Я родился на Севере, в лагерном поселке Вожаель Республики Коми. Мало чем примечательный и, видимо, уже не существующий, поселок много раз упоминался и в рассказе Льва Разгона «Жена президента» (о долгих лагерных днях жены Всесоюзного старосты М. И. Калинина), напечатанном в журнале «Огонёк» и в повести Сергея Довлатова «Зона». Но это, как говорится, пришлось к слову… А поступил и оканчивал среднюю школу я в Алма-Ате. Высшее образование получил в Москве. И по направлению ВУЗа надолго уехал работать в Магаданскую область. В том, что напишу эту книгу, не сомневался с молодости. Но чтобы побудительными мотивами стали такие, предположить не мог. В багажнике моей автомашины «Волга ГАЗ-21» кочевал, как у всех, автомобильный насос, завернутый в отслуживший свое плащ, купленный в магаданском универмаге. Решившись однажды выбросить плащ, догадался залезть во внутренний карман, и извлек многократно сложенный пожелтевший бумажный комочек. Аккуратный почерк почему-то узнал сразу. Зампред магаданского облрыболовпотребсоюза обращался ко мне: «Юра, сделай, пожалуйста, ящик вяленой корюшки. Очень нужно (подчеркнуто дважды). Податель записки оплатит. С уважением…» И далее красивая подпись черными чернилами, число, месяц, год. Дома я стал разыскивать тетради с давними записями и лихорадочно их перелистывать… Еще через много лет, уже в Таллинне, был на Центральном рынке и по привычке пришел к прилавку с книгами. На рынке за 15—30 крон (стоимость трех—шести пирожков) можно было найти выдающиеся произведения русской и советской литературы. Статная седая женщина, без сомнения, любящая литературу, коль способна при разговоре прижимать книгу, как дитя, к груди, без обиняков спросила: «Пишите?», «Почему вы так решили?» — растерялся я. «У меня глаз наметанный. Таких людей я знаю, сказала она. Только что ушел один». Она назвала известную в Эстонии фамилию. Видимо, я повел себя не очень внятно, потому что она опять спросила: «А, извиняюсь, из какой жизни?». «Из давней», — ответил я, поразившись ее проницательности. «Ну, из какой давней? Из советской?» Я кивнул, а она все уточняла: «Это когда капсулы для потомков любили закладывать?», «У меня не капсула», — решил я прекратить разговор, но она серьезно сказала: «А рискни, мил человек, коли написал. Засургучь в бутылку и бросай в океян-рынок. Может где и прибьется… А у меня, между прочим, Стивенсона, Майн Рида и Купера Фенимора сейчас спрашивают, правда, взрослые, не молодежь… А для вас вот, пожалуйста». Она выудила из груды книг в универсамовской тележке, которую каждодневно тягала по неремонтируемым колдобинам, том в сером переплете, бережно провела рукавом по обложке, сопроводив словами: «“Доктор Живаго” Бориса Пастернака. Сколько шума было. Помните? А теперь читай — не хочу. Или вот, пожалуйста, “Колымские рассказы” Варлама Шаламова. Отдаю за пять крон. Тут, правда, всего один печатный лист. Берете?» И она как-то виновато, словно оправдываясь, посмотрела на меня. Все, что может ошеломляюще обрушиться на человека, обрушилось на меня. Все: и боль, и поклонение, и стыд, и обида, и бессилие, и несправедливость литературного безвременья. Я ушел с рынка потерянным, как ребенок, и в горьких раздумьях. Рынок — он и есть рынок: с макулатурой, отходами, мусором… И литературный — тоже. Так стоит ли добавлять? Многие люди уходят навсегда, не успев прочитать желанного… из великого наследия. Это мучительное состояние долго преследовало меня, и я приготовился сжечь свои тетради вместе с дачным мусором. И не смог. Что-то помешало… И захотелось обратиться к Вам Вашими словами из Ваших «Колымских тетрадей»: Прости мне бедность языка, бессилие мое, и пребывай со мной, пока не доскажу свое…» Написанное мной — дань людям, с которыми работал. Жаль, что за давностью событий и лет их остается все меньше. С благодарностью к ним и моим взыскательным читателям, которые, надеюсь, простят меня за опережающее смещение по времени некоторых описываемых событий. Ю. Михайлов Магадан—Таллинн—Минск 1973, 2003—2009 гг.