На неосвещенных, оттого непроглядных изогнутых улицах попадались пешие и конные обозы, с трудом разъезжавшиеся на обледеневших мостовых. Порой здесь еще проносился не опасавшийся свернуть себе шею лихой курьер, проезжал шумный отряд казаков или медленным тяжелым шагом плелся угрюмый конвой с арестантами.
Редкие городские обитатели волочили вязанки хвороста и раздобытую снедь, торопясь возвратиться в свои убежища дотемна. Впервые за свою жизнь они были предоставлены сами себе, а потому откровенно не знали, чем следует заниматься и чего следует ждать от будущего.
Уцелевшие собаки не оглашали окрестности тревожным лаем, твердо усвоив еще при французах, какую за это придется заплатить цену. Они выползали из подвалов и лежбищ, с надеждой осматривая проходящих. Не встретив прежних хозяев, не торопились искать новых, терпеливо возвращаясь сторожить руины своих прежних домов.
Последними на опустевшие улицы выходили укутанные в тулупы часовые, которым дозволялось арестовывать и даже стрелять в любого, оказавшегося после наступления сумерек без специальной бумаги, подписанной новым комендантом призрачного города.
Потом неизвестно каким чудом или, напротив, следуя естественному порядку вещей, небо над Москвой заполнилось сияющими созвездиями и одиноко странствующими в безбрежности светилами.
На них, из уцелевших дворцов, подвалов, камер и лежбищ смотрели и романтически настроенные господа, и скучающие по прежней жизни обыватели, и молящиеся об избавлении арестанты, и терпеливо ожидающие возвращения своих хозяев собаки. Полным надежды казалось раскинувшееся над головой каждой живой души вечное, никому не доступное и никому не подвластное звездное небо.
Только после восхождения звезд на сожженную, измученную Москву опустилась уносящая дневные сомнения и тревоги тишайшая зимняя ночь.