Когда я вернулся с ковшом воды, господин Ёсида уже сидел на маленькой квадратной циновке. Рядом лежал его вакидзаси. У ног пристроился походный пузырёк толстого фарфора с чёрной краской и белел , лист бумаги, прижатый к земле небольшим камнем.

   «Прекрасное место», - ещё раз подумал я и нашёл глазами катану великого мастера Нагамицу, лежавшую на краю обрыва и блестевшую чёрным лаком ножен.

   Даймё оторвался от созерцания сакуры и обернулся ко мне.

   - Вот, послушай! – он торжественно отставил в сторону камешек и поднял к глазам лист бумаги.

   - Зачем мне цвет неба, когда есть море…Что мне розовое оперение цапли, когда есть лепестки сакуры… Зачем мне отражение молнии в небе, когда есть сталь… Но глаза мои уже закрыты.

   Я почтительно встал на колени и поклонился до земли своему даймё, а потом ещё раз, но уже  последнему тихому перекату эха, нашедшему приют между скал.

   Господин сложил лист пополам и разорвал его, потом две половинки разорвал ещё и ещё раз. Маленькие кусочки бумаги подхватил ветер и смешал с лепестками сакуры.

   - Время! - голос даймё оставался негромким и ровным. Он развернулся лицом к морю, вытащил из-под колена кусок чистой белой ткани. Через мгновение лезвие вакидзаси было завёрнуто в платок. Не оборачиваясь, он ждал.

   Я поднял с земли катану даймё. Снова поклонившись князю, а затем его мечу, я медленно потащил из чёрного лака ножен лезвие. Великолепная сталь блеснула на солнце. Закалка в стиле тёдзи-мидаре⁷ с доминирующей гуноме по линии хамона⁹ вызвала у меня громкий вздох восхищения. Мне стало жаль, что этот великолепный меч сегодня в последний раз видит свет нового дня. Но на сожаления не оставалось времени. Голова господина уже была наклонена вперёд. Шея окаменела. Его руки держали завёрнутое в холст лезвие вакидзаси.

   Я быстро, но без суеты, ополоснул клинок катаны родниковой водой, потом медленно поднял лезвие над головой и встряхнул его. Свист стали, рассекающей воздух, послужил сигналом для даймё. С коротким хриплым выдохом он воткнул вакидзаси в собственный живот, потом сделал поперечный разрез в сторону и наискось. В то же самое мгновение с оттяжкой, быстро и сильно, вкладывая в удар всю силу плеч и кистей рук, я исполнил свой долг. Струя крови ударила вверх и вправо. Я отошёл в сторону. Голова господина какую-то долю мгновения ещё держалась на шее, потом покатилась к обрыву и исчезла из поля зрения.

   Пот заливал мне глаза. Сердце, казалось, поднялось до затылка, и было готово разорваться надвое и выскочить наружу через виски вместе с гулкими ударами пульса. Неправда, что самурай не испытывает ничего похожего на чувства при пролитии крови…

   Тело князя завалилось на бок. Мне пришлось обойти его и посмотреть вниз с обрыва. Если море и приняло отсечённую голову, этого я не увидел и не услышал…

   Мне понадобился час на сбор хвороста и сухих сучьев, чтобы оказать буси, закончившему свой жизненный путь, последнюю услугу. Потом я стоял у погребального костра и, похоже, плакал. Да нет, наверно это крепнущий ветер с моря выбивал из глаз редкие слёзы. Волны высокого прилива поглотили не только доспехи, но и два меча моего господина. Немного постояв возле вороного, погладив его лоснящуюся шкуру и достав из седельной сумки бумажный свиток и новый чистый кусочек ткани, я вернулся к краю обрыва. Моя старая катана уже лежала на нужном месте, заранее вынутая из потрескавшихся деревянных ножен. Обернув лезвие в ткань, я медленно обвёл глазами небо, скалы, деревья, затем, макнув тонкую кисточку в краску, в самом конце длинной испещрённой иероглифами узкой бумажной полосы моих дорожных записок, дописал свой рэнга¹⁰:

   «Что такое сталь? Мастерство кузнеца, закалённое потом и кровью. Но есть ещё цветение сакуры. Оно неизбежно, как жизнь и смерть. Но не будет, ни жизни, ни смерти, если потеряны честь и долг».

   Я свернул лист бумаги, заткнул его со спины за пояс кимоно и взял в руки лезвие катаны, обёрнутое холстом…».