На антресолях хранился всякий хлам, еще Миша раскладывал все это по коробкам. Ой, а вот его рюкзачок! Лида быстренько сунула зажатые в кулаке деньги в старый Леськин лыжный ботинок, спустилась вниз, прижав рюкзак к груди.

Он называл его «тревожный чемодан». А какой это чемодан? Обычный рюкзак, защитного цвета. Такой же «тревожный чемодан» был и у Лидиного отца. И у Мишиного тоже был, так же, как у них, в прихожей, в углу стоял. Во всех офицерских квартирах такие рюкзаки в прихожих стояли.

Лида села на кровать, поставила на колени рюкзачок. Потянула шнурок, распустила горловину. Все, как и при Мише было! Несессер с туалетными принадлежностями, полотенце, котелок и фляжка, алюминиевые, легкие, старые, с вмятинами, еще свекра, он Мише свои подарил, утверждал, что счастливые, удачу принесут. Лида смеялась еще, тоже, мол, ценность нашел, чтобы дарить. Кружка, ложка, сменные носки, комплект теплого китайского белья. А вот футлярчик с иголкой и нитками и белой тряпочкой для подворотничка. Сейчас с этим не строго, но Миша привык, не мог без чистого подворотничка…

Тогда, в январе, рюкзачок привезли вместе с Мишей. Рюкзачок и большую спортивную сумку. А еще опечатанный сверток. С одеждой. С той одеждой…

После похорон Лида плохо соображала и сгоряча всю одежду, все полотенца и носки, майки и трусы перестирала, перегладила. Что положено - опять положила в этот самый рюкзачок.

И только потом спохватилась, что же наделала?! Надо ж было не стирать! И получилось бы, что как будто он вчера это носил и только-только снял с себя…

Лида помнит, как выла в отчаянии на свою эту оплошность, как рвала на себе волосы. Хотя, может быть, и не при чем была оплошность, может, просто время пришло заплакать ей.

Сразу-то, как вызвали ее в штаб полка и, пряча глаза, сказали: «Ваш муж геройски погиб при выполнении специального задания», она не плакала. Просто не поняла, не прочувствовала, что все это значит.

Что, погиб и все?! Его больше нет?! Но так же не бывает!!! Так не может быть!!! Все кругом, как всегда. Все есть. А Миши нет?! Но так же не должно быть?!

Она почти сутки пыталась переварить, понять страшное известие. Все сомневалась, а вдруг что-то не так, что-то она не поняла. Или в штабе не поняли. Или еще где. Ведь невозможное сказали. Невозможное. Позвонила Мишиным родителям только на следующий день.

А сама все думала, думала, думала. Но не верила и все! Не мог он ее оставить!!! Не мог!!! Как же ей, Лиде, теперь одной с Леськой жить?! Она не может одна! Не умеет! Всю жизнь они вместе! Вон, уже Олеське тринадцать лет! А до Олеськиного рождения?!

         Они познакомились с Мишей, когда обоим было по четырнадцать лет. Летом, в полдень, в самую ташкентскую жару, она сидела у фонтана и лизала мороженое. Лизнула и подняла глаза. А напротив сидел мальчик и тоже ел мороженое. И он тоже, одновременно с Лидой, лизнул и посмотрел. И так все получилось похоже, симметрично, одинаково, что они засмеялись. И, пока ели мороженое, все улыбались друг другу.

         Потом он пересел на Лидину лавку и сказал по-взрослому:

Михаил.

И Лида сказала по-взрослому:

Лидия.

Миша в восхищении прицокнул языком и сказал:

Какое имя красивое!

И он нараспев, несколько раз повторил, как соловей, запрокинув голову к небу:

Ли-ди-я! Ли-ди-я! От твоего имени во рту становится сладко и прохладно, как от мятного леденца.

Лида склонила лукаво голову к плечу, спросила:

А, может, холодно и пресно, как от ледышки?

Он окинул ее быстрым взглядом, по-мужски, с головы до ног и сказал уверенно:

Нет, ты не ледышка, ты конфетка.

И у Лиды и вправду где-то внизу живота стало мятно от его слов.

С лавочки они встали, держась за руки. И весь день ходили так по Ташкенту, рука в руке. Ходили долго, до самого позднего вечера.

В тот же вечер Миша первый раз ее поцеловал. Они стояли в темноте, в кустах сирени у ее подъезда и молчали. Лида не знала, как расстаются после настоящего свидания. Не скажешь же просто «пока»! Не знал и Миша. И он ткнулся плотно сжатыми губами ей в висок, и прижался на мгновение к ней всем телом, а руки держал на отлете, как пингвин…

Дома пахло сердечными каплями, мама плакала, отец назвал Лиду шлюхой, но ей было все равно.

Они встречались с Мишей каждый день. Целоваться он быстро научился. И они целовались постоянно, без конца и без края. Целовались на улице, в подъезде, дома у Миши или у Лиды, когда родители были на работе.

Однажды Миша расстегнул на Лиде кофточку и стал целовать ее грудь. У Лиды закружилась голова и она очнулась только тогда, когда почувствовала острую боль между ног, услышала свой крик и увидела перед лицом испуганные Мишины глаза.

Потом у них была одна забота, как бы вырваться друг к другу и найти укромный угол.

Чаще всего встречались у Миши дома. Однажды в пылу страсти они не услышали, что кто-то пришел. Отец Миши застал их в самом недвусмысленном положении. И он тоже сказал на Лиду: «Шлюха!». А сыну не сказал ничего.

Лида все время помнила это произнесенное им тогда слово. Отцу она простила, а свекру нет! Так и не любила его потом всю жизнь. За то одно единственное слово. Правда, никому про эту свою нелюбовь ничего не говорила. Сама знала. Только после смерти простила его.

По окончании восьмого класса Лида поступила учиться в музыкальное училище, а Миша в техникум. Лида забеременела, и они поженились по справке от врача-гинеколога, так как им не было еще семнадцати лет.

Академический отпуск Лида не брала, с Олеськой сидела бабушка. Миша после техникума ни дня не работал как наладчик станков с цифровым программным управлением, потому что пошел учиться  в военное училище. Да и как было иначе? Его дед был офицером, отец был офицером, офицером был тесть. Стал офицером и Миша.

А Лида после училища закончила консерваторию. Но в оркестре, как мечтала, играть ей не пришлось. В военных городках, где они жили, в лучшем случае, имелись военные духовые оркестры. Лида со своей скрипкой была там «ни к селу ни к городу».