По залитой светом лестнице обычной пятиэтажки неслось нечто странное.

Это «нечто» состояло из копны густых черных волос, развевающейся рубашки на выпуск и видавших виды штанов, с отчетливыми следами как женского, так и явно не женского рукоделия. Это перелетающее через ступеньки «нечто» звали Пана.

Конечно, так его звали не все, мама называла его Дмитрием, Димкой, Дохой и Дохулей. Учителя обращались к нему как к Диме или Дмитрию, но это были скорей исключения, потому что для всех остальных он был Пана.

Надо сказать, Пана не был в восторге от своей внешности.    

Он легко представлял себя в настоящих потертых джинсах и широкой футболке…, но джинсы, тем более настоящие, были слишком дорогой роскошью, а широкие футболки Пана видел только по телевизору. В жизни бывали лишь майки с узким душащим горлом, которые он терпеть не

Впрочем, это его ничуть не смущало - в своем искреннем заблуждении Пана был уверен, что если его прикид и не смотрится как фирменный, то уж он-то в нем выглядит не хуже, чем в футболке и джинсах.
Что его действительно расстраивало, так это прическа. 
Золотые годы детства для головы Паны прошли безоблачно, с фотографий смотрел милый, стриженный «под канадку» мальчик, с прилизанной головкой, пробором и челкой направо.  

А что началось с периодом полового созревания ! 

Он уже и сам точно не помнил, когда пришли его беды. Вдруг оказалось, что его волосы представляют собой субстанцию, имеющую одновременно частоту пакли и упругость проволоки, что стоят они дыбом, совершенно игнорируя расческу.

С волосами Пана вел давнюю, затяжную войну, в которой испытывал все новые и новые средства: гели, фен, мамин лак, сетка на ночь…

Но в этой войне он терпел очевидное поражение, проигрывая бой за боем.

Смирившись с неосуществимостью своей мечты об идеальном образе, Пана давно перешел в глухую оборону, затрачивая кучу сил и времени только на то, чтоб в более или менее приличном виде появляться на улице.

В борьбе с густой черной шевелюрой Пана согласился бы на все.

Единственным неприемлемым средством было как раз то, о чем ежедневно молила  мама, и на что Пана пойти никак не мог – подстричься.

Объяснить что-то маме было невозможно. Пана даже и не пытался. 

То, что она считала упрямством и дурью, для Паны имело глубокие корни и сакральный смысл.
Волосы Паны обозначали его социальный статус.

Конечно, с такой шевелюрой ходить мимо местных гопников было небезопасно.
Социально ответственные товарищи всех мастей, также радея за чистоту морального образа ленинградца, не упускали случая укорить Пану…

Реакция окружающих на прическу была объяснима - в городе всегда существовала своего рода классификация стрижек: бритоголовые «наци» плавно перетекали в спортивные ежики «бандитов», от коротких «армейских», «комсомольских» и прочих «формалов», длинна росла до взлохмаченных волос дворовых «гопников». Однако встретить в Питере «длинноволосого гопника» было не проще, чем в Афганистане кришнаита.

Длинные «хайры» указывали на «неформальное» состояние их обладателя.

Это были, как правило, или представители свободных профессий – художники, музыканты, или просто лица «неформальных» взглядов, которых почему-то называли «левыми».

Социально-ответственные товарищи моментально определяли подобных субъектов как неблагонадежных хиппи.

… Как бык красную тряпку, воспринимала «хайры» и дворовая гопота.

Пана безусловно относил себя к «левым», но не это заставляло его мучаться с копной густых черных волос, а жгучая ненависть к гопникам и бандитам, желание хотя бы внешне дистанцироваться от этих уродов.

Ненависть исходила от неприятия дворового уклада городской жизни, с ее правилами и законами, иерархией и традициями, блатными понятиями чести, долга, борьбой за статус.

Объяснять все это маме было глупо. Даже если бы случилось чудо, и всевышний открыл сознание матери для понимания своего сына, Пана попросил бы только одно – любить его поменьше. 

От рождения Димы мама была всей его семьей, что там с отцом он не знал, в детстве мама не рассказывала, а теперь это его не интересовало.

Всю его жизнь они были вместе, разве иногда роль бабушки брала на себя соседка, живущая этажом ниже.
Когда Дима пошел в ясли, а затем садик, мама устроилась туда няней. Денег не хватало, и мама взяла в том же садике ставку дворника, маленький Дима и день и вечер был с ней – в группе, в песочнице, на дорожках…

Мама ко всему относилась серьезно – будь то подметание дорожек, уборка снега или защита садика от стай детворы, стекающейся вечером на пустые детсадовские площадки.

Может, слишком серьезно.