Ева и Поэт

 

Роман в 2-ух частях.



        Предисловие к финальному изданию:


           Мы все умрем, дорогие друзья, и пусть, кажется, не существует смерти. Поэты и полководцы. Мы все сойдём с ума. Писатели или офисные работники. В битве -  с мечом или с пером - дома. Пусть протекает жизнь, наш роман давно написан. Написан и будет повторяться тысячелетия. Когда ночь восстаёт над городом Волги, солнце уже рдеет над Иорданью. И пока Ваш покорный слуга провожает луну за окном, она уже ярко светит над арамейским плато, покрытым клевером. И если Поэт идёт в последний путь, все созданные им герои идут за ним: мальчик с бездонными глазами Гавриил, и юноша Михаил. За ним идёт и созданная им Ева. Я хотел бы посвятить эти строчки дорогим мне людям! Однажды я вернусь домой и, я надеюсь, вы без труда найдёте меня в этом романе.

Всегда ваш индустриальный Поэт, Алексей Каровин.


               
           ЧАСТЬ I
           ПОЭТ

Серебро. Арамейский клевер. Последний день моей весны. Чемпион.  Тысяча птиц.



              ГЛАВА 1: ОКУНЁМСЯ В НОЧЬ



-    Кажется, Алексей Александрович, я видел вспышку света, могу поклясться.

-    Бросьте, ровным счётом ничего не было. Всего лишь Ваша усталость играет на ваших больных извилинах.

          Наша история, дорогой читатель, началась в тихую, самую светлую августовскую ночь. В первый день после прошедших грозовых дождей, когда город на Волге отдыхал от жары.
          Пока в окошках жилого комплекса тух последний огонёк свечи: - небо обсыпало россыпью серебрянных звёзд. Только-только часы пробили двенадцать. Земля и трава, уже отдохнувшая от обморочной духоты, принимала блестящую росу. По мокрым мостовым, едва волоча ноги с работы, возвращались усталые врачи и банкиры, а тени их смешивались с дымом в сером ночном тумане у остановок и забегаловок. Под тусклым огоньком дотлевающего воска кто-то дочитывал финальные строки из сборника Есенина, другие прожигали заработанные деньги в гулких и шумных клубах. А некто – повторял слова любви той, с которой ему уготована счастливая жизнь у домашнего очага и вновь испеченными в воскресный вечер шоколадными кексами. В колонках через стену доигрывала «К Элизе», а напротив – уже спали.  В доме же рядом, у самого парка, не смог сомкнуть глаз Ваш покорный слуга, я, мой дорогой читатель. 
         Такая настоящая ночь не требует объяснения, только лишь счёта.
         По улочкам и скверам гасли фонари. В чёрных облаках, меж серебряных переливов звёзд, устроилась притворщица-луна улыбчивым и задорным серпом, желтым на цвет и пятнистым на вид. Пустел вокзал, наполнялись ночными гуляками круглосуточные кафе.
        В это волшебное время, около часа ночи возвращались через парк, совсем усталые после посиделок, старые вояки, Вадим Борисович Буйнов и Алексей Александрович Вересаев. Буйнов, подтянутый и Вересаев, давно потерявший форму. Буйнов зевал и от этого чихал, про себя ругаясь на хронический насморк, так беспокоивший его всю весну и начало этого лета.

-    Думаю, всё-таки это была вспышка света. Апчхиии…

-    Кажется, была гроза. Обычное явление. А так, Вадим Борисович, аллергия у тебя, на твои собственные усы. Такое, говорят бывает, если их не брить.

-     У меня одна аллергия: на мою пенсию. Апчхиии…

-     Будь здоров!

       Буйнов копошился рукой по карманам зелёной офицерской куртки, но не мог обнаружить платочек, о котором он вроде бы позаботился ещё с самого утра. Вдоволь начихавшись, Буйнов вытащил сигарет, но не прикуривал. Так и шёл с сигаретой в зубах. Вересаев нетерпеливо ждал, что скажет ему сослуживец. В голове Вересаева чуть оттянуло справа, он вздохнул. «Всё -  оно! Ужель опять бабье пекло! Кажется, опять поплохело.» Алексей Алексаныч выругался и солидарно наблюдал за опять чихавшим Буйновым. «Ишь ты! Напало на нас!»

 -    Как Вам, Алексей Александрович, такой конец нашего скромного вечера? Может быть, организуем по стаканчику «пенного»? «За встречу», так сказать. Мы с тобой со службы не виделись. Забыл уж, поди, нашего комдива?

      Буйнов загадачно глядел на него, закусив сигарету между губами и фыркая. Вересаев сконфузился, поспешил отговориться от продолжения вечера:

-      Тебя, чёрта лысого, разве забудешь! Оформил я, Вадим Борисович, последнюю десятку на Ессентуки. Жара, сегодняшняя страшная жара.


       Буйнов, вообразивший в словах Алексей Александровича смесь желания со смятением, тут же мигом предложил, немного позвенев мелочью в кармане:

-       Я угощаю.

       Пруды Щелковского хутора скрыло в тумане. На посеребрённом полотне показалась новая, больше всех по размеру, синяя звезда. Скоро последовала и молния. Закрапал грибной дождик. Вересаев и Буйнов медленно поднимались на горку, изредка переговариваясь между собой по всяким мелочам. Прошедши рощу, они переодолели металлическую калитку, впереди которой – через дорогу – находился магазинчик, известный местными за своё «разливное». Старое-доброе «Окское» не вылечило бы теперь больную голову Вересаева, но хотя бы согрело душу, которая трепещала с самой молодости. Да и что молодость? Её, родимую, можно теперь вспоминать Алексей Александровичу только в шутку. Вересаев снова выдохнул, «Почем голова жизненно важный орган, раз люди живут без неё. А болит, как есть.» В киоске Буйнов попросил пива.

-     «Окское», будьте добры! Две бутылочки.

-     Увы, я – пас, - Вересаев держался за правую половину головы, лоб его морщился, а скулы содрогались.

-     Со старым другом, Алексей Александрович, приятнее поговорить, чем выпить. Это я себе. Недавно обнаружил занимательную историю в интернете, - Буйнов понимающе обхватил Вересаева за плечо, - что думаешь о Боге?

       «О Боге!» - Вересаев улыбнулся. – «Ежели бы Буйнов имел честь знаться с приятным человеком, тётей Марусей, которую выбросили на улицу из собственной квартиры, что до сих пор на Пятигорской, дряхлую и беспомощную. По воле тех, кто звали себя «свидетелями Иегова»! Они-то хотя и твердили о Боге, но умело сработали с нотариусами и риэлторами. О чём же тут думать?» Помянув проклятием сектантов, Вересаев влился в разговор.

-     После страшных войн забываешь о вере. В Чечне. На моих глазах погиб прекраснейший человек. Дочка у него, 7 месяцев, с которой он расстался за 7 секунд. С такой скоростью 9 мм патрон разрывает сонную артерию.

       Буйнов выбросил изжеванную сигарету, достав новую. Вересаев остановил за плечо Вадима Борисовича, попросил его постоять с минутку. Подъём был слишком тяжёл. Вересаеву худо было говорить на эти темы, на них он говорить не любил. Может быть, это пришествие ангелов в Массачусетсе; кровавые слёзы Божьей Матери, уговаривали его поверить в чудеса, но служба в Чечне, падающие с небес самолёты, отговаривали верить его сердце. Со временем он перестал удивляться, когда по телевизору слышал об убийствах, содеянных умалишёнными и преступниками. У них с Буйновым, чтобы не трогать ни коим образом религию, был несколько другой ярлык: "Россия".

-    Хотелось бы, мой друг, верить в высшее предназначение и небеса.  Но Ницше прав. История Богов человеком пройдена, он сам предоставлен самому себе. Прежде всего, отучился бы ты жевать эти сигареты. Так ты никогда не бросишь пагубную свою привычку. Впрочем, губят человека не сигареты, а убеждение невозможности без них справляться со стрессом.

-   Курить брошу я только тогда, когда меня сигареты бросят, - улыбнулся Буйнов - Зря ты так, Алексей Александрович. Могут ли миллионы людей верить в сказку?

-   Да, если в сказке счастливый конец. – Вересаев покивал, дабы подтвердить свои слова больше.

       Буйнов глядел на проспект, проезжавшие автомашины, тусклый свет, похожий на воспетый когда-то Блоком. Как хотелось не смотреть Буйнову на этот асфальт, на эту ночь, на одинокие блики этого света, а пуще на шагавших здесь пьяниц! Вересаев шагал подле Буйнова, лицо его было искажено от боли и мыслей. Кажется, пиво немного заглушало грусть Буйнова, а холодный воздух - боль Вересаева. Дождь усилился, вояки обоюдно решили свернуть на тропинки, дабы скрыться в сквере и не промочиться.   Так бы Алексей Александрович и Вадим Борисович пересекли улочку к тропинкам, если бы не случилось то, что случилось. И ночь вдруг поменялась. Дорогу пересекла на высокой скорости чёрная лада, послышася треск, визг тормозов и снова скрежет асфальта.  Буйнов и Вересаев отстранились, упав в кусты. «Ах, чёрт побери этих лихачей! Ни столба, ни закона не бояться!»

-   Алексей Александрович, ты только посмотри, - Буйнов отряхнулся и отряхнул Вересаева.

      Вояки заметили у самого края дороги, лежавшего неподвижно на животе человека. Голова его была повернута на бок, а ноги распластаны. Вересаев и Буйнов переглянулись между собой:

-     Сбили! Номер запомнил?

-     Из кустов разве запомнишь? 

        «Бог знает, что за вечер! Как же хочется, чтобы было матерное слово, которое сейчас одновременно покроет дождь, лихача и мою головную боль».  Вересаев не спеша подошел к человеку, пригнулся к груди: неизвестный судорожно дышал. Буйнов, хвостиком семенивший за Алексей Александровичем, теперь вздрогнул от увиденной лужи крови под ногой, запахнул военный сюртук. Дрожь такая, что бывает при страхе собственной смерти, пробежала по Вадиму Борисовичу.

-    И каждый бомж кончает ладой грантой, - Буйнов глядел на одежду раненного: белую, измазанную в грязи толстовку, вареные джинсы и кеды; Буйнову же теперь ничего странного не показалось; бездомные они, ведь, как кошки: погибают под машинами, а жизней у них все равно девять, чем их не корми.   

-     Дышит, - поднял голову к Буйнову Вересаев. - Кровит из бедра, сбоку сбили, - внимательно переместив руку от спины, он остановился на пульсе. Тот едва прощупывался. - Вызови скорую, Вадим Борисович, я "нагайку" наложу. Ротному из осколков пришибло портняжную, научил. Главное, правильно согнуть.

        «Эх… Люди теряют голову от любви… Истинное страдание – потерять голову от боли». Вересаев сразу занялся остановкой кровотечения. Оставить дело ему пришлось практически сразу. Голова Вересаева налилась свинцом, он протёр глаза, залитые туманом. Руки его на пару секунд покинули колено пострадавшего, после звона, похожего на удар в колокол. «Ива-ту!» - прозвенело в ухе, и память вновь вернулась к Алексею Александровичу. Вересаев уставился на Буйнова не понимающим взглядом. Тому только оставалось сказать: "Что?" и так же уставится. «Ничего!» - успокаивал себя Вересаев – «Переработал. Голова. Да ещё и это! Тут и Кондратий хватит!» Закончив, сгибать, Вересаев снял с себя ремень. Оставалось зафиксировать. Буйнов довольно кивал.

-    Талантлив, старый пес! Есть ещё порох в пороховницах. Бог! Он есть, мужику-то как повезло. А, Алексей Александрович?

-     Бог-то, может быть, и есть. Но скорая помощь структура от него независящая.

     Вересаев, сморщенный от боли, глядел на перевязанную ногу. «И разве зависит от Бога везение? Если только за нас, когда подходит туз в рукав, читают молитву. А вези – повезло. Ещё немного бы: и расстался бы с жизнью. Смерть с удачей в одинаковых правах». Скорая подоспела не вовремя. Впрочем, ни Буйнов, ни Вересаев в этом проступке их не обвиняли. Бывали случаи у Буйнова, когда его с того света вытаскивали бравые эти ребята. И в Средней Азии, и на Дальнем Востоке. Прибывшим девушкам вояки доложили обстановку. Врачи покивали, хриплым голосом сообщили: «Спасибо!». Бедного раненного погрузили.

-     Я упросил врачей. Возьмут меня до дому. Думаю, на этой альтруистической ноте стоит закончить, - прошипел довольный обществом врачей Буйнов.

-     Вы – Буйнов в своём репертуаре. Обещайте мне позвонить, как доехали. А я, пожалуй, пешком. Освежу голову.

      Вересаев попрощался с Буйновым. Скоро он уехал. Пройти Алексею Александровичу удалось недолго. Голова Вересаева разрывалась, перед глазами мелькал то сквер, то стеклянный туман. Обессиленный, он устроился на лавочку в сквере, где и заснул в холодке, шепча под нос о своей «пустой коробке», что испортила сегодня вечер Вересаеву. Теперь Вересаев тяжело вздыхал, в сознание его восставала странная мучительная картинка. С быстротой проносились события прошедшего вечера, беседы его с Буйновым, остановленное кровотечение и пустое, бледное лицо раненного, лужа крови и прощание с Буйновым. Сон забрал его с собой, странный… странный сон… Сон, в котором перед ним предстало незнакомое горное место, покрытое клевером. А освещала эту лощину луна… полная луна…



        ГЛАВА 2: АРАМЕЙСКИЙ КЛЕВЕР



      На одиноких вершинах Арамейских гор, где отцвели последние капели яркого света, только одинокая луна освещала путь путника. Приливы и отливы. Такая же одинокая равнина в такт волнам, омывавшим берег, растянулась через сады. Зелёный клевер застилал плато до самого горного Арамейского массива. Кусочки этого зелёного бархата исчезали в нежном трёхгранном переливе осота, заполнившего древние курганы  почивших на лаврах древних войнов. Холодело. Путник шёл не спеша. Редко он пытался присмотреться к фиолетовым цветам у придорожной гальки. Среди резных листов осота и зеркальной глади речной волны он что-то искал. То поднимал голову вверх, то опускал её к лохмотьям на своих ногах. Он улыбался и в пустоту бесконечного цветения Арамеи говорил:

- Луна. Ты очень одинока! Твои моря и океаны! За сотни тысяч километров от меня! Это раны! Душевные раны! Вырезаны они на тебе чьим-то ножом с ненавистью и с той же болью! 

      Луна скрывалась за облаками, окутанная белым дымом. На миг путник представлял, что она ещё здесь. Она увидела его, но боится его, как боится человек своего предназначения. Ночь густой темнотой ползла по массиву. Звезда пропадала одна за другой. А путник так и глядел куда-то далеко в небо.

-   Сегодня, луна, тебя только половина. Ты совсем отощала от чужих обид и ощущения ненужности. Пройдет еще несколько мгновений, и твоя тоска превратит тебя в полумесяц. Пройдет еще год, и ты совсем исчезнешь! Постой! Твоя судьба не вечна. Ты снова станешь полной.

     Солнце выходило из-за гор. Иерусалим просыпался ото сна. Луч белый-белый направлялся к луне с Востока, разрушая устои пустоты и времени. Облака распушались и отпускали луну. Сейчас она была похожа на сына, отпущенного с благословением на венчание чуткими родителями. Полумесяц встречался в чёрно-белом небесном ковре с лучиком света. Путник продолжал наблюдать:

-   Луна, он спросит тебя: почему ты грустишь. И твоя голубая от душевной сырости тоска исчезнет. Посмотри, как возвращаются к тебе силы! Посмотри! Но подожди! Тебе скоро предстоит корить пространство и вечность! Ведь он уйдет...


        Холодело более.  Арамейская равнина совсем остыла. Иерусалим застывал, как и шелест клевера на плато, покрывавшегося утренней росой. Луна уменьшалась и теряла моря. Казалось, она совсем исчезнет. Путник договаривал последние слова:

-    Не спеши остывать и исчезать. Он вернется. Тысячи тысяч лет все будет повторяться. Грусть и тоска! Счастье и радость. Это твоя судьба! Жертвовать свет безверному городу Иерусалиму и ждать... Ждать... Ждать...


      День утверждался. Путник шёл на Иерусалим, оставляя позади трагичность лунного холода и бесконечность Арамейских прерий. Маленький косой отрог росы скользнул по его ногам. Последние звёзды раскалывались на тысячи блестящих мазков серебряной краски. Путник уселся на камень. 

-  Луна! Боги создали тебя несчастной, но только так ты можешь управлять приливами и отливами.  Также как я могу управлять своими слезами. Подожди! Скоро звёзды и кометы исчезнут!  Солнце вернётся к тебе, только жди. Ночь не может быть бесконечна, но должна поддаваться счёту часов. С каждой упавшей звездой, с каждой пропавшей во мгле.

-  Звездное небо! Не правда ли, прекрасно оно, Михаэль?

      Путник, услышав своё имя, слетел с камня, шаркая босыми холодными ногами. Гранит и щебень Арамейских дорог растёр их в кровь. Уставшие руки его скользнули по клеверу.  Путник испуганно посмотрел на тень, просочившуюся к нему. В этой тени он признал маленького мальчика. Он исподлобья глядел на путника, сокрушая того каким-то особым: грустным, бездонным неподвижным взглядом. Чёрная от грязи его туника шуршала на ветру.

-  Я, наконец, нашёл тебя… меня зовут Габриэль -  он устремил полные грусти глаза в небосвод.

        Страшные синяки выдавали бессонные ночи мальчика в белой тунике. Путник ждал от своего странного гостя следующих слов. Но тот молчал. По голубому покрывалу пролетела жёлтая точка. Только тогда мальчик поднял палец вверх.

-  Видишь звезду? – он указал на «медведицу».

- Путеводная.  - выдавил хриплым голосом путник.

 - Он создал её, чтобы даже во мраке на землю исходил свет. Как и её, - незнакомец указал на луну.

- Кто ты такой? - вдруг осмелел путник.

Мальчик промолчал. Бездонные его взгляд прожигал и манил одновременно.

-  Может, имя и не имеет значение, - заговорил путник, но... - Мать дала мне имя Михаиил. Мою деревню в Мёртвых песках разрушили.  Меня бросили в обоз, как раба. Но я сбежал. Я ищу своего брата. Отец говорит, что он ушёл с гончими Иершелаима.

          Мальчик опустил голову вниз. Золотой клевер шелестел в зелёном блеске Арамейских насыпей.

-   Позволь сопровождать тебя до Иерусалима, Михаиил.
 
- Ты ведь меня не убьешь?

Мальчик отрицательно помотал головой, провожая взором солнце.

-   Странно… День наступает нам на пятки. Солнце в зените, а звезда Семирамиды горит всё ярче. Откуда ты пришёл, Габриэль?

- Он родился. Об этом говорят звёзды, - тихо проговорил мальчик

- Кто он? – Михаиил обернулся на спутника в надежде получить ответ, но его странный гость только лишь твердил под нос: «Он… он… он…»

- Нам пора, - заключил мальчик. - Фракийская конница уже прибыла.

- Куда пора? Ты точно меня не убьёшь? – почему-то переспросил Михаиил.


          Арамейское плато теплело. Мальчик оставил путника, будто и не было его рядом. Михаэль стоял ровно несколько секунд на месте. Какая-то сила заставила его пойти за тенью мальчика. Мальчика с прожигающим неподвижно бездонным взглядом. Путник осторожно переносил по клеверу израненные ноги, следую в предрассветной дымке за шелестом тоги мальчика.

- Что ты ищешь в Иершелаима? Кто ты такой? - продолжал настаивать Михаэль.

          Только спутник его молчал. Шёл с опущенной головою, медленно перебирая ногами блестящий на свету острый арамейский клевер.»

      Ошарашенный Вересаев проснулся на скамейке в парке. Он не нашёл ничего лучшего, как взглянуть на часы. «5 утра! Приснится же такое!» Голова же, наконец, отпустила бедного вояку. Ещё с минуту попричитав о срочной необходимости отпуска, Вересаев медленно побрел по аллее. В его голове от чего-то не находилось ни одной параллели увиденного. Может головная боль так негативно действует на него, старого?



ГЛАВА 3: ПИСАТЕЛЬ БЕСТСЕЛЛЕРОВ



         Петренко бежал по шоссе.
         Город, в самом конце августа становится похож на натуральный муравейник – спешка с котомками из верхней части в нижнюю. Через сквер Петренко решил пойти пешком, чтобы ненароком не сбить кого-то с ног. У вокзала он вновь поспешил. На часах было уже 9:20. На встречу он, конечно же, успевал, но так боялся опоздать. Сегодня, можно сказать, Петренко даже плылось. Он мчался по дороге, будто его кто-то преследует. Летучий голландец на этих индустриальных волнах современности. Он бежал более от того, что радость его сегодня окрыляла, и ежели бы у него выросли крылья, он обязательно бы взлетел. В такой светлый день уж точно не смогут омрачить настроение ни грязный автобус (хотя на нём он и не добирается никуда вовсе), ни «попрошайки» здесь на вокзале, а впрочем, что взять с людей, которые родились и умрут в мусоре? Сегодня определенно день, который навсегда изменит его жизнь. Ощущение такое бывает раз в жизни, оно немного перемешивает мысли, но в целом оставляет своё лицо гордым, а самое главное - счастливым. Ведь счастье, это признано Петренко, только лицо, а остальное приложиться, а на крайний случай приколотиться.
         В этот августовский день - публикуют его роман; осталось утрясти денежные формальности, некоторые вопросы с редактором, смету с оператором и рекламщиками. Таким образом, он направлялся в издательство. Петренко на собственный шедевр потратил целый месяц работы; как только книга была причёсана - она обещала быть "бомбой".
        В 9:45 он залетал в редакцию. Редакция кишела людьми: такими же авторами, редакторами, просто зашедшими сюда, опорным персоналом, рекламщиками и продавцами. На первом этаже Петренко попал в давку, а в лифте был прижат к самым кнопкам. В 9:50 он несколько притормозил перед  табличкой «Редакторский  секретариат», а затем вошел, расхваливая заведение и рабочий персонал. В лифте окрылённый негой, Петренко был неуклюже сбит каким-то идиотом. Образ того, кроме нелепого розового шарфа ничего не содержал. Но Петренко поспешил бросить ему что-то гневно-ругательное. Прошипев пару этажей, Петренко остыл и вновь растворился в благоговении. Носильщики и прочие офисные работники быстро покинули секретариат: кто вздыхал, кто показывал пальцем на Кузбассову, кто намекал Петренко о не лучшем моменте для входа. Людмила Петровна Кузбассова вскинула очки и пропилила вошедшего Петренко вглядом.

- Людмила Петровна, день добрый! Как у Вас тут без нас?

       Петренко сказал  это неловко, на минуту он ощутил себя раздавленным червем. Может быть, поэтому трепал свой велюровый пиджак за рукава. Людмила Петровна же продолжала метать молнии. Не обратив должного внимания на Петренко, она ругала мойщика окон, который по-видимому не справился со своей работой. Петренко скромно повторил сказанное, почему-то неосознанно для себя сделав шаг назад.
      Людмила Петровна Кузбассова редко велась на добрые лица приходящих сюда деятелей культуры. Поэтому шедшие сюда потомки Иванова, Шолохова и Бальмонта приходить и не любили. Точнее проходить "рубикон" Людмилы Петровны. Проработав 5 лет на службе с мобильной клиентурой, она прекрасно знала, что обычный "Привет!" может скрывать самого последнего «подлизу», а вежливость беззаветного хама. Суровая, похожая больше на Нахимова, она хлестала "поэтиков" и "писак" кипятком. И они осаждались, как накипь в чайнике. Петренко на цыпочках подошел к ее столу. На нем царил абсолютный порядок, от него у настоящих поэтов случился бы обморок. У Петренко же это вызвало глубокое, к его сожалению, уважение. Кузбассова же продолжала отчитывать мойщика окон.

- Разве это вы помыли? Да если бы я так полы мыла дома, разве б не выгнал меня муж из дому? А дома у Вас что? Багдад? – Людмила Петровна уставилась на Петренко, холодно процедила, -  Руки чешутся Вас обнять.

- Людмила Петрова, как бы мне попасть к Вахиту Гургеновичу, у меня назначено на 10:00, - Петренко выделил нули, так ему показалось правильным.

          Людмила Петровна прогнала прочь бедного работника  и  принялась писать, не обращая внимания на Петренко. Петренко достал из кармана плитку шоколада и пальцами придвинул ее к Людмиле Петровне.

- Людмила Петровна, ну пустите, ради Бога.

Людмила Петровна сняла очки и положила их на шоколадку.

-   Я уже 27 лет Людмила Петровна, а ради Бога - я бы тебя на шахты устроила.

          Петренко съел гнев. Внутри самолюбие грызло его, но поделать ничего он не мог. Ему остро нужно пройти. Как быстро, однако, сбивается настроение. Женщины управляют нашим настроением - истина в первой инстанции. Петренко, молча, стоял. Людмила Петровна краем глаза увидела просящий взгляд.

- Ладно… - она выкинула шоколадку в корзину. - Иди! Но чтоб до 11:00 вышел. Мне нужно уехать. - Она специально выделила нули.

      От Петренко отошло, многотонный груз свалился из его головы и ушел в жар. Людмила Петровна же включила радио. Единственное полезное в этом месте.

             Петренко заходил в кабинет к Вахиту Гургеновичу в том же положительном духе, что и прежде. Под сводку новостей. Петренко остолбенел у стола Вахита. Вахит же не дал ему сказать слова и проорал в коридор:

-    Люда! Что там за х..ю прислал недавно Грин в редакцию?

-    Что-то про Рим. На столе у Вас лежит, - сухо ответила Людмила Петровна

- Угу, - понял ее Вахит и уткнулся в бумаги, - Выкини на..й!

- Слушаюсь, - послышалось из коридора.

      Петренко тем временем устроился в кресле. Вахит Гургенович был на взводе. Армянин до мозга костей, он не мог контролировать собственный залп. Когда хотел кричать - кричал, когда хотел драться - дрался. Его неумеренная вспыльчивость не гасила никогда деловую хватку. Седел только быстро, издательская работа была тяжела уже для него, да и одышка мучала.

- Я третий день, мамой клянусь, не понимаю зачем я читаю все подряд, Сергей! И понимать не хочу! Что мне принес этот Грин? Писал бы свои чертовы сказки. Вот посмотри.

         Вахит Гургенович швырнул рукопись к Петренко. Петренко прочел: "Святослав Зелеевич Грин", он пролистал страниц на сорок вперед. Пока Вахит Гургенович покрывал рукопись трехэтажным армянским матом, Сергей вчитывался. "С северных ворот Хайфы с самого утра пребывали войлочные и гужевые грузы. По приказу правителя Захарии иудейская стража пускала только арамейцев...»

- Поразительный бред! Ошеломляющий!  Такие романы только в печь! Боюсь потухнут. Что у тебя,  Петренко?

       Ему почему-то стало стыдно. Он осторожно положил рукопись на стол и перевернул. Вахит Гургенович продолжал причитать, а Петренко все не мог оторвать глаз от рукописи Грина. В следующий миг, он рванул книгу себе под подкладку пиджака. Ему стало совсем не по себе.  Стыд не уходил, а самолюбие вещь сейчас была для него очень необходимая. Вахит Гургенович сел за стол и принялся читать. Петренко водил пальцами по столу.

- Его бы отредактировать, - он покоцал зубом губу, - мое произведение… о любви двух лесбиянок….

Сергей покрылся испариной и запунцевал. Вахит Гургенович поднял на него голову.

- Ладно, Петренко. Насущные проблемы описываешь! Прогрессивненько. Начало отличное, возьмем его в печать. Только я самолично отредактирую.

      Петренко отблагодарил редактора и быстро вышел в приемную. Пот лился с него ручьём, а руки дрожали. Людмилы Петровны уже не было. Петренко никак не мог освободиться от стыда. Странная радость, которая обуяла его с самого утра, теперь сменилась на стыд за свой собственный «шедевр», который должен стать «бомбой». Петренко медленно повернул за рынок, то и дело оборачиваясь назад на редакцию. Из-за подкладки он вытащил рукопись, которую (что стыдно конечно) он своровал. Завернув на шоссе он принялся читать книгу с самого начала, сам не понимая зачем данное его собственному эго.



          ГЛАВА 4: МАЛЬЧИШКА ГАБРИЕЛЬ




         С северных ворот Хайфы с самого утра пребывали войлочные и гужевые грузы. По приказу правителя Захарии иудейская стража пускала только арамейцев; палестинцы и сирийцы вместе с рабами и беженцами оставлялись у арки ворот. У белых каменных стен в чалменных палатах размещались южные пилигримы и провидцы долины реки Тигр. Вестники и писчие Константинополя, османы и зерновые возы пробирались с южных врат, где стража была римская.  С южных и юго-западных портов простирались тени конниц, что совершали постоянные маневры от портового рынка к дворцу, и от дворца к проливам между Вифлеемом и Иершелаимским плато. Арамейские стражники ждали послабления от правителя и разоружения на Сексту (1): грядущие муссоны, дождь и сели отрезали бы северные ворота от Кинерети и от портов. В этом случае конница и мечники не смогли бы уйти в Вифлееме за провизией и на соляные озера для отдыха и выгула коней и верблюдов.
        Хайпа, на время муссонов, согласно слову Киры Великого, должна была быть занята римскими когортами для защиты от набегов варваров из Палестины и южных кочевников, бежавших из Ку-Синайского пролива, разбойников с Великих пустынь и высыхающих рек. Захария позволил легионерам Мита Кенеретского занять со своей курией (2) Арамейское плато и Святые пески лугов Кенерете, у первых соляных озёр и устья Иордани. Мудрый правитель больше всего боялся восстаний демоса Кинерети, которые уже захватили Вифлееме и Мёртвые пустыни. Захария не мог пожертвовать портовые отряды и располагал ограниченными войсками: иудейские пешие отряды гасили разгоревшиеся восстания языческого Культа Быка на Мёртвом море; восстания, которые как предполагал он, были сотворены руками Рима. И он не ошибся.
           Вот уже вторую сексту мракобесы и смутьяны из лазутчиков главы первого легиона пеших копьеносцев Кинерети, Софоса, создавали волнения в Кинерете, Вифлееме и Мёртвых пустынях. Восставшие язычники за золото и алмазы романской империи поклонялись богу-быку Шору (3). Софос под покровительством сената жертвовал деньги сектантам на тонкие арабские кинжалы, ораторов и бедноту, которая с сытым животом быстро стриглась под другую веру.
           На рассвете с тайным поручением Имперора Софос со слугами подданными, щитоносцами и гладиусами вошёл в Ифеть, деревню отступников и врагов государства Римского. В холщовых плащах, без римских лат под самым покровом ночи он пересек с войском Соляные пустыни. В Ифете Софосу предстояло набрать наемников, необходимых Имперору для Иершелаимской кампании. В Ифети царили беспорядки. В час возвышающегося солнца куратор остановился на центральной площади у ораторского помоста. Он пробрался к самому центру толпы через зевак, пьянчуг и проституток. Поднятые вверх камни и ножи вызвали в нём тёплую улыбку. Жители Ифети восстали против культа Быка. И только двадцать плащеносцев культа Быка с арабскими пиками отделяли демос от оратора Шору.

-   Истина не может быть без веры, - кричал оратор в толпу. – Неужели вы животные, народ Кинеретский? Неужели горячее лье и женщины заменят Вам нашего священного, образец силы -  демиурга - и гласа доброчестия, воплощение природы и нашего бытия! Бык! И только бык! Ему должны быть дарована наша кровь! Скажи им, скажи им, Габриель!


       Оратор протянул руку к стоящему в толпе мальчику в арабской рясе. Габриель смотрел на отца тяжелым, бездонным и грустным взглядом. С первым брошенным из толпы камнем, мальчик тихо заплакал.  Софос отодвинул мальчишку прочь в сторону. Кивком направил своего копьеносца к оратору. Тот бросил на деревянные доски кожаный мешок с драхмами.

-    Сделай жертву от меня нашему священному Шоре, - прокричал копьеносец; и ушёл во тьму толпы.

       Габриель отстранился прочь от человека в холщовом плаще и спрятался за толстого мещанина; будто испугался звона этих драхм. Своим бездонным взглядом мальчишка наблюдал за главой копьеносцев; тот переговаривался с копьеносцем, указывая пальцем, увенчанным перстнем, на оратора. Копьеносец, выслушав куратора, покинул толпу. Габриэля охватил ужас; он впился ногтями в колено мещанина, за что и получил пинок в лицо.

-    Кинеретская мразь, прочь от меня свои грязные руки! – Габриэль ещё раз получил в подложку.

       История бедного отца Габриеля, который сейчас с жаром и под камнями доказывал народу существование священного Шору, его страшного Дипе (4) и презренность человеческих удовольствий перед настоящей жертвой единому богу Шору, началась на Янус (5). Тогда этот старый седой человек ошибочно познакомился с бродячим философом, плечи которого венчали клеймо быка на плаще. Его рассказы о великом божестве поразили старика, и теперь он декламировал в толпу, не замечая избиения сына. Габриель лежал у самого помоста. «Страшный и жестокий, этот человек хочет отравить наш город», - думал о главе копьеносцев Габриель, - «он не араб, не иудей. Черные брови, впалые скулы? Неужели римлянин». Тревога сковала мальчика. «Отца нужно уводить отсюда».

-   Прочь, Шору! Прочь, Шору! Прочь, Шору! – гудела толпа.

     Час восходящего солнца превратился в полуденное пекло.  Отец Габриела собирал все больше и больше ненавидящего его демоса (6) перед собою, повествуя о Шору, о его благоговении и человеколюбии. Люди бренчали вилами. Толпа рабов и свободного люда напирала на пики плащеносцев. Метали камни. Когда свободные жители Ифети утратили ум от злобы, что росла в их сердцах, Софос ударил туда копьем.

-    Так, восстань, Кинереть и Ифеть, против угнетателей и узурпаторов! Восстань против бога, которого не существует! Восстань Кинереть! Прочь Шору! - кричал из толпы Софос, поменяв свой голос на какой-то другой, - прочь Шору!

      Куратор обнажил лигурийский (7) клинок. Габриель не мог поверить своим глазам. На площади началась резня, плащеносцы культа рубили людей в ответ. Сирийцы, арабы, иудеи и даже арамейцы увлеченно убивали друг друга и культистов плечом к плечу с главой-копьеносцев. Каждого, кто повторял про себя имя священного бога Шору, свободные жители Ифети казнили на месте. Габриель, закрывая глаза от крови, бежал к отцу. В тот момент, он оставался на помосте и еще говорил о идее благоденствия наслаждения, счастия над узурпаторством и унитарией.

-    Демос Кинерети! Остановите падение! Сделайте жертву своему удовольствию в Боге! Пусть вас озарит праведный и справедливый взор Шору! – раздирал себе горло от вопля оратор.

-    Патере (8), - Габриель, взял отца за руку, - уйдем отсюда, уйдем! Ты разворошил кровь! Уйдем! Прошу, уйдем.

      Как ни плакал маленький Габриель, Патере не слушал его, он повторял молитву Шору. Мальчик, крича, стал тянуть его за руку. Камень, попавший в голову упокоил Габриэля под помостом.

        Солнце достигло апогея над Ифетью. Кровь продолжала течь под его смертоносными лучами. Софос пришел в Ифеть на рассвете и искал наёмников, но нашёл большее: слепых жителей, которые за слепую веру готова убить друг друга и тех, кто на неё посягает. «Во имя имперорора (9) и Священной римской Империи!» - прошептал про себя глава копьеносцев.»


(1) – шестой месяц года, середина июня, дождливый сезон;
(2) – группа семей патрициев, образующих своего рода клан;
(3) – бык, арамейский;
(4) – слуга, арамейский;
(5) - имеется в виду январь;
(6) - народ, греческий;
(7) - косой клинок пленных народов Галлии;
(8) - отец, арамейский;
(9) - здесь: император, на латинский манер



ГЛАВА 5: ПОЛОЖЕНИЕ ЗАХАРИИ



          Положение Захарии было осложнено отъездом Киры Великого в Вавилон. Правитель, собрав многих гончих Иершелаима и Иудеи, двинулся с войной на властителя Дария. Гончие Киры терпели поражение; в надежде защитить власть Синедриона Кира заручился поддержкой Рима. На время отсутствия Киры наместничество легло на юношеские плечи святителя Иоды, а римскому легату (1) пожаловали регентство с целью священной миссии: защитить свободную республику Иудеи. Легат занял Иершелаим как друг и соратник царствия иудейского, а полноту власти над иудеии, арамеи и арабии была передана в руки святителя Синедриона (2) патере Иоды. Как и многие патере, в тот месяц Захария был занят подготовкой к праздникам Благородия и Землечестия. Печальная весть застала Захария в Хайпе: святителю Иоде перерезали горло культисты Шоре. Так ветвь наместника, власть над Синедрионом и священным судом Хайфы в виде бремени оказалась у молодого патере Захарии.
           Всё чего ждал Захария впереди: это кровь и падение государства. Беснующийся культ и римляне во вратах Хайфы не волновали Синод (3). Но мудрый правитель знал: его сил не хватит на Рим и культ быка, если они выступят одновременно. Он со смирением принял регентство, а ночью ему снилась алая, алая кровь, в которой тонул он и государство Иудеи. Он не ошибся, когда счёл, что восстания в Ифети, Кинерете и Сепиде и колонна Мита Кенеретского не странное совпадение злой воли народа и доброй воли великого кесаря, а ужас, который предстоит перенести именно ему, святителю Захарии. Он надеялся, что убийцы арабии, Акры и Мёртвого моря окажут ему услугу под присягой Киры Великого, но - тот был в Вавилоне, далеко от гаснувшей Хайпы. Даже если Захария и располагал иудейской конницей, она разлучалась с ним муссонами, бывшими уже на пятках Сексты. Колонна Ифы должна была уйти с первой грозой  в Вифлееме, и Хайфа, Ифеть и Кинереть останется без защиты от безумцев культа и римлян. Вечером советник сообщил Захарии печальную весть: Хайпа пережила вылазку южных пилигримов, а в городе разразилась водная лихорадка. Тогда накануне праздника Захария приказал закрыть врата с северной стороны Хайпы пешими иудеями отряда Рофы и конницей Ифы. Спустя четыре дня Захария получил донесение: конницы Мёртвого моря были разбиты восставшими культистами.
          Захария задумчиво стоял в храме Синедриона у церемониального столба. Тусклые огни факелов требовали масла, однако факир не приходил; что-то до сих пор задержало его в дворце Наместника. Последние молитвы были спеты к вечеру, и только тогда Захария притронулся к ложу и также задумчиво бросил свое каменное тело на гамак. Расстегнул тогу, а затем потушил факел. В полной темноте он думал о предстоящих решениях.  Он не мог уснуть даже с потушенным факелом. Его глаза были залиты туманом крови, которая виделась ему четвёртую ночь. В третьем часу ночи советник вошел у нему прямо в покои, не послав при этом евнуха. Захария не спал.

-     Патере, - склонился советник, - Вас просит оказать ему честь Мит Кинерейский.

         Захария, потирая лоб от пота, покивал ему. Посланник удалился. Захария привстал зажечь факел. Незамедлительно вошел Мит, сложенный по-спартански, в парадных латах и легионерском плаще и бесцеремонно уселся на банное кресло.

-     Патере, это честь говорить с Вами перед самым праздником Землечестия! - он снял легионерский шлем.

-     В храме ко мне позволительно обращаться только Синемон (4). Чем Синемон обязан римскому легионеру, если он пришел ко мне ночью?

-    Легат шлет вам дружеские объятия и желает вам крепкого здоровья в светлый праздник Благородия, - отчеканил заготовленное Мит.

         Легионер незамедлительно продолжил восхваление Синемона и кесаря. Захария же предсказал уже каждое сказанное им слово; легионер лгал. Зачем же прислал легат этого двуличного галла.

-    Ваша земля, Синемон, - шептал Мит под воем сверчков за окном, - Кинереть и Иершелаим страдают от набегов с юга, Сепиду и Хайфу раздирают восстания, а чума убивает ваших земледельцев и ремесленников. Ваш город умирает, Синемон. Кесарь всего лишь просит вас принять его помощь. Колонны Скрикса и когорта Сантала будет в вашем полном распоряжении. Римская империя не враги иудеи.

        Кинеретские колонны римлян и эльтуров (5) могли насчитывать до пятисот воинов. Захария понимал: против следующего набега с юга ему не устоять, даже если вернуться лучники с Ифети. Меж тем Захария предложил вина Миту.

-    Что же должен сделать Синемон за дар Кесаря в виде легиона его преданных подданных?

-    Синемон, вашим людям нужны воины. Как только палестинцы проникнут на ваши владения, они вырежут женщин и детей, как скот. Позвольте кесарю стать вашим покровителем. И ваши беды окончатся. 

         Захария не ответил Миту, но поблагодарил легата за предложение. Разрешив когортам Сантала и Скрикса войти через северные ворота, он обрек бы себя на смерть, всю Хайфу на смерть. Он крикнул советника.

-    Соберите Синедрион, - приказал Захария ему.

-   Да, Синемон, - советник молча удалился.

      Захария остался в патристском (6) одеянии на балконе своих покоев. Перед сном он больше не мог думать. Синий сад его дворца утопал в смородиновой дымке, росою покрылись оливки. Вокруг плодовых еще теснились священники, а за храмовым забором топала конница Ифы, бурча и фыркая. В синей мгле и пыли исчезающих ретивых коней Захария старался избавиться от красных пятен, что казались ему весь день. Он простоял бы на воздухе больше, если бы не посланник, который настиг его опять без слуги.

-    Синемон, гончие (7) из Ифете, - вновь склонился советник.

-   Не зови. Я выйду сам.


      Гончие лучники Ифети ждали Синемона у ритуальной колонны дворца Наместника. Тёмно-зелёные их египетские куртки сливались с зарослями лавра. Гифа выглядел измученным, всю ночь их гнали через Мёртвые пустыни. В кровавой Ифети выжило только четверо лучников. Гифе пришлось обогнуть в конную Кинерет и в пешую римские когороты Мита Кинеретского у южных врат Хайпы. Гиф своим собачьим нюхом чуял предательство. Кому как не Риму придать Гифу. Культистов он считал вооруженными и купленными дураками; именно они вырезали его гончих. Гиф на Благочестие должен был соединится с пешими отрядами Рофы, пока муссоны не отрезали их от Хайфы. Но кровавая резня в Ифети заставила Гифу повернуть на Мёртвые пустыни; и там он потерпел крах. Без сомнения, он с кромешной тьмой будет вспоминать этот день. Он потерял сотню бойцов, которых с детства учил умирать за храмы и дворцы Иершелаима. С горячей жаждой мести, он ждал распоряжения Синемона: повесить римских предателей; он знал – они предатели. Но остыв от внезапно полившего дождя, он стал собираться с мыслями о том, как признаться Синемону, что потерял Ифеть в кровавом месиве.
    
        Синемон медленно шел через синий сад, не спеша и пребывая в своих думах. Только теперь он понял, что конница нервно фыркавшая и неспокойная, была конницей Гифа из Ифети. Захария приблизился к краю сада и застал Гифа уже на коленях и мольбами.

-    Муссоны… - прошептал Синемон, а потом доброжелательно обратился к Гифе. -  Встань, гончий! Тебе ли приклоняться перед Синедрионом. Встань! Не позорь честное имя своего отца.

    Гифа не вставал и опустил голову к стопам Синемона.

-     Ифеть потеряна, патере. Я виновен и прошу отрубить мне голову. Культ Быка, свободный демос и восставшие разбойники перерезали друг друга. Гончим Ифети не удалось подавить волнения. Они были прекрасно вооружены.

- Рим… - тихо сказал Захария, а потом продолжил голосом Синемона. – Собери остаток гончих у северных врат Хайпы. Ты отправишься в Ифеть.
 
(1) – один из высоких чинов Сената;
(2) - верховный священный орган Иудеи и Арамеи;
(3) – советный орган при Синемоне;
(4) – почетное обращение, высший святитель Синедриона;
(5) – элитные варварские подразделения римских войск;
(6) – здесь имеется в виду: дорогое, характерное для знати;
(7) – конные подразделения, вооруженные длинным луком.

         Петренко привстал в кровати, он и не заметил, как на улицу упала ночь. Он лишь пощупал спят ли рядом.

- Больно... Спать ложись. Пришёл сам не свой. Ложись, дурачок.

        Сон у Петренко отбыл куда-то в далекие берега. И он вошёл в то время, когда мысли захламляют больше, чем чувства. Он заботливо отложил книгу на прикроватную тумбочку и пошуровал спящую рядом.

- Ммм.., прекрати... - отозвались рядом.
- Лина, ты в Бога веришь?

      Удивленная моська Лины пришвартовалась к его груди; как-то незатейливо улыбнулась, а потом бойко без былых просонков ударила Петренко в бок.

- Ты же мне сказал, что бросил наркотики? Ты опять? Опять?

     Сергей вскочил в кровати, но вскочил не потому, что был обижен или расстроен ответом. Он вдруг осознал, что прочитанное не уходит из его головы; играет где-то внутри темечка и более не даст уснуть. Наспех отговорившись от жены, он напялил на себя первое, что попалось под руку и покинул свой дом прочь. «Может я схожу с ума, читая это? Габриэль? Что стало с Габриэлем и его отцом?» Будто сейчас жаждет кайфа, он раскрыл книгу.



ГЛАВА 6: КРОВЬ И ОГОНЬ



       Габриэль очнулся истекающий кровью среди мёртвых жителей Ифети. С трудом мальчик привстал на колено.

 «Смерть», - шептал он – «Жестокость. Люди ушли в хтоны (1).»

         Среди трупов Гавриэль тяжелыми бездонными глазами находил женщин и детей, сирийцев и арамейцев, обезглавленные тела гончих и израненные плащеносцев. Среди карнавала предсмертных всхлипываний и стонов он со слезами искал своего отца: его не было ни у шатров, ни у помоста, ни ближе к рыночным схронам. Кровь с его головы мешалась со слезами, он полз по песку и переворачивал трупы, похожие на отца. К вечеру Габриэль уснул среди трупов, устав от слёз и жары.

           Следующее мгновение Гавриэль очутился в другом месте; среди белых огоньков восковых свеч и мелькающих бликов, стен из глины; всё это венчал потолок из зеркал. Храм Гавриэль не мог спутать ни с чем. В закате жарящего солнца у входа в Синитпантеон (2) своим тяжелым взглядом рассмотрел человека в тёмно-зелёном египетском плаще. Он приближался к нему, а когда поравнялся Габриэль попытался уползти по мраморному полу прочь.

- Как тебя зовут, мальчик? -  спросил человек.

            Мальчишка рассматривал человека. Глазные яблоки его были белыми, скакали по гончему одеянию незнакомца так, будто он его оценивал.

-   Ene me patterre! Ene me patterre! – вдруг закричал и заплакал мальчик. - Ene me patterre! Toga! Toga! Nom-e-tu Toga! (3)

-   Я не понимаю твоего языка. Мое имя Гифа.

        Едва вошедший блик света пропал в храмовых факелах. Ночь опустилась на Ифеть кровавым заревом, чёрным беззвездным небом и туманной дымкой, что обступила балконы и поминальни. Синиты (4) вышли из келий с огнями Благочестия в жёлтых жертвенных одеждах. Гифа провожал огни синитов с тоскою.
 
       Этого мальчика в запачканной кровью, белой арабской рясе Гиф вырвал у самой смерти.
       В ночь перед праздником Благоденствия по приказу Захария Гиф с колонной Ифы ворвался в пораженную гноем быка Ифеть. Лучники-синиты в драповых плащах черного подвоя на арабских скакунах несли огонь Благоденствия. У рынка Ифа разделился с гончими, забрав синитов. К рассвету храм Синедриона был отвоеван: Ифе было приказано сосчитать оставшихся в живых. В прекрасный праздник Долгородия у Свободного храма Ифети собралась вся выжившая беднота, убогие и прокаженные. Гиф приказал их накормить, одеть. Старый гончий Иудеи на тысячу лет запомнит этот тухлый, вязкий запах смерти, превращающийся в солёный – угля и песка. Трупы мёртвых жгли.  Среди горящих тел коней и людей Гиф обнаружил едва дышавшего мальчишку-сирийца. Гончий забыв о том, что огонь горяч и опасен, бросился через дым и копоть за ним. На руках у гончего на выдохе Габриэль шептал на неизвестном языке: «Hiva-tu! (5)» - звучали его слова – «Hiva-tu!»
         Бедный мальчик страдал. Его глаза опять ощущали всё, что произошло: римлянина в лигурейских латах, стонущую от ран толпу свободного демоса Ифети, слова его отца о власти великого Шору над человеком, сражение гончих с культистами и римские гладиусы, вонзающиеся им в плоть, кровь женщин и детей. «Всё хорошо!» - шептал тогда Гифа. Старый гончий видел тысячи оборванцев, тысячи бродяг, убогих и прокаженных. Но этот мальчик, этот был особенный. Гифа на тысячу веков запомнит его грустный, тяжелый, неподвижный взгляд.

- Обмойте его, - приказал гончий, за Габриэля принялась старуха.

-   Ene me patterre! Ene me patterre!  Ene me patterre! Toga! Toga! Nom-e-tu Toga!  - повторял мальчишка, сопротивляясь губке, чего же он хотел добиться от старого гончего?

- Ты особенный, - почему-то вслух повторил лучник.

- Если Вам интересно, Паттере, мальчик ищет отца, он потерял его в толпе.

         Старуха сурово опустилась с тазом над Габриэлем, бедный скрестил руки, не давая рану промыть. В числе прочего старуха рассказала гончему о том, что мальчишка-сириец видел во сне: римлян, кровь, странных людей в чёрных плащах, "святую мать.

- Святую мать? -  переспросил Гиф.

- Ива-ту! Патерре, так мы говорим о чём-нибудь святом в храмах Арамеи.

        Габриель ногтями вцепился в Гифа, не отпускал и плакал. «Hiva-tu! Ene me patterre! Ene me patterre! Ene me patterre! Toga! Toga! Nom-e-tu Toga!» - тихо проговорил он.

- Почему его глаза белые и неподвижные, Синемере (6)? – Гиф рассматривал беловолосого Габриэля.

 - Он слеп, ми Патерре.

- Он не кажется слепым.

         Старуха только сурово покивала старому гончему.

- Прикажи целителю храма перевязать его раны, дай ему в дорогу пару тетрадрахм и покажи дорогу на Иершелаим. Пусть убегает, его здесь ждёт только смерть.

- Смерти не существует, - проговорил мальчик.

- Что? - переспросил Гифа будто ослышался.

             Но мальчик долее молчал. Только пристально смотрел на Гифу своим бездонными неподвижными глазами. Гиф покинул храм в приподнятом, но странном настроении. К самому вечеру Гифа собрал остатки своего войска, он планировал ударить на рассвете по воровским схронам и рынку.

(1) – греческое, подземный мир;
(2) – основное помещение храма, где располагались послушники;
(3) - Верните мне отца! Верните мне отца! Тога! Тога! Его имя Тога, др.арамейский; 
(4) – послушники;
(5) – непереводимая фраза, означающая что-то священное, божественное, духовное;
(6) - вежливое обращение к послушнице.



ГЛАВА 7: ПЕСКИ МЕРТВЫХ ПУСТЫНЬ КУ-ИН-РА



         Захария под напором священного Синедриона был вынужден принять помощь от римского легата. Небеса над Арамеей разверзлись: муссоны вступили в свою власть. Холодные ветра Арабии царили на плато; клеверные цветы тухли под косящим градом и дождем. Пешие отряды вместе с остатками конницы вернулись через Кинеретские овраги в Иершелаим. Кони и люди не выдержали бы в Кинерете холодной засухи. Хайпа была скрыта тучами. Муссоны заставили отряды палестинских варваров нападать с северных ворот: и Захария, наконец, принял решение. Волей Синемона колонна Скрикса и когорта Сантала заняла Арамейское плато и предгорье Хайфы. Теперь Захария считал обреченной Арамею, Иудею и Арабию; это будет её последний муссон. Мёртвые моря и солёные озера Кинерете оставались в руках культа Быка, а Кира Великий продолжал кампанию в Вавилоне. Приближался день праздника Благочестия и собрания священного Синедриона в весть его.

           К вечеру следующего дня Гифа и его колонна заняли рынок и воровские схроны Ифети.  Гиф  готовил западню. К вечеру в Ифеть вошли Софос в лигурейском плаще с мечниками. Муссоны преградили пути в Мертвые пески. За собой он вел остатки культистов и свободных жителей Ифети. Закованные в римские кандалы, они стонали и истекали кровью. Среди пленников плелся на переломанной ноге и отец Габриэля – Тога. Его губы дрожали; он больше не был похож на себя прежнего. Истертый лоб, выбитые зубы и маска раскаяния. Существовал ли когда-то великий бог Шору? Или это была Римская выдумка? Это было лицо человека, ждавшего единственную справедливую для себя участь – смерть.

-    Бертион, ведите их на помост, - приказал Софос своему мечнику.
 
          Бертион смиренно принял секиру из рук главы первых копьеносцев. Чувствовать подчиненность, безропотные лица обреченных, их страх перед смертью, страдания их сейчас – это нравилось Софосу. Жадно и беспощадно он съедал глазами оратора Тогу. Скоро ему захотелось его казнить. За шиворот он протащил сирийца к помосту и швырнул, как половую тряпку на доску.

         - Встань, раб! За кого ты принимаешь смерть? – Софос водил клинком по его горлу.

         - Я погибаю за свою слепую веру в ничто, - потухшим охрипшим голосом отвечал ему сириец.

- Как ты смеешь, Ифетское отребье, - мечник ударил его секирой, - отвечай с честью главе копьеносцев! За кого ты идешь на смерть?!!

     Предсмертную смелость Тоги Софос встретил своей самодовольной улыбкой; впрочем, для него было поразительно, когда люди храбреют перед смертью. Агония, да и только. Биться можно бесконечно, но итог: отсечение головы. Софос достал из кармана кинжал и покачал им перед лицом Тоги.

-   Если отдашь последнее слово Роме умрешь достойно - ударом клинком в сердце, иначе как собака. Я отсеку тебе голову и разнесу по крошке ее по всей Кинерети. Каждая крыса попробует твоего мяса.

Тога рассмеялся.

- Я и так собака, раз предал свой народ. Не ты будешь моим палачом, а Аид. Да будет проклят Рим и ваше божество - Шору!

       Софос отдал приказ Бертиону, тот покончил сначала с Тогой, потом с остальными сирийцами. В тот момент, когда голова Тоги коснулась Арамейской земли, и началось то, что можно было бы теперь назвать «огненным градом». Небо расцвело розовым заревом горящих стрел. Таков был гнев гончих Кинерете, продуманная западня старого Гифы. Только первые стрелы достигли своих трахей (1), копьеносцы уже добивали на помосте горящих «мечников» собственной когорты. Софос сквозь небесный армагеддон слышал стук копыт арабских скакунов, гневные крики гончих конницы Гифы , металлический скрежет их серафимов (2). В складке разбойничьих шатров подчиненная (3) Софоса приняла бой сотни гончей конницы Гифы. В тумане битвы глава пеших копьеносцев взгромоздился на коня, задышал стридором и галопом умчался вдаль через уцелевшие шатры по барханам. Его сковал страх; бесстрашного убийцу и насильника; он крепче держал гладиус у подвоя. Как мог он пересек пустыню; закрыл глаз, доверив своё тело скакуну.  «Скорее! К вратам Хайфы!» - неслось между зубов копьеносца. Мгновение спустя он оказался в кромешной тьме. В пустоте исчезли конницы Гифы, огненный дождь и невыносимые крики горящих. Конь тут же встал на дыбы; сбросил ездока и исчез, будто его не бывало. В смертной тишине пустыню, мертвую от ночи, озарил луч света.

- Luxorae? (4) Где я? Прочь! Прочь! – Софос метался в пустоте. 

- Право умирать – это то, что остается за самим человеком. Никто не смеет отнимать у человека его жизнь.

       Сейчас Софос бы поклялся, что он видел мальчишку, слепого и прокаженного с белыми глазными яблоками; а плечи его покрывали величественные крылья. По холодному песку, залитому кровью арамейцев и сирийцев, ступали тонкие пальцы мальчика. В белом свете, разрывающим мрак, глава копьеносцев чувствовал приближавшийся тяжелый, грустный, пустой взгляд мальчика. От ужаса и рассеяния Софос припал на колени. Фантом приблизился к копьеносцу, мальчик заплакал; с его слабых рук сполз труп размякшего Тоги.

- Никто, слышишь, никто не имеет право отнимать жизнь у человека, - повторил заплаканный голос мальчика.

        Софос махал гладиусом, швырял холодным окровавленным песком, звал Бертиона. Теперь он бежал от вспышки приближавшегося света; меч крепче сжимали кисти, а горло разрывали позывы от помощи. Белый свет преследовал Софоса в пустынях Кинерете; он бежал от пустого безжизненного взгляда, что видел. Лучи затмевали его быстрее, сильнее; свет взял его в пояс. Главе копьеносцев показалось, что он ослеп.

- Софос, Софос, очнись! - кричал ему Бертион.

        Мечник слез с коня; и трепал ослепшего главу копьеносцев. Софос, выдохнув прозрел. Свет исчез, как исчезли мрак и пустота.

- Свет? Ты видел свет? Бертион? – глава, оглушенный, крепко сжимал лезвие гладиуса; из апоневроза сочилась кровь.

- Ничего не было, тебя сбросило с жеребца! Уходим! Скроемся за барханами у Ки-ин-ра, - Бертион тянул Софоса за руку.

         Глава копьеносцев глупо улыбнулся: всего лишь видение. Конечно же, жажда или голод победили его. Софоса вдруг оставило беспокойство, тело размягчилось, он вяло держался за Бертиона, который уводил арабского коня на долины Ку-ин-Ра, дальше к Вифлеему. Настала ночь, подобная прошлой. Софос вяло оглядывался на кромешную тьму и счастливо улыбался одинокому огню усыпальниц Ифети вдали пустынь.  "Почудилось!" - захохотал он за спиной Бертиона. В следующее мгновение у Софоса сперло дыхание, он бы сейчас же подумал, что от страха, если бы не обнаружил у себя под ложкой в поясе между лат янтарную стрелу кинеретских гончих. Держась за стрелу, он упал на пески замертво. Колонна Гифы и их огненный смерчь спешил настичь последних уцелевших противников. Потеряв командира, Бертион не сменил темп. Мечника остановили у самого Ку-ин-ра гончие Гифы. Ифеть была освобождена, а римские предатели были связаны и взяты в плен. 

       Вечером мёртвую и пустую Ифеть покинули гончие и конница Гифы. В кромешнй тьме, посреди окровавленных барханов остался только один человек. Мальчик Габриэль, оплакивавший труп обезглавленного отца. Один, посреди страха и смерти в желтом, разрывающим туман окрававленном свете с величественными крылья подстать громадной птице.

(1) – имеется в виду целей, в старину лучники целились в горла;
(2) – короткий кинжальный меч, похожий на скифский;
(3) – войсковая единица,25-50 голов солдат;
(4) – свет, греческий.



                ГЛАВА 8: ПОЭТ



         Август - месяц слепой, пелена туманов покрывает его окончание, а люди вынуждены закрывать свои глаза в суете, которая обычно следует после жаркого лета. Для больших из многих конец лета - это случай поделиться всеми своими впечатлениями, коих накопилось за отпуск неимоверное количество: что взять юга, а что хотя бы огороды с убранным урожаем. И вот, только, пройдет три грозы, как ниоткуда возникает эта трясущая грусть. А отчего? Да кому же это понять, разве как ни самой природе.
          За каждым прошедшем ливнем вместе с прожитым счастьем смываются и дороги, ведшие к самым людным местам этого города на Волге. Оставленный этой осенью, на берегу реки, город этот, наконец, закономерно теряет так недавно приобретших улыбку людей, добивая их тоску до того ненужным градом. И если, кто был влюблен в этом городе летом, то ждет его немного: дождь обязательно смоет этот дорогой образ, а тех, кто нет: укроет под теплым махровым одеялом.
              Под этим странным шумом еще не завядшей листвы, иной потеряет последние штрихи соображений и эмоций и лишь росчерк карандаша, скрипучей этой ночью попытается вернуть то, что было похоже на сон.  И когда запах кофе смешается с горячим озоном, что внедряется шальными вальсами в ставни, тот, что оставлен наедине с осенью, вдруг улыбнувшись,  проговорит:

- Вот же память, сука! Забудь, Грин, забудь все! Забудь этот чертов роман, забудь этого чертового редактора, забудь ее. Нет, ее я забыть не могу, Ежели это был бы товар - память. Но воспоминания не подлежат обмену, как этот чайник за три сотни рублей. Весь в накипи, черт бы его побрал!

         Наедине с промокшей листвой и собственным блокнотом, он будет рассуждать правда ли это, или неправда; походит по комнате, уставится в уже не идущие никуда часы, а попросту не спешащие, поднимет подбородок вверх на люстру и изречет что-то особенное, что-то яркое, но до того глупое, что нельзя записать в блокнот. А позже в голову придет: как же мог так быстро пройти этот странный август, если часы его застыли еще в июле.
             Ветер в окне поднимет осевшую на столе пыль, от чего захочется хмыкнуть и усомниться, что дом принадлежит кому-то и заселен. И только, выглянув на улицу, захочется прожить все, что было, заново, но только секунду. Ведь станет смешно, а отчего? Да кому это знать, как не самому сознанию.
            На площадке, где утром не было ни души, вдруг невзначай за стучащим градом представится шум листвы, только еще зеленой, серебристой от испарины, что оставил было июль. Присев уже за третий стакан терпкого напитка, он откроет опять свой блокнот и запишет изреченную устами его героев фразу:

"- Смерти не существует! Ir'rae?" Ох, проклятый роман!

              Швырнёт рукопись прочь. И если бы душа могла отпустить собственное тело на корпускулы, остались бы только книги, уже и еще не написанные, прочитав которые влюбленные скажут: чудо, а скептики: шизофрения. Осень, она не дает закончить книгу последним штрихом. Виноваты ли созвездия или сам человек, глупо да и уже будет невозможно предугадать; возникнет это чувство покинутой музы, а потом невзначай вспомниться разлука. Разлука, которой, кажется, в памяти не осталось, а, может, все это притворство. А, впрочем, рассуждать об этом можно бесконечно. С серой вечерней мглой, все, что беспокоит его растворится: старое плато Иершелаима, мальчик с бездонными глазами Габриель и воин гончих Гифаил. Под треск сухих дров в камине, он соберет в портфель свой карандаш и блокнот и выйдет в парк перед его домом. Те, увядшие во времени слова, сказанные уже в неизбежность вдруг воспрянет сухими звонами, будто отмеряемые метрономом; слова, которые следовали перед расставанием, таким тягостным для сердца и таким трудным для осознания.

"- Почему ты теперь молчишь, Грин? Куда ты хочешь уйти?"

         Он сомнёт в руках фотографию. Сейчас со стуком оставшихся капель вечерней росы, он сможет, как он полагает, решить следующее: "Она осталась лишь воспоминанием"; воспоминанием, которое всплывает, когда он пытается молчать о том, чего уже больше не можно удержать в голове, полной бесконечных вопросов к самому себе. И бурное впечатление вновь сыграет с ним злую шутку: он вновь повторит эту фразу сухими губами и запнется на том месте, когда захочет объяснить зачем он ушел. И почему молчал. И так протянется первый день этой осени. Осени, которая какой-то шуткой создана для других, а для него обречена мукой. После мелкого града он вдруг сядет на мокрую траву этого парка, а мысль смешается настолько, что вместо парка восстанет Иершелаимское плато; то, где в тени далекой звезды на Синайскую пустыню уходит свет. Там, где юноша Михаиил считает дни молодой луны. Он обернется и прокричит в долину.

"- Михаиил, защити! Защити ее!

- Ты болен, Поэт! - ответит Михаиил, поправив свои лохмотья"

             Проклятый роман! Проклятый! Погаснет молодая звезда, исчезнет мальчик с бездонными глазами. И снова он окажется в парке, где все началось и все заканчивается. Слова, что снова и снова тянутся в голове, смешаются с ангельским языком, что задуман в его голове, как четкий и звонкий зов:

" - Жертва - этому миру нужна жертва. Ex nihil nihil est, ir'rae Arhiserafiili? (1)

- None, irrae, in acutu morbi ono mnesis. (2)

- Его свела с ума любовь.

- Его свела с ума разлука.

- Его свел с ума роман.

            Сейчас же закрыты глаза и досчитаны до десяти: голос пропадает, а возникший свет чуть слепит глаза. Он оказался на крыше под фонарем. Синие огни парка погасли,  и он опустился коленями на холодный бетон

"- Ты со мной? Или опять в мыслях? Вернись же ко мне! "

              Ему станет больше не в силах сопротивляться голосам: нежному женскому, тонкому Габриэля, и канонаде римских легионов. В надежде, что он не выспался, он ущипнет себя за руку до крови, вскрикнет от боли, но ничего не поменяется. Между листьев ивы и березы, ему назло, становится видна голубая линия, которая поделит по той же шутке перед Поэтом три его реальности: парк, в котором грустит он  о разлуке; плато, где юноша Михаиил считает молодые звезды; и гору Синай, где Захария в желтых жертвенных одеждах и Михаиил спорят о мироздании.

"- Ты сходишь с ума! Я больше тебя не понимаю! - будет кричать в исступлении женщина"

          Все исчезло. Исчезло в голове и снаружи. Он точно сошел с ума. Он попытался открыть глаза. Проклятый роман! И очутился посреди пустыни. Луна, которую стерег Михаиил вдруг застелило черными крыльями... И тогда он, наконец, понял, что сходит с ума... Тогда, когда тень Акры вдруг застелил холодный голубой туман, а парк навсегда исчез в дымке арабицских пустынь. По пескам в тряпичных бутах и холщовых плащах между огней плавающей акры с младенцем на руках из Синая возвращались трое самаритян. Все путники уставились на него странным взглядом, таким будто предупреждают его о чем-то страшном, о чем-то грозящем. Он видел это собственными глазами с великой башни Азтреовели.

- Мама, можем ли мы освободиться от вечности? - Поэт отвернулся от арабицкой пустыни снова к парку, где увидел себя еще ребенком.

- Все мы ее рабы, мальчик мой.

      Вот она точка  невозврата. Точка в которой он, к сожалению, навсегда потерял время и пространство, когда происходит невообразимое: разум навсегда растворяется в том, что он создал. И только через час он понял: все кончено. Нет больше старого парка.  Он проснулся уже в доспехах и красном шарфе на голой шее. А потом на вершине белой неприступной башни Азтреовели.

- Погибните ли вы теперь за Арамона, чемпионы Азтреовели?

      Позади послышится рёв чемпионов неприступной башни. И он в красном шарфе и тигровой шкуре докажет свою смелость, тело его в бессмертном полёте смешается с клинками. Но встретит его не Лысая гора, затопченная кровью, а лысый асфальт перед многоэтажкой. И жизнь его почти оборвётся. Только розовый шарф останется в бледном ветре, спускаемый с этажа на этаж.

(1) - из ничего только ничего, не так ли архисерафиил?
(2) - Нет. Его разум болен безумием.



                ГЛАВА 9: ЧЕМПИОН


        В этот день, праздник Благочестия и Доброденствия, рекою лилась кровь. Великое соревнование на смерть должно было определить того, в чьих руках сосредоточиться вся мощь непобедимой армии неприступной белой башни Азтреовели.
          На рассвете арабицские убийцы вышли стройной колонной на свои места; расставили ямы, колья, ловушки и кормовые для зверей. Арамон в черном убранстве поприветствовал знать, а потом простой люд. Во время его речи о Богах и силе неприступной башни Азтреовели, в белой тигровой кольчуге, увенчанный розовым персидским шарфом на глаза жаждущих битвы и смерти арамейцев в центр ритуального круга амфитеатра бодрым и тяжелым шагом чемпиона, подняв голову к небу через ограждение убийц и горячий ров, переступал с мечом и щитом персийский муж Авиций, генерал-чемпион Азтреовели. Проворачивая в руке тонкую арабицскую косу,  он держал тонкую улыбку, что кривилась от рёва толпы. Шрам его, что рушил щеку и угол рта, оставленный им в битвах за Акру,  блестел от горящих поминальных факелов. Он встал у оружейной и впитывал приветствия довольной толпы, что собралась здесь ради одной цели: увидеть нового чемпиона, одержавшего победу в муках переломов и свежей крови. Он потянул шарф к щиту и бросил взгляд к покоям. Получив кивок первоосвященника Арамона, он почтительно сжал в ответ кулак и с упоением ждал своего противника, пьяно скучая без него. Наконец, после того как, ивейцы протрубили песню начала, железные вороты отварились, выпустили львов, три дня страдавших от голода. Авиций фыркнул на презренных им животных и ждал воистину страшного противника, чье имя теперь цветет во всей Акре, а ранее пугало чернь во всем Средиземноморье и верхнем Кемети. "Люций Страшный!" - прокричал управитель львами, и у врат показалась чернокожая фигура Люция в черном Синайском курдюке,  по голове с длинной отпущенной бородой и редкими волосами его узнавал народ уже по тени. Авиций кивнул с уважением противнику и принялся за обыкновенный обряд, который

вообщем-то не был понятен толпе. Воткнув меч в песок, он сомкнул два пальца и переместил их сначала на лоб, а затем на живот, а позже со смирением вновь взял в руку косу. Закрыв глаза, будто не хотел видеть смерти животных и противника, с гладиусом в руках, Авиций рванул без предупреждений вперед одобренный гулом персов и верхней ложи вельмож, розовый шарф едва вило по воздуху. А Авиций уже бежал на обреченный рык свирепого и загнанного животного. И только когда коготь и меч столкнулись вместе, взревел Люций вместе с трибунами на балконе. После первой пролитой на песок крови из глотки животного, Авиций повернулся к Арамону

- Чемпион приветствует тебя, великий Арамон!

        И вновь закрыв глаза, будто не хотев замечать вверх поднятую руку первоосвященника, Авиций рванул на встречу к Люцию. "Люций!" - скандировала толпа слева; "Ветер!" - скандировали арамейские патриции. Хруст костей последнего льва вызвал одобрительные выкрики и смех персов и кивки Кинеретских месью. Авиций продолжал драться с животными закрытыми глазами. Возгласы толпы: "Позади! Впереди!" будто не нужны были Авицию, он слушал только шаги и рык, а крыльями носа глубоко вдыхал запах песка. Он передвигался в три шага: первым - он убирал корпус от внезапных нападений из-за спины, вторым - нападал, а третьим - защищался. Закрытыми глазами, он перерезал горловины животных, а открыл их только тогда, когда Люций приблизился к нему на сантиму. Опасного противника нужно убивать открытыми глазами. Отскочив на песок перед кольями, Авиций сбросил с себя кольчугу из тигра, и тяжело дыша пронес корпус с мечом вперед, закусив губу от собственной концентрацией. Снова вдохнув кусочек тягучего воздуха и закрыв глаза, он принялся слушать звон покровов Люция и его движения, свободной рукой он водил в воздухе; он ловил то, что называют миазмою - странную агрессивную энергию, что могла исходить только от самого свирепого противника. Он выдохнул, почувствовал, что зверь метит ему в горло. Движения Люция были тяжелы, а клинок опаснее урагана; обрушив его силу - проломил бы Авицию шейный отдел позвоночника. Только расчет мог помочь Авицию. И он ждал удара прямо под адамово яблоко. В это время коса Авиция впилась в бок Люцию, дыхание зверя прекратилось, Авиций аккуратно опустил его тело на песок.  Он повторил свой обряд уже на Люции, а затем с силой воткнул меч рядом с Средиземноморским убийцей. В белой тигровой шкуре, с окровавленным персидским шарфом, тонким гладиусом Авиций возвращался в доки, задыхаясь от аплодисментов и рёва толпы. До самого помоста он держал на лице улыбку. От чести он получал истинное удовольствие. Знать покинула свои места, рукоплескала Авицию. Первая кровь была пролита за Великую Арабию в праздник Благочестия. Он снова закрыл глаза, чувствуя только песок, кровь и холод, которым он одарит каждого, кто подступит к нему снова и снова. Непобедимый генералу-чемпиону белой неприступной башни Азтреовели.

- Я очищу мир от Рима для Вас, Арамон, - прошептал он, повторив свой обряд.



          ГЛАВА 10: МУССОНЫ



       Грязевые сели размыли дороги к Хайфе в ночь, когда Секста переходила в Септиму. Древний город, храм Синедриона и Великие врата исчезли в сером тумане и кислом дожде. Между башен мельтешили люди, кони ржали от грозы и нервно фыркали, когда ветер задувал сызнова. Римляне едва успевали управляться с походными палатками, муссоны не жалели и их. Факелы задувало, стража замерзала. Посреди хаоса кое-где в халупах теплились огоньки арабских угольниц. Люди ждали солнца, которое недавно проклинали за безжалостный жар; шёл девятый день дождей.

- Если природа не будет к нам благосклонна, нам придётся хоронить в хтоны коней. Я не досчитался пятерых легионеров. Легион, Ваш взор, наконец, должен обратиться к Риму. Ваша надежда выстоять против гончих варваров обречена на крах. Как только конница Ифы вернется из Ифети, вы канете в лету.

         Мит Кенеретский расхаживал по палатке. Скрип его лат смешивался с ураганным воем снаружи. У небольшой угольницы в гамаках размещались Скрикс и Сантал. Когда дождь пробирал просмолку, Мит невольно поднимал глаза к небу; он не предполагал поражения от дождей.

- Легионы Уриила и Рафаиила, - думал Мит, - придут нам на помощь по первому зову. Или вы боитесь, святейший Сантал армии варваров?

       Римские походы многому научили Скрикса, в особенности молчанию. Молчание единственное несёт спасение этому миру.  Гром сотряс палатку. На столешницах вздрогнули кубки с вином. Снова заржали кони. Таких муссонов еще не видела Арамея.

- Нет, Легион, мне ли бояться варваров? – выдержал Сантал - Я выстоял тогда в Кемете, потом в Галлии и Палестине. Я лишь хочу Вам сказать, что вы выиграли предательством. Но не в честном бою. Захария вернет себе Ифеть, обвинит Вас и легата в предательстве. И тогда…

- У него нет людей, святейший Сантал. Захария считается мудрейшим Синемоном. Мудро ли это пустить голодного волка домой?

«Кони! Кони!» - закричала снаружи стража.

    Гифа вёл изможденных гончих по муссонам  через северные ворота Хайпы. Он гнал конницу, что есть мочи по грязи и мокрому песку в грозу и ураган четыре дня. И теперь он входил в чужой город. Родные стены Хайпы превратились в отвратительную заляпанную смолой груду камней. Врата в деревянные шпили. Причина этому не таилась в разрушающем урагане и проливных дождях. Он ненавидел Рим. Будь воля старого гончего, он вырезал бы каждого, всех до единого, римлянина у северных врат прямо сейчас, но не мог без воли Синемона. Он в мешках вёз живых и мёртвых римских предателей на суд великому Захарии. Гифа знал: только Синемон сможет изгнать римскую заразу, и случится это на великом суде Синедриона. Ради этого изгнания он терпел собственную ненависть, каждого римлянина, что встречал его у врат и стен. Мит со Скриксом и Санталом вышли к коннице Гифы из своей палатки в парадных латах. Струйка горячей ярости пробежала по животу гончего; его глаз дёрнуло.

- Достопочтенный Гифаиил, мне отрадно приветствовать Вас победителем! Мои кураторы говорят, что вы одержали славную победу в Ифети, - соврал Мит. – Ваши люди должно быть устали после битвы! Я велю их накормить.

- Я направляюсь к Синемону, - Гифа глотал в себе злобу.

      Боковым зрением старый гончий узрел истину: его конницу обступали копьеносцы курии Мита. Рука Гифаиила невольно спустилась к мечу.
      
       На южных вратах Хайфы, которые покинула конница Рофы на Сексту, зажглись жёлтые жертвенные огни.  Факелы огревали просмоленным шёлком жрецы; было немыслимо, чтобы они затухли от ураганного ветра. Жёлтые огни, повисшие над Хайпой возвещали свободной Акрии и Арабии, Кинерете и Мёртвому морю, Вифлееме, Сепиде и Хайпе, Иершелаиму и Самаринии о собрании Большого Синедриона. Синемон теперь меньше всего был обеспокоен потерянной Ифетью, восставшими Мёртвыми морями и безрассудством Киры Великого. Захария чувствовал кровь. И то, что прольёт эту кровь уже внутри Хайфы. Римские когорты Сантала и Скрикса. Регент давно уже понял: Хайпа не выстоит до окончания муссонов. Захария отпустил конницу Рофы только лишь с одной надеждой: что Рофа вернется зимой с серафимами Серафиила, всадниками Иершелаима и свободными убийцами Азтреовели. Собор Синедриона в такое время могли бы осудить сами Боги, если бы Синемон не преследовал единственную и верную цель: найти настоящего предателя. Предателя его веры, источник Ифетского гноя: культа Быка. Захария знал: он среди первосвященников Большого Синедриона. Захария встречал пребывающих синитов на балконе храмовой башни в дворце наместников. К полуночи южные врата пересекли чёрные флаги свободной Арабии и Акрии: в сопровождении жриц и нескольких арабицких убийц, первосвященники Иеуда и Иеушуе. Синемон вышел на крыльцо с первосинитами, вооруженный ефратским факелом. Перед взором Синемона предстал суровый лик первоосвященника Иеуды с низко отпущенной бородой и шрамом, что разрезал его правую щеку напополам.

- Синемон, - поклонился персидский первосвященник, - Ива-ту!!!

- Ин-их-ва-ту, Саманон , - кивнул Захария.

     Чёрные рясы, минуя Синемона потекли в храм Синедриона дворца Наместника. Иеуда всегда представал в памяти Захарии самым жестоким из членов священного суда Хайфы. Его рука уничтожила тысячу преступников и убийц в свободной Самаринии. В след за Саманононом прибыли синиты из Сепиды и Хайпы в жёлтых жертвенных одеждах. Синемон поприветствовал их. Из уст синитов Сепиды Синемон получил печальную весть: Варлавен, Ифенон из Ифети не сможет прибыть, он отправился в хтоны. Но об этом уже было известно великому Захарии. К утру прибыли все остальные первосвященники, кроме Арамона. И теперь, он кажется, знал, настоящего предателя, но отказывался верить. Он ждал у своих врат свободных чемпионов белой башни. Скоро Захария проводил первосвященников в залу для заседаний, где на мраморном полу у ритуального котла был разведен костер. По приказу Захарии иконарь начал читать приветственную молитву в честь открытия Большого Синедриона.

- И пришедшие… - начал иконарь…- из Сепиды, Хайфы, И.. - он запнулся, читая молитву, с опаской посмотрел на жестокого сегодня Синемона, Синемон велел ему продолжать по Псалтырю, - Ифети, Кинерети и Иершелаима, великие первоосвещенники Иудея, Арамея, Сирия и Палестина, Голгофа и Кинерети, Арабии и Боснии, приветствую Вас. Ива-ту! Ива-ту! Ива-ту, Патере Саноне, Синемоне Захарие

- Ива-ту, - повторили за ним первосвященники.

        Гифа безжизненно глядел на луч света, пробивший чёрное от туч небо. По его бледным щекам хлестал приятный грибной дождик. Гончий чувствовал, как живот его воротило, что-то жгло ему внутри. Он спустил ногу вниз, ощутив засохшую рану. «Войну будет приятно умереть в лучах солнца. Славное было сражение. Жив ли Ифа?» Прибитый кольями к стене, Гифа висел рядом с другими гончими всадниками. Следы битвы осветило горячее солнце, что, словно по зову, проснулось после мусонных дождей, и теперь приятными зайчиками это солнце играло бликами луж и грязи. Гифа недвижно висел выше трупов коней, римлян и арамейцев. Римских палаток уже не было; вероятнее, Гифа проснулся через несколько дней после ранения. Красные от залитой крови врата Хайфы были вырваны с петель и поломаны в щепки. Гифа вспомнил: когда меч Мита пронзил его живот, он видел: тысяча легионеров вошли через врата, а может даже две. Две тысячи римлян. Позабыв о горе поражения, впервые Гифа был счастлив свету, что бил ему в лицо, пробирающимся голубым облакам через чёрные тучи, освобождавшимся от последних капель воды. Гифа закрыл свои глаза.

       Солнце осушающе дарило острые лучи. В жаркий полдень воронье слетелось на остывающие тела гончих всадников и римлян. Хайфа жила последние часы той прежней размеренной жизнью. Три тысячи легионеров Уриила и Рафаиила были уже на половину пути от храма Синедриона, последний оплот Арамеи. Гифа, будто замерзший, утих в грязи; на его лице исчезала последняя счастливая его улыбка. 



ГЛАВА 11: ПАДЕНИЕ ХАЙФЫ



        В грозу и дождь, когда пришлось столкнутся усталой коннице Гифы  с курией Мита, часы Хайфы были сочтены. К вратам Хайфы с оврагов Кинерете и Мёртвых песков в пешую, в тот же час, уже приближалось пятитысячное войско легата Пераменона. Три легиона под началом Нерона, Сицилия и Рафаила уже готовилось к атаке; стоит заключить, что целью легата не было взятие Хайпы. Но ощущение того, что бездарный Мит, этот выходец из галлов, не справится со своей задачей захвата варварского города, не оставляло Пераменона; оно стояло у него комом в горле. Именно поэтому, он решил сменить маневр, и возвратиться в Иершелаим не через Вифлееме, а через Сепиду и Хайфу.
И если бы Гифа вдруг мог воскреснуть из мёртвых, он вспомнил бы, отчего клинок Мита проткнул его живот. Конница гончих достаточно оттянула римлян. Ещё час битвы, и все легионеры Мита красовались бы на гончих пиках. Старый гончий пропустил роковой удар от напавшего на него страху: он увидел пятитысячное войско Пераменона на милю от ворот Хайпы. Именно тогда клинок вонзился ему в живот. И в то же время был захвачен гордый Гифа, рука его упала со страху. Тогда же прекратила бороться гончая конница. Пятьдесят воинов против пяти тысяч - неминуемая смерть. И она не оказалась бы славной, которые воспоют предки. Гончие со смирением приняли свою участь хтонников. Бертион, плененный у пустынь Ку-ин-ра, освободился еще в горячей битве между курией Мита и гончими Гифы, задушив одного из гончих кандалами. Его кандалы тут же разрубили легионеры, и Бертион бросился в схватку с арамейскими варварами. Не жалея, он резал гончих, даже всем телом предчувствуя поражение бездарного Мита. Его радости и жестокости не было предела, увидав он стройные колонны эльтуров Пераменона. Через полчаса все гончие были вырезаны и повешены на стены, с Хайфой было покончено. Зарезав последнего, Бертион бессильно прислонися к каменной стене, чёрный отобранный серафим он бросил прочь. Выдохнув, он опустился в холодную лужу у стены. Мечник бессильно глядел в воду у его ног: коричневую от грязи; Бертион застыл у своего отражения: изможденные, насытившиеся кровью глаза, чёрные, заляпанные кровью волосы, тот же маленький бугристый нос и едва поблескивающий рубец под веком (след старого лигурейца), с которым Бертиону не повезло сразиться. Он опёрся на меч, надеясь встать, но ноги не слушались его. Безжизненные глаза его мерцали то на оседающую в воде грязь, то вокруг: на трупы коней и гончих. Невольно его глаза остановились на своём пленителе, Гифе. Мечнику на секунду показалось, что старый гончий жив. Он попробовал встать; на этот раз ноги не ослушались. Мечник теперь с какой-то сожалеющей злобой рассматривал Гифу: его старое облезлое от красных пятен лицо, карие с чернотой глаза, седую бороду. Бертион наклонился – гончий едва дышал, и не был человеком, который смог бы выжить. Бертион уважительно кивнул гончему и вложил в его руку серафим, а потом тихо прошептал Гифе:

- Твой путь ещё не окончен. Тебе рано возвращаться домой, - но гончий не слышал его.
 
          Оставив гончего умирать на солнце, Бертион, похрамывая отыскал кого-то из эльтуров; мечник желал видеть легата. Указав на нужную палатку, эльтур испарился. В походной палатке Бертион обнаружил празднующих Мита, Пераменона  и его кентурионов: Рафаиила и Нерона.
            Мечник остановился около Рафаила. Плотный римлянин, широкий в плечах, с серой растрёпанной бородой – был выше Бертиона на две головы. Его величественно поднятая голова и грубое выражение лица заставляли упокоиться и подчиниться; именно эту легенду иногда рассказывали о нём войска. Напротив, Нерон и Пераменон казались обычными и непримечательными. Первым заговорил Мит.

- Чёрный мечник! Кентурион Бертион! И вы здесь? Неужели! – Мит раскланился перед Бертионом; Бертион, вошедший в палатку со стальной силой, не смотря на Мита, ударил его рукояткой трофейного чёрного гончего серафима в щёку так, что у Мита брызнула кровь, а стоявшие за трапезой здесь же кентурионы Рафаиила, легат Пераменона несколько удивились, но были согласны с решением Бертиона.

-  Легион, Мит, если бы мне не было известно имя Вашего отца: я бы вспорол Вам кожу от ног и до горла. Я подготовил для Вашего захвата Ифеть, но вы не только не подкрепили меня, вы предали меня и Рим, оставшись в Хайфе. Софос ждал Вас ночью, но вместо этого нас встретил огненный дождь, страшнее которого я не видел. 

- Глава пеших копьеносцев мёртв? – уточнил Пераменон.

- Мёртв, - давясь злобой, ответил Бертион.

      Мит недвижно сидел на полу, будто ждал новых ударов и молчал, больше похожий на наказанного раба.

- Я слышал об успехе кампании Софоса в Мёртвом море, - вступил в разговор Рафаил.

Бертион кивнул.

- Культ Быка и наёмники охотно восстают за золото. Свободные убийцы Мёртвого моря разрознены благодаря этому внутреннему расколу. Однако, Софос не смог пройти Азтреовели. Она слишком хорошо укреплена и защищена.

      Поэтому нашей окончательной целью стала Ифеть, хотя и в Сепиде скоро прорастут семена нашего культа Шоре. Сепоменон охотно продал душу римскому легату.

- Насколько же укреплена Азтреовели?

- Десять тысяч лигурейских стрелков и около шести тысяч свободных арабийских убийц. Башню Азтреовели без рекрутов нижней Кемети и Арамеи можно считать неприступной.

- А для Вас Бертион? – неожиданно вставил легат.

- Если легат даст мне 6 месяцев, к его ногам падет Азтреовели, - с твердостью отвечал ему Бертион.

       В старом храме Наместника остывали финикийские факелы. Жёлтые позолоченные стены окрасились красной кровью. Потух ритуальный костёр. Синемон ещё живой, но раненный протягивал руки к ритуальной лестнице на верх, долее к башне Наместника. Руки его соскальзывали от красной крови, что наполнила храм Наместника. Именно эту кровь он видел на Сексту и на Септиму в снах и видениях. Подняв свое одеревеневшее тело на 7 ступеней, Захария с тяжестью в сердце оглядел храм, на полу которого мёртвыми телами покоились первосвященники. В чёрном тумане Захария провожал дымящие свечи и тухнущие огни башен Хайфы. Между светом и тенью Синемону почудилось, а может он видел это истинно. На белой расписной стене фракийского покрова, блестела чёрная тень крыльев невиданных размеров. Синемон, наконец, закрыл глаза.

- Синемон, - обратился к нему голос.
 
        Синемон бессильно обернулся. По крови и разлитому вину, босыми ногами к Синемону тихим шагом продвигался мальчик, плечи которого венчали крылья. Синемон не поверил своим глазам.

- Неужели ты пришел за мной в смертный час? Почему! Почему ты не помог мне? Ты знал правду! Знал!

       Захария заплакал, будто он и правда должен был помочь Синемону. Мальчик меж тем присел рядом с ним и протянул ему руку. Он глядел на него грустным, бездонным взглядом, своими бело-голубыми глазами. Синемон, поскальзываясь на крови, попятился назад.

- Никто не имеет права отбирать жизни других людей, Синемон, -он заговорил на языке другом, но понятном Синемону, - Скоро канут в лету войны и страдания. Мы идём домой. Домой.

Мальчик встал; и тело его исчезло за жертвенными факелами.

- Стой! – прокричал Синемон. – Стой! Я мертв? Скажи мне! Мертв? Кто ты такой? Ответь мне, Синемону!

Мальчик промолчал.

- Ты дух?

- Нет, я не дух. Я человек. Несчастный человек, - мальчик замолчал, а затем продолжил. – Знаешь ли, Синемон, как создана твоя земля?

- Кто ты есть? Прочь! За мной придут! Слышишь! Слышишь!

- Он создал по крупице каждую деталь этого мира, - продолжал мальчик, - Он. Сам Он был когда-то Ничто. Он очнулся один между пустотами. Одиноким Он провел долгое время. Он закрывал глаза - не видел ничего, "тьма" - говорил он, открывал - видел все, "свет"- говорил он. Он создал тьму и свет, разделил их. Свету дал названия - день, солнце, тьме - ночь, мрак. Он создал воду. Вода текла из его глаз, океан созданный Творцом растекался по Ничто. Тогда Он создал твердь, чтобы ограничивала воду. Он разрешил свету и тьме с каждой 40 тысячной каплей меняться местами: сначала свет, потом тьма. Так появился день. "Первый день моего творения" - говорил Он. На второй день он разделил твердь: на воздух и небо, так чтобы вода могла идти вверх и падать вниз. На третий Он задумал твердь расположить в воде, сделать воду свободной. А затем увидел, как свет, вода и земля вырастили сами растения. Он дивился этому. На четвертый день Он ужаснулся: мрак убивал выращенное, тогда Творец создал светила на тверди небесной. На пятый и шестой создал Он разных гадов и человека. Он создал человека по своему образу и подобию и дал ему свою волю и свои знания. А на седьмой почил.

- Кто Он? Ты римлянин? Из культа Быка? Тогда я задушу тебя собственными руками.

Габриэль опустил свой тяжелый грустный взгляд вниз.

- Ты скоро все узнаешь, Синемон. Мы идём домой.

Синемон неподвижен остался на лестнице.

- Кто меня предал? Ты один из сговорщиков? Тебя прислал Арамон? Если я умру передай своему повелителю, что я найду его во хтоннах и убью!

Мальчик улыбнулся.

- Разве важно это Синемон, когда не существует смерти? – мальчик промолчал, а затем тихо сказал Синемону, - Нам пора, мудрый Захария.  Нас ждут дома у камина, с отцветшей картиной землёй.



      ГЛАВА 12: СБЕЖАВШИЙ СБИТЫЙ




         Разве важно что-нибудь ночью? Когда, наконец, заканчивается ненужная суета и волокита медной бесполезицы. Иногда забываешь в круговороте бумажек, подписей и штампов то, что истинно важно. Что не ставят подписей, о том, что жизнь прекрасна или, наоборот, отвратительна. Не ставят штампов, дабы продлить последние дни умирающему, и уж точно нет бумаги, излечащей человека от одиночества и отменяющей смерть. Я, мой дорогой читатель, думаю об этом тихими вечерами, которые дарит мне моя скромная лира. Наша с тобой история продолжится, мы оставили с тобою в прошлый раз старых вояк Вересаева и Буйнова, оставим же их в покое и теперь, нас ждёт самое тяжелое испытание: пройти по коридорам больницы.  Что сказать, тень смерти не боялась ходить в этих стенах. Здесь ей ничего не мешало перемещаться, и она, как инертный газ, ныряла через плитки, кирпичи и решетные окна. Лапа её длинная, то на одного, то на другого позарится. Разрывалась она от выбора. Забрать бы здесь кого, и здесь, и вот здесь. Она же решала брать самых сильных, потому как слабые сами придут. Шагая по коридорам, она совала свой нос в больничные палаты. Ей мало мешали работавшие здесь врачи Василий Васильевич Зубов и Григорий Борисович Меринов. А от химиотерапии и рентгеновских лучей смерть только чесалась. От операций она перевязывала раны, они заживали на ней как на собаке. От лекарств она чихала, а иммуноглобулины и генная инженерия только щекотала ее. Это учреждение вряд ли можно назвать охраняющим здоровье. Скорее здесь отбывают свой срок те, кто скован в темнице, называемой бластоматозом. Здесь рак выцапал около сотни человек. Да так, что им невозможно помочь. Выздороветь - подвиг, больше похожий здесь на иллюзию.  Зайдем же ненадолго в орднаторскую.
             Патологоанатом нервно дергал свой бейджик и ходил по ординаторской. Для него это было в первый раз.

-  Сейчас же! Сейчас же я переезжаю из этой варварской страны! Прочь! Прочь! Нет! Ну вообразите! Привезли всего в крови! В бедре дырка под якорь. Умер он. Реаниматологи все! Все! Все под этим подписались, а Григорий Михалыч мне заявляет: труп, значит, одел толстовку и ушёл. 

        Закоренелый хирург Василь Васильевич Зубов слышал экспульсию своего друга неоднократно. И за годы университетской скамьи достаточно привык. Сегодня же это, казалось, правдой.

- Ну, сперли у тебя труп! Бывает. У нас нефтяные скважины исчезают, потом оказываются, что они турецкие, - Зубов потягивал кофе, - Пал Палыч, сядь глотни кофею. Заварной.
 
- Он ушел! Понимаешь! Ушел! - стучал по столу резекционным ножом Пал Палыч, - без пульса был. Сознания не было. Синий весь. Кровило из бедра, дай Боже. С таким только в боевиках жить.

        Зубов отвернулся от собеседника. Слишком много было на сегодня ненаписанного. А ненаписанное, значит не бывалое. Пал Палыч махнул рукой и сел за стол.

- Водка-то у нас есть, Вась Васич? - он был на взводе.

     Зубов махнул рукой на холодильник.

- От тебя бы так кредиты уходили, как жены и трупы, - Зубов почти не отвлекался от стационарных карт, - если мужик не перспективный, то и оставаться с ним - собственная смерть. Да и скучный ты. Одна семья на уме.

       Пал Палыч не обращал внимания, сделал вид, что добавляет эссенцию в турку, потом незаметно достал водку. Провернув в руке бутылку, прочел: "Серебряный ключ". "Ага, ключ. К разрушению" - откомментировал тот.

  Меринов вошел неожиданно для обоих.

- Я от бабушки ушел, от дедушки ушел и от тебя Пал Палыч, - Меринов похлопал патоморфолога по плечу.

- Ох, и сквернословы вы, братцы! - Пал Палыч наготовил себе кофе и сел за стол, - что у тебя, Григорий Борисович?

- С операций. Рак желудка к нам зачастил. Двоих только положил сегодня. Один скоро умрет. Жалко мужика, говорят хорошо на английском разговаривает, - Меринов плюхнулся на диван, - места себе не нахожу, Василь Васильевич, койки у нас отбирают. Скоро штабелями буду ложить в коридоре. Лето в разгаре, а, значит, рак молочной железы уже не спит. Двух врачей уволил в поликлинику.

- В стране кризис, что делать? - Пал Палыч отхлебнул кофе, - где там Егерский?

- Он у нас уж месяц не работает, - Василий Васильевич отвернулся от карт, - ушел препараты продавать. У него трое детей, надо бы его выловить. Только с Москвы вола не вернуть. А видели, что на посту творится? Марина Геннадьевна вон пилит всех.

-  Это затмение сегодня… Уж утро в разгаре, а звезды все в прежнем положение, - посмеялся Пал Палыч.

- Фаталист вы, Геркин, фаталист - Григорий Борисович засобирался, - пора мне. Больные ждать не будут.

Пал Палыч проводив грустным взглядом последнего выдул будто с рюмки горячий кофе и в эфир заключил:

- Надо бы позвонить другу. Может поможет чем...

Василь Васильевич не посмел останавливать эту бесполезицу, но от карт ненадолго отвлёкся. Послушать, что придумал Палыч.

- Алексей Алексаныч! Доброго здравия тебя!

В трубке зашуршало: «Алло...»

- Слышно меня? Это Павел Павлович тебя из больницы беспокоит? Помнишь ли такого, вояка?

- Как же! Как же! - обрадовались в трубке - Жив ещё старый пёс? Какими судьбами?
Или развёлся опять... Но пить не смей звать! Я по здоровью не ходок...

- Да нет, - сконфузился тот.

          И выложил Вересаеву всю приключившуюся историю. Алексей Александрович от чего-то понял о ком идёт речь. Правда, сам не понял почему. Он бросил что-то вроде «выезжаю», а сам задумчиво уставился на настенные часы. В его голове вновь воспарял вчерашний день. Буйнов, окрававленное бедро и ... и ... странная лощина... под одинокой луной...

- Ничто не вечно под луной, - с усмешкой прошептал Алексей Алексаныч, - где же Буйнов? Весь день не звонит... Надо ему бы поведать об этом сне....



            ГЛАВА 13: НОЧЬ НА ЛЫСОЙ ГОРЕ



       На Лысой горе всё тише стрекотали сверчки. Михаиил вторую ночь сидел у костра, томно и грустно провожая таявшую на небосводе луну. В белых-белых облаках, только задувал лёгкий ветерок, пропадала Северная звезда. Позади всё также горело зелёное полотно арамейского предгорья. «Ночь необычайно красива над этим тихим городом; кто-то непременно хранит его и посылает ему глубокий нежный сон!» Михаиил не мог уснуть. Весь его разум захватила тоска о покинутом доме, и горечь о крови, которой пришлось лицезреть ему, ещё юному. Откуда же они произошли? Эти варвары, что разорили его деревню. Чёрные плащеносцы с чёрными мечами; более того, с чёрным сердцем. Он заплакал, вспомнив об отце и последнем его подвиге ради юного Михаиила. За что же им было убивать нас: беззащитных соляных рыбаков. Михаиил уставился на луну, будто искал у неё, такой же одинокой, как он в этом мире, ответа. Но луна молчала, скрываясь за белыми облаками. Услышав шорох за собой, Михаиил испугливо вооружился коротким кинжалом, схватив его двумя руками; сердце его сжалось; и тут же отлегло, когда он увидел бело-голубые бездонные глаза Габриэля.  Мальчик молча присел у костра рядом с Михаиилом, будто чувствовал печаль, которую испытывал теперь юный Михаиил.
 
-     Габриэль, ты говорил всю ночь, - прервал молчание Михаиил, - я боялся за тебя. Ты звал незнакомого мне человека домой. И каждую минуту повторял имя священного Синемона.

           Гавриэль уставился на юного Михаиила; глядел на него тем бездонным взглядом, его бело-голубыми глазами. Невольно по Михаиилу пробежала лёгкая дрожь, а затем какое-то разливающееся по телу чувство; ему стало покойно. 

- С тех пор, как этот недобрый человек в чёрном плаще приехал в наш город, меня мучают сны, - отвечал тихо Габриэль. - Иногда, мне кажется, что это не сны. В то утро я проснулся скованный страхом, от которого мне хотелось бросится с обрыва. Во сне я видел смерть каждого из людей в Ифети, убийц в чёрных плащах… - Михаиил, услыхав о чёрных плащах, хотел перебить его, но остановился…. – Я видел, как стонут кони и люди, как горят их тела. Я видел себя в пламени и человека, который спас меня. Всадник Гифаиил. И… - Габриэль остановился. – Я видел, как гончий умрет со счастливой улыбкой на лице. Я видел своего отца и срубленную его голову. Я видел свой голодный побег в страхе и во мраке под дождем по мокрому песку и грязи.  И я видел тебя на шестой день, когда заснул в Пустынях оврагов Кинерете. Я вижу всё… И говорю во сне. Сон мой – это страшная мука. Я стараюсь не спать хотя бы два дня. Чтобы меньше видеть снов.

- Отец говорил мне, что на Западе раз в тысячу лет рождаются слепые провидцы. Но… Ифеть на юге, -  не нашёл что дельного ответить ему Михаиилу; но душа его сочувствовал бедному Гавриэлю всем сердцем. Тогда же прекратила бороться их конница.

- В шестую ночь… - продолжил Габриэль. - … мне снилось, что я просил сопровождать тебя до Иершелаима. Я видел ясно вот эту вот ночь на Лысой горе.

- И чем же закончится эта ночь? – испуганно спросил Михаиила мальчика.

        Габриэль, словно забыв о Михаииле, жаждущем ответа, последовал ко обрыву. Холодный ночной ветер колыхал тогу Габриэля. Его взгляд повис над каменным городом, что раскинулся под Лысой горой. Величественные каменные башни и пики отражались в падающих звёздах. Рукою Гавриэль описывал падающую звезду. Вслед за большой звездой падала малая, издавая кроткий блик среди белых облаков, оставлявших Лысую гору. Поросшие по обрыву тюльпаны раскрылись, уповая на белое солнце гаснувших звёзд. Летучий и невесомый город, Иершелаим, утопал под властью самой светлой ночи, её звезд и холодного ветерка, пришедшего с солёных долин вечного Мёртвого моря. Покрытые мелким щебнем и поросшие чертополохом возвышались дороги Великого города. Михаиил вслед за Габриэлем зачарованно глядел на асбестовые стены белых врат Иершелаима и Пантеоны, что окружали его белые башни. Блеск неповторимый и чарующий отразился на лице юноши и мальчика. Михаиил восторженно кивнул Великому городу. Гавриэль опустил голову.

- Хайфа пала. Мой друг, мы скоро вернёмся домой, - Гавриэль говорил с кем-то другим, это чувствовал юный Михаиил, - Знаешь ли, ты Великий Синемон….

- Синемон… - для чего-то повторил Михаиил за ним.

- …. Для чего он создал всё что ты видишь? …. – дальше Михаиил не разбирал его речь, Габриэль говорил на другом языке, неизвестном ему… - Мы вернемся домой. Домой.   

      После повторенного Габриэлем «домой» тело его размякло. И бессильный он упал на горный осот. Михаиил со страху прибежал к нему. И обнаружил, что он спит. Детским спокойным сном, чуть посапывая и хрипя. «Сколько он не спал?» - подумал про себя Михааил. Устроив подле собственной спины кинжал, он устроился сам, прижавшись к Габриэлю. Сняв с себя тогу, он укрыл беззащитно сопящего Гавриэля и обернулся вновь к облакам, которые всё также бежали к великому городу. Провожая падшие звёзды, Михаиил всё также томно и грустно встречал из-за туч одинокую луну, которая казалась ему теперь единственным родным в мире.



    ГЛАВА 14: РАСПРАВЛЕННЫЕ КРЫЛЬЯ


         Блеск света, разрывающий синеву. Если бы ты, читатель, на минуту покинул теплое нагретое место, то увидел бы в этом свете переливающуюся пелену дождевых туч! И грозу, такую яркую и притягательную! Ох! Причиной такого яркого, чистого и млечного света бодрствующий мечтатель назвал бы маяк, что, может, провожает регаты через пролив. И если бы нашелся смельчак, что покинул бы кровать с налитым рядом на тумбочке чаем, в тусклых фонарях и облачной дымке, он разглядел бы в этом свете фигуру промокшего до нитки бродяги, который невесть откуда произошёл здесь. Пробиравшись через ударивший август град, он, потирая больную ногу, нашептывал про себя речь, до того странную, но до того рассудительную.

        "От чего люди, у которых есть теперь прозрение, до сих пор несчастливы? Неужели они не могут видеть белого света там, где он так прозаичен? Это ли не истинное страдание: искать пустоты там, где она не существует? За столько веков люди не сумели находить радости уже в том, что они живут в спокойствие. Подумайте только, их дети не умирают в войнах, а сознание их существует в умиротворении. Ради имущества, которое исчезнет, когда в их глазах погаснет мир, они готовы на все. А ради счастья ближнего не готовы даже смягчиться. Когда начинаются дожди, они разгоняют облака на самолетах. Но когда туман настигает их душу, они счастливы винить своего друга или божественное провидение. Странное создание этот человек, до того странное, что больше я не понимаю ради чего он создан: убивать друг друга или любить", -  твердил тот, почихивая от холода; он взглянул на гуляющих - "Нет. Я не прав. Я ошибаюсь. Мир поменялся настолько, что я не нахожу себе в нем места; сколько добрых и чистых умом людей, разве это не прекрасно? Посмотрите на этих счастливых детей под зонтом, на их родителей. Посмотрите на парочки и беспечных гуляк! Я так долго искал такого мира, где я свободен как птица, небесная птица. Разве нужно мне людям рассказывать о добродетели? Мне не нужно стучаться в чужие сердца больше, не нужно говорить им о том, что и так прекрасно.  Я никогда раньше не видел таких улыбок в такой дождь, сколько я пережил страшных муссонов". Так рассуждал бродяга, промокший до нитки.

       Медленно он пробирался через заросли в парке, спускаясь вниз с горы. Тяжелый его бездонный взгляд был обращен на восходящую в небе: горячую, синюю, блестящую звезду. Одетый в белую толстовку с длинным рукавом и такого же цвета штаны, заляпанные изрядно кровью и грязью, он вышагивал медленно по тенистым и мрачным аллеям парка. Там, где две реки слились, он спустился на набережную. Под скрюченной дождями ивой, он присел на поручень перед скамьей, который занял что-то грустно напевающий человек. Весь высохший, со впалыми скулами и усталыми красными глазами, он с продухом зажимал во рту горячий дым от сигареты. А напевал человек вслух о своей судьбе.  Больное его лицо со смазанной тоскливой улыбкой заставило бродягу присесть рядом.

-    О чем вы думаете сейчас? - обратился тот к человеку.

    Человек не испугался, не повернул лица к вопрошавшему, продолжал держать голову опущенной и страдальческой.  Руки его перебирали друг друга, а между пальцами застряла сигарета. Бродяга терпеливо ждал ответа и смотрел на него своим тяжелым и бездонным взглядом. Как только по шоссе пронесся мотоцикл, к человеку пришло осознание, что теперь он с кем-то говорит. Стало тихо. Собрав волю в кулак, он выдавил из себя слова:

-     Вам повезло, что я обречен. Только обреченные разговаривают с незнакомцами, если вы не плод моей фантазии. Я Фурке, Валентин Оксанович...


-     Мы с Вами теперь обречены вместе, - незнакомец скромно улыбнулся, будто понял чем тот обречён, - Но разве это конец? Что же произошло?

-     У меня рак... Но прошу... Вы, можете, не удручать меня байками. Если не могут помочь врачи, то помогут только могильщики. И платить им нужно меньше. За месяц я весь выдохся, мне больно и страшно.

-    Я повторю свой вопрос. О чем вы сейчас думаете? - странный собеседник смотрел на капли, растекающиеся по шоссе, пока человек плакал, выскабливая из себя печальную историю его фатума.

-     Я вспоминаю, о чем мечтаю, - он всхлипывал, - Прогуляюсь с сыном и женой по парку, по нашему парку. Хотел бы я это сделать! У меня нет сына... А парк... Не могу видеть без слез. Я чувствую – я умираю. Мне трудно идти, мне даже трудно страдать. Жизнь моя окончена. В отчаянии сегодня я читал молитву, может, Он поможет?

       Человека скрутило, он страшно взвыл и согнулся от боли. Зачем-то он извинялся перед своим новым собеседником.

-     Не думайте больше о смерти. Вся боль ваша пройдет, - бродяга взял Фурке за руку, - Закройте глаза и представьте свою мечту. Исполните ее сначала в голове.

        Фурке не нужно было заставлять. Он представил дубки и березу, ту поляну со спускающейся лестницей, которую он особенно любил.  Жену. Ребенка, которого он себе представлял уже давно. Как нежно светит июньское солнце! Он спасает жену от жары, забирая в тенек, а его сынишка бежит за ними. Фурке открыл глаза: бездонный взгляд бродяги теперь стал еще грустнее и еще тяжелее, а виски его дрожали, словно он сам переживал боль. Хворь же Фурке прошла, и он благодарно глядел на незнакомца, будто тот и был виной этому замечательному происшествию.

-     Как чудесно! Вы великий врач? - бродяга с бездонными глазами улыбнулся какой-то натянутой улыбкой; так как бы это сделал пристыженный ребёнок.

-   Я хотел бы остаться с Вами ещё, но не могу.

  Бродяга покидал его.

-    Да... Погодите, как вас зовут? – он замялся. – Как вас найти? Сколько я Вам должен? Вы колдун?

      Странный ночной путник исчез с первым лучом фонаря проезжавшей автомашины. Валентин Оксанович озирался по сторонам: только через полчаса он понял - наверное, на него нашел бред. Он решил перечитать предписания врача, вдруг он ошибся с дозой лекарства. Так он и остался на шоссе всю ночь, но живот его больше не болел.

        "Любить! Человечество создано любить, я теперь понимаю. Это странное чувство, которого мне никогда не понять, преображающее и изменяющее. Если бы только человек знал, что смерть не может разлучить, может быть, изменился бы мир к лучшему. Люди бы перестали ненавидеть друг друга, прекратили бы завидовать и упрекать. Если бы они только знали, что время, отведенное для них - это время для того, чтобы посмотреть весь это мир в его ярких красках и белом свете. Жаль, я не могу сказать! Если бы они додумались, что прекрасна и тень. Что все, что здесь создано - это создано от любви к Вам, и не нужно искать этого в смерти или отречении. Не нужно религиозных подношений ради того, чтобы Вас хранили. Человек иногда хочет большего чем любить и тогда ему приходится ненавидеть? Но разве так нужно? От чего Вам, люди, не распустить крылья? Людям приходится убивать, я теперь понимаю, людям приходится ненавидеть друг друга. Ах, если бы я мог Вам рассказать, что после смерти не существует печалей и страшных судов, ада и рая, а только покой, где вечно существует путеводная звезда и бесконечность красок. Человек! Человек создан любить, от чего же ему приходится ненавидеть?"

Бродяга остановился, глаза его так и не покидала грусть.

- Я потерял тебя, Габриэл! Где ты?

        Он вывернул по направлению на шоссе по скверу. Парк был опустошен, людей не было. Луч света, наконец, озарил аллею. И больше не осталось следов от грозы и града, растворилась тень шоссе близ парка. Утро вступало в свои права.




ГЛАВА 15: ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ МОЕЙ ВЕСНЫ



         Валентин Оксанович Фурке лежал теперь снова в своей палате.  Он проснулся с осознанием того, что с кем-то говорил. Он осмотрелся. В палате было пусто. С болью, в полном одиночестве, он вспоминал минуты своей последней весны.

       21 апреля. Капли весенней росы еще солили ранние зеленые листья. Еще не было радужного блика возвышающегося солнца, толком не растаял снежок.  В этот день он вышел на крыльцо онкодиспансера и вдохнул спертый воздух тесной грудью. Белое и зеленое смешалось в его голове. Представь, читатель, он понял, что не сможет еще раз увидеть эту красоту, заплакать от этого атомного запаха талого снега и плывущей по небу растительности.      
       Медленно, переминаясь с ноги на ногу, он побрел: куда глядели его глаза. Под раскаленный зенит неба, легкий гудящий ветерок и шум близлежащих дорог, он провожал себя в бездну. Он решил освободиться от больничной койки, дойти до дома, простится с женой.
         Сегодня врач горько ему намекнул: это его последняя весна. Седовласый Василий Васильевич пытался ему сказать: его рак желудка не излечить хирургически. Он дергал головой, опускал ее, крутил усы. Зубов был от природы честным человеком, говорил всегда на чистоту. За это его и уважал Валентин Оксанович. Но даже он не смог сказать об этом Фурке. Он неумело уходил от темы его заболевания, боясь таким образом навредить лечению. Но в любых глазах можно увидеть гаснущую надежду, особенно чужую. А доктора, какими бы крепкими и стальными их характеры не были: - их бессилие заметно в угасших без надежды глазах. Фурке выслушал старого лекаря и попросил уйти домой.

- Василий Васильевич, я хотел бы эту весну прожить на всю катушку. Хочу провести последние дни с женой.

         Василий Васильевич недовольно кивал. Он пытался убедить Фурке остаться:

- Но вы же даже с кровати кое-как встаете! Как Вас можно отправить на верную смерть, если здесь последняя надежда на лишний день? Разве вы не хотите встретить май?

- Хочу... Но хотел бы исполнить свою мечту.

          Василий Васильевич прекрасно понял Фурке. Он лишь решил повиноваться.

- Хорошо, я напишу отказ. Подпишитесь.

         Прошла ровно неделя. И мечта его превратилась в череду адских болей в животе, он вновь вернулся в больницу. Если бы не одна добрая девушка, кажется, Лина, что вызвала тогда скорую в магазине, он бы умер раньше, лёжа на холодном асфальте. Фурке вздохнул и отвернулся на бок. Отплатить бы ей за добро...
        Ему запомнился его 40-летний сосед по койке. Звали его Митька. Он не любил отчества, был из деревни. Приятный малый, но такой же обреченный на смерть. Он лежал на койке справа.  Фурке часто с ним говорил. Малый мечтал об отдыхе с семьей. «Как выпишусь, рванем в Крым!» - залихватски твердил он каждый день. Но выписаться его соседу было суждено на тот свет, а не домой. Ах, как же болит живот!  Где же Василий Васильевич?

       Фурке кричал и ворочался от боли. Где же врач? Как же иногда боль в животе кажется бесконечностью. Фурке решил: только окно могло бы его спасти от нарастающего выдоха, скручивавшего его порыва в груди, переполнения внизу.      
        Неведомая сила заставила Валентина Оксановича встать с койки и открыть окно. Он оперся на холодный подоконник животом и свесил голову на улицу. В следующую секунду он расстался с болью и услышал что-то более ужасающее сквозь летний ветер и шелест листьев:

-    Пусть мой прах заберет навсегда это летнее утро! Пусть это ветер, которому поклонялись некогда люди заберет мои неудачи и страданья, которые я нанес и развеет их над Северным Ледовитым океаном! Пусть каждое мое прощальное слово долетит до друзей и матери! Пусть с каждым полученным мной переломом и травмой, трещит противный созданный мной мир! Пусть со сломанными костями сломается и эта система мироздания. Да будет она проклята! 

         «Горячие слова!» - подумал Фурке.
          Он подтянулся с подоконника и выполз из окна. Упав на лестничный балкон, он скорчился от боли. Ему вдруг вспомнилось: когда-то он начинал с медицинских аппаратов. Продавал видоизмененный д'Арсонваль для лечения остеоартроза. Эффекта ноль, но деньги стабильные. Пробовал продавать их и от рака. Какая же злая шутка возникла теперь в голове. Вычеркнуть бы навсегда эти страницы из жизни. Лежа Валентин Оксанович вслушивался в слова, встать пока он был не способен.
 
 -   Пусть утренняя дымка поглотит мой последний крик! Пусть этот крик будет  справедлив!

      Фурке перевернулся на живот, готовился встать. Сквозь железное перекрытие он почуял утреннюю свежесть. Помогла бы она от острой боли.
         Утренний туман... Мой дорогой читатель, утро не заставит крышу девятиэтажной больницы стать ниже, а туман не заставит облака быть ближе к нашему лицу. Утро не оставляет сомнений и расставляет приоритеты в голове, смывая тень разочарований и чарую неизбежностью их наступления. Туман вытесняет ночь и стелется по бетону. Он мило улыбается крыше, и на их колыбели человек сам примет верное решенье. Фурке посчитал про себя: 1,2,3, 4, 5, 6, 7, 8, 9. Девять этажей. Как же ему сейчас хочется к жене. Он оперся на руку и пополз по железной лестнице на крышу. Достигнув ее края, он опустил руку на перила и, наконец, рассмотрел говорящего. В летней олимпийке и лампасных штанах на краю блочной обкладки стоял грузный человек, лет 40.

- Стой, гонимый чертом, стой на месте! -Фурке кричал через боль.

-    Вы думаете последний шаг длиннее жизни? -  Человек не убирал ноги с края крыши. - Да видит дьявол, что легко его сделать. Я прыгну! Я прыгну!

-    Я думаю, он бесполезен, этот последний шаг. - Фурке сел максимально рядом к нему на бетон. Боль была на самом пике.

-    Как ни скучно, но этот шаг идет через маленькую бетонную подножку. И туда вниз - где асфальт сводится со зданием, а здание с утром. Один шаг вперед. Отпустив мечты и себя, я его могу сделать. И видит самое святое, что есть, он самое логичное окончание. Окончание того, что я натворил. И начало того, что там впереди в новом мире! В новом свете! Где, наверное, также гуляет ветер, также страдают люди, но страдают праведно. А, может, там - в сказках: растут яблоки или стоит котел, в котором ты сваришься! - человек захохотал, Фурке не обращал внимания, по долгу работы он общался с различными людьми: от психов до художников. - Мне повезло узнать это первому. Горькое знание, но, когда нет выбора, - это лучший выбор.

Фурке оперся рукой на бетон.

- Для того, кто решился прыгнуть вниз, вы слишком много болтаете. Хотя, пожалуй, прыгнем вместе. У меня для этого хватит причин. Мне тоже туда придётся отправиться. Как Вас зовут?

    Человек расстроено присел рядом. Ему совсем не хотелось прыгать, где-то в душе он ждал этого: кто-то или что-то его остановит. Он с охотою заговорил.

- Я - Пронин, можно просто Константин.

- Знаете, Костя, вы, конечно, можете меня выслушать, а потом прыгнуть. Но, честно говоря, в мире найдутся и другие способы, чтобы провидение отправило Вас на тот свет. Вы мне, пожалуйста, поверьте!  Я каждый день себя спрашиваю: почему же именно в этот день. 21 апреля? А ведь это мой день рождения. А я не запомню его так. Нет торта, нет свечей. Если только за упокой. Он не запомнится мне вином и шампанским. Быть может, скоро на поминках за меня выпьют стопку. - Боль разрывала Фурке. - Я не запомню его горячими объятиями жены. Только если рукой смерти. И не запомню его мертвецки пьяным. Не буду вспоминать весельем и радостью, только одним подарком. Для меня только одна игра. Между жизнью и смертью. Я не смогу сходить с ребенком на поляну. Помните в Парке Швейцария, что на Гагарина? Только лишь умирать туда, как шелудивый пес. Я не смогу увидеть себя таким каким хотел стать. - Он сполз с бетона, живот разрывало. Да так, что ломило кости.- Знаете, Константин, я никогда не думал, что три буквы могут определить исход твоего существования, исход всего добра и зла, что ты сделал. T.N.M. Между этими буквами цифры - 4, 3, 2. Василий Васильевич, говорит, что это не конец, но я понимаю: моя проза окончена. С кем я оставлю жену? Что мне деньги и успех? От денег мало толку, они продлевают только собственное честолюбие. Я когда-то мог пробегать огромные расстояния, а теперь: я едва приполз к вам. Иногда пищу вводят только через зонд. Иногда не могу встать... Хуже ребенка. Постоянно потею, болит голова, живот и грудь. Колотится сердце. Меня мучают кошмары. Думаете, что обречены? Да черт бы Вас побрал, идиота. Расстаться с жизнью... Посмотри на него.

         Пронин снова встал на ступеньку и взглянул вниз, на асфальт. Немного подумав, он сконфуженно начал свой рассказ...

- Бизнес и деньги, только они меня радовали. Дело прогорело, я остался банкротом. От меня ушла жена, сын знать меня не хочет. Но грех мой сопоставим с адом. Я напился и сел за руль... - Он свесил ногу вниз. - Убил человека. Маленькую девочку и … наверное её отца…. И трусливо скрылся. Я не заслуживаю жить, я - подлец.

        Он зарыдал. Фурке убрал его ногу и посадил подле (как маленького ребёнка).

- Не каждый подлец, Костя, полетит с крыши за покалеченного ребенка. Я уверен вы сможете все исправить. Умрете, а все равно останетесь  скотиной. Бог Вас не простит, и не сможет ее отец.

- Может, вы и правы. Я подумал... Я... Я... пойду в полицию... За все отвечать... Признаться честно, мне страшно умирать.

       Они помолчали, свесили ноги вниз с бетона. Боль не отпускала Фурке, но он стойко сидел. Утро было прекрасным. Горело солнце и звезды.

- Вы хотите ещё умереть, Константин? - шутливо спросил его Фурке.

- Нет, пожалуй, отлегло.

- А я бы хотел... - со всей серьезностью ответил Валентин.

       Затем они без слов просидели около двух часов. Минуту вперед Пронин и Фурке обратили внимание на розовый шарф, гонимый летним ветром.

- Шарф? - Пронин встал на подложку бетона.

-  Хуже... - Фурке показывал вниз. - Все-таки сегодня кто-то прыгнул.

       На асфальте близ больницы лежал молодой человек, лет двадцати пяти в обрюзглом сером пальто и берцах. Шарф почти долетел донизу.



ГЛАВА 16: ПРОЩАНИЕ С ГАБРИЭЛЕМ


           Михаиил и Гавриил, наконец, достигли  арки города с каменными башнями и низкими посаженными домами. Михаил был особенно грустен: это означало, что ему предстоит попрощаться со своим спутником.
          Иершелаим готовился к войне, кажется город обуяла суета и страх. По городу стройными рядами проносились колонны выживших мечников и гончих.  Летучий и невесомый Иершелаим теперь утопал в несчастных крестьянах и патрициях, перебегающих с запада песков Ку-ин-ра, Сепиды и Мертвых морей. Они надеялись получить защиту в городе белых стен. Караванщики то и дело завозили мясо и хлеб. Вавилоняне же вывозили из города рабов и скот, дальше на юг к прериям Самаринии.
        Лето пришло в Иершалаим, а вместе с ним проказа и чума. Разбойники сворачивали схроны и перемещались на гончую сторону города. Даже они, прокаженные, теперь боялись за свои жизни.
         Михаиил оглянулся на расцветавший перед ним Иершалаим, а затем на ночное небо.

-   Почему же люди не звезды, Гавриил? Люди могут рождаться и гаснуть! Они могут пасть и светит ярче. Они могут взорваться и гореть, гореть. Или умереть?

  Гавриил кивнул.

- Люди не могут понять: гореть и гаснуть могут только две звезды вместе. Это и называется созвездие. Мы слишком много поручаем звездам. А умереть они не могут, даже если очень хотят.


- Через две тысячи лет звездой могут назвать что-то иное?


- Непременно, - Гавриил кивнул, - мы склонны портить, то, что создано блестеть.

           Габриэль указывал на звездопад. Вслед за одной большой звездой падала меньшая. Небо то закрывало густой черной вуалью, то оно совсем исчезало, укрываясь плакучими тучами. Теперь Михаиил восхищался тремя ярусами арамейского города. Они прошли мимо Пантеона, их провожала воинственным взглядом Афина.

-   Габриэль,  я чувствую страх. Он будто окутывает эти каменные стены. Я чувствую смерть... А ведь мы умрем... Жаль, мы не  звёзды...

- Этого не может быть, смерти не существует.

Михаиил остановил его.

 - Скажи теперь мне правду, Габриэль. Ведь город падет? И мы умрем также как жители моей деревни?

- Не бойся, Михаиил. Будет страшная битва. Но мы вернёмся домой.

- Домой?

- Домой.

     Габриэль в белой тунике пальцем обводил ход падших звезд. Не хотелось ему провожать дорогу, покрытую мелким щебнем и растущий по окраинам чертополох. Не впечатляла его и Афина. Не глядел он и на асбестовые стены, что разделяли ярусы Великого города. Глаза же его были еще более усталые и еще больше отлиты грустью. Михаиилу стало не по себе, показалось, что разорвалось его сердце. Ведь скоро была пора прощаться...

-   Пустынный свет озарил конец Синайских песков. Впереди вода, которую им суждено пройти. - шептал Гавриель - Они уже близко.

- Кто они, Габриэль?


    Гавриил следил за звездой, уходящей за горизонт. Блеск неповторимый и чарующий теперь не оставлял его. Он глядел на кометы и надвигающийся фронт туч.

-    Будет дождь. - заключил Гавриил, а потом с улыбкой сказал Михаилу то, что не мог сказать ему, юноша. - Наши пути пока расходятся. Тебе пора, брат ждёт тебя.  Ива-ту!

       Гавриил накинул капюшон, неумело прикрепленный к тунике. Его взгляд стал пустым.

-    Габриэль?

Габриэль опустил голову. Он будто говорил с кем-то другим.

-   Из Та-Кемети их выгоняли копьями. Они звали их "ангелосы", противники солнца. Люди погрязли в ненависти и собственной войне...

      Михаиил посмотрел на хижины. Вооруженные гончие маршировали по щебню. Ему показалось, что среди них он узнал своего брата - Сиксет.

-  Я пойду за ними, Гавриель. Они приведут меня к брату. Я хотел бы, чтобы ты пошёл со мной! - смущенно просил его Михаил.


         Гавриель отрицательно помотал головой. Михаилу не хотелось прощаться с мальчиком. Он по-братски обнял его и прижал к груди. Заплакав, он упрашивал пойти его с собой. Но Гавриэль молчал.

- Скажи мне только одно, Гавриель... - он никак не мог сдерживать слезы, - встретимся ли мы снова?

        Спустя час Михаиил уже шел один по мокрым улицам Иершалаима, весь в слезах и с невообразимой тоской в сердце. Гавриель ничего не ответил ему. Он лишь грустно улыбнулся ему, дослушав вопрос.

            Вересаев проснулся среди ночи в поту. Он поднялся в кровати, свесил ноги с кровати и натянул веревку бра. В тёмном свете он попытался в зеркале рассмотреть свои глаза.

- Красные. Будто и не спал вовсе. Что за сны? От чего теперь? Может Пал Палычу позвонить? А вздор... пройдёт... - подумал Вересаев, выключив свет.





ГЛАВА 17: КРАСНОЕ СОЛНЦЕ ДОЛИНЫ ИОРДАНЬ



         В такую ночь, когда звезды блестят особенно; а резкий свет рассекает облака, я не могу уснуть, мой дорогой читатель; мои мысли полны болью чьих-то других сердец, которым хуже чем мне; мои мысли полны страхом, который испытал беззащитный сирийский мальчик Габриэль, и мучительной болью в животе, который испытывал бедный старик Фурке; мое сердце дрожит вместе с их сердцами.
       Ах, если бы чужие мечты сбывались, когда падали с неба звезды. Мечты юного Михаиила и мечты гордого Буйнова; если бы они сбывались.
        Надеюсь, мой друг, ты, гуляя по вечернему городу сочувствуешь погибшему Синемону и ждешь, что священный город будет спасен. Пусть сегодня наш с тобой город поспит, а я нарисую тебе новый: с крытыми канонадами и висячими садами; где рынок арабицских купцов окружают белые мраморные стены, а души их охраняет старая башня - лучников и убийц Азтреовели, пусть и пропали великие города Арамеи: Ифеть и Хайпа, утонувшая в крови и восстаниях черного культа, Сепида и Кинереть, поглощенная смертью Синемона и первосвященников от римских клинков в храме 12-го Наместника, столица рыбаков и убийц Мертвых морей, обращенная в пепел плащеносцами Софоса.
           И хотя муссонные дожди давно смыли кровь, а соленый ветер давно развеял прах павших войнов, больше не существовало прежних великих стен и свершений, что творились здесь под сенью красного Арамейского солнца. Давно отшумели бури на оврагах Кинерети и засохли пески Ку-ин-ра; а весною на Дексиму вновь побрели арабицские и сирийские караваны через пустыни Мертвых морей долее к южным вратам Хайфы. И пусть Хайфа снова встречала красный рассвет, больше не было света у арамейского народа; на Септиму близ Вифлееме были разбиты последние войска Киры Великого; и только лишь тень уцелевших его конниц остывала на Синайской дороге; они бежали, оставляя за собой пожары мелких рыбацких деревень, в надежде, что скот не достанется наступавшей Вавилонской ратии Дария. Да, история Арамейского государства была окончена.
          Среди городов оконченной империи, надо сказать, сохранились два: город белых каменных стен, Иершелаим, охраняемый смельчаками из туринов Серафиила, а также остатками гончих Рофы и неприступная белая башня арабицских убийц Азтреовели, последний оплот Сирии, Самаринии и Арабии. С юга к Иершелаиму уже шли, держа победу в руках, римские кентурии Рафаиила и турмы Уриила; с запада - на Азтреовели черные эльтурские пращи и Кеметская колонна Бертиона; с севера - к Вифлееме Кенеретские колонны Мита и с востока - Вавилонские рати Дария. Огонь великого народа остывал с каждой звездной ночью, что, быть может заметил только юный мечтатель Михаиил в одну из своих бессонниц на Лысой горе, еще свободной от пролитой крови. С наступлением весны, на Айру начали разливаться реки; акватория озера Иордан наполнилась солеными разводами, оставляемыми волнами на холмистых берегах. Пути в Иершелаим были закрыты; город мог, наконец, вздохнуть от горячего солнца и битв, для коней реки были теперь непроходимы.
           В последних свободных городах Иершелаима ненадолго вернулась прежняя жизнь с той купеческой торжественностью и мещанской скромностью. В пустынях Мертвых морей залил грибной дождик, а в свободную Арабию пришли холода, каких не видела еще Самариния; от того они и проклинали черного Бога Дахаку. Хайфа, Кинереть и Ифеть к Нисану была полностью занята римскими войсками, наместничество захваченных городов было отдано Бертиону в титуле легат, а местная власть по решению кесаря священному малому Синедриону, во главе с Сепаменоном Сепиды. Функцию суда Великий Кесарь передал римской прокуратории и священному суду Хайфы и Кинерете.

        Так пропали великие города....

         Первый день этой холодной весны выдался смертельно опасным. На арабицских лощинах выпал снег; хлеба померзли; башню Азтреовели запушило снегом, а стены покрылись льдом. По приказу нового Арамона иконари запели воззвание к Богам. В смертельной опасности теперь находились и границы Самаринии; Арамон каждый день выходил вечером в ветер на заледенелые стены Азтреовели. Белая башня Азтреовели со стенами и укреплениями защищала ближнюю и дальнюю Самаринию от Кинерете и народов южной палестины, а теперь и от римлян и нижней Кемети. Сотни арабицских убийц он выставил на стены; подобных Софосу лазутчиков они убивали на месте. Сам Арамон был уверен, что гранитные стены Азтреовели не взять, но как мудрого правителя мысль о битве отрезвляла его, и он предполагал новые войска. Именно поэтому он отдал решающий  приказ своему единственному уцелевшему генералу Авицию: защитить Самаринию во чтобы это не стало.
            И тогда этот день настал:  тот особенно холодный день весеннего месяца, у глубокого оврага Иордан, когда хлеба Самаринии и Арабии совсем зачахли, четыре ручья коней и людей столкнулись между собой. В небо взмыли тысячи птиц, покинувших Лысую гору, в стонах и эхо встречавшую треск копий и звон тысячи мечей. И если бы не голубая озерная гладь Иордана,  то там на обрывах горы, путник бы ошибся, посчитав войнов притоками этого озера. Четыре разрушительных силы слились в клубок: защитники Великого города, Римские турмы и кентурии, Вавилонская рать Дария и Сепидская конница Ифы. В смертельной битве, где не будет победителей, под кровавым закатом Иершелаимского неба, у красного соляного озера Иордан.



                ГЛАВА 18: СЕРЕБРО



        Сергей дочитал последнюю строчку и задумчиво спрятал книгу в полу куртки.

       Он шёл по шоссе. Никогда Сергей так ни был далеко от дома. Его не оставляла в покое книга. Славная смерть гончего Гифаиила и мальчик с бездонными глазами. То угасала, то расцветала перед ним лощина древней Кинерете. Настроение его менялось, хотелось съесть чёрную кошку, а может того хуже броситься вниз. Он медленно прогуливался, держась поодаль от магазинчиков, их зеркальных отражений. Мысли его, кажется, убегали по этой бесконечной дороге. 
        Попадались в блике желтого фонарного света люди в черных куртках, девочки о чем-то спорящие за банкой пива, дети с собаками. Вот уже кинотеатр, знакомый Петренко. Странно кивнув зеленоглазой девушке, что задумалась, стоя у шоссе, Сергей завернул на проспект. Его пронизал холод, он запустил руки в карманы.

- Кругом так тихо, - зачем-то заговорил он сам с собой - иду, не радуясь успеху! Почему же так хочется исчезнуть?

       Беспокойно Сергей взглянул на переход. Шагая по зебре, мимо его плеча улизнул старый знакомый старых вояк, Вересаева и Буйнова - в белой кофте и кровяными пятнами, так испугавший патологоанатома, с тяжелым бездонным взглядом человек. Он плёлся, хромая на правую ногу.

- Мир так ясен. - продолжал Сергей, пропустив его вперед - Я сегодня заработал десятку сотен тысяч, а кто-то изуродован кровью, без одежды... От чего мне стало гадко?

     У секс-шопа, что напротив магазина с детскими шортами и "Все для дома", он остановил доходягу. А остановил потому, что узнал его со стопроцентной точностью.

-   Ты...!  Вы...!! Как?... - путался Петренко.

        Человек посмотрел на него. Его добрый, грустный, бездонный взгляд разливался по Сергею, он вздрогнул. Но в следующий миг он понял: ему стало спокойно, до того был тёплый этот тяжелый взгляд. В такие моменты ему казалось, что упущенная свобода сводит собственную крышу над потерянной возможностью. Взглянув еще глубже в голубые глаза странного человека, ему захотелось к нему прикоснуться, но Сергей так боялся провалиться в пропасть.

-   Сергей, - ответил ему человек, - мы будем тебя ждать вместе с ней. И с ним. Деньги нужны лишь тем, кому больше нужна иллюзия свободы. Твоя мать дожидается тебя и передаёт тебе, что любит, не смотря ни на что и ждёт, не смотря ни на что. Сегодня тебя захлестнёт печаль, ты вспомнишь все горести, которые тебя убивали. Но с восходом солнца следующего дня они пройдут. На рассвете тебя попросит о помощи женщина, которую ты боялся больше всего, откликнись. И, наконец, ты обретёшь свободу. И исчезнут тени Арамеи и больше они не будут отравлять твой разум.

- Разве это... в... в... - заикался Сергей.

      Сергей заплакал. Его голова более не поддавалась ему. И вдруг ему стало понятно, от чего ему грустно и тошно. В сознании исчезла Арамея и восстала белая комната, как и прожитая наспех его жизнь.
Раньше он жил с мамой. Он помнил те времена, когда он заходил в комнату после школы, открывал холодильник: было пусто. Сергей жадно смотрел на сверстников: в их распоряжении было все. У них с мамой не было денег иногда даже на новые ботинки. Его мама работала простым бухгалтером, водила его в храм каждое воскресенье. Он всегда плакал и попрекал мать бедностью, а мир несправедливостью. Царившее тогда настроение перестройки и либерального спасительного духа нисколько не пронизало мальчика Сергея. Он был ребенком, ему многого хотелось: мороженное. Хотелось просто жить. Ему казалось, что ему дают недостаточно и от этого он страдал. Бедность он назвал пороком, а богатых - ворами. Хотя маленький Сергей не знал об МММ и ваучерах, он подозревал что чистого в этом очень мало. Неудивительно, что его любимым героем был Робин Гуд. Собственная зависть и чужая несправедливость отстранила его от всех. Он больше не ходил в церковь, он вышел на улицу. Тогда в его голову параллельно вошли Стивен Кинг со своим "Get rich or die trying" и книги. Именно тогда он и понял: деньги не зависят от талантов и высших сил. О нет! Софокловское "Хлеба и зрелищ" и пирамида А. Маслоу заставила его забыть о своем пороке и пороке его матери. Бедность исчезала из его жизни навсегда. Он стал вначале риэлтором, а потом скопив капитал открыл продюссерское агенство. Клуб "Рай", "Боккарди" и австрийские коньяки, пропихнутые через постель на сцену девочки. Он забыл о бедности, как и навсегда о матери.

-  А что мне петь, Сережа?

-  Пой бред. Бред заводит людей!

       Дальше различные международные сделки, контракты. Романы, которые он написал. Но последний был шедевром: о любви двух лесбиянок. Вахит заказал начальный тираж в 1 тысячу книг. Имя Сергея только мелькало на телеканалах, но денег ему хватало чтобы в гневе разбивать "Ray Ban" и тут же заказать новые прямым рейсом из Америки. Проходя мимо церквей, он никогда не подавал, ибо считал многих тунеядцами и проходимцами. Жизнь в шоколаде его устраивала, но только сегодня он задумался о том: "а делает ли она меня счастливым". Встав с холодного асфальта, он твердо решил навестить маму.

        Может она его еще ждет? Но ждать она его не могла: она уже давно покинула этот свет. Он обернулся перед собой, человека которого он встретил более не было.

- Я понял, кто ты такой! - крикнул Сергей в воздух. - Я знаю тебя! Расскажи мне, прошу! Чем закончилась эта история?! Расскажи, умоляю!  Расскажи!

      Сергей замолчал. Проспект посеребрило светом. Грустный, но одухотворенный Петренко отправился прочь домой. Домой к матери. Хоть и знал, что она давно умерла. Он знал, что пройдёт ещё пару минут и он проснётся в постели своей жены. А почему? Он не знал почему, но был уверен.

- Скажи мне, перед тем как я проснусь! Вернусь ли я домой? Скажи мне, Михаэль!




ГЛАВА 19:  КРОВАВЫЙ ДОЛГ СЕПИДЫ




       Несмотря на значительный успех в Кинеретской кампании: взятие Хайфы, Кинерете и Ифети, союз с Сепаменоном Сепиды и выступление на Иордань, Бертион всё еще сторонился торжеств. Обещание, данное легату в порыве самолюбия, -  взять Азтреовели за 6 месяцев, казалось теперь сомнительной авантюрой. Войска чёрных чемпионов с лёгкостью отбрасывали эльтурские кентурии Мита, прочь от границ Арабии. Легионы Рафаиила и курты Уриила ударили бы должным образом по Ближней Самаринии, если бы не два больших «но»: опора Ииершелаима и Вавилонскии ратии, что едва возможно было склонить к союзу с Великой Империей. Отсутствие тактики и обходных маневров могло бы только вызвать еще одну большую войну, которую Рим бы не выдержал: с Персинией. Имея только колонну кеметских наёмников, Бертион решил двигаться в обход Уриилу и битв, что развяжутся у Иордани, с запада, то есть с Сепиды.  Теперь, казалось, звёзды благоволили Бертиону, он мог закончить начатое ранее Софосом дело, и более того: снарядить армию наёмников в Сепиде.

        За то время, что Бертион пребывал с Пераменоном в Хайфе, Сепида и вовсе поменялась. Власть и окрепшая конница Сепиды перешла в юрисдикцию Синедриона. Сепаменон охотно пользовался полнотой державия, устраивая публичные казни восстававших сирийцев из провинций Ку-ин-ра. Вполне оправдывал Сепаменон и римские казни, хоронильны в жреческих полях и культистов, свободно перемещавшихся по Сепиде. Теперь Бертион прибыл сюда для окончания долга.

         Бертион прибыл в Сепиду на рассвете в середине Дексимы, в канун великой лингвы Сипаменона к храмовому народу, которую обычно Синемон начинает в ве

енние месяцы. Подготовка к ней шла полным ходом. В синем саду Сепиды уже бродили арамейские жрецы с факелами, прогоняя прочь зевак от балкона Висячего замка, озера и магнолиевых рощ. У речевых колонн закапывали столбы, там должен был говорить Сепаменон. Оставив свою колонну в саду, Бертион посетил дворец, где быстро облачился в жёлтую жертвенную робу. Отпустив с каким-то поручением своего тайного советника, всадник вышел в канонаду тронного зала, где застал Сепаменона за трапезой в храме. Иконарь семенил по зале, записывая за Сепаменоном латинскую речь. Там же возилась прислуга. Первосвященник с жадностью набивал себе живот, запивая вином. Прожевав, он бросал предложение для проповеди и далее продолжал жевать. 

-  Читать речь на латыне? Эта затея понравилась бы Кесарю, но совершенно бесполезна, если соберется вся чернь этой Кенерете. Ты не находишь, Меней? – говорил с прислугой Сепаменон, а затем продолжил уже диктовкой по латыне иконарю.- Во имя великого бесконечного огня и изменчивой воды, во имя света и народа Иудеи, держу священное слово перед Сепидой, я - Синемон Коре. Священный Суд и Синедрион вымаливал грехи за чужие преступления и кровь ваших собратий, пролитую в Кинерете и Ифети. Наш свет смиловался над нами и положил на длань Синедриона предателей.  Кровь сирийцев, иудеи и арамеи лежит теперь на руках того, кого вы на празднике Благочестия звали Синемоном, культ Быка и смерть невинных в его душе. Ты пишешь, Менея? – прервался Сепаменон. - Захарья, под властью темных сил, по-другому Синедрион объяснить это не может, приказал своим гончим покарать за неподчинение демос Ифети . Но, народ Сепиды! Наши печали и беды не закончились. Я Синемон Коре, первосвященник Вифлееме и Мертвых озер, Священный Синедрион постановляю: 40 дней непрерывно читать молитву на хтон , да спасутся души всех невинно убиенных в Ифети и предать анафеме Захарию. В виду недели Благочестия запретить женщинам роды… - Сепаменон вдруг замолчал.

         Бертион появился у лежака неслышно, Сепаменон обнаружил его по звону клинка. Мечник присел напротив Сепаменона. Что-то холодное пробежало по коже Сепаменона.

- Сепаменон, я настаиваю продолжать пир! Свет подождет, живот - ждать не будет! - Бертион потряс винным кубком перед собой и залпом выпил его.

      Кусок ягненка застрял в горе первосвященника, он с трудом проглотил его.

     Бертион, забрав кубок вина, покинул канонаду. Сепаменон молча поволочился за ним на балкон, до сих пор шокированный визитом римского легата. Вокруг дворца и в синем саду среди колонн собирались сирийцы, арамейцы и иудеи, пришедшие готовыми к речи. Синемон, глядя на толпу, что-то повторил по латыне и вопросительно улыбнулся чёрному всаднику. 

- Толпа! «Самая обстоятельная сила!» —торжественно заметил чёрный мечник, а затем обратился к Сепаменону. - Признайтесь, Синемон, ведь вашей веры не существует. А каждый верит только словам и деньгам. Даже смерть не стоит того, чтобы ждать ее после жизни. То ли дело прекрасное вино, красивые женщины Востока. У... Какие они в Арабии. Разве не хотели бы вы всё бросить и отдохнуть в спокойствии, любви женщин где-нибудь на оазисах Ку-ин-ра? – а затем заметил как-то в сторону, - Посмотри Сепаменон, как ждут они речи. Искусство говорить, вот что управляет жизнью. 

      Коре вдруг увлекся толпой. Она завораживала и тянула его. Он стремился выйти к ней со словами.

- Наверное, великая сила эта ваша вера.

- Одно я знаю точно, Бертион. Только от мускулина зависит, как будут относится к его могиле. Оставят там испражнения или цветы. Дело даже не в вере, а ее методе. Деньги и женщины не заменят Вам абсолютной власти над душами. В Богов я не верю и Вам не советую, иначе вас они покарают жестоко.

        Бертиону показались слова Синемона еще одной устрашающей шуткой от властителя Синедриона, он с тем же задором осушил кубок. Советник вошел не слышно и тихо что-то шепнул на ухо Бертиону. Вслед вошел слуга, сообщив о готовности опор к речи.

      Бертион попытался изобразить дружеское похлопывание по плечу, но получилось холодное целевое:

- Вам ли не верить в Богов, Синемон? В этом я могу Вам посочувствовать. Я пришёл сюда с предложением от легата Пераменона. Он просит Вашей помощи в кампании против Арабии.

- Я охотно благословлю на битву по окончанию праздненств. Я ценю Ваш союз.

- Я ценю ваши молитвы. Но мне они не к чему. Мне нужна ваша конница, Сепаменон.


        Глаза Бертиона вспыхнули каким-то холодным блеском, свёрнутый покосился его старый рубец.

- О, нет, чёрный мечник! Мои долги оплачены перед моим народом и Римом. Тирания Киры пала. Прошу прошения, но я должен теперь вести свой народ к спасению и свободе. – резко ответил ему Сепаменон.

- Сепаменон, ошибкой стоит считать отсутствие веры в то, что существует не по наслышке. Я вынужден отправить Вас встретиться с Вашими Богами.

        Глаза чёрного всадника загорелись, старый рубец ещё больше исказился. Лицо его дернулось и окропилось красной кровью, заиграла улыбка. Послышался гневный рёв толпы, а затем гробовая тишина.

          Минуту спустя, Бертион вынул из горла Сепаменона стрелу и удовлетворительно кивнул своему советнику. Тот, присев в ответ, удалился. Холодно и безжалостно он наблюдал за агонией Сепаменона на опорном балконе. Вид его запечатлел последнее недоумение. Все произошло настолько точно и быстро, что кубок вина так и остался сжатым в руках первоосвященника. Только взгляд Бертиона обратился на слугу и иконаря, таких же ступорозных, как и минуту назад Сепаменон, их горла уже были перерезаны кинжалами. Убийцы в черных плащах тут же удалились.

        С окровавленной стрелою в руках и красным кубком вина, Бертион вышел на опорный речевой балкон, где его уже приветствовала толпа сирийцев и арамейцев, окруженная черными плащеносцами и лучной конницей. Под протестующий рев толпы, Бертион бросил окровавленную стрелу под опоры.

- Вера позора, казней и убийств пала, - закричал в толпу Бертион. - Сепида! Я освобождаю тебя! Именем Рима! Каждый арамеец в этом городе теперь волен делать со своей жизнью все, что ему заблагорассудиться. Я обещаю Вам, что смерть эта последняя. Теперь над Вами нет Бога. Идите домой. И закопайте этого предателя дальше хтонов! На его руках кровь женщин и детей Арамеи!

      Толпа вдруг замолчала. Бертион облил каждого из стоящих под канонадой жестоким холодным взглядом.

- Вы свободны! - повторил Бертион и поднял вверх кубок вина. - Я пью за Вас!

        Бертион покидал канонаду храма под шелест колен, преклонившихся к земле. Лишь пролитая кровь разбивала этот шелест, медленно просачиваясь в затоптанный песок синего сада Сепиды. Бертиона же теперь ждал город белых каменных стен.



ГЛАВА 20: ГОРОД БЕЛЫХ СТЕН




       Неуправляемая река времени, мой читатель, только ее поток способен растворить любую материю, независимо от происхождения. Да и существует ли эта самая материя. Время обманчиво, как и обманчиво чувство существования одного человека в единственном времени. Реки обманчивы, обманчив свет, который освещает ночь, и обманчива тьма, которая замыкает свет. И иногда решать будет тот, кто перстом укажет, что первично: свет или тьма. Решит он это миром или войной, выбор только его. Итак, мы возвращаемся с тобой, читатель к белокаменному городу.
          Войска сирийских гончих и Иершелаимских ратников разместились в крепости на долине за горой. Остаток их войск всего в тысячу, тысячу смельчаков, что набраны в Иершелаиме и Туроне. Полукольцом мечники и лучники окружили дворец Киры, а на периферии, там где гора отделялась Иорданью разместилась конница и мечники, бежавшие с Кинерети. Передовой пехотой и лучниками, которые обороняли Иордань командовал наместник после смерти Киры, первоосвященик Иершелаима, святитель Серафиил. В толпах его, что приготовили луки у берегов Иордани, царило смятение и страх. С Иершелаимского плато и лугов Арамеи призваны были к рассвету последние войны и гончие. Многие из иудей были измотаны подготовкой к битве. Всю ночь они готовили колья у берегов Иордани, разжигали костры и собирались с последними силами.
        С юга к Лысой горе подходила первая колонна Римского войска, Уриил шел турмой со знаменосцами в четвертой когорте в легионе Рафаила. По правому же берегу Иордани Уре сопровождала курия Ипсиа и Рефы. В то красное утро колонны Уриила отрезало от башни Азтреовели, и под кровавым солнцем Иордани римские войны рубили белых чемпионов Азтреовели. Авиций с его колонной стояли на смерть. Кенеретская колонна Мита была в лучшем положении: эльтурскими силами отрезаны основные силы от Иершелаима, гончим к закату пришлось отступить за Кинеретские овраги к оросителям.  К утру Уриелю не удалось взять Лысую гору. Курион  принял решение отодвинуть турму к соляным оврагам Мертвых морей.
        Когда дух римских войнов пал, Уриель приказал остановить турму. Когда над Лысой Горой взошла первая звезда, римское войско добралось до Иершелаима. Лил смертельный дождь с грозой и градом, на Лысой Горе показались черные сели и луну затмило обрюзглыми тучами.
      Серафиил выстроил первую фалангу лучников, так чтобы огневой расчет не дал пройти хотя бы первой сотне до кольев к Иордани. Также Серафиил надеялся на реку, древнюю мощь ее воды, что оберегала Иершелаим тысячи лет. По расчетам Серафиила, Лысая гора и ее грот задержит римские войска на несколько часов, Иордань продержит их до полудня, а далее - Серафиилу и его гончим с конницей придется умереть. Серафиил в надежде задержать римское войско до рассвета, собирал коннору войнов с берегов для оборонительного удара. С дворцовых укреплений, он вместе с диадой гончих перебросился к берегам Иордани, где встретился с Кифой, что привел своих гончих с Турона и Якофы. К восточным кострам он приблизился с немыслимой быстротой. Кифа и Серафиил с командой гончих и мечников Турона решили застать легион в расплох на Лысой Горе.
         А сколько прошло теперь времени: одна секунда, один час, один день, год, тысячелетие; Михаиил пребывал в бреду; пятый день на руках его нёс Габриэль. От того, кажется ему виделись, эти непохожие на реальность города, стеклянные здания и чёрные располосованные дороги. Сердце билось так, что выскочило бы из груди, не будь пред ним костей. Габриэль остановился у самой Иершелаимской стены, где солдат не было, в тени кипариса южного клена. На краю ручейка, где исходил Великий Иордань, Габриэль развёл костёр и положил к нему страдавшего Михаиила. Юноша лихорадил и бредил все время, пока красное солнце жарило долину тысячелетней реки. В два дня им, живыми, повезло ускользнуть от четырёх уничтожавших друг друга армий. Когда солнце исчезло с неба, Габриэль обрамил истекающую кровью ногу Михаэля отрывком своей тоги, а позже неподвижно сидел у горевшего в ночи костра. Белая звезда, что нависла над Иершелаимом, до сих пор ютилась у четвёртой Венеры, закрытая чёрными грозовыми облаками. Дул легкий ветер, тихо шумел приток Иордани,  причудливо заливаясь между орошателями и деревянными земледельными планками. Там же плескалась и мелкая рыбешка, стрекотали твари и мешалась низинная водоросль. Еще днём долина бывшая местом ристалища, превратилась в уютный дом, где ласково трепетали вечерние птицы. Куда-то пропало кровавое солнце, что восстало над Иорданью, и водрузилась луна, излучавшая свой белый покровительственный свет. Пропахшая чёрной смертью долина теперь говорила путникам о тишине и мире.
          Габриель, кажется, нашёл в ней покоя, уставшие его ноги опущены в заводь, спину же грел тонкий узелок желтых иорданских углей. Но слепые, бездонные, грустные его глаза не спали: он наблюдал за войсками. Когда чёрные муссонные облака падали на горизонт, Габриель тихо шептал на арамейском молитву, водил рукою, и облака исчезали.

- Уриель, разве это твой выбор? - беззвучно шептал мальчик.




ГЛАВА 21: СЛУЧАЙНЫЕ ВСТРЕЧИ



       Иногда пересчитывая лишние дни в календаре и строчки в блокноте, мы с тобой читатель приходим к выводу: наши пути неисповедимы, но так странно пересекаются. Кажется, что они вышиты зеленой линией на нашем фраке. Мы с гордостью или бременем переживаем встречи и разлуки. Сейчас об этом почему-то задумалась и Людмила Петровна.

       Она  вбежала в автобус. Хотела быстрее добраться до Константина Петровича. У Константина Петровича приключилась страшнейшая беда: неизвестный сбил его дочь. Сам Яровицкий остался жить, а вот дочку… Дочку… Нет, об этом Людмила Петровна хотела думать в последнюю очередь. Она так устала, что хотела сесть. Было битком, можно было продохнуть, но с трудом. Консервная банка, не иначе. О самых главных вещах задумываешься в тесноте. Среди толпы заспанных и усталых рабочих, школьников и студентов, копающихся в телефоне, она заметила свободное место в самом краю автомашины. Она начала просачиваться к сидениям, стараясь не толкаться и не мешать трудягам с котомками и пожитками. Она плюхнулась на место, более ей понравилось, что оно было пригрето. Как это и бывает в общественных маршрутах, через склень и людскую пробку пробирался самый страшный человек этого автобуса. Кондуктор. Его боялся здесь сидящий справа Лев Петрович, что едет зайцем и Мария Борисовна, у которой окончился проезд. Но не повезло сегодня побывать в руках правосудия транспортных линий соседу Людмилы Петровны. Сидящий с опущенной головой и отрешенным грустным взглядом, в белой толстовке, запачканной кровью. На вопросы кондуктора он отвечал тихо, но внемлюще, как делают это виноватые дети.


-   За проезд передаем! Вам что тут, музей района, а я дева Мария? 20 рублей пожалуйте!


        Человек в белой толстовке поднимал на нее лицо. Тяжелый бездонный, но бесконечно греющий его взгляд запомнился Людмиле Петровне


-   Простите меня, добрая женщина, у меня нет такой суммы, я не богат.


  Он снова опускал голову вниз. Кондуктор злилась, таких как он, она выгоняла тысячами.


-    Бедные, кругом бедные! Мне что прикажете делать? Из своих кровных отсыпать. Извольте пешком просить добрые дела, а у нас 20 рублей - проезд.


Людмила Петровна остановила все это:


-   Вот 40 рублей: за меня и за него. Не ругайтесь.


       Людмила Петровне не стало его жалко, она вошла в положение бедняги. Она видела его взгляд, этого было достаточно. Она насчитала мелочи и отдала кондуктору. Иногда отданные монеты могут открыть новую страницу в голубой книге. Человек повернул к ней голову. Его тяжелый взгляд был невыносим, но так манил. Что-то было в нем глубокое и непостижимое. Он также тихо проговорил ей:


-   Вы уже сказали ему о новой жизни?


      Людмила Петровна покраснела. Это хуже удивления. Шок в смеси с поразительной точностью. Вот уже как три дня она знала: у них с Фурке будет ребенок. Только она хотела сказать ему по выписке. Она хотела его обрадовать уже вылеченным. Людмила Петровна сразу же провела параллель с экстрасенсами, но решила перепроверить:


-   Как вы узнали? Вы великий колдун?


      Он коснулся ее живота, Людмила Петровна не сопротивлялась. Человек в толстовке снова окатил ее грустным взглядом.


-   Будет мальчик, красивый. Ваш муж встретит его на поляне, там где он хотел, в Новом парке. Вы там познакомились. Скажите ему прямо сейчас.


-   Зачем? Он сейчас не в лучшей форме. Может быть по выписке?


        Все эти вопросы Людмила Петровна задала в пустоту. Собеседника не оказалось рядом. Она встала с кресла, искала его взглядом. Последнее что она заметила: хлопнувшие автоматические двери автобуса.
Она поспешила позвонить мужу. На другом конце Фурке взял трубку. Людмила Петровна рассказала о происшествии и в конце добавила:


- У нас будет сын!!!


      В трубке ответа не последовало. С глаз Валентина Оксановича стекала слеза. С последним словом Людмилы Петровны остановилось его сердце. Но с этим последним словом он знал: "Он сможет еще сходить с сыном на поляну, поляну, которую он выбрал в старом парке, где первый раз встретил Людмилу Петровну". 

    Врачи позже констатировали его смерть.



 ГЛАВА 22: ВЗЯТИЕ ИЕРШЕЛАИМА




        Около трех часов Серафиил отдал войску отдохнуть и подготовиться к удару на Лысой горе.
      В грозу, красный красный кровавый дождь, среди Иершелаимских соляных костров юноши плакали, и только Михаиил оставался в полном спокойствии. Он спал, и только что под стук капель проснулся от странного сна. Он будто был в мире со странными устройствами и причудливо одетыми людьми. Он рассеянно глядел по сторонам, ища Габриеля. Он потрогал свою ногу, она была жива, кровь рьяно пульсировала в его пятках. Хотя во сне его нога была поражена страшным механическим животным. Не увидел он и того реального, что происходило минуту назад, не было причудливых устройств, а там над плато чёрными тучами была заткнута луна. Проснувшись он убедился, что гончие белокаменного города в скудном положении, положении ожидания смерти и страданий плена. Одни прощались с семьями, другие с Богами, третьи в надежде заправляли тетивы.  В лагере пахло приятно хлебом, а пуще сыростью грядущей смерти. К слову, спустя сутки после прощания с Габриелем, он нашёл лагерь гончих, где обнаружил его брата. Его несколько раз пытались убить и обокрасть, но Михаиил уцелел. Его брат, Сиксет, маленького роста, неказистый лучник, подбадривал вокруг соратников иудеев и сирийцев. Пытался воодушевить их на последнюю в жизни их битву. Хорошо быть молодым, не боишься смерти. Его брат Сиксет был шестнадцатилетним смельчаком, который не терял теперь веры, говорил о судьбе и важности выстоять, даже когда надежда уже потеряна.
Сиксет точил арабский меч и собирался с диадой Серафиила. Скоро Михаиил помогал ему маслить щит. Сиксет подал ему короткий кинжал.

- Скажи мне, - спросил он у Михаила, - зачем ты покинул отца и Мертвые пески?

В глазах юноши заблестели слезы.

- Паттере отправился в хтонны...

Сиксет кивнул, будто знал об этом наперёд. Он отложил меч и присел ближе к брату.

- Вижу, ты боишься смерти. Воин не должен бояться смерти. Отец не боялся, и ты не бойся. Нам пора, Михаиил, мы -последние защитники этого города. Будь смел.

    Уре же чувствовал каждую каплю смятения иудеев и каждую каплю своей победы.

    Оставив легион Рафаэля, Уре решил повести свою колонну вперед. Он чувствовал всю сладострастную соль этой победы, каждая его фибра уже пела гимн Великому Риму. С Лысой горы его сотня двинулась к Иордани, где его и застала врасплох диада  Серафиила.

    На чистой глади Иордани, среди белесых берегов Арамейского плато, где цвел клевер, а грязь от дождя бежала в воду, встретились две силы - турма Уре и диада Серафиила. Серафиил стоял за Иорданью, на ее береге, закованным кольями.


- Для Вас не секрет, что сегодня мы сгинем, - говорил Сиксет. - он обернулся на гончих, а затем на Михаиила. Сиксет горел битвой, - за нами не стоит честь защитить Иершелаим. Мы погибли, но сгинем как мужи Арамеи.

Луки поднялись вверх.

- Ива-ту! - кричали гончие, а сильнее всех Сиксет.

     Михаиил видел, как падали под стрелами эльтуры и сотня Уре; как разрывались их груди и сухожилия. И хоть смерти на поле боле страшили его, более ему было страшно за Габриеля, который там, может быть в пекле битве. Почему он не пошёл с ним? Что с ним теперь станет? Но если бы он был сейчас рядом, Михаиил бы прижал его к себе. Неожиданно для себя, Михаиил с кинжалом в руке побежал сквозь толпу конницы. За эту минуту смертей, он решился найти Габриеля. Какой было ошибкой отпустить его.

    Сквозь небо Иордани пронеслись сотни кинеретских стрел. Уре, ведший теперь конницу был ошарашен ударом, часть его армии была потеряна, и от того стала сильнее его жажда крови и разрушений. Отдав команду дротикам и копьеносцам, Уре совершил ответный удар. Мечники Турона, гончие и Сиксет перепрыгнули колья и в брод пошли через воды Иордани. Разгорелась битва, в перепалках копий и стрел сражалась конная и мечная сотня Уре, мечники рима с гончими Серафиила. Серафиил и Сиксет прорывались к западу на Лысую гору, скоро их диада достигла турмы Уре. Хотя конницы и копьеносцы ломали себе ноги о береговые колья, часть их добралась до резерва Серафиила. Часть действа сместилась на берега. Сиксет и мечники Турона держали удар на Лысой Горе. Уре, заметив пробоину в своем нападении вместе с мечниками Ипсиа и эльтрусами свернули на Лысую Гору.

- Ива-ту! - кричал Сиксет, отправляя одним за одним легионеров в хтоны.

   Скоро его клинок скрестился с Уре. Встретились два горячих взгляда: жажды крови - Уре и жажды надежды Михаиила. Хотя теперь Уре был уверен в смерти своего противника, он позволил себе вставить:


- Ты неплох в битве для карлика.

- С моего меча ты погибнешь, турмион.


           Перед рассветом конница Бертиона перешла Иордань, встретившись с чемпионами Азтреовели, а мечники Туриона теперь отодвигались с кровью и потом к долине. Серафиила и Сиксета разделили воспрявшие войска Мита. Теперь последней вероятностью выстоять до рассвета было дворцовое кольцо лучников и мечников. Уре заносил меч на Сиксета, с жаждой той крови. Его желание было убить. Только он занес забрал, как почувствовал на лбу чью-то руку. Он озирался вокруг, странный свет озарялся вокруг, в его тумане исчезали конницы и мечники Рима, когорты Мита Кинеретского. Он опустил меч на землю.

- Что это? - вопрошал Уре.

- Уре, - отвечал ему голос, - брось свое оружие, разве это твой выбор?

    Уре оказался в полной темноте, только тихий свет свечи распарpывал мрак. Меч его предательски опустился. К его ногам ступил мальчик, его синие бездонные грустные глаза парализовали турмиона, а горло обуяло удушье.

- Уриель, забудь о том, кто ты есть. Тебе пора возвращаться домой!

            Со страхом он обнаружил себя снова на поле битвы, где уже Сепидские конницы Бертиона  и легионы Мита продвинулись к дворцу. Меч Уре выскользнул из рук, он пал на колени рядом с Сиксетом, тело его словно растеклось по поле брани. Сиксет потерял горячий взгляд и со страшным пониманием озирался на умиравшего от видения Уре. Сиксет не смог взять ни меча, ни лука.

- Турмион, - кричал ему Сиксет, - Турмион, сражайся и умри как воин.

         Серафиил с последними гончими поджимался из долины к дворцу наместников. С первым лучом света Серафиил опять воспрял. Он жаждал увидеть за Лысой горой войска гончих Хайфы и Кинерете с конницей Рофы. Беспощадный дождь закончился к рассвету, но вместо конницы из Сепиды и лучников Кинерете, он увидел новый легион скутумов и копьеносцев, предателей Сепиды. Минуты его битвы были сыграны, теперь игра оставалась за временем, самым беспощадным явлением для война и мужчины. Над Лысой Горой водрузилась гроза такую, какую не  видели доселе жители Иершелаима.

- Приготовьте свои луки. Я хочу увидеть их кровь, - скомандовал Бертион, ступив на землю соляных озёр.

        Михаиил со слезами на глазах, прислонив кинжал к груди, наблюдал за действом на Лысой Горе. Он нашёл глазами Габриеля на ее вершине. И тут же его силуэт был стёрт чёрной рекой конницы Сепиды. Михаиил в трауре опустил голову. Скоро конница двинулась и к нему. Его сбивали с ног, он-то и дело встречал лицом или руками копыта. С хрустом сломалась его левое бедро и он взвыл. И он утонул в этой чёрной реке.

- Габриэль, - прохрипел он, утратив сознание.





ГЛАВА 23: СОЛЯНЫЕ ШАХТЫ МЕРТВЫХ МОРЕЙ. 



          Ubi Iordan lacum influit, ubi Aramei solitudine, ubi avia milia, contempsistis lucem. Romani cum a victoria, arahamei cum a morbi et sanguim. Avis lugens morttum, kuasi mater lugens morttum filiorum. 

           Михаиил, озираясь на чёрное поднимающееся солнце, едва передвигал по  соленым камням перебитые босые ноги. Пленниками, выжившие в битве арамейцы, двигались по выщелоченному ущелью с тёмно-голубыми от соли камнями. Чёрное поднимающееся над ущельем солнце означало только одно: время Арамеи, великой и непоколебимой гасло. Избитое тело Михаила горело, как горел белый город Иершелаим, и как скоро будет гореть великая белая башня Азтреовели, последний оплот Арабии и Самаринии. Как пот и слезы смывали кровь с тела Михаила, так и дождь смывал кровь последних защитников Иордани.

      Да, мой дорогой читатель, только лысая гора скрывала чёрное солнце залитого кровью Арамейского плата. Уже утром проклятое чёрное солнце совсем пропадало, бледной тенью испаряясь в просоленном воздухе. В полдень когорты Мицепулуса заковывали последних пленных сирийцев и гончих. Помощь Серафиилу, с первыми лучами рассвета не пришла ни с Мертвых морей, ни с Кинерети. А пришла смерть с первой Сепидской когортой Бертиона. Арамея пала, сгорела в неравной битве. Воронье к полудню заняло все южное побережье Иордани. Знамена Римского орла расположились с колонной Мита на Лысой Горе, дворце Наместника и Синедриона.

         И хотя римляне  все торжествовали, среди них нашёлся один: ему было не до сна. С самого утра Уриель, заматывая раны, думал не о собственном тщеславии и славной победе. Кентурион не мог сомкнуть глаз: казалось, увиденный им мальчик с бездонными глазами застрял в его голове. Собрав в кулак волю, воткнув в ножны гладиус, он решительно отправился в соляные ущелья: отыскать странного мальчишку среди пленённых. Он достиг соляных шахт на закате.

        Михаиил встретил луну, как старого друга. Он с трудом раскрыл выбитый окровавленный глаз. Его лицо озарила беззубая улыбка с покусанным и истерзанным языком. Он безжизненным взглядом наблюдал за центурионом, рыскавшим по колоннам пленников. Скоро его скакун поравнялся с Михаилом и тот мог его слышать.

- Мицепулус, друг мой. Среди пленников должен быть мальчишка низенького роста, кажется араб. С бездонными безжизненными глазами.

        Мицепулиус тряс отрицательно головой. Михаиил, заслышав о мальчишке, забренчал оковами. Его тело рвануло вперёд к кентуриону. В его душе вспыхнула надежда - увидеть Габриеля. И в ту же минуту его спина встретила горячую плеть. Мицепулус лишь отрицал мальчишку в числе своих пленников и настоятельно рекомендовал кентуриону искать мальчишку среди казненных. Конь кентуриона фыркнул. Тяжелое тело Уриеля приземлилось на земь. Он, нахмурив брови, что есть мочи крикнул сирийцам и арамейцам:

- Кто видел слепого мальчишку араба. С бездонными глазами в белой тоге.

Пленники молчали. Молчал и Михаэль.

        Бертион в то же время заканчивал последние казни сирийцев, не присягнувших римскому Кесарю. Кесарь вот-вот должен был получить известие от Бертиона, свиток он направил ему еще полуднем. Там, где Иордан была глубоководна, римские солдаты, привязав к ногам иудеев камни, топили их. Тех, кто не тонул, добивали в сердце копьями.  Бани и акведуки, расписные дворцы, ложи и рынки заняли голодные лошади и легионеры. Пленников было велено вести в соляные шахты у карманов озера Кинерет и держать первые два дня без воды и еды. Михаиил и Сиксет были одними из 44 сирийцев и гончих, что попали на соляные шахты, к их колонне представили конного курейца и мечников. Каждый из иудеев, кто подвергался таким наказаниям, когда еще имел силу Синедрион, считал счастливым выжить там хотя бы трое суток.

         Тяжелый сухой безжизненный спирающий дыхание горячий ветер колыхал лёгкий конный плащ Уриеля. Вот уже минуту он наблюдал за молчанием пленников. Михаиил не сводил с него глаз. И от того, наверное, Уриель, подошёл к нему. Он навис над ним, низеньким мальчишкой и тихо спросил:

- Как тебя зовут?
- Михаиил, владыка, - он высунул язык, избавившись от вязкой сухости во рту.
- Ты знаешь мальчика?  Я вижу это в твоих глазах. - он сказал это приказным тоном кентуриона, но следующее он сильно смягчил, будто не был кентурионом теперь вовсе.

Михаил молчал.

 -  Говори, когда задаёт вопрос Кентурион, - полышался стук плети, Михаиил согнулся в кандалах, это Мицепулиус ударил его.

         Сиксет поднял брата, а ненависть сжигала его.

- Сегодня поднимаешь меч на беспомощных, а завтра сам умрешь под этой плетью, - сквозь зубы говорил Сиксет.

Михаиил поднялся с колен, однако ненависти в отличие от брата к Уриелю не чувствовал, он не хотел его убить, не хотел поколечить. И Уре будто знал Михаиила тысячу лет, как храброго мальчика, и пусть тот не держал  меча вовсе.

      Уре крикнул мечника:

- Recipe aqum belli ante mortem, - и указал на Михаиила.

        Мечник покорился и отдал губку воды в руки Михаиилу, тот передал ее брату, с жалобным взглядом. 

- Скажи мне, Михаиил, как его зовут?
- Его зовут Гавриэль, владыка.
- Гавриэль - повторил Уре, - и где он сейчас?

         Михаил молчал. И молчал потому, как не знал, где мальчик. Скоро соленые его щеки встретили слезы. Уре будто понял без слов, сел на коня и вернулся вперед колонны.

- Найди его, владыка! Найди, - прошептал ему вслед Михаэль.

            Арамейское плато, изрытое оросительными каналами из русел Кинерете, оканчивалось Мертвыми соляными озерами. Прииски и копи кишали пленниками, ворами и убийцами, преступниками против арамейской церкви и теперь пленниками Римской империи. Соляные шахты обыкновенно работали с рассвета до тьмы, а преступники до самой смерти, иногда не испив воды. Трупы оставляли прямо на приисках из соображения быстрого гниения последних. Уре спрятал нос в плаще от страшного запаха. При пленниках оставлен был, по приказу, Ипсиа и его колонна с требованием убивать в случае не повиновения. Икереты (3) бросили арамейцев на хлориды в теплые рудники из соображения жестокой расправы. Михаиил и Сиксет отправлялись в Драконову гору, которая звалась так из-за неимоверной жары. Михаиил, не прекращая, провожал Уре с той же просьбою в глазах.

- Трус! Ты умрешь от меча арамейца! - гнев совсем вскружил голову Сиксету, он бросал в отвернувшегося Уре соляными камнями. Икереты принялись за плеть. Уре остановил их.

- Отпустить его и дать меч, - Уре приказал мечнику отпустить храбреца и отдать сирийцу гладиус, - я научу его без меча.

        Сиксет, сломя голову, бросился с гладиусом на Уре. Уре уворачивался от его ударов, пока не остановил разгоряченного уже хлестким ударом в лицо. Сиксет пал на землю, выронив гладиус.

- Я не убил тебя на поле боя. И теперь сохраню твою жизнь. - приказал Уре и водрузился на коня. Он покивал Михаилу и скрылся в тьме.

- Ir'hem in chtonae hidub, - взади Михаиила послышался тихий мальчишеский голос.

         Позади Михаиила, как живой, оказался Габриель, с голубыми, грустными и бездонными глазами. Он, разодрав руки кандалами в кровь, потянулся к щеке мальчика, она была горячая и живая. И в тот же миг он понял: мальчик был слеп, он не видит его.

- Габриэль? Габриэль. Я нашёл его, турмион! - Михаил кричал со всей мочи, в надежде, что турмион разделит его радость.
 
       Мальчик не отозвался. Только сухо улыбнулся, последний раз одарив юношу грустным бездонным взглядом. Взмахом плети колонны разделили. Михаэля тащили за кандалы икереты, а руки его тянулись к мальчишке.

- Габриэль! Габриэль! Габриэль!

         Мальчик исчезал с колонной пленных сирийцев, Михаиила снова наказали плетью. Он молча шёл, оглядываясь на колонну пленников Драконовых пород.  А по соляным пескам тянулись кровавые следы... Лишь только Сиксет знал правду: мальчик, который объединял Уриеля и его брата сейчас не существовал. Михаиил тянул закованные руки в пустоту.

          Сегодняшний закат для иудеев, арамейцев и сирийцев не закончится никогда Благочестием и пиром в честь приезда святителя Синедриона, она закончится смертельным треском пещер, запахом горелой селитры и зноем хлоридных шахт. Икереты безжалостно карали любое не подчинение, 44 арамейских война обречены теперь были на смерть, смерть ужасную, выжимающую и страшную муками прежде всего; к закату многие захотят закончить жизни от меча, но погибнут в соли, жаре и страшных криках засыпающих замертво.  Воронье, поживившееся на реках Иордань по привычке прилетело на гнездилище Драконовых гор, где обычно складывались мертвые и посыпались солью. Воронье живилось теперь здесь вместе с грифами из мертвых пустынь и птиц с северной Сепиды. Двое суток без отдыха, питья и сна работали войны Арамеи на соляных копий. Из 44 в живых осталось только 16.  Страшная смерть ждала также Серафиила и его диаду, однако сам Серафиил посчитал ее смертью с честью. В честь Рима и демоса первый кентурион Бертион устраивал игрища со львами и белыми тиграми, а мясом для них он сделал арамейцев , чемпионов Азтреовели и Серафиила. Наместнику Иершелаима кентуриону. Рим готовился к празднику, арамейцы к смерти.



ГЛАВА 24: УРИЭЛЬ



         Иершелаим, Акра и Кинереть приобрела красные знамена, легионы римских мечников теперь считали ее домом. Конницы из Рима и верхнего Синая собирались в храме Синедриона для чествования нового правителя, повелителя Иудеи и священного покровителя Римского правосудия, всадника Иудейского и Кинеретского, игемона. Конные и пешие конвои простолюдинов и вояк отправлялись из Сепиды и Хайфы отдать честь новому царю Иудеи, пришедшего занять место старого казненного Киры. Римские трибуны твердили перед каждым глиняным домом Иершелаима о появлении всадника 7-ой когорты Кесаря, великого Понтия Пилата. На арабских арках убогих заставляли вешать венки из лавры и лиан Акры. Иершелаимская провинция готовилась встретить его с вином и почестями. Из Арабии специально для игемона доставлены арабицские жрицы для удовлетворения нужд мужчин из Сената и его когорты. Бертион готовил к приезду храм; синие шелка из Фракии и занавесы из Эллинии: так украшался храм. Уриел готовил легионы Иудеи к подчинению великому Игемону. На каждом рынке были закопаны отхожие места и установлены пиршеские столы для патрициев. Арабские лучники из Акры поспешили в путь на Янус для того, чтобы вступить под начало великого Кесаря и игемона. Рим дышал в праздной буре и в такой же праздной подготовке. Через Иершелаим были проложены бани и акведуки, а храмы украшены Индийским золотом. 7-ая когорта Кинеретского всадника пересекла к Септиме Акру на ретивых арабских скакунах. Вел колонну молодой гончий, с белесыми волосами и жестоким, но справедливым ликом, всадник в черном арабском плаще и египетской подкладке, всадник-мечник, игемон. На половине пути от Акры к Иершелаиму, его встретила колонна Мита Кинеретского для сопровождения. Два всадника перекинулись между собой лишь двумя словами:

- Кентурион.

- Игемон.

         Объединенная колонна Мита и Понтия следовала через соляные долины Акры через луга и переправы Иордани к Лысой горе. Погода была для самой верховой езды: светило южное арабское солнце без влажного зноя, что обычно бывает здесь на Септиму. Римский Кесарь за заслуги  всаднику 7-ой колонны в боях при Кемети, Арабии и Эллинии отдал благосклонно земли южной Иудеи, Арамеи, Иордани и Кинерети. Хайфу и Ифеть поделила колонна Мита и Ипсиа, где они становились наместниками, но подчиненными Игемону. Игемон принял этот подарок, как самый ценный и обещал сделать свои земли образцом Рима. Рима, который создал великий Кесарь. Римский Игемон в своих мечтах уже планировал создать из Арамеи плацдарм для завоевания верхней Та-Кемети, что принадлежала еще Ахметанону. Арамейские гончие и мечники Турина должны были стать такой же опорой, как эльтуры колонн Римского легиона. Игемон знал это, знал, что получал лакомый, хотя и неспокойный регион. Все уважение, оказанное ему римским Кесарем, он хотел бросить на завоевание Великих проливов, независимого Синая, нижнего Кеметя и свободной Персии. Его имя и имя Понтия, Игемон грезил оставить в устах Великой Республики, которая станет самой могущественной. Победы, одержанные игемоном на Тигре и Ефрате, при нижней Кемети и в Сервии стали для него опорой для власти. Но только когда он получил в руки Арамею и Иудею, он смог бы притворить свою мечту в жизнь. Первое его действие станет упразднение Синедриона. Они преодолели Лысую гору. Тысячи птиц покидали свои гнездилища под стук золотых подков конницы Игемона. Игемон преодолел входные арки Иершелаима, здесь к нему присоединилась курия Ипсиа для сопровождения игемона к дворцу. У самого дворца игемона принял первосвященники Певе и наместник Бертион, Римская знать и Сенат.

- Игемон, - общим возгласом склонили голову первоосвященники и знать.

Большая толпа патрициев в праздничных тогах, знать из Хайфы и Сепиды и всадники пришли на Арамейскую площадь для поклона Игемону. Справедливый его взгляд встречал каждого, а провожал достопочтенный поклон. Вновь поднявшийся с колен иудейский народ приветствовал нового правителя в надежде быть освобожденным. Игемон провожал их с благославлением. Игемона окружили первосвященники и жрецы и старались увести быстрее в храм для решения вопросов, касающихся сегодняшнего покровления великого Игемона церкви Большого и Малого Синедриона, конниц Мита, мечников Мита и кентурии Уре. Уре последовал вслед за игемоном, которые уже что-то обсуждали на латинском. Шоре, Бертион и Уре вошли в трапезную храма Синелриона, где были постелены почивальни и поставлено вино. Вбежали голые арабицские жрицы и патриции Сената.

- Игемон, - поприветствовала его знать.

        Бертион шепнул Игемону о только что выкупленных арабицских жрицах не испробованных еще мужчинами, прекрасном Фракийском вине и прекрасном урожае, который арамейский народ даровал ему на Септиму. Игемон учтиво кивнул и присел за ложе.

- Игемон, ваша честь и доблесть будет воспеваться Богами, - первый первоосвященик кланялся перед Игемоном - Арамейский Синедрион ждет ваших указаний. Ива-ту!

        Первый первосвященник простер руки к небу, сделал поклон Игемону. Игемон сделал презрительный жест Синемону, всей душой он презирал веру и Синедрион. Держать себя в руках ему не позволяло нынешнее положение, но он счел нужным поблагодарить Синемона.

- In'hiva-tu, Simemon. Kesarae nome ihit (1). Что ж, малый Синедрион, по моей воле, передаст на первую седмицу Септимы Арамейский судебный жезл. Синемон должен будет принять мое решение, - игемон испил вина и пригласил первосвященника с Бертионом к трапезе. Первосвященник оскалился в вежливой и доброжелательной улыбки.

- Игемон, я принимаю Ваше желание вершить судьбы людей Арамеи, но право это должно остаться за Синедрионом. Одним только Богам известна что стоит жизнь человека.

Игемон понимающе кивнул.

- Что ж. Если Римский Синедрион хочет недопонимания с Игемоном, воля ваша Синемон. Прежде поговорим о чести, который Римский Кесарь оказывает проклятым и убогим. Я слышал, во имя праздника священной Септимы устраиваются игрища с белыми тиграми. Арамейцы имеют шансы умереть с честью. Подготовили ли вы волю Римского Кесаря к исполнению.

Бертион встал на колено перед Игемоном.

- Все нужное сделано, Игемон. Гончие Ифети и Кинерети будут накормлены и острижены к бою.

- Да будет так! - ответил Игемон.

         Уре решил нарушить тишину и перед страхом своей смерти вступить в разговор с Игемоном. Уриель встал с ложа и тихим дрожащем голосом обратился теперь к всаднику Понтию.

- Великий Игемон, - голос его до сих пор дрожал, - я, раб твоей воли, турион Уре смиренно прошу исполнить мою нижайшую просьбу.

- Встань с колен, победитель Арамеи, твоя просьба будет исполнена. Что ты хочешь от римской империи в знак своей победы.

- Игемон, прошу твоей волей и волей малого Синедриона освободить с соляных шахт храбрых войнов, что поразили меня своим искусством владения меча. Прошу тебя подарить ему шанс жить за имя Кесаря.

Игемон с ожиданием наблюдал за Синемоном.

- Ваша воля Синемон? - прохрипел всадник.

- Малый Синедрион  против. Уриел не может действовать.

- Вы свободны Уриел. Воля Кесаря освободить война.

       Уриель покинул желтый храм Синедриона, под самую ночь и поспешил выполнить свое предназначение. По какой-то причине он считал необходимым дать храбрецам свободу, а не жить собакой, засоленной во мраке и тепле Драконовых гор. Неприязнь Синемона и Игемона смазалась, женщины из Арабии были божественны. Они теперь не говорили больше о делах, а всецело отдались празднованию и оргиям.

            Как только Уриел покинул Иершелаим,  по улицам римского города зажглись факелы. Римская стража выстроилась у акведуков и каналов, а также бань. По приказу Синемона они следили за передвижениями арамейцев,  дабы не пропустить неожиданное проникновение в храм остатков гончих Сепиды и Кинерети из колонны Рофы, о которых до сих пор не было сведений. Стража входной арки  сменялась. Колонна Мита приняла знамя от мечников Ипсиа. Стражники Ипсии патруллировали вход во дворец и акведуки северных каналов вооруженными копьями.

- Я разочарован, Гева, несправедливо поступил с нами Мит. Вино и женщины нами также заслужены.

- Ночь тихая. Мяса я не видел целую септу.

       Стражники Кинерете гремели копьями и устроились у ритуального столба, говоря друг другу о подробностях пира, который по воле Мита и Ипсиа они пропустят, будучи в патруле почетного курейского караула при Синемоне. Ночь была тиха и спокойна, не было не одной тени на горизонте неба Иершелаима. Быстро утомленные разговором, они молчали теперь. Послышался тихий скрип глины, один из стражников поднял копье. Осмотрев развалины старых акведуков и глиняные крыши, стражник вернулся к партнеру. Последняя септа великого месяца Сексты кончалась. В небе Иершелаима взошла полная желто-оранжевая луна. Холодный воздух вернулся из пустынь Акры.
Уриель снарядил в конюшнях своего скакуна, воодушевленный благосклонным кесарем. У арки его остановил Рафаил.

- Стой, Уриель.

- О чем вы, мастер? Я исполняю волю кесаря.

      Как только, крупный коренастый Рафаил получил отказ, меч его вышел из ножен. В красном римском плаще он предстал перед Уриелем.

- Уриель, не смей! Так мы не вернёмся домой.

    Уриель почувствовал себя также, как тогда в смятении. Будто Иершелаим вновь восстал перед ним, в битве, стенаниях и белом свете.  И мальчике с бездонными глазами. Он безжизненно сполз с коня, ватный и обессиленный.

- Не делай этого мастер, если веришь в то, что видишь.

- Они убьют их, убьют! 

Рафаил водрузился на коня.

- Помни, Уриель, не смей их отпускать. Таков их путь домой. Ты ещё увидишь Михаиила. И Габриеля. Я обещаю.

       Под полной желтой луной римского Иершелаима турион Уриель остался в полном одиночестве. Лишь, там где входили в город древние арки в ночной тишине различимы были звуки праздника, первой Септимы Очищения и Благочестия.



ГЛАВА  25: ТЫСЯЧА ПТИЦ




           Вавилонская рать вооруженных ассасинов с косыми ефратскими клинками и скифскими алебардами, сирийские уих-туи с короткими острыми мечами и походными щитами, фракийские мечники, арабские арбалетчики и лучники, римские эльтуры, пленные арамейские гончие и мечники Турина - все они собраны на каменных плитах древних соляных шахт и акведуков только с одной целью: умереть ради имени великого Кесаря и Игемона, ради радости глаз его патрициев, ради одобрения и смеха детей римских старейшин. Статные мужи фракии, нижнего Египта, Сирии, Арабии и Персии и бледные измученные сыны Арамеи - всех их объединяет смертельная тишина рекреационной залы древнего соляного Акведука Драконовых гор. Каменные плиты ристалища омывала вода древних родников этих теплых гор. По традиции, еще со времен Игемона Марка, войны-хтонники одевались в желтые одежды, чтобы чествовать праздник Омовения и Пасхи. Выживших на соляных копиях в рекреационную залу вел Уриель и храмовая стража с фиолетовым подбоем шелковых плащей и в египетских стеганных наплечниках. За пятнадцать дней выжило только пятеро: безрукий сириец Угут, юноша Михаиил, его брат Сиксет и звездочет Нурон. Высохший белок глаз, впалые их яблоки, осипшие голоса и тонкие исхудалые руки - так выглядели последние из защитников Лысой Горы. Каждый из них с трудом держал меч в руках. За время истязаний икеретами, жаром Драконовых гор и застывшими хлоридами их дни стали бы роковыми для каждого из иудеев, если бы не их жажда смерти как мужчины от меча, пусть без особого сражения, которую они носили в сердце, как огонек надежды. У фонтанов омовения в кандалах арамейцев оставила стража, презрительно кинув им желтую одежду.  По коридорам зашумели войны, заскрежетала сталь, треск молота и ругань на кеметском.   В желтых ритуальных костюмах грубые и страшные лица кеметских людоедов и убийц мелькали по зале. В черных факельных огнях исчезали тени сирийских копьеносцев и жрицей. Михаиил чуть закрывал от темноты глаза и растворялся в приятном холодке песчаных стен. Вот уже 15 дней его сердце искало бездонных грустных глаз мальчика, которого он видел в своих тяжелых снах. Больше он не радовался воде, родниковой воде, запах и цвет ее он забыл, казалось, навсегда. Михаиил опустил свои руки в холодную воду фонтана, по изрытой ранами от плети и горячих печатей спине его, пробежала дрожь. Умыв лицо, он принялся жадно пить воду из фонтана.

- Михаиил не пей много воды, худо будет, - Сиксет остановил его за руку.

           Габриэль, тот мальчик с бездонными голубыми и тяжелыми глазами стоял в памяти Михаиила. Соль и жар не жалел арамейцев. Глаз Михаиила совсем вытек от ожога, а лицо огрубело, иссохло. Лицо его выражало глубинную боль, странных его  снов о луне, Иершелаиме и скитаниях без еды в Мертвых пустынях, пленении, страшных пытках на соляных копиях. Выжившие арамейцы гордились стойкостью этого юноши. Чем выше было солнце теперь над празднующим римским Иершелаимом, тем сильнее сжимала смерть своими лапами арамейцев на копиях. И каждый раз Михаэль ждал новую и новую смерть, а сам ждал своего нового сна, но сон больше не наступал. Михаэль мог не есть целый день, не пить, но отдать последнюю воду страждующим. Иногда виделось, что ему не нужно пищи и воды. И он стал одним из тех, кто помогал арамейцам выжить в противостоянии против жары и соли. Он брал на себя меры перевязывать их раны, сохранять остатки воды и еды, прятать больных и немощных от икеретов в расщелинах Драконовых гор.  Все это делал юноша, Михаэль. Ухаживая за каждым изнывающим от жары и агонирующим, Михаил провожал его.

- Ты возвращаешься домой, брат мой - и вспоминал мальчика с бездонными глазами.

       Он закрывал их впалые глаза и шептал что-то на галилейском им в путь. Когда Уриель в священную ночь прибыл освободить Михаиила, ослушавшись Рафаэля, юноша потребовал у него доказать свою храбрость и умереть в битве. Он одержал победу над стражником Уриеля, и тот спросил у него только одно.

- Я каждую ночь вижу его, арамеец. Мальчика с бездонными глазами.
- Он просит тебя вернутся домой?
- Да.
- Значит, нам суждено встретиться, турмион.

        Тогда Уриель покинул его, ускакав прочь. Михаиил опустил ладонь с водой в фонтан, глаза его закрылись.

       Михаиил вновь оказался у стен белого города, где нежно потрескивали жертвенные костры.

- Рад тебе, Габриэль. Что ты видел, провидец, этой ночью? Умрем ли мы с честью? - он улыбался облезлыми и потрескавшимися губами, Габриэль глядел на него тяжелыми грустными глазами.

- Я видел тысячу птиц, что заняли Арамейское плато, озимый клевер и бесконечную луну. Мы с тобой будем освобождены. Я встречу тебя еще раз. Еще раз лунной ночью месяца ниссана. И только мы с тобой. Будем говорить тысячелетие. А потом родится он. Тот, кто направит нас на истинный путь. Мы будем освобождены Паттере. Навсегда. Умойся перед битвой. Умирать нужно чистым.

      Он проснулся опущенный головой в храмовый фонтан.

      Бертион вошел с храмовой стражей и Ипсиа. Фиолетовый его плащ исчезал в темноте и блеске соленой воды из акведука.

- Арамейцы, - кричал он хриплым голосом, - сегодня самый важный ваш день. Вы отдадите свою жизнь в жертву праздника омовения. Приготовьте ваши мечи. Вас ждет смерть и освобождение. Думали ли вы о том, что Вас ждет после смерти? Вас ждет там слава и ваши женщины. Хотите встретиться с ними в последний раз. Пролейте больше крови. Омойте ею священную воду древних родников.

      Римская стража подала арамейцам мечи. Серафиилу, Михаиилу и его брату. По акведукам они медленно передвигали ноги на арену; туда, где уже скандировала имена великого Кесаря и Игемона толпа патрициев и знати. В первом акте хтонники должны были стоять против белых тигр и гарпий из Галлии. На арене в воде ждали своей участи и другие гончие, что должны были теперь умереть вместе с владыкой мечников Турона и Иершелаимских гончих Серафиилом. Многих выпустили без мечей. Так их смерть была бы интереснее. Серафиил обернулся на засыпавшего Михаиила и кивнул ему в знак признания. Михаэля смутила толпа, он устремил взор на палящее солнце.

- Примите смерть войны Арамеи, - Серафиил приготовил меч.

       Полилась кровь сражений. Рык белых тигров и стоны гарпий, отрезанные головы арамейцев и их кровь, защищавшийся Сексет. Михаиил улыбался, он не принимал участия в сражении. Он глядел на синее небо.

     Тысячи птиц: ястребов и орлов водрузились над ареной и затмила палящее солнце. Тысяча этих птиц провожала Серафиила проткнутого копьем в сердце, его гончих с отрубленной головой, Сиксета с отрезанной рукой и истекавшего кровью. Родниковая вода смешалась с кровью павших войнов. И только Михаэль глядел на разъяренную толпу римских патрициев. 

- Каждая кровь - кричал он в толпу, - окупится Вам отравленным хлебом. Каждая душа окупится Вам страшными родами ваших женщин. Никакая кровь не уходит в воду без слез.

     Свет озарил арену. Толпа смолкла. Михаэль восстал перед десятитысячной толпой с горячими желтыми от света крыльями. Слепящим, таким от которого идет кровь. Тысяча птиц исчезала в пронзительных лучах его крыльев. Исчезал акведук, ристалище из каменных плит, кричащие дети патрициев и древний родниковый ручей. Исчезало палящие солнце над черным Иершелаимом, египетские гарпии и фракийские мечники.

- И каждый, кто слеп отныне будет спать. Каждый, кто умер - восстанет... - прохрипел Михаэль.

Свет исчез. Из-за каменных балконов выглядывали римляне, озираясь вокруг. В фиолетовом плаще с окрававленным черным сирийским клинком их встречал Бертион. У его ног лежал труп юноши Михаэля с закрытыми глазами. Бертион стоял неподвижно. И только белый подбой его фиолетового плаща развивался на ветру.


ЧАСТЬ II

ЕВА

      Иершелаимский художник. Отцовская молитва. Записка забытому другу.


ГЛАВА 26: САМАРИТЯНЕ



                По легенде, во времена великих переселений, когда древнея Арамея утопала в бездействии и отвращении друга к брату, а брата к другу; когда в колодцах и древних родниках черной Арабии буйствовала неизвестная болезнь; воды были отравлены оною, а трапезу люди уже боялись опробовывать, Авраам с горсткой своего народа отправились на поиски воды и пищи. Взяв с собой небольшой отряд из копейщиков и мудрецов,  он выдвинулся из Средней Азии в Сирию. Около месяца занял их путь; на 16-ый день в песочный буран Аврааму и его сторонникам пришлось осесть в пустыни; таким образом, арамейцы обрели новый дом. Первые -  они - победили песочный ураган в пещерах Арабицких гор, где холодный туман оседал на пустынные предгорья, а горячие пески остужали источники западных оазисов. Древний народ, что никогда не знал мерзости арабского золота и падкости египетских женщин основал на равнине малый заселок, который Авраам назвал Акрия. Век спустя весть о великой столице, где путнику не нужно существовать и вырывать кусок хлеба за счастье разнеслась по Азии. Акрия с этого момента стала принимать гостей. С тех пор Родина Авраама навсегда угасла в золоте, воровстве и убийстве. В Акру пришла самая страшная болезнь: борьба за существование. И если бы старые арамейцы и Авраам дожили до этого момента, то непременно ушли в поисках мира далее на Юг и Юго-Восток. Акра из столицы искусства и миропорядка превратилась в лежбище богатых вельмож и рынок проституток. Так, век спустя Акра из общества, где жизнь основана на взаимопомощи и доброте, пала и настала новая темная эпоха. Акра стала крупнейшей торговой точкой. Разразились новые войны и болезни. Каждый год Акра принадлежала то арабийцам, то арамейцам, то римлянам, то эльтурам, то сирийцам. Народ, что проповедовал мир, сгинул.  И лишь остатки былой славы Авраама - самаритянский народ, сохранил верность его канонам. 


        Да, ещё пятнадцать лет назад Акра была священным оплотом самаритян Арамеи, тех кто в одночасье забыл родную сторону ради скитания в познании этого мироздания. Бытует мнение, что люди эти сокрытые персидским плащом, не имеют страхов потерять еще что-либо важное; они сознательно утеряли мирские блага, чтобы отпустить свои души ради совершения чистого блага. Пусть Акру они более не считают домом, но надеются теперь найти в ней недолгий приют между путешествиями. Их арабские сапоги прошли прерии между Тигром и Ефратом, Вавилонские Тугрии, Персидские пустыни и Сирийские нагорья.
 
        На храмовый праздник омовения, между толпами эллинов и фракийцев в Акру прибыли Восточные самаритяне.  Их насчитывало конную дюжину. Впервые люди в белых плащах не шли, а бежали. Во время их путешествия из Северного Константинополя дальше на юг - в османы и кельты, разразилась война между Римом и коренными народами полуострова. Самаритяне покинули Восточный оплот. Скитаясь по пустыням, они, гонимые северными муссонами, что особенно злы месяцем лоем, набрели на Арамею, но были изгнаны из Кинерете, как маги и арабские чародеи. Через Синайский полуостров их дюжина продвигалась в Акру, а оттуда далее в Вифлееме, где, наконец, надеялась осесть на несколько лет. В Акре самаритяне планировали пополнить собственные запасы и вдоволь накормить ретивых. Хотя, Кинерет оказалась не дружелюбна для миротворцев, самаритяне не спешили покидать Акру. Они были способны торговать и передвигаться на Арамейской части, тогда как арабская часть была закрыта для их стоп - там шла война, с Римским Игемоном. В это неспокойное время персидские мудрецы желали побыстрей пересечь арабские границы и покинуть Арабию прочь, добравшись до Вифлееме. И хотя самаритяне давно бы отказались от имени, они были готовы признать - человеку нужно название, чтобы с ним были связаны все знания о благах мира. Именно за свои странности народ самаритянский не жаловали ни во фракии, ни в Арабии. А в иной раз приравнивались к культу. Проще же о них говорить, как о мудрецах, выбравших добро и благо взамен войн и разврату.

          Последний томящийся огонек ледяной от холода Синайской пустыни погас в Великой Акре. И темная ночь покрыла Кеметь и Арабию. Замолчали, наконец и скрипучие ящерицы, что обыкновенно сопели до полуночи на камнях. Сгусток разряженного пара рассеялся между замками и усыпальницами золотой столицы Арабии. Многие разожгли гончар, и только стража кряхтела от гудящих больных суставов. Рынок и пресистению покинул толпящийся народ. Этот небывалый холодовой мор пробивался сквозь, глину и сено и акрийские камни, спасения нельзя было найти не в арабских тогах, не в кеметских походных доспехах. Золотая Акра погибала от возникшей погоды. Вот уже четырнадцатый месяц Акру не могли взять римляне, им мешал снег, шедший посреди пустынь и буран, разразившийся посреди засухи. Замерзли оазисы и прибрежные тиши, что хранили Акру с юго-запада. Знойные арабицские вечера сменились мертвой засухой от Тигра и Ефрата и до Инда и Китая. Здесь они и нашли пристанище.

       В ночной лагерь, близ замершего Ефрата, где остановились путники с севера, пешком со старой окрававленной фракийской сумкой, вооруженный кеметским серпом и индийским щитом в розовом пиренейском шарфе, шел холодный, голодный и умирающий от ран белый чемпион Авиций, только что очнувшийся от странного сна. В голубых своих грезах он видел странный мир с вычурными машинами и небывалых размеров зданиями. Он надеялся найти в лагере воды и, наконец свою смерть. На берегу Ефрата, в южном лагере, он обнаружил рослого старого самаритянина в арабской короткой тунике. Тот, устроившись на берегу Ефрата, встряхивал содержимое своей сумки на землю: серебряную миску, кусок холста, кисет с землею, кистицу воды и помазок. Он трясущимися руками растворял землю в воде. Макал в серебряную миску помазок и наносил землю на холст. Черные линии рисовали облака, облака очаровательные по своему; небо черное, такое, которое в сознании казалось совсем голубым. В блеске света ночных звезд он потягивал руки вверх. Свет ночного факела, щаженный им, задувался ветром акрийских пустынь. Разьедающий кислотный луч полной луны падал на холст. И нарисованная черным трава становилась зеленою, такой, какой ее сделал создатель. И с последним взмахом помазка его картина была готова. Он вздохнул и творение положил перед собой. Этим художником был самаритянский мастер Петр.

- Присядь рядом, мой брат! Я видел тебя еще у Ефрата. Ты устал и серьезно ранен. Как твое имя, путник?

Белый чемпион тихо присел рядом.

- Я не помню своего имени, мастер. Вы не поверите и в то, но мне кажется, что пришел я из другого мира. А жить начал только сейчас. Я израненный весь день без воды брожу по холодному Синаю.

- Я верю тебе, брат. Следы битвы мы нашли с братьями у Лысой горы. Раздели со мной чашку чаю, - Петр налил ему арабицского молока; Авиций с жадностью выпил, - где твой дом?

- Я не помню, где мой дом, мастер.

Он внимательно осмотрел белого чемпиона.

- Этого не может быть. Человек должен знать своё имя и иметь дом. Ты прекрасно сложен. И ранен. Может ты воин? Твоя тога похожа на доспехи чемпионов белых стен.

- Простите, меня мастер, я пришел  без приглашения. И мешаю создавать. Но если бы вы мне дали немного воды и помогли умереть без боли, я бы был благодарен.

-  Я не помогу тебе. Но не потому что, считаю, что не нужно умирать войну с честью. Но потому, что не существует этой смерти вовсе. Понаблюдай со мной за звездами, отдохни.

Авиций, заложив руку за бок, присел к мастеру. Тот отложил свою миску и достал из-за пазухи кремния. Ещё минуту и он разжег костерок, а позже окалил свой кинжал.

- Рану надо прижечь, белый чемпион.

- Белый чемпион? - в Авиции загорелась надежда вспомнить хотя бы крупицу.

- Да, такие кольчуги носят белые звери великой башни Азтреовели.

Он ковырялся в ране на животе, пока говорил.

-  Что вы рисовали, мастер?

- Мое имя, - Петр. Я рисовал наш будущий мир.

- Почему же он черен? От боли, войн или страданий?

- О нет, друг мой! Прекрасный, когда в него вмешались земля и полная луна. Знаешь, наш народ находится в скитаниях, в вечном поиске. - Авиций кивнул. - И человек должен куда-то возвращаться... это и есть дом. У костра, у северного берега Ефрата, Каино и Авели готовят корни.

- А если я убийца, мастер? Или пришел вас обворовать?

Мастер улыбнулся.

- Ты и есть убийца, белый чемпион. Но разве тот, у кого охладели и онемели пальцы может убить того, кто напоил его чаем, - Петр улыбнулся, - иди с Богом или оставайся с нами. На рассвете мы доберёмся до Азтреовели. Если захочешь...

- Значит... убийца. Почему же? Почему же Вам не убить меня? Я готов принять смерть. Разве нужен он? Дом убийце?

- Не просто жилище. Человеку: дом, там, где тебя принимают. И убийцей, и слепым.

       И Мастер Петр принял Авиция. Бездыханный он пал тогда после разговора. На рассвете Петр разбудил его, чтобы дать снадобье. Рана его начала загнивать, и он вошёл в бред. «Ева, я люблю тебя, Ева!» - повторял полумёртвый белый чемпион.



ГЛАВА 27: ЕВА



Ева! Я люблю тебя! Ева!" - она повторяла это тысячный раз, проходя затерянные скверы в парке и летние аллеи.

***

        Знал бы, ты мой дорогой читатель, как она была красива. Звали нашу зеленоглазую героиню по-другому. Имя, оно неважно, когда описываешь то, что не является идеалом, но так трепетно в твоей голове. Она не была фотомоделью и не плясала вальсы. Даже не ходила в кружки самодеятельности. Не была высокого роста с выточенной фигурой. Бледные щёки и подчёркнутые брови.  Не смотрела модных журналов и не гналась за непостижимым. Грудь не была тем, что влечет к ней мужчин. Она не знала английского и французского. Но не была воспитана на слезливых фильмах. Описать Еву легкой как ветер: сказать мало. Сказать: она безмятежная гладь воды: сказать сухо. Она не читала Буковски, но и не фамильярничала на тему Вербер, Булгакова и Солженицына. Она не любила туфли, но любила теплую летнюю траву под босыми ногами. Тонкие пальчики и лёгкие ступни. Волосы были длинными, черными, блестящими, но ухоженными. Любила кофе, но воротила нос от тирамису. Терпеть не могла диеты, но и не травилась колбасой. Редко носила платья, но носила их с радостью: иногда ей нравилось подчеркивать себя. Она никогда не пила, а курила только в детстве. Отучилась в школе, потом в институте. Не выбирала в музыке рок, но плакала под классику. Ева часто пела в душе, но стеснялась разбудить соседей. Ругалась на ногти, но любила делать из них творение. Не смотрела телевизор, но любила общаться с людьми. Не была огоньком, но была искоркой. Сказать, что она была доброй: не сказать ничего. Она видела жизнь в красках, а жизнь других людей раскрашивала. Любила помогать, но не любила принимать помощь. Была слабой, но стойкой. Была чудом и собственным проклятьем. Не боялась одиночества, но не хотела остаться в нем.
          Ни один из мужчин не смог сделать ее совершенной женщиной. Ни один, кого она представляла в своих мечтах, как защитника и половину своей души. Один оставил только следы черных сапог на обрюзгшем сердце. Уходя, не сказал даже: «прости». Ушел, обругав ее «стервой» или что-то в этом ненавистном для неё роде. Тот, кем она дышала долгих три года. Тот, чье семя она выкормила, вырастила и поставила на ноги. Ева любила ребенка, но боялась неверно его воспитать. Ходила за продуктами, но всегда покупала сладости ребенку. Сейчас она ловила себя на мысли: несмотря на то, что её дом всегда полон, он одновременно пуст. Ева могла бы сказать, скорее всего, что это все его коттеджная планировка. Комнат в нем море, а человек только двое. Но подсознательным чутьем догадывалась: это не так. 3 этажа, приусадебное хозяйство. Она с ним справляюсь, но как- то не так. Она и готовила как-то не так. И убиралась не этак.  Каждый день она разбавляла кофе с молоком, готовила сынишке завтрак.  Как так возможно. В твоей жизни есть все практически, о чем ты мечтаешь: богатство, дом, любимый огород, любимый сын, в конце концов, хорошие друзья и отличная работа.  Бесконечно думая об этом, она все чаще и чаще смотрела на своего сына. Он её никогда не слушается. Но уж поверьте мне, он стал волевым мужчиной, и только её. Она его воспитала одна. Он - её мысли и чувства. На определенном этапе она считала, что рядом со ней должен быть состоятельный мужчина. Ну ладно, хотя бы яко какой. Можно даже не сильно сильного и не любо любящего. Она обычно с этим и связывала эту хандру матери-одиночки. Но сейчас мысли вправились, и она знает, что рядом с ней есть мужчина. Он уж точно понимает и угадывает, что она хочет. Она разбавляет кофе с молоком себе, а ему с любовью жарит яичницу. А всё равно чего-то не хватало.

         И прошлым летом в её жизни появился он. Она звала его Поэтом. Лицо его рассыпалось внутри в глубине его души. Каждый пройденный этап своей жизни он запоминал как кровавый. Терялись былые друзья, наживались новые враги. Уходила любовь, приходила ненависть. Он верил. Вера жестоко оставляла его. И только надежда держала его за плечи.

       
         Он с Евой часто выходил к одинокому морю и сравнивал себя с его волнами. Солнце над морем: оно спокойно.  Ураган: и накрывает цунами. Одинокое море. Когда в жизни солнце: оно прекрасно. Когда в череде событий грозы: оно жестоко. Дай только повод и под воду уходят города, страны, люди. Он - как море. Выпроваживал из своего сердца лишнее и топил тех, кто не стоил его одиночества.  Море иссыхает раз в столетье. Море исчезает в жару. И он иссыхал, когда был не нужен провиденью, оставляя в себе пустыню. Он жарился от несправедливости. Жара, пар поднимается вверх. Но идет дождь, и все остывает. Холод над водой еще держится сутки, а потом на небосвод вылетает солнце. Но море еще помнит о непогоде. Помнит волнующиеся гиперболами. И волны опять топят камни.  А потом все спокойно. Его жизнь схожая. Топит камни и ждет спокойного вечера. А пока… Море... Одинокое море...

     20 июня они встретились первый раз, в саду, где-то под городом. В этот сад Поэт возвращался каждый день. Его манил закат над вишней, её цветение. Его тащило туда клещами. Он хотел находиться там практически всё время. Честно Вам сказать, он уже лет как десять для себя решил, что его жизнь навсегда окончена. Не было стабильной работы. Фактически, он работал на энтузиазме: на копейки. Не было у него постоянного дома. Он менял, как варежки дома и квартиры.  Он оставался один на один с желанием смерти и светом внутри. Делая жизнерадостную улыбку, он шёл на работу и приветливо старался быть одним из лучших. В его жизни остался один только сад: с тополями, дубами. И вишней! Цветущей и пахнувшей! Он медленно вечером пробирался к скамейке у пруда. Садился на неё и думал. Думал, что жизнь ограничена, а смерть наступит очень скоро. Да и хотел он её безмерно. Как ни странно, здесь у пруда, постоянно «тусовались» голуби. Вроде бы городские птицы. Они буквально наседали на поэта ходили по поэту. А он боялся спугнуть и тронуть их. В следующие дни поэт наблюдал за ними. Как они воркуют, как едят. Их маленькие отношения вместе друг с другом. Шли года и недели. И он решил, что больше не будет приходить в парк с пустыми руками. Купил семечек. И сорил ими около скамейки. Птицы-бойцы клевали всё и постепенно были приучены к корму. Поэт отдавал птицам всё, что у него осталось. Последние свои капли доброй души. Поэт называл их именами, гладил, вычёсывал перья. Покормив птиц, он брался за роман. Роман, который он считал своей последней надеждою в мире.

       20 июня жизнь их изменилась, цвела вишня. Красно-розовый цвет отражался в пруду. Сегодня настал тот пик, когда Поэт с твердостью мог покинуть этот мир навсегда. Он дописал последнюю строчку. Набрал своих книг в портфель (так чтобы мог утонуть), взял хлеба (простится с птицами) и шёл к мостику. К его великому удивлению мостик заняла женщина, примерно его лет. Он с негодованием подошёл к ней:


-   Девушка, вы заняли мой мостик!


-   Разве мостик не выдержит двоих? – она так и не выходила из своих мыслей.

И они засмеялись. Поэт и Ева, дорогой мой читатель.


***

         Её тень тихонько угасала в млечном свете Сормовского парка. Она ходила между деревьев, прячась за них и вновь возникая, играя с собственной ночной тенью. Мыслей не было, сегодня она была в полете. Казалось, шаг! Вот она! Луна в руке! Она на цыпочках перебегала к скамьям, проговаривая про себя что-то из Мандельштама. Нет! Это слишком грустно. Она садилась на скамью. Час хотелось так продлить…  на целую бесконечность!

  «Он знает меня, чувствует меня за милю от бездонной дороги»
Она покружилась на месте. Она подняла грустные глаза на небо.
Больше всего она обожает и ненавидит своё синее платьице из нежной ткани.

«Ты, без лишних слов, идеальна. Нет ни одного изъяна. Я сам до сих пор спрашивал себя: и как меня свела дорога с тобой? С красивой! С умной! С чувственной и светлой?» - она вспоминала слова Поэта, а сама смотрела на звёзды, - «Ты как вечный ветер. Легка на помине, но можешь срывать крыши с домов. Сметать все за собой, но не разрушать. Ты, как тихий дождь, идущий в моей жизни, тихо крапая по моим оконным ставням. На мелкий звон каждой капли отзывается сотни ребятишек. Ты вызываешь мимолетную радугу, которая обязательно исчезнет. Но излечит душу навсегда. Ты как снег - чистая. И хочется, чтобы ты накрыла с головой. Утопила в себе. Навсегда! На всю жизнь. Замела, заморозила меня! С легкой улыбкой на уставшем лице».

      Она вышла из парка, за ней гасли фонари. Она продолжала повторять про себя:


«Ты мои мысли о тенях на рисованной мгле
Каждый мой очерк и тот о тебе!
Ты мои письма из бездны в малиновом сне
Прошу! Забери мое сердце себе!
Я последний Поэт в исчезающем дне
Ты в моей голове! Я - в твоей!
И на небе уже поджигают звезду
Ты идешь… Я бегу…»


***


        Она остановилась у берез, где-то по краю парка. Вспоминала их встречу, будто она была вчера.


***

        Тот летний цвет акаций навсегда пророс в ее голове. И никогда не забыть чуть запекшийся закат их скверика. Маленького города. Тогда они выбегали с ней летом: он глядел вверх. Луна, как мать, всей бессонной ночью качала колыбель их улицы. Потом устрица облаков забирала жемчужину в океан ночи. И они бежали. Вперед! Через фонари и сонный их свет! Камешки выплескивали под ее летними туфельками. А он нервно осматривался назад. Вдруг океан заберет и их. И океан их принимал.

         Шестой вокзал и двенадцатая улица. Пятый проулок и десятая клумба.  Она шла по поребрикам, он прямо по гвоздикам. Рядом с такой из них он вырывал тюльпан с корнем и чинно подавал ей.

- Это тебе! - улыбался он, протягивая закрытый тюльпан.

         Она побрела дальше по бордюрчику, балансируя и выставляя руки вперед. А он выбрасывал тюльпан. Шел за ней по цветам. Она оборачивалась на него и смеялась.


- Что ты смеешься? - обижался он.


- Ты потерял ботинок.

         Он смотрел на ноги: ботинка нет. Весь носок в грязи. Она уходила по бетону дальше, громко смеялась. А он бежал за ней.

***

         Глаза её вдруг угасли от пустоты. Она отошла прочь от берёзы. Поэт покинул её на целый месяц без звонка и предупреждения. Но она ждала его сегодня в тенях берёз на шоссе.  Он придёт, он обязательно придёт. В то же время голову Поэта поразило вдохновение, о котором Ева вряд ли знала. И он исчез, растворившись в тумане, и пролетая этаж за этажом.



ГЛАВА 28: ТЕНЬ НАД ТА-КЕМЕТЬЮ


        Фракийская конница прибыла в Египет месяцем лоем (1). Нил еще не был в полноводье, но земледельцы всё равно соскребали последние остатки ила. Рыбы почти не было, папирус гнил, а пустыни к югу были полны существами неизвестными доселе роду человеческому. Светоклид и Хепотеп  (2) под страхом печати Анубиса боялись подойти даже на санти к пескам Изиды. Сам верховный жрец из Фив прилюдно окончил свою жизнь священным кинжалом, но напасть эта не оставляла ни Эгею, ни Египет. Зерно Та-Кемет (3) считалось проклятым у пустынных путников и зашедших странников из Междуречья или Эллинии. Они отказывались от земли и воды, взрастивших страшный хлеб. Писцы перебегали в Та-Куи (4), а жрецы покидали священные обелиски. Нубия и Синай отказывались от верхнеегипетского ячменя и ждали ахета (5) как манны небесной. Палестинцы и сирийцы оплывали стороной северо-восточную Африку, возвращаясь домой  без минералов и соли. Мудрый фараон Эхнатон угасал. Жрецы поговаривали, что скоро Ба властителя исчезнет на весах властителя Осириса. Культ Ра угасал, Синайские Та-кемет-Имя-ро  (6) проповедовали священный урожай богини Бастет всего через сорок лун. Дельта же Нила считала это проклятьем фараонского рода Аменхетемов. Последний третий сын из этого рода должен был взойти на кресло Амона через пять лун. Из Сирии несли плохую весть фракийцы и нубеты. Молва кенийских наемников все больше говорила о новой вере, которая зарождается на просторах Кемети. Часто Вавилонцы закупавшие в Та-меху (7) голубей и лен приносили вести в Ахметанон о бродячих провидцах, бредящих новым Богом.

 Притча передавалась из уст в уста:

       " С приходом пятой луны солнце со звездами уместиться на небосводе вместе. Путеводная звезда загорится ярче, а в храме Амон-Ра в Мемфисе отвалится голова. Пантеон падет с первым криком младенца, рожденного в Та-Муи непорочно"

         Неспокойно было  и в ложах будущего фараона. Этим жарким и сухим днём Аменхотенем наблюдал за звездами из своих покоев. Старый его жрец, Кревоиго отдал ему низкий поклон.

-  Сын Амон-Ра и Бастет, повелитель Синая и Нубия, властитель Та-Реми, я твой покорный слуга несу печальные вести в Египет.

       Кревоиго склонил голову перед Фараоном.

-  Говори, жрец Исиды и Осириса, что омрачает власть великого Бога Атона в Та-Кемети.

- Наши фувы схватили Фракийского писца. Он слеп. Но способен убить проклятым его словом. Будь осторожен, мой повелитель. Каждое его слово - проклято! И душа его проклята!

- Ввести, да сожрет его Анубис.

         Фувы ввели в ободранной тунике фракийца. Его глаза были полностью белыми, руками он щупал пол. Душа его боялась, того и гляди отойдет в загробный мир. На плече его свешен был походный тук, из которого виднелись свитки папируса.

- Обыскать, - скомандовал Аменхотенем.

         Фувы положили на песчаный пол копья и принялись избивать слепого фракийца. Он держал свитки, свернувшись калачиком. Аменхотенем убедил его, что если тот отдаст свитки, он умрет легко: от копья в сердце, в противном случае будет скормлен крокодилам. Фракиец бросил свитки к ногам фараона и заплакал. Фувы выбили ему пару зубов, а потом подняли фракийца за плечи перед Фараоном. Хотя пойманный не мог ничего видеть, он чувствовал холодный пронизывающий взгляд Аменхотенема. Но  боялся ли смерти больше всего?


-   Я принесу тебя в жертву Атону. Но сначала ты облегчишь себе участь. Какие скверные вести ты несешь от Анубиса в Та-муи?


Фракиец заговорил на иератике.


-  Ты знай, я не боюсь Смерти. Ведь Смерти не существует. А Кемет обречен. Скоро ладан и соль превратится в осколки. Египет погибнет. Погибнут ваши Боги, воспитанные в крови и жертвах. Вы поплатитесь за пролитую кровь и замученных до смерти. Он родится через 3 луны. Волхвы в северо-восточной Сарании уже возвестили об этом. Вавилон и Фракия ждет младенца в Арамеи. Вы умрете от голода и во тьме, - фракиец плюнул в лицо фараону.

     Ни одна жила не дрогнула на лице фараона.

- Кто распространяет проклятые слухи фракиец?
 
      Фракиец улыбнулся. Кровь от выбитых зубов запеклась на губе.

- Тот, кто говорит с противниками Амон-Ра, тот, кому не нужен язык, чтобы изрекать пророчества. Тот, кто предсказывает вашу смерть.

- Отрезать ему руку.   

      Фувы принялись медленно резать руку фракийцу золотым клинком, тот кричал от боли и вида крови. Смерть настигала его, но страшно ли ему было? Когда он упал навзничь, издыхая и неизнемогая от боли, Аменхотенем подошел к слепцу ближе. Наступив на живую руку, он опустился к его лицу.


- Как ты смеешь! Говори, что за папирусы. Кто несет эти мысли в Та-Кемет!


Фракиец смеялся от боли.


- Это Гилие, тебе служитель тьмы ни за что не прочесть его. Он на арамейском. Ужасные жуки поглотят твое царство! Ваши птицы умрут от боли, волы и ослы от голода, а люди от вод Нила, что придет с ахетом! Грядет великая кара! – захлёбывался от крови фракиец.

- Как твоё имя, противник Амона! Скажи его передо мной, перед служителем Атона!

- Имя мое - Захария! - фракиец улыбался, а глаза его исчезали в дымке смерти. 

       Аменхотенем отвернулся от фракийца. Лишь поднял вверх руку. Фувы поняли: фракийца необходимо скормить крокодилам.

           К вечеру тень нависла над Та-Кеметью. Черные облака затмили долину Бастет и Осириса. Последний пилигрим скрылся от желтой грозы, что поджигала ячменные поля. Фувы вышли около 40 капель по часам Нору. Им забран приказ самого святителя Атона - Фехтоненона. Высшим святителям приказано очистить Мемфис от волхвов, ведьм, фракийцев, арамейцев и иудиев. В тайном послании черным по белому каждому из фув, имевшего копье, сказано: "Чернь, рабы, чехлять, имеющая арамейскую кровь, провидца и прочую служитель Анубиса уничтожить отрезанием обоих ног и сушением сердец в пустыне Сараи. Младенцев и малых отроков арамейцев кормить скарабеям".  Фувы заходили в каждую хижину. Священники Бастет и низшие жрецы таскали с собой ритуальную чашу для сжигания сердец. Пититы и бальзамировщики волочили возы с сетями от саранчи, коя затмила небеса Мемфиса, а также скарабейники. С западной Ка-муи и устья Нила иудеев вырезали за два дня, а также всех беременных и младенцев под строгим присмотром Фараона с ежедневным доносом и клятве на тотеме Нут. Фракийцы и Вавилонцы боялись заехать в Мемфис. Рынок Восточной Ка-муи вымер: голуби умирали от саранчи, Ибисы улетали ближе к Эгее. На пятую луну отвалилась голова Атона в храме Мемфиса.

(1) - неплодоносный месяц
(2), (6)- жрецы и провидцы
(3) - древнее название Египта
(4), (7)- провинции Египта
(5) - плодоносный месяц



ГЛАВА 29: ИЕРШЕЛАИМСКИЙ ХУДОЖНИК


      Спустя месяц утром холодного месяца лоя самаритяне добрались до центрального рынка Акры; Каино и Авели были отправлены на рынок, тогда как остальные разбили небольшой лагерь в пустотах около укреплений и тысячелетних стен. В разбитых биваках и палатках запел благодатный дым арабских кальянов и персидские напевы. Петр и Иеса занимались обычными для себя делами: кормили лошадей, а в следующем вялили пойманную на Кинерете рыбу. Так самаритяне готовились к переходу в Вифлееме.

- Веришь ли ты, Иеса! Ты вернешься домой! Туда, откуда бежал твой отец! Вифлееме... Ты не рад? - радостно говорил Авиций.

            Авиций теперь  вспоминал свою историю белого чемпиона, рассказанную ему за чашкой молочного чая добрым мастером Петром. Авиций также знал, что у священного самаритянина была великая мечта, кою хранили и Каино, и Авели, и он: вернуться на Родину, вернуться в Акру и восстановить самаритянский народ из пепла, воскресить добро в этом мире. Авиций ясно помнил, что проснулся в этом мире на весеннее солнцестояние. Он не помнил себя, как его звать и что он умеет. Мастер Петр был тот, кто дал Авицию все.
       Тогда  три дня и три ночи мастер Петр поил его снадобьями и персидскими травами. Когда Авиций очнулся, он не помнил своего имени, страны и происхождения. Иеса носил ему по ночам редис и зелень, постоянно молчал и бесконечно смотрел на Авиция, изнывающего от пота. Когда Авиций изнывал от головной боли, Иеса касался его горячей головы и бедный больной засыпал. На пятый день перс назвал его братом. Иеса грустно улыбался и тянул ему съедобные коренья. Скоро Авиций принял самаритянский постриг. Мастер Петр научил его мудрости, рассказал о помощи людям, о странствиях и скитаниях, о войнах и страшных болезнях. Он рассказал ему и о Иесе; именно, тогда неосознанно Авиций навсегда полюбил своего брата. Он наблюдал за ним сутками. Больше всего Иеса любил гулять по зеленым долинам близ пустынь Акры, часто Иеса садился у деревьев и с жадностью вдыхал воздух. Близ несчастного Иесы всегда собирались местные птицы и животные. Когда мастер Петр отправлял Иесу за маслом или отрубями, Авиций шел с ним, и по дороге они всегда говорили; Авиций рассказывал, а Иеса с грустной улыбкой внимательно слушал его, перебирая пальцами старый персидский плащ.

          Иеса же не говорил с тех пор, как родился. Отец его и мать его пропали с тех же пор, как Вифлиеме был захвачен римскими когортами. Молодой мальчик Иеса с тех пор каждую ночь смотрел вдаль, ожидая что кто-то за ним придет, и только когда холодало, он возвращался на бивак. В горящем Вифлееме в ночь кровавого лоя, он младенцем остался среди пожара; умер бы там, если бы не мастер Петр. В тот самый кровавый день летнего месяца лоя, когда кентурия Бертиона вошла в Вифлееме с огнем, боевым маслом и свободными эльтурами, конная десятка самаритян уходила из  Вифлееме навсегда в Сирию; а затем оттуда пешим до Средиземного моря. Однако, не к вечеру, не к утру благоносцы не смогли покинуть Вифлееме, разразился военный пожар, что спалил западные укрепления и усыпальницы бедняков. Тогда в пламенной панике мастер Петр взялся за меч: но не ради защиты Арамеи, не ради отомщения, но ради того чтобы братья его самаритяне - смогли покинуть Вифлееме, прочь от войны.  Мастер Петр с Авели и Исмаиилом отбивались от мечников колонны Вифы. В этот кровавый день Петр отбился от мечников и спас от пожара младенца Иесу. Что стало с его родителями не знал никто из самаритян. Иеса также часто смотрел на огонь, наблюдая как мирно играют искры в костре или коптиться рыба. В малых огоньках своими голубыми глазами он также как и в закате искал то, что потерял, и то, чего уже не обрести. Мастер Петр большую часть своего дня находился с Иесой, считая его собственным сыном. Он надеялся его разговорить когда-нибудь. Всем сердцем его любили и другие. Так прошло пятнадцать лет скитаний.
      Авиций, в отличие Иесы, не был долгое время с самаритянами, но также полюбил его всем сердцем.

       
- Ива-ту, Иеса, ты всегда молчишь... - Авиций укладывал рыбу в шелк, - знаешь, когда в тот день я первый раз увидел тебя, твои голубые блестящие глаза, мне вдруг захотелось прожить мою жизнь. Дахака вдруг оставил меня! Представь, я знал: снадобья мне не помогут! Но в тебе! В тебе есть что-то, что излечивает и ставит на ноги. Иеса? Что случилось?

         Иеса склонил свою голову, счастливое его лицо изменилось на мокрое от пота. Он судорожно ворочил языком и показывал вдаль. Авиций бросил рыбу, будто самым сердцем почувствовав тревогу Иесы. Собрав веревки в руку, Авиций выбежал на берег Кинерете. Он в вновь взял в руку клинок. И его рука вновь почувствовала силу, которую он потерял. Через Икереть конная колонна  пересекала акрийские пустыни.

- Иеса! Иеса! Собирай пожитки. Война идёт на Акру... Я должен, - слова исчезли с губ, - Петр... Каино... Авели... Нам нужно в город Иеса. В город...


Авиций, усадив его позади на персидского коня; поскакал через пустоты. В первый раз Авиций был ведом жаждой помочь братьям и отнюдь не жестокой жаждой битвы белого чемпиона Азтреовели.
        Авиций, между тем, гнал коня, изредка посматривая назад. Его шарф трепало на холодном арабицком ветру. Он пересек Ефратские степи и вошел галопом в Акру.



ГЛАВА 30: ПОБЕГ ИЗ МЕМФИСА



         Покуда, кровь и тьма окутала Та-Кемети, Моисей бежал с остатками своего народа в Нубию. Их скромный скарб из 4-х волов и 5-ти повозок сопровождался 40 выжившими арамейцами и иудеями.  Иудеи шли через Синайскую пустыню. Тяжел был их путь. Почти без еды и воды шли они по пустыне. Детей несли по очереди: то мужи, то жены. Хлеб делили на четверых. Моисей не видел еды три дня. Жара усиливалась, ахет еще только был впереди. Они перебирались по горячим барханам и пескам. Оазисы остались на севере. Ночью они ложились все вместе. Мужи спали по 2 часа: шакалы были частыми гостями в этих местах.  40 дней и 40 ночей они боролись с сухими ветрами пустыни.  На 40-ую ночь они разбили лагерь ближе к Средиземным проливам.

         Ночь окутала Синайскую пустыню…. Жар сменился холодом. Моисей собрал свой народ у воды Эгеи.  Иосиф и Мэриа развели костер. Тихо трещал огонек.

- Тихая ночь... Мрачно, может, уйдем в халупу? Ты замерзнешь...

        Иосиф вспоминал солнечный день, когда жизнь его изменилась. Он пас волов в ту луну на Кеметской лощине близ Мемфиса. Зеленелся лен, мошкара и мухи не доходили до него. Он почивал на пальме. В зубах его уместилась бамбуковая веточка. Он предавался грезам. В ярком солнце он рисовал силуэт Мэри, которой сегодня обязательно принесет лилии с устья, близ затона. Он отворачивался на соломе, томно вздыхая. Склоки о жуках, неурожае и разгневанных фувах не заботили его. Он жил скромной любовью, жившей в его сердце. Свобода и любовь! Что еще нужно простому человеку. Волы сыты, а его окутывает нежность. Свет доходил до его глаз, но он закрывал их, играя с зайчиками солнца.

-   Иосиф, встань, друг мой. Тень восстает над Та-Кеметью.

         Посчитав плодом своего воображения голос, он прижался к пальме. Поправил тунику и съежился. Волы на водопой пойдут еще только через час.


-   Иосиф, Мэри в опасности. Тени близко.


        Мери? Иосиф встрепенулся. У его лежака склонились двое, в рыбацких лохмотьях и белых туниках. Бороды? Они носят бороды? Отступники? Волшебники? Некроманты? Иосиф схватил палку.

-    Прочь, египетские гоги, я заплатил дань. Сорок шкур как требует закон.

-   Мы не кеметские стражи! - начал незнакомец в лохмотьях и с посохом, - Имя мое Рафаиил. -  Мы пришли предупредить тебя. Через семь лун у тебя родится сын, но тебе нужно бежать! В Вифлеем. Так гласит пророчество. Светлый младенец, зачатый прикосновением Бога в чреве твоей возлюбленной альмы. Повсюду солдаты и фувы. Вырезают арамейцев и фракийцев. До халуп ремесленников Мемфиса и Та-Камуи они доберутся через две луны.

         Иосиф ничего не мог сказать. Солнце схоронилось. Тень покрыла Та-Кеметь, луна зашла на солнце. Иосиф открыв рот, смотрел как исчезают его волы в черном блеске. Зашелестели жуки. Конница скакала на лощину. Фувы были уже близко. Звон их копий мог узнать каждый. Из заплечий Рафаил вытащил меч.


- Прочь, беги прочь, арамеец. Найди Кананита на рынке, он отведет тебя...


        Копье фув метко попавшее в шею не дало договорить волхву, он пал. Иосиф бежал прочь из лощины. Под ногами он не замечал ни льна, ни лепестков амелии. Колючие заросли, что обвивали затон обдирали его ноги, но он бежал в город. Мемфис был за оазисом. Он чувствовал за собой трепет коней, их фырканье. Он не оборачивался, боялся. Прочь! Прочь! Издалека он слышал треск доспехов, фувы. Проклятые стражники и жрецы Бастет. Перепрыгивая через илистые ямы, он чувствовал одновременное дыхание смерти и света.  Прочь! Бежать, не оглядываясь! Через бамбуковые заборы Иосиф перекатился на земляничные поля. Быстро оглядев края, он увидел стражников. Ахметаменнон навещал Мемфис с подданными. Наверное, он осматривал дома фракийцев. Взгляд Иосифа пересекся с фараоном. Он ехидно улыбнулся, показав пальцем на Иосифа.

- Взять арамейца! - кричал он жрецам.

          Иосиф не знал куда бежать. Все кончено. Он ждал участи! В надежде поднял голову к небу. Яркий свет ослепил его. И в свете ярком показалось ему проблеснула фигурка мальчишки, до боли ему знакомого. А глубокий его взгляд ошарашил его до тревоги. Он проснулся от того, что кто-то поднял его. 

- Беги, беги за ней, друг мой! - ответил ему поднявший и тотчас пропал.

       Тень развеялась над Та-Кеметью, голубое небо засверкало. Ничего не отвечая, он бросился меж стражников и побежал к рынку. Иосиф бежал по песку, прячась в тенях купеческих стоек. Лунное затмение рассеялось, свет возвестил небу о своем появлении. Путеводная звезда горела ярче и ярче. Солнце вошло в горизонт.


        До восхода солнца оставалось три часа. Костры в арамейских халупах потухли, завтра они должны были перейти на полуостров. Это был их последний привал перед Вифлеемом. 

        Иосиф постелил Мэри солому. Песок быстро холодел и быстро нагревался. Арамейцы хранили солому и шелуху под шкурами. На случай если кеметское солнце оставит их в пути. Он посмотрел на Мэри, она заснула сразу. Видеть спящей свою судьбу - высшая награда для любящего, даже в изгнании, за триста ял от дома. Да и была ли Та-Муи их домом? Что имел в фараонской общине Иосиф? Стадо волов... Регулярно у него отбирали по голове в неделю. Отёл раз в три месяца наступал, а прокормить себя он уже не мог. Пробовал сажать ячмень. Всходы грабили. Бегущие из провинции нубеты пепелили чужие сходы, взывая к Бастет. Да что говорить о еде! Последние дебены он отдал бы на лилии. Там, где кончается лощина Ка-Муи, под солнечной аркой Атона, в обычной тишине колебляться корабли пребывающих Эллинов. Сразу после шелковых рядов, если спустится к Нилу есть илистый арык. Там растут лилии. Если их не срывают, то Иосиф несет их Марии. Зря синайцы говорят о ужасном запахе лиллий! Будь они взрощены под арамейским солнцем, в клеверных полях, они бы почувствовали жизнь, как она есть. Он в детстве бродил по арамейскому плату с отцом. Прекрасный ночной розовый блеск с нежной желтой луной, укрывавшей золотые рудники. Им придется обойти арамею. Их ждал Вифлеем. Он погладил Марии живот. Младенец шолохнулся, пнул его ножкой.


-   Мария! Мари! - он звал шепотом, боялся разбудить.


Она сопела. Он укрыл туникой свою любимую.


- Я назову его Ииеса "Светлый", да будет так.



ГЛАВА 31:  МОИ СТРАННЫЕ СНЫ


            Вересаев засыпал прямо за своим рабочим столом. Сон, что заразил его не отпускал и теперь. Он бурчал скомканные слова среди наваленных бумаг; именно там он и прикорнул, так и не дописав заключение по делу одного из районных грабителей магнитол и шин. Снились ему: белая башня белых стен и пустыня, что раскинулась вокруг бездонного моря.

- Я назову его Иеса, - бурчал про себя Вересаев.

 Его разбудил Гришка.

-  Сей Саныч, может кофе?  - оглушило Вересаева; он мгновенно вернулся в реальность, где по столу была разлита вода и разбросаны бумаги.

       Вересаев протер лоб, таким образом он хотел привести себя в достойный вид. Алексей Алексаныч  кивал головой, тяжело вздыхал и вставал. Первому, кому стало жалко старого Саныча, это Григоряше. Так его нежно звал убойный отдел. Вересаева отличало спокойствие, но сейчас он стрелял глазами по полкам, хотел запустить что-нибудь в Гришу только потому, что через пять минут его желание помочь станет противной навязчивостью.


-   Ох, Григорий, ежели выбирать сейчас кофе в постель или архив навестить, я бы выбрал постель. Что там по сводке?


          Гриша порылся в папках, ему пришлось встать со стула.  Архивная пыль дошла до Вересаева, он чихнул. Заразился поди от этого нашего, Буйнова. Разносчик он, да и только. Алексей Алексаныч посмеялся. Гриша рылся активнее, стеллаж трясся. Пыли было больше.  Вересаев вздохнул, истина проста. Как в армии: там, где рыщешь, искать и не стоит. 


- Гриша, поищи на столе. Там же точно.

          С торжествующим и сетующим, как и принято в России: «Ах, ёжкин же кот!», Гриша взял в руку сводку и принялся читать. Вересаеву нравилось повторять про себя это советское «Молодёжь». Каким бы парадоксом не было, но биологически сейчас взрослеют медленнее, чем по паспорту. Особенно он приметил тот факт, что взросление подразумевает над собой поклажу вещей на своё место. Творческий беспорядок дело детское. Так он с лёгкостью отличал юношей от мужчин. Будучи раненным беженцем, он знавал многое. Но больше всего то, что нужно знать, где взять необходимую вещь.


-  В общем-то, ничего особого. Кражи, пару разбойных нападений. Чистосердечное одно, - Гриша тыкал рукой в бумагу.

          Вересаеву захотелось похлопать. Чистосердечное, за этот год – первое. А позавчера маньяка изловили. Он 17 убил, 13 изувечил. Но вину не признал. Может быть, совесть отбивает безнаказанность?


-  Кто же этот «Печорин»?

-  Может всё-таки кофе, Сей Саныч? С молоком, а?

Вересаев отмахивался.

- Нет, спасибо Гриш. Не сегодня, да и молоко не очень люблю. Если только топлёное.

       Гриша хмыкнул. Воспоминания захлестнули его.


-   А у меня жена бывшая любила этот кофе с молоком. Каждое утро… Ну так вот… Некто Пронин вчера явился с повинною. Говорит: сбил человека.

  Вересаев напрягся.

-  Случаем не на остановке?

-  Да да да- Гриша не любил, когда его перебивают, - на остановках. Гуляла, говорит, девочка с отцом. Отец жив, а девочка того… Говорят, пацан какой-то спас в толстовке... с голубыми глазами... и по кой хрен запомнили только глаза. У таких имена надо спрашивать. Таким награды надо выписывать.


- Пацана-то мы знаем. Он трупом доставлен. А с морга живехонький убег. Хоть стой, хоть плач. Девчушка-то умерла? - на всякий случай переспросил Вересаев.

-   В коме. Напился, сел за руль. Это же надо уродами  такими быть.


- Да… прав ты Гришка, да толку только от этого.- Вересаев зевал, - а ты в Бога веришь, Гриша?

Гриша только что перекладывал кипу бумаг, как остановился и странным образом уставился на Вересаева.

- Это что это вы Сей Саныч? - он думал услышать ответ Вересаева, но тот только зевал, - Верю, как не верить. У меня и мать и бабушка верующие.
- А я не очень. Ладно, и вправду, чего это я. Дай-ка мне щипачей сюда.


         Победить зевоту было почти невозможно. Не помогало даже открытое окно. Следующей минутой в комнату влетел ветер. Дверь неожиданно для Вересаева и Гриши отперлась. Вошла с серьёзным видом дама. Это была Людмила Петровна. И Вересаев, и Гриша привстали. Вересаев потому, что знал этикет. А Гриша просто потому, что многое повторял за своим старшим товарищем.


-   Что Вам угодно? – Вежливости Вересаева мешала напавшая на него зевота.
Людмила Петровна мялась у двери.


-   Мне бы записку передать… Пронину… – она шелестела пакетом.
Вересаев и Гриша переглянулись.


-  Давайте сюда! -  Людмил Петровна положила на стол Вересаеву пакет. Вересаев аккуратно вытащил содержимое.


-   Это же рентгеновские снимки? – Вересаев был удивлен крайне. – И, похоже, что здесь тотальный рак желудка. Ох… – в следующую секунду он поднял брови – а вот и текст... Как такое возможно? 

- А вы откуда в раках желудка разбираетесь? - Гриша получил за сегодня уже вторую порцию удивлений.

- Дружок в части работал врачом, - сухо ответил Вересаев о Буйнове, перевернув снимок.


      Людмила Петровна заплакала. Вересаев и Гриша бросились её успокаивать. Кратко она рассказала им о Фурке.      


-   Он нацарапал «прощальную записку» иглой от капельницы на рентгеновских снимках. Мне и ему. Я его не знаю. Но человек он, наверное, хороший. - она продолжала плакать.      

- Ага, лучше всех, ангел! У нас других в СИЗО не держат- заключил Гриша.

- Помолчал бы ты, наконец! - прикрикнул на него Вересаев.

  На миг Вересаев представил ценность этой записки. И сам себе покивал. Выслушав Людмилу Петровну, напоив её чаем и взяв с неё согласие, что больше она не будет рыдать, Гриша и Вересаев проводили даму к выходу. Вслед за неё вошла Лина, точно в полчетвёртого.


-   Мальчики, я принесла вам заключения криминалистов.  – Он всегда освещала улыбкой этот кабинет. Вересаеву хотелось смотреть на неё, как на собственную дочь. Чёрные волосы, «хорошая чертовка», как сказали бы у него на хуторе.


-   Ты выглядишь усталой, Лина, - по-отцовски и заботливо заметил Вересаев, - не уж то гистологию переполнили вчера стёкла? Или мелочь пузатая чего у тебя нашкодила?


  Лина улыбнулась Вересаеву.  Гриша наблюдал за ними с подозревающим недоверием.      


-   Нет, Алексей Александрович. Все замечательно. Вчера прошлась по парку, дома всё приготовила.


- Зачастила ты в этот парк, зачастила….


          Лина бодро покивала и поспешила покинуть кабинет. Гриша принялся листать бумаги. От шелеста личных дел и заключений, Вересаев на секунду закрыл глаза. Так он уснул на два добрых часа. Разбудил его уже вечно пьяный водитель их машины.

- Это, Саныч, - дыхнул он тяжело, - поехали на задержание. Там тебе ордер написали.

Вересаев на секунду задумался. Ему показалось, что во окно кто-то заглянул. Он потянулся и всем весом рухнул на подоконник, свесившись из окна.

- Ущипни меня, Гришка. Мне показалось, что я видел в окне башню. 



ГЛАВА 32: ПАДЕНИЕ АКРЫ


          Рассвет медлил взойти над широкой башней Азтриовели; этот гигант, который по слухам был построен первыми поселенцами этого мира, расположился у Северных стен великой Акры; первый самаритянин - Вель воздвиг здесь белое знамя мира из кости льва и шкуры белого тигра. Часть стены Азтреовели занимали арабицские лучники, а часть занимали простые арабийцы.  Самую вершину окутывал безвоздушный едкий туман холодных пустынь Арабии; с самой башни невозможно было разглядеть ни луну, ни звезд. Редко сюда добирались орлы, направлявшиеся перелетом в горы Галлии; опоздавшие они устраивались у гранитных бордюров чистить оперение. Ранее бывши сторожевой теперь великий гигант арамейской Арабии стала украшением самаритянской столицы. С северной части стены, если обратить взор на синайскую сторону возможно угадать белые (так они выглядели в дыму) тени колонны Бертиона. Римские войска заняли противоположные реке поля. У предгорья сорокотысячное войско римлян ждало команды Бертиона.  На каменных шпилях, чуть засыпая, заложив руку за голову устроился  мастер Петр; покуда внизу проливалась кровь арабицских убийц и конницы. До вершины шпилей Азтреовели не полагалось доходить ни единому звуку; он исчезал в пластах воздуха и тумана. На гранитных плитах, что во времена Дария были бойницами мастер Петр развалил свой скромный скарб: медный тазик, помазок,  охапку земли и холст, старый от времени и повреждений, но белый, как зуб белого тигра. Беспечность всегда должна отличать художника; Петр же был аккуратен; также он управлялся и с холстом, и землею. В перемешку со сном, он работал помазком. Спешивший Авиций хотел предупредить мастера. Но тот уже знал наперёд об этом. Его сабля ожидала подле него.

        Оставив Иесу на попечение Каино и Авели, волей белого чемпиона стало выиграть времени для них и вытащить из римских лап своего мастера. Простившись с Иесой, Авиций бросился к белой башне.

- Гоните скакунов! Бегите! - кричал им Авиций.

          Авиций, увидав за Азтреовели легионы в темных шлемах и с красными римскими знаменами, поднял коня на дыбы. Спрыгнув со скакуна, он остановился, окинув горящими глазами стены. Ужас покрыл его лицо: столько тысяч римлян он никогда не видел. Колонна Мита и кентурия Уриеля быстро перебиралась через Ефрат и рыбацкие поселки, сметая под своим мощным натиском акрийские фурии и дивизионы арабицских убийц. Авиций достал из ножен меч. По расчетам Авиция он доберется до Азтреовели быстрее римлян, только бы мастер Петр был там. Бросив  взгляд назад, Авиций взобрался на арабицскую часть стены Азтреовели с раскрытым мечом. Скидывая со стен римлян и эльтуров Авиций, закрыв глаза, пробирался к шпилям Азтреовели. Самый страшный день Авиция оказался для него правдой: римские войска не жалели ни мирного, ни война; безжалостно сбрасывали их со стен или казнили отрубанием головы. На взятой части Азтреовели, на арабском скакуне командовал Мит Кенеретский, отправляя безжалостных эльтуров на вершину Азтреовели. Послышался треск арабицских стрел; со стены посыпались римские трупы. Авиций застыл, переждав секунду. Переборов страх, Авиций бросился под конями к лестницам на шпили, отбиваясь от форсирующих башню эльтуров. Мит заметил Авиция еще у Ефрата. Как только белый чемпион достиг западной части стены, Мит встретил его с мечом, перекрыв ему дорогу.

- Я не хочу драться с Вами, римляне. Я лишь хочу защитить свою семью.

- А я не оставлю за собой не одной арабской твари, - Авиций бежал вперед отчеканиваясь ударами меча от атак Мита. 

       Западная стена была занята полностью римским войсками; арабицскую рать оттолкнули долее к рынкам и Акрийским храмам. Кинеретская кентурия отрезала Авиция от вершины Азтреовели и оставила наедине с Митом. Арабицкие лучники уходили вглубь Акры. Пока жизнь Авиция висела на волоске, он оглядывался на Синай; искал глазами Иесу, смог ли он убежать.

- Твой противник - я; твоя чернь уже далеко отброшена от крепости; тебе не помогут даже твои Боги, - Авиций отбросил пинком Мита; и побежал в попыхах, спотыкнулся и потерял меч; Мит настиг его ползущим. Мит взял бедного Авиция за горло.

- Твои Боги тебе не помогут, араб. Я отправлю тебя к Дахаке - повторил Мит. Авиций сложил у себя на лбу три пальца, закрыл глаза и прошептал про себя тихо: "Прости, мастер!"; хватка Кинеретского легионера ослабла; только открыв глаза, он увидел в горле Мита арабскую стрелу. Авиций лихорадочно поднял меч и протянул его перед собой.

- Я тебе не враг! - Авиций увидел перед собой Римского кентуриона и не смог опустить меча. Это был Уриель. - у тебя есть две минуты, пока я не стал твоим палачом. Мы ещё встретимся, Поэт. Беги!

- Поэт? О чем ты говоришь? - кричал Авиций, убегая к вершине Азтреовели.

- Так мне сказали. Беги!- отчеканил Уриель.

          Авиций кричал. Но Уриель не слышал его; он принялся резать арабских лучников на южной части стены; безжалостно и безучастно, будто минуту назад не сохранил жизнь самаритянину. Глубинные эльтурские сотни форсировали восточную и южную часть Азтреовели. Авиций отбивался как мог; на первом шпиле он был ранен, ко второму он передвигался уже ползком. Уриель и догнавшая его колонна убивали последних арабицских убийц.

- Если ты слышишь меня, Иеса... - шипел Авиций передвигая кровавой рукой по шпилям Азтреовели, - ... Иеса.

         Последнее, что он помнил: как хрустнуло его плечо под тяжестью черного серафима. И исчезающий в дымке чёрный плащ с фиолетовым подбоем.

         Спустя несколько часов Петр наблюдал, как грифы спускались с предгорий на акрицкие пустыни. Тогда туман опустился на холодную нить Ефрата. Миска с землей у ног Петра теперь была перевёрнута, вода каплями стекала по шпилю, а помазок выпотрошен; одиноко у края башни помещалась окрававленная сабля; к трем часам утра Петр, наконец, услышал шаги по шпилям.

- Ты опаздываешь, ангелос. Но за это время я успел насладиться рассветом.

           Габриэль водрузился на шпиль рядом с мастером, взяв в руки кусок недорисованного холста; его брови поднялись от увиденного; наконец, помолчав, он обернулся к Петру. Петр подал ему чашку чаю.

- Ты не боишься меня, Иершелаимский художник? Ведь я страшен. Мои глаза пусты, а плечо венчают крылья.

          Петр встал со своего места и медленным шагом подошел к самому краю Азтреовели; дунул ветер; внизу томился бурный Ефрат.

- Я не боюсь тебя, ангел. Мне известно, что ты приходишь перед смертью. Душа моя чиста. Я готов перейти в другой мир.

Гавриил кивнул.

- Мастер Петр, ваша картина не окончена. Ведь мастер не может уйти, не окончив шедевр, - рядом с Габриэлем появился ангел в вычурной одежде, заляпанной кровью.

- Ты ошибаешься, ангел.

Габриэль ходил вокруг шпилей; опускал руку на пол, затем  возводил их к небесам. Габриель что-то тихо шепнул другому ангелу. Петр все стоял на краю; что-то искала его душа теперь в белом шторме великой реки.

- Скажи мне ангел, смогу ли я рисовать в другом мире? - Петр кинул свой помазок вниз с Азтреовели.

- Ты увидишь там неизрекаемые пейзажи, мастер, - начал появившийся Гифаиил, - новое небо, новую землю; там вечный ветер колышет зеленый клевер под голубым солнцем; там тебе не придется рисовать черное стенание и страдание; черного от слез Иесу; мы вернемся домой из двенадцати стен и двенадцати садов; святой Иершелаим. Там уже ждёт тебя твой уютный подвал с темными полотнами вощёной бумаги.

Мастер улыбнулся.

- Я покажу тебе Агнца Божьего и свет Его, - вторил третий ангел, появившийся у Петра , -  ты, наконец, нарисуешь чистую синюю реку жизни, кристальной красоты.

- И мы вернемся домой, - повторил Габриэль

Петр внимательно выслушал; его лицо больше не выражало смятения; он лишь горько улыбался; ему хотелось напоследок поговорить с Авицием и Иесой.

- Я хотел бы поговорить с ними, ангел.

Ангелы переглянулись.

- Этого невозможно, мастер. Скоро он вернется домой.

- Мы скоро встретимся с ним?

Гавриэль отрицательно помотал головой. Мастер Пётр долгое время теребил холст, пока не решился спросить.

- Белый чемпион говорил о женщине, что ищет. Скажи мне, ангел...

        От бойниц Азтреовели в бледном свете отражался огонь, что поразил центральные рынки и площади Акры; пожары, что настигли мирные перские, самаритянские и арабицские дома; римские конницы, что добивали солдат и бежавшие остатки арабицских лучников и убийц. Стон и ликование смешались в небе; ангелы исчезли. Петр лежал  бездыханный, держа пронзённый стрелою окрававленный живот; рядом - двадцать убитых конных эльтуров, что ранил Петр на последнем издыханье.

         Ефрат тихо стонал от тонущих в ней арабов; раненных коней и обезглавленных римлян. Туман, что опускался с Азтреовели пропитывался кровью и спускался на Ефрат. 20 тысяч эльтуров входили в храмы и купчие Акры, убивая женщин и детей, сжигая их жилища и скот. Авиций, израненный и усталый передвигал пальцами по шпилю. На вершину он подняться не смог. Он так и остался лежать, похрипывая; с арабской стрелой в спине и изможденный от битвы с Митом. А потом почувствовал, как его поволокли за ноги.

- Поверь мне, я тебе друг, Авиций. Я не хочу причинить тебе зла. Но ты не послушал меня. Я просил тебя бежать.

         Авиций не понимал Кентуриона. Он жадно вцепился пальцами в холст. Потрепал его, а потом заплакал. Мастер Петр никогда не расставался со своим творением. А картина в руках Авиция означала его кончину. Он жалобно что-то проскулил про себя, а затем всем выражением лица молча вопрошал Уриеля: живы ли остальные. Уриель в знак траура опустил голову.

- Мы скоро встретим их дома, Поэт. Но теперь - вместе! - с этими словами Уриель ударил Авиция мечом, с надеждой, что его сознание угаснет.




ГЛАВА 33: ОТЦОВСКАЯ МОЛИТВА



        Тихо.
        Больница словно не дышала. Сквозь тишину иногда гиперболическими волнами проскакивали: храп, короткий разговор и писк приборов. 20 больничных коек излучали страдания, а двадцать рядом стульев излучали надежду. Для кого-то в этой комнате, где жизнь и смерти переплетались узлами, дни текли быстро и в рабочем порядке, а для кого-то медленно, вытирая со лба последние ноты веры в «светлое». Кого-то мучили призраки нашего мира в посленаркозный период, а кто-то не мог открыть глаз, чтобы хоть краем глаза их увидеть. У врачей не хватало сочувствия, чтобы вылечить всех словом, у здравоохранения - денег, чтобы хоть чем-то стимулировать безграничное врачебное милосердие. В ком-то, расцветая, теплилась жизнь, а в ком-то со дня на день угасала. Кто-то ждал у моря погоды и божественного исцеления, а кто-то ему не доверял. 60 Люксов давала палатная лампа, а ещё меньше давал сидящий здесь на прикроватном стуле отец, Константин Петрович Яровицкий.
Весь седой и с отёкшими глазами он не мог оторвать глаз от койки. Он не обращал внимания на промасленную подолгу немытую голову и пятна на штанах. В его глаза ни попадал свет от мощной лампы и уж точно не доходил звук приборов, которые гудели о низкой сатурации и удручающем сердечность ритме. Сейчас любое действие не оказало бы противодействия. Его руки лежали на коленях, а ногти практически исчезли с рук. Впавшие скулы и стянутые брови, словно никогда не излучали улыбки. Слёзы вытекают и тут же, как замороженные становятся на месте.
 
Рассвет, закат.
Потом опять циклическая смена.
Обходы врачей сменяют обходы профессоров, обходы профессоров сменяют мониторинг медицинских сестер. Сначала пахнет кашей, потом медикаментами. И только Константина Петровича не волнует смена всех событий. Он изредка трёт свой шершавый лоб и на минуту закрывает глаза. Его воспоминания заставляют то заплакать, то грустно улыбнуться. Ему трудно говорить с врачами. То ли пересохло горло, то ли горе воткнуло острый ком и не даёт ни одной фразе выйти из недр голосовых связок. Его попытаются выгнать хотя бы на минуту, но стул и дочь не отвяжет его. Он вежливо попросит посидеть здесь. И ему не откажут.
Только повторяет про себя одно и то же:

  «Ангел смерти смиренно прошу: не забирай мою дочь с собой! Дай ей маленький шанс остаться со мной! Оставь моё маленькое чудо со мной! Как я хотел бы услышать из её уст " Привет, папа!" Ангел надежды, подай мне знак, что я могу ждать! Скажи, что все мои слёзы не зря упали на больничный линолеум! Ангел смерти и Ангел надежды простите меня ради всего святого! Услышьте мою молитву! ИКак я хотел бы найти того, кто тебя сбил. Я бы не стал его бить и убивать. Нет! Я хотел бы ему просто посмотреть в глаза. Здесь бы не надо было слов, ударов и судебных тяжб. Ничего этого не нужно. Я бы хотел запомнить свою дочь навсегда бегущей по улочкам и делающей секретки в песочнице. Хотел бы её запомнить счастливой и улыбающейся. И не хочу видеть прикованной к кровати, обездвиженной. Она не скажет мне не слова. И не попросит принести мне котёнка из комнаты. Почему же небеса, надежда и смерть вы больше не слышите мою просьбу. В чём же виновата моя дочь? Разве заслужило такой участи это чудо с кудряшками? Где же сейчас находится чудо? Куда оно делось? Почему теперь не могу рассчитывать на него, почему подарки судьбы уходят к другим берегам. Если бы вы слышали меня! Хотя бы одно слово или их половину. Ангелы смерти и надежды! Верните мне её! Прошу Вас! Я не останусь в долгу и готов в жертву принести всё, что у меня есть! Даже свою жизнь, пусть может и стоимость её без моей дочери копейки".




ГЛАВА 34: ЗАПИСКА ЗАБЫТОМУ ДРУГУ




             Обшарпанные стены СИЗО. Константин Пронин думал, что видеть их будет только в фильмах на НТВ. Фильмы ожили в его судьбе. Он никогда бы не подумал, что столкнется с рейдерским захватами и менеджерскими штучками, аля "Закон РФ за номером гласит то и то... Дальше набор букв, который за имением необходимых бумажек можно трактовать как угодно и по отношению к кому угодно". Сыпящаяся штукатурка напоминала ему о рассыпавшейся в клочья счастливой жизни. Плохо положили, на сырое... Вот она и сыпется.

         В заключении остаётся думать о своей жизни и скотских своих поступках.  Мысли его мешались в голове.

           Начинал Костя с самых низов... С вахты в Подмосковье. По 3 месяца объект, потом 1 месяц отдых. Капельный звон от текущего крана засел в ушах. Сыро и грязно. Когда видишь загаженный умывальник, сломанные нары и оплеванный пол, всегда каишь себя за неправильно выбранные действия. Бизнес, он выбрал бизнес. А мог стать академиком, учителем. Кем угодно! Но только таким образом он видел личное счастье и успех. Разве можно быть, читатель, счастливым, не имея за душой ни копейки? Да и имея копейку, но недостаточную, можно ли иметь довольную мину? Пронин не знал, только угадывал. Из сотни тысяч на земле девушек он выбрал неправильную. Покраска тоже не ахти. Костя боялся представить, что будет на этапах. Он не стал избирать скромную, не стал избирать хранительницу очага, мать его детей. Он выбрал эффектную и эпотажную. Только такая ему мечталась подстать его заработку. Самое страшное, что он мог сделать - сделал месяц назад.


         Неужели могла девочка быть виновата в его неправильном пути? Он представлял сейчас ее отца, ему самому хотелось кричать от слез. Хотелось побежать на решетку. И биться! Биться! Биться! Он не притормозил. Отец держал за руку малютку. Он видел, как из его рук вырывает  руку девочки юноша в белой толстовке и треск его бедра. Как они перелетают на стекло и сползают с него. В отчаянии Пронин жмет на газ. Круто в заносе поворачивает и улетает с перекрёстка.

         Он встал с нар. Страшная картинка его не покидала вот уже 11-ую ночь. Протерев лоб, Пронин рассмотрел внимательно своих соседей. У подтекающего крана в развалочку, полулежа размещался старый армянин, в пиджаке. Портфель бы ему, был бы похож на дипломата. Никогда не поверишь тому, что такой человек может украсть и убить. Внешность обманчива, как и обманчиво восприятие. Рядом с нарами, под Прониным располагался  второй - высокий, в кофте с капюшоном. На капюшоне кровь, похоже больше на фонтан. Пронин даже отвернулся, вдруг он настоящий маньяк или человек без определенного места жительства, что более вероятно. Все же странным образом он обратил внимание на черные брови и тяжелый взгляд. Хотелось утонуть, но не пропасть. Отмел он от себя эти мысли довольно быстро: алкоголь, всему голова алкоголь! Пронин зашагал по камере.


-   Ты не сможешь забыть! Чужие страдания не возможно забыть.


         Пронин ужаснулся. Слова осиным колом вцепились в его сердце. Закололо в животе. Он проверил: голова на месте, но все вокруг кружилось. Бомж подошел к нему ближе. Он остановился прямо перед ним. Пот прошиб Пронина.

-   Иногда истина написана, Константин- сказал он коснувшись лба Кости.

-   Эй, кусок бомжины, выметайся из камеры! Нашли у твоей терпилы сумочку! - человек в белой кофте вышел из камеры на зов часового. Пронин был на грани сумасшествия. - А тебе записка Пронин!


         Часовой швырнул рентгеновские снимки Пронину. Он с трепетом их поднял, но чувство нагнетающего страха и спокойствия не уходило. На рентгеновском снимке было нацарапано:

****

"Моему последнему другу, Пронину Константину Петровичу.

Возможно ли, навсегда забыть то, что забывать совершенно противозаконно? Возможно ли, убить в себе человека ради собственного самолюбия. Соглашусь с тобой, мой брат, невозможно хранить то, что должно быть неизвестно другому человеку. Наши лица, слова, действия иногда не излучают и капли того, что мы хотим сделать, сказать и показать. Пусть за пустые слова, черные лица и безалаберность это делают письма черной тушью на серебряной бумаге. Мы же Костя знаем: ничто не вечно под луной.  Пишу тебе из самых последних черных глубин самой черной дыры, в которую вряд ли кто-то и когда-то заглядывал. Закоулки наших душ! Увы и никому не прочесть! Всю жизнь меня было невозможно понять. Вся соль в том, что я не слушал и не понимал себя!

Я хочу тебе сказать, Костя! Я буду всегда с тобой! Всю жизнь! Пусть больше нам не поговорить и не увидеться! Один твой зов! И я бы поспешил к тебе через снег и дождь! Но, увы! Не в этом мире! Не смог бежать - пошел бы! Не смог бы идти - полз бы! Не смог бы ползти - кричал бы твое имя на ветру! Не теряй меня! Я всегда буду здесь! Рядом! Похож буду на тень! Черную тень! Можешь, если больно, поливать лучше меня грязью, можешь винить и бить, но только не садись пьяным за руль! Знай, что когда я вернусь, я покажу на тебя пальцем и скажу: "Этот человек подарил мне частицу себя!  Этот человек разделил мои последние минуты и подарил мне последние, пусть грустные, прекрасные мгновенья! Я надеюсь, что сто тысяч километров, голубые воды, двадцатилетия, преграды и породы не заставят тебя позабыть о том, что в твоей жизни когда-то существовал человек. Звали его Фурке. Я хочу с сегодняшнего дня называть тебя настоящим другом! Пусть горят наши ненависти и печали! Вздохни полной грудью! Пусть все кто рядом с тобой - останутся, а кто ушел - уйдет. Помни! У тебя есть друзья! Я знаю: ты терзаешь себя за убийство. Грех это страшный. Ты останешься с этим жить. Но у тебя ещё есть время все исправить. Оттуда я буду тебе помогать. Но прошу: исправь содеянное. Ведь ты неплохой человек, в тебе ещё осталась капля сердца.

 Твой друг, с любовью и трепетом!         
                Валентин Оксанович Фурке.

       Прочитав записку, Пронин не смог сдержать    слез. Трясущейся рукой он забил по решетке. Страж нехотя подошёл к решетке.

- Что тебе нытик? Маму позвать?

- Нет, разрешите мне сделать звонок. Всего один.

- Да на... - ему вальяжно подали телефон через решётку, - мамке привет, и страж удалился.

        Не попадая по кнопкам Пронин набрал телефон.

- Петренко слушает, - ответили в трубке.



ГЛАВА 35: КАИНО И АВЕЛИ



        Каино и Авели с Иесой прибыли в Кинереть; кони были загнаны, день самаритянам необходимо было потратить на водопой и выгул; до Вифлееме они бы могли добраться даже к ночи. Местом, где остановились самаритяне стало Вифлеемское редколесье; Каино посчитал это место единственным укрытием. Отпустив коней на луга, Авели и Иеса принялись за устройство лагеря. Каино же осматривал скарб и утварь, что уместилась в персидских сумках.

- Едва ли хватит до Вифлееме - Каино перемешал все вещи несколько раз; несколько раз выпотрошил сумки, чтобы убедиться, что воды и еды не было.

        Иеса молчал, устроившись на пне. Авели же хотелось что-то предпринять, но сил уже не было. Каино тяжело протер свой лоб, вздохнул и принялся выбирать хворост вокруг.

- Каино, не лучше ли забрать в полдень коней? Так мы доберемся до эллинских границ, а там до Аравии рукой подать.

      Каино обдумал все уже давным давно; Авели же твердил тот же бред, что приходил ему на рынке прошлым днем.

- Авели, Эллинией правят римские вельможи. Они куда опаснее подчиненного арамейского Синедриона, что в Вифлееме. Здесь мы сможем хотя бы совершать вылазки, пока не найдем скакунов покрепче.

       Каино попытался развести костер; дрова были мокрые; дождь - то, что отличает сухую зиму Акры от Арамеи. Поцокав кремнием, Каино уселся рядом с хворостом; он слишком устал, чтобы злиться на Арамейские дожди.

- Пока огонь - то, чего нам не хватает... - Каино бросил кремний на землю и принялся мастерить колышки потоньше, - Авели, посмотри не ранен ли Иеса.

- Он в порядке, - Иеса безразлично глядел в чащу, пока Авели копошился вокруг него; казалось, Иесы не стало; он не двигался.

- Если нас схватят, он станет для нас бременем, Авели. Он не держал меча в руке. Фувы убьют его; то же сделают римляне, греки и эльтуры.

- Когда римляне отобрали наш дом, мы уже перестали жить. Если наша судьба погибнуть, то я погибну, как пер

- со своими братьями. Разве не так, Каино?

Каино не отвечал.

- Тихо, - он прокрался к кустам, - кто-то идет.

        Загрохотало с неба; посыпались крупные капли с градом. Авели и Каино синхронно подняли головы на верх; теперь уже исчезала радуга, что осталась с прошлого дождя. Каино плюхнулся около костра.

- Я спутал врага с дождем, Авели. Они так похожи.

        Под тихий крап дождя Иеса исчез из чащи. Он не испугался римлян в лесу, или галов, которые могли прийти с озера. Ему нравился теплый дождь; Иеса шел на луг; там, где дождь сможет омыть его. Его путь пролегал через темную чащу, где свет едва проникал между кронами бузины. За шагами Иесы из чащи следовала мелочная тварь: сороконожки, ящерки, бабочки и кузнечики; когда Иеса улыбался, где-то ухали совы, которые теперь на рассвете готовились ко сну. Под босыми пальцами проскакивали мыши. Скоро Иеса вышел через чащу на арамейские поля. Под босыми ногами щекотал арамейский клевер. Вдалеке, где Иеса мог наблюдать восходящее солнце и черные грозовые тучи, раскинулся на Иордани его самария - крепости и укрепления Вифлееме. Город, омываемый муссоном, еще спал. Устроившись на граните, Иеса гладил шелкопряда. Наконец, он вернулся домой. С южных берегов Иордани, грозовые тучи уходили прочь - в Сирию. Как только дождь прекратился, Иеса отпустил шелкопряда из-под плаща. Лети! Расскажи, что дождь кончился, кивал ей  Иеса.

- Мы дома, - сказал Иеса свои первые и последние слова.

С радугой на небе, Иордань осыпало рыбаками; по устью поплыли плоты и торговые шхуны. Вифлиемские стены наводнились людьми на каждом ярусе крепостей и укреплений. Иеса побрел, наслаждаясь свежим воздухом, в город, которые звал его  теплыми ветром. Авели и Каино хватились его через час; они обыскали чащу, луга и редколесье.

- Неужели глупец ушел в город? - Каино стоял на том же камне, что час назад облюбовал Иеса.

- Каино, Иеса пропал, это наша вина. Разве ты не помнишь? Вифлиеме - это его самария .

- Разве стоит собственной жизни самария? Римляне не будут спрашивать о чувствах к собственному дому. Они перережут тебе глотку. Или ты уже забыл нашу остановку в Митании?

- Каино, никто не виноват  в том, что мы подверглись нападению дизертиров. Разве ты не любишь Иесы?

- Люблю... - неуверенно сказал Каино, - он глупый юнец. Не ценит жизни и не ценит возможной смерти.

         Авели и Каино не приняли решение: идти ли за Иесой. Слишком была дорога жизнь и слишком было мало времени добраться до Аравии.



       ГЛАВА  36: ПУТЬ В ВИФЛЕЕМЕ



         Иосиф тихо вышел на цыпочках из халупы. Лагерь спал. Ночной ветер трепал песок. Песчинки вило на флагштоки халуп. Холодной агонией завывали бельевые бечевки. Грифы летали от скалы до скалы. Тихо трепало гладь Ку-Эгейского пролива. Синая замыкалась в вечном шепоте песка и ветра. Кремний переливался голубым блеском. На встречу Иосифу бежал Симон.


-  Йофа, Йофа! Всадники кемети. В латах. Сорок лошадиных голов. Колесницы и пращики.


       Иосифу уже не было страшно. Он уже один раз взглянул в глаза собственной смерти. Тогда свет спас его, сейчас же он полагался на свой народ.


-   Будите Иуду и Мойсея, выстоим.


        Иосиф бежал в халупу. Мария спала. Он подержал за руку свою любимую и вытащил из дорожного кута скифский кинжал. "Не убий!" - звучало в его голове. Вплавь Эгею не переплыть, обходить по проливу уже поздно. Придется встретить колесницы в битве.

      Колесницы расплёскивали песок. 40 душ лучников, 13 пращиков, 21 копейщик. Египетская гова расшибала камни и двигалась к ночному арамейскому лагерю. Рассвет восставал над Синайской пустыней. Эгея волновалась, шторм поднимался в море. Море выливалось на песок, превращая его в жидкую грязь. 12 оставшихся в живых после путешествия арамейских мужей встречали Кеметскую кавалерию.

        Дождь обрызгал холодные камни. Море размывало породы, пробивая ручейные потоки в глубь Синая. Воду Эгейского пролива трепало. Арамейский лагерь отгородило водой на каменном островке. Кони египтян останавливались перед водой. Шторм перебивался к ним ближе, смывая лучников и пехоту.    

          Море Эгеи разлилось, сметая коней и пеших! Читатель, ты не представляешь в одну минуту от моря остался только брод, а пустыня превратилась в настоящее болото. Египтяне тонули, выкидывали копья. Бежали от гнева воды. 11 арамейских ангелосов, отступников солнца стояли на гранитном уступе.

          С берега Ку-Синайского пролива, с кораблей, красными флагами и в чёрных одеждах конницу фув ударила турма. На уступе Ку-Синайский горы в фиолетовых жертвенных одеждах турмой командовал чёрный всадник Бертион. 

- Захватите мне Египет, во славу Республики!  - командовал Бертион.

        Чёрный поток римского войска вошёл в болота, с мечами и пращей, вырезая египетских фув.

          С Ку-Синайского уступа 11 арамейских мужей побежали по броду. Иосиф нёс  на руках спящую Мари. Путь им освещал луч солнца, пробившийся через штормовые облака. Впереди их ждал Вифлеем. Только холодный, чёрный взгляд Бертиона провожал их.




ГЛАВА 37: ЕЩЁ ОДНО УТРО



        Утро наступало на ноги, отдыхающему в зимней неге городу. Первые троллейбусы уже отправились в путь. Из магнитол текла дорожная музыка. Дети бежали в школу, студенты в институт. Просыпались дежурные врачи, открывались супермаркеты. Гасли фонари. Рассвет укутывал облака красной палитрой.

        Яровицкий вздыхал во сне. Что ему снилось, мне, читатель, лучше не описывать. Страшный повторяющийся кошмар того злосчастного вечера. Он не хотел просыпаться. На работе его давно потеряли. А самое главное: он давно позабыл про себя. Что он мог значить без своей дочери? Вчера не было сил даже вздохнуть. Ел он редко, обычно его об этом упрашивали втроем: медсестра, врач и заведующий отделением. Было бы самохвальбой автора, если бы я расписывал на абзацы его горькие слезы. Каждый день он молился, ждал: его должны услышать. Убежденный правовед и юрист, он был убежден: не бывает безнаказанности. Правосудие слепо, но не слепо провидение. Он сомневался в этом, но твердо настаивал, что такое возможно. Карабкаясь по карьерной лестнице, он старался карать безрассудство и разврат, за это коленки его истирались. Он бросил изменившую ему жену, дочь отобрал. Ему нравилось, когда торжествует справедливость. А звонок Вересаева поверг его в апатию.

-   Мы задержали виновника несчастия. Он пришел с повинною.

       Признался сам? Несчастие. Хуже этого ничего не мог придумать Яровицкий. Он сам совершал ужасные поступки, но никогда не думал, что коматозное состояние - его дочери можно назвать несчастием. Только сейчас, выдирая седые волосы, он понимал, что плохие поступки могут и накапливаться. И вылиться в самое страшное. Самые ужасные врачи сейчас задерживаются на работе, самые продажные полицейские выловили преступника, даже друзья "ради денег" ночуют рядом с его дочерью. Сейчас ужасный железный осадок резал его спину. Как он был неправ, как он ошибался в людях и в самом себе. Горе сломало его собственную святость. Все, что ему оставалось: провести последние минуты с дочерью.


-   Обед!  - санитар вошел без стука.

        Яровицкий поднял на него свой больной взор. Глаза сломала бессонница и коньюнктивит. Санитар накладывал кашу.


-   Спасибо, я не буду. Не могу есть.


        Санитар отшкрябывал кровь от халата. За халатом блестел ворот толстовки. Укатывая тележку, он тихо бросил:


- Это не вам, а вашей дочери! Скоро ей понадобятся силы, чтобы встать. Я оставил на столе.


        Санитар исчез. Яровицкий видел его в первый раз. Наверное, ошибся. Но он уже никого не винил. Слишком тяжело ему было смириться с тем, что малютка на грани между жизнью и смертью. Дверь снова открылась и в палату вбежал худощавый с короткой стрижкой человек в ярком велюровом пиджаке. Он снял перед Яровицким очки. 


-  Доброго дня! Вы меня знать и не знаете. Я пришел к Вам с  тем малым, что могу я сделать для Вас и вашей дочери. К слову, я могу помочь Вам с переводом дочери в Израиль. Есть знакомые невротравматологи с ученой степенью. Меня зовут Сергей Петренко, я известный  в некоторых кругах писатель.
 
    Яровицкий застыл. Из глаз тихо посыпались слезы.



ГЛАВА 38: БЕРТИОН



        Чёрный туман отгулявших в грозе облаков сгущался над мертвым Египтом. Бертион переступал через камни чёрных мертвых песков, оглядываясь на оставленные храмы святителей Амон-Ра. Оставившее навсегда Кеметь солнце несмело затухало за тучами, будто умерло вслед за теми, кто с Ахета пал на площади Амона. Его чёрный серафим полз по осушенной грязной земле, срезая вросшие полугнилые колючки.  Бертион на секунду остановился у дыма. Белый пепел похоронного костра тех, кто отдал свои жизни за святителя Осириса. Он развалил кости и белый пепел взмыл на ветру. Едкий газ окутал Бертиона, и он пропадом исчез в песочной буре.

            Где-то за барханами умирали с треснувшими стенами храмы, глиняные дома и рыночные постройки. На улице не было ни души, но повторять это можно неустанно: город мертв. Фиолетовый его плащ уже ворошило у помоста. Бертион медленно взошёл на него и с презрением бросил мешок, который до сих пор находился на его плечах. Но раскрыл он его бережно, будто принёс что-то дорогое, драгоценное. Чёрный туман и песочная буря замкнули гористое плато и теперь помост исчез из поля зрения, окружённый красными барханами бессмертных песков Египта. Под громкий гул грома, Бертион разорвал холсты арабской туники, что окутывали мешок; и перед ним появилось белое, бледное, метровое лицо смелого юноши, Михаиила.

- Через несколько тысяч лет, - следующим скажет Бертион, - ты меня убедишь, Архисерафиил, что человек стоит того, чтобы принести себя в жертву. И я буду доказывать тебе обратное. И мы никогда этого не закончим. Ты смелый, упёртый, но душа твоя чистая не будет принимать меня, ты станешь отрицать существование зла, существование смерти. Как нелепа судьба: чёрное существует, мой брат; в чёрных облаках, чёрном тумане и душах. А уж они прежде всего знают, что они темны!

           Небо затрещало; его разбила напополам гроза. Затрещал гром и с неба Кемети повалил хлопьями снег. Чёрные тучи исчезли и в долине Нила и пришёл ураган. Фонтаны и строения  Мемфиса  покрылись льдом. И в белом снеге, что покрыли сгоревшие кости падших войнов загорелся чёрный свет, который исчез в бликах белого. В белом этом свете сложил свои стальные могущественные крылья Бертион. Позади римского легата в чёрном ледяном тумане и песочной буре.

- Тебе пора. - Бертион обратился к мертвому Михаиилу, а затем сошёл с помоста к пескам и собрался восвояси.

- Чёрный дух, - обратился к нему открывший глаза Михаэль.

- Что тебе нужно Михаэль? Оставь меня в покое.

- Вернись с нами, чёрный дух! Вернись домой! Он ждёт тебя!

          Бертион уходил по льду, что укрыл мертвый Мемфис, не оглядываясь и не поворачиваясь. Ветер ослабевал, а с долины уходил чёрный туман и белый пепел сожженых костров. На помосте, покрытом снегом остался Михаэль, плечи его были увенчаны крыльями.

- Ты здесь, Габриэль? - юноша более не стеснялся улыбки.

- Я всегда буду с тобой, мастер, - ответил ему мальчик с бездонными глазами, - Но нам пора. Она восходит, Михаэль. Звезда над Синаем.

          Когда облака рассеялись, в небе взошла путеводная заезда. Грозовой день сменился на безлунную ночь с одинокой путеводной звездой на небосводе. По пескам Кемети возвращались в Вифлееме двое: храбрый юноша и мальчик с бездонными глазами.


ГЛАВА 39: ЖЕРТВА ЗА ЧЕЛОВЕКА


           Со счастливым лицом Михаиил  ловил переливы зайчиков у себя под носом, лёжа на снегу. Его сальные, грязные крылья были разложены на сугробе. Уложив руки, под голову Михаиил считал облака; про себя называл их форму, до того они были вычурные, иногда даже попадались гримасы или каракули. Михаиил непринужденно вздыхал. Рафаиил, здесь же на бетоне, ковырялся в растениях, подрезая их. Они разместились вместе, Михаиил и Рафаиил, на крыше одного из индустриальных заводов, хотя  вид и не был для них приятным: трубы, заборы, но местечко было это укромнее других.

- Нам пора, Серафим (1). Дело вашего baen aeumaci (2) окончено.

- Ire fe finirae? (3)

- Fin'rra.

        Михаиил и Рафаэль в ту же секунду оказались в месте совершенно ином, где царила ночь. Розовый шарф медленно спускался между крыш многоэтажного здания.
          Михаиил нерешительно озирался на Паттере. Рафаэль вдумчиво оглядывал агонирующего с ног до головы. Труп молодого человека в пальто и в розовом шарфе. Рафаэль что-то процедил на арамейском.

- Мы не забираем самоубийц, серафиил. (1) - Рафаэль оперся на свой посох и занялся бородой.

          Рафаэль самый рослый и нахмуренный из ангелов теперь всегда приставлен к Михаиилу как учитель и защитник. Не смотря на то, что на дворе был 21 век с лишним, он не мог проститься ни с крестоносским красным плащом, ни кельтским посохом. Крылья его в трое были больше самого Михаиила, а закованы они были в чистой лазурит с кожаной отбивкой, от того и величественны они были, когда воспаряли. Михаиил, напротив был низкого роста но с большими, пусть и грязными крыльями.

- Могу ли я ему дать второй шанс, целитель? - Михаиил в большой надежде ждал решения Рафаиила, Рафаиил вздыхал.

- Тело переломано. Душа отпрянет от сознания уже через 6 минут. Тебе придется пожертвовать двумя своими пальцами правой руки. Но и этого мало. Решай, властитель, ты - ангел его хранитель.

          Михаиил распустил свои сальные крылья, из глаз его капала кровь, он резал клинком себе пальцы. Ангел-хранитель - тяжелый выбор для каждого ангела, что решает быть с человеком; каждый миг он готов на жертву. Михаиил начертил кровью крест на лбу, первый вздох последовал вслед за этим. Рафаэль коснулся рукой хранимого и сообщил серафиилу:

- Он жив... Нам нужно уходить.

- Постой, Паттерре, - Михаиил ухватил учителя за руку, - что теперь с ним будет?

- Считай это сном, ми Се (4)… Сном в августовскую ночь. На седьмую септу…

- Ива-ту! - Михаиил и Рафаиил исчезли.

         С больничной крыши грузный, неподъемный Пронин спускался вместе с едва поспевающим за ним Фурке, который держался за правый бок и только одной рукой передвигался по ступеням.

- Скорее, мой друг! Скорее!! - Пронин помогал спускаться уставшему уже Фурке. Выбежав к проспекту, они достигли сиганувшего с крыши. Пронин положил руку на грудь, убрал стеснившее пальто.

- Дышит, мерзавец! Дышит, Фурке! Дышит!

Фурке сел от тяжелой одышки на асфальт.

- Слава Богу! Давай позовём кого-нибудь.

(1)  - верховный сан архангела. Всего три ранга: низшие - архангелы; старшие - ангелы; высшие - начала. Серафимы (серафиилы) - верховные архангелы.
(2) - сын, арамейский.
(3) - конец?, смеш.диалект               
(4) – сын мой, смеш.диалект


***********

           Рафаиил оглядывал тополя и березы вокруг, в том же самом парке, что полюбил Гаврииил за недолгое свое нахождение здесь. Михаиил срывал первые весенние цветы, жадно вдыхая их запах. Ночь впитывала этот нежный запах лета, забирала себе колорит и скользкий порошок утренней нежности этих созданий. Рафаиил со всей заботой поправлял листья, желтые сожженные на солнце он срывал и прятал в карман.

- Raphaile, specto umi'hin'ke! Irr'ra gelos uhum floro. Revocat mentem platae Arahamei, ir'rae? (1)

- Revocat. Exa Vita ri riturta in ecere chartae. Theos hihilo en сhi'ara dater. Kai musculinum un. Astrae ihil nihil um. Est estes Urieli? (2)

- Cum ihit, atore chorae hidub. (3)

- Theo era finir, demos corpe amo uvut (4) - Рафаэль нахмурился и уселся под старым дубом, принявшись за чтение.

- In'hias specto, Raphail, ir'rae? (5)

- Erae rhei, nohir Romae. (6)

- Evae kai Orphei, in amo te k'hiro, ir'rae? (7) - Михаиил подал цветок Рафаиилу. Рафаиил отодвинул его рукою и нахмурился пуще прежнего.

- Михаиил, я понимаю почему ты наш голова. Ты еще веришь в человека. Ne specto nihil, seraffiili, amo morbi est, In'hias aras. (8)

Ева грустная и подавленная вошла в парк, снова она вышла на ту аллею, но то счастливое лицо ее исчезло, смертная грусть поглотила ее от волос до пяток.

- Enehu (9) - Михаиил улыбнулся Рафаилу, - Mihi'datir khi en? (10)

Рафаиил сделал вид, что увлекся чтением, больше не слышал Михаиила. Михаиил улыбался своему наставнику, быть суровым и твердым было его обычное настроение, Рафаиил раскинул свои крылья на дуб, далее читал, пока не вздохнул.

- Hiva-tu, Mihailli, eherem angelos, a hit Pandorae. (11)

Рафаиил величественным шагом обошел Еву, если бы Ева прислушивались к своему тихому разуму, она поняла, что доброе дыхание показавшееся ей позади это не ветерок полдня, а Рафаиил, водрузивший над ней свои крылья. Рафаиил коснулся лба девушки.

- Ваши печали окончены. У вас прекрасно сшитый розовый шарф. Шерсть знакома мне и без памяти.

        Девушка очнулась на остановке, только она чувствовала чей-то толчок и чьи-то слова, как оказалась в толпе, спешащих прохожих по домам. Она искала того, кого сейчас видела, но глаза ее точно обманули, именно сейчас, когда этого было не нужно. Бесконечный поток людей скрыл Еву, она потерялась и в очередях на отъезжающий автобус. Будто вместе с прошлыми уехавшими людьми уехала и ее грусть. Чувство, странное чувство, неподвластное сознанию. Рафаиил не разговаривал с Михаиилом, они тихо шли по аллеи.

- Печали даны человеку страдать. Иначе как ему стать счастливым? - Рафаиил пытался объяснить неправильность поступка Михаиила. Михаиил только улыбался в ответ.

- Должно быть все справедливо в мире: влюбленные должны любить, так чтобы на глупые страдания не было причин. Иначе для чего нам существовать, me Pattere?

- Смерть расскажет тебе: что такое разлука. Пусть и не существует ее после смерти. Но ей еще предстоит дожить до смерти без него. А это хуже всего: ждать смерти, чтобы увидеться с дорогим.

Михаиил продолжал противостоять суровому своему наставнику.

- Клянусь своими пальцами,  Рафаэль, они умрут в один день.

(1) - Как тебе Рафаэль? Солнце цветов. Не это ли Арамея? - смеш.диалект
(2) - Подобно. Жизнь циклична в каждом листочке. Бог создал каждый листочек из пустоты, от чего так человек не может? Странно, что звезды могут превратиться в пустоту. Уриел бы сказал тоже самое, смеш.диалект
(3) - он еще придет с доброй вестью, смеш.диалект.
(4) - Бог теперь не властен в той эре, где более важно тело, а не дух, смеш. диалект
(5) - Не каждый, Рафаил, так ли? смеш. диалект.
(6) - время идет, но жадный до крови, хлеба и зрелищ Рим живет в них до сих пор., смеш.диалект.
(7) - Разве Ева и Поэт не доказывают тебе обратное, смеш.диалект.
(8) - но ты слеп, чем сильнее любишь, тем быстрее тебя разлучит с любимым смерть, смеш. диалект.
(9) - мой выбор - быть слепым.
(10) - сделай ради нее чудо.
(11) - да будет так, но мы не ангелы, мы жрецы Пандоры, Михаиил.




ГЛАВА 40: ПРАЗДНИЧНАЯ  НОЧЬ


        Михаиил нашёл Гавриила в старом парке. Гавриил провожал остывавшие фонари, бледную тень шоссе близ парка. Несколько часов назад этот парк покинула старая наша знакомая, Ева.

          В небе одиноко горела синяя путеводная звезда, а на аллеях остывала белая ночная осенняя роса. Гавриил ахнул, печально сложив свои крылья, и уселся на скамью рядом с Михаилом.

- О чем ты думаешь, брат мой? Почему твои глаза печальны в праздничную ночь, когда тысячелетняя звезда взошла на небо? - обратился к нему Михаэль с той заботой, что свойственна отцу.

- Когда-то, Архисерафиил, там в Ифети, я чувствовал себя одиноким и покинутым. Жизнь моя, казалась остановленной, а смерть казалась мне спасением, что Боги посылают только избранным. Я знаю, брат мой, что смерти не существует. Но может, я ошибаюсь? Не в этом ли счастье: знать, что тебе отпущен век. А век этот ты можешь разделить с тем, кто тебя ждёт и любит?
 
- Глупый провидец заговорил моими словами! - Бертион появился неожиданно для обоих.

        Он уселся на асфальт перед Михаилом и Гавриилом, закурив арабскую трубку.

- Смерть существует. Еще как существует. Скажите о том, что ее нет той, которая ждёт. А ещё скажите ей, что тот, кого она ждёт сошедший с ума, а она глупа - он выдохнул горячий дым из себя и вытащил чёрный серафим из ножен.

- Чёрный дух... - кивнул ему Гавриил.

- У меня есть имя, мальчишка. Вы свет, меня иногда пугаете. Разве когда-нибудь вы понимали сущность человека? Любит и ждёт? Я покажу вам презренные дети света.

      Бертион махнул мечом. Втроём они оказались на вокзале.

         Холодная осень. Вокзал дышал своей вечерней жизнью: гуляли влюбленные парочки, у перрона детей провожали в столицу; со всех сторон разносилось: "Пирожки! Горячие!"  Под фонарями переваливался патруль с пресущим ему глупым взглядом, прогрессирующей одышкой и суровой моськой, будто у них отобрали вид на гражданство. Михаиил и Гавриил провожали глазами уходящие поезда на Москву, пока Бертион от наступившей тоски, курил свою арабскую трубку и повис на кромке скамейки. 

- О чем мы спорим, презренные ангелы? Уже четыре тысячи лет я не могу вам доказать, что человек глуп и презренен. Может быть, были правы твои ничтожества? Опасно доказывать что-то глупцам? Любит и ждёт... Тьфу...

- Ты все увидишь сам, темный дух.

- Вселенная, что создал твой Отец обречена на смерть. Такую же, какую испытают смертные. Я сам покажу тебе твой мир.

Бертион тут же обратился в мальчика-оборванца, одетого в большую по размеру грязную и разорванную майку, тапки на босу ноги; брюки с разорванной штаниной; только по курносому носу и петлинкам из веснушек можно было догадаться, что это еще мальчишка. Бертиона возможно было сравнить с бродячим котом, просящими глазами и сухим загноенными зенками, облезшей и сухой кожей. Михаиил скромно улыбнулся Бертиону и понимающе кивнул. Бертион напялив кепку, с жалобной миной почапал к фонарям, где мерз патруль. Пробравшись хромая, к самому толстому, Бертион прошипел тихо хриплым голосом, но так грустно, что если бы это была мыльная опера - то заплакал бы даже самый скептик.

- Дяденька, милиционер, дай десятку, ради Христа, покушать... Или крошку хлеба купи...

Милиционер обернулся на оборвыша; сначала жестом показав, чтобы тот проходил мимо; Бертион не отставал.

- Дядь... Умру же с голоду.

- Пошел к чёрту! - пробурчал другой; у оборвыша проскользнула хитрая улыбка; "к черту, значится!" 

Бертион с победой махал Гавриилу. И тут же упал перед милиционерами в голодный обморок. Патруль от греха подальше покинул его, осторожно обошед и перешагнув. Оборвыш тихо стонал; Бертион торжествовал. Завидев через перрон, Алла Борисовна, продавщица пирожков покинула свой священный пост, перепрыгнув через два перрона достигла оборванца. С неведомой силой она посадила его на колени и вручила в руку пирожок и десятку деньгами.

- На, мой сладкий, кушай... Разве можно зиму ходить в такой кожовке. Давай дам тебе тулуп. Где твои родители?

Затхлая древняя старушенция с закрытым от холода одним глазом ходила, переминаясь, как несушка, вокруг Бертиона.

- У, кровопийцы! - показала кулак патрулю Алла Борисовна, - вкусный ли пирожок? Дома выпечен?

Бертион недовольно жевал пирожок  с капустой. Старушенция оставила оборванца и бодро пошагала к патрулю с недовольным матными выкриками.

- Да что вы е.. твою мать за власть? Ребенок дохнет, а Вам жалко десятки, которые вы прожрете на семечки! Видит Бог: дохнуть будете, никто Вам воды не принесет!

- Да таких,знаш, сколько мать? Вон, иди в пенсионный фонд, и там с ними говори. Мы этих попрошаек знаем, как облупленных. Они на этом живут. У тебя пирожок, там пирожок. Здесь десятка, там десятка. Так и скопят на водку. Иди, мать, иди стороной. А то в протокол впишем.

- А Бог ваших протоколов не боится. Он все видит!

- Мать, иди! Скажи спасибо, что мы не гоним тебя отсюда с твоими пирожками. А коль отравится кто, так нам ответственность.

- У окаянные!

Бертион покинул фонари и вернулся к Михаиилу с Гавриилом, которые до сих пор не сводили глаз с луны.

- Я хочу показать тебе, темный дух, -  сказал Габриэль.

         Колесный гул заглушил Гавриила; прибыл поезд, и народ повысыпал из вагонов. На перроне стало людно. Из вагонов доставали коляски; с охапками, сумками и баюнами выбрасывали конечности уставшие вахтовые рабочие. Перрон наполнился встречающими. Со всех сторон вторили друг другу приветствия и объятия. Влюбленные сливались в поцелуях, а родные в рукопожатиях. Михаиил оглядывал перрон с улыбкой на устах, и Бертион неожиданно понял, что хотел показать ему презренный ангел. Гуляки и пьяницы выливались из вагонов с какой-то зажигательной песней, что тайно подпевали остальные встречающие, но признаться в этом, наверное, не смогли бы. Трудяги помогали женщинам стаскивать котомки и протягивали им руки; дети встречали своих мам; толпы счастливых семей покидали перрон, говоря о том всем новом, что произошло за неделю; о каком-то Славке, что набрал кредитов, о дураке Димке, что поменял машину на битую. Бертион с Михаиилом  и Гавриилом провожали гаснувшую звезду.

- Когда они не имеют ничего, Михаиил, я хочу сказать тебе: я не властен над ними.

- Я уже тебе говорил, Бертион. Их самая главная ошибка в том, что они думают, что их жизнь ограничена смертью. И они надеятся за миг, что им отпущен забрать все. И теряют самое важное: то над чем не властна сама Вселенная.

- Ваша любовь, да - торжественно пробузил Бертион.

- И если бы ты, черный убийца, когда-нибудь встречал кого-то долгожданного с перрона, то и ты бы все понял.

- Дух смерти не может любить. Я всегда один.

- В этом наша печаль, чёрный дух. Они не знают, а мы не можем сказать, - вставил Гавриил, - разве ты сам не хотел бы верить и ждать. Смерти не существует, но печаль в том, что они этого не знают. От того любовь имеет силу, которую не познать ни тьме, ни свету.

- Я знаю, что ты ошибаешься, Бертион. Сегодня его рождение! Подари людям праздник, - закончил Михаиил.

- Сегодня, ты убедил меня, презренный ангел. Пожалуй, быть празднику. Но ты не выиграл войны.

- Мы не враждуем с тобой, темный дух.

          Бертион со странной для себя улыбкой в черных римских доспехах шагал через перроны. Взяв в руки черное жало серафима, он распустил свои черные крылья. По перронам и поездам пробежал черный свет. И ночь упала на вокзал. В небе показались желтые звезды и повалил снег.

- Снег! Снег! Первый снег! - закричали мальчишки на перронах.

       Спустя два часа мальчишки и девчонки принялись лепить снеговиков. Бертион с распущенными черными крыльями застыл между поездов. Михаиил положил руку Бертиону на плечо.

- Пойдем, темный дух, оставь их сегодня в покое.

         Бертион кивнул, и вместе с Михаиилом они ушли прочь, оставив за собой первый снег и счастливый от этого вокзал, а также Гавриила, который вместе с другими мальчишками остался лепить снеговиков. В следующую минуту Михаил и Бертион оказались на реке. Желтая испарина побиралась от воды к самому небу, в которой с легким хлопком растворялся первый снег. Река притворилась перед зимой; еще отдавала каким-то потаенным теплом. Бертион шел по воде, Михаиил стоял на берегу.

- Что ты мне хочешь показать, черный дух?

- Я пришел сюда показать тебе тайную мечту художника, что не смог изменить ровным счётом ничего в нашем споре. Он мечтал, чтобы люди  видели этот прекрасный мир в черном цвете, так как он видел его. Ты же знал, Михаиил, что он был слеп. Не мог различать цвета.

          Михаиил молчал. Бертион ударил черным серафимом в гладь воды. Плеск волн скрыл его от Михаиила. Вместе с последней каплей талой воды хлынула черная кровь Бертиона из его руки. Река поменяла свой цвет: стала черно-серой; то же произошло со светилом, прибрежным бетоном, окружающими зданиями, бродячими котами и собаками, машинами и людьми на проезжей части и даже Михаиилом. Люди, гулявшие по набережной на удивление не замечали изменний с миром; все также гуляли, спешили и занимались обыденной работой.

- Мечтая о чем-то, ангел, люди не понимают о чем мечтают. Хотят звона, а желают глуши. Они говорят о прямом, а думают об обратном. В этом наше отличие, ангел. За мечту я беру плату грехами, а ты - страданием. Кто же из нас продает втридорога?

- Ты ошибаешься, Бертион.

- Но в праздничную ночь, ангел, я хочу забыть о нашем споре. Ведь они просто люди. Бабочки в этом сером мире. Веду их я - тьма, а стремятся они к тебе - свету.

- Пусть будет так. Все ошибаются, кого ведёт тьма.

- И тот, кто идёт только к свету. Если исчезну я, на мое место придет следующий, ещё более жестокий. И мы вдвоем будем убеждать его в свете... Скажи мне, ангел, я ведь не мог победить перса? Он любил, так ведь... Он кого-то любил...

- Он как и мы знает страшную тайну. 

-Знаешь, серафиил, зачем нужно зло в человеческом свете?

- Оно не нужно, тёмный дух.

- Ты ошибаешься, Михаил. Тьма всегда за спиной, чтобы был свет. Начинай наш рассказ, начинай праздничную ночь, святитель.

- Да будет так, чёрный дух.

       Михаиил шёл по воде. И черно-серая мгла превращалась в хлопья белого снега. Восходили первые лучи солнца. Наледи на реке заблестели и яркий свет взошёл над нею. Бертион взмахнул чёрным Серафимом и с неба вновь пошёл снег.

- Раз сегодня вечер искупления страданий. Как насчет остальных? - спросил его Бертион.

- Отпусти их всех, Бертион. Они боле не должны тебе ничего.

- Они боле не должны мне ничего, - повторил Бертион.

- Я хотел бы, чтобы ты отпустил и Поэта. Душа Авиция ждёт окончания его судьбы.

Бертион кивнул.

        На рассвете: берег реки покинули двое; человек в белой окровавленной толстовке, и второй - в сером  невзрачном свитере; мир же приобрел прежние краски. Снег тихо порошил дорожки к реке; наледь уже образовалась на магистралях. В небе горела звезда, что хранила этот город. На бетонном береге остался лишь один: в перской плоской тоге, он наблюдал за голубым небом и яркими фонарями ночного города. Мальчик с голубыми бездонными глазами, но теперь они не были грустны. Они блестели от счастья. Начиналась праздничная ночь.


ГЛАВА 41: ЗЕЛЕНИН


     В больничном парке было ветрено. Зеленин опрометчиво набросил на себя что-то легкое. Впрочем, погода была самым последним, что волновало бедного писателя. Его память будто сломали и выкинули за ненужностью. Стёр ли ее кто-то в шутку или назло, важности в этом не было. Все же Зеленин отмечал, что печальнее всего на свете оставаться живым, но не запомнить с какой целью пытаться с этой жизнью покончить. В эту минуту он был глупо счастлив. Он ещё не знал: остался он жив на удачу, но попусту или судьбою ради высшей задачи. Может он был несчастлив? Его дернуло от этой мысли. Ведь только он выпишется из больницы, он вновь это почувствует или кто-нибудь да расскажет о его несчастии.  А может он был в отчаянии? И отчаяние вернётся к нему с первыми воспоминаниями. В целом, теперь он с трудом вспоминал своё имя. А может он был преступником? От чего такой бред лезет в голову? Если бы ветер мог отвечать на его вопросы. Он, доковыляв, присел на скамейку вдоль аллеи.


- Все же это интересно... Узнать что разрывало тебя внутри? - рассуждал он про себя. - Страшная штука беспамятство. Вспомнить бы, конечно, по-началу, хорошее. Да и плохое бы вспомнить. Как ты думаешь, ветер? О чем я бы вспомнил сразу? О хорошем или о плохом? О чем бы я вспомнил первым? О чем бы я думал? О страшном или прекрасном? Может быть, я вспомнил бы свой дом или беззаботное детство? А может, оно было ужасно. Я хотел бы его позабыть? Может, я вспомнил бы о друге. Или о своей стране? Какое бы было мое первое воспоминание, вернись ко мне в одночасье, прямо сейчас память. В этом ключе я должен быть счастлив: многие люди хотят стереть себе память, чтоб позабыть обо всем, что с ними приключилось. И приятно, и противно: не знать прошлого, а жить настоящими. Если бы многим вычеркивать иногда воспоминания. Сколько бы людей излечилась от тоски, ненависти, глупости и зависти. Я излечился, а зачем-то не рад. Глупости даже то, о чем я рассуждаю вслух.

       И в действительности, рассуждения теперь были вредны. Так и доктора говорят. Осколками своей памяти бедный Зеленин понимал, что ему повезло остаться в живых.
       Теперь он хромал на обе ноги. Подвигал правую, чтобы встать на левую. Да что, говорить, неделю назад он только встал с койки, а дня три назад заговорил. Доктор (имени Зеленин не знал) постоянно повторял Зеленину про «рубашку», в которой он якобы родился. А выписывай хоть прямо сейчас, только боязно. Вдруг опять с крыши сиганёт. Зеленин для себя неожиданно подметил, что забыл отчего он находится на улице. А позже начал припоминать, что сегодня он добрёл до Марфы Игнатьевны. Да, вот эту замечательную женщину он запомнил.
 
- Ох, ты, вот и Зеленин! Чего тебе, милый?


        Марфа Игнатьевна любила вежливых людей, считала эту черту самой главной. Кроме того, за все эти годы она научилась отличать людей светлых. Она называла их в голове: "лампочки". Когда-то она была замужем за разведчиком, погибшим в годы "холодной войны", еще до начала Косовской операции. Люди-лампочки завораживали Марфу заранее, она относилась к ним, как к собственным детям. От чего это он запомнил?

       Холодело. Зеленин подтянул на руке завязанный розовый шарф. А потом с болью в голове начал собирать прошедший между ними диалог.


-   Марфа Игнатьевна, мне бы... погулять пораньше... Сегодня врач приедет...

  Та точно потрепала бумажки. Или нет?

-    Да, Зеленин! Удача - жена твоя, а дети ее - твои подарки. Необычный ты человек, с девятого этажа сайгачишь, а жив живчиком. Рубашка у тебя что надо!

      Точно, опять было про эту рубашку. Вот почему так легко всплыла в сознании.
 

-   А толку-то? - «Или я не так ответил?»- подумал Зеленин - Один пес ни черта не помню. Имя свое учил четыре дня. Да и то пока Пашка-санитар не накричал.


       Марфа Игнатьевна снова потрепала бумажки. Теперь точно потрепала.

-   Смотрю опять свой розовый шарф завязал? - Марфа Игнатьевна тыкнула на его запястье шариковой ручкой.


        Зеленин погладил шарф. И с какой-то грустной улыбкой уставился на качающееся на ветру дерево.  «С ним мне теплее. Как-будто сшит на меня. А помнить - не помню, и откуда он у меня?» - шептал про себя Зеленин - «А ведь потом она меня испугала!», он заложил руку с шарфом за пояс. Что же она дальше говорила?

- Она говорила Вам, что кругом одна мистика. Принес его странный какой-то мистер в белой кофте. То ли толстовке, то ли джемпере. Она сначала испугалась: весь в крови был. Сказал: "мол, передайте Поэту". А кто тут у нас Поэт? Черт его разберешь.

       Зеленин задумчиво поднял голову вверх. Он обнаружил человека в чёрной шляпе и плаще прямо с собой.

- Я присяду к Вам. Скукота в этом парке жуткая. А Ваши размышления мне по нраву. - Человек снял перед Зелениным шляпу и присел бесцеремонно рядом. Зеленин развел руками и кивнул человеку в осеннем плаще, - Вы, пожалуй, меня не помните. Меня зовут Бертиев Роман Романович.

- Не помню. Я ведь не помню? - зачем-то переспросил Зеленин.

- И это замечательно. Вы, кажется замерзли! Не хотите ли выпить?

Зеленин незадачливо оглядел незнакомца.

- Ваше имя, прошу меня извинить? - проговорил вежливо незнакомец.

Зеленин усмехнулся.

- Я его постоянно забываю. Зовите меня... Э... Впрочем, по что нам с Вами имена.

- Так вот, мне пришлось слышать Ваше грустное рассуждение, - Бертиев начал также грустно, - но Вам повезло, я - хороший психолог и могу Вам помочь. Безвозмездно.

Зеленин покачал головой.

- Я не решил: хочу ли этого я. Поймите одно: если я потерял память, она мне больше не нужна. Вдруг моя жизнь была страшна? Когда теряешь носок, долго его ищешь, а потом? Что потом? Потом он тебе и не нужен совсем. Покупаешь новый.

- Разве человеческая память сравниться с носком?

- А в чем разница? Она такая же дырявая, - Зеленин обрадовался интересной аллегории, которую только что разработал, - Мне достаточно того, что память потерял я не от счастья. Вернуться к горю ради интереса? Авантюры больше не по мою душу.


- А что если я Вам расскажу, что в памяти закопана истина. Вы отказываетесь от знания?

- В знаниях есть только одна хорошая черта - их постоянная жажда. Но что такое жажда перед спокойной душой. С другой стороны, что же вы хотите от того человека, что не имеет двух дорогих вещей на Земле - памяти и денег? Разве что пустую душу.

- Спокойна ли твоя, душа, Поэт? И строки Ваши Вас убили бы, если бы вновь прочли свой  написанный роман.... Не правда ли прекрасные строки? - он прошептал как бы в сторону.

- Я написал роман? Ах да... мне говори, что я писатель. И о чем же он?

       Зеленин отстранился, слушая ветер. Сейчас он не заметил, как незнакомец странно улыбнулся его высказыванию.

- Вспомни же все, идиот! - крикнул на него Бертиев, а затем скучным тоном продолжил - в белой тигровой кольчуге, увенчанный розовым персидским шарфом на глазах жаждущих смерти римлян и арамейцев в центр ритуального круга амфитеатра бодрым и тяжелым шагом чемпиона, подняв голову к небу через ограждение копейщиков и горячий ров, переступал с мечом и щитом персийский муж Авиций,  генерал Азтреовели.

- Простите... Я вас не понимаю... - испугался Зеленин и отсел от незнакомца.

- Дубина! Дурачьё! «Ева, я люблю тебя, Ева! - ещё скучнее заключил Бертиев.

        Зеленин спрятался за скамью, подальше прочь от незнакомца. Бертиев встал с места, топнул ногой и серость разлилась по парку. Потускнел ветреный вечер, больница осталась в темноте. Перед Зелениным уже предстал Бертион в фиолетовых жертвенных одеждах, с чёрным серафимом в руках.

- Он просил тебя освободить, - пробузил Бертион, - ты свободен, Поэт.

        Зеленин трогал  белую тигровую кольчугу, которую венчал розовый персидский шарф.
       Вдруг исчезли больничные сады и кромки деревьев, а в тот же миг образовались степи и прерии, что защищены белой неприступной высочайшей башней, покрытые серым снегом.

- Ты свободен, белый убийца! - кричал ему Бертион.

       Зеленин чувствовал, как в пустой доселе голове, начали появляться осколки его памяти, будто выбитые печатью строки им написанного романа. В голову возвращалось его имя, летний его роман и пережитое. Возвращалась Ева. Падение с крыши и потерянный его рассудок. Он чувствовал, как за спиной его резали мечи и щиты. Как восставали залитые кровью белые стены города. И ревущие позади чемпионы свободного города Азтреовели. Как на руках его появлялись резаные раны, как слабело его тело. Последнее, что он почувствовал, как черный серафим вошёл в его грудь. И алую кровь, стекающую по кольчуге. Он зажмурил глаза от слез и боли, а когда... Когда открыл их вновь, обнаружил как исчезает небо больничного парка, облака, тягучие ветром.


ГЛАВА 41: ПОСЛЕДНИЙ РАССВЕТ УРИЭЛЯ


        Сергей, только курил и думал об одном и том же. Изредка он выходил пить чай или перекусить, перекидывался парой фраз с возлюбленной, то и дело ходил на балкон и возвращался к себе в комнату. Все эти дни ему казалось поразительной реальностью прочитанное. Был убеждён Сергей и в том, что той ночью он говорил с ангелом. Он со всей ответственностью заявлял, что видел человека в белой толстовке с окровавленными пятнами, с бездонными страшно завораживающими глазами. А лицо, как бы он хотел вспомнить лицо. Но не мог. Заново переживая и прокручивая свои мысли, чувства и увиденное, он ковырял ложкой в кофе или закуривал.  Ему болезненно хотелось понять испытываемое им. Странное ощущение размытых в голове границ: где начинается сознание, где начинается вымысел, где начинается бред и галлюцинации, а где начинаются его сердечные склоки, где начинается его душа. Он прикидывал, что это было порождением его собственных снов, но тогда отказывался понять их поразительную материальность. Он представлял ангела реальным и тогда отказывался верить, что он здоров. Он залпом махнул чашку кофе и открыл вновь страничку, которую перечитывал.

«Что если все это обман, кентурион?» - повторял Сергей - «Что если мы мертвы, римлянин? Что если наши души уже в другом месте? И встретились в тех мирах, которые мы видим в снах?»

        Он глядел на свою стену. Ему вновь пришла в голову мысль: он точно болен, по-другому быть не может. Он с ненавистью припомнил кокаин. После долгих сопоставлений Сергей согласился с собой: ведь только больной человек может верить в порождение разума, может его, а может чужого. В конечном итоге, ту ночь он отказался сравнить с галлюцинациями или сном. Нет, это нельзя сравнить ни с чем. Будто его затянуло в роман и оторвало в нем руку. С кем он говорил: С собой или Гавриелем? «Сказать ангелу, что знает, кто он? Как грубо и глупо...» - думал Сергей. - «Что за глупые мысли. Вот что... Надо дочитать.». Сергей залистать рукописью, и остановился. Его вдруг посетило странная идея.

- Что за чертовщина происходит... Грин... Детский писатель, - удивлялся Сергей, - и чего его понесло писать про ангелов? Кто бы ему объяснил про конъюнктуру? Ведь я могу с ним поговорить. От чего же нет?

        Сам же Сергей говорил это лишь для того, чтобы попытаться сколь либо оправдать пережитое им, а точнее попытаться подвергнуть сомнению. Ведь если он поговорит с автором, он, наконец поймёт: сошли с ума ли они оба: Грин и он.

- А этого я знаю, - Лина вошла не слышно с ужином в руках. Ей до тряски в поджилках хотелось узнать от чего Сергей уже несколько дней торчит в своей коморке, - копаешься в этом романе? Или больше в своей голове? Покушай, иначе так голова не работает.

         Сергей, усмехнулся. Забрав кофе с подноса, он все же решил спросить:

-  Это Гавриил. Я даже удивлён, что ты о нем знаешь. Я думал ты и не веришь в это. Обычно таковы люди науки. Впрочем, эту проблему, надо как-то решать.

- И не надо удивляться, - она присела на табуретку, только сначала помахала на дым руками, - мой отец был богословом. А о чем ты говоришь? Какая проблема?

- Кажется, чтобы мои беспокойства прошли, мне нужно поговорить с этим... детским писателем, Грином. Вот меня дернуло забрать эту книгу со стола у Гургена.

      Лина всполошилась, поднялась на стуле и рухнула ему в объятия. Крепко сжала его и заплакала.

- Ты наркотиков не принимал? Не ходи к нему, не ходи. Прошу. - она посмотрела так серьезно, что сам Сергей задумался. Но тут же ответил решительно и честно.

- Нет. Надо бы узнать у Гургена, где этот чертов писатель обитает.

    И хотя она получила заверение от Сергея, что тот бросил - она не перестала плакать, но сжала его крепче.

- Он с крыши сбросился... Не ходи... Не ходи к нему... - Лина развела руками

       Он поцеловал её, почувствовав заботу о нем. Сам же Сергей думал совсем о другом. Ему все ещё хотелось понять смысл этого чертового романа и видения той чертовой ночи. Сергей подал ей книгу и вновь махнул кофе залпом. Продышавшись от горячего, он надсадно выплюнул слова:

- Я это и так знаю, что спрыгнул. Я в книжке прочитал, - он указал на роман.

- Ты, знаешь... - она задумалась, - я тебе запрещаю с ним говорить. Не ходи к нему... Не ходи.  - она выдержала паузу, а потом опустив вниз глаза и жалобно спросила - Точно нет? Не пойдёшь? Ты несёшь этот бред всеми ночами.

- Нет, - ещё тверже ответил Сергей, - Невезуха. Мне кажется, может, я долбанулся вслед за Прониным.

- Ох, этот отвратительный человек. Мне стыдно, что ты с ним знаком. И дал ему деньги.

- Да, урод он конченный. Но эти деньги не ему, а девчонке. У меня не убудет. Да я и сам последний из святых.

- Не говори так, ты исправился. Не ходи к нему... Прошу...

        Сергей печально кивнул. Он прошёлся по комнате и вновь закурил, только теперь две сразу. Он остановился подле неё, молча. Собрался с духом. А потом тихо, с испугом заявил:

- Мне кажется, я заразился.... Психическими болезнями заражаются?

Лина продолжала плакать.

- Завтра же пойдём МРТ делать, вдруг там что. Только не ходи к нему...

- Не надо мне никого МРТ...

- Надо, надо... Алексей Александрович, вон тоже сны видел, теперь с опухолью лежит.

- Это было реально! Я видел его, понимаешь... и не могу это не признать...- Сергей всем существом протестовал, но что-то его убеждало, что возлюбленная его права.

- Знаешь, я заберу у тебя роман, а завтра ты сходишь со мной...

- Хорошо, - он с горестью согласился.

       Его вечер прошёл в бесконечных думах. Перегорела лампочка, он зажег свечу.
Скоро Сергей, дождавшись пока в ее спальной комнате, станет совсем тихо,  открыл дверь. Убедился, что она спит. Немного потупившись, он забрал из ее рук открытый роман и принялся перечитывать ...

«Уриель с надеждой ждал его пробуждения...»


ГЛАВА 42: БЕЛЫЙ УБИЙЦА


         Уриель с надеждой ждал его пробуждения. Он по мере свой возможности не отходил от него ни на шаг, обрабатывал раны и смачивал его губы водой.

          Он проснулся от жаркого ощущения по коже. Облитый холодной водой он висел на цепях в полной темноте. Уриель стоял подле него. Кентурион внимательно осматривал раны белого зверя Азтреовели.

- Эти скоро заживут. Только не рви цепи, -  Уриель присел на холодные каменья  и замолчал.

- Кто ты такой? - хрипло ответил ему Авиций, настолько насколько ему позволяли его силы.

- Меня зовут Уриель. Откуда ты родом? - Авиций молчал, Уриель выдержал паузу и продолжил, - ты не из тех ангелосов, противников солнца, что наводнили Та-Кеметь?

         «Откуда я родом?» - Авиций на секунду задумался. И вновь перед ним возник тот странный мир, что преследовал его в первые дни после ранения. Он исподлобья взглянул и вдруг ясное понимание нашло его: Авиций был все ещё  плену. Живой. Он дернулся вперёд, ворочая цепями и крича. Перед лицом его восстала горящая башня Азтреовели, лицо Бертиона, пронзившего его. Его чёрный серафим и плащ с фиолетовым подбоем. Но попытки его были тщетны и он опустился на колени измученный и со слезами на глазах. Он представлял себе, как тот же серафим режет горло Иесе и всем остальным. И пыл его угас, как угасла его надежда на их спасение. Страдая, он мучительно пытался вспомнить кентуриона, его силует.

        А находился белый убийца вечной белой башни в последнем жилище вставших на путь смерти войнов, варварских казармах. Сюда военных пленных, дизертиров и предателей провожали в последний путь эльтуры. А ждал их этот путь ровно через неделю. Им суждено было умереть на  сцене, под рёв толпы с мечом в руках. Если оглядеться кругом, трупы убитых на игрищах,  брошенные здесь же, ещё тухли.  Каждый день от ристалища под самый заход солнца мимо Иершелаимских акведуков через черные соляные пещеры город пересекала стража с пленными персами, египтянами и арабами. В красных кованных кандалах и с ножными грузами они, спотыкаясь, медленно двигались по соляным камням. Стража подгоняла их копьями или хлыстами. До последнего восхода солнца казармы становились их домом, если не становились соляные пещеры. Здесь арабы изнывали от холода, слабые египтяне от хлыстов. В ночь на септу Авиций в кандалах отправился из руин поражённой Акрии. Горела белая неприступная башня Азтреовели; рассыпалась вечная белая стена. Авиций весь путь оставался спокоен, единственное что его беспокоило: живы ли они: Петр, Иеса, Каино и Авели. Он закутался в розовый шарф, защищаясь от холода. Он то оказывался среди холодных пустынь Персии, то в помещении с мраморными стенами, подключённый к странным механическим средствам. То видел эльтурских стражей, то видел странных людей в белых халатах. Он стукал себя по щекам, и видел пустыни. Персов избивали до смерти палками, нагружая затем на повозки. Авиций иногда озирался позади, меряя редеющую колонну персов. Он по привычке закрывал глаза и руками повторял свой ритуал. А теперь он здесь: закован в кандалы.

- Ты можешь молчать, но судьбы это нашей не изменит, белый чемпион, - Уриель улыбнулся. 

- Что ты знаешь о судьбе, захватчик? - он посмеялся, - ты лишил меня надежды на новую жизнь...

- Неужели ты не веришь мне? Или не помнишь меня, Поэт?

«Поэт? Ведь меня так уже называли?». Уриель подал ему холст, вымазанный чёрной землёй. И тогда Авиций, наконец, вспомнил римлянина.

- Поверь мне, я тебе друг, Авиций. Я не хочу причинить тебе зла. В бреду ты повторял вчера очень важное для меня имя, убийца.

         Авиций не понимал Кентуриона. Он жадно вцепился пальцами в холст.

          Не знал Авиций и о том, что третьим рассветом он должен был выйти на арену. И попытаться победить смерть, как делал это прежде.  Не знал и Авиций того, как сладостен был для него рёв толпы. Рёв таких же белых чемпионов, как и он.

- Ты не хочешь говорить со мной, я тебя понимаю. Но скажи мне только одно: жив ли мальчик? Жив ли Габриэль?  Где он сейчас?

        Авиций от чего-то прочувствовал ту боль, с которую кентурион вкладывал в свои слова. Но как бы он не желал ответить, он не мог. Он не догадывался, о чем с ним толкует кентурион.
 
- Прости меня, римлянин... мне неизвестно о судьбе мальчика... - тихо просопел Авиций.

- Ты повторял его имя... Гавриель... ты повторял, как он... как... ты же знаешь... знаешь... - Уриель в исступлении ушёл к стене, и принялся бить по ней, так что кулаки его были избиты в кровь.

- От чего он тебе так дорог, римлянин? Ведь ты кентурион.

- Этот юноша... Он запал мне в сердце, будто стрела... Там в Иершелаиме.., соляные шахты... - Уриель говорил отрывками фраз.

        Вот уже пятнадцать лет Уриеля мучили сны каждую ночь. А в полную луну ему вовсе не спалось. В один ночлег , когда его турма остановилась на Лысой горе, он вновь видел его: мальчика с бездонными глазами. Он встретил Уриеля у края обрыва. Его глаза были грустны, но вместе с тем безмятежны. Уриель помнил, как подошёл к нему, а тот начал речь:

- Уриель, твои скитания окончены.  В ночь на солнцестояние ты встретишь Поэта. Он носит на раненной шее знак его вечной любви. Шарф, сшитый ее руками. Он освободит тебя Уриель. Мы вернёмся домой.

         Уриель  вдали увидел падающую звезду. Внутри него похолодело. Габриель, обдав Уриеля сухой, грустной улыбкой, покинул его. Только тогда Уриель открыл глаза. Десять лет кентурион ждал встречи с тем, кто вернёт его домой. И им оказался белый плененный чемпион.

        Уриель остановился подле Авиция, отряхнулся; а затем дернул связку ключей у себя за поясом. Цепи соскользнули с Авиция и он почувствовал свои руки свободными.

- Ты меня не понимаешь, белый чемпион. Мне снятся странные сны. Будто я гуляю на Илионской горе с этим мальчиком, Гавриэлем. Каждую ночь он зовёт меня домой. Я искал его в Кинерети и Ифети. Я видел его на поле боя в Иершелаиме. Я видел как гончий, этот доблестный юноша, звал его. О нем говорил Рафаиил. Мастер, погибший в Та-Кемете. Прошу, - Уриель едва сдерживал слезы, - прошу, скажи мне, кто он такой? Что означает вернуться домой? Почему он сказал мне, что мы встретимся? Он сказал... говорил... про Поэта на поле брани... в розовом персидском шарфе...
 
       «Поэта?» Авиций неожиданно для себя понял, что в большей опасности сейчас кентурион, чем он. И если бы ему дотянуться до кинжала, он с легкостью перерезал бы ему горло. Но мысль эта остановилась.

- Гавриэль... Мальчик... - Уриель частил, проглатывал слова, - мальчик... он просил передать, что она ещё любит тебя... и ... говорил... что... мы... вернёмся домой...

- Ева... - Авиций помолчал, - Когда я очнулся от ран, там в арабицских пустынях, мне снился странный сон. Я видел себя в мире диковинном, необычным с механическими созданиями, которые раньше бы не представил. Людей в белых халатах и красивую женщину рядом со мной. Мне на секунду показалось, что в том мире, я умер. Я видел как мое тело было разбито о каменья. Я чувствовал полет. И слова, которые я пронёс... Я повторяю их часто. Я говорил: «Ева, я люблю тебя Ева».  Кто она, кентурион? Он... он... говорил тебе...?

Уриель понял: Авиций был такой же жертвой снов, как и он. Снов, в котором твердят о возвращении домой.

- Ты должен бежать, белый чемпион. На рассвете... иначе ты умрешь на арене, - он сказал это отрывисто, быстро и тихо, так чтобы никто не услышал.

- Куда мне бежать, Уриель? - Уриель удивленно поднял на чемпиона глаза, ведь тот назвал его по имени - Мой учитель говорил, что дом - это там, где ждут тебя и слепым и убийцей. Что если смерть и есть мой дом?

      Авиций улыбнулся беззубой улыбкой и каким-то твёрдым взглядом уставился на кентуриона. Уриель молчал.

- Что если все это обман, кентурион? - продолжил Авиций, - что если мы мертвы, римлянин? Что если наши души уже в другом месте? И встретились в тех мирах, которые мы видим в снах? Что если так, кентурион? Я не знаю этого мальчика... Но... он ведь мертв... что если... что если? Мы мертвы... кентурион?

Уриель вложил клинок в руку, и начал задумчиво рассматривать наконечник.

- Я принёс столько смерти в этот мир. Этим клинком. Неужели я теперь смогу назвать обманом причинённые смерти... Хочу назвать, чемпион. Но прошу... искупи мою вину перед миром. Убей меня...  и тогда... мы с тобой увидим... Мертвы мы или живы... - Уриель подал клинок Авицию.

- Нет, кентурион. Существует лишь один человек, которого я убью. Того, кто убил их всех...  - Авиций попытался встать, плечо его взрывало болью - скажи мне... скажи мне... кто вёл войско в Акру... я проведу остаток жизни ради мщения...

- Его зовут Бертион, ты увидишь его на рассвете в Акведуках. Он будет в ложе, в желтых жертвенных одеждах... окончи мои мучения... белый чемпион... убей меня...

Авиций отрицательно покивал и протянул ему руку. Уриель теперь увидел в глазах Авиция ту страшную уверенность и огонь, который когда-то заметил в гончем юноше Михаиле. Уриель захохотал, и захохотал он горести, которая следует за этой протянутой рукой.

- Если мы живы, Уриель, я передам твои слова мальчишке, которого ты ищешь. Но если мертвы, то надеюсь...

- Мы вернёмся домой... - протянул Уриель.

- На рассвете... - Авиций упал без сил на пол, глаза его закрылись.

Уриель сжал в руках клинок, так, что кровь хлынула на рукоять.

- Если мы живы, - заключил Уриель, - я желаю умереть тебе как воин.


ГЛАВА 43: АРЕНА


       Победитель Кемети и Азтреовели, Уриель впервые на игрищах чувствовал себя покинутым; в детстве, с отцом он радовался каждому кинжальному удару рабов о плоть, вздрагивая от звуков ломающихся костей и плескавшейся крови; теперь все нутро его выворачивало наружу, он отворачивал глаза, зажмуривал их и переставал на минуту дышать. Слуга носил ему вина и осведомлялся: все ли хорошо с Кенеретским кентурионом. Великий Уриель терял свое "я" здесь и сейчас под звоны металла и мазки крови, что беззаветно звучали и проливались здесь на ристалище. Только почуяв этот страх и смятение, он оборачивался на водопад акведуков; хотелось умыться, а точнее смыть прочь какую-то грязь, что, может, запачкала его лицо и руки. То и дело, он вспоминал об Авиции. С тех самых пор, когда Икереть, Кинерет и Иершелаим были взяты, Уриель не находил себе собственного места. Он покинул дворец первоосвященника, а затем и кентурии. И устроился во флигели со слугою на балконах акведуках. Так молодой воевода стремился найти уединения. Странно было бы искать в минуты искания, уединения где-либо еще кроме одиночества. Если бы только молодого воиноначальника мучила эта тоска, этот прогал в сознании! Нет, читатель, его мучило худшее из бед человечества - чувство совершенных ошибок. И видения: пророческие, необьяснимые... Бывало, после бань и омовений он просыпался от сердечного бреда, сердце его стучало, как уверял его рок прощальный вальс; а просыпался он от кровавых сновидений; сновидений, полных слез и горя арамейцев Икерети и Иершелаима, тяжелых глаз того пленного  мальчика из соляных пещер, смелого юноши, отрубленных голов его эльтуров, плача арамейских женщин с маленькими детьми, стона гончих и кровавые ночи Ифети. Вырвать же из груди мышцу он хотел после своего полуденного видения; заутреня перед началами игрищ. В ярком свете, здесь на ристалище он видел, Уриель готов был в этом поклясться, своего учителя - Рафаэля. Он гладил его по белесым волосам и шептал что-то на языке, языке, который Уре не понимал. Кентурион не мог узнать своего учителя, но чувствовал его чутьем, что описывал когда-то тот сумасшедший философ из Милет уставшему после битвы Уриелю.

- Et ne vrae, Urieli! Fusca me vrae, im Sinu. Ir'rae? (1)

          Учитель его восставал, затмевая солнечный диск. Проклятое солнце Рима пропадало навсегда. И Уре, он был готов поклясться, видел огромные белые крылья. Все что ему теперь желалось во сне: коснуться перышка.

- Учитель! Куда же ты? Рафаэль! Мой вождь? Ты вернулся из странствий? Но ведь... ты мертв... я знаю... - Уре протягивал пальцы к учителю,  а наручи его тряслись.

- Nom me Raffaiili est, im Sinu. Se faels. (2) - дальше он продолжал на иератике - Твое имя, сын мой, Уриил. Если ты не исправишь свою и мою ошибку, они погибнут! Он... Он погибнет. Скорее, мой сын, найди нас всех... Найди меня...

- Кто он, патерре?

- Em (3)

          Уре просыпался от крика. Своего крика, в поту. Он выбежал к балкону флигеля и свесил голову вниз. Ощутив лучи утреннего солнца, Уре вновь закрыл глаза.  Тем самым утром, за две септы до игрищ, он позвал за тайным советником. Темный римский советник   вошел не слышно в покои Уре в красном плаще и арабской тоге.

- Мастер Уриель? - поклонился ему советник, - я буду впитывать ваши слова. Что  вы желаете узнать?

- Слышит ли нас кто-нибудь, Александр? - Уре даже не постарался переснять с себя спальный наряд; до того он был озабочен, советник это непременно заметил.

- Только стены, мастер! Что Вас беспокоит!

Уре водрузил ему руку на плечо. Потаенные его чувства запрещали доверять темному советнику. За миг он решил обратное.

- Поклянись воздухом в своих легких, что верен мне.

- Клянусь Кесарем, мастер.

Уре покивал, поверив Александру.

- Как звали убиенных на игрище арамейцев?

- Мятежников звали Михаил, Сексет и Серафиил. От чего мастер беспокоится о душах мертвых проклятых?

- Были ли они погребены?

- Сожгли на кострах Икерете, повелитель. Я сделал что-то неверно?

- Среди них не было мальчика? Мальчика с голубыми глазами.

- Нет, Кентурион.

Уриель опустил голову вниз. Но через секунду твёрдость вернулась к нему.

- Нет, вы достойны награды, Александр. Они... Бред, мой верный слуга, - Уре проглотил то, чего хотел сказать о своем сне, - у меня есть к Вам тайное поручение. Синедрион и Сенат не должны знать ничего.

- Всенепременно, мастер. Слушаю и повинуюсь. Что прикажете?

- У меня есть сведения, что мастер Рафаэль не погиб и может быть предателем. Мой разум твердит мне... - Уре выдержал паузу. - ... что учитель был каким-то образом связан с пленниками, и таинственным мальчишкой по имени Габриель. Найди их и сообщи мне.

Александр потушил факелы. Наступало утро.

- Уверяю Вас, мастер, что вы ошибаетесь. Рофу был предан Риму и кесарю. Вынужден признать, мне понятна моя миссия,  мастер Уриель. Может, Вас заинтересуют вещи пленников?

- Нет. Мне нужно пройтись.

        Уре облачался в плащ. Вещи его заинтересовали бы. Кентурион опешил и поспешил далее только шептать советнику. Он прошептал следующее:

- Поговорим об этом позже. Вы должны закончить собирать сведения до конца аврил (4). Как только закончатся игрища, а колонны Августия и Цельса вернутся из Османии и Константинополя, я покину Рим. Александр, Вашей задачей теперь будет пожар в Иершелаиме.

      Темный страж пропал, не дослушав Уре. Что повернуло Уриеля ворваться в дела высшей тайной власти, сжечь Иершелаим, останется загадкой. И как не связывать это с видениями и снами молодому кентуриону. Со всей решительностью, он направился к варварским казармам, где говорил с Авицием. Но не выяснил никаких облегчающих его судьбу сведений. Он лишь освободился от тягости одного из своих сновидений. И не более, загадки мучали его.
           На расссвете следующего дня в красном кентурионском плаще, Уре прибыл к полудню на игрищах восточного Ристалища у акведуков Римского Иершелаима. В сопровождении турии Исы Кенеретского, эльтрусскими кровавыми убийцами  и прибывшими арабскими профурсетками занял свое место на балконе, рядом с Синедрионом и членами Сената. Сняв шлем, он принял реверанс перед знатью и поприветствовал бойцов.

- Кажется, вы кентурион чем-то опечалены и озлоблены? - первый кто решился разговорить сегодня Уре был сенатор Ульциус.

- Оставьте его Ульциус. Легионер, который скоро водрузит знамя и солнце Рима над Константинополью не должен быть весел. Были бы вы воспитанным патрицием, предложили бы нашему другу женщину и вина. Хотите? Прислано из Синая?

        Уре присел в молчании рядом с Ульциусом и вмешавшимся в разговор Цельсом. Иметь дело с сенатором и легионером фракийской крови сейчас он не решился; Иса, сопровождавший теперь Уре объяснил достопочтенной знати о нежелании Уре сегодня говорить. Однако, речь его была действенна, Уре выпил вина.

- Кентурион Уре, что вы можете сказать об открытии игрищ? На кого бы вы сейчас же поставили быка? На Авиция или ужасного Гробия. Держу пари Гробий растерзает перса.

- Сотню тетрадрахм против, Ульциус! Принимаете? - Уриель знал, что Авиций его не подведёт. Мальчишка, он так похож на юношу из соляных шахт.

- Будь так. И вашего раба.

- По рукам.

На арену вышел Авиций в розовом шарфе на голое тело, безоружный. Но с жестокими, холодными глазами. Таким, какой он был, будучи чемпионом белой бессмертной башни. Он повторил свой ритуал: рука его опустилась на живот, а затем ко лбу.

         Уре же отворачивался к акведукам, протягивая глазами падающие волны воды, то вверх, то вниз; изредка он глядел на ристалище, львов, войнов и Авиция. Скоро голова Гробия лежала у ног белог чемпиона. «Чего ты ждёшь? Чемпион?» - он наблюдал за Бертионом, занявшим место в ложе. Через час появился советник, разрушив ожидание Уре.

- Мастер, - шепнул он Уре, - вас ждут в садах у флигеля. Велите подать жеребца?

Уре отрицательно покивал. Кентурион решил дойти пешком.

- Почему, кентурион, вы не хлопаете вашей победе? Ваш перс хорош. Ваши монеты..., - продолжал Ульциус.

- О, Ульциус. Я дарю Вам их. Я заключил с Вами пари не ради денег, а из уважения. Сделаете ради меня в храме жертву Марсу.

        Едкой шуткой Уре откланялся. Синедрион и Сенат имели своих отдельных Богов. Поставив Ульциуса теперь в смешное положение, Уре избавился от того комка груди, что беспокоил его с утра. Уходя, он глядел на Бертиона в темно-желтом плаще. От чего-то кентуриона схватила лютая ненависть, которую он обьяснить не смог.

(1) - Разве это правильно, Уриель? Тьма? Разве это правильно, сын мой?
(2) - Мое имя отныне Рафаиил. Ты ошибся, сын мой.
(3) - Он
(4) - апрель
(5) – август


Спустя пару часов Уре устроился в тени лавры у акведуков, близ каменной стены у ручья. Именно в этом месте он любил наблюдать за ибисом, росой, что освещается Иершелаимским солнцем. Места, где он мог бы позабыть ратные свои заслуги и неудачи, идеальнее не было. Сад из маслин и лавры тянулся от самых акведуков до южных границ Иершелаима. Пройти его было невозможно даже за сутки, конным может. На этом самом месте Уре и желал получить всю информацию. Уре ожидал около 2-ух часов; в полдень от выпитого, видимо, прокисшего вина его разморило и мастер в уснул в сумрачной дымке хрустального водопада.

- Уриель, мой мальчик, наконец, я могу поговорить с тобой.

- Что? - встрепянулся Уре, - кто здесь?

       В хрустальной дымке водопада, чуть скрытый за лаврой, за камнем тихо говорил его учитель - Рафаиил. Он был теперь еще выше и еще длиннее его борода. В руках он сжимал клевер; теперь Уриель поверил своим глазам; сон больше не имело смысла считать обманом. И Авиций его не обманул; Рафаиил вернулся.

- Уриил, все сны, что мы видим - сны нашей миссии. Мальчик мой, проснись. Ты заснул в латах и забыл себя. Сделай шаг ко мне, ми Се.

- Перед уходом я молился Аресу, учитель. Я рад, что вы вернулись, ми Патере.

- Уриил. Ты должен проснутся. Когда небо и земля были едины, тебя создали как луч света, - Рафаил присел на завалину к Уриилу и подал ему клевер, - Пора проснуться, ми Се. Как ты думаешь, кто ты такой?

- Он не понимает, целитель, - вслед за Рафаилом в белой арабской тоге последовал Михаиил.

- Гончий! Это ты! - Уриель радостно воскликнул, увидав юношу, живого и здорового.

- Проснись, ми Патере, - из-за виноградников появился мальчик Габриил с голубыми пустыми и бездонными глазами.

-Гавриэль! Мальчик с бездонными глазами! Я нашёл тебя!

- Вернись из скитаний, мой друг, - перед Уриилом в синих одеждах возник Гифаиил.

- Очнись, ми Се, - на плечо Уриилу опустилась рука Серафиила.

Уриел с горестью вспомнил утро.

- Учитель, неужели вы погибли? - с тоской обратился Уриил. Рафаиил задумчиво погладил бороду. Уре теперь казался малым ребенком, который разгадывает с отцом иранские руны.

- Мы живы, пока жив свет в этом водопаде, - Захария провел по воде рукой.

- И пока блестит это солнце, - Габриил указал на падающее солнце над оливковыми садами Иершелаима, - очнись ото сна, ми Патере. Он создал это солнце, чтобы оно излечивало страдания.

- Как этот клевер залечивает язвы, - продолжил Рафаиил.

- И окончится эта война, ми Се, - продолжил Серафиил.

- Воспрянут чужие сердца, - Гавриэль протянул клевер Уре.

- Больше не будет радости и боли, - добавил Михаиил.

- Исчезнет зло, - вторил Гифаил.

- Потухнет тьма, - повторил Захария

- И звезда растворится в небе над Арамеей, - обернулся на небо Габриил

- И мы вернемся домой, - закончил Уре, и расплакался.

Он грустно обернулся на Акведуки; где в последней битве сражался последний его знакомый - Авиций.

- Я нашёл тебя, Гавриэль.
- Я рад тебя видеть, брат мой. Нам пора...

        В саду под оливковой ветвью за лаврой, в блеске водопадной дымке, так и не проснулся кентурион Уриель. Александр, начальник темной стражи нашел его мертвым. Его тело размякло от отравленного вина. Около часа он пролежал на завалине, где рос занесенный ветром клевер, что обычно цвел по весне на арамейских горах.


ГЛАВА 44: НОЧЬ ОМОВЕНИЯ


В последний день праздника Причастия колонны Исы , Ски

ы и Иерафы должны были  вернутся с арабицкими убийцами и эльтурами из Акрии. Игемон намеревался за остаток года подчинить себе остатки земель Кемети. Бертион сложил с себя полномочия в пользу Каифы и во имя быка и Ареса был благославлен на битву с противниками Рима. Бертион получил четыре кентурии и один легион, в том числе конную гвардию Игемона. Войска Ахметанона разбитые при Синае отошли ниже к Нилу. Через Синай Бертион отрезал их полное отступление, тогда как Иса и Иерафа ударили по низовьям Нила. Пропущенная таким образом колонна Скифы водрузила Римское солнце над Мемфисом. Во славу Рима и новой Арамейской Республики Сенат продолжал игрища. Сотни арамейских старейшин и гончих получили место в Синедрионе и Сенате. Последние мятежники были казнены к исходу причастия на главных площадях Икерете, Ифети, Сепиды и Иершелаима. Священный Синедрион с помощью тайной стражи расправился и с культом Быка; повешены были и жрецы и проповедники. Пугавшие доселе Синедрион и римскую знать Египетские ангелосы испарились из поля зрения Рима и Ахметанона; а попросту были сожжены на кострах или замумифицированы заживо. Таким образом, над Священной Римской империей в конечном итоге взошла звезда. Торговые отношения возобновленные с Сирией и Фракией давали первые плоды. В Римский Иершелаим по Кенеретским озерам вновь завозили пушнину, солонину и рабов. В связи с этим Сенат начал строительство Северных портов в Иершелаиме и Сепиде. На 7 огуст с арамейского Рима вновь стекались священники на большой Синедрион, который по словам Каифы должен быть эпохальным и изменить ход истории и судьбоносного плотна, что ткут руки великого Игемона. Синедрион в последний день игрищ объявит об упразднении арамейских Богов и обязательной казни ритуальщиков, спиритов и магов. В свитках малого Синедриона уже значились неверные, приговоренные к казни на кресте - Петр, Акафий, Фист, Гергион и другие. Малым Синедрионом будет решено, что отпустить участь преступников против веры, Римских Богов и Синедриона сможет отпущенные на свободу арены чемпионы игрищ.

         Под самый покров ночи две тени мелькнули перед хромовыми факелами храма Синедриона. Тайная стража через окна первого этажа проникла к Бертиону. Бертион уже заждался их; как только он услышал шаги, потушил факел в покоях и покрыл занавесом жертвенный зал. Оставив одну только свечу Бертион заправил меч в ножны и смиренно ждал Александра и прочих стражников.

- Повелитель, все сделано по вашей воле. Да простят нас Боги, - Александр тихо шептал Бертиону сквозь мрак.

- Нас никто не слышит, темный страж. Вы можете говорить в голос. Ваш поступок будет омолен Синедрионом. Мучился ли он?

- Нет, повелитель. Он умер тихо и без крика. Никто не слышал и не видел меня. Я подмешал яд в вино.

        Александр меж тем не послушал своего повелителя и продолжил докладывать шепотом. Его голос иногда прерывала гроза, которая разразилась по вечеру за окном. Дождь бил виноградники перед храмом.

- Говорил ли он перед смертью что-либо? Говорил ли о мятежниках?

- Он просил их останки. И спрашивал о предательстве Рафаэля.

Глаза Бертиона широко раскрылись от смятения. Информация об останках не пришлась по вкусу ему.

- Я вверяю вам свою репутацию, Александр. Уре должен быть похоронен как Римский кентурион. Готово ли все к оплакиванию?

- Мощи сожжены, повелитель. Велите объявить траур?

         Бертион промолчал; в его голову вкралась мысль - не будет ли это омрачать будущее Причастие. Поразмыслив, он дал Александру утвердительный ответ.

- Осталась ли жена у Уре?

- Нет, потомков и юнцов тоже.

- Вот что, Александр, весть о смерти Уре не должна просочиться в войска, сделайте все, чтобы в Константинополь колонны отправились с чистым разумом и не омраченные гибелью легионера. Уриель должен вернуться домой.

- Сделаю все, что могу.

Под всплеск грозы Александр исчез. А Бертион спешно вышел в крытую кононаду, а затем в сад, а позже к арене.

ГЛАВА 45: ЕВА И ПОЭТ


         Она неслась, что есть мочи, бежала, хотя прихватывало. Бежала, хотя и ноги свербили от боли. Бежала и пыталась не заплакать. Бежала, расталкивая толпы и бросаясь на красный. По дороге пару раз на неё накричали и несколько раз чуть не сбили. Но она бежала, и сетовала, что не сделала этого месяц назад. Тревога убивала ее, она страдала от того, что была так слепа. А между тем, между тем, сердце ее чувствовало беду. И, наконец, после стольких времён, прожитых слез, бесследно пропавших дней, оборванных телефонов, проведённых в холоде часов, она нашла его.   
Внутри все горело, тревога и злоба.  Она ворвалась в больницу. Она путалась в коридорах больницы, переспрашивала и плакала. Вся в слезах она вошла к врачам.

               
                *******


          Вода, чистая, блестела на радужном свету, переливаясь в старинном акведуке. Тысячи птиц, что по обычаю прилетали к последнему лучу солнца, заняли небеса. И где-то в белой дымке кроваво-красного заката утопали желто-чёрные облака, такие которые когда-то видели Гавриель и Михаил над Лысой Горой. Тихо подул ветерок, предвестник тёплого вечера.

      Авиций тяжело дышал. Окрававленный, он презрительно шмыгал на ревущих римских патрициев. «Чемпион! Чемпион!» - гласили они. Авиций горестно улыбался; он чувствовал как силы покидали его. Он обернулся к балкону знати. И в блеске красно-желтой испарины золотых акведуков взгляды их, наконец, встретились: Авиция и Бертиона.

- Иеса... Я вспомнил свой чертов роман, Бертион. Ненавистный роман.

         Глаза его потемнели; нахлынули слезы; он пал на колени; руки его почувствовали горячий мокрый песок. Пахло свежепролитой кровью. Перед его глазами сменялись образы то вычурных приборов, то прекрасной женщины, то коморки с рукописным романом, то звезды с гуляющими крылатыми существами. Женщина просила его вернуться к ней. Когда его рука в бессилье опустилась на песок, он почувствовал дуновение приятного ветра.

- Что ж, наш путь окончен, белый чемпион, - Бертион появился позади его.

- Ты, ты... - хрипел Авиций, - ты убил меня... Иеса... Ты лишил меня ее- он попытался ухватить Бертиона за полы его плаща.

- Несчастный Поэт, уставший жить и любить. - Бертион глядел на него тоскливо, будто тот его расстроил, - сошёл с ума от одиночества. Как печально, написать роман, в котором у тебя есть все: любовь, миссия, идея. Ты чувствуешь, как угасаешь. Глупец, ты повторяешь имя Иесы... придуманного тобой героя... ты повторяешь имя Евы... придуманной тобой любви. И в том и в этом мире - ты никчёмен.... и я... никчёмен. Ведь я герой этого романа. Но, пожалуй, я смогу все исправить. Я сделаю, как просил Михаэль, твой роман реальностью. Ты свободен Поэт, как свободен белый чемпион Азтреовели.

       Бертион перед десятитысячной толпой патрициев и простого люда в желтом жертвенном плаще поднял вверх серафим; и чёрные его крылья закрыли остывающий солнечный рассветный диск. И тьма растворила древние Акведуки. В них исчезал мертвый Авиций, люди и тысячелетние камни. Исчезал старый родник и вода в нем, исчезал и Бертион. И сквозь тьму пронеслось шепотом.

- Ты возвращаешься домой, Поэт. Пусть все и начиналось светом, но окончиться тьмой.


                ******

      Она с боем прорвалась в реанимацию. В коридоре лоб в лоб она столкнулась с Сергеем.

- Сергей, какого черта? Где ты пропадал две недели? Больше так никогда не делай - она выдавила из себя, крикнула на него, когда нашла в коридоре больнице, хотела его пнуть, но почему-то передумала.

         Он был похож на окоченевшего, не спавшего несколько суток, обросшего и пьяного. У любого другого он бы вызвал отвращение. Трясущимися руками он прижал Лину к себе, заплакал.

- Что? Что случилось? Расскажи мне.

Сергей молчал и только плакал. Сквозь слезы он только выплюнул пару фраз:

- Я понял... понял... все понял. Все это... не обман... Он ждёт тебя. Ждёт тебя живой.

       Когда они, наконец, поняли друг друга, Сергей кивнул и медленно потянулся по коридору. Лина проводила его взглядом и тело ее хлынуло в реанимацию. Она устроилась у двери тенью. Послышался тяжелый вздох и тихий вздох Поэта:

- Это ты...

- Это я... Я обещаю не бросать тебя и вылечить.

ЭПИЛОГ:

        Мой дорогой друг, все когда-то заканчивается. Заканчивается и наш рассказ, там же где мы и начали и тем, кем мы начали.

- Вот, Алексей Алексаныч, сейчас и наступит настоящая зима. Посмотри как побелело все кругом.

        Пробила полночь. По улицам, как и прежде, гасли фонари. Скоро в небе появились первые звёзды и праздничные салюты засеменили по небу, возвестив о светской радости наступившему Рождеству. Улицы припорошило снегом, а люд высыпал кататать снеговиков и перебраняться в снежки. Побелели и елки в старом парке в городе на Волге. Весь седой, ковыряя ногами льдины, бродил по старым местам  Буйнов. В руках он сжимал постаревший платочек. Но не насморк мучил его, он не чихал давным давно. По его щекам то и дело стекала скупая слеза, которую он тут же от стыда утирал. Он повернул через лесок к забору и вышел на знакомый ему проспект. Окинул взглядом пивную, всхлипнул и спустился к парку. В парке сердце его затрепетало, и от боли он сел на лавочку в сквере, где однажды заснул один из старых вояк.
      Не спал в эту ночь и другой человек, грузный и неуклюжий. Такой же седой и как и Буйнов. И также не находивший себе место в эту ночь. Он медленно с одышкой двигался по проспекту. От чего-то двое эти сошлись. И тучный человек присел к Буйнову. Они переглянулись, но долго молчали. Только чувствовали невидимую тревожную нить, что дёрнули они незаметно друг для друга.

- Мне не спиться, - разрушил молчание Пронин, он неуклюже подал сигарету Буйнову.

- Да я не курю... - протянул было Буйнов, но скоро передумал, - а давайте, толку уже в моих летах здоровье беречь.

Он с удовольствием отодрал фильтр и принялся тянуть.

- Вот и я... - Пронин тяжело вздохнул.

          Им было о чем поговорить. Но они молчали. Казалось, они без слов понимали друг друга. Худо было как одному, так и другому, только по своему.

- Может пивка? - Буйнов даже попытался скривить что-то похожее на смех, но получилось на силу.

- Я не пью, - даже со страхом сказал Пронин.

         Наконец, облака показали скрытую доселе луну, и они оба уставились на клочок света в чёрных-черных тучах. Думая каждый о своём, они выражали одно и тоже лицо. Буйнов горевал о своей потере - близком его друге Вересаеве, который так внезапно его покинул. А Пронин о своей - о девочке, которая умерла по его вине. И хоть потери эти давно исчерпали себе, боль их где-то подсыпала будто крапивница. Семь лет прошло как ни стало Алексей Алексаныча, и год, как отбыл тюремное заключение Константин.

- Как она красива, твою мать, - от чего-то сказал вслух Буйнов, глядя на луну.

- Чертовски... - продребезжал Пронин, - а вы в Бога верите?

- Место что ли это такое? Все здесь про Бога разговаривают - усмехнулся Буйнов, вспоминая Вересаева. Впрочем, Буйнов предпочёл на вопрос этот не отвечать.

- А я верю, - твердо сказал Константин, - я в тюрьме его видел...


Конец.
Ваш индустриальный Поэт.
Ева и Поэт. Редакция финальная.
2020.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/