1.

Первой из двух рек, что несли воды по этой земле, была река Тигр. Корабль застыл на её глади, палуба почти не качалась. Навстречу скользили берега и их отражения – чёткие, как в зеркале, и едва колеблемые волнами.

Евтихий придерживал на ветру край шерстяного плаща – гиматия, накинутого поверх хитона. Время иссушающего зноя прошло, ветер сделался осенним и чуть тёплым. От ветра бежала по воде рябь. Паруса с франкскими крестами были собраны и подвязаны, а гребцы лишь слегка помогали течению.

Город Вавилон, древний и проклятый Богом властелин мира, стоял когда-то не здесь, а на Евфрате – сестре полноводного Тигра. На самом Тигре, но далеко к югу, лежали руины Ктесифона, столицы павшей в боях Персии…

Река совершила замысловатый изгиб, Евтихий обернулся – не входят ли они в рукав или хитросплетенную сеть каналов. Но нет, оскал украшающего корабельный нос ящера развернулся к городу Багдаду, и по берегам побежали бедные предместья с казармами городской стражи.

Багдад располагался на правом, чуть более высоком берегу Тигра. Лет сорок назад на его строительство ушёл весь камень с развалин Вавилона и Ктесифона… Вздох облегчения пролетел по собравшимся на палубе франкам. Негромко запели латинский псалом – кто-то благодарил Бога за мирное окончание пути. Евтихий неторопливо перекрестился по-гречески: с правого плеча на левое, как учили мать и отец.

Сердце Багдада защищали выбеленные солнцем стены, а за стенами открылись тесные кварталы и улицы, базар и главная площадь. Дворцы халифа и знати – каменные и непреступные как крепости – стояли за рекой, в тиши, вне городской сутолоки, на отлогом левом берегу Тигра.

К Евтихию еле слышно подошёл Ицхак. Постоял, убедился, что его заметили, и негромко выговорил:

– С прибытием…

Евтихий устало кивнул.

– Наш досточтимый посол повелел записать в посольскую книгу, – Ицхак не сдержал иронии, – что франкское посольство прибыло в Багдад в лето 6295-е от сотворения мира, в год 795-й от Рождества Христова по Александрийской эре и в год 186-й Мухаммедовой хиджры[1].

– Ицхак, все знают, что ты прекрасный arithmeticos… – Евтихий подыскал франкское слово: – Вычислитель.

 

2.

«Багдад. Третья по счёту столица Халифата после Медины и Дамаска. Основан в 758 году халифом Абу Джафаром аль-Мансуром. Строительство завершено в 762 году. Расположен на западном берегу реки Тигр. Другое название города, принятое в арабских хрониках – Madinat as-Salam, город мира…»

(Чудотворный огонь Вахрама).

 

Корабль правым бортом ткнулся в деревянный причал. Далее пристани пройти он не мог: реку перегораживал лодочный мост. Вдоль причала суетились рабочие и мореходы в тюрбанах и широких штанах.

Посол франков, поджарый и приземистый германец-лангобард с чёрной бородой, хмуро подошёл к Евтихию. Евтихий опередил его:

– Могу ли я зайти в гостиницу и вымыться с дороги, прежде чем меня представят правителю?

Посол, не глядя на него, насуплено пожевал бороду:

– Посольской миссии велено представить тебя персам, не теряя ни часа, – посол сцепил руки и добавил: – Здешнего правителя зовут Муса Бармак!

Евтихий приподнял плечо: кто бы возражал? Пусть так. Он начинает работу немедленно, а церемония приёма послов пройдёт несколько позже.

С причала к борту корабля протянули дощатые сходни, и первыми сбежали посольские слуги. За ними сошли секретари и помощники, сами послы спустились последними. Встречала их багдадская стража и ярко разодетые чиновники халифского дивана. Они принялись что-то объяснять на плохом арабском, и еврей Ицхак трудился над переводом.

– Вы говорили бы по-персидски, – негромко посоветовал Евтихий. Чиновник-перс не ответил.

С суетливым почётом посольство повели в сутолоку порта и прилегающего базара, где торговали всем: от медовых фруктов до крашеных тканей. Кто-то сказал, что неподалёку продают арабских лошадей и даже невольников. Посольская группа уткнулась в толпу и замешкалась, пока стража прокладывала дорогу. Толпа, задрав головы, глазела на канатоходца, что по натянутой над мостовой верёвке, пересекал площадь, приплясывая на одной ноге.

С краю столпился праздный народ. Посередине сидел на земле рассказчик и под громкий хохот рассказывал небылицу:

– «…Ты – самый мерзкий из людей, я докажу это!» – выкрикнул храбрец. – «Как это? – обиделся хитрый Муса Бармак. – Разве есть у меня хотя бы один порок?»

Изображая правителя, сказочник кривлялся и шепелявил, вызывая всплески веселья.

– «Да у тебя тринадцать пороков! Ты глуп, туп и вспыльчив, рябой ты и желтолицый, ты ростом низок, жесток и немилосерден, борода у тебя жидкая, ты тонконогий, вислозадый и не в силах удовлетворить женщину…»

Бездельники смеялись, а Ицхак наскоро переводил, подбирая самые хлёсткие выражения. Начальник персидской стражи мрачнел и хмурился.

– «…А тринадцатый порок», – не унимался рассказчик, – «есть тот, что ты – враг семьи самого пророка – да благословит его Аллах и да приветствует!» – с этими словами храбрец схватил палицу и так ударил негодяя в лоб, что у правителя мозг изо рта вылетел!

Собравшиеся испуганно затихли. Начальник стражи вытянул палец в их сторону:

– Схватите его, – начальник словно был удивлён происходящим, – он зиндик, нечестивец. Схватите его.

Сказочник подскочил на месте, подхватил с земли сандалии и пустился бежать вдоль торговых рядов. Евтихий увидел, как на босых пятках беглеца мелькают наколки – синие арабские письмена. Толпа заволновалась, кто-то метнулся страже наперерез, кого-то опрокинули. Людские спины закрыли и беглеца, и упавшего стражника. На площади появилась низенькая женщина в парандже от макушки до пят и с чётками. Все подбегали и целовали край её одежды.

– Это Фатима… Благочестивая Фатима!

Начальник стражи присмирел и махнул рукой:

– Прекратите, пусть уходит, – и сплюнул на землю.

– Я вижу, что правитель Муса Бармак, – по-персидски сказал Евтихий, – изрядно здесь popularis, как это… всенародно известен!

Кажется, он разрядил обстановку. Франкский посол с облегчением вздохнул, а чиновники-персы подобострастно заулыбались.

 

3.

«Муса ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки (Муса Бармак). Крупный государственный деятель арабского Халифата конца VIII – начала IX века. Прославился отвагой в сражениях. Управлял целыми провинциями. Играл ведущую роль при дворе халифов».

(Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания).

 

Их остановили, едва они прошли по лодочному мосту на восточный берег Тигра.

– Нет-нет, вам не во дворец халифа, – с послами раскланивались. – Досточтимых послов проводят в гостиницу для чужеземцев.

– А почтенного Евтихия ждёт брат самого визиря, – добавил второй чиновник. – Ему во дворец Бармакидов.

Вскоре Евтихий имел счастье стоять в прохладной светлой комнате и рассматривать Мусу Бармака. С той пародией, что сочинил бродяга-сказочник, он не обнаруживал ни малейшего сходства. Внешне Бармаку было лет тридцать – тридцать пять, вряд ли он старше Евтихия. Муса чернобород, высок, статен и недурно сложён. Просторная персидская джубба скрывала упражнявшиеся в боях мышцы.

Несколько минут Бармак в молчании разглядывал Евтихия.

– Так ты и есть тот самый Евтихий Медиоланский, о котором мне сообщали? – брат визиря разомкнул губы.

– Да, – немногословно кивнул Евтихий. – Передо мной, как я нахожу, сам Моисей Бармак, чьё родовое имя по-тюркски означает «палец»? – Евтихий склонил на бок голову, ожидая ответа.

Муса помедлил и усмехнулся в бороду:

– Вовсе нет. Бармак – это не «палец», я ведь не тюрок. Я – перс!

Евтихий, прочистив горло, сглотнул. Начало беседы осталось не за ним.

– Значит, именно ты, Евтихий Медиоланский, – продолжил Муса Бармак, – занимаешься разоблачением и преследованием преступных иноверческих сект?

– Преследованием? Скорее, расследованием того, что связано с разрушительными учениями и верами.

Муса Бармак покивал:

– Ты не франк, правда? Ты – румиец. А служишь франкам, – он точно упрекнул.

– Я родился и вырос в Константинополе. Единственным моим повелителем остаётся верный император Ирина.

– Тем не менее, ты служишь Карлу, – подытожил Муса. – Кстати, не тому ли Карлу, что разбил эмира Абд ар-Рахмана?

Муса хитро сощурился, он давал шанс Евтихию проявить остроумие и осведомлённость.

– К счастью для наших взаимоотношений, это другой Карл, – поклонился Евтихий. – И, к сожалению, другой Абд ар-Рахман.

Муса посмеялся, оценив шутку. Семь десятилетий назад Карл Мартелл, дед нынешнего Карла, разбил одного из андалусских эмиров. Ныне же в Андалусии правит тёзка того злополучного эмира – изменник и узурпатор. Новый Карл хоть и воевал с ним, но не разбил.

– Я рад принимать в Багдаде уже второе посольство вашего Карла, – подчеркнул Муса.

– Тем не менее, – остановил Евтихий, – я не посол и хотел бы узнать общие черты ожидающего меня дела.

Муса посверлил его цепкими глазками:

– Карл тебя наградит, если будет доволен посольством. А успех посольской миссии зависит от твоего розыска. Я понятно объясняю?

Евтихий промолчал.

– Тебе следует разыскать пропавшую дочь халифа. Более ничего.

 

4.

«Джафар ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки. Близкий друг халифа. Представитель знатного персидского рода Бармакидов, средний брат Мусы Бармака. С 792 года бессменно занимает пост халифского визиря…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания).

 

Эхо разносило по анфиладе гулкие шаги и голоса франков, арабов и персов. Посольство пригласили войти. Двери, украшенные резными решётками, распахнулись. Блеснули выложенные мозаикой пол и стены. Вдоль стен зала приёмов встали с мечами гулямы-невольники. Франки в церемониальной последовательности проходили вперёд: первыми писцы и переводчики, за ними советники, в их числе Евтихий.

Бросалось в глаза, что в действительности диван охраняли не гулямы, а бородатые арабы в длинных головных платках – бедуины. Их угрюмые фигуры то тут, то там возникали в дверях и переходах дворца. Но в самом Багдаде, на городских улицах, арабов было значительно меньше. Улицы и подступы к дворцам стерегли не они, а поджарые персы и крепкие хорасанцы. Кто-то из багдадцев кивнул на них и назвал «каранбийцами».

Последним в зале приёмов встречали посла-лангобарда. От дверей по сторонам прохода выстроились арабские и персидские чиновники. В середине зала раскинулись места для сидения – покрытые атласом топчаны и бархатные подушки. Евтихию заслоняли обзор, но, кажется, три или четыре почётных места заняты первыми лицами Багдада. Евтихий перевёл взгляд на стены. В причудливых медальонах золотились арабские письмена, замысловатые как будто узоры.

– Их нечестивое писание, – вполголоса сказал кто-то осведомлённый. Евтихий от оценки воздержался.

Из франкского посольства осанисто вышел чернобородый лангобард и выбрал глазами кого-то из знатных персон:

– Karlus Magnus, imperium Romanum gubernans et Pater Europes, – отчётливо начал он на латинском и немедленно перешёл на греческий: – приветствует вождя аравитян Аарона Праведного.

Еврей Ицхак внятно повторил приветствие на хорошем персидском:

– Карл Великий, управляющий Римской империей и Отец Европы, шлёт привет халифу правоверных Аарону Праведному.

Евтихий оценил осторожность и сдержанность франкского короля. Коронованный два года назад как император Карл до сих пор щадил чувства Константинопольской императрицы Ирины и именовал себя лишь «управляющим» её Римской империи.

На первом из почётнейших сидений зашевелился перс с ухоженной бородкой.

– Это визирь Джафар, – зашептал чиновник одному из франкских гостей, – ум и сердце халифа правоверных!

Перс Джафар задержал взгляд на Евтихии, словно изучал его. Певуче и протяжно он произнёс приветствие, но не на персидском, а на мелодичном арабском. Арабского языка Евтихий не понимал, но внимание привлекло, что имя Аарона Праведного прозвучало словно нараспев:

– Haroon ar-Rasheed…

Пока речь переводили с церемониального арабского языка на персидский, а с персидского на франкский, советник посольской миссии тихо пересказывал всё, что узнал от чиновника-перса:

– Поодаль ото всех сидит в чадре сама Ситт-Зубейда, жена халифа. Она здесь очень влиятельная, – советник покачал головой. – Рядом с визирем Джафаром сидит его брат аль-Фадл. А вон тот старик в тюрбане – это их отец Йахъя ибн Халид, что был визирем ещё при старом халифе.

Евтихий слегка посторонился, чтобы спины посланников не мешали разглядывать правящее семейство. Оказалось, что Джафар и аль-Фадл Бармаки вдвоём рассматривают его, Евтихия. Джафар при этом неуютно ёрзает на месте и поминутно оглядывается на третьего их брата, Мусу Бармака.

– Не нужно ли послам чего-либо? – невпопад спрашивал Джафар по-персидски. – Прохладно ли, удобно ли устроились?

Франки с достоинством кланялись и благодарили, хваля гостеприимство.

 

5.

«Шахматы. Настольная тактическая игра, возникла в I-V веках н.э. К началу VI века разошлась по районам Синда (Северо-западной Индии), Хорасана (Восточного Ирана) и Маверранахра (Центральной Азии). К IX веку игра была известна в Византии, а также в Риме и Франкском королевстве. Правила игры с 802 года претерпели незначительные изменения…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Теория игр).

 

В решётчатое окно тянул с реки лёгкий ветер. Осень в Багдаде приятнее летнего зноя. Муса был приветлив. Он предложил Евтихию сесть под ветерок на подушки. Евтихий благодарил. Появилась возможность рассмотреть комнату Мусы Бармака. Пол укрывали цветные ковры, а на коврах стояли валики для сидения и лежали шёлковые подушки. Чуть в стороне приткнулся низенький шахматный столик из инкрустированного дерева. Фигуры непривычного вида лоснились от свежего лака.

– Примерно таким мне тебя и описали, Евтихий Медиоланский, – Муса Бармак, удобно подобрав ноги, уселся напротив.

– Увы, не могу сказать о тебе то же самое.

Евтихий позволил себе улыбнуться. Муса, намеренно сохраняя на лице радушие, удивлённо приподнял бровь, и Евтихий продолжил:

– Бродячий сказочник на базаре у порта уверял меня, что ты, Муса Бармак, будто бы глуп, туп, кривоног и ещё что-то подобное. В довершение бед ты будто бы потерял мозги. Прости, о почтенный Муса, – Евтихий внимательно изучал Бармака.

На этот раз Муса решил рассмеяться. Смеялся он долго и старательно, то умолкая, то начиная снова. Пока он смеялся, Евтихий молчал, а сам Бармак пододвигал поближе шахматный столик. Он закончил смеяться сразу, как только расставил упавшие фигуры.

– Ты услышал старую байку о Ходджадже ибн Юсуфе. Он был военным правителем при проклятых узурпаторах Омейядах. Он сто лет назад умер, но у моей семьи остались к нему счёты. Я заплатил книжникам и уличным болтунам, чтобы его имя вставляли на место отъявленных злодеев. Очень действенный способ убедить народ в том, в чём ты хочешь его убедить! Но сегодня проходимцу заплатил кто-то другой…

Бармак вдруг уставился в глаза Евтихию:

– А не было ли чего-нибудь странного в проходимце, скажем, в его походке, или в ногах, или в пятках? – Муса Бармак умел глядеть не мигая.

– Да, в пятках, – Евтихий сказал спокойно и непринуждённо: – На его убегающих пятках сверкали арабские письмена. Насколько я знаю, это были…

– …имена сподвижников пророка Мухаммеда – да благословит его Аллах и да приветствует! – сурово оборвал Муса. – Имена праведных халифов Абу Бакра, Умара ибн аль-Хаттаба и Усмана ибн Аффана – да будет доволен ими Аллах! – Муса Бармак со стуком двинул вперёд фигуру.

Евтихий не шевельнулся. Муса помедлил и вернул фигуру на место.

– Прости, у тебя же белые, – Муса принуждённо посмеялся и добавил, насколько мог, легко и спокойно: – Четвёртым халифом после них стал Али ибн Абу Талиб, двоюродный брат пророка, его же зять и отец его внуков, а пятым – беспощадный Муавийя из семьи Омейядов, он прогнал семейство Али, дабы во власти укрепились его родственники. Тогда-то шийя-али, сторонники рода Али, обозвали прочих халифов, бывших и будущих, захватчиками и принялись накалывать их имена на пятках, чтобы при ходьбе попирать ногами их память. Ты почему не ходишь, Евтихий?

Евтихий, не сводя глаз с Мусы, приподнял фигуру и зеркально повторил первый ход Бармака. Муса кивнул и ответил. Две пешки тихонько пошли навстречу друг другу.

– Полвека назад, Евтихий, началось восстание этих шийя-али, шиитов. Мой покойный дед Халид ибн Бармак убедил Абу-ль-Аббаса, брата деда нынешнего халифа, воспользоваться положением вещей. Восстание изгнало династию узурпаторов, но к власти привело, конечно же, Аббасидов, а не каких-то родичей Али. Как видишь, на новую власть обижены как свергнутые Омейяды, так и Алиды с шиитами.

– Поэтому на них ложится подозрение, – подытожил Евтихий, – в содействии исчезновению халифской дочери. Так ли?

Муса Бармак не ответил. Он кивнул на шахматный столик:

– Почему не ходишь? Ты не знаешь правил, румиец? Смотри, это просто – надо иметь лишь голову на плечах. Впереди – пешки-пияды. В середине – шах и визирь, они оба ходят на одну клетку, но зато визирь – даже наискосок, а шаха надо беречь. Рядом – слон-пил, он ходит на две клетки наискось и может прыгать через фигуры. Конь-асп всегда скачет через головы, а колесница-рухх идёт вдоль и поперёк через всё поле боя. Ты не знал, румиец?

Муса удивлённо поднимал брови, а сам чёрными глазами пристально изучал Евтихия.

– Муса Бармак, едва ты расставил фигуры, я понял, кто есть кто. По этим правилам играют в Риме и Аахене. Но в Риме фигуры более, так сказать, узнаваемы в лицо. Ты меня понимаешь? – Евтихий, не мигая, сверлил глазами Бармака. – Король есть король, а всадник есть всадник.

– Ислам не велит вырезать из дерева фигуры живых существ! – осклабился Бармак.

– А твоя вера дозволяет тебе поскорее перейти от игры к сути дела? Мы достаточно насмотрелись друг на друга. Другого мастера расследований к тебе не пришлют.

Муса Бармак поднялся с подушек, показывая, что игру, по меньшей мере, откладывает.

– Я бы хотел, Евтихий Медиоланский, чтобы с тобой поговорили мой отец и мои братья.

 

6.

«Аль-Фадл ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки. Старший брат Джафара и Мусы Бармакидов. Предшественник Джафара на посту халифского визиря (790-792). Военный и политический деятель Халифата. В 793-795 годах управлял эмиратом Хорасана и Маверранахра.

Йахъя ибн Халид аль-Бармаки. Отец братьев Бармакидов и сын Халида ибн Бармака. Фактический правитель государства в молодые годы Харуна ар-Рашида и визирь халифа в 786-790 годах. Сохранил особое политическое влияние в годы отставки…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания).

 

Выйдя от Мусы и отвязавшись от его шахмат, Евтихий едва не хлопнул за собой дверью – подскочившие невольники успели попридержать её створки. Снаружи его поджидали два воина из каранбийцев.

– Проводите к Джафару, – бросил Евтихий, не пряча раздражения.

Муса Бармак сделал за спиной какие-то знаки, каранбийцы повиновались. Не тратя времени, они сопроводили Евтихия в другое крыло этого же дворца. Румиец спешил и прибавлял шагу, пока гулямы не заступили дорогу. Ему не позволили самому распахнуть двери. Но, выдержав мгновение, впустили в новую комнату, во всём подобную первой.

Такие же ковры и такие же распахнутые окна. Только вид из окон другой – на халифский дворец. Евтихий перешагнул порог. На подушках под лёгким ветерком из окна сидел недовольный старик в зелёной чалме – знаке религиозных заслуг – и гневно трепал себе бороду. Над стариком стоял у окна, вдев руки в рукава цветной джуббы, его старший сын с крапинами седины на чёрной бороде и висках, лысый на самом темени. Йахъя и аль-Фадл, отец и сын Бармакиды.

– Я буду говорить exclusi… гм… исключительно с Джафаром, визирем вашего халифа, – Евтихий сжал тонкие губы и желчно добавил: – Мир ему и благословение!

Аль-Фадл медленно вышел из-за спины отца и, не вынимая рук из рукавов, мрачно смерил взглядом Евтихия.

– С Джафаром! – не выдержал старик. – Джафар! – Йахъя вскипел и бросил свою бороду. – Джафар вдоволь осрамотился, хватит с него!

– Отец… – предостерёг аль-Фадл. Голос оказался низок, в нём сквозило неудовольствие.

Он, наконец, вынул из рукавов руки и опустил их на пояс джуббы. Чёрная борода не скрывала мускулистую шею борца, привыкшего воевать и рубить мечом головы. На вид аль-Фадлу было лет сорок.

– Что с визирем? – настаивал Евтихий.

Йахъя не сдержался:

– Он пьёт вино, бренчит на ситаре и веселится с мальчишками, которые ублажают его так, как он сам ублажал ар-Рашида! – Йахъя в сердцах пару раз ударил по колену рукой, уронил руку на подушку и болезненно поджал губы.

Старческая ворчливость и недовольство властолюбца или отеческая досада и боль? Евтихий на этот раз промолчал.

– Муса объяснил тебе, кого ты обязан найти, франк? – тяжеловесно обронил аль-Фадл.

– Не франк, – Евтихий выдержал взгляд аль-Фадла. – В интересах приглашающей меня стороны – дать мне как можно больше сведений, относящихся к делу, – напомнил он.

Йахъя ибн Халид тяжело вздохнул и покачал головой. Аль-Фадл не шевелился.

– Ах, да, – вспомнил аль-Фадл, – тебе ещё не сказали. Нет ни одного очевидца исчезновения царевны Бедр аль-Будур.

– Может, царевна и не пропадала?

– Румиец! – аль-Фадл повысил голос. – Насколько сложные ты вёл расследования? Нет, скажу иначе. Что за особенности, – аль-Фадл надавил на последнее слово, – были у твоих заданий?

Евтихий помолчал, изучая аль-Фадла. Очевидно, в семье аль-Бармаки он был самым влиятельным. Так пусть же подождёт – ему без сомнения сообщили о румийце достаточно.

– Я вёл розыски по происшествиям, – начал Евтихий, – где были замешаны гностические секты, манихейские учения, изуверские языческие обряды и бесослужение.

Аль-Фадл удовлетворился. Ни мускула на его лице не дрогнуло.

– Сталкивался ли ты, Евтихий Медиоланский, с подлинным – слышишь ли, подлинным! – а не шарлатанским колдовством?

– Естественно, – быстро ответил Евтихий. – Порабощение личности, духовный hypnos, то есть особый сон, воздействие на человеческую psyche, душу, причём нередко с помощью morphicon, снотворных и дурманящих веществ. Mixturae, – Евтихий, изредка забывая персидские слова, вставлял родные латинские или греческие, – то есть смеси, из magicon трав и грибов, вызывающих illusionem полёта и metamorphose, то есть превращений.

– Остановись, уже вечер, – перебил аль-Фадл, из окна действительно тянуло холодком. – Утром я дам тебе верного человека. Он проводит тебя. Всё очень просто, румиец. Единственный косвенный очевидец происшедшего – это мальчик лет десяти-двенадцати. Он из квартала аль-Карх.

Евтихий, сощурив глаза, слушал.

– Это – шиитский квартал, – добавил аль-Фадл. – Шиитский, – повторил для большей убедительности.

 

7.

«Харун ар-Рашид. Глава мусульман, халиф, 23-й преемник пророка Мухаммеда. В Византийских хрониках именуется как Аарон, вождь аравитян. Родился в 763 году, младший сын 21-го халифа аль-Махди (775-785). С правлением ар-Рашида связан расцвет и начало крушения Багдадского халифата. Фигурирует в многочисленных легендах как великодушный правитель, любящий переодеваться в бедняка и гулять по ночному Багдаду в поисках приключений. Исторический ар-Рашид боялся Багдада и жил в укреплённых военных крепостях; к власти в 786 году пришёл в результате стечения противоречивых обстоятельств…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания).

 

На окраине города возле запираемых на ночь ворот лежал гостиничный двор. Только здесь, в этом месте, власти Багдада позволяли жить иноземцам немусульманской веры. Для франкских послов приготовили наилучшие комнаты – те, куда не залетали тучи мух с верблюжьего загона и где было относительно прохладно.

Евтихия поселили в одной комнате с переводчиком Ицхаком. Ицхак стоял на коленях и шептал слова еврейской молитвы, стараясь не замечать румийца. Евтихий развернул тяжёлую, завёрнутую в полотно доску – икону Богоматери Оранты, молящейся с воздетыми руками. На обороте иконы сиял и другой лик – образ Спасителя Христа, но край образа и половина лица Господа были залиты полустёртой, давно впитавшейся кровью. Глубокая трещина, след от удара, бежала по иконе сверху донизу.

Ни псалмов, ни вечернего правила Евтихий не начинал. Он ждал – пусть иудей закончит чтение, тогда, быть может, и его молитва окажется чище, светлей и смиренней. Перед Ицхаком лежала Книга Хвалений, библейская Псалтырь, написанная на древнем языке евреев. Евтихий плохо понимал иврит и ещё хуже читал на нём. Хотя когда-то одно из заданий вынудило его освоить азы еврейской речи.

Евтихий не выдержал:

– Исаак! – позвал он по-гречески. – Кто такой аль-Фадл Бармак? Расскажи мне…

Ицхак запнулся, но дочитал псалом до конца. Кажется, еврей повторял скорбную песнь угнанного в Вавилонский плен иудейского народа. «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы…»

– Незаурядное дело? – Ицхак снял с головы ритуальный покров и поднялся с колен.

– Нет, заурядное до неожиданности, – Евтихий смотрел мимо Ицхака в окно на городскую стену. – Я и прежде вызволял пропавших девиц. В том числе из тайных манихейских храмов, где их опаивали афродизиаками и превращали в блудниц-вакханок. Но за их судьбу всегда беспокоились хотя бы отец с матерью, а не чиновники дворца. Поэтому скажи мне, кто такой аль-Фадл, а, Исаак?

Ицхак поднял брови и округлил глаза, потом сузил их, соображая.

– А разве тебе не известно, что её отец Харун ар-Рашид – сын рабыни, а, Евтихий?

– Ты хочешь просветить меня касаемо родственников девицы? Ну-ну.

– Её бабкой была властолюбивая Хайзуран. Она умерла двенадцать лет назад. Она была не арабка, а персиянка-наложница, купленная у работорговца на рынке. Харун ар-Рашид был младшим её сыном. Когда у Хайзуран пропало молоко, её сыну привели кормилицу – жену Йахъи Бармака, только что родившую своего первенца аль-Фадла.

– Ах, вот оно что!

Ицхак многозначительно указал пальцем куда-то вверх:

– Во-о-от, – протянул он, смакуя. – Аль-Фадл – молочный брат нынешнего халифа. Этого ар-Рашида, рабыниного отпрыска, в семь лет забрали в мужскую половину дома. Его растили и холили, но, сам понимаешь, нет-нет да напоминали, что он – всего лишь младший сынок купленной на базаре рабыни. Не арабки. К тому же родной отец ещё не был в ту пору халифом.

– Кто здесь правил?

– Правил дед аль-Мансур, брат первого халифа из Аббасидского рода. Того самого, которого привёл к власти Халид ибн Бармак – отец Йахъи Бармака и дед аль-Фадла, Мусы и Джафара.

– В те годы, – в раздумье покивал Евтихий, – только что построили этот город. Верно?

За окном стемнело, и муэдзин протяжно, певуче, по-своему красиво затянул призыв мусульманам Багдада откладывать дела и обращаться к коврикам для молитвы. Багдадцы вставали на вечерний намаз.

– Ар-Рашид терпеть не может Багдада, – Ицхак настороженно слушал, как с минарета поёт муэдзин. – Ему всюду мерещатся шиитские заговоры.

– Так что же аль-Фадл? – настаивал Евтихий.

– Аль-Фадл? – Ицхак пожал плечами. – Он рос рядом с ар-Рашидом, только и всего. Ар-Рашиду было двенадцать лет, когда умер его дед, а отец, став халифом, наконец, соизволил жениться на его матери. Ему было восемнадцать, когда отец впервые отправил его в военный поход. Тот самый византийский поход, когда арабы дошли до вашего Трапезунда, и ар-Рашид сделался эмиром Армении и Азербайджана. Его наставник Йахъя Бармак уже тогда был его секретарём и помощником.

– Аль-Фадл находился с ними?

– Естественно. А также – Джафар и Муса, по мере их взросления. В те годы никто не рассматривал иных наследников халифа, кроме сыновей Хайзуран – старшего аль-Хади и младшего ар-Рашида. Вот только… – Ицхак замолчал.

– Что? – поторопил Евтихий.

– Хайзуран была в ссоре со старшим сыном, с аль-Хади. Угадай, почему? Аль-Хади не был молочным братом сыновей Йахъи Бармака. Соответственно, не имел оснований горячо любить их семейство.

– Так. Понимаю, – нахмурился Евтихий.

– Старый халиф, руководимый Хайзуран и Йахъёй Бармаком, даже поехал к ар-Рашиду в Азербайджан, чтобы назвать его преемником, минуя аль-Хади.

Евтихий остановил его:

– Дальше я помню, Исаак. Халиф внезапно умер в дороге, аль-Хади въехал в Багдад, а ар-Рашида бросили в тюрьму.

– В зиндан, – поправил Ицхак. – Это такая яма…

– Я знаю, Исаак.

С улиц Багдада не доносилось ни звука. Тысячи, десятки и сотни тысяч мусульман города стояли на коленях, обращенные лицом на юг, к Мекке, молясь о благоденствии Багдада и его халифов – преемников Мухаммеда.

– Молодой халиф аль-Хади, – Ицхак отчего-то понизил голос, – отметился лишь тем, что устроил под Меккой кровавую резню клана Алидов, праправнуков Мухаммеда. За что заслужил у шиитов проклятье как очередной «враг семьи пророка». Где-то через год, – Ицхак пожал плечами, – да, всего через год аль-Хади неожиданно умер. Его отравили. За границей Халифата ходили слухи, будто бы с подачи Бармакидов его отравила родная мать, Хайзуран.

– Даже так?

Ицхак уверенно кивнул:

– Потом, при её любимце ар-Рашиде, она полновластно царила над Халифатом до самой смерти. Новый халифский визирь – Йахъя Бармак – отчитывался в делах лишь перед ней, перед царицей! Когда Хайзуран умерла, Йахъе пришлось удалиться в отставку, но он исхитрился передать пост визиря своему сыну аль-Фадлу, молочному брату Харуна.

Евтихий пожал плечами и покачал головой. Откровенно говоря, история не была для него неожиданной. Подобные обстоятельства сопровождают почти любое престолонаследие.

– Я коротко подытожу, ладно? Из гарема ар-Рашида пропала девочка. О её существовании сам халиф вряд ли помнит, мало ли в его гареме рабыниных дочек. Однако её пропажа отчего-то волнует семейство Бармакидов. Настолько, что вместо родителей пропавшей, гм… царевны меня приглашает… ну, скажем так: «молочный дядя» этой девицы. Я что-то упустил из сути твоего рассказа?

Еврей Ицхак поджал губы и фыркнул:

– Разве что одно. Не называй эту рабынину дочку девицей. Здесь говорят, что в свои юные годы она успела побывать замужем.

Евтихий помрачнел – эти сведения до сих пор были от него скрыты.

– Ну ладно, – протянул он недовольно, – буду звать её по имени: Бедр аль-Будур. Кстати, как это переводится?

– Луна среди Полнолуния, – переводчик нахмурился и пошевелил губами, ища удачное выражение: – Можно иначе: Полнолунье из Полнолуний. Нечто в этом роде.

Мусульмане Багдада закончили молитвы в полной темноте. По канонам ислама последний намаз завершался уже при лунном свете.

 

8.

«Михна. Созданный халифом аль-Махди, отцом Харуна ар-Рашида, особый следственный и судебный орган по делам вероотступничества. Название происходит от арабского глагола «mahana» – «подвергать тяжёлым испытаниям».

Зандак (зиндикизм). В системе ислама – общее название ересей гностического и манихейского характера. Распространён среди мусульман, новообращённых из персов-язычников. Преследуются судебно-следственной системой михны.

Ширк. В терминологии ислама – явное многобожие язычников, а также скрытое многобожие последователей зандака. Обращение мусульманина в ширк жёстко преследуется и карается органами михны…»

(Чудотворный огонь Вахрама).

 

По утру, после намаз-и бамдад, утренней молитвы мусульман, Евтихия ожидали у ворот гостиницы два каранбийца. Первый назвал себя Ибрахимом ибн Джибраилом и сказал, что прислан аль-Фадлом. Второй мрачно молчал, показывая, что назначен не для разговоров, а для сопровождения и охраны. Узкими багдадскими улочками они отправились к кварталам, что лежали вдоль берега Тигра.

Квартал аль-Карх находился над рекой точно напротив дворца Бармакидов. Из дворца в аль-Карх можно было попасть, перейдя Тигр по лодочному мосту. Но франков поселили не во дворце, а в гостинице на окраине города.

– Твой товарищ по гостиничной комнате – такой же человек писания, как и ты? – Ибрахим нарушил молчание. «Людьми писания» мусульманский закон звал христиан и евреев, считалось, что это родственные веры в единого Бога, но рангом пониже, чем вера Мухаммеда.

– Разумеется, – Евтихий сдержанно согласился. – Ицхак – человек писания. Но не моей веры.

– Как же ты с ним разговариваешь? По-арабски? – старый служака-перс полагал, что только один язык достоин быть языком общения народов.

Евтихий видел, что Ибрахим коротает время. Можно бы подбросить ему кое-какие сведения о себе – аль-Фадлу это станет небезынтересно.

– Языку евреев я немного научился, когда занимался сектой каббалистов. Они опаивали адептов сонным дурманом, morphico, и их терафимы, то есть магические амулеты, начинали говорить, вещая о тайном occultum знании, – Евтихий, помолчав, прошёл десяток шагов. – Ах, да. Чуть не забыл главного. Их амулетами служили черепа людей, и новым терафимом им хотелось сделать голову одного богатого еврейского юноши. Его-то родные и пригласили меня… порасследовать, как сказал бы Муса Бармак.

– Это зандак, это ширк, – Ибрахим передёрнул плечами. – Спаси Аллах от шайтана! Черепа разговаривали, потому что в них вселялись бесы?

– Этого я не знаю! Мне это не важно, – отрезал Евтихий. – Важно, что когда адепты затеяли эту мерзость, они впустили бесов в свои души. Бедр аль-Будур вляпалась во что-то подобное? – он неожиданно спросил.

Ибрахим сбился с ноги и стал рассматривать что-то по сторонам улицы. Поддерживать опасную тему он не имел полномочий. Евтихий замолчал.

Багдад – в отличие от Милана, где жил Евтихий, или от центра Рима, где он бывал, – тесным городом не был. Размах Багдада можно сравнить с величием Константинополя. По предписаниям ислама, дома стояли здесь глухими стенами к улице, двери же и окна выходили во внутренние дворики.

Там, где улицы стекались к маленькому рынку – паре торговых рядов, сидел на перекрёстке, поджав под себя ноги, вчерашний уличный рассказчик. Сказочник усталым голосом пытался заработать на кусок хлеба:

– …и вот бедный сирота, – тянул сказочник, – вошёл в изумительный дворец, и тогда его, несчастного, встретили три прекрасноликих брата и спросили: «Чем тебе помочь, о добрый юноша?» – «Кто же вы, о щедрые и добродетельные?» – поразился он их великодушию. «Мы – Бармакиды, – ответили добрые братья. – Проси, что тебе нужно, ибо твои беды закончились…»

Сказочник пересказывал оплаченную дворцом повесть, а народ шнырял туда и сюда, не останавливаясь и не платя денег за продолжение. Сказочник, досадуя, кряхтел, и Евтихий понадеялся, что Муса Бармак платит ему гораздо щедрее.

Сказочник, оборвав себя на полуслове, перескочил на другую сторону улицы. Сочтя, что на той стороне удача доступнее, он завопил во всё горло:

– Расскажу новую несравненную повесть о том, как пропала прекраснейшая Бедр аль-Будур! Пропала с золотым дворцом и всем его сокровищем!

Ибрахим ибн Джибраил замер и развернулся на месте лицом к болтуну, тыча в него скрюченным пальцем:

– Немедленно заткни его! – выкрикнул каранбийцу. – Это – зандак! Хуже того, это – ширк, многобожие!

Охранник кинулся к рассказчику, вытаскивая на ходу меч, но сказочник метнулся ему под ноги, тотчас вскочил, бросился навстречу Ибрахиму и налетел на подставленное плечо Евтихия. Евтихий на мгновение сжал его локоть, заглянул в отчаянные глаза… и тычком в бок послал его в торговые ряды, где и так полно было народу – продавцов и покупателей.

– Куда ж ты его, – охнул Ибрахим, бросаясь следом, – уйдёт же… – Евтихий успел придержать его:

– Остынь, Ибрахим, остынь, – посоветовал. – Пусть себе уходит. На всё Божья воля, согласись! Этот малый и вчера ловко ушёл, его выручило появление какой-то святой Фатимы.

– Что мне их Фатима! – не останавливался Ибрахим. – Она – шиитка, – шипел он. – Загородная отшельница, которую олухи чтят за святую. Лечит наложением рук! Это – зандак, ширк, многобожие. Нет воли, кроме воли Аллаха…

Время было упущено. На рынке, на улицах, на перекрёстке поднялась сутолока. Кто-то закричал: «Михна-а! Михна-а!» Люди разбежались. Хозяева разбитых и опрокинутых лотков ругались, причитая и подсчитывая убытки.

 

9.

«Квартал аль-Карх. Район Багдада, расположенный на западном берегу Тигра. Населён как арабами, так и персами – преимущественно шиитами по вероисповеданию».

(Чудотворный огонь Вахрама).

 

Каменные лачуги аль-Карха наползали одна на другую, выставляя на улицу лишь задние стены, кое-как сложенные из булыжников и промазанные кизяком с извёсткой. Ибрахим протиснулся в один внутренний дворик, давя сапогами песок и серый щебень.

– Нам сюда! – позвал он.

Со старой односкатной крыши на двор лачуги сползали глиняные ошмётки. Крышу, как видно, не раз латали, замазывая прорехи лепёшками сырой глины. Через приоткрытую дверцу Ибрахим сунулся в темноту лачуги. Раздались грохот и женский крик, на порог выкатился расколотый кувшин. Каранбиец ругался и сыпал проклятьями. Евтихий вошёл следом. Ибрахим держал за плечи испуганную немолодую женщину со сморщенным, как сушёное яблочко, лицом и узенькими, как у жителей страны Тан, глазками.

Китаянка… Маленькая женщина непрестанно кланялась, повторяя по-арабски:

– As-salam aalaykum, in shaa Allahu! As-salam aalaykum.

Глаза Евтихия привыкли к потёмкам, он окинул взглядом лачугу. Внутри – земляной пол, голый камень и вонючие циновки. Посередине сложен очаг. Воду кипятят в бурдюке, а топят сухим верблюжьим навозом.

Начинать разговор следовало как можно веселее, чтобы вконец не запугать женщину, но достаточно строго, чтобы не уклоняться в сторону.

– Эй, и тебе – салям, хозяюшка. Ты что же – мусульманка?

Китаянка, не переставая, кланялась.

– О да, – кланялась она, – мусульманка я. Мой покойный муж, мой Абдаллах, тоже мусульманин. Мы – правоверные, да.

– Неужели! – Евтихий знаками показал Ибрахиму, чтобы отпустил женщину. – Абдаллах, значит? Исламское имя. А как звали мужниного отца? Да и твоего отца, кстати.

Женщина замерла, точно прикусила язык, и перепугано вытаращилась на Ибрахима.

– Она стыдится назвать их нечестивые имена, – пояснил Ибрахим. – Они с мужем mawali, военнопленные. Первыми в семье приняли ислам, за это им подарили свободу. Хвала Всевышнему!

Ибрахим явно гордился успехами просвещения неверных. А женщина, наконец, обрела дар речи:

– Мы хвалим пророка Мухаммеда – да благословит его Аллах и да приветствует, мы хвалим праведного имам-халифа Али – да будет доволен им Аллах. Мой муж был за Али, он был шийят-али, он и сына назвал в память Али, да, в память Али – Али ад-Дин.

– Где же он сам? – остановил Евтихий. – Сынок-то твой где? Али ад-Дин.

– Нету дома, – кланялась китаянка, – дома нету, совсем нету.

Ибрахим грубо встряхнул её:

– Выкладывай! Всё, что с ним было, сама выкладывай.

– Всё, что с ним было, о да. Всё, что было, – кланялась китаянка. – Али гулял, до вечера гулял, по базару гулял. А прибежал, радостный, и смеётся: – «Брат отца нашёлся!» – кричит. Я говорю: – «Какой брат отца? Нет у тебя дяди. Вот как Аллах велик – нет никакого дяди!» – «Есть, – говорит, – он дал мне десять дирхемов!» А мы люди бедные, слабые. Али кормить надо. Десять дирхемов! – женщина качала головой и воздевала руки к небу. – Я говорю моему мальчику: – «Али, твой дядя умер до твоего рождения…»

Евтихий, сузив глаза, испытующе смотрел на неё. Коротко глянул на Ибрахима, точно спросил: «Этот их дядя… Он важен?» – Ибрахим молча прикрыл глаза.

– Ты его видела, женщина? Этого самого дядю, видела? – спросил Евтихий.

– О да, видела, о да, – та продолжала кланяться. – Он пришёл, на другой вечер пришёл. Так плакал, так убивался о брате! – «А где, – спрашивает, – он сидел, а где лежал?» – и опять так горевал, так горевал. Я даже не сдержалась: – «Хватит, – говорю, – так убиваться». А он для Али новую одежду принёс, и шербет, и фрукты в гостинец. А как ругал-то Али, как воспитывал! – умилилась женщина. – «Ты почему не слушаешься? – кричит. – А? Почему мать не слушаешься?» Ой, я так рада была, так рада. Хоть один родной человек нашёлся, что им теперь займётся! Пропадает, ведь, Али, учить его некому…

Она всплакнула, отвернулась, что-то залопотала по-своему, по-китайски, вытирая лицо рукавом платья.

– Как же так? Ты говоришь – родной человек, – Евтихий подошёл к ней. – Кто же он? Дядя или не дядя – мальчику-то?

Женщина мелко пожала плечами:

– Был ведь у мужа брат, был, я знаю. Но ведь он умер? – она спросила Евтихия, будто сама сомневалась.

– То есть, это вовсе не брат твоего мужа? – уточнил Евтихий. Китаянка опять сжалась и начала кланяться:

– Он так заботился о мальчике, так заботился! Как же – не дядя, как же – не брат мужа? Муж мне сказал: – «Брат умер». А я и не видела, совсем не видела.

– Ты хочешь сказать, – не отступал Евтихий, – что этот человек вполне мог оказаться и дядей твоего Али. Выходит, это так?

– Выходит? – испугалась женщина и вдруг сказала прямо противоположное: – Это только мой муж сказал, что какой-то брат у него был. А я сама его и не видела!

Евтихий покачал головой. Час от часу не легче… Он отошёл к двери, где было светлей и больше воздуха.

– Кем он был-то – твой муж, а, женщина? – окликнул он китаянку.

– Портной он был, хороший портной, – кивала китаянка. – А дядя-то мальчика уж так ругал моего Али, уж так воспитывал, – женщина благодарно прижала к груди руки. – «Отец твой, – говорит ему, – хороший портной был, а ты учиться не хочешь! Ай, стыд какой», – говорил. А он у меня не хочет, – жаловалась женщина, – совсем от рук отбился, с утра до ночи с бездельниками в кости играет, проигрывает. Сколько, чем отдаёт – не знаю, ой, не знаю. Хотела в ученики к портному отдать – ой, жалко, сердце кровью обливается. Портной-то его бить станет, воспитывать.

– Ну-ну, дальше, – поторопил Евтихий.

Женщина коротко глянула на Ибрахима и закивала головой:

– «Учись! – дядя говорил. – Учись! Хочешь, – говорил, – в ученики тебя пропишу, но не к портному или ткачу, а к купцу!» Мой Али обрадовался, засмеялся – купцы же ничего не делают, только ходят и бархатные одежды носят.

Евтихий не вытерпел, ближе подошёл к Ибрахиму, сказал одними губами:

– Ты сам-то этого их дядю видел ли?

Ибрахим возвёл глаза к небу.

– Женщина! – позвал Евтихий. – Остановись. Этот ваш новый родственник – дядя или не дядя, он сам о себе что-нибудь рассказывал?

– Рассказывал, – стала кланяться женщина, – очень рассказывал. Он – купец, богатый купец. Он учёный, всё-всё знает, даже писать умеет и счёту научен. Он ездил в Хинд, и в Синд, и в Тан… И в Мекку ездил, и в Мекку! Он – правоверный мусульманин, вы не подумайте! Мы бы не стали говорить с зиндиком. Он ещё говорил: он из Магриба, он с Запада, четырнадцать лет прожил в стране у нечестивых.

Евтихий сузил глаза и наклонил голову:

– К тебе он приходил один-единственный раз?

– О нет, второй раз приходил. Шербет принёс, фрукты, новую одежду. Повёл Али ад-Дина учиться – сначала в баню, потом пить шербет со сладостями, потом на базар выбирать одежду.

– Учил-то чему недоросля? – Евтихий в ниточку сжал губы.

– Тканям на базаре учил. Какие хорошие. Куда за ними идти и куда ехать. И как торговаться правильно. Чтобы не обманули. А потом в третий раз пришёл. В день перед пятницей, перед днём молитвы всех мусульман. С самого утра пришёл…

– Шербет и фрукты пропусти, – попросил Евтихий.

Женщина умолкла, смешалась и вдруг заплакала. Кажется, всё хорошее в её рассказе закончилось. Евтихий несильно ухватил её за локоть и отвёл к двери – подальше от Ибрахима. Китаянка подняла глаза, посмотрела снизу вверх на Евтихия. Он попытался ободрить её взглядом.

– Я так плакала, добрый человек, ой, я так горевала. Он же проклятый увёл моего Али, на целых три дня увёл. Мальчик через две ночи домой воротился. Ой, как я убивалась, как болела. Ведь он избил Али. Мальчик пришёл: и здесь, и здесь… – она руками показывала на лице, где были синяки и ссадины.

– Ты дело говори, глупая! – прикрикнул из-за спины Ибрахим. – Да покороче – у господина мало времени!

– Боюсь, боюсь, – призналась китаянка, – извелась вся. Али ругался, кричал на меня: – «Ты, – кричал, – во всём виновата. Отдала меня этому проклятому!» А он не дядя никакой, он – колдун. А я дальше ничего не знаю, совсем ничего, только боюсь. Не случилось бы чего-нибудь похуже. Порой свет видела из угла Али, треск, будто огонь трещит, и запах – как калёное железо. Боюсь: не к добру это. А мой Али настрого велит не трогать от греха никакие дядины вещи – ни подаренную одежду, ни старый светильник, ни подносы, ни камни, ни деньги. Те десять дирхемов – они так и лежат, так и лежат, я их не трогаю…

Евтихий снова оглядел лачугу. Старая утварь, ветхие циновки, пара рваных башмаков.

– Постой, – он остановил китаянку. – Какие подносы и камни – ты о чём говоришь?

– Ой, не знаю я, – та вздохнула. – Али приносил откуда-то, да, приносил роскошную еду на серебряных подносах. Не знаю, где брал, не знаю, может, у купцов, у дядиных друзей? Вон там, полный угол лежал – цветных камешков и подносов, ярких, красивых. Он их на базар сносил продавать, поднос за один динар. А как-то раз пришёл и бранился на купца: лгун попался. Оказалось поднос-то семьдесят динаров стоит. Нам-то это – на месяцы пропитания! И знай велит мне: – «Не трогай здесь ничего, это всё дядино», – и одежда, и сумка, и светильник, и подносы, и кольцо, и деньги.

Китаянка сникла, хотела в смятении отвернуться от Евтихия, отвернулась уже – и встретилась глазами с Ибрахимом. Ойкнула и зачастила прежней скороговорочкой:

– Да-да, дальше говорю, – она опять затеяла кланяться. – Али пришёл, принёс подносов, камней, кричит на меня, ругается. – «Бери, – говорит, – подарки и неси халифу в диван! Я жениться хочу». А диван – так во-от же он, – она порывалась показать Евтихию, – прямо за рекой. Диван отсюда видно, прямо из аль-Карха видно.

– У вас что, весь аль-Карх женится в халифском диване? – Евтихий держался ласково и чуть иронично.

Женщина окаменела лицом, округлила глаза:

– Мы люди маленькие, бедные, я же не знаю. Как Али мне велел, я всё и сделала. Я те камешки в диван снесла, так меня в первый же день и впустили. Сам халиф – да будет доволен им Аллах! – меня привечал, был любезен, много хвалил моего Али: – «Жениться ему пора», – говорил. Я и попросила у него, как Али наказывал: – «Он хочет на Бедр аль-Будур жениться – да благословит Аллах её будущих деток». Халиф головой кивал, целовал меня: – «Ждите, – повелел, – свадьбу через три месяца».

Мало что понимая, Евтихий переводил взгляд с одного зрачка женщины на другой, пытаясь прочесть на этом китайском личике, что в её словах – правда, а что – бред или вымысел. Поверх головы китаянки, Евтихий глянул на Ибрахима и на охранника. Оба перса стояли бесстрастные как статуи.

– Отпущенные три месяца прошли? – уточнил Евтихий.

– О да, уже прошли, – женщина вновь принялась кланяться как заведённая. – Свадьба была, Бедр аль-Будур замуж выдали, за сына визиря выдали. Дальше я ничего не знаю, ничего не помню. Была та страшная история, я ничего не поняла. Али забрали каранбийцы, велели ему на Бедр аль-Будур жениться, а сына визиря с ней развели, да, развели – по Корану, по шариату. А потом Бедр аль-Будур пропала.

– Пропала вместе с дворцом? – вдруг жёстко надавил Евтихий, вспомнив россказни уличного сказочника.

– Да… – тихонько перепугалась и обмерла китаянка.

– Что же? Стоял себе дворец, в нём сидела Бедр аль-Будур – и всё исчезло?

– Да… – женщина сделалась ещё меньше, словно истаяла, сжалась.

Евтихий с запоздалой ненавистью поглядел на Ибрахима. Непоколебимый перс неохотно вздохнул и положил обе руки на пояс:

– Я там не был, румиец, – он отвёл глаза. – Но все так говорят. Да ты и сам это слышал сегодня на улице.

Румиец, досадуя, растянул губы в ниточки и приоткрыл зубы. Выдохнул, взял себя в руки и обратился к женщине:

– Слушай-ка, милая моя и простодушная, оставим пока дворцы и свадьбы. Ты хотя бы на миг усомнилась, что появившийся дядя – брат твоего мужа?

Женщина затянула своё:

– Мы люди маленькие, бедные, неграмотные… Мой муж говорил, что брат у него был, потом, что он будто бы умер. А больше я его не видала, нет…

– То есть, ты утверждаешь, – Евтихий поймал её на слове, – что муж тебе сказал, будто его брат умер, а ты после этого мужниного брата ни разу не видела?

Китаянка резко смолкла, как воды в рот набрала, и, не мигая, уставилась на Ибрахима.

– Он хотя бы похож на твоего мужа? – вздохнул Евтихий. – Тоже китаец, да?

– Не-ет! – обрадовалась не весь чему женщина. – Ведь мой муж не китаец, он – согдиец, хорасанец, мы поначалу там и жили. Не в Самарканде, где все пленные, а в Балхе, потом в начале весны… и уехали…

Ибрахим тут же дёрнулся и, задев локтем, расколотил ещё один кувшин, но вылез вперёд:

– Хватит, румиец! Она тебе всё рассказала. Больше ничего не знает.

Евтихий, нахмурившись, вышел, теснимый Ибрахимом и каранбийцем. Уходя, обернулся и со двора крикнул женщине:

– Звать-то тебя как, добрая хозяйка?

– Сю Мэй, – отозвалась та и прикусила язык: – Фатима, Фатима меня зовут! Как дочь пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах и да приветствует, и жену имам-халифа Али, да будет доволен им Аллах…

Голос её остался где-то позади, Евтихий разочарованно мотнул головой:

– Все вы тут – Фатимы, – посетовал.

 

10.

«Ибрахим ибн Джибраил. Арабский историк ат-Табари сообщает, что у аль-Фадла “он был начальником гвардии и личной охраны”. В год отставки аль-Фадла “Ибрахим ибн Джибраил был против его отъезда в Хорасан из Багдада”, и “аль-Фадл был за это сердит на него…”»

(Чудотворный огонь Вахрама. По хронике ат-Табари, II век хиджры, IX век от Рождества Христова).

 

Действительно, из аль-Карха хорошо видны и диван, и дворцы Бармакидов на той стороне Тигра. Горожанину достаточно сойти по набережной к лодочному мосту и перейти реку. Расчищая дорогу Ибрахиму и Евтихию, рослый каранбиец шагал впереди и расталкивал прохожих.

– Румиец! – из-за плеча окликнул Ибрахим. Перс держался чуть-чуть позади, словно охранял Евтихия. – Нашего халифа в Багдаде нет, – напомнил он.

– Я знаю, – не возразил Евтихий.

– Румиец, халифа давно нет в Багдаде. Халиф с двумя сыновьями совершает в этом году хадж в Мекку.

– Я знаю, Ибрахим, – поблагодарил Евтихий. – Я знаю, что в диване халиф не заседает вообще, что в диване пребывает халифский суд, а ведает судом халифский визирь… Бедная женщина понесла прошение в суд, увидела самого богатого человека и решила, что он – халиф. Это был Джафар аль-Бармаки – верно, Ибрахим?

– Разумеется.

Перс замедлил шаг и приостановился у схода к лодочному мосту.

– Кого же она приняла за визиря? – Евтихий остановился напротив, привалившись спиной к ограде крайнего дома.

– Естественно, Йахъю ибн Халида – старого и уважаемого. К нему все прислушиваются.

– Ну, и соответственно – сын визиря? Кто – аль-Фадл? Это аль-Фадл между делом женился на Бедр аль-Будур?

– Нет, – осклабился Ибрахим. – Снова Джафар аль-Бармаки.

– Вот как…

Евтихий припомнил недавнее раздражение старого Йахъи на Джафара: «Более всех осрамотился…»

– Послушай-ка, – попросил Евтихий. – Нет… Лучше расскажи мне про аль-Фадла.

– Я ему служу! Стерегу его покой и безопасность больше десяти лет, – Ибрахим развёл руками.

– Какие у него заслуги? – гадал Евтихий. – Перед халифом или Халифатом? Перед исламом, наконец?

– Аль-Фадл два года был визирем, – Ибрахим поцокал языком, показывая, как это ответственно. – Визирем! Сразу после Йахъи, но ещё прежде Джафара. А когда аль-Фадл впал в немилость, – перс недовольно нахмурился, – то халиф сместил его и собрался отрезать ему голову. Старый Йахъя слёзно молил за сына, и халиф подарил аль-Фадлу своё милосердие. По милости халифа, мой хозяин отправился на восток как эмир Хорасана и Маверранахра! Аль-Фадл всегда был предан халифу, он первым набрал для халифа войско не из арабов, а из хорасанцев и персов. Там, в хорасанской провинции, и набрал!

– Замечательно, –  протянул Евтихий.

– Здесь никто не любит арабов! – выкрикнул Ибрахим. – Мы – персы. А аль-Фадл вооружил в Хорасане пятьсот тысяч персов и, возвратившись на второй год, привёл в Багдад двести тысяч бойцов. Вот они! – он кивнул вслед каранбийцу. – Это хорасанские персы. Их военные лагеря лежат кругом всего города. А бедуины пусть убираются назад в Аравийские пустыни, грязные и вонючие варвары!

– Иными словами, – перебил Евтихий, – ты только что рассказал, как аль-Фадл в чём-то подвёл халифа, лишился должности визиря и, чудом избежав смерти, уехал в почётную ссылку. В провинции он ополчил верную ему полумиллионную армию – сто легионов, это и вымолвить страшно! – да без боя ввёл изрядную часть несметного войска в столицу. С тех пор арабский халиф живёт где-то в арабских крепостях вне Багдада, а власть персов Бармакидов десять лет никто не оспаривает?

– Да, – Ибрахим нехотя согласился. – Можно и так сказать.

– Совсем никто не оспаривает? – повторил Евтихий. – Даже халиф?

– Я бы на твоём месте избегал строить домыслы и предположения, – предостерёг Ибрахим.

– Каков этот аль-Фадл как человек, а? – настаивал Евтихий. – Он умён или хитёр, отважен или безрассуден, осторожен или властолюбив?

Ибрахим осклабился и спустился на набережную к поджидавшему каранбийцу. Ибрахим не ответил. Евтихий вздохнул и тоже спустился к мосту.

Лодки под мостом качались. Доски настила скреблись и бились одна о другую. По мосту горожане ходили пешком и водили с собой вьючных мулов. Евтихий нагнал Ибрахима, перс глянул на него искоса и как бы с трудом выговорил:

– Как-то раз в Хорасане… В общем, румиец, я не советовал аль-Фадлу туда отправляться. Зачем лишний раз гневить халифа? – Ибрахим откашлялся, видимо, выбирая, что можно говорить, а что нельзя. – Аль-Фадл сердился на меня, он думал: я предал его и переметнулся… В Хорасане, он целый месяц не звал меня, а однажды вдруг вызвал. Я вошёл в шатёр – веришь ли, колени дрожали, как хвост у овцы. Ведь он искал изменника, того, кто донёс на него халифу, а я, как-никак, начальник охраны. «Мир тебе, – говорю, – и благословение от Аллаха». Молчит. Кусает усы и глядит в сторону. Я простился с жизнью, румиец. Кругом не было никого, кроме новых бойцов из местных персов. «Хвала, – говорю, – Аллаху, что Милостивый продлил твои дни, о аль-Фадл». Молчит! А я-то в тот день привёз ему собранный со всей провинции харадж, земельный налог. Молчит, и вдруг поднимает на меня глаза, и глядит, не мигая. Как змей. И вдруг говорит: «Ты придержи-ка свой страх, Ибрахим. Ты и так целиком в моей власти. Только это и заставляет меня сдерживаться!»[2] Потом засмеялся одним горлом – без смеха в глазах – да и подарил мне весь собранный харадж. Помиловал. Ты спрашивал, что за человек аль-Фадл…

Они перешли реку и сошли с моста на берег. Рядом лежала площадь халифского дивана, чуть поодаль – высились дворцовые крепости халифа и Бармакидов. Ближе к дворцам стало больше охраны из хорасанских каранбийцев.

– Аль-Фадл повелел мне ехать вместе с ним в Балх, в главный город Хорасана, и дальше в Ноубехар. Оттуда аль-Фадл и привёз этих, – он брезгливо кивнул на аль-Карх, – китайцев.

– Из Балха? – остановился Евтихий. – Но женщина упоминала Самарканд.

– Ну да, остальных пленных держали в Самарканде. Это ещё при деде аль-Фадла, при Халиде ибн Бармаке… – Ибрахим поперхнулся. – Я хотел сказать, при великом халифе Абу-ль-Аббасе, первом из Аббасидов, – поправился он благонамеренно, – был военный поход из Хорасана, когда пленили много китайцев. Их разделили – одних увезли в Самарканд, а малую часть – в Ноубехар к Бармакидам.

В греческой голове Евтихия что-то как будто щёлкнуло. Он замер, разглядывая причудливую мозаику в орнаментах дворцовых стен и куполов. Чужие персидские слова сложились и обрели верный перевод.

Как там сказала несчастная китаянка? «Потом жили в Балхе, в начале весны… и уехали». Начало весны – nowa behara, новая весна. Ноубехар.

– Ибрахим, я должен немедленно поговорить с матерью той девчонки, с матерью Бедр аль-Будур.

– У неё нет матери, – насторожился Ибрахим.

– Кто же недавно дважды выдавал её замуж?

– Как кто? – Ибрахим малость опешил. – Конечно, Зубейда, жена халифа и её мачеха.

 

11.

«Зубейда (Ситт-Зубейда). Жена халифа Харуна ар-Рашида. Представительница самого влиятельного арабского рода Хашимидов, правнучка родственников пророка Мухаммеда. Нередко упоминается в фольклоре наряду с ар-Рашидом. В действительности многие годы сохраняла огромное политическое влияние в Халифате…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания).

 

Дорожку в саду павлин перебежал, красиво вытянув шею. Кто-то из гулямов-евнухов прикрикнул на птицу и прогнал её. В саду Зубейды гнулись от плодов персиковые деревья и сладко пахло раздавленными фруктами. Вооружённые евнухи зорко следили, чтобы Евтихий не приближался к жене халифа ближе чем на пять шагов.

– Вообще-то, Ситт-Зубейда, я хотел говорить о важном деле, – заметил Евтихий, посматривая на сабли гулямов.

– Только при них! – отрезала Зубейда. – Я же женщина, – добавила она вполне убедительно.

– О важном и тайном деле, – попробовал он настаивать.

– Можно и о тайном. Гулямы не понимают по-персидски, они – арабы, как и я.

Чадра закрывала Зубейде нижнюю половину лица и плечи. Поверх чадры блестели глаза, это был решительный взгляд не молодой, но, видимо, достаточно ещё красивой женщины. На бровях и ресницах – ни крупинки сурьмы или теней, зато высокий лоб обвит золотой диадемой. Золото сверкало на её пальцах и запястьях, звенело на ушах и на шее.

– Ситт-Зубейда! – приступил Евтихий. – Я приглашён Мусой аль-Бармаки, чтобы исследовать обстоятельства известного тебе дурного происшествия. Мне требуются твои commentarii… соосмысления, соразумения… – Евтихий искал подходящую замену латинскому слову, – твои рассуждения об этой истории с визирем Джафаром и его сомнительным браком с Бедр аль-Будур.

– Сомнительным?! – возмутилась Зубейда. – Что тут сомнительного?! Я решила выдать подросшую дочь одной из мужниных наложниц за визиря моего мужа. Что ещё делать с этой девчонкой? Кроме того, это приблизило Джафара ко мне – он же мой соперник. Во влиянии на мужа, и не только во влиянии, – кажется, Зубейда небрежно усмехнулась. – Я торопилась устроить их брак, пока мой муж не вернулся из Мекки, а тут появилась эта китайская старуха с подносом драгоценностей и взялась мусорить золотом! Муса и аль-Фадл с ума от неё посходили.

– То есть китаянка из аль-Карха внезапным своим приходом сорвала твои намерения? – подытожил Евтихий. – Понимаю. Она и в самом деле принесла так много золота?

Зубейда выбросила вперёд руку, обвитую как цепями связками золотых динаров.

– Смотри, румиец! На её деньгах – человеческие лица. Ислам не велит пускать в оборот такие монеты.

С монет смотрело округлое женское лицо. Евтихий резко подался вперёд, чтобы разглядеть без ошибки. Это был лицо императрицы Ирины в царском уборе. Откуда здесь динарии константинопольской чеканки? Но стражи-евнухи уже заворчали и тычками под рёбра отбросили Евтихия от рук жены халифа.

– Эй, осторожнее, румиец! – Зубейда засмеялась, но как-то странно и досадливо. – Осторожнее, не то они сделают тебе некое урезание, и ты сможешь часами беседовать со мной с глазу на глаз, пополнив их гвардию!

Зубейда медленно пошла по дорожке сада. В пяти шагах слева от неё двинулся под надзором гулямов Евтихий.

– Думаю, Бармакиды сходили с ума вовсе не от блеска румийского золота? – предположил Евтихий. Зубейда промолчала. Потом всё же пояснила:

– Мне кажется, они были изрядно напуганы самим появлением этой старухи. Они попросту тянули время, выжидая два месяца. Им было выгодно рассорить меня с Джафаром. Но я настояла на свадьбе, и визирь сыграл её с мужниной дочерью. А в первую ночь, – Зубейда вдруг понизила голос, хотя прежде сама уверяла, что евнухи не знают персидского, – был какой-то хлопок в их спальне. Хлопок, точно надули и разодрали кожаный мех. Или нет, – она поколебалась, – точно лопнул медный кувшин, из которого вытянули весь воздух. По утру второй хлопок раздался за рекой в квартале шиитов.

– Кто-нибудь обратил на это внимание?

– Нет, – сомневалась Зубейда. – Думаю, нет. Утром по праву приёмной матери я вошла в их спальню. Бедр аль-Будур была ни жива ни мертва. Наедине со мной она что-то пролепетала. Будто побывала в тесной душной комнате, где вспыхивал огонь и пахло калёным железом. Как в аду. Джафар якобы исчез, но оставались мерзкие люди – уродливая женщина и мальчишка. Бедненькая Бедр аль-Будур уверяла, что её утащили джинны.

– А что же визирь Джафар? – Евтихий нахмурился.

Возле садовой беседки Зубейда приостановилась. Подошла к резной скамейке, но садиться не стала.

– А что – Джафар? Я заметила, он был неестественно бледен. Жёлт, как сушёные шафрановые листья. Джафар заявил, что Бедр аль-Будур всю ночь спала, а во сне видела кошмары. Видишь ли, с девушками в первую брачную ночь это случается. Впрочем, – Зубейда фыркнула, но добавила: – Брака как такового меж ними не случилось.

– Перед сном девице давали пить афродизиаки или иные возбуждающие травы? – у Евтихия резче проступили на лбу морщины. – Сонные видения могли быть… э-э, воздействием, сверхдействием, reactio на травы? Нет?

Поверх чадры Зубейда поглядела на него, не мигая. Только зрачки цепко перебегали туда-сюда. Зубейда не ответила.

– Румиец, это не важно. На вторую ночь произошло то же самое. Хлопок был столь силён, что с потолка в спальне слетела мозаика. А утром, после такого же хлопка в аль-Кархе, спальня распахнулась, и Джафар с воплем катался по полу, таращил в страхе глаза, терзал стриженую свою бородёнку и умолял не впутывать его в эту историю! На бедняжку Бедр аль-Будур он при свидетелях трижды проорал «Talak!»[3]. Я тоже кричала. Я требовала немедленно бросить на аль-Карх каранбийцев или моих бедуинов. Но Муса и аль-Фадл ничего в тот день не соображали. Они тряслись от ужаса и были белы не хуже Джафара. Вот тут-то аль-Фадл и предал меня…

Мимо беседки пробежала без чадры, гордо подняв голову, рабыня. Молодая, несколько моложе Зубейды, статная, высокая, она приостановилась и искоса глянула на жену халифа. У Зубейды округлились глаза, она, онемев от потрясения, зашипела на неё. Рабыня, презрительно дёрнула плечом и пробежала мимо.

– Дрянь, мерзавка! – шипела Зубейда. – Лицо прикрой, дрянь! – выкрикнула вслед. – Уже и глаза передо мной не опускает. Al-shshaytan! Astagfirullahi… – Зубейда что-то зачастила по-арабски, ругаясь либо молясь, пока не взяла себя в руки: – Эта мерзавка, наложница моего супруга, да будет доволен им Аллах! – бросила в сердцах. – Родила ему аль-Мамуна – что с того? Что с того – спрашиваю! Полуперс, не араб, весь в неё, в персиянку, в mawali – вчерашнюю язычницу, в рабыню, купленную на базаре!…

– Как Хайзуран? – охладил её Евтихий.

При имени властной свекрови Зубейда осеклась на полуслове. Метнулась куда-то глазами, опустила их, спрятала под чадрой руки. Под чадрой, наверное, кусала с досады ногти и губы.

– Вот так! – с горем выговорила. – Так мужчины и научены не ценить ни жён, ни родных матерей. Рабыни! – она воскликнула. – Мы – рабыни. А они – сыновья рабынь. А ведь я – арабка, я из хашимидского рода, я – родственница пророка Мухаммеда – salla-Llahu aleyhi wa sallim!

– Salla-Llahu aleyhi wa sallim! – разом повторили арабы-евнухи, проводя по лицам ладонями.

Зубейда досадливо хохотнула:

– Со мной хотя бы считаются… Вот, я добилась, чтобы в благословенной Мекке мой муж, халиф и преемник пророка, поставил на колени её отпрыска аль-Мамуна, – она погрозила вслед персиянке-рабыне, – и у Заповедной Мечети заставил это отродье присягнуть моему аль-Амину! Эх, аль-Амин… – она судорожно вздохнула, золото в ушах и на груди зазвенело. – Мой аль-Амин – сластолюбивый балбес. Я для его блага дала ему в воспитатели аль-Фадла! Аль-Фадла, а не развратника Джафара! А аль-Амин… К прискорбию, он уродился в отца и интересуется больше вином и молоденькими поэтами, чем войском и гвардией!

В беспокойстве, Зубейда теребила под чадрой пальцами, отчего чадра рискованно колыхалась и трепетала, почти срываясь с лица. Евнухи-гулямы стояли непроницаемые.

– Ты сказала, Зубейда, что в день после свадьбы аль-Фадл тебя предал, – напомнил Евтихий.

– Предал! Он допустил, чтобы визирь развёлся с Бедр аль-Будур! Аль-Фадл окончательно оторвал от меня Джафара, – она горько вскричала. – Джафара! Который мало что визирь и любовник моего мужа, так ещё и воспитатель аль-Мамуна, выродка этой, как её… ты её видел! Аль-Мамун – не араб, – силилась доказать Зубейда. – Он – полуперс, ничтожество. Но ведь сами Бармакиды – персы, он им ближе, чем мой аль-Амин, ближе!

Евтихий склонил голову, сочувствуя переживаниям халифской жены. Зубейда сузила глаза, видимо, в сильном раздражении:

– Эти Бармакиды, Муса и аль-Фадл, кинулись в тот же день в аль-Карх, чтобы схватить и притащить этого мальчишку! Муса Бармак трясся от страха и белыми губами, не переставая, твердил, мол, ещё рано и надо бы оттянуть время. А что, что – рано? Я не знаю, и это мало меня волнует! Всё Джафар – это он выдумал женить на Бедр аль-Будур грязного городского мальчишку из аль-Карха. А ведь паршивец две ночи подряд похищал Бедр аль-Будур силою каких-то джиннов, а самого Джафара сбрасывал в холодный погреб. Этого мало! Он даже ложился с Бедр аль-Будур в постель и клал между ней и собою острый джафаров меч!

– Как благородно, – Евтихий позволил себе восхититься.

– Бедр аль-Будур могла этим мечом пораниться!

– Бедр аль-Будур могла лишиться чести. Оцени сдержанность юноши из аль-Карха, – Евтихий слегка улыбнулся.

– Бедр аль-Будур и так была замужем. Кто станет разбираться в её чести! – вспылила Зубейда. – Девчонка заикалась на утро после второй такой ночи!

Зубейда не выдержала и отошла прочь от беседки. Следом заторопились евнухи. Евтихий переждал несколько мгновений и нагнал жену халифа.

– Итак, Али из аль-Карха и Бедр аль-Будур сыграли свадьбу. Я правильно понял?

– Он швырялся золотом как головёшками, – горячилась Зубейда, – он нанял ораву трубачей, скупил весь базар цветных одежд, накупил рабов и рабынь. За ним бежала толпа черни, а он верхом на коне ехал к халифскому дивану, – Зубейда задохнулась от возмущения. – Перепуганный Муса Бармак мечтал поскорее захлопнуть за ним двери и даже пригласил мальчишку не спешиваться у ворот, а ехать верхом до самого порога! Каранбийцы пытались оттеснить народ, а толпа сочла всё происходящее за особые почести мальчишке и подбирала с земли разбросанные деньги. Ты утомил меня, румиец! Я сказала: Бармакиды вели себя как сумасшедшие, нет – как безумные, – в раздражении Зубейда порывалась уйти.

– Последний вопрос, Ситт-Зубейда, – Евтихий не дождался, повернётся ли она лицом и остановится ли. – Вскоре после этих событий действительно исчез целый дворец?

– Как – целый дворец?

Зубейда застыла как вкопанная и лишь полуобернулась к Евтихию. По садовой дорожке к ней подбежал павлин и стал тянуть шею к её рукам. Зубейда механически скормила ему печенье.

– Ах, вот даже как… – протянула Зубейда в раздумье. – Ну да, – соображала она, вспоминая, – где-то с месяц назад во дворце слышали ужасный хлопок. Вроде тех, первых… Но не здесь. Далеко, за городом! Да-да, за городом – в военных лагерях, где их содержали, Бедр аль-Будур и мальчишку. Румиец… Пожалуй, я уже ничему не удивлюсь!

Зубейда решительно отвернулась и ушла. Остались два вооружённых гуляма, угрюмым видом показывающие, что Евтихию следует тотчас покинуть женскую половину дворца.

 

12.

«…для безопасности границ Хорасана и Маверранахра. В 751 году при халифе Абу-ль-Аббасе и визире Халиде Бармаке арабами был предпринят поход на восток. Войска китайской империи Тан были разбиты, десятки тысяч военнопленных китайцев угнаны на поселение в Самарканд. В число пленных попали не только бойцы, но и ремесленники – мастера, знающие секрет производства бумаги. К 800 году в учреждениях Багдадского Халифата писчая бумага полностью вытеснила собой дорогостоящий пергамент…»

(Чудотворный огонь Вахрама).

 

С листа бумаги молодой поэт слащаво читал арабские стихи. По крытому дворику гулял ветерок, а в тени под колоннадой привольно разлёгся на ковре визирь Джафар – внук Халида Бармака. Евтихий устроился на низеньком валике для сидения. Визирь угощал его рисовыми лепёшками в меду. По краю дворика сидели юноши-невольники и мелодично бренчали на ситарах и чангах. В круглую китайскую чашку Джафар тоненькой струйкой лил из кувшина красное, как кровь невинной девы, виноградное вино – настрого запрещённое исламом.

– Кто я халифу? Да хвалит его Аллах и да мирволит ему! – Джафар пил вино и поблёскивал глазами. – Молочный брат? Нет, его молочный брат – это аль-Фадл. Кто я халифу – быть может, верный визирь? Визирем был и остаётся наш отец, мудрый Йахъя ибн Халид. Может, я – тайная и незримая охрана от недругов и покусителей? О нет, не будет у халифа надёжнее охраны, нежели Муса, мой младший брат. Так, кто же я халифу? – восклицал Джафар. – Я – an-nadim, – тоненько как колокольчиком прозвенел Джафар, – что значит друг, сотрапезник и собеседник.

Евтихий пробовал вино и поверх чашки внимательно изучал Джафара. Коротко стриженая бородка. Изящные усики. Холёные руки. В свои сорок лет визирь старательно молодился. Вот – крапины седины блестят на висках и в бородке, а он заботливо помадит волосы и даже брови.

– Хвала Аллаху, – говорил Джафар, – что наш мудрый халиф утончённо воспитан и любит благородные разговоры, музыку, поэзию и красоту.

– А правда ли, Джафар, – Евтихий позволил себе рассмеяться, – что семь лет назад ты двадцать дней и ночей пробыл эмиром Хорасана и Маверранахра, – Евтихий бережно опустил хрупкую чашку на землю, – но даже не отлучился из этого дворца?

– Я не люблю, – засмеялся Джафар, – не люблю покидать Багдад. Зачем?

Евтихий делано посмеялся и недолго подержал на лице искусственную улыбку.

– Это случилось после того, как ты, Джафар, сделался визирем взамен аль-Фадла? – у Евтихия напрягся голос, а губы утончились как две ниточки. – Скажи, почему в тот горестный для аль-Фадла год ты не поехал вместе с ним в Балх?

– Зачем? – Джафар сел на ковре, отставив подальше кувшинчик с вином. – Это забота аль-Фадла! Ему, а не мне, нетерпелось броситься в Хорасан и убедиться, что город Балх, родина предков, стоит на своём месте.

– Ах, родина предков, – Евтихий наклонил голову. – И Ноубехар, – рискнул Евтихий, – тоже стоял… на своём месте?

– Естественно…

Чтобы отогнать напряжение, Евтихий спустился с валика на ковёр и сел как Джафар, скрестив ноги.

– Ты позволишь? – он протянул руку к кувшинчику. – Вино удивительно похоже на фессалийское. Напоминает мне дом, мою родину. Скажи, а «Ноубехар» – это согдийский диалект, верно же? Это переводится «начало весны»?

– О да! – оживился Джафар. – Начало Весны! В Ноубехаре под Балхом стоял древний монастырь, в котором сберегался чудотворный огонь Вахрама. Оттуда брат и привёз тех самых китайцев, всю их семью. Чтобы были на глазах, неподалёку.

– Ах, китайцев, – соображал Евтихий. Кончик его носа заметно заострился.

– Да, узкоглазых кафиров, – Джафар был добродушен. – Знаешь, многие из них смышлёны и трудолюбивы. Я слышал от Мусы, что их хитрорукие умельцы придумали не только пресловутый шёлк, который пророк запретил носить настоящим мужчинам, но и полезнейшую бумагу. Смотри же! – щелчком пальцев он подозвал слащавоголосого поэта и отнял у него лист со стихами.

Пока юноша учтиво кланялся и уползал за спины музыкантов, Евтихий спешно перебирал в уме услышанное: «Аль-Фадл… Монастырь в Балхе… Китайцы…» – что-то никак не желало вставать на своё место в этой мозаике.

– Пусть она рвётся и мнётся, – прекраснодушествовал Джафар, – но на бумаге легко писать не только донесения о налогах, но и стихи. Посади на одну ночь сотню писарей из дивана, и уже по утру весь Багдад примется петь рубаи, – Джафар потёр пальцами, – ну, допустим, о щедрости и великодушии Бармакидов.

– Вот так, да? – не слушал его Евтихий.

– Муса давно собирает знатоков персидских уличных историй и велит им переводить наши старые повести на арабский язык – для просвещения аравийских варваров. А в переписанные книги велит ненароком вставлять наши имена, – Джафар был доволен такой выдумкой. – Кстати тебе уже попадалась книжка «Хезар-Ефсане»? «Тысяча повестей»?…

– Извини, я перебью, – невпопад бросил Евтихий. – Аль-Фадл поехал в Хорасан не по своей прихоти. Ведь так? – невольно он принялся хмуриться. – На аль-Фадла внезапно прогневался халиф. Скажи, из-за чего?

С лица Джафара медленно сползла улыбка.

– Я… я думал, ты знаешь. Муса не говорил тебе?

– О чём?

– О переговорах. Ну… – Джафар осторожничал. – С Алидами… Аль-Фадл тогда слишком много им выболтал.

Евтихий резко выдохнул: мозаика сама собой принялась складываться.

– Про Хорасан и балхский монастырь в Ноубехаре?

– Румиец… – бородка Джафара вытянулась клинышком. – Ты до сих пор этого не знаешь?…

– А чудотворный огонь Вахрама имеет ко всему происшедшему самое прямое отношение, – заключил Евтихий.

Джафар медленно поднялся с ковра. Евтихий встал, понимая, что беседа окончена.

– Румиец, – повторил Джафар, – ты всегда так неразумно ведёшь расследование?

 

13.

 

Евтихий спешил к выходу. Надо успеть выйти из дворцового комплекса прежде, чем Бармакиды что-либо предпримут. Под ногами бежали навстречу узорчатые плитки. Сменяли друг друга галереи и внутренние дворики. Колонны дома Бармакидов расступились, открылся последний дворик, за ним – внешние дворцовые стены.

У ворот стояла стража – каранбийцы аль-Фадла. Пропустят ли?

– Румиец? – начальник стражи поколебался, но, повинуясь ещё не отменённым распоряжениям, велел открыть Евтихию двери.

Уходя, Евтихий оглянулся. Вдоль крытой галереи, прячась за колоннами, пробежал, поддерживая края джуббы, халифский визирь Джафар. Пробежал в сторону дворцового крыла, где проживал Муса аль-Бармаки. Евтихий прибавил шагу.

Вот, в стороне открылся халифский дворец – огромнейший дворец аль-Махди, отца Харуна ар-Рашида. Там высилась великая мечеть с рвущимися вверх, но не достигающими неба минаретами. Соизмеряя дыхание, румиец перебежал площадь дивана – того дивана, что малограмотная женщина принимала за обитель самого халифа.

За рекой, за мостом кричал базар. Голосили погонщики верблюдов и мулов. Навьюченных мулов по доскам лодочного моста вели на этот берег – навстречу Евтихию, на содержание и пропитание дворцов багдадской власти. Евтихий взбежал с моста на западный берег и перевёл дух.

Позади за рекой остались дворцы. Далеко на окраине – гостиница для иноземцев. Впереди распахивался шиитский квартал, богатые и бедные улицы, дома с высокими заборами и жалкие лачуги. Это аль-Карх. Румиец бежал в самые глухие задворки. Он пробежал мимо торговых рядов, где на днях выручил сказочника. Евтихий искал те залитые помоями улочки, где глиняные лачуги вымазаны смесью кизяка и песка.

Мозаика складывалась сама собою… Давным-давно в Никее, в пригороде Нового Рима на малоазийском берегу Босфора, его, малолетнего, привели посмотреть, как будут украшать новый собор. Художник рассыпал по земле цветную смальту и покрыл в алтаре стену тёмной и сырой глиной. День за днём он прикладывал к стене цветные осколки, и вместо пригоршней рассыпанной смальты возникал образ Спасителя Христа.

Но пришли гвардейцы, и сотник велел солдатне молотками отбить со стены мозаику, а мастеру теми же молотками раздробить руки. В те дни отец настрого запретил Евтихию лить слёзы на людях и кричать, когда на душе больно…

Вот и другая мозаика теперь сложилась.

Хорасан и аль-Фадл, Балх и Ноубехар, Бармакиды и малограмотные китайцы… Китайцы, научившие персов варить бумагу для повестей «Хезар-Ефсане», славящих халифа ар-Рашида и Бармакидов.

Евтихий, наконец, отыскал ту жалкую лачугу в аль-Кархе.

 

14.

«Багдадские писатели X века изредка упоминали о сборнике «1001 ночь», замечая, что это всего лишь арабские переводы персидских историй «Хезар-Ефсане». Книги ещё не делились на 1001 главу, а само их название имело значение известной тюркской поговорки «бин бир» – «тысяча один», то есть «очень и очень много». Ряд известных сюжетов «1001 ночи» в этом сборнике ещё отсутствовали…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи»).

 

Во дворе не было ни души, а дверь в лачугу оказалась слегка приоткрытой. Евтихий подержался за ручку и с силой рванул дверь на себя.

– As-salam aalaykum! – крикнул с порога. Женщина-китаянка что-то залопотала, мальчишка-подросток тенью метнулся вдоль стенки в угол под кучу циновок, где скрипнул крышкой погреба. – А ну-ка, стой! – Евтихий шагнул мимо закрывающей ему путь матери и ухватил мальчишку за шиворот.

– Waalaykum as-salam, waalaykum as-salam, – частила китаянка, не зная, как ей спасать сына. Евтихий вытянул мальчишку из погреба, тычком поставил его перед собой на ноги.

– Ну-ка, признавайся, в тот раз тоже в погребе прятался? – Евтихий изобразил на лице суровость и строгость. Али ад-Дин выглядел не старше двенадцати лет, был мелковат и мог сойти за десятилетнего. Вот только взглядом был на пару-тройку лет повзрослее.

– Я маленький, я из бедной семьи, – забубнил Али.

Ломкий басок изредка пробивался, а в целом голосок вышел визгливый. К слову сказать, глазки у мальца были едва узковаты, и лицом он скорей походил на согдийца – совсем не в мать-китаянку.

– Стало быть, ты и есть – юный зять халифа? – Евтихий не удержался и хохотнул.

– В первый раз я увидел достойную хвалы Бедр аль-Будур – да благословит Аллах её премудрого отца, – заученно и ненатурально затянул мальчишка, – когда достопочтенная дочь халифа изволила пойти в баню…

– То есть ты хочешь сказать, – сразу перебил Евтихий, – что как-то раз ты наблюдал её паланкин на базаре возле ювелирных лавок недалеко от тех городских бань, куда тебя водил твой дядя?

– Ну да, – скис мальчишка.

– Хвала Создателю! А то я, несчастный, вообразил, будто рабыни в халифском дворце разучились греть для мытья воду.

Юный зять халифа вдруг вывернулся из-под руки, отскочил в сторону и, замахав руками на мать, закричал:

– Это ты, ты во всём виновата! Всё из-за дядьки, из-за него, проклятого. А ты всё твердила: «Слюшайся его! Слюшайся!» – передразнил он, паршиво кривляясь. – Ты мне уже поучениями желчный пузырь проткнула!

Маленькая китаянка притихла, испугалась, вся сжалась и только моргала на него своими китайскими глазками.

Евтихий нарочито больно ухватил Али за плечо:

– Ну-ка, храбрец на войне с женщинами, выйдем-ка на улицу, поговорим.

Али, терпя боль, позволил вывести себя во двор, а со двора – на улицу.

– Теперь будь внимателен, Али ад-Дин ибн Абдаллах, – потребовал Евтихий. – Ты знаешь, кто я? Тебе наверняка объяснили. Поэтому потрудись вспомнить и пересказать час за часом всю последнюю встречу с твоим дядей. Ну же, – ободрил мальца, помягчев голосом. – Когда это было?

– В день перед пятницей, – Али наморщил лоб. – Дядя принёс мешок сладостей и финиковое вино в кувшине, – он замолчал.

– Вино? – подстегнул Евтихий. – Финиковое вино у вас разрешают?

– Я же говорю: это дядя принёс, а не я! – заторопился мальчишка. – Я не хотел! А он повёл меня за город и всё время говорил: «Не разбей, не рассыпь», – это он про кувшин и про бандж у него в коробочке.

– Бандж? – переспросил Евтихий.

– Ну да, соломинки такие, истёртые в порошок, от них без причины смеются, и ещё голова от рук отстаёт! – Али показал свою образованность в этом вопросе.

В проулке мимо них потащилась женщина в чёрной чадре, старуха, судя по походке. На плече она несла глиняный кувшин с водой. Румиец и Али посторонились.

– Долго же ты с ним шёл? За городом?

– Да, очень долго, я даже устал! – с готовностью кивнул мальчишка. – Сначала кругом были сады, рощи и дома богачей. Я думал, это дворцы, а дядя смеялся и клялся, что когда-нибудь купит их для меня. Потом сады кончились, а мы целый день шли и пришли под какую-то гору, уже под вечер.

– Под гору? – вскинулся Евтихий.

– Ну да, – растерялся мальчишка. – Почти под вечер.

– Под вечер дня перед пятницей? То есть в четверг? Потрудись теперь пересказать всё обстоятельно – мне важна каждая подробность.

Мальчишка заморгал, деловито соображая.

– Ага, – настроился он, – ага. Дядя весь день не торопился, а с вечера вдруг начал спешить. Сказал, мол, хорошо, что темнеет, но надо успеть до полуночи. Там росла роща. А может и старый сад, не знаю. Мы поднялись с дядей на гору, прямо к пещерам. Мне стало страшно, я устал, а дядя собрался зажечь костёр и велел искать хворост, – Али перевёл дух.

– Так всё-таки – лес или сад? – допрашивал Евтихий. – Ну, ладно, не суть важно… Говоришь, пещеры на горе и костёр? Продолжай!

– Угу… – мальчишка собрался с мыслями: – Я весь искололся до крови, пока таскал хворост. А дядя будто был этим доволен: «Кровь это хорошо!» – всё радовался. Велел мне пить вино. Я выпил, и у меня стало шуметь в голове.

– Костёр уже горел? – Евтихий спросил резко, как о самой важной подробности. Али быстро-быстро кивнул:

– Горел! – с готовностью подтвердил. – Дядя высыпал в огонь весь порошок банджа. Я им надышался, а запах стоял такой едкий и сладкий, как…

– Я знаю запах конопли. Дальше! – торопил Евтихий.

– Дальше был гром, и разверзлась земля.

Мальчишка вытаращил глаза, показывая, что говорит сущую правду. Евтихий нахмурился.

– Ты хочешь сказать, что от выпитого и выкуренного у тебя гремело в ушах, а пещера, где вы сидели, стала казаться неестественно крупнее и шире?

– Н-нет, – паренёк не согласился. – Раздвинулась земля, и был грохот. Я очень испугался и хотел оттуда бежать, а дядя разозлился и избил меня.

– Избил?!

– Да. Он выбил мне зуб, – Али показал дырку от зуба, – до крови рассёк бровь и порвал ухо. Я вырывался и кричал: «Дядя, за что?!» А он повторял: «Мальчик, я хочу, чтобы ты стал мужчиной!» – это слово в слово, клянусь!

– Та-ак… – протянул Евтихий. – Понятно, что дальше?

– Надел мне перстень на палец, и я сразу увидел, что в стене появилась дверь.

Евтихий развернул его лицом к свету, чуть наклонился к нему, малорослому, чтобы стать глазами с ним вровень:

– Эта дверь, которую ты вдруг увидел… Она была действительной или productum, – волнуясь, Евтихий забывал персидские слова, – м-м… productum… произведением, плодом вина и банджа? Она, к примеру, не двоилась, если нажать пальцами на глаза, она плыла в воздухе или, скажем, казалось неестественно яркой, или была какого-то несуществующего цвета? Ты, например, мог её коснуться и почувствовать?

– Она… – запнулся паренёк, – она гудела. От неё дрожал воздух. А трогать её было нельзя, пока я, как сказал дядя, не назову вслух своё имя, имя отца, – Али загибал пальцы, – имя деда по отцу и имя деда по матери. Он сказал, что там – сокровище, сокрытое на моё имя. Будто бы дядя всё это увидел в гороскопе, когда гадал на песке.

– Он ввёл тебя в заблуждение, – механически обронил Евтихий. – Гороскопы – это гадание по звёздам, astromantia… – вслух он говорил одно, но соображал что-то своё, – а гадание на песке… это ammomantia, совсем другое… Так ты перед дверью назвал имена отца и обоих дедов? – он помрачнел, сопоставляя услышанное от мальчишки с известными ему случаями.

На улице появились и засвистели ребята, дружки звали Али к себе. Евтихий за плечом Али показал им кулак. Тех, кто помельче, сдуло как ветром, подростки постарше ещё куражились, доказывая себе, что не боятся взрослых.

– Так я – что, я маленький и из бедной семьи, – затянул Али, но вдруг по-мальчишечьи посуровел: – Но дверь стала как настоящая. Вот – я еле открыл её и даже прищемил себе палец, – он показал синяк.

Евтихий осмотрел палец и переспросил:

– Это не дядя так тебя ударил, нет?

– Нет! – встрепенулся мальчишка. – Он бил меня только по голове, это уж точно! Он берёг мне руки и очень ругался, когда я прищемил палец.

– Ну, постарайся продолжить, – согласился Евтихий.

– А я не помню, – признался Али. – Помню, спускался и поднимался по лестнице. Стоял блеск, будто от солнца или от каких-то драгоценностей. Ещё был прохладный воздух, и росли сады, точно всё это не в пещере, а где-то… не знаю. А ещё стоял дворец.

– Опять дворец? – вздохнул Евтихий. – У тебя кругом одни дворцы.

– Дворец, – заупрямился Али. – Там были сады и огромные залы. А по сторонам шли колонны, и впереди, в самом тупичке, было возвышение, а на нём стоял зажжённый светильник. Ну, самая простая лампа, медная и масляная.

– Ещё раз! – остановил Евтихий. – Ты видел залы, два ряда колонн справа и слева. Ты шёл между колоннами, а в конце увидел подобие алтаря или жертвенника? Наверняка, он был кубической формы.

– Ну да, – потерялся Али.

– Ты описываешь эллинский либо староперсидский храм, малыш. Ладно, продолжай, что ты сделал?

Али нахмурился и упрямо пожал плечами:

– Ничего особенного, только то, что велел дядя. Погасил лампу и вылил из неё масло.

– Вылил масло перед собой на алтарь? Ведь именно так приказал тебе дядя? – Евтихий покачал головой. – Ладно, пропустим жертвоприношение неизвестным богам. Дальше?

– Пошёл назад. В ту же пещеру, – твердил мальчишка. – Я устал и хотел спать, болела голова. Ступени были очень высокие, и я просил дядю протянуть мне руку. А он почему-то не захотел меня вытаскивать и стал кричать на непонятном языке – и всё, дверь закрылась. Вокруг темнота, никого нет, даже дорога в сады куда-то пропала. Я долго звал дядю, кричал, плакал, бил руками в стены. Никто не отвечал. Я думал, что я умер или сошёл с ума от страха. Я просидел там две ночи и два дня.

Мать-китаянка в чадре высунулась из дворика на улицу и, увидев, что Али ещё здесь, отпрянула. Приятели Али затеяли возню с потасовкой и убрались с этой улицы. Евтихий, помолчав, спросил:

– Как же ты спасся… Сам, что ли?

– Сам! – Али горделиво задрал подбородок. – Я случайно потёр на пальце дядин перстень, и огромный джинн сразу вынес меня.

Евтихий хмурился и соображал. Морщинки легли на лоб, тонкие губы сжались.

– Погоди-ка про джинна… Ты хочешь сказать, что целых две ночи ты не лил слёз, не тёр пальцами глаза, не заламывал в отчаянии рук, не растирал зашибленных о стены кулаков?

– Н-нет, – промямлил мальчишка, – н-не так.

– Как же ты ухитрился две ночи подряд не касаться перстня и лишь на третье утро случайно потереть его? Ты, видимо, хочешь сказать, что перстень на твоём пальце сработал лишь на третий день заключения.

– Это всё дядя! – завопил мальчишка. – Это всё он, проклятый! Хотел погубить меня!

– Ну, как же так – хотел погубить?… Постой, или ты взял перстень тайком? Извини, но ты украл его или дядя сам надел его тебе на палец? Он сам – это так? Ну-ка, ещё раз повтори про перстень всё, как было с самого начала.

Али захлопал глазами и шмыгнул носом.

– Он стал меня бить, – признался, – выбил зуб и в кровь разбил лицо. Потом сказал: «Мальчик, я хочу, чтобы ты стал мужчиной!» Надел кольцо мне на палец и добавил: «Этот перстень непременно спасёт тебя». Это всё, я клянусь!

– Проклятый дядя сам подарил тебе средство к спасению? – Евтихий внимательно посмотрел на паренька. – Что же, он хотел погубить тебя или спасти? А? – окликнул Евтихий. – И всё это – тот самый дядя, о котором твоя мать говорит, что не видела его с тех пор, как он якобы умер. Али… У меня к тебе последний вопрос, дружок. Всё, что ты видел – под действием ли банджа или с помощью перстня, я пока не знаю, – всё, что ты видел, тебе не напоминало что-нибудь знакомое? – Евтихий подождал ответа и переспросил проще: – Ты там бывал раньше?

Али, не мигая, уставился на Евтихия, потом выдохнул:

– Да, бывал. Во сне. Или в детстве. Вернее, во сне и в детстве.

Евтихий промолчал. Сжал губы в ниточку.

– А ещё, – решился Али, – стояло лето… А мне привиделось, будто там, где сады и дворец с колоннами – самое начало весны.

– Ноубехар… – повторил румиец на согдийском диалекте. – Али! Сколько тебе было годиков, когда аль-Фадл привёз вас из Балха?

– О-о! – Али благоговейно поднял руки. – Он наш заступник, наш благодетель и покровитель – аль-Фадл ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки, salamu as-salam, in shaa Allah!

Евтихий ждал. Под его взглядом парню стало неуютно, и он признался:

– Я не помню… Отец помнил! Он говорил, мы служим Бармакидам потому, что наш благодетель аль-Фадл и все его братья, – Али с трепетом выдохнул, – пахлевийские пармаки. Но мы-то теперь все мусульмане, – он поспешил заверить, – и мой отец Абдаллах, и моя мать Фатима, и я, Али ад-Дин!

– Пахлевийские? – перебил Евтихий. – Пахл это что, Балх, но на согдийском говоре, да? Тогда «пармак», – соображал Евтихий, – это «бармак»?

Али жмурился на солнце и хлопал глазами. Приятели свистели ему с дальнего конца проулка. Ему хотелось сорваться и убежать. Евтихий глубоко вздохнул, наконец, отпуская мальчишку:

– Во что играете-то с пацанами? – улыбнулся свысока.

– В az-zahr! – обрадовался Али. – Ну, то есть в кости!

– В азарт? – Евтихий на франкский выговор перековеркал арабское слово. – Игры с азартом до добра не доводят. Не забывай: твой дядя сделал тебя взрослым.

Али продолжал хлопать глазами.

 

15.

«Полный текст арабского свода «1001 ночи» разыскивался долго и безуспешно. Отдельные повести были произвольно собраны в сборник и переведены на французский язык Антуаном Галланом (1646-1715). Однако в его многотомном издании «1001 ночи» сюжет об Али ад-Дине (Аладине) первоначально отсутствовал…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение).

 

Оставив тесные улочки аль-Карха, румиец спустился к набережной над Тигром. Если шиит-сказочник ещё не навлёк на себя беды, то найти его труда не составит. Евтихий вышел к базару. Погонщики гнали мулов, навьюченных посудой и утварью на продажу, меняла зычно обещал без обмана обменять серебро, акробат подбрасывал и ловил зажжённые факелы, старьёвщик звал горожан задёшево продать ему поношенные вещи. Здесь пахло пряностями, лошадиным потом, драгоценным мылом и кизяком.

Прежний сказочник, ловко поджав ноги, сидел у торговых рядов с краю и, рисуя на хитром лице наслаждение от своей же истории, с упоением рассказывал:

– «Да, я построю дворец на любом из твоих пустырей, о халиф – да продлит Аллах твои дни!» – обещал юноша. Халиф возрадовался, а на утро созерцал выросший под его окнами за одну ночь чудный дворец из восхитительного цветного камня…

Сказочника окружили и слушали полтора десятка человек – в основном из праздной молодёжи. Подошли пять-шесть иноземцев. Евтихий неслышно зашёл сказочнику со спины и опустил руку ему на плечо:

– Где же это вырос тот чудный дворец, что его было видно прямо из халифских окон, а? Разве в городе Багдаде остались такие пустыри?

Сказочник вскинул голову, но сразу узнал Евтихия. Губы его сложились и вытянулись так, будто бы он выговаривал звук: «О!» Усы встопорщились, а глазки хитреца сделались чистыми и ясными.

– За городом, чужеземец, за городом, где военные лагеря каранбийцев! Дворец был так велик, что его башни халиф вполне мог увидеть из окон за Тигром. Я почти не преувеличиваю! – сказочник простодушно растянул губы, показывая желтоватые зубы.

Слушатели забеспокоились: иноземец в румийской одежде настойчиво расспрашивал об окнах халифского дворца. Посторонние потихонечку разошлись. Евтихий этого и добивался. Сказочник сидел и снизу вверх глядел на него.

– Мальчишка действительно сорил золотом? – прямо спросил румиец.

– Как бобовыми зёрнышками. После него каранбийцы три дня били на улицах всякого, у кого отбирали собранные монеты. Они нечистые – на них женское лицо!

– М-гм, – покивал Евтихий, – я даже знаю, как зовут эту женщину. Ирина – верный император. Можешь вставить её имя в твою повесть. Если не побоишься, – добавил, сузив глаза. Сказочник промолчал, изображая на лице лояльность и преданность.

На углу у торговых рядов собрались в кучку настороженные молодые люди. Человек пять. Они делали вид, что на Евтихия вовсе не смотрят. Чьи они – это люди аль-Фадла? Или на их пятках наколоты имена праведных халифов…

– Как зовут-то тебя, хитрец? – Евтихий не глядел в их сторону.

– Абдаллах, – не моргнув глазом, сказал тот. Одни сизые усы над верхней губой встопорщились.

– Abd Allah, – понимающе повторил Евтихий, – раб божий. Все вы тут, я гляжу, Фатимы и Абдаллахи. Береги пятки, шиит! – Евтихий потрепал его по плечу. – Поклон благочестивой Фатиме – боюсь, в другой раз она тебя не выручит!

Евтихий отошёл на один шаг. Он достаточно привлёк к себе внимание. Из-за угла следили, не отрываясь. Евтихий вытащил из рукава динар и протянул сказочнику:

– Это за распуганных слушателей тебе денежная compensatio… э-э, выплата, – он подобрал персидское слово. – Не знаешь ли, дорогой, где за двадцать или двадцать пять таких монет можно купить серебряное блюдо подлинной ценой динаров в семьдесят? Я бы взял несколько штук, – румиец внимательно глядел на сказочника.

Тот помялся, но нехотя встал на ноги и нарочито медленно побрёл. Недалеко – к соседнему торговому ряду.

 

16.

«Спрос и мода на восточные повести подогревались во Франции египетским походом Наполеона I. За вознаграждение некий египтянин Али аль-Ансари собрал известные арабские повести в один сборник и произвольно поделил его ровно на тысячу одну главу. Однако повесть об Али ад-Дине и его светильнике в этом египетском своде отсутствовала…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение).

 

Наблюдатели тянулись за румийцем шагах в тридцати. Сказочник будто нарочно показывал им дорогу. Он встал у одной лавки и принялся стучать в двери. Скоро вышел хозяин – еврей, судя по одежде и по длинным локонам на висках. Сказочник что-то быстро и тихо пересказал торговцу, а тот недоверчиво посмотрел на румийца. Немного посоображал, посмотрел ещё раз и поклонился:

– Кажется, у меня есть то, что вас интересует, – он расчётливо заулыбался. – Да, есть!

Евтихий ждал.

– Есть, есть! – обещал торговец. – Но не столь много, как вы тут хотите.

Торговец лгал. Серебряные блюда у него были и достались ему по дешёвке. Малограмотный Али целый месяц таскал их, получая по монете за штуку.

Лавочник вынес два блюда. Не с узорами из цветов жасмина и не с арабской письменной вязью. На одном – виноградарь ухаживал за лозой, на другом – рыбари вымывали сети. Евангельские сцены. Глоток воздуха родины… Евтихий увидел то, что и рассчитывал – два дискоса византийской работы.

– Я непременно куплю их, но позже, – решил Евтихий. – Когда ты принесёшь не два, а все тридцать. Кстати, что нового говорят об исчезнувшем дворце?

Лавочник-еврей растерялся и приоткрыл рот. Вопрос озадачил его, он ещё думал, что дело как-то связано с покупкой серебряных блюд.

– Так ведь уважаемый… – он оглянулся, потому что сказочник настойчиво толкал его в бок. – Люди говорят, уважаемый, что у исчезнувшего дворца, – нашёлся торговец, – были проблемы. Не хватало одной колонны, а всей халифской сокровищницы не достало на то, чтобы её восполнить! – он рассмеялся, довольный смешной байкой.

– Нет-нет, всё это неправда, – сказочник вылез вперёд. – Беда была не в колонне, нет! В спальных покоях дворца не доставало на окнах изумрудной решётки. Да-да! И не верь никому, кто примется говорить, будто не хватало двери. Не двери и не колонны. Решётки!

– Вы всё-таки возьмёте подносы? – не унимался торговец. – Они стоят много дороже жалких двадцати пяти динаров.

Евтихий глянул немного в сторону. Группа шиитских молодых людей стояла недалеко – через один базарный проулок.

 

17.

«Египетский сборник Али аль-Ансари был признан классической «Каирской редакцией 1001 ночи». В этой версии сборник издавался на всех языках мира. Однако повесть о мальчишке Али ад-Дине и магической лампе в канонической версии «1001 ночи» отсутствует так же, как отсутствовала и прежде…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение).

 

– Сказочник! – окликнул Евтихий. – Расспроси благочестивую Фатиму, не видала ли она джиннов, что низко пали до воровства чужеземных ценностей! – он звонко щёлкнул по краю серебряного блюда и отошёл прочь.

Когда он выходил с базара, шиитские парни из аль-Карха напали на него со спины. Кто-то накинул шнурок ему на шею, Евтихий едва смог нагнуть голову и подставить под удавку не горло, а подбородок. Нападение было неожиданным, хотя он и пытался не упускать шиитов из виду. Евтихий, не глядя, ударил плечом и локтем назад, за спину, и смог высвободиться. Резко обернулся. Нападавших было четверо. Двое держали в руках длинные ножи для забоя скота.

– Fa-itha laqeetumu allatheena kafaroo fadarba alrriqabi hatta itha athkhantumoohum fashuddoo alwathaqa![4], – заголосил первый, нападая и замахиваясь ножом. Евтихий увернулся, а уворачиваясь, плечом сбил противника с ног и коротко ударил его по почкам.

Трое остальных накинулись одновременно… Короткие до лодыжек штаны, босые ноги, худые рубахи, тюрбаны, бороды. В глазах – скорее страх, чем холодная решимость убивать. В руке одного – нож. Евтихий врезал ближайшему по челюсти, тот замахал руками и повалился. Приёмов кулачного боя все трое не знали. Его пытались повалить на землю, ухватив за одежду. Евтихий пропустил несколько ощутимых тычков в бок и под рёбра. Опаснее было другое: с земли поднимался тот, что держал второй нож.

Такими ножами овцам запросто отрезают головы. От двух ножей не увернёшься. Евтихий сбросил плащ-гиматий и еле успел намотать его на руку, чтобы скаткой отбивать лезвия. Два удара, сверху и снизу в живот, он отбил, а от третьего заслонился. С плаща летели резаные полоски материи. Евтихий один раз оступился. Третий из шиитов – тот, что был без ножа – куда-то отскочил и суетливо сматывал с головы тюрбан. Сейчас он метнёт полотно тюрбана как аркан и скрутит Евтихию руку или шею.

– Держи-и-ись! – кто-то, срывая дыхание, кричал ему по-гречески. Мгновение, и Евтихий увидел, как от набережной бегут к нему с палками в руках посольские служки, а среди них спотыкается толмач Ицхак. – Держись же, грек! – Ицхак уже задохнулся, отстал от всех и, согнувшись, опёрся рукой о стену дома, силясь унять дыхание.

Первым отступил от Евтихия тот, что с размотанным тюрбаном. Короткая растерянность, шажок в сторону, сразу за ним – следующий. Нападавшие легко скрылись. Они хорошо знали дворы и переулки. Евтихий опустил руки. Франки подоспели вовремя.

– Ты целый? Не ранен, нет? – кто-то из посольства, из прислуги, беспокоился о его состоянии. Ицхак не дал перевести дух:

– Бегом, грек, бегом! – сам-то он уже отдышался… – Не стой ты здесь, скоро появится стража. Ну, бегом же.

Улицами, что выше набережной Тигра, они побежали к себе, к окраинной гостинице для иноземцев. Посольские служки успели повыбрасывать палки. Ицхак, как оказалось, совершенно не умел бежать долго и распределять силы. Это оттого, что на бегу он разговаривал и сбивал вдохи-выдохи как себе, так и другим:

– Эй, слышишь меня, грек? Евтихий! Счастье твоё, что Моисей послал нас.

– Пророк?

– Бармак! Моисей Бармак. Джафар-то доложил Мусе, что ты выскочил от него, как угорелый, и что наверняка бросился к этому мальчишке. Уф… Милостью Бога Израилева, хоть знали, где тебя искать-то.

С левой руки у Евтихия развивался на бегу плащ-гиматий, весь иссечённый, изодранный мясницкими ножами. Евтихий кое-как подобрал его обрывки, чтобы не бились за спиной, иначе каранбийцы, если встретятся, схватят всех без разбора.

– А ты, я гляжу, всё знаешь, а? Ицхак? И про аль-Карх, и про мальчишку.

– Я? – поразился Ицхак. – Да я ничего не знаю, ты что! Я – бедный еврей, откуда мне.

– Да что ты? – Евтихий сбивал себе шаг, подстраиваясь под неверный бег Ицхака, а тот вдруг остановился и, тыча в Евтихия пальцем, разразился посреди улицы:

– Шииты прокляли халифа и всех Аббасидов как врагов пророка! Халиф за это изгнал потомков Али из Багдада! Алиды набирают себе сторонников, а ты, Евтихий, ведь не глупец и должен понимать, как тебе, чужаку, опасно в это вмешиваться! Здесь персы презирают арабов, арабы ненавидят персов, те и другие гонят mawali, зиндиков и гябров…

– Ах, ещё и гябров…

Франки кольцом окружили Ицхака и Евтихия, прикрывая их от посторонних глаз.

– Да-да, ещё и язычников-гябров! – не унимался Ицхак. – Шиитов десятилетиями казнят за одно подозрение в нелояльности! Каждый новый халиф начинает правление с очередной резни подросших правнуков и праправнуков халифа Али! Все шииты Багдада переполошились, когда ты стал что-то выискивать в их квартале. Ну и что ты здесь выяснил? Что Муса и Джафар больше нуждаются в тебе, чем в твоей гибели? Что не аль-Фадл подослал к тебе убийц, а перепуганные безграмотные имамы из нищего аль-Карха?

На кричащих по-гречески людей стали оборачиваться. Прискорбно, но ряд слов и имён звучали по-гречески также как по-персидски и по-арабски. Препираться посреди улицы о халифе и его окружении стало опасно.

– Остынь, Исаак, – остановил Евтихий. – Ты скоро убедишь меня, – он позволил себе улыбнуться, – что главной целью посольства к халифу было объяснить мне политику Халифата, – он примирительно засмеялся. Не вышло, Ицхак не поддержал:

– Целью франкского посольства было привезти тебя, живого и невредимого, к Бармакидам, чтоб ты выручил их шкуры прежде, чем халиф сдерёт их, воротившись из хаджа!

Ицхак выпалил это, и тут же осёкся, ошарашено глядя на окружающих.

– С чего это у императора Карла такая любовь к Бармакидам, а? – Евтихий легонько встряхнул Ицхака. – Ноубехар, да? Всё дело – в балхском монастыре. Что такое Ноубехар, Исаак?

 

18.

«Когда халифу Сулейману ибн Абд-Малику сказали, что лишь мудрого визиря недостаёт его власти, халиф спросил: «Кто достоин такой чести?» – «Один лишь Бармак из Балха, чьи предки были в чести у шахов Персии. Вот и древнее святилище Ноубехар у него во владении». – «Ноубехар? – воскликнул халиф. – Разве Бармак по сию пору – гябр и огнепоклонник?» – «О нет, халиф! Бармак когда-то был гябром, но сделался мусульманином», – был ответ…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Предание VIII века из книги Низами аль-Мулька «Сиасет-наме»).

 «В 723 году по указу халифа Иазида II в храмах православных подданных Халифата были запрещены иконы. В 726 году по эдикту императора Леона III иконы запретили и в храмах Византии. Запрещалось любое изображение Христа, чем, по сути, отрицалось Его вочеловечение, а значит и любовь Создателя к людям…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества).

 

На короткий миг рука зависла над шахматной фигурой. По строгим канонам веры, фигура была лишена телесного человекоподобия. Сухие правила игры предписывали считать её всадником-аспом.

Муса с мгновение поразмыслил над фигурой и двинул всадника вперёд – на левое крыло. Откинулся с удовлетворением назад, на подушку, и с вызовом уставился на Евтихия. Игра развивалась медленно. Бармак и Евтихий поначалу лишь поочерёдно двигали ряды пешек-пияд, пока две лакированные армии не соприкоснулись.

– Знаю, Евтихий Медиоланский, ты мной недоволен, – разомкнул губы аль-Бармаки. – Недоволен моими братьями и отцом. Прежние наниматели всегда вводили тебя в обстоятельства дела. Я же поостерёгся. Разве хорошо было бы играть по твоим правилам? – он усмехнулся. – Здесь Персия, румиец! Персия, а не Аравийская пустыня с бедуинами на верблюдах.

Румиец промолчал, сосредоточенно глядя не на Мусу, а на шахматы. Это была идея Бармака – начать за разговором игру. Когда их войска соприкоснулись, последовал стремительный обмен ударами, и сразу шесть пешек-пияд – три чёрных и три белых – оказались на ковре сбоку от  шахматного стола.

Настал черёд старших фигур. Евтихий ещё стремился овладеть центром боя. А Муса аль-Бармаки ощутимо теснил с флангов.

– Здесь Персия, и я – перс! Слышишь, румиец? – отчеканил Муса. – О нет, я, разумеется, люблю арабов, поскольку из арабов, – он пламенно воскликнул, – вышел пророк Мухаммед – да благословит его Аллах и да приветствует! Арабы подарили ислам, спасибо. Пусть теперь убираются в пески и барханы. Здесь Персия, где веками царили Ахемениды и Сасаниды! Даже эллинское ваше нашествие мы, персы, так легко переварили, что Искандер аль-Македони превратился у нас в Зу-ль-Карнайна из сказок…

Евтихий показывал, будто захвачен игрой в шахматы. Он уже нашёл, какой фигурой ответить. Вот, следующим ходом он слоном-пилом поставит под удар чужого всадника и одновременно пешку. Всадник отступит.

Муса силился рассмотреть, что спрятано в глазах Евтихия и чем подкреплена та деловитая собранность, что заставляет румийца в ниточку сжимать губы.

– Мои тёмные предки, – сдержанно заговорил Муса, – не были мусульманами. Они верили в shirk, многобожие. Они не знали Единого Господа, зато чтили много разных господ-ахуров, воевавших в их баснях со злодеями-дэвами.

Муса поосторожничал, но не отступил, а подкрепил всадника ещё одной пиядой.

– Они были гябры, – Муса словно сожалел о предках. – Они звали главного ахура Ахура-Маздой, то есть «господином мудрости», а задолго до Искандера аль-Македони с ними жил мудрец и пророк Зоротуштра, так вот этот мудрец…

– Я тебя перебью, Муса!

Евтихий со стуком двинул слона на намеченное место. Через ход Евтихий выпустит в бой ладью, рухх-колесницу, и центр игрового стола окажется в его управлении. Бармак уже не сможет этому помешать.

– Бармак, я вижу, ты собрался ввести меня в суть расследования. Не поздно ли? – Евтихий поднял глаза и испытующе посмотрел на Мусу. – Мои прежние наниматели часто требовали отчёта о ходе расследования. Поэтому раньше, чем ты продолжишь про Зоротуштру, я доложу тебе, что мальчишка из аль-Карха три месяца назад подвергся изуверскому обряду. Мне продолжать или тебе всё известно?

Муса отпустил только что взятую фигуру. Насторожился. Набычась, наклонил голову, внимательно слушая.

– Цель обряда? – выдохнул он несколько хрипло.

– Взросление.

Евтихий сцепил руки и несколько мгновений наблюдал, как на лице у Мусы настороженность сменяется испугом, а испуг – внезапным пониманием.

–  Правда, Бармак, ты ожидал этого? С подростками и юношами так поступали все варвары: этруски, кельты, фракийцы. Я видывал этот обряд у германских саксов.

– Что, что за обряд? – Муса беспокоился, что-то из услышанного было для него неожиданностью.

– Обряд проводят посреди ночи в лесу либо на лысой горе. Увы, магрибинец не нашёл под Багдадом леса, – Евтихий сузил глаза, – он воспользовался чьим-то заброшенным садом или масличной рощей. Гору или холм он выбрал заранее. Это symphonia… то есть созвучие ритуальных намёков и образов, они требуются для волшбы. На горе или холме мальчик должен был умереть и родиться заново, но уже взрослым. Некоторые колдуны так умело внушают жертве illusionem… видимость смерти, что юноши клянутся, будто и вправду были мертвы.

Муса аль-Бармаки заметно помрачнел, вытянул чётки из рукава джуббы и что-то прошептал:

– Astagfirulla… да спасёт Аллах от кощунства… – расслышал Евтихий. – Какая ещё гора… – бросил Муса с деланным пренебрежением. – Какой холм?

– На той горе живёт некая отшельница Фатима. А дервиши и монахи считаются умершими для мира, так что пещеры рядом с её жилищем сгодились магрибинцу как ритуальный намёк на страну мёртвых. Нередко эти обряды проводят в склепе или на кладбище. Кроме того, магрибинец дожидался ночи, – напомнил Евтихий. – Ночь – ещё один образ смерти, она придавала обряду убедительность. Ещё он стремился успеть до наступления пятницы, то есть в четверг, в день, который астрологи связывают с Моштари, или с Юпитером. Эту блуждающую в небе звезду посвящают Тору, Зевсу или Индре, а это жестокие боги, Муса, они ждут человеческих жертв.

– Для чего ты мне это рассказываешь? – Муса поглядел с настороженностью.

– Для чего… Колдун позволил мальчишке поесть. Колдуну это важно, это ритуальная пища, трапеза мёртвых. Мне передавали языческие мифы, э-э… mython, басни, в которых покойник не мог войти в царство теней, пока не вкушал поминальной тризны. За этой тризной магрибинец дал мальчишке вина и дурманящих трав, чтобы сделать его покорным и внушаемым. А затем избил до полусмерти.

– Избил? – Бармакид подавил в себе брезгливое пренебрежение.

Евтихий посверлил его сузившимися глазами и хладнокровно перечислил, загибая пальцы:

– Побои, страдания, унижения, глумления – ритуальные звенья этого обряда. Посвящаемый должен ощутить себя мёртвым. Я сталкивался с тем, что в Нумидийской пустыне юношам протыкают носы, надрывают уши, отрезают фаланги мизинцев и выжигают либо накалывают особые знаки. Магрибинец ограничился тем, что выбил мальчишке зуб. Проявил человечность, – Евтихий был предельно серьёзен. – Случалось, я находил детей, которых германцы и кельты бросали на несколько суток в лесу в пустых избах. Колдуны убеждали родителей, а те верили, что детей больше нет, что их съели волки, людоеды или злые ведьмы. Слабые умирали на самом деле, а выжившим потом говорили, будто о них позаботились лесные духи. Джинны, если, по-вашему. Магрибинец на двое с лишним суток бросил парня в пещере как в склепе, мальчишка едва не свихнулся от страха.

– Всё равно – зачем… Зачем это нужно? – морщась, повторил Муса. Механически он двинул по столу выбранную заранее шахматную фигуру.

– Ты ещё спрашиваешь? – Евтихий с особенной злостью вывел рухх-колесницу в центр шахматной битвы. – Ты же видел этого мальчишку, Муса! Ему скоро пятнадцать, но выглядит он моложе и держится как десятилетний. Он ребячлив, крайне ленив и нелюбопытен, помимо игры в бабки его ничто не заботило. Откуда что взялось, Муса! Этот магрибинский колдун опаснейше талантлив в своём ремесле. Он доподлинно внушил мальчишке, что тот внезапно сделается взрослым. Не желаю знать, какие духи или джинны так его одарили. Мальчишка за неделю созрел и заявил, что влюбился в Бедр аль-Будур, которую и в глаза-то не видел… Правда ли, что её имя значит «Луна в Полнолуние»? – он вдруг спросил между делом, но не дослушал: – Я убеждён, что самого магрибинца посвящали в волхвы ещё более суровой методой. Не зря жена брата убеждённо звала его умершим, но… как бы и не совсем. Так что же? – он тяжело уставился на Бармака.

– Д-да, Бедр аль-Будур так и переводится, – невпопад ответил Муса, разглядывая шахматные фигуры.

– Ты что-то красивое принялся рассказывать про Зоротуштру и язычников, а я так некрасиво перебил тебя, – желчно напомнил Евтихий и кивнул на шахматы. – Твой ход, Муса! Ты вот-вот лишишься и коня, и пешки.

Фигуры Евтихия доминировали в центре. В любой час румиец мог перейти в наступление, но сдерживал себя. Фигуры Бармака ощутимо давили его с флангов и пока не давали развернуться. Муса Бармак рассеянно водил над шахматами рукой.

Наконец, рука замерла и опустилась на фигуру слона-пила… Муса резко двинул слона в сторону, атакуя белую ладью-колесницу Евтихия. Муса поднял глаза и с торжеством посмотрел перед собой.

– Хорошо, румиец. Изволь, я продолжу. Там на востоке, – он неопределённо показал куда-то в сторону, возможно, что на восток, – за двести пятьдесят лет до Зу-ль-Карнайна правил в Бактрии царь Виштаспа. К царю пришёл мудрец Зоротуштра, вдохновенный пророк, но только не ведаю чей, может, и Самого Всевышнего… да только всех пророков ученики извращают!

– Не думаю. Вряд ли кого приукрасили или очернили сверх заслуженного. Впрочем, продолжай!

– Зоротуштра учил, что нравственным очищением можно одолеть дэвов, врагов Ахура-Мазды, а помочь в очищении может обожествлённый огонь, который для Зоротуштры был воплощением мировой справедливости. Царевич Спандийат, сын Виштаспы, выстроил в память о пророке сверкающую столицу Навазак и поместил в ней святыню Зоротуштры – великий чудотворный огонь Вахрама.

Евтихий не дрогнул ни одним мускулом. Он на одно поле отодвинул рухх-ладью в сторону и вывел её из-под удара. Его положение только упрочилось: рухх был теперь защищён шахом, королём белых.

– Ну-ну, продолжай, – Евтихий испытующе поднял глаза на Бармака.

Муса показал глазами на шахматы:

– Хороший ход, Евтихий, – похвалил он, – хороший ход, сдержанный… Так вот за двести с лишним лет до нашей игры в шахматы персидский шахиншах велел герою Бахраму Чубину завоевать Бактрию. Мы зовём её «ma wara an-Nahr» – «то, что за рекой». За рекой, что вы, румийцы, называете Яксарт[5]. По воле шаха, Бахрам Чубин стал правителем Маверранахра, Балха и Хорасана. Этот герой вскоре восстал, сам сделался шахиншахом и был кем-то убит, – вздохнул Мусса. – Но прежде, ещё в Балхе, в сердце древней Бактрии, успел жениться на дочери одного из ферганских ханов…

– Давай, я продолжу, Муса, а ты подумай над шахматами, – перебил Евтихий. – Ещё два хода, и ты докажешь мне, что вам, Бармакидам, даровано Аллахом владеть этой землёй. Вы – потомки того древнего брака. Верно? В ваших жилах течёт кровь героя-шахиншаха и кровь ханов. Ноубехар, святилище гябров – поклонников огня Зоротуштры, стоит на месте древнего Навазака. А вы – балхские пармаки, потомственные владетели святилища и жрецы чудотворного огня, вашей главной святыни. Правда, в век торжества ислама культ огня несколько угас – ты уж извини за такую игру слов. Думай, Муса, думай над ответным ходом, а я продолжу. За пятьдесят один год до нашей игры в шахматы, – он желчно вернул Бармаку его фигуру речи, – в Ноубехаре и Самарканде поселили пленных китайцев с семьями. Тех самых, что научили вас варить бумагу. Китайцы были буддистами, и ваш монастырь ошибочно прослыл буддистским, что было вам на руку, поскольку михна преследует гябров, но не иностранцев с нелепой чужой верой. Китайцы трудолюбивы, они стали заботиться об огне Вахрама… Я перескочу через годы, Муса. Десять лет назад твой старший брат аль-Фадл совершил политический просчёт, едва не стоивший жизни, ринулся в Ноубехар проведать, на месте ли ваша святыня, и привёз из Балха в Багдад целую семью Ноубехарских поселенцев. В этой семье мальчик был внуком согдийца-гябра, смотрителя огня, а с другой стороны – внуком китайца-буддиста, хранителя всё той же святыни. Чудесное совпадение, правда? Ведь кому-то или чему-то очень важны имена его отца, деда по отцу и деда по матери.

Муса ибн Йахъя аль-Бармаки напряжённо молчал. Покусывал усы и разглядывал шахматные фигуры. При любом, практически любом ходе румийца могла настать угроза его визирю иль шаху…

– Так что же натворил аль-Фадл десять лет назад, что ему пришлось бежать от халифа в Балх и заботиться об огне Вахрама? – Евтихий не спускал глаз с Бармака.

Муса осторожно приподнял руку и чуть-чуть двинул вперёд пешку-пияду. Так он давал простор своему визирю и шаху на случай угрозы.

– Гордый эллин! Ты должен понять, каково это, – протянул Муса аль-Бармаки, – не быть хозяином на своей земле, – он покусал бороду и сцепил на груди руки. – Ты красиво говоришь, эллин, я тоже расскажу тебе… Когда араб Кутайба ибн Муслим ввёл войска в Хорасан, мои предки почти не сопротивлялись. Это было девяносто лет назад, Евтихий, при моём прадеде. Халиф наделил Кутайбу военными полномочиями, Кутайба вёл смотр ополчения, а его брат мерзавец Маслама остался в Ноубехаре и изнасиловал мою прабабку – пленницу, немусульманку, жену ноубехарского пармака, жреца. Закон арабов не защищал её, ведь она была язычницей. Мерзкий и жёлтокожий Маслама, сказывают, страдал слоновостью и ожирением. Он забрал пленницу к себе, прижил с нею детей, а несчастный Бармак – её муж, хранитель пахлевийского огня и врач – находился рядом и покорно лечил Масламу от слоновости. Что он мог сделать? Он – пленный раб, он – mawali. Спустя двадцать лет воля Аллаха переменилась, и арабы доверили Бармаку строить в Балхе казармы для арабского войска. Кстати, священный Ноубехар оставался всего в двух полётах стрелы от казарм.

Положение в игре изменилось, Евтихий неосознанно это почувствовал. Следующим ходом Муса Бармак выведет в центр ладью-рухх, а фланги Евтихия уже сейчас нуждаются в защите… Скорее наитием, чем тонким расчётом Евтихий укрепил правое крыло конём-аспом.

– Сын обесчещенного Бармака, – продолжил Муса, – мой дед Халид ибн Бармак отомстил за семью тем, что сверг проклятых омейядских халифов. Он подарил власть Аббасидам, укрывшись в тени их трона. Веками, румиец, веками у престола персидских царей стояли советники и волхвы-соправители! Мы, Бармакиды, преемники тех великих волхвов.

– Волхвов? – растянул губы Евтихий. «Magi», так звучало это слово по-персидски и по-гречески. – Вы преемники магов? А чтобы упрочить своё положение, вы спрятали до срока в аль-Кархе одного мальчишку, внука смотрителей вашей «святыни», в надежде, что, повзрослев, он вам ещё пригодится. Так?

Евтихий позволил себе побарабанить пальцами. Муса Бармак промолчал. Евтихий продолжил.

– Вы обманулись. Появился согдиец, дядя мальчика, считавшийся умершим, и ускорил взросление мальчишки ритуальным внушением. Что-то произошло. Верно? Из Ноубехара пропал огонь. Да? Огонь, что считается чудотворным, оказался, судя по всему, неподалёку. Раз уж дворцы и ценности сами собой возникали и исчезали! А вы не слишком-то были удивлены. Конечно, вы поначалу испугались силы огня, но быстро убедили себя, что всё держите под надзором. Ошиблись. Кто-то вмешался, и всё сорвалось. Ну-ка, Муса! – Евтихий даже прикрикнул. – Вмешался кто-то, с кем связана давняя ошибка аль-Фадла. Ведь так?

Муса резко передвинул ладью-рухх, устремляя её в центр игры и разрушая кажущееся равновесие.

– Вот так! – вдруг выпалил он. – Ты – румиец, Евтихий? Ты – эллин, я тебя спрашиваю?

Через два хода Евтихию придётся пойти на размен ладей-руххов…

– Да, – нежелательный размен сохранит численное равенство, но лишит Евтихия остатков преимущества, – я – римлянин и говорю по-эллински[6], – Евтихий колебался.

– Чего же ты не живёшь в Константинополе? – жёстко прищурился Бармак.

– Я… – только что мерещилось, что верный ход найден, но нет, это оказалось ошибкой. – Я… выехавший. Переселенец, – он не нашёл удачной замены латинскому «emigrans».

– Ты предал родину и императрицу? – припечатал Муса.

– Нет, – он решился на размен фигур, хотя и видел, что теряет с ним многое. – Я почитаю святые иконы, – он сделал ход, и ладья-рухх была потеряна, – а дома царствовали иконоборцы.

– Ага! Значит, тебе известно, каково это – не быть у себя хозяином! Ну-ка, расскажи, – потребовал Муса. – Ведь иконоборцы уже не у власти, а императрица Ирина вернула вам ваши иконы. Ну!

Несколько длинных мгновений на шахматном столике стучали фигуры. Сбитые одна за другой они оказывались рядом с игровым столом, а порою и просто катились по полу. Пешки-пияды, чёрные и белые, рухх-ладья, та и другая, всадники-аспы, слоны-пилы… Шахи-короли закрылись визирями, остатки фигур выстроились друг против друга… Затишье. Евтихий, мрачнея, отстранился от игры.

– Мне было тринадцать лет, Муса, когда императрицу Ирину, мою крёстную, муж-император выгнал из дворца за то, что в покоях нашли две старые иконы. Ирину ждала ссылка и смерть, а престарелый патриарх Павел, втайне почитавший иконы, лишь тихо каялся Богу, что не имеет сил стать мучеником… В тот год император Леон милостью Божьей умер, а Ирина осталась матерью царствующего отрока. Мне было семнадцать лет, Муса, когда старик-патриарх, стыдясь самого себя, закрылся в монастыре, а ему на смену постригли в монахи и рукоположили молодого и решительного дворцового секретаря Тарасия.

Выбывшую из игры ладью Евтихий вертел и крутил в пальцах, а Муса Бармак с удовлетворением следил, как он горячится и нервничает.

– Два года Тарасий и Ирина не решались созвать церковный Собор. А знаешь, почему, Муса? – Евтихий подался вперёд. – Потому, что Константинополь точь-в-точь походил на то, во что скоро превратится Багдад! По городу маршировали солдаты, гвардия старых императоров, все как один смелы, храбры, бесстыдны и беспощадны. Константинополь, этот великий город… – его голос прервался, и он повторил «великий город» по-гречески: – megale polis, сплошные казармы, военные корпуса, гвардейские школы. А ещё были Армянский и Сирийский легионы, боевые ударные силы, надежда и опора всей армии и трона. Мановением левого мизинца начальники легионов возводили и свергали целые династии! Как твои каранбийцы, Муса.

– Ходи! – резко прервал Муса. – Ходи теперь! – приказал, выкрикнул.

Евтихий рассеянно двинул по игровому полю фигуру.

– Мне было девятнадцать лет, Бармак, когда в храме Святых Апостолов открыли церковный Собор. Я видел: сидела царица, её сын, вселенские патриархи, епископы, монахи. В храм ворвались солдаты, они трясли оружием, свистели, глумились, кричали, что будто бы охрана устала стеречь их покой. Они грозили стащить за бороды патриархов и не стыдились ни Ирины, ни двадцатилетнего царя. А юный император, которому плевать было на Собор, подыгрывал солдатне и сверкал глазами, когда гвардия кричала… голосила… как перевести «scandere»?… выкрикивала, нет, не имя, а казарменную кличку его деда Константина Пятого!

– Какую? – довольно улыбался Муса. – Какую кличку?

– Какую? – горячась, повторил Евтихий. – А ты не знаешь, да? Его кличка – Copronim, то есть Говноимённый! Воротишь нос, Муса? Ну, так скажи с большей delicatus: Прозванный Калом. Или из-за его страсти к лошадям: Cavallin, а Каваллин – это конские каштаны, это навоз. Говнюк он и есть говнюк! Гвардия гордилась, да, гордилась слыть гвардией Говнюка-Императора.

Муса двинул по столу шаха и упрочил положение в игре.

– Откуда у старого царя такая вонючая кличка? – обронил он, в насмешке кривя губы.

– Откуда?…

Евтихий остыл и вдруг пожалел о срыве.

– Да так, одна сплетня… – он водил рукой над шахматами, ища ход, что мог бы спасти игру. – Младенцем, когда его крестили, он прямо в купели обделался. Вот, как окрестили, так и прожил всю жизнь. Я брезгаю, Муса, теми, кто строит жизнь на таком… fondamento, основании.

Муса осторожно встал с места, тихо поднял шахматный столик с неоконченной партией и отставил его в сторону.

– Ты расстроился, Евтихий. Ты на меня обиделся, да? Давай-ка, отложим игру… А про аль-Фадла и его ошибку ты спроси не у меня, румиец, спроси у франков. Ты что, удивлён? – Муса победно усмехнулся в бороду. – Отдохни, Евтихий, – он посоветовал, – переоденься и смени обувь, тебе следует явиться в диван на второй приём посольства. Ты так переживал о плохом императоре Копрониме, что я вместе с тобой расстроился!

Как видно, Муса старался его оскорбить. Изучая лицо Бармакида, Евтихий поднялся. Он приготовился молча покинуть комнату, но перс не дал уйти, не прощаясь:

– Всякая власть вынуждает плебеев любить покорность! Даже твой повелитель франкский король Карл…

– Я – римлянин, – резко обернулся Евтихий, – и мой повелитель – верный император Ирина!

– …твой повелитель Карл, – надавил Муса Бармак, – под угрозой казни крестит германских варваров. Вера утверждает порядок! – он самодовольно оскалил зубы. – А порядок нуждается во власти.

На полу валялись выбитые из игры фигуры. Шахматная партия заочно сама собой продолжалась. Евтихий выждал несколько мгновений. Ему делать ход.

– Король франков Карл, – спокойно выговорил Евтихий, – велит крестить германских саксов под страхом смертной казни за… человеческие жертвоприношения, поджоги храмов и убийство священников, самосуд и ложные обвинения в колдовстве и чародействе, глумление над Церковью и ритуальное людоедство. Я знаю, о чём говорю, Муса, я это расследовал! Согласись, это не то же самое, что казнить апостолов за проповедь, женщин – за почитание икон, а дервишей – за татуированные пятки с именами мёртвых халифов.

Муса Бармак стиснул зубы – видимо от досады, раз принялся бесцельно поправлять сдвинутые фигуры. Потом в усмешке оскалился и буркнул, не глядя на Евтихия:

– Это всё равно… Ваш мир мог бы многому поучиться у нас. Передай Карлу, что здесь иноверец выбирает ислам почти добровольно и лишь в силу налогового гнёта. В этом законодательная мудрость, ведь мы чтим Законодателя миров Аллаха!

– Франки многое у вас переймут, – пообещал Евтихий. – И священные войны за веру, и следственный отдел вероисповедного дознания. «Михна» – это же от слова «mahana», верно? «Допрашивать с испытаниями». Со временем у франков будет своя «вопрошальня». По-нашему: inquisitia.

Рассматривая его с интересом, Муса подошёл ближе.

– Ты не любишь короля Карла, – догадался Муса. – Но как же – ведь он твой властитель?

– Запомни, аль-Бармаки, – повторил Евтихий, распахивая двери. – Мой Бог – это не только Законодатель миров. Ещё Он стал человеком и распялся, чтобы спасти людей.

– Неужто в твоей стране правят кроткие жертвенные овны, это что – шутка? – усмехнулся Муса. – Евтихий! А я вот не шутил по поводу приёма в диване. Тебе подобает присутствовать, дорогой.

Муса посоветовал это с предельной любезностью и на прощание поклонился.

 

19.

«Франкские летописные источники свидетельствуют, что король Карл, по меньшей мере, дважды направлял посольства в Багдад ко двору Харуна ар-Рашида. Считается, что его дипломатические миссии увенчались успехом. Однако арабские хроники о приёме посольств Великого Карла умалчивают…

Одновременно, в 801-802 годах Карл направил другое посольство в Константинополь ко двору императрицы Ирины…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории дипломатии).

 

В зал приёмов младшие заходили вперёд старших. Переходы и залы полны были каранбийцев, гулямов и чиновников-персов. Посреди пестрящих ковров восседали на атласных подушках Бармакиды и их приближённые. Лангобарда, посла франков, встречали с цветистой любезностью. Джафар милостиво кивал послу и, казалось, лучился радушием. Посол с достоинством кланялся и выказывал ответное уважение дивану, визирю и Халифату.

Посол франкского короля отчётливо и громко заговорил по-латыни. Гордая римская речь эхом раскатилась по залам. Толмач еврей Ицхак слово в слово переводил на персидский. Джафар, улыбаясь, отвечал послу на арабском, красиво растягивая гласные. Ицхак, внимательно выслушав, переводил послу на разговорный франкский.

– Управляющий Римской империей король Карл сообщает брату своему халифу, – говорил посол-лангобард, – что год назад Карл отправил в Константинополь посольство с предложением верной императрице Ирине сочетаться с Карлом законным браком. Императрица выразила согласие, и король питает надежду, что в вопросе её брако­сочетания императрица, наконец, одолеет сопротивление советников, царедворцев и начальников военных корпусов.

Джафар изобразил на ухоженном лице улыбку и игриво потеребил стриженую бородку. Евтихий заметил, что Муса Бармак чуть тронул брата за руку. Тот наклонил к Мусе голову, приподнял брови и выслушал ответ послу франков. После поискал глазами Евтихия и громко повторил подсказку:

– Мы рады намерению Карла собрать в одно целое две части Римской Империи. Львица – не лев, сколь бы ни были остры её когти. Женщина на троне – не царь, и властвуют не жертвенные овны. С тех пор как императрица ослепила и бросила в крепость своего сына, – Джафар усмехнулся румийцу, – восточный римский престол сиротствует, – визирь Джафар, лицемеря, растянул губы в ухмылочку.

Евтихий сузил глаза, понимая, что Бармакиды продолжают разговор с ним. Муса аль-Бармаки хищно улыбнулся. Посол франков в замешательстве глянул на Ицхака, но тот лишь перевёл последние слова и умолк, глядя себе под ноги.

– Всё это враги, – поколебался посол. – Враги воздвигли ненависть между царствующей матерью и сыном. Её сын, Константин Шестой… Он долгие месяцы держал мать в заточении в столичном замке без общения с внешним миром, с чиновниками и армией…

– Мы хвалим верную императрицу Ирину, – лукаво поднял брови Джафар, – за находчивость и предусмотрительность. Ведь будучи в заключении, она утаила в подвалах изрядную долю казны и смогла подкупить армию в лице начальников военных корпусов. Она трижды преодолевала заговоры чиновников! Следуя в жестокости своему свёкру Копрониму и мужу Леону, она схватила братьев покойного мужа и всех ослепила. Увы, с тех пор бедная царица Ирина больна, – Джафар Бармак картинно потупил глаза, – борьба за власть едва не стоила ей жизни. Пора поразмыслить о суде Создателя!

Джафар улыбался, оглаживая напомаженную бородку, а франкский посол едва смог с собой справиться:

– Управляющий Римской империей король и римский патриций Карл, – он спрятался за титул властителя, – обещает императрице Ирине вечный мир и нерушимое покровительство…

– Да, мы помним, как легаты Римского папы, – завозился на подушках Джафар, – просили императрицу вернуть захваченные римские земли Сицилии и Калабрии, но не получили согласия. Карл мог бы послать военный флот! Но он предпочёл послать Ирине предложение о браке. Как это великодушно!

Слова визиря потонули в благоговейном вздохе чиновников. Старый Йахъя ибн Халид сверлил Евтихия взглядом и жевал бороду. Аль-Фадл и Муса Бармаки переглянулись, и аль-Фадл что-то сказал Джафару. Визирь, растянув рот в улыбочку, ответил.

«Румиец колеблется», – прочёл по губам Евтихий.

Посол франков прочистил горло, насупился и выставил вперёд чёрную бороду:

– Ради чести христианского мира, – он осип от волнения, но продолжил, – я обязан заметить, что Калабрия и Сицилия издавна населены эллинами, бежавшими от притеснений беззаконных кесарей. Императрица не может не оказывать им покровительства! Беженцы ютятся по всей Италии, включая Лангобардию и Медиолан, и уповают на её заступничество и справедливость.

Лангобард осёкся, наговорив лишнего. Карл будет недоволен. Королю непременно доложат о нелояльности… Евтихий Медиоланский поморщился, сожалея об ошибке посла.

– С некоторых пор Лангобардия и Рим обрели по воле Аллаха правителя – франкского короля Карла, – Джафар ухмыльнулся. – А ты, достойный лангобард, так же не любишь императора Карла, как некоторые эллины-медиоланцы из твоего посольства?

Посол властителя франков и всего Западного мира молча стискивал зубы. Наверное, это последнее его посольство… Лангобард стискивал зубы и терпеливо молчал.

 

20.

«Биографы передают, что смолоду Карл был воздержан в еде и питье, хотя соблюдать посты не любил. Карл был искусен в плавании и верховой езде, умел читать, но писал с явным трудом, сожалея, что не научился письму в детстве. Владел он разговорной латынью, говорил на германских наречиях, но греческий лишь слегка понимал. Хронисты сообщают, что переводчиком при Карле долгие годы состоял некий Исаак (Ицхак), еврей по происхождению. Исаак, как передают, входил в известное посольство Карла ко двору Харуна ар-Рашида…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания).

 

Ковёр в трапезной зале пестрел цветами и красками, узоры плелись, переползая на стены, подушки и матерчатые валики. Визирь Джафар расточал любезности, приглашая франков принять участие в трапезе. Пестроту ковров заставили низкими кедровыми столиками с кувшинами, блюдами и подносами. Вдоль стен рассаживались на подушках гости и чиновники-персы.

Юноша-невольник запел что-то слащавое. Поплыл запах жирного риса с мясом. Забренчала однообразная музыка. Франков угощали тянущимся сладким напитком. Джафар лично подливал его в чашку посла и улыбался. Муса и аль-Фадл Бармаки сидели чуть дальше от них – с другими гостями.

Евтихию отвели место с секретарями посольства. Рядом уселся переводчик Ицхак.

– Исаак! – хотя рис был приятен и мягок, есть не хотелось. – Ты как-то проговорился, что я – цель этого посольства.

Ицхак замотал головой, отказываясь от своих слов:

– Не бери это в голову. Ты что? Бедный еврей просто наблюдателен и хорошо слышит.

– Слышит порой лучше, чем посол. Правда же?

– О-о, не переоценивай! – Ицхак отодвинул чашку с пловом. – Спрашивай, – он посерьёзнел.

– Просто напомни мне. Халиф ар-Рашид однажды чуть не казнил аль-Фадла. Из-за чего?

Ицхак метнулся глазами в сторону Бармакидов.

– Из-за шиитов, – быстро сказал.

Муса аль-Бармаки не обернулся. Он что-то говорил знатному остроносому персу, шутил с ним и смеялся. Ицхак наклонился к Евтихию:

– При старом халифе, – бросил Ицхак вполголоса, – шиитские вожди решили, что они вправе сами избрать нового халифа из числа Алидов. Для них-то и нынешний ар-Рашид – узурпатор. Ему приходится вечно напоминать, что он и сам родственник их пророка, потомок аль-Аббаса, дяди Мухаммеда, которого Мухаммед когда-то назвал главою всех мусульман.

– Ну – и? – Евтихий озабоченно осмотрел пирующих, не навострил ли кто уши. Аль-Фадл мирно пил из кубка и сдержанно смеялся над шутками царедворцев.

– Визирь аль-Фадл, – ещё тише сказал Ицхак, – повёл с шиитами переговоры. Заурядные тайные переговоры о лояльности ар-Рашиду. Ну, и о привилегиях, что халиф подарит Алидам взамен на лояльность. Он многое наобещал и… Короче, хитря и уступая, визирь аль-Фадл разгласил кое-какие тайные сведения.

– О чудотворном огне Вахрама?

Ицхак быстро моргнул, но спешно отпил из кубка.

– Не болтай здесь про мифический огонь пармаков. Всё это слухи, грек, простые слухи. Да, визирь что-то намекнул. Порой достаточно и намёка. Халиф был в ярости. А шииты смекнули, что за вещь попала в поле их зрения на западе.

– Ах, на западе?

Ицхак пожал плечами и снова налил себе сладкого шербета.

– Да, на западе. В Кордове и Андалусии, – Ицхак, делая вид, что пьёт, прикрыл губы кубком. – Сорок шесть лет там у власти держатся Омейяды. Лет двадцать пять назад они прогнали из Сарагосы верного Багдаду эмира, а тот бежал через Пиренеи за помощью к нашему королю Карлу. Мне помнится, затея с военной помощью нехорошо для нас кончилась в ущелье Ронсеваль…

– В ущелье Ронсеваль? – силился сопоставить Евтихий.

– Слушай меня! – шёпотом перебил Ицхак, оглядываясь. – Не знаю, что тебе поручили расследовать, но имей в виду слова бедного, хорошо слышащего еврея: запад для Халифата – это главный противник. Запад – это Кордова, запад – это Марокко, где тринадцать лет правят Идрисиды, а уж они-то – потомки самого Али и дочери Мухаммеда. Всё это – Магриб, Евтихий, мятежный, варварский, наполовину шиитский Магриб[7].

– Магриб, – тихо повторил Евтихий. – Страна язычников и колдовских обрядов…

Ситару подпевали барбаты и чанги. Тихонечко дребезжал бубен под тонкими, почти женственными пальцами невольников. Визирь Джафар, услаждая слух, растягивал губы в улыбке и через всю залу рассматривал Евтихия. Юноша-невольник допел, наконец, сладкоречивую песню.

– Так, кому важен успех твоей миссии, грек? – добавил Ицхак. – Думай сам, я умолкаю. Но Магриб – враг не только Багдада, с Магрибом неспокойно граничит держава нашего Карла.

Другой раб подхватил чанг и быстро-быстро заколотил по струнам, даря усладу, негу и удовольствие пищеварению.

 

21.

«В том, что за три года до иконоборческого эдикта Леона III Исавра иконы были запрещены указом халифа Иазида II, нередко усматривают зависимость политики иконоборцев от политики Халифата. Иконоборческие репрессии достигли своего пика при сыне Леона III императоре Константине V Копрониме (741-775)…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества).

 

Солнце заметно склонилось к закату.

Евтихий вышел подышать остывающим осенним воздухом. Посольство хоть и занимало целое крыло гостиницы, но вечером, после приёма у визиря, в гостиничном дворике не было ни души. Конечно, лучше было сойти вниз и прогуляться к набережной…

Но у ворот гостиницы засуетились слуги. Ворота, не смотря на поздний час, открылись, и на дворик вплыл паланкин с малиновыми кистями. Невольники бережно поставили его на землю, полог откинулся, из паланкина вышел Муса аль-Бармаки. Муса изобразил на лице радушие и двинулся к Евтихию. Рабы торопливо поднесли блюдо с источающим аромат виноградом и уже знакомый Евтихию столик с шахматами.

– Угощайся, румиец! Спелые грозди умоляют тебя отведать их, – Муса широко улыбался. – Я хочу, чтобы ты стал мне другом. Я видел, ты ничего не ел у визиря.

Евтихий не ответил, но, подчёркнуто потянув время, пошёл навстречу. Муса развёл руки, разрешая обнять себя в знак примирения. Рабы куда-то исчезли. Евтихий сел под старой акацией на принесённые подушки. Муса опустился слева от него, выказывая дружбу и расположение.

– Послушай, – Муса чуть тронул его за плечо. – Евтихий, я сильно огорчил тебя, понимаю. Прости. Это я подсказал Джафару вспомнить всё плохое о твоей стране и твоей царице. Видишь, я прошу у тебя прощения! Не хочу, чтобы ты осуждал нас, приписывая мне или моим братьям коварные намерения.

Евтихий без улыбки приподнял бровь и… стал расставлять на шахматном столе фигуры.

– Прости, – настойчиво повторил перс.

Евтихий безошибочно восстановил игру, оставленную на столе в прошлый раз. Бармак удивлённо качнул головой.

– У тебя добрая память, – он кивнул на шахматы. – Или ты помнишь только хорошее?

Игра продолжилась. Они молча двигали по столу оставшихся аспов, пилов, руххов и визирей. Рождалась позиция, в которой фигуры последовательно защищали одна другую, атакуя при этом визирей соперника.

– Ты не огорчил и не обидел меня, – выговорил Евтихий. – Всё, о чём говорил Джафар, я прекрасно знаю. Разумеется, это больно вспоминать… Но это – моя родина, Муса! – Евтихий, наконец, вскинул глаза.

Муса, напротив, опустил взгляд. Он рассматривал игровой стол и фигуры. Стоит одному из них решиться на размен визирей, как со стола слетит почти вся армия.

– Помню, в наш дом ворвались солдаты Копронима, – Евтихий двинул по столу всадника. – Я был ребёнком. Помню, как в тот день убили деда и бабку, размозжив им головы семейной иконой. Я храню эту икону, она в моей комнате.

Он ненадолго умолк. Шахматы напоминали, что талант стратега порою кроется в том, чтобы не начинать самоистребляющий бой первым.

– Иконописцам отрубали руки и выкалывали глаза. Иконы сжигали, рубили топорами, соскабливали с досок. Женщины в отчаянии бросали иконы в море, и я видел, как непоруганные они плыли по водам, пока солдатня истязала их хозяек. Влахернский собор ободрали от фресок и расписали ипподромными скачками, фривольными сценами бани и орнаментом из плетей горошка. Собор стал похож на овощную лавку. Скажи, зачем же отец с матерью сберегли дедову икону, залитую его мученическою кровью?

Фигуры рвались в бой. Один неверный ход, толика неумения просчитать игру на пять, шесть, восемь ходов – и битва проиграна.

– Мне трудно об этом судить, Евтихий, – осторожно заметил Муса. – У меня другая вера.

– Я знаю. Вера в Неизобразимого Бога, который так и не стал человеком, – Евтихий передвинул по столу шаха, превращенного резчиком из человека в безликую коронованную условность. – В церквях стали хранить дрова и овощи. Монастыри закрыли, в них разместились казармы. Копрониму и его генералам требовались солдаты, а не отшельники! Монахам под страхом выкалывания глаз велели жениться и идти на службу. Скажи, можно ли любить власть, если она бесчеловечна? – Евтихий ещё держал в руках обесчеловеченого шахматного короля.

– Зачем? – Муса не ответил, понимая, что вопрос, скорее всего, риторический. – Зачем – любить?

– А Бога? – тихо спросил Евтихий. – Который не захотел стать Изобразимым?

Муса сосредоточенно изучал положение фигур. Он не стал напоказ выражать веру, выхватывая из рукава чётки и шепча «Astagfirullahi!» Евтихий мысленно похвалил его сдержанность.

– Константинополь – это город казарм, – припомнил Евтихий. – Я счастлив, что мы жили в Никее. Копроним дважды раздевал донага патриархов, усаживал их задом наперёд на ослов и вёз по ипподрому под свист и плевки собравшейся черни. Однажды он вывел на позор сотни монахов и монахинь – парами, в бесстыдных срамных одеждах, их повели в цирк жениться друг на друге. Чернь потешалась! Чернь воспевала Говнюка-Императора.

Бармак сходил резко и неожиданно. Рухх-колесница пересекла поле и остановилась, чтобы грозить шаху-королю Евтихия тогда, когда все фигуры будут сметены с доски взаимными ударами.

– Евтихий Медиоланский! Ты собрался меня уговаривать? Или я уговариваю тебя служить Бармакидам? К чему эти речи!

– По-моему, Бармак, ты преследуешь своими речами особые цели, – сузил глаза Евтихий.

– Ах, какие громкие фразы! – просмаковал Бармак и усмехнулся. – Императрица Ирина слаба здоровьем, ой, как слаба. А у вас ловко выбирают императоров из числа военных и аристократов. Решай. Способна ли ваша элита подарить стране процветание?

Евтихий насторожился. Он промолчал, испытывая взглядом Мусу. Тот показал зубы в усмешке:

– Не лучше ль твоему народу принять, – он сделал паузу, – покровительство Халифата. И веру Пророка? Эй, я не настаиваю! – он вскинул руки, смеясь и сдаваясь. – Необязательно Халифата, я пошутил! Это может быть покровительство франкского короля Карла, твоего единоверца. Ход за тобой, друг! Ход за тобой.

Муса несколько раз показал толстым пальцем на шахматный столик. Лишённые человеческого обличья фигуры поблёскивали на солнце.

Солнце уже зримо коснулось своим краем запада, Магриба… Евтихий остался один размышлять над ходом в шахматной игре.

 

22.

«Песнь о Роланде. Французский героический эпос, поэма об отступлении войск Карла Великого из Андалусии. Основана на подлинных событиях 777 года. Рыцарь Роланд (его прототип – бретонский маркграф Хроутланд), прикрывая своим отрядом отход королевской армии, попадает в засаду посреди ущелья Ронсеваль. Роланд погибает, но трубит в серебряный рог, успевая предупредить Карла о вероломстве врага…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории книг).

 

Всю ночь Евтихий думал над словами Бармака.

Из окна тянуло осенним холодом. В лицо Евтихию светила луна, а на стене между дедовой иконой и семисвечником Ицхака сиял лунный прямоугольник, весь в частую сеточку от косой оконной решётки. Евтихий вставал и смотрел из окна во двор. Под утро – а может, и среди ночи – он нечаянно разбудил Ицхака. Толмач заворочался и что-то в полусне крикнул на одном из ведомых ему языков.

Евтихий подошёл и потряс его за плечо.

– Исаак.

– М-м?! – вскинулся тот, тараща на лунный свет глаза.

– Исаак, что на самом деле произошло в Ронсевальском ущелье?

Ицхак поднялся и сел на кровати, спросонья потёр глаза руками.

– Ты чего, грек… ты – сумасшедший? Будишь по ночам…

– Что было в Ронсевале, Исаак? Вижу, это важнее, чем все ошибки аль-Фадла. Ну же, проснись! Вспомни для начала, кто правил в Багдаде, а кто – в Магрибе, – он подтолкнул Ицхака. – Начинай!

– Уф-ф! – Ицхак затряс головой, просыпаясь. – В Багдаде… В Багдаде был жив старый халиф. Аль-Махди, отец нынешнего… А в Магрибе… – Ицхак передёрнул плечами и подавил зевок. – Ну, в Андалусии был самозванец Абд ар-Рахман, беглец от здешней расправы. Он омейядской крови и стал халифом, когда с мятежниками повыгонял из Андалусии законных эмиров.

– Тогда один из них, – направляя, подхватил Евтихий, – сарагосский эмир Ибн ал-Араб бежал на север за помощью к Карлу. Да продолжай же!

Ицхак выдернул из-под кровати туфли – здесь спали низко, почти на земле, – и нацепил их на босые ноги. Сел по-персидски, кутаясь в покрывало.

– Ну да… – соображал он. – Карл помогал одним сарацинам воевать против других сарацинов. Сарагосу взяли, эмира восстановили. В общем, так зародился союз Аббасидов и Карла против Омейядов и Кордовы.

– И? – торопил Евтихий.

– Началось восстание германских саксов, и Карл бросился выводить армию из-за Пиренеев.

– Это я знаю, – не вытерпел Евтихий. – Роутланд прикрывал отход и погиб, попав в засаду. Что дальше?

– Чего ты хочешь узнать-то? – удивился Ицхак. – Засада была не сарацинская, напали христиане-баски. Кто-то навёл их в расчёте на сарагосские трофеи.

– Помимо обычных трофеев, – Евтихий наклонился, чтобы в темноте увидеть глаза Ицхака, – помимо золота и оружия, что ещё вывозил отряд Роутланда? Например, что-то, найденное на особицу где-нибудь в тайниках или в горах…

– Ай, вон, о чём ты, – Ицхак покачал головой. – Говорят… Ну да, говорят, только это всё слухи, – он поспешил отречься, – что в одной из пещер в горах отряд наткнулся на старинные… вещи. На некую полуистлевшую книгу и… то кольцо, – Ицхак до шёпота, сбавил голос.

– Ах, всё-таки, кольцо, – отметил грек.

Евтихий отошёл к решётчатому окну, пытаясь связать мысли в одно целое.

– Кольцо, ну да, – осторожно повторил Ицхак, – оно же по твоей части. Слушай… Маркграф Роутланд погибал от ран и трубил в рог. Веришь ли, его рог доподлинно слышали в ставке у Карла. А ещё, говорят, – он заёрзал на топчане, – будто бы рог услышали и в далёком Аахене на Рейне. Это кольцо, это оно переносило звуки! – вырвалось у Ицхака. – Оно вообще чутко к желаниям умирающих.

– Ах, к желаниям умирающих, – удовлетворился Евтихий. – Или тех, кто думает, что умирает? Какое совпадение… Какое странное кольцо! Я так понимаю, что Карл вернулся, вывел из ущелья раненых и заодно вынес найденные Роутландом… артефакты. Так их назовём? Или предпочтёшь другое именование – амулеты, талисманы?

– Терафимы, – отвернулся Ицхак.

Евтихий помолчал, время от времени кивая головой.

– Терафимы. Так зовут амулеты в иудейской магии. Ты полагаешь, эти вещи имели какое-то отношение к евреям? Ты сам-то их видел? – он вздохнул. – А? Исаак…

Ицхак зябко укутался в покрывало. Обронил будто бы без всякой связи:

– Та книга была на иврите… А у Карла не нашлось переводчика. Я через несколько лет читал её. Там огласовки как у сефардского наречия, ну, ты этого не знаешь, так говорят андалусские евреи, – заторопился Ицхак. – А я знаю, я андалусец, но…Это какой-то не такой сефард. Что-то не так – то ли в словах, то ли в их порядке. У нас так никогда ещё не говорили. Но мысли – мысли глубокие, чёткие. Будто писал философ. Эта книга… она – чьё-то послание царю Соломону.

Он выдохнул эти слова и замахал руками, запрещая себя перебивать. Но Евтихий молчал и даже не шевелился.

– Мне дали два куска, – зачастил Ицхак, – две тетрадки из книги. Несколько листиков. На одних так горько говорилось о бедах моего народа, что я плакал. Плакал, а листы от слёз рассыпались – такие они ветхие. А в другой тетрадке была тайная мудрость, философия. Нечто об огненных письменах и о свойствах огня. Якобы из огня сотворена плоть ангелов и… джиннов, то есть огненных гениев. А ещё о сосуде, в котором спрятаны и накрепко заперты огненные записи обо всех тайнах мира. Это как бы светильник, и его можно зажечь только кольцом Соломона! Это так несбыточно, – Ицхак принялся ломать руки и потирать пальцы, – и так маняще, Евтихий!…

Утренний ветер залетел в окно, Ицхак поёжился, а Евтихий, о чём-то раздумывая, присел на лежанку.

– В Кордове, конечно же, узнали о находке Карлом таких… артефактов? – Евтихий не столько спросил, сколько принял как данность.

– Узнали, – Ицхак поднял глаза. – Конечно, узнали – такое не утаишь. Только кордовский халиф Абд ар-Рахман мало что понимал в амулетах. Архивы аббасидских эмиров сожгли при отступлении.

– Постой же. Так этот наш аль-Фадл… – Евтихий не договорил.

– Ходили слухи, – зашептал Ицхак, – что аль-Фадл намекнул шиитам на пахлевийское предание, будто мифический сборник заклинаний откроет дорогу к Сосуду чудотворного огня. А в Магрибе тотчас сообразили, что за ценности уже столько лет бесполезно лежат в Старом Риме. Неподалёку – чуть руку протяни!

– Они были похищены? – уточнил Евтихий.

– Я думал, что ты… – Ицхак вытаращил и без того круглые глаза, – что ты как раз и ищешь их по приказу Великого Карла при содействии Мусы Бармака. Ты – что? Ты – хочешь сказать?… – Ицхак задохнулся от пришедшего понимания.

– Молчи! – оборвал Евтихий. – Нет. Повтори. Ты только что сказал, что пропавшую книгу Бармакиды считают ключом к их светильнику? Но про кольцо или про перстень в их предании – ни полслова?

– Ты здесь не для поиска Соломоновой книги? – смог выдавить Ицхак. – Ты что – ищешь для Бармакидов пропавший светильник? Ты хоть ведаешь, к чему приведёт твой розыск… Чудотворный огонь был в руках персов – и пропал? Книга, кольцо и светильник – в одних руках? Шма Исраэль[8]… – он начал молиться. – Барух Ата Адонай Элогейну[9]…

Не обращая на Евтихия никакого внимания, Ицхак непослушными пальцами зажёг семисвечник, разогнул старую еврейскую книгу и дрожащим голосом принялся читать её с самого начала, с сотворения мира. Пока голос его дрожал и прерывался, Евтихий молча смотрел через решётчатое окно в небо и слушал:

– Берейшит бара Элохим эт ха-шамайим вэ эт ха-эрец[10]…

 

23.

«Чатуранга – непосредственная предшественница шахмат. Игра из разряда пошаговых стратегий…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Теория игр).

 

Муса ибн Йахъя теребил за ухом гладкошёрстую египетскую кошку. Животное хитро жмурилось и довольно урчало. Пестрели ковры, на коврах – подушки и валики для сидения, набитые жёсткой соломкой и тугой копрой. Евтихий свободно уселся напротив.

– Ты не предложишь мне снова сыграть в шахматы?

– А ты подумал над последними моими словами?

– Подумал.

Муса хотел изобразить радушие, но ухмылка вышла горделивой и оттого неуместной. Выпустив кошку из рук, Бармак пододвинул поближе шахматный столик.

– Это игра мудрецов, Евтихий! А мы с тобой мудрецы и понимаем друг друга – верно? Посмотри же сюда! – Бармак начал причудливо, не так, как принято в шахматах, расставлять на доске фигуры. – Это – чатуранга, древняя игра индусов. «Chatur’anga» значит «четыре армии». Или четыре рода войск, если тебе угодно. Здесь есть пехота, слоны, конница и боевые колесницы.

Он расставил фигуры по углам стола: чёрные напротив чёрных, белые напротив белых.

– В эту игру играли вчетвером, двое на двое, – Муса показал на белого короля с одним пилом, одним аспом, одним руххом и четырьмя пиядами. – Это наш халиф и его Халифат. В смежном углу – чёрные, это твоя Византия, наш старый враг и соперник, граничащий с нами. А напротив халифа в углу – смотри же – опять белые! Это великий Карл, волею Аллаха, наш вынужденный друг и союзник. А рядом с ним, напротив Византии, гранича с Халифатом и с Карлом, стоит чёрный Магриб – Кордова и африканское Марокко, наш общий противник. Бедная Византия, не правда ли?

«Бедной Византии» Бармак взамен короля поставил королеву.

– Она слишком слаба – уж извини меня, румиец, я повторяюсь. Если за белых сыграем я и ты, то наш соединённый поход разгромит и Магриб, и Константинополь. Зачем доводить дело до пролития крови?

Фигуры из слоновой кости лоснились от чёрного и золотистого лака. Хитрый перс  сделал подмену и поставил в «войске Халифата» ферзя-визиря вместо короля-шаха, намекая, чья власть начнётся в Багдаде. Египетская кошка обошла шахматный столик и потёрлась о ногу Мусы Бармака. Евтихий растянул губы в улыбку:

– Увы, Моисей Бармак, – он нарочно назвал Мусу по-эллински, – играть вчетвером, двое на двое, индусам было забавно, но неудобно. Никто не мог предугадать, что внезапно выкинет вынужденный союзник. Поэтому младший в союзе игроков слушался старшего, а игра в  «четыре армии» превратилась в игру, где целью стало – «шах-матэ», «убить шаха». Короля или халифа, если тебе угодно.

Египетская кошка, наткнувшись на сандалию Евтихия, зашипела и выскочила из-под столика, опрокинув на ковёр чёрную рухх-ладью, рухх-колесницу.

– Ты на что-то намекаешь, румиец? – нахмурился Муса. – Клянусь, в моих мыслях не было ничего подобного – да спасёт меня Аллах от кощунства.

– У чатуранги, Муса, был существенный недостаток. Ходы, мой персидский друг, определялись броском az-zahr’а, обычной игральной кости. А сколько костей было в игре, не ведаешь, Муса? Одна ли? Или две, как в триктраке и нардах? А может быть, сразу три…

Муса аль-Бармаки напрягся. Евтихий подождал, когда радушие и безмятежность сползут с его лица окончательно.

– Первая кость – это светильник, – загнул палец Евтихий. – Чудотворный огонь Вахрама. Вторая кость – это ветхая книга и перстень из пещер Магриба. Но в книге нет чудесных заклинаний, Муса! В ней сухие и чёткие установки и руководства, э-э… instructiones et manipuli… – он не смог найти удачный перевод. – Скажи, Муса, ты слышал что-нибудь о перстне царя Сулеймана?

Бармак помолчал, пытаясь осмыслить, к чему клонится разговор. Наконец, недовольно разомкнул губы:

– Ну, в Судный день зверь из бездны по воле Аллаха отметит им грешников. Для них это станет карой. Ещё говорят, что на перстне вырезано тайное и неизречённое Сотое имя Аллаха.

– Ой, ли! – Евтихий позволил себе усомниться. – По старой, бытующей у евреев легенде, на перстне начертано: «Всё проходит – пройдёт и это». Согласись, изречение в духе царя Соломона: «Хевэль хавалим – ха-коль хавель[11]. Восходит солнце и заходит, возвращается ветер на круги своя, реки текут и впадают в море; суета сует – всё суета»[12], – Евтихий в ниточку вытянул губы и добавил: – Вчера я видел это кольцо на руке одного мальчишки.

Евтихий лгал, кольца он не видел. Но игра того стоила. Муса Бармак побледнел и покрылся розоватыми пятнами.

– Али?… Этот шиитский мальчишка… Его надо немедленно схватить. Да сам-то он – не потерял перстень?!

Длинноухая кошка, чуя настроение хозяина, припала к земле и забила хвостом по бокам, потом выгнулась дугой, прижала уши, зашипела и порскнула в угол. Муса Бармак ладонью вытер со лба испарину.

– Схватить его ты не сможешь, – выдумал Евтихий. – Кольцо бережёт хозяина в час опасности и выполняет волю владельца, когда ему грозит смерть.

Собственно, ложь была не так уж далека от истины.

– Что, хитроумный персиянин? – Евтихий позволил себе усмехнуться. – Хотел перехитрить франкского Карла? Думал, что пахлевийские пармаки – хозяева лампы? Пускай – лампы. Но не ключа к ней! Карл даже не сказал тебе о перстне?

Бармак резко поднялся. Столик качнулся, фигуры полетели на пол. Евтихий отстранился, откинулся на атласный валик, наблюдая, как Муса нервно ходит по комнате.

– Ключом был этот мальчишка! – Муса резко обернулся. – Мы тянули время, мы ждали, когда сопляк вырастет и лампа признает его смотрителем. Светильник распознал бы его по прикосновению пальцев, раз он внук прежних служителей. Но вмешался твой проклятый колдун с его шайтанскими обрядами и сорвал все наши замыслы!

– Это не мой колдун, – Евтихий тоже повысил голос. – Повзрослевшего Али светильник признал, но лампа стала чудотворной лишь из-за перстня на пальце. Здесь два артефакта, Муса! В этой игре две игральные кости, но они у разных игроков! Перстень законно принадлежит Великому Карлу. Готов ли ты решать с франками вопросы strateges ce tacticon? Говорят, это и зовётся политикой взаимного сдерживания.

Египетская кошка зашипела и взвизгнула, когда Бармак двумя пальцами взял её за загривок и выкинул в приоткрытую дверь. Дверь Муса тотчас заботливо затворил и прихлопнул. Обернулся. В глазах Мусы ибн Йахъи стоял страх.

– Румиец… – выговорил Бармак. – Ты не забыл ли? Мальчишка – маленький шиит. И лампа – в руках у шиитов.

– Боишься, что внуки пророка кинут в зиндан правнуков его дяди? – Евтихий показал зубы. – Говори, что за дворец выстроил Али за одну ночь! – Евтихий вскочил с места. – Дворец, с которым пропала Бедр аль-Будур. Ну же!

– Дворец, – моргнул Муса Бармак, – огромный, великолепный дворец, – у Мусы постукивали зубы. – Он возник… за городом, на пустыре, и тогда рванул страшный ветер. Будто бы стены и башни дворца вытеснили собой воздух, заняв его место…

– Что за дворец? – не выдержал Евтихий. – Византийский, франкский, римский?

– Н-нет, – засомневался Муса, – персидский. Я бы хотел, чтобы он украсил Багдад, но…

– Что – но?

– Он странный…

– Странный, – повторил Евтихий, будто подтверждая. – Чем странный? В спальне не хватало на окне решётки?

– Решётки? – смешался Муса.

– Да. Или не было одной двери, или колонны. Чего-то не хватало в спальне.

– В спальне? – вскинулся Муса. – Там не было спален! Не было залов для игры в мяч, залов для обеда, не было кухонь. Это вообще не дворец, это…

– Мечеть?

– Д-да, – колебался Муса. – Мечеть там была. Но это… усыпальница, мавзолей.

Евтихий ближе подошёл к Мусе и ухватил его за рукав джуббы.

– Мавзолей? – повторил он. – Чей же?

– Плиты были расколоты, – белыми губами признался Муса. – Я прочёл только кусок. Это усыпальница…

– Ну же? – потряс его Евтихий. – Чья?

– Только не говори ей. Ей не понравится, – Муса высвободился. – Это мавзолей Ситт-Зубейды.

Через мгновение, сощурив глаза от досады, Бармак наблюдал, как румиец хохочет, указывая куда-то за окно, за город, за стены Багдада:

– Это бессмысленная, тупая и мёртвая сила! Костная, грубая и неразумная! – хохотал Евтихий. – Слушается безграмотного мальчишки, для которого дворец – всякое сооружение чуть больше лавки зеленщика! Сила, не связанная ни расстоянием дорог, ни течением времени.

Он подступил ближе и поглядел Бармаку точно в глаза:

– Ты этого хотел, хитрый перс?

На миг показалось, что Муса собирается встать на колени и поцеловать Евтихию руку. Нет. Он просто взял его плечо и стиснул.

– Найди их, румиец, найди и верни, – молил Евтихия сын и внук Бармакидов. – Перстень, светильник, девчонку, мальчишку – всё, что сумеешь. Найди.

Он действительно умолял. Евтихий, соглашаясь, сказал сухо и собранно:

– Мне потребуется отряд каранбийцев, не боящихся джиннов. А ещё, – он выдержал паузу и вздохнул: – Ещё – шербет. И финики.

 

24.

 

Едкий дым щипал глаза, и они изрядно слезились. Ветер, меняясь с юго-восточного на южный, уже не относил дым к реке, к Тигру. Дым плыл над аль-Кархом. В утренний час горожане готовили, а в аль-Кархе топили ивняком и лошадиным навозом. Корзину с фруктами и шербетом Евтихий прикрывал от дыма гиматием. Ицхака он позвал донести в бедняцкую лачугу торбу китайского пшена – риса, на пропитание.

Евтихию требовался свидетель. Кто-то должен отчитаться перед королём Карлом за его действия…

В нос шибанул запах подгоревших бобов, запах, смешанный с духом горящего навоза. Они завернули в тесный проулок к лачуге китаянки. Едкий дымок тянулся и с её дворика.

– Нам сюда, – Евтихий шагнул во дворик и распахнул приоткрытую дверь.

Китаянка шарахнулась, заохала и бросила противень с пригоревшей фасолью. Метнулась в угол, схватила чадру. Али округлил глаза на незнакомца Ицхака.

– Радоваться вам, благословенные! – на греческий лад поздоровался Евтихий.

Али недоверчиво вылез из-под циновок и тряпок, но разглядел финики с шербетом и успокоился. Не разглядеть было бы трудно – пчёлы так и вились над корзиной.

– Waalaykum… waalaykum… – взялась кланяться его мать, китаянка.

Ицхак подступил к осмелевшему Али поближе и с любопытством рассмотрел мальчишку:

– Ну что, отрок? – кивнул, наконец, приветливо. – Пойдём твоего дядю разыскивать, да?

– Проклятого? – вырвалось у мальчишки.

– Чего это сразу – проклятого? – пожурил Ицхак. – Дядя подарил тебе перстень самого Шоломона бен Давида, а ты его так обзываешь.

Евтихий осторожно взял изумлённого Али за руку. На пальце у паренька посверкивало покрытое потрескавшейся эмалью колечко. Вместо камня на перстне темнела печать с еврейскими буквами.

– Посмотри-ка, Исаак, – Евтихий позвал по-гречески и вполголоса. – То самое кольцо?

– Ты полагаешь, его мне демонстрировал Великий Карл? – отказался Ицхак. – Или царь Соломон – этак по-родственному, как иудею?

Он присмотрелся к кольцу и неожиданно отреагировал, опустившись на оба колена. Поцеловал печать и, проведя губами по еврейским буквам, прошептал: «Ха-коль овер – хам зэ йаавор», – и перевёл:

– «Всё проходит – это тоже  пройдёт». У моего народа, – Ицхак смахнул с лица слёзы и отвернулся, – веками живёт легенда о кольце с такой надписью…

– Будем, считать, что подлинность кольца установлена, – Евтихий сбил пафос происходящего. – Пойдём, дружок Али, теперь поторопись.

– Куда ж я пойду, я – маленький! – Али по привычке выпалил. – Я не грамотный, я из бедной семьи, – заспешил перечислять.

Евтихий, осуждая, покачал головой:

– Али ад-Дин, – он повысил голос. – Твой дядя сделал тебя взрослым! Пора научиться отвечать за свои поступки.

 

25.

«К ответу за вероисповедание призвала власть тысячи монахов-иконопочитателей. За пределы страны устремилось неслыханное число беженцев. Арабские хроники упоминают о румийских монахах, переходивших рубежи Халифата. Сообщают, что пятеро беженцев-монахов были доставлены к халифу Харуну ар-Рашиду…»

 (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества).

 

Втроём они вышли из города. Днём багдадские ворота были распахнуты, а каранбийская стража лениво скучала в тени створок.

– Ты помнишь, куда повёл тебя дядя? Нам важно пройти этот путь шаг за шагом.

Али ад-Дин понимающе кивнул.

– Шаг за шагом, – настойчиво повторил Евтихий. – Твой дядя – посвящённый маг, magos, – он повторил по-эллински. – Полагаю, он пытался что-то писать, codire, прямо в твоей душе, psyche. Понимаешь ли? Когда станет ясен его methodos, мы сумеем кое-что воспроизвести, и так разыщем твоего дядю.

Не торопясь, они миновали загородные сады багдадской знати, прошли витые решётки, чьи-то беседки, фонтаны с бронзовыми львами староперсидской доисламской работы. Миновали земляные валы и военные укрепления города. В стороне остались армейские лагеря с казармами для каранбийцев, с дымом и чадом полковых бань, кухонь и кузниц.

– Я вспомнил! – Али потряс Евтихия за край плаща. – Здесь дядя свернул вот на эту дорогу.

Дорогу укатали повозки и истоптали ишаки. Солнце поднялось до зенита, их тени предельно укоротились, и Ицхак подкреплял Али шербетом. Дорога обогнула оливковые сады и сбежала с пригорка в финиковую рощу. Скорее всего, эта роща была чьим-то садом, но старым и брошенным. Посадки давно переросли плодовый возраст, пожухлые кроны спутались, и сад обратился в заросшую дикую чащу.

– Полумёртвый сад, – бросил вполголоса Евтихий. – Сгодился за неимением леса…

За финиковой рощей поднимались холмы. По логике магов, самый первый из них, с выгоревшей лысой вершиной, смог бы обозначать страну духов и призраков.

– Я боюсь, – вдруг признался Али.

Евтихий положил ему на плечо руку. Всё-таки, мальчишка был определённо ниже и мельче своего возраста…

В подножиях холмов нашлись вырытые людьми пещеры. Зёв то одной, то другой бросался в глаза. Подобные опустелые пещеры Евтихий видел и прежде. На родине…. На родине такие гроты-кельи пустовали на месте закрытых властями  монастырей.

Пустуют и здесь. В сумерках под погибшими деревьями мальчишке вполне могло сделаться жутко. Особенно, возле пещеры, чей лаз исчезал во мраке под холмом, в самой толще земли. Боящийся поддаётся внушению.

– Вы сели отдыхать в этом гроте? – громко, чтобы разорвать гнетущую тишину, сказал Евтихий. – Или в другом?

– В другом… – эхом отозвался Али.

– Пойдёмте, пойдёмте скорее отсюда, – забеспокоился Ицхак. Тишина и тень полумёртвой рощи неприятно действовали на него.

Из крайней пещерки выползла сизоватая струйка дыма.

– Погоди-ка, – Евтихий в одиночку сунулся в пещеру.

Шорох, возня и арабская брань донеслись из грота. Евтихий выскочил, вытаскивая из пещеры старуху. Али, увидев её, охнул и задрожал коленями. За оба плеча Евтихий удерживал шиитку-отшельницу Фатиму.

В грязных обносках, без паранджи, шиитка Фатима силилась спрятать руки в рукавах платья. Сажа и грязь пристали к подолу, трава и песок набились в седые спутанные космы. Фатима, задрав голову, зыркнула на пришельцев, будто хотела оскалиться и укусить кого-то из них. Мутная слеза собралась в уголке её глаза.

Из пещеры коптило зловонное кострище.

– Ас-салям алейкум, – Евтихий отпустил старуху. – Посмотри, Фатима, этот стоящий перед тобой отрок чтит, как и ты, вашего пророка со всеми его родственниками, ближними и дальними. Ты видишь отрока, Фатима?

– Нет, – дёрнула головой старуха.

– Но тебе известно, что с ним произошло, так?

– Нет.

– Ты слышала про дворец, возникший на пустыре, и про то, как некий мальчишка сорил в Багдаде золотом?

– Нет! – рявкнула Фатима, и седые космы мотнулись из стороны в сторону.

– А про свадьбу и волшебное исчезновение Бедр аль-Будур? Об этом говорили все торговые ряды базара.

– Нет.

– Но ведь ты, – Евтихий развернул шиитку к себе лицом, – конечно, видела этого мальчишку здесь, на этом самом месте, с его так называемым дядей?

Старуха помолчала и, желчно улыбаясь, процедила:

– Ни-и-ет!

– Ой, как же ты, Фатима, любезна и чрезвычайно правдива! – восхитился Евтихий. Старуха склонила на бок голову и поглядела ему в глаза, не мигая и не стыдясь отсутствия паранджи. – Теперь сто раз подумай, женщина-дервиш, перед тем, как сказать «нет». Ибо визирь грозится отсечь этому парню голову.

Фатима молчала. Евтихий удовлетворённо кивнул и продолжил:

– После совершённого здесь над мальчиком ритуала…

– Я чуть было не оглохла от грохота, – перебила старуха, – когда паршивец на третий день перелетел сюда из пещеры!

– О, как я тебя понимаю и как сочувствую. Звук действительно больно бьёт по ушам, особенно в пещерах… Так после совершения ритуала его дядя в течение трёх месяцев скрывался неподалёку?

Фатима сомкнула губы беззубого рта так, что крючковатый нос едва не упёрся в подбородок.

– Магрибинец дожидался, когда же светильник и перстень признают мальчика. Верно?

Фатима пожевала губами и сцепила на груди руки. Пальцы её были узловатые, с заскорузлыми, грязными от земли ногтями.

– Спасибо, добрая женщина. Твоё молчание гораздо правдивее, нежели твоя разговорчивость.

Старуха смерила его взглядом, перевела глаза на Ицхака и обратно.

– В Багдаде, в торговых рядах, – хрипло выговорила отшельница, – люди стали врать, что у проклятого магрибинца появился брат. То ли румиец, то ли еврей! Будь-ка с ним осторожен, – она ухмыльнулась, – ежели встретишь.

Али тихонечко охнул, а Ицхак потоптался с ноги на ногу и заметил:

– Ну, естественно, румиец и еврей – что может быть отвратительней для правоверного багдадца!

А Евтихий вдруг как-то иначе посмотрел на Фатиму. Доброжелательно, что ли… На её старые руки, на тёмные, запылившиеся морщины, на седые и спутанные волосы. Что-то вспомнил и ни с того ни с сего признался со вздохом:

– В моей прекрасной стране было множество людей – таких, как ты, отшельница. Людей смиренных перед судьбой и независимых в суждениях, слабых телом и сильных сердцем, нищих духом и богатых любовью, людей – рабов их подвига и свободных от нравственного уродства. Но им сказали, что для страны важнее мощь войска и власть военного Императора, нежели их совестливое уединение. Им повелели отречься и жить, как живут все! Берегись, Фатима: скоро и в этой стране повелят предать веру и убеждения. Других уже изгнали, и вот я, иноземец, стою перед тобою и спасаю от интриг вашего визиря уличного мальчишку и неизвестную мне девчонку, но не знаю, кто и как сможет спасти мою обессовестившую страну. Фатима! Хочешь ли спасать чужих детей в далёком Китае иль Занзибаре? Держи себе на пропитание, на что-нибудь да сгодится, – он сунул ей в руки серебряный дирхем.

Дирхем – дневное пропитание. Старуха сморщилась, раскрыла перед носом ладонь, гадко сплюнула на монету и выкинула её вон. Монета звякнула и скатилась куда-то в расщелину промеж камней.

Евтихий повернулся и пошагал прочь. Он не видел, как Али оставил Фатиме весь шербет и все финики и поспешил за ним и Ицхаком.

Все трое спускались к реке, к великому Тигру – одной из двух великих рек Вавилонских.

 

26.

«…сюжет стал известен случайно. В 1709 году во Франции был прекращен выпуск книг «1001 ночи», поскольку у издателя Антуана Галлана иссяк запас восточных сюжетов. Неожиданно А.Галлана разыскал сириец Ханна Дияб из Алеппо и, подарив несколько неизвестных повестей, исчез навсегда. Среди подаренных повестей оказалась и повесть об Али ад-Дине, не входившая ни в один из старинных арабских сборников. Бумаги Ханны Дияба были утеряны, а арабский текст этой классической восточной сказки появился позднее уже как перевод с французского…»

(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», окончание).

 

Али ад-Дин перепугался, когда увидел у реки целый отряд каранбийцев. Мальчишка сбился с ноги и замедлил шаг. Паренёк немного успокоился лишь тогда, когда разглядел знакомое лицо – Ибрахима ибн Джибраила.

– А для чего… – запнулся мальчишка. – Для чего нам… к реке?

Спросить-то ему страх как хотелось про каранбийцев, а не про реку. Евтихий не подал виду: сейчас неплохо чем-то отвлечь мальчишку. Румиец стал спокойно и непринуждённо объяснять:

– Мы хотим, Али, чтобы твой разум и твоя душа, psyche, как следует припомнили каждый час того дня. Для этого я и взял с собой финики и сласти, чтобы они напомнили тебе дядю, – Евтихий усмехнулся, пусть незлая усмешка успокоит мальчишку.

– А дядя, – не выдержал Али, – вовсе не водил меня к реке! И к Фатиме не водил – зачем? Там у неё жутко, у неё наверняка – скорпионы в пещере, бр-р, – он поёжился.

Они спускались к берегу. Каранбийцы сидели на земле рядами по двое или по трое, но Ибрахим уже заметил пришедших и успел подняться.

– Али, я открою тебе misterion, одну тайну. Есть такие ритуалы, которыми люди, зовущие себя магами, пытаются околдовать других. Твой дядя, я в этом уже не сомневаюсь, внушил тебе отзывчивость на них. Мы просто воспроизведём некоторые ключевые стороны, и я уверен, что твой перстень откликнется и заработает. Ты любишь чудеса и волшебные истории?

– Нет! – вырвалось у Али вполне искренне. Парень с недавних пор напрочь разлюбил всякие чудеса и приключения. – Всё равно я не понял. При чём здесь старая Фатима?

– Объясню, – легко согласился Евтихий. – Есть повести и мифы, в которых герой, начиная подвиги, идёт в пустыню или в лес, чтобы встретить некрасивую, страшного вида старуху. Это часть ритуала, мы её прошли. Старуха – как бы проводник в иной мир. Поэтому герой тут же переправляется через реку, ведь страна волшебства всегда начинается за рекой. Это ключ к ритуалу, дядя вписал его, codire, в твой разум. Знаешь, есть всего-то три или четыре ключа к этим обрядам, так что мы не ошибёмся.

Они сошли на берег, на мокрый песок. Воды Тигра неторопливо текли мимо берега и выставляли напоказ из-под прозрачной толщи илистое речное дно.

– Вот для тебя река Стикс, граница волшебной страны мёртвых, – Евтихий поставил мальчишку перед собой, заглянул ему в глаза. – Твоя душа, твоё «я», твой внутренний человечек должен почувствовать, как вот-вот расстанется с телом. Соберись, приготовься. Потрогай воду и потри кольцо! Ты извини, но перстень послушен лишь воле того, кто убеждён, что с минуты на минуту умрёт.

Парень исполнительно сел на корточки и старательно коснулся воды. Ничего не произошло… Ибрахим едва не испортил всё дело: поднял с земли каранбийцев и зычно выкрикнул:

– Построиться! Приготовиться к штурму дворца…

Али так и отпрянул от воды. Он тщетно растирал перстень, стучал по нему, тряс рукой и ковырял ногтем печатку.

– Не получается… – он падал духом.

– Делай, делай что-нибудь с перстнем, – ободрил Евтихий. – Мы никому не расскажем ни про Фатиму, ни про дядино колдовство – договорились? Объясним, будто ты пошёл на реку, чтобы от беды утопиться, а там случайно потёр это кольцо, – Евтихий опять позволил себе усмехнуться: – Как будто целый месяц, Али, ты ни разу не потирал руки!

Али ад-Дин опешил:

– С чего это я должен идти и топиться? – он вытаращил глаза.

Евтихий тяжело вздохнул. Конечно, с отроком так поступать не стоило… Но всё же магрибинец сделал Али взрослым, поэтому румиец решился на запрещённый приём:

– Халиф на самом деле отрубит тебе голову, – он жёстко сообщил. – За похищенный светильник и за пропажу Бедр аль-Будур. Визирь Джафар выхлопотал тебе сорокадневную отсрочку, но сегодня она истекает. Прости, Али.

Али изменился в лице. Евтихий сжал губы: теперь-то парень знает наверняка, что сегодня погибнет. Али ад-Дин тряс и тормошил Соломонов перстень, что-то причитал над ним заплетающимся языком.

– Требуй! – прикрикнул Евтихий. – Пусть вернёт Бедр аль-Будур вместе с дворцом!

Ощутимо задрожал воздух, послышался далёкий рокот, словно зароптал ветер и загудели движущиеся токи воздуха. Али испуганно вскинул руку с перстнем:

– Эй, он же греется!

Евтихий перехватил его руку, кольцо само по себе мелко дрожало. Воздух вокруг них плыл и колебался, а каранбийцы озирались по сторонам.

– Вот и ваши джинны явились, – бросил Евтихий и спокойно перекрестился.

– Шма Исраэль… – тихо затянул молитву еврей Ицхак.

Ибрахим ладонями провёл по лицу, как будто совершил намаз или омовение.

– Нет, не получится, – в глазах Али заблестели слёзы. – Если бы перстень мог приносить светильник и всякие сокровища, то дядя справился бы и без меня.

– А ты парень сообразительный, – одобрил Евтихий. – Если так, то пусть он перенесёт нас к светильнику.

Земля под ногами качнулась, гудение ветра стало невыносимым… От хлопка воздуха, заполнившего собой опустевшее пространство, погнулись в финиковой роще деревья…

И наоборот… Вихрь и ураган, поток ветра и вытесненного воздуха ринулись от них во все стороны. Первое, что поразило Евтихия там, где очутился отряд, было то, что солнце едва поднималось над горизонтом.

Точно времени суток в этой части мира было на три-четыре часа меньше, нежели под Багдадом.

 

27.

«Под знаменем чёрного цвета исламские войска Аббасидов воевали в знак траура по убитым потомкам Мухаммеда. Свергнутая семья Омейядов сражалась под родовым белым знаменем. Алиды и их сторонники-шииты остались верны зелёному цвету – любимому цвету Мухаммеда и знамени его родственников. Редкая исламская страна не имеет флага из чёрных, белых и зелёных полос – цветов первых халифских династий…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории дипломатии).

 

– Флаги же! Смотри, какие здесь флаги!

Над минаретом вилось зелёное Мухаммедово знамя. Чуть поодаль на той же высоте – белело союзное Омейядское. Знамёна рвались на ветру, сухой песок облаком нёсся по воздуху, колол лица, набивался в одежду, с шорохом тёрся в складках знамён. Каранбийцы – Аббасидское войско – вскинули чёрные флаги. Двумя колоннами, как двумя рукавами реки, бойцы потекли к мавзолею, охватывая его с флангов.

– Allah Akbar! – на ветру, заматывая лицо тюрбаном, орал Ибрахим.

– Allah Akbar! – в окнах мавзолея мелькали, пуская стрелы, бойцы противника.

Величественный мавзолей Ситт-Зубейды вырастал посреди песков. Песок как морские волны бежал по глади пустыни. Он как прибой наплывал на стены мавзолея. Смальта, яркая плитка, облицовка багдадской работы – всюду набился песок: и в каменную резьбу, и в решётки на окнах, и в петли дверей.

– Зелёный флаг, да чей же он здесь? Неужто, Алидов?

– Идрисидов… Марокканской ветви Алидов…

Каранбийцы рвались на приступ, лезли в окна, высаживали двери и решётки. Те, кто срывался вниз, падали на песок с разрезанным горлом или животом. Из окон святыни – той, что по правде-то Божией, ещё не построена, что и стоять ещё не имеет права ни в Багдаде, ни где бы то ни было, – из окон её летели стрелы, а копья кололи, вонзаясь в животы штурмующих.

– Чьё это – белое знамя? Неужели Кордовы, неужели Омейядов…

– Естественно. Марокко и Кордова… Магрибский союз, враги Аббасидов…

По плиткам и резьбе, которую лишь через годы и годы прорежут в память о Зубейде, растеклась кровь. Кто-то выставил в оконный проём чёрное знамя. Кордовский или марокканский боец выпал из окна с перебитыми рёбрами.

– Где же мы оказались – в Магрибской пустыне? Не может быть! Это за Ливией, в Ифрикии… Шма Исраэль…

Бой кипел уже внутри мавзолея. Магрибинцы сопротивлялись на площадках минарета, но исколотые тела, сорванные с голов шлемы, вырванное из рук оружие – всё это с каждым часом падало из более высоких окон. Кто-то в раже боя выскочил на верхнюю площадку и срубил зелёное знамя, чтобы воткнуть своё, чёрное.

– Это берберы, я догадался! Их племена носят тюрбаны цвета индиго.

– Ицхак, помолчи, прошу тебя… Я вижу и без твоих commentariorum… соосмыслений…

С минарета сорвалось белое знамя Омейядов. Шум и крики, дребезг оружия, еле различимые из-за песчаного ветра, затихли. Слышался только свист ветра и шорох песка. Охрана из марокканских берберов была уничтожена.

В дверях возник Ибрахим, он вытер меч о тряпки чьих-то одежд. Если Ибрахим медлителен, значит дочка халифа жива и невредима, а самого магрибинца, скорее всего, нет в этом здании.

Кто-то осторожно снимал чёрные флаги и снова крепил зелёные и белые, как было. Каранбийцы прятали оружие и закутывались в берберские джуббы и тюрбаны цвета индиго. Брошенные доспехи собрали, тела убитых оттащили в пустыню и присыпали песком.

– А песчаная буря нам на руку, – протянул Евтихий. – Бог даст, магрибинец будет беречь глаза под тюрбаном и не увидит разбитых решёток…

Тут мальчишка Али ад-Дин запрыгал, показывая рукой куда-то вверх. На крыше мавзолея, на прогулочной площадке, кричала и била в ладоши девчонка лет тринадцати или четырнадцати – Бедр аль-Будур, одна из дочерей багдадского халифа.

 

28.

«Мавзолей Зубейды. Расположен в историческом центре Багдада, построен в начале XIII века. Величественное архитектурное сооружение, выразившее мощь и силу багдадского зодчества…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории Багдада).

 

Для Бедр аль-Будур ещё в Багдаде каменщики отделили в боковом пределе мавзолея три комнаты. Вместе с Али её содержали именно здесь. Отчасти поэтому они упорно называли сооружение «дворцом». Через зарешёченное окно «дворцовой» спальни на кровати и подушки летели пыль и песок из пустыни. Ицхаку захотелось поиграть на ситаре, но он лишь вытряхнул из его чаши пригоршню белой марокканской пыли.

– Магрибинец не обижал, не приставал к тебе? – на лбу Евтихия лежали морщины.

– Хвала Аллаху, – уклончиво ответила девчонка с прямым, немного дерзким взглядом.

– Светильник сейчас у него? – Евтихий напряжённо сжал губы. – Обычный медный светильник? – объяснил он.

– Дядя даже спит с ним в обнимку, – Бедр аль-Будур блеснула глазами. – Затемно уехал в пустыню кого-то встречать и забрал светильник с собой. Целый месяц всё ждёт и ждёт кого-то. Он трясётся над этой лампой! – добавила.

В её присутствии Али ад-Дин робел и тушевался. Он мялся у двери, а юная супруга не спешила пригласить его сесть на подушки. Евтихий устало опустился на матерчатый валик.

– Полагаю, ты отнюдь не нужна магрибинцу. Просто в неурочный час оказалась в мавзолее.

– В мавзолее? – Бедр аль-Будур приподняла чёрные брови.

– Во дворце, – не стал спорить с ней Евтихий. – Маг хотел застать не на тебя, а Али с его перстнем. Светильник магрибинцу отдала именно ты?

Бедр аль-Будур захлопала глазами, рисуясь под несмышлёную:

– Я же не знала, – оправдалась она. – Этот ничего мне не сказал, – кивнула на Али ад-Дина. – Было скучно. Да, я же скучала! – она возмутилась. – Этот вечно был с каранбийцами в военных лагерях. А перед дворцом появился смешной старьёвщик.

– Старьёвщик? – утомлённо кивнул Евтихий.

– Вернее – дядя. Вот, его дядя, – она пальцем показала на Али как на виновного. – Я же думала, это старьёвщик! Было смешно, старичок собирал медные светильники и менял их на новые. Какая глупость! Я так смеялась: он же не в своём уме. Отдаёт новый светильник, а себе берёт совсем старые, – Бедр аль-Будур хихикнула. – Я велела позвать его, он же – глупец! Дервиш! А я люблю дервишей – они потешные.

Евтихий с трудом воспринял услышанное и глянул на Ицхака. Ицхак выразительно развёл руками. Бедр аль-Будур оглянулась:

– Что не так?! – бросила с вызовом.

– Девочка, – не выдержал Ицхак. – А чем, по-твоему, живёт старьёвщик и медник? Лампы зеленеют и прогорают, может случиться пожар. Старьёвщик за новую лампу забирает две старые и несёт их на переплавку. Излишек меди остаётся ему в прибыль. Над чем здесь смеяться? – Ицхак на пальцах показывал девчонке доход от вторичного промысла.

Бедр аль-Будур округлила глаза и фыркнула. Сложность расчёта её возмутила.

– Девушка, – тихо позвал Евтихий. – А ты читать-то и писать умеешь? – спросил и пожалел о спрошенном.

Дитя халифского гарема, эта царевна оставалась рабыниной дочкой. Она – разменная монетка в политических браках. А это – неясное будущее, шаткое положение. Если улыбнётся удача, станет женой в роскошном гареме, где будет ещё больше фонтанов, павлинов и резных беседок. Не повезёт – останется в доме, где родилась, и о ней позабудут. У её отца, правоверного халифа, таких царевен-полурабынь много.

– Будур, – снова позвал Евтихий. – Сумеешь ли… Сумеешь ли отвлечь магрибинца, когда он приедет? Попробуй дать ему вино и вот это… из этой коробочки, – сжимая до белизны губы, он подал ей порошок.

Бедр аль-Будур прищурила глазки и чуть заметно кивнула. Коробочка исчезла в рукаве её платья.

 

29.

«Бандж. Сильное наркотическое средство, индийский вид садовой конопли, гашиш (от арабского «hash’ish», наслаждение, забвение). В IX веке из Азии через Магриб поставлялись в Европу особые специи, благовония и наркотические вещества. На доходы от этой торговли Магриб вооружал пиратские суда, опустошавшие побережье Южной Италии…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории Востока).

 

Всадника заметили издали: его тёмная фигурка приметно маячила посреди пустыни. С замотанным в синий тюрбан лицом и укутанный от песчаного ветра в берберскую джуббу всадник летел, прижимаясь чуть ли не к гриве коня. Всадник был один.

– Магрибинец, – решил за всех Ибрахим.

Магрибинца встретили у дверей. Сразу же отвели прочь коня. Благо, что ветер с колючим песком не позволял задерживаться и вести разговоры. Укрыв его плащами с боков, якобы от песка и ветра, магрибинца завели в мавзолей. Здесь его поджидала Бедр аль-Будур:

– Дядюшка! – девица лучилась от радости. – Ты куда-то исчез чуть свет. Мне было скучно! – под руку она увела магрибинца в свою комнатку. Магрибинец не сопротивлялся.

Когда дверь закрылась, Бедр аль-Будур выпустила его руку.

– Тут вообще отвратительно скучно! – повторила она требовательно.

– Ты – счастливая. Ой, ты, правда – счастливая, – магрибинец стал разматывать берберский тюрбан. Нестойкая синяя краска потекла от его пота, оставив разводы на лице у висков и по краям седоватой бороды. – Скоро всё это, – он показал рукой на присыпанные пылью и песком валики, ковры и подушки, – всё это закончится.

Бедр аль-Будур вздёрнула носик и подняла брови. Дядя-магрибинец устало опустился на один из бархатных валиков. Лицо прорезали глубокие складки от носа до уголков рта. Он потёр их кистью руки, но только глубже втёр в кожу линялую краску индиго.

Дочка халифа вопросительно смотрела, всё также приподняв бровки.

– Я встретил вестника, и он тут же поскакал обратно, – дядя поднял глаза. – Обрадуйся и будь счастлива, юная Будур: в дневном переходе отсюда остановился переждать бурю сам халиф правоверных.

– Мой отец? – вдруг вспыхнула девчонка.

Магрибинец смешался и неловко покачал тюрбаном:

– Н-нет, – он снял с головы промокший тюрбан, к вискам и ко лбу прилипли полуседые прядки. – Правоверный халиф Идрис аль-Хашим, да пошлёт ему Аллах дни веселья! – сам магрибинец не спешил веселиться. – Он-то – истинный халиф, потомок Мухаммеда от его внука Хашима, сына Али и Фатимы, дочери пророка, – он снова надел тюрбан на голову.

– Он молод и хорош собой? – сорвалось с губ Бедр аль-Будур.

– Н-н… не знаю, – признался магрибинец. – Я его не видел. Лишь делаю то, что мне велят его слуги. Скоро всё закончится, прости, ты здесь случайно. Скоро окажешься в достойных тебя роскоши и уюте.

– Ну, дядюшка, – она неожиданно обвила его шею руками и поцеловала в бороду. – Я хочу веселиться. Чтобы была музыка, песни и вино.

– Вино…– отшатнулся дядя, – вино нельзя, ислам не велит… – похоже, он всё-таки сомневался. Бедр аль-Будур не выпускала его руку:

– А я уже пила вино, оно – сладкое и веселит. Я же дочь халифа! Я должна веселиться и быть красивой, чтобы халиф Идрис обо мне позаботился, – она лепестком поджала губки и слегка коснулась их синими от индиго пальцами магрибинца. Дядя лишь приоткрыл рот, но руку не выдернул. – Когда моим мужем был Али ад-Дин, он умел откуда-то доставать мне всё самое лучшее. Я хочу красивых рабынь, танцев и весёлой музыки. И ещё смешных ручных обезьянок! – она подалась вперёд и с силой прижала его руку к своей едва оформившейся груди.

Полуседой магрибинец охнул и отдёрнул руку. Бедр аль-Будур соблазнительно прогнулась, откинув косы и приоткрыв шею и плечи. Выросшая в гареме, она определённо научилась лгать и управлять мужчинами, используя их желания и свои прелести.

– Песен и музыки, – канючила она, смазливо морща носик и кривя мордашку. – И сладкого вина. Ты легко можешь сделать, чтобы всё это в миг появилось. Я так хочу!

Дядя замотал головой, плотнее прихватывая подмышкой что-то спрятанное под берберской джуббой. Стало ясно, где магрибинец хранит заклятый светильник.

– Н-нет, дочка, нет… так же нельзя. Это опасно! – он, наконец, сдался: – Эх, ну ладно, ладно, – он вскочил и отпер ключом шкафчик. – Есть, есть сладкое вино для тебя, – он вынул кувшинчик и пиалу, снял со стены кавуз и тренькнул по струне.

Девчонка разбросала по ковру подушки и разлеглась ножка на ножку. Край платья приподнялся, обнажив светленькую лодыжку. Магрибинец смущённо заморгал и пересел на другую сторону.

За дверью, за стенкой, всё слыша, ревниво и очень по-юношески сжимал кулаки и глотал мальчишечьи слёзы Али ад-Дин.

– Брось, дружок, брось, – сердечно прошептал Ицхак, – она тебя недостойна. Послушай меня, ты скоро встретишь красавицу, что будет верна тебе до могилы. Не прозевай её: девица будет нести на голове кувшин с водою. Правда-правда, я это предсказываю, дружок Али, ведь я учёный еврей и прочёл это в огромной древней книге.

– Посмотрим… Ещё посмотрим… – не верил Али. – Бедр аль-Будур… я как услышал её имя … – больше он ничего не смог выговорить. – Песня! – вдруг прошептал он. – Эту песню пели мне в детстве, я помню.

Дядя, назвавшийся братом его отца, подыгрывая на кавузе, пел тягучую песню на согдийском языке. Евтихий знал несколько слов языка согдов. Дядя пел халифской девчонке про свой родной дом и далёкий Ma wara an-Nahr – согдийское Заречье.

Сладкое домашнее вино – мутное, с осадком. Прикрывая ручками пиалу, девчонка высыпала из рукава порошок банджа. Пара щепотей дурманящего зелья в вине почти незаметны.

– Выпей, дядюшка, попробуй. У тебя пересохло горло!

Кавуз тренькнул. Дядя, силясь не глядеть на разлёгшуюся девчонку, выпил из пиалы.

– Astagfirullahi, – пробормотал. Несобранно попытался подняться на ноги, но сел на место. Взгляд расфокусировался. Магрибинец скорчил на лице гримасу-усмешку и захихикал.

Он уронил кавуз и поднял к голове руки, пытаясь сохранить равновесие. Звякнув об пол, что-то выпало на ковёр из-под джуббы. Дядя покачнулся и мирно лёг на подушки. Хохотнул, дёрнулся всем телом и вдруг ухватил Бедр аль-Будур за приоткрывшуюся ногу. Та истерически взвизгнула и рванулась.

Пинком Ибрахим ибн Джибраил распахнул двери – створки ударились о стену. Одурманенный магрибинец, лёжа, поджал колени к груди и опять захихикал. Ицхак придержал Али, Евтихий оттащил от магрибинца визжащую дочку халифа.

– Kafirun! Shirk! – ругался Ибрахим. Он сбил тюрбан с головы магрибинца, ухватил его за волосы и приподнял над полом.

– Ой, не надо, не надо! – завизжала Бедр аль-Будур.

Ибрахим приставил к шее магрибинца меч и приготовился отсечь голову, как отрезают её козе или барану. Али ад-Дин завопил и замахал руками.

– Не смей! – выкрикнул Евтихий. – Ибрахим, не смей! – верный слуга аль-Фадла недоуменно встопорщил усы и выпустил магрибинца.

Голова его стукнулась об пол. Дядя замычал и попробовал разлепить глаза. Из распахнувшейся джуббы выкатилась медная, зелёная от времени лампа. Ибрахим ногой отпихнул её прочь. Задребезжав, лампа откатилась к ногам Ицхака. Тот ойкнул, нагнулся, хотел поднять её, но отдёрнул руки.

– Боюсь, – признался он и смущённо пожал плечами.

Ибрахим походя подцепил светильник, обернул чьим-то тюрбаном и собрался вынести.

– Ибн Джибраил, – позвал Евтихий, – понравится ли аль-Фадлу аль-Бармаки, что ты трогаешь пахлевийский огонь Вахрама?

Ибрахим, сощурившись, помолчал, но доводу рассудка подчинился. Развернул светильник и поставил его на пол. Кивнул на магрибинца:

– Приходит в себя. Дотянется.

– Ибрахим, уведи детей! – приказал Евтихий.

Тот осклабился, но вывел Бедр аль-Будур и Али ад-Дина из комнаты. Какое-то время под сводами раздавались его команды: Ибрахим собирал и строил бойцов. Медный светильник валялся на полу в пяти шагах от магрибинца, а тот еле-еле начинал шевелить руками и ногами.

Евтихий опустился перед его лицом на одно колено. Потрогал жилку у него на шее, приоткрыл ему веко. Тот резко дёрнул головой и, приходя в себя, распахнул глаза.

– На какое имя, мерзавец, ты заклял мальчишку в твоём ритуале? – Евтихий грубо качнул его. – Отвечай! Мне известно, что при обряде дают имя. Какое имя ты дал ему?

– Зу-ль-Карнайн… – пробормотал дядя.

– Мерзавец! – Евтихий сморщился, потому что Зу-ль-Карнайн, «двурогий месяц», это имя богатыря из легенды, влюблённого в красавицу Бедр аль-Будур, «луну среди полнолуния». – Из-за тебя парень чуть душой не сломался, когда посреди базара выкрикнули про паланкин Бедр аль-Будур. Совпадение, да? Колдовское внушение, побочное следствие? – он тряс магрибинца за шиворот, отчего голова его моталась из стороны в сторону. – Да ты в правду ли ему родной дядька, а?

– Ну, естественно… – магрибинец силился высвободиться и приподняться, но голова кружилась. – Конечно же… Да я не сделал бы ему зла, клянусь…

– Кто тебя научил ритуалу инициации? Колдун, отвечай! Кто посвящал тебя в маги?

Дядя-магрибинец, наконец, самостоятельно сел и с усилием остановил глаза на Евтихии:

– Румиец… – определил с разочарованием. – А вот я – гябр, слышишь ты, я – гябр и сын гябра! И учился магии у согдийских манихеев…

– Манихеев? – брезгливо скривился Евтихий. – Знаю. Вредоносная зороастрийская секта.

Дядя замотал головой, приходя в сознание. Снова поднял взгляд на Евтихия. Глаза были серые, почти белёсые, под веками – мешки и нездоровые тени.

– Манихеи, – выговорил заплетающимся языком, – славят победу духа избранных над грязью мира.

– Ах, значит, это для победы духа они изводят целые народы утончённым развратом и самоистязанием? – Евтихий в отвращении поднялся. – Этим-то искусством ты и служишь Идрисидам, потомкам халифа Али? Знала бы михна!

Магрибинец презрительно перевёл взгляд на светильник. Ицхак поспешил заслонить его.

– А правда ли? – встрял он. – Правда ли, что это вещь царя Шоломона бен Давида?

Маг поднял на него глаза и болезненно сморщился:

– А ты – евре-ей, – протянул он. – Я так и знал, что этим-то всё и закончится, знал.

 

30.

«От Моисея до Моисея не было равного Моисею» (Средневековое изречение).

«Мойшей бен Маймон (Моисей Маймонид), родился в 1135 году в Кордовском халифате. Вынужденно эмигрировал в Египет в возрасте 30 лет. Крупнейший еврейский учёный и богослов, врач и философ средневековья. Избран нагидом (патриархом евреев) Египта. В традиции иудаизма известен как Рамбам[13], автор 14-ти книг «Мишны-Торы» – обширного комментария к Талмуду и нормам иудейской веры. Умер в 1204 году – через триста лет после происходящих событий…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания).

 

– Н-нет, это вещи не царя Сулеймана.

Магрибинец с трудом сел прямо, скрестив под собой ноги, и положил руки на колени. Зеленоватой медной лампы он старался не упускать из виду.

– Чьи же? – Ицхак нервно потёр переносицу.

– К ц-царю С-сулейману, – тянул время магрибинец, – они, боюсь, не попали. Тот, кто их вызвал… вызовет из неоткуда… боюсь, сильно ошибся… ошибётся в расчётах.

По стене из решётчатого окна сыпался песок. Песок усеивал ковры и набивался в сандалии. На полу, на ковре стоял светильник, и Ицхак не решался тронуть его даже пальцем.

– Кто… вызвал его и ошибся? – Ицхак нервно сплёл и расплёл пальцы.

– Н-не знаю, – протянул магрибинец, глянув на Евтихия. – Его… ещё нет. Он – Мойшей бен Маймон.

– Еврей! – воскликнул Ицхак, чему-то радуясь или перед кем-то благоговея. – Учёный, мудрец. Барух Ата Адонай Элогейну!… – он вытянул руку к светильнику, прикоснулся и отдёрнул её, поразившись прохладе и шершавости старой меди. Поднять, взять лампу в руки еврей не решился.

Магрибинец досадливо дёрнул бородой и усмехнулся. Его голова ещё кружилась от банджа, а человек в румийской одежде преграждал путь к светильнику. Магрибинец стал будто невзначай отвлекать от лампы внимание:

– Тот человек лет через триста напишет самый большой трактат о вашем Талмуде. Так говорит чудотворный огонь Вахрама.

Евтихий подступил ближе, не сводя глаз с магрибинца.

– Шма Исраэль! Всего через триста лет! – восклицал Ицхак, на лице которого боролась острая смесь восторга, страха, надежды и трепета. – О-о, я знаю, это будет Сам Избавитель, Сам Мессия, наш Царь-Мошиах!

– Не думаю, – Евтихий поднял с ковра светильник и прижал ладони к поверхности его стенок.

…Мысли, образы, знания – они словно светились где-то перед внутренним оком. Так бывает, когда закроешь глаза, и что-то зримое ещё плывёт под веками. Theorie, hypothese, prognose. Персидские слова забывались, всплывали родные, греческие…

– Похоже, как если бы острый стилос, стерженёк для письма, сам собой писал прямо в мыслях. Мысли – как восковые дощечки, – сорвалось у Евтихия.

…Вощёные таблички одна за другой отлетали – короткие, порою ясные, а порой и туманные. Чужие времена, события, жизни, уроки и сроки. Бармакиды… иконоборцы… ар-Рашид… великий Карл… Чудотворный огонь будто составлял огненные письмена.

– Так что же там, ну, что? – Ицхак кружил около Евтихия, непрестанно восклицая. – Скажи: это – Мессия, это грядущий Царь и Спаситель, ну, признайся же, грек!

– Нет, не Мессия, – определил Евтихий. – Мудрец и философ – да. Он – вдохновенный, м-м… technicus et ingeniosus, искусный и вдохновенный, ingenier. Сын твоего народа и трудного времени, – светильник жёг ладони, а мысли словно сами собой проговаривались: – В Андалусии вас будут тиранить халифы, а власти Кордовы повелят принять ислам и верховенство Халифата. Малодушные и лукавые согласятся, но в тайне останутся иудеями. Тогда непокорным и подозрительным отрубят головы. Многие убегут с родины, как…

Евтихий едва избежал сравнения с собой. Ицхак, заглядывая ему в глаза, стоял перед ним и нервно сцеплял и расцеплял пальцы. Магрибинец за его спиной холодно посмеивался.

– И что – что он сделал? Рабби Моисей? – не выдержал Ицхак.

– Не знаю, – Евтихий отвёл ладони от стенок светильника, держа его перед собой за изогнутую ручку. Горлышко для огня становилось всё горячее. – Это его techne machine, искусное устройство. Мне не всё ясно. Он не magos, не волхв и не жрец огня. Он бежал в Египет, где постиг тайные премудрости и пронзил времена своим оком. Не знаю, какую силу он обуздает, но опыт мне подсказывает, что лучше бы и не знать. Видимо, мудрец заглянул… заглянет… вперёд лет на двести.

У Ицхака увлажнились глаза и побелели щёки. Он справился с дрожью на губах и выдавил:

– Что же – тогда? Придёт Царь-Мошиах, Избавитель? – Ицхак не спрашивал, Ицхак просил подтвердить его веру. Евтихий отвёл глаза.

– Нет, – отрезал он. – В Испании вас будут тиранить как прежде, а власти повелят принять латинский крест и верховенство Римского папы. Малодушные и лукавые согласятся, но в тайне останутся иудеями. Тогда непокорных и подозрительных сожгут на кострах. Многие убегут с родины, как… как ранее Моисей Маймонид.

– Но почему? – в голосе у Ицхака проскользнул плач. – Всем прочим халифаты, империи… а евреям… – клок его коротенькой бороды заходил вверх и вниз, точно Ицхак сглатывал ком. Он кистями рук сжал себе голову и вдруг затянул, как бы со слезами:

При ре-ека-ах Вавило-о-онски-их…

Сиде-ели-и мы и пла-акали-и…

Вспомина-а-ая о Сио-оне…

– Ицхак, замолчи! – Евтихий оборвал его. – Твой горький псалом пропоёт каждый из живущих на земле народов!

– Ты не понимаешь… – прошептал Ицхак. – Ты ничего не понимаешь. Бен Маймон отошлёт бесценный дар не вам, не вам, а Соломону… в помощь моему, именно моему народу, а ты… а вы… вы не имеете на него права. Это судьба моего, только моего народа… – Ицхак отошёл, сел на полуприсыпанные песком подушки и опять обхватил руками голову. – Лампа, прожигающая времена, светильник, знающий мудрость веков. А в лампе можно запросто разжечь огонь? А! Зажечь в ней огонь?

Он вскинулся, ища поддержки. Магрибинец горько усмехнулся, глядя на недосягаемый светильник. Ицхак стиснул руки в запястьях. За решётчатым окном нёсся песчаный ветер, песок залетал в окно пригоршнями и сыпался на одежду. Ицхак не стряхивал.

– Зажечь… – колеблясь, повторил Евтихий.

– Зажги огонь, – севшим голосом велел магрибинец. – Из огня состоит плоть джиннов и ангелов, огнём движутся сферы небес, а в небесах начертаны судьбы мира. Ты их не прочтёшь, румиец, ты не знаешь начатков халдейских наук. Только науки магов al-Gebra, al-Himia и звёздные al-Manahim откроют, как приготовить огненные письмена!

– Apparatus, приготовление, – для чего-то повторил Евтихий.

– В таинственном огне, – желчно кивнул магрибинец, – записаны все знания…

– Codire, записывать, – механически повторил Евтихий.

– Остаётся лишь объявить огню свою волю…

– Progpamma, объявление воли.

– Румиец, ты намерен повторять все слова на твоём нечестивом варварском наречии?

– Нет, магрибинец, лишь те, – Евтихий медленно поставил светильник на ковёр, – что предостерегающе звучат, когда в руках держишь эту лампу. Лампа распознаёт смотрителей по кончикам пальцев. Твои отец и брат, а ещё отец жены твоего брата были смотрителями. В Али ад-Дине – их кровь. Избивая парня, ты сознательно берёг его руки от повреждений?

– Я не избивал его, а пробуждал в мальчишке взрослого! – защищался магрибинец. – Да, светильник чудотворного огня читает людей по рукам. На руках есть пот и чешуйки кожи, а в них – тайна всего, что написано на роду…

– Geneticus codex, – повторил Евтихий.

– Румиец, заткнись! У меня мороз дерёт по коже от твоего наречия.

– Не от наречия, а от тайного смысла, который ты, магрибский колдун, хоть и не ведаешь, но спиной ощущаешь!

Еврей Ицхак быстро поднял голову:

– О-о, я теперь понял. Руки, кровь, пот и рисунок на коже! – он метнулся и схватил лампу, судорожно сжал её ладонями. – О-о, чувствую! Как перстом Ангела по скрижали сердца. Как сладко хоть один миг побыть её смотрителем. Мы родная кровь… Рабби Мойшей хотел, чтобы лампа подчинялась лишь Соломону. Соломону! Царь Шоломон – еврей, и рабби – еврей, и я тоже – еврей. Мы от Йегудина колена, мы, иудеи, роднее Соломону, чем кто бы то ни было! – он запальчиво выкрикнул.

У Евтихия настороженно сжались губы и сузились глаза. Еврей Ицхак нежно, как дитя, держал светильник и гладил. За его спиной шатко привставал и, не скрывая досады, смеялся магрибинец. На лице Ицхака сменялись то радость и трепет, то боль и отчаяние.

– Огонь – субстанция, движущая небесные сферы, – говорил он, болезненно прикрывая глаза. – Огонь – таинственный атрибут мироздания. Рабби, ты смог дотянуться и отщипнуть от него частичку, ты заключил её в медный сосуд, – закатив глаза, он блаженно беседовал с Маймонидом. – Тут – воплощённое знание о временах, народах и мироустройстве. Тут – власть перемещать великое и ценное, что было и будет под небом. Воплощение огня, – он повторил ещё раз, – воплощение.

– Informatio, – механически повторил Евтихий, – воплощение…

А Ицхак вздрогнул:

– Ай, как же ты, мудрец, обманулся? – он слезливо сморщился. – Ай-яй-яй, Мойшей бен Маймон, ты направил светильник не в Эрец-Исраэль, а к необрезанным мидянам и персам. А кольцо, ключ к воплощённому огню, узнающий руку родного по крови, ты отослал на край света. Зачем?… Или же…

Ицхак потрясённо поднял брови, что-то прозревая внутренним взором. Он смешался.

– Ну, вот и ты, Исаак, это понял. Никто не ошибался, – Евтихий настойчиво забрал лампу из рук Ицхака. – Светильник веками лежал в Эрец-Исраэле. Его увезли вавилоняне, когда расхищали Иерусалим, потом спрятали персы. Охолоди, Исаак. Премудрый Соломон распорядился светильником и кольцом, как счёл нужным. Иначе кто же, по-твоему, велел выгравировать на перстне горькое: «Хам зэ йаавор» – «Пройдёт и это!»

– Что значит – кто? – Ицхак не хотел отдавать светильник, но подчинился. – Разве царь не принял дар и отказался? – он беспомощно перевёл взгляд с Евтихия на магрибинца. – Но почему же, Шоломон бен Давид, почему! – Ицхак чуть не рыдал. – Отдай, отдай мне эту лампу хоть на час, хоть на пару мгновений, и я спасу мой народ, поразив его врагов самым страшным, что ведомо светильнику – всеми громами и молниями, всем частным действием…

– Чем? – Евтихий заслонил светильник краем хитона.

Лицо у Ицхака морщилось и кривилось от слёз:

– Я не знаю, что это… Услышал от лампы… – Ицхак тянул к светильнику руки, но применить силу не решался. – Частное действие. На твоём проклятом языке это звучит как atomice energia, – он отступил, – сам думай, что это такое. А я не хочу, мне страшно…

Ицхак обмяк и опустился на усыпанные песком подушки. Он уронил голову на руки и зарыдал, раскачиваясь из стороны в сторону. Распахнулась дверь. Сквозящий ветер занёс из окна пригоршню песка и пыли. В дверях стоял Ибрахим. Ицхак, напоказ выражая скорбь, собрал песок с пола и посыпал им голову, продолжая раскачиваться и плакать:

При ре-ека-ах Вавило-о-онски-их…

Сиде-ели-и мы и пла-акали-и,

Повесив на сук на-аши а-арфы-ы…

А на-ам говори-или-и: «Пойте!

По-ойте и весе-ели-ите-есь…»

– Исаак, – Евтихий позвал его по-гречески, а не по-персидски. – Твой ли один народ так несчастен? Мне ли не сесть рядом с тобой и не зарыдать?

– Зачем? Зачем царь Шломо не пожалел своего народа?

– Какого своего? – Евтихий был непреклонен. – Соломон сын Давида-царя – святой твоей, моей и вот их веры. Думаешь ли ты, что он премудрым сердцем не понял, как должен поступить, когда ему свалились непрошеные дары?

– Лучше бы он их уничтожил! – выкрикнул Ицхак по-персидски.

В дверях стоял Ибрахим ибн Джибраил с обнажённым мечом. Слушая, он покачивал головой.

– Румиец! Мои каранбийцы построены. Мне велено любой ценой доставить священную вещь Бармакидам, – на лезвии меча среди зазубрин виднелись нестёртые остатки крови. Ибрахим протянул руку за лампой.

– Дай, дай мне зажечь её хоть на мгновение времени! – взмолился Ицхак, кинувшись в ноги Ибрахиму. – Клянусь, я никого, никого не погублю!

Евтихий тяжело вздохнул. Он давно отучил себя улыбаться, когда смешно, плакать, когда на душе больно, и отводить глаза, когда стыдно.

 

31.

 

Лампа светилась – могло показаться, что она действительно горит огнём. Али ад-Дин тёр её стенки ладонями, и рыжие сполохи взлетали над её носиком. Свечение металось по сводам и тёмным углам мавзолея Ситт-Зубейды.

Прямо в пустыню были распахнуты главные двери. Песчаный ветер унялся. Али ад-Дин держал над языками света пальцы, как будто бы грел озябшие руки.

– Попроси перенести нас и этот дворец обратно. На пустырь в каранбийском лагере, – тихо сказал Евтихий. Али ад-Дин только поднял на него глаза…

Каким-то краешком слуха они ещё услыхали, как после них в Марокканской пустыне прогремел ворвавшийся в пустоту ветер. Наверное, смерчами взвились в небо тучи песка… В каранбийском лагере, наоборот, вытесненный дворцом воздух вихрями понёсся прочь, во все стороны.

С казарм сорвало крыши.

В самом мавзолее и на пустыре под Багдадом ощутимо запахло раскалённым железом. Прошло несколько мгновений. Сполохи над светильником угасли. В раскрытые двери мавзолея стало видно, как от дальних каранбийских казарм несётся пятёрка всадников. Братья Бармакиды и пара стражников нахлёстывали коней плётками, летели во весь дух, а их кони таращили глаза и скалились.

Они так и ворвались в мавзолей Зубейды. На ходу соскакивая с лошадей, придерживая на головах тюрбаны, Бармакиды путались в развивающихся полах джубб.

– Ты справился, румиец! Ты справился, – выдохнул набегу Муса, без сил опускаясь на каменные ступени.

– О дочь халифа, ты цела, здорова, жива! О, хвала Аллаху, – это заискивал Джафар. Он суетился возле Бедр аль-Будур, а с Али ад-Дином оказался сух и холоден: – Почёт юному зятю халифа, – и всё.

– Ты успел, румиец, успел. Я в тебя верил, – это снова Муса, он облегчённо вытирал со лба испарину.

Один аль-Фадл остался суров и недружелюбен:

– Где магрибинский колдун? – аль-Фадл уставился на Евтихия.

Евтихий выдержал его взгляд.

– Смотри сам, – он ответил. – В соседней комнате.

Ибрахим ибн Джибраил за ноги выволок из комнаты обезглавленный труп. Муса Бармак презрительно полуобернулся на тело и на кровавую дорожку за ним.

– Bismi Allahi al-Waalii al-Mumiit[14], – и равнодушно отвернулся. – Ну? Где? – Бармакид торопил Евтихия.

Евтихий Медиоланский молча протянул остывающий светильник Али ад-Дина.

– Это она, в самом деле, она. Хвала Создателю миров, – Муса аль-Бармаки схватил лампу. – Я лишь младенцем видел её однажды и то издали. Отец водил меня в Ноубехар. А где же?… – он оглянулся, ища Али ад-Дина. – Ай, вот ты где, юный герой, победитель злодея из Магриба! Халиф наградит тебя, – что-то фальшивое, неискреннее прозвенело в голосе, когда Муса осматривал Али и щупал перстень магрибинца на его большом пальце.

Так полубрезгливо и небрежно рассматривает чужих детей себялюбец.

Под окрики Ибрахима каранбийцы один за другим покидали мавзолей. Бедр аль-Будур и Али ушли с Джафаром и аль-Фадлом. Следом за Бармакидами, покачиваясь и горюя о своём, вышел Ицхак.

Муса и Евтихий остались с глазу на глаз. Долго молчали, наконец, Муса, покивав, разлепил губы:

– Я подумал над твоими словами, румиец. Ты прав, этой могучей вещью и ключом к ней нельзя владеть единолично – опасно.

Евтихий молчал, ждал продолжения, хотя и видел, что аль-Бармаки хитрит. Глаза у Евтихия немедленно сузились. Как перед скорой схваткой.

– Ты, конечно, конечно, прав, – в раздумье повторял аль-Бармаки, – светильник целесообразнее делить с Карлом. Безраздельная власть чревата… как бы это выразиться… переворотами. Шаткостью престола. Зачем, владея всем миром, бояться своих приближённых? Тогда как власть двоих – это взаимная безопасность. И сдерживание!

Муса хищно усмехнулся. Священный огонь Вахрама он стискивал своими кулачищами воина и полководца.

– Никто не покусится на власть халифа и его визирей без ведома Карла, – решил Бармакид. – Никто не отважится без воли халифа и его визирей посягнуть на твоего императора.

– Мой император, – стиснул зубы Евтихий, – не Карл, а верный император Ирина. Да ниспошлёт ей Господь благодатного света Своей Премудрости!

Румиец, ни на кого не глядя, вышел из мавзолея. Марокканский песок на ступенях мешался с багдадской пылью. Неожиданно его придержал за локоть Ибрахим. Качнул головой, чтобы им отойти в сторону.

– Что мне надо сделать? Ты же меня поймал, румиец.

– Ты о чём, Ибрахим?

– Ради тебя я нарушил присягу аль-Фадлу. Выдал труп марокканского раба за тело магрибинца… Где он сам, мне дозволено знать?

– Далеко или близко, – уклонился Евтихий. – Ты мне не должен, верный воин.

Ибрахим фыркнул, встопорщив усы. Досадуя на Евтихия, щёлкнул языком:

– Не скажешь, где колдун?

– Думаю, он у одного человека, чей образ жизни напомнил мне лучших людей моей слабеющей родины.

Показывая, что разговор закончен, Евтихий повернулся спиной и сделал несколько шагов. Потом он будто вспомнил что-то и обернулся, крикнул через плечо:

– Выполни мою просьбу, Ибрахим! Передай Мусе, пусть вернёт мавзолей покойной Ситт-Зубейды в годы, определённые ему Создателем. Ах, да, ещё пожелай долгих лет жизни самой Ситт-Зубейде – да благословит её и да приветствует ваш так и не ставший изобразимым и не пострадавший за людей бог! – он зашагал прочь из каранбийского лагеря.

 

32.

«Ряд хроник сдержанно сообщают о неких иерусалимских привилегиях, будто бы полученных римским папой от багдадского халифа. О сути привилегий европейские и арабские хроники старательно умалчивают… Что составило предмет переговоров Карла и двора ар-Рашида, осталось неизвестным…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории дипломатии).

 

В диване царили суета и торжественность. Проходил приём франкского посольства – третий за последние дни. Каранбийская стража уже вытеснила арабскую гвардию во второстепенные залы. Посол-лангобард велел Евтихию стоять за правым плечом – как положено лицу, содействовавшему успеху миссии. Евтихий молча стискивал зубы. Переводчик Ицхак откровенно глотал слёзы.

Наступали короткие багдадские сумерки, чиновники торопились успеть до ночи. Посреди ковров и атласных валиков уселись на возвышении Бармакиды – все четверо. Двери в сводчатых арках распахнуты. В решётчатые окна лился тускнеющий вечерний свет. С Тигра тянуло холодом. Пальцы старого Йахъи Бармака покоились на стенках медной лампы из Ноубехара.

Ицхак с усилием воли переводил на персидский язык слова лангобарда:

– «…Карл, Император Рима и мира, повелитель Востока и Запада, отводит святейшему папе римскому Леону поместья в Иерусалиме и пригородах, право распоряжаться монастырями и храмами, а также первенство в церковных и политических вопросах Святой Палестины…»

Джафар, визирь ар-Рашида, кончиками пальцев поглаживал на щеках бородку.

– А что я оставлю восточным патриархам? – он поднял брови. – Все привилегии – одному римскому папе?

– Карл признаёт первенство римского папы и никого кроме папы! – отчеканил посол.

Костяшки пальцев Йахъи Бармака нервно забарабанили по светильнику.

– Ну, хорошо, Харун ар-Рашид подтвердит привилегии, – решил за своего халифа Джафар. – Что ещё?

– Карл, Император Рима, настаивает на возвращении Риму южноиталийских земель Сицилии и Калабрии.

Аль-Фадл и Муса Бармаки посовещались, Йахъя хмуро кивнул.

– Пусть будет так, – дозволил Джафар, – но халиф восстанавливает свою власть над Кордовой и Андалусией. А также над Марокко и всем Магрибом, Ифрикией и Египтом. Да благословит халифа Аллах и да приветствует! – Джафар хищно улыбнулся.

– Но Император Карл сочтёт справедливым, – посол-лангобард нахмурился, – передачу северной Андалусии именно ему, Карлу, в память обретения в тех краях священного кольца Соломона.

Переводя это, Ицхак сморщился как от зубной боли. От Евтихия не укрылось, как напряглись Джафар и Муса Бармакиды. Кто-то из чиновников подскочил и развернул перед ними лист бумаги, по-видимому, карту земли. Аль-Фадл Бармак, тыча в неё пальцем, что-то раздражённо твердил братьям. Джафар аль-Бармаки закивал головой:

– Мы согласны, но правоверный халиф берёт взамен этого земли восточной Византии – от гор Кавказа и Железных ворот Дербента, через Грузию и Армению, – разгораясь, перечислял Джафар, – через Трапезунд до Босфора, а с этим – и всё побережье Эвксинского и Эгейского морей. И ещё город-пригород Никею!

Когда-то в Никее святые отцы Церкви составили православный символ веры… В Никее, в сорока милях от Константинополя, вырос Евтихий. Там с побережья видны за Босфором дворцы константинопольских царей и бухта Золотой Рог.

– Мы принимаем это! – лангобард продал христианскую Византию. – Карл, император, требует: пусть Халифат не препятствует его браку с императрицей Ириной. Пусть Халифат признает за Империей право на земли саксов, германцев и англов, на Болгарию, Хазарию и все прилежащие к ним страны – скифские и славянские, – посол нервно сплёл пальцы, шаря глазами по расстеленной карте.

Из-за Тигра в решётчатые окна дивана сочился закат. Джафар поспешно скатал в трубку птолемееву карту:

– А пусть так, мы принимаем. Но в сферу забот Халифата войдут Индия и Китай до края ойкумены. А Карлу, императору, халиф подарит земли за океаном, если таковые где-либо сыщутся, – усмехаясь, Джафар заблестел зубами. – Наш правоверный халиф ар-Рашид жалует брата своего Карла титулом «князь моря» – «emir al-bahr»!

– «Admiral»? – выговорил лангобард, коверкая арабские слова. Пока братья Бармаки переговаривались, посол прочистил горло и выпалил: – Великий Карл будет владеть кольцом Соломона каждый первый год из двух лет! А пользование сосудом огня передаёт Аарону, вождю аравитян, – лангобард задрал чёрную бороду.

Джафар поднял голову и переглянулся с отцом и братьями:

– Тогда каждый второй год Сулеймановым перстнем пусть владеет Харун ар-Рашид, халиф правоверных! Светильник же он передаст на то время румийцам и франкам. Пусть обмен происходит в этот день ежегодно.

– Пусть так! По христианскому календарю сегодня – месяц октябрь, тридцатый день, – заключил посол.

– Да свершится, – довольный Джафар откинулся на подушки.

Евтихий, не выдержав, покинул зал приёма. Стражники-каранбийцы не пустили его далее третьей двери. Чужеземцам настрого запрещалось бродить по правительственным зданиям.

Какое-то время спустя, Евтихий всё ещё стоял у стены, созерцая арабески и ожидая, не выйдет ли кто-либо из франкского посольства. Нарушая церемонии и правила, первым из зала приёмов выскочил переводчик Ицхак. Ицхак сжимал губы и сдерживал на глазах слёзы. На Евтихия он даже и не взглянул.

Вечером, в гостинице, Ицхак съехал от него в другую комнату.

 

33.

«На реках Вавилонских сидели мы и плакали, вспоминая о родном доме. Повесили мы на сук наши арфы, а нам говорят: «Спойте! Спойте из радостных песен вашего народа!» – Как же нам петь? Если я позабуду тебя, мой опустошённый город, то прилипни язык к моей гортани, отсохни рука. Слушай, опустошитель! Придёт и на тебя другой сильный! Придёт, чтобы и твоих младенцев размозжить о камень».

(Чудотворный огонь Вахрама. Пересказ-перевод 136-го библейского псалма).

 

В покоях у Мусы встречали Евтихия как дорогого гостя. Невольники и невольницы спешили подложить румийцу атласные подушки и парчовые валики. Рабыни подносили сладости и ароматную воду. Муса Бармак радушно посмеивался:

– Знаю, мой друг, знаю, – он потирал руки, – Евтихий, ты заслужил награду. Самую большую награду!

– Самой большой наградой, – Евтихий устало прижал к сердцу ладони, – было бы для меня доиграть с тобою, друг, начатую игру в шахматы!

Костяные шахматные фигурки заманчиво переливались в углу комнаты.

– Сегодня же – день наград, – согласился Муса. Он хлопнул в ладоши, рабы бесшумно утекли из комнаты, последняя пара невольников успела поднести поближе шахматный столик. – Сегодня великий день, – повторил Муса, – день величайших событий.

– Тридцать первое октября, – Евтихий подытожил с прохладцей.

Шахматы казались тёплыми на ощупь. На их точёных поверхностях лежали пятнышки света. Евтихий по памяти расставил отложенную игру, с мгновение медля над каждой фигурой.

– Ты никогда ни о чём не забываешь, друг? – Муса был сердечен и искренен в своём удивлении.

– Правда же, хорошо играть один на один, а не двое на двое? – не ответил Евтихий.

Муса немного насторожился и вопросительно приподнял одну бровь.

– Теперь у тебя свой собственный шах-халиф и собственный ферзь-визирь, – проговорил Евтихий. – А подле них – братья визиря, два сильных, могучих слона.

Он сделал ход. Муса, поколебавшись, ответил. Положение фигур отнюдь не казалось благоприятным для румийца. Видимо, зря Евтихий так настаивал на продолжении этой игры.

– Кто же остался у меня? – Евтихий, ища нужный ход, водил рукой над фигурами. – Король с королевой, Карл с Ириной. А рядом? У нас не водятся слоны, Муса Бармак, у нас они просто не живут. Даже в императорских зверинцах!

– Но вы как-нибудь называете фигуру «пил»? – не выдержал Муса. Отчего-то он беспокойно потёр кончики пальцев.

– О, только не слоном! – Евтихий покачал головой и прикоснулся к фигуре «пил». – У франков – это «шут», у англов – «епископ». Правда, занятно? У германцев – «гонец», «вестовой». Часто его зовут – «прислуживающий»… или же нет, «officier», «служитель», «страж, преграждающий путь» – так будет точнее.

Он, всё-таки, отступил, сдвинул белого епископа-пила к краю стола.

– А знаешь ли, Муса, что Белым Епископом зовут у нас римского папу? – заметил он как бы невзначай.

Муса не ответил. Он всё более теснил Евтихия, вынуждая отступать и обороняться. Чёрные фигуры оставляли белым всё меньшую свободу действия.

– Твой белый король обязан поберечь здоровье! – намекнул Муса на положение в игре. – Он стал слишком невнимательным. А правда ли, что король Карл слишком стар для брака с Ириной и для столь большой власти?

Теперь не ответил Евтихий: задержал руку над чужим чёрным ферзём, но не коснулся.

– Подозреваю, друг Муса, что мы доигрываем одну из последних игр. Правила шахмат изменятся. Это будут совсем другие шахматы.

– Что же поменяется? – Мусе перестал нравиться саркастичный тон Евтихия. У Бармака от него портилось настроение.

Евтихий сузившимися глазами, не мигая, смотрел на Бармакида.

– Ферзь-визирь обретёт возможность ходить из конца в конец доски и станет самой сильной фигурой. А служитель-пил более не сможет скакать через головы других фигур, как скачет конь. Нанятые тобою на рынке рассказчики разнесут новые правила. Не так ли?

Хмурясь, Бармак искал в этих словах скрытый намёк. Он шарил взглядом по шахматному столу, ища подвоха.

– У тебя дурное настроение, Евтихий, – Муса не вытерпел. – Ты в скверном расположении духа.

– Вот, кстати о духе. Дух по-персидски – «рухх», святое дыхание жизни. Здесь есть загадочная фигура – «рухх», мы зовём её «turris», «башня». Так почему же она – «рухх»?

– Ты говоришь красиво, мой добрый друг, – Бармак сделал вид, что восхитился. – Но рухх – это всего лишь птица, огромная и страшная, – Муса сделал жуткие глаза и засмеялся.

– Знаю, – Евтихий не думал шутить. – Она якобы простирает крыла по всей ойкумене. Твои хорошо оплачиваемые сказочники уже собрали тысячу и одну повесть? – он резко переменил тему и откинулся на подушки, показывая, что в шахматах почти готов сдаться.

Муса аль-Бармаки принуждённо рассмеялся. Побарабанил пальцами по шахматному столику, наклонился и сдул пылинку с фигурки шаха-халифа.

– Ай, что ты! – в смехе Муса показал зубы. – Это лишь так говорится – «тысяча и один», bin bir. Тюрки говорят «bin bir», когда хотят сказать «очень много».

– А ты повели, Муса, разделить длинные истории на части, чтобы вышло побольше. Или насобирай кучу мелких басен и соедини их как в длинную нитку дешёвого жемчуга.

– Спасибо, мой друг, – Муса посмеялся. – Вот за совет – спасибо, – аль-Бармаки расслабился, а Евтихий неожиданно добавил:

– Если не хватит историй, вели переписчикам повторить их все до одной в любой из сказок. Всю книгу, с первой до последней страницы, – Евтихий странно улыбался, одними сомкнутыми губами. Глаза оставались колючими и узкими. Муса неуютно заёрзал, мрачнея и высматривая ловушку.

– Как это… все повести повторить в одной? И саму эту повесть – тоже? – Муса нарочито весело погрозил пальцем. – Хитрец, а что делать писцу, когда он дойдет до начала повтора – повторять ещё раз до бесконечности? Хитрец, ай, ты хитрец, румиец!

Евтихий резко подался вперёд, к шахматному столу, и со стуком выдвинул белого слона-пила прямо через головы чёрных – наискось на две клетки.

– Шах! – объявил он. – Твой шах под угрозой!

Легко смеясь, Муса Бармак взял белого слона своим чёрным конём. Слон упал на ковёр, а Муса рассеяно провёл рукой над игровым полем. Что-то изменилось. От перемены положения фигур у белых появилась возможность маневра. Евтихий двинул вперёд короля, затем королеву. Ход, ещё один ход. Муса, всё более хмурясь, отвечал. Разговор прекратился. Скоро белая рухх-ладья Евтихия вошла в стан чёрных. Защищённая белым конём она вклинилась промеж чёрных ферзя и шаха. Мат? Разве чёрному королю мат и нельзя отойти? Скоро чёрный визирь-ферзь покатился по полу, разменянный на белого ферзя-королеву. Снова шах.

– Вечный шах? – потрясённый Муса Бармак поднял голову. – Ты выиграл, румиец, хотя моему королю и нет мата.

– Считай это ничьёй, – почему-то голос Евтихия оказался хриплым от напряжения. – Твой халиф-шах ещё жив. Не забывай этого. Не забывай, что может сделать простой служитель-пил, белый слон, в последний раз бьющий через головы фигур.

Румиец поднялся, разминая затёкшие суставы. Рисуя на лице радушие, встал и Муса. Помолчали. Бармак с непонятной тревогой рассматривал Евтихия. Покачал головой и отошёл к окну.

От окна, не глядя на Евтихия, он заметил, словно мимоходом:

– А ты стал играть иначе… румиец. Раньше ты осторожничал, будто прощупывал: кто перед тобой, что затеял, о чём не договаривает. Потом ты лез напролом, будто с отчаяния. Отступал, теряя фигуры и друзей, – Муса точно угадал о размолвке с Ицхаком. – А теперь я не понимаю тебя, Евтихий Медиоланский. Твои ходы столь замысловаты и загадочны… что я просто не вижу в них цели и смысла. Извини. Что? – он обернулся к Евтихию. – Велишь не забывать, как белый слон бьёт через фигуры, а рухх внезапно разит наповал?

– Хочешь ли от меня совет, Бармак и внук Бармаков? – Евтихий спросил искренне, почти по-дружески. – В этой игре погибают чёрный визирь и белая королева… Сбереги-ка ты в тайне всю историю Али ад-Дина и его дяди-магрибинца.

– Как? Как я её сберегу? О ней судачат на улицах.

– Как? – эхом повторил Евтихий. – Плохо, когда правды не знает никто, но все передают слухи. Впиши её в «Хезар-Ефсане» – тысячу повестей! Лучше, когда правду знают все, но никто в неё не верит.

– Что ты! – возмутился Муса. Даже руками замахал. – Нет и нет. Я прижгу язык каждому, кто станет болтать об этом.

– У нас говорят: острого шила в котомке не спрячешь. Ладно! – Евтихий позволил себе вздохнуть и рассмеяться. – Друг Муса, ты не позовёшь меня вечером на семейный праздник у юного зятя халифа?

Муса аль-Бармаки великодушно закивал, разводя руки в стороны:

– Конечно, не позову – зачем же звать? Желанного гостя ожидают всем сердцем, а он чует и приходит сам. Ждём тебя, друг!

– Спасибо, друг.

– Сегодня великий день!

– Обычный. Тридцать первое октября.

Евтихий прижал к груди ладони и вышел. Муса Бармак зачем-то покачал головой ему вслед. Сбитые шахматные ферзи – чёрный визирь и белая императрица – остались лежать на ковре. Ими уже принялась играть гладкошёрстая египетская кошка.

 

34.

«…802 год. “В сём году 31 числа октября месяца… в четвёртом часу ночи на вторник, Никифор, патриций и логофет, употребил тиранскую власть против благочестивейшей царицы Ирины”. Никифору содействовал “Никита, патриций и начальник военных корпусов”, а с ним и иные патриции и квесторы. “Внезапной ложью” они уверили “некоторых начальников войска”, будто “посланы самой царицей провозгласить царём Никифора”, поскольку больную Ирину царедворец-евнух Аэций якобы принуждает объявить царём его брата. “Те же патриции пошли к великому дворцу”, разослали по городу людей, “до полуночи объявили о провозглашении нового царя” и поставили стражу вокруг царицыного дворца. “Поутру послали за нею и заключили её… потом отправились в великую церковь для коронования злодея”.

“Все роптали на содеянное, проклинали коронующего и коронуемого” и удивлялись, как Бог попустил, “чтобы свинопас лишил престола ту, которая подвизалась за православную веру”. Плакали те, “которые опытом (уже) узнали злое сердце тирана”. Тотчас “произошла неестественная перемена в воздухе” и установился “несносный холод в осеннее время”…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Хроника Феофана Византийца. IX век по Рождеству Христову).

 

Вечером того дня в комнатах дворца Бармакидов пирующим услаждали слух песни рабынь и невольников. Что-то пронзительно печальное, неуловимо тревожное звенело в самом воздухе, когда пальцы рабынь касались струн чангов и кавузов. У певца, юноши-невольника, дважды прерывался голос, и лишь по щедротам Джафара ибн Йахъи он получил свою горсть остывшего плова.

Старый медный светильник лежал под рукою Мусы Бармака. Йахъя ибн Халид брезгливо морщился. Он выражал неудовольствие, что Джафар аль-Бармаки окружил вниманием Али ад-Дина и подливал ему в чашку вина. Юный Али захмелел, но старательно веселился, показывая Джафару перстень царя Сулеймана.

За полупрозрачной занавеской сидели женщины – Зубейда, Бедр аль-Будур и невольницы. Были видны их очертания, и слышался недовольный голосок дочки халифа да покровительственный смех её мачехи.

Джафар щёлкнул пальцами, призывая к вниманию:

– Бедр аль-Будур, – Джафар был слегка навеселе, – Бедр аль-Будур захотела развлечься. Ей хочется посмотреть на дервиша!

Певцы затихли, кавуз за занавеской пронзительно тренькнул и смолк. Аль-Фадл тревожно оглянулся на дверь и сделал знак начальнику стражи Ибрахиму.

– Об этом дервише говорит весь Багдад. Это – Фатима, женщина-дервиш. Ибрахим, впусти её – Ситт-Зубейда разрешила.

Аль-Фадл сдержанно кивнул, и Ибрахим скрылся за дверью. Муса Бармак умиротворённо сказал, чтобы все слышали:

– Пусть, пусть войдёт! Фатима – шиитка, а халифу нужна лояльность подданных-шиитов.

– У халифа и юный зять – шиит, – сдержанно напомнил аль-Фадл. В комнату вошла Фатима, и аль-Фадл замолчал.

Войдя, отшельница остановилась и, как показалось, на короткий миг задержала глаза на Евтихии. Наверное, она и в правду заметила его сквозь частую паранджу, покрытую синим домотканым хиджабом. Из-под хиджаба высунулась рука с фисташковыми чётками.

– Ты угощайся, благочестивая Фатима, – засуетился визирь Джафар. Фатима повернулась и молча ушла на женскую половину комнаты. Джафар отчего-то перевёл дух с облегчением.

Сквозь занавеску по очертаниям фигур и теней было видно, как Фатима откинула паранджу. Бедр аль-Будур тихонько ойкнула. Старуха приблизилась к Ситт-Зубейде и, кажется, сунула ей чётки для поцелуя.

– As-salam aalaykum warahmatu Llah, о царица, – голос старухи резанул слух. – Мудрая, властная, – протянула она про Зубейду, – а молишь Аллаха о власти для сына. Э-эх, глупая женщина… Будет же, будет ему меч халифа! Молила бы лучше Аллаха о его счастье.

Муса аль-Бармаки зачем-то покосился на Евтихия. Румиец смотрел перед собой в пол и хранил молчание. За занавеской Фатима отошла к Бедр аль-Будур и коснулась её – может быть, поцеловала в голову, но через занавес было неотчётливо видно.

– Совсем юная, ты счастли-ивая, – протянула. – Не-ет, царицей не станешь. Сыта будешь, одета, здорова! В богатом гареме с садами жить будешь… Хвала Аллаху!

Фатима, опустив на лицо паранджу, вышла. Джафар распорядился, и рабы поспешили подать ей подушки, но старуха не села. Её чётки звонко щёлкали в тишине. Лицо старого Йахъи ибн Халида покрылось испариной.

– Послушай-ка! Фатима! – Джафар затеял развлечь собравшихся. – А вот у юного Али голова от вина разболелась. Фатима, ты же – целительница, пойди, полечи его!

Старуха обернулась, выпростала из-под хиджаба обе руки и вдруг цепко ухватила за голову самого Джафара.

– Болит! – зычно всем объявила. – Сильно болит! Отвалится, – брезгливо сказала и отошла, чтобы также ухватить за голову аль-Фадла и Йахъю ибн Халида. – Болит и тут болит, – подтвердила и подошла к Мусе.

Муса Бармак, поколебавшись, сам обнажил и склонил голову, но Фатима, потоптавшись, качнула туда-сюда чётками и прошла мимо. Вернулась к Али, погладила ему лоб и вдруг дала подзатыльник. Али ад-Дин ойкнул.

– Не болит, – проворчала старуха. – Прошла уже!

– Ой, правда прошла… – Али растеряно пощупал голову и похлопал глазами.

Джафар Бармак старательно через силу рассмеялся:

– Руки благочестивой Фатимы – чудеснейшие после рук Аллаха!

– Это – shirk! – возмутился Ибрахим. – Shirk, многобожие…

– А и головы-то себе вылечить не можете, – Фатима неожиданно всех укорила. – Чужие дома лампой с места на место таскаете, а самим себе помочь не умеете. Кому она нужна – ваша лампа-то? И-и-эх! – пристыдила. – Ни вылечить, ни научить, ни утешить.

Али ад-Дин растерянно подтащил светильник поближе, пока Фатима топталась и дребезжала чётками. Аль-Фадл Бармак закрутил головой на мощной и мускулистой шее:

– Напрасно ты так, благочестивая, напрасно! – сурово прогремел басом. – Уже завтра Бармакиды будут раздавать багдадцам хлеб и одежды. Не ропщи, добрая женщина, не ропщи! – пригрозил аль-Фадл.

– А можно попросить чего угодно! – не вытерпела Бедр аль-Будур, она подглядывала из-за занавески. – Как тебе целый дворец, Фатима? С изумрудными решётками и нефритовыми колоннами!

– И дворец был пустой! Гробница. Снаружи разукрашенный, а внутри – кости мёртвые. Всё пусто, когда духа нет! Бедр аль-Будур, а Бедр аль-Будур, – позвала дважды. – Проси мужа, пусть требует у светильника светлого духа. Дух как птица реет, где хочет! Проси птицу. Нет, не птицу, хотя бы яичко рухх-птицы!…

Джафар призывно захлопал в ладоши:

– Ибрахим! Наша Фатима устала – вели поскорей наградить её и накормить досыта!

Фатиму ухватили под руки, аль-Фадл вдогонку рявкнул на Ибрахима, умеряя ретивость. Муса Бармак сам подскочил к Фатиме, оттолкнул грубого начальника стражи и ухватил старуху за плечи, что-то ласково говоря ей.

Старуха полуобернулась на Евтихия.

Показалось, что отшельница поманила его пальцем. Евтихий оказался с ней рядом. Чтобы Фатиму не затолкали, он поддержал её за спину. Муса Бармак, суетясь, размахивал руками и напирал, вытесняя к двери их обоих.

– В твоём доме сегодня беда… – услышал от старухи румиец.

– Что? – Евтихий наклонился к самой её парандже.

– Дома случилась беда, – повторила. – С этого дня твой дом будет всё меньше и меньше. Одно царство, потом крохотная страна, потом один город…

– До каких пределов? – выдохнул Евтихий, ловя каждое слово.

– До одного квартала фонарщиков-греков в чужой роскошной столице…

Вокруг ощутимо задрожал воздух, донёсся гул, поначалу едва слышный.

– Что это? – Муса выпустил плечо Фатимы.

– Это? – не понял Евтихий.

– Запах… Как в михне, когда идёт дознание.

В комнатах пахло калёным железом. Евтихий обернулся, выпустив спину Фатимы. В углу комнаты – это было шагах в десяти от дверного проёма – на коленках сидел Али ад-Дин и яростно натирал светильник. От его стенок накалялся и гудел воздух, а над горлышком взвивались язычки то ли огня, то ли яркого свечения.

– Али! – завизжала, выскакивая с женской половины, Бедр аль-Будур. За её спиной с причитанием кричала мачеха Ситт-Зубейда.

Что-то оглушительно охнуло – точно лопнул, не дозвонив, медный колокол. Взметнулись изодранные подушки, клочья копры и хлопка, вздыбились волнами ковры. Али выбросило из комнаты прямо в двери. Ошалев то ли от боли, то ли от страха, он лицом зарылся в хиджаб Фатимы, вопя и отмахиваясь руками.

– Перстень! – взвился вопль Ибрахима. – Шиитка крадёт у него Сулейманов перстень!

Евтихий заслонял Фатиму со спины, Муса, растерявшись, метался в дверях, аль-Фадл силился оттеснить Евтихия или оторвать от Фатимы мальчишку. Позади всех захлёбывалась слезами Бедр аль-Будур.

– Бей же! – растянувшись на изодранных коврах, в панике закричал Йахъя ибн Халид. – Ибрахим, бей её!

Ибрахим дважды ударил Фатиму ножом, чудом не заколов и Али. Тело в парандже и хиджабе обмякло. Евтихий подхватил Фатиму под руки.

– Что? Как же это? – подскочил Муса аль-Бармаки. Евтихий отбросил с Фатимы паранджу, прижал руки к её сонной артерии.

– Мертва, – сообщил коротко.

– Как? Что же это?

– Уж ты-то выкрутишься, – прошептал Евтихий. – Солжёшь, что это брат магрибинца убил отшельницу и переоделся в её паранджу.

– При чём тут твоя старуха! – Муса держал в ладонях две половинки лопнувшего светильника. – Это, вот это – что?

Стоял запах жжёного масла и калёного железа. В комнате тихо хныкала забытая девчонка – Бедр аль-Будур. Служанки и рабыни суетились над Ситт-Зубейдой, женой халифа, ахали и давали ей дышать нюхательной солью. В стороне от всех сжался на корточках и стучал зубами Али ад-Дин. Джафар Бармак бесцельно катал по полу рассыпанные шахматные фигуры… Йахъя ибн Халид уже поднялся и вытирал сорванной чалмой лицо, он тяжело дышал, распахивал на себе джуббу, и аль-Фадл торопился вывести его из душной комнаты.

Джафар вдруг поднял голову от разбросанных шахмат и потянулся к Али:

– Дай, пожалуйста, – попросил фальшиво, неискренне.

Али, всхлипнув, стянул с большого пальца перстень и отдал Джафару. Перстень сгодился визирю лишь на мизинец.

– Это – ты, – запнулся Муса Бармак, показывая рукой на румийца. – Это – ты позвал сюда Фатиму. Ах ты, – он выдохнул. – Вон ты как… Ход слоном наискось, через головы фигур. Вон ты как… Рухх-птица, шахматная ладья. Причём здесь птица-рухх?! – Муса выкрикнул.

– Думай, – с желчью велел Евтихий, сузив глаза и сжав в ниточку губы.

– Дух реет, где хочет… – мучился Муса. – Крылья над ойкуменой… Рухх – это целый мир, так, да? Эй, расследователь шайтанских вер?!

Евтихий ворохнул ногой разорванные валики и подушки. Одна половинка расколотой лампы упала и, кружась, зазвенела.

– Рухх – это сказочная птица-небосвод. Мальчишка запросил её яйцо. То есть целый мир под небом со всем богатством всех стран и времён.

– Как… но с этим как быть? – Муса держал вторую половинку светильника. Остатки масла текли ему на одежду. Он вытирал лицо, размазывая масло по бороде и вороту.

Евтихий равнодушно пожал одним плечом:

– Никак. Запись на огне исчезла. Нельзя всё прошлое и будущее мира вместить в один день. Нельзя в одном рассказе из «Тысячи повестей» повторить целиком всю книгу. Я же говорил тебе: это вечный шах, но ты не слушал!

Муса резко выдохнул, но пока сдержался. Евтихий помолчал и, наконец, посоветовал:

– В отчете халифу напиши, что служащие лампе джинны оскорбились за птицу-рухх и унесли светильник с собой.

Али сжался в своём углу в комок. Скоро пришли невольницы и увели Бедр аль-Будур с собой. Девчонка на прощание оглянулась.

Джафар Бармак судорожно сжимал в кулаке перстень Соломона.

– Хам зэ йаавор, это тоже пройдёт, – утешил его Евтихий на иврите и на персидском. – Прости, Муса, но я уйду. На душе неспокойно. Что-то плохое стряслось на моей родине.

 

35.

«…перед свергнутой им Ириной Никифор оправдывался “с обыкновенной своей личиной притворной доброты,… что против своей воли был возведён на престол, которого не желал”. Он советовал Ирине сохранять спокойствие и “не скрывать от него никаких царских сокровищ”, как это случалось в дни прежнего её заточения.

Боголюбивая царица говорила: “Причину моего падения… приписываю себе и своим согрешениям”, а слухи о тебе до меня доходили, “и я могла бы убить тебя”, но не верила слухам, а теперь сама “прошу тебя пощадить мою слабость…”

Никифор повелел немедленно сослать её. “А в это время послы Карла ещё находились в городе и были свидетелями всех событий”…»

(Чудотворный огонь Вахрама. Хроника Феофана Византийца, IX век по Рождеству Христову).

 

Муса аль-Бармаки разбудил его посреди ночи. Евтихий вскочил от грохота дверей, он спал одетый – после происшедшего с лампой он был готов к аресту и заточению без суда. Муса со стражниками ворвался в гостиницу.

– Собирайся! Пойди, румиец, посмотри, что ты наделал!

Евтихий позволил вывести себя в город. Немедленно бросать его в зиндан Бармак не собирался – слишком для этого был встревожен. Он нервно показал рукой за реку. На западном берегу в окнах дворцов то здесь, то там вспыхивали и гасли огни. По словам Мусы, от Сулейманова перстня и от расколотой лампы по комнатам дворцов метались всю ночь джинны.

– Джинны? – не поверил Евтихий.

– Люди во дворцах не спят, боятся выпущенных духов, – скороговоркой передавал Муса. Из обрывков его слов выходило, что, начиная с заката солнца, гулямам и невольникам стали мерещиться видения, а в серебряных зеркалах возникали и двигались картины города Константинополя. От перстня на руке Джафара шёл слабеющий с каждым часом свет, а невольницы в гареме бредили, пересказывая чьи-то слова, но в бреду говорили только по-эллински.

– Кто-нибудь смог перевести? – Евтихий берёг хладнокровие.

– Ицхака, вашего еврея, водят сейчас из комнаты в комнату, – сообщил Бармак. – Приводили багдадских христиан, но все они оказались сирийцами и по-эллински почти не понимают.

– Джафар здоров? – остановил Евтихий.

– Перстень его на руке даже не жжётся. Голоса и картины в зеркалах час от часа слабеют.

– У кольца иссякает energia, как это… действие, – волнуясь, Евтихий забывал персидские слова. – Скоро всё прекратится.

На набережной Евтихий остановился. Спускаться к лодочному мосту он не спешил. Бармак осветил его лицо факелом.

– Дальше я не пойду, Моисей, – на греческий лад обратился Евтихий. – Я там не нужен. Скажи, что видится в зеркалах? Вернее… что произошло в Константинополе? – он сжал, позволил себе сжать руки и этим выдал своё волнение.

– А происходит то, что ты устроил, румиец, – качнул факелом Бармакид. – В твоём городе на глазах у послов твоего Карла свергли твою царицу. А мы не можем этому воспрепятствовать, поскольку светильник твоими стараниями расколот.

– Она жива?

Муса вдосталь потянул время, мстительно наслаждаясь и покачивая факелом. Бармакид вполне удостоверился, что Евтихий тоже способен тревожиться и с болью дожидаться ответа.

– Я спрашиваю: мой верный император Ирина жива ли? – Евтихий ухватил Бармака за отворот джуббы. Бармак кивнул и пожал плечами. – Кто её сверг? Аэций, её управляющий евнух?

– Нет, – усмехнулся Муса, – евнух Аэций смещён. Новый император – Никифор, бывший казначей двора.

– Слава Богу! – Евтихий выпустил джуббу Бармака. – Слава Богу, что на этот раз у власти окажется не легионер или гвардеец, а светский чиновник, – неожиданно сказал он пополам с горем.

– Напротив, – смерил его взглядом Бармак. – С Никифором заодно начальник армейских школ, столичная гвардия и все военные корпуса города.

Евтихий плотнее запахнулся в гиматий. В темноте, в сполохах факела выражение его лица осталось для аль-Бармаки непонятным.

– Ты видел мерзкое бабье лицо Никифора? – вдруг спросил он.

– Оно с полчаса стояло в серебряном зеркале, пока Никифор о чём-то говорил с царицей. Он лицемерно плакался.

– О да, он слезлив, – Евтихий сжал зубы. – Всякому известно, что от слёз у него пухнет лицо, он злится, а от злости слезит ещё больше[15]. Что с Ириной? – повторил он.

– Ссылка. На днях её повезут на остров Лесбос.

– Подлость. Какая подлость, – Евтихий отвернулся. – По морю, больную, в ноябре месяце, когда сквозят ветры…

Муса Бармак опустил факел, и тени метнулись вдоль набережной.

– А мы могли спасти её, румиец! – аль-Бармаки почти прошипел в спину Евтихию. – Да, браком с Великим Карлом, слиянием ваших империй, уступкой земель Риму и Халифату. Что – велика цена за жизнь святой царицы? Да неужели мы, Бармакиды, допустили бы переворот, будь у нас чудотворный огонь Вахрама!

Евтихий молчал.

В верхних окнах дворцов гасли сполохи. Соломонов перстень слабел. С лязгом приоткрылись на том берегу дворцовые ворота, и из ворот выскочил всадник. Муса Бармак всматривался и мрачнел, узнавая Джафара. Визирь во весь опор мчался к городским воротам.

– Здоров ли Джафар? – глухо повторил Евтихий.

– Возвращается халиф… – решился сообщить Муса. – В ночь прискакал от него вестник. Харун ар-Рашид – в нескольких днях пути. Что мне теперь делать? – Муса горестно и как-то покорно вздохнул.

– Ты, верно, хочешь спросить, – жёстко поправил Евтихий, – что сделает с тобою халиф?

– В Святой Мекке халиф велел Джафарову воспитаннику аль-Мамуну встать на колени и присягнуть в верности сыну Зубейды аль-Амину. Аль-Амин – наш будущий халиф, а его мать Зубейда нас ненавидит.

Евтихий позволил себе сочувственно покивать Бармакиду.

– Твой брат понёсся загодя встретить будущего повелителя?

Бармак болезненно скривился. В свете огня Евтихий увидел, что у Мусы набрякли веки как после тревожной бессонницы.

– Что с тобой, друг? – спросил он, спросил коротко и вполне искренне.

– Мне нечего ответить халифу, – признался Муса. – Он спросит о светильнике, о Джафаре, о глупой его свадьбе с Бедр аль-Будур, о переговорах с Карлом.

Евтихий понимающе сцепил на груди руки.

– Мне нечего сказать послам франков, – раскаивался Муса. – Брат наобещал им какие-то иерусалимские льготы для вашего римского первосвященника.

– Не страшно. Пошлёшь королю Карлу диковинных животных для зверинца. С него довольно! – не сдержался Евтихий.

– Румиец… Ты уже дважды спросил о здоровье Джафара. Зачем?

– Перстень Соломона, – Евтихий невольно посмотрел через реку на Багдадские дворцы. – Перстень Соломона пробуждается на руке у тех, кто стоит рядом со смертью. – Здания успели потонуть в темноте, и лишь кое-где под ними мелькали факелы стражи. – Скажи ему, пусть Джафар выбросит это кольцо. Зачем хранить?

– Молись за него, румиец, – потребовал Муса. – Ты – эллин и молишься по-римски?

– Я – римлянин и молюсь по-гречески.

– Но ты разговариваешь и по-римски. Как по-римски вы зовёте священников?

Евтихий помолчал и осторожно перевёл:

– Avva или abba, то есть «отец». Это abu на арабском. «Отец abbat» – так говорят в Риме.

– Abu-l-Abbas, – с трудом повторил Муса. – Похоже на имя первого аббасидского халифа… Слушай меня, Евтихий! Пора тебе уезжать. Всем вашим – пора, румиец, всем вашим!

В тишине над рекой послышалось, как вдали стукнули городские ворота. Стража среди ночи открыла их, чтобы выпустить визиря. Джафар аль-Бармаки, визирь из рода Бармакидов, мчался к двадцать третьему халифу пророка на встречу, которая могла стать для него последней…

 

36.

«…в европейских источниках IX века утверждается, что посольство Великого Карла добилось от Харуна ар-Рашида неких особых льгот для римского папы…»

«…арабские хроники о привилегиях, подаренных Риму, как и о самом факте тайных переговоров с Карлом, красноречиво умалчивают…»

«…жизнеописания Карла настаивают, что в перечень подарков, присланных Карлу халифом, входил диковинный белый слон по имени Абу-ль-Аббас…»

(Угасающий огонь Вахрама. Последние сполохи).

 

С приходом ноября на Тигре сделалось ветрено. Вавилонская река лениво несла воды мимо Багдадского причала, а в порту суетились рабочие – в тюрбанах и широких персидских штанах.

Дощатые сходни вот-вот уберут, но Евтихий подниматься на корабль медлил. На палубе дочитывали латинские псалмы, франки слева направо крестились перед дорогой, и гребцы по одному спускались вниз, к вёслам. Холщовые паруса пока убраны и подвязаны.

Евтихий кутался на ветру в дорожный гиматий. Невзрачный серый паланкин он заметил ещё прежде, чем невольники поднесли его к причалу и поставили наземь. Полог откинули, и из паланкина выбрался Муса Бармак в чёрной джуббе с капюшоном, закрывающим лицо почти до самой бороды. Евтихий подошёл к нему первым.

– Нарочно торопился к тебе, друг, – Муса отбросил от лица капюшон, – чтобы успеть сказать: до встречи, если наша встреча когда-либо будет угодной всемилостивейшему Аллаху! – он запросто улыбнулся румийцу.

– И тебе, друг, оставаться с Божиим благословением, – Евтихий протянул ему руку, а Муса, не поживая её, вложил ему в ладонь некоторый свёрточек. – Что это? – удивился Евтихий.

– Подарок твоему императору! – Муса хитро прищурился. Евтихий развернул. В атласном платке оказался вырезанный из кости белый «пил», шахматная фигура.

– Белый слон? – понял Евтихий. – Служитель и шут? Льгота для Белого Епископа, римского папы?

– Это слон Абу-ль-Аббас, – Муса усмехнулся. – На память о нашей игре.

Румийца окликнули, поторопили. Рабочие порта собрались оттаскивать сходни.

– Как там Али? – выдохнул Евтихий.

– За Али ад-Дином приехал его дядя. Знаешь, эти магрибинцы поразительно живучи, у них, оказывается, отрастают отрезанные головы. Этот дядя забрал Али с матерью к себе в Египет, там у него скобяная лавка. Не смейся, друг: он торгует медными светильниками.

– Подавай им Бог! – пожелал Евтихий. – Что с Бедр аль-Будур?

– Не бойся за неё. Мы отдадим её за порядочного мусульманина.

Муса на прощание пожал протянутую ему руку. Евтихий, запахнувшись в плащ, взбежал вверх по деревянным сходням. Франкское посольство, благословясь, покидало Багдад.

……………………………………………………………………………………………………

Несколько месяцев спустя Евтихий узнал, что халиф Харун ар-Рашид, вернувшись из Мекки, повелел схватить всех Бармакидов – и старого Йахъю, и его сыновей.

Через три месяца, 29-го января, визирь Джафар был по приказу халифа казнён. Пропал и его брат аль-Фадл – молочное родство с халифом не уберегло его ни от опалы, ни от смерти.

Визирскому роду Бармакидов пришёл конец. Престарелый Йахъя и Муса Бармак были брошены в зиндан, и спустя два года Йахъя ибн Халид в заточении умер.

В Константинополе не пережил последствий переворота Никита Трифилий – сообщник Никифора. 30-го апреля он внезапно умер, «как говорят, отравленный ядом от Никифора», – записал в хронике Феофан Византиец. Сам же император Никифор 4-го мая упал с лошади и… всего лишь сломал себе ногу.

В ссылке на острове Лесбос 9-го августа отошла к Богу свергнутая царица Ирина. Евтихий и все, кому был дорог старый Константинополь, с тех пор чтили в этот день её память, предваряя причисление её к лику святых.

Харун ар-Рашид, расправившись с Бармакидами, сберёг власть всего-то лет на шесть. Подавляя очередное восстание эмиров, он умер во время военного похода.

Новым халифом сделался Мухаммед аль-Амин, сын Зубейды. Сбылась заветная мечта его матери. Все четыре года беспутного правления её сына страну сотрясали гражданские войны, пока его брат, полуперс аль-Мамун, не взял Багдад штурмом и не убил аль-Амина. Халифат неудержимо катился к распаду и гибели.

Ещё через пару лет в бою пал узурпатор Никифор. Слабеющая Византия скатывалась в череду смут, смены императоров и безудержного захвата власти военными.

А ещё через три года со смертью Великого Карла на части распалась его едва рождённая Западная Империя… Евтихий порой думал, как бы сложился мир, если бы он не уничтожил в тот вечер на празднике у Али злосчастный светильник?

Император Карл так и не научился ни грамотно писать, ни говорить по-гречески. Писцом и переводчиком при нём долгие годы состоял еврей Исаак. Ицхак, случайно встречая где-нибудь Евтихия, не здоровался с ним и не замечал его.

Муса Бармак благополучно пережил не только арест и опалу, но и смену ещё трёх повелителей и халифов. До конца дней он сохранял весомое влияние и занимал важнейшие посты в государстве.

Евтихий Медиоланский расследовал ещё не одно загадочное событие, но ничто, годы спустя, не вспоминал он с такой теплотой и грустью, как свою игру в шахматы с достойным и крепким соперником Мусой Бармакидом.

__________________

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/