ВОСЕМЬ ДНЕЙ МИЛОСЕРДИЯ

 

Ничто более не отражается в своем истинном виде ни в зеркале, ни в пропасти, которая являет собой ни что иное, как раздвоение сознания к бесконечности.

Жан Бодрийар

 

 

 

Часть первая. Монолит разделенный временем.

1. День первый.

…можно назвать обычной встречей незнакомых людей…

…что-то было такое, что настораживало. Не разговаривали - пожали руки и отвернулись. Из привезенных вещей, разрешили взять только теплые вещи, ручку и блокнот. Даже карманный фотоаппарат положили в камеру хранения.

…было ещё что-то - что-то такое особенное, что, не помню, что-то особенное. Наверное, что-то неважное, сразу невероятно злящее – непонятностью, бессмысленностью.

Мы отправились в горы. Повсюду размазалась грязь - противная, липкая, скользкая. Она проникала в ботинки, противно чавкая, заставляя ноги омерзительно мерзнуть, но я не обращал на это внимания – я сконцентрировался на том, чтобы не упасть в мерзкую жижу.

И это в середине лета!

И это в месте, о котором говорили как о рае!

Нет, это не рай - это настоящий ад - отвратительный, мерзкий, мокрый...

Я спросил у проводника, долго ещё месить грязь? Вместо ответа он указал на вершины гор. Там, вдали, в тумане, вырисовывались смутные очертания серых громадин, нависающих безмолвным жемчужным ожерельем. От этой картины стало не по себе. Я подумал, на кой черт я сюда попёрся? На кой чёрт ехал в вонючем вагоне, сотрясаясь от злости и отчаяния? Сейчас мог нежиться в тепличной атмосфере первоклассной гостиницы, плескаться в море, одним словом наслаждаться. Так нет - тяга к бесплатным развлечениям затянула в авантюру.

И врали всё!

Врали, говоря об этом месте как о рае. Нет здесь рая – только грязь, в которой утону как в болоте, оставляя после себя только мутный воздушный бульк, рождённый протяжным предсмертным стоном-прощанием.

Наконец спуск закончился. Возникла другая задача - карабкаться вверх по такой же мерзкой жиже, оставляя после себя следы, которые медленно затягивались грязью. И опять я ничего не смог рассмотреть впереди, я опять смотрел под ноги...

Я спросил проводника, сколько осталось?

Опять он ничего не ответил.

«- Хам, - подумал я, - быдло. Я с уважением, а он… не соизволил повернуться».

Если бы я знал людей, которые шли рядом, то наверняка высказал мнение о проводнике. Но я никого не знал - ни по именам, ни в лицо – в первый раз вместе.

Долго шли молча. В угнетающей тишине. Пестрили следами, скрывающимися в жидком грязном месиве.

Внезапно проводник остановился, а поскольку я шел за ним, то натолкнулся на него. Он стоял, вслушиваясь в звуки гор. Там что-то происходило, испуская сварливый шум. Я не стал выговаривать проводнику, подумал, - пожалуй, хорошо бы вернуться обратно, прекратить путешествие, расставшись и с проводником, и с людьми, с которыми так и не познакомился.

- Слышите? – спросил проводник.

- Чего? – раздался голос женщины.

- Не чего, а что. Что мы должны слышать? – пробасил здоровенный мужлан, следующий за мной.

- Нет, ничего не слышите, – загадочно произнес проводник и, уткнувшись взглядом в грязь, повел нас в неизвестность.

- Я слышу. Какой-то странный шум. Внутри горы, – заметил я, но проводник проигнорировал мои слова, оставив их без внимания.

Его поведение меня разозлило. Я решил отстать, поменявшись местами с мужланом. Остановился, пропустил его вперёд и сразу, как только он прошел, попытался вклиниться перед женщиной. Она не пустила, и, пожалуй, сделала это не специально, а только потому, что не заметила меня.

«- Что ж, - решил я, - пойду замыкающим, так будет лучше».

Действительно, в этот раз я оказался на своём месте. Идти стало легче. Не было видно противного проводника, с его непонятным поведением. Да и дистанцию я смог отрегулировать так, чтобы видеть всё: и шедших впереди людей; и местность, окружавшую меня; и в тоже время смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться.

- Перекур, – выдал необщительный проводник, закурив сигарету.

Я подошел к ним. Женщина и мужлан не курили, а это означало, что появился шанс сблизиться с туземцем.

- Мои спички промокли, дай прикурить, – попросил я и посмотрел в лицо проводника.

Странно, обычно меня не интересуют лица людей, но его лицо, сморщенное, с вздернутым носом, тонкой полоской губ, меж которых всунута сигарета, заинтересовало меня.

«- Такое лицо можно встретить только на картинах Босха», - подумал я, взяв зажигалку. Я прикурил, размышляя над поведением проводника, и многое стало понятно. Он урод с рождения, нелюдим, но не дурак - значит, всё понимает, и не нуждается в моём мнении о его внешности. Ну да ладно, приведёт куда надо, и слава Всевышнему, а там пошел он ко всем чертям в преисподнюю.

Но всё же, какой обман! Ловко меня провели обещаниями рая поднебесного, а вместо рая - всеобщая грязь, которую я размешиваю, боясь сгинуть в её пучине.

Выкурив сигарету, проводник повёл дальше.

- Стой! – раздалось вдали.

Я посмотрел вперед, но за спинами ничего не было видно. Странное дело, мои спутники не думали останавливаться.

- Стой! – повторил голос.

- Эй, проводник, - закричал я, - ты, что ничего не слышишь? Кто-то нас останавливает.

Проводник остановился, повернулся и тихо спросил.

- Ты что, что-то слышал?

- Да, слышал. – Наконец-то этот олух обратил внимание на меня. – Я слышал голос, который приказал остановиться.

Женщина посмотрела на меня как на идиота, но промолчала, так как сомнение поселилось и в ней - вдруг и правда я что-то слышал?

- Тут не пойдем, мы свернем. Вы не беспокойтесь, так даже короче будет, а обувь у вас, как я вижу, совсем запачкалась, не будем её беречь, – извиняясь, произнёс проводник, добавив, - обычно здесь всегда так, окрики слышат не те, кто идет впереди, а тот, кто идет последним. У нас тут так - камни, эхо.

Он извинялся!

Он повел нас сквозь колючий кустарник, росший вдоль тропинки. Он не стал сильно удаляться от дороги, а просто повел параллельно ей. Мне это не понравилось. Я стал брюзжать про себя, зачем сообщил, что слышал голос, мог промолчать. Идти было легче там - не здесь, продираясь через нелепые выросты, облепленные колючками. А проводник шёл сквозь колючие заросли, совершенно не обращая на них внимания. Хотя… я разглядел, один из кустов полоснул его запястье колючками, на руке появились пятна крови. А впрочем, нет мне никакого дела до его боли, самому бы прокарабкаться невредимым сквозь мерзкие заросли.

Стало смеркаться. Вместе с заходом солнца обрушились стаи голодных комаров, впивавшиеся в плоть заточенными хоботками.

Я отмахивался, чем только злил маленьких тварей, размазывая грязь по одежде, вместо насосавшихся кровью паразитов. Впереди шёл проводник, совершенно не обращая внимания на жужжащих тварей, что привело меня в неистовое состояние ненависти к уродливому супермену.

Да кто он такой, чтобы решать, как нам идти, тем более, рядом я видел чистую от колючек тропинку. А он всё шёл и шёл, оставляя нас позади, как будто нас вообще не существовало.

Плевать на него! Я сверну на чистую тропинку! Туда, где не будут хлестать ветки, туда, где нет комаров, с их длинными хоботками, раздирающими кожу через ветровку и джинсы. Я так решил. Оставив попутчиков впереди, я вышел на чистую от кустарника тропинку. И действительно, комары перестали терзать моё тело. Я с определенным удовлетворением смотрел, как мелкие твари впиваются в лицо женщины.

Я шёл спокойно, а они продирались сквозь мучения.

«- Так им и надо, - думал я. - Доверчивые, слепые котята, верящие всему, во что верить не стоит. В то, что нужно подвергать сомнению - да что там сомнению - просто держаться подальше от проводника!»

Шаг, еще шаг, свобода движений, - свобода, скованная необходимостью следить правильно ли я иду, не свернули ли они с маршрута? А куда они свернут, если все дороги ведут в одно место? В этом я уверен. Я настолько доверял интуиции, что шёл, даже не смотря за их продвижением, полностью отдавшись воле тропинки.

Стемнело. Я включил фонарик, осветив небольшой клочок дорожки. Попутчики вышли на ту же дорожку, по которой я так долго шёл в одиночестве. Не знаю, заметили они меня или нет, но вида не подали, что оставляло шансы их самолюбию поверить в правильность моего пути.

«- Глупцы, - подумал я».

Вернувшись в строй, я полностью положился на них, точнее на то, что я последний, а значит, спасусь в любом случае, после того, как на них что-нибудь свалится.

К счастью ничего не свалилось.

Они шли, оставляя мне право наблюдать за их неловкими движениями.

- Пришли. Стойте - я всё устрою, – сообщил проводник, уходя в темноту, в которой, как мне показалось, ничего не было.

- А он странный, – сказала женщина. Было видно, её нервы на пределе - ей требовалось снять напряжение пустой болтовнёй.

Мужлан естественно ничего не ответил, да и что он мог сказать, поглощенный в огромное тело, наверняка снабженное куриным мозгом, в котором если и появлялись мысли, то только тогда когда он хотел есть. Кстати, есть я тоже хочу, все-таки пять часов дороги в горах, на чистом воздухе.

- Интересно, ужин будет?– Не согласуясь с предложенной темой разговора, спросил я.

Женщина посветила в лицо, ослепив меня.

- Кристина, – сказала она, протянув мне руку.

- Да, нас не представили - Вольф. Меня Вольф зовут, а вас? – обратился я к мужлану.

- Григорий.

Так мы познакомились.

В этом новом сочетании имен и ставших знакомыми лиц, было какое-то несоответствие. Например, я бы предпочел, чтобы мужлан вместо имени Григорий, произнес – мужлан, а женщина представилась женщиной. Так всё было бы на своих местах, всё было бы ясно и понятно, но вот сейчас всё стало иначе, пришлось прикладывать к их именам имеющиеся знания о других людях с такими же именами.

В моём восприятии люди никогда не бывают полностью индивидуальными, они обязательно на кого-то похожи. Их похожесть - есть мой жизненный багаж. В нём есть образы Кристин и Григориев, и есть что-то такое, что вполне соотносится с моими спутниками.

С голосом Кристины я могу сопоставить голос одной знакомой, в котором проскальзывали знакомые интонации. Другого, знакомого Григория, напоминал этот Григорий своей манерой махать правой рукой. В принципе не так уж много совпадений, но их вполне достаточно, чтобы наложить стереотипы первичных владельцев на этих людей. А вот им пришлось помучиться, вспоминая знакомых Вольфов. Наверняка они думают, интересно, почему он носит именно это имя? Среди моих знакомых не было ни одного человека с подобным именем, и, наверное, у них нет ни одной ассоциации с моим именем.

Опять молчали. Я включил фонарик, который дальше чем на три метра ничего не освещал, а то, что было дальше, размазывалось светом, искажающим предметы. Кристина присела на рюкзак, она устала, - пыталась восстановить силы, чтобы добраться до какого-нибудь здания, в котором можно нормально переночевать.

Проводник не приходил. Я напрягал слух, пытаясь разобраться в том, что скрыто от глаз. Мне показалось, впереди послышался скрип открывающейся двери, какие-то голоса и шаги в нашу сторону.

Вместо проводника подошел молодой человек, на голове которого был надет капюшон, не позволяющий рассмотреть лицо.

- Идите за мной, – всё, что он сказал - даже не поздоровался. Это не вежливо, хотя какая вежливость может быть здесь, в горах, где комары имеют наглость впиваться сквозь толстые джинсы, игнорируя, что к ним несётся рука, и не здороваться, а прихлопнуть.

Мы пошли за парнем, наступая в лужи, стремясь попасть в дом, в уют, в то, что для каждого из нас стало необходимостью. Путь занял минут пять. Мы светили фонариками, пытаясь рассмотреть в ночной тьме, спину проводника.

Наконец он подвел к какой-то скривившейся избушке, с крышей из тростника, от которой пованивало гнилью.

- Неужели мы будем здесь ночевать? – я не удержался и выразил недовольство. Да какое там недовольство, я был совершенно расстроен.

- Не нравиться - спи на улице, – нахально заявил проводник, открывая дверь домика.

Оттуда повеяло затхлостью и мочой, отчего стало совсем противно. Кристина, как и я, возмутилась.

- Мы что будем ночевать в этом месте? Нет, я лучше на улице.

- Как хочешь - оставайся здесь. Ну, кто со мной внутрь? – Издевался парнишка, понимая безвыходность нашей ситуации.

Григорий прошел, совершенно не ощущая вони, которая буквально стояла в избушке. Дверь закрылась, оставив меня наедине с Кристиной. Он ушел, этот здоровый мужлан, на лице которого произрастала шерсть неандертальца, сваливаясь в густой бороде в рыжеватые завитушки.

- Лучше места не найти, придётся ночевать под открытым небом, – заявила Кристина, раскрывая рюкзак.

- Но как тут спать? Я не понимаю. Пусть нас в какой-нибудь дом получше пристроят, – я понял - я оказался в самой глупой ситуации в своей жизни.

Раньше путешествия проходили под покровительством четырех или пяти звезд, в номерах гостиниц, в которых пахло дорогими аэрозолями, морским воздухом. Я даже не мог предположить, что место, отрекомендованное как рай, может содержать подобные строения, воздвигнутые в эпоху раннего неолита, и с тех пор исторгающих запах времени.

- Ерунда, - произнесла Кристина, раскладывая спальный мешок. – Я к не таким условиям привыкла, и в не таких условиях бывала.

- Тебе хорошо, у тебя есть мешок, а как мне быть?

- Он на двоих.

- На двоих?

- Да, ты можешь залезть в него - вдвоем будет теплее.

Идея оказаться с незнакомой женщиной в одном спальном мешке, показалась интригующей. Я представил её фигуру, её мягкость…, - она мгновенно отреагировала.

- И без всякого рукоблудства – не то выгоню, – пресекла мечтания Кристина.

Глупо, конечно же глупо отказываться от её предложения. Она права, не стоит в первую встречу портить взаимоотношения сексом. Проще заснуть, оставляя вне понимания эту ситуацию, а завтра потребовать отвести меня назад на станцию, и уехать отсюда, сославшись на невозможность пребывать в таких условиях.

Я снял ботинки и полез в мешок, оставив место для неё.

- Ты сумку под голову подложи, – предложила Кристина - я забыл - цивилизованный человек спит на подушке.

- Подай, пожалуйста, - попросил я.

- Вот вы все такие мужики, требуете почета и уважения, а сами неспособны позаботиться о себе. Держи. – Она бросила в меня сумку.

- Спасибо. – Я хотел добавить, что никакого уважения не прошу, оно мне не нужно - я завтра отсюда уеду. Мне вообще плевать на них, на их пустяшное мнение.

Как только Кристина залезла в мешок, дверь дома отворилась, и оттуда вышел парнишка с фонариком.

- Что, уже пристроились? Смотрите, ночью здесь холодно, все-таки горы, - предупредил он, уходя в ночное ничегоневидение, оставив нас в единстве с темнотой.

Я лежал на спине, ощущая, как какой-то мерзкий камешек впивается в кожу. Я чувствовал его граненую поверхность, специально заточенную чтобы мучить меня, но боялся пошевелиться - Кристина могла неправильно истолковать движения моего тела. Мучения продолжались, и через десять минут я понял, - больше не могу стерпеть боль. Я осторожно засунул руку под спину, надеясь сковырнуть камень через плотную ткань спального мешка.

Как только я зашевелился, тело Кристины напряглось, стало каким-то неподвижным, нежизненным. Но мне необходимо удалить камень из-под спины. Еще миллиметр, и я бы достал мерзавца, ощупывал бы его периметр, пытаясь определить в какую сторону его стоит двигать. Неосторожно я толкнул локтем Кристину, но её тело никак не отреагировало на моё движение.

« - Странно, - подумал я, - она могла возмутиться». Но не это было главным в моем положении, - проклятый камень оказался не так прост, как казалось. Камень оказался верхушкой глыбы, вросшей в землю, и которую надо выкапывать с помощью экскаватора.

Я попытался перевернуться на бок, вытащив руку из-под себя. Противный камень сохранил своё удовольствие, продолжая доставлять мне омерзительно нудную боль.

- Ты перестанешь ворочаться? – неожиданно произнесла Кристина.

- Понимаешь, тут такое дело…, в общем, подо мной камень.

- И что? Ты что такая неженка, что не можешь заснуть на камне?

- Не знаю, не пробовал, – набравшись наглости, я повернулся на другой бок, лицом к Кристине, почувствовав - так камень не мешает моему телу.

- Вольф, а как ты оказался в экспедиции? – спросила Кристина, осознав, что я не являюсь членом геологического сообщества.

- Случайно, – честно признался я. – Уговорил знакомый, пообещав - здесь рай земной.

- Здесь рай? Да это самое адское место на всей планете! – Кристина приподнялась на локтях. – А твой знакомый случайно не спит с твоей женой?

- У меня нет жены.

- Тогда он должен тебе?

- Нет, это мой хороший знакомый, пожалуй, самый лучший знакомый, – обиделся я, да и как можно называть моего знакомого должником в такой ситуации?

- Тогда он тебя не любит.

- А почему он должен меня любить? Он просто хороший знакомый.

- Значит, ты поехал сюда без контракта, без оплаты всех твоих…

- Какой оплаты? Слава Богу, я не плачу.

- Ну ты и дурак!

После этого заявления мне совершенно расхотелось общаться с ней, я отвернулся предпочёв общение с камнем, её хамству. Да и потом, как можно не доверять мнению Стоуна, если предыдущие рекомендации оказались верными? Поездки организованные им доставляли удовольствие, всегда я получал то, за что платил.

«- Надо было сказать ей об этом», - посоветовал внутренний голос, но общаться с ней не было ни малейшего желания. Ещё через полчаса, я понял - терпеть невыносимое нытье в боку выше моих сил, я перевернулся на правый бок. К удивлению Кристины не было.

Я ощупал место, на котором она лежала, почувствовав остатки тепла её тела.

- Кристина, Кристина, ты где? – тихо позвал я. Невдалеке раздался тихий хруст опавших листьев.

Этот звук заставил меня вылезти из спального мешка и отправиться на её поиски. Все вокруг было покрыто мраком ночи, сквозь который я ничего не различал, и всё же мне удалось добраться до хибарки. Наверное по запаху - жуткая вонь помогла ориентироваться в пространстве. В этом домике кто-то шевелился, чем-то шелестели, раздавались голоса людей.

« - Как странно, - подумал я, - а ведь это голоса знакомых людей». Не близких знакомых, а так мимолетных встречных, коих бесконечно много бывает на жизненном пути каждого человека.

Я подошел к окну.

- …бери хлеб, вот сало. Наливай по полной – не жадничай! – басил Андрей.

- Спасибо, непременно, – ответил Егор.

- Ну и мне наливай, – произнес человек, которого я знал под кличкой Ерша. Имени его не помню - все называли его Ершом. Вот так Ерш да Ерш, и никакого имени. А ведь как-то его звали, но я не помнил.

Раздался легкий звон стекла по стеклу, - они распивали какой-то напиток. Странно - они собрались в месте, куда я попал по глупости, а они…, они люди другого сорта. Они рассудительны, они не предпринимают ни одного шага в жизни, без четкой оценки шансов на извлечение прибыли. Странно, что они здесь…

…но не важно. Значит, есть причина…

…она мне интересна, и не узнаю её непосредственно у них, - они посчитают меня человечком малозначимым, пожалуй, бесполезным, даже бессмысленным.

Почему? Просто – я турист, во мне нет их основательности, их денежности…

- Хороша! – Ерш поставил опорожненный стакан на стол.

- Хороша не то слово! И вязкость в ней есть, не то, что в городской, – басил Андрей.

Андрея я встретил лет десять назад, и насколько я помню, тогда он не басил, тогда он говорил другим, мягким, просящим голосом.

- А мне что-то не пошло, я, пожалуй, из другой выпью, – церемониально произнес Егор.

Ого! Его я тоже знал по другому голосу, да и раньше он говорил как-то скомкано, не так как все, и порой понять, что он говорит, было крайне затруднительно. Сейчас напротив, он говорил отчетливо, ясно. Так говорят только люди уверенные в себе, в своих силах, в своих нескончаемых возможностях. Какая перемена, а я и не знал…

- Ну как, у нас все в порядке? – пробасил Андрей. – Да ты не ухмыляйся Ерш - знаю, у тебя-то все в порядке, а вот наше дело, как оно?

- Это мой милый, я должен у тебя спрашивать про наше дело. Нескладно получается, да и почему ты у меня отчет спрашиваешь, ужель теперь ты главный?

- Ерш, Ерш, успокойся, ну ляпнул человек глупость и что - всю ночь возиться будем? Нет, дорогой мой человек, предлагаю не горячиться, а воспринять нашу встречу, как что-то сверхъестественное, а по сему без всяких выяснений и разногласий – как раньше. Согласны? Ну так значит, начну значит я, – разговорчивость Егора? Странная штука, раньше он казался молчуном - себе на уме. Бывало молчит и молчит, слово из него не вытянешь, а тут вон какая тирада. Странно, всё очень странно. – Из моего направления деятельности я смог сделать два вывода.

- О каких выводах ты говоришь, если у тебя всего времени на всё про всё было пару недель, ты не выводы, ты факты выкладывай, – перебил Андрей.

- Какой ты несносный, прям как я в молодости, – поддел его Ерш, в отместку за его предыдущее выступление.

В это время по моей ноге что-то скользнуло. Я был вынужден опуститься на колено проверить, что с ногой, так и не услышав, о чем рассказал Егора. Я потрогал ногу, и обнаружил вязкую слизь, растекающуюся вниз от коленки к ступне, проникающую сквозь плотность джинсовой ткани. От всего этого ужаса лицо исказилось гримасой брезгливости, а рука рефлекторно стала дергаться, очищаясь от слизкой гадости.

Я обтер руку о землю и снова поднялся на ноги. Теперь в комнате горела свеча, позволяя рассмотреть лица людей. Ближе к окну сидел Андрей, почему-то в шляпе со вставленными перьями, из-под которой высовывался крючковатый нос. Напротив сидел Ерш, а справа от Андрея находился Егор. Вся троица имела вид заговорщиков, что еще сильнее возбудило мой интерес к сборищу.

« - Теперь, чтобы не случилось, я буду слушать их разговор», - настолько сильно меня заинтриговало их поведение. И как назло они молчали.

Я внимательно смотрел на своих таинственных знакомых, которые в отличие от меня не смущались вонью помещения, и, по-моему, им там нравилось. Не знаю почему, но мне показалось, что они являются частью этого строения и сами испускают вонь.

«- Гады, - подумал я, - совершенно точно гады, и все вокруг них гадское».

Потом я остановил свои мысли, поймав себя на том, что думаю о них как о гадах, только потому, что они молчат, а я жду от них каких-то слов, объясняющих их присутствие в этом месте.

Чем дольше длилось их молчание, тем сильнее работал мой мозг, пытаясь сопоставить причины, почему всё это сообщество, ранее незнакомое друг с другом, оказалось здесь, в этой местности. И почему им хорошо, а мне нет? Почему за то краткое время, что я ощупывал свою ногу, они успели сообщить друг другу все новости? Сколько же я ощупывал ногу? Может минуту, а может две? Но не более…, и этого времени им хватило на рассказ обо всех своих новостях, что означало лишь одно, новостей у них мало.

А потом пришла мысль, что они все в чём-то похожи. Нет не во внешности, это точно: Андрей высокий, стройный красавчик, в отличие от Ерша, маленького, но очень плотно сложенного человечка, со слащавым лицом, на котором помещались узкие, хитрые, подлые глазки. Да и Егор по сравнению с Андреем смотрелся так себе: его длинные руки, опускавшиеся ниже колен, смотрелись как лапы орангутанга, а вечно небритое лицо так вообще походило на лицо мартышки. Но все же что-то в них общее…, или в их поступках.

Стоп, что я знаю об Андрее, с которым познакомился более десяти лет назад? Он занимался какой-то коммерцией, потом прогорел, взял кредит, бросил семью, ради того, чтобы жениться на банкирше. Естественно она простила долги, а вместе с тем приобрела какой-то банчок, после этого его жизнь остается загадкой, так как с той поры как он оставил двух детей, я с ним не общался.

Теперь о Ерше. Этот типчик тоже был женат, когда я с ним познакомился, потом развелся и вновь женился на женщине с капиталом. Его детей я не знал. Да и его жизнь мне была не интересна, знаю - подлец не более того.

Теперь Егор. Что он такое? Он вполне удачливый человек, владеющий строительной конторой, с огромным оборотом, и вроде бы всего достиг сам, медленным и очень кропотливым трудом. Но стоп, и он разведен, и он что-то такое сделал, что позволило ему выкарабкаться из обыденной жизни, поднявшись на её вершину и, скорее всего он сразу женился на женщине с возможностями.

Так, этих сведений достаточно, чтобы найти общность их жизни. Все они альфонсы! Вот что! вот что их объединяет! и, разумеется, они о себе так не думают, считая себя очень важными, а главное успешными персонами, перед которыми все должны преклоняться. Правильно сказано: человек есть ложь. Они и есть типичные представители самодовольства лжи. Они и себя убедили в своём превосходстве над остальными… лживыми созданиями… Я не такой, я лучше, я не вру…, себе по крайней мере. И я осознаю свою ложь остальным. Нет, нет - себе. Мне кажется я не вру сам себе, перед самим собой я честен. А, следовательно…

Вот что…, - я преклоняться пред ними не намерен, для меня они пустое место, не стоящее внимания…, да и все их деньги, это только дьявольская оплата их подлости. Ложь за ложь.

Всё, дальше не интересно, дальше я пойду к Кристине, и усну …, и плевать на них, на их разговор, да и на их затеи в этом краю. Всё равно завтра я уеду отсюда. А они пускай остаются здесь - среди всей своей дождливой пакости.

Вернувшись к месту, где лежал спальный мешок, я осторожно залез в него, не задевая спящей Кристины. Интересно, как она оказалась в этом месте, и неужели её не заинтересовало моё отсутствие? Да и какое ей до меня дело? Тем более завтра я отсюда уеду…

Но этот камень…, он не давал уснуть, впиваясь в ребра, проникая к костям сквозь мягкие ткани тела. Как мне показалось, с момента, когда я ушел за Кристиной, камень вырос и заострился. Теперь он не давал мне покоя даже на левом боку, продолжая методично впиваться в моё тело.

Весь в поту от мучений я вылез из мешка, решив, что выспаться мне не суждено, что лучше я буду сидеть рядом с мешком, чем снова в него полезу, да и потом – я отосплюсь в поезде, когда уеду отсюда, из этого богом проклятого места.

Побыв около мешка час, и отсидев ноги, я встал. Чувства обострились. Мне стало казаться, что в доме раздался шум встречи.

«- Странно, - подумал я, - неужели они впустили еще кого-то?»

Меня так заинтересовало кого, что я ни минуты не сомневаясь в собственных действиях, направился в сторону дома, и через пару минут нащупал деревянный остов избушки. Я стал слушать.

- Как добрался? – спросил Андрей у вновь прибывшего человека.

- Без удобств, – ответил знакомый голос, вот только я никак не мог вспомнить, кому он принадлежит.

- А каких удобств ты ожидал? Уж не первого класса в вездеходе с водителем? – Егор рассмеялся, показывая пришельцу готовность переносить ужас пешего путешествия.

- О каких удобствах ты говоришь, Егор? Тут ничего нет, тут машин нет, их просто-напросто нечем заправлять. На сотни километров ни одной заправки. – Оправдывал местность Ерш.

- Да ладно, все ерунда, добрался и хорошо.

Кто же это? Я никак не мог вспомнить, кто же это мог быть. А, не вспомнив, кто это, я не мог понять, что он тут делает.

Решив, что их болтовня все равно не даст мне ничего понять, я отошел от дома, сокрушаясь о своей гордыне, не позволившей мне зайти в дом, когда меня приглашали. Встав невдалеке, я попытался рассмотреть окрестности. Но тщетно, ничего я там не увидел, да и что можно увидеть в кромешной тьме?

Через пять минут мне надоело стоять около дома. Я вернулся к окну послушать, о чем там говорят.

- Сейчас я расскажу притчу о грешнике и дьяволе, – начал знакомый голос, не идентифицированного знакомого. – Совсем отчаявшись попасть обратно к Богу, дьявол решил действовать через людей. Он подумал, если Богу важны святоши, то дай и я выращу настоявшего, святого человека, и не по помыслам своим, а по делам. Он стал выбирать такого человека. Найдя самого скверного мерзавца, чьи дела должны были на земле и воздастся, дьявол решил ограждать его от его же мерзости. Зная, что этот человек способен не задумываясь зарезать младенца, украсть у матери, избив её, дьявол создал вокруг подлеца благополучную обстановку, расставляя перед ним золото, подкладывая под него первых красавиц, сделав богатым, без всяких с его стороны усилий, чем лишал возможности этого человека творить мерзость. Даже мясо убирал в дни поста. Так, в святости, в добрых делах человек прожил жизнь и помер. Дьявол привел душу человека к Богу, показывая свою старательность, рассказывая о том, что и он смог спасти душу человеческую для Бога. На что Бог спросил у души мерзавца, что же она хочет: рая, ангельского блаженства или наслаждения божьего? На что душа мерзавца ответила: - господи, при жизни дьявол не давал мне делать то, что я хочу, так отправь ты меня в ад, пусть хоть там я смогу делать всё, что мне заблагорассудиться.

- Ты что же, про нас рассказывал? – спросил Ерш.

- Нет, это я не про вас, это я про то, что не по делам воздаётся, а по желаниям. – После этой фразы я узнал этого человека.

Я узнал его!

- И что мы должны делать? – поинтересовался Андрей.

- Делайте всё, что задумали. – По звуку отодвигающегося стула, я понял, что новоприбывший человек встал. – Ну, мне пора, – произнес он, и дверь открылась.

Я рванул к двери, чтобы перехватить знакомого, в чьем обществе я собирался добраться обратно к станции. Подойдя к двери, к удивлению, его не обнаружил - он ушел, исчез, испарился.

За то время, что я шёл от окна, он не мог уйти далеко, он был где-то рядом. Я стал прислушиваться, надеясь услышать шаги или звуки, по которым можно определить его местоположение, но вокруг стояла тишина.

Как же так, где он? Он не мог пройти мимо, он должен быть где-то рядом. Я искал знакомого, но тщетно. После десятиминутного поиска я понял - его здесь нет. Я опять вернулся к окну, ожидая подслушать продолжение разговора, но из дома раздавался громкий храп спящих людей.

Отчаявшись что-либо понять, я вернулся к спальному мешку, посмотрев на часы - половина третьего ночи. «- Ничего, до рассвета как-нибудь продержусь», подумал я, располагаясь рядом со спальным мешком, в котором посапывала Кристина.

Находиться рядом с ней было приятно, тем более я подложил свой рюкзак на землю, на который сел. Я созерцал звездное небо. Оно очистилось от туч, предлагая на обозрение бесчисленное множество звезд, ослепительно блистающих в горах. Это было одно из самых прекрасных времяпровождений за всю мою жизнь. Звезды переливались бусинками бриллиантового ожерелья, то сходясь, то разбегаясь, заставляя воображение составлять из хаотичного построения упорядоченные фигурки. Разумеется, я знал что те, кто до меня смотрел на эту роскошь, уже составили рисунки, дали им названия, приписали магические свойства, но…, но это были их рисунки, их названия, их магия звездного неба. Мне казалось, я способен назвать иначе, увидеть новое сочетание звезд и по-новому объединить их в собственные картины.

Я увидел в небе летящего журавля, в клюве которого сидела жаба, пытаясь выкарабкаться оттуда, разжимая лапами недоростками клюв журавля. Её попытка спастись длилась бесконечно по человеческим понятиям. Ей так и не удастся миновать участи быть проглоченной увиденной мной птицей. Наверно такова её участь - быть поглощенной. И он знал об этом, когда создавал её на радость и вкусность ему - теперь несущему добычу сквозь неограниченное пространство моего воображения, даже не зная о том, что он журавль, парящий среди звезд, с зажатой в клюве жабой, которая тоже не подозревает о своём существовании.

Странно это, подозрительно, но всё равно - я отсюда завтра уеду. И не надо мне звезд с их петухами, козерогами, бриллиантами, журавлем и жабой, обойдусь как-нибудь без них, ведь жил я раньше, даже не подозревая журавля в подобной пакости по отношению к серебряной жабе, мирно прыгавшей по заболоченным звездным туманностям.

Жаба падшая, низменная тварь из земноводных, та которой всё равно, как пасть, лишь бы не на спину. Та, которой всех дней отписано с полгода, от зимовки до зимовки, да в пасти у журавля. Чем не роман? Разве не достойна она гласа в свою зеленую честь, поверженную черствым клювом журавля - этой пушистой перелетной цапли, с длинным прямолинейным носом-хоботом, то есть закостеневшим хоботом, имеющим несколько приплюснутый вид, если смотреть в профиль, раздвояющимся если он голоден, и совсем сплюснутым если в анфас, а если кирпичом, то и о впуклости можно порассуждать. И вот, это милое существо, приносящее в клюве первенцев, вторичников, прочих последышей, и всё в приплод рода человеческого, берет жабу, тем же клювом и счастливо заглатывает оное трепещущееся тельце в пищевод, по которому тварь зеленая, квакая бредет в сторону желудка, помогая гребущими перепончатыми лапками, где сталкивается с необходимостью быть живьем переваренной…

Жаба, беги, спасайся. Я иду к тебе, я спасу тебя…

…я часть звездного неба, где-то рядом с кентавром и ковшом глупого медведя, держащий пику в руках, так как трефа оказалась без прикупа, и я объявляю священный поход во имя жабьего права на самоопределение вне пищевода журавля. К битве! к бою! крылатый изверг. Пощады не жди, пока не отпустишь из клюва зелёную мученицу, ибо она есть альфа и омега царственного мироздания при молочном пути племени человеческого. Алилуй-ия, да и помилуй тебя твой создатель, от моего возмездия…

…жаба спасается…, в благодарность поедает комариные личинки…, истинное перевоплощение головастика в человека, минуя стадию жабы, это все знают, это доказано, - это эволюция…

…журавль, отдай мне предка, тебе не понять нашей общей тяги к друг другу…, она моя, моя, моя…

- Эй, ты чего, - трясла Кристина мою руку. – Ты зачем из мешка вылез? Ты что, боишься моих домогательств?

- Я, э, э, тут вот какое дело, э.

- Да прекрати ты экать, залазь, не то замерзнешь.

Кристина посмотрела сочувствующим взглядом, и, по-моему, оценила моё благородство, решив, что я встал по нужде, а потом постеснялся залазить обратно в мешок, так как мог её разбудить.

- Кристина, вы не возражаете, если мы передвинемся чуть в сторону, - попросил я извиняющимся тоном. – А то тут камень, он, видите ли, впивается мне в бок.

- Конечно могу, - разочарованно, как мне показалось, согласилась Кристина.

Я осторожно передвинул мешок вместе с Кристиной в сторону, подальше от камня-садиста, и поспешил в него забраться, так как очень озяб. Как только я залез в мешок, первый свет посетил нашу гору, а вместе со светом вторгся туман. Густой молочный туман, сквозь который трудно было различить домик, в который я так и не попал.

Я лежал, наслаждаясь ровной поверхностью земли, когда Кристина закинула на меня руку. Она крепко спала, и так нежно сопела, что я боялся пошевелиться, спугнув её сонное сопение. Мне было немного жаль, что наступил рассвет, скрывший туманным светом, блеклое мерцание звездной тьмы. Но одновременно стало радостно, что кончилась ночь кошмаров, наступило утро отбытия обратно на станцию, где в камере хранения лежит чемодан, напичканный компьютерами, записными книжками, двумя фотоаппаратами, и видеокамерой, неразрешенными для вноса в эту затхлую местность. Я стал ждать появления проводника, который обязательно должен придти сейчас, на рассвете, и который обязательно встаёт раньше всех остальных, обладая какой-то сверхъестественной способностью спать меньше чем те, кого он за собой ведет.

О…, этот сморщенный человечек обязательно придёт - из вредности придет - он потому такой сморщенный, что очень вредный. Я это сразу понял - ещё на станции - там внизу... Для него важно осознание своего превосходства, своего лидерства, своей власти. Этот человек…, он питается моим ничтожеством, моей доверчивостью. Ведь я не знаю куда мы идём, точнее куда он нас ведёт…, а может он ведёт нас в преисподнюю? Может именно там, он раскроет мне моё предназначение, и потом будет глумиться надо мной…, над тем что я прожил жизнь бездарно, так и не поняв, зачем я здесь, что мне надо делать…

…как приятно прикосновение Кристины, как приятно её дыхание. Может остаться здесь, поухаживать за ней? Может она не такая сухая, как кажется? Да и местность мне нравится - такого звездного неба, как здесь, я нигде не видел. А воздух…, если конечно не в доме…, так и вообще просто райский, так и струиться в легкие, где легкостью и радостью расстается с кислородом, насыщая тело...

- Вставайте господа, утро уже.

Я открыл глаза, светило солнце, ослепившее меня яркими лучами, а вслед за этим потревожившее Кристину. Оказывается, мы лежали, крепко обняв друг друга, прижимаясь, почти также как это делают начинающие жить вместе любовники, которым ещё не надоели их тела, и они готовы нежиться, не обращая внимания на условности и ограничения со стороны смотрящих людей, сужая свои сознания до ощущений влюбленных тел.

Осторожно подняв руку Кристины, я выполз из матраса. Передо мной стоял Григорий. На нём был надет пиджак, должно быть из очень плотной ткани, с множеством карманов, в которых было распихано множество каких-то приспособлений.

- Доброе утро, смотрю, вы отлично подготовились к экспедиции.

- Разумеется, нет. Да и к чему готовиться? Все равно ничего не снимешь, да и проб не сделаешь. Глупость всё, глупость, да…. Ты как спал…, Вольф, кажется? А? – Григорий…, ну одним словом он и есть то, что я о нём подумал вчерашним вечером.

- Нормально. А как твои гости?

- Гости? – удивился Григорий.

- В твоём домике.

- В моём домике? У меня никого не было. Может, ты перепутал с соседней избушкой, там постоянно двери хлопали.

Я огляделся, и действительно рядом с домиком, в котором спал Григорий, стояла ещё одна хижина. Наверное, я стоял около неё, когда подслушивал разговор знакомых. Григория излишне было расспрашивать о гостях. Но я клянусь, вчера вечером домика не было!

- А где проводник? – спросила Кристина.

- Он куда-то ушёл, сказав, что скоро вернётся. Не важно - рядом открытая кухня. Нам разрешили позавтракать, так что я - туда.

- Я с тобой, – заявил я, и, оставив Кристину, пошёл к кухне.

Григорий оказался прав, кухня была открытая, точнее это было место с четырьмя вкопанными столбами, с натянутым над ними брезентом. Посреди навеса стоял деревянный стол, вокруг которого расставлены корявые табуретки. В стороне находилась большая печь, вросшая в землю, на которой стоял котелок с кипящей водой.

- Дивное местечко, – произнес я, чтобы наладить отношения с тощим, хрупким Григорием, и через эту фразу получить ответы, на мучавшие вопросы.

- Ужасное, – подтвердил Григорий и опять замолк.

Он слишком сосредоточен, я не стал задавать вопросы.

Я решил сесть, чтобы не мешать и направился к табуретке, но как-то неудачно задел её и она упала. Я поднял её, и… к сиденью табурета прибит череп какого-то животного. Череп был гладким, по всей очевидности вываренный. Он скалил костяные скулы, доказывая, что прожил прекрасную жизнь, выполнив взятые на себя, перед человеком, обязательства по сдаче в сожрание собственной плоти. Мне стало интересно, только ли мой табурет снабжен таким украшением или все табуретки имеют под собой такие же красоты. Поставив табурет на ножки, я перевернул второй табурет и увидел огромный череп медведя.

« - Неужели они и медведя сожрали?» - подумал я, ставя табурет на место. Подойти к третьему табурету мне не дала Кристина, севшая на него, ожидая, что её обслужит Григорий.

- Что на завтрак? – наивно спросила она, думая, что Григорий варит кашу.

- Вода кипяченая, – нелюбезно ответил он, поворачиваясь к Кристине. – А ты чего ждала? Случайно не английского гостиничного завтрака с тостами, персиковым джемом и воздушным пудингом?

- Нет, но всё же…

- Всё же - они не дадут позавтракать, и ты Кристина должна это понимать. Кстати, у тебя с собой есть кофе? – Григорий был не приклонен в своём мнении о данном месте и о людях его населяющих.

- Кофе есть, а у тебя что?

- У меня тушенка.

- Вольфа спрашивать бесполезно, он вообще не представляет, куда попал. – Улыбнулась мне Кристина, как будто ночью между нами что-то было.

- Да, меня спрашивать бесполезно, у меня у самого тысяча и один вопрос по данному месту. Я, например, не понимаю, зачем они черепа своих обедов прибили к крышке табурета?

- Обычай, – отметился Григорий.

- Зачем? – Я действительно не понимал, зачем прибивать череп убиенной скотины к табурету? А главное, я не понимал, зачем мне все это надо понимать? Я не антрополог, не ученый, я просто хочу хорошо провести время.

- Это не зачем, а почему. Наверное, они верят в то, что таким образом защищают себя от геморроя, – серьезно заявил Григорий. Он вообще говорил мало, и в большинстве случаев тоном, не допускающим возражений, так что понять шутит он, или говорит серьезно, не удавалось.

- Да, - подтвердила Кристина. – Геморрой в этой местности инфекционное заболевание, так что берегись.

- Да ну вас, - обиделся я. Неужели так трудно последние часы нашей встречи не издеваться надо мной? – Налей мне кипятка, - попросил я Григория, впрочем, не особенно надеясь на его милость.

Григорий налил воду в почерневшую железную чашку, поставив её передо мной. Чашка была закопченной. Из неё было противно пить, тем более вода была слишком горячей. Кристина, не спрашивая меня, насыпала в чашку кофе. Разговаривать, после таких издевательств, не хотелось, и я уткнулся в чашку, рассматривая, как лопаются пузырьки кофе.

Неожиданно раздался протяжный женский крик. Он исходил, подобно лавине с горы. От этого крика по спине пробежали мурашки. Я вжался в табурет.

- Что это было? – Первой опомнилась Кристина. Я решил отыграться, заявив, что у местной женщины приступ геморроя.

- Это совсем не смешно, – осёк меня Григорий.

- А я не смеюсь, я констатирую факт, – по инерции продолжил я.

- Это кричала не женщина, - Кристина смотрела на меня. – Это вообще кричал не человек.

- Да? Тогда кто, случайно не снежный человек? – Мою иронию было не просто сломить, так как было задето моё самолюбие.

- Это кричало животное. Наш проводник кого-то поймал, так что гарантирую тебе череп в собственность. – Злобно произнёс Григорий, садясь напротив Кристины.

- Почему ты так уверен, что это именно наш проводник? Может это тот парнишка, который расположил тебя в вонючем домике.

- Может и так.

- Тогда это твой череп - дарю, – вернул я ему его издевку.

- Спасибо, обязательно прикреплю его к своему заду.

- Да уж не поленись.

Я понимал, надо исправить ситуацию, помириться с Григорием, но с другой стороны, и ему требовалось моё расположение. Хотя кто знает, может он ревнует меня к Кристине? У него самого имеются на неё виды? Напрасно он так, мог напрямую всё сказать.

А всё равно, с кем ей быть, со мной или с ним, определять Кристине.

- Так кричать может и мужчина, - неожиданно произнесла она, когда я подумал, что инцидент исчерпан. – И не просто мужчина, а такой, который из себя мнит героя и на людях выглядит хамом. Я где-то читала про таких людей, их называют социальными хищниками. Мне кажется, именно такой и кричал, когда его мошонку кто-то защемил.

- Так значит он теперь не самец, не мужчина, и соответственно имеет право орать, так как ему заблагорассудиться? - мне показалось, что слова Кристины имеют отношение ко мне.

- Оставь Вольф, у тебя уязвлено самолюбие и какое-то гипертрофированное самомнение, всё на себя примиряешь. - Неожиданно вступился Григорий, одновременно давая мне понять, что Кристина говорила вообще, совершенно не желая меня оскорбить.

После такой защиты, Кристина естественно приписала его поведению несколько галочек, чем оставила меня далеко позади опасного конкурента, чем заинтриговала меня. Я посмотрел на неё, оценивая её физиологические достоинства, равно как и то стоило ли ради неё вступать в соперничество с Григорием.

Несколько минут я пристально рассматривал её, и определился: в такую женщину, как Кристина обязательно влюбиться, и вместе с собой втащить её во влюбленное безумие.

Ну что, Григорий, получается, мы вступили на тропу борьбы за женщину?! Похоже, у тебя есть кое-какие превосходства, и даже достижения, не говоря о банке тушенки, зато и я не так прост, как тебе кажется. Да рассудят нас чувства женщины.

- Вполне вероятно, - рассуждал я, – Кристина, права, я бы не стал утверждать, что кричала именно женщина, но то, что это зов о помощи, в этом я не сомневаюсь. И если в этих местах застрял какой-то хищник рода человеческого, то он заслуживает сочувствия и помощи. А там, в цивилизации, пускай люди решают, достоин он осуждения или нет.

Сделав заявление, я встал и пошел в сторону, откуда донесся крик. Я шел с гордо поднятой головой, показывая всем видом решимость идти на спасение человека. Я был уверен, что мой поступок будет оценен Кристиной, и она наверняка отправит Григория вслед за мной, помогать мне в миссии спасения, и он естественно пойдет, куда он денется? А я по праву первого принявшего решение буду руководить спасением незнакомца. А если это окажется женщина, так Кристина запишет на мой счет столько баллов, что моему визави Григорию продеться сильно попотеть, чтобы восстановить галочное равновесие. Я зашел в заросли колючего кустарника, слыша за собой шаги.

Получилось так, как я задумал и не важно, Григорий сам пошел за мной или его выперла Кристина - он шёл за мной! Я был ведущим - он ведомым.

Не оборачиваясь, я углублялся в чашу, расчищая дорогу руками или попросту наступая на ветви мешающего кустарника, при этом специально выбирал именно такой маршрут, чтобы идти было сложнее. Я шёл не оборачиваясь, настолько был уверен в том, что Григорий идёт сзади. Мне казалось, я иду в правильном направлении, что подтвердилось наличием поломанных веток.

Так продолжалось минут двадцать, пока я не вышел на полянку, на которой увидел сидящего перед жертвой проводника, перед которым лежал труп свиньи.

- Пришли. Хорошо. Будете помогать, – произнес проводник, предлагая мне взять свинью за ноги.

Не оборачиваясь, думая, что сзади стоит Григорий, я произнес приказным тоном:

- Возьми свинью.

Как я ошибался! Сзади стоял юноша из вчерашнего вечера.

- Ты зачем так бежал? – спросил он. – Я тебя еле-еле нагнал.

Я растерялся, не зная, что ответить. Так ошибиться! А в это время Григорий наверняка смеется вместе с Кристиной над моим глупым походом.

- Ну что встал, бери свинью, – повторил проводник, и я не понял, к кому он обращается, то ли ко мне, то ли к сыну.

Так или иначе, я подошел к свинье и взял её за задние лапы.

- Это она так орала? – поинтересовался я.

- Она родимая. Восемь дней как сбежала, вот только и нагнал её здесь. Теперь будем есть. – Объявил проводник с довольным видом, а я почувствовал настоящий голод, поселившийся в желудке, сжимающем пустоту с соляной кислотой, словно пресс давящий на железку.

Голод оказался верным попутчиком, он гнал сквозь кустарник, заставляя не обращать внимания на мерзкие колючки, раздирающие плоть. Они царапались как ангорские кошки. Я даже забыл спросить проводника, кого он вчера поселил в соседний домик, настолько был голоден.

…моё окровавленное лицо предстало перед Кристиной отмывающей посуду, с размазанной по ней тушенкой. Моё лицо заинтересовало Кристину и она, бросив тарелки, подошла ко мне.

- Что с тобой? Тебе больно?

Боже, как приятен её интерес ко мне, как очаровательны движения её рук, как жеманно она открыла пузырек с йодом, намочив ватку, и потом как приятно было её прикосновение к кровоточащим ранам. Настоящим мужским ранам, полученным во время охоты, пусть и не моей, пусть не на дичь, а всего-навсего на домашнюю свинью, знающую хозяина. Наплевать, на всё плевать, только бы чувствовать себя победителем над худосочным Григорием, над его мерзкой ухмылкой. Да и не смеялся он надо мной, что ему делать больше нечего? Какой я мнительный…

Закончив смазывать йодом мои ранки, Кристина налила кофе.

Я спросил у проводника, зачем они прибивают черепа к табуреткам.

- Как зачем? Так табуретки крепче держаться, – ответил он, и рассмеялся.

- Ха-ха-ха, как смешно, сплошной юмор, – рассердился я. – Есть другая версия ваших действий.

- И какая? – Казалось, проводник напрягся от мысли, что я раскрыл их тайну.

- Вы, - зло продолжил я. – Вы это делаете, для того чтобы отпугивать бацилл геморроя.

Проводник ещё сильнее рассмеялся, совершенно не обидевшись на мои слова.

- Ты лучше кофе пей, следопыт-помощник. А за помощь, спасибо. Один бы я часа три тушу тянул. – Проводник совсем примирился с моим присутствием.

- Вы сейчас сможете меня отвести обратно?! – не спросил - приказал я.

- Конечно нет, о чем разговор. Ни я, ни кто другой тебя не поведет обратно. Ты сам способен уйти. Ступай. Тебя никто не держит.

- Нет, позвольте. Я не смогу найти дорогу на станцию…

- А что там искать, иди по дороге и придешь.

- Ну, знаете ли, это не вежливо.

- А мы не строим из себя культурных людей, у нас всё по-простому, при лучине.

- Ну и что? Вы не сможете проводить гостя?

- Нет, не сможем. В контракте написано - мы должны вернуть вас обратно всех вместе, а значит, все и пойдем, а если что не нравится - воля твоя, можешь уходить. – Проводник указал рукой в сторону станции, и занялся разделкой туши.

От вида мяса моё тело скрутило. Оно потребовало остаться здесь, среди варваров. Стать самому варваром. Насладиться вкусом убитого животного. Так или иначе, идти одному не хотелось. Взяв кружку с кофе, я пошел рассматривать окрестности.

Внизу простиралась долина. Там паслись белоснежные стада овец, пожирая прекрасную зелень ненасытными ртами. Вид тронул меня, я расслабился и не заметил как подошла Кристина.

- А ты молодец, не побоялся пойти. Я думала, ты трус, не решишься.

- Как сладок обман, - сказал я, делая ставку на то, что это обман в хорошем смысле слова.

- Да, обман сладок, особенно когда он приятен.

- А я вообще приятный. – Хвалить себя не входит в арсенал моих достоинств, но тут, в этой обстановке, я почувствовал необходимость в похвале.

- Я никак не пойму, как ты оказался в экспедиции?

- Как? Да очень просто. У меня есть знакомый, который советует ездить в самые лучшие места планеты, а тут он поездку подсуропил - бесплатно. Вот я и поехал.

- Странный выбор лучшего места на планете.

- Как я сейчас понимаю, действительно странный. А что у вас за экспедиция?

- Экспедиция, как экспедиция.

- Это я понимаю. Что вы исследуете?

- Людей.

- Людей? Вы антропологи?

- В какой-то мере да. Я психиатр, Григорий невропатолог.

- Ничего себе! Я думал, он сбежавший от жены сантехник эксгибиционист.

- Почему сбежавший? Вовсе не сбежавший. Мы три года назад развелись.

Ух, ничего себе разворот! В какой переплёт я попал?! Оказывается, я спал вместе пусть и с бывшей женой, но всё же…, вдобавок ко всему - в присутствии бывшего мужа.

- Я…., я…, я должен перед ним извиниться?

- За что?

- За то, что был с тобой…, в одном мешке.

- Поверь, его бы я не пустила.

Ситуация, в которую я попал, еще сильнее меня встревожила, заставив всё переоценить. Получалось, Кристина и Григорий всё знают о том, зачем они здесь, а я где-то между ними…, да что там между ними - где-то между небом и землей, даже не представляя, зачем я здесь нужен.

- Так в чём смысл вашей, то есть уже нашей экспедиции? Он вообще есть или просто собрались трое, и проводят совместно время?

- Вообще-то смысл есть, иначе нас бы не финансировали.

- А какой он?

- Тебе-то, зачем знать? Всё равно не принимаешь участия в исследованиях.

- Так и что? Мне и знать не надо?

- А зачем? Меньше знаешь - крепче спишь. А с твоей мнительностью, тебя лучше держать в неведении.

- Ну и ну, - возмутился я, хотя через секунду подумал - они всё равно исследуют местных жителей, а не меня, так что плевать на их исследования. Буду наслаждаться открывающимися с горы видами.

В какой-то момент эмоции захватили меня, и от их избытка я не сдержался.

– Получается я вроде слепого котенка, которого тащат в мешке, не пойми куда, где утопят, посочувствовав его участи? Я не хочу быть слепым котенком, и потом я не слепой котенок.

- Да Вольф, ты не слепой котенок. Ты есть ты, а экспедиция - твоя ошибка. Но ничего, ты справишься. Или иди вниз. - И опять Кристина посмотрела на меня особым взглядом, от которого, честно говоря, любой мужчина чувствует себя рыцарем, готовым не раздумывая прыгнуть в омут чувств.

« - Собственно говоря, что мне терять? Кроме путешествий в моей жизни мало интересного. А тут не просто экскурсия, тут назревает трагедия - обыкновенная человеческая трагедия, связанная с человеческими чувствами. Не более, но и не менее».

Кристина покорила меня взглядом, в котором был вопрос, справлюсь я или нет. А может быть, стану таким же неудачником, как Григорий? И еще - я почему-то подумал, что в жизни у Кристины было мало встреч с настоящими мужчинами, готовыми на всё ради женщины, а мне не повстречалась женщина, ради которой я готов пойти в огонь и воду…

Возможно, именно в это время что-то произошло между нами, и я решил остаться.

- Пойдем, мы тебе тушенку оставили, покушаешь, - Кристина почувствовала, что между нами возникло нечто, что обещало переродиться в любовь или во что-то большее.

Она шла впереди, покачивая роскошными бедрами, как бы сообщая, я могла быть фотомоделью, но предпочла этому вольному занятию, более интересную жизнь психиатра. Хотя почему мне подумалось, что жизнь психиатра интересна? Особенно если работаешь в клинике, забитой шизофрениками, готовыми в любую минуту сигануть из окна или вскрыть вены? Хотя сейчас и психа нормального редко встретишь. Маскируются. Наверно она из-за тоски здесь оказалась, иначе, зачем это всё?

Я задумался, что ждёт её впереди. В том времени, когда она станет старой, некрасивой... Сварливый муж? Квартирка забитая мелочами? Бедность? Богатство? Рабство вещей? Духовная свобода? Что?

Что в этом мире представляет ценность для неё? Может и нет у неё никаких особенных ценностей? Может она сама по себе есть ценность, и для себя в том числе? Может быть, её будущее не представляет для неё тайны?

Всё как у всех?

Мы пришли к открытой кухне. Проводник закончил разделку туши. Окровавленная шкура валялась на земле. Над ней жужжали мухи, питаясь сохнущей кровью. Тем не менее, даже эта ужасная картина не смогла испортить мой аппетит.

Кристина достала сковороду и быстро разогрела тушенку, потом подала её мне. На сковородке шипела мясная каша, изредка исторгая брызги жира. Но и на это я не обращал внимания - последний раз ел сутки назад. Раньше я никогда не ел тушенку без хлеба, а тут даже не поморщился, настолько она показалась вкусной.

- Смотри, как турист уплетает, - ухмыльнулся проводник.

- Быстро мечет, - ответно скривился его сын.

- Вкусно ему. Представь, как он будет свинину метать!

- Быстро будет метать.

- А вам что жалко?

- Нет, не жалко - ешь на здоровье. - Вежливый ответ проводника немного расслабил меня, я даже спросил, есть ли у них хлеб.

- Конечно, есть. Сын, принеси из дома.

Паренек быстро обернулся, принеся огромный ломоть хлеба. Свежего, деревенского, такого, который может испечь только женщина в печи деревенского дома. Я взял хлеб, но в руках он не показался таким большим. Я моментально его вымакал в жире. И еще, если у них есть такой хлеб, то где женщины? Но мало ли что…, возможно, в присутствии посторонних, они не выходят из домов, что является достаточно распространенным обычаем у горных народов, где мало женщин и много воинственных мужчин, учащихся с детства защищать женщин, даже ценой жизни. От этой готовности пожертвовать жизнью, местные женщины приобретают в их глазах, какую-то особую привлекательность, что обязывает их воровать женщин, чтобы потом прятать их от людей. Вот такая странная жизнь, в горах. Притом у всех горных народов, что у южных, что у северных. Разумеется, исключением являются горцы Тянь-Шаня, но там я не был.

Как только последний кусочек хлеба скрылся в моём рту, Кристина поставила на стол чашку с кофе, над которой кружился пар.

- Спасибо, - поблагодарил я Кристину.

Мне захотелось спросить, что именно заставило её проявить внимание к моей персоне? Разумеется, я надеялся на её ответ, в котором прозвучало что-то вроде, нравлюсь.

Почему я тогда не спросил её об этом?

Не знаю, да и не поменяло бы это ничего.

Так или иначе, я остался благодарным Кристине за ухаживание, за тушенку и за надежду, которую она подарила в это утро.

Вернулся Григорий, он нёс какие-то растения.

- Зачем они тебе? – спросила Кристина.

- Так, на всякий случай.

- Ты думаешь, они их заваривают?

- Нет, навряд ли. Хотя кто их знает? Нил, - Так оказывается звали проводника, - вы завариваете травы?

- Когда и завариваем. Но не эти, другие.

- А какие? - поинтересовалась Кристина.

- Разные. Это тебе надо у моей жены спросить.

Вот оно что! У него есть жена! И я был прав - он прячет её!

- Мы поднимемся сегодня к ней? – казалось, Кристина была чем-то расстроена.

- Не знаю…, ветер подскажет, - на лице Нила проскользнула ухмылка.

Какой ветер, сегодня даже легкого дуновения не было?

- Я не поняла твоего ответа. - Сбить Кристину оказалось не так просто, как того хотел Нил-проводник.

- А что тут понимать? Здесь надоест, пойдем вверх, а если и нет, то здесь останемся. Турист, ты как, передумал обратно идти?

- Передумал.

- Вот и хорошо. Глядишь, в доме согласишься ночевать.

- Ну, это вряд ли.

- Как знаешь.

Нил отрезал кусок мяса от туши, наколол его на металлический прут, и открыл дверцу печки, оперев прут на полочку. Из открытой дверцы потянулся запах жарящегося мяса.

- Это тебе турист, - указал Нил на готовящийся кусок мяса.

- Спасибо, но я думаю, хватит называть меня туристом, я Вольф, - протянул я руку Нилу.

Так состоялось примирение.

Я предложил отдать кусок мяса Кристине, - разумеется, все согласились.

Все время пока жарилось мясо, Григорий нервно ходил вокруг печки, всем видом показывая, - съеденная с утра тушенка недостаточна для его организма. Изредка он злобно, как мне казалось, посматривал на Кристину.

- Он всегда такой? - спросил я у Кристины.

 

2. День второй.

 

- Он всегда такой? – спросил Вольф, указывая на бывшего мужа.

- Нет, вообще он добрый, когда сыт.

- Упс, оплошность вышла, надо было в его честь отказать мяса.

- Не переживай, он всегда за мной доедает.

Вольф и я стояли в стороне от открытой кухни, но так, чтобы Григорий нас слышал. Он не подавал вида, что слышит, о чём мы говорим, и вроде перестал злобно зыркать в сторону Вольфа.

- Смирился, - полушепотом произнесла я.

Григорий разговаривал с Нилом. Делал он это осторожно, и не громко, так, чтобы мы с Вольфом ничего не слышали.

- Интересно, о чем они договариваются? – Вольф наблюдал за Григорием, пытаясь по губам расшифровать, что же он говорил Нилу.

Вольф постоянно суетится…, не понимает ничего…., ни цели нашей экспедиции, ни того, что происходит. Мы с Григорием в прошлом…, он в моём мешке…, Вольф совсем сбит с толку. Хотя Григорий говорит, что он бы на месте Вольфа не задумываясь сбежал отсюда. А он ничего – держится. Мне надо понять, что его держит здесь, в этом богом проклятом месте, где комары, горы, грязь, и постоянные галлюцинации. Интересно, он хоть что-нибудь знает об этом месте? О том, что местное население - сумасшедшие люди, воспринимающие всё вокруг словно собственную галлюцинацию, уверенные, что на самом деле ничего нет, а есть их выдумка. Да и то так думают только такие редкие экземпляры, как наш проводник, держащиеся на грани реальности только за счет каких-то неведомых сил природы и крайней упёртости.

Раньше это было удивительное место, - теплое, зеленое. Грязь встречалась изредка, после дождя, но сразу исчезала. Всё переменилось за восемь дней. Постоянные дожди, холод, какая-то постоянная промозглость…

Помню, приезжала сюда десять лет назад - была заворожена приветливостью этого края, людей, осознающих, что они живут в раю, где всего вдоволь, где радость струится прямо из земли, вселяясь в людей улыбками и радушием.

И вдруг всё переменилось…

Ну ладно люди, им свойственно меняться, но природа, климат…. Вместо красивых, цветущих розовых кустарников, повсеместно здесь встречающихся - мерзкие заросли колючек, впивающихся в тело, словно они хищники и хотят насладиться твоей плотью. Еще здесь появились комары - мерзкая напасть, от которой нет спасения, и которые водятся только в кустарниках, готовые при первой возможности растерзать тебя на миллионы кусочков, как только учуют кровь….

Профессор С-кий предупреждал - через восемь дней необратимо разрушается личность, заменяясь на галлюцинаторный образ. Никто не может понять, почему после восьми дней пребывания в этой местности это происходит. Никто не понимает, как местное население умудряется выжить в подобной ситуации. Они считают всё вокруг себя галлюцинациями, совершенно не замечая, что произошло с ними. То ли это привычка жить, то ли что-то другое. В любом случае, за восемь дней - этого феномена не понять, и это притом что все предыдущие экспедиции провалились, и никто из их членов повторно не хочет возвращаться. А тут доброволец, правда, поневоле, по незнанию, но всё же доброволец, ничего не знающий о данном месте.

Возможно, нам повезло. Мы сможем на нём исследовать поведение человека попавшего в патогенную среду. Важно, чтобы мы сами сохраняли свои личности, помня о том, что никто не застрахован о необратимом воздействии этого места.

- Наверно Григорий хочет получить кусок мяса, - попытался сострить Вольф.

О боже, он шутит!

- Не знаю. Но, по-моему, он интересуется маршрутом движения, - почему я так уверенна в своем ответе? Может Григорий действительно хочет заполучить этот злополучный кусок мяса.

- Хорошо бы уйти отсюда, попасть в нормальные условия, где есть душ, ванна…, туалет со смывным бачком, а то вся эта дикость совсем не по мне, - произнес Вольф, а я подумала, от него действительно дурно пахнет. – Слушай, а почему вы с Григорием развелись?

Господи, сколько раз я отвечала на этот вопрос, и каждый раз по-новому.

- Так получилось, - и это всё, что я могла сказать…, пока.

- А всё-таки? Вы, по-моему, неплохая пара.

- Так получилось. Разные мы - по характерам, по мировоззрению. Да по всему, и в то же время, такие похожие. А похожесть - в одержимости работой.

- А дети? Дети есть?

- Да, дочь.

- Дочь! Мне всегда хотелось иметь дочь!

Говорит так восторженно, будто действительно ему не наплевать на то, что где-то там далеко живет моя дочка, по которой я скучаю. И вот ведь пакость какая, когда я с ней - по работе тоскую - когда на работе - тоскую по ней.

- Ей восемь лет.

- Большая.

- Какой там большая - крошка.

- Говорят, для матери не существует возраста ребёнка, дети навсегда остаются несмышлеными карапузами.

- Правду говорят. А почему у тебя нет детей? – На вид Вольфу лет тридцать, следовательно, он мог обзавестись детьми.

- Не сложилось. Не с кем детей делать. Я – турист…, Нил дал мне прозвище, оно как раз в точку, про меня. Так и иду по жизни туристом. Смотрю достопримечательности, постоянно всему удивляюсь. Вот здесь оказался - удивительно. Не моё место. Знаю об этом, но уйти не могу.

- Что мешает? – я спросила его, хотя прекрасно понимала, что ему мешает уйти влюбленность. Да ещё информация о том, что не всё потеряно в отношениях со мной. Но, честно говоря, он вполне достойный партнер, стройный, худощавый, но как-то в меру, лицо такое…, как точно сказал Нил - лицо туриста. И постоянно круглые глаза от удивления или быть может от чего-то другого. Нос с горбинкой. А что? Мне нравится, когда у мужчины нос с горбинкой.

Я рассматривала лицо Вольфа, и он понял, я знаю ответ на свой вопрос. Его лицо так быстро менялось.

- Интерес мешает. - Он смутился, поднял камень, бросил его.

- Интерес? – Врёт и смущается своего вранья. Спросил бы он, я бы честно ответила - что пошло всё к черту, я останусь здесь, рядом с тобой. Вот это был бы достойный ответ, а он…

- Есть ещё причина, из-за которой мне совершенно не нужно никуда торопиться. - Ага, он пытается выкрутиться, понимает, со мной не надо юлить.

- Какая причина?

- Ты…, есть хочешь! Пойдем к кухне, заодно выясним, что спрашивал Григорий у Нила.

- Пойдем.

Не хочет отвечать, хоть попытку сделал. Молодец!

- Нил, я видел как ты с Григорием о чем-то шептался, может и нам скажешь, о чем именно, - Вольф стоял перед Нилом, и смотрел ему в глаза. Зачем он это делал? Он не знал…

- Так ни о чем, - скупо ответил Нил Вольфу, доставая из печки готовое мясо. – Ну барышня, пробуйте.

Я взяла слегка обуглившееся мясо. Нил запихнул в печь четыре шампура. Интересно, зачем он сначала приготовил один кусок, а только потом засунул в печь мясо для остальных? Надо будет обсудить с Григорием поведение Нила, не показалось ему оно странным?

Я попробовала мясо, которое не прожарилось. По подбородку стёк кровавый сок мяса. Чем дальше я вгрызалась в плоть, тем вкуснее оно казалось.

Вольф не выдержал пищевого искушения и отошел в сторону, обратно на то место, где мы стояли пятнадцать минут назад. Он стал угрюм, о чём-то размышлял - о чём-то особенном. Наверное, снова погрузился в сравнения себя и Григория, взвешивая свои и его шансы. Глупость - между мной и Григорием давно всё кончено. Так давно, что от воспоминаний остался прах, который я развеяла по пустыне жизни.

- Ну как мясо? – Подошел Нил. - Пока мясо не окоченеет, оно вкусное.

- Да, очень вкусное, - согласилась я, оторвавшись от куска мяса, от сочной кровавой плоти, проникающей в мою плоть, становясь частью меня.

- Это была молодая свинья, очень молодая! – произнес Нил.

- Нил, оставь её в покое. Пока не наестся, с ней лучше не общаться.

- С чего ты это взял, Григорий? Она может говорить.

- Григорий прав, мне очень нравится мясо.

- Это ты к тому чтобы я оставил тебя в покое? Ладно, хорошо. Сын, сходи, принеси воды, девушке умыться надо, - переключился на сына Нил.

Ему тоже хотелось есть, я это понимала. Тогда почему он всунул один кусок мяса, в эту чертову печь?

Парнишка, сын Нила взял ведро, очень грязное, заполненное очистками и понес его в сторону ручья. А где он, этот ручей? Странно, я сегодня не умывалась. Это стало частью утреннего ритуала. Даже в снегах Антарктики, в экспедиции, я умывалась снегом, а сейчас забыла! Но Нил…, откуда он это узнал? Я так плохо выгляжу?

- Ты как относишься к сырому мясу? – спросил Нил у Григория.

- Горячее сырым не бывает, - отшутился Григорий.

- Тогда достаю. Эй, турист, ты ешь сырое мясо?

Вольф вздрогнул от неожиданности. Казалось, он очнулся от забытья, оказавшись в мире, где не действуют законы снов, где тебя могут окрикнуть, ударить, причинить боль.

- Да, да, буду! – Вольф, подошел к столу.

- Тогда держи, - Нил протянул горячий кусок мяса, проткнутый ржавой железкой.

Мне захотелось сказать Вольфу, ешь аккуратно, не касаясь ржавчины.

Я посмотрела на свой шампур - он тоже ржавый, но когда я его брала из рук Нила, он показался новым, отполированным. От него исходил запах горелой плоти, смешанный с запахом сгоревшей крови.

Вольф, так же как и я, так же как Григорий, так же как Нил, вгрызся в сочное мясо. Он стал человеком, который сузил сознание - ничего вокруг не воспринимает. Так же как и я, так же как и Нил, так же как и Григорий. Мы ели плоть, в которой совсем недавно была жизнь. Интересует ли его, чего хочет свинья? Грязной лужи под боком? Выводок поросячий? Кабана? А может быть, свинья хочет свободы, в рамках загончика, из которого если её выпустить, то её съедят, - доверчивую дуру, неспособную убежать от пожирателей желающих насладиться её плотью. Если ей по её голоду дать её собственную плоть, то и её она сожрет не поморщившись. Так же как и я, так же как и Григорий, так же как и Вольф, так же как и Нил.

- Наелись? – как-то вызывающе спросил Нил.

Вольф обгладывал кость. Он не ответил. Да и почему он должен отвечать, если его с детства приучали не отвечать никому во время еды? А Григорий кивнул. А я? Почему я должна отвечать, если я дама, и у меня ещё не вытерт подбородок, по которому стекает сок, образованной лимфой свиньи.

Сын Нила пришёл. В ведре, чистом, отмытом от грязи, плескалась вода, поразительно прозрачная горная вода, взятая из ручья, в котором никого не водится, кроме форели, которая водится только в чистой воде. Он поставил ведро, и взял свой кусок мяса. Хищно, по-звериному он стал отрывать сочные куски мяса, так же как и я, так же как и Нил, так же как и Вольф, так же как и Григорий.

Он ел, а на него смотрели четыре пары глаз, стремящихся понять, сыты они или нет.

- Я ещё хочу, - сглотнув слюну, произнес Нил, и по праву хозяина, отрезал от туши кусок мяса, бросив его на раскаленный до красна блин печки.

Всюду стоял запах жарящегося мяса, возбуждающего обоняние, но я была сыта, и вид мяса был мне неприятен. Я отошла к месту, где когда-то давно разговаривала с Вольфом. Люди есть животные, утверждал Еклизиаст. Люди едят животных, - животные едят животных. Порочная цепочка выживания в природе, иерархия жертв. Боги поедающие жертвы - жертвы Богов. Для свиньи человек Бог, да и для всех одомашненных тварей, человек представляется Богом-творцом.

Тяжесть. Какая тяжесть в желудке. Как будто я не мясо ела, а глотала камни. Я не принимаю твою свинскую жертву, свинья.

Мне надо прилечь, вон там, на том месте. Там боль будет меньшей, там я смогу заснуть.

Я подошла к месту, где лежал камень, и легла на него животом. Камень был холодным, забирающим тяжесть из желудка. Камни к камням, пришло ваше время - время объединения камней, время отделения пищи, от камней…

Не было разницы между сном и явью. Мои глаза были закрыты, но сквозь веки я видела всё происходящее вокруг. Вот подошел Григорий. Он о чём-то спросил, и кажется, я что-то ответила, не открывая рта. Он меня понял, после чего взял за руку, нежно-нежно, и понес, ведя за собой моё тело, которое парило в воздухе. Он поднес тело к ведру с водой, и плеснул на моё лицо жидкие кристаллы воды, от которых по всему телу прошла волна холода, растекающаяся по всем частям тела, затекающая во все тайники тела, закипая его на поверхности. Тела, остуженного от жара жизни. Вода вернулась, возбуждая меня, лаская груди, протекая сквозь капроновый комбинезон на живот, и ниже, туда, где происходит зачатие тех, кто будет жить потом.

Зачем я тут? Зачем мы тут? Что есть тут такого, что удерживает меня, на всю жизнь, заставляя жить?

Вопрос, ещё вопрос, кто задает их мне? Кто у меня спрашивает?

- Да очнись ты Кристина! Кристина, проснись! Да проснись ты, наконец!

Я открыла глаза, передо мной склонился Григорий, который держал меня за руку.

- Сколько времени? Сколько я спала?

- Ты утомилась вчера, ты устала, тут не надо спать, спать надо там, там. - Нил указывал в сторону домиков, разрушенных, вонючих, неприятных.

- Сколько я спала? – спросила я, приподнимаясь с камня.

- Не волнуйся, ничего интересного не произошло, если ты об этом, - Вольф принес воду.

- Спасибо Вольф, помоги подняться. – Григорий, убедившись, что со мной всё в порядке, отошел к печке, дожаривать свиную печенку. Вольф, как я и ожидала, послушно дал руку.

Как хотелось есть, как же хотелось есть. Я подошла к Григорию, к печке.

- Печенка?

- Сейчас дожарю.

- Мне с кровью.

- Как скажешь.

Так всегда. Так всегда мы раньше общались. Слово, ответ, на ответ, слово. Двусложное сочетание осмысленных звуков.

- Ты в командировку?

- Да.

- Надолго?

- Нет.

- Куда?

- Тундра.

- Сложный маршрут.

- Вернусь, расскажу.

Вот и всё общение, без всяких там, ты будешь по мне скучать? Да дорогая, я уже скучаю. А потом спрашивают, почему вы развелись? А что нам всю жизнь вот так общаться? Здесь, в экспедициях, мы, по крайней мере, общаемся. И тут не причем любовь - любовь была вначале, сейчас он есть, я есть, и у нас нет ничего общего. А всё равно ему нужна я, а мне он, со всей его рациональной угрюмостью, седой бородой и глубоко посаженными глазами.

- Держи печенку. Ешь, - скупо поделился, мог бы и побольше - для моего голода, эта порция почти ничто.

- Спасибо, только мне много. Отрежь половину, - а все-таки он большой, огромный. Ему надо больше. Впрочем, самое странное в нём, это то, что он всегда ест мало. Это странность, которую не понять. Он и я, едим на равных. Он крупнее меня, почти в два раза. Ну около того.

Печенка вкусно пожарена, без соли, без специй…, это горный воздух пропитывает наши организмы голодом, при котором всё кажется вкусным, ароматным, необыкновенным.

- Нил, спасибо за обед, - поблагодарила я проводника, который встал рядом со мной, смотря на печенку.

- А я печенку никогда не ем, вкус не нравится.

- Странно Нил, но там, внизу, я тоже не ем печенку, а здесь мне нравится.

- А я её нигде не ем. Ни внизу, ни здесь, слишком много крови.

- Только из-за этого?

- Да прекратите вы, аппетит отбиваете, - вступился Григорий, отворачиваясь от нас.

- Давай отойдем, не будем мешать, - предложил Нил, ведя меня к столу.

Я послушно пошла за ним, неся печенку в руках, обжигаясь об её разгоряченную плоть.

Он сел на табурет, под сиденьем которого был череп коровы.

- Теперь ты поместишь череп свиньи под табуретку? - утвердительно сказала я, даже не сомневаясь в том, что эти черепа под табуретками, его рук творения.

- Возможно.

Я посмотрела на его руки, испещренные мелкими царапинами от борьбы с колючками кустарника. На левой руке, рядом с длинным, глубоким шрамом были часы. Странные часы, без циферблата, как бы голые, с выставленным наружу часовым механизмом. Такие часы мог надеть только человек, у которого у самого всё вскрыто внутри и он показывает через них свою открытость, свою незащищенность от мира. А быть может наоборот, он показывает соитие с этим миром?

- Раньше здесь было много роз.

- Разве? Не помню. Хотя мне рассказывали.

- Так вы что не местный?

- Я? Нет, конечно, я не местный, но, кажется, я стал им.

- А давно вы здесь?

- Два с половиной года.

- Вместе с сыном приехали?

- Да, давно. Он раньше, а я потом, за ним.

- А что его заставило сюда переехать?

- Он думал, как вот тот турист, что здесь рай, а здесь…, здесь как везде – между раем и адом. Только не мы выбираем направление. За нас всё решают. Как и там, у вас.

Мне хотелось задавать вопрос за вопросом, но остывала порция печени. От неё уменьшался исход пара. Нил сидел напротив меня, смотря на мой голод, удовлетворяемый печенкой от его свиньи.

- Кристина, Кристина, посмотри, что я нашел! – внезапно прибежал Вольф, неосторожно задев локтем Нила.

- Что это? – я рассматривала кусок дерева, но необычного дерева, очень необычного.

- Это зелёнка, - осторожно подсказал проводник Вольфу.

- Какая зелёнка? – не понял он, да и я ничего не поняла ответа Нила.

- Такое здесь сплошь да рядом. Растет дерево или кустарник, и вдруг ни с того, ни с сего падает, и продолжает расти без корней, а ствол становится зеленым. Хлорофилл! И зимой растет, хотя здесь нет зимы, да и лета не стало.

- И вас это не восторгает? – Вольф был в восторге от находки.

- Нет, не восторгает. Эти заразы могут в тело врасти. Там, наверху ты увидишь двух таких восторженцев, которым эти заразы в тело вросли.

- Как в тело?

- Разве такое возможно? – Вольф отбросил кусок дерева подальше от себя. – Нет, ты врешь, этого не может быть!

- Завтра сам увидишь!

- Нил, не пугай Вольфа, посмотри, он покраснел.

- Ладно, они спали в кустарнике, на зеленке.

- Я не спал.

- Иди вымой руки.

- Да, да я сейчас, - Вольф смотрел на руки, на которых остались зеленые отпечатки. Затем он резко рванулся к ведру, в опустил в него руки и стал их оттирать от зелени.

- Вот такие они все, туристы.

- А тебя Нил, не пугает это всё, не пугает сталь зеленым?

- Нет, Кристина, не пугает. А чего тут бояться? Они хотели, они и стали. Это их дело, да и нравится им.

- Как нравится? – не поняла я.

- Нравится, это значит нравится. Что-то такое с ними происходит, от чего они счастливы. Да ты и сама всё завтра увидишь - они счастливы. Наши хотели искусственно к себе эту заразу подсадить, чтобы, как и они стать зеленкой, но ничего не получается, отторгает организм инородное тело.

- Ужас какой! – произнесла я, содрогаясь всем телом, представляя этих людей. Неужели они сами подсадили к себе в тело какую-то гадость?

- Ужас не ужас, а живут они лучше нас. Радуются.

Я встала, аппетит пропал. Я не могла смотреть на остатки печенки, к горлу подкатывал тошнотный ком. Я пошла к Григорию, рассказать ему о зеленке, и о людях, которые поразились этой гадостью.

- Григорий, ты слышал наш разговор?

- Нет, Кристина, я ел, - Григорий сосредоточенно жевал печенку, высасывая из неё сок.

- Тут какая-то зараза, её зеленкой называют, пропитывает деревья, валит их, и может в человеке развиваться, делая его счастливым.

- Ничего не понял, какая зеленка? Какое счастье? Откуда здесь счастье? Ты посмотри на всё вокруг? Даже природа плачет от несчастья здесь оказаться! – Григорий проглотил кусок высосанной печеночной плоти, и его речь стала понятной.

- Так, по порядку: Вольф нашел в кустарнике кусок дерева, которое насквозь пропитано зеленкой, которая может развиваться и в человеке.

- Теперь понял, и что? Что ты от меня хочешь? Чтобы я все бросил и стал заниматься исследованием этого пня?

- Нет.

- Тогда чего? Мы здесь по другому поводу, мы здесь, потому что они не хотят к нам. А знаешь, почему они не хотят? А потому что верят в какую-то чушь, в какую-то зеленку, в какое-то счастье. Глупости! Ещё неделя, ещё немного и мы поймем, почему они стали такими. Мы выполним свою миссию, а потом уедем отсюда. Вот так Кристина, вот так!

- Фу Григорий, какой ты раздраженный.

- А, извини. Дай доесть.

Он опять погрузился в раздумья, взяв в рот кусок мяса, и методично стал высасывать сок.

- Ну и ешь, - обиделась я и вернулась к Нилу.

Я внимательно посмотрела на лицо Нила, которое было испещрено морщинами, в которых прятались пропорциональные нос, глаза и рот. Части лица Нила были правильными, что давало повод думать о нём в молодости, как о красавце, сводившем с ума не одну девушку. Я подумала, что если снять с него этот дурацкий капюшон, то он и сейчас будет красивым мужчиной, с ладной фигурой атлета, пожалуй, гимнаста. Настолько сильное у него тело, способное выжить в любых условиях. Он и к сыну приехал, чтобы оберегать его, от всего здесь происходящего, а это заслуживает уважения, хотя и его сын крепкого сложения. Вот только сын лицо прячет, не дает в него заглянуть, рассмотреть его детали. Как почувствует взгляд, сразу прячет.

- Что, не понравилось ему? Какой нежный! Как барышня кисейная, аппетит не порти ему. Хе-хе.

- Да он всегда такой когда ест лучше его не трогать а то совсем озвереет, - неожиданно для меня из-за спины я услышала голос сына Нила. Приятный голос, с четкими звуками. Голос уверенного человека, не сомневающегося в том, что он делает. Его голос как-то согревал изнутри, расслаблял, что было приятно. И ещё, в его речи не было интонаций. Просто приятная речь, как в книге, и я смогла сама расставить знаки препинания и интонации в его речь.

- И такое может статься. Хе-хе, - засмеялся Нил, но как-то кряхтя, натужно, так, как заводятся трактора, в которых нет топлива.

- А, по-моему, с ним всё нормально, - заступилась я за Григория, хотя он в моей защите и не нуждался.

В это время ветер подул в сторону Григория. Он услышал мои слова. Не смотря на то, что я сидела к нему спиной, я почувствовала, как он улыбается.

- Вот что бывает, когда живет скромный человек, никого не трогающий, никому не мешающий, но…, но какой-то не такой как все остальные. Да ещё и с чувствами, от которых сам прячется, а им необходимо показаться снаружи… - заявил Нил. – Пойду я, поспать надо, завтра трудный подъем. Рано пойдем, надо выспаться.

Нил ушел, оставив меня наедине с сыном, который молча сел на его место, подложив руки на голову, и скрылся за ними, оставив на обозрение только нос, такой же правильной формы, как и у его отца. Мне хотелось поговорить с ним, разговорить его, но я не знала с чего начинать.

- Здесь не жизнь - трагедия! Почему ты здесь остался? – наконец спросила я.

Паренек не торопился с ответом, взвешивая каждое слово, которое он произнесёт.

- Трагедия это у одного, только с самим собой может быть, а в масштабе трагедий не бывает - бывает общая могила, крест из осины, а ещё хороший заработок для журналистов в начале и толпы туристов в последствии. Ныне уродство физическое ничто перед уродством материальным, финансовым. Красоту определяют деньги, которым все обязаны. Отныне только деньги являются критерием физической привлекательности. Расчет и деньги творят красоту. А деньги... я не умею их пользовать. Вот я сижу, думаю, как я смогу выжить там в том мире где творятся настоящие ужасы и вы этого не замечаете. А здесь все по-другому всё иначе. Здесь мы предоставлены равенству и самим себе. Мне это нравится и ему это нравится. А вот моей матери не понравилось, она уехала, и он еще раз женился, только не так как там внизу женятся, не так.

- А как внизу женятся, и почему ты не женился? Почему?

- Был лозунг назад к природе, но он неправильный не верный… назад в природу к своему естеству вот каким он должен быть.

- Но цивилизованного человека не заставишь вернуться в такую жизнь, как вы ведете.

- И это наше счастье. Счастье что здесь все переменилось, не стало туристов и меньше денег меньше цивилизации, - он говорил как мальчишка. Голос вместо бархатного, стал детским, наивным. – Армий, крови, государства - всего этого здесь нет! Здесь нет канализации, но посмотри ничего не загажено. Здесь нет храмов, но есть вера. Настоящая вера в творца без помпезных церемоний. Настоящая - иначе тут нельзя - не выживешь. А почему тут нет храмов?

- Я не знаю, скорее ты можешь ответить на этот вопрос.

- Тут нет денег, здесь они ничего не стоят. А храмы есть там, где правят деньги, где всё ими меряется, и Бог у них из денег они даже на них пишут - мы верим…- да не верят они - они кривляются.

- Так ты фанатик? – грубо я его спросила, неосторожно. Из-за вопроса, я даже ногти вжала в ладони.

- Наверно да - я фанатик. Фанатик простой жизни несвязанной с лишними вещами. Но послушай кому от этого плохо? Им? Им все равно. Вам? Но вы тут на восемь дней, а потом, религия христианская она не от Христа. Я точно в этом уверен. Вот смотрите, чтобы Христос не делал, он за это деньги не брал, а все те, кто им прикрываются, только ради денег всё делают. Нет, лично я религию не приемлю. Если ты веришь в Бога, молишься ему то молись на здоровье и никакие тебе помощники и сотоварищи в этом не нужны. Только ты - ты сам можешь открыться Богу в своих делах. Только ты и он и здесь… на горе… вы поймете это вы это почувствуете, - парнишка сбился, чувства переполняли его. Мне казалось, что он одновременно хочет высказать все накопившиеся мысли сразу, не дробя их на части, чтобы мы смогли их понять, так же, как и он. Он резко вскочил, побежав в сторону кустарника, оставив меня в полном недоумении.

Вольф стоял в стороне, он всё слышал, и кажется, он понимал мальчика.

Я встала с табуретки, чтобы пойти за юношей, но Вольф остановил меня.

- Не надо, не сейчас. То, что он говорил…, я понимаю. Оставь его. Он сильно переживает.

О, чудеса мужской чувствительности. Я когда наказывала сына за провинность, Григорий заступался, а сам боялся даже голос на него повысить. Мозгляки! Что тот, что этот! Только и думают о том, чтобы никого не обидеть, не причинить вреда.

- Конечно, я оставлю его в покое, пусть идёт, - я помолчала, чтобы снять осадок ситуации, после спросила Вольфа о его руках, отмыл ли он их.

- А, руки, - Вольф посмотрел на них, - руки я отмыл. Только странно, вода стала красной, как кровь, и такой же густой. Ничего не понимаю, почему она такой стала?

- Пойдем, посмотрим.

Мы подошли к ведру, в нём действительно была кровавая жидкость.

- Гриша, ты доел? – на всякий случай спросила я у Григория.

- Доел, а что? – он как всегда, такой же угрюмый. Как всегда.

- Ничего, тут вот такое дело…, в ведре кровь…. после того, как Вольф отмыл руки от зеленки, про которую я тебе говорила, вода стала кровью.

Григорий подошел, и запустил руку в ведро. Он вытащил руку, с неё капала красная, липкая жидкость.

- Похоже на кровь, и смотри, сворачивается, как кровь, - задумчиво рассматривал руку Григорий.

- Что это может быть? – ужасался Вольф.

- Слушай, вытри руки, давай возьмем пробу.

- Чтобы она всё внизу заразила? Нет, подождем Нила, - Григорий взял из моих рук тряпку и вытер руку. Странно, тряпка осталась чистой, она намокла, но на ней не было кровавых разводов.

- Ты что-нибудь понимаешь? – спросила я у Григория, но вместо ответа он пожал плечами. – Пойду - вздремну, завтра трудный подъем, как говорит Нил, так что надо отдохнуть.

Григорий развернулся и пошел в домик, вонь от которого доходила до открытой кухни.

- Как он может спать в нем? – спросил Вольф.

- Привычка! Ты хочешь спать?

- Пока нет.

- Пойдем, пройдемся по округе?

- Давай, с удовольствием.

Мы пошли по тропинке, стараясь обходить кусты с колючками. Мы шли, а вокруг нас щебетали птички, шуршали цикады, трещали деревья. Звуки окружали плотной стеной, давая понять, что мы в диком месте, освобожденном природным катаклизмом от людей. Вначале мы молчали, - боялись нарушить завораживающую какофонию звуков, пока перед нами не возник олень. Он смотрел на нас бездонностью карих глаз, совершенно не пугаясь, пожалуй, что и не замечая. Для него мы были чем-то, что не может причинить ему боль, он не чувствовал в нас опасность. Мы остановились, чтобы не спугнуть его.

Вольф впервые видел оленя. От неожиданности встречи, он приоткрыл рот. Нижняя, пухлая губа оттопырилась, подчеркивая его удивление. Я тоже удивилась, но я не помню, чтобы тогда открыла рот от удивления, напротив, я сгруппировалась и застыла, не желая шевелиться, чтобы не спугнуть красивое животное.

Олень величаво повернул голову и пошел, плавно переставляя длинные ноги. Как только он ушел, Вольф выдохнул.

- Ты видела когда-нибудь такую красоту?

- Да, пару раз…, с ребёнком в зоопарке.

- В зоопарке это не то, там они рабы людей.

- Но, по крайней мере, я видела.

- Ну и что? Вот здесь, в естественных, в вольных условиях он прекрасен, а там он зажат рамками, ограждениями, людьми!

- Что сделаешь, таков наш мир.

- Да, таков ваш мир.

- Но он и твой, - меня задело его высокомерие.

- Нет, он не мой, я турист. Это точно, эта кличка про меня. На земле для меня нет места, и в тоже время, мне везде хорошо.

- Тебе повезло.

- Нет, не повезло. Я смотрю на людей ограниченных клетками, ограждениями, решетками и гордящимися высотой заборов, прячущих себя друг от друга, и понимаю - мне не повезло. Не удалось построить забор, оградить территорию, и вот я и брожу по свету, в поисках уголка, где построю забор.

- Ну и как?

- В том-то и дело - никак. Никак не удается понять, хочу я или нет своего забора или лучше, как и тому оленю, бродить среди людей, среди их решеток. Не знаю, я не думал. Я только сейчас понимаю, я понимаю, что за забором меня никто не услышит. Мой крик, моя молитва не пробьется через закрытые стены. Там, внизу тесно, но и здесь для меня нет места, - Вольф пошел по тропинке, он искал своё место, а я повернула назад, обратно в лагерь.

Я поняла - необходимо оставить Вольфа одного, наедине с размышлениями, с молитвой, с покаянием, в котором мне не было места.

Вернувшись в лагерь, я залезла в спальный мешок. Стало холодно, по настоящему холодно и одиноко, но вылезать и идти к Григорию я не могла. Нет, не пойду, слишком глубокая пропасть между мной и ним, и ни за что не преодолеть этот раскол, возникший между нами. Это вопрос задетого самолюбия, которое никогда нельзя трогать, слишком оно хрупко. А моё самолюбие обросло каменной стеной, и всё из-за него, из-за того, что он вот такой, нелюдимый, сам в себе.

Рядом сел воробей, нервно подрагивая тельцем, словно волнуясь за свою ничтожную жизнь, в которой все причиняют боль, от которой он постоянно прячется. Я закрыла глаза, но странно, воробей остался в глазах, только он стал больше, много больше настоящего размера. Камень впился в ребро, настолько сильно, что я отодвинулась на другое место, туда, где есть воробей, и нет камня.

Но и на этом месте был камень, безжалостно холодный, впивающийся болью в тело. Я открыла глаза и увидела - на месте воробья сидел ворон. Большой, черный ворон. Я испугалась. Достав руку из-под мешка, стала размахивать. Ворон улетел. По телу прошла дрожь: он мог выклевать глаза. Я встала и пошла искать Вольфа. Было беспокойно без него, за него, за нас всех, и только этот боров, Григорий спит в вонючей лачуге, разрушая тишину храпом.

Я пошла по тропинке, по которой ушёл Вольф.

Что-то было в нём такое, что женщине хочется понять в мужчине, понять и забрать себе. Вот так и мне захотелось понять этого странника, чтобы заразиться тягой к путешествиям.

Тяжесть дороги, тяжесть подъема, тяжесть тела…

Вот он, стоит рядом с водопадом, смотрит на него, в бесконечный каскад воды, расплескивающийся мельчайшими каплями. Стоит и смотрит на чистую прозрачную воду, играющую с его воображением.

- Вольф, Вольф, это я, не пугайся.

- Я заметил тебя. Давно, когда ты только шла сюда. Вид водопада зачаровывает, я не смог отвернуться. Стою и смотрю, как заколдованный. Ты знаешь, раньше люди слагали сказки о водопадах, считая их слезами красавиц, оплакивающих ушедших мужей. Этот водопад оплакивает нас. Посмотри, он рыдает: так истерично, так трепетно.

Я смотрела на воду. Я видела страдание воды падающей с вершины, я принимала её страдания, и мне не показалось это странным. Показалось, что это нормально чувствовать воду, сопереживать её падению в кипящую чашу озера. Что-то было особенное в шуме водопада, казалось, он стонет. Столько страдания было в звуке падающей воды.

- Ты готова уйти? – неожиданно спросил Вольф.

- Да, пожалуй да.

- Тогда пойдем, и не обращай на меня внимания, на то, что я пойду спиной. Я не могу уйти, мне не удается.

- Я уведу тебя. Я поведу тебя.

Я предупреждала Вольфа о выемках на дороге, предупреждала о нём дорогу. Он постоянно спотыкался. Пару раз упал. Его взгляд оставался в водопаде. Говорят, можно бесконечно смотреть на воду. Бесконечность не свойственна человеку, с его бесконечной тягой к переменам. В этой противоречивости человек живёт, определяя периоды смены новшеств, возвращаясь к тому, что уже стало другим.

Водопад скрылся, Вольф развернулся. Он шёл рядом со мной, вдумываясь в себя, в свои воспоминания о том, что он видел. Он не замечал дороги, сознательно не замечал. Его тело обходило препятствия. Так мы и шли, не разговаривая, в тишине окружающего шума.

- Я когда ушла от тебя, пошла в лагерь, легла в мешок.

- Да, я знаю.

- Подожди, не перебивай. Так вот, рядом со мной сел воробей, потом я закрыла глаза. Не смогла задремать. Когда открыла глаза, на месте воробья сидел ворон. Мне стало страшно, за тебя, за себя.

- Это знак, - Вольф остановился. – Там у водопада, пока не появилась ты, меня тянуло в воду. Сильно тянуло. Не просто тянуло, я хотел стать водой. Я хотел подняться наверх, и прыгнуть вниз. Это знак, тут все знаково, тут ничего нет такого, что было бы просто так.

- Зачем? – Мысль о том, что это была попытка суицида, сразу отвергалась, тут было что-то другое.

- Наверное, это желание соития с тем, что тебя окружает, с миром, с водой.

- Господи, как хорошо, что я пришла. Ты бы действительно прыгнул, - мне стало страшно лишиться его, и того, что хотелось забрать себе.

- Да, да, это хорошо, что ты пришла. Я уже был готов подняться и прыгнуть. Всё было как в тумане. Я и не заметил, как долго я простоял около водопада.

Он опять замолчал, а мне не хотелось ничего говорить, мне хотелось идти рядом с ним. А потом, после, сесть рядом, и смотреть в его серые глаза, угадывая его мысли. О чём он будет думать? О своей прошлой жизни или о сейчас? Нет, вряд ли, он будет думать о том, что происходит сейчас, он будет погружен в воспоминания. Наверно, он будет вспоминать женщин, с которыми имел отношения, и которые так и не смогли создать вокруг него оградку, где он чувствовал бы себя хозяином, где его неприкаянность окажется связанной крепкими семейными узлами, обязывающими быть рядом с зарешеченной землей, напичканной червями сомнений о правильности выбора. Он и сейчас снедаем теми же червями, вон как идет, совсем не смотрит под ноги.

- Вольф, а ты бываешь счастлив?

- Что?

Я могла спросить о чём угодно, получив в ответ «что?».

- Ты бываешь счастлив?

- Да, конечно, вот сейчас, то есть тогда, там, на водопаде, я был счастлив.

- А раньше?

- Наверно. Конечно. Да.

- Твоё переживание было с кем-то связано или как сейчас с чем-то?

- Трудно сказать, пожалуй, и то и другое. Всякое было.

- А какая она была, та, с которой ты чувствовал себя счастливым?

- Она была… - Вольф замолчал. Он думал, как описать ту, которая давала ему счастье. – Она была обычной женщиной.

- Обычной?

- Для других да. Да и для меня сейчас - да. А тогда она была какой-то особенной. Я смотрел на неё…, и верил ей, как себе. Я верил её рукам, которые гладили меня, я верил её дыханию. Я верил в её карие бездонные глаза. А почему ты спрашиваешь?

- Как почему? Хочу знать, почему ты не обзавелся своей территорией, тем, что называешь «за оградкой». Почему странствуешь, почему стал туристом?

- Я не смогу ответить на твои почему - для меня они загадки.

- Тогда не почему, тогда зачем ты стал таким?

- А что, я так плох?

- Нет, нет, я так не сказала.

- Вот стал таким, значит, так распорядилась моя судьба - странствовать.

- Или убегать?

- Добавь, что я пытаюсь убежать от себя. По-твоему так? Да? А, по-моему, это интересно. Вот скажи, смог бы я оказаться здесь, если бы я был связан? Нет, и ты сама это знаешь! Смог бы я встретиться с тобой? – он улыбнулся. - Наверное, смог. Я бы сошел с ума, и ты лечила бы меня. Уколы ставила, от которых становишься растением. Впрочем, счастливым растением.

- Я не знаю…

Вольф остановился, взяв меня за руку.

- А я знаю. Я знаю! Ты и я, в этом месте. Всё здесь создано для нашей встречи. Ты такая манящая, ты сможешь меня окультурить, посадить за ограду, в которой я буду счастлив. Ты и Григория пыталась таким сделать, только не смогла, не сумела. А я согласен..., с тобой согласен.

- Вольф, отпусти мою руку, ты делаешь мне больно.

- Извини, просто таких женщин как ты, надо удерживать рядом с собой. Не ты бы меня держала - я тебя.

Страсть, какая страсть! Она переходила ко мне, в меня, это было именно то, что я искала в нём. Боже, как не хватало страстей! Чувств, глупостей, полетов вниз головой, общения с водой. Как мне не хватало колдовства любви. Это я искала – безумств любви.

А что он ищет среди путешествий, если не любви?

- Ты так думаешь? Может, попробуем? – Конечно это нахальный вопрос, конечно, он поставит Вольфа в тупик.

- Посмотрим, может попробуем. Я не знаю.

- Тогда почему так крепко держал меня, почему?

- Не почему, а зачем…, так получилось.

- Да ну тебя. - Рассмеялась, сама не знаю почему или зачем.

Смеркалось. Мы вернулись в лагерь. Вольф пошел на кухню. Я залезла в мешок, в котором пригрелась и задремала.

Когда проснулась, стояла тьма - звездная тьма. Вольф сидел рядом и смотрел на меня.

- Ты долго спала. Я пришёл, а ты спишь...

- Как, мы разве не встретились у водопада?

- У водопада? Нет, я заблудился, и парнишка меня вывел. Я кричал. Громко кричал. Он услышал. Хороший паренек.

- Значит, мне приснилось!

- А что тебе приснилось?

- Нет, так ничего интересного. - Я вылезла из мешка, потянулась, как кошка, после чего накинула шерстяную кофту.

- Ты будешь чай или кофе? – спросил Вольф.

- Чай.

- Ещё есть настойка из трав - паренек заварил. Может попробуешь - бодрит.

- Давай, если бодрит.

Вольф ушёл делать чай. Он прекрасно ориентируется в темноте, как кот, который ловит мышь, а я пошла к кустам…

- Чай – гадость. - Сын Нила сидел во главе стола, важно рассуждая, совсем по-взрослому. – От него зубы чернеют, давление повышается и депрессия.

- Ты знаешь, что такое депрессия? - я подошла к Вольфу сзади.

- Да, конечно. Из той жизни, там внизу. Там у всех депрессия, непрекращающаяся, вечная. Она поселилась в них. Она их не отпустит.

- Ого, да ты психолог. - Я похвалила парнишку.

- Спасибо, только я не пойму, это комплимент или оскорбление?

- А ты не думай, ты просто прими.

- Непонятно…, не могу никак определить интонации в голосе. Вы все время говорите так, как будто находитесь на грани понимания, того, что говорите. Вы как будто боитесь слов, и поэтому вкладываете в них двойной смысл. Я не понимаю того, что вы говорите.

- Правильно парень, всё так и есть - слова, это оружие, надо знать, как им пользоваться. - Оправдал Вольф мои слова.

- Слово не оружие, это радость, данная Богом человеку, ему в наказание.

- Как, как? – Одновременно спросили мы.

- Слово не оружие, это радость, данная Богом человеку, ему в наказание.

- Паренек, а такие вещи говоришь, от которых…

- Нет Кристина, тебя ведь Кристина зовут? Не молодость здесь всё определяет. Мы с вами и чувствуем по-разному, не то чтобы думать одинаково.

- А откуда ты знаешь, что мы думаем? – Вольф оживился, такого разговора он не ожидал.

- По вам всё видно. Вы думаете только о выгоде. Вот ты, турист, думаешь только о том, как бы хватануть эмоций, впечатлений, а она всё время собирает информацию. Только напрасно - так это место не понять, здесь надо стать таким же, как мы. Только тогда поймешь. И Григорию это скажи, иначе напрасно вы приехали, туристы! Ваша система компенсаций здесь не работает. Здесь иные способы выживания. Они более душевные. Более простые, и в то же время более сложные. Без обмана, без цели. Вольф, ты когда-нибудь пробовал жить без цели на удовольствие? Молчи. Конечно нет.

Паренек встал, направляясь к чайнику, стоящему на плите, но потом остановился.

- И ворон тут не причем, - неожиданно сказал он, и ушел в ночную мглу. Кромешную темень, закутавшую его тёмной пеленой невидимости.

- О чем это он, о каком вороне? – насторожился Вольф.

- Да так, ни о чем. Странное здесь место, очень странное.

- Но интересное, очень интересное. - Вольф подошел к печке. – Так что будешь, принцесса?

- Настойку от проводника. - Я попыталась пошутить, но Вольф не понял.

- С сахаром или без?

- Ни то, ни другое.

- Это как?

- Как хочешь, на своё усмотрение.

- Вот это он и имел в виду, когда про нас говорил, сами не знаем, что говорим, зачем говорим. Всюду двусмысленность, неопределённость. Как будто да если…

- Согласна. Но я знаю, чего хочу, теперь знаю. - Мне захотелось, чтобы Вольф стал моим. Моей собственностью. Тем человеком, который останавливает меня, потому что я останавливаю его.

- Тебе повезло.

- А ты - ты знаешь, как получить то, что хочешь?

- Да Кристина, знаю. Я сажусь в самолет или в поезд, неважно, и еду туда, где будет хорошо.

- И что, так всегда бывает? Тебе становится хорошо, счастливо?

- Нет, не всегда, редко, только когда всё удачно складывается.

- Ну и как по твоим оценкам, тебе здесь хорошо?

- Это я узнаю только когда уеду.

Вольф налил настойки из банки, плеснул в чашку воды и поставил её передо мной.

- Спасибо, - поблагодарила я Вольфа. – Ты сегодня не отдыхал?

- Не спал - не значит не отдыхал. Я не устал, бывало и похуже, дольше не было отдыха.

- А ты не хочешь отдохнуть?

- Не знаю. Но обещаю, когда узнаю - скажу.

Вольф сел рядом. Я взяла чашку и стала пить настойку, приготовленную сыном Нила. Глоток за глотком, в тишине наступившей ночи. Вкус настойки напоминал смесь полыни и череды, - мне понравилось. Последние глотки я выпила залпом, сразу выпив половину чашки. Когда я оторвала взгляд от чашки, Вольфа не было рядом.

- Вольф, ты где? – позвала я. Я подняла взгляд вверх, но из-за натянутой пленки, ничего не увидела, ни единой звезды.

Захотелось найти Вольфа, но где его искать, я не знала, - я отправилась к мешку. Стало холодно, одиноко, как-то развратно плохо. Не знаю, как описать своё состояние…. Паскудное одиночество? Наверное - правильное определение.

«- Вольф, Вольф, ты где? Иди ко мне, ты нужен мне», - в панике кричала я про себя, веря, что он услышит мои мысли.

Я забралась в мешок. В холодный, пустой мешок. Я одна. И он один, и так нужна его ласка, так сильно нужно, чтобы он прижал меня, обнял, сказал приятные слова. Что-нибудь ласковое, что-нибудь такое, после чего я перестану чувствовать себя совершенно одинокой, под величественными звездами. Господи, сколько же ты их создал? Как велико твоё творение? Как оно безгранично, если даже собственную галактику мы не способны видеть - звездные рисунки, называем зверскими именами - твоими творениями. А самое главное, - мы их наделяем способностью любить всё нами придуманное, нас любить, беря обещание любить нас бескорыстно, ненавязчиво светя с небес. А сами… тоже даем обещание любить друг друга, пока смерть не разлучит нас, и всё ей прощается, этой мерзавке. Но дав обещание любить до конца жизни, человек ограждает себя от возможности влюбиться в другого человека. Только звезды любят всех одинаково, бескорыстно, бессмысленно.

- Кристина, ты где, в мешке? – раздался голос Вольфа. Он услышал меня! Он услышал мои мысли о себе!

- Да, да я здесь, мне одиноко. Залезай в мешок.

- Спасибо, но я пока хочу посидеть рядом. Ты смотрела на звезды?

- Да.

- Я не знаю имен созвездий, я не знаю, как они правильно называются, но вчера я попробовал назвать их, соединив звёзды в только мне известные картины. А сейчас пытаюсь найти вчерашних друзей и не могу. Не могу найти, представляешь!

- Да, представляю, - я немного расстроилась из-за его отказа, но ничего не сказала. Моя интонация стала другой, совсем другой, она стала ему понятной, и как мне показалось, он сжался. Странные между нами отношения, очень странные.

- Вот я тут подумал, что если вместе отсюда уйти, ведь нас никто не обязывает оставаться здесь.

- Куда?

- Да хоть куда, неважно. Завтра соберемся и пойдем. С самого утра пойдем вниз. Ну подумаешь, скажут - не выдержали, сбежали. Ну и что? Какая разница, что о нас подумают!

- Мне все равно, но не это главное.

- Тогда что? Неужели Григорий?

- И он мне не важен. Уже не важен. Наверное, никогда не был важен. Был нужен, но это другое, а так, чтобы был важен, этого не было. Я никогда не обращала внимания на зависимость от него. - Я говорила правду, это действительно было так, я никогда от него не зависела, это он всегда зависел от меня и боролся со своей «от меня зависимостью».

Вольф лёг рядом с мешком на спину. Я чувствовала его дыхание, я слышала, как он дышит сопя носом. Его сопение возбуждало меня. А что? Чистый воздух, мясо, беззаботность, так почему бы и нет? Почему он так холоден со мной? Может быть, я ему не нравлюсь? Или что-то еще?

- Ты знаешь, я вспоминаю ту, о которой ты спрашивала. Там в небе выстроились звезды, они составили её портрет. Хочешь покажу?

- Да, конечно.

Вольф приблизился, указав направление в котором надо смотреть. Я смотрела на его руку, на его профиль, вспоминая цвет его глаз. Какой у него цвет глаз? Зеленый с серым, или серый с бирюзой? Что-то такое, но вот точно я не помню. Я смотрела, как в свете Луны выделяется маленький курносый нос, который сопит, и я слышу его сопение. Он притягивает меня, я желаю его, он должен быть моим…, хотя бы на ночь.

- Ты видишь? Вон там родинка на щеке, рядом с носом. Вон, вон, посмотри, это почти точная копия.

- Я увидела её, она похожа на меня. Скажи, она была блондинкой или брюнеткой?

- Она? Она была такой как и ты…, пыталась меняться. Она всегда меняла цвет волос, голос.

- Она хотела нравится тебе.

- Я каждый раз возвращался домой из поездок, находя её изменившейся. Вот только профиль она не могла изменить. Именно поэтому я люблю женский профиль - его не просто поменять, для этого надо месяц ходить в повязке. Согласись, не каждая женщина согласится ходить в повязке целый месяц.

- Да, конечно, это тяжкое испытание.

Я взяла его руку и поднесла к лицу. Она пахла свежестью, мясом, чередой, полынью, им, мной - она пахла жизнью.

- Ты не знаешь моих мыслей, но я тебе о них расскажу.

- Скажи.

- Я думаю, рай для человека там, где есть Бог, где есть вера в Бога, и неважно, - неважно, что перед тобой заборы, стены, горы, если Он рядом - ты уже в раю.

 

 

3. Глава третья. День третий.

Они думают, рай для человека там, где есть Бог, где есть вера в Бога, и неважно, неважно, что перед ними заборы, стены, горы, если Он рядом, то они уже в раю. Но у каждого своя судьба, к кому-то с благостью она, ко мне она повернулась боком, и маячила впереди ожиданием чудесного изменения жизни. С самого начала так было, так продолжалось. Вначале сверстники, в детстве…, я никогда не мог понять, зачем нужно гоняться за мячом, если можно бегать просто так - в удовольствие? Я никогда не мог понять, зачем толкаться в толпе, если вокруг много пустого места? Я всегда переходил через дорогу, чтобы не толкаться в толпе. Я шёл по пустому пространству, наблюдая за иррациональностью людей, их желанием сократить путь, ценой толчков и суеты. Они не замечают жизнь, точнее бегут от того чтобы замечать медленное течение повседневности. И если они не в потоке, они рвутся туда, в людское месиво самих себя, чтобы в толчее почувствовать своё существование. Нет, я никогда не был человеком толпы, поэтому я выбрал путь одиночества. Я не завидую им, а они обо мне не знают, и всех это устраивает: и их, и меня. Когда-то давно я рвался жить среди них, я хотел быть первым. Это навязчивое желание опередить сзадиидущих-впередибегущих людей, обогнать их, чтобы остановиться и посмотреть как они там, сзади, догоняют? А они не просто догоняют, они вырываются вперед. Но они сильнее, они снабжены неумолимым желанием быть впереди. О, как одно время удавалось бежать! Я был первым среди равных, я чувствовал себя богатым, тем, у кого и Бог в сотоварищах. Как же я тогда был счастлив, в своей прозорливой слепоте. Я любил женщин, и они любили меня. Но я не помню ни одного женского лица. Они слились воедино, в мутное воспоминание с разной длиной волос, разным цветом глаз, разными грудями, разного роста, всё разное, но образ один. Одно время он преследовал меня, предлагая быть рядом, но потом - потом я понял, что ему я не нужен, что он торопится меня обогнать, оставив позади, как воспоминание. Так с кем же вести соревнование, если даже себя не можешь обогнать? И ещё, навязчивый вопрос, что будет дальше? Со мной, с ними… Это даже не вопрос, а навязчивое состояние, в котором всё настоящее опрометчиво и бездарно. Главное, что будет потом – через час, день, неделю и даже год. И я стремился к знанию своего завтра, совершенно игнорируя своё настоящее. То что и есть сама жизнь. Но я живу прошлым. А люди хотят обогнать себя, залезть на самую высокую башню, и прыгнуть с неё в бесконечность, к земле. Они хотят бесконечную жизнь, поэтому мечтают о клонировании, но нет смысла копировать людей, и так у большинства клонированные судьбы, повторяющиеся в точности или в мелочах - такие однотипные, такие мелочные. Только один изменил судьбу, и то, после распятия. А сколько молчаливых, убитых по прихоти, в неволе и в согласии с фактом, что их убивают. Дураки добровольцы! Так тратить жизнь, бесцельно, бездарно!

Когда я это понял?

Когда?

Быть может только сейчас, только здесь, только сегодня, когда ушел от них, в домик - в вонючий домик, где нет мебели, где есть настил из сена. Домик, в котором после того как я отсюда уйду, будут жить дикие, быстрые как молния, козы. От них остается запах, но он мне не мешает. Это запах жизни. Как он может мешать? Он помогает думать, не даёт уснуть.

Я не люблю засыпать сразу после заката. Мне кажется, что в это время я как ночь, краду у света последние лучи, закрывая глаза, отказываясь от последних отблесков солнечных лучей, расплескивающихся об горизонт неба. Я не люблю первые звезды, выступающие на небе вслед за наступлением ночи. Они как шакалы стремящиеся к раненой добыче. Не собой раненой, другими… Я люблю ночь, глухую, тихую, звездную. Там в небе, есть что-то такое, что будет для нас, для людей всегда загадкой, сколько бы мы не пытались разгадать ночные таинства, всё равно они останутся тайной. Мы всегда будем искать там Бога, не веря в то, что он рядом. Всегда рядом. Он всё чувствует, так же как и мы, он всё понимает, в отличие от нас. Он думает о нас, он делает за нас, а мы и не подозреваем о его существовании. Но в этих горах иначе, здесь как нигде в остальном мире, может быть даже между звезд, ты чувствуешь его - его дыхание, его волю, его стремление жить, его радость за всё сотворенное. Он как бы собрал здесь всех убогих, жалких, покалеченных остальным миром, и соединил в одно целое, которое и оплакивает постоянными потоками дождей. Он плачет о нас, о своих творениях, что-то делая с нами такое, что мы не в силах понять, то, что мы можем только почувствовать, да и то не телом, не разумом, а тем, что называем душой. Чем дольше ты здесь, тем меньше замечаешь его присутствие, становясь таким же, как он. Начинаешь радоваться себе, миру, и, и…, и боишься это показать остальным людям, боишься всё опошлить, пытаясь описать своё состояние. Это можно ощутить только самому и никак иначе. Для этого и даны восемь дней.

Восемь дней, всего восемь дней.

Или я здесь вечность?

Память…, самое ценное, то, что мы бережем, то в чем мы не сомневаемся, здесь теряет значение. Тебе кажется - ты был всегда, и это всегда - восемь дней которые помнишь. Сколько бы их не было до этого или после, ты помнишь только восемь дней.

Я здесь восемь дней, не календарных, а больших. Я уже не всё помню из того, что было до тех пор, пока я жил внизу, но то, что помню, заставляет карабкаться ещё выше, чтобы забыть воспоминания. Я уже не помню того, что происходило в детстве, в юности. Остались клочки, обрывки воспоминаний, но и они должны забыться, оставив в покое блаженство вчерашнего дня.

Я постоянно путаюсь, почему я здесь, кто привел меня сюда? Я помню, нет, я знаю, что у меня никогда не было сына, что у меня был кто-то, но это был не сын. Но пришел ко мне сын, и позвал меня с собой. Он просто вошел в квартиру, сказал, мне пора уйти с ним. Вот я и пошел, но у меня не было сына, а может, он был? Сейчас я понимаю, что лучше, чем этот мальчик, у меня ничего нет в жизни. Он дает основание жить, право на то, чтобы думать о нём, о своём сыне, которого я не зачинал с женщиной, но которая родила его от меня, страдая обычной женской болью, и наверно любила его за эту боль. Я спрашивал его о матери, кто она, почему её нет с нами, почему я все время был так далёк от них? Но он пожимает плечами, хотя помнит всё, но говорит, - неважно. Но это важно…, для меня важно…, было…, в прошлом…, раньше. Сейчас нет - сейчас есть забота о нём, любовь к нему. Он такой беззащитный мой мальчик. Он такой ранимый, и в тоже время самый сильный из всех кого я знаю…, мой сын.

Опять пошел снег. Подул ледяной ветер, задувая в окна холод, занося в дом снежинки. Они не хотят таять, они хотят оставаться в той же причудливой кристаллической форме, готовые отдать холод вещам, на которые ложатся. Снег, удивительная выдумка Бога. Он пластичный, твердый, мягкий, он вода, лёд, пар. Я люблю снег. Когда он падает, всё заволакивается праздничной пеленой накрытого стола. С неба летят маленькие салфетки праздника, покрывая праздником стол жизни, окутывая изморозью, от которой я прячусь под снежным одеялом, смотря на белые пушинки снега, слетающего с барашков облаков, пасущихся в стаде туч, образующие быстро бегущие стада, пасущиеся на небе.

Дождь. Опять пошел дождь. Он никогда не прекращается. Я люблю дождь. Мерное постукивание о землю, деревья, крышу дома. Он идёт, а я думаю. О чем? Конечно о дожде, о его каплях. Капли разные, и в то же время они такие одинаковые, как и дни моей жизни. Я живу уже восемь дней - восемь дней наслаждения жизнью в этом месте. И все восемь дней идет дождь. Непрерывный, постоянный. Под ним можно мыться…, но обязательно быть под чем-то, иначе волосы могут намокнуть, и тогда холод проберется в тело. Я сразу, как приехал сюда надел капюшон. С тех пор не снимаю его, он стал как волосы на голове, таким же необходимым, как и они. Там, внизу, волосы нужны для красоты, здесь они дают тепло и защиту от влаги, которая постоянно сыпятся из тучных туч, заполняющих небо тяжелой поступью. Они никуда не торопятся, им некуда торопиться, они толкутся здесь, роняя на землю тяжелые капли дождя, под которыми приятно стоять или лежать в доме, который стоит под дождем.

Козы пасутся…, люди едят коз, но козы никогда не едят людей, им нас жалко, а нам их нет. Вот пришла коза, бодается, хочет, чтобы я ушел с сена, но куда идти? Мне некуда идти, здесь моё последнее пристанище, здесь мой очаг, мой мир. Так куда же я денусь? Отойди, ты слишком тревожишь меня, заставляя ворочаться, а я не хочу переворачиваться, я хочу лежать так, как мне будет удобно. Ну уйди, прошу тебя, и не зови оленя, он мне вчера надоел. Да какая ты настырная. Коза, одним словом. Ну вот, и козел твой пришел, смотрит. Что смотришь, козел? Ты что, никогда меня не видел? Чего опасаешься? Того, что тебя съедят? Всех вас нужно съесть, всех, иначе вы мне спать не дадите.

Я сплю уже восемь суток, восемь бесконечных дней, восемь бесконечных ночей. Я жду, когда наступит девятый день, но существует только восьмой день. Как же мне добраться до девятого дня, если их всего восемь? Я думал, почему именно восемь, почему именно так, а не иначе? Размышления приводили меня к тому, что должно быть именно восемь дней, не девять, не семь, а восемь. Я считал, я старался, но всё равно получалось только восемь дней. Да и сейчас восьмой день, и завтра будет восьмой. А потом всё повториться. Всё как всегда. Утро, вечер, день, ночь, Солнце, Луна, я сплю, я бодрствую.

Я не спал уже восемь дней, я все время не сплю. Как я хочу уснуть, как я себя заставляю. Жена дала мне пузырек с настойкой из трав, сказала, чтобы пил. И я пью. Вот только не сплю, чтобы не делал, не сплю. Там, внизу, всегда спал, посапывал, храпел, а здесь нет. Иногда хочу уснуть, иногда понимаю, что совершенно не устал и спать не буду. Только лежу и думаю. О себе, о нем, о них, обо всем, что приходит в голову. Когда не спишь, всегда много мыслей обо всех, о себе, о нём, о них. Всегда есть над чем поразмышлять.

…приехали мои друзья. Я их встретил. Давно их не видел. Соскучился, свинью зарезал. Накормил. Друзья - из самого далёкого детства. Они помнят, каким я был, и я люблю их за это. Они напоминают о детстве. Моём счастливом детстве, когда мы играли в футбол, гоняя мяч по зеленому полю, загоняя его в ворота, и эта редкостная удача одного радовала всех нас. Как же я люблю их, как же они мне дороги, особенно Кристина. Я помню, у неё всегда были вот такие же, как сейчас каштановые волосы. Длинные-длинные. Мы оберегали её волосы от рук других мальчишек, не давая им дергать девичью роскошь, - красоту, ниспадающую на её плечи каштановым каскадом, словно поток воды в водопаде. Я помню, - мы ходили гулять, все вчетвером, все вместе. Брались за руку друга, и так и шли вчетвером. Мы гуляли по парку, дорожки которого позволяли идти вчетвером никому не мешая. Мы шли, а все расступались, видя, как мы идем, а посередине я и Кристина. Они понимали, - между нами возникло наше чувство. Нет, не любви, а чего-то большего, чему нет описания в простых и понятных словах, - то, что позволяет знать друг о друге, находясь на огромном расстоянии, друг от друга. Я помню, я всё помню. Я помню первый поцелуй. Сколько в нём было чистоты, сколько искренности, сколько невинности. Я помню, как появился у неё другой, и я отошел в сторону, чтобы не мешать. И вот я здесь, а ко мне приехали они - мои друзья. Они приехали, а у меня взрослый сын, такой большой, такой сильный. Я им горжусь, своим сыном.

У Вольфа нет сына, у него нет детей. Такие люди как он никогда не заводят детей. Они боятся. Нет не ответственности - он ответственен. Они боятся, что их дети проживут жизнь хуже, чем они. Он и в детстве был таким. Помню, мы сидели на лавке, рядом с его домом и разговаривали. Мы говорили обо всём на свете, делая детские выводы о взрослом мире, и никак не могли наговориться. Так и сидели, день и ночь напролет, восемь дней - восемь ночей, пока его бабушка не забрала Вольфа, не дав ему договорить самый важный вывод, самую важную мысль в его жизни. Он и сейчас приехал ко мне только ради того, чтобы досказать свою мысль, тем самым облегчить тяжесть души. А я знаю его мысль. Я знаю, как мы сядем на вершине горы, вдвоем, и как он как бы нехотя начнет разговор о нашем детстве, в котором мы сидели подряд восемь дней - восемь ночей, разговаривая обо всём на свете. Я помню, как его дедушка не дал ему договорить самую сокровенную мысль, с которой он так и идет по жизни, неся её как тяжёлую ношу. Он скажет мне, этот щуплый великан, у которого руки достают колен, а греческий нос сводил с ума не один десяток красоток, он отдаст мне мысль-ношу. Я приму её, и она станет моей ношей. Но как же я потом спущусь с горы, если она окажется слишком тяжелой?

Григорий! - вот человек, с которым всегда было легко и весело. Он шептал мне на ухо мысли, а я их озвучивал Кристине и Вольфу. Они принимали все его странности. Вот и сегодня он подошел ко мне и попросил, чтобы мы только завтра отправлялись дальше в горы, где живет моя жена. Я спросил его, почему ему этого хочется? Он ответил - здесь самое лучшее место в его жизни, он хочет насладиться им сполна. Что ж, я не стал возражать, я остался здесь, в месте, в котором я встретил свинью, которая убежала восемь дней назад, когда уезжали друзья.

…мне было их жалко, поэтому я отпустил свинью, а она убежала, и вот я встречаю друзей, и нахожу свинью. Какое у неё вкусное мясо, раньше оно было не таким вкусным, не таким нежным. Мы с Григорием понимаем толк в мясе. Он, так же как и я любит не прожаренное мясо, в середине которого сочатся остатки сукровицы, которая приятно растекается по рту. О, он самый удивительный друг, из троих. Он не высокий, но крепкий, а ещё у него раньше всех появилась седина. Он рассказывал историю своего страха - страха, который сбылся, когда он был на льду, под которым зияло три тысячи метров холодной воды, в которой человек замерзает в течение одной минуты, сковываясь окружающим льдом, сам становясь льдом. Он рассказывал, что ощущение колышущегося льда под ногами и есть самый страшный страх, из всех которые он испытывал. Он видел, как помощник провалился под лед, отгоняя его, запрещая себя спасать, крича о том чтобы он убирался ко всем чертям, и чтобы помнил, чтобы всегда помнил ощущения от тающей льдине. Григорий рассказывал мне, как он сидел рядом с окоченевшим трупом, плавающим на поверхности воды. Он не мог уйти. Он рассказывал, как его спасли рыбаки. Он навсегда стал седым. Вот и я седею. Я стал совсем как он, а может, я стал им?

Наше детство, окруженное родителями - Богами, разрешающими дружить, запрещающими есть холодное мороженное, балующими велосипедами, куклами, футбольными мячами. Наши родители…, одно время они стали общими. Мы ночевали друг у друга, приходили к ним на работу, верили им, спорили с ними. Мы любили их беззаветно, как любят только дети.

Я любил Кристину, я её боготворил. Да и Вольф и Григорий её любили. По-настоящему - по-детски. Мы оберегали её от других мальчишек. Сейчас она рядом, но такая недоступная. Нас разделяет её муж и моя жена. Это пропасть, которую никогда не перейти, как бы я того не хотел.

У животных также как у людей…

Если у тебя есть жена, дети, то ты не смотришь на других людей, ты смотришь только в себя, в свою семью.

Животные, имеющие двух-трех жен, все равно ни на кого не смотрят. Вот козел, тот, что ко мне пришел, он не знает слов любви, но, тем не менее, любит козу. Он дикий, а ко мне приходит. Смотрит на меня, вкрадываясь в воспоминания. Почему-то я всегда вспоминаю, когда он рядом, почему-то я всегда готов отдать ему свои воспоминания.

Прочь. Прочь отсюда, козлина, я не отдам тебе воспоминания! Они мои, только мои! Они принадлежат мне, они моя боль - моя радость - моя жизнь. У тебя своя жизнь. Ты же не отдаешь мне свои воспоминания? Ты их прячешь от меня - прячешь в рогах. Прочь отсюда.

Ты ушел? Как жалко…, я выгнал тебя…, своего друга…, своего ночного друга…, помогающего вспомнить прошлое, окруженное друзьями, их любовью, их нежностью. Нет, они не такие наивные, как кажутся. Вольф так тот вообще та еще бестия. Он многого о себе не говорит, но я то знаю….

Я знаю его, знаю о его путешествиях по миру. Я знаю, что он ищет, я знаю, кого он ищет.

Он ищет себя.

Его поиск конечен, но пока неудачен.

Он кружит по миру, ищет журавля, того, который когда-то давно принес его, к его родителям, в клюве, как жабу, бросив его в мире, в котором его не было.

Что случилось потом? Как мы все оказались здесь?

Со мной всё понятно, всё естественно. У меня появился сын, который переехал сюда, в горы, потом позвал с собой меня, пообещав, что здесь будет лучше, что здесь я буду нужен: ему, себе, другим. Это действительно так, я всегда нужен, постоянно. Вот и сейчас они зовут меня, я нужен им, и мне определять, стоит к ним идти или нет.

Наверное, выйду.

Я вышел на улицу. Как всегда шел дождь, было мокро. Кристина и Вольф были на улице. Они не хотят заходить в дом, под крышу - там воняет козами. Они сидят и разговаривают.

- Ты видишь её, вон там, и родинка на щеке, рядом с носом, вон, вон, посмотри - это почти точная копия.

- Я увидела её, она похожа на меня. Скажи, она была блондинкой или брюнеткой?

- Она? Она была такой же, как и ты, пыталась меняться. Она меняла цвет волос.

- Она хотела нравиться тебе.

- Я каждый раз возвращался домой из поездки, находя её изменившейся. Вот только профиль она не могла изменить. Именно поэтому я так люблю женский профиль, его не так-то просто поменять, для этого надо месяц ходить в повязке. Согласись, не каждая женщина согласится ходить в повязке целый месяц.

- Да, конечно, это тяжкое испытание.

Она взяла его руку и поднесла к лицу. Она пахла свежестью, мясом, чередой, полынью, им, Кристиной, - пахла жизнью.

- Ты не знаешь моих мыслей, но я тебе о них расскажу.

- Скажи.

- Я думаю, что рай для человека там, где есть Бог, где есть вера в Бога, и неважно - неважно, что перед тобой, заборы, стены, горы, если Он рядом - ты уже в раю.

- А я так не думаю.

- Да почему, Нил? – Вольфу не понравилось, что я вмешиваюсь в их разговор, он бы предпочел, чтобы я сидел рядом и слушал.

- Я считаю, что Бог в каждом из нас.

- Ну, это старая догма, - Кристина потрогала коленку Вольфа, указывая, чтобы он не спорил.

- Это не догма, это знания. Вольф не знает, как называются созвездия, он придумывает им названия, но все равно, он знает, что они есть.

- Так я же их вижу.

- Ну и Бога тоже видно.

- Не всем. - Кристина была недовольна моим появлением. Странно, а мне было хорошо с ними, с моими друзьями детства.

- Всем, только они не знают, как он называется. Они часто думают, что они делают что-то по своей воле, но на самом деле это не так. Нет, это не они сами, а по его воле. Ничего, вы поймете. Я вот когда сюда приехал тоже не понимал, вот сейчас стал проводником.

- Нил, ты нас ведешь в деревню или как она там у тебя называется? - с укором в голосе произнесла Кристина, считая, что в деревне, конечная точка назначения.

- Да, я вас веду в деревню, ну и что?

- А то, что мы целый день проводим здесь, никуда не трогаясь. Помыться надо, всё-таки с дороги. - Вольф всегда был неженкой, его слова я принял как должное.

- Потерпи Вольф, скоро, на рассвете, мы отправимся в путь. Вы ложитесь спать, рано подниму, будете как сомнамбулы, идти спотыкаясь.

- Ничего, мы как-нибудь справимся.

- Договорились.

Я пошел к дому, но не стал заходить внутрь - прошел мимо, в темноте натыкаясь на знакомые препятствия, и по ним определяя местоположение. Слепцу всегда приходится запоминать препятствия, о которые он спотыкается. С зрячими всё наоборот, они должны помнить, где нет препятствий, чтобы не задеть их, оставив нетронутыми для ориентации слепца. Моими ориентирами были камни. Я прекрасно помню, где они находятся, и иду по ним, не спотыкаясь, как по звездам. Вот камень из созвездия Кентавра. Он давно здесь лежит. Почти с самого основания Земли, помня её первенцев. Он помнит, как по нему блуждали неведомые демоны и стихии, возводя и сметая горы, словно маленькие карточные фигурки, возникшие из ниоткуда, уходящие в никуда. Он помнит, как стихии сменились духами, летающими сквозь горы, не замечая их на своем пути. Возможно, дух основателя побывал в нём, сделав его таким огромным. Этот камень всегда служил ориентиром в странствиях звезд, указывая правильный путь, и когда они сбиваются с пути, он поправляет их, заставляя вернуться обратно на звездную тропинку, свернуть с которой нельзя. Я многому научился у тебя камень: я научился быть покорным тем, кто на меня наступает, не замечая препятствия на своем пути. Я смотрю на зрячего, и думаю, - он не видит меня, пытаясь пройти сквозь к заветной или запретной цели.

Я остановился, вслушиваясь в звуки ночи. Где-то проухала сова, сообщая тьме - поймала мышонка, и собирается отобедать маленьким писклёй. Приятного аппетита, ночная хищница. Вот раздался треск кустарника, - в него зашел волк. Он решил притаиться, ожидая встречи с зайцем, который теперь обязательно придёт, и тогда волк будет рвать плоть маленького зайчишки, лакомясь теплыми внутренностями. А вот звук ног моего сына. Я выделю звук его шагов из тысячи шорохов, несмотря на то, что он ходит аккуратно и услышать его шаги не просто. Он идёт ко мне, он меня видит, а я его нет. Так устроен мир - дети совершеннее отцов.

- Ты, почему здесь стоишь, отец?

- Тебя жду, ты же знаешь, я всегда волнуюсь, когда тебя нет рядом.

- Напрасно, со мной все хорошо. Я ходил к водопаду.

- Шумит?

- Конечно шумит, громко шумит.

- Что ты там делал?

- Выводил Вольфа. Он заблудился, вот я и вывел его обратно.

- Это случается в незнакомой местности. Я тоже первое время блуждал здесь в неизвестности.

- Ты стар отец, тебе простительно.

- Он мой ровесник.

- Об этом я не подумал.

- Ты ужинал сын?

- Нет.

- Так пойдем, поедим.

Мы пошли на кухню. В печке догорал огонь, в который надо кинуть еще дров, и тогда он вновь разгорится. Мне всегда нравилось, когда сын подкладывает дрова в огонь. Раньше, в детстве, он брал большое полено, и засовывал его в печь, своими крохотными ручонками, а я волновался и оберегал его, чтобы он не обжегся. Вот и сейчас, он взял полено и положил в печь.

- Тебе сколько мяса? – я спросил, хотя отлично знал сколько отрезать.

- Три куска, не тонких, и не слишком толстых. С палец толщиной. Ты и себя не забудь, ты же знаешь - я не умею есть один.

Я и себе отрезал пару кусков от тела барана, которого сегодня зарезал, забрав его из стада, пасущегося рядом со стоянкой. Я был как волк, крадущийся среди кустарника, выглядывал, чтобы заметить самого вкусного барашка, у которого будет висеть курдюк. Вольф был рядом, помогая охотиться. О, он великий охотник, этот Вольф, почти, как волк. Он знает, как подойти к стаду. Он знает, как подкрасться к самому жирному барану и как прыгнуть на него, вгрызаясь в глотку клыками. Он умеет перевоплощаться в волка. Настоящий охотник!

- Сын, ты видел, как охотится Вольф?

- Да, он великий охотник.

- Ему место среди нас.

- Скоро он останется.

- Ты знаешь?!

Я положил мясо на сковородку, которая недовольно зашипела, исторгая из себя горячие брызги жира. Баранину всегда лучше жарить на собственном жиру, чтобы она была сочной и нежной. Но это мясо не будет нежным, так как оно окоченело.

- Я ходил сегодня наверх, в деревню. Там ждут нашего появления, спрашивают о твоих друзьях.

- А что именно?

- Как они выглядят, сколько их, какое у них настроение? Всё спрашивают. Даже спрашивают их сны. Ты знаешь их сны?

- Да сынок, знаю, ничего в них нет. Пустые сны, мертвые, даже души не появляются.

- Плохо, если души не появляются. Ты поможешь им?

- Конечно, я же проводник. Я обязан им помочь, иначе нельзя, иначе у них будут мертвые сны, а это обидно, если у человека мертвые сны, о которых ты поминаешь в своей молитве.

Я подал сыну мясо - настоящее, жесткое, которое не разгрызть, которое так и тает во рту, словно лед. Он взял руками и начал есть, не замечая вкуса. Ему было всё равно, что есть, лишь бы не мешали думать. А я смотрел в его мысли, и видел их чистоту, невинность их построения, звучащих, словно песня одинокого рыбака, вышедшего в море, наедине с лодкой. Его мысли зазвучали нежной струной, словно окутывая меня плачем флейты пастуха, разлученного с любимой. Я смотрел его мысли, понимая, - они несбыточны, - в них он полностью открыт перед опасностями внешнего мира, и только я стою на страже покойного течения его мыслей.

- Какой дивный был день, папа.

- Да сын?

- Он был удивительно нежным, каким-то воздушно приятным, с бархатным снегом.

- Да, сынок, он был таким.

- Ты помнишь, я говорил тебе, что был наверху, в селении.

- Да сынок.

- Так вот, там паслись гуси Рябчика. Ты помнишь Рябчика?

- Да сынок.

- Он удивительный, правда?

- Да сынок.

- Он пас гусей! Ты представляешь, он пас гусей!

- Да сынок.

Сын думал, позволив увидеть его мысли, чистые как горная вода, стекающая сквозь ложбинки человеческой судьбы. Вот пролетела серая тучка, над дивным садом его мыслей, затемняя от моего взора дальние уголки.

- Что случилось сын, ты не хочешь, чтобы я что-то увидел?

- Да папа.

- Почему ты не хочешь этого? Стесняешься моего взгляда?

- Да папа.

- Тебе страшно?

- Да папа.

- Ну ешь, ешь, еда помогает справиться со страхом.

- Да папа.

Я смотрел на своего сына, свою гордость, свою надежду, и понимал, он гораздо лучше меня, он именно тот, кто превзойдет меня, сменив меня.

Он чувствует, он понимает, он делает, он знает, он видит, он м…

- А еще я видел чудесный куст рябины, поваленный бурей. Он завял, с него давно улетели листья, и он лежал, прося меня дать ему капельку жизни.

- Ещё немного жизни…, дай мне…, мне так надо жить.

- Но ты поломан, ты завял, в твоих стеблях кончается влага.

- Но я так хочу насладиться ветром, мне ещё надо вырастить плоды, они такие красные, они будут моим продолжением.

Он ел второй кусок.

- Ты дал ему вторую жизнь?

- Нет папа, я дал возможность расти его плодам.

Так всё в нашем мире, когда-то ты должен уйти, оставив место для роста нового - потомства.

- Ты объяснил ему?

- Разумеется, и он все понял, - сын, мой сын встал, и стал кричать, о, как он кричал, горы содрогались от его крика. – Он все понял, он умер спокойно.

- Успокойся сын, они все так умирают.

Мой сын сел, взял третий кусок, улыбаясь улыбкой, в которой я видел себя - настолько лёгкая и приятная она была.

- Ты устал сын, тебе нужно поспать. Пойдем, я уложу тебя на свежую траву. Я постелил для тебя.

Он поднялся, смотря в сторону гор, и взор его сострадал горе. Он шел за мной, а я увидел его спину, мелькающую впереди меня. Какой он все-таки крепкий, мой сын.

 

 

4. Глава четвертая. Четвертый день.

- И я думаю, рай для человека там, где есть Бог. Я тоже это чувствую, так же как и ты, Вольф, - произнесла Кристина, ничуть не смутившись, когда я залез в мешок.

Этот разговор сблизил нас, давая почву для возникновения отношений. Я понимал её, она, как мне казалось, понимала меня.

Я потрогал её тело, она не сопротивлялась. В какой-то момент я почувствовал её руку у себя на шее, обнимающую меня. Мои губы искали её губы, натыкаясь на её волосы, шею…, в какой-то момент мы стали единым целым, не разделенным на человеческие составляющие.

Мы целовались, постоянно обнимаясь. Мы трогали наши тела, совершенно не замечая того, что стали единым целым. Мне было без разницы, чьё тело я сейчас касаюсь, своё или её, его или наше.

Наше общее.

Так возникла наша любовь. Отныне и на века.

Мы в вечности, не разделенной грубыми временными границами.

Мы ласкаем друг друга.

Мы наслаждаемся друг другом.

Мы удовлетворяем настоящий голод, порожденный нашими сытыми телами.

Наша любовь, подкрепленная соитием…, что может быть лучше звуков, льющихся армянским дудуком, проникающих в тайники плоти, соскучившиеся в вечности по любимым. Мы были вместе, мы и остались вместе, навсегда.

Наше неразлучное навсегда, оно так прекрасно…, и всё, и хватит скучать о смерти, мы будем вечно, мы и есть вечность.

Совместный оргазм прекратил соитие, дав возможность передохнуть от тщеты удовлетворения плоти, предоставив возможность переживать духовное единство.

Так родилась наша душа.

Единая, вечная, - душа любящих людей.

Так бывает, одни люди в любви зачинают детей, мы зачали душу, и теперь она будет жить самостоятельно, составленная из половинок наших душ.

Мы поняли, только здесь, только под дождем, мы сможем вырастить плод нашей души, дав ей возможность питаться соками гор, стекающих журчащими водопадами, образованными из воды, истекающей из боли гор. Боли по нам, по людям, разделенным болью одиночества.

Теперь я - это она – она - это я, наша душа - это мы.

Мы уснули, не одеваясь, обнаженными, прекрасными. Холод этого места не проникал к нам. Дождь больше не мешал нам мерным капаньем по листьям расцветающих розовых кустов, предоставив возможность увидеть сквозь тучи рождение нашей души. Там на небе воссияла ещё одна звезда - звезда нашей любви.

О, только тогда мы поняли, зачем светят звезды. Они светят влюбленным. Они зажигаются влюбленными, когда они вместе.

Мы спали, прижимаясь телами, грея друг друга любовью, и наш сон был о нашей звезде. О том, как мы вместе с Вольфом кружимся в танце любви, посредине пещеры, согревающей нас костром страсти. О, этот костер, он опаляет потолок пещеры, до которого также далеко, как до звезд, но нас это не смущает. Ни сколько…

Мы поднимаемся. Что-то нас разбудило, что-то мягкое и нежное, что-то зовущее. Мы оказались в пустыне собственных страстей. Мы так и не поняли, кто это был, но он нас привел именно туда, куда следовало придти. И мы пошли. Мы не знали нужного направления, да и есть ли в незнакомой пустыне нужное направление? Мы понимали, что это сон, но не могли ему сопротивляться, мы могли только подчиниться неведомой селе окружившей нас, которая вела в центр пустыни. Не было больше ни Вольфа, не было больше Кристины, было нечто новое, чьё единство проверялось пустыней искушений…, с рассыпанными камнями, нечаянно посеянными кем-то, давшими всходы в виде гор…, пришло время камням прорастать в ростки гор…

- Вставайте, пора, - будил Нил.

Он был одет во всё темное, так что его капюшон и плащ полностью сливались с ночью. Только мягкие руки расталкивали нас, выводя из открывшейся нам истины.

- Что? Нам пора вставать, в такую рань? – сказали мы, пытаясь определить сколько времени.

- Скоро рассвет, скоро взойдет Солнце, и тогда мы должны далеко быть от этого места. Нам нельзя здесь оставаться, - заявил Нил,

- Хорошо, сейчас соберемся, - зашевелились мы в спальном мешке. Но это шевеление принесло много приятных моментов наслаждения телами.

Мы одевались, напяливая двое джинсов, помогая четырьмя руками застегивать пуговицы. Мы надевали свитера, проводя руками по грудям, испытывая от прикосновений прилив возбуждения. Мы натягивали две пары носков, на две пары ног, слитых воедино общими ощущениями. Мы постепенно, часть за частью вылезли из мешка, быстро свернув и запихнув его в сумку.

- Ну что, готовы? – К нам подошел Григорий.

- Да, теперь да.

- Нил говорит, что нельзя здесь встречать Солнце. Жаль, я привык к этому месту. У меня возникло желание встретить Солнце именно здесь. Я хотел остаться, но Нил запретил.

- Да, мы в курсе, мы понимаем, нам тоже дорого это место.

- Нам надо идти, - подошел Нил, взял за руку Григория, и повел его как малого ребенка, который раскапризничался, требуя еще времени для сна.

Григорий нехотя побрел за Нилом, и мы также как и он, подняв вещи, побрели за ними, не зная, будет ли нам хорошо в том месте, куда нас ведет Нил. Уходя, мы вспомнили, как прекрасно здесь было. Всё было наполнено временем перемен - перемен души. Отчего-то стало грустно. Так грустно, как бывает маленьким детям, прощающимся с родителями, которые понимают, что они никогда больше не встретятся, что между ними возникла стена отчуждения. А ребенку всё равно: хорошие или плохие были родители, он скучает, тоскует. Да, да, именно тоскует по родителям. Он ещё видит их, он еще может к ним прикоснуться, но он не может ничего изменить. И тогда…, тогда он кричит. Громко, очень громко, про себя, внутри себя, проклиная жизнь, проклиная судьбу, требуя от жизни оставить родителей. Ему говорят, так надо. Но надо ли это ребенку? Ведь всё что он хочет, это быть вместе с матерью, с отцом. Пусть голодным, пусть в рваных тряпках, но быть рядом, чувствовать их запах, чувствовать их руки на теле. Он так сильно этого хочет…, но жизнь требует от родителей уйти.

Мы дети, которые сами уходят от родителей, хотя нам страшно, хотя мы хотим остаться. Мы знаем, как ему больно, как больно нам, но жизнь требует, чтобы мы ушли, оставив это место здесь, жить дальше, вспоминая о детях, рожденных в горной пустыне.

- Эй, поторопитесь, - подгонял нас Нил.

Мы простились с милыми камнями, мешавшими ночью заниматься любовью.

- Да, да идем, - откликнулись мы, шагая в темноту ночи.

- Держитесь рядом, в темноте легко сбиться с пути, а это опасно. Впереди опасное место, которое надо пройти ночью, - Нил волновался, и мы почувствовали его волнение.

- А твой сын, где он? Он с нами не пойдет? – спросили мы, оставляя ещё один шанс вернуться назад, чтобы ещё немного побыть на том месте.

- Он давно ушёл, смотреть, как пойдем мы.

- Интересно, а зачем ему это? Он что, подождать не мог?

- Конечно нет, глупости! Ему надо посмотреть на нас в лучах восходящего Солнца. Только тогда он всё поймет. Ему, моему сыну это важно, понять нас в лучах восходящего Солнца.

Григорий взял нас за руку и повел за собой.

- Не обращайте внимания на все странности Нила, подождите, всё станет понятно. Мы убедились, его деятельность вполне адекватна, разумна, может это заблуждения профессора С-кого, который напутал с галлюцинациями. Может, предыдущие экспедиции ошибались, и нам надо определить степень их заблуждения.

- Возможно, ты прав, Григорий, мы тоже ничего не отметили странного в поведении Нила.

- Вот видите, это заблуждения от науки. Сидят в кабинетах, с ума сходят от безделья, но и нам грех жаловаться, так ведь? Нас и мясом покормили, а сейчас ведут в живописное место - встречать рассвет.

- Да Григорий, всё так.

- А потом я слышал, здесь есть место, откуда открывается вид на необычный восход Солнца. Только здесь он такой необычный.

- Да, мы слышали об этом.

Путь проходил по текущему с гор ручью. Ноги промокли. Вода была холодной, но это не останавливало Нила вести нас по воде.

Мы шли по воде. Кто-то по воде, кто-то по колено в воде, но мы упорно продолжали подъем вверх, против течения, против всех правил - против собственного страха.

- Впереди водопад, мы обойдем его. Вы пока не сможете плыть по нему, - послышалось нами, но не от Нила, а от кого-то другого, кто был, но кого мы не видели через темноту ночи. Он был где-то рядом.

- Некоторые рыбы умеют плыть против течения, против водопадов. Они высоко подпрыгивают, и всё для того, чтобы, дав жизнь, умереть, - голос был строгим, и хоть мы и не видели его лица, но он нахмурился, произнося эту фразу.

- Они дают жизнь умирая. Всё что умирает, даёт жизнь. Так везде - так в природе, в космосе, иначе нельзя, иначе смерть, - голос Григория, но говорил не Григорий. Он не мог такого сказать, он не понимал бы того, что говорит.

- А нам кажется, что, производя на свет потомство, мы обрекаем себя на смерть.

- Глупо, очень глупо. Всё наоборот, всё не так.

- Нил, нам долго ещё идти?

- А почему ты спрашиваешь, Григорий? Разве ты устал?

- Нет, но как-то странно всё вокруг. Я ничего не вижу, но мне всё понятно. Я чувствую холодную воду, но мне не холодно. Куда ты нас ведешь? Мы поднимаемся, а ощущения, будто бы мы спускаемся. Я совершенно перестал доверять ощущениям.

- Потерпи Григорий, ты видишь, они идут за тобой, они не молчат, но мы их не слышим. Не мешай им проделать их путь до конца.

- Нил, я догоню тебя. Я хочу идти рядом с тобой, чтобы хоть что-нибудь видеть.

- Ты и так все видишь, все, что можешь видеть.

В воде плескалась форель, она проскальзывала сквозь ноги, дотрагиваясь чешуёй, чтобы согреться от тепла - тепла любви.

- Там, внизу, вроде бы всё создано людьми, чтобы любить друг друга. Вы не знаете, почему они не любят? – спрашивали нас рыбы.

- Они не не любят, они торопятся.

- Куда? Зачем? Разве им надо гонять мелкую рыбёшку, чтобы питаться её телами. У них же все есть!

- Всё есть, но чего-то не хватает. Люди ищут это чего-то.

- Мы знаем людей, мы чувствуем. Мы чувствуем боль одиночества. Мир кишит болью, он кричит болью людей - болью уязвленных самолюбий - болью разбитых судеб…, он кричит о помощи одиноким людям, готовым принять помощь только от таких же страдающих людей. Что за болезнь - одиночество? Почему именно она распространяется по миру с огромной скоростью? Почему вы не пытаетесь лечиться, невзирая на существование врачей ваших душ? Эта ваша боль…, она везде, в мире. Это первое, что рождено им…. И не понятно, то ли это средство лечения, то ли это средство доставить ещё боли

- Во многих случаях боль души проистекает от одиночества и озлобления на других людей. Мы и тянемся друг к другу, мы и отталкиваем друг друга. И не понятно, чего в нас больше, любви или желания оттолкнуться от нашей боли.

- Жизнь это боль.

- Жизнь это радость.

- Жизнь это война боли и радости.

- Здесь нет войны.

- Там дальше перекат. Выйдем на берег, - приказал Нил, и мы послушно пошли за ним.

Мы посмотрели на ноги, они должны были быть мокрыми, но они были сухими. Из всех нас только Григорий вытирал ноги, сняв ботинки, из которых он предварительно вылил воду.

- А вы что не сушите обувь? - спросил он у нас.

- Они не промокли.

- Странно, наверное, вы не чувствуете. Ну да ваше дело, как хотите.

Пока мы разговаривали с Григорием, Нил прошел дальше, и теперь находился в двухстах метрах от нас. Он смотрел вдаль, ожидая появления Солнца.

Мы смотрели на Нила, и как только первые лучи пронеслись по небосводу, Нил на мгновение исчез. Он слился со светом Солнца. Он растворился в лучах зачинавших день. Григорий, к сожалению, не видел его исчезновения, так как в это время надевал обувь. Он всё пропустил, он не видел, а нам не хотелось спорить с ним, доказывая правоту своего видения. Как только лучи растеклись по небу, Нил снова возник, только на этот раз не в том месте, где стоял, а возле нас. Он посмотрел нам в глаза, после чего повел дальше.

- Мы должны встретиться с сыном, он сейчас ожидает нас за этим выступом скалы.

- Нил, ты же говорил, что он будет смотреть на нас.

- Он и смотрел, только он смотрел через гору. А какая вам разница, откуда на вас смотрят? Главное мы ушли оттуда. Там сейчас ночь.

- Нил, я ничего не понимаю из вашего разговора, - Григорий был возмущен непониманием происходящего действа. – Что нельзя было подождать рассвета, а только потом идти? Идти посуху, а не по воде. Сейчас мои ботинки натрут ноги, они насквозь мокрые.

- Давай поменяемся, у меня отличные ботинки. Новые.

- А ты как? – Григорий смотрел на остановившегося Нила, не ожидая подобной жертвы.

- Мне всё равно. Мне будет легче идти, только свои ботинки, ты понесешь сам, договорились?

Григорий задумался.

- А далеко идти?

- Далеко, часов пять-шесть.

- Давай. Только как ты можешь измерить расстояние временем?

- Григорий, опомнись, как ты можешь брать у Нила ботинки, если мы будем идти по местам, где камни острыми углами могут распороть ступни? – мы были возмущенны эгоизмом Григория.

- Все нормально, я всегда снимаю там обувь. Там ковер из пряного мха. На, бери, - Нил снял ботинки, протянув их Григорию.

Григорий взял. Он надел ботинки Нила. Мы смотрели на его действия, понимая, он делает лучше для себя и для Нила, который легко прикасался с землей, как будто паря над ней. Теперь ему будет легче вести нас по горной тропинке.

Всё происходит тогда, когда и должно произойти.

Григорий закончил переобуваться. Мы продолжили путь.

- Каждый раз, когда я провожу людей по этому маршруту, он меняется. Всё вокруг меняется в зависимости от того, кого я за собой веду. Если я веду мужчин, то эти тропинки становятся круче, если веду женщин, то они становятся пологими. Я впервые веду смешанную группу, и не все тропинки вспоминаются. Наверное, они поменялись, стали другими. Вон там, раньше, давно, когда я к вам спускался, стоял огромный валун. Я помню, я уверен в воспоминании. А сейчас лежит маленький камень. Григорий, если сомневаешься, то возьми его с собой, из него вырастет гора.

- Ну знаешь, Нил, взять то я его возьму, но метафоры я твоей не понимаю.

- Это не метафора. Это нечто другое, не связанное с трансформацией образов, это трансформация мира, реальности, которую ты ощущаешь.

- Волшебство?

- Совсем нет, это обыденность, то, к чему мы привыкли, но не обращаем внимания.

- Может так лучше, может это правильнее - не обращать внимания на обыденность?

- Нет, Григорий, неправильно. Из обыденности состоит наша жизнь - все восемь дней.

- Нил, я не совсем понимаю твоей аллегории, но то, что ты говоришь, обычно. Нам всегда говорили, обращайте внимание на детали, на мелочи. Но зачем вникать в мелочи, когда вокруг много крупного?

- Всё меняется.

- И мы не всё понимаем из слов Григория, о какой аллегории он говорит?

- О нашей аллегории, о том, что мы идем по камням, некогда отсеянным от плевел, от зерен, и разбросанным среди нас, как в пустыне. Вы же были там, вы же видели, вы всё понимаете. Или поймете позже, не сейчас. Но и это неважно, важен Григорий - важно его понимание. Ты понимаешь, о чем я говорю, Григорий?

- Я, как и они, ничего не понимаю.

- Тогда смотри.

Нил пошел дальше, ведя нас среди расщелины, в которой солнечные лучи боролись с темнотой ночи. Ночь не хотела пропускать свет, заслоняясь стеной камней, а свет не мог полностью высушить влагу земли, отчего было холодно и влажно. Эта влажность стояла мрачным туманом, окутывавшим всё вокруг, оседая на камнях каплями воды. Мы почувствовали себя рыбами, дышащими кислородом, взятым из воды. Это было странное ощущение. Странное и вязкое, почти такое же, как и поход за Нилом.

Мы подумали, Нил лукавит, ведя не самым коротким путем, как бы давая возможность насладиться переменчивостью природы. Но вместо наслаждения мы потерялись.

В какой-то момент путь стал столь туманным, что мы перестали что-либо различать. Ни Нила, ни Григория рядом не было, но это нас не пугало, так как мы знали, - любой туман рассеивается, оставляя росу, ложащуюся на стебли камней.

Как только мы поняли, что отбились, мы предались наслаждению тел, лаская их ладонями, наполняющимися непривычной радостью ощущений. Жар обнаженных тел возбуждал так сильно, что всё перестало иметь значение. Были только наши тела - космос, и наше возбуждение, вырывавшееся из нас жаром вселенной, познавшей наслаждение плоти. Это жар разогнал туман вокруг нас, открывая обнаженные тела, пылающие любовью. Мерное колебание наших тел поднимало сильный ветер, расходящийся волнами страсти. Но никто не видит этого ветра - он наша тайна.

Нам показалось, страсть бесконечна, что она приводит в исступление, в состояние забытья, поэтому мы прервались, отложив наслаждение на потом, на вечер, на ночь, тогда, когда нас не будет видно, тогда, когда мы сможем любовью освещать всё вокруг, разрывая оковы тьмы.

- Вот они, - крикнул сын Нила, и быстро приблизился к нам. – Ну что же вы, ну как же вы отбились?

- В тумане ничего не видно, только капли воды застывшие в воздухе.

- Хорошо, что я был поблизости, Нил бы вас не заметил - у него плохое зрение.

- Почему он не носит очки? – спросили мы, не надеясь получить ответ.

- Пойдем за мной, я выведу вас отсюда, - маленький мальчик, совсем маленький.

- Здесь аккуратнее идите, тут острые камни, - он замерз и дрожал всем телом.

- Да, мы видим, - ему было холодно в этом месте.

- Аккуратнее, - он нашел нас, чтобы согреться в тепле нашей любви.

Всё происходит тогда, когда и должно произойти.

Нил стоял на возвышенности у выхода из расщелины. Он с осуждением посмотрел, как мы выходим из тумана, сокрушаясь из-за плохого зрения.

- Вы отдали слишком много тепла тела, теперь вас надо будет вести по солнечной стороне, а это еще пару часов, - недовольно произнес Нил, поворачиваясь, чтобы продолжить путь.

- Так получилось, - за нас извинился его сын.

Извинения, высказанные сыном, смягчили Нила, который подумал, что это хорошо, что он поведет их по солнечной стороне, так будет лучше - и для них, и для него.

Всё происходит так, как и должно произойти.

Нил вывел на солнечный простор, внизу которого плескалось море света, сквозь который оголялась зеленая листва деревьев.

- Посмотрите вниз – какое необычное буйство красок.

- Там буйство жизни, - дополнил Нила сын, указывая на долину, заполненную растениями.

Удивительно, здесь на горе ничего не растет, тогда как там, внизу всё заполнено жизнью. Мы смотрели вниз, удивляясь игре восприятия, поражаясь красотой насущного мира, открытого для взора сложившейся ситуацией потерянности. Там, внизу, росли деревья, перерабатывая свет Солнца в хлорофилл, текущий сквозь листву нам в глаза.

Мы зажмурились от накатившей волны ощущений, не в силах перенести накопленной мощи потока зеленого света.

- Дальше пойдем. – Торопил Григорий, которому было непонятно, почему мы стоим, где ничего не растет, где скала оборвала плоть, уступая напору света зеленого моря.

- Пойдем. Налюбовались? Теперь пора в путь. - Нил повел по тропе, образовавшейся в горной породе.

Эта тропа, вытоптанная тысячами ног, отполированная до блеска, вела наверх, заставляя петлять по ней, словно мы были пьяны.

- Нил, как ты относишься к тому, чтобы перекусить, всё-таки рассвет встретили, расщелину прошли, самое время для того, чтобы перекусить, - предложил Григорий.

- Сейчас будет стоянка, там когда-то давно был лагерь альпинистов. Там мы остановимся.

- Скоро, - дополнил Нила сын.

Опять шли по извилистой горной тропинке, уводящей от обрыва. Появилось чувство уверенности в себе, в том, что не упадем. Шаги стали неосмотрительными. Мы слышали дыхание Григория, его пыхтение. Ему было не просто идти, так как у него была огромная масса тела, которая несла сама себя, возмущаясь из-за сил гравитации, притягивавшей его к земле, гораздо сильнее, чем нас.

Мы оглянулись.

Мы стали спускаться.

Мы смотрели под ноги, опасаясь неаккуратного движения, в результате которого мы можем споткнуться и упасть, поэтому не заметили, как подошли к стоянке альпинистов.

- Чувствуется, что здесь давно не было людей, - обрадовался привалу Григорий, от ног которого исходил пар.

Как только мы подошли к Нилу, Григорий сел на камень, снял ботинки Нила.

- На Нил, забери. Мои ботинки я на костре высушу, твои ноги натирают, - Григорий поставил ботинки рядом с собой, и начал растирать ноги.

Он был раздражен. Мы чувствовали его раздражение. Он не смотрел в нашу сторону, злобно растирая затекшие пальцы ног. Нам не было места рядом с ним, нам было хорошо вдвоем. Мы решили уйти подальше от этого места, погулять, подождать того момента, пока Нил разведет костер из лежавшего на поляне валежника.

Чем дальше мы отходили, тем сильнее чувствовалось наше отсутствие. Мы знали это, мы понимали это, но не могли вернуться обратно - настолько приятно было бродить по прекрасной местности горы, в которой произрастали дивные растения. Мы нагнулись к травинке пробившейся сквозь гранит горы, нашедшей маленький клочок земли, в крошечной расщелине между камнями.

- Как она прекрасна, сколько в ней жизни!

- Она стремиться выжить. Любыми путями выжить.

- А еще у неё появятся семена, из которых она вновь будет расти, питаясь от погибших корней прошлого.

- Они также делают, пробиваясь сквозь асфальт города, не понимая, как прекрасно одинокое странствие по пустыне любви в окружении тебя.

- Вместе с тобой.

Корни больше чем деревья.

Мы были у обрыва, куда нас вынес ветер, и раздумывали, стоит ли покидать это место, спускаясь вниз, в долину, где всё заполнено нами, отчего она стала совсем зеленой. Наша долина, откуда мы прилетели сюда, где пустили корни, найдя маленький островок земли посреди гранита.

- Ну что же вы, давайте обратно, - нас нашел сын Нила. Он взял нас за руку, отрывая от созерцания радости травинки в граните.

- Вы уже сделали?

- Нет, мы не можем этого сделать.

- Но он же мучается.

- Его мучения еще не кончились.

Всё происходит тогда, когда должно произойти, и не стали торопить Нила и его сына - ожидание лучше действия.

Григорий расставил обувь около костра, сел греть пальцы ног над огнем, вырывавшимся за пределы кострища.

- Ну вот и любовнички подошли. Как прогулка? Гулёны. Вы не устали друг от друга? Всё время держитесь вместе. Постеснялись бы.

- Кого?

- Ну, хоть ребёночка, - Григорий ухмылялся, но не от радости за нас, а от злости, распиравшей его из-за нас, но что мы могли поделать - такова его участь, - смотреть на нас и злиться.

- Вот возьмите.

- Нил протянул воду в железной кружке, которая разогрелась, отчего стало больно, когда мы взяли её в руки.

- Что ты им даешь? – поинтересовался Григорий, заглядывая в кружку.

- Это настой из травы, над которой они стояли. Я его приготовил три дня назад, когда шел встречать вас.

- Спасибо Нил, твоя забота очень приятна. Благодарим.

- Это только для них? Может и мне что-нибудь перепадет, от вашей милости, любезный проводник? – Григорий злился. Сильно. Мы подумали, что он ревнует, но он не ревновал.

Его злость была иной природы, возникшей не из-за ревности. Она всегда была в нём. Он прикрывал её огромным телом. Здесь, на высоте, где силы гравитации ослабли, он не смог больше придавливать раздражение весом, и был вынужден открыть перед нами злость, оголив её мерзкий лик, от которого мы сжались, не зная, что ей противопоставить. Единственно, что возвратило нас в реальность доброты, так это кружка, обжигающая пальцы болью еще большей, чем боль от злости Григория.

Любовь, это чувство, которое особенно чутко переживает боль. Любую боль - свою, чужую, неважно. Когда любишь, обостряется восприятие, рецепторы, в том числе и рецепторы нашей души. И всё вокруг начинает злиться, чувствуя жар любви, разгоняющий тьму злости.

Григорий почувствовал, как любовь проникает в его тьму, и он не позволял нашему чувству освятить те места в его душе, которые никогда не видели света.

- Да долго вы будете пить из этой кружки? – бесился Григорий, трогая ботинки, которые отказывались просыхать.

- А что, она тебе нужна?

- Да, да она мне нужна! – закричал Григорий, вырывая кружку из наших рук, выплескивая содержимое.

Он вырвал кружку и наша боль прошла. Кружка перестала жечь пальцы разгоряченной поверхностью.

- Спасибо Григорий, ты нам помог, - поблагодарили мы Григория.

Теперь жар кружки принадлежал боли Григория, и он немного успокоился, но всё равно, зло поглядывал в нашу сторону.

- Нил, он справится? – сын Нила волновался. Он впервые видел так много чувственной экспрессии. Нил оберегал его от подобных переживаний.

И мы знали об этом, мальчик ещё не готов столкнуться с хамством и грубостью человеческой природы. Нам выросшим среди хамства, даже невдомек, что есть люди не знакомые с хамством, с злостью. Сын Нила не понимал, как можно злиться, когда вокруг столько прекрасного, столько доброго, столько милого, на что Григорий не обращал внимания, предпочитая подавлять злость, тратя на это все силы.

Так почему? Почему?..

И вновь Нил нам дал кружку, в которой была вода. Простая, обычная горная вода. Столь чистая, что от её невинности можно набраться сил - сил жизни. Столь чистая, что от неё можно черпать энергию света. Она казалась и есть свет, заключенный в железные рамки кружки.

- Опять камень, кто же его подложил? – возмутился Григорий, доставая из-под себя маленький камушек.

- А, это, - рассмеялся сын Нила, - это я тебе подложил. Помнишь, отец тебе указал на валун, который становится скалой?

Григорий смотрел на сына Нила как на сумасшедшего, ничего не понимая, кроме того, что юноша ненормальный.

- Да не смотри так. Это я подложил, пока ты шел.

- Ну знаете…., ваши шутки…, весьма посредственны, они, они…, да что же это такое? Куда я попал? В сумасшедшем доме и то спокойнее, - злился Григорий. В его руке была горячая кружка и камень.

Григорий бросил камень в кружку, и швырнул её в костер. Камень вывалился из кружки.

- Нагреется, потом остынет. Потом мы её заберем. Только потом пойдем. Я не могу оставить вечность в огне, - спокойно произнес Нил, и подбросил в костер валежник.

Огонь разгорелся с новой силой, покрывая собой кружку, скрывая опаленную поверхность кружки.

- Мы навечно здесь останемся, - произнесли мы, но нам было всё равно, так как нам было безразлично, где любить друг друга.

Это знал Нил, это знал его сын, но этого не хотел принимать Григорий, поэтому он разбросал горящий валежник и достал кружку палкой, которая загорелась от костра. Он бросил чашку на землю, подобрал камень, засунув его в карман.

- Ну что, довольны? Довольны, да? Теперь она быстро остынет, теперь недолго осталось! – восторженно произнес Григорий, смотря на кружку.

Пять минут прошло в полном молчании. Григорий поднял кружку, но тут же отбросил её.

- Что горячая? – поинтересовался Нил, смотря на мучения Григория.

- Да, горячая, очень горячая. А что? Что не так? Ну подумаешь, еще пять минут подождем.

- Как скажешь, нам все равно, - вмешались мы, допивая воду.

Григорий ждал, он нервничал. Почему он нервничал? Ведь вокруг всё прекрасно, замечательно! Хочется радоваться, а не злиться. Хочется жить не обращая внимания на суетящихся дураков, изображающих творцов нового, борющихся по их мнению, с отжитым, не умеющих ожидать своей очереди, бросающих камни в кружки, которые из-за этого не остывают. Он смотрел, отсчитывая секунды, складывая их в минуты, тратя жизнь на пустое, бессмысленное ожидание, вместо того, чтобы радоваться вместе с нами, нашему счастью, и пытаться отпить из кружки нашей радости от нашего восторга. Он ждал, а в это время пролетали его восемь дней. Но он не понимал этого. Он не хотел понимать. Всё что он хотел, это доказать нам, что он может жить, черпая жизненную энергию из злости. И, наверное, он в чём-то по-своему прав, не замечая как истекают восемь дней его жизни.

Он снова поднял кружку, и снова отбросил её от себя.

И всё в мире покрылось тьмою ночи. Коротким, злым страшилищем, выползающим из логова, когда лучи Солнца скрываются за горизонтом земного шара, плывущего среди солнечного шара, озаряющего Землю безвозмездным теплом.

И снова появились лучи радости над планетой. И всё это произошло, пока кружка летела по воздуху, ожидая столкновения с поверхностью земли.

- Теперь ты можешь поднять её, она остыла, - скупо сообщил Нил Григорию. Он отправился в сторону кустарника.

- Ненормальные, психи, больные! Здесь все больные! Кристина, ты понимаешь, ты сошла с ума? Ты понимаешь это? – Григорий подскочил к нам вплотную. Он так ненавидел нас, что мы отвернулись. – Чего вы отворачиваетесь, как сговорились, синхронно. Ну, прекратите вы этот спектакль! Взрослые люди! Вы же взрослые люди. Кристина - ты психиатр! Ну повернись ко мне, скажи, что ты всё понимаешь! Нет, это невозможно! Чтобы все сошли с ума, в один миг! Это невероятно! Кристина, Кристина, Кристина, ты где? Отзовись! У тебя же есть память! Есть способность критиковать реальность! Ну опомнись, ты же психиатр, ты должна, ты обязана, ты в экспедиции!

- Оставь их, - мягко произнес сын Нила, взяв Григория за руку.

- И ты ещё тут! Сумасшедшие! Я в кругу умалишенных! Опомнитесь, вы все, опомнитесь! Как вы не понимаете - вы сошли с ума! – Григорий пытался повернуть нас, он заглядывал в глаза, но мы их прятали, так как он был в ярости.

Григорий злился, он стал яростью, не принимающей ничего, кроме желания мстить всем вокруг, всему, что его окружает.

- Нил, сделай что-нибудь! Ну ты хоть понимаешь, что с ними происходит? – спрашивал Григорий у Нила, но тот отворачивался, оставляя его наедине со злостью.

Григорий бурчал и бурчал, с каждым разом тише и тише, подчиняясь воле ветра, вздымавшего пыль с оголенных камней. Мы уходили со стоянки альпинистов. С брошенной стоянки. Вокруг которой были скалы, защищавшие стоянку от воли ветров, дувших над этим местом с неимоверной силой.

Последним в нашем клине шел Григорий, сразу за сыном Нила, и после нас. Мы смотрели на могучую спину Нила, проторяющую путь среди скал. Он разбрасывал скалы, заставляя их расступаться по его воле пред ним, перед его силой.

Снова подули солнечные лучи. Они захватили нас потоком тепла, в котором приятно нежиться, после затхлости брошенной стоянки альпинистов, где кроме сырости, безветрия, тишины, ничего не осталось. То место растворилось за поворотом между скалами, оставшись только в памяти, да и оттуда оно постепенно стиралось, оставляя только горечь пустоты.

- Нил, мы поднимаемся?

- Пока нет, но скоро, скоро. Вы почувствуете. Здесь, в горах бывает странно, очень странно. Ты как будто поднимаешься, но на самом деле летишь вниз, и ощущения не помогают определить местоположение, о котором можно узнать, только закрыв глаза. Вот попробуйте, и тогда вы поймете, как можно видеть с закрытыми глазами.

- Мы пробуем.

Так длилось долго. Наш поход с закрытыми глазами, в котором мы парили над горами, кидаясь вниз подобно горному орлу, увидавшему добычу, спасающуюся бегством. И ничего мы не понимали, и ничего не чувствовали, ни тяжести, о которой говорил Нил, ни легкости, с которой нёс ветер. Ничего, кроме себя, окруженных лучами Солнца. Мы видели только лучи, несущиеся на огромной скорости, чтобы найти паруса, в которых они найдут покой.

- Вот здесь поосторожнее, - вернул нас на тропинку Нил, указав на отвесное место, по которому надо пройти. – Сын, встань за Григорием, и если он попробует свернуть, поправь его.

- Не надо, я справлюсь, - по-детски сопротивлялся Григорий, не принимая никакой помощи. Он боялся признать себя слабым, беспомощным, как тогда на льдине, в которой утонул его помощник. По его походке было видно, что горы колышутся под ним, содрогаясь от тяжести его поступи.

- Как хочешь, это неважно.

- А что важно? То, что мы премся по дороге? По неправильной дороге? Это правильно?

- Пойдем. - Нил махнул рукой, и прошел по самому краю скалы, висящей над бездонной пропастью.

Мы осторожно переставляли ноги, боясь сбросить со скалы её нелегкую ношу. Мы шли аккуратно, ни один камешек не полетел вниз. Мы шли, как будто паря над каменной поверхностью.

И вот мы стоим рядом с Нилом, и он пожимает нам руки, поздравляя с прибытием, поздравляя нас с переходом из прошлого в будущее, которое было разделено тремя метрами сложного и витиеватого пути короткой жизни. Эти три метра…, три отрезка по метру, сплоченных твердынею скал, столь хрупких, что он любого дуновения ветра могли разрушиться, столь крепких, что могли соревноваться с алмазом в прочности. Эти три метра испытания души…, её проверки…, нахождения единства.

Сын Нила мгновенно перешёл над пропастью, даже не удосужившись взглядом осчастливить пустоту внизу, и пошел вперед, боясь оглянуться назад.

- Ну что же ты, Григорий, переходи, иди к нам.

- Да, я сейчас…, я сейчас…, только перевяжу шнурки на ботинках.

Он завязывал шнурки, путаясь в руках, вплетая их в нити шнурков, оттягивая поход на потом, на после.

- Знаете, я не могу завязать шнурки. Они не завязываются. Они стали железными прутьями, которые я не могу согнуть. Это странно, очень странно. Пожалуй, я сниму ботинки, так будет легче. У Ницше есть одна присказка, она похожа на один коан из дзен буддизма, я всегда пытался понять её. Но никак не мог, но, кажется, сейчас я её понимаю. Я понимаю её глубину, я понимаю её ничтожность. Я понимаю, что непросто набрел на неё. Я читал её тогда, на льдине, когда слышал голос помощника, кричавшего под водой. Вы слышали, как кричат под водой? Что это за крик! Что он делает с ушными перепонками! Он разрывает их, из ушей начинает течь кровь. Тогда, я сделал глупость, я лег на льдину, и стал слушать этот крик. И из моих ушей потекла кровь. Она и сейчас течет, вот она, посмотрите, она все время течет и течет, а я пытаюсь её вытереть, но она постоянно течет. Вот посмотрите, посмотрите, она на моих руках, она на моём лице. Вы видите её? Да, конечно видите, о чем я? Вы всё видите, только сделать ничего не можете. Вы слабы. Отец и сын, и кто там ещё с вами? Ну что молчите? Вы же всё видите! Вы всё слышите, но ничего не можете сделать! Вы не можете поднять температуру воды, в которой барахтался помощник, потому что из-за этого растопится лед, на котором сижу я. И вы…, вы слышите его крик, вы и сейчас слышите мой крик. Только не хотите его понять. Вы и шнурки сделали каменными. Чтобы я снял ботинки. Какие они тяжелые, я не могу поднять ноги, они слишком тяжелые. Вы даже не могли облегчить мучения помощника, надев ботинки на его ноги. И он кричал, медленно опускаясь под воду вашей надежды, которую вы оставляли, поднимая его на поверхность воды. Да! Вы такие! Вы всё время экспериментируете со звуком, с телом, вам кажется, вы сможете сделать совершенным тело, забывая о совершенстве души, а ведь именно она кричала под водой, не желая прощаться с муками тела. В той проклятой вами воде! И всё почему? Почему? Зачем?

Григорий сбросил ботинки, снял носки, показались окровавленные ноги, по которым текла кровь.

- Вот. Вот посмотрите на мои ноги! Ты дал мне обувь, растершую ноги в кровь!

Всё происходит так, как и должно произойти.

- Зачем ты дал сухую обувь, трущую ноги, так же как и мои мокрые ботинки? Зачем я тащил мокрую тяжесть всю дорогу? Зачем? Ты можешь сказать? Нет! Нет, ты всегда молчишь, а когда говоришь, твой тихий голос страшнее подводного крика, от которого всё меняется. На, забери свой камень, он мне больше не нужен, я верну его тебе, он лишний, лишний. Мне не выдержать с ним, когда я пойду по льду. Да, ты заставляешь меня снова идти по тонкому, колышущемуся льду моих надежд. Я понимаю это, но больше не хочу! Слышишь, я больше не хочу идти по льду, я хочу идти по земле, по твердой земле уверенности! Иначе, иначе…

Григорий поднялся с земли, бросив в нашу сторону камешек из кармана, и прыгнул в бездну, навстречу ветру, навстречу концу жизни. Своей жизни, жизни души. Такова была его воля - он так хотел.

И сын Нила стоял не оглядываясь, не смотря на падение Григория, только его левая рука слегка подрагивала, а правая пыталась подняться вверх.

Он думал, и мы видели его мысли, он думал так открыто, так наивно, так прекрасно…

Он думал, что произойдет с миром, если здесь погибнет душа человека, по своей воле, превратившись в ничтожество смерти, прекратив мучения, прекратив бесконечное существование? Мы смотрели на него, одновременно смотря на полет Григория, парящего в бесконечном потоке солнечных лучей. Казалось, они задерживают его падение, пока сын размышляет о судьбе его души, временно данной телу, но возжелавшей умереть вместе с ним, не выдержав страданий.

- Где собираются пятеро, - шестой должен умереть.

- Да сын, так заведено.

- Рождение нового, влечет смерть старого.

- Да сын, так заведено.

- Но нас осталось пятеро. Кто следующий?

- Сделай седьмого.

- А ты? Почему ты не можешь сделать седьмого?

- Потому что смерть старого, влечет за собой рождение нового.

- Тогда пойдем дальше, кто перешёл, тот сможет идти дальше.

 

5. День пятый.

Кристина сидела на краю скалы и рыдала. Она не могла разглядеть тело Григория, разбившееся о скалы. Там, внизу, всё покрывалось зеленым ковром растительности, в котором сокрылось тело Григория. Я принес ботинки Григория, поставив их рядом с ней. Она обняла их, прислонив к себе грязной подошвой. Она смотрела вниз, ища глазами тело, гладя его ботинки, из которых постепенно исходило тепло его ног. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать - не мне, не нам - ему, но слова застревают в глотке, из которой вырываются бульканьем и хрипами плача. Я что-то хотел сказать, как-то утешить, но не мог произнести слова - слишком слабы они были перед её горем, перед её страданием.

Кристина вглядывалась в зелень листвы, определяя место, куда упал Григорий. Был ли смысл в её действиях? Понимала ли она, что делает?

Конечно, нет. Это были порывы отчаяния. Это было угнетение плоти, да и если бы она нашла его тело, что тогда? Что она могла сделать, находясь на высоте пары километров? Чем помочь? Как бы она согрела тело, прервавшее поход души по миру наслаждений и ужасов, из которого сейчас истекали последние капли крови. Из разбитой головы вытекала сукровица и мозги, которые знали о смерти, так и стремились к ней, хотели прекратить пульсацию в висках, нервно бьющегося сердца.

Кристина сидела на скале, я сидел рядом. Нил стоял поодаль, смотря на сына, вздымавшего руку-птицу, как будто стремясь вернуть всё назад, превратив тело человека, в тело птицы, умеющей управлять потоками света, в которых она парит, пренебрегая законами гравитации - законами, придуманными для того, чтобы упорядочить трепет материи. Сын Нила молчал, он ничего не мог сказать, настолько неожиданно предсказано погиб Григорий, которому не было среди нас места, который не вписывался в наше счастье, переживанием горя, туманившего его сознание постоянными мыслями, что он может всё изменить. Эта мысль передалась сыну Нила, и теперь он страдал от невозможности ничего исправить, ни в своей жизни, ни в жизни Григория.

Нил подошел к сыну. Он встал перед ним, смотря ему в глаза, пытаясь понять, почему тот так сильно переживает, ведь ему всё равно кто погиб, куст рябины или человек. Он должен привыкнуть к человеческому страданию, но всё равно остаётся таким же ранимым, как и был когда-то давно, когда разбрасывал зерна среди душ людских, когда сам выбрал смерть, предпочев её лжи жизни.

Нил успокаивал сына, поглаживая левую руку, которая покорно опустилась. Он хотел прервать полет правой руки, но не смог дотянуться. Сын Нила прятал руку от отца, не давая остановить полет руки, слившейся с полетом Григория, который разбился о собственные скалы злости.

Я сидел рядом с Кристиной, содрогающейся, но не плачущей, и слышал, как Нил успокаивал сына, гладя по руке-птице, мерно вздымающейся в воздухе надежды. Я понимал, именно этим воздухом мы дышим, именно благодаря ему живём, но именно этот воздух надежд заставил Григория прыгнуть вниз, завершив самоубийством жизнь.

Жизнь тела - жизнь души.

Теперь он навсегда останется внизу, отделенный тысячами километров от могил общего кладбища наших душ, ибо он смог убить душу. Кто ещё способен на такой подвиг? Кто ещё сможет настолько всё ненавидеть, чтобы смог убить всё живое в себе?

Только он - наполненный злобой, смог свершить такую смерть, завершив круговорот вечности, налитой в чаше целомудрия, горячей, как огонь, - закопченной как уголь, - чистой как соль земли.

Соль человеческой жизни, это переживание чувства любви. Любящие люди закрываются, никого вокруг не замечая, словно никого нет, словно только они заполняют всё пространство жизни. Эта замкнутость, это счастливое одиночество, рождающее новую душу, способно разрушать покой остальных людей, обреченных на соитие тела с душой.

В тот момент я понял свой эгоизм, свою поглощенность Кристиной, и трагедию Григория. Он не любил Кристину, но нуждался в ней, в её опеке, в её взгляде и, оставшись без надежды на её внимание, не справился с тяжестью жизни, прекратив трепетание сердца.

Тот камень, что дал сын Нила, тот камень, что бросил Григорий в сторону Нила, тот камень - был его сердцем, которое он вырвал из груди, бросив его в нас. Этот камень, летел, превращаясь в скалу страданий по человеку. А сын Нила, так и не поднял растущий камень, чтобы забрать его наверх, чтобы потом показывать его близким людям, рассказывая им притчу жизни Григория, для того, чтобы вместе раздумывать над судьбой несчастного человека.

Кристина содрогнулась. Она очнулась от забытья любви, посмотрев на меня новым взглядом, как бы обдумывая, смогу ли я заменить Григория, смогу ли я стать им? И в тот момент я понял, ради неё я стану им, и мне всё равно, только бы она перестала страдать.

А Кристина не приняла моего дара, так как тогда она лишалась меня, моих глаз, моего взгляда. Она не приняла моей жертвы, оставив меня мною.

И я был благодарен ей за это, за то, что она не стала меня менять, требуя стать Григорием.

Она еще раз обняла ботинки, и бросила их вниз, даже не смотря на их полет. Кристина встала, прислонившись к моей груди.

- Почему ты не плачешь? Ты должна плакать!

- У меня нет слез.

- Я дам тебе свои слёзы.

- Они нужны тебе самому, оставь их себе. У меня появятся. Позже, потом. Я знаю, так всегда со мной бывает.

Мы молчали.

Мы говорили.

О чем?

Мы не понимали утешений, но они были так сильно нам нужны!

Нил вел нас посреди кустарника, вырывавшего из одежды клочки ткани. Он цеплялся за кожу, отрывая куски мяса. Тогда я впервые узнал, что боль души намного сильнее боли плоти. Боль плоти ничто по сравнению с болью души - именно поэтому душа должна жить вечно, иначе её смерть приносит с собой невыносимые мучения всем остальным живущим существам. А душа Григория погибла. И мы это знали. Это знал я, это знал Нил. Это знал его сын. И что было самым страшным - знала Кристина. А ей из всех нас было важно встретиться с душой Григория, потом. Он был ей нужен.

Мы шли не различая дороги. Я посмотрел на Нила, его тело было испещрено ссадинами. Капюшон слетел с лысой головы, по которой стекала вода. Я увидел иссушенные глаза - в них не было слез, они были каменными слезами. Я увидел его выточенный нос, прямой как стрела, исходящий из густых рыжих бровей, ниспадающих на губы - тонкие, аристократические губы, место которым только в радости, но уголки их опущены, что подтверждало скорбь по Григорию. Да, он тосковал по Григорию, но его тоска была иной, чем у Кристины или у меня. Его тоска иной неведомой природы. Я испугался его взгляда. Он понял, что капюшон слетел с головы и осторожно надел его, прикрыв роскошные черные волосы.

Я посмотрел на сына, на тело страдающее душой, на котором колючки кустарника не оставляли следов окровавленной плоти. Он шел, смотря под ноги, дав возможность комарам впиваться в хрустальную плоть, светящуюся в солнечных лучах. Он скорбел, но его скорбь была состраданием, поэтому от неё можно черпать силы для сопротивления мучениям.

Я взял Кристину за руку. Её взгляд вцепился в сына Нила, и между ними образовалась светящаяся нить помощи, которая вела Кристину вперед, давая возможность успокоить боль души. Я посмотрел на Кристину, на её вьющиеся, длинные волосы изумрудного цвета, на её карие глаза, в чьих бездонных океанах плескалась новая жизнь. Я смотрел на её профиль, выточенный из самых лучших женских черт, чувствуя, что именно она принесет мне истинные наслаждения. Понял - ей нужно вынести из себя любовь к Григорию, отдав её мне.

С каждой секундой, что мы удалялись от места, где Григорий прыгнул вниз, боль его души становилась меньше. Вокруг всё оживало. Оттаял крошечный водопад, высотой с полметра. Он чувствовал смерть души, но он не знал, чьей именно, поэтому переждал её смерть замерзшим. Над ним закачалась ветка, которая свисала с огромной сосны. Она таилась, боясь потревожить поле боли, но как только боль стала утихать, она вновь ожила, продолжая радоваться жизни. В огромном мире справились со смертью Григория.

И я видел, как от сына Нила исходила благодать сострадания, питающая их надеждой воскрешения, из которой вырастали ростки знания о своей душе. Да, деревья, камни, звери, ветер, они все знали о своих душах, они не сомневались в её существовании, давно примирившись с её существованием, оберегающие её от опошления, понимая, что любая боль души, любого из них, причиняет огромные страдания всем окружающим существам.

- Здесь дерево упало. Оно большое и гнилое, так что идите аккуратнее по нему, - предупредил нас Нил, с легкостью проходя по дереву.

Я снял ботинки.

Несмотря на то, что было холодно, ноги не ощутили холода. Я решил пройти по дереву. Я оставил все взятые с собой вещи рядом с упавшим деревом.

Кристина, как и я, сняла обувь, оставив сумку, в которой лежал спальный мешок, соединивший нас воедино, и прошла по дереву. Она шла легко, нежно наступая босыми ногами на острую кору сгнившего дерева, давая возможность насладиться её поступью. Она шла бережно, осторожно неся в себе ребенка, зачатого в любви. В настоящей, подлинной любви двух людей, сумевших найти друг друга, и соединиться в порыве страсти.

Я осторожно взял её на руки, и понёс дальше, давая возможность её нежным ногам отдохнуть от острых выступов коры.

Я не помню, как сын Нила перебрался через дерево. Он вновь шёл впереди, помогая нести Кристину, раздвигая кустарник, который больше не хлестал длинными ветками, прижав колючие выросты на деревянном теле.

По какому-то негласному согласию, я передал тело Кристины Нилу, и теперь он понес её, оберегая её ноги от боли, причиняемой камнями.

Мы поднимались в гору. Странно, несмотря на острые камни, я не чувствовал боли, даже более того, я чувствовал что парю над ними, слегка прикасаясь ногами к остриям, придавая направление движению. Так продолжалось долго, час, а может больше. Время потеряло значение, оставив только тиканье ног, бредущих по горному подъему.

- Здесь устроим привал, - Нил поставил Кристину на ноги.

Она произнесла благодарность, нежно преклонив колени перед Нилом. Он быстро отвернул голову, показав что её благодарность, должна быть отдана мне.

Тогда Кристина подошла, взяв мою руку, и поцеловала её.

- Что ты делаешь, Кристина? Не надо, не надо, - тихо произнес я, отнимая руку от губ Кристины. – Ты слишком устала, тебе нужно передохнуть, – я снял рубашку, постелив её на землю. – Поспи Кристина, сон снимет усталость.

Кристина легла на рубашку. Как только её голова коснулась земли, она уснула. Её сон был без снов. Её сон был тихим и спокойным. Её сон, был сном смирения с утратой Григория.

Я отошел, чтобы помочь Нилу собирать ветки для костра.

- Скоро вершина горы. Ты расскажешь мне о ноше, с которой ты пришёл? – спросил Нил, поставив меня перед выбором.

- Посмотрим, может не смогу. Да, скорее всего не смогу, ты и так устал, неся Кристину, тебе не справиться с моей ношей, она слишком тяжела. Я к ней привык. Пожалуй, я её не замечаю, настолько я смирился с ней.

- Как знаешь. Может в следующий раз?

- Может.

Мы собрали две большие кучки валежника. Нил зажег костер. Ветер поддувал со свистом, разжигая пламя костра.

Это был костер, над которым я согрел руки, а Нил согрел куски мяса рыбы, которую мы вместе поймали во второй день нашего пребывания в этих горах. Рыбы было много, так что мы ели, не опасаясь её окончания, не опасаясь того, что не хватит спящей Кристине, когда она проснётся. Я ел, Нил ел, его сын ел.

Я знал, с последними лучами Солнца, мы войдем в деревню Нила, где нас встретят, как самых важных гостей, которые были у них. Конечно, они уже знают, что Григорий погиб. Они знают, что погибла его душа. По моим подсчетам Солнце ещё два часа должно светить над долиной. Конечно, оно потратит все лучи на то, чтобы сообщить вселенной о смерти человеческой души, о смерти нелепой, гадкой, но необходимой.

Вместе с мясом рыбы, я ел траву, данную Нилом. Она не улучшала вкус рыбы, она не давала соли пресному мясу, но с этой травой я мог есть мясо рыбы, совершенствуя вкус.

- Ты сможешь есть мясо коровы, чувствуя, что ела она, пасясь в долине, нагуливая молоко. Ты и вкус молока будешь чувствовать. Это удивительная трава. Трава, которая растет только здесь и больше нигде.

- Спасибо Нил.

- И ещё, Кристине рано давать от этой травы. Её вкус заполнен горечью потери близкого человека.

- Мне он стал близким. Я не понимал этого.

- Он стал тебе близким, после того, как вы объединились с Кристиной, став одним целым. Она отдала тебе часть любви к Григорию, так что и ты теперь чувствуешь её горечь.

Я действительно почувствовал горечь во рту, но не сильную, какую-то странную. Под языком, там, где она никогда не появляется. Это была горечь Кристины.

- И вместе со вкусом молока, ты будешь чувствовать её боль и её надежду. Вот сейчас ты чувствуешь сладость во рту.

Я почувствовал сладость вверху неба. Там никогда раньше не было ощущений от вкуса пиши.

- Это чувство - надежды найти самый вкусный цветок, растущий в поле, на котором она паслась.

- И ещё, когда ты будешь есть форель, то не забывай о её чувствах когда она плавает в чистой воде.

Сын Нила доел форель, встал и стряхнул с рубища кости.

Медленно, очень медленно кости полетели вниз. Как будто паря, как его рука, тогда, когда он стоял у обрыва, с которого прыгнул Григорий. Кости не хотели смириться с тем, что и они станут пылью дороги, желая как можно на дольше сохранить форму. Наконец они упали на камень, превратившись в пыль.

Я поднял глаза, надеясь увидеть глаза сына Нила, но его не было рядом. Он ушёл. Ушёл в деревню. Теперь Нил один сможет повести нас в их обитель.

Доев рыбу, Нил стряхнул с рук остатки рыбьего жира, и вытер их об одежду. Я поступил также как и он, встав с места и направившись к Кристине, которая открыла глаза, как только я к ней прикоснулся.

- Я долго спала, я отдохнула, - произнесла Кристина, поднимаясь с камней.

- Тебе ничего не снилось, я знаю.

- Ничего не снилось. Я отдохнула, - Кристина не смотрела на меня.

Она пошла к Нилу, который оставил ей на камне рыбу.

Она опустилась рядом с камнем, рассматривая лежащую рыбу. Форель стала таять, как будто Кристина глазами поедала её кусок за куском. Я смотрел на неё, восторгаясь её красотой, и Солнце отметило восторгом красоту Кристины, испустив несколько лучей света. Кристина улыбнулась Солнцу, посмотрев сквозь его лучи на истаявшую рыбу, которая опять ожила, и стала бить хвостом, судорожно хватая жабрами воздух.

Я взял рыбу и отнес её к ручью, пробившемуся сквозь скалы, стекающему вниз по острым ложбинкам. Я бросил форель в воду. Она уплыла вниз, игнорируя боль тела, ударявшегося о скалы. Наверное, в представлении форели это были огромные скалы, но она летела на них, быстро и не сворачивая с выбранного пути. Я смотрел на форель, удивляясь величию её полета-плаванья.

Кристина подошла сзади меня.

- Ты правильно сделал, что прорубил в скале проход для воды, иначе бы форель умерла.

- Она оставила после себя сытость.

- Я съела её плоть, я насытилась ею. Так зачем мне остальное? Пусть плывет, наслаждаясь холодом воды, её чистотой, её прозрачностью.

Мне показалось, Кристина справилась с утратой Григория, оставив в памяти воспоминания о его лице, о его благородстве. Мне показалось, что она не стала бы настаивать на том, чтобы воскресить Григория, убившего свою душу, отдав дар жизни рыбе, чьё бессмысленное плавание только началось на вершине горы, где мы стояли, и откуда открывался изумительный вид.

Горные пики, покрытые ледяным наростом, величественно ластились в лучах заходящего Солнца, ловя холодными вершинами свет, отражая его в долину, чтобы там, в зелени, обитатели долины смогли насладиться красотой отраженного Солнца.

- Ты любишь меня?

- Конечно Кристина, я боготворю тебя. Если бы в моих силах было слиться с тобой в единое целое, полностью растворяясь в тебе, я, не задумываясь, стал бы твоей частью, отдав тебе душу.

- Спасибо Вольф. Я верю в тебя, ты всегда будешь рядом со мной.

Я обнял Кристину, защищая её от ветра, защищая себя от её холода, так как когда ты стал единым целым с другим человеком, его холод это и твоя боль. И я чувствовал, как нужна Кристине моя защита, и она чувствовала, как важно для меня оберегать её от ветра перемен.

Мы стояли, наслаждаясь теплом друг друга, питаемые теплом заходящего Солнца, пока не появился Нил, который повёл нас вниз, чтобы мы смогли попасть в его деревню с последними лучами Солнца, падающего в бездонность космоса.

- Вот так, вот здесь, сейчас, сейчас.

Я слушал указания Нила внимательно. Я закрыл глаза. Я доверял ему.

Кристина шла, держась за мою руку. Она слушала Нила. Её глаза были закрыты. За её веками сохранилась немного солнечного света, который она не хотела терять, отдав его, открыв глаза. Я видел, как сохраненные лучи мечутся в её глазницах, ища возможность вырваться за пределы воспоминаний, но она их не отпускала, удерживая их закрытыми веками.

- Мы пришли. Посмотрите, тут прекрасно.

Кристина открыла глаза, выпустив удерживаемый свет, и на фоне последних лучей Солнца, выпущенные ею лучи выглядели божественно. Они понеслись обратно к Солнцу, зная о том, что оно примет их, выслушав рассказ о жизни людей, для которых оно светит.

Лучи Кристины расскажут Солнцу о её жизни, о её ребенке, о радости её беременности, о болях родов, и обо мне, любовнике, разрушившем одиночество её души. Лучи расскажут Солнцу её воспоминания о людях, об их интересах, о желании всегда быть в тепле, и радующихся падающему с неба снегу, покрывающему землю красотой чистейшей белизны. Они расскажут Солнцу, как оно растапливает снега, превращая их в воду, наполняющую жизнью стебли растений, питающихся от света. Они расскажут Солнцу о племени Майя, веривших, что от их поклонения Солнцу зависит его появление. Они поведают Солнцу о душевных переживаниях человека, в которых лед соседствует с пламенем, и они не мешают друг другу, дополняя человеческое представление о мире.

Мы встретились с людьми, обитавшими в деревне Нила.

Первой подошла жена Нила. Женщина дивной красоты, перед которой Нил склонил колени, принимая хлеб, испеченный её руками в горниле горы, из которой вырвалась лава. Он взял кусок хлеба и макнул его в соль земли, направив его в рот, в котором не было зубов, да и не нужны они ему были - настолько мягким оказался хлеб. Жена Нила подошла ко мне, проведя рукой по моему лицу, снимая усталость, накопившуюся за день. Она подошла к Кристине, утешив её понимающим взглядом матери потерявшей сына. Она сразу поняла страдания Кристины. Поняла и разделила их, склонив пред Кристиной голову. Они ушли от нас, делить боль потери, рассказывая друг другу о переживаниях.

Я остался с Нилом и жителями поднебесной обители. Они были одеты крайне просто и неброско, отчего я испытал чувство дискомфорта и вины за то, что на мне надета теплая одежда. Я стал сбрасывать её с себя. Взамен мне дали обыкновенное рубище. Чистое, мягкое одеяние, которое согрело тело, и я понял, насколько я был не прав, считая, то одеяние красивым и теплым. Моя одежда была ужасна. От неё несло страхом и всем тем, что было непонятно в этом месте.

Рубище слилось с телом, предоставляя ему истинное наслаждение, знакомое по нахождению в материнской утробе. Я вновь оказался в матке, в её тепле. Это ощущение заставило закрыть глаза, насладиться ощущениями покоя и блаженства.

Я поглаживал одежду.

Я наслаждался теплом.

Я верил в её чистоту.

Я чувствовал её воздушную чистоту.

- Нил, - произнес я.

- Нил, - повторили обитатели деревни Нила.

- Нил, именно тебе я обязан новыми переживаниями. Именно ты одарил меня путем. Нил, как здесь прекрасно!

Слишком велико наслаждение.

Я стоял, наслаждаясь наслаждением, пока передо мной не появилась моя жена, - Кристина. Она была одета в ту же одежду что и я, что и Нил, что и его жена, что и его сын, что и обитатели деревни. Она выделялась удивительной красотой - красотой, которая принадлежала только мне. Она стала такой же чистой, как жена Нила. Она стала равной ей, и я принял её равенство, склонив перед ней голову.

Боль всегда делает людей чище, выше остальных. Боль души, даёт возможность очиститься от загрязнения мира, превращая душу в светящееся тело. Я почувствовал это, так как моя душа, была её душой. Моя жизнь принадлежала ей, и она понимала, что её жизнь, принадлежит нашему единству.

Это единство…, оно больше похоже на монолит, разделенный днями восприятия, сохраняемый в памяти.

Кристина поцеловала меня. Горячо, в губы, без всякого стеснения.

Начался ритуал мистической свадьбы.

Зажгли костры, воспылавшие до звезд, сливаясь с жаром звездного пламени.

Осветился небосвод от яркого огня костров.

Нил венчал нас словом.

Мы поклялись в верности, пока смерть не разлучит наши тела, чтобы потом объединить наши души.

Подошел сын Нила, полив нас росой, собранной с травы любви, на которой пять дней никто не спал.

Подошла жена Нила, одев на наши головы венцы творения.

- Отныне и навсегда.

- Вы единое целое, сплоченное верой.

- Скрепленное единством веры.

- Единое целое, неразделяемое смертью.

Мы опустились на колени, зная, что нас понесут крылья нашей любви.

Куда мы летели?

Мы летели в блаженство новой жизни, заново рождаясь. Теряя ощущения, расторгая договор с реальностью. Мы потеряли плоть.

Сколько длился наш полет?

Да и длился ли он?

Или был вечностью, окутанной кратким мгновением восприятия?

Нил остановил полет, поднеся к нашим устам чашу, наполненную нектаром, взятым у цветущих роз.

Я видел, как он собирал нектар.

Я видел, как он бережно наклонял каждый цветок, чтобы оттуда вытекла розовая жидкость нектара.

Мы выпили розы.

Мы посмотрели в глаза.

- Вольф, я самая счастливая на свете.

- Кристина, я самый счастливый во вселенной.

Мы стояли и смотрели в глаза, пока не начался новый день - новый день нашей жизни - день нашей радости.

- Кристина! Ты совершенство! – шептал Вольф.

Мы соединились с Вольфом, в единое целое, в вечность. Теперь ничего нет моего, теперь всё наше. Теперь нет меня, теперь есть мы, но что было раньше со мной?

От чего я должна отказаться?..

Что я забуду?..

…

- Зачем ты это делала?

- Я, я, - девочка расплакалась.

- Ну, успокойся, - я подождала минуту. Я молчала.

- Я представила, что я лежу в гробике, в красивом белом платье, а рядом лежит кукла, с белыми вьющимися волосами, которую мне купила бабушка. И она моя, моя, моя! Ты понимаешь?

Красота не спасает мир, слезы детей превратились в потоки крови.

Кровь жертв не пугает - даже кровь детей.

Что с моим сердцем?

Оно стало камнем.

Оно больше не бьется.

Оно фильтрует кровь, не чувствуя, не веря.

Почему я ушла из больницы?

Безвыходность.

Тупая безысходность, невозможность помочь, спасти.

Это камень, повисший в груди - острый, с краями лезвиями, полосующий душу. Камень, который никогда не сбросить. Это камень утопленника - тащит вглубь бездонного омута, позволяя волосам скользить сквозь ил жизни.

Я долго добивалась перевода в детской отделение.

Мне казалось, что там, и только там, я смогу что-то изменить, чем-то помочь. И не в поздней стадии сумасшествия, а сразу, с первого манифеста болезни, купировать процессы распада человеческой психики. Мне тогда казалось, что я смогу это сделать. Мне казалось, что именно в работе с детьми моё предназначение.

Но я ошиблась…

- Скажи Нина, сколько тебе лет? – мягко и нежно, спросила я у семилетней, белокурой девочки, поступившей в больницу с диагнозом передозировки лекарственными средствами.

- Семь. Скоро будет семь с половиной, - дети всегда пристально относятся к возрасту, они следят за днями, отсчитывая их, складывая в копилку взросления.

- Ну и как так получилось, что ты взяла мамины лекарства? Они что, показались тебе вкусными?

- Нет.

- Тогда почему?

- Просто взяла и всё.

Ей стыдно рассказать о матери, которая приводила в дом «чужих дядей» – в убогую однокомнатную квартиру, где в присутствии дочери они совокуплялись. Так записано в истории болезни. Девочку поместили в реанимацию, а потом перевели в детское психиатрическое отделение. Я тогда только перешла работать в него, и старалась - старалась, как могла помочь детям. Их было немного. Так мне казалось. На всё отделение около пятидесяти, и все прошли через суицидные попытки. Они смотрели на меня маленькими недоверчивыми глазёнками, и их взгляды были намного тяжелее взглядов взрослых.

- Ну а мама к тебе приходит?

- Не-а. Только бабушка.

- Только бабушка?

- Да, только бабушка.

- Ну а как часто она к тебе приходит?

- По вторникам и пятницам. Ей ездить далеко. Из деревни. А это три часа, - Нина подняла с пола брошенную кем-то из детей игрушку. – У меня был такой же медвежонок. Такого же цвета, только это волк. – Нина пыталась уйти от неприятных вопросов, а мне казалось, что только поняв мотивы её поведения, я могу помочь ей.

- А что бабушка тебе привозит? Наверно продукты, пирожки?

- Не-а, она привозит вареную картошку и хлеб с сахаром.

- Что же, бабушка пирожками не балует?

- Не-а, у неё пенсия маленькая, - Нина положила волчонка, и полностью перевела внимание на него. Теперь он был её реальностью, а она Красной Шапочкой или еще кем-то из сказок. Она водила игрушкой из стороны в сторону, представляя, что находится в сказочном лесу.

- Хочешь, я поиграю с тобой?

- Да, у тебя есть скотч? – Нина стала ожидать, как я выкручусь из положения - в комнате не было скотча.

Я посмотрела по сторонам, думая, чем заменить клейкую ленту. Спрашивать зачем, бессмысленно, - это выведет девочку из состояния игры. Я посмотрела на стол, там была бумага. Чистый лист белой бумаги, на котором я собиралась делать заметки об интервью с Ниной. Я оторвала полоску, протянув её Нине.

- На возьми, мы же понарошку играем, вот бумага и будет скотчем.

Нина безразлично приняла бумажку, и стала прикреплять её ко рту волчонка. Затем достала платочек из кармана, обвязав игрушке голову.

- Так, и что дальше? – поинтересовалась я, думая, что девочка насмотрелась телевизор, где постоянно показывают жертв террористов.

- А дальше мы его посадим в угол, и займемся сексом.

- А как? – не поняла я, думая, что ребенок не способен понимать взрослые слова.

- Ну, это, так как делают взрослые. Ау, ой, вот так, со звуками, - Нина снесла игрушку в угол, положив её на пол лицом вниз.

Не совсем понимая игру, и всего что за ней стояло, я попыталась понять девочку, что она хочет рассказать. Я пыталась вспомнить всё, чему научили в институте, но кроме символизма, ничего не могла вспомнить. Напряжение игры было слишком велико.

- Так, давай дальше. Что мы будем делать? – я отвлекла девочку, когда она села на пол, чтобы обозначить место игры.

- Мы с тобой войдем в круг, вот сюда. Ты станешь здесь, а я лягу. Ты будешь мужчиной, а я мамой. Ты налей мне водки, - резко, без перехода выкрикнула девочка.

Я сделала вид, что в моей руке стакан, а в другой бутылка, и понарошку налила в стакан водку.

- Ты что подслушиваешь? Скотина! – Нина резко вскочила со стула, подлетела к игрушке, подняла её с пола и несколько раз ударила головой об стенку. – Не подсматривай скотина. Я убью тебя! Вот так тебе, вот так! – Девочка яростно била волчонка об стенку. С него слетела бумажка. – Ах, ты ещё будешь снимать повязку?! На тебе еще раз!

В этот момент, я поняла, - девочка проигрывает сцену из своей жизни, став матерью, переживая её чувства по отношению к ней - к своему ребенку-волчонку.

- Ты выблядок, на мою голову! Да что же ты такое? – яростно била Нина волчонка, пока из него не стала вылезать набивка.

Вата разлеталась по полу, а девочка не обращая внимания на клочья летящей ваты, продолжала лупить игрушку.

- Я тебе со свету сживу, дрянь такая! Иди к своему папаше! – Нина бросила игрушку в мою сторону. – Ну, чего смотришь, бери её. Бери! – закричала на меня Нина, ожидая, что я выйду из ступора.

Я взяла игрушку и подошла к девочке. Я обняла её, прижав к себе. В этот миг я поняла, - всё, что показывала девочка, - не игра, - это происходило с ней. Что вся её маленькая жизнь, это постоянные побои от матери, постоянная надежда на встречу с отцом, который так и не появлялся в её жизни.

Так мы и стояли, минут пять.

Я отвела Нину в палату, где она, с такими же обездоленными детьми стала играть в мягкие игрушки.

Она переключилось моментально, стала такой же, как прежде - настороженной, опасающейся возвращения обратно домой.

Я позвала другую девочку, которой было пять лет.

- Ну что, Леночка, пойдем со мной, поговорим, поиграем.

- Сейчас? – покорно, вяло спросила Лена.

- Ну да, сейчас, - ласково позвала я девочку с собой.

В коридоре больницы окна заклеены полосками газетной бумаги, чтобы не было сквозняков, отчего воздух в палатах и в коридоре спрессован, трудно вдыхаем. Батареи раскалены. На тёплых больших подоконниках сидят дети. Они смотрят в окно. Многие хотят выйти на улицу, но их не отпускают - боятся, что они убегут.

Я веду Леночку по коридору, держа её маленькую ручку в своей руке. Теплая кожа девочки соприкасается с моей рукой. У девочки диагноз ранней шизофрении. Периодически она подергивает теплой ручкой, отвлекаясь на запахи, исходящие от других детей.

- Плохо пахнут - не мылись. А когда нас поведут мыться? – спросила она, когда мы зашли в кабинет.

Глаза девочки - а я ощущаю, что на меня смотрит взрослый человек.

- Поведут. А что, вроде вас вчера мыли?

- Дома я моюсь по три раза. От тела запах идет, а когда бабушка покупает детское мыло, то я пахну розами.

- А твоя бабушка живет с вами? Вы в одной квартире живете?

- Да, и ещё дедушка. Но он старый и злой. А ещё он слепой, - её глаза, они не пятилетнего ребенка, они от взрослой женщины, обремененной проблемами. И рассуждает она под стать недоверчивому взгляду.

- Совсем слепой? – переспросила я, цепляясь за её семейную историю, которую я прочитала еще с утра.

В её семье вроде бы было благополучно. Полноценная семья. Отец не пил, мать добрая и внимательная. Было предположение об органических врожденных нарушениях обмена веществ.

- Да. Он ничего не видит, и бабушка его выводит на улицу, где сажает на лавку. Он там весь день сидит.

- Ну а ты? Ты что делаешь?

- Я играю и смотрю на дедушку. Мы на первом этаже живем.

Лена разводит руками, показывая первый этаж, где она живет, и тут я замечаю две глубоких полосы на её руке.

Взрослые люди, больные шизофренией не могу заставить себя пошевелиться, они в ступоре, и, не смотря на суицидные мысли, они редко совершают самоубийство.

С детьми все иначе. У них нет ступора. Каждая клетка в их организме делится, выделяя энергию, которую необходимо сбросить в движении, превратив в тепло рук, в движение ног, в игру, в танец.

- Наверно ты выходишь гулять с дедушкой?

- Нет, он никогда меня не берет с собой. Он боится за меня, говорит, не сможет уследить за мной. Ведь я очень быстро бегаю. – Неожиданно Лена замкнулась в себе. Она не произнесла больше ни слова.

Я пыталась понять, почему она замолчала, и по её взгляду я нашла брошенного волчонка. Он лежал на полу, распластав игрушечные руки, из швов торчала вата.

По какому-то неведомому порыву, я решила больше не спрашивать Лену, оставив её в покое. Я отвела её в палату. Она, ни слова не говоря, легла на кроватку, отвернувшись к стенке.

В этот день я должна была провести интервью ещё с тремя детьми, но так и не смогла заставить себя это сделать.

Я шла домой. Вечер. Холод. Он сквозил из меня, возвращая в холодный мир, окружавший нелепостью, бессмысленной зябкостью.

Холод в моей душе.

Я не готова столкнуться со всем этим, с бессмысленным крушением не начавшейся жизни. Я не готова столкнуться с детскими потусторонними глазами, которые осматривали меня, снимая одежду защит психики.

Во всем виновата система, которая перемалывает людей, делая из них рабов ситуации, заставляя человека подчиняться зависимости нерушимой системы.

Мать, которая из-за занятости не может погладить ребенка, компенсирующая своё отсутствие, алчными подарками, представляя, как бы она смотрелась в разноцветных клоунских одеждах. Как бы на неё смотрели мужчины, видя по-детски яркую пестроту взрослой самки, имитирующей ребенка. Она так увлечена добычей внешней одежды, что забывает о том, что психику ребенка надо тоже одевать в одежду защит от системного мира, в котором если ты не вписываешься, тебя ломают, рвут на части, изгоняют. И надо быть готовым к этому, выставляя готовность с презрением уйти в сторону, чтобы там создать мирок иллюзий, из сформированных в детстве фантазий.

Новый день…

- Вера, пойдем со мной. Ты нормально спала? – Я поднимаю девочку девяти лет, попавшую в клинику после реанимации.

Непонятно, как вообще она выжила, после всего, что с ней произошло.

Её нашел дворник, лежащей на холодном полу подвала, среди шмыгающих крыс, ищущих пищу для своего потомства.

Он не понял, откуда раздается слабый стон.

Он посветил тусклым фонариком на стены подвала, на пол, и там увидел голое тельце девочки.

Он вызвал милицию и скорую помощь.

Девочка была без сознания.

Худое тело просвечивалось фонарём.

Он снял телогрейку, и укутал тело девочки, и стал ждать приезда милиции.

Они приехали на двадцать минут раньше скорой помощи, и не сразу поняли, что происходит. Они думали, в подвале заложена бомба. Пока они поняли из несвязных рассказов дворника, что произошло, подъехала скорая помощь. Врач спустился в подвал.

Её привезли в реанимацию.

Врачи не давали ей шансов на жизнь, они боялись смотреть друг другу в глаза. Они делали всё возможное, чтобы не дать ей умереть. Её плоти умереть…

Они хотели её смерти…

Они написали в истории болезни, девочка как минимум восемь дней находилась в подвале, без пищи, без воды. Её насиловали…

- Как ты спала Вера? что-нибудь снилось?

Вера молчала, она смотрела затравленным взглядом, из которого я поняла, не смогу довести её в кабинет, так и будем стоять в коридоре.

Я отвела Веру в палату, решив, следующей возьму Таню. У неё сожжена половина лица. Девочке семь лет, она ровесница Лены, но они не играют вместе. Они сторонятся друг друга.

- Танюша, пойдем со мной, я поговорить с тобой должна.

- Пойдем, Кристина, - в отличии от других девочек, Таня сразу приняла меня. Она как-то сразу назвала меня по имени, в отличие от остальных детей.

Мы зашли в кабинет, и сели друг напротив друга. Таня сложила руки на коленях, и почему-то стала выкручивать пальцы.

- Сегодня солнышко светит, а нас не отпускают погулять, - пожаловалась Таня.

- Хочешь, мы выйдем вдвоем, погуляем.

- Конечно хочу. - Таня недоверчиво посмотрела на меня, опасаясь, что я что-нибудь вытяну из неё, взамен прогулки.

Я решила, вопросы будут мешать, и сразу стала собираться к выходу на улицу.

Одевшись, я повела Таню к гардеробу, где висели детские пальто.

- Какое твоё пальто? – Подвела я Таню к вешалкам.

- Вот это. - Я сняла её пальто.

Таня быстро оделась.

Безысходность, вот что было во мне, когда я выводила девочку на улицу.

Только сейчас…, у детей было только сейчас.

Ни какого прошлого.

Ни какого будущего.

Мы вышли на заснеженную улицу, по которой метались раздуваемые ветром снежинки, и Таня неожиданно побежала.

Я испугалась, но через мгновение поняла, она бежит к сугробу, чтобы прыгнуть в него.

Дикость, детскость, наивность её поведения рассмешили меня. Я чувствовала, большего подарка, чем эта прогулка, я не могу подарить этой девочке. Я не мешала ей наслаждаться обманчивой чистотой снега.

Я стояла в стороне, пытаясь понять, как такая веселая девочка могла повесить шнурок на дверь и потом влезть в него, по неопытности касаясь ногами пола самыми краешками пальчиков детской ножки.

- Кристина, а если я буду держать снег около ожога, он пройдет? – наивно спросила меня Таня. Она подошла, держа у лица комок снега.

- Да, пройдет, - соврала я.

А что я могла ответить? Что придется жить с уродством всю жизнь? Что даже если её родителям удастся скопить деньги на пластическую операцию по пересадке кожи, то операцию будут проводить в возрасте, когда ей исполнится восемнадцать лет, а до этого времени так и придется прятать лицо от сверстников, скрываясь в квартире родителей?

Мне удалось выяснить, ожог у неё появился в возрасте трех лет, когда она случайно намазала лицо какой-то жидкостью из отцовских пузырьков. Она подражала матери, которая вечером втирала в лицо крем, и запрещала Тане брать баночки со своего столика. А отец не запрещал ковыряться в его вещах…

Всё естественно, всё понятно. И в этой понятливости человеческих обязательств, мотивов и поведения, всё перепутано, всё как-то не так. Какой бы идеальной система не была, она дает сбой.

Таня стояла рядом со мной.

Я собиралась что-то спросить, но промолчала. Мне казалось, если я спрошу о том, почему она пыталась покончить жизнь, это заставит её ещё больше страдать.

Что такое замена детьми мира реальности на мир своих фантазий?

Как такое возможно, когда ребенок стремиться выскочить за пределы окружающих законов?

Что такое детская психопатия?

Мы погуляли с Таней по двору клиники, провожаемые завистливыми взглядами детей, смотрящих на нас с подоконников.

Я отвела Таню в палату, решив, со всеми остальными детьми буду проводить такие же прогулки, как с ней. Здесь, на улице, дети превращались сами в себя, снимая с себя маски, надетые на них взрослыми людьми, не желающими замечать детство.

Собрав четырехлетнюю Машу, я повела её во двор, где царствовала зима, где властвовал холод, где снег скрывал все пороки земли.

Девочка шла неуверенно - накануне она проснулась.

- А вы нас выведите гулять? – одновременно спросили меня несколько голосов девочек, которые завистливо встречали Таню.

- Конечно выведу, но по очереди. Всех мне не разрешат выводить, так что будем гулять по очереди. Договорились?

Девочки стали определять в своём кругу, кто за кем пойдет.

История Маши обычна. Её родители погибли в автокатастрофе. Она сидела на заднем кресле автомобиля, пристегнутая ремнями. Ей чудом удалось выжить. Зажатая в железе, обливаемая кровью родителей, она тихо ждала помощи от суетящихся вокруг людей, не подозревавших, что кто-то остался в живых. Родственников не осталось, так и поселили девочку в больнице, ожидая, когда её переведут в детский дом.

Маша играла снежными комками, пытаясь их бросить вдаль, но слабые ручки отсылали снежки под ноги. А она смеялась.

Здесь, в больнице, от одиночества, Маша пыталась закончить свою жизнь, украв таблетки…

Я вернула Машу в палату, так и не начав разговор. Да и о чем можно было говорить?

Я пришла домой. Разбитая, уставшая, замерзшая. Есть не хотелось. Григорий сидел на кухне, не понимая моего состояния. Я обняла сына, так и просидев весь вечер, зажав его голову в руках, представляя, что за жизнь ждёт его впереди, среди всей этой боли?

Григорий подошел ко мне, он погладил мою голову, присел рядом, спросил, что со мной.

Я рассказала ему о своих детях, об их страданиях.

Он слушал молча, не прерывая, понимающе кивал головой, вытягивая из меня мысли. Он рассказал мне про крыс. Про то, как они сообща, всей стаей выращивают потомство. Он рассказывал, как они постоянно дежурят около крысят, заботясь о них, утоляя их голод, вынося испражнения.

- Крысы много лучше людей в отношениях к потомству. Притом им всё равно, чьи это выплодки, их или чужих крыс. Им всё равно…

Утром я взяла Свету и повела на прогулку.

Света была рослой девочкой, двенадцати лет, с тремя пережитыми суицидными попытками. Она была любимицей санитарки, Любви Ивановны, которая заботливо подтыкала её одеяло, чтобы тепло не выходило наружу, но девочка постоянно раскрывалась.

- Света, а родители к тебе приезжают? – поинтересовалась я, зная, что кроме тетки, к ней никто не приходит.

- Да, вот вчера приезжала мама, она привезла мне куклу.

- Красивую?

- Да, очень, - Света не хотела от меня отходить, ей нужно было общение с взрослым человеком, с женщиной. У неё недавно начались месячные, и по этому поводу мы с ней уже дважды разговаривали.

Я рассказывала об устройстве тела женщины, о гормональных циклах организма, и как мне казалось, нашла с ней общий язык, приобрела доверие.

- И ещё ко мне ночью приходил отец. Только вы никому не говорите, ладно? – шёпотом попросила меня Света, боясь, что её могут услышать.

- Твой папа заботиться о тебе?

- Да, он пришел гладить меня по голове, - на самом деле сегодня ночью дежурила Любовь Ивановна, и она гладила Свету по голове. Света принимала её за отца.

- Он тебе что-то рассказывал?

- Он говорил, что кончиться его задание, он военный, и он придёт ко мне. Он заберёт меня отсюда.

Света считала, что её родители, на самом деле не те, кто жил рядом. Она никак не могла примириться с тем, что они пьяницы, заботящиеся только о том, где найти водку, чтобы напиться. Они били свету, но Света ничего не помнила об этом. Только вывернутая ручка свидетельствовала о насилии родителей.

- Рука не болит? – поинтересовалась я, беря вывернутую ручку чтобы согреть. Рука была холодной как снег.

- Нет, не болит, - одернула Света руку, пряча её в кармане пальто, выданного ей в больнице. Кроме халата и старых колготок у неё больше не было вещей.

- А рентген тебе делали? – спросила я, понимая, что хоть так я выражу сочувствие её боли.

- Да, два раза. Кристина Ивановна, а скоро меня выпишут, я уже здорова.

- Скоро.

- Жаль, здесь хорошо, я с девочками сдружилась.

- Уже соскучилась по ним?

- Да, и немного замерзла.

- Ну пойдем обратно, мне ещё остальных выгуливать.

Мы зашли в палату, в которой уже ждала Инна. Она стояла в одежде, смотря с надеждой на меня, вдруг я откажу ей в прогулке?

Они свободны - они заключенные.

Я хотела их обнять. Всех сразу. Прижать нежные головы к себе, чтобы забрать их боль. Но не могла.

Я повела Инну на улицу. Сердце бешено колотилось от ненависти к себе, от невозможности помочь, невозможности исправить их жизни, испорченные в самом начале. Но что я могла сделать?

Шесть лет… Инне всего шесть лет, но она многое понимает. Она понимает, что надо всего бояться. В детском доме надо бояться...

Она рассказывала Маше, как она живет в детском доме, где на одного воспитателя, приходиться двадцать голодных до ласки детей, которые шумят, дерутся, лишь бы только получить внимание наставника.

- Ты опять запугивала Машу? – ласково произнесла я, чтобы не спугнуть девочку.

- Нет, не запугивала, а правду рассказывала. Вот, посмотрите, - Инна протянула руку, показывая ожоги оставленные сигаретами. – Это мальчишки сделали. Так что она должна быть сразу злой, как я сейчас стала.

Инну привезли в больницу, после того, как она попыталась зарезать мальчика кухонным ножом. Поняв, что ей не удалось это сделать, попыталась разрезать себе шею.

Тонкую, хрупкую шейку…

…я пыталась мягко навязать ей мнение о том, что есть воспитатели, им можно пожаловаться на обидчиков, но она сопротивлялась.

- Ага, ябедой стать, стукачом? Да я лучше его прирежу, а потом себя порешу. Вот так, - и Инна показала мне, как она полоснет ножиком по горлу.

Я отвела её в палату, забрав оттуда Ларису.

Ларисе пять с половиной лет. Она отличается замкнутостью, необщительностью. Вытянуть из неё слово - невозможно. Мимики на её каменном лице не было, на нём застыла гримаса ужаса.

- Лариса, ты хорошо позавтракала? – спросила я её, понимая, она не ответит.

Она слышала меня, но не отвечала.

Ларису нашли в городском лесопарке, в возрасте трех лет. Ни тогда, ни после она ничего не рассказывала, не рисовала, предпочитая наблюдать за игрой других детей.

Кто она, откуда, так и не выяснили.

Она постоянно прятала глаза.

И никто не знал почему.

Так она и скиталась по больницам.

Я прогулялась с Ларисой, затем отвела в палату, где девочки играли в куклы. Я не стала тревожить их и ушла из палаты.

Я зашла к профессору С-кому, который сидел в кресле, пытаясь найти людей, способных выдержать прессинг работы в его отделении.

- Знаю, всё уже знаю, - произнес профессор. - Это работа не для тебя, тут каменное сердце надо иметь, а ты всего за неделю извелась. Всё, давай обратно, во взрослое отделение. Приказ по больнице уже подписан.

Профессор положил передо мной бумагу с подписями, и я согласилась с его мнением. Мое сердце не выдерживало, оно рвалось...

Я взяла бумагу и поставила подпись, соглашаясь с решением руководства больницы.

Я зашла попрощаться в палату к девочкам, но к моему удивлению там никого не было.

- А где девчонки? – спросила я у убирающейся в палате санитарки.

- Так они на улице, все вместе, а что? – спросила санитарка, размахивая мокрой тряпкой.

- Нет, ничего, всё хорошо.

Вот мои восемь дней милосердия.

Восемь дней кровавого человеческого милосердия.

Восемь дней кровавого божьего благословения - милосердием…

 

 

6. Шестой день. Утро.

Вольф и Кристина стояли посредине рассвета, смотря на первые лучи света. Я стоял поодаль, смотрел на них, радуясь, вместе с ними, их чувству любви. Я любил их, также как и они любили друг друга. Они знали о моей любви, они верили в неё, они жили ею. Всю жизнь, до того момента, как они стали единым целым. Мне было приятно, что именно я был причиной их единения. До этого я не видел людей объединенных одной душой.

Это так удивительно, видеть людей объединенных одной душой. Нил говорит, что он до сих пор не видел подобного чуда, но они об этом не знают. Они не знают о своём даре, они пока не знают. Сегодня я расскажу о новом даре людям. О да - сегодня я расскажу. Им так необходим этот дар - объединяться душами в единое целое. До сих пор они знали только краткое единение плоти, они испытывали удовлетворение от совокупления, но они совсем не знали, что такое единение душ. Да и я сам не знал, что они могут объединиться. Вот только сейчас и вижу их единство.

И это прекрасно.

Вольф повернулся ко мне. Он посмотрел мне в лицо, в мои глаза. Он направился ко мне.

- Ты всё это время смотрел за нами, скажи мне, скажи нам, как мы смотрелись вместе? Правда ли то, что мы стали единым целым?

- Правда, всё, правда.

- А те люди, о которых ты рассказывал внизу, они тоже стали едины?

- Ты имеешь в виду людей с зеленкой?

- Да.

- Ты сам у них спроси.

- Не хочешь за них отвечать?

- Дело не в этом, просто они лучше расскажут о своих ощущениях, и причинах своего выбора. Иди к ним, я отведу Кристину к жене Нила.

Мы расстались с Вольфом. Он пошел к людям, которые пожелали стать наполовину растениями. Я повел Кристину к матери, но в то же время я остался вместе с Вольфом, который шёл на поиски людей-растений.

Он двигался среди скал, рассматривая выросшие камни. Иногда он подходил к выросшим камням и поглаживал их рукой-крылом. Иногда он взлетал на них, чтобы насладиться видом сверху, поняв филигранные очертания каменных махин. Он смотрел на камни, понимая, зачем они растут, и я радовался за него, так как его понимание отличалось от моего знания. Он шёл не к камням, а к жизни.

Обход закончился. Вольф нашел одного из двух людей, чьи тела наполовину были растениями. Он подошел и поздоровался.

- Свадьба мне понравилась. Когда-то давно я, как и ты женился на лиственнице. Теперь живем вместе. Я и она, в одном теле. Теперь мы неразлучны. А почему ты разлучился с женой?

- Я не разлучен с ней. Я это она, какое бы расстояние нас не разделяло - она это я.

- Так бывает, но это странно. Моя жена не смогла быть без меня, поэтому я отдал ей половину тела.

- Моя жена может быть без меня, потому что я это есть она, а она есть я. Мы объединены не телами, а душой.

- Для души нет расстояний.

- Для неё нет преград.

Они стояли посредине пустой площадки, окруженной лучами Солнца, в которых наслаждалась лиственница - жена человека, пожелавшего разделить с ней плоть.

- Меня раньше звали Вольфом, - представился Вольф, хотя какая разница, как его звали раньше.

- Я не помню своего имени. Оно раньше у меня было, но сейчас оно не нужно. Ты же не называешь деревья именами. Ты называешь именами только животных. Такова их участь. Я ушёл от проклятия, жить с именем. Я тот, кто не имеет имени.

- Это странно, очень странно.

- Тебя это пугает?

- Нет, что ты, конечно, нет. Так принято, называть друг друга по именам.

- Вот и зови меня другом.

Вольф взял друга за руку, за руку, чтобы подтвердить дружбу. Это очень древний обычай подтверждать чувства, трогая другого человека за руку. Растения так не делают. Растения наоборот - стремятся к одиночеству.

- А почему лиственница стала твоей женой?

- Я всегда искала покой, найдя его в суете человеческого тела.

Вольф принял ответ лиственницы и стал раздумывать над ним.

Я привел Кристину к жене Нила, которая пекла лепешки хлеба в жерле вулкана. Она брала нежными руками тесто, лепила округлые лепешки, и размещала их на поверхности стенок. Её руки…, как прекрасны они были, как величественно вздымали плоть теста, определяя ему место в горниле. Казалось, она совершенно не сомневается в месте, куда их крепить. Иногда лепешки отрывались от стен, уносясь в даль жара вулкана. Туда, где моментально сгорали, из-за чего по лицу жены Нила пробегала слеза, но она не останавливалась - у неё много детей, нуждающихся в утешении хлебом.

Кристина подошла к жене Нила, села рядом. Она взяла из чана небольшой кусочек теста, и стала помогать жене Нила лепить лепешки. Она видела ладные движения рук жены Нила и старалась уподобляться им, но у неё не получилось. Тогда она стала лепить лепешки по своей форме, ведь только у одной матери могут родиться одинаковые дети, так и Кристина рожала своих детей из теста, прикладывая их к стенкам вулкана. Но они плохо держались и поэтому отрывались, улетая в бездонность огня.

- Кристина, крепче, крепче крепи лепешки. Старайся, чтобы у них появились пуповины от стены вулкана, иначе они будут падать, - руководила её действиями жена Нила.

Кристина ещё и ещё лепила лепешки, крепя их, как сказала жена Нила. Больше ни одной лепешки не упало в пропасть жара.

И вот первая лепешка её труда испеклась. Она нарумянилась температурой вулкана, став ярко оранжевой, как листва клёна осени. Кристина аккуратно, нежно взяла первую лепешку, и протянула её жене Нила, обязывая её попробовать свой первый дар жизни.

Жена Нила взяла лепешку, разорвав её на две части. Одну отдала мне, вторую Нилу, который встал за её спиной. Мы стали есть. Нил ел медленно, наслаждаясь неповторимым вкусом старания женщины накормить голодного мужчину. Он ел, и я видел, что ему нравится то, что он ест. Потом я стал есть лепешку, и мне понравился вкус. Потом жена Нила взяла кусок от куска Нила и попробовала лепешку.

- У тебя получилось, ты можешь.

Кристина, довольная похвалой взяла кусок теста, и стала лепить лепешки. По её лицу пробежала тень воспоминаний о Григории, но она прогнала их прочь, так как в этот момент ещё одна лепешка оторвалась от стенки вулкана.

- Печь хлеб жизни можно только со светлыми мыслями. Если у тебя падает лепешка, значит, твои мысли наполнились горечью жизни. Тогда остановись, прекрати, оставь на потом, на после. Приведи мысли в порядок, и только после этого лепи дальше, - посоветовала Кристине, жена Нила, протянув мне лепешку.

- Отнеси её Вольфу, он голодный.

Я взял лепешку и понес её Вольфу. По дороге я встретил вторую лиственницу, чьей половиной была женщина. Я взял её за руку, и попросил пойти со мной к Вольфу, чтобы она могла ему рассказать о своих чувствах.

Мы подошли к нему, когда он получил ответ от первого человека-растения.

- Я всегда искала покой, найдя его в суете человеческого тела.

- А я всегда искала действия, и нашла его в покое человеческого тела, - произнесло растение-человек.

Они редко были вместе, эти два существа, разделенные одним общим состоянием. Каждый сделал выбор, каждый был счастлив в выборе, и каждый по-своему воспринимал необычное состояние, давая Нилу повод для размышления об их жизни.

Нил стоял сзади меня, я чувствовал его дыхание, я слышал, как он играет ветром, давая ему разные направления. Вот он понесся вверх, затем стремительно опустился вниз, разбиваясь несуществующей плотью о скалы и о наши головы. Его падение было приятно, освежающе, ведь мы стояли рядом с Солнцем, опалявшем наши волосы.

Вольф принял ответы новых друзей, после чего оставил их наслаждаться светом Солнца, иссушающем влагу тел. Он пошел вниз, в пещеру, чтобы разжечь там собственный очаг благополучия.

Что было в пещере кроме тьмы, пока не пришел Вольф?

Летучие мыши, слушающие тишину пещеры, два саблезубых тигра, нянчившие потомство, остатки мамонта, съеденного тиграми, вот, пожалуй, и все, что было в пещере одиночества.

Вольф принес пылающую ветвь митра, которую положил на землю пещеры, из-за чего тигры исчезли, испугавшись величественной тени маленького человека. Он старался, когда раскладывал вокруг пылающей ветви очаг, над которым повесил колыбель надежды. Он так трепетно очистил пространство пещеры, что в ней появился свет Солнца, навестившего Вольфа в пещере.

- Заходи старый друг, принесший тепло и радость нового дня, - пригласил Вольф Солнце.

Теперь он мог пригласить в гости Солнце, ведь у него было место, куда он мог пустить гостей.

- Сейчас сюда придет моя хозяйка, чтобы накормить тебя лепешками. Ты голодно?

Солнце молчало, ему было непонятно, зачем Вольф так печется о том, чтобы ему понравилось в пещере, ведь оно привыкло безвозмездно отдавать тепло, ничего не требуя взамен. Вот и сейчас оно принесло радость света, совершенно не ожидая благодарности за своё даяние.

- Ты должно принять от нас дары, - прокричал Вольф, опускаясь перед Солнцем на колени.

И опять Солнце молчало, так как не нужны ему дары человека, оно само принесло дары тепла Вольфу, в знак благодарности, что именно под ним родился человек, способный быть благодарным Солнцу.

- Ты возьмешь от меня сына, когда он родиться. Я назову его твоим именем, он будет жить только для тебя. Он будет служить тебе и поклоняться. – Вольф встал на колени, протягивая руки, показывая, как именно его сын будет поклоняться Солнцу.

Но и теперь Солнце молчало, отдавая всего себя Вольфу и не рожденному сыну, ибо оно было благодарно Вольфу за существование человека, за то, что он принимает от Солнца частичку его самого, наслаждаясь в его лучах, радуясь его появлению.

Солнце подумало, что его ждут другие существа, вспомнив об обязанности и им отдавать частички себя. Оно вышло из пещеры, оставив вместо себя ветвь митры: гореть и греть пещерный воздух.

Вольф расстелил настил из листьев и травы, собранный возле пещеры. Он так торопился, что позабыл о том, что в пещеру надо принести воды. А до ближайшего источника он должен был идти пять минут. Он опомнился, вздрогнув всем телом, и побежал к источнику и стал набирать воду в ладони.

Он бегал от источника к пещере, перенося в ладонях воду, заполняя купель для сына, посвященного Солнцу. Он готовился к родам Кристины, которая закончила помогать жене Нила лепить лепешки.

Тесто кончилось, и она ожидала момента, когда последняя лепешка допечется в горниле вулкана.

- Когда я одна лепила лепешки, на это уходил целый день, теперь, я могу заняться другими делами. Спасибо Кристина, спасибо!

Моя мать взяла за руки Кристину и подвела её к чаше с водой, в которой омыла их, очистив от теста. Она отерла их пухом лебедя. Нежность пуха была приятна Кристине, такой нежности она не испытывала никогда в жизни. Кристина от удовольствия закрыла глаза, сразу оказавшись во тьме усталости.

- Можно я пойду к Вольфу, отдохну вместе с ним?

- Почему ты просишь разрешения? Я не могу указывать тебе. Только люди могут указывать друг другу, как равные равным.

Кристина пошла к мужу, тогда я нагнал её и отдал ей лепешку для её мужа, ибо только жена может кормить мужа.

Нил стоял сзади, я чувствовал что он одобряет мой поступок, так как есть голод удовлетворяемый размышлениями, и я позволил Вольфу думать, вместо того, чтобы есть. Теперь пришло время еды Вольфа, и несла её его жена, его избранница. Разве я мог вмешиваться в этот круговорот обязанностей?

- Ты пришла! Я так ждал тебя, моя Кристина, моя жена!

- Я пришла! Я скучала по тебе, по твоим рукам, по твоим ласкам. Я принесла хлеба земли нашей. Ешь его, ты будешь сыт!

Вольф бережно взял хлеб, разделив его на две части. Одну он вернул Кристине, и они стали есть хлеб земли, смотря на горение, сконцентрированного в ветке мирта, Солнца.

Они ели, радуясь вкусу хлеба, и я завидовал им - завидовал, как дети завидуют родителям, таким большим, таким всемогущим. Время шло, оставляя все меньше и меньше хлеба, который они съедали, не ощущая времени. Вот у них появился первенец, а они все ели и ели хлеб. Вот их первенец самостоятельно пошёл, без помощи родителей, вот он захотел быть охотником и поймал в силки первую птицу. Вот он подрос и стал воином, чтобы защитить родителей от нашествия саблезубых тигров, которых безжалостно истребил.

Они ели, пили, жили.

У них рождались потомки.

Вот они научились строить пирамиды, в которых они не жили. Они возводили огромные здания смерти, и в этом гомоне стройки проживали жизни, чтобы выбрать царя царей, которого вместо себя положить в узкое пространство огромной пирамиды. Вот они собирают огромную стену, которая защищает их жизнь от нашествия собратьев.

Я подумал, как же им сопутствует хлеб, данный женой Нила? Как же он их защищает, в их боли рождения?

Я был среди них - среди каждого из них.

Я не был среди них, ни дня не сопутствуя им.

Я был среди них, когда они радовались жизни.

Меня не было среди них, когда они злились.

Они научились убивать свои души.

Как Григорий, так и они не хотели больше жить. Или их души хотели смерти их тел? Я попытался разобраться, в том, что было изначальным желанием.

Я вернулся к Кристине и Вольфу, к двум спящим людям, насытившимися хлебом земли.

- Вставайте, ещё рано спать, ещё не начался новый день. Вам надо обойти владения, найти камни и посеять их - иначе нельзя, таков порядок.

Они поднялись. Нагие, прекрасные.

Они накинули рубища, согревшие тела от мороза пещеры. Мне показалось, что если бы я не подошел к ним, они бы замерзли - настолько сильным был мороз в пещере. Но я пришел, я разбудил их, этих великанов, которые тут же вышли из пещеры согреваться в лучах Солнца - Солнца жизни.

Я показал какие камни нужно собирать, как они выглядят, какой формы они должны быть, чтобы прорасти в горах, образовав новые каменные сады счастья - счастья запечатленного в камнях, напоминания о человеческом счастье. Это так важно оставить после себя воспоминания счастья.

- Бывает, что человек прожив жизнь не оставляет камня счастья, он чему-то радуется, но так и не способен прочувствовать глубину счастья. Он смотрит на необычные вещи, обычными глазами, закрывая разум от переживания счастья - знакомства с неизведанным. Бывает и так, что он знает, где скрывается его счастье, но всячески избегает мест, где оно находиться, так как боится не выдержать навалившегося на него счастья. Так часто бывает, и я не могу понять, почему это происходит. Я думаю, что вы не положили в их души камней счастья.

- Мы пойдём.

- Мы собёрем.

Они отправились на поиски камней. Вольф наклонялся, собирая камни, отдавал их Кристине, которая брала их, рассматривая форму, наполняя содержанием человеческого счастья. Когда руки её заполнились, она разбрасывала камни по земле, а Вольф поправлял их полет, когда ему казалось, что камень летит не в том направлении, куда он должен лететь.

Кристина стала собирать камни, отдавая их Вольфу, и он принимал решение подходит или нет камень. Руки Вольфа были больше рук Кристины, поэтому в них поместилось больше камней, которые он стал раскидывать по земле, а Кристина смотрела на их полет, понимая, что они летят именно туда куда надо, и они приземлятся именно там, где надо. Она понимала, что нет смысла угадывать точное место приземления камней, так как повсюду и есть эти места.

Они остановились, рассматривая камень их счастья.

Он вырос, стал большим, как гора. Он стал голубым, цвета неба. Он стал зеленым, цвета травы. Он величественно стоял на гранитном горном постаменте, и продолжал расти. И Вольф Кристина были счастливы.

Этот камень мог принадлежать Григорию, если бы он сохранил душу, если бы он только убил тело, оставив душе свободу жизни, но он пожелал иначе. И я понял, почему он так захотел, я понял это, смотря на Кристину и Вольфа. Я понял, что иначе он мучился, когда смотрел на их счастье, он страдал от сопереживания их радости, и он знал это, тогда, когда его душа чайка разбилась о каменный выступ морской волны, застывшей задолго до того, как туда упало тело Григория.

Почему они убивают души?

Что их заставляет?

Они не могли справиться с счастьем любимых ими людей.

Но когда они не любили, что же тогда испытывали?

И тогда я вновь пошел к потомкам Кристины и Вольфа, чтобы одаривать детей, к которым отправился я.

Я отравился во время, когда они строили пирамиды, и стал смотреть как к одним потомкам, пришли другие. Как они стали работать на них, и как продавали себя равным себе, называя себя рабами, и как они злились из-за этого. Я смотрел на них, и не понимал, как они могут быть выше равных с ними. Я смотрел, как они наживались на страданиях братьев своих, изгоняя их с земель их. Тогда я пришел к ним, чтобы не смотреть, а чувствовать, так же как они.

Злость и нажива главное в их жизни. Они рождались в боли ненависти. Они ели ненависть, радуясь наживе, ценя злато, пустое железо, из которого ничего не растет, оно мертвое. Но они ценили его превыше всего на свете, торгуя им в храмах Солнца, построенных Вольфом для счастья жизни. Они заменяли лучи Солнца блеском металла, и радовались, когда удавалось накопить золото, на котором они стали делать оттиски лиц, созидая кумиров.

Я смотрел, желая спасти их души от смерти, дав надежду, но они её не приняли, ибо вся их надежда в золоте. Тогда я ушел к Вольфу и Кристине, рассказать им об их потомках, убивающих братьев, возвысившихся в рабстве перед златом.

- Они есть плоть наша, но они не есть мы. Мы даём им камни, а в их воле растить из них скалы или строить стены. Всё в их воле, пускай растут, пускай играют в горн жизни.

- Но тогда не давайте им душ, пусть живут жизнью тела.

И тогда Вольф и Кристина перестали давать души, заменив их прозрачными камнями, из которых ничего не росло.

Я опять смотрел на людей, но не на тех, а на других, живших в дикости и неверии, но ценивших дар души. Хоть они и бегали в зелени пальм, они продолжали поклоняться Солнцу, благодаря его за тепло и свет. Но и к ним стали приходить люди с камнем вместо души, и заставлять их верить в свою веру - в веру золота, обещая счастье, из которого ничего не растет. Дикие, голодные люди брали веру, распространяя её на всей территории жизни, продолжая верить в Солнце, и благодарить его за даруемый свет. И Солнце благоволило им, отдавая тепло.

Но вот пришло время Нила, который захотел понять свои творения, и стал смотреть на людей, потомков Вольфа и Кристины. Он смотрел, радуясь их успехам, он смотрел, и плакал от их боли. Он смотрел на них, не понимая, что ещё им дать от себя. Он спрашивал меня о моих братьях, но я ничего не мог сказать, так как я не знал что такое рабство души.

- Иди, узнай.

Меня послал отец. И я пошел к ним, я стал рабом. Грязным, окровавленным от ударов плеток. Я хотел понять, почему они ненавидят себя, не наслаждаясь ничтожностью времени пребывания на земле предков. Меня били, меня угнетали, но я не роптал. Я ждал, когда злость явится в сердце моем. Но сердце прощало мучителей, что ещё больше злило каменные души мучителей, считавших, что я приду для того, чтобы наказать их, за дела их. Какие они странные, когда злые, братья мои. Какие наивные, если думают, что камней Кристины и Вольфа будет хватать на всех.

Я вернулся к Нилу и рассказал ему, что не понимаю потомков Кристины.

Тогда он пошел к камням счастья человеческого и оживил их, послав их людям, чтобы они узнали счастье, которое они переживали.

Но и этот дар был оценен златом людей, этим застывшим обманом лучей Солнца. Они приняли дары Нила, распределив их среди ничтожных, но сильных во власти людей. Которые наслаждались тем, что принадлежит всем людям сразу. Что нельзя дробить, нельзя прятать, что должно лежать пред всеми детьми, чтобы они могли прикоснуться к этому счастью, учась наслаждаться жизни, учась радости жизни.

Только с детства человека можно научить жить с живой душой, и оберегать её от гибели.

Но они посчитали, что золото может сделать души вечными, и они стали строить храмы Нилу, поклоняясь не Солнцу, дающему жизнь и свет, а Нилу, который смотрел на них, и раздавал счастье, которое прятали от детей, запрещая прикасаться к нему.

Их дети забыли о том, как выглядит счастье, заменяя его работой, теряя время жизни на извлечение злата, которым они стали питаться.

Тогда Нилу надоело смотреть на людей, он ушёл в дом жены, смотреть, как она печёт лепешки, окутывая руки мукой из семян лотоса.

Часть вторая. Время, разделенное монолитом 6. День шестой. День.

- Чем тесто портить, лучше займитесь чем полезным, - ныл Рябчик, сидев напротив жены Нила, рассматривая огромное количество напечённых лепешек.

- А что, это не полезное дело, людям еду готовить?

- Кто бы спорил, полезное, но не в таких количествах. Зачем нам столько, мы же не сможем съесть все лепешки?!

- А мы всё и не будем есть. Мы поделимся, - Нил сделал широкий жест в сторону Кристины и Вольфа, которые бродили по улице и собирали, растущие среди скальных пород, растения. В руках Вольфа собрался огромный букет трав. Вольф не смотрел под ноги и периодически спотыкался.

- Ты думаешь, они много съедят? Заблуждаешься. Вон мои гуси уже не хотят лепёшек, им сено подавай. А ты Нил молодец, что занятие этим оболтусам придумал, пущай трудятся, - Рябчик взял лепёшку и, скомкав её начал есть. – Я всё в нашем мире воспринимаю так, как оно есть, только понять многого не могу.

- А что ты хочешь понять? – Нил с улыбкой посмотрел на Рябчика.

- Как чего? Как чего? А зачем Сливовый окрасился зеленкой и древо из себя корчит? Да и Мглистую я не понимаю. Они совсем не муж и жена, а ведут себя одинаково.

- Это их право, вытворять здесь всё, что заблагорассудиться.

- Что им хочется представлять, то и представляют, - ласково заметила жена Нила. – Вот ты Рябчик, носишь на голове птичью голову - тебе нравится, ты и носишь.

- Ну, я - я другое дело. Я с детства на птицу похож, - Рябчик встал и пошел, изображая птицу. – Меня и гуси так лучше слушают и понимают.

- Вот и они себя считают деревьями, что в этом плохого? - Жена Нила достала ещё одну лепешку, подложив её поближе к Нилу. – Ешь, а то и, правда, они испортятся. – Жена Нила посмотрела в глаза Нила, после чего тот усовестился и взял лепешку. – Вот видишь Рябчик, Нил её ест.

- Ну вас, всё у вас запрограммировано. Ты печешь лепешки, мы их едим.

- А ты не ешь, ты ешь от других лепешек.

- Так ведь других-то нет, - Рябчик взмахивал руками, изображая полет рябчика. Он часто-часто мотылял руками, вздымая и опуская их, словно находясь в танце шмеля.

- Садись вкушать, - Нил осуждающе посмотрел на баловство Рябчика.

- И вулкан наш стал не тот, что раньше. Не вулкан, а вулканчик местного значения. Даже обидно за него. Не тамдыр или тамдур, а печь с горнилом. Мелочь неважная.

- Что же ты бурчишь, неугомонный? Сядь и ешь! – Нил притянул Рябчика.

- Вот так напрасно, даже очень напрасно, я же не ребенок какой, чтобы меня насильственно кормить, - впрочем, лепешку Рябчик взял, чавкая ртом, кривляясь, словно был маленьким ребенком, у которого недавно выросли зубы.

Жена Нила рассмеялась, смотря на Рябчика, а тот стал еще смешнее запихивать в себя лепешку, вываливая часть пережеванного изо рта. Доев лепешку, Рябчик протянул руку ещё за лепешкой, но есть её не стал, а запихнул в рубашку.

- Вон, посмотрите на него, - Рябчик указал рукой на Вольфа, - он сейчас упадет!

И действительно Вольф споткнулся, и камень полетел вниз. Вольф больно ударился локтём, из его рук вылетели растения.

- Вот, сеять начал! - злобно выговорил Рябчик, беря ещё одну лепешку.

- Гусям понесешь? – жена Нила смотрела на действия Вольфа, комментируя предполагающиеся действия Рябчика.

- И понесу.

- Так они же не жрут.

- Все равно понесу. Этот, как его там, турист, сено рассеял. Слабоумный он, не такой как мои гуси.

- Ступай, не мельтешись, мешаешь, - отправил Нил Рябчика.

Тот искоса посмотрел на Нила, и отправился к гусям, размахивая руками, подражая их попыткам взлететь. Но, что те, что он, не могли взлететь, о чём все знали, и как-то смирились с их глупыми попытками преодолеть притяжение Земли.

Вольф лежал на земле, не понимая, что произошло. Он воспринимал собранные растения, как камни, а поэтому не понимал, почему они мнутся в его руках. Он поднимал траву, поднося к лицу, странно улыбался, и отбрасывал от себя.

- Сеет бедненький, - Рябчик подошел к Вольфу. - Что, сеешь? Думаешь прорастет? Бедолага!

Вольф посмотрел на Рябчика, так как смотрят маленькие дети на родителей.

- Думаю, - как-то очень жалобно ныл Вольф.

- Ну, думай, турист. А ты что не помогаешь? – обратился Рябчик к стоящей поодаль Кристине.

- Он сам справится, - отвлеченно произнесла Кристина, которой неинтересно было падение Вольфа, которой хотелось продолжать собирать камни, рассыпанные под её ногами. Ей было некому отдавать собранные растения. Она ожидала момента, когда Вольф поднимется.

- Ну вас, пойду к птицам, они у меня ручные, я им крылья руками сделал!

- Да уйди ты, - закричал на него Нил.

- Усё, сдриськиваю!

Рябчик пошёл к небольшому загончику, где содержались гуси. Он зашёл внутрь, поймал самого жирного гуся, и стал кормить птицу лепешкой. Птица не сопротивлялась, понимала, что никак иначе ей пищу не получить - только из рук Рябчика. С детства своего гусиного привыкла к такому кормлению. Она открывала клюв, а Рябчик впихивал сухой хлеб и смотрел, как птица давилась, пытаясь пропихнуть хлеб по высушенному пищеводу.

- Ты пей малая, пей, - зачерпнул Рябчик ладонью воду и поднес её к клюву птицы.

Птица покорно зачерпнула клювом воду, и подняв клюв к небу, стала пить, пропихивая хлебную кашу в желудок. Рябчик с наслаждением смотрел на комок в горле гуся. Он придавил рукой место, где образовалось уплотнение.

- Так ты ничего не съешь, так ты в моей власти. Захочу, издохнешь в суп. - Он держал птицу, которая трепыхалась, задыхаясь от недостатка воздуха.

Рябчику было жаль птицу, но ему хотелось увидеть её мучительную смерть, так что он держал её за шею, пока она дергалась, а потом открутил ей шею. Позвонки хрустнули, и птица повисла в руках.

- Видели! Видели! Я вас также порешу! – злобствовал Рябчик, показывая перепугавшимся гусям мертвого гуся. – То-то, я ваш царь, я ваш Бог. Сидеть смирно, а я кровь солью!

Рябчик вышел из вольеры, направившись к кухне, похожей на кухню первой стоянки Нила, где, взяв ножик, распорол тело гуся на две половины. Кровь медленно потекла на землю, так как не было сердечного напора. Рябчик смотрел на кровь, которая капала на землю, сокрушаясь о том, что забыл подставить миску в место её стечения, чем лишал себя возможности попробовать гусиной крови.

- Ты садист! – с упреком крикнула ему Кристина, подходя к месту, где Рябчик разделывал птицу.

- Да, я садист! Мне нравится, и им нравится! А что здесь плохого? Всё равно они должны в пищу попасть! А мне так вкуснее будет их есть, вспоминая об их мучениях!

- Смерть не всегда мучения, - злилась Кристина.

- Уж чтобы ты понимала! Смерть - облегчение от мучений, а для гуся смерть это смысл существования, поэтому он умирает радостно. - Рябчик уставился в разрубленную тушку гуся. – Правда, гусик? Ты мучился? Мучился, - за гуся ответил Рябчик. – А я тебя избавил от мучений. Посмотри на них, они гуси, они птицы, а я им крылья подрезал, когда они были маленькими. Они летать не могут, и мучаются, глядя на пролетающих полноценных гусей, когда те пролетают над нашей горой, в поисках юга. А теперь он не мучается, потому что не думает.

Кристина не стала слушать бред Рябчика, оправдывающего насилие, и пошла к Вольфу, который так и не смог подняться с земли.

- Кристина, ты понимаешь, мы с тобой не камни собирали, а растения! – воскликнул Вольф, рассматривая траву рассыпанную рядом с ним.

- Какая разница, что в этом месте собирать? Растения, камни, любовь, смерть - всё едино, всё только о себе думает. Вот ты держишь травинку, она сквозь камень пробилась, высасывая из него каменные соки, думая только о себе, а камень пытался придавить травинку, так как она ему мешала, и получается, что мы собрали траву, освободив камень от притеснения, хотя мне трава больше нравится.

- Верно, всё верно, - встал Вольф на ноги, отряхивал с рубища пыль гранита гор.

- Верно, не верно, верно, не верно. Череда смешивающихся фаз Луны - Солнца. Вольф тебе, что больше нравится, лунный свет или солнечный?

- Мне всё нравится, а ночь нравится, потому что ты лежишь рядом, и я могу прижаться к твоему теплу, наслаждаясь грудями.

- И мне больше ночь нравится, в ней как-то всё понятнее, больше чувствуешь.

- Может мы с тобой сейчас, днем, при свете?..

- Может и при свете.

- Так пойдем! – Вольф подошел к Кристине, обняв её за талию, невидимую сквозь надетую одежду.

Они пошли искать место, где никто не мог помешать наслаждениям. Они шли, не замечая, как за ними крадется человек-растение, которому было интересно, так ли он занимается любовью с растением-человеком, как люди или иначе. Он пытался понять, что было в их любви такого, чего не было в его любви к растению, живущему, как он полагал, в его теле. Он подумал, жизнь гораздо умнее его самого, стремившегося познать существо жизни, соединив себя с растением.

Он совал конечность в воду, ожидая, когда рука начнет пускать корни. Он шевелил пальцами, размышляя над их игрой в преломляющейся поверхности воды, ожидая, когда они начнут прорастать корнями. На пальцах появлялись белые отростки ногтей, в которых человек-дерево видел начало новой жизни. Он отгрызал ногти, оставляя их плавать в воде. Они тонули, задыхаясь от недостатка кислорода, тогда человек-дерево поднимал их на поверхность, высушивал, и опять опускал в банку с водой.

Он приносил банку, в виде даров женщине-растению, отдавая её с закрытыми глазами. Она никогда не принимала его дара, так как находилась в вечном покое суеты тела. Впрочем, этот отказ не мешал ей совместно опыляться с мужчиной-деревом. Они становились поодаль, раздевались и ждали потоков ветра, которые должны были принести пыльцу других растений. Они ловили их ртами-пестиками, высовывая языки как тычинки, и ждали появления новой жизни. Когда они замерзали, подходили друг к другу и прижимались телами. Он возбуждался, она тоже, и тогда они трогали руками-ветвями тела, ласково ощупывая сокровенные человеческие места. Они всегда стояли, когда любили. Они никогда не делали это лежа, так как считали, что так они станут валежником, который собирают люди; собирают для того чтобы сжечь в костре. Дергающееся стояние их быстро утомляло, они перестали есть пищу, пытаясь пятками накормить тело, всасывая соки земли.

- Здесь мало соков - все соки в долине.

Они никогда не были сыты, они всегда голодали, также как и деревья в этой местности. Они, также как и деревья стали худыми и прочными. Они стали негнущимися. Земля гор не принимала их тел, она не хотела делиться драгоценной влагой скал, поэтому и любовь никогда у них не получалась.

- Надо есть.

- Соков мало.

- Надо пить.

- Я окрашусь.

Человек-растение смотрел в переплетение тел Кристины и Вольфа, завидуя их движениям, особенно частым вздыманием зада Вольфа.

- Они не валежник, - подумал человек-растение, подойдя вплотную к телам любовников.

Он смотрел за наслаждением, а они не видели его, увлеченные бездумной игрой тел.

Он потрогал камень, за которым прятались Кристина и Вольф, камень был холодным, безжизненным, голым, как и тела Кристины и Вольфа.

Он закричал, как кричит дерево, которое срубили.

- Ты чего? – испугался Вольф, прекратив двигаться.

- Ты, ты, ты… - Кристина не знала, как скрыть позор обнаженного тела.

- А что я? Что? Вы же не стесняетесь камня! Вы не стесняетесь дерева, под которым вы это делаете, развращая его ветки. Вы не думаете о том, как возбуждаете дерево! А камню на вас плевать, я это чувствую.

- Вольф, прогони его! – потребовала Кристина, прикрывая рукой груди и низ живота.

Вольф встал, и подошел к человеку-дереву. Тот застыл, растопырив в стороны руки.

- Тут такое дело, ты уйди! Богом прошу, уйди а…, ну надо, - Вольф не хотел причинять боли человеку-растению, поэтому не трогал его, а человек-растение хотел прикосновений к телу.

- Друиды, они всегда прижимались к телу дерева, к его стволу, черпая оттуда молодость и силу. Обними меня, я отдам тебе свою силу! – человек-дерево окопался в граните, доказывая всем видом, что он корневое дерево и его не сдвинешь болтовней и словом.

Вольф с досады пнул человека-дерево и тот недовольно зашелестел пальцами, похожими на грязные корни деревьев.

- Вонючка, будешь мешать, я тебе зубы выбью. Растение он! - Вольф пошел к Кристине. – Он не уйдет. Уйти придется нам. Я люблю тебя, ты же знаешь... Но так я не могу - он мне мешает.

- А сын Нила не мешал? – в голосе Кристины было сомнение насчет любви Вольфа.

- Нет, он невинный, а этот извращенец, я видел, как он рябинку пытался изнасиловать.

Кристина встала с земли, понимая, что Вольф больше её не хочет, но желание Вольфа не исчерпалось, поэтому он стал крутиться вокруг Кристины, склоняя её к продолжению в шатре Нила.

- Мы попросим Нила с женой выйти, а сами используем образовавшуюся пустоту, заполнив её любовью.

Кристина посмотрела на Вольфа страстным взглядом, в котором было сомнение, согласится ли жена Нила уступить своё логово для чужой любви. Вольф, разгадал её взгляд, побежал в хижину Нила, где никого не было.

- Иди ко мне любимая, они нас слышали.

Вулкан затух, оставив теплое жерло, наполненное лепешками, которые жена Нила приготовила, для того, чтобы вечером раздать голодным существам.

Вольф набросился на Кристину, словно дикий вепрь. Он мял её тело, наслаждаясь его податливостью, и хоть он делал больно Кристине, но она терпела.

- Так было, так будет, - шептала она, отдаваясь во власть страсти.

День шестой, вечер.

 

- Во всем есть причина, и в небе, и в земле, я промолчу об огне, из которого все образовалось.

- Нет Нил, ты не молчи, ты говори, говори. Ты приятно говоришь, ласково и нежно. Нам приятно.

- Да ерунду говорит Нил, мир состоит из черепах, птиц и камней. Вот истинные атомы мироздания! – Рябчик возмущенно встал, направившись к столу, на котором лежала тушка вороны, разрезанной пополам. – Вот, посмотрите, у ней есть крылья. Они образованы из омертвевшей плоти, как у черепахи, но та летать не умеет, а этот журавль умел летать, и я хоть и убил его, всё равно остаюсь Рябчиком, верующим в едино-разобщенного Бога отца.

- И именно из огня произошел наш мир - мир страстей человеческих, и какое нам дело до страстей божественных, если нам в них не гореть? - Нил не обращал внимания на Рябчика, в руках которого оказался орел, отделенный от самого себя второй половиной.

- Скажи отец, а так было всегда? Всегда огонь горел или когда-то все было холодом? – спросил сын Нила, хотя знал его ответ, но он считал важным, чтобы и Кристина и Вольф приобщились мудрости Нила.

- Да сынок, всё перемежается. Когда-то давно, холод и тепло были одним целым, лежащим вон на той горе. В её темноте не видно, но они там, и мы это знаем, и мы можем посмотреть на них, утром, в первых лучах Солнца, и убедиться, что они намного больше Солнца. Они и есть постамент, на котором покоилось единство холода и жара. Да положи же ты сокола, Рябчик! И вот тогда, когда самая маленькая пташка, прилетающая к горе, раз в столетие, полностью разберет эту гору, тогда и вечность сольется в единое целое.

- Что вам не нравится? Ну играюсь я с воробушком, ну и что? Кому от этого плохо?

В отсветах костра, горящего посередине круга, вокруг которого сидели страждущие знаний, появлялись тени, пришедшие сюда, чтобы послушать от Нила, узнать его таинств, и он отдавался полностью, подбрасывая в костер страсти, куски тела знаний. Постепенно они сплачивались вокруг Нила, пытаясь залезть к нему в глаза, тогда он отряхивал рукой-плавником нежить, отгоняя её от себя.

Нил был величественен, словно древний сфинкс, разгадывающий загадки гостей, которых с удовольствием облагодетельствовал от своей милости. И всё же что-то было такого, что рвало нить времени, окружавшей сидящих перед костром людей.

- Это ваше неверие! – воскликнул человек-растение, - вы не верите. Вот ты Вольф, ты же не веришь в то, что происходит, а виной всему Кристина, которая постоянно твердит, всё что происходит, её галлюцинация, как сказал ей профессор С-кий. Даже Вольф, и тот проникся неверием. Но посмотри на меня, посмотри! Я живу верой. Я и есть вера, объединяющая людей и растения, а точнее, живой мир, и тем, чем все живые питаются. И всё это дал Господь. Он слышал мои молитвы, и не мудрости я у него просил, а знания, и я так счастлив в своём состоянии, что хочу разделить его со всеми вами, но вы - вы не верите мне. Вы верите Нилу…, я знаю. – Человек-растение встал, повернувшись к Кристине роскошной зеленью, в которой спали соловьи. – Вот, посмотри, они спят, они мне верят, а я верю в Него. Ты понимаешь, Кристина?

- Да, я понимаю, я не сомневалась, - насторожилась Кристина, и на всякий случай стала оправдываться перед человеком-растением. Зачем она это делала, что её заставляло? Деревья не могут причинить боль, они сами её покорно терпят.

- Так было всегда, - неожиданно для всех вступил Вольф. Он был громким. Чистым, как трубный глас агнца, приветствующего десять всадников. – Так и есть, всё повторяется, и нет разницы, сколько дней прошло - если ты мертв. И нет разницы, сколько тебе предстоит жить - если ты мертв. И нет разницы, есть ли ты или тебя нет - если ты мертв. Вот я, обычный, низменный человек, всю жизнь стремящийся поведать тайну, которую познал в детстве, но мне не удавалось. Было некому…, да и никто не хотел меня слушать. Вот сейчас - сейчас, все накопленное будет вынесено, и вам всем предстоит разделить между собой мою ношу - ношу, которую я пронес через всю жизнь, сберегая её для Нила. Сейчас я понимаю - он не сможет вынести её один - слишком она тяжела – слишком! - для одного человека. Нил, ты сильный, ты всемогущий, и ты ничуть не изменился, когда я сидел рядом с домом и рассказывал тебе свои мысли. Я знал! Я всегда знал, что ты всегда был рядом со мной, и с Григорием, и с Кристиной - только мы не могли тебя увидеть. Мы не могли обратить на тебя внимание. Нам было некогда, и тогда, в детстве, я так и не смог собраться и вынести из себя свою мысль, но и ты был не готов её принять. Всему свое время, время пиру, и время нищете. Да, да, я хочу стать нашим, но во имя всех, я хочу отдать свою драгоценную ношу, потому что её примут! – Вольф прервался, взяв от огня костра воды, которой удовлетворил жажду. – Ты, ты Нил всегда был со мной, за мной, поэтому я тебя не видел. Я поэтому и стал туристом, чтобы вновь найти тебя, чтобы приблизиться к тебе, также как в детстве, доверяясь тебе полностью, и вот я тебя встретил, и где? В месте, где нет ни одного храма, в месте, где человек предоставлен воле природы, и я понял, ты можешь быть только здесь! Да, да, именно так - тут твоё место, тут ты счастлив! Тогда в детстве я познал разумом то, что потом познавал телом, но всё было ничто по сравнению с тем, что я узнал тебя. Как же я тебя искал! Всю жизнь я искал встречи с тобой. Вот, возьми мою ношу, я отдаю её. И раздели её среди всех – раздели!

Тень Вольфа протянулась к Нилу, и он принял её, деля поровну между всеми присутствующими. Досталось и Рябчику, склонившемуся перед тельцом птички, которая прилетает к горе милосердия раз в столетие, и уносит самую маленькую песчинку от неё в сторону ветра времени.

Тень Вольфа вернулась к Вольфу. Она обмякла, став легкой как пух, в котором живут птицы, поднимаясь к небу, паря в потоках воздуха.

- Ты понял то, что и Бог кается перед своими созданиями! Ты принял, что ничего в мире нет такого, что нельзя изменить и трансформировать! Ты принял от Бога дар, который принёс сюда, чтобы отдать нам! Ты всё принял, и ты нёс знание, готовясь вернуть его тому, кто тебе его дал, зная, что и ему не вынести этой ноши - знания о покаянии Бога!

Стихло. Огонь замер слушая голос Нила, через который шло признание человеку от человека, переданное от Бога.

- Да, ты всё знал, - пел ветер.

- Да, ты всё понимал, - пела тишина ночи.

- Да, ты всё помнил, - шумели безмолвием камни.

- То, что ты узнал, то, что ты вынес, нельзя оставить в себе. Ты всё время метался, пытаясь найти того, кому смог бы всё рассказать. И вот ты здесь, среди нас, среди меня, и ты отдаешь от себя, совершенно не зная, зачем ты это делаешь. – Все слышали голос, но в мыслях, ненавязчиво, не громко, в тишине, и только так они могли прочувствовать голос.

Шёл ли он с неба?

Шёл ли он от земли?

Шёл ли он вообще от чего-нибудь?

На этот вопрос никто не мог ответить. В этом голосе была такая искренность, такое раскаяние, что все слушали это признание, который сидел тише всех остальных, так как он слышал этот голос всю жизнь.

И это было покаяние…

Рябчик взял тушу горного оленя, от рогов которого текло вино жизни, и налил его в чаши, и пили они от вина жизни, понимая его силу, понимая его мощь. Непримиримую мощь жизни, с которой не в праве состязаться ни жар, ни холод, ни огонь, ни вода, ни тела наполненные жизнью.

7 День седьмой.

Разумеется, я был недоволен всем, что происходило в поезде. Вагоны тряслись, словно ехали не по ровным рельсам, а по ухабам деревенского бездорожья. Чай оказался гадостью, подслащенной хинином. Пить его совершенно не представлялось возможным. Рядом постоянно ныл двухлетний ребенок, с головой в два раза превышающей все разумные размеры. Я бы на его месте орал бы непрерывно, требуя от родителей, чтобы меня прикончили, и чем быстрее они это сделали, тем более счастливым я был.

Боже, как противно орут твои малолетние создания…, и мне за что всё это слушать? Я молодой, спортивный, всюду побывавший, стремлюсь узнать новые места, насладиться прелестями созданного Богом мира, совершенно не желающий встречаться с отродьем, которое беспрерывно ноет, требуя от матери соску-грудь. Боже, какие у него зубы! Как у вампира. Он похож на перерождающегося вампира, сосущего из матери кровь. Кто бы его заткнул, маленького шарлатана, кичащегося детством, размахивающим им, как щитом, защищающим его от всех напастей судьбы.

- Проводник! Да, ты! Подойди ко мне. Что, не понимаешь меня? Ну плиз или на каком языке ты разговариваешь? Перестань улыбаться, идиот! Слушай, там ребёнок! Если не переведешь в другой вагон, я его придушу, - я показал проводнику решимость, сжав в руках воздух, показав перед этим в сторону нытика.

Кажется, проводник понял, но ничего не сделал. Он развернулся и ушел. Я подумал, что он идет в другое купе, чтобы узнать, есть ли у них свободное место. А ребенок исторг протяжный вой, который бы смог заглушить взрыв звезды средней величины. Я опустился на пол купе.

Не уйду я отсюда, не уйду, и не просите. Только в другой вагон, только туда, где никто не орет. Да что же это такое?

- Дай ты ему что он просит, стерва! – а она на него орет.

Этот паршивец сто процентов выпрашивает конфету, а она боится ему её дать, как будто с девственностью расстается. Зараза. Не мать - ехидна. Адово племя.

- Дай ему конфету! – Я подошел вплотную к страшной аборигенке, нахально взяв со столика конфету. Я всунул её в пасть ненасытного Гаргантуа или Пантагрюэля.

Да какая разница? Что те, что этот выродок родились страшилищами, обречённым вечно выпрашивать у матери конфету, а потом будут выпрашивать у Бога, противно скуля, «ну дай мне Боже, всего, да побольше», и главное, этот засранец в комбинезоне будет верить, что все должны и обязаны. Вот Господь, услышав его противное скуление, даст то, что просит, лишь бы отвязался. Вот таково оно таинство Божьей раздачи счастья, одному большую голову, но без мозгов, другому мозги, упакованные в маленькую коробочку, которой он кумекает, как бы сдержать визжавшего монстра. А конфета не вечная! Она кончается. Этот маленький упырь разгрызает её, словно она сделана из желе, а тем не менее, это полноценный леденец на палочке, застывший со времен раннего мезозоя, и спрессовавшийся временем, в ожидании того момента, когда я всуну его в пасть юного троглодита.

Боже, как он быстро жрет несчастную сахарную падалицу, а его мать ругает меня, так как я лишил её последнее шантажного устройства, на которое этого выблядка можно было подцепить, да выкинуть из окна.

- Отстань женщина, я в трауре по твоему ребенку. Не понимаешь? Я оплакиваю твоего дурака сына, к которому даже ты относишься как к выблядку. Да, именно так, а вдобавок ты переживешь этого паршивца, и будешь потом всем рассказывать, каким хорошим был твой сынуля. Мать твою, и тебя, и его, ко всем чертям, в пекло. В ад поднебесный! Я убью вас , всех вместе! Вычислю твою мать, и её убью, как тварь порождающую тварей. С ума меня сводите!

Пришел проводник, стал тянуть меня за руку.

- Подожди, подожди, тут сумка, которую надо забрать.

Проводник, ещё одна непонятливая тварь, которая тыча стодолларовой купюрой показала мне, сколько стоит спокойствие.

- Не слишком тебе будет, хорек ты такой сякой? Босяк ты колейный, на возьми полтинник и иди, катайся на своих рельсах, вместо паровоза!

Больше ничего ему не дам, пусть довольствуется малым, ибо так познает многое.

Я ушел из сумасшедшего вагона, по которому разнесся запах детской неожиданности, пущенной маленьким дебилом, нагадившим под себя в комбинезон, на радость мамаше.

Нет, он не замолчал, это я перешел в другой вагон, где рёв гидроцефала терялся в разрыве между вагонами.

Проводник шёл дальше. Мы миновали ещё один тамбур, и ещё один, и оказались в роскоши первого класса. В необычной красоте вагона, предназначенного для персон высшего света, к коим я не отношусь, но могу вкусить от их благ. Даже ребенок, в этом вагоне понимающе оценил мою внешность.

- Что малыш, будешь попутчиком?

- Буду! – ответило очаровательное существо разряженное в платьице в рюшечках.

- Ого, ты понимаешь меня?! Вот это чудо! Где твои родители? – девочка указала в купе напротив.

Проводник указал моё место, и быстро ушел в собственный ад на колесах.

- Ну и иди, и спасибо тебе аггел поезда, за временное счастье!

Я расположился в роскошном купе первого класса. С собственным туалетом, в котором не воняло! Я со злорадством вытянул язык, направив его в сторону злорадного колдуна-ребенка, сидящего в том, давно забытом купе, откуда я сбежал. Я помыл руки, умылся, и отправился изучать фауну, населяющую вагон первого класса. Тех, кого встречал - приветствовал, тех, кого не встретил - поприветствовал заочно.

- Я - мистер Лайнс, из пароходной компании, с кем имею честь? – представился папаша очаровательной девочки.

- Григорий, я невропатолог, еду в экспедицию.

- О, так вы служите не на море? – встряла миссис Лайнс, которая не представилась, сочтя, что это участь отдана навечно её мужу. Уж если он посчитает, то она будет им представлена.

- Нет, не на море, у меня от воды дурнота в области шеи, такое ощущение, что я раньше тонул, только не припомню когда.

- А куда вы направляетесь? – мистер Лайнс заинтересовался словом экспедиция, так как искренне считал, что экспедиции могут быть только морскими.

- В горы.

- В горы? – переспросил мистер Лайнс.

- Да, в горы. Туда, где камни соприкасаются с небом, заставляя птиц думать, что они жители земли.

- Ха, мне нравится ваша шутка, вы наверно образованный человек?

Образованный, какое точное слово! Одно не могу понять, где, кем и когда? Я всё помню из своей жизни, вот только ничего не помню! Да и как это объяснить, что меня просто затаскивает неведомая сила, пульсируя в черепушке навязчивостью, от которой не спасают ни транквилизаторы, ни наркотики.

- Да, очень удачная, а как вам миссис Лайнс?

- Извините, но я не миссис Лайнс, я мадемуазель Лайнс, а это мой брат, мистер Лайнс. Я не замужем.

Ахпроститекакаяважностьонанезамужем!

- Простите, я ошибся, подумав - вы женаты. Извините, оплошность, но вы знаете, муж и жена обычно походят друг на друга, особенно… - почему я растерялся? Почему слова не склеиваются?

- Ничего страшного, оставьте. Так куда вы едите? – мистер Лайнс растянул лицо в притворной, первоклассной улыбке богача.

- В Б-ну!

- Туда? А вам не кажется, что вам пора оставить нас в покое? – тон мистера Лайнса переменился внезапно, став грубым, чужим, невежливым…

Я спал в купе на одного, с собственным, его величеством поездным сортиром первого класса на колёсах. Снов не было, они накапливались, откладываясь про запас на потом, когда совесть растревожит снотворные способности, проигрывая в голове какие-нибудь давно забытые пакости, совершенные не мной или мной, но не тогда когда я спал.

Проснулся. В поезде. Рядом хлопали раздвигающимися дверьми. Вышел в проход, в котором сидела девочка. Она посмотрела на меня таким взглядом, как будто я привидение.

- Что так смотришь? Девочка, ну что ты так на меня смотришь?

- Я вас не понимаю, - девочка испугавшись, забежала в купе, где стала жаловаться на меня.

Вот так бывает, кто-то злит тебя, как тот уродливый мальчик из того вагона, кого-то злишь ты, как я этих людей, сидящих в роскошном вагоне, где мне, в общем-то, не место.

А тем временем я посмотрел на часы. Была половина чего-то близкого к остановке. Так близко, что я немного испугался неожиданности прибытия.

Господи, не крест я хочу нести, а радость твою, не покаяние я хочу принести тебе, а вернуть тебе твою радость, данную тобой, в сопутствие жизни!

И время скашивалось. Травинки-секунды сметались в прошлое, в котором не разницы, событие было только что или тысячу лет назад, главное это игра фантазии, впрессованной в память человека. Вот, скосилось триста секунд, еще пятьдесят, и быстро сто шестнадцать, после чего я выходил из поезда, прощаясь с королевскими условиями первого класса. Девочка выглянула из-за шторки, проводив меня с вздохом облегчения.

Ну и запугали тебя девочка! Привидений нет - есть безумные люди, в голове которых прячется призрачная надежда, что у них есть душа. А что это такое? Зачем она нужна? Неужели среди жирных нервных клеток прячется еще что-то, кроме тел нейронов, по которым проходят нервные импульсы, соединяясь в пучки, которые понимаются как мысли. Мало ли этого?

Да, наверное, мало.

- Вот и вы! Как доехали? – спросил меня мужичонка, лица которого я не смог разглядеть из-за мрачного капюшоне, натянутого на нос.

- Ужасно! Спасибо, всё было плохо! Вначале раздражал маленький жлоб, с головой тираннозавра, и с приспособлением для перемалывания костей. Не ребенок, кишки с зубами, которые постоянно требуют пищи! А потом ехал в нормальных условиях, но уже меня считали пришельцем из прошлого.

- Да, все когда узнают, что люди едут сюда, перестают с ними общаться.

Я вспомнил, что об этом предупреждал профессор С-кий, инструктируя перед поездкой.

- А что здесь такого, что отпугивает людей? – спросил я, хотя и сам имел кое-какую информацию об этом месте.

Дело в том, что люди прибывшие из этих мест, вели себя странно, приобретая способность проходить сквозь стены, и нависать над тобой, когда ты сидишь в кабинете. Мы проводили исследования мозга этих людей, и обнаруживали в их головах пустоты. Я сам сидел за томографом, рассматривая, как выходит фотография мозга прибывших отсюда людей, и видел пустое место, незаполненное веществом. Что самое удивительное, потом, когда они умирали (а они умирали!), я сам делал вскрытие их голов, рассекая костную ткань электроскальпелем, а точнее пилой на электрическом приводе…, и ничего там не находил, кроме мозгов. Хоть бы одна дырочка была! Так нет, всё заполнено!

- Сам увидишь. Я - Вольф, - представился человек, протягивая худощавую ладонь, сразу снимая барьер официальности.

- Григорий.

- В вещах есть электричество?

- Что?

- Приборы на батарейках есть?

- Нет.

- Дай посмотрю.

- Смотри, и если хочешь, можешь нести мою сумку!

Какой дотошный человек, всё осмотрел, проверил.

- Пойдем.

Он пошел впереди меня, уводя от противной станции, где пахло вагонными испражнениями.

- А что в вашей местности, девахи есть? – поинтересовался я, зная, что тема женщин всегда располагает к общению.

- А каких тебе надо?

- Ну не тех приспособлений для полового удовлетворения, а настоящих понимающих, способных вдохновить заурядного невропатолога на поиски души в клетках мозга, отделяя миелиновую оболочку от тела нейрона.

- Есть. У нас все такие.

- И что, всем дают?

- Дают душу, Григорий! Они помогают её рождать!

- Как будто ты прав. Я в поезде встретился с маленьким оболтусом, совершенно лишенным души.

- Что компенсировалось размерами головы?

- Да! именно так.

- Бездушные они…, и у них у всех большие и умные головы, только они злые, и всего им мало, - Вольф говорил как истина последней инстанции, не допускающая возражений.

- А ты откуда знаешь, что они родились без души?

- А зачем им она? Она давно не стоит денег. В ад поставляется такое количество безумцев, что дьявол отказывается их принимать. Выход один - не давать им душ, они их не заслуживают с самого рождения.

- Ну положим душу не надо заслуживать - это всем известный факт.

- Глупости, душа - это именно тот объект собственности, который человек приобретает раздумьями.

- Нас не так учили…, мы не того опасались. И знаешь что Вольф, мне надоели все рассуждения о душах человеческих. Есть серое вещество, есть белое, связанное между собой связями, отношениями, и этого достаточно.

- Возможно, ты прав.

- Так бабы у вас есть? – решил сменить тему, хотя тем и кончил, чем и начал.

- Есть. У нас всё есть, - Вольф повел меня вдоль перрона.

Он шёл быстро, даже чересчур быстро, я за ним не поспевал, несмотря на то, что я выше его сантиметров на тридцать.

Вокруг толпились какие-то люди, в глазах которых светилась издевка пониманием того, куда я иду. Вольф всем кивал, показывая, что он всех знает, и его здесь все знают. Только ни одной симпатичной женской мордашки я так и не увидел, среди всей толпы его знакомств.

- Да, плохо у вас тут с красивыми девушками, очень плохо, - заявил я Вольфу, когда мы вошли в лес.

- А что ты ожидал?

- Ну, как-то думал, что будут посимпатичнее.

- Напрасно думал, здесь нет симпатичных женщин, а вот у нас, наверху…, там есть, - Вольф был серьезен. Настолько серьезен, что я стал ему верить, что действительно наверху сосредоточены все красавицы мира.

А Вольф вёл вверх, заставляя преодолевать препятствия в виде камней, рассыпанных по дороге.

- А машин, как я понимаю, у вас тут вообще не водится? – попробовал вновь вступить я в разговор с Вольфом.

- Не водится. Да и что им тут делать? У нас ближайшая заправка в пятистах километрах отсюда.

- Черт бы вас побрал, в глухомани живете!

- Зачем мы черту? Тут чертей не водятся - они боятся этого места. Их отсюда сдувает!

- Чего может черт бояться? Только ладана!

- Так и церквей у нас нет - незачем они нам. Здесь везде храм природы, так что поаккуратнее, и не надо ногами камни откидывать, не ты положил, не тебе передвигать! – Вольф остановился в паре шагов от скалы. – Вот посмотри, раньше эта скала была в трех шагах левее, чем сейчас, а тут бил ручей. А сейчас она передвинулась.

Я не стал отвечать Вольфу, понимая, что на самом деле он или шутит или сумасшедший, и в том, и в другом случае мне оставалось только молчать.

- Из этого ручья я набирал воду, для того, чтобы пить. Сейчас ручей иссяк. Пришлось наверху набирать воду, - пожаловался Вольф, что дало мне право подумать о нем, как о человеке любящем пошутить, а не как о сумасшедшем.

- Кто же, по-твоему, его передвинул? – поинтересовался я, понимая, что Вольф постарается отшутиться и на этот раз.

- Жизнь - жизнь его заставила двигаться.

- Это как во время ледникового периода?

- Тогда, именно тогда!

- Послушай Вольф, я ценю твой юмор, но тебе не кажется, что всё, о чем ты говоришь трудно отличать от истины? Всё как-то размазано, спутано. Я перестал тебя понимать.

- Понимать..., гм, а зачем тебе понимать меня, ты иди и слушай меня, как музыку.

Вольф замолчал, а я лишился его голоса, и как бы я не старался вновь услышать его, ответом была тишина горного леса, в котором кто-то из зверей ухал, кто-то скребся, кто-то искал себе подобного, для того, чтобы произвести потомство. Но Вольф молчал.

- Послушай Вольф, ну перестань обижаться, право слово, я совершенно не хотел тебя обидеть.

- Меня? Обидеть? Ты? Нет, я думал о тебе. Ты разве не слышал моих мыслей?

Опять он ведет себя так, как сумасшедшие, а мне надо понять, что здесь происходит. Мне надо всё выяснить, а он пытается шутить. А потом он говорит как сумасшедший. Я совершенно потерялся от всего этого безобразия, но кто знает, может здесь так принято - говорить загадками?

Вольф вёл в деревню. Он шёл спокойно, никуда не торопясь, позволив мне идти рядом с ним, а не сзади него, и это, по его мнению, было высшим проявлением доверия, с которым я не знал что делать.

Вольф указывал на растения, произрастающие в этой местности.

- Ты понимаешь, Григорий, тут горная местность, а растения как на болотах. Они принесены сюда ветром из болот долины, и чувствуют себя вольготно. Ума не приложу, что делать с болотами долины, они мне нравятся, но с другой стороны, от них одни неприятности.

Я понимающе посмотрел на проблему Вольфа, определив её как заблуждения, и подумав, что скорее это с гор слетают семена растений в болота, засевая там всю площадь. Но и об этом я не стал говорить Вольфу. Я не понимал, как он отнесется к моим размышлениям.

В какой-то момент стало не по себе от Вольфа, и я предпочел пойти за ним, а не вместе с ним, чтобы он не смог делиться со мной размышлениями.

- Ты что устал? – спросил Вольф. – Давай сделаем остановку.

Он рассуждал вслух, так как и я. Да не я это устал, он сам устал от дороги. Да и от себя он тоже, наверное, устал.

- Вот мой сын, тот никогда не устает, разве что изредка закроет глаза, а потом вновь откроет, - неизвестно почему сказал Вольф, смотря в долину.

С этой площадки, открывался прекрасный вид на долину, на то, что в ней происходит. Но болот я там не увидел, скорее всего, они были дальше, в глубине.

- Мой сын…, он всё понимает - понимает, как может двигаться скала, стоящая на одном и том же месте. Он понимает, как вода находит источник, и почему стремиться убежать от него. Он очень мудрый - мой сын.

Разумеется! Он же понимает, почему здесь нет ни одного храма! – я издевался над Вольфом, над его видением мира. Хотя кто его знает, может через восемь дней, я стану петь также как и он, рассказывая всем байки про своего сына. Мне показалось, что где-то я их уже слышал.

Напрасно ты так…, иронизируешь, напрасно. Мне жаль людей живущих не здесь, не в горах, не в долине. Они странные. Они живут в городах, толкаются, оттирая подобных себе на другое место, где нет лучей Солнца. Да и на Солнце они не смотрят, только под ноги, и на таких же, как и они, копируя их поведение, для того чтобы замаскироваться в тени несвойственных движений. Они всегда были такими?

Разумеется, были. Всё человеческое им присуще. Вот, пример подтверждающий твою точку зрения - человечество жрало себе подобных. Еще со времен неолита, когда каннибализм был повсеместно распространен, и более того, поощрялся первыми шаманами или жрецами. Черт знает, кто у них был, не важно. Они и самого черта бы съели, попался бы он им на охоте!

И потом, позже, когда они получили возможность не есть себе подобных, они стали убивать друг друга, прикрываясь мнимыми понятиями веры, принося жертвы варварским представлениям о жизни. И началось это за много лет до исхода, тогда, на много лет назад, они искали жертв во имя божков, думая, что именно это позволит им жить вечно, наслаждаясь божьей благодатью.

Вера…, что это? В кого? Во что? В справедливость? В некий баланс высшей силы? Глупости! – Вольф остановился, взял меня за руку. – Ты - ты же всё понимаешь, Григорий, ты же видишь всё это, и что? Почему не отстаиваешь эту справедливость?

Ага, с упорством маньяка! Ха, насмешил! Пойми Вольф, там выстроилась целая иерархия приближенцев к Богу, ваше высоко преподобие приближенное к самому уху самого Бога, выкрикните пару словечек в пользу моего важного дельца, связанного с продажей души дьяволу! Вели Господи, чтоб дьявол не обманул и выдал обещанное. Вот и вам, ваше преподобие, денежек, поговорите, а? Он вас услышит! Вы же и сами сделаны по образу и подобию самого Бога! Наделены силой миловать от его имени, и плевать на его справедливость, вы сами есть высшая справедливость, правда, отлученная от государства, но все же! И потом ваше подобие…

Оно уже…, уже такое сморщенное, оно, да вы только посмотрите на себя, в зеркало, через огромные линзы, иначе ваши глаза не видят! Вы и вправду думаете, что из ваших уст Бог вас слышит? Что вы сделаны по его образному подобию? Чушь, если всё так, то я ни в вас, ни в Него не верю! Я не верю! Я больше не верю - я знаю!

И я знаю! Я готов пронести знание о высшей силе, о высшей справедливости, о, высших ценностях, стоящих миллионов жизней, и в то же время, не стоящих ничего стоящего, сквозь ряды трупов, рассеянных по земле, в оправдании всего того бреда, что заменил банальный каннибализм.

Вольф молчал, и я молчал, мы молчали, а кто-то говорил вместо нас, за нас. Тогда мы стояли и слушали. Почему я раньше этого не слышал? Почему была вера, но не было знания? Почему?

Я рожден от отца с матерью, я живу в плену иллюзий, и в то же время знаю - горячее - это горячее, вода замерзает, а время измеряется жизнью, я всё это знаю, но вот в творца я верю, вместо того, чтобы знать о нём.

И я рожден от матери и отца, и я знаю о холоде и о жаре Солнца, и я чувствую всё это, но мои чувства не такие как у тебя, Григорий, они другие. Мы вообще чувствуем иначе, мы живем в поле Божьей власти, и сеем камни, из которых растут скалы веры, вот только знания не прибавляется, заменяясь доверием…, не доверием, а до-верием, как довеском, ты понимаешь?

- А всё же красивая у нас долина, - произнес Вольф, повернулся и пошел дальше подниматься в гору, ведущую его к семье, а меня к исследованию его семьи.

Время в горах пролетает незаметно, оно крадётся медленными подъёмами и быстрыми спусками, оно угнетается кратковременными равнинами, на которых растет редкий кустарник, и где можно перевести дух, дав отдых ногам, от изматывающих вертикалей, горизонталей, и прочих несуразностей местности, которую приходится месить ногами.

Вольф молчал, ему было не интересно. Он ходил тут с детства, ему наверно знаком каждый закоулочек гор. Он привык, но мне тяжело.

- Вольф, я, конечно, хочу побыстрее попасть в деревню, но можно ли сделать привал и переночевать здесь?

- Здесь? Я об этом не подумал. Знаешь что, давай я тебя отведу во временный лагерь, там и передохнем. Он здесь рядом, он близко. Ты справишься.

- Если рядом - веди.

Вольф впервые улыбнулся, показав лицо из-под капюшона. Я впервые увидел его нос, который вполне мог украсить какую-нибудь греческую статую, времен ранней философии, когда любая мысль казалась истиной, когда не было знания, но было примитивное понимание происходящего. Чуть что случилось - недовольны боги, чуть что стало получаться - хвала небесам, а сам человек…, где был он? Он мог только позировать скульптору, радуясь вечности скульптуры. Вот и нос Вольфа остался при нём, сквозь тысячелетия существования.

Философ Вольф.

Вольф философ!

А я?

Я! - и этого достаточно!

Между нами пропасть в миропонимании, в способах видения вещей, но он проводник, и неважно куда он ведет, важно что он знает, куда ведет!

1.

Вольф привел в сырую пещеру, в которой кто-то заботливо оставил валежник, собрав его в одну огромную кучу. Несмотря на то, что на улице было двадцать пять градусов тепла, в пещере было не больше десяти. Григорий замерз.

- Надо костер развести, да побыстрей, я замерз, - сообщил Григорий Вольфу, но тот презрительно на него посмотрел.

- Ещё рано для костров, позже. Сейчас пойдем на рыбалку. Ты устал, а рыбалка - лучший отдых.

Вольф достал из кармана ветровки крючки и леску. Он сел на краю пещеры, там, где солнечные лучи встречаются с тьмой пещеры, и стал заправлять леску в крючки. Получалось у него плохо, он никак не мог заправить леску в толстую пройму крючка, но Григорий не хотел помогать старику, пока он сам не попросит. Вот ведь дело какое важное, помогать без спросу, может сам справится, a может не справиться, кто ж его поймет, этого старика проводника.

Григорий смотрел на то, как солнечный свет опалял лысину Вольфа - старого, вымотанного человечка, у которого каждое движение вызывало приступы удушливого кашля.

«- Вот незадача, - подумал Григорий, - старый черт, а помощи не просит, да и рыбалка такая же будет. Он поди и поплавок не заметит, придётся за двумя сразу смотреть. Уж лучше бы он на дичь меня повел, если охотиться вздумал. А то, под воду глядеть будет, в муть болотную, так ничего не заметит. Эк, дурак!»

Григорий подошел к Вольфу, и встал над ним, нависая скалой над копошащимся человеком.

- У меня жена была, - сообщил он Вольфу, осаживаясь рядом с ним. – Была, да вот вышла вся.

- У меня недавно появилась, - скупо ответил Вольф, как будто Григорий спрашивал о его делах в жизни.

- Да, была у меня жена. Умная, да вот ушла от меня. Хотя постой, - быстро тараторил Григорий, - эк незадача, вот я от неё ушел, два года назад.

- Счастливый, года примечаешь, - отозвался Вольф, рассматривая дырку крючка. – А что ушел? Изменяла?

- Какая разница, верная или нет? - Григорий пошарил глазами во тьме пещеры, но ничего не найдя, развернул курчавую голову в сторону Вольфа. – Любовь прошла, а вместе с ней и обаяние семейного счастья. Я по натуре - бродяга, по мне поездки, экспедиции, ну на худой конец просто городские парки, а ей всё дома сидеть. Она психиатром была. Хороший специалист - детский.

- Дети, это хорошо, - Вольф вставил тонкую полоску жесткой лески в дырку крючка, и Григорию было непонятно, толи он так высказался в пользу своего успеха, толи в пользу специализации жены Григория.

- Да, дети это хорошо, даже в клинике, и там они…, а постой, ты, где рыбачить собираешься? – переполошился Григорий, почему-то представляя озеро.

- Григорий, мы пойдем не на озеро. В горную речку будем закидывать крючки, авось чего и выдернем. Ты вот чего, ступай к валежнику и выбери прутья потолще да посвежее, чтобы гнулись без ломкости - на удилища пойдут.

Григорий, так и не поделился воспоминанием о прошедшем супружестве, о расставании, о боли, и о том, как он излечился.

Григорий ковырялся в залежи валежника, ломая руками ветви, выбирая из них самое прочное основание, из которого торчали шипы колючек. В какой-то момент, Григорий понял, все они ломкие, все слабые, как люди, и решил, что их надо связать. Он достал из кучи прутья и обмотал их бинтом из карманной аптечки. Колючки прокалывали бинт, зато удилища приобретали прочность.

- Ну что копаешься? - спросил Вольф, показывая Григорию готовые крючки. – Э, ты где белое дерево нашел в этой куче? Белое нельзя, белое значит голое, оно же будет над водой!

- Это бинт, - черт слепой, про себя добавил Григорий, протягивая к Вольфу удилище. – Я наоборот его одел! Видишь?

- А, понятно.

Вольф с уважением смотрел на Григория, понимая, перед ним опытный путешественник с которым можно совершить горный переход, полагаясь на него, как на самого себя. Именно тогда он решил повести Григория не напрямки, а в обход, через ледник.

Они вышли из пещеры в дневной жар раскаленных скал, посреди которых они смотрелись маленькими пищиками мироздания, сквозь которое они обязаны пройти. Они шли рядом, каждый держал в руках по странному удилищу, но это их не смущало. Издали, на них смотрел Рябчик, удивляясь их стройному шагу, как будто их кто-то выровнял строевой командой.

Рябчик сплюнул на землю, презрительно ухмыльнувшись, и замахал руками, представляя себя птицей.

Вольф шёл рядом с Григорием, рассказывая притчу своей нелепой жизни, в которой было много признаний, но ни слова правды о беспутной жизни, в череде окружающих его путей.

- И сколько я не пытался понять, всё равно ничего не понимал, вот только здесь, с новой женой понял.

- Да, женщины многое проясняют в жизни, если ты их любишь, - заметил Григорий, и ему захотелось рассказать историю своей любви.

В череде его воспоминаний о жизни, ярко вспыхнула звезда его любовной истории.

- Я ведь когда её встретил, на пятом курсе института был. Она появилась в анатомической операционной. Все так было странно, все в масках, вокруг запах формалина, а я смотрю в её глаза, и понимаю, что растворяюсь в них. Нет, Вольф, ты не можешь себе этого представить: лежат два трупа, располосованные вдоль и поперек, с открытыми черепами, с внутренностями наружу, а я смотрю в её глаза, и понимаю, что ради этих глаз, я способен на всё на свете, даже оживить эти тела.

- Удалось? – серьезно спросил Вольф.

- Нет, разве такое возможно? Нет, конечно, нет. О них я через пять минут забыл. Представляешь, в руках скальпель, я прошу перевернуть труп на спину, чтобы вскрыть позвоночник, и всё время смотрю на неё. Движения скованные, глупые, а я тогда первым считался на курсе по нервно проводящим путям.

- Ну и? И что? – Вольф явно волновался, так представил картину глумления над телом человека.

- И что? Да вот перевернули тело, а я на неё смотрю.

- Прям страсти.

- Да, не меньше. Беру я за кожу трупа, делаю надрез, и понимаю, что больше не могу - с меня достаточно, - Григорий остановил рассказ, обратившись в воспоминания. – Я ведь знал того человека, которого надо было препарировать. Это был студент нашего курса. Я, правда, плохо его знал, видел в аудитории.

- Так, и что? – Вольф сочувственно посмотрел на Григория.

- А то, что он предусмотрительно завещал тело в нашу анатомичку, как будто знал о своей смерти. Это только сейчас подумал о том, что я его знал…. Это к делу не относится, это личное. Тогда я понял, не могу в её присутствии ничего делать, и как третьекурсник вышел из анатомички, не в силах продолжать. Стою перед дверью, жду когда она выйдет…, - Григорий задумался, а Вольф не торопил его. Лишнее это все, пускай все восстановит в памяти. – И она вышла. Не со всеми, раньше, как чувствовала, что я её жду, что я около двери стою - из-за неё стою.

Кристина вышла из анатомической лаборатории, почувствовав, что нужна Григорию, что он нужен ей: нужны его глаза, его скрытое под маской лицо.

- Вы не меня ждете? – сразу спросила она у Григория.

- Вас! – воскликнул Григорий.

- Вот и хорошо.

- Вот так мы и познакомились Вольф, вот так все и было, - Григорий остановился, так как Вольф показал ему на речку, зажатую между скалами.

- Это самое смачное место для рыбалки, тут рыба сходиться на рыбьи дела. Вон, смотри, видишь, вода так и кипит форелью! – Вольф отвлекся от рассказа Григория, наслаждаясь предстоящей рыбалкой. – Тут беспроигрышное место, дивное, тут рыба сама на крючок надевается. Да и черви тут самые жирные, только копни. Видишь земля какая жирная? От неё червь и питается, превращаясь в наживку для жадной форели.

Вольф нагнулся и поднял кусок дерева. Он вкопался им в поверхность земли и вынул двух червей.

- На, держи. Насаживай на крючок, и айда рыбалить, и продолжай рассказ. Извини, что перебил.

- Да что там рассказывать, всё кончилось, - Григорий взял червя, и насадил его на крючок.

Через пару минут они забросили червяков в воду и в ожидании застыли над журчащей неровностью воды, пробившей путь среди скал.

Форель выпрыгивала из воды, охотясь на поверхностных мух, недовольно падала в воду, сожалея, что её лётная власть под водой совершенно не действенна над поверхностью.

Так длилось недолго, с пару минут, а может менее.

Вольф вытягивал первую форель, отходя в сторону кустарника. Он всё делал осторожно, плавно, боясь спешкой спугнуть сильное тело форели, могущее разорвать пасть, пренебрегая болью, чтобы остаться в мире плавания.

- Во какая, ты погляди! - Вольф взял за жабры килограммовую рыбину, трепещущуюся в руках. – Ты вот чего, уду зажми ногами, а мне помоги достать крючок, а то рыбу выроню.

- Не, не могу, тут у меня рыба села. Обожди. Вот так, так! – Григорий как ребенок, полностью отдался впечатлениям рыбалки. Он хитрил, давая форели поглубже проглотить крючок с червяком, обманывая её пугливую суть.

- Вот видишь, самое дивное место. Я всегда сюда хожу, когда ловлю рыбу! Тут верняк! – произнес Вольф, опускаясь на колени, чтобы на земле придавить трепыхание рыбы и вынуть крючок из её тела.

Потуги Григория увенчались успехом, и он довольный, улыбающийся держал форель.

- Смотри, моя побольше твоей! – уверенно заявил Григорий, для которого это была первая форель, которую он поймал в жизни.

Вольф не стал оспаривать превосходства форели Григория. Он насаживал червя на крючок и, сделав взмах, плавно опустил наживку в воду. Он уперся взглядом в воду, надеясь на скорую удачу. Он решил выловить рыбу больше Григория, ему стало обидно, что Григорию повезло больше. И Григорий закинул новую наживку.

- Она тогда меня измотала. Твердила, что любит, жить без меня не может. На самом деле она была отзвуком меня, моих слов. Ты понимаешь Вольф?

- Я понимаю тебя Григорий, понимаю. Нам ещё по одной форели выловить, а там мы её прижарим на костре.

- Часто по ночам я просыпался, ощупывая её тело. Тогда меня возбуждало всё в ней: её дыхание, родинка на плече, нежное сопение, а когда она уставала на работе - похрапывала. Я будил её, нежно гладя груди, отчего сильнее возбуждался.

- Люди прячут свои чувства, помни об этом. Не надо это рассказывать, это лишнее. – Вольф не просил - требовал.

«- Странно, - подумал Григорий, - обычно в компании мужчин тема женщин весьма распространена. Правда, на уровне простого обмена впечатлений о красоте женщины, а тут потянуло на откровения. Чувственные откровения…. И вот он меня прервал. Странно. У меня такое ощущение, что поезд ушел, а я продолжаю его ждать. Вот и Кристина смотрела на меня таким взглядом, ожидая, когда я отбуду. Нет, не так, она не ждала моего ухода, она помогала уйти, не пытаясь удержать. А мне, именно этого хотелось – её ожидания».

- Григорий, Григорий, у тебя клюет, подсекай! – вот и Вольф смотрит на меня тем же взглядом, что и Кристина.

- Уйдет рыба, не удержу.

- Всё равно секи её, - Вольф, наивный старец, проживший жизнь среди гор, с их прямолинейностью. Не хочу я её вытаскивать, пускай уплывёт, пускай живёт - это её второй шанс на жизнь.

- Упущу, - произнес Григорий, смотря на пустой крючок. – Эх, упустил.

- Я вижу. Ты нового червя копай, а ещё лучше муху поймай - на муху лучше берет.

- А что сам на червя ловишь? – «глупость спросил, и сам понимаю, - подумал Григорий, - он же ничего не видит, как же он поймает муху?»

Григорий наклонился, чтобы выкопать червя. Он нашел около берега сучок и стал раскапывать лунку, в которой копошились прибрежные черви.

- Вот на них форель и собирается - на этих береговых червей.

- Какой попался, посмотри, - Григорий протянул в сторону Вольфа червя-переростка, который извиваясь, попытался выкрутиться из пальцев.

- На такого червя двух рыб можно взять. Порви его, останется на потом, - посоветовал Вольф.

Бывает на рыбалке, одному везет, а второй смотрит на везение первого. Так бывает и в жизни, когда одному человеку везет, а второй глупо упирается, не желая наблюдать за чужим успехом.

Вкусы разные, суть одна - кто первый, тот не всегда лучший, кто имеет, тому не всегда достаётся по праву.

Странные люди, странная жизнь. Раздача везения совершенно непредсказуема, кто-то родился в рубашке, а кто-то всю жизнь собирает нити на покойное рубище.

Григорий закинул удочку, и как нарочно, червяка сразу заглотила жирная форель.

Жир к жиру, так было всегда, так устроен мир. Если ты крупный, то ты и пожираешь крупного. Всё как всегда, ничего нового.

- Везёт тебе, Григорий. Пожалуй, смотаю удочку - пойду костер жечь, так от меня проку больше будет. А ты лови - тебе везёт.

Вольф ушёл, оставив на берегу форель, а Григорий вытащил полуторакилограммовую рыбину, сложив её рядом с первой добычей. Форель жадничала, заглатывая ртом большие порции воздуха. Жадная рыба, попавшаяся на жадного червя - всё как всегда, ничего нового.

Вольф разжег костер, стащив огромную кучу хвороста. Дымок от костра дошел до Григория.

- Ты лови, пригодиться, - посоветовал Вольф, забирая рыбу, и не чистя, наткнул её на заточенные прутики.

По две вряд, живую, трепещущуюся…

- Поди, готова, - позвал Вольф.

- Иду, - Григорий, сматывал леску.

Они сели, чинно расставив ноги вокруг костра. Ели жадно, разрывая руками плоть форели, которая потеряла плотность жизни, расщепившись белком жизни. Вольф ел чавкая, отчего Григорию было неприятно, но он промолчал, так как и самому было приятно почавкать.

- Когда с утра пойдем, надо позавтракать рыбой, она сил дает, - передохнул Вольф.

- Я ещё три поймал.

- С утра по две не съесть, много. Оставим двух жить, пусть плавают, - Вольф подошел к воде, выпуская двух спящих форелей. – Нам лишка не надо, пусть природа живет. Мы только своё возьмем, а там и на всех хватит.

- Верно. А спать где будем? Темнеет уже, - волновался Григорий.

- Спать в пещере, там спокойно, только холоднее чем на улице, зато, если костер разжечь, первобытным человеком себя ощущаешь, – ухмыльнулся Вольф, давая возможность воображению Григория представить себя человеком природы.

Вольф снял леску, поплавки и крючки с удочек, сложив их в карман, и не торопясь, побрел в сторону ночлега.

- Пещера древняя как мир. Чего только в ней нет, вот нас нет, - пошутил Вольф, пытаясь понять настроение Григория.

- Спать охота. Измотался. Сил много из меня рыбалка вытянула. Весь был во внимании, а сейчас так и вообще сморило. Не могу больше, спать охота, тут бы лёг и уснул.

- Нельзя Григорий, тут дикое место? Тут нельзя. Надо в пещере, там костёр разведём, он диких животных дымом отпугивает, а здесь нельзя. – Дай возможность Вольфу, он бы твердил запрет на ночлег под открытым небом бесконечно, но воля была не только его, но и слушателя, который отвернулся, показывая всем видом, - этот разговор не нужен.

 

2.

Ночь темна, ничего не видно, только пламя костра разрывает тьму ярким свечением. Вольф подбрасывает в костер веточки сухого валежника. Григорий лежит рядом, свернувшись клубком, отвернувшись от костра, так как дым влетает в ноздри, не давая покоя, будоража слизистую оболочку ехидной едкостью.

Каждая минута для Григория - спрессованная вечность. Ему снятся мрачные сны, пещерные, первобытные. От этих снов Григорий подергивает, пытаясь отогнать пещерных страшилищ, пробирающихся из влаги пещерного воздуха. Сны пещерные штука особая, редкая, не всем данная для понимания. В пещере всё иначе, и жизнь и сон, всё имеет древний распорядок.

Вот и Григорий видит во сне древних мастодонтов, порожденных любовью земли к жизни. Он видит, как они пытаются втиснуться в пещеру, но не могут пробиться через низкие своды. От обиды они воют. Люто воют - хрипло. И страшно им от ночи, в которой водятся ещё большие чудища, чей хищный нрав и злоба, порождены любовью земли.

Запах пещеры, это тот запах, что вдыхали первые двуногие поселенцы земли, заявившие о своём праве на существование в стае. Им было спокойно в окружении яркого пламени костра. Они плясали в его ритме, они закрепили в музыке ритм полыхания огня.

Григорий ворочается. Сон жуткий, кровавая сцена. Охота на него. Охота, в которой надо спрятаться от врага - голодного, злого, огромного. Григорий бежит, спасая жизнь. Он видит пещеру, в которой горит огонь. Он входит в неё, и засыпает.

 

3.

- Просыпайся - уже утро, - Григорий разбудил Вольфа.

Время перевалило рассвет утра.

- Пора уходить. - Вольф лениво поднялся, разминая старые кости от ночной лежалости.

- Давно пора, - Григорий сокрушался по поводу упущенного рассвета, его дивной горной красоты, способной заставить городского жителя забыть о суете.

- Как спалось? – поинтересовался Вольф, собирая вещи, которые равномерно лежали под его телом.

- Сны ужасные снились, и мозг отказывается вновь их воспроизводить. Не мои сны - пещерные.

- Да, тут место такое, здесь многое ты видишь по-особенному. Я часто сюда прихожу, ты, наверное, понял это.

- Понял. По валежнику, сразу, как только ты меня сюда привел.

- Эк, наблюдательный, - Вольф, вышел за пределы пещеры. - Ну все, пора, - произнес он, выступая в бодрость утра.

Восход оставался над горами, он оставил зачаток воспоминания о ночи, то тут, то там прятавшейся в расщелинах. Григорию показалось, что его миропонимание изменилось. Утро оказалось не таким будоражащим, как раньше, когда он просыпался много позднее и свет солнечных лучей уже вовсю щеголял по уличным казематам, проникая в его спальню.

- Далеко осталось? – нескладно спросил Григорий, разглядывая шишку на кривой сосне.

- Нет, как повезет. Тут ведь никогда не знаешь точно, сколько осталось. Бывает, внутренний голос ограждает путь, по которому собрался пройти, и приходиться идти кружным путем, - Вольф произносил слова, отпуская их на волю ветра, уносящего их в даль. Григорий ничего не понял, но согласно кивнул Вольфу, признавая право проводника избирать путь к дому.

Утерянная из воздуха влага, растекалась подножной росой, проникавшей в ботинки Григория, холодя его ноги, из-за чего он взбодрился и слегка замерз. Шел Григорий быстрее Вольфа, поэтому все время забегал вперед, останавливался, ожидая подхода Вольфа.

- Что-то ты не торопишься попасть домой, - произнес Григорий, в очередной раз ожидая Вольфа.

- А ты посмотри на красоту гор, ты оцени вид с этого места. Я ведь тебя непросто тут повел, тут особое место.

Григорий стал осматривать местность, поражаясь величию своего положения.

- Ты прав, дивное местечко, красивое, - похвалил Григорий вид открывающейся зелени долины с одной стороны и, повернувшись, уставился в заснеженные вершины гор, стоящих каменной грядой, и простирающихся в даль равномерной поддержкой неба.

- Что, нравиться? Ты посмотри вниз, вот где красота, - дал совет Вольф, подходя к краю отвесной скалы.

- Интересное место. Знакомое. Как будто во сне. - Григорий подошел к Вольфу и разделил наслаждение видом долины.

- Отсюда около полутора километров. Чувствуешь, как шатко становится, когда смотришь вниз? – Вольф стоял на уступе каменной скалы, Григорий стоял за ним, упираясь в него плечом.

- Шатко? Зыбко! – Григорий ощутил приступ панического страха и отступил вглубь ущелья.

Вольф, довольный, повернулся к Григорию и, распластав руки, сделал вид что летит. Он размахивал руками, показывая, что с его места кажется, что он парит в воздухе.

- Ты вот что, ты штуки свои сворачивай - опасно, давай дальше, - волновался Григорий, опасаясь, что Вольф упадет вниз.

- Что, не терпится попасть в деревню? Или я тебя пугаю? – казалось, Вольф специально измывается над Григорием, показывая, что полёт никогда не кончиться, что он так и будет паясничать на скале, не собираясь трогаться дальше.

- Мне всё равно, упадёшь, не упадёшь, приду я в твою деревню или нет - всё равно, - взбесился Григорий, - мне всё равно оплатят экспедицию. Хочешь, я вообще вернусь в пещеру, сяду, и просижу в ней целую неделю? а потом спущусь вниз, сяду в поезд, и отправлюсь обратно, в город, подальше от твоего самодурства.

- Чего кипятишься? Чего нервничаешь? Глупо! Я пошутил! Просто мне хорошо! – голос Вольфа был протяжным, он смаковал каждое слово, каждый звук, возвращающийся эхом.

- Всё, давай обратно, вниз, - потребовал Григорий.

- Да ладно тебе, захочешь, сам спустишься, хотя вряд ли, ты ни за что не пойдешь обратно, тебе наверх надо. Это судьба! – Вольф улыбнулся Григорию, отчего тот рассмеялся.

- Ты прав, мне надо туда - меня туда тянет.

- Так пошли, коли тянет!

Вольф сделал шаг в направлении горного ручейка, спускавшегося сквозь каменные уступы. Родник давал немного воды, пожалуй, что обычный водопроводный кран бьёт с большим напором. Здесь, среди каменной пустыни, на высоте полутора тысяч метров его появление было странно.

- Из самой середки земли бьет, смотри, какая чистая, - Вольф поднёс руку к источнику, зачерпнул, и поднес ладонь ко рту. – А на вкус болотная. Попробуй.

Григорий присел на корточки, поднеся сложенные лодочкой ладони к воде, из которой он вычерпнул воду и поднес к лицу.

- Да, странно, пахнет болотом! – Григорий, выплеснул воду на скалу.

- Пойдем, здесь мы лишние, тут даже звери не пьют, - Вольф торопливо пошёл по узкой тропинке, ведущей вверх.

Григорий шёл за Вольфом, думая, что он больше в командировки ездить не будет, и в городе сумасшедших хватает, и его исследования, никому не нужны, ни ему, ни тем ученым, мечтающим о славе. Они и так получают славу, изучая повадки друг у друга, споря о развитии индивидуумов. Ему это всё незачем - это их дела.

Внезапно Григорий вспомнил, как Кристина брала рюкзак, складывая аккуратно вещи, чтобы они не натирали спину.

- Эй, Вольф…, кажется? Постой, там, в пещере я забыл рюкзак. Надо вернуться! – Григорий переполошился, в его ноше находились две книги, которые он никак не мог прочитать, и здесь, в горах, собирался это сделать. Книги были библиотечные, да к тому же весьма ценые.

- Ты волнуешься из-за вещи? Успокойся, никто их не тронет. Через неделю, ты заберешь их в целости и сохранности, а спускаться нам нельзя, тут совсем нельзя спускаться, тут только вверх идти. А спускаются другим путем, так что это даже к лучшему - в облегчении идешь, так даже лучше.

Григорий успокоился, но всё равно, ему нужны были вещи, но этот упертый Вольф, он же ни за что не спустится, он так и будет переть вверх. «- Упрямый, гад, - зло подумал Григорий, но послушно пошёл за Вольфом».

Они вошли в полосу, отделяющую снег, от сухости скал. Вольф остановился, стараясь восстановить дыхание.

- Стар я стал, очень стар, ты извини, но идти тяжело, крутой подъем, - оправдывался Вольф перед Григорием.

Григорий вдыхал холодный воздух.

Дальше шли не торопясь, вглядываясь под ноги. Начался лёд.

- Тут осторожность нужна, самая настоящая осторожность. Неудобно потом тащить другого, если он ногу вывернет, - предупредил Вольф не отрываясь, следя за тропинкой. – А ты здоров, я тебя пожалуй не вытяну, так что следи за тем, куда наступаешь.

Григорий не ответил Вольфу, сосредоточившись на дороге. Он думал о дороге, понимая, иначе как ловушкой дьявола, он её назвать не мог. Всюду, везде в его жизни были эти ловушки, и всегда он в них попадал. И Кристина, по мнению Григория, была такой ловушкой, в которую он попал, не замечая её сетей. Вот и сейчас пошел в горы, не зная зачем, куда, да и за какой славой. Затея Вольфа с красотами горного мира, ему не нравилась. Он с удовольствием вернулся бы обратно, туда, где зелень, где нормальная высота не превышает многоэтажности дома. Он шёл, и проклинал неосмотрительность.

Вольф шёл, наслаждаясь видом открывающимся с горы, свободой горного простора.

- Ты узнаешь Григорий, отсюда, из гор понимается небо. Здесь, как ни где всё причиняет тебе смысл. Вдумайся, почему небесные знаки имеют очертания и головы? Не знаешь, а всё просто: шесть голов, соответствующие по достоинству светилам шести планет. Первая по достоинству содержит звезду или крест для Солнца. Вторая - для Юпитера круг. Третья - для Сатурна полукруг, треугольник, крючок округленный или остроконечный. Четвертая - для Марса запятую, проникающую линию, квадрат, прямой или косой. Пятая - для Венеры и Меркурия - запятая или точка, имеющая хвост, опущенный или поднятый. Шестая - для Луны зачерненная точка. Таковой смысл виднеющихся звезд. Но это ночью, а день дан в осмотрительность ближайшего камня. Вон там виднеется гора, это тоже камень, ты видишь, как он мал.

- Всё Вольф, этот бред ты неси кому-то постороннему, кто уже свихнулся, а мне не надо, я предпочту самостоятельно делать выводы обо всем увиденном, - Григорий разозлился на Вольфа. Вот ведь гад какой, ничего не делает, бродит, байки рассказывает, о треугольниках, о строении планетарной глупости. – Слышишь Вольф, долго осталось? Я ногу натер.

- Немудрено, при твоем злобствовании. Поддержал бы разговор, и что? От тебя убыло? Нет, а так ногу натер. Григорий, ты нехороший человек, злой и прямолинейный. Вот ногу и растираешь. А был бы добрым, не растер бы и выслушал мои размышления.

- Да не твои они - они чьи-то. Откуда у тебя мысли? Ты ничего не знаешь, ты пустота. Я у тебя спрашиваю, долго нам осталось, а ты не отвечаешь. Не знаешь ты ни черта,

- Мои знания малы, ну и что? Что, разве чтобы чувствовать жизнь, надо обязательно знать устройство мира? Глупости! Это только мешает удивлению.

Вольф остановился, раздумывая над тем, стоит ему наступать на трещину во льду, но с досады на Григория наступил…

Лёд был тонким, и скрывал бесконечность каменного дна. Вольф так и не понял, что произошло. Он быстро слетел вниз, ударившись о выступающий сбоку пропасти камень, и сразу потерял сознание, а вместе с ним и право на жизнь. Дальше он летел ничего не чувствуя, без памяти, без последних мыслей о себе, о жизни.

Григорий стоял на краю образовавшейся пропасти и пытался понять, что произошло. Как такое может быть, чтобы человек был прямо перед тобой, и через миг, ты видишь его труп, разбившийся вдалеке снежной пропасти? Ты видишь, как он распластывает руки, как тело еще шевелится, пытаясь восстановить ход событий, но как-то глупо, бессознательно, так обреченно.

Григорий стоял у пропасти и дрожал. Но не от смерти Вольфа, а от представления, что он мог бы быть на его месте. Совсем недавно он опережал его, пытаясь быстрее добраться до места. Значит рассуждения Вольфа по поводу очертаний обозначений звезд, были не напрасны - он стремился к ним, к пониманию их безостановочного изменения своего рисунка…

Рябчик подошел к Григорию сзади и осторожно отвел его от пропасти.

- С возвращением? Пойдем вниз, в деревню, - сочувственно произнес Рябчик, забирая Григория.

 

8. День восьмой.

 

Всё не нравилось. Всё и все. Ни те, что были вначале, ни люди встречающие меня. Они были жесткими, нетерпеливыми, нервными. Торопились, суетились, толкая меня руками и требуя, чтобы я рождался. Я вообще не понимаю, зачем мне понадобилось вылазить на свет из теплоты материнской матки, из её заботы обо мне? Я не понимаю, зачем вновь начинать круговорот жизни? Я сопротивляюсь, как могу. Я обмотаюсь пуповиной. Я перевернусь вверх головой. Я не хочу отсюда выходить. Там тоска, там воздух, запахи, и вообще, я уже там был, - там нет ничего хорошего.

Но они тянут, они зовут меня, и я выхожу.

Меня вытащили, заставив закричать, а какой-то наглец шлепнул по попке. А кому это понравится? Глупость какая!

О том, что было после, я не помню, да и надо ли? Да и что вспоминать, когда ты растешь посреди гор, и все тебя опекают, не давая подползти к краю горы и посмотреть вниз, туда, где простор жизни.

Этот мир! Как он меня поражал когда-то, как я тосковал по его бескрайности. А тут ещё родители, которые казались богами, основателями мира, жизни, горы.

День за днем я лежал в кроватке, пока ноги не обрели достаточную уверенность, что они смогут нести тельце. Было много шагов: первый, десятый, уверенный, радость свободы, независимость от матери и отца, которые всё время присматривали за мной. Первые воспоминания, как отец ведет в горы, и первое ощущение власти над миром.

- Какой красивый малыш!

- Весь в тебя, Гриша.

- Ну и от тебя Кристина в нём многое: глаза, нос.

- А вот подбородок твой, волевой, сильный.

- Вольф, подойди к нам, - мама кричала из-за холма, который они с отцом строят в мою честь. Они собирают камни и складывают их вместе. Холм уже большой, и не даёт мне рассмотреть лиц родителей.

Они странные, мои родители. Всё время рядом и как будто их нет. Они гордятся мной, верят в меня. Их вера в будущее и есть я. Что бы кто ни говорил, а я действительно славный малый, но не это главное. Главное я гордый. Здесь в горах, это самое важное. Нельзя прощать обиды, нанесенные тебе, нельзя оскорблять других. Это закон, который никто не имеет права нарушить.

- Вольф, ты можешь сегодня остаться без нас!

- Вольф, пойди принеси хвороста.

- Вольф, я спускаюсь вниз, пойдёшь со мной?

- Вольф, тебе скоро шестнадцать лет, что хочешь в подарок?

- Вольф, эта девушка не сможет жить с нами на горе.

- Приезжай к нам Вольф, мы будем скучать.

Мы идём вниз. Там шумит водопад жизни, в который мы обязаны влиться, стать его частичкой, утратив собственную индивидуальность. Я понимаю это, но так хочет моя жена, ей не место на горе, ей хочется жизни там, внизу, среди людей.

Рябчик подарил два пера от гуся, сказал, чтобы я их берег.

- Потом, вернёшься, отдашь. А не вернешься - выкинешь. Всё едино – сгниют.

Он шёл с нами до стоянки альпинистов. Смешной, старый, как дух. Он не верит, что я вернусь, но я обязательно вернусь. Как же иначе? Зачем жить, если нельзя возвратиться в место, где ты родился? Да и как такое может статься, чтобы ты забыл место, где тебя любили родители?

Нет, я не забуду, я буду помнить.

- Вольф, понеси мою сумку, я устала.

Жена указала на сумку, стоящую рядом с ней. Я так и знал, что придётся тащить её вниз, поэтому взял минимальное количество одежды. Камней я вообще не взял, посчитав, что там, внизу их будет много.

Идти оставалось не долго, скоро перевал, на котором сделаем привал.

- Ты устала?

- Нет дорогой, совсем нет. Мне не хватает всего того, что есть внизу. Ты даже не представляешь, насколько там интересно.

- А что там интересного?

- Там много умных людей, с которыми приятно пообщаться, там много интересного. Ты сам всё увидишь.

Я вздохнул и подумал, интересней, чем здесь, в горах, мне нигде не будет. Еще я подумал, что как только я окажусь внизу, меня сразу захватит вихрь жизни. Это меня пугало.

Григорий предупреждал, там надо всего остерегаться. Но что он может знать о той жизни, если здесь он провел большую её часть.

Мой отец, он очень интересный человек. Много знает, много умеет. Он говорит, что я странник, такой же, как и он.

Отец дал мне книгу, в которой я не знаю ни одной буквы. Он не хотел меня учить этому языку, сказав, если захочу, всё сам узнаю. Он боится этой книги, и даже когда он мне её отдавал, то показал место, где она лежит, сам не притрагиваясь к ней.

Тогда, в тот момент, я вспомнил, что он подолгу сидел на месте, рядом с книгой, о чем-то размышляя, но так и не взял в руки книгу. Теперь я ей владею. Теперь она моя. Теперь со мной моя жена, моя подруга. Именно она потащила меня вниз, и именно после этого отец отдал книгу.

Это всё странно, и это понятно. Но даже если в этой книге написано что-то такое, из-за чего моя жизнь переменится, то и тогда я смогу вернуться на гору, к родителям. Я приду к ним, и это не будет позором, - это не будет означать, что я с чем-то не справился, - это будет означать, что я соскучился по горам, по отцу, по матери, по всему тому, ради чего стоит жить.

Я иду вниз, и думаю, как мне назвать мою книгу - книгу, которую дал мне отец.

Я иду, и ничего лучшего, чем слово любовь, в голову не приходит.

Пусть она называется этим словом-чувством к жене, матери, отцу и горам, и пусть она будет бесконечна, как и восемь дней, которые мне суждено прожить.

 

2005-2006

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/