Андрей Попов

 

 

   ДВЕРЬ   В   СКАЗОЧНЫЙ   АД

 

 

   «Какой-то недоучка-бог

    Создал безумный, глупый мир.

    Создал, увы, какой уж смог,

    Где ноют звуки мертвых лир,

    Где светит свет потухших звезд,

    Там в ночь окрашен неба стан.

    Там вместо рек — потоки слез,

    И крови — целый океан…»

 

          Глава   первая

 

   За окном моей комнаты все смешалось в сумбурную беспроглядную серость:  разъяренный на все стороны света ветер, дорожная пыль, поднятая им чуть ли не до облаков, мириады болезненно пожелтевших листьев — кружились хаотичным фейерверком своей предсмертной агонии. За этой пестрой амальгамой привычной осенней непогоды проглядывались, словно сквозь туман, призрачные очертания внешнего мира:  едва заметные контуры каких-то строений, деревья, похожие на собственные тени, наш старый деревянный флигель, то исчезающий, то вновь возникающий среди наваждений вечернего полумрака. Природа неистовствовала. Природа медленно сходила с ума. Природа бесилась, как выпущенный на волю демон — расшатывая основания земли и ломая фундамент едва устойчивого небосвода. Встревоженная силами зла и отчаяния, она не знала, в какую сторону выплеснуть переполнявшую ее ярость.

   С улицы доносился не прекращающийся ни на секунду вой агонизирующей стихии. Сравнить его с воем мифического чудовища было бы слишком обыденно, узнать в нем отголоски когда-либо да грядущего конца света — архаично или, по крайней мере, старомодно. Но этот вой мне определенно напоминал томительный скрежет расстроенных по всем ладам музыкальных инструментов, играющих диссонанс вселенского безумия. Не превзойденная еще никем по своей бессмысленности какофония шума, свиста, треска сломанных сучьев и почти звериного рева дополнялась периодическим скрипом несмазанной ставни, бьющейся о стену. Словно кто-то снаружи стучал в наш замок, ища в нем укрытие.

   Подобного рода апокалипсические ураганы раза два в году налетали на это поместье, как посланники смерти, круша все, что способно быть сокрушенным, мешая краски и образы в единый беспроглядный муляж, так что невозможно было понять:  где верх, где низ, и каким словом все это называется. Миссис Хофрайт пыталась меня уверить, что ураган является гневом святого Франциска, монастырь которого находился милях в шестидесяти от Менлаувера. Я там, кстати, ни разу так и не побывал, хотя еще до всего Случившегося неоднократно вдохновлял себя к этому паломничеству. Воодушевленный, впрочем, не религиозным наитием, а скорее традиционной для моих лет хандрой, которую лечат не иначе, как путешествиями и новыми впечатлениями.

   Но сейчас я оставлю в покое Франциска и других святых. Пускай они продолжают упиваться (или убиваться) безграничной скукой вечного блаженства в своем запредельном, трансцендентном не только нашей вселенной, но и фантазии всякого здравого прагматика, мире. Пусть будут счастливы и поменьше суют свой нос в дела смертных людей. Нет никакого желания развивать никем так и не понятую теологическую тему, тем более после всего, что произошло, я накормлен мистикой до тошноты. А беснующаяся стихия за окном привлекла мое внимание совсем по другой причине.

   Она была зеркалом моей собственной души. То, что творилось там, во внешнем мире, как отражение вселенной в капельке росы, происходило в мире внутреннем, сугубо личном, сокрытом этой дряхлеющей телесной оболочкой:  и тот же ревущий ветер, и те же стоны, крики, скрежеты, болезненные вопли — словом, полнейший душевный мрак. Я чувствовал  ЭТО  в самом себе, и порой находясь под влиянием какого-то детского солипсизма, я всерьез думал, что происходящее снаружи — лишь следствие моей личной депрессии. Ни святой Франциск, ни пьяное разгневанное божество, и даже ни закономерное развитие атмосферных фронтов стали причиной урагана, напавшего на Менлаувер, а…

   Впрочем, не хочу писать глупости, их и так уже написано с избытком, не говоря уж об их количестве в повседневной жизни.

   Сейчас, впрочем, стало немного легче. Еще несколько дней назад душевная прострация достигала такого апогея, что я в буквальном смысле не видел дневного света. Тогда не то, что писать — размышлять о чем-либо было непомерной тяжестью.

   Вот передо мной лежит открытый на первой странице дневник. Холодный свет настенного бра, падая на него, обнажает для взора мои длинные, сотканные корявым почерком строки, похожие на какие-то древнехалдейские письмена. Неподалеку стоит потревоженная пером чернильница, которой не касались как минимум полгода. Но вот вопрос:  зачем все это? Для кого или для чего я взялся писать? Попытка уйти от душевного конфликта в мир романтической прозы? А может, надеясь, что боль, подобно желчи, выйдет через чернила наружу? Я хотел ответить самому себе — для чего? — и не мог. Возможно, кто-нибудь в отдаленном или обозреваемом будущем прочтет этот запылившийся уже дневник, покачает головой, не исключено даже — проникнется мимолетным чувством некого сострадания, если поверит хотя бы десятой части прочитанного. Возможно и большее:  когда-то мои записи, принятые за удачную фантасмагорию, превратятся в книгу на забаву беспечной публике. Но опять тот же вопрос:  для чего? Какой в том смысл?

   Несколько раз меня атаковали серьезные побуждения разорвать в клочья эту первую страницу, и на том закончить свою бессмысленную творческую карьеру. И несколько раз меня что-то останавливало. Немного позже я понял, что именно. Это было, как ни странно, альтруистическое чувство заботы о будущих владельцах Менлаувера. Поверьте на слово. К тому же, кроме слов больше ничего в наличии не имеется. Граф Рэвиль перед своим самоубийством  оставил ошеломленному свету лишь коротенькую записку, полную бурлящих эмоций, крикливых возгласов, но совершенно лишенную того, что называют смыслом и содержанием. Впрочем, он, как и я, писал в приступе отчаяния, когда правая рука не знает, что делает левая, и ни та, ни другая не соображают — чего же от них требует рассудок. И ему это простительно.

   Я же, да благословят меня живущие в небесах боги или обитающие под землей демоны, поставил себе целью описать всю историю полностью и именно такой, какой она выглядела в моих собственных глазах. Ярко запечатленная в памяти, она теперь должна быть запечатлена на бумаге. Во всяком случае так подсказывала живущая где-то внутри совесть. О ее (т.е. совести) существовании я вспоминал только в те мгновенья, когда она что-нибудь настойчиво мне подсказывала. Бывает такое?

   Не знаю и, кажется, не желаю знать, сколько людей всерьез воспримут мною сказанное, мною изложенное, мною выстраданное, да и найдутся ли такие люди вообще. На дворе, если мне не изменяет память, конец девятнадцатого века, как считают многие:  века просвещения, торжества научной мысли и окончательной победы над древними предрассудками. Похвально и достойно аплодисментов. Но это тот общественный менталитет, на лучезарном фоне которого моя мрачная исповедь будет выглядеть некой черной феерией из такого же мрачного средневековья. Весь казус заключается в том, что это одновременно и правда и заблуждение. Простите меня, если мои мысли будут где-то путаться, образуя явную несуразицу. Да впрочем, все то, что происходило со мной в течение… (затрудняюсь дать точный промежуток времени) несуразицей и являлось. Неосознанной. Непонятой. Неосмысленной.

   Только теперь я стал понимать и уважать философов-эмпириков, возводящих в ранг постулата утверждение, что мир вокруг познается не иначе, как чувственным путем. Умозаключения и мудреная гносеология — вторичны и гораздо более второстепенны. Математические формулы — холодны и безжизненны. Только личный опыт — вот единственный путь, что ведет к настоящему Познанию. Я в этом глубоко убежден в той же степени, как и глубоко в это верую. Можно тысячи раз слышать о существовании огромной кувалды с большим железным набалдашником, много читать о ней в книгах, но лишь тогда, когда тебя огреют ей по энному месту, ты ясно убедишься в  РЕАЛЬНОСТИ  ее существования. Простите за грубость…

   Все, хватит бредить, пора заняться делом. За окнами уже совсем стемнело. Казалось, этот взбесившийся ветер задул солнечный шарик за горизонт, потушив на нем огонь. Он же не давал разгореться на полную яркость ночным старожилам — звездам. Мир снаружи погрузился в первозданный мрак и хаос. Стихия по-прежнему агонизирующее выла, как множество диких…

   Звери!!

   Одно это слово, произнесенное ли, подуманное ли или же краем уха услышанное продолжает вызывать дрожь во всем теле. К своей болезни я пока еще не придумал подходящего названия. Ничего, придумают за меня…

   «Завыть бы по-волчьи сейчас на луну, да ночью ненастной луны не найду». Кстати, не мои слова. Этот афоризм я заимствовал у одного отчаявшегося монаха, у которого что-то никак не клеилось с подвигами.

   И все-таки нужно взять перо, еще раз потревожить скучающую чернильницу и возобновить писанину, слушая, как наконечник пера скрипит по бумаге — приятный, должен сказать, звук. У всякой истории есть где-то свое начало и, вероятно, будет конец. Что же касается моих приключений, то их конец достаточно ясен и уже давно предрешен. А вот отыскать начало…

   Пожалуй, им является сам факт покупки Менлаувера… давным-давно… приблизительно вечность тому назад…

 

                    *                    *                    *

 

   Вы когда-нибудь наблюдали, как солнце встает не из-за горизонта, не из-за далеких горных вершин, не из глубин дремлющего океана, а поднимается из-за стен древнего замка, зажигая золотым блеском купола его башен, пробуждая сонливые глазницы окон и брызгая во все стороны фонтаном играющего света? Довольно внушительное зрелище! Кажется, что солнце хранилось в самом замке, как в темнице, и затем выпущено на свободу. Оно подобно невесомому шарику поднимается все выше и выше к породившим его небесам. Именно таким предстал мне Менлаувер в ту минуту, когда я увидел его впервые в жизни:  облаченным радужным нимбом рассвета, коронованный утренней зарей, могущественным и великолепным в своем могуществе.

   Проселочная дорога перестала, наконец, вилять меж топких болот и стала прямой как стрела, указывая путь аккурат к парадным воротам.

   — Эй, Мэт! — окликнул я кучера. — Тормози-ка сам и притормози лошадей!

   На дорогу выскочил какой-то оборванец (честное слово, было бы спокойней, если б ее перебежала черная кошка!) и с нахальной непосредственностью принялся рассматривать мой кабриолет, широко раскрыв при этом рот. Мэтью, мой доблестный кучер, уже собирался рявкнуть на него, чтоб не загораживал путь, но я остановил его жестом руки. Все мои жесты он знал наизусть и выполнял беспрекословно.

   — Послушай… любезный, — обратился я к оборванцу. — Ты не в курсе, граф Каллистро, владелец этого замка, у себя?

   Прежде чем снизойти до ответа, нищий бродяга с непоколебимым нахальством осмотрел меня с ног до головы этак… критически-оценивающе, слегка притормозил взор на моих сапогах, словно желая обменять их на свои грязные истоптанные башмаки. Я все еще ожидал, что он сейчас снимет свою мятую шляпу и сделает хотя бы легкий кивок в знак обитающего в здешних местах приличия, но оборванец резко и произнес:

   — Граф Каллистро здесь! Он стоит перед вами.

   Я почему-то перевел взгляд на своего кучера, вероятно, ища у него подсказки, как вести себя в подобных казусных ситуациях. Его и без того продолговатое лицо вытянулось до формы овоща и не изрекло ни единой реплики.

    — П-прости… — изо всех сил я еще старался быть вежливым. — Не понял.

    — Я и есть граф Каллистро! — выпалил оборванец, да еще с такой твердой интонацией, что будь я слеп, ни на секунду не усомнился бы, что голос принадлежит настоящему графу. — Если у вас какие-то вопросы, разрешаю их изложить. Можно в письменном виде. Правда, я читать не умею, ну ничего, научусь.

   Его подбородок был с гордостью поднят вверх, мятая шляпа с двумя огромными дырками являлась идеальным дополнением слипшимся, покрывшимся чуть ли не плесенью волосам. На грязной дерюге, подстать декоративной вышивке, зияла дюжина небрежных заплаток. Но чтобы это чучело хоть мало-мальски приобретало человеческий облик, внизу дерюги торчали две почерневшие человеческие ноги в башмаках, которые, наверное, истаптывали уже не одно столетие. Тут прорезался голос у моего кучера:

   — Мистер Айрлэнд, позвольте я отхлестаю этого урода плеткой, чтоб знал, как вести себя с господами.

   — Мэт, не спеши… здесь что-то не так, — и тут я, неожиданно для себя самого продолжая эту глупую ролевую игру, вежливо обратился к «графу»:  — Простите, сэр, а можно узнать, ваши подданные сейчас в замке?

   Оборванец не торопился с ответом, грязной пятерней почесал свой подбородок и… тут случилось совсем уж непредвиденное. Он вдруг резко сорвался с места принялся кружить около кабриолета, прыгая и восклицая:

   — И-и-е-хо-хо!! И-и-я-ха-ха!! Я царь людей и царь зверей! И-и-е-хо-хо!!

   Так он прыгал и скакал, пока один из башмаков не слетел с ноги, скрывшись в кустах. Туда же метнулся и его обладатель. Больше мы его не увидели. Мэтью, по природе своей падкий на юмор, сейчас даже не улыбнулся. Наоборот:  тревожно покачал головой и произнес в мою сторону:

   — Мистер Айрлэнд, вам не кажется, что мы попали в какой-то дурдом?

   Я ничего не ответил, лишь лениво махнул рукой в знак того, что следует продолжать движение. Странно, но настроение Мэта тотчас передалось и мне. Внутри засела невразумительная тревога, и я уже наблюдал приближающийся замок без былого восторга. Хотя утро стояло ясное, солнечное и во всех отношениях добродушное. Со всех сторон замок был окружен высокой монолитной стеной. Построенный еще в средние века, он был неплохо приспособлен для длительных осад. Сколько же этих осад случилось в его реальной истории — возможно, удастся узнать из архивных записей, если таковые существуют. Когда мы подъехали совсем близко, то замок превратился в настоящую крепость, нависшую над жалким человеческим взором. И тогда только в мою душу пришло некое успокоение от сознания правильно сделанного выбора:  несомненно, вложенные деньги стоили того, что ими оплачено. Я громко назвал свое имя и дежурный привратник с помощью лебедки поднял массивную железную дверь, сделанную в виде решетки. Ну, самое настоящее средневековье!

   Скажу честно:  если бы сейчас за воротами я увидел еще одного пляшущего оборванца, который стал бы утверждать, что он управляющий поместьем, заодно царь зверей и людей и всех обитающих на планете насекомых, я тут же развернулся и поехал бы прочь. Но к счастью, привратник был вполне прилично одет, даже слегка нам улыбался. От этой улыбки даже мой угрюмый кучер Мэтью слегка подобрел.

   — Мэт, подожди меня в кабриолете, думаю, я ненадолго.

   Оказавшись во дворе, я принялся было разглядывать внутренний антураж своего будущего владения, но так и не успел ничего осмыслить из увиденного:  ко мне тут же подбежал дворецкий в привычной для нашего времени праздничной ливрее, представился каким-то скучным именем, которое я даже не пытался запомнить, и респектабельно сообщил:

   — Господин граф уже с раннего утра ждет вас, мистер Айрлэнд. Прошу вас, следуйте за мной.

   Сказав эту наверняка уже тысячу раз произносимую формулу обращения к гостям, он учтиво поклонился и повел меня сквозь запутанный лабиринт каменных коридоров к апартаментам графа Каллистро, потомка древнего английского рода Ланкастеров.

   — А… — я остановился в нерешительности, — вы уверены, что граф именно у себя в кабинете, а не гуляет сейчас где-нибудь… например, поблизости в лесу?

   Я был так сильно сбит с толку утренним инцидентом, что вопрос вырвался как-то сам собой. И тотчас мне стало стыдно за собственную глупость. Дворецкий остановился, лишь на секунду задумался и чуть заметно пожал плечами.

   — Минуту назад был у себя. Пройдемте.

   Прежде чем попасть в покои настоящего графа, пришлось миновать целую анфиладу роскошно убранных комнат и один огромный зал с гигантскими зеркалами, в которых успели промелькнуть минимум десяток моих отражений:  и я на мгновение вообразил себя вездесущим. Манящая неизвестность, дорогая мебель, яркие, кричащие красками гобелены постоянно отвлекали мой взор, и в какой-то момент я вдруг подумал, что цена за поместье со стороны Каллистро явно занижена. С чего бы? Вместо ожидаемого внутреннего удовлетворения вновь пронеслась тень едва уловимой тревоги. Где-то в воздухе, что ли…

   Может, старческая усталость от самого бытия и, как следствие, пренебрежительное отношение к материальному эквиваленту этого бытия сделали графа несколько равнодушным к деньгам? Почему-то эта глупая версия тогда мне показалась достаточно убедительной. И я, идиот, помню, еще порадовался в душе, что удалось заключить столь выгодную сделку, да еще с кем — с представителем бывшей королевской династии! Вот поистине самозабвенная радость идиота, сравнимая лишь с радостью непутевой мышки, учуявшей запах того самого бесплатного сыра!  

   Наконец я имел счастье увидеть графа. Слово счастье пишу без кавычек, так как в то время в моей голове никаких кавычек не существовало. Восприятие окружающих вещей было как у наивного ребенка:  как слышится, так и пишется, как видится, так и разумеется.

   Короче, граф… Он находился в объятиях вздутого роскошного креста и на мое появление отреагировал лишь легким поворотом головы. Одет был довольно скромно:  сероватого цвета сюртук, кажется, из велюра, того же покроя штаны — без приторной пестроты и ярких тонов, что любили средневековые сюзерены. Его взгляд был утомлен и холоден — точно остывшим от старости и ко всему равнодушен. Исхудалое лицо уже успело покрыться темной паутиной морщин. Глубоко впалые глаза вряд ли кому могли показаться красивыми. Честное слово, если бы я случайно встретил этого господина на улице, ни за что не присудил бы ему графский титул. Наконец, он поднялся и чуть заметно кивнул головой:  этак, снисходительно…

   — Не люблю пышную церемониальность знакомства, — голос его скрипел, вяло и приглушенно:  ленивая игра смычка на расстроенных струнах человеческой речи. — Поэтому, мистер Айрлэнд, перейдем непосредственно к делу, довольствуясь тем, что мы заочно уже достаточно много знаем друг о друге.

   Я кивнул в знак полнейшего согласия. Меня в данную минуту интересовала только сделка, а не персоналии с их трогательной родословной историей. Позже мне показалось, что в разговоре с его стороны чувствуется плохо скрываемое пренебрежение, что вполне логично и законно. Будь я сам именитым дворянином, наверное, беседовал бы еще более хлестким тоном с проходимцем-промышленником, выходцем чуть ли не из люмпенов, нажившим свои капиталы лишь на благосклонности не предсказуемой никем Фортуны.

   — Так вот, — продолжал граф, уже совершенно не глядя в мою сторону. — Могу вам обещать, что даже при самом небрежном и бестолковом правлении Менлаувер будет приносить дохода как минимум десять тысяч в год. А при умелом ведении дела эта цифра может оказаться в полтора-два раза выше. Посмотрите мои документы и убедитесь, они хранятся у дворецкого… Но это потом. А сейчас, мистер Айрлэнд, считаю своей обязанностью лично показать вам этот замок и познакомить с прислугой. В настоящее время их штат состоит из шестнадцати человек. Уже через несколько дней вы будете вправе сократить или дополнить это число, или же уволите всех и наберете себе новых слуг:  как вам заблагорассудится…

   Я слушал его молча, с напускной покорностью, играя роль услужливого покупателя, ни в чем не переча и якобы во всем соглашаясь. Молчание способно имитировать любое душевное состояние. Иногда его старческие рассуждения меня просто забавляли, но многое из его высказываний я вынужден пропустить, дабы не утомить этим ни себя, ни будущих читателей моих строк. Кабинет Каллистро был расположен окном прямо на восток, и утреннее солнце всем своим естеством проникло внутрь, зацепившись лучами за белоснежную тюль, отчего та долго сверкала и искрилась, пока в природную живопись не вползла тень далекого зловредного облака.

   — Сэр, а вы случайно не знаете, что за оборванец разгуливает неподалеку от замка? — я решил несколько разрядить чересчур официальный тон нашей беседы. — Вы не поверите, но он представился вашим именем. Здесь что, так шутят?

   — Моим именем? — Каллистро протянул было к себе руку с сигарой, но та так и повисла в воздухе.

   — Да, еще сказал, что он царь всех зверей и всех людей. Я, разумеется, ценю экзотику…

   И тут впервые раздался его громогласный хохот — ничем не отличимый от хохота маленького ребенка. Граф плюхнулся обратно в кресло, сигара выскользнула из пальцев и скрылась из виду. Тут же придя в себя, Каллистро скороговоркой поспешил объяснить ситуацию:

   — Не обращайте внимания, это Чарли, местный юродивый, — из него вырвалось еще несколько смешков, после чего граф заговорил с былой серьезностью:  — Он сошел с ума еще в девятилетнем возрасте, когда на его глазах убили отца и мать. С тех пор ходит в грязных рубищах, представляется прохожим то графом, то герцогом, но чаще каким-нибудь английским королем, причем, умершим еще несколько веков назад. Каждую Пасху он регулярно ходит в храмы и там уже перевоплощается не меньше, чем в Иисуса Христа. Кстати, он хорошо поет. Стоит ему кинуть несколько монет и услышишь целую балладу. Уж будьте к нему снисходительны… мистер… Айрлэнд.

   На последних двух словах граф резко сменил интонацию, и снова я до неприязни в груди почувствовал некое пренебрежение к самому себе. Следующие полчаса он водил меня по замку, показывая множество комнат и будуаров, начиненных самой изысканной меблировкой, в тонкостях которой я, сказать откровенно, не очень-то разбирался. Стены были одеты в расписные турецкие ковры и знакомые каждому англичанину гобелены. Почти вся прислуга располагалась на нижнем этаже, и когда мы туда спустились, мне довелось увидеть десятка полтора незнакомых лиц. Премилое общество. Морды и мордашки. Первый термин относится к мужчинам, второй (соответственно) к женщинам, среди которых нашлась парочка вполне смазливых.

   Особенно мое внимание привлекла детская комната, в которой сидела маленькая девчушка Лули и играла в куклы. Все бы ничего, да вот только кукол было такое огромное количество, что из них можно собрать целую роту, не меньше. Каллистро объяснил мне, что Лули является внучкой здешней экономки, миссис Хофрайт, и может играть в свои куклы с утра до вечера, не переставая. Граф назвал имена всех слуг, но запомнить с первого раза какому имени какой облик соответствует было выше моих сил. Впрочем, меня откровенно позабавило их раболепное поведение перед новым хозяином:  все без исключения отвешивали мне излишне низкие поклоны, явно переигрывая свою роль, или же… Становилось даже неловко. Что за театральные архаизмы? Определенно одно:  за стенами этого замка каким-то чудом сохранился дух и быт романтического средневековья, еще не испорченный разнузданными нравами девятнадцатого века.

   Граф Каллистро, о существовании которого я по нелепой растерянности временами начинал забывать, привел меня в чувство своим вопросом:

   — Итак, мистер Айрлэнд, вас устраивает цена за поместье?

   Я сделал искусственную паузу перед ответом, желая убедить графа в том, что долго взвешивал свое решение, и коротко произнес:

   — Вполне.

   — Тогда осталась незначительная мелочь:  заверить документы у нотариуса. Поверенный в моих делах отправится к нему немедленно, если у вас нет на то возражений.

   Не хватало еще тормозить дело какими-то возражениями! Я тут же согласился, но вдруг заметил, что лицо графа покрылось зыбким налетом невнятных чувств. Казалось, он сильно о чем-то задумался. Он несколько раз кинул короткий взгляд в мою сторону, видимо, желая что-то сказать и в то же время не решаясь.

   — Видите ли, мистер Айрлэнд, есть одна маленькая проблема… да впрочем, вся наша жизнь есть ни что иное, как нагромождение этих самых проблем…

   Неплохое философское вступление, но я так и не понял, к чему он клонит.

   — Этот замок, — продолжал граф, — имеет свои традиции, которые свято соблюдают все его владельцы на протяжении уже многих веков. Менлаувер чаще всего переходил по наследству от отца к сыну, но несколько раз был перепродаваем, меняя фамилию своих хозяев, и все… подчеркиваю — все без исключения с почтением относились к завещанию барона Маклина. Надеюсь, слышали о таком?

   — Основатель замка. Говорят, он был ненормальным. — В этих словах я выложил все, что знал.

   Граф опять задумался. В лучах утреннего света передо мной сверкнули два изумруда, и только теперь я сообразил, что это был цвет его глаз.

   — Впрочем, называйте его как угодно, бог с ним. То, что он являлся странноватым чудаком, вполне вероятный факт, если учесть, что все мы таковыми являемся. Да ему это и простительно:  ведь жил-то еще в тринадцатом веке и, согласно преданиям, всю жизнь увлекался магией, прослыв в свое время знаменитым колдуном… Во всяком случае, так гласит легенда.

   — Уверен, что если бы он жил еще в тринадцатом веке до Рождества Христова и основал этот замок, то легенда несомненно приписала бы ему ранг падшего ангела, сошедшего с небес или скинутого оттуда в междоусобице тамошних обитателей. А в летописи было бы написано следующее:  «он создал Менлаувер лишь движением мысли, не пошевелив при этом ни единым перстом».

   Совершенно игнорируя мою саркастическую реплику, граф Каллистро продолжал собственную мысль:

   — Так вот, помимо всего прочего барон Маклин являлся неплохим художником и собственноручно написал несколько портретов, повесив их в гостиной. Перед своей смертью он категорически заклинал всех будущих владельцев замка, чтобы никто из них не посмел снимать его произведения со стены и не делать им никакого вреда. И уже более шестисот лет, сохраняя первозданные краски и тона, эти портреты находятся на том месте, где были увековечены первым хозяином этого замка. Лишь горничной изредка позволяется стирать с них пыль.

   …он закончил? Или еще нет? Во всяком случае шла затяжная пауза. Он искоса пытался уловить мой взгляд, не выражающий абсолютно ничего. А мне хотелось от всего сердца рассмеяться, честное слово! И только высокое светское положение моего причудливого компаньона, именуемого графом, не позволяло поддаться этому внутреннему порыву.

   — Да бог с ними, с этими портретами! Пусть висят. Мне-то какое дело? Было бы из чего делать проблему!

   — Вы хотите на них взглянуть, мистер Айрлэнд?

   Я устало передернул плечами.

   — Да нет, не к спеху…

   — Вы должны на них взглянуть. И только тогда примите окончательное решение, — в голосе графа появилась повелительная интонация. Два изумрудных камня на миг исчезли под веками и появились вновь, уставленные прямо в мою сторону.

   — Ну хорошо, пойдемте.

   Миновав тяжелую габардиновую портьеру, мы оказались внутри гостиной, и я бросил испытывающий взгляд на стены, уже приготовив к делу свой острый язык циничного критика какого бы то ни было искусства. В ту же минуту язык мой налился свинцом и не желал даже пошевелиться. Я ожидал увидеть что угодно:  откормленные физиономии английских королей, портрет самого Маклина, его любовниц, друзей-колдунов или подруг-ведьм, даже рисунки каменного века, но на самом деле увидел нечто сложновразумительное для ума и туговоспринимаемое для чувств. Какие-то секунды даже терзали сомнения:  испугаться, рассмеяться или молча удивляться? Почему-то предпочел последний вариант. Увы, мое ленивое бездарное перо вряд ли окажется способным доходчиво передать  ИСПЫТАННОЕ  мною в первые мгновения. Постарайтесь сами поярче вообразить это в своей фантазии и, возможно, вам удастся пережить хотя бы долю чувства пережитого мной.

   На первом из «портретов»  была изображена… как бы пикантней выразиться… короче, крупным планом там находилась морда свиньи. Не подумайте только, что речь идет о неком человеке, опустившимся до скотского образа. Я имею в виду настоящую свинью, которая бегает в сарае, если мне не изменяет память, на четырех коротких ногах. Но здесь… глаза у нее, как у современной женщины, были обведены тушью, в ушах блестели золотые кулончики, а шею обрамлял белый гофрированный воротник. Свинья слегка улыбалась своей омерзительной поросячьей улыбкой, благодаря чему у нее во рту… (извиняюсь:  в пасти) просматривалось несколько позолоченных зубов — надо полагать, вставленных.

   Немного остыв от первого впечатления, второй портрет я уже разглядывал более равнодушно. Нарисованный там волк оделся (или был кем-то одет) в пунцового цвета пиджак, явно не под цвет его шерсти, со шляпой на голове и галстуком, аккуратно повязанным вокруг худой шеи. Казалось, его глаза — маленькие искрящиеся угольки — смотрят прямо мне в лицо. Уши несколько комично торчали из-под шляпы, будто волк к чему-то прислушивается. Я отвел несколько обескураженный взгляд, и он сам собой скользнул по третьему портрету, из которого в наш реальный мир смотрела морда бурого медведя. Этот был одет почти в королевское одеяние:  платье из муаровой ткани, пышное и расшитое узорами всевозможных расцветок. Медведь почему-то был в очках. Как мне показалось, его лицо (что-то слово «морда» не очень-то сюда вписывается) выражало равнодушие, даже апатию.

   Четвертым был портрет рыси в современном (странно!) смокинге и с цилиндром на голове. Вот только одно было сложно понять:  то ли рысь, подобно счастливой свинье, улыбалась, радуясь жизни, то ли на кого-то скалилась, обнажив саблеподобные клыки. Возможно, и то, и другое для нее было однозначно.

   Да-а… Всякая критика стыдливо смолкала. В тот момент у меня просто не находилось слов выразить собственное мнение.

   На пятом по счету полотне был изображен бегемот с дымящейся во рту трубкой и в полосатой ночной пижаме. Автор так умело смог передать бегемоту умный задумчивый взгляд, что казалось, в его голове происходят сложные математические вычисления. А завершал этот экстравагантный вернисаж портрет какого-то плешивого кота. Бедняге, видать, не досталось приличного одеяния, и он довольствовался простой власяницей, которая небрежными лохмотьями свисала с его худых плеч. Кот, похоже, дремал с открытыми глазами, его старческие усы уныло свисали ниже подбородка.

   Я так увлекся живописью легендарного Маклина, изучая тонкости его художественного стиля, что на время совершенно позабыл о присутствии графа Каллистро, а он уже несколько минут внимательно наблюдал за выражением моего лица. Оно оставалось беспристрастным, чего, конечно же, не скажешь о чувствах, под ним скрываемых. Первоначальное недоумение быстро сменилось подозрением в чьем-то бездарном розыгрыше.

   — Вы уверены, граф, что эти… извините за выражение, «шедевры» висят здесь уже более шестисот лет и были собственноручно созданы основателем замка? — вопрос получился бесхитростным и очевидным. Думаю, любой на моем месте в первую очередь задал бы его.

   — Абсолютно… — глубокая мысль, заключенная в коротком слове. — Итак, мистер Айрлэнд, вы остаетесь при своем решении? Вы понимаете, что я не имею права заключить с вами сделку, пока вы не поклянетесь соблюдать завещание барона Маклина, и ни при каких обстоятельствах не снимите эти портреты со стены?

   Мне вдруг захотелось радостно воскликнуть:  «Ну я же говорил! Этот барон был ненормальный! Старый, выживший из неправильно повернутых мозгов маразматик!» Но вслух произнес совсем другое:

   — Пускай висят… мне-то какое дело? Скажу вам откровенно:  я бы и сам их не стал снимать даже без этого чудаковатого завещания, — а ведь и действительно, в тот момент была откровенность, — прелюбопытный художественный стиль, должен заметить…

   Он снова игнорировал неуклюжую иронию моих слов и серьезно кивнул головой.

   — Итак, вам понравился замок?

   — Вполне. Надеюсь, нет больше никаких проблем для нашей сделки, господин граф?

   Наступила неопределенная, беззвучная и бесцветная пауза, характер которой невозможно было разобрать. Лицо Каллистро, будто уходя от разговора, повернулось в сторону коридора и впало в задумчивость. Вообще, что за манера совершенно игнорировать некоторые мои вопросы? Со своими слугами он, конечно, имел право так поступать. Но я как-никак будущий хозяин замка и плачу ему хорошие деньги! Интересно, куда он сейчас смотрел? Там, вроде, находился спуск в подвальные помещения. Он так и не произнес ни «да», ни «нет», испытывая тем самым мое терпение. Я не выдержал и первым возобновил диалог, подавляя раздражение в голосе:

   — Быть может, барон Маклин, оставил какое-нибудь другое завещание? Наверное, помимо своего увлечения магией и живописью, он еще, к примеру, был выдающимся скульптором. И сейчас, выйдя в сад, мы увидим скульптуры коров в спортивных трусах или домашних гусей, играющих поварешками в гольф. И эти «святыни», конечно же ни в коем случае нельзя трогать руками! Скажите, граф, вам не приходила на ум банальная мысль, что вас просто мило разыграли. Сказать откровенней — одурачили.

   Будь я на его месте, наверняка вспылил бы в ответ, но Каллистро вроде совершенно не расслышал мои слова, неожиданно задав вопрос, к теме ну никак не относящийся:

   — Вы женаты, мистер Айрлэнд?

   — Н-н-нет… а что? — я долго растягивал это «н-н-н», не зная как вырулить с ответом. — Обязан еще и жениться?

   Каллистро сделал неряшливый жест обеими руками.

   — Извините, мистер Айрлэнд… Любопытство, простое любопытство.

   — Так мы можем наконец свершить сделку?

   И вновь наступило молчание, в котором, казалось, секунды две витала почти могильная тишина. Граф не произносил ни «да», ни «нет», его глаза продолжали смотреть в сторону коридора, точно там находилось нечто намагниченное для взора. Его следующей реплики я ждал, наверное, какой-то отрезок вечности.

   — Не хотелось бы, мистер Айрлэнд, чтобы вы считали меня за идиота, но я обязан вам кое-что сказать. И это не завещание барона Маклина, не условие купчей и уж тем более не приказ. Просто маленький дружеский совет…

   При словах «маленький дружеский совет» рука Каллистро мягко легла мне на плечо, и я вздрогнул как от ожога. Сам себе удивляюсь.

   — Помните, — продолжал граф, — когда я показывал вам подвальные помещения, мы прошли мимо одной ветхой двери, закрытой на большой чугунный замок?

   Откровенно говоря, я не старался запоминать все до мелочей, но вроде нечто подобное промелькнуло перед взором.

   — Возможно, там…

   — Старый заброшенный чулан, — сообщил граф. — Вот уже триста лет, как эта дверь находится взаперти. После случая, произошедшего с графом Рэвилем, ни у кого из владельцев замка не поднялась больше рука открыть ее и заглянуть внутрь. Никто туда не входил, и вот вам мой совет:  никогда, ни при каких обстоятельствах не любопытствуйте, что там находится. Держитесь вообще подальше от этого чулана. И пусть та дверь навеки останется взаперти. Повторяю, мистер Айрлэнд, я даю вам простой совет. Не императив. После того, как вы станете полновластным владельцем Менлаувера, никто не посмеет что-либо вам здесь приказывать.

   Я уже еле сдерживал мимику самообладания на лице, все еще надеясь, что граф сейчас сам рассмеется от собственных слов. Но он был серьезен, как туча перед грозой. И, если уж быть откровенным, сейчас он мне сильно напоминал того самого идиота, которым упорно не хотел казаться. Суеверный трепет, сквозивший в его голосе, для моих ушей выглядел не меньше чем дикостью.

   — Надо полагать, в том чулане живет какое-нибудь привидение. И это привидение так сильно занято привидением себя в божеский вид, что его еще пару столетий никак нельзя беспокоить. Я угадал?

   Граф бросил мне в лицо жестокий смиряющий взгляд.

   — Вам не идет ни маска высокомерного сноба, ни бульварного циника. Не прыгайте выше самого себя, мистер Айрлэнд, будьте тем, кто вы есть, — одной фразой он поставил меня на место и продолжил:  — В этом чулане побывало уже несколько людей разных по сословию, разных по духу и даже из разных эпох. Все без исключения покончили жизнь самоубийством. Последней жертвой триста лет назад стал граф Рэвиль. Говорят, он проиграл какому-то итальянскому ломбардцу крупную сумму денег и, надеясь, что в чулане спрятаны сокровища, принялся их там искать. Буквально через пару дней он собственноручно удавился на стене замка. Более того, при непонятных обстоятельствах погибла и его жена… А теперь прошу вас следовать за мной.

   Мы поднялись по вьющейся каменной лестнице на третий этаж и оказались в узком коридорчике, где стелилась длинная ковровая дорожка цвета плескающихся волн. Возникало забавное ощущение, что прямо по коридору протекает небольшая речка. Лакеи, едва завидев наше неторопливое шествие, услужливо кланялись и отходили в сторону. Граф провел меня в свой кабинет, где он любил купаться в мягких креслах, достал с полки небольшую шкатулку и извлек оттуда пожелтевший листок бума… Нет, не бумаги — какого-то пергамента. Он озадачивающе хрустел при всяком к нему прикосновении.

   — Вот, прочтите. Это записка самого Рэвиля. 

   Я повертел в руках этот вынутый из трясины веков документ. Сомнений пока не было лишь в одном:  его историческая ценность являлась неподдельной. И здешние мифы постепенно начинали приобретать реальные окраски. Затем принялся читать вслух:

   — «Послание всем будущим владельцам Менлаувера, составленное собственноручно графом Ричардом Рэвилем за несколько минут до сознательного ухода из жизни…» — я замолчал, пытаясь заглянуть в глаза Каллистро. Оттуда, как и прежде, веяло холодом.

   — Продолжайте, продолжайте…

   — «Уважаемые господа! — читал я далее. — Рука моя дрожит, пульс отсчитывает последние удары. Заклинаю вас всеми богами всех религий, в целях вашей собственной безопасности, никогда в жизни не открывайте дверь в чулан, что находится в подвале, сразу налево от лестницы. Пусть на веки веков там висит тяжелый замок и будет закрыт вход всякому любопытствующему. Не повторяйте наших горьких ошибок. Убеждаю вас и прошу об этом, заботясь лишь только о вашем благополучии. Передайте это послание своим детям, а те пусть передадут следующему роду…»

   Все. Конец. Коротко, но доходчиво. Что-то происходящее все менее и менее становилось похожим на розыгрыш. Я вдруг со внезапной ясностью понял, что и автор послания, и его хранитель были заражены суеверным страхом перед… черт поймет чем. Внизу пергамента стояла готическая роспись и дата:  13 мая 1564 г. Отдавая назад графу сей ветхий манускрипт, я сделал для себя еще одно весьма паршивое открытие:  в какой-то момент почувствовал, что и сам поддался упадническому настроению. Не сказать, чтобы начал верить в населенный чертями и ведьмами инфернальный мир, но…

   Я усердно пытался сообразить, что же «но…» — увы, соображения, сообразительность и сама соображаловка были окончательно сбиты с толку. Вмиг мне показалось, что я нахожусь уже не в современной прогрессивной Англии, а как в яму провалился минимум на полтысячелетия в прошлое, где вокруг — одни древние тайны, завуалированные  не проницаемым ни для ума, ни для взора туманом старобытности. А в старину, как известно, люди как-то умудрялись жить с плоской землей под ногами и твердым небом над головой. Там еще не было ни законов естествознания, ни тех, кто бы занимался этими законами. Зато полным-полно водилось тех кто с рогами, тех кто с копытами и тех кто с хвостом. А подобного рода чуланов, подвалов, смрадных подземелий и мрачных лесных трущоб — их обиталищ — вообще не счесть.

   Тьфу на этот вздор!!

   Я усердно тряхнул головой, надеясь разболтать в ней лениво уснувшие мысли.

   — Послушайте, граф. Динозавры, как мне известно, вымерли шестьдесят миллионов лет назад, мамонты — лет тысяч пятнадцать-двадцать. А всякие ведьмы, домовые, эльфы, тролли и все их родственники вымерли всего лишь лет за двести до нашего времени… Вы думаете, кто-то еще остался?  

   Вместо ответа Каллистро задал свой вопрос, казалось бы, совершенно не относящийся к теме нашей беседы:

   — А вам, господин Айрлэнд, никогда не приходило в голову, что цена за поместье слишком занижена с моей стороны?

   — Да, впрочем…

   — Не виляйте душой. И не думайте, что наткнулись на глупого старика, потерявшего способность здраво оценивать окружающие вещи, — после этой довольно-таки едкой реплики Каллистро будто сбросил одну из своих масок. Он вольготно развалился в кожаном кресле, подставив свое старое лицо омолаживающим лучам дневного солнца. Все, что он говорил далее, говорил уже совершенно не глядя в мою сторону: — Двое из потенциальных покупателей даже разговаривать со мной не стали, как только узнали то, что знаете сейчас вы. Я мог бы вообще скрыть все эти тайны и чудаковатые завещания, если б захотел… Но у меня есть один пагубный недостаток!

   — Какой же? Если не секрет.

   И тут он наконец глянул мне в глаза.

   — Я честен, мистер Айрлэнд.

   Вообще-то забавная ситуация. Давно в такую не попадал, вернее — не попадал никогда. Время от времени я тайком всматривался в лицо графа, еще не потеряв надежду, что он мимикой выдаст свои истинные чувства. Но всякая его мимика уже давно застыла в потресканном морщинами изваянии старости.

   — И что же в этом прокл`ятом или пр`оклятом чулане может находиться такого, что заставляло бы людей идти на самоубийство? Вы хоть сами в это верите? — более изящных вопросов мне в голову не приходило, так что пришлось задавать очевидные.

   — Повторяю вам, мистер Айрлэнд, дверь в чулан заперта уже триста лет. Черепаха — и та сдохла. А что же там внутри:  дай Бог ни мне, ни вам, никому другому так и не узнать.

   Поначалу я откровенно не понял, при чем здесь только что упомянутая черепаха. Потом, кажется, сообразил. Но во всем остальном — полнейший мрак неясности. Этакий мистически-романтический абсурд. Внутренняя антиномия чувств и помыслов на пару минут ввела меня в состояние тупиковой меланхолии, где вялая воля не может уже принять ни одного вразумительного решения. Всю свою сознательную жизнь я общался с просвещенными трезвомыслящими людьми, и немудрено, что заразился от них изъяном прагматизма. И как мне теперь прикажете реагировать на все услышанное здесь? Как бы вы поступили на моем месте? Отказываться от столь выгодной купчей из-за пожелтевшей бумажки да деревенских предрассудков?

   Когда я произносил нижеизложенную реплику, мой голос был спокойным, деловым, почти дружественным:

   — Хорошо, граф. Если помимо так сказать «портретов» руки барона Маклина и закрытого для всех веков и родов чулана замок больше не содержит никаких загадок, то для его приобретения мне не мешает ни первое, ни второе условие.

   Он лишь молчаливо пожал мне руку. И когда в моей руке оказалась его старческая ладонь, она выглядела такой холодной, что я вновь вздрогнул как от ожога. Таким холодным может быть только тело трупа. Уже находясь за пределами замка, я столкнулся с озабоченным взором своего верного кучера Мэтью.

   — Мистер Айрлэнд, извините меня, подлеца, что вмешиваюсь не в свое дело, но…

   — Свое «но» будешь лошадям рассказывать! Излагай в чем дело, только коротко!

   Мэтью, как добропорядочный слуга, уныло потоптался на одном месте, демонстрируя тем самым свое «недостоинство», потом окатил меня с ног до головы ледяной фразой:

   — Не стоит вам покупать этот замок, мистер Айрлэнд…

   И тут я позволил себе взорваться, от чего так терпеливо сдерживался в присутствии графа.

   — Мэт! Неужели еще ты будешь действовать мне на нервы?! Что?!.. Скажи, что тебе здесь не нравится?!

   Кучер втянул голову в плечи и принялся перетаптываться на месте еще с большим усердием.

   — Я человек недалекий умом…

   — Знаю! Поэтому и работаешь у меня простым кучером.

   — Но душа моя всегда предчувствует неприятности. Это мне еще от деда досталось, знаменитого Мельхюазля, лесного пророка. Да, мой дед был человеком, о котором слагали легенды, хотя  и простым пастухом. Нечисто это место… нечисто…

   — Что?! Что здесь не так?!

   — Посмотрите вокруг, мистер Айрлэнд. Обратите внимание на туман. Вы видели когда-нибудь, чтоб туман стелился так близко к земле словно покрывало?

   — Это атмосферное давление, Мэт! Ты слышал когда-нибудь об атмосферном давлении?

   Мой кучер от природы был слегка глуховат, и мне частенько приходилось кричать на него не в качестве нарекания, а просто, чтобы слова достигли его слуха. Мэт, о давлении даже если и слышал, мне об этом не счел нужным сообщить. Он для чего-то осторожно оглянулся назад и как-то украдкой посмотрел на привратника Хортса.

   — Видите этого человека, мистер Айрлэнд? Не нравится он мне. Странный взгляд, странные повадки, темная душа…

   Было совсем нежарко, но я почувствовал, что весь вспотел. Одежда противно липнет к телу, под мышками уже бегут ручьи, придавая моей парфюмерии суррогатный болотный запах. Я достал платок и вытер влажное лицо. А Мэт тем временем, используя все доступное его интеллекту красноречие, продолжал:

   — Он так внезапно глянет на меня и отвернется, глянет и снова отвернется… Все время, как я здесь стоял, ожидая вас, он многократно глядел в мою сторону и такое же количество раз отворачивался. Очень, очень странный человек…

   — Странный человек, странный замок, странно светит солнце, странно воет ветер, цвет травы тоже странный. Что еще нашел ты здесь странного, Мэт? Прошу тебя, поехали домой!

   Но мой кучер не унимался:

   — Еще, мистер Айрлэнд, вспомните того юродивого, что мы встретили по пути сюда…

   — Да мало ли сумасшедших бродит по всей Англии?! — я уже от души рявкнул на него. — Их полно и в Лондоне, и в Манчестере, и в Глазго, да где угодно! Почему-то все эти места у тебя «не странные», а здесь тебе все «странно»? Едем, я сказал!

   — Простите, мистер Айрлэнд, я сказал много глупостей…

   — Да, Мэт, сегодня ты превзошел самого себя в изречении всяких глупостей!

   — Просто душа моя чувствует…

   — Хорошей плетки твоя душа давно не чувствовала!

   Под недовольное ржание лошадей кабриолет тронулся с места. Мое тело погрузилось в приятную дорожную тряску, чувства размякли, а ум  произнес сам в себе:  «почему в этом мире столько красивого невежества и столько скучного благоразумия?» Ум мой имел пагубную привычку задавать вопросы, на которые сам же не мог ответить. Менлаувер канул в мутную зелень тамасских лесов. Его башни еще долгое время величественно возносились высоко над землею, точно были не от мира сего и к земле этой отношения никакого не имели. Сизые облака терлись своими телами о твердое небо, рвались в клочья и, не имея плоти, как духи исчезали в небытие. Облака всю жизнь казались мне просто иллюзией природы, нарисованной фантазией  гуляющих по небу ветров. Помню, еще в далеком детстве я часто спрашивал свою мать:  «мам, когда произойдет то-то или то-то?», она отвечала мне:  «когда сможешь подержать в руке кусочек облака, сказанное тобой сбудется». Что можно было смело читать, как:  «глупый ребенок, то, о чем ты говоришь, вообще не может быть». А я и впрямь был глупым:  нет чтобы разобраться в метафоре, выбегал на улицу, подставлял свои ладони к небу и подолгу ждал, когда же наконец сверху отвалится хоть малюсенький кусочек хоть самого невзрачного облака.

   Мэтью, кажется, на меня немного обиделся. Беспощадно стегал лошадей, те ускоряли свой шаг, в своей лошадиной наивности полагая, что смогут таким образом убежать от его кнута, а кабриолет от этого только сильнее трясло. И мне это нравилось. Вдруг раздалось такое ржание, что лошади повставали на дыбы, и я уже приготовился рявкнуть на кучера, чтобы тот не сходил с ума. Но Мэт меня опередил:

   — Ах, ты поганец!

   Кому была адресована реплика, первые мгновения я даже не мог сообразить. Сказать такое мне Мэт мог только в состоянии реально свернутых мозгов. Резкое торможение подкинуло меня с сиденья и я буквально вывалился наружу, поняв наконец в чем дело. На самую середину дороги внезапно выскочил Чарли — тот самый юродивый, которого мы повстречали на пути к замку. Уж эти заплатки на грязной дерюге да шляпу с двумя большими дырами я запомнил минимум на полжизни. Таких оборванцев даже на помойках беднейших городских кварталов не увидишь.

   — Мистер Айрлэнд! Позвольте, я наконец отстегаю как следует этого сволоча! — мой кучер уже замахнулся кнутом. — Будет знать, как своей неумытой рожей господам дорогу загораживать!

   — Подожди, Мэт. Это же просто больной.

   Наши реплики пронеслись сквозь уши Чарли, как ветер сквозь решето. Он стоял как ни в чем не бывало, будто являлся хозяином положения, улыбался во весь рот и постоянно чесал свою поясницу. Я почувствовал, что тоже начинаю закипать.

   — Чарли, в чем дело? А ну быстро уйди с дороги! На тебе немного денег, — и я снисходительно бросил несколько монет к его ногам.

   Монеты Чарли не заинтересовали. По всей видимости, он был бессребреником. И тут он громко крикнул:

   — Господа, порадуйтесь вместе со мною! Я поймал дракона! Живого! Настоящего!

   Тут только я заметил у него за спиной мешок, в котором барахталось нечто живое. Предположительно — дракон. Мы с Мэтью как-то озабочено переглянулись. По-видимому, ни в мою, ни в его голову в этот момент не пришла реплика достойная той, которую мы только что услышали. Чарли тем временем продемонстрировал нам свой рваный мешок, из дыры которого торчала и дрыгалась одна из лап «дракона», как две капли воды похожая на куриную. Мешок был торжественно развязан и юродивый достал оттуда ощипанного хромоногого петуха, наверняка спертого в ближайшем деревенском курятнике.

   — Вот! Я охотился за ним полжизни! Красавец, а? Господа, теперь хочу я вас спросить:  у кого из вас двоих хватит смелости сразиться с моим драконом и одолеть его в честном бою?

   Мы с кучером снова переглянулись. Несчастная птица, хромая на одну лапу, пыталась уковылять обратно к курятнику, но Чарли  тут же ее хватал и ставил на место. Он, как импресарио поединка, важно расхаживал взад-вперед, один из его рваных башмаков едва не слетал с ноги. Грязные, немытые годами пальцы, торчащие наружу, наводили на воспоминания о существующих где-то неграх. Впрочем, нет — у тех ноги и то светлее выглядят.

   — Господа, я вами поражен! Вы трусите? Вы онемели при виде столь грозного чудови…

   Ему не дано было договорить. Кнут Мэтью внезапно хлестнул по его спине, оторвав одну из заплаток.

   — Пшел вон, мразь! — и Мэт тут же добавил еще пару ударов.

   Чарли завизжал, сорвался с места и даже нечаянно наступил на своего дракона, а тот, истерически кудахтая, скрылся в ближайших кустах.

   Вся эта сцена вместо того, чтобы меня развеселить, произвела эффект прямо противоположный — повергла в омерзительное состояние апатии ко всему существующему миру. Остаток дороги мы ехали молча, лишь единственный раз Мэт обернулся и виновато произнес:

   — Мистер Айрлэнд, извините, я наверное погорячился.

 

                    *                   *                   *

 

      Сделка с графом Каллистро была наконец совершена. Резина тягучего времени лопнула. И через пару дней я стал новым владельцем Менлаувера. Еще как минимум неделя понадобилась для того, чтобы хоть мало-мальски освоиться в этом трехэтажном каменном чудовище с четырьмя высотными башнями вместо голов и множеством роскошных комнат вместо внутренностей. Замок для того, кто впервые в него попадал, выглядел настоящим лабиринтом. Его основатель (ох, как не хочется упоминать его имя, но придется, и неоднократно), видать, задумывал сотворить восьмое или девятое по счету чудо света. Малость не дотянул, надо сказать.

   Имена всех слуг я так и не запомнил, да впрочем, знать всех и не требовалось. По поводу хозяйственных вопросов достаточно было обратиться либо к дворецкому Голбинсу, либо к экономке миссис Хофрайт. Как я понял, подлинными владельцами замка являлись эти двое и с барской легкостью отдавали распоряжения всем остальным. Мне не хотелось рушить сложившиеся здесь традиции:  пусть все остается как было, во всяком случае до тех пор, пока они не запятнают себя каким-либо подозрением.

   Помню, первые дни жизни в Менлаувере моим излюбленным занятием было подниматься на одну из четырех его башен и почти что с царственной высоты созерцать наш бренный мир — обремененный, наверное, в большей степени собственным существованием. Зеленеющее одеяло лесов раскидывалось во все стороны света и согревало землю, если не теплом, то по крайней мере своей красотой. Стена замка, вычерчивая правильный четырехугольник, служила границей нашего маленького каменного царства и создавала разительный контраст извечной матери-природе. Она серым монолитом возвышалась над всеми ее владениями. Я любил контрасты и многотональные цвета лесных массивов, поэтому мог часами любоваться картиной самого непревзойденного и искусного в своем ремесле Художника. Кое-где из океана зелени выглядывали пестрые островки близлежащих деревень — нонсенс разумной жизни на фоне первобытного хаоса.

   А по вечерам в нашем мире расцветала тьма — тогда на небе кто-то от скуки зажигал звезды, наивно полагая, что их призрачное мерцание служит людям надежным освещением в непроходимых дебрях ночи. К утру все звезды гасли — наверное, тоже от скуки. И возникала увлекательная иллюзия, что из-за горизонта начинает выглядывать  огромный светящийся глаз некого подземного чудовища. Тогда желтые и фисташковые прямоугольники засеянных полей — зримый эквивалент моих будущих доходов — загорались мнимым огнем утреннего пожара, уж не счесть какой раз приходящего на нашу землю.

   В такие минуты меня посещало глубокое внутреннее удовлетворение от гармонии собственного бытия:  некая помесь самодовольства, тщеславия и присущего каждому чувства прекрасного. Душа готова была воспевать дифирамбы, только не понять — чему именно. Кажется, самой жизни. Да, у меня имелись все компоненты земного счастья:  имя, деньги (теперь уже и замок с прилегающими землями), стабильный годовой доход и неплохое здоровье, дополняющее относительно молодой возраст. Есть люди, которые верят в существование какого-то «счастья небесного». Не понимаю, о чем они говорят, но мне в тот момент вполне хватало того, что я имел.

   Сейчас, уже поздним числом, склонившись над своими листами, исписанными халдейским почерком, я иногда думаю:  если бы в нашей дикой вселенной существовала реальная возможность путешествия по времени, если бы каким-нибудь способом можно было заставить стрелки часов двинуться вспять и снова попасть в те дни, я бы, не раздумывая ни секунды, плюнул на земли, доходы, собственную репутацию и убежал бы от этого места на самый край Англии. Я бы даже согласился превратиться в нищего, одеться в рубища и ходить вместе с Чарли, отлавливая «драконов» по деревенским курятникам.

   «Если бы, если бы, если бы…» — излюбленная реплика отчаяния и безвыходности. Что толку теперь об этом говорить, причиняя себе лишнюю и бессмысленную боль?

   Не помню точно:  кажется, дней десять-двенадцать после покупки Менлаувера, я решил лично проехать по собственным владениям. Хозяину полезно бывает вспомнить, что у него есть хозяйство. Если не из делового усердия, то хотя бы от безделья жителям близлежащих деревень надо было показать лик их нового господина. И в этот вояж я не взял с собою никого, кроме молчаливого, преданного и во всем послушного Винда.

   Лошадь долго шла медленным аллюром по проселочной дороге, благодаря чему у меня появилась возможность ближе познакомиться с естественной живописью местных лесов:  оценить стройность сосен, продегустировать пахучесть ветвистых кедров и в заключение сказать самому себе:  «когда-то здесь будет прекрасная охота». И вот же судьба-злодейка со своей черной иронией! Слова эти оказались пророческими. Одного только в тот момент я не мог предвидеть:  кто станет охотником, а кто будет выступать в роли жертвы. Впрочем, не хочу забегать вперед, ломая последовательность повествования:  постараюсь рассказать все по порядку.

   Итак, миновав несколько деревень и лишь бегло познакомившись с некоторыми крестьянами, я оказался скованным со всех сторон частоколом неприветливых деревьев, и уже не мог сообразить:  в своих владениях нахожусь или по простительному неведению посягнул на чужие. Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что совершать в одиночестве такие дальние прогулки, в общем-то, небезопасно. Этот инстинкт по сути являлся атавизмом, унаследованным нами еще от животных, но иногда порождал разумные мысли. Винд подо мной постоянно фыркал, высказывая тем собственную обеспокоенность. Я ласково потрепал его за гриву и спросил:

   — Что, захотелось домой?

   В лесу стояла напряженная тишина, затаившийся ветер перестал дышать в лицо и чего-то выжидал. Винд несколько раз кивнул и тут же настороженно замер:  где-то совсем поблизости заржала еще одна лошадь. На всякий случай из возможных вариантов я приготовился к худшему:  лесные грабители. «Это весело… это уже приключения…» Я потрогал свой пистолет под камзолом и тихо пустил коня в сторону источника звука. Узкая лесная тропинка как-то внезапно сделалась устьем обширной поляны, на которой…

   В одно мгновение я вдруг понял, что всю жизнь мечтал, чтобы меня кто-нибудь ограбил. Именно в лесу. Именно на этом месте. И именно таким очаровательным способом. Даже улыбнулся столь приятной мысли. На поляне паслась каурая лошадь с весьма привлекательным наездником, точнее — наездницей. Юная совершенно незнакомая мне леди в темной амазонке с капором, украшенным голубой ленточкой, повернулась в мою сторону и с полминуты смотрела, не производя ни звука, ни движения. Моя рука, все еще сжимающая этот дурацкий пистолет, резко одернулась, смущенно скользнула к поводьям, произвела еще несколько несуразных движений и вместе с остальным телом замерла в нерешительности…

   Через какое-то время взаимное молчание уже стало пугающим. Я боялся своей… внезапной робости. Юная леди, возможно, боялась… меня. Первая мысль, пришедшая в голову, была очевидна:  вряд ли одинокая беззащитная дама станет прогуливаться в безлюдном лесу без чьего-либо сопровождения. Наверняка где-нибудь поблизости затаился уже ревнующий кавалер, а может, паж или слуга, в худшем варианте — муж. Я оглянулся вокруг. Никого. Во всяком случае, в пределах поляны. Мы опять немым взором уставились друг на друга, и это ощущение взаимной неловкости оказалось столь ново и столь приятно, что его вовсе не хотелось нарушать. Винд что-то философски фыркнул, и каурая лошадь отозвалась звонкоголосым ржанием. Райская тишина все же была нарушена, и тут только я сообразил, что как мужчина должен первым завести разговор.

   — Извините, мисс… — почему-то вздрогнул от собственного голоса. — Неужели вы здесь совершенно одна, без охраны и сопровождения?

   Согласитесь, вопрос выглядел отчасти туповато, отчасти нагловато, но понял я это уже после того, как его задал. Она погладила своего коня, возможно, демонстрируя тем собственное спокойствие, и ответила:

   — Я всегда предпочитаю прогулки в одиночестве.

   Снова молчание… Не пустая тишина, не физическое отсутствие звуков, а скорее романтическое безмолвие… Что-что она сказала? Ах, да! «Я всегда предпочитаю прогулки в одиночестве». Нужно было срочно искать какую-то зацепку для продолжения разговора, а главное понять — желает ли она вообще его продолжать.

   — Прошу прощение за… невольное вторжение. Меня зовут Майкл Айрлэнд, я новый хозяин Менлаувера. Решил проехаться по своим владениям, но кажется, Винд завел меня слишком далеко. Вы не скажете, где мы сейчас находимся?

   — Это земли моего отца, барона Стинвенга, если вы когда-нибудь слышали о таком…

   — Конечно, конечно! — тут же соврал я. — Неужели и в самом деле вы дочь барона Стинвенга? Ничего себе! Очень приятное знакомство…

   Она слегка опустила взор и, кажется, почувствовала мое притворство. Со всеми более-менее состоятельными английскими баронами я был давно знаком. Увы, фамилии «Стинвенг» среди них даже не упоминалось. Моя лесть получилась слишком выразительной, и необходимо было как можно скорее спасать ситуацию. «Чего б такого сказать?.. чего б сказать?.. чего б сказать?»

   — А согласитесь, здесь чудная природа, замечательный воздух, а главное — удаление от шума цивилизации. Вообще, тамасские леса навевают некую мечтательность, так что хочется бесконечно гулять по ним в обществе своих мыслей. Просто девственная красота!

   Кажется, я снова совершил ошибку:  нес обычную сентиментальную околесицу, тошнотные банальности, которых постыдился бы всякий интеллигентный человек.

   Она уловила мое внутреннее замешательство, немного осмелела и слегка дернула поводья своей лошади, чтобы подъехать ближе. Наконец-то можно было разглядеть ее лицо… О, Господи (если Ты существуешь), лучше бы мы оставались на длинной дистанции! Представительницы противоположного пола нередко вызывали у меня болезненно-меланхолические чувства. Я любил всех дурнушек — этакой гуманитарной общечеловеческой любовью, с почтением относился к красивым женщинам (нередко даже ими увлекался), но уж слишком красивых — боялся как огня. Чем-то мучительной для меня была их гипнотическая красота. Именно это чувство довелось мне испытать и сейчас.

   Когда ее взгляд скользнул по моим глазам — мое сердце словно окатили кувшином горячего вина. Оно шипело и пьянело одновременно. Самый невинный, лишенный всякого кокетства взгляд… Она мне показалась принцессой из далеких детских грез. Да, да, еще маленьким мальчиком, начитавшись сказок перед сном, я по ночам мечтал о девочке идеальной красоты, нелепо рисовал ее своим воображением, мысленно разговаривал с ней, уверенный, что когда-нибудь наверняка ее повстречаю. И эти детские мечтания сейчас так ярко вспыхнули в памяти, что впервые в жизни я пожалел:  «зачем вообще было становиться взрослым?»

   Мир вокруг превратился в самое искусное творение самого замечательного божества. Ее завитые локоны походили на позолоченные серпантины, свисающие почти до плеч. Челка слегка небрежно выглядывала из-под капора, но никогда бы раньше не подумал, что небрежность может быть столь очаровывающая. Взгляд карих глаз я мог выдержать секунды две, не больше. Готов был смущаться и краснеть, как маленький ребенок. Дивился самому себе, злился на свою слабость, но был совершенно беззащитен перед ней. Малейшее изменение в мимике ее лица тут же отражалось в моей душе. Если она улыбнулась — внутри все ликовало, когда была задумчива — наступала некая озабоченность, а если вдруг в ее глазах я улавливал тень равнодушия или пренебрежения:  в душе у меня надвигалось нечто апокалипсическое.

   Та-ак… минимум несколько бессонных ночей мне обеспечены, а может чего и похуже. Я до смерти не хотел поддаваться этим юношеским амурным чувствам, да и не по статусу мне было (как-никак стал владельцем крупного имения!).

   — Извините, можно узнать ваше имя? — дабы как-то прервать очередную неловкую паузу, и я задал вопрос, без которого немыслимо всякое знакомство.

   — Элена… Элена Стинвенг.

   — А… далеко до вашего замка?

   — Около мили отсюда, — она указала рукой в сторону захода солнца, в каждом ее незатейливом жесте присутствовало чуть ли не откровение.

   На моем месте в подобных ситуациях мужчины обычно распыляются пестрыми комплиментами, а у кого нет комплиментов довольствуются просто веселой болтовней. Я же с величайшим усердием выдавливал из себя каждое слово. Все мои умные мысли и острые фразы предательски разбрелись по закоулкам сознания, как бы давая мне понять:  «выкручивайся сам как хочешь, мы тут не при чем».

   — Вы не против, если я побуду некоторое время вашим сопровождающим… то есть, я не то хотел сказать! Наоборот. Я сам немного заблудился, и понятия не имею, найду ли вообще дорогу домой. Будьте моим гидом, мисс Элена! В этом дремучем лесу немудрено потерять всякий ориентир.    

   Мастера риторики из меня явно не получалось, слова путались, но кажется, ей это нравилось. Она рассмеялась и молча кивнула. Какое-то время мы ехали рядом, почти касаясь друг друга, в совершенно непонятном, безразличном для меня направлении. Вдруг поймал себя на мысли, что в присутствии мисс Элены потерять ориентир куда боле вероятно, так как я совершенно не смотрел по сторонам. После того, как пару раз я неудачно и нелепо пошутил, наша беседа стала наконец более непринужденной и легкой. Словно вокруг разорвались и рухнули наземь невидимые цепи, в коих постоянно путались наши мысли и слова. Она много рассказывала об этих местах, о том, какая дичь здесь водится, еще о каких-то бытовых мелочах, что было совершенно несущественно. Я наслаждался одним ее голосом и не упускал ни одной возможности поймать искоса ее взгляд. В эти минуты я забыл обо всем на свете:  о своем замке, о выжившем из ума бароне Маклине с его идиотскими завещаниями, о планах на будущее, даже о собственном существовании. Вся Англия с ее несущественными, лишенными смысла заботами осталась где-то там, за пределами нашей пустой веселой болтовни. Присутствовала только она и этот короткий участок лесной дороги, что улавливал взор.

   — Вы когда-нибудь были в Менлаувере? — спросил я, надеясь отыскать повод для приглашения.

   — Да, причем, много раз. Мой отец всю жизнь дружил с графом Каллистро, а я — с его дочерью Анной. Она уже два года как замужем… за каким-то итальянским сеньором, не помню его имени.

   Интересно. По крайней мере, любопытно. Значит она неоднократно видела эти сумасбродные портреты, раз уж они висят на виду, причем — в гостиной. Не хотелось бы столь милый романтический вечер осквернять скучной доисторической темой, но мне почему-то стало интересно знать ее мнение о всех этих вещах. Даже не как мнение очаровательной леди, а просто как мнение со стороны. В моем замке буквально все помешались на этих мистических тайнах, и с ними вряд ли можно было разговаривать, как с людьми полноценного рассудка.

   «Спросить — не спросить»? Все же решился.

   — Вы наверняка слышали о мрачной легенде старого чулана, и уж конечно, от вашего взора никак не могли укрыться картины одного средневекового мастера, в присутствии которых меркнет и бледнеет всякая критика…

   Не смотря на то, что я старался выглядеть ироничным, лицо мисс Элены сохраняло свою серьезность. Таким же выглядел и ответ:

   — Эту легенду знает почти вся местная округа… — последовала пауза, в течение которой как-то некстати два раза гаркнула кружащая над нами ворона. — В Менлаувере есть один заброшенный чулан, на двери которого уже триста лет висит огромный замок. И триста лет не нашлось никого, кто бы осмелился открыть его и заглянуть внутрь. Граф Каллистро неоднократно рассказывал об этом и, похоже, верил в легенду больше, чем в Библию. Как-то, будучи в гостях, я попросила, чтобы мне показали эту дверь, но отец категорически возразил.

   Я выдавил из себя искусственный смех (это когда не хочешь смеяться, но заставляешь себя, так как необходимо выглядеть веселым). Затем произнес:

   — Мисс Элена! Будьте любезны, приезжайте в любое время и смотрите на эту дверь сколько душе угодно! — вот, кстати, и повод для приглашения. — Только умоляю вас, не говорите мне, что вы воспринимаете всерьез эти байки для непослушных детей!

   Она пожала плечами и, по-моему, распознала лживость моего веселья, бросив на меня несколько укоризненный взгляд.

   — Что происходит в нашей жизни мы никогда не поймем до конца, только слухи не возникают на пустом месте:  так говорила моя няня.

   Я хотел было возразить:  «слухи для того и возникают, чтобы чем-то заполнить скучную пустоту этого пустого места», но после подумал, что лучше согласиться.

   — Справедливое замечание.

   Дух смущения и скованности, что еще полчаса назад витал между нами и постоянно скалил свои зубы, окончательно сгинул. Мы оживленно разговаривали как старые добрые друзья, у меня даже получилось экспромтом несколько острых фраз, в награду за которые удалось услышать звонкий смех моей попутчицы. Уж явно неподдельный. Все складывалось более чем великолепно, только увы, наше рандеву как-то внезапно пришло к завершению.

   — Ну вот я и дома! — мисс Элена произнесла это с таким облегчением, будто прогулка с моей персоной являлась для нее томительным испытанием.

   Тут только я сообразил, что лес куда-то подевался, и рядом с нами возник  ТРЕТИЙ. Вечный соперник в любовных делах, созданных лишь для двоих. Я имею в виду серый угрюмый замок, что ревниво выглядывал из-за укрытия пышной зелени. Ему и суждено было нас разлучить. Солнце висело совсем низко над миром и задевало собою кроны деревьев. Надвигающийся вечер являлся неизбежным в той же степени, каким неизбежным было наше расставание. Наспех я начал выдумывать какой-нибудь невинный повод для нашей следующей встречи, но в голове ленивые мысли опять попутались, и всякое мое предложение выглядело как явная навязчивость. Как ни странно, она сама пришла мне на помощь:

   — Мы с Принцем часто прогуливаемся в этих лесах, пребывание на природе нам обоим поднимает настроение. Если когда-либо пожелаете присоединиться к нашей компании, будем только рады. А теперь мне пора.

   Хотелось бы надеяться, что Принц — это кличка лошади, а не титул некого заморского жениха. Я еще некоторое время смотрел ей вслед уверенный, что она хотя бы разок оглянется в мою сторону. Но нет. Кажется, она забыла о моем существовании с такой же внезапностью, с какой ее стройная фигура исчезла за массивными воротами. Я дернул поводья, и мы с Виндом понеслись со скоростью ветра, почти не касаясь земли, сквозь сказочный лес и волшебство вечерних красок. Все вокруг пело и ликовало:  деревья восторженно махали мне своими пышными кронами, птицы перекликались руладами щебечущих звуков. Мне сложно было понять, что происходит у меня внутри. Хотелось бесконечно куда-то бежать, воспарив над мирозданием. Хотелось и плакать, и смеяться одновременно. Хотелось остановить навеки это единственное мгновение и пребывать в нем до скончания своих дней. Скупая человеческая речь и это ленивое перо, что я держу в руках, слабы в своих потугах  передать хоть маленькую толику в принципе непередаваемых ощущений.

   Иными словами, кажется, я влюбился. И еще не знал — беда это или счастье.

   Когда мы с Виндом приблизились к Менлауверу, небо уже дозревало темно-синими красками вечерних тонов. Лес готовился ко сну, натягивая на себя черное покрывало ночи. Мой замок единой монолитной глыбой с пикообразными остриями башен возвышался над задремавшей землей, глядя во все ее стороны десятками зажженных глазниц-окон. Меня встречала миссис Хофрайт в своем ярко расшитом пеньюаре, в котором она куда более походила на хозяйку замка, чем я сам:  запыленный, вспотевший, в неприглядном походном камзоле.

   — Господин Айрлэнд, куда прикажете подавать ужин? Вы сегодня даже не обедали, весь день куда-то пропадали. Я уж хотела посылать Ганса на поиски — мало ли что…

   Миссис Хофрайт забавляла меня всякий раз, когда что-либо говорила. В ее голосе сочетались старческая дрожь и почти детский фальцет, вследствие чего я все никак не мог отделаться от ощущения, что она как бы слегка распевает слова. «Господин А-айрлэнд, куда прикажите подавать у-ужин?» Так и тянуло ее передразнить, но я деловито произнес:

   — Пустяки… Уверяю вас, поездка стоила того, чтобы проторчать в лесу еще несколько дней и ночей. Я там повстречал настоящую фею из настоящей сказки!

   — Могу предположить, что речь идет о мисс Стинвенг, не так ли?

   Я кивнул. Других фей, по всей видимости, в округе не водилось. Она улыбнулась и посмотрела на меня так, как может смотреть только наивное беззаботное дитя:

   — Завидую вашей молодости, мистер Айрлэнд. И все же, где изволите трапезничать?

   — Да не все ли равно… где накроете. Сегодня, миссис Хофрайт, я полностью в вашем подчинении. Как скажете, так и будет.

   — Тогда я немедленно отдам распоряжение Франсуа, чтобы принес вам ужин в гостиную.

   Это, кстати, мой повар. Граф Каллистро, помнится, во все уши его расхваливал, сочиняя на ходу легенду о знаменитой французской кухне, а может, просто набивая цену прислуге. Не знаю, не знаю… По-моему здешние провинциальные яства ничем не лучше и не хуже наших столичных. К гурманам я себя никогда не относил, но целый день прогулки по лесу и соблазнительный запах рагу пробудили во мне одно из самых возвышенных человеческих чувств, именуемое аппетитом. Чувство, граничащее со страстью. Франсуа галантно откланялся и оставил меня в обществе с моим одиночеством.

   Впрочем, не совсем… Именно в тот блаженный момент, когда мой язык распробовал вкус рагу, залитого жгучим лафитом (хорошо отстоявшимся), вечно блуждающий взор волей-неволей скользнул вверх по стене и наткнулся на те самые шесть «шедевров» руки самого барона Маклина. Всякий раз, глядя на них, я испытывал самые противоречивые чувства, готовые разорвать душу на две враждующие половинки. Нет, это не была смесь крайнего восхищения и жгучей саркастической издевки, и даже не борьба желания преклонить перед «святынями» колена с желанием сорвать их и выкинуть в огонь. Чувства оказались совершенно нераспознаваемые, но внутри они постоянно что-то ворочали.

   С позолоченных рамок на меня по-прежнему с нескрываемым высокомерием взирали облики зверей, небрежно намалеванные красками на полотне. Свинья с серьгами в ушах. Волк — зубами щелк. Рысь с самым ехидным на свете кошачьим взглядом. Медведь — возможно, голодный. Бегемот — я, кстати, так и не знаю, в чем его отличие от гиппопотама. И наконец:  в меру вшивый, в меру плешивый кот, одетый во власяницу — наверное, аскетический подвижник.

   Ну и Бред с большой буквы этого слова! То, что барон Маклин был выживший из ума маразматик — давно уже понятно. Его чрезмерная страсть к животным тоже явление обычное, даже в чем-то похвальное. Но само это идиотское, ни на чем не основанное завещание:  «ни в коем случае не снимать!» — непозволительный каприз, должен сказать. Даже для такой легендарной личности, как основатель Менлаувера. Ведь ко мне часто будут приходить гости, изумляться, задавать соответствующие вопросы. И что теперь:  каждому объяснять историю про средневекового шизофреника, делая себя к ней непричастным?

   Я пересел на другую сторону стола, повернувшись к портретам спиной и, позабыв обо всем на свете, увлекся французским рагу. После ужина, утолив голод и обретя способность бесстрастно воспринимать окружающие вещи, я по неписанному жизненному закону, который давно уже стал привычкой, прочитал несколько листов содержательного, но крайне нудного романа, и окунулся в постель… Ночь, как и предполагалось, выдалась бессонной, насыщенной мечтами и счастливыми грезами.

   «Завтра я подарю ей все звезды на небосводе», — с этой мыслью наконец ко мне подкралась дремота…

 

                    *                    *                    *

 

   Последующие дни проносились с быстротечностью сна. У времени явно отказали тормоза, и оно куда-то неслось, неслось, неслось… Сразу после обеда я садился на Винда и мчался в одном и том же направлении. Найти ее оказывалось совсем несложно, нужно было только заставить Винда подать свой голос, и Принц тут же отвечал ему дружеским ржанием. Спросите, что мы делали в диком лесу целые часы напролет? А что вообще могут делать влюбленные? Разумеется, заниматься всякими пустяками и болтать о всякой чепухе, лишь бы находиться рядом. Мы с ней подолгу бродили между задумчивых сосен или скакали наперегонки по извилистым тропам. В лесу у нее оказалось немало пернато-пушистых друзей. Она собственноручно делала какие-то кормушки для птиц. В одном дупле жила почти ручная белка, которой она каждый день приносила орехи. Еще я познакомился с пугливой ланью по кличке Каролина, на шее у нее пестрела перевязанная ленточка с несколькими бубенцами. При виде меня Каролина трусливо отбегала в сторону (ведь чуяла душу охотника!), делала круглые-прикруглые глаза и настороженно навостряла уши.

   Разумеется, мысль о какой-либо охоте отпала сама собой. Скажу более:  иногда я сам приносил полные сумки разных вкусностей и почивал ими Истинных Хозяев Леса. Мисс Элене это нравилось, а я был почти на небесах от счастья. Уже очень скоро я имел честь познакомиться с ее отцом, бароном Стинвенгом. Замок мы посетили по его личному приглашению. Земля, как известно, слухом полнится, и наши встречи не могли долго оставаться тайной от внешнего мира. Сам же барон, изрядно располневший и не по годам поседевший мужчина, вряд ли когда-нибудь привлек бы мое внимание, если б у него не имелась такая прекрасная дочь.

   Но все же подавляющую часть времени мы проводили в лесу. Часто во время наших прогулок я специально притормаживал Винда, чтобы несколько отстать и полюбоваться ее фигурой, выточенным точно из живого мрамора гибким станом. Она со своей стороны, желая немного пококетничать, пришпоривала Принца и делала вид, что хочет от меня убежать. Я, как одержимый, разумеется бросался в погоню. Ее звонкий смех был слышен на милю вокруг, привнося в лес животворящую доброту. Деревья вокруг, не имея ни стыда ни совести, совершенно беспардонно подглядывали за нашими амурными утехами, но даже при этом продолжали оставаться такими же хмурыми и заторможенными.

   Догоняя ее, я говорил какие-нибудь избитые трюизмы или банальные комплименты, прочитанные мною в книгах, например:

   — Мисс Элена! Будьте снисходительны! Вы же знаете, что моей старой кляче не угнаться за вашей царственной лошадью.

   И вот, когда моя почтительность переходила в явную лесть, причем, грубую и даже бестактную, она всегда хмурилась. Но, черт побери, даже в гневе она была по-своему великолепна!

   — Не думайте, Майкл, что женщинам нравятся надутые комплименты, если их пышное содержание не соответствует действительности. Я хорошо знаю, на что способен ваш Винд, и уверена, что в конюшне моего отца вряд ли найдется ему соперник.

   — Честное слово, еле за вами угнался, Элена! — я так воодушевленно врал, что сам начинал верить в то, что говорю.

   — Ну хватит, Майкл! Лучше помогите мне слезть с Принца.

   Этих слов я ждал каждый день как божьей росы, чтобы еще раз подойти к ней поближе, взять за руку и осторожно, как святыню, опустить на мягкую землю. Наши ладони плотно соединялись друг с другом. Секунды пьянели и затормаживали свой бег, а мне в голову ударяла их заразительная хмель. В тот момент наши лица находились так близко, что мне было достаточно одного незначительного движения, чтобы коснуться губами ее губ. Это движение без зазрения совести я мог совершить как бы по неловкости. Но нет. Сдерживал себя от этого неосторожного поступка, боясь пасть в ее глазах до образа безвольного сладострастного ловеласа, и тем нарушить наши хрупкие, еще до конца не понятые отношения.

   Дни пролетали над суетливой землей и уже потеряли свой счет… Лишь однажды она задала мне вопрос, от которого меня чуточку стошнило:

   — Скажите, Майкл, а вы сами верите в легенду про старый чулан?

   О, боже мой! Я уже и забыл о его существовании! Помнится, пару раз, находясь в подвальных помещениях, я подходил к этой проклятой двери, с неким любопытством разглядывал огромный чугунный замок, несокрушимой печатью преграждающий вход всякому смертному. Каких-либо особых впечатлений у меня это не вызвало:  дверь как дверь, замок как замок. Подметил лишь одну странность:  за целых триста лет этот замок должен бы покрыться историческим слоем ржавчины, но выглядел он довольно-таки ничего. Голбинс поспешил мне объяснить, что его попросту регулярно смазывают. Еще я спросил у миссис Хофрайт, есть ли от него вообще ключ, и получив какой-то неопределенный ответ, вскоре потерял интерес к чулану и его мрачным загадкам.

   Впрочем, мисс Элена ждала от меня ответа на собственный вопрос.

   — Если вас интересует, верю ли я в мистику, заклинания, проклятия и слоняющихся по замку приведений… — мне снова хотелось казаться более оригинальным, чем я являлся на самом деле. — Знаете, Элена, я бы с удовольствием во все это верил, и жизнь бы начала казаться намного любопытней или… разнообразней, что ли. Но увы! Мир устроен хоть и очень сложно, но вполне обыденно. Душа жаждет поверить в сказку, пусть даже и мрачную, но ум прагматика видит все по-своему. Даже скучно…  Что же касается конкретно того старого чулана, коим «прославился» Менлаувер, я его не открывал и открывать не собираюсь. Не подумайте только, что из-за предрассудков. Просто обещал, и не люблю нарушать собственных обещаний. Поверьте, это единственная причина.

   — Значит, правда, что уже три столетия та дверь находится взаперти?

   Как она очаровательна, когда задает свои наивные вопросы! Проста, как ребенок.

   — Похоже на правду. Столь долгая неприкосновенность сделала из чулана своего рода легенду. Люди, верящие в нее, запутались в сетях собственных сплетен и ни на чем не основанных страхов. Такова уж наша природа.

   То, что для меня являлось очевидным и по сути вздорным, ей приходилось разжевывать как малому дитяти. Девятнадцатым веком в округе даже и не пахло. Провинция была отброшена во времени неведомо на какую глубину. Знают ли они вообще, что люди уже изобрели паровые машины и электричество? А здесь какие-то мрачные чуланы, проклятия, заклятия, слоняющиеся по ночам привидения… Смех и грех. Не удивлюсь, если когда-нибудь узнаю, что в тамасских лесах поселились гоблины, эльфы, тролли и другие проходимцы из запредельного для нас мира.

   — Но я слышала, что все, кто побывал в том чулане, кончали жизнь самоубийством, — не унималась моя попутчица. — Это что:  совпадение или обман?

   Из моей груди вырвался тяжелый и задумчивый вздох. Помнится, еще в юности я повстречал одного монаха, который спросил меня:  как объяснить некоторые неясности в споре еретика Ария и святого Афанасия? Тогда я изрек точно такой же тяжелый вздох с подтекстом сострадания за все человечество. Уже позабыл, что я ответил именно на эту ее реплику, но то получился самый неромантичный из всех наших разговоров.

   Всякий раз мое возвращение в Менлаувер было тождественно возвращению в серую будничную жизнь. Даже цвет стен моего замка имел банальный серый цвет. Уж коли барон Маклин задумывал сотворить восьмое чудо света, мог бы придать каких-то красок своему архитектурному шедевру.

   А то, что Менлаувер и впрямь являлся шедевром, я пишу без тени иронии. Во-первых, он был самой настоящей крепостью, в которой без проблем можно вынести месячную осаду целой армии. Широченные бетонные стены, сторожевые башни, хороший обзор окружающей местности. Не хватает только солидных орудий. Его внешняя угрюмость с лихвой компенсировалась внутренней роскошью. Меблировка на всех трех этажах словно была привезена из музея, резные лакированные перила лестниц и фреску на дверях могли сотворить только настоящие мастера своего дела. Я уж не говорю о богатых турецких коврах да сервантах, уставленных золотом и фарфором. «А ведь ты прав, господин Каллистро. Цена за имение с твоей стороны слишком занижена».

   Первые дни обитания в замке для меня было целой проблемой разобраться, что где находится, еще и запомнить это. Я слонялся по залам и будуарам точно по лабиринту, и какой-то внутренний дьяволенок, сидящий в душе, часто повторял:  «Майкл, ты приобрел настоящий дворец. Ты — король!» Мало-мальски я ознакомился со всей прислугой, которая на первых порах меня вполне устраивала. Просто невозможно еще раз не упомянуть о странной девочке Лули, внучке миссис Хофрайт. Ее комната находилась на первом этаже и все время была слегка приоткрыта. Лули целыми днями (подозреваю — что и ночами) сидела там и играла в свои куклы. Нет… с первого взгляда ничего странного. Ведь обычное дело, когда маленькие девочки возятся с куклами, но у Лули это занятие превратилось в какую-то манию. Я почти никогда не видел ее бегающей по улице или вообще занимающейся чем-либо другим, хотя она росла вполне здоровым ребенком. С утра до вечера только куклы, куклы и куклы… Пытался поговорить о ней с миссис Хофрайт, но та лишь вяло отмахнулась:  «Не обращайте внимания, мистер Айрлэнд, с возрастом у нее это пройдет».

   Как-то я не выдержал и все же заглянул к ней в комнату.

   — Здравствуй, Лули, как поживаешь?

   Рыжие косички описали в воздухе замысловатые траектории и хлестнули ее по лицу. Она глянула в мою сторону совершенно равнодушно и с той же непосредственностью ответила:

   — Здравствуйте, поживаю нормально.

   Даже голос ее чем-то походил на певучую речь миссис Хофрайт. Глянув вокруг, я слегка опешил. Кукол в этой комнате находилось не менее полусотни:  все в ярких нарядах, с самыми невообразимыми прическами на головах. Одни были разряжены в платья, другие — в мужские костюмы. Какая-то их часть расположилась на книжных полках (где полностью отсутствовали книги), иные сидели на стульях и кровати, а те, кому не досталось вольготных мест, вынуждены были обитать прямо на полу. В данный момент Лули расчесывала какой-то пластмассовой даме черные как смоль волосы.

   — У тебя здесь… очень мило, — никакая другая мысль в тот момент в мою голову не пришла.

   — Да, у меня здесь очень мило, — девочка говорила, как бы передразнивая.

   — А почему бы тебе не пойти погулять? В наш сад, например.

   — Я там уже была. Там неинтересно.

   — Может, тебе скучно одной? Могла бы познакомиться с деревенскими девочками. У них тоже есть куклы. Правда не такие красивые, как у тебя.

   И тут Лули меня просто ошарашила своим ответом:

   — Высокое светское положение не позволяет мне играть с деревенскими замарашками. Посмотрите, кто живет у меня в комнате:  одни графы, герцоги, короли и королевы. Вот это, — она показала мне ту куклу, что находилась у нее в руке, — синьора Индира, правительница Индии. Красивая, да? И очень умная.

   — По-моему, в Индии правят одни мужчины.

   — Это сейчас, а в следующем веке синьора Индира займет там трон, и ее надо к этому подготовить:  хорошенечко-прихорошенечко расчесать.

   Лули опять заводила расческой по черным волосам куклы «Индиры». Я молчаливо ретировался. Да… прав был мой кучер Мэтью:  в этом замке все немного с шизой. Впрочем, как выразился один мыслитель, сумасшествие — это самая глубокая и самая ироничная вещь на свете. Я подписываюсь под его словами.

   Во всем же остальном наша жизнь прекрасна…

 

          Глава вторая

 

   Все, сказанное мной до этого места, не более чем увертюра, трогательное вступление, которое можно было бы и пропустить, отделавшись несколькими вводными предложениями. Но в таком случае дальнейшая перипетия событий выглядела бы не столь впечатляюще, как на фоне этой умиротворяющей идиллии, в которой я парил первые недели жизни в Менлаувере. Как оказалось, в моем замке обитают добрые и приветливые слуги, на которых никогда не возникало желания прикрикнуть или повысить голос. Я со спокойным сердцем возложил все хозяйственные проблемы на плечи дворецкого, а сам продолжал купаться в своем сладком сновидении, похожем на жизнь и делающем ее прекраснее самого искусного вымысла.

   Не помню точно, какое это было число:  кажется, где-то середина сентября. Приблизительно к обеду в мой кабинет зашел Ганс, слуга, и сообщил, что в нашу латифундию пожаловал некий гость, именуемый себя мистером Брайтом.

   — Зови немедленно! — я даже подскочил с кресла, в прямом и переносном смысле одурев от ошеломляющей новости.

   Томас Брайт! Лучший друг юности, однокашник по колледжу! Сколько же мы не виделись? Лет семь или восемь? Эх, время, время… некому тебя проклясть за твои злодеяния.

   Снизу уже доносился всесотрясающий топот его ног. Его излюбленное занятие — демонстративно создавать вокруг себя много шума:  целую гамму криков, ругани и бессловесного грохота. Наконец портьера была распахнута, и в дверном проеме нарисовалась маститая, громоздкая, откровенно сказать — разжиревшая фигура Томаса. Он всплеснул руками и зажал меня в мертвом капкане своих объятий.

   — Майкл! Майкэлл!! Муайколл!!! — как по дурости юных лет, он всячески коверкал мое имя, выкрикивая его так, что разбудил дребезжанием оконные стекла. — Что же ты, совсем зазнался, сволочь этакая?! — я еле увертывался от его поцелуев. — В графы-герцоги, говоришь, выбился! Совсем уже позабыл старых добрых друзей!

   Он приподнял меня на несколько дюймов от пола и принялся вращать вокруг собственной оси. Силой обладал неимоверной, в колледже практически не знал себе соперников.

   — Рад тебя видеть, Том!.. Да пусти же ты!

   Едва почувствовав свободу, я позвонил в колокольчик и крикнул:

   — Франсуа!

   Повар явился немедленно.

   — Франсуа! Будь любезен, самый искусный, самый изысканный, никем еще не превзойденный обед на двоих!

   — Слушаюсь, сэр.

   Он ретировался бесшумно точно мираж. А Томас тем временем снял с себя прогулочную мантилью и сел на софу, продавив ее чуть ли не до самого пола.

   — Ну, рассказывай:  как, что, где, когда и по какой причине… Эх, Майкл! Власть и деньги тебя окончательно испортили, кем ты был… и кем стал! Забываешь самых лучших своих друзей.

   — Поверь мне, Том, последние годы был так занят, что даже некогда было навестить собственных родителей. Я же писал тебе, а ты на последнее письмо так и не ответил.

   — Да что письмо… — он махнул рукой, — скучнейший в мире документ. Кстати, не женился еще?

   — А ты что, забыл, как мы с тобой поклялись, что обязательно женимся в один и тот же день и обязательно на сестрах-близняшках?

   Он громко рассмеялся.

   — Как же, помню, помню… По молодости какая только дурь в голову не залетала. Я вот гляжу, ты себе целый дворец отхватил, — его критический и вечно высокомерный взор прощупал всю мебель моего кабинета, остановившись на позолоченной чернильнице. — Как же тебя теперь величать? Ваше величество Айрлэнд? Или ваша светлость Айрлэнд? — и снова смех.

   Честное слово, я был от души рад этой встречи. Томас обладал магической способностью разгонять всякое уныние. Одно его близкое присутствие исцеляло от сплина  даже самых безнадежно больных, он заражал всех вокруг своей неиссякаемой жизнерадостностью. За годы (или века?) разлуки у нас накопилось столько вопросов друг к другу, что мы, увлеченные беседой, совсем позабыли о времени, пространстве и окружающих вещах. К действительности нас вернул резкий, но почтительный глас Франсуа:

   — Обед подан, господа.

   — Идем, идем… — я схватил Томаса за могучую лапищу и поволок за собой. — Сейчас познакомишься с тонкостями моей французской кухни.

   Мы спустились на нижний этаж в гостиную. Здесь специально для посетителей, как добрый дух, всегда присутствовал душистый запах магнолии. На столе уже красовались две полные тарелки бефстроганова, ваза спелых фруктов, ягодное суфле и четыре бутылки кагора. Неплохой натюрморт. Франсуа расставил все по своим местам со вкусом настоящего художника. Даже подставка с белоснежными салфетками, сделанная в образе лебедя, была как нельзя кстати. Салфетки торчали в тех местах, где у лебедя росли крылья. Лебедь словно размахивал ими, «проплывая» по голубоватой скатерти, похожей на озеро.

   Одним только видом обеденного стола можно было залюбоваться, а если все это еще и пропустить через желудок… чувство прекрасного, если оно находится внутри, еще более обостряется. Я взял одну из бутылок и глянул на дату:  вино двадцатилетней давности. То, что надо! Франсуа получил множество мысленных похвал. 

   — Прошу садиться, господин Брайт!

   Но тот не двигался с места, уставив изумленный взор куда-то под потолок… ну вот, началось…

   — Это еще что такое? — он ткнул пухлым пальцем в сторону «портретов», — ты что, увлекся живописью?

   Том подошел ближе, чтобы разглядеть физиономии, смотрящие на него из позолоченных рамок. С ликами святых, конечно же, их не перепутаешь, но в один миг сообразить кто такие — тоже не сообразишь. Поэтому с его стороны последовала вполне ожидаемая минута ошеломленного молчания. Потом восторженный голос:

   — Ну надо же, свинья! Самая настоящая!.. Ха! — он оглушительно рассмеялся. — А какого черта она напялила белый воротник? В люди, что ли, подалась?.. Ба! Да тут целый зверинец! Волк, рысь, медведь, бегемот… и еще плешивый кот. С натуры рисовал или как?.. Ну, даешь! И за сколько вы, ваше сиятельство, извольте полюбопытствовать, приобрели эти бесценные произведения?

   Я вдруг почувствовал, что играю какую-то вспомогательную роль в пьесе для дураков. На душе стало слегка погано.

   — Садись, Том, сейчас все объясню.

   — Сажусь, сажусь… вина побольше наливай!

   Я сотворил два полных бокала, и мы выпили за то, чтобы всем людям на земле жилось хорошо (наш излюбленный спич). Кагор зажег внутренности беснующимся огоньком хмельного веселья. Перед взором поплыл легкий туман, и мой замок превратился в полуреальное сновидение — мягкое, ненавязчивое, сладостное. Я уже давно заметил одну философствующую истину:  когда человек становится пьян, он превращается в центр вселенной, а люди и вещи вокруг — в пляшущие перед глазами фантомы, основная обязанность которых слушать твои вдохновенные речи и во всем соглашаться.

   — Так вот, что касается этих портретов, — мой голос тревожил зыбкую пелену охмелевших стен. — В их истории столько же легендарности, сколько идиотизма. Представь себе, их собственноручно написал еще в тринадцатом веке барон Маклин, основатель замка.

   Томас еще раз повернулся в сторону висящих под потолком картин и скептически покачал головой.

   — Что-то сомнительно… краски выглядят яркими и свежими. Тебя обдурили, Майкл!

   — Возможно… но в этом меня пытался уверить предыдущий владелец Менлаувера. Более того, он утверждал, что Маклин перед смертью оставил завещание, чтобы никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не смел снимать его портреты со стены. Одно из трех:  либо на закате умственной деятельности Каллистро неудачно пошутил, либо к старости уже окончательно выжил из ума, либо то и другое вместе взятое. Но как бы там ни было, покупая замок, мне пришлось согласиться с этим чудаковатым условием. Иначе, я их давно бы уже выбросил… или продал тебе за бешеную цену.

   Томас с заразительным смаком пережевывал свою порцию бефстроганова, по ходу разбавляя его эликсиром человеческого счастья (моим вином), и по его довольной физиономии можно было предположить, что он заинтересован искусством Франсуа куда более, чем полотнами средневекового импрессионизма, коим не насытишь ни голод душевный, ни тем более голод телесный. Едва его рот оказался мало-мальски свободен, он пожал плечами и произнес:

   — Чего только не услышишь, живя среди людей… Я допускаю, что медведь, рысь, плешивый кот когда-то могли быть его любимыми домашними животными, образ которых он решил навеки запечатлеть. Но, извини меня, какой-то африканский бегемот, волк, паршивая вонючая свинья… кстати, а почему у свиньи вставленные золотые зубы?

   — Не знаю, наверное, конфет много ела. 

   Том перестал жевать, на миг о чем-то задумался, стал предельно серьезным, почти трезвым, и выдавил из себя одно слово:

   — Бред.

   И этим было все сказано. Коротко и красноречиво.

   — Но это, дорогой гость, еще не все загадки замка Менлаувер. Вообрази себе, здесь есть дверь, которую никогда нельзя открывать!

   — В комнату, набитую сокровищами? — от высказанной идеи у него аж заблестели огоньки в зрачках.

   — Если бы!.. В старый заброшенный чулан.

   Он зевнул и вновь продолжил ковыряться в своей тарелке.

   — Смею предположить, что так завещал этот шизофрен барон Мак… как его?

   Я вдруг подумал, что в десятый раз рассказывать одну и ту же мифическую историю равносильно подвигу и для риторического вдохновения вылил себе в рот полбокала жизнерадостного кагора.

   — Мне налей, скотина!

   Я налил и поведал ему все, что знал сам, закончив повествование сакраментальной фразой, наверное, уже тысячу раз  произносимой в здешней округе вслух, шепотом и в потаенных мыслях:

   — «Вот уже триста лет на той двери висит огромный чугунный замок…»

   Если бы Том не принял в себя не помню уж какой по счету бокал вина, возможно, он высказал бы что-нибудь более разумное, чем то, что довелось услышать. Бесцельно блуждая в разные стороны заплывшими глазами, с трудом ворочая обленившийся от хмели язык, он погрозил кому-то пальцем и уверенно заявил:

   — Там живет этот… как его… с тремя головами и четырьмя рогами…

   Самое удивительное было в том, что я, кажется, согласился.

   Бефстроганов прикончили, подчистили до донышка. Фрукты как-то не особо лезли в уже заполненные желудки, зато беседа, разбавленная в омуте пьянящего кагора, протекала на самых патетических ладах. Мы наслаждались общением друг с другом и самим фактом нашего существования в мире. Я уже хотел сменить тему разговора, но Томас вдруг попросил меня показать эту злополучную дверь.

   — Послуш-ш-шай, Майкл, у меня создается впеча… тление, что тебя просто одурачили.

   — Возможно.

   — Если не сказать хуже:  ты, сво… сволочь этакая, пытаешься сейчас дурачить меня.

   — И это возможно.

   Расшатывая под собою планету, мы кое-как поднялись из-за стола. Я взял в руки ближайший канделябр и сказал:

   — Идем! Если будешь идти строго по моим следам, то не заблудишься в этом замке.

   Том громко икнул. Проплыв сквозь мираж богато обставленных комнат, мы погрузились в сырость и темноту подвальных помещений. Зажженные свечи, распространяя вокруг себя невразумительную серость, слегка озарили нам длинный, уходящий в небытие коридор, по обе стороны которого располагались кладовые, набитые до отказа всякой всячиной, в основном — провиантом. Сразу возле лестницы находилась почерневшая дубовая дверь. Старинные шарниры, уже давно позабывшие собственный скрип, да огромный чугунный замок, казалось, знают какую-то страшную тайну, но целые века молчат, молчат, молчат… Слуги, протирая здесь пыль, раз в месяц смазывали их, иначе ржавчина уже давно бы совершила свое пагубное дело.

   — Полюбуйся!.. К нему даже нет ключа.

   Томас пьяным взором пытался разглядеть средневековую реликвию, запечатанный для его персоны вход, если не в иной мир, то наверняка в иное время.

   — Неужто ты всерьез думаешь, что она под заклятием этого полоумного барона Марк… Макр… да как его, черт?! Уверен, он бы сам от души посмея-ик-лся, если б глянул на твою серьезную физиономию. Скажу определенно:  там либо сокровища, либо изъеденный червями скелет убитого человека. Ик… Преступление, которое нужно было надежно скрыть, в связи с чем и была выдумана вся эта легенда. Не-ик-ужели тебе ни разу не бы-ыло любопытно заглянуть туда?

   Мы оба еле стояли на ногах и не падали лишь потому, что держались в обнимку. Перед моими глазами прямо по воздуху плавало лицо Тома с весело шевелящимися губами и высказывало какие-то глупые реплики. А на них нужно было еще и отвечать.

   — Я уже говорил, что покупая замок дал честное слово предыдущему его владельцу не нарушать традиций. А честь — она дороже… дороже… — едва соображающим рассудком я принялся вспоминать, чего же она там дороже, но так и не закончил мысль.

   Томас проткнул меня насквозь острым взором, словно в душу вогнали нож и еще стали там его прокручивать.

   — Э-э-э, брат… Ты просто трусишь, да ты всегда был трусом!

   — Не дури, Том, уж ты-то меня знаешь не хуже матери родной.

   — Знаю… всю жизнь претворялся прогрессивно мыслящим  человеком, а теперь дрожишь перед обыкновенным привидением! Ик… Да оно уже там сдохло, Майкл… или надеешься, что еще дышит? Представь себе, я приеду в Лондон и всем расскажу, что Майкл Айрлэнд содержит в своем замке привидение, которое даже не позволяет на себя взглянуть! Там все с верхних полок попадают. Ты его хоть кормишь, нет? За триста лет оно уже исхудало, несчастное. Ик… Слушай, ты бы дал объявление в газетах, устраивал бы сюда платные экскурсии — как-никак доход в казну.

   Меня уже начало бесить.

   — Повторяю тебе:  просто дал обещание и держу его! Традиция у них такая, понимаешь? Своего рода местная неприкасаемая святыня.

   — Неужели ты такой дурак, Майкл? Где ты видел святыни, к которым бы не было доступа для паломников?

   Опьяневшим сознанием я пытался сообразить, справедливо ли он назвал меня дураком. Увы, все факты были тому подтверждением.

   — Значит, ты всерьез считаешь, что я из-за простой боязни никогда не заглядывал за эту дверь?

   — Это очевидно! Если бы в моем доме мне вдруг кто-то запретил открывать какие-то двери, я бы ему голову свернул! — Томас показал огромными ручищами как надо правильно сворачивать головы. Его расплывшаяся от хмели и естественного жира физиономия с некоторым состраданием уставилась на меня, и в этот момент я на самом деле почувствовал себя маленьким жалким идиотом, в одном ряду с бароном Маклиным и графом Каллистро.

   Здравый рассудок, ранее почему-то молчавший, сейчас настойчиво говорил мне, что за все здесь заплачены деньги. Это моя легитимная собственность, с которой я могу делать все что захочу, даже если мне придет в голову идея сровнять замок с уровнем мирового океана. Конгломерация уныло-серых камней, освещаемых ленивым пламенем канделябра, создавала яркий осколок потухшего во времени средневековья с его так и не раскрытыми тайнами. Но если размышлять еще более здраво и более последовательно, то возникали серьезные подозрения в истинных причинах этого странного табу. А вдруг в чулане запрятаны бочки с порохом, которые в определенный момент взорвутся и разнесут ко всем чертям половину замка? Версия слегка диковатая, но все же выглядит немного убедительнее, чем история о закованном в цепи привидении. Не нравится этот вариант, есть другой:  что, если Томас прав, и за старой дубовой дверью скрываются следы чьего-то преступления? Да хотя бы самого графа Рэвиля. Тогда вывод совсем неутешительный:  я превращаюсь в молчаливого соучастника. Неплохо… Но еще интересней будет, если окажется, что все это веселая шутка какого-нибудь жизнерадостного идиота. В Лондоне над этим анекдотом будут смеяться со всем усердием.

   Я еще раз взглянул на почерневшую дверь и чуть не рассмеялся сам.

   — Знаешь, Том, мы сейчас с тобой, не медля ни минуты, вскроем эту чертовщину и, если там на самом деле окажется привидение, выволочим его за шиворот и набьем ему морду. Идет?

   Томас улыбнулся этакой размазанной в пространстве и времени улыбкой и похлопал меня по плечу.

   — Наконец ты стал самим собой, Майкл. Только давай одно условие:  если вдруг выяснится, что привидение там охраняет огромный сундук с сокровищами, тогда десятая часть мне. За идею. Согласись, если бы не я, ты бы еще триста лет в этот чулан носа не сунул.

   Я кивнул, затем вошел в холл нижнего этажа и громко крикнул:

   — Голбинс! Будьте любезны, спуститесь сюда.

   Дворецкий появился немедленно, как всегда, безупречно чистый, отглаженный по швам с услужливой физиономией и легким кивком головы.

   — Слушаю вас, сэр.

   — Голбинс, найдите, пожалуйста, нашего плотника Грума, пускай прихватит с собой топор, гвоздодер, что-нибудь еще… короче, надо взломать дверь.

   Ни единой кровинки не выступило на лице дворецкого, ни малейшего изумления или изменения в холодной учтивой мимике, точно это было лицо настоящего манекена. Хотя он прекрасно знал о какой именно двери идет речь.

   — Будет исполнено, сэр.

   Он скрылся. В ту же секунду сверху донеслось протяжное шлепанье тапочек миссис Хофрайт. Она предстала предо мной явно взбудораженная, глаза горели — ни светом, ни огнем, а каким-то испепеляющим жаром. Черт… в тот момент мне показалось, что она даже помолодела от собственного недоумения. Эмоций своих скрывать даже и не пыталась. Нет сомнений:  слышала все до последнего слова.

   — Что вы задумали, мистер Айрлэнд?!

   Я вздохнул и попытался ей улыбнуться, но со стороны это выглядело, как просто оскалил зубы. Совершенно не могу объяснить, но почему-то я вдруг почувствовал себя виноватым, как будто находился в чужом замке и пытался взломать чужую дверь.  

   — Да сущие пустяки, просто хочу доказать всем, что никаких тайн в Менлаувере не существует.

   — Умоляю вас, мистер Айрлэнд, не делайте этого! — выражение ее лица было таким, словно кому-то из нас двоих грозит костер инквизиции. — Побойтесь заклятия графа Рэвиля! Ведь уже триста лет… подумайте, целых триста лет! — голос экономки стал столь для нее неестественный, отчаянный, терзающий слух, что какие-то мгновения я и впрямь поддался нерешительности. Она настойчиво продолжала:  — Вас попутал нечистый, мистер Айрлэнд! Он хочет погубить вас! Будьте благоразумны, не нарушайте старых добрых традиций этого замка!

   — Дорогая моя миссис Хофрайт! — насколько мог, я говорил мягко, желая ее успокоить. Но тут вмешался Том:

   — Миссис Хофрайт, если действительно и существует какая-то опасность, то она будет грозить только нам двоим, вы можете сесть в свою комнату и запереться хоть на семь замков. Поверьте, лучше раз и навсегда выяснить в чем дело, чем всю жизнь трепетать от страха перед этой проклятой дверью!

   Совершенно игнорируя его существование и его слова, она вновь обратилась ко мне:

   — Я беспокоюсь только о вас, мистер Айрлэнд! Прочтите еще раз завещание графа Рэвиля. Эти строки прямо кричат об опасности! — и, видя нашу непоколебимость, добавила то, что обычно добавляла в подобных ситуациях:  — Пресвятая Богородица, вразуми ты их!

   И тут мне пришло в голову использовать ее религиозные чувства на пользу нашего дела.

   — Послушайте, миссис Хофрайт, вы же веруете в Бога! Уповаете на вечность души и праведное воздаяние, которое обещал Христос. Неужели вы будете терпеть, чтобы в нашем замке обитал какой-то нечистый дух? Ведь кем был барон Маклин? Колдуном! Так гласит легенда.

   Том пьяно закивал головой, да так усердно, что расшатал собственное тело и чуть не упал от потери равновесия. А я воодушевленно продолжал:

   — Мы пойдем туда с именем Господа на устах! — действительно, канделябр в моих руках вполне мог сойти за трикирий, а темный халат — за священническую рясу. Тому же отводилась роль дьякона. — И лучшее, что вы сможете сделать, это помолиться за нас.

   Мой гость снова утвердительно кивнул — видимо, ему не терпелось получить скорее свою часть сокровищ. Аргумент оказался довольно весомым, и ей нечего было возразить.

   — Что ж, поступайте как знаете, — она отвернулась. Протяжные шлепающие шаги стали удаляться вверх по лестнице.

   Грум уже находился рядом с целой сумкой столярных инструментов и готовый к любым моим распоряжениям. Но в таком необычном деле, замешанном на мистических предрассудках, мне не хотелось являться насильником чьей бы то ни было воли. Я глянул ему прямо в глаза и спросил:

   — Грум, скажи честно, ты тоже боишься этой двери?

   Вечно угрюмый и вечно молчаливый слуга с вечно поросшей по всему лицу щетиной почесал взъерошенный затылок, как бы расшевеливая мысли, и невнятно пробурчал: 

   — Не знаю,  как сказать, хозяин… это… как бы… побаиваюсь. Вы очень образованный человек, мистер Айрлэнд, прибыли к нам из столицы. В общем… это… снизойдите к нашему невежеству.

   Для Грума являлось целой проблемой связать несколько слов, и только что произнесенная речь далась ему с великим трудом. Похоже, грамоте его вообще не обучали. За окном вдруг громко хлопнула ставня. Ветер пропел нечто тягучее и невразумительное, затем снова притих. Кажется, грозился своим пришествием осенний дождь. Я совершил еще одну попытку растормошить душу этого невзрачного человечка:

   — Может, у тебя есть собственное предположение:  что же все-таки там находится?

   Он отвел взгляд в сторону. Наверное, чувствовал себя виноватым за то, что родился тугодумом.

   — Не знаю, сэр. И никто не знает.

   — Хорошо, ты свободен. Мы справимся сами.

   — Да-а-а… — не произнес, а скорее промычал Томас. — В Менлаувере все посходили с ума! Слушай, Майкл, поувольнял бы ты этих дураков ко всем чертям!

   Я взял в одну руку топор, в другую — гвоздодер и, надеясь на заступнические молитвы миссис Хофрайт, направился к чулану.

   — Том, посвети мне.

   Канделябр всплыл где-то неподалеку, и подземный мрак нижнего яруса слегка ожил от пламени мерцающих свечей. По каменным стенам сразу забегали потревоженные черные призраки. Я принялся старательно выкорчевывать замок. Старые ржавые гвозди возмущенно поскрипывали:  впрочем, на то было их право, ведь к ним никто не смел прикасаться вот уже более трех столетий. Их шляпки ломались и падали на пол. Варвары из прогрессивного века решили вторгнуться в таинственный мир средневековой мистики.

   Внезапно пол содрогнулся под ударом упавшего замка. Гулкое, медленно затихающее эхо еще какое-то время металось в глубинах подвального коридора.

   — Ну вот и все проблемы, — по моему лицу сбегали капли пота. — Том, ты пока на всякий случай оставайся здесь, а я схожу погляжу на наши сокровища. — И что есть силы надавил на дверь.

   Боже! Как она скрипела и визжала! С каким усердием сопротивлялась! Возникло даже дикое минутное подозрение, будто с противоположной стороны ее тоже кто-то толкает, не позволяя открыться. Весь замок вздрогнул от этого удручающего скрежета. Умиротворяющий, незыблемый доселе покой словно резали ножом… Стало не по себе. Я почувствовал присутствие отрезвляющего страха. Даже Томас стал серьезен и задумчив. Дверь наконец полностью распахнулась…

   Черная стена непробиваемого мрака и едкий гнилой запах:  вот они, первые впечатления от произошедшего.

   — Дай-ка сюда канделябр! — я взял подсвечник и, плюнув на трогательные душевные переживания, решительно шагнул внутрь…

   Перо мое! Потрудись поярче (или помрачнее) описать увиденное!

   Взору предстала маленькая каменная каморка. Молчаливая и неприветливая. Шагов пять в длину и столько же в ширину. Все вокруг:  стены, потолок, даже пол были обтянуты серебряной сеткой паутины. В одном углу валялись какие-то старые зачумленные тряпки неизвестного происхождения — возможно, бывшая одежда, от которой остались лишь исторические лохмотья. Ноги чуть не споткнулись о пару битых глиняных горшков. Я брезгливо поднял их и заглянул внутрь:  разумеется, никаких сокровищ, все уже выгребли до нас. В другом углу, завернутый в провонявшуюся мешковину, лежал старинный фолиант с почерневшими истрепанными страницами, на которых еще просматривался почерк плохо разборчивой писанины. Кожаная обложка сохранилась довольно неплохо, но чернила во многих местах уже расплылись, образуя уродливые пятна… Наверное, какой-нибудь молитвенник. Пожалуй, больше ничего интересного. Я поводил канделябром около стен, надеясь обнаружить или потайной ход, или подозрительный камень, открывающий тайник — ничего! Сплошной серый монолит. Еще хлам, целый слой пыли и многочисленные нити вездесущей паутины. Я начинал верить, что сюда и в самом деле уже триста лет никто не заглядывал. Привидение, к нашему общему успокоению, также не было обнаружено.

   Мне вдруг захотелось со всей откровенностью рассмеяться. Над собственной глупостью — во-первых, и над бредовыми предрассудками всех остальных — во-вторых. Лишь только потому, что смех в серых унылых красках этого подземелья прозвучал бы несколько кощунственно, я сдержался. Затем весело пнул гнилые черепки и вышел в коридор, закрыв за собой легендарную дверь.

   Томас куда-то запропастился, но вернувшись в холл, я обнаружил его сидящим возле камина с отрезвевшими задумчивыми глазами. Он шурудил горящие поленья и наблюдал, как из-под них взвиваются вверх фонтаны шипящих искр.

   — Ты зря ушел, поглядел бы на наши сокровища:  гнилые тряпки да битые горшки. Можешь идти, взять себе десятую часть. — И тут я позволил себе наконец расхохотаться. — Нет, честное слово, перед своей смертью я оставлю точно такое же завещание и повешу на чулан огромнейший замок, чтобы доставить потомкам то же удовольствие, что наши предки доставили мне! Это исторический анекдот!

   — Давай-ка лучше еще выпьем… не люблю трезветь:  это самый скучный в мире процесс, — отрешенно произнес Том.

   Мы опрокинули внутрь по полному бокалу кагора, после чего Томас похлопал меня по плечу и вежливо сказал:

   — Извини, друг, мне пора.

   — Чего?!

   — Поеду домой, говорю.

   — Да ты что?! Столько лет не виделись! Это же свинство с твоей стороны! Даже не переночуешь? — мне вдруг показалось, что в его настроении произошла какая-то резкая перемена.

   Он виновато развел руками, изобразив соответствующую этому жесту физиономию. Хлопнул большими ресницами и прощально глянул мне в глаза.

   — Некогда мне, ты уж прости… Тоже свои дела поджимают. Очень приятно было с тобой пообщаться и послушать местные саги о привидениях. А что касается этих портретов… — последовал кивок в сторону зверей, — не снимай их, пусть висят. Искусство нужно ценить!

   Странно… его голос, интонация, сама манера говорить не очень-то были ему присущи. Наверное, самой тонкой, самой чувствительной стрункой души я почуял холодок некой неестественности. Но что оставалось делать? Пожал плечами и даже не смог подобрать достойных слов для расставания. Он уехал буквально через десять минут, оставив после себя непривычную пустоту. Я с откровенной тоской посмотрел на наши бокалы, пустые тарелки и кресло, в котором он только что сидел. Потом сам уселся возле камина и долго разглядывал танцующие языки пламени, будоражащие фантазию и открывающие ей самые невероятные образы каких-то прыгающих, пылающих краснотой чудовищ. Они на секунду рождались их огня, показывали мне свой зловещий лик и тут же таяли в воздухе. На их месте возникали другие:  кривлялись, дразнили меня, но также загадочно растворялись. Огненные чудовища исполняли сложный сакраментальный танец, и меня это несколько забавляло.

  В холл спустилась миссис Хофрайт, не сводя с меня пристального взгляда. Просто постояла. Просто помолчала. И собралась уже удалиться к себе наверх.

   — Вы же видите:  жив я, жив… и ничего ужасного со мной не случилось, — я потормошил поленья в камине, чудовищам это не понравилось:  они озлобленно подпрыгнули, высовывая наружу свои огромные красные языки. — Должен вам сказать, миссис Хофрайт, что нас всех дурачили несколько столетий. Ловко дурачили. Можете удостовериться:  в чулане ничего нет, помимо старых вонючих тряпок да побитых пустых горшков.

   — Что сделано, то сделано, мистер Айрлэнд, — ее голос стал холоден и до неприятности резок. — Об одном вас прошу:  не заставляйте прислугу убираться в том чулане. Все боятся его как огня.

   — Хорошо, хорошо… Наверное, я повешу назад тот замок, и пускай эта глупая сказка продолжается, если вы так хотите.

   Остаток дня я провел в созерцательных размышлениях. Свидания с мисс Эленой сегодня не получилось, да и встреча со старым другом вышла уж слишком мимолетной, похожей на фрагмент из юности. Наверное, и не было никакого Тома:  просто ностальгия по студенческим временам  нарисовала его перед моими глазами и почти тут же стерла… А я все сидел и глядел в красную душу камина, выпустив на волю фантазию, в которой огонь рисовал знакомые образы. Из пламени появлялись то граф Каллистро, что-то вдохновенно рассказывающий, то наш дворецкий Голбинс со своей искусственной мимикой лица:  он покружился, охваченный пламенем, затем растаял. Следом явилась мисс Элена в ярком солнечном наряде, мне даже показалось, что я слышу ее заразительный смех. Языки огня колдовали над моим воображением и обволакивали его сонливым туманом. Раскрасневшиеся призраки, похожие на людей, неумело подражали их жестам и повадкам. Затем из пламени, окутанная им точно вуалью, появилась счастливая морда свиньи с золотыми зубами и серьгами в ушах… Свинья попыталась мне улыбнуться, но ее контуры расплылись, мгновенно превратившись в волка. Далее появился медведь в очках…

   Тьфу! Это уже лишнее!

   Я тряхнул головой и сбросил с себя липкие наваждения. Стены уже начало затягивать матовой синевой вечерних сумерек. Менлаувер, как губка, весь пропитывался мраком. Звуки делались вязкими и затихали. Ночь шагала уже где-то совсем неподалеку, готовая накрыть своей тенью мой замок.

   — Простите, сэр… — из глубины этого прекрасного вечернего сна донесся голос дворецкого. — Может, прикажете зажечь свечи?

   Голбинс привычным для взора монолитным изваянием стоял на лестнице за толщей мутного сумрака. Так что было не понять:  действительно это он или его тень.

   — Спасибо, пока не надо. Я сам потом зажгу.

   Перед тем, как лечь спать, я имел привычку подниматься на одну из четырех башен и оттуда, раскрыв створки маленького оконца, глядеть на дремлющий лес. Картина медленного пришествия ночи, повторяющаяся каждый божий день, имела гипнотическую способность привносить в мою душу чувство приятного расслабления. Почему-то ни утро, ни солнечное время суток, ни глухонемая ночь не производили такого целебного эффекта. Именно вечер. Когда еще не погашен свет, но уже не видать его естественного источника.

   Я поднялся по вьющейся лестнице, глянул на размытую линию горизонта:  не понять, где начинается небо и где кончается земля, и чем они вообще отличаются друг от друга. Воздух был мягким, свежим. Звуки  — тихими, ненавязчивыми, как бы дремлющими. Слева от меня располагалось большое поле, наливающееся чернотой ночи. У его края находилась ближайшая деревня с силуэтами игрушечных домов, в которых тлеющими искорками зажигали и тушили свет. Тучи, больше похожие на клубы дыма, так низко висели над головой, что готовы были вот-вот рухнуть на землю, придавив собою хрупкие леса. Сбоку на небольшой высоте была подвешена луна. Она несколько пошатывалась от дуновений ветра, а ее свет (пожалуй, единственное, что существовало реально) ровным матовым одеялом с серебристыми блестками ложился на поле.

   Краски тамасских лесов выцвели. Звуки заглохли. Запахи потеряли свою силу. От них осталась лишь форма, лишенная содержания. Но идиллия мрачных тонов тем не менее выглядела великолепно…

   Снизу, как из глубокого подземелья, донесся бой настенных часов. Они висели на первом этаже, сразу возле лестницы.

   Ровно двенадцать.

   Я закрыл оконце башни и спустился в спальню. Сон что-то не клеился ни к телу, ни к душе. Сегодняшний день был слишком насыщен событиями и, пока они не переварятся как следует в сознании, все равно не смогу отключиться. В связи с этим мне взбрело в голову прогуляться по опустелым коридорам уснувшего замка. Я взял со стены горящий канделябр и, освещая им ковровые дорожки, прошелся по всему третьему этажу. Ведь кому-то же пришла в голову оригинальная идея сделать дорожки цветом бегущих волн. Я словно шел по ручьям из сухой воды, всюду — мертвый покой и почти могильная тишина… Впрочем, здесь наверху кроме меня, дворецкого и миссис Хофрайт, никто не обитал, а те уже наверняка спали. Спустившись этажом ниже, я заглянул в некоторые пустующие комнаты. Холодный свет канделябра на какие-то мгновения делал видимым их сонный внутренний интерьер:  резные шкафы, декоративные стулья, полированные столы, гобелены со своим внутренним миром и красками. Все выглядело как в царстве остановившегося времени. Как только свет исчезал, вездесущая ночь вновь вползала в эти комнаты, стирая все очертания и образы. Завтра утренние лучи нарисуют мир заново.

   Оказавшись на нижнем этаже, я вдруг услышал голоса:  спокойные, неразборчивые и не столь отдаленные… Прелюбопытное явление, вот только вопрос:  где? В гостиной? Подойдя ближе, понял, что да. Может, еще не уснула прислуга? Попытки различить кто именно и что именно говорит были пока безуспешными. Какое-то невнятное бормотание, иногда переходящее в шепот и хрипоту.

   Ну конечно, прислуга. Крикнуть на них, что ли?

   — Эй, кто там?! — от моего внезапного голоса вздрогнула сама темнота. И я вместе с ней.

   Тишина… молчание… больше ни звука…

   Вот черти! Может, вершат там незаконные дела? Чего это они притихли? Как-никак хозяин зовет.

   — Не слышите?! Чего там шепчетесь?

   Опять без ответа… странно. Прислуга не должна так наглеть. Бодрая веселость, подогретая еще не потерявшим свои чары кагором, мигом куда-то улетучилась. Мышцы вдруг стали вялыми и непослушными, мозг с трудом соображал. Некое недоброе предчувствие вползло в центральную область груди, придавая тяжесть всему телу. Каждое движение стало каким-то заторможенным.

   Итак, какие еще варианты? Воры? Грабители? А… может, все-таки не уехал Том? Он по молодости был любителем розыгрышей. Вдруг сейчас выскочит из-за спины и крикнет:  «Эй, Майкл! Неужели ты всерьез подумал, что так быстро от меня отделаешься?!» Или все это мне просто послышалось? Надо было заглянуть в гостиную, но что-то меня удерживало. Я вдруг вспомнил про старый чулан и невольно вздрогнул. Плотно ли я закрыл его дубовую дверь? Впрочем… какая в том разница? Тогда почему я вздрогнул?

   В конечном итоге вот что я сделал:  хорошенько тряхнул головой и сказал сам себе:  «надо идти и хорошо проспаться, завтра из слуг всю душу выпотрошу!» Затем принялся подниматься в свою спальню. И тут, вдруг внезапно осмелев, резко развернулся и уверенно зашагал по направлению к гостиной.

   — Сейчас я вас, чертей…

   Заглянул внутрь и прошарил взором все углы. Воск горящих свечей капал мне на пальцы. Язык уже готовился извергнуть очередную ругань, но… ничего. Пустой зал. И еще успокаивающий запах магнолии. Я весело сплюнул, хотел уже было возвращаться, но вечно блуждающий и вечно что-то выискивающий взор как-то невзначай скользнул по верху стены, той самой, где висели портреты…

   Первая ассоциация увиденного была немного диковатой, отчасти даже радостной:  портреты украли! Еще немного, и я бы затанцевал на одном месте, как маленький ребенок, хлопая в ладоши и весело припевая:  «портреты укра-али! наконец-то их укра-али!» Увы, все не так, как хотелось бы. Не то, чтобы их совсем не было, они просто выглядели совершенно пустыми. Висели лишь позолоченные рамки с серым монолитным полотном внутри. Отсутствовали сами  ИЗОБРАЖЕНИЯ. 

   …или их кто-то стер …или вдруг выцвели краски …или кто-то шутки ради повернул их обратной стороной. Версии, одна глупее другой, лезли в мою голову и с такой же быстротой вылетали оттуда, так как ни одна из них не выглядела хоть мало-мальски разумной. Тогда что остается? Подойти ближе и тщательней разглядеть?

   Так и сделал. Канделябр в руке дрожал, его муторный свет еще отчаянно пытался отыскать на полотнах образы, контуры и краски… или что-нибудь, напоминающее об их недавнем присутствии. В тот момент, когда до меня наконец дошло, что  ИЗОБРАЖЕНИЙ  на самом деле  НЕТ, в глазах стало темнее, чем на улице.

   Ставня за окном резко скрипнула и ударила о стенку. Сердце дрогнуло, точно удар пришелся прямо по моему телу. Черт, как же все это понимать?

   Ставня ударила еще раз. И посильнее. Проклятье!! Почему Грум не прикрепит ее как полагается?! Завтра же дам ему нагоняй!

   Впрочем, это ветер… просто ветер… Есть такое явление природы. Словно доказывая присутствие слабого сквозняка, слегка приподнялась перламутровая габардиновая портьера. Секундное успокоение сменилось резкой панической мыслью:  сквозняка здесь точно быть не может, все закрыто наглухо!

   Позвать Голбинса? Пусть он скажет мне, что все происходящее — лишь кошмарное наваждение угрюмой ночи. Пусть произнесет это своим услужливым, успокаивающим голосом! Уж у двоих-то всяко не возникнут одинаковые галлюцинации. Спешно выйдя из гостиной, я направился к ближайшему настенному колокольчику.

   Нечто мягкое, движущееся, словно живое теранулось по моим ногам…

   Мягкое?

   Движущееся?!

   ЖИВОЕ?!!

   Резкий скачек в сторону. То ли прыгнул я сам, то ли в ужасе подвинулся весь замок. Канделябр едва не вывалился из руки. И тогда по Менлауверу впервые раздался мой пронзительный панический крик. Одновременно мою душу пронзили два незримых меча. Один назывался Страхом, другой — Ужасом. Уже невозможно было ни соображать, ни делать выводы, только тупо созерцать…

   Созерцать это  БЕЗУМИЕ в образе свиньи из маклиновских портретов. Она находилась буквально в нескольких шагах, на ее жирное вонючее тело было натянуто платье с пышным белым воротником, в ушах двумя ядовитыми искорками блестели сережки, глаза обведены тушью. Взглядом, явно не преисполненным любовью и дружелюбием, она смотрела… даже нет, рассматривала меня — этак, с критическим любопытством, как мы иногда разглядываем музейные экспонаты. Даже нисколько не испугалась, сволочь. Лишь нахально дышала, похрюкивала, дергая поросячьим рылом, и раза два открывала пасть, в которой сверкнули золотом несколько вставленных зубов (или клыков?). Перестав интересоваться моей персоной, свинья лениво зевнула и побежала в сторону гостиной, оставляя на полу отпечатки немытых копыт.

   — Голбинс!! — я заорал на весь замок, уверенный, что своим голосом разбудил половину прислуги. — Немедленно сюда!

   Прошла целая минута, но ни вдали, ни вблизи не послышалось даже чьих-либо шагов.

   — Голбинс!! Ганс!! Кто-нибудь!

   Пульс в висках настойчиво долбил по черепу, сердце как насос гнало потоки крови по всему телу, и от этого она готова была вот-вот закипеть. Всеми усилиями воли я заставлял себя успокоиться, но происходило прямо противоположное:  еще более терял над собой контроль. Мои действия стали панически-рефлекторными, неосознанными и неподконтрольными разуму. Не помню уж, как я влетел на третий этаж — не чувствовал ни собственных ног, ни лестницы под ними.

   — Голбинс!! — отчаянно призывая его, как незримого ангела-хранителя, который ну просто обязан быть где-то поблизости, я сдуру зазвонил в колокольчик, да так, что в ту же секунду он оторванный валялся на полу.

   Никто не откликался… Еще минуты две такого нервного напряжения, и меня ожидало помрачение рассудка, если оно уже не наступило. Потом возник еще один агонизирующий крик. Он вырвался из моей гортани и перешел в сдавленный хрип. Стало трудно дышать…    

     Современный черный смокинг выглядел великолепно:  чистый, отглаженный, в таком только гарцевать на балах. В нем присутствовал, однако, странный непривычный фасон, но это лишь придавало ему эксцентричность и не умаляло привычного изящества. Рысь, одетая в него, стояла совсем рядом и, движимая невесть какими чувствами, повиливала хвостом. Непомерно большой цилиндр почему-то прочно держался на ее голове и не спадал, из под него торчало одно мохнатое остроконечное ухо. Рысь потопталась на одном месте, посмотрела по сторонам, потом лишь снизошла обратить внимание на мою персону.

   Если не покойник, то уж точно — неплохой кандидат в покойники, я неосознанно принялся бубнить наспех придуманные молитвы. Коли уж дальше развивать логическую цепочку, то где-то по коридорам замка должны бродить близорукий медведь в очках, бегемот с трубкой в зубах, а также волк и маленький плешивый кот… Ну ни черта себе, логическая цепочка!

   В сознании еще искрилась надежда, что я нахожусь в тривиальном помутнении ума. Я пытался вспомнить, сколько бутылок вина мы с Томасом приговорили этим вечером, и потянет ли его количество на уровень белой горячки. Вряд ли… бывало, упивался раза в два хлеще, и ничего подобного. Вообще, сами размышления давались мне с трудом. Состояние сильного аффекта повергло все мысли в глубокую бездну и, чтобы достать их оттуда, требовалось усилие. В голове осталась лишь пара болезненно-обостренных чувств:  Страх и Недоумение. Ужас и Родственник этому ужасу. Чуть заметной вспышкой (даже не в голове, а где-то сбоку, что ли) мелькнула мысль о старом чулане. Но связать факт его существования с тем, что сейчас грезится перед глазами, никак не получалось. Ведь не оттуда же эти сволочи, мать их, повылазили… Пусто там было.  АБСОЛЮТНО  ПУСТО!

   Рысь смотрела мне прямо в глаза. Секунду, две, три… Или минуту, другую, третью… А может, час, другой, третий… Чувство течения (и даже присутствия) времени полностью отключилось. Я стоял, боясь пошевелиться не только телом, но и лишней мыслью. Наконец она отвела глаза, повернула голову и не спеша стала спускаться по лестнице вниз. Последним с поля зрения исчез ее виляющий хвост.

   Совсем рядом находилась спальня миссис Хофрайт. Никогда в любой другой ситуации я бы не позволил себе войти туда ночью да еще без стука. Но сейчас рука сама открыла дверь, нога сама шагнула внутрь.

   — Почему никто из вас не откликается?!

   Пламя трех свечей озарило ночную комнату. Канделябр на удивление еще как-то удерживался в моей ладони. Самое странное, что миссис Хофрайт, оказывается, не спала! Задумчиво стояла у окна, повернувшись ко мне спиной, и рассматривала черные краски ночи. При моем появлении она даже не пошевелилась. Иголка неосознанного страха снова кольнула под сердце…

   Вот черт! Да она вообще не производила ни малейшего движения!

   — Миссис Хофрайт!

   Ее тело точно окаменело:  ни звуки, ни вздоха — никаких признаков жизни. Что за новый сорт наваждения?..

   — Миссис Хофрайт! Вы слышите меня?

   Я подошел и взял ее за руку… она была твердая и холодная, как мрамор. Меня слегка передернуло. Или осмелевший от собственного безумия, или обезумевший от смелости, я все же решился взглянуть ей в лицо…

   Это была не миссис Хофрайт!

   Вернее сказать:  она и не она одновременно. Передо мной стояла… то есть стояло незыблемое гипсовое изваяние с белым, как мел, цветом лица. Глаза были лишены зрачков, из них торчал мертвый взор. Я будто рассматривал скульптуру. Но ночной халат с розовыми кружевами и чепчик, несомненно принадлежали моей экономке.

   Я сошел сума!! — Это была самая правдоподобная версия происходящего. Еще не до конца померкшее сознание, пытаясь вместить то, что вместить в него было в принципе невозможно, принялось лихорадочно соображать. Может, сон? Вообще, ложился ли я спать? Может, уже упоминаемая белая горячка? Или… до жути не хочу употреблять это слово, но придется — колдовство? 

   Как некстати уехал Томас! Да есть ли вообще хоть один живой человек поблизости? Немного расшевелив свои серые извилины и обретя способность думать (надеюсь, пока еще здраво и последовательно), я бегом спустился по вьющейся в бездну лестнице и через несколько секунд оказался на первом этаже. Тут вдруг увидел еще одну навязчивую странность — часы! Они почему-то остановились. Маятник был слегка отклонен в сторону и так замер, точно внезапно заржавел. Большая и маленькая стрелки, слившись воедино, указывали на цифру 12.

   Снова послышались голоса… человеческие? И опять из гостиной?.. Похоже. Что-то напоминающее надежду встрепенулось в сердце, но увы, весьма ненадолго. Настоящие проблемы еще только-только начинались. И вся острота сюжета была еще впереди.

   Сцена опять перенеслась в гостиную. Там, вольготно развалившись на креслах, восседали звери. Все шестеро. Ближе всех находилась рысь, она положила передние лапы на стол, задние поджала под себя (в следствие чего ее смокинг внизу небрежно смялся) и взыскательным взором оглядывала остальных. Точь-в-точь как смотрит начальник на своих подчиненных. Рядом приютился волк, свернувшись клубком и вытянув морду в сторону общей компании. Его галстук был явно длинноват и порой касался пола. Самой яркой и самой заметной фигурой этого зоопарка был, несомненно, медведь. Облаченный в пышное королевское платье, он уселся прямо-таки по-человечески:  откинувшись на мягкую спинку и слегка растопырив лапы. Свинья еще пока только взбиралась на одно из кресел, что для нее было немалой проблемой:  постоянно при этом падала и что-то по-свински бормотала себе под рыло. После всякого падения ее копыта стучали о лакированный пол, а ноги неуклюже разъезжались в разные стороны. Наконец, разочаровавшись в своих способностях, она улеглась на более низкий диван рядом с бегемотом. Тот, кстати, тянул трубку, и из его огромных нор-ноздрей то и дело выплывали облака серого дыма. Интересно, а где же кот?

   «Кис-кис, ты где?»

   Да вот же он! Куда денется? Сидел прямо на столе, что-то там вынюхивая и вылизывая. Чуть живой и чуть мертвый, я стоял за портьерой, не шевелился и почти не дышал, только вслушивался в каждый пролетающий звук. Вся эта компания уж слишком смахивала на… обыкновенный цирк. Кстати, чем не идея? Раньше она мне в голову не приходила. Вдруг эти твари и впрямь сбежали из цирка? Там обычное дело наряжать животных в человеческие одежды, дрессировать их, обучая повадкам людей. Что, в Менлаувер приехали бродячие артисты?

   Медведь поправил лапой свои очки и басисто произнес:

   — Господа, я страшно, страшно голоден…

   Цирк, наспех построенный в моем воображении, после этой фразы сразу рухнул до основания. Увы, все намного проще:  это обыкновенное сумасшествие. Мне даже захотелось рассмеяться — смехом здравого прагматичного человека. То, что творилось у меня перед глазами, просто не могло происходить  НА  САМОМ  ДЕЛЕ! «Не будь идиотом, Майкл!» — твердил некий внутренний голос, правда, звучал он вяло и невразумительно.

   — Съедим его сейчас или немного подождем? — гаркнул бегемот.

   Произнося слова, его пасть приоткрывалась, а то, что можно было назвать губами, шевелилось, принимая разные конфигурации, отчего и рождались звуки. Отсюда вывод:  речь, несомненно, принадлежала ему самому. Никто из людей рядом не притаился и не разыгрывал этот спектакль своим голосом. А у меня желание смеяться резко пропало, зато возникло другое желание — сматываться отсюда. Ум прагматика вновь померк в дебрях штормующих чувств.

   — Целых триста лет мы ждали этого дня! — послышался то ли хрип, то ли храп, потом до меня дошло, что это хрюкала свинья. — Я уже начала терять всякую надежду, что когда-нибудь вновь почувствую во рту вкус человеческого мяса.

   Ни хрена себе заявление! В блеклом свете сверкнули ее вставленные зубы. Далее мяукнул кот:

   — Давайте сохраним наш старый уговор:  печень моя, все остальное — вам.

   Он весело повилял хвостом и прижал уши. Что-то становилось совсем не смешно. Рысь, по всей видимости, являлась в их компании предводителем, обвела всех проникновенным взглядом, способным спалить любые нервы, двумя лапами сняла свой цилиндр и положила рядом на стол.

   — Чего мы, собственно говоря, ждем? — прорычала она.

   — Предвкушение сладости само по себе сладость, — сказал медведь. — Продлим эти счастливые минуты, он от нас далеко не уйдет.

   Все тайные и явные предчувствия подсказывали, что речь идет о персоне, именуемой Майклом Айрлэндом. А о ком же еще? Ощущения были не из приятных:  примерно такие же, если из ледяной воды вдруг резко окунуться в кипяток, по природе будучи моржом. Вся моя одежда уже стала липкой от обильного пота. Ведь они же звери! Наверняка чуют запах. Думать, а тем более раздумывать было некогда. Нужно быстрее уходить. Или просыпаться. Об этом настойчиво требовал инстинкт самосохранения. Давно замечено, что когда у человека под действием некой страсти притупляется рассудок, его поведением начинают править подсознательные рефлексы, возвращая его назад по эволюционной лестнице в мир низших существ. Я осторожно сделал шаг назад. Затем другой, третий… Звери не реагировали, продолжали бормотать о чем-то своем. Пройдя на цыпочках по коридору, точно проплыв по воздуху, я подошел к двери и насколько можно медленно, чтобы не скрипела, принялся ее открывать. Свежий ночной воздух несколько отрезвил сознание. Менлаувер продолжал свое существование, обращенный ко мне уже своей наружной стороной.

   Свобода!

   Хотелось бы верить… Изрядно осмелев, а главное — обретя вновь способность к мышлению, я направился к воротам. Ночь стояла в зените. Стены замка, стройные шеренги садовых деревьев, настил едва угомонившейся от ветра травы, то что вверху, то что внизу — словом, все вокруг было замалевано мрачными красками темноты. Если б не спасительный лунный свет, то ориентироваться было бы чрезвычайным затруднением. Около главных ворот стояла еще одна неподвижная статуя — наш привратник Хортс. То же лицо цвета извести, те же застывшие глаза с заледеневшим взором. Колдовство ли… волшебство ли… словом, черт поймет какая стихия настигла его в самой естественной позе:  он стоял, слегка наклонив грудь и согнув в колене одну ногу, желая сделать шаг вперед. Голова была повернута в сторону сада. Мимика присущего ему равнодушия отпечаталась на лице, как на слепке из гипса.

   — Хортс… — еще отчаянно надеясь на обман густого сумрака, я пытался принять его за живого. — Хортс! Да что творится, в конце-концов?!

   Как ребенок, начитавшийся страшных книжек, я жмурил глаза, пытался себя ущипнуть, тряс головой, почти уверенный, что прилипшие к ней наваждения рассеются от резких движений. Чем дольше все  ЭТО  длилось, тем яснее становилось, что дело я на самом деле влип в какую-то мистическую дрянь.

   — Хортс! Очнись!!

   Легкий ветерок трепал его рыжие волосы, точно такие, что были у того, настоящего Хортса. Но когда мои пальцы коснулись его твердой, словно камень, ладони, я сорвался с места и ринулся к воротам. Лебедка почему-то не двигалась, поэтому пришлось перелезать через решетку — тайно, крадучись, как вор, убегающий с награбленным, но никак не хозяин этого поместья. Да ладно убегать, знать бы — от чего? Холодный сумрак растворил в себе все сущее:  спящий лес, проселочную дорогу, бетонную стену вокруг замка. Все в округе превратилось в жилище призраков, но причиной этому служило, к счастью, не колдовство, а обыкновенные чары обыкновенной ночи. Небо выглядело таким же черным как земля. Возьми сейчас поменяй их местами, и мало что измениться. Правда там, наверху, все еще мерцали далекие искры трансцендентного света — звезды, а также наполовину отломанная каким-то варваром луна. Последняя изредка пряталась за занавесом невидимых туч. Мир казался лишь нарисованной декорацией. Скверно нарисованной. Я даже боялся подумать, что сумасшествие, поразившее Менлаувер, может распространяться за его пределами. Вот самая здравая мысль:  бежать в ближайшую деревню за помощью к людям.

   «Так беги, чего стоишь?!» — рявкнул на меня мой внутренний голос.

   Ноги уже неслись по едва различимой земле. Дорога еле озарялась светом скупой луны, которая то издевательски исчезала, то вновь появлялась. Пару раз  споткнулся и упал, причем, однажды — о собственную ногу. Справа и слева стояли две стены лесного массива, угрюмые и враждебные, готовые в любой момент сомкнуться, уничтожив этот мизерный участок свободного пространства. Какая только чертовщина не лезла в голову… Моя собственная фантазия работала против меня, на руку каким-то враждебным силам, рисуя перед взором устрашающие образы. Я вдруг подумал:  «А что, если скульптура Хортса залезла на стену и сейчас смотрит мне вслед?.. Или блуждает по саду и ищет собственные зрачки?..»

   Скажите:  почему такому умному человеку как я, лезут в башку такие дурно воспитанные помыслы?

   Кстати, вот еще идея! А если в то вино, которой мы с Томом так беспечно распивали, была подсыпана отрава? Нет, не в буквальном смысле отрава, а вещество-галлюциноген, чьи плоды сейчас и пожинает воспаленный рассудок… В принципе, неплохая мысль, но легче от нее почему-то не становилось.

   Через несколько минут показалось знакомое поле, оно плашмя лежало на земле взъерошенным одеялом посеревших от ночи колосьев. Монолитная спящая равнина… И лишь где-то вдали редели несколько не потухших огоньков — там располагалась деревня. Это подействовало расслабляющее. Почувствовав наконец некую безопасность, я пошел уже более спокойно. В какой-то момент мне вновь захотелось рассмеяться над собственным идиотизмом. Как современный образованный человек может всерьез воспринимать  ТАКОЕ!?

   СПЕКТАКЛЬ!

   Да-да! Передо мной некие фокусники-иллюзионисты разыграли обыкновенный спектакль! Ш-шутка, так сказать… И уж не рука ли Тома во всем этом задействована? Он, смолоду любитель общения и болтовни, как-то подозрительно и внезапно уехал из замка. «Ну же, Том, выходи! Всплесни руками и воскликни:  Майкл, тебе понравилось?» Ух, и получит он у меня по морде!

   На душе сразу полегчало, я глубоко вдыхал в себя загустелый ночной воздух:  он был прохладный, мягкий, пропитанный запахом жасмина, растущего поблизости. Только сейчас я с отрезвляющей ясностью понял:  вокруг меня находится самый обыденный реальный мир, хоть и занавешенный шторами мрака. Затем я пощупал собственное тело:  туловище, руки, голову — нормальное человеческое тело. Тактильное восприятие окружающих вещей было такое же, как вчера, неделю назад — короче, как всегда.

   Тут меня посетило прямо-таки геройское побуждение плюнуть на все и вернуться обратно в замок. Наверное, хмель лесных ароматов успела ударить в голову и произвести исцеляющий эффект. Случилось, как я и думал, тривиальное помрачение ума. Вот сейчас вернусь назад:  там все мирно спят, никаких зверей, никаких чертей и подобных им сволочей. Пора бы уже отрезветь…

  Еще раз оглянулся. Спокойствие. Тишина. Ничего подозрительного. Вывернутый наизнанку порядок, похоже, претерпел обратную инверсию. Все вещи и события обрели свои привычные формы — так, во всяком случае, казалось. Или хотелось казаться. В этот момент мне почти до смерти захотелось услышать убаюкивающее тиканья настенных часов, вернуться в свою спальню и погрузиться в сладостные объятия перины. Я уже направился в обратную сторону, но едва сделал пару десятков шагов, как вновь остановился.

   Внутри словно ошпарило кипятком…

   Совсем неподалеку из загадочной и непредсказуемой темноты светились шесть пар горящих глаз. Озлобленных и явно нечеловеческих. Они словно впитывали в себя весь призрачных свет вселенной — со звезд, с луны, с еще не потухших окон деревни, чтобы, смешав его с ненавистью, ярким пучком отразить в мою сторону.

   Звери!!

   Пока они стояли неподвижно и, вроде бы, спокойно. С неподвижностью и спокойствием палача, которому некуда спешить, так как голову отрубить всегда успеется. Любопытства, радушия, заинтересованности или братского дружелюбия в их жгучих взглядах уловить так и не удалось, как ни старался. Зато ненависть читалась на расстоянии. В черном тумане ночи их тела были плохо различимы, виднелись лишь контуры. Но этого оказалось достаточно, чтобы развеять последние сомнения — передо мной находилась та же знаменитая шестерка:  свинья, волк, рысь, медведь, бегемот и маленький чертенок в образе кота. Последний маячил абстрактным темным пятном, терся мордой о лапы своих старших «братьев» и тихо мурлыкал.

   Дальнейшее уже не происходило, а проносилось над землей смерчем меняющих друг друга событий. Начиная со следующей секунды и далее всякая мыслительная деятельность во мне была полностью отключена, на думы и раздумья просто уже не оставалось внутренних сил. Опять взревели инстинкты самосохранения, срывая меня с места и унося невесть в какую сторону. Только потом я сообразил, что бегу в сторону деревни. Никогда раньше страх не причинял мне таких внутренних страданий. Он вонзил в меня свои железные когти, сдавливал сердце и душу, отчего становилось трудно дышать. Буквально за моей спиной доносилось сопение рыси, она бежала играючи, явно не в полную силу. Ее лапы мягко ступали по земле, шуршали о колосья и были заглушаемы топотом ног бегемота. Эти двое, кажется, находились ближе всех. Но глянув случайно в сторону, я понял, что ошибся. Волк уже обгонял меня, желая видимо, зайти спереди и перекрыть дорогу. Его яркий пунцовый пиджак, идеально облегающий его волчью талию, ночью выглядел серым как шерсть. Ситуация становилась все более тупиковой. Все более бредовой. Все более для меня плачевной. Не оставалось никаких сомнений:  звери в этом кошмаре играли роль охотников, а я, следуя печальной логике, выходит — загоняемая дичь. Сзади донесся грубый бас бегемота:

   — А он неплохо бегает! Клянусь честью, господа, эта игра доставляет мне большое удовольствие!

   Чем он там клянется?.. Чтоб ему подавиться своей трубкой! Рысь чисто по-звериному прорычала в ответ, а писклявый бесенок, путающийся у нее под ногами, повторил фразу, уже услышанную в гостиной:

   — Отдайте мне только печень, господа. Остальное забирайте себе!

   Ужас начинал приобретать форму истерики. Черное полотно небосвода нависало над самой головой и не падало на землю лишь потому, что было подпираемо  могучими ветвями невидимых деревьев. Ночь разъедала все образы и очертания. Перед взором прыгали, бесились, неистовствовали изломанные оптическим обманом тени чьих-то теней.  Ничего реального. Ничего конкретного. В мире звуков осталось только ненасытное звериное урчание, тошнотное хрюканье, замогильный вой, в своей общей какофонии иногда рождающие призраки человеческой речи. Если все происходящее являлось лишь болезненной акциденцией моей собственной фантазии (а такая надежда еще оставалась), я с минуты на минуту ожидал какого-нибудь внешнего вторжения в этот липкий вздор (может, миссис Хофрайт потрясет меня за плечо, или разбудят своим многоголосьем утренние петухи). ЭТО  не должно продолжаться до бесконечности. Развязка, какая бы то ни было, все равно наступит. И эти медленно ползущие, пораженные безумием минуты растягивали мое страдание с таким же усердием, как иногда, быстро проносясь, любили сокращать удовольствия:  те самые мимолетные жизненные радости, далекие и давно угасшие.

   Проснуться… я должен проснуться!

   Надвигалось состояние душевной асфиксии. Ночь, царившая внутри и снаружи, ослепла, оглохла и стала равнодушной ко всему в ней происходящему.

   — Кто-нибудь!! Помогите!!

   Мертвое небо поглотило мой отчаянный крик. К тому же, глупо было надеяться, что в это время кто-то станет бродить по полю, да еще с оружием, чтобы имелась хоть какая-то возможность оказать сопротивление. Звери уже находились так близко, что порою терлись о мое тело. Деревня была бесконечно далеко. Черт, почему у меня не хватило сообразительности захватить охотничье ружье?

   Вместо воздуха я уже вдыхал отравленную черноту небес. Земля сделалась зыбкой как болото. Силы иссякли, и мое тело продолжало нестись вперед по инерции. Все происходящее в дальнейшем было уже чисто механическим, не зависящим ни от моей воли, ни от кипящего рассудка. Я даже не почувствовал эту роковую кочку, но зато с отрезвляющей ясностью ощутил себя лежащим на онемевшей, лишенной тепла и холода, земле. Губы жадно глотали миазмы отравленного воздуха. Ветер сорвал с неба все звезды и кружил их так, как порой забавляется всполохами осенней листвы. Звери обступили меня со всех сторон. Уже с последней отчаянной надеждой я обратился к своим преследователям:

   — Что вам от меня нужно?! Кто вы такие?!

   Ответа не последовало, во всяком случае на человеческом языке. Меня, как загнанную обессиленную дичь, стали обнюхивать, издавая ворчливые звуки вялого торжества. В эмпирее небес танцующий ветер затянул реквием царившему безумию. В тональности моего отчаяния.

   — Кто вы такие?!

   Пришла острая обжигающая боль, словно несколько ножей вонзилось в тело, чуть пониже колена. Кровь смешанная с огнем ударила в голову.

   — Что… вам… на…

   Грудь спонтанно сжалась, и я изверг такой оглушительный крик, что будь я уже в потустороннем мире, наверняка очнулся бы и встал из гроба. Слепая и бесчувственная к моим страданиям агония, пришедшая с небес, словно демон, словно живое существо, проникла в тело и принялась терзать каждый его нерв. Единственная мысль, умудрившаяся промелькнуть в голове, была очевидна:  мне конец. Все другие мысли, спаленные огнем, исчезли. На долю мгновения я увидел собственную ногу с изорванными мышцами и сухожилиями. Она торчала из пасти медведя.

   На лицо брызнула теплая кровь. У меня оставалось еще несколько секунд, чтобы попрощаться с жизнью. За эти короткие мгновения перед мысленным взором вспыхивали и исчезали образы угасающего мира, который скорее всего, если и существовал, то только в моем воображении. Звезды погасли. Они отслужили свое, и в них уже не было надобности. Небо стало пустым как полотно. Краски выцвели, звуки утихли. Где-то на периферии сознания, сам не знаю почему, появилась растерянная физиономия Томаса, затем миссис Хофрайт с немым скучающим взором, мисс Элена… она пыталась мне улыбнуться, но тут же исчезла. В тот же момент зубы волка, заточенные как лезвия, проткнули мне предплечье. А кости другой руки хрустнули под челюстью бегемота.

   Мое тело разрывали на части, и я уже не соображал — в которой из этих частей находилась метающаяся душа. Рвались мышцы, выворачивались суставы. Мой крик, не имеющий ничего общего с человеческим голосом, глушил всякий сущий в мире звук. Если существует ад, то в эти мгновения я находился в самом его эпицентре. Я жаждал смерти как спасения, но даже она издевалась надо мной, надменно посмеиваясь со стороны над моими страданиями, как над увеселительным зрелищем, устроенным в ее честь.

   Время бешено вращалось по кругу мертвой петли и постоянно возвращалось в исходную точку. Или же оно блуждало по лабиринту собственных координат, тщетно ища продолжение. Короче — свихнулось. Именно из-за этого моя агония так долго не могла разрешиться успокоительным забвением. Дышать стало почти невозможно. Не помню уж, что именно тогда я кричал:  то ли кого-то проклинал, то ли звал на помощь, то ли молился наспех выдуманному божеству. Внезапно мой крик стих и перешел в хрипоту… На шее сомкнулись чьи-то челюсти. И тогда вселенная наконец канула в бездну…

   Боль, капля за каплей, стекала в окружающее пространство, вместе с болью угасало и мое сознание. Смерть все же проявила свойственное ей милосердие и накрыла меня лекарственным саваном забвения…

   Самое дикое и самое странное было то, что последними ощущениями являлись запахи:  душистые запахи декоративных цветов.

   Потом умерла даже сама темнота.

 

          Глава   третья

 

   Я проснулся мокрый с ног до головы и, казалось, еще несколько минут продолжал слышать вокруг себя эти омерзительные хрюканья, ревы, рычания.

   Все-таки проснулся…

   Лишь на долю мгновения еще не прояснившийся потолок моей комнаты показался внутренностью подземного склепа, но тут же засиял торжественной белизной. Привычный интерьер спальни подействовал успокаивающе. Сердце билось так, точно по спине стучали молотком. Я пошевелил кончиками рук, ног… Слава Богу, все на месте. И тогда чувство глубокого облегчения, наконец, растормошило мое сознание, пробудило душу и обитающие в ней чувства. Благословенные небеса окатили меня сверху исцеляющей прохладой. Я даже улыбнулся от счастья. Хотелось дышать и дышать, а первые слова вырвались сами собой:

   — И как я, дурень, мог еще сомневаться, что это простой сон?!

   В дверь постучали, и снаружи донесся голос миссис Хофрайт:

   — Мистер Айрлэнд, ваш завтрак готов. Может, сказать Франсуа, чтобы подал его прямо в спальню?

   Я даже не пытался вникнуть в смысл сказанного… кажется, она меня о чем-то попросила. Но голос… голос моей экономки отождествлялся с голосом привычной повседневности — успокаивал так, как не смогла бы меня успокоить пафосная речь самого изысканного психолога. Я усердно мотнул головой, стряхивая с нее смердящие останки мучительного сна. Сердце перебесилось и стало биться в груди привычным ритмом. Каким блаженством было вновь почувствовать себя в спокойной будничной обстановке собственного замка! Сквозь шторы на окнах пробивались лучи жизнерадостного, никогда не унывающего солнца. Комната наполнялась пьянящей веселостью — близкой к лучезарному торжеству. Уж не помню, когда я последний раз испытывал такой вкус к жизни. И сама ценность бытия, ранее заплесневелого в хандре и обыденности, стала понятна только в контрасте с реальными ужасами смерти.

    Может, мне начать писать мемуары по психологии?

   — Мистер Айрлэнд, так как насчет завтрака?

   Наконец я обрел способность не только слышать голоса, но и понимать их смысл. Аппетит обычно просыпался на полчаса позже моего собственного пробуждения. Я еще некоторое время побродил по верхнему этажу замка, как бы заново его для себя открывая. Моя экономка, снующая туда-сюда, всяким своим жестом нелепо пыталась мне угодить, мол:  «обратите внимание, мистер Айрлэнд, с каким усердием я занимаюсь своими делами».

   — Миссис Хофрайт, можно вас на пару слов?

   — Конечно, — она резко остановилась и пыталась мне улыбнуться. Впрочем, ее улыбка выглядела так же нелепо, как и ее жесты.

   — Уж не знаю, с чего начать…

   — А вы начните с начала, вас что-то беспокоит?

   Все никак не могу отделаться от ощущения, что она не произносит, а, следуя своей дурной привычке, как бы слегка распевает слова. С моей экономкой сложно было вести беседу:  такое чувство, словно ты говоришь, а она исполняет импровизированную оперу. Еще эти детские нотки в старческом голосе… Впрочем, выглядело это весьма забавно.

   — Миссис Хофрайт, сегодня ночью меня посетил дурной сон. Вы случайно не слышали… криков из моей спальни? — и тут я задумался:  почему именно ей именно об этом я рассказываю?

   В первую очередь, как и ожидалось, она поинтересовалась моим здоровьем. Я вяло махнул рукой, а потом выложил ей все от начала до конца. Мысли немного путались, слова заплетались в собственном языке, поэтому рассказ получился изжеванным, обрывочным, но не лишенным смыслового содержания. Последняя реплика получилась лучше всех предыдущих:  «такого кошмара и такого бреда не было во всей моей жизни». Слушая все это, миссис Хофрайт ни разу не изменилась в лице и ни разу не отвела от меня своего взгляда, в котором я уловил чуть заметную… апатию, что ли? Я практически не сомневался в том, что сейчас она начнет попрекать меня вчерашним инцидентом:  «Я же говорила вам, мистер Айрлэнд!  Я же вас предупреждала! Нельзя было открывать ту проклятую дверь!»

   Но ошибся, произнесла она совсем другое:

   — Может, хотите чего-нибудь выпить?

   — Чего?

   — Я имею в виду, что вам нужно просто-напросто успокоиться. Помню мою покойную матушку, Царство ей… тоже часто преследовали кошмары. Она даже боялась по вечерам ложиться спать. Ни заговоры, ни травы, ни снотворное — ничего не помогало.

   — П-правда?

   — Правда. В Англии тогда уже было мало католических монастырей, пришло время протестантов и безбожников, но мой отец все же умудрился найти какого-то старца-отшельника, и только по его молитвам она избавилась от дьявольского наваждения. Давно это было, я тогда еще в девках бегала.

   Я пытался нарисовать в своей фантазии, как выглядела миссис Хофрайт в молодости, и перед мысленным взором явилась глупого вида девчонка с белокурыми косичками в пестром платье с ярко-красными цветами (странно:  почему именно красными?), потом подумал, что действительно — пропустить через себя рюмку скотча сейчас самое время. Мое радужное утреннее настроение куда-то улетучилось, и какие-то ворчливые угрюмые мысли, одна за другой, стали лезть в голову.

   Старый чулан… не хотелось даже о нем вспоминать, но мой рассудок усердно рисовал его контуры где-то среди извилин мозга, как бы подсказывая, что между вчерашним посещением этой невзрачной каморки и ночными кошмарами существует некая связь. Назовем ее беспричинно-следственной, так как разложить ее в ясной мозаике человеческой логики не представлялось возможным. И в душе я произнес символ веры здравомыслящего прагматика:

   «Я не верую ни в какие сверхъестественные силы.

    Я не верую ни в бога, ни в дьявола, ни в белую или черную магию.

    Я не верую ни в какие чудеса, если они не имеют научного обоснования.

    Чаю торжество человеческого разума над средневековыми предрассудками!»

   Почти что помолился, чуть было не сказал «аминь». На данную минуту я твердо знал одно:  никогда в жизни я больше не сунусь в этот провонявшийся чулан. И удерживало меня самое банальное человеческое чувство:  страх. Страх перед тем, чего не существует. Вот вам и беспричинно-следственная связь.

   — Миссис Хофрайт, будьте любезны, скажите Груму, чтобы он приколотил назад тот замок, который я по своей глупости так усердно вчера срывал… И пусть эта проклятая дверь будет заперта до скончания века, во всяком случае — до конца моих дней.  

   Она услужливо кивнула и незаметно ретировалась, оставив меня наедине с немногословной тишиной. За окнами ветер гонял разноцветную листву. Серые тучи привычной осенней непогоды свисали с неба лицами разгневанных духов. В этих лицах не было ничего человеческого. Ничего конкретного. Ничего стабильного. Они менялись каждую минуту, то гневаясь, то улыбаясь, то впадая в апатию. И вот-вот готовы были зарыдать обильным ливнем, чтобы оросить грешную землю слезами непонятного нам отчаяния. Сомневаюсь, что это будут слезы покаяния. Высшие силы уже давно раскаялись, что создали людей. И те слезы библейским потопом пролиты уже много веков назад.

   Я вспомнил о мисс Элене, сегодня необходимо обязательно с ней увидеться. Уже находясь в своем походном камзоле я, сам не знаю зачем, заглянул в гостиную. Наверное, хотел бросить надменный уничтожающий взгляд на своих мучителей — взгляд собственного превосходства. Еще раз убедиться и утешить себя тем, что они — лишь мертвые краски на мертвых полотнах, слегка отпугивающие, но не способные ни на что большее.

   Не получилось… ни надменного взгляда, ни ощущения собственного торжества. Может быть, то и другое испытывали они, но не я. Сердце, вспомнив о чем-то нехорошем, сжалось в комок, ноги дрогнули и подкосились. Я вынужден был опустить глаза.

   Внешне не произошло абсолютно ничего:  портреты висели на своих местах — те же угрюмые краски и те же мертвые полотна. Шесть пар ничего не выражающих звериных глаз смотрели сквозь меня в окаменелую пустоту стен. В них не наблюдалось ни отблеска чего-то живого. И вдруг я понял причину своего замешательства, портреты здесь совершенно ни при чем. Настоящие звери из моего кошмара, живые и все еще разъяренные, засели у меня в памяти, притаились, но увидев собственные изображения, внезапно заворошились, стали скрежетать зубами, отчаянно выть, царапая когтями грудь. Но по сути своей они являлись лишь бесплотными страхами, и вскоре успокоились.

   Я подошел ближе к портретам и принялся водить перед ними рукой. Безумие, обитающее в любом человеке, ожидало какой-то реакции, рассудок только усмехался над моими несуразными действиями. Разумеется, ничего не произошло. Картины оставались картинами — неумелыми творениями человеческих рук — застывшими, неподвижными, с обломанными стрелками времени. Как мне хотелось разорвать их в клочья и выбросить в прожорливый камин. Прямо сейчас! Сию минуту! Увы, то глупое обещание, данное графу Каллистро, и еще более глупое завещание основателя Менлаувера связывали меня по рукам. До сего момента я всегда был верен собственному слову — это моя маленькая сугубо личная религия, унаследованная от отца. К тому же… не хотелось себе признаваться, но и обманывать себя было бессмысленным занятием. Кажется, я всерьез их побаивался. Даже невинным прикосновением пальцев опасался… потревожить их неживой сон, что ли? Не могу подобрать удачную формулировку  ТОГО, перед чем у меня возникал этот неосознанный страх. Атавистическое суеверие, мрачное и удушливое, невесть откуда проникло захолустья моей души и обитало там, совершенно не завися от доводов рассудка. Существовало само по себе, или — само в себе.

   В какой-то момент осмелевшего безумия я уже занес свою карающую руку над портретами, но именно в этот момент испытал примерно то же, что испытывает глубоко религиозный человек, если замахивается на иконы. Я еще раз прочитал свой «символ веры», и рука опустилась…

   Кстати, а что если попросту завесить их тряпками? И завещание будет сохранено, и эти звериные морды не будут больше отравлять мой взор. Кажется, неплохая идея. Во всяком случае, не последняя в мире идей.

   Я три раза позвонил в колокольчик. Дворецкий явился немедленно, как всегда — в своей идеально отглаженной ливрее. Добавим сюда:  с идеально ухоженным лицом и идеально преданным взглядом. Встал по стойке «смирно», и мне очередной раз показалось, что это не человек, а ходячий по замку манекен. Непробиваемая никакими чувствами холодная мимика и услужливый, тысячи раз отрепетированный поклон были его такими же неотъемлемыми атрибутами, как свет для солнечного дня и тьма для безлунной ночи.

   — Голбинс, будьте любезны, скажите, у нас есть какие-нибудь ткани… или старые шторы… Короче, надо бы накрыть эти шедевры живописи, мне на них тошно смотреть.

   — Будет исполнено, сэр, — дворецкий соображал быстрее, чем я успевал закончить свою фразу.

   — Да, и проследите, чтобы Грум повесил назад тот чертов замок. Пусть чулан остается запертым на веки веков, если вы уж так убеждены в необходимости этого… спектакля. Я сам готов принять вашу веру и согласиться с тем, что там обитает как минимум дюжина костлявых привидений, троица оборотней, недожженная на костре ведьма и старый чахоточный вурдалак в придачу. Более того, вчера я их видел собственными глазами.

   Маска на лице дворецкого даже не дрогнула.

   — Понятно, сэр.

   Честное слово, после этой реплики мне захотелось его ущипнуть, дабы убедиться, что передо мной живой человек, а не заводная кукла с пластмассовым лицом, которая постоянно повторяет одни и те же заученные фразы. С миссис Хофрайт общение доставляло куда больше удовольствия — живая, эмоциональная, временами экспансивная она с большой охотой беседовала на различные темы, дай ей только намек. Впрочем, если вдуматься — тоже кукла, и тоже заводная. Мы с ней порой по полчаса проводили в мире несуществующих вещей и идей — то есть за простой болтовней, обсуждая то, что уже давно обсудили до нас, и критикуя все хоть мало-мальски поддаваемое критике. Для слуг более низшего ранга такие фривольности были недопустимы, да и вряд ли выходцы из глухих деревень могли представлять для меня интерес в качестве собеседников. Короче, в замке я жил практически в одиночестве. Собственные думы, переживания да редкое общение с миссис Хофрайт — вот перечень всех моих компаньонов.

   Через некоторое время я, оседлав Винда, уже несся вместе с ним сквозь зеленый туман Тамасских лесов. Солнце уже давно поднялось над своими владениями и посылало в поднебесье, словно милостыню, тепло и свет. Деревья проснулись, стряхнули с ветвей черную пыль ночи и принялись о чем-то перешептываться, подстрекаемые неугомонным ветром. Путь к замку барона Стинвенга с каждым разом казался все короче. Сам барон, кстати сказать — несносный болтун, вышел мне навстречу и вместо приветствия принялся в деталях рассказывать про свою недавнюю охоту.

   — …азарт, мистер Айрлэнд, был сравним лишь с тем, когда преследуешь врага на войне или бегущую от тебя деревенскую девку, чтобы испробовать на прочность ее невинность. На редкость умный медведь попался!..

   Следующие десять минут, пока барон крутился рядом, пришлось терпеливо выслушивать целую охотничью сагу про «умного медведя» и отчаянного охотника. Я уже знал, что пока он не расскажет все до последнего слова, не умолкнет. Сюжет банален:  умный медведь вилял и запутывал следы, а опытный охотник его настойчиво преследовал. Пропуская скуку данного повествования приведу лишь последнюю его фразу:

   — …палец сам дернул курок и, вы не поверите — прямо в пасть! С такого большого расстояния! Медведь был уверен, что уже находится на безопасной дистанции и лишь единственный раз обернулся издевательски посмотреть на меня. Шанс вообще попасть в него был ничтожным. И — прямо в пасть! Представляете? Сейчас покажу его шкуру.

   Я постоянно кивал, хотя в данный момент мне было плевать на всех медведей, если не сказать большего — на всех охотников, к которым я и сам себя отношу. Барон на старость лет слегка располнел и вряд ли уже бегал по лесам с той прытью, что в молодости. Он провел меня в гостиную, где мы почти утонули в мягких, как перина, креслах. Гостиная Стинвенгов, разумеется, выглядела куда скромнее моей. Эта же мысль касалась и самого замка, который уже давно скучал по капитальному ремонту. Короче, жили они весьма скромно.

   Наконец, к нашему обществу присоединилась сама мисс Элена. Моя лесная фея сегодня выглядела необычно по-домашнему. Мы обменялись многозначными взглядами, непонятными даже для нас самих. Она улыбнулась, и я улыбнулся в ответ.

   — Мой батюшка наверняка утомил вас своими разговорами.

   Тут только я понял, что в мире звуков нет ничего приятнее, чем слышать ее голос.

   — Что вы, мисс Элена, барон отличный рассказчик!

   Зря я это сказал. Как только барон услышал лестный о себе отзыв, так еще пуще прежнего принялся демонстрировать свое ораторское искусство, нам даже слово не давал вставить.

   — Увы, мистер Айрлэнд, увы! Мир вокруг нас развращается не по дням, а по часам:  безверие, крайняя бездуховность и повсеместная распущенность. Помню свою молодость — не то было! Совсем не то! Перед старшими в семье у нас трепетали, как перед святыми угодниками. Попробуй я своему отцу скажи какое-нибудь слово поперек… страшно вообразить, что бы там было. А сейчас?.. Наша провинция еще, слава Богу, держится на святых законах древности, а в городах уже творится всякий произвол. У меня теперь одна забота — выдать Элену за добропорядочного честного человека, который смог бы ее оградить от этого обезумевшего века. Я слышал… — он почему-то перешел на шепот:  — что некоторые прозорливцы говорят, будто двадцатый век окажется еще более жестоким и распущенным. Последние времена, мистер Айрлэнд! Последние времена!

   Я напряженно вслушивался в слова барона и не мог понять, к чему он клонит:  к извечной угрозе последних времен или… Интересно, отношусь ли я, по его мнению, к нашему деградирующему социуму? Насколько помню, мое поведение в его обществе не давало повода для подобных заключений. Мисс Элена несколько смутилась и попыталась смягчить тон беседы:

   — Наш батюшка излишне впечатлителен, мистер Айрлэнд. Нет ни одного поколения, которое не восхищалось бы своими предками и не осуждало бы потомков. Мир, конечно, грешен, но и в нем осталось еще немного доброты и святости, просто нужно суметь это заметить.

   — Дочь моя! — возгласил барон тоном, которым строгий отец обращается к маленькой неразумной девчонке. — Если ты имела счастье воспитываться в обстановке доброты и святости, то благодари за эту заботу своего отца. Когда ты начнешь выезжать в свет, особенно в безбожный Манчестер, то поверь мне, там увидишь совсем другую жизнь.

   Наступила неопределенная пауза, и я почувствовал, что пора вставить какое-нибудь умиротворяющее слово.

   — Мне кажется, что во всяком веке и во всяком обществе силы света как-то уживаются с силами тьмы, правда — с обманом, святость — с моральным упадком. Это как извечная борьба двух противоположностей, двигатель диалектического процесса развития… Короче, надо быть реалистом и воспринимать жизнь такой, какой она перед нами нарисована. Если мы начнем создавать в своем воображении несуществующие идеалы, то от этой жизни будем терпеть постоянные разочарования.

   Где-то в соседнем зале пробили настенные часы, и это придало мне больше уверенности в своей правоте.

   — Ваши слова не лишены смысла, мистер Айрлэнд. Надо быть реалистом и смириться, что не все в мире устроено так, как хотелось бы лично тебе.

   Барон еще много чего-то говорил, а мы с мисс Эленой, пропуская большую часть его слов мимо ушей, частенько обменивались выразительными взглядами, общаясь между собой на языке мимики. Потом барон вдруг вспомнив, что у него какие-то дела (а скорее, осознав наконец свое излишество в нашем обществе), пробурчал ненужные извинения и удалился.

   Первую минуту сидели молча. На эту священную тишину посягало лишь слабое потрескивание дров, переваривающихся в чреве камина, да еще монотонное постукивание настенных часов. Впрочем, нет… эти звуки не могут нарушать тишины, они ее просто дополняют, делают приятной и немного более ощутимой.

   — Вы проголодались, Майкл? — спросила она, вероятно, не зная, как иначе начать разговор.

   — Нет спасибо. Сегодня на улице ужасная осенняя непогода, и в честь такого события я бы с удовольствием пригласил вас на прогулку. Внутри замка все как-то… окаменело. Никогда не чувствовал себя свободным даже в самых просторных комнатах. Итак, вы согласны?

   Она сделала вид, что задумалась над моим предложением. Просто поразительно:  ей шло любое выражение лица — и гнев, и улыбка, и печаль, равно как и эта лирическая задумчивость. Уже не оставалось никаких сомнений, что и она, и ее отец, да что там говорить — вся прислуга в этом замке уже давно знали о моей сердечной болезни. Нужно родиться и быть последним идиотом, чтобы думать, будто я приезжаю сюда ради праздной болтовни с бароном Стинвенгом. Долгое время я нелепо пытался скрывать свои чувства, но мои непокорные жесты и взгляды, которые не заметил бы только слепой, обо всем говорили без слов. Мисс Элена вздохнула и поглядела в окно.

   — Так говорите, ужасная осенняя погода?

   — Просто отвратительная! Посудите сами:  стал бы я вас приглашать на прогулку ясным солнечным днем? Это же банально.

   Она улыбнулась и пафосно произнесла:

   — Сударь, в таком случае я согласна!

   …Мы ехали рядом, не чувствуя ни вспотевших тел наших лошадей, ни присутствия леса, ни навязчивого запаха осени. Только близость друг друга — больше ничего…

   — Вы что-то сегодня чересчур задумчивы, Майкл, — ее голос вернул меня в собственное тело. — У вас какие-то проблемы?

   — Да… то есть, нет… не знаю, — только после того, как я произнес эту несуразицу, до меня медленно дошло, о чем она вообще спросила. Ответ вырвался наружу прежде, чем стал понятен смысл вопроса.

   — Так да или нет?

   Темно-рыжая молния метнулась между двух соседних сосен. Ветви вздрогнули, отвлекая наше внимание в зеленую пустоту леса. Белка с расфуфыренным хвостом за несколько коротких мгновений оказалась уже на недосягаемой высоте:  сидела, выставив в нашу сторону свои нахальные, не ведающие о стыде и скромности, глазенки, с маленькой шишкой, зажатой передними лапами. Сначала хотела швырнуть ее в чей-нибудь лоб, потом смиловалась, принялась торопливо грызть и плеваться скорлупой. Мы у нее вызвали интереса не более, чем она у нас.

   Проехали мимо.

   И ко мне вернулась прежняя проблема:  как начать разговор? Какой смысл оттягивать то, что рано или поздно все равно придется сказать? Наше знакомство и так уже слишком затянулось, чтобы оставаться просто знакомством. Как всегда в подобных ситуациях, я опасался наговорить какую-нибудь краснобайскую бессмыслицу. Затем я повернул голову в ее сторону, неосознанно прося немой подсказки. Она посмотрела мне прямо в глаза. В те мгновения, когда наши взгляды встречались, словно незримые скрещенные мечи чувственного поединка, я вообще переставал что-либо соображать.

   Из-под ее капора, обрамленного алой лентой, развивались позолоченные локоны, небрежно падающие на лицо и плечи. Даже в этой небрежности отпечаталась неповторимая прелесть. Мне пришлось лишний раз убедиться, что ей шла любая одежда, любая прическа, любые жесты. Она была великолепна во всем.

   — Скажите, Элена, а вам когда-нибудь приходилось по-настоящему влюбляться? — простейший вопрос. И сколько же пришлось думать над его изобретением!

   — А вы?

   — Что — я?

   — Вы любили когда-нибудь по-настоящему?

   Вот еще проблема. Сказать «нет» — значит, обмануть, сказать «да» — она воспримет это в прошедшем времени, и мое теперешнее объяснение превратиться в ее глазах как очередное амурное похождение. После секундного колебания, ответ выглядел следующим образом:

   — Я пытаюсь разобраться в собственных чувствах, но многое не могу там понять.

   — То же самое хотела сказать и я вам.

   Мы опять крутились вокруг да около, не решаясь каждый говорить то, о чем думал на самом деле. Женщине это простительно, но моя робость не имела никаких оправданий. Наши лошади, предоставленные сами себе, увозили нас во все большую глушь молчаливого соснового царства.

   — Я люблю вас, мисс Элена… и теперь пришло время задать вопрос, который решит все:  могу ли я рассчитывать на взаимность с вашей стороны?

   Казалось, у меня даже перестало биться сердце — или от крайнего волнения, или опасаясь своим стуком потревожить ее размышления. Ей достаточно было сказать всего два слова, чтобы жирными чертами перечеркнуть все мои чаяния и надежды. И двух слов было достаточно, чтобы наоборот — сделать меня самым счастливым человеком в Англии. Она продолжала молчать, будто думала о чем-то совершенно отстраненном. Вечнозадумчивые сосны скучающе-медленно проплывали по обе стороны мироздания. Небо, изрезанное на тысячи осколков их размашистыми ветками, все еще свисало над нами. Не исчезло. Не погасло. Не было проглочено черной пастью наступающих сумерек. Ветер постепенно выдувал с него лазурную голубизну — соскабливал с его полотна неустойчивые вечерние краски, обнажая первозданную серость и пустоту.

   — К сожалению, Майкл… — ее голос заставил меня вздрогнуть, — я не могу вам сейчас ничего сказать. Такие решения не принимаются в течение одной минуты. Мне надо подумать.

   — Я понимаю, Элена, и не тороплю вас с решением.

   Прошло не более пяти минут, как она уже весело смеялась и болтала о всеразличных пустяках, словно ничего не произошло. У меня  невольно сложилось впечатление (дай бог ошибочное), что она вообще не приняла мое признание за что-то серьезное. Я пытался имитировать собственную беззаботность и, подыгрывая ей, украсил наш разговор парою свежих шуток, заготовленных специально для этой прогулки. Наше бутафорное веселье практически было не отличить от подлинника. Далее все произошло само собой. Один из тех редких случаев, когда действия опережают и мысли, и чувства, и даже тайные желания. Наши лошади находились так близко, что почти касались друг друга. Я немного привстал, обхватил ее за талию, прижал к себе, сомкнул наши губы в продолжительном поцелуе и медленно впитывал пьянящее тепло ее тела. Окружающий лес исчез лишь на короткое мгновение, затем вновь обрел присущие ему краски и шумы.

   Она кинула в мою сторону ошеломленный взгляд, слегка покраснела и, глубоко вздохнув, произнесла:

   — Мне пора домой, Майкл. Наша прогулка сегодня слишком затянулась.

   Какое-то время мы ехали в абсолютном молчании, вслушиваясь в полифонию лесной рапсодии. Ветер филировал протяжными звуками, порой заглушая их, порой раздувая до громогласной арии. Лес жил в собственной гармонии, что-то напевал слушавшим его небесам. Где-то вдалеке птицы разучивали партии собственных голосов, чтобы завтра, едва взойдет солнце, приветствовать его хвалебным гимном. Тихо раскачивались кроны деревьев, и сверху, подобно сухому дождю, лились шумы и шорохи. Лес издавал целый калейдоскоп звуков, лишь изредка замирал в тишине. И это его молчание выглядело ярким, насыщенным, пышным.

   — Вы на меня не сердитесь? — спросил я.

   О как непредсказуемы эти женщины! Она повернула голову в мою сторону, вдруг резко рассмеялась и сказала:

   — Нет! Вы еще не заслужили, чтобы на вас сердиться, — и слегка пришпорила Принца.

   Потом мы расстались.

   Остаток дня был пронизан тихой внутренней эйфорией, при которой вне зависимости от времени года вдруг наступает весна, вне зависимости от времени суток душу посещает утро. Сейчас, когда я вычерчиваю наконечником пера иероглифы собственной исповеди, замысловатые руны моего откровения — откровения, предназначенного прежде всего для девственной памяти бумажных листов, исповедь бесчувственной пустоте, молитву оглохшему и ослепшему божеству, — слова путаются под рукой, мысли, как рой насекомых, копошатся в голове, рождая эти корявые строки. Ни те, ни другие не способны передать холодным листам бумаги и тени тех чувств, которые мне довелось испытать. И вы, неведомые мои читатели, если вообще существуете, если не являетесь той призрачной пустотой, которой я исповедуюсь, как слабое отражение реальности, прошедшее через множество зеркал, сейчас пытаетесь прочесть и уразуметь мои помыслы, давно канувшие в Лету. Для вас это прошлое, для меня настоящее, для Вечности — несуществующее и вздорное.

   Да… в тот вечер я, пожалуй, последний раз познал чувство человеческого счастья, не ведая, что оно прощается со мной. Оттого, наверное, так неистовы были его ласки. Прежде, чем навеки погаснуть, оно напоследок вспыхнуло ярчайшим пламенем — вырвалось из тайников моей эфемерной сущности, непонятное, не поддающееся осмыслению.

   «Безумство веселья средь хмури и тьмы…

    Наверное, то не постигнут умы —

    Устройство нетленной души человека,

    Непознанный клад парадоксов и тайн,

    Сокрытых от нашего бренного века:

   Всех чувств разнообразье и мыслей окраин…»

   Лирика в данном случае являлась не просто набором зарифмованных фраз, а харизматическим состоянием духа, что для моего вечно встревоженного духа являлось скорее случайной акциденцией, чем привычным свойством. Я жил эхом прошлого, призраком настоящего и миражом будущего. Помпезность моих слов для человека, свободного от душевных расстройств, наверняка покажется приторной и вызовет лишь снисходительную улыбку. Что ж, улыбка — так улыбка. Вреда от нее еще никому не было.

   Помнится еще, в тот вечер дворецкий, как и подобает образцовому слуге, представил мне месячный отчет о доходах Менлаувера и уверял, что дела идут сравнительно неплохо. Я даже не глянул на скучные бумаги, но тут, кое о чем вспомнив, спросил его:

   — Послушайте, любезный, вы исполнили мое утреннее поручение?

   — Завешать портреты зверей?

   — Да.

   — Конечно, сэр. Загляните в гостиную и сами убедитесь.

   Я так и сделал. Все, как и ожидалось:  на портреты наброшены пестрые гипюровые занавески, по художественному достоинству ничуть не менее ценные. Думаю, барон Маклин, дух которого, как утверждают многие, до сих пор витает в стенах замка, не слишком рассердится на меня за эту вольность.

   Остаток вечера я просидел в своем кабинете, погруженный в чтение объемного исторического романа, что являлось скорее привычкой, чем естественным влечением к книгам. Страсть к чтению мне в общем-то была неведома. Белые листы бумаги с нанесенными на них мертвыми символами жизни — холодными строчками чьих-то идей — создавали в моем воображении такой же холодный безжизненный мир, реальность которого я не способен был ощущать и, как следствие, не способен был сопереживать героям романов, чему подвержены настоящие библиофилы. Если сказать еще откровенней, то эти несколько страниц, прочитанные на ночь, заменяли обыкновенное снотворное. Уже очень скоро в голову ударил приятный туман, веки стали слипаться, пыль дневных хлопот улеглась, осталось лишь одно желание:  погрузиться в мягкую перину и забыться до утра. Темно-синий вечер капля за каплей медленно истек, и за окнами осталась лишь чернота беззвучной ночи.

   Я погасил свет, после чего то ли мне уже приснилось, то ли на самом деле слышал, как погребальным звоном исходит бой от настенных часов — траурный и торжественный одновременно, хороня день и воскрешая ко сну (не к жизни) бедную красками ночь. Не помню уж, сколько длилось мое забвение, прежде чем я понял, что продолжаю бодрствовать. Моя спальня, казавшаяся уже сном, выглядела слишком четкой для простой иллюзии. Кровать. Перина. Посеревшие стены. И скучная ясность ума. Я лежал… несколько встревоженный. Но чем?

   Шорох, доносившийся с нижних этажей… не он ли причина?..

   Вот он опять повторился! Словно кто-то слонялся по коридору, нелепо натыкаясь на преграды. Невнятная для слуха возня становилась все боле ощутимой и менее отдаленной… Каждая клеточка моего тела сжалась в маленький комочек. Замерла. Я с негодованием гнал от себя безумные мысли, продолжая просто лежать. И слушать.

   Нет, это уже не шорох — какой-то грохот беспечного растяпы. И рука, повинуясь не столь приказу ума, сколь естественному рефлексу, несколько раз дернула за шнурок, а в спальне дворецкого в тот же миг зазвонил колокольчик. Насколько я смог изучить своего слугу, он должен был явиться максимум через пару минут.

   …эта мысль пришла спустя уже минут пять. Пот струился по лицу, орошая своей прохладой вспыхнувшие щеки. Тело, казалось, перестало быть моим — бесчувственно валялось на кровати. Но все же я заставил его поднятья и позвонил еще раз. Лжепророк-утешитель, живущий в закоулках моей ауры, настойчиво кричал, что это всего лишь слуги, занимающиеся своими привычными ночными подвигами. Но голос его был так слаб, что сминался под шарканьем тапочек. Он конечно лгал, я жаждал поверить в эту ложь и — не мог.

   Стараясь производить как можно меньше шума, я на цыпочках покинул спальню и направился к своему кабинету. Ориентировался почти на ощупь, а зажечь светильник попросту не хватало духу. Так как возня на нижнем этаже стала уже до дикой степени реальной, то сомневаться в происходящем было бы отчаянной глупостью.

   Вот наконец и родной кабинет, весь опустошенный темнотой. Теперь можно зажечь канделябр. Ружье… главное — ружье! Через пару секунд оно уже было у меня, вцепившись гашеткой в кисть правой руки, а двумя стволами — в левую. Мертво. И сразу стало легче дышать. В карман пижамы я положил дюжину патронов и изрядно осмелевший принялся спускаться, освещая дорогу. Ступеньки вспыхивали и гасли. Благо, окна были не зашторены, и сонный свет далекой луны несколько расшевеливал омертвелый сумрак, делая его рыхлым, чуточку прозрачным. Внутренние контуры замка казались нарисованными мазками темных красок.

   Вдруг послышались голоса…

   Я чуть не расхохотался. Ну конечно же:  это всего-навсего голоса прислуги, которая изредка предавалась ночным бдениям, только явно не молитвенным! Может, с ними и Голбинс? Вот и объяснение тому, что он не явился на мой зов… Ай, дворецкий… ай, старый проказник! И я принялся спускаться куда более уверенно.

   Стоп!.. Нет. Не прислуга… Вдруг вспомнил, что внутренний «телеграф» замка устроен так, что колокольчик должен был зазвонить одновременно и на первом этаже. Не услышать его, если бодрствуешь, было невозможно. Уж кто-нибудь из слуг давно пришел бы ко мне в спальню. Потом я почувствовал дрожание собственных пальцев, медленно поднимающих ружье в горизонтальное положение. В левой руке также подрагивал испуганным светом горящий канделябр.

   «Может, просто ночные грабители?» — две или три извилины в моей голове, перемкнув, родили эту банальную мысль. Как и прошлой ночью, я ухватился за нее как за последнюю надежду.

   — Какого чер… — далее снизу послышалась громкая возня и продолжение реплики:  — какого черта он завешал нас этими полотенцами?!

   В тот же момент канделябр со звоном выпал из руки и грохнулся на ступени, боязливые огоньки света были тотчас поглощены прожорливым мраком. Этот голос вперемежку с хрипотой и рычанием мог принадлежать только рыси. Скорее я забуду голос собственной матери, но только не его! Он отпечатался в моей памяти так же хорошо, как отпечатываются на казначейской бумаге все тонкости денежной купюры.

   Потом явилась ударная волна страха. Душу посетило настоящее цунами, круша все помыслы и чувства.

   Нет… нет… НЕТ!! Этот сон должен быть другим! И закончится он вполне благополучно!

   Пошатываясь от сумрака в глазах, я отчаянно подумал:  «прежде, чем все это началось, я  ТОЧНО  уснул?»

   Я опять сплю?!

   Писклявый мяукающий голосок привел меня в чувства:

   — Господа! Я думаю, наш уговор остается прежним:  печень моя…

   Место, на котором я стоял, стало горячим. Бас бегемота, раздавшийся следом, показался басом самого дьявола, вылезшего из преисподней:

   — Если говорить откровенно, господа, он мне не по душе и не по вкусу. Слишком худощавый, мясо сухое, жесткое. В нем мало крови… Жаль! Очень жаль!.. Я помню барона Туквина, которого мы даже вшестером не в состоянии были съесть целиком:  тучный, сочный, упитанный…

   — Зато совершенно невоспитанный! — эмоционально, выхрюкивая каждое слово, сообщила свинья. — Вспомните, господа, как он оскорблял нас перед каждой своей смертью! Он называл нас мерзкими тварями, сволочами, даже… вшивым отродьем! Думаете, мне приятно было все это выслушивать?

   Все без исключения голоса доносились из гостиной. Театр абсурда выглядел великолепно, будь я его посторонним зрителем, а не участником, от души бы развлекся. Так и подмывало предчувствие, что вот-вот опустится занавес, грохнут ленивые аплодисменты, выйдут звери, снимут маски, раскланяются…

   Я ощупал собственное тело:  руки были похожи на руки, ноги — на ноги, одежда, соответственно, на точную копию моей ночной пижамы. Затем я потрогал перила лестницы, пытаясь эмпирически воспринять окружающий мир:  сон — не сон, бред — не бред? Не поймешь… но декорации выглядели вполне правдоподобно.

   Чуть не закричал…

   И как я не заметил этого раньше?! Буквально в нескольких шагах от меня стояла статуя — копия дворецкого. Знакомая картина:  бледное восковое лицо, точно отлитое в форме, широко открытые глаза с отсутствием зрачков, слегка согнутые руки и ноги, готовые сделать очередной шаг по ступеням. Короче, тот же кошмар и те же действующие лица.

   — Голбин-н-нс!! — прошептал я, наивно полагая, что от произнесения его имени чары должны развеяться.

   Отчаяние граничило с безумием. Я уже готовился сойти с ума, после чего можно было бы жизнерадостно рассмеяться, вырвавшись из плена здравомыслия. Впрочем, сходят ли с ума уже сумасшедшие? Тут я вдруг вспомнил, что вооружен, и мысль сия пришла как нельзя кстати. Темнота выкинула на свою поверхность огромное шевелящееся пятно похожее на тень. Фигура неуклюже приближалась…

   Медведь! Уж его-то невозможно было спутать с кем-то другим. Ночь сняла парадность с его королевского одеяния, оставив на нем лишь черно-серые тона. Очки, напяленные на его морду, выглядели так нелепо… как он их только умудряется одевать и снимать своими грубыми лапами? Да и зачем они ему? Сквозь прозрачные стекла на меня уставились совершенно беззлобные и, казалось, умные глаза зверя.

   Иди-ка сюда, скотинка…

   Я прислонился спиной к стене, чтобы противодействовать отдаче, упер приклад в плечо, целясь ему в голову.

   — Мяса захотел, сволочь…

   И с этими словами спустил курок. Фантазия уже рисовала лужи крови, дикий рев, разлетающиеся стекла от линз… но дальше произошло…

   Вот напасть! Да ничего не произошло! Курок не двигался с места. Гашетка словно перед этим ржавела целыми веками. Я надавил на нее со всей силой, пальцы онемели, почти слились с металлом, и — безрезультатно… Ружье медленно опустилось, оно отказывалось мне служить. Все — абсолютно все в этом замке восстало против меня!

   В ту же минуту тишина, спящая вокруг, вздрогнула.

   — Господа! Он идет глупым путем своих глупых предшественников:  пытается нас убить!

   — Первые ночи они еще на что-то надеются, — низкий баритон бегемота возник так же внезапно, как и он сам, — впрочем, это даже забавно…

   Как и прошлой ночью, бегемот был одет в полосатую ночную пижаму (именно в ней он изображен и на портрете). Неспешно, с чувством хозяина он прохаживался взад-вперед и… на самом деле курил! Трубка, нарисованная у него во рту казалось бы в качестве экзотики, теперь обрела реальные формы. Бегемот смачно втягивал ее содержимое, приятно морщился и выпускал из своих ноздрей клубы дыма.

   Что бы это значило:  «первые ночи»?

   Краем глаза я заметил, что наши настенные часы остановились. Большая и малая стрелки, слившись воедино, указывали на цифру 12. Меня обдавало то жаром, то холодом. Звери находились всего несколькими ступенями ниже, и достаточно было лишь нескольких прыжков, чтобы самые быстроногие из них оказались рядом. Чего же тогда медлили? Темнота, в которую был погружен замок, заигрывала с нами в прятки, обманывала взор, сгущалась, рассеивалась, путалась под ногами.

   Воспользовавшись дарованной мне паузой, я принялся наспех перебирать варианты своего спасения. Вариант первый выглядел тривиально:  разбить окно и выпрыгнуть в сад, а оттуда — в лес. Там, разумеется, верная погибель. Я хорошо помнил прошлую ночь. Был еще вариант второй с шансами чуть менее вздорными, а третий вариант… увы, его вообще не существовало. Короче, выбор небогат.

   И я с внезапностью молнии рванулся вниз к подвальным помещениям. Благо глаза хоть немного привыкли к лунному полусвету, и это позволяло, если не ориентироваться в пространстве, то хотя бы отличать верх от низа, правую сторону от левой. Перед взором все замельтешило серым калейдоскопом:  балюстрада, лестница, мираж каменных стен, затем почти невидимый коридор, и наконец — идеальная тьма. Самый нижний ярус замка, куда ночью не проникают даже крупицы света. Как слепец, выкинув одну руку вперед, другой сжимая бесполезное ружье, я мчался в самую глубь небытия, практически не веря, что мир за тридцать восемь лет своего существования вообще когда-то был реален. Пол под ногами шатался, а сверху небо изменило свои координаты и вовсе исчезло. За спиной слышалось частое дыхание — словно озвученная тень, не отстающая ни на шаг.

   Капкан чьих-то челюстей сомкнулся на ноге. Потом пришла острая боль, а раздавшийся крик был моим собственным. Я ударил прикладом в то место пустоты, где предположительно должна находиться голова зверя. Ударил от всей души, с неподдельной откровенностью… Что-то заскулило. Волк?

   Похоже… Вот сволочь, скулит ведь чисто по-волчьи, а не по-человечески! Хоть бы словом матерным каким огрызнулся! Почувствовав то, что язык не поворачивается назвать свободой, я спешно стал перебирать руками каменную кладку, нащупывая дверь.

   Удар…

   Сверху ли, снизу ли — не разберешь. Находясь уже в горизонтальном положении, я понял, что споткнулся о какую-то неровность. Каждая секунда промедления могла оказаться фатальной. Но звери что-то не торопились:  может, были уверены, что деваться мне все равно некуда? Первое чудо произошло, когда мои пальцы наконец легли на невидимую дверную ручку. Затем — рывок на себя! Она оказалась незапертой. Вот и второе чудо. Теперь все зависело от ловкости рук и ног.

   Нечеловеческий (и даже не звериный), а какой-то демонически-истеричный страх  невидимым бичом подхлестывал сзади. На каждое движение отводились лишь секунды:  прыжок в пустоту, еще один рывок — теперь на себя, щелчок железного засова. И все только на ощупь. Темнота закипала, подогреваемая озлобленным ревом моих преследователей. Затем все затихло…

   Теперь можно было позволить себе отдышаться, а заодно пора бы уж начать соображать. «О Господи, в Которого я не верую! Может хоть ты подскажешь, что за чертовщина здесь творится?» Одна только мысль, что я сейчас был на волосок от смерти, казалась хуже самой смерти. Никогда раньше и не думал, что страх может быть таким мучительным. Меня всего лихорадило:  пот был столь обильным, что напоминал прохладительный душ, льющийся тихими струйками по лицу, сердце било набат, эхо которого отдавало в висках.

   Так! Успокоиться и размыслить!

   Но мысли изменили мне, трусливо разбежавшись по своим щелям. Мозг стал каким-то одноклеточным. Я что есть силы напряг эту единственную клетку, желая понять — что же это? Сумасшествие? Спектакль рассудка? Сон? Развлекательно-назидательные галлюцинации? Средневековое колдовство?

   Есть еще какие-нибудь варианты?

   ТАКОЕ  не может происходить на самом деле. Режьте меня, выворачивайте наизнанку, растягивайте на дыбе, пытайте — под пытками я даже соглашусь с тем, что черное по праздничным дням становится белым, или с тем, что земля и впрямь стоит на трех больших слонах. Я приму за утверждение любую беснующуюся истину, но в глубине души — там, куда не в силах проникнуть каленое железо — все равно останусь верен идеям материализма. Поэтому повторяю:  ТАКОЕ  НЕ  МОЖЕТ  ПРОИСХОДИТЬ  РЕАЛЬНО.

   Я до крови кусал губы, щипал ватное тело, еще не потеряв надежду очнуться от навязчивого наваждения. Одно утешало:  здесь я в полной безопасности. Дубовая дверь и могучий железный засов хорошо знают свое дело. Так! Спички… спички.. спички… В каждом подвальном помещении хранилось два-три коробка, один из которых я без труда нащупал пальцами. Маленький огонек беззаботно заиграл прямо перед глазами, а помещение, куда меня угораздило, прибрело видимые очертания. Так и есть — кладовая. В огромных деревянных ящиках лежал картофель, свекла, морковь и другие детища земледелия. Стояло огромное количество стеклянных банок с консервированными чудесами кудесника Франсуа, каждая из них ожидала личного приглашения на какой-нибудь банкет или на мой скромный обеденный стол. Чувствовался затхлый пыльный воздух с легким привкусом гнили.

   Все в порядке… мне нужно успокоиться… просто показалось, померещилось… ничего не бы…

   Мысль застряла на месте, точно забуксовала. Потому как мой блуждающий взор скользнул на ногу. Странно, я от шока даже перестал чувствовать боль, а правая штанина была разорвана и вся в крови. В тот момент спичка, завершив свою недолгую, но яркую жизнь, потухла. Я зажег другую, нашел огарок свечи и прикрепил его на стену. Потом неумело принялся делать себе перевязку.

   Хриплое, приглушенное дубовой преградой рыканье донеслось из коридора. Затем последовали знакомые до осточертения голоса:

   — Он наивен, господа! Как он наивен! — произнесла рысь. Казалось, эта реплика была произнесена не столько для других каннибалов, сколь лично для меня.

   — Придется ломать дверь, — проворчал медведь. От его вибрирующего баса все вокруг пропиталось зыбкой дрожью. — Я голоден, господа! Я страшно голоден!

   Подумать только, «господа»! Эти четвероногие сволочи, как попугаи научившиеся имитировать человеческую речь и напялив на свое вонючее тело барскую одежду, возомнили о себе невесть что!

   Удар был внушительный. Пламя свечи покачнулось, железный засов испуганно скрипнул, но продолжал служить надежной защитой. Следующие два удара оказались еще более отчаянными, словно снаружи прикатили настоящий таран. И тут я впервые усомнился в надежности своего укрытия. Засов, окрашенный ржавчиной, слегка изогнулся, а на крепкой дубовой двери то там, то здесь стали, как грибы, расти шляпки гвоздей.

   Хреново…

   Мозг снова стал одноклеточным, после каждого удара с моих волос осыпалась их естественная краска, и каждый удар приносил новые преждевременные трещины на лице. Нужно было срочно что-то соображать, но в голове все мысли носились как ошпаренные, кричали наперебой друг другу, и из этих воплей понятно было только одно:  бежать отсюда уже некуда.

   Совсем хреново…

   Я принялся спешно передвигать овощные ящики, баррикадируя ими вход, и в то же время понимая, что занимаюсь бессмысленным делом. Удары достигали такой силы, что было уже не понять, с какой стороны они приходят. Казалось, со всех сторон одновременно. Чьей же тушей можно так долбить? Наверняка, за дело взялся бегемот. И ни одной живой души во всем замке… Все вокруг:  стены, потолок, бесформенные ящики вдруг опьянели от вселившегося в них безумия и принялись ходить ходуном. Дверь треснула… От ее измученной плоти отлетели первые щепки. Засов вот-вот будет вырван с корнями полусгнивших  гвоздей.

   Я жаждал превратиться в математический ноль, свернуться в точку, и больше никогда не претендовать на звание Живущего.

   Агония достигала своего апогея, помрачая перед моим взором единственное светило, оставшееся в мире:  тот самый маленький огарок свечи с перепугано танцующим пламенем. Комнатушка временами погружалась в полумрак, но после вновь оживала от волшебства воинственного пламени. В какой-то момент (да будет он проклят среди других моментов времени) я понял, что конец неизбежен, забился в угол кладовой и кричал:  то были звуки лишенные голоса, слова лишенные смысла и молитвы лишенные своего божества… Дверь уже разболталась настолько, что звериный рев проник внутрь овощехранилища, являясь предтечей самих зверей, незримым присутствием их духа.

   Все!!!

   Засов был сорван, и дверь, последний раз скрипнув, распахнулась. В этом жалобном скрипе, казалось, был сокрыт возглас:  «я сделала все, что могла». Ящики, служившие лишь символической защитой, вмиг перевернулись, и по полу запрыгала испуганная картошка, от беды подальше закатываясь в темные щели. А маленькая настенная свеча, чудом не погасшая, продолжала освещать действо дальнейших событий.

   Первым нарисовался медведь:  все в том же напыщенном красками королевском платье и в очках. Весь вспотевший он тяжело дышал, глядя мне прямо в глаза.

   — Вот он, господа! Сидит, забившись в угол!

   Следом вбежала рысь, ее смокинг сильно запылился, цилиндр давно уже слетел с головы и, вероятно, валялся где-то в коридоре. В ее глазах искрилась не столько злость, сколько сладострастное предвкушение еды. Почти тут же раздалось знакомое до тошноты хрюканье. Тряся чуть ли не отваливающимися частями разжиревшего тела, проковыляла свинья. Помню, как блеснули в сумрачном свете золотые сережки в ее ушах. Блеск кинжалов и то показался бы мне более дружелюбным. Следом зашли волк и бегемот. Последний даже здесь не выпускал изо рта свою трубку, отправляя на свободу клубы сизого дыма — духов, в ней обитающих. Кот прыгнул ему на спину и ядовито мяукнул, затем он принялся облизывать свои лапы и морду.

   — Что вам от меня надо?? — отчаявшись во всех других средствах, я вновь пытался вступить с ними в диалог. — Вы же умеете говорить! Отвечайте! Что я вам сделал?! Неужели вам больше нечего есть?! Идите в мою конюшню и загрызите коней! В любой деревне без труда найдете множество скотины!.. — на этом месте я запнулся, вспомнив, что ведь со скотиною и говорю. — Да что здесь вообще происходит??

   Но звери, совершенно игнорируя мои слова, продолжали разговаривать только между собой.

   — Необходимо немножко повременить, чтобы успокоилось дыхание и восстановился аппетит, — рысь слегка оскалилась (или сардонически улыбнулась), демонстрируя лезвия своих клыков.

   Бегемот тяжко сопел, наверняка он являлся главным участником взлома двери. Его массивное, раздутое по всем направлениям тело, сокрытое под ночной пижамой, периодически вздымалось, втягивало в себя воздух и со свистом выпускало его наружу. Свинья, жизнерадостно хрюкая, принялась обнюхивать соленые огурцы из разбитых банок.

   — Вот это мы оставим на десерт.

   Самый талантливый, самый изысканный из всех кошмаров, пережитых мной в течение жизненного сна, успешно продолжался. И тут я закричал:

   — Вы не существуете! Вас просто нет! Вы — лишь намалеванные на холстах изображения, причем, художник, рисовавший вас, был самым настоящим идиотом!

   Странно, но звери резко притихли и переглянулись, в их мордах я уловил легкое… изумление. Потом свинья слабо хрюкнула и произнесла:

   — Господа, мне это послышалось? Он сказал, будто я не существую, так?

   — Именно так!! — уже ревел я, все еще пытаясь завести с ними диалог.

   И далее произошло то, от чего у меня отвисли обе челюсти. Рысь вдруг стала печальной, ее скулы дрогнули, и она… заплакала. Из ее глаз потекли самые настоящие слезы, которые она утирала своей лапой. Всхлипывая, она произнесла в сторону бегемота:

   — Господа, он меня очень сильно оскорбил! Обидел безо всякой причины. Он сказал, что я какое-то малеванное изображение. Моя тонкая ранимая душа не может такое пережить! А как же наши пирожки с капустой? А наши сражения с драконом? А то, как мы строили мост через реку? Разве всего этого не было?

   «Какие еще пирожки?.. какие, к чертям, драконы?.. что они несут??» Потом я еще что-то кричал, отчаянно призывая своих слуг и до последнего мгновения надеясь, что кто-нибудь из них придет на помощь. Увы!

   Рекреация телесных сил у зверей заняла не более полминуты, успокоенные, внешне довольные, внутренне — голодные, все шестеро прожигали меня холодным огнем своих глаз. Все в их образе было звериным, включая клоунаду с одеждой, включая бутафорный человеческий голос, включая жесты и повадки, но только не эти глаза.

   — Воздадим славу великому Маклину! Приступаем! — медведь отдал команду, и воздух зашевелился, тени запрыгали, стены покачнулись.

   Больше с их стороны не было никаких слов. Медведь взревел, рванулся с места, и все произошло так быстро, что я почувствовал боль уже после того, как увидел в его пасти клочок мяса, вырванный из моей ноги. Кровь мигом забрызгала его парадную одежду и линзы очков. Потом что-то дико рвануло в плече. Когда свет в глазах начал меркнуть, я еще смог увидеть, как «сентиментальная» рысь отскочила в угол и с жадным рычанием принялась обгладывать мою руку, придерживая ее передними лапами. Никогда не забуду эту картину:  лохмотья ночной пижамы, лохмотья мышц и сухожилий перемешались между собой. И всюду кровь, кровь, кровь… Вот и бегемот, выплюнув наскучившую трубку, стал приближаться ко мне темной, уже почти что бесцветной массой.

   Какое-то время, как стойкий духом святой мученик, я воздерживался от крика… или же у меня просто свело челюсти. Заупокойная свеча еще горела, и я миллион раз в течение одной секунды успел пожалеть, что вообще зажег ее. Лучше бы все происходило во тьме. Лучше мне было не видеть, как волк и свинья, вцепившись зубами в левую и правую ногу, разрывали мое тело на части. Морда медведя была уже вся в крови, а ему нужно было еще и еще мяса.

   И вот потом меня прорвало… Из груди, чуть ли не выворачивая наизнанку внутренности, вырвался мой истерический вопль. Я кричал до тех пор, пока голос не выродился в раздавленное шипение. Но даже находясь за гранью безумия, съедаемый заживо, измотанный предсмертным пароксизмом, я все никак не мог поверить в происходящее. Я еще чувствовал, как хрустят мои кости и, вспоминая всех богов всех религий, беззвучно молил их о скорой смерти.

   Вскоре боль начала меркнуть, удаляясь куда-то в сторону, а чувства — нити, связывающие меня с реальностью — стали обрываться одна за другой. Лишь потом пришли сладкие объятия смерти — истинной богини, смиряющей страсти, успокаивающей дух, разом и без долгих молитв решающей все проблемы…

 

                    *                    *                    *

 

   Первым ощущением являлось собственное частое дыхание, а первой мыслью:  «неужели еще не все?»

   Лишь когда я открыл глаза, увидел устойчивый для взора мираж собственной спальни. Цвета и звуки. Откуда-то из-за окна беззаботно щебетали птицы. Этак, ласково-издевательски. Кривые лучи утреннего солнца падали на гобелены, оживляя их застывшие рисунки. Странное чувство внутреннего жара и наружной прохлады. От обильного пота одеяло прилипло к телу.

   Я опять окунулся из одного мира в другой. Сказать, что из ада в рай — слишком пафосно, из кошмара в явь — слишком просто, из кучи старого дерьма в кучу свежего навоза — слишком пошло, но более соответствующе истине. Короче — проснулся! Слава Богу!

   Радости в этом событии, разумеется, никакой не наблюдалось. Тело болезненно стонало, словно и впрямь было только что покусано. Кровь все еще стучала в голове, губы жадно глотали воздух. Сначала я хотел над всем поразмыслить, но мысли еще не проснулись. Поэтому пришлось просто лежать и тупо глядеть в потолок, наблюдая, как маленький паучок (тоже, наверное, от тоскливой жизни) пытается повеситься на собственной паутине. Свет далекого солнца, в существование которого моя вера еще не иссякла, действовал немного успокаивающе: отрезвлял и медленно воскрешал к жизни. Я поднялся с кровати, накинул халат, внимательно оглядел свои руки и ноги, потом позвонил.

   Миссис Хофрайт явилась так быстро, почти мгновенно, будто специально стояла за дверями и ждала этого звонка. Улыбка на ее лице, как всегда, была будничной, одежда — излишне напыщенной. Почему-то только сейчас я обратил внимание на цвет ее глаз — черный, как у цыганки. И мне показалось, что к пестрому пеньюару эти глаза очень даже хорошо подходят. Единственное, что портило общую гармонию, так это возраст. Думаю, в молодости миссис Хофрайт была чертовски привлекательна, сейчас же никакие кремы не могли сгладить трещины на лице, а во взоре тлели угольки догорающих лет.

   — Доброе утро, мистер Айрлэнд, ваш завтрак уже готов. Куда прикажете подавать?

   Хотел ядовито ответить:  «спасибо, мной уже позавтракали», но произнес другое:

   — Пускай Франсуа отложит его до ленча или до обеда. Совсем нет аппетита.

   Она несколько обеспокоилась.

   — Вы больны?.. Боже, какое у вас бледное лицо, мистер Айрлэнд!

   И тут меня прорвало, в сознании произошел спонтанный взрыв эмоций:

   — Да, я болен! Болен чертовски-загадочной, дьявольски-непонятной и сатанински-жуткой болезнью!

   — Что с вами, мистер…

   — Уже вторую ночь подряд мне снится один и тот же кошмар! Эти звери, что изображены на портретах Маклина, каким-то образом оживают и…

   Эту мысль не хотелось заканчивать вслух. Но я все рассказал:  весь сон в мельчайших подробностях, от альфы до омеги. Во время рассказа ее лицо становилось то удивленным, то встревоженным, то негодующим, а порой уставало от мимики и принимало черты естественного равнодушия.

   — Вы сильно переутомлены, мистер Айрлэнд, вам необходимо принимать транквилизаторы.

   Она вдруг исчезла и тут же появилась с флаконом маленьких белых таблеток.

   — Вот, употребляйте по две штуки перед сном, думаю, это вам поможет.

   Думать, конечно, не грех. Но что-то… уж слишком смехотворными и ничтожными показались мне невзрачные таблетки перед полчищем разъяренных зверей. Тем не менее, флакон я принял с благодарностью.

   — Может, послать за доктором? — миссис Хофрайт готова уже была крикнуть дворецкого.

   — Пока не надо. Будем надеяться, что все это простое недоразумение.

   — Демоны тревожат вашу…

   — Да, да! Демоны! Им ведь тоже надо как-то развлекаться! Одно только странно:  весь этот бардак начался после того, как я заглянул в тот старый чулан. Ведь только заглянул! И кроме хламья там абсолютно ничего не было! Абсолютно!

   Она молчала. И этим молчанием было сказано все — легкий упрек, прощение и сочувствие.

   — Вы были правы, миссис Хофрайт, тысячи раз правы. Может, когда-нибудь наука объяснит природу этих аномальных явлений… Кстати, вы много знаете о легендарном бароне Маклине?

   Она пожала плечами.

   — Да не более остальных. Только то, что гласит предание, записанное в каких-то древних источниках. Он был очень богат, раз построил такой великолепный замок, занимался магией, терпел преследования Церкви. Но большие деньги и влиятельные друзья постоянно спасали его от святой инквизиции… — при последних словах экономка понизила голос и вздохнула. Ей было бы намного приятней, если б предание об этом безбожнике заканчивалось для него очистительным костром. — Кажется, у него был сын, но умер еще отроком. И после смерти самого барона замок сразу перешел к другой династии. Кстати, на старом кладбище, в четырех милях отсюда, сохранилась его могила.

   — Могила?

   — Да. Ее легко узнать по железному кресту, перевернутому вверх ногами, на котором еще жива медная табличка с гравировкой его имени. Но из всей этой легенды только два факта неоспоримы:  то, что барон Маклин действительно существовал, и что он основал Менлаувер.

   Часы торжественно отгремели девять ударов, провожая уходящий час и заодно встречая час грядущий. Я взял миссис Хофрайт за руку, и повел ее по спускающейся лестнице.

   — Идемте.

   Она лишь кинула в мою сторону короткий удивленный взгляд.

   — Идемте, идемте… Я покажу вам ту кладовую, если она существует на самом деле.

   Резные столбики балюстрады замельтешили перед глазами, и сердце как-то недобро забилось, стучась наружу и желая покинуть тесноту грудной клетки. Перед глазами — те же стены, то же окно с открытыми шторами, сквозь которое ночью светила луна, те иже мраморные, слегка затертые ступеньки лестницы. Сон был до такой степени похож на антураж настоящего замка, а вид самого замка — на образы моего кошмарного сна, что одно спуталось с другим, чуть ли не делаясь друг другу тождественным. Была, впрочем, одна разница: целебный солнечный свет привнес сюда цвета и краски. Вот они знакомые библейские сюжеты на гобеленах, в которых омертвелая жизнь и чья-то животворящая смерть веками гармонируют друг с другом.

   Вдруг появилась Виктория, наша горничная. Она склонилась передо мной в легком реверансе (опять эти архаичные выходки!) и хотела уже проследовать мимо, но я остановил ее.

   — Послушайте, милая моя, ответьте на один вопрос:  сегодня ночью вы не заметили какого-нибудь шума, подозрительных звуков или даже криков?

   Виктория почему-то краснела всякий раз, когда я к ней обращался. Для чего-то улыбнулась и елейно произнесла:

   — Нет, мистер Айрлэнд, абсолютно тихая ночь, — затем она еще раз улыбнулась, думая, что своим ответом доставила мне удовольствие.

   «Абсолютно тихая ночь»… — каждое слово этой незамысловатой фразы будто издевалось надо мной. Абсолютно тихая ночь! В разговор вступила миссис Хофрайт:

   — Уж если кто-нибудь что и слышал, так это господин дворецкий. Он часто жаловался мне на плохой сон и говорил, что по ночам нередко просыпается от посторонних звуков… Кстати, да вот и он!

   Голбинс, услышав, что речь идет о его персоне, остановился. Правильно сделал, так как я бы его все равно остановил.

   — Милейший, будьте любезны, подойдите к нам.

   Я терпеть не мог признаваться другим в собственных недостатках и слабостях, но в данной ситуации почти с христианским смирением произнес:

   — Понимаете, в чем дело… в общем, в моей расстроенной психике.

   Он даже не моргнул глазом, а я продолжал:

   — Сегодня ночью мне приснился дурной сон, я сильно кричал… кричал так, что охрип. Скажите, вы что-нибудь слышали?

   Дворецкий стал крайне задумчив. Причем, мимика его вечнозастывшего окаменелого лица нисколько не изменилась, стал иным лишь взор — блуждающим и слегка изумленным. Он для чего-то нес с собой большое полотенце — наверное, возвращался с утреннего туалета.

   — Н-нет, сэр.

   — Вы уверены?

   — Все было спокойно. Во всяком случае, для моих ушей. Клянусь вам.

   Так. Понятно. И у этого была «абсолютно тихая ночь»…

   — Ну хорошо, тогда скажите, где-то после полуночи вы не ходили по замку?

   Казалось, самый невинный вопрос, но он почему-то сконфузился, смущенно поглядывая в сторону миссис Хофрайт. Я, в меру своей испорченности, совершенно превратно истолковал этот взгляд, а Голбинс поспешил пояснить:

   — Извините… один раз я вставал по нужде. Да, это было где-то после двенадцати.

   — Так значит, вы должны были проходить через это место, — мой указательный палец проткнул слой воздуха и замер в направлении той самой площадки.

   Он кивнул.

   — А с вами по дороге не произошло ничего… необычного?

   Дворецкий окончательно был сбит с толку, даже его механическое кукольное лицо приобрело, наконец, человеческие оттенки. Мы тупо глядели друг на друга, чувствуя, что сами тупеем:  медленно, но верно. А что еще оставалось? Спросить его:  «Голбинс, здесь на площадке вы, случайно, не превратились в гипсовую статую?» На меня и без того уже начали поглядывать, как на верного кандидата в шизофреники. Почти не сомневаюсь, что слуги за моей спиной скоро будут весело шептаться и слагать черные анекдоты про то, как мистера Айрлэнда, их нового хозяина, каждую ночь кто-то кушает и никак не может распробовать на вкус. Или еще хлеще:  как мистер Айрлэнд встал ночью, взял ружье и пошел охотиться в гостиную собственного замка на нарисованных зверей.

   — Извините, сэр, а что со мной могло произойти? — дворецкий настороженно посмотрел на потолок:  может, оттуда что-то грозило свалиться?

   Хватит, пора заканчивать этот спектакль.

   — Все, Голбинс, вы свободны.

   Я слышал, как дворецкий, удаляясь, все еще бормочет себе под нос:  «и чего могло со мной произойти?» Наступило мимолетное побуждение самому расхохотаться над всем происходящим, да так громко, чтобы рассмешить оконные стекла:  дабы те задребезжали, затрезвонили, зазвенели на всю округу о том, как глуп и туп мистер Айрлэнд, бывший апологет просвещения и здравомыслия. Я совершил глубокий отрезвляющий вдох, точно вдохнул в себя целый мир, дегустируя его реальность. Благоухающие лучи юного утреннего солнца, еще не увядшие в вечерней старости, вливались через просторные окна и расплескивались по комнатам замка, затопляя его светом. Мрачные ночные тени забились по отдаленным щелям, врастали в пол и стены, прятались, затаив в себе злость, чтобы вновь, лишь только наступят сумерки, пойти войною на весь мир. Канделябры были давно погашены, светила ночи словно умерли, превратившись в позолоченные памятники о темном времени суток.

   Миссис Хофрайт озабоченно глянула на меня.

   — Вы хотели что-то показать, мистер Айрлэнд?

   — Да нет, ничего… уже ничего.

   Но позже, втайне от всех, я все же спустился в подвальные помещения и начал поочередно открывать все двери. Потом в душу ударила черная молния. И возникла она не из хмурых небес, а из самой глубины преисподней.

   Вот она, эта комната…

   Из моего сна…

   Нет, прежде всего спокойствие:  здесь не было крови, разбитой в щепки двери, сорванного засова (если бы я все это увидел, тотчас свалился бы в ад, минуя каменный пол). Все, к унылой радости моего приболевшего ума, находилось на своих местах. Чистота и порядок. Но терзающее чувство (вернее — предчувствие), что именно здесь я забавлялся ночью со зверями, не отпускало. Стояли те же ящики с картофелем, банки, склянки. Глянув на стену, я вздрогнул:  точь-в-точь такой же маленький огарок свечи мне и приснился… А вот и медное колечко, вбитое в стену, куда я его крепил…

   Так, стоп! Хватит!

   Хлопнув дверью, я спешно удалился — туда, где больше света, в главный холл замка со множеством больших зеркал. Помнится, в детстве зеркала мне казались закрытыми наглухо окнами в иные пространства, подобные нашему. И я был уверен, что по ночам, когда в зеркало никто не смотрит, мое отражение, равно как и отражения других людей, живут там какой-то собственной жизнью. Позже наука и просвещение сделали свое пагубное дело, я узнал об отражающих поверхностях и поведении световых лучей, после чего мои детские миры превратились в банальный комнатный интерьер.

   Тут у меня созрело одно крамольное решение. Обычно решения зреют долгими часами раздумий, иногда неделями, если не годами, но это возникло и утвердилось почти мгновенно. Как выразился древний философ, «поняв собственное бессилие что-либо понять», я положился на природные инстинкты и действовал согласно им.

   — Миссис Хофрайт!

   Экономка появилась сразу после изречение ее имени, как после заклинания.

   — Миссис Хофрайт, всякому терпению приходит когда-то конец, вы согласны со мной?

   Она молчала.

   — Вижу, что согласны. Мне надоели эти детские игры в проклятия, черную и белую магию, в колдовство, воровство, демоническое шутовство — все осточертело! Я хочу спокойной человеческой жизни! Именно для этого я покупал Менлаувер. 

   — Вам необходимо успокоиться, мистер Айрлэнд.

   — Я успокоюсь только тогда, когда с моих глаз сгинут эти чертовы физиономии, что висят в гостиной! Я уничтожу их немедленно! И никакие завещания меня не остановят! Только прошу вас, не пытайтесь меня удерживать. И вообще — не имейте привычки мне прекословить, тем более, если я в дурном настроении! — в последней фразе сквозила плохо скрываемая угроза.

   Настроение было действительно весьма и весьма подавленным, точнее — просто поганым. Как следствие, появилась раздражительность и озлобленность на все вокруг. Даже на эти долбанные зеркала в филигранной оправе, что висят в главном холле и тупо имитируют все наши глупые поступки. Слуги наконец обрели возможность узреть меня во гневе. Пусть это немного поразнообразит их досуг. Впрочем, я еще сравнительно неплохо обуздывал свои эмоции, как умелый грум усмиряет пораженных бешенством лошадей. И ему, и мне, однако, для этого требовались немалые усилия.

   Я сорвался с места и быстрым шагом направился в гостиную. Свидетелями моего сумасшествия были миссис Хофрайт, дворецкий, извечно молчаливый Грум, Виктория и еще пара слуг, случайно проходившие мимо. Все с любопытством наблюдали дальнейшее развитие сюжета:  как я от души выругался и принялся с неистовой страстью срывать со стены эти идиотские шедевры идиотского направления в живописи. Портреты, точно поверженные языческие идолы, падали на пол, и величаво-гордые звериные взоры теперь смотрели снизу в окаменелую пустоту выбеленного потолка — испуганно, уныло, обреченно. Как побежденные ангелы взирают в небеса, откуда они ниспали.

   — Все! С меня довольно! Я купил этот замок для того, чтобы здесь жить, а не участвовать в театре бредовых мистификаций!

   Слуги молчали, понимая, что любое их слово сейчас как порох для огня. Миссис Хофрайт встревожено покачивала головой, Грум уткнул взгляд в собственные башмаки, дворецкий — вот настоящая механическая кукла! — даже сейчас без кровинки на лице, без признаков хотя бы бутафорных эмоций нарисованным взором смотрел сквозь время и пространство — неизвестно куда.

   Воодушевленный беснующейся яростью, подстрекаемый местью, я тут же принялся крушить глупые художества какого-то кретина, выдаваемые им за живопись.

   — Плевать мне на эти дурацкие завещания! Я хочу очистить свой замок от хлама!

   Разломав в щепки позолоченные рамки, я принялся топтать ногами полотна, приплясывая на них с криками торжества и воплями танцующей ярости, доведя себя чуть ли не до экзальтации. Морды зверей исказили самые неестественные гримасы. Они словно морщились от боли, эти чудовища из моих личных кошмаров, они скалили свои разорванные пасти, но не в силах были что-либо совершить. Сейчас. Днем. Когда властвует Солнце. А силы тьмы лишены возможности творить и разрушать.

   После того, как все полотна под моими ногами превратились в разорванные грязные клочья материи, я успокоился и произнес:

   — Грум, будь любезен, выкинь это в камин.

   Медленно остывая и принимая температуру окружающей среды, я еще долго сидел в кресле и глядел в красную пасть камина, где кривляющиеся языки пламени, едва почуяв новую пищу, возбужденно взметнулись вверх и, расталкивая друг друга, принялись с жадностью пожирать месиво обломанных рамок. Огонь аппетитно затрещал и принялся пускать во все стороны фонтанчики искр.

   Месть была совершена, и на душе наконец-то полегчало. Весь оставшийся день я слонялся по замку в сопровождении двух компаньонов — одиночества и обреченности. Как два унылых ангела-хранителя, они всюду следовали за мной. Перед глазами время от времени прямо из пустоты вспыхивали лики зверей, будто пытаясь вынырнуть из пепла небытия в мир законности и порядка. В качестве успокоительного приза раза два мне явился облик мисс Элены. Фантазия нарисовала его прямо в воздухе, перед окном, сотканным из лучей света. Я даже успел разглядеть ее исцеляющий взгляд, в котором сочетались холод огня и теплота тающего льда. Она словно звала к себе. Увы, ехать сегодня к ней не было ни сил, ни желания.

   Так, блуждая по просторам собственного замка, я услышал детский голос. Он мог принадлежать только Лули. Дверь в ее комнату была слегка приоткрыта, и я почти не сомневался, что если загляну к ней, увижу ту же картину, которую можно было видеть день, неделю и месяц назад. Девочка с утра до вечера играла в свои куклы, улица ее совершенно не интересовала. Миссис Хофрайт накупила ей такое количество игрушечных подруг, что вся ее комната была ими набита. Подозреваю, что она даже спала со этими куклами. Подозреваю и то, что у девочки что-то не совсем в порядке с умственным развитием. Любопытство взяло верх и я осторожно постучал в ее дверь.

   — Лули, к тебе можно?

   Она резко повернула голову, и две рыжие косички хлестнули ее по лицу.

   — Можно, мистер Айрлэнд. Мне бабушка рассказывала, что вы хорошо относитесь к маленьким девочкам. Вы же не будете на меня ругаться?

   — Конечно нет, Лули! А что, прежний хозяин тебя обижал?

   — Не обижал, но он был такой противный ворчун!

   Она была очень похожа на миссис Хофрайт, даже голос, кажется, унаследовала от нее. Заглянув в комнату, я слегка опешил. Не менее трех десятков различных кукол штабелями лежали на кровати, книжных полках и креслах. Одну из них она вертела в руках, приговаривая:  «не плачь, Ева, тебя скоро отравят, зато война скоро кончится, и мы будем жить спокойно». На полу творилось… нечто еще более странное. Меж собой «сражались» две армии оловянных солдатиков. Некоторые из них уже «пали в бою», приняв нелепое горизонтальное положение. По разным углам комнаты были расположены три игрушечных трона, на которых сидели тряпочные короли. Один из них был худой усатый брюнет, второй — какой-то толстяк в пиджаке, а третий — странный субъект в кепке, военной форме с погонами, на которых коряво были нарисованы звездочки. Все трое сделаны весьма неряшливо и нелепо, и складывалось подозрение, что этих королей сшила она сама, набив их туловища ватой. А может, это были простые военачальники или обыватели, «следящие за ходом боя»? Во всяком случае, ни на одном из них не было короны, хотя бы из бумаги.

   — Лули, скажи, а разве маленькие девочки играют в солдатиков?

   Она спокойно поглядела на меня.

   — Конечно играют, а вы об этом никогда не слышали? Я умею играть лучше, чем многие мальчишки.

   Я еще раз окинул взором оловянные армии и их молчаливых предводителей, потом спросил:

   — Скажи, Лули, а кто тот полный человек, сидящий в углу на стуле, или это трон?

   — Это король Англии, Черчилль.

   — Но… в Англии никогда не было короля с таким странным именем.

   — Знаю. Но он будет, в следующем веке.

   — Ах, да… в следующем веке, ты мне об этом уже что-то говорила. Хорошо, а тот с черными усами? Кстати, у него из пуза вата торчит, наверное, ты плохо его зашила. Кто он?

   Лули вдруг сморщилась.

   — А! Не хочу я с ним возиться! Это злой дядя Адольф, правитель Германии.

   — Ну, а третий?

   — Его зовут Иосиф Сумрачный. Он то ли армянин, то ли русский, сама не знаю. Они все между собой перессорятся, и между ними будет война.

   Я тупо глядел на всю эту ситуацию и не знал, имеет ли смысл разговаривать с ней дальше.

   — И эта война должна начаться в следующем веке… Спасибо, Лули, что хоть наш век оставила в покое.

   Она прижала к себе белокурую куклу и печально произнесла.

   — А Еву отравят, мне ее очень жалко!

   Я тихо закрыл дверь и, как ошарашенный, проковылял в неизвестном направлении. Оказывается, в Менлаувере не один я болен воспалением мозга. От этой мысли даже полегчало. Тут мимо проходил дворецкий, в обязанности которого входило находиться одновременно во всех частях замка и следить за всем происходящим, я его окликнул:

   — Постойте, Голбинс.

   Он остановился, обернулся и посмотрел на меня своим преданным взглядом, данным ему от природы.

   — Голбинс, кажите мне по секрету, Лули вообще… здоровый ребенок?

   — Внучка миссис Хофрайт? Не пойму, что вы имеете в виду, сэр.

   — В смысле… психически, — я повертел всеми пальцами возле виска, таким витиеватым способом изображая человеческую психику.

   Дворецкий пожал плечами и для чего-то поглядел в окно.

   — Мне она никогда не казалась больной, да и миссис Хофрайт ни о чем таком не говорила. Просто девочка сильно любит играть в свои куклы.

   — И то, что она играет в мировые войны, которые, по ее убеждению, должны произойти в будущем, вам не кажется странным?

   — Может вы и правы, сэр. Да, это необычные детские фантазии, но не стоит придавать им много значения.

   — Спасибо, Голбинс, вы свободны.

   После обеда из холодных безвкусных блюд я направился на небольшую прогулку, вышел в наш сад к обществу вечно задумчивых фруктовых деревьев. Их задумчивость, в отличии от человеческой, рождала плоды:  осязаемые на ощупь и приятные на вкус. Да, на душе уже заметно полегчало, но то был лишь паллиатив, полуисцеление, полузабвение, полуотрезвление… Настоящего покоя я еще не чувствовал. Стоило мне вернуться под своды замка, как возвращалось и все с ним связанное. Всюду сновали погруженные в хлопоты слуги, но мне они казались лишь ярко раскрашенными фантомами, бессодержательными декорациями, создающими фон моему одиночеству.

   Я боялся приближающейся ночи. Воспаленная фантазия уже рисовала в воздухе угрюмые краски вечернего заката, когда солнце предательски покинет небосвод, и темно-густая синева, словно кровь, выпущенная из вен, зальет полотно, распростертое над головой.  Мир покончит собой. Останется лишь темнота — холодная как могила. Я гнал от себя эти мысли, но они как пружины, сколько их не дави, снова и снова лезли в голову.

   Потом, помнится, я плюхнулся в кресло и долго всматривался в языки пламени, которые вечно кружат в неком сакраментальном танце и производят гипнотическое воздействие на человеческий взор. Погрузившись в картину играющего огня, точно в сновидение, и вслушиваясь в убаюкивающее тиканье настенных часов, я вдруг понял, что наконец успокоился.

   — Мистер Айрлэнд, к вам просится странный гость.

   Сначала появился этот грубый голос, следом перед глазами возникла фигура привратника Хортса. Блаженная истома улетучилась в одно мгновение.

   — Кто?

   — Чарли, местный юродивый.

   — Чарли, Чарли… ах, да! Это тот придурок в чумазых штанах и дырявой шляпе, который бегает по лужам и, купаясь в грязи, называет себя царем всех людей! Гони его в шею! Скажи ему, пусть отправляется в какой-нибудь курятник охотиться на драконов. Я даже наказывать его за это не стану.

   Не прошло и двух спокойных минут, как Хортс явился снова.

   — Он не уходит. Говорит, что у него к вам какое-то важное сообщение, и еще — он хочет продать вам какие-то картины.

   Ну, судьба-идиотка! И надо же так действовать мне на нервы! Не успел я избавиться от одних «шедевров», как мне предлагают купить другие. И вообще, откуда у оборванца могут взяться картины? Наверняка спер где-то.

   — С этой самой минуты, Хортс, я больше не интересуюсь живописью. Возьми палку и прогони, наконец, этого психа! Не поможет — можешь взять чайник и ошпарить его с ног до головы!

   Когда же, спустя минут пять, я вновь увидел своего привратника на том же месте и в той же позе рассеянного недотепы, то уже взбесился:

   — Что еще?!

   — Мистер Айрлэнд, его били несколько человек. Он все равно не уходит, говорит, что должен вас увидеть, говорит…

   — Говорит, что снег горит, лошадь в небесах парит, у снохи полиартрит, а на грядке сгнил гибрид! Черт с ним, пусть войдет! Но предупреди:  если он тревожит меня по какому-то пустяку, я ему лично башку откручу!

    Чарли принес с собой запах всех помоек существовавших в округе. Его ветхая одежда была вся в заплатках, а кое-где проглядывалось немытое, наверное, месяцами тело. Наполовину седые, наполовину вылезшие волосы клочками свисали с головы похожей на череп. Взор был потуплен, глаза опущены вниз. В таком виде обычно является провинившийся раб, не смеющий глянуть на своего господина. Он смиренно произнес:

   — Я царь всех людей и всех зверей, прошу выслушать меня.

   — Я знаю, что ты царь. У тебя есть ровно минута, по окончании которой я вышвырну тебя вон.

   В одной руке, иссохшей как у мумии, он держал большой черный саквояж, о внутреннем содержании которого, кажется, Хортс уже намекал. Меня это стало даже немного забавлять. Голос Чарли был еще более отвратительным, чем внешность. Вернее сказать, голоса-то никакого и не было, лишь хрип и скрежет, из которого рождалось подобие звуков:

   — Извините за беспокойство, мистер Айрлэнд. Прошу вас, это совсем недорого, купите работы одного знатного господина. Всего двадцать пять шиллингов за одно полотно! Двадцать пять шиллингов — это почти даром!

   — Увы, я не ценитель искусства, впрочем, если ты попросту нуждаешься в деньгах…

   — Да вы только взгляните на эти работы, мистер Айрлэнд! Только взгляните! У вас непременно появится желание их приобрести!

   — Вы уверены?

   — Да, так сказал их автор, очень знатный господин. Он выдающийся художник.

   — Он и послал тебя ко мне?

   Чарли кивнул. Вообще-то странно:  посылать какого-то оборванца в такую даль ради двадцати пяти… Да нет, Чарли просто где-то своровал холсты и теперь хочет заработать на хлеб. Вполне приличный бизнес для оборванца. Я задал разоблачающий вопрос:

   — И как же имя столь знаменитого художника? Имею я честь знать?

   — Конечно, его знают все в округе, это барон Маклин.

   Я высоко поднял брови, затем сурово их опустил. Впрочем… может, просто однофамилец? И я иронично спросил:

   — Уж не тот ли это Маклин, который шесть веков назад основал Менлаувер?

   — Да! Да! Да! — юродивый возбужденно закивал головой, почти по-детски радуясь моей проницательности.

   Все еще сдерживая себя от гнева, я медленно, но доходчиво процедил сквозь зубы:

   — Чарли, всем известно, что ты сумасшедший, и это оправдывает многие твои выходки. Но скажи честно:  ты ведь сейчас сознательно издеваешься надо мной. Ведь так?

   — Я не сумасшедший, я царь всех людей и всех зве…

   — А ну, пошел вон!!

   Тут же пришла мысль крикнуть дворецкого, чтобы тот, не утруждая себя этикетом, выволок за шиворот этого наглеца да немного вправил ему мозги. Но Чарли меня опередил:

   — Бог с вами, мистер Айрлэнд! Я не хотел вас разгневать, — он несколько раз махнул перед собою рукой, небрежно изображая крестное знамение. — Просто барон Маклин сказал, что вы не устоите перед покупкой этих портретов, лишь только их увидите!

   — Портретов?! — мои сжатые кулаки чуть не раздавили подлокотники кресла. — Каких еще портретов?

   — Ну вот видите, вы и сами заинтересовались. Вы только взгляните, мистер Айрлэнд!

   Суматошными движениями дрожащих рук он взялся расстегивать свой саквояж, в котором, как обычно, заклинило замок. Затем вытащил несколько картин и принялся аккуратно их расставлять.

   Я слышал громкий стук собственного сердца — оно уже предчувствовало, что именно мне суждено увидеть. Свет вдруг разом посерел, все звуки сделались фальшивыми, лишь этот демонический голос, ядовито-слащавый, заигрывая со слухом, опалял душу:  «…только взгляните, мистер Айрлэнд!» Каждое слово было с примесью пороха, проникало в сознание и вспыхивало там огнем.

   Сомнений уже не оставалось:  на одном из «портретов» была изображена леди свинья, моя старая знакомая, с накрахмаленным белым воротником и серьгами в ушах — точная копия той, которую я сжег. Только что. Не трудно догадаться, что из других полотен в мир людей глядели морды волка, бегемота, медведя, рыси и маленького плешивого кота. Бегемот, как и прежде, был изображен с дымящейся во рту трубкой, и возникло жуткое предчувствие, что он вот-вот дружески мне подмигнет.

   Эти шесть сволочей словно воскресли из пепла, смертию смерть поп… Ну, маразм!

   Я мотнул головой. Стены покачались перед глазами и снова встали на свое место. Хотелось крикнуть: «откуда?!», хотелось вышвырнуть Чарли ко всем чертям, хотелось вновь изломать эти картины и кинуть их в пасть вечно голодного камина.

   Но ничего этого я не сделал. Просто сидел, обхватив голову руками, окончательно сломленный духом, недоумевающий, раздавленный и обреченный. Мой гость вновь заговорил:

   — Барон Маклин сказал:  вы обязаны купить портреты и повесить их у себя в гостиной.

   Как изменился его голос! В нем не было и духа того сервилизма, той рабской угодливости, что ластилась передо мной минуту назад. Каждое слово звучало как приговор. Он мне приказывает?

   Я посмотрел в его глаза, в них — пустота, в пустоте — обледенелый взор умершей души, которая надела на себя еле живую плоть. Кто он, этот юродивый Чарли?

   Я уже был не в силах бороться. Язык онемел, мысли притворились спящими. Позже Голбинс утверждал, что по моему личному распоряжению он отсчитал Чарли соответствующее количество шиллингов и повесил портреты на их прежнее место. Еще позже, анализируя произошедшее, я пришел к выводу, что в тот момент находился как бы под гипнозом, мою волю словно парализовали. И еще я понял то, что звери являлись истинными хозяевами Менлаувера. Они были неуничтожаемы…

   Потом я часа два бродил по коридорам. Мои ноги старчески шаркали по полу, и этот звук, свойственный только привидениям, долгим эхом блуждал по замку — замку, в котором сон и явь были уже неотличимы друг от друга, в котором бредить и мыслить здраво являлось занятием одинаково бесплодным, если не сказать — одинаковым, в котором люди и звери, добрые ангелы и отвратительные демоны, мельтеша перед взором, стали почти нераспознаваемы. Нет ни тех, ни других, ни третьих. Есть только Маски Людей, Маски Зверей, Маски Ангелов и Маски Демонов. И не поймешь, что скрывалось за этими масками.

   Я устал…

   Я смертельно устал…

 

          Глава   четвертая

 

   Моя память, всегда склонная к лености и скорой забывчивости, в экстремальные, стрессовые минуты жизни, подобно пластинке с серебром, обретает способность запечатлять происходящее вокруг до мельчайших деталей. Поэтому сейчас, излагая эти строки, мне даже не приходится о чем-то напряженно вспоминать. Кошмарные образы прошлого устойчивым туманом до сих пор стоят перед глазами, причем — в самых выразительных красках, которые я пытаюсь передать словами блеклой человеческой речи. Уже несколько раз бунтующие внутренние силы побуждали меня бросить всю эту бессмысленную писанину, от которой никакого проку бумажному пророку, только трата времени. Неразумная трата листов и времени. Если первое предоставлено мне в изобилии, то второе, нечто аморфное и вряд ли вообще реальное, секунда за секундой, капля за каплей, строчка за строчкой убегает в какую-то ненасытную бездну. Перо в моих руках становится крайне ленивым — виляет, сонно клюет в чернильницу, шалит, почесывая за ухом. Слова рождаются с большим трудом, нередко в муках. Холодные строки, испортившие девственную чистоту бумаги, внушают лишь дремоту и апатию. Быть может, я слишком аггравирую свое состояние:  оно приходит лишь время от времени, как нечистый дух, который побродит-побродит и убегает восвояси…

   Можно было бы вкратце изложить суть дальнейших событий и поставить точку. Но все повествование получилось бы тогда изломанным и каким-то неполноценным. Нет, хотя бы из чисто человеческого упрямства, сделав вызов собственной лености, я все-таки решил дописать свою исповедь. До конца. А там уж судьба распорядится ей, как сочтет нужным.

   Итак, на чем я остановился?.. Ах, да! Сцена с юродивым Чарли. Театр безумия продолжается. То, что сумасшедший утверждал о своем личном знакомстве с бароном Маклиным, меня мало беспокоило. Но вот портреты… помнится, я тогда переспросил всех слуг, где он вообще мог их взять, и были ли у полотен копии. Ответы оказались немногословны, а взгляды недоумевающи. Через гостиную я стал проходить как через камеру пыток. Казалось, они пожирают меня своими нарисованными глазами. В их звериных зрачках (если всмотреться в самую глубину двухмерных изображений), где-то там, в мнимом третьем измерении раскрашенных полотен, искрился потусторонний огонь. Из другого мира. Из другой действительности. Там, в инфернальности, он полыхал ярким пламенем, а сюда пробивались лишь холодные отблески этого огня. Может, то были просто отраженные солнечные лучи — не знаю. Но я не мог и пяти секунд смотреть в сторону портретов, опасаясь, что они вот-вот зашевелятся. Образы (или образа) черной маклиновской фантазии. В моральном плане я себя чувствовал полностью раздавленным, став рабом собственного страха. Дала о себе знать и моя старая подруга тахикардия, мы с ней дружим уже лет пять или шесть. В эти дни ее «ласки» стали особенно чувствительны. Патогенное чувство полной беспомощности, незащищенности, а главное — непонимания что со мной происходит, физически давило на тело.

   Я страшно боялся предстоящей ночи.

   И весь вечер ходил в полной прострации, умоляя свой здравый рассудок дать хоть какую-то подсказку. Религия материалиста, вера в законность и порядок вещей была подорвана если не окончательно, то основательно. Сохранялась еще надежда, что здравомыслие вот-вот возьмет реванш, а логика, вывернутая наизнанку, примет наконец человеческий облик.

   Мне вдруг стало намного легче!

   И это внезапное облегчение пришло после того, как я решил продать Менлаувер. Продать вместе со всеми потрохами:  его тайнами, мрачными чуланами, куклоподобными слугами и этими идиотскими портретами. Большой трехэтажный театр абсурда, куда меня ангажировали играть самую презренную и ничтожную роль. Иногда возникало подозрение, что мои слуги, одетые в личину добродетели, просто разыгрывают меня. Не было уже доверия ни к кому:  ни к дворецкому, ни к миссис Хофрайт, ни тем более к ее внучке. Эта странная, двинутая умом девчонка и ее куклы стали действовать на нервы.

   Неужели никто из них по ночам не слышал, как я кричал и звал на помощь? Казалось, на кладбище все бы перевернулись от моих истерических воплей. Все это происходило во сне? Хорошо, пусть так. Но почему никто из них не удивился, когда портреты зверей, словно и впрямь воскреснув, оказались в саквояже у этого уличного проходимца Чарли? Такое ощущение, будто они ожидали этого. И вообще, в поведении слуг я начал замечать что-то неестественное, поддельное:  какая-то бутафория мимики, жестов, движений. Искусственные голоса и стеклянные взгляды. Или… все это самовнушение? Да нет, вздор! Конечно, вздор! Я просто переутомился, и хрусталики моих глаз потеряли способность отчетливо воспринимать окружающий мир. Надо отдохнуть. Отдохнуть и еще раз над всем подумать.

   Выход из тупика имелся только один:  продать замок, купить какое-нибудь спокойное имение на другом краю Англии, а лучше — на другом краю вселенной, и увезти туда мисс Элену. Вспомнились издевательские слова графа Каллистро:  «вам не кажется, мистер Айрлэнд, что цена за имение слишком занижена с моей стороны?»

   Итак, я дал себе твердое обещание на днях съездить в Лондон и опубликовать во всех газетах объявление. А этой ночью решил вообще не ложиться спать. Если для одних утро считается вечера мудреней, то для меня утренние часы, не вникая в их мудрость, казались попросту безопасней. Я надеялся, что их целебные солнечные лучи отгонят от меня маклиновские кошмары. Томас в молодости обычно говорил:  «надейся, что тебе остается?»

   Вдруг я вспомнил Мэтью. Мой верный кучер Мэт! Вот единственный человек, которому  можно полностью доверять. Он пришел сюда вместе со мною из внешней жизни, и я знаю его уже пять лет. Мэт, дружище, как же я мог забыть про тебя? И тут в голове у меня созрел один план…   

   Внешне я пытался выглядеть таким же спокойным и даже слегка высокомерным, чтобы слуги не смогли распознать моего внутреннего ничтожества. Но эта нелепая маска равнодушия превращала меня лишь в ходячую мумию, подобно призраку слоняющемуся по замку — бесцельно, почти беззвучно. Весь вечер, играя в жизнь, я отдавал слугам какие-то распоряжения, сам не особо вникая в то, что говорил. Попросил миссис Хофрайт, чтобы она сварила мне черный-черный-черный кофе, мою бессонницу в жидком виде. Как-то, увидев дворецкого, я неожиданно задал ему вопрос, который хотел задать уже сотни раз:

   — Голбинс, почему вы никогда не улыбаетесь?

   Он выдавил из себя забавное недоумение. Похоже, в длинном списке зазубренных ответов на вопросы господ такой вариант был попросту непредусмотрен.

   — Извините, сэр, в нашей жизни мало развлекательного. Я не нахожу повода для веселья, а если когда-то чему и радуюсь, то в глубине сердца.

   Любопытное открытие:  у него, оказывается, имеется сердце. Впрочем, уже вечерело, и пора было переходить к делу. Мне срочно надо было отыскать своего кучера. В моей голове уже несколько лет бродила одна поговорка:  «если не знаешь где искать Мэтью, иди в конюшню, не ошибешься». Да, Мэт был кучером от бога, он был просто помешан на лошадях. Как-то шутки ради я сказал:  «Мэт, хочешь вместо меня посидеть в господском кресле, а я за тебя поведу лошадей?» Догадайтесь с трех раз, что он ответил. «Что вы, мистер Айрлэнд, я терпеть не могу вашу профессию!»

   Так и есть, Мэт возился возле конюшни.

   — Мистер Айрлэнд, рад вас видеть!

   — Привет, Мэт! Дело к тебе одно имеется. — Я сильно замялся, потоптал землю под ногами, не зная с какого боку начать разговор. — Мэт, скажи прямо:  тебе известно, что происходит со мной последнее время?

   — Это… как бы… вроде… да. Извините, мистер Айрлэнд, но вся прислуга в замке только об этом и шепчется. Но я не люблю сплетен, вы же знаете…

   — Все, что они говорят — правда. Не знаю, в какой форме это достигло твоих ушей, но последние ночи меня преследуют настоящие кошмары, и началось это все после того, как я открыл ту проклятую дверь.

   — В старый чулан?

   — Да, гори он вечным огнем!

   Мой кучер озабочено кивнул головой, его массивная фигура слегка покачалась, он всегда переминался на месте, когда напряженно о чем-то думал.

   — А ведь предупреждал я вас, мистер Айрлэнд, гиблое это место! Мой дух это сразу учуял, как только мы сюда…

   — Ладно, ладно! Ты был во всем прав, я во всем заблуждался. Доволен?.. И не верю я ни в каких духов! Наука, Мэт, вот истинное божество достойное поклонения! Да что тебе, невежде, об этом говорить! У меня просто сильно расстроена психика, вот и все.

   — Ох, мистер Айрлэнд, если б я мог чем-то вам помочь…

   — А ты можешь, Мэтью, можешь.

   — Для вас — все, что угодно. Только прикажите.

   — В моем положении не до приказов, хочу тебя попросить…

   В этот момент одна из лошадей сильно заржала, ей откликнулись еще две. На конюшне пошел топот и возня, вмиг спутавшая мои слова и мысли. Вечер вязким холодным саваном опускался с высоты небес, все ниже и ниже. Мир, который покинуло солнце, завоевывал полумрак, выползая из всех щелей наружу, где он трусливо прятался в течение дня. Извечная борьба света и тьмы. Чем темнее становилось на улице, тем неестественней мне казались все предметы вокруг. Стирались грани и цвета. Вещи пустели внутри и старели снаружи, превращаясь в неразборчивые пятна. Каждый вечер мир умирал, чтобы потом опять воскреснуть. Я снова почувствовал в себе этот противный, до тошноты знакомый запах астении.

   — Не буду вилять, Мэт, скажу прямо:  я уже боюсь ложиться спать. Одна только мысль, что этот кошмар опять повторится… Короче, просьба моя проста:  побудь со мной рядом эту ночь, а утром, когда встанет солнце, оба отоспимся. Надеюсь, дневной свет разгонит любое наваждение.

   Мэтью сделал круглые, точно монеты, глаза.

   — И это… все? Мистер Айрлэнд, вы просите о такой мелочи, что мне даже неловко! Это моя прямая обязанность заботиться о своем господине.

   — На эту ночь мы забудем про слуг и господ, просто посидим, попьем скотч и поболтаем как старые приятели. Расскажешь мне что-нибудь о своей жизни. И помни:  твоя основная обязанность — не позволить мне уснуть! Это главное! Если увидишь, что я задремал, тут же растормоши. Можешь даже двинуть мне по морде. Разрешаю.

   Мы зашли в замок и расположились за небольшим столиком. Голбинс принес пару бутылок и фужеры, потом зажег для нас канделябры, на которых тотчас выросли сосульки желтоватого света. Тут забили настенные часы. Их протяжный, вибрирующий, проникающий чуть ли не до костей звук заставил меня обернуться. Большая стрелка указывала прямо в центр Земли, маленькая немного не дотягивала до двенадцати. Мэт мигом осушил свой фужер и похвалил скотч:

   — На совесть пойло сделано! — потом обратился ко мне:  — Мистер Айрлэнд, вы сами сказали, что кошмарные сны стали вас преследовать после посещения того чулана. А не думали — почему?

   — Когда я продам Менлаувер вместе с обитающими здесь чертями и поселюсь где-нибудь на другом краю Англии, то там, свободный от помешательства, на трезвую голову постараюсь разобраться, что же здесь творилось. Да, не исключено, что какая-то связь с чуланом имеется, но уверяю тебя, духи и заклятия здесь ни при чем. А кстати… может, еще раз сорвать тот замок, обшарить этот вонючий чулан вдоль и поперек. Вдруг разгадка где-то там? Что скажешь, Мэт?

   — Не советую, мистер Айрлэнд.

   — Почему? Я ведь тебя не собираюсь туда посылать, сам все сделаю.

   — Скажу вам одну старую присказку:  два раза в одну и ту же мышеловку только самые глупые коты попадаются.

   — И то верно.

   Мэт сладострастно покосился в сторону бутылок.

   — Да наливай уж! Всяко веселей будет ночь коротать.

   Потом я почувствовал, что мои веки слипаются.

   Не спать… не спать… НЕ  СПАТЬ!

   Проклятый скотч! Рассеяв страх, а вместе с тем и бдительность, он как любовница стал клонить меня к постели. Надо было пить только кофе. Мы с Мэтью покинули замок и вышли в сад.

   Наконец-то свежий ободряющий воздух. С запада дул порывистый ветер, вероятно, пытаясь разогнать нависшую над миром темноту. Но его сил едва хватало, чтобы стряхнуть с деревьев омертвелую листву, которая со временем и без того опала бы. Что творилось на небе не разобрать:  там все намалевано черной краской. Звезды, как ежедневное ночное шоу, сегодня почему-то отменили. Лишь свисты, шумы, перешептывания неугомонных веток — не исключено, что дело шло к дождю. Но в замок возвращаться до ужаса не хотелось. Нужна была какая-нибудь отвлеченная тема, не связанная с этой угрюмой ночью и моими тревожными ожиданиями.

   — Мэт, а почему после смерти своей жены ты до сих пор не женат? Три года, как ее похоронили.

   — Наверное, глупо звучит, но я верен ей, мистер Айрлэнд.

   Ах да, верность! Один из идеалов, воздвигнутых людьми для собственного поклонения. Нечто совершенно не видимое, ускользающее от взора, о котором все твердят «вот, оно здесь», «вон, оно там», но которое почему-то недоступно нашему личному наблюдению. Мы некоторое время помолчали, смотря в бездонную пустоту. В ней мерещились невнятные для взора образы:  то ли демоны, то ли тени от деревьев. Хотя… я уже давно подозревал, что демоны и тени — одно и то же природное явление.

   Сад уснул. И даже ветер не смог растормошить его многоруких, одетых в желтое обитателей. Они молча стояли, поддерживая небо, вросшие от его тяжести в землю, и лишь иногда сонно покачивали немного кривобокими телами. А ветер тем временем озлобленно выл на тучи, как обычно, желая довести их до слез. Этот ветер, как призрак, невидимый и страшный, вездесущий и в то же время совершенно бесплотный, со старческим стоном носился по тому месту, где днем обитало небо, — носился, ревел, неистовствовал, изредка касаясь своими порывами земли, путаясь в кронах деревьев, и лишь порой умолкал, чтобы отдышаться и набрать новых сил. Порой он надувал в мою голову разные сумасбродные мысли, от которых становилось то жарко, то холодно.

   Наши мысли — это наша болезнь, они как заразные вирусы проникают из внешней среды, попадают в кровь, воспаляют мозг, и начинают там бродить, играть, вступать в реакцию друг с другом. Мозг не выдерживается и трескается множеством извилин:  учеными это называется процессом мышления.

   «О, если б способность не мыслить иметь,

    Подобно бездушной амебе.

    Не думать о смерти, о горе не петь,

    Бесцельно блудя в водоеме.

    Не ведать печали и слезы не лить,

    Стихии отдаться, не зная,

    Что существует трагедия жить,

    На гибель себя обрекая.

    О, если б из бренного духа людского

    Было б можно мышления дар отобрать,

    И тогда б тупым взором, сняв скорби оковы,

    Я бы начал мираж бытия созерцать…» (из творений Пессимиста)

   — Ладно, Мэт, не буду мучить тебя скверной погодой, если желаешь, можем вернуться в замок и сыграть в карты. Или ты предпочитаешь кости?

   Он не отвечал, и я лениво повернул голову в его сторону. Крик, раздавшийся мгновение спустя, вырвался наружу сам собой:

   — Мэт!!

   Новый порыв ветра унес этот возглас в темноту. Деревья вдруг ожили, проснулись, скрипя каждое о своих недугах. Над головой ревело нечто ураганоподобное, сместив центр тяжести всего небосвода, и земля слегка покачнулась под онемевшими ногами. Гипсовая фигура моего кучера продолжала стоять на месте как манекен на витрине:  одна рука слегка приподнята, рот полуоткрыт. Вероятно, Мэт хотел что-то произнести, и в этот момент  БЕЗУМИЕ  вновь поразило наш замок. Я слегка дотронулся до его руки, она стала твердой как камень. Все еще не желая верить в происходящее, внимательно посмотрел ему в лицо — оно выглядело бледнее, чем у покойников. Зрачки отсутствовали, трещины морщин застыли во времени. Одна лишь одежда осталась нетронутой, коричневый плащ трепетал по ветру. И еще волосы… да, волосы тоже остались настоящими и шевелились, от чего жуть пробирала до костного мозга.

   — Мэт! — второй возглас скорее являлся эхом предыдущего, а не чем-то осмысленным.

   Он был абсолютно неподвижен.

   Природа со скоростью молнии перетерпела полнейшее изменение. Из блаженной осенней прохлады я окунулся в бурлящий кипяток собственного ужаса. Агония — это даже не чувство, а невидимый дикий зверь, вырвавшийся из клетки, — вцепился мне в грудь и принялся затачивать об нее когти. В голове завертелась лишь одна-единственная мысль:  «опять... опять...  ОПЯТЬ!»

   Менлаувер снова поражен безумием, моим или своим собственным — не все ли равно? Но один осмысленный факт был страшней даже самого происходящего.

   ЭТО  УЖЕ  НЕ  СОН!

   Ситуация требовала немедленных действий. А какие, к черту, действия, если меня словно оглушили сзади твердым предметом? Я стоял на месте (или вне места) не в силах ни соображать, ни принимать решений. Скульптура Мэтью от внезапного порыва ветра вдруг покачнулась и упала на траву. От неожиданности я не успел как следует по-человечески испугаться. Может, от того и не лишился чувств. Теперь вечный вопрос:  что делать? Перелезть через ворота и искать спасение в бегстве? Инстинкт самосохранения (тот, что унаследован от животных) не мог мне выдать другого варианта. Но в первую ночь эта попытка ненадолго оттянула фатальную неизбежность. Может, пойти в замок и попросить зверей, чтобы они ели меня аккуратно и не слишком больно? Да еще принять перед этим обезболивающее. А может… поскорее сойти с ума, весело расхохотаться и стать бесчувственным к страданиям?

   Я еще раз схватил за рукав лежащую статую Мэтью и принялся ее терзать, моля всех богов — тех что есть, тех что были и даже тех, которых еще не открыли — вопия к ним в своей немой молитве, чтобы к миру вернулся рассудок. Мой кучер был заживо замурован колдовством свихнувшейся ночи.

   «Маклин! Проклятый Маклин! Да будет мрачен день, в который ты родился! Да не воссияет над ним солнце! Да исчезнет он навсегда среди других дней года!»

   Я почти дословно процитировал один библейский текст вместо погребальной речи отсутствующего священника, ибо я чувствовал себя уже захороненным этой сырой темнотой. Нужно было что-то делать! Что угодно! Какую-нибудь неосознанную глупость, лишь бы в ней мерцала хоть искра надежды на спасение.

   И все, что происходило потом, было как в бреду.

   Мной уже двигал ни рассудок, ни воля, ни страх, ни отчаяние — ничего такого, что вообще присуще человеку. В душу, как демон, вселилось безумие. И странное дело:  именно безумие придало мне незаурядную смелость. Следом вспыхнула ярость, и я загорелся непоколебимой решимостью защищать свою жизнь и свою честь. Я выкрикивал во тьму что-то нечленораздельное, ругался, проклинал все на свете, наливался злостью, как зреющий фрукт наливается краской, грозил, сам не ведая кому. Если б в тот момент у меня под рукой оказалась кнопка, нажав которую можно было б уничтожить весь мир, то уже никому не суждено было бы читать эти строки.

   Далее происходило следующее. Совсем неподалеку в траве сада валялся небольшой металлический патрубок. Узрев в нем обломок рыцарского оружия, я схватил его и понесся в замок. С испуганным скрипом хлопнула входная дверь. Ветер мгновенно стих, а ночной пронизывающий холод сменился могильной тишиной прихожей, отравленной ядом свечей. Абсолютно все вокруг казалось враждебным. Существовали только  Я  и  МЕНЛАУВЕР.  Неравный, заведомо обреченный поединок человека и целого каменного царства. Смешно, конечно:  песчинка вызывает на бой волны бескрайнего моря, пылинка состязается с небом. Я сжимал патрубок так, что он нагрелся, и стоял готовый свернуть шею всякой твари, что посягнет на мою жизнь.

   Но пока — ни звука, ни шороха… А может (безумно-радостная мысль!), представление на сегодня отменяется? Наелись? Насытились?.. Я начал считать собственные шаги:  «…девятнадцать, двадцать, двадцать один». Все, стоп! Уже гостиная. Самое проклятое место в замке, если не считать чулана. Темнота здесь была гуще:  горела всего одна свеча. Запах магнолии почему-то вызывал тошноту, патрубок недоуменно маячил из стороны в сторону, не видя противника.

   — Господа! Это беззаконие! Сущее беззаконие! Он посмел топтать меня своими вонючими ногами! — хрипловатый тенор волка заставил тишину встрепенуться и вмиг разрушил все надежды.

   Откуда голос? Может, из соседнего зала? В гостиной не наблюдалось ни одной души:  ни звериной, ни человеческой. Я еще раз огляделся. Пустота… и скучающие кресла для гостей.

   — Эта человекоподобная тварь наступила мне прямо на лицо, — проворчал медведь, — он поплатится, господа! За все поплатится! Горе несчастному безумцу, поднявшему руку на Хозяев Мира!

   Черт, да откуда же голос? Кажется, совсем рядом, прямо над ухом… Я поднял глаза на стену и замер.

   Звери были еще на своих портретах!

   Их нарисованные морды зловеще шевелились, а горящие совсем не нарисованным огнем взоры протыкали темноту и были направлены в мою сторону. Волк протяжно зевнул и принялся подергивать челюстью. Свинья агрессивно оскалилась, вот-вот готовая выпрыгнуть из плоскости в область третьего измерения. Рысь, медведь и бегемот выглядели пока спокойными, но это лицедейское спокойствие обуславливалось лишь твердой уверенностью в скорой расправе над своей жертвой. Дальнейшее промедление было преступлением по отношению к самому себе. Меня вдруг посетила безумная, инспирированная отчаянием мысль:  нужно во что бы то ни стало не позволить зверям материализоваться в их естественном облике.

   Извините, «господа», но наша война только начинается…

   В гостиной раздался мой оглушительный, бьющий по собственным нервам крик — как воинственный клич. Воздух пошатнулся, и тьма ослабила свои объятия. Доведенный до белого каления, ревущий от бешенства, я принялся кружить по гостиной в неком ритуальном танце, потрясая патрубком. Потом подбежал к портретам и, вкладывая в удары все свое безумие, принялся колотить по звериным мордам, сам став хуже зверя. В ту же секунду сверху на меня брызнула кровь.

   Ответом было лишь жалобное поскуливание и отчаянный вой. Кот мяукал так, точно его заживо кастрировали. Вселенная сжалась до размеров одного зала. Пол был землей, черный потолок — космосом, галлюцинирующие искры в моих глазах — звездами, а звери — полубогами, которым я бросил вызов. Проблема усугублялась тем, что их было шестеро, а я, хоть и превратился в настоящего демона, но оставался в одиночестве. Опыт предыдущих ночей говорил, что помощи ждать неоткуда.

   Удары сотрясали даже стену, на пол сыпались куски штукатурки и тут же окрашивались в багровый цвет. Раскаленная докрасна кровь капала с полотен, чуть ли не прожигая пол. В полуреальном свете корчились, кривлялись, неистовствовали от боли агонизирующие морды зверей. Так и не обретя плоть, они пытались уворачиваться от моих ударов, метясь в тесных рамках. Их разбитые челюсти, слабым барельефом выступающие с полотен, скулили всякий раз, когда патрубок совокуплялся с ними чуть ли не в интимной близости. Слышался треск костей… нарисованных? Или уже рудиментарных? Очки медведя были уже давно разбиты и валяясь у моих ног. У них была одна цель:  выпрыгнуть в реальный мир, стать объемными, а потом уже разделаться со мной. Но они постоянно вынуждены были отступать под натиском железной дубинки.

   Портрет с изображением медведя вдруг сильно пошатнулся и рухнул вниз. Благо, в стрессовой ситуации я не теряю способности молниеносного соображения — тут же поднял его, кинулся в соседний зал, подбежал к камину и кинул шевелящуюся картинку в щупальца голодного пламени. Пылающий ад возбужденно зашипел, и следом раздался такой умопомрачительный рев, словно там жарили настоящего живого медведя. Из пасти камина прямо к потолку взметнулся салют огненных искр. Воздух смешался с запахом паленого мяса…

   Злорадство с примесью сладкого торжества забродило во мне как некачественное вино. Я метнулся назад в гостиную и тут же понял, как пагубно даже мимолетное промедление. С одного из портретов в мир живущих уже свисала мохнатая лапа рыси. Ее морда, вся залитая кровью, словно вытягивая полотно наружу, обретала объемность и форму. Рев стоял такой, какого не услышишь даже в самых одичалых джунглях. Настоящая какофония:  истерическое хрюканье, агонизирующее рычание, пароксизмы волчьего завывания — все это вместе взятое походило на библейский конец времен. Кот, кажется, уже охрип. А из пасти бегемота несся настоящий ураган. Стены дрожали, и я думал, что вот-вот оглохну. Как будто всем пятерым всадили ножи в самые интимные места и стали их медленно проворачивать.

   Вторая лапа рыси вынырнула в реальность, она уже готовилась спрыгнуть на пол. Опасность была столь велика и бездействие столь губительно, что я одним прыжком оказался рядом. Патрубок в руках вновь ожил, нанося несмолкаемые удары со всех сторон по ее черепу. Трещали ли при этом кости или само железо — не понять. Но что-то явно трещало…

   — Подавились, сволочи?! Испробуйте на вкус собственные зубы! Твари! А чтобы не мучила жажда, запейте их кровью! В «господа», черти, выбились!

   У рыси уже не было одного глаза, он полностью вытек. Неплохо… Пусть испытают хоть частицу того удовольствия, что они доставили мне!

   Увы, в этом поединке и заключалась моя фатальная ошибка. Сосредоточив все внимание на одном звере, я совершенно забыл об остальных. Очнуться от мнимого торжества пришлось сразу же, как только рядом раздался тяжелый грохот. Пол покачнулся. И свет далеких канделябров, как свет мерцающих звезд, пару раз мигнул. Внутри мигом все опустилось, боевой дух угас. Патрубок, кажется, уже бесполезный, склонился вниз… Глуповатое сравнение, но я в этот момент чем-то походил на марионетку, которой разом перерезали все ниточки.

   Передо мной стоял бегемот, дыхание вырывалось из его ноздрей вперемешку с сопением и ненавистью. Его ночная пижама, уродливо напяленная на массивное тело, во многих местах порвалась и была вся в крови. Красные угольки глаз все больше раздувались, предвещая разгорающийся пожар. Стальные мышцы, обвивающие толстенные как чурки ноги, подергивались. На его портрете осталось лишь пустое полотно, забрызганное багровыми пятнами.

   Понятно — это конец. Конец доблести и подвигам, а также бессмысленной войне с самой Бессмысленностью. Я сделал робкий шаг назад, затем второй, третий… Потом последовал мощнейший удар, после которого все погасло. Время выключили, или где-то оборвались провода, по которым оно текло в наш мир. Я потерял способность что-нибудь видеть или воспринимать…

   …впрочем, рано обрадовался. Дали время.

   Очнувшись, я обнаружил себя в углу гостиной. Тело ныло, в голове вибрировал шум, руки и ноги — к удивлению, еще на месте. Я слегка заскулил. И где-то в глубинах внутренней душевной темноты забродила робкая, кажется — выжившая из ума надежда, что  ВСЕМУ  в мире есть когда-то  КОНЕЦ. Но сколько это будет продолжаться? Если это  СОН,  то когда он кончится? Если это  БРЕД,  то когда он рассеется?

   Внешняя темнота оказалась не столь обнадеживающей. Звери (те пять тварей, оставшиеся в живых) стояли полукругом и пожирали меня… нет, пока не зубами, а только взглядами. Ну что ж, черти, вам тоже неплохо досталось. Их опухшие морды (извиняюсь за грубость — «господские» лица) были словно перемолоты в жерновах. Рваная одежда лоснилась от пота и красных пятен моего личного художества. Рысь ослепла на один глаз и смотрела на меня как-то боком, к тому же у нее сильно опухла челюсть. Ее некогда парадный смокинг представлял сейчас самое жалкое зрелище на свете. Она оскалила острые, заточенные стилеты своих клыков и тихо рычала. Больше всех досталось этому маленькому ублюдку-коту, любителю деликатесов. Он полулежал, судорожно подергивая лапами, и вряд ли сейчас страдал от излишнего аппетита.

   Бегемот первым подал свой голос:

   — Господа! Призываю в свидетели небо и землю, ни одна человеческая тварь еще не поступала с нами подобным образом! Он меня огорчил! Ужасно огорчил! — сказав это, бегемот глубоко затянулся чудом выжившей трубкой и положил ее на пол.

   С моей стороны — ноль эмоций. Впрочем, будь я на их месте, тоже бы «огорчился».

   — Да у него просто нет совести! — изумленно произнесла рысь, дырявя меня своим единственным зрачком. — Только посмотрите, что он сделал с моим глазом! Этот человек не способен к милосердию и состраданию. Он злой! Разве жертва должна вести себя так с Хозяевами Мира?!

   В омуте страха я все же краешком мысли не без иронии отметил для себя, что эти твари, именуемые «господами», теперь уже дослужились до каких-то властелинов мира? А может, мой грубый менталитет не в состоянии различить в их милейших ликах (особенно — в морде свиньи) образы святых, населяющих небесные сферы?

   Тут из соседнего зала донесся протяжный, почти жалобный стон, временами переходящий в озлобленный бас. И перед моим взором появилась огромная обугленная масса — без шерсти, без цвета, и уж конечно без пышного королевского одеяния, с понурыми зелеными глазами. Масса кое-как проковыляла к своим, хромая на все четыре лапы. Ну вот, и шестое недоразумение восстало из пепла…

   Я обреченно сидел и ждал развязки, зная, что конец предрешен. Уставший от борьбы, уставший от переживаний, уставший от самого понятия «жизнь»…

   Одним прыжком рысь оказалась возле меня и вцепилась в голень ноги. В тот же миг мой патрубок острым концом вошел в другой ее глаз. Прекрасно! Рысь полностью слепа. Заскулила, гадина, и ослабила хватку… Я рванул куда глаза глядят. Странно, но вдруг проснулись силы в обугленном и, казалось бы, еле живом медведе. Он взревел и кинулся за мной, быстро обогнал, перегородив дорогу своей не дожаренной на огне тушей. Сразу же подоспели другие звери. Даже эта паскуда рысь продолжала чуять меня по запаху. Я понял, что окружен ими, деваться было некуда, только лишь пятиться назад.

   Назад, назад, назад…

   Сейчас моя спина упрется в стенку, и дальнейшее движение станет бессмысленным.

   Свинья истерично захрюкала:

   — Господа! Он даже не желает извиниться за нанесенное нам оскорбление! Он бил меня по лицу! Представляете, по лицу!!

   Из самых закоулков небытия приковылял кот, открыл было рот для реплики, но лишь жалобно мяукнул и вновь свалился на пол. Я вдруг вспомнил, что за моей спиной находится комната Лули, убежище не ахти какое, но тем не менее… Приготовились…

   Резкий рывок в сторону двери. Ручку на себя. Прыжок внутрь. Снова на себя. И вот, я в ее комнате. Да… эта фанерная преграда с игрушечным замком задержит зверей минуты на две, не больше. В детской почему-то до сих пор горел свет.

   — Лули, ты не спишь? — я уже не верил в существование живых душ, да мне никто и не ответил. — Ну конечно, ты ведь тоже превратилась в статую! Как в сказке, правда?

   Глянув на ее кровать, я понял, что зря надрывался. Лули вообще не было в комнате. Странно…

   Куклы сидели везде, где только была пядь свободного места:  на кровати, на креслах, на книжных полках, прямо на полу. Поначалу мне показалось, что пот, заливший глаза, размыл их очертания. Потом подумал, что это просто игра теней от полумертвого светильника. Но спустя несколько мгновений уже не стал отрицать очевидного:  все куклы шевелились, дергали руками, вращали головой и потом вдруг заговорили своими игрушечными голосами:

   — Я соскучилась по Лули, где она?

   — Где наша хозяйка Лули? Она обещала переодеть меня в новое платье.

   — Мистер Айрлэнд, вы не видели Лули?

   — Почему она так долго со мной не играет? Я ей надоела?

   Приблизительно десять секунд реального времени я наблюдал за происходящим в комнате и задавал себе один вопрос:  «и почему я этому не удивляюсь?» Потом раздался грохот. В двери образовалась огромная трещина, а миниатюрный замок лишь чудом не распахнулся. Все куклы завизжали. Я прекрасно знал:  еще один такой удар, и дверь вылетит шарнирами вперед. Поэтому не стал ждать, сам ее резко распахнул и принялся хватать с полок кукол, бросая их в зверей.

   — Нате! Подавитесь!! Твари!!

   Куклы вздрагивали и кричали, как только я к ним прикасался. Одна из них находилась уже в зубах у свиньи, дергая своими маленькими ручонками. По-моему, звери сперва несколько опешили. Они и впрямь приняли их за лакомство, принялись разжевывать, обнюхивать, отрывать им головы. А куклы плакали словно грудные младенцы. После взревел бегемот:

   — Господа, это совсем невкусно! У меня от этого разболится живот! Я хочу мяса! Настоящего мяса!

   Последнее, что я увидел перед глазами:  это огромная пасть с рядами голодных зубов… Больше света в мире не существовало. Это была самая мучительная смерть:  не просто грубое поедание моего тела, а смерть с настоящим садизмом и изощренными пытками. Смерть, по сравнению с которой ад покажется прохладой, гильотина — развлечением, а дыба — спортивной гимнастикой. Мой собственный рев и рев зверей слились воедино, в общую ипостась кровавой гекатомбы. Они кромсали мою плоть медленно, маленькими кусочками — со вкусом, с изяществом, с профессиональным смаком, как гурманы разделывают любимый деликатес. Я тысячи раз сходил с ума и тысячи раз порывался выскочить из своего тела. Хотелось стать Никем и раствориться в Нигде…

   На этот раз смерть явилась ни с неба от Создателя смертей, ни снизу, где обитает ад, ее хранилище. Она вышла из меня, как созревший плод. Как младенец, которого я рожал в Величайших Муках.

   И длилось это целую вечность.

 

                    *                    *                    *

 

   Я опять проснулся…

   Открыл пустые глаза, и мир отразился в них, как в холодном, не способном к осмыслению осколке зеркала. Вернее, не мир, а его малая часть:  стены моей спальни с бестолковым художеством на гобеленах, бледный потолок и… тот же самый маленький паучок. Жизнерадостно дергает лапками. А может, корчится в предсмертных судорогах? Какая разница. Кровать подо мной вся мокрая от пота, смертоносные солнечные лучи отравили воздух ядом утреннего торжества, руки по-старчески тряслись. А перед взором еще долго плясали образы взбесившейся ночи.

   Первая мысль:  бежать! Бежать отсюда куда глаза глядят! И никогда больше не возвращаться в этот замок, где все живое и неживое посходило с ума. Где люди лишь играют роль людей, а мебель и стены — не более чем декорации — легкие, плоские, вырезанные из кусков картона…

   Я отлично помнил, что вчера  НЕ  ЛОЖИЛСЯ  СПАТЬ!

   Тогда почему я опять в кровати?

   А может…

   Черт, бредить, так бредить! Может я и не просыпался?

   Мой взгляд подозрительно скользнул по стенам, прощупал комнатную мебель, осмотрел собственное тело, затем устремился в окно, за которым жизнь беспечно продолжала существовать. Сомнений нет:  это моя спальня и ничто иное. Наспех одевшись, я выбежал на лестницу, где чуть не столкнулся с миссис Хофрайт.

   — Как вам сегодня спалось, мистер Айрлэнд?

   Издевается?.. Пытался прочесть по ее взгляду, но он был пуст. Не удостоив ее ни единым словом, я закричал:

   — Голбинс!

   Минута, две, три… Что за проклятие, он обычно появляется прежде, чем я успеваю произносить ее имя.

   — Голбинс!!

   Дворецкий вынырнул из царства нижних этажей и спешно приблизился.

   — Извините, сэр, я распоряжался насчет вашего завтрака.

   Опять эта лакейская маска вместо лица и механически шевелящиеся губы.

   — К чертям завтрак, Голбинс, немедленно найдите и приведите сюда моего кучера Мэтью!

   Когда Мэт уже находился рядом и преданно смотрел мне в глаза, я взял его за плечи и медленно спросил:

   — Будь любезен, объясни, что произошло?

   Долгое молчание… Казалось, он обдумывает ответ, но он вдруг задал собственный вопрос, причем, самый идиотский из всех ожидаемых:

   — Когда?

   Удивляюсь, почему он не добавил:  «А как вам спалось?» Это был бы самый шик нервотрепки. Мне пришлось подавить внутри сильный порыв заехать ему по физиономии, но понимая, что это никогда не поздно, я терпеливо уточнил:

   — Расскажи мне, Мэт, что происходило вчера с нами после полуночи!

   Он сильно оробел, его губы дрогнули, глаза выражали недоумение и, казалось, искреннее непонимание того, что от него требуют.

   — Ну, поживее!!

   — Мистер Айрлэнд… вчера вы попросили меня, чтобы я провел с вами ночь до самого утра… Для меня это была большая честь, поверьте! Может, я что-нибудь не так сделал или не так сказал? Тысячу раз прошу извинения…

   — Что происходило этой ночью?

   — Где-то около двенадцати мы распили бутылку скотча и вышли в сад…

   — Так, пока все верно, — я несколько смягчил тон, — ну, а дальше? Что было дальше?

   — Какое-то время мы просто беседовали, наверное, часов до двух. Потом погода совершенно испортилась, пошел дождь. Мы вернулись в замок, выпили кофе и сыграли партию в шахматы…

   — Что-что??

   — В шахматы.

   — А… кто выиграл?

   — Вы… — голос моего кучера дрогнул от совершенно непонятного испуга. — В-вы на меня из-за этого? Мистер Айрлэнд, вы прекрасно играете, клянусь! То, что вы случайно потеряли ферзя — просто нелепица, которая может случиться с кем угодно! К тому же нас обоих уже сильно одолевал сон, мой выигрыш был чистой случайностью…

   — Дальше! Дальше!! — мне уже становилось дико.

   Часов около четырех мы снова вышли в сад, но там вовсю свирепствовал дождь. Ничего не оставалось, как вернуться и выпить еще кофе…

   — Мы случайно не отправились потом в деревню к девкам?! — я еле сдерживал себя от бешенства.

   Он скривился в старческой ухмылке:  болезненной и не способной выражать внятные чувства.

   — Шутите, мистер Айрлэнд, ведь уже в пять часов вас стал одолевать сильный сон. Вы сказали, что достаточно бессмысленных бдений, и мы разбрелись по своим спальням, — он замолчал, виновато опустив глаза.

   Чаша терпения, как и всякая другая чаша, когда-то переполняется. Моя челюсть сначала медленно отвисла, затем так сильно сжалась, что готовы были захрустеть зубы. Я схватил Мэтью за грудки:

   — Ты, Мэт, был единственным человеком, которому я верил! Больше я здесь не верю никому! Теперь для справки:  в шахматы я играл последний раз пятнадцать лет назад. А ты, насколько помню, вообще играть не умеешь.

   Голбинс и миссис Хофрайт все еще находились рядом, наблюдая за сценой. И я обратился ко всем одновременно:

   — Вы издеваетесь надо мной, так? Вы играете мне на нервах? — и тут все, что скапливалось внутри меня последние минуты, хлынуло наружу: — Завтра же я вас всех поувольняю отсюда! А этот замок, где живут колдуны и дебилы, будет сровнен с землей! Вчера ночью, Мэт, незадолго до партии в шахматы меня снова растерзали звери! Звери!! Если выяснится, что вы с ними заодно, я угощу вас пулей в лоб! Понятно?!

   Мэтью упал на колени. Его глаза блестели, он чуть не плакал:

   — Мистер Айрлэнд, клянусь вам, я не сказал ни слова лжи! Пять лет я служил вам со всем усердием, на которое только был способен! Вспомните, господин, как вы вчера сами мне пожелали спокойной ночи и сказали, что утром мы сыграем еще одну партию! Вспомните! Ведь я лег уже тогда, когда вы спокойно спали в своей кровати. Не было никаких зверей в нашем замке!

   Несомненно одно:  кто-то из нас двоих либо разыгрывает из себя идиота, либо является им. Но… будь все проклято! Кажется, Мэт и в самом деле говорит искренне, еще немного и точно расплачется. Он продолжал стоять на коленях, не сводя с меня по рабски преданного взора, и твердил только одно:  «клянусь! клянусь!» Миссис Хофрайт и Голбинс притихли, понимая, что их реплики сейчас неуместны и излишни. Слуги с других этажей, услышав крики, останавливались и украдкой смотрели в нашу сторону. В один ужасный миг я почувствовал себя бездарным драматическим шутом, просто попытался послушать самого себя со стороны. Уже более спокойно я добавил:

   — Мне нужно поговорить с Лули.

   Спустился к ее комнате, без стука открыл и задал прямой вопрос:

   — Лули, где ты была сегодня ночью?

   — А, мистер Айрлэнд, здравствуйте! Сегодня ночью я спала и видела сон…

   — Лули, не ври мне! Тебя не было в комнате!

   — Конечно не было, ведь я была во сне!

   Куклы, тут их почти целая рота, как обычно, сидели на полках, креслах и на диване. Их всех необходимо было причесать, одеть, умыть… короче, в течение дня девчонке будет чем заняться. Потом я внимательно осмотрел паркет возле ее комнаты. Должны же остаться какие-то следы от когтей, хоть маленькие капли крови… Не знаю уж, радоваться этому или огорчаться, но все было чисто.

   В общем, неразбериха полнейшая. Все мои мысли спутались в общий клубок — некую сероватую массу без вкуса, без цвета, без запаха. Без чего-либо внятного и определенного. Я побрел через бесконечную анфиладу скучающих комнат с холодными стенами, холодными красками и каким-то заледенелым покоем. Менлаувер стал казаться мне огромным каменным чудовищем, во чреве которого никак не переварятся приготовленные из кошмаров яства, приправленные страхом, приперченные ужасом. По ходу я взялся прикидывать:  за какую цену приобретал этот замок и смогу ли без серьезных финансовых потерь его перепродать? Тут вопрос был решен бесповоротно:  сегодня же… нет, лучше завтра поеду в Лондон, чтобы дать объявления в газетах. Но пока найдется покупатель, пока свершится сама купчая — полмесяца в самом оптимальном случае. Время, время… оно словно сделано из резины:  едва тянется, когда ты его торопишь, и подбрасывает тебя, когда ты хотел бы побыть в покое. Мигом проносится, если ты обрел какую-то радость в жизни, и специально будет тормозить, когда тебя что-то угнетает.

   Я стал злиться на само время, ругать его за то, что события, происходящие под его надзором, совершенно не гармонируют с моими личными планами и чаяниями. Впрочем, сколько бы не длилась еще и не начавшаяся купля-продажа, жить я здесь больше не собирался. Сниму себе квартиру в Манчестере, а тут на королевский трон посажу миссис Хофрайт. Пусть командует людями, зверями и всеми чертями, что здесь обитают.

   Я бродил по замку, как по дремучему лесу, и когда случайно забрел в гостиную, то замер… Затем осторожно, боясь ошпарить взор, вновь глянул на портреты. Ничего особенного. Картины оставались просто картинами — абсолютно неподвижными, яркими и бесцветными одновременно. Но казалось, что звери лишь замерли в них на некоторое время, терпеливо дожидаясь следующей ночи. Я чувствовал струйки пота, стекающие по лицу, чувствовал прилипшую к телу одежду. Чувствовал, что чувствовать мне все это уже до чертиков надоедает. Все шестеро, кстати, выглядели целыми и невредимыми.

   Будто и не было никакого апокалипсического побоища…

   Значит, его и не было.

   Появилась миссис Хофрайт, в руках она держала книгу в черном переплете — кажется, Библию. Она несколько неуверенно посмотрела в мою сторону и сама еще не могла понять, что пришла как нельзя кстати. Моя измотанная, истерзанная, вся в лохмотьях душа жаждала чьего-то участия, пусть бесполезной, но поддержки.

   — Вам опять снились эти кошмары, мистер Айрлэнд… — ее голос вкрадчиво пробирался мне в сердце, побуждая к откровенности.

   Я лишь вяло махнул рукой. Ее взор потеплел, и чувствовалось, что она искренне хочет мне помочь.

   — Может, вам стоит куда-нибудь уехать?

   — Это само собой разумеется, ни одну ночь здесь больше ноги моей не будет. Но не думаю, чтобы проблему можно было решить простым перемещением с места на место. Причина сидит где-то внутри, глубоко внутри.

   Версия о собственном психическом расстройстве до сих пор являлась самой актуальной. Она почему-то перешла на шепот:

   — Мистер Айрлэнд, сегодня после вашего разговора с кучером…

   — Простите, я был излишне груб.

   — Нет, не в этом дело. Просто я подумала, что вам нужна помощь… в смысле, медицинская помощь. Как вы на это смотрите?

   — Я готов на все.

   — Вот и хорошо, — ее голос ожил, — я уже послала в Манчестер за доктором.

   С улицы донеслись звуки молотков и топоров, слуги что-то мастерили во дворе.

   — Спасибо, миссис Хофрайт, вы все сделали правильно.

   Затем она открыла книгу, которую принесла. С абсолютно черного переплета светился золотом католический крест. В Англии, стране свободомыслящих протестантов, такие Библии редкость. Да и вера миссис Хофрайт, отдающая святым фанатизмом, сама по себе уникум. Раритет.

   — Послушайте, мистер Айрлэнд, что сказано в сто двадцатом псалме… — Все вокруг затихло, она надела очки и торжественно, как с церковного амвона, принялась читать:  — «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, Сотворившего небо и землю. Не даст Он поколебаться ноге моей, не воздремлет хранящий тебя, не дремлет и не спит хранящий Израиля. Господь — хранитель твой, Господь — сень твоя с правой руки твоей. Днем солнце не поразит тебя, ни луна ночью. Господь охранит тебя от всякого зла. Сохранит душу твою. Господь будет охранять выхождение твое и вхождение твое отныне и вовек…»

   Слова Священного Писания, произносимые с религиозным пафосом, несколько остудили раскаленные чувства, но увы, так и не дошли до ума. Я хотел было возразить, что, исходя из опыта последних ночей, плохой что-то из нашего Господа телохранитель, но вовремя смолчал. Это выглядело бы откровенным святотатством. А она все продолжала читать, оглашая молитвенными звуками пустующую гостиную. Слушая проповедь псалмопевца, я ни на миг не сводил взгляда с маклиновских портретов, и где-то на периферии сознания шевельнулась ленивая мысль, что у дьявола тоже есть своя религия и свои иконописцы.

   В этот день за завтраком я не ощущал ни голода, ни сытости. Трапеза превратилась в механическое пережевывание того, что сотворил на сегодня Франсуа. Потом мне вдруг пришла идея написать письмо Томасу. Друг юности, черт бы его побрал! Будь он трижды повешен! Какого беса я его послушал? К чему был весь этот пьяный бессмысленный подвиг? В тысяча и первый раз я задавал себе вопрос, ставший уже риторическим:  зачем? зачем?  ЗАЧЕМ  я сунулся в тот чулан?! Можно еще понять глупую мышь, угодившую в мышеловку:  она просто почувствовала запах сыра. Можно понять глупую рыбу, закипающую в ухе:  та была голодна и ей захотелось червячка. Но меня-то туда что потянуло??

   Письмо получилось коротким, но содержательным, насыщенным восклицательными знаками чуть ли не больше, чем самими буквами:

   «Том!!!

   Прежде всего — привет! Как видишь, за несколько лет я выкрал у себя немного времени, чтобы черкнуть пару строк другу молодости. Не буду распыляться любезностями, а сразу перейду к делу. Том! Поверь мне! Ситуация, в которую я попал, не имеет даже внятного названия или диагноза. Здесь творится что-то невообразимое!! Меня преследует осязаемый бред! Ты помнишь нашу последнюю встречу? Помнишь ту дверь в старый заколдованный чулан, которую я вскрыл по твоему настойчивому совету?! Это была страшная ошибка, Том!! Ты сейчас наверняка читаешь мои строки и отвечаешь им иронической ухмылкой! Если бы я, как есть, рассказал бы тебе все, что со мной происходит, ты вообще бы подох со смеху! Потому что не поверил бы и сотой доли рассказанного! Нам надо как-нибудь встретиться и обо всем потолковать. Я, кстати, решил продать Менлаувер. Не буду объяснять — почему, ты все равно сейчас не поймешь. Значит так:  жди меня! Сниму пока небольшую квартиру в Манчестере, а затем и съезжу к тебе в Лондон. Если при встречи со мной ты будешь смеяться над всем, что услышишь, я приволоку тебя в Менлаувер и собственноручно затолкаю в тот чулан! После него удовольствия непередаваемые!!!

   Поверь мне!!»

   Я отложил перо в сторону и пробежался глазами по своим строчкам:  писец из меня никчемный, каллиграф — тем более. Пьяные строчки с корявыми юродствующими буквами, похожие на древние руны, как бы кривлялись перед взором и, как всегда, не отражали того, что я на самом деле хотел сказать. Они передразнивали мои мысли, а не высказывали их. Наверняка Том, прочитав письмо, смачно зевнет и заложит его в самый дальний угол.

   Не прочитал… И не зевнул…

   Оно, в связи с сумбуром последующих событий, так и не было отправлено. Да и ничего бы это не изменило. Абсолютно.

   Я погрузился в нежное кресло, закрыл глаза и долго слушал, как маятник часов пересчитывает капля за каплей  стекающее в бездну время. Мой знакомый поэт, творивший под псевдонимом Пессимиста, писал по этому поводу:

   «На стрелки часов направляю я взгляд

   Порою в раздумьи беспечном.

   Одна за другою минуты спешат

   Наполнить бездонную Вечность…»

   Маятник стучал все тише и тише, гасимый туманом вязкой дремоты…

 

          Глава   пятая

 

   Где-то в начале шестого появился доктор, его представили как мистер Лоуренс. Войдя в мой рабочий кабинет, он принес с собою всем хорошо знакомый аптечный запах, и воздух вокруг наполнился приятным благоуханием этого специфического фимиама, что воскуряется в одной из немногих религий, от которых есть хоть какой-то толк — медицине. Внешний вид моего гостя вряд ли кого заинтересует, но я все же уделю ему несколько строк. Он был очень высокого роста, в неброской простой одежде из серых тонов, как и полагалось всем докторам — в очках, делающих выражение лица намного серьезней, чем оно было на самом деле. Их серебряная оправа то и дело поблескивала в комнатных лучах. По неглубоким и малочисленным морщинам на лице можно было предположить, что его личное прошлое вписывается в лет шестьдесят, не меньше.

   Лоуренс несколько небрежно представился и с моего позволения уселся в кресло напротив. Я был одним из тех, кто составлял бесконечную череду его пациентов. Поэтому ожидать к себе какого-то особого отношения можно было лишь за особую плату. С этим, слава богу, проблем пока нет.

   — Мистер Айрлэнд, возможно, я прибыл не так скоро, как вы ожидали, но сами понимаете:  путь в ваше захолустье не близок, — разговаривая со мной, он в то же время смотрел куда-то в сторону, вероятно, разглядывая эти глупые рисунки на гобеленах.

   — Вам сказали, чем я предположительно болен?

   — Нет, абсолютно никто ничего не говорил.

   — Помрачением рассудка.

   Он поднял брови и глянул на меня тем взором, которым всякий врач смотрит на больных — прохладным, слегка озабоченным, с мимикой липового сочувствия. Да впрочем, и озабоченность, как правило, вызвана не столько недугами пациента, сколько проблемами собственного профессионализма и желанием не потерять репутацию в глазах окружающих. Мы докторов изучили, наверное, не хуже, чем они нас.

   — Постойте, постойте, мистер Айрлэнд… не надо все так усложнять. Давайте, расскажите по порядку, что с вами произошло.

   Ну что? Выкладывать все как есть? Как священнику на исповеди? А если нет, то какой смысл вообще было его вызывать? Но вот вопрос:  как сделать из сумбурных мистификаций правдоподобную историю о своей болезни? Чтобы она звучала, если не убедительно, то хотя бы умилительно, и смогла пробудить в этом эскулапе чувство сострадания.

   Не впадая в риторические излишества, я выложил все, что знал:  про легенду замка о старом чулане, почитаемую местными жителями как религию, про портреты зверей и про мои ночные «приключения», с ними связанные. Короче, вывернул душу наизнанку. Но из души, как из желудка, вылезло одно тошнотное месиво. Рассказывая все это, я все время пристально следил за выражением лица доктора Лоуренса и пытался почувствовать то, что чувствует сейчас он. Лицо его, впрочем, ни разу так и не изменилось, словно затвердело от старости. Иногда казалось, что он меня вообще не слушает. Во всяком случае, внимая моей откровенной ахинеи, он ни разу не перебил и не задал ни одного наводящего вопроса. В завершении я произнес:

   — Если вы хотите взглянуть на портреты, они к вашим услугам висят в гостиной.

   — Спасибо, я их уже видел, — доктор задумчиво посмотрел на меня, вероятно, подбирая более мягкие выражения для своего жесткого диагноза. Потом он вздохнул, и этот вздох был единственным проявлением хоть каких-то чувств. Наконец спросил:  — У вас были когда-нибудь травмы головы, сильные ушибы, стрессовые переживания? Я имею в виду раньше, до того как началась эта история.

   Как логичен и как закономерен был этот вопрос! Фактически приговор о моем помешательстве.

   — Нет, док, ничего из перечисленного вами не случалось.

   — А вы точно уверены, что не ложились спать, и что ночные кошмары не являются обыкновенным сном?

   — Абсолютно!

   — Разрешите, я вас посмотрю.

   И он занялся привычными медицинскими процедурами:  пощупал пульс, смерил давление, потом долго смотрел мне в глаза, водя перед ними какой-то дурацкой палочкой. Затем заставил меня раздеться и принялся давить на нервные узлы в разных участках тела, постоянно спрашивая меня, что я при этом чувствую.

   — А что по этому поводу говорят другие обитатели замка, ваши слуги?

   — Они утверждают, что ночами все спокойно. Думают, у меня простые галлюцинации.

   — Мне необходимо переговорить с вашим дворецким, только наедине.

   Я не возражал и позвонил в колокольчик. Оставшись на некоторое время в привычном для себя одиночестве, я разочарованно вздохнул и подумал:  как все глупо. Все и вся. Надо было посылать за священником, а не за доктором. Кстати, по церковному обряду меня уже три раза следовало отпеть. Три раза я умирал, и три раза волею свихнувшегося Провидения случалось чудо: это оказывалась какая-то ошибочная, не запланированная на сегодня смерть, и я продолжал жить. Вуаля!

   Визит доктора действительно оказался практически бессмысленным. Он рекомендовал мне больше прогулок на свежем воздухе (я бы, конечно, сам до этого не догадался!), дал какие-то психотропные препараты, которые с тем же успехом можно было взять у миссис Хофрайт. Затем вежливо откланялся и исчез, оставив после себя легкий дымок воспоминаний.

   Мрак, разъедающий мои внутренности, сгущался тем более, чем ближе становился вечер — тень надвигающейся ночи. Часа два я мерил шагами свой кабинет и все думал, думал, думал… Ну хорошо, допустим, я действительно нарушил заклятие того колдуна (даже не хочется упоминать его имени) и теперь заслуженно (соглашусь даже с этим) терплю наказание. Но разве то, что мне довелось пережить, еще мало для искупления вины? Да и вообще, может ли быть виною простое любопытство? Потом я достал из шкатулки завещание графа Рэвиля и перечитал еще раз:

   «Послание всем будущим владельцам Менлаувера, составленное собственноручно графом Ричардом Рэвилем за несколько минут до сознательного уходя из жизни.

   Уважаемые господа! Рука моя дрожит, пульс отсчитывает последние удары. Заклинаю вас всеми богами всех религий, в целях вашей собственной безопасности, никогда в жизни не открывайте дверь в чулан, что находится в подвале сразу налево от лестницы. Пусть на веки веков там висит тяжелый замок и будет закрыт вход всякому любопытствующему. Не повторяйте наших горьких ошибок. Убеждаю вас и прошу об этом, заботясь только о вашем благополучии. Передайте это послание своим детям, а те пусть передадут следующему роду…»

   Крик, раздавшийся три столетия назад, сейчас отчетливо звенел в моих ушах. Перечитывая эти строки уже как минимум десятый раз, всматриваясь в них, изучая пробелы между букв, исследуя каждый уголочек пожелтевшего пергамента, я усердно старался понять — что же все-таки недосказал граф Рэвиль? А может, он и сам ничего не знал? Когда-то, а в этом не стоит и сомневаться, он блуждал по тому же лабиринту, в котором сейчас нахожусь я. И все-таки — самоубийство… Значит, не нашел выход?

   Значит,  НЕТ  выхода?

   Причина его суицида очевидна и ясна. Неясно другое:  почему он попросту не уехал из Менлаувера? Почему не спасался столь очевидным бегством?

   Пожалуй, даже сами черти, заварившие всю эту кашу, сейчас не в состоянии ответить на эти многочисленные «почему». Возможно, лет через сто обо мне тоже сложат какую-нибудь легенду, где переплетутся красота вымысла и уродство правды, изящество абсурда и хаос привычной нам закономерности, домыслы и факты — все в одном месиве. Не исключено, что легенда примет вид письменного источника. А чтобы не утруждать потомков, я решил вместо них ее и написать. Думаю, получится очень даже неплохое напутствие будущим владельцам замка.

   Солнечный свет за окном начал уже медленно отмирать, в нем появились загнивающие краски вечерних сумерек. Пора что-то решать. О том, чтобы остаться на ночь в замке, не было и речи. Я пересыщен совершением бессмысленных подвигов. Может, переночевать у барона Стинвенга?.. Как-то неудобно навязываться, я пока еще не жених, а мисс Элена, увы, не моя невеста. Ехать в Манчестер и искать там себе квартиру на сегодня поздновато.

   Спасительная мысль пришла вместе с порывом ветра, разгуливающего за окном. Как-то в лесу, причем — очень далеко от Менлаувера, мне довелось увидеть заброшенную избушку:  или охотничье пристанище, или бывшее егерское жилище. Место, правда, немного мрачноватое. Дебри. Но зато там меня уж точно никто не найдет:  ни человек, ни демон. Избушка практически никем не посещаемая, разве только заблудившимися романтиками лесной тишины. И мало кто знает о ее существовании вообще.

   Итак, решено:  еду туда. Всего на одну ночь, до утра. Сейчас постараюсь объяснить, чем обусловлен столь странный выбор. Дело в том, что где-то в глубинных слоях сознания у меня зародилось тревожное подозрение, что вся моя прислуга в каком-то непонятном, внешне — неуловимом сговоре с темными силами замка. Вот вопросы, которые, если уж не дано понять, то хотя бы стоит принять во внимание. Почему все они в полночь, как только часы пробьют двенадцать, словно оборотни превращаются в гипсовые скульптуры? Ответ пустует. Почему они врут о том, что якобы не слышали моих криков и воплей? Не услышать  ТАКОЕ  просто невозможно. Почему делают вид, что не замечают происходящего? Почему, в конце концов, звери не трогают никого из них?!

   И здесь вместо ответов лишь загадочные скучающие многоточия. Нет, замок проклят полностью, от фундамента до башенных крыш, включая его странных обитателей. Уже ни к кому — абсолютно ни к кому не оставалось здесь доверия. Даже к Мэтью. Именно поэтому я решил всех обмануть. Позвал дворецкого и миссис Хофрайт, сказал им, что отправляюсь в Манчестер к друзьям, а сам оседлал Винда, сделал небольшой крюк по лесу и помчался в противоположную сторону, прочь от царства торжествующего безумия.

   В лесу наконец-то я ощутил целебный запах, от которого стало свободней дышать и свободней мыслить. Дорога виляла, касаясь окраин близлежащих деревень, мне часто встречалась бегающая крестьянская детвора в слегка зачумленных простецких одеждах, слух будоражил суетный шум провинциальной жизни. Все при встрече со мной вежливо кланялись и что-то там бормотали — неразборчивое из-за топота лошади. Тут спонтанно возникла идея:  может переночевать в одном из деревенских домов? Навру, что охотился, сильно устал. Любая семья будет рада поселить у себя нового хозяина. Впрочем, мысль эту я сразу отверг. Во-первых, слишком близко к замку. Во-вторых, странное дело, но я, кажется, стал уже бояться не только зверей, но и людей. Бояться  ВСЕГО!

   Нет, только полное одиночество и самое глухое место, куда никто не доберется! Размышляя таким образом, я вдруг услышал крик, и даже не сразу сообразил, что крик мой собственный от неведомо откуда пришедшего ужаса. Я резко остановил лошадь.

   Пере до мной прямо посреди дороги стояла свинья… Задрав морду и что-то вынюхивая уродливым пятаком, она не сводила с меня своих карих глаз.

   Тьфу, черти! Да это всего-навсего обыкновенная свинья из ближайшего свинарника! Вместо барских одеяний она была измазана дорожной грязью. Я пришпорил Винда, он рванулся вперед, а перепуганное животное завизжало и отскочило в сторону.

   Где-то далеко-далеко на горизонте, где полотно неба плавно соединяется с краями земли, падал в бездну раскаленный солнечный диск, посылая миру прощальные лучи. Минут через десять мне показалось, будто кто-то преследует меня сзади, и тоже на лошади. Обернулся — ну точно! Какой-то всадник, вернее…

   Боже мой, верить или не верить своим глазам?! Это была сама мисс Элена! Не во сне, не в грезах, не в меланхолических воспоминаниях. Наяву!

   — Здравствуйте, Майкл. С кем вы тут соревнуетесь? Вас не догнать.

    Наши лошади поравнялись между собой и перешли на медленный шаг. Мисс Элена строго посмотрела мне в глаза, как бы задавая немой вопрос:  «куда это вы так надолго запропастились?» И что сказать? Придумать какую-нибудь байку или поведать все как есть на самом деле?

   — Мисс Элена, честное слово, я так скучал без вас! — эта фраза вырвалась наружу самостоятельно, словно кто-то помимо моей воли сидел внутри меня и говорил.

   И тут я с потрясающей внезапностью понял, что если в моей жизни еще остался какой-то смысл, то весь он связан с ее существованием. Мы ехали рядом. Тени деревьев корчились по земле безобидными сказочными чудовищами — многорукими, многопалыми, с ветвистыми рогами и кривыми туловищами. Земля отражала и наши тени, слившиеся воедино. Солнечные лучи ослабли, рассеянно блуждали в кронах сосен, стали кривыми как паутины, порой обрывались и свисали вниз. Закат дня. Закат жизни. Закат самого времени.

   — Вы сегодня необычайны в своем великолепном наряде!

   Она молча согласилась. Да, комплимент вышел весьма банальным, а хотелось высказать ей нечто уникальное, изысканное… Даже из стихов Пессимиста не смог вспомнить ни строчки про женщин или про любовь. Что ж, пессимист он и есть пессимист. И я подумал, что лучше уж молчать, чем жонглировать бессодержательными фразами.

   — Вы куда-то спешите? — спросила она.

   — Нет-нет, это одна из моих традиционных прогулок. Согласитесь, лесной воздух лечит все болезни.

   — Вы чем-то больны?

   О боги! Как не хотелось касаться этой темы, одно воспоминание о которой рушило  хрупкую душевную идиллию последних минут. Я желал только одного: забыться, забыть обо всем, окунуться в звуки ее голоса и… больше ничего, этого достаточно. Потом мы болтали о всяких пустяках. Даже не помню, о чем она меня спрашивала и что я ей отвечал. Между делом я ей намекнул, что на днях должен уехать в Манчестер, так что нашу следующую встречу планировать трудно. Минут пятнадцать мы просто шли пешком — молча, взявшись за руки, наслаждаясь близостью друг друга и общаясь лишь взглядами.

   Солнце, этот раскрасневший зрелый плод, который от собственной тяжести начинает клонить к земле, опускалось все ниже и, если еще и держалось на небе, то только благодаря тому, что запуталось в клочьях облаков. К вечеру все облака окрашивались жертвенной кровью умирающего дня. Кроны деревьев слегка покачивались от ветра, как бы прощально помахивая уходящему светилу. Свет медленно мерк, лишая нас своего благословения. Мир засыпал, а наши души только по-настоящему пробуждались.

   Я и не понял, как это произошло, но вдруг почувствовал мисс Элену в своих объятиях. Наши губы сомкнулись в бесконечно-долгом страстном поцелуе… Она не сопротивлялась, ее пальцы перебирали мои волосы, и в голову ударила приятная хмель. А еще мне показалось, что я прожил такую длинную и сложную жизнь только ради красоты этого мгновения…

   Наконец, она мягко отстранилась и посмотрела куда-то в сторону, видимо, опасаясь встречаться со мной взглядом.

   — Мисс Элена! Как сильно я люблю вас!

   Она молчала. После я в категорической форме потребовал, чтобы она улыбнулась, и мы расстались. А мой путь лежал по малоизвестной лесной тропинке к той самой заброшенной избушке. Благо, зрительная память меня пока не подводила. На западе свет еще отчаянно сражался с наступающей темнотой. Место этого сражения было красно-багровым от обильного пламени. Тьма медленно побеждала. Винд постоянно фыркал и отмахивал хвостом назойливых насекомых, рядом располагались болота — традиционные обиталища комаров и гнуса. Тропинка все больше обрастала травой, ускользала из виду и создавала опасность вообще затеряться в гуще кустарников. Лес таял в ночи, что путало всякую ориентацию. А на небе появился бледный призрак луны. Ее прохладный свет, серебрящий ветви, не давал миру умереть окончательно.

   Ну вот, наконец, и та избушка, мрачно-серое сплетение полусгнивших бревен. Утопая в вязкой земле, да еще с прогнутой крышей, она напоминала жилище злых волшебников из детских сказок. Я без лишних церемоний вошел под ее кров, по-хозяйски зажег свечу и принялся растапливать железную печь. Внутри все пропахло плесенью, бревна почернели от старости, а может заодно и от скуки. Маленький деревянный стол, двое нар с соломенной подстилкой, земляной пол — вот она, незатейливая романтика лесных отшельников, для кого-то чуждая, для кого-то просто недоступная. Здесь присутствовала редкая тишина, поклонником и ценителем которой я являлся всю жизнь. Лишь слабое потрескивание в печи стало собеседником моим помыслам. Я улегся на жесткие нары, накрылся смрадным одеялом, но при этом испытал умиротворяющий покой во всем теле.

   Это последний раз в жизни, когда мне было доступно вообще чувство какого-то покоя…

   Мысли еще долгое время водили вокруг моей головы шумные хороводы — с музыкой, с криками, с громкими спорами. То принимали облик миссис Хофрайт и говорили ее голосом, то преображались в кучера Мэтью, который до сих пор испуганно глядел мне в глаза и повторял ту же фразу:  «клянусь вам, мистер Айрлэнд! клянусь! я сказал вам чистую правду!» Потом мысли, желая меня подразнить, превращались в маклиновских зверей:  поревут, поревут да исчезнут. Несколько раз являлась мисс Элена, ничего не говорила, но постоянно улыбалась. Я улыбался ей в ответ. Порой темнота в моих глазах порождала совершенно бессмысленные, абстрактные образы:  неведомые лики чудовищ, странные изогнутые линии разных цветов, вспышки и чьи-то далекие крики. По мере того, как сон постепенно проникал в мое сознание, мысли становились все более вялыми, невнятными, дремлющими…

   Потом на некоторое время все исчезло…

   …сквозь щели моего маленького убежища просачивались первые лучи рассвета. Одеяло почему-то валялось на полу, я глянул на часы, но сквозь запотевшие стекла так и не смог различить сколько сейчас время. Печка, моя единственная подруга, давно уже потухла. И легкий холодный озноб неприятно окутывал тело. Даже не верилось:  хоть одна ночь прошла спокойно! Единственное, что нарушало тишину, так это жужжание болотных насекомых. Вдруг послышались приближающиеся шаги, и в дверь постучали.

   — Сейчас! — я поднялся с кровати и отворил засов.

   Появился Голбинс:  в запыленной одежде, широкополой шляпе и глубоких болотных сапогах, в которых можно было утонуть еще вернее, чем в самом болоте. Он вежливо поклонился и сказал:

   — Сэр, миссис Хофрайт постоянно молится о вас. Мы очень надеемся, что вам стало лучше, и кошмары больше не преследуют вас.

   — Спасибо, Голбинс, мне действительно лучше. А как вы нашли сюда дорогу?

   — Это не я, мой пес Драгон хорошо чует запах вашей лошади. Вот, принес вам…

   Он достал из кармана заботливо приготовленный завтрак. А это очень даже кстати! Замечено, что лесной голод чем-то отличается от домашнего — становится более диким и необузданным. Я с невероятным наслаждением проглотил несколько бутербродов, растворяя их в себе прохладной вишневой настойкой. Затем еще раз поблагодарил дворецкого и вдруг почувствовал неловкое чувство вины перед всеми слугами в замке.

   — Голбинс, извините, последние дни мое поведение было, скажем так, неадекватным. Я часто срывался, кричал на всех…

   — Да что вы, мистер Айрлэнд! На то мы и слуги, чтобы на нас кричать. Без этого и жить скучно, только…

   — Ну-ну, продолжайте.

   — Вы наверняка думали обо мне:  вот, мой дворецкий, бездушный человек, никогда не улыбается, никогда не смеется, ходит по замку как заводной манекен, говорит одни и те же фразы, лишенные всякой интонации.

   Я улыбнулся. Довольно проницательно! Браво! Ведь именно такое впечатление у меня и сложилось, и я тупо озвучил последнюю мысль:

   — Простите, Голбинс, но именно такое впечатление у меня и сложилось.

   — Я просто слишком усердно исполняю свои обязанности по замку, без лишних вопросов, без лишних эмоций. Позвали — пришел. Сказали — сделал. Но я могу и быть веселым, мистер Айрлэнд! И сейчас я вам это докажу!

   Вдруг в избушке раздался его звонкий смех, даже местные насекомые от неожиданности затаились. Лицо моего дворецкого ожило и лучилось неподдельной радостью.

   — Браво, Голбинс! — я даже захлопал в ладоши.

   — А хотите, мистер Айрлэнд, я для вас спляшу?

   — Ну… это лишнее.

   — Нет-нет, чтобы вы больше не говорили, что я заводная ходячая кукла, я сейчас…

   Происходящее начало меня от души развлекать. Я удобнее устроился на жестких нарах и принялся наблюдать, как Голбинс скинул с себя верхнюю одежду и под собственные возгласы пустился вприсядку, только пыль в избушке поднял.

   — Э-э-эх!! У-у-ух!!

   Его пятки лихо взмывали чуть ли не выше головы. Потом он снял с себя ливрею, швырнул ее в угол, снял нижнее белье и, оставшись обнаженным по пояс, продолжал плясать, размахивая над головой нательной рубашкой.

   — Э-э-эх!! Мистер Айрлэнд! У-у-ух!! Разве кукла, лишенная чувств, так может станцевать?!

   Тут уже я от души рассмеялся. На улице тем временем уже совсем рассвело, проснулись голосистые птицы, возвещая на четыре стороны света о рождении нового дня. Дворецкий быстро выдохся и плюхнулся на соседние нары. И тут совершенно неожиданно для нас обоих в дверь опять постучали. С протяжным скрипом несмазанных шарниров появился Томас, его громоздкая фигура едва протиснулась сквозь тесный проход егерской избы.

   — Привет, Майкл!

   — Привет, — мы обменялись рукопожатиями, — А ты-то как меня нашел?

   — Найти тебя действительно было делом нелегким, но как видишь, получилось. До нас в Лондоне дошли слухи, что у тебя какие-то проблемы. Ты что, болен?

   Я сделал тяжелый задумчивый вздох.

   — Послушай, Том, тут очень-очень запутанное дело. Помнишь, когда ты приезжал ко мне в последний раз, я тебе рассказывал местную легенду, связанную со старым чуланом? И еще…

   — Ух ты! — резко перебил меня Том, — Да у вас здесь бутерброды есть!

   Он подошел к свертку Голбинса и с жадностью принялся поедать остатки моего завтрака, запивая их настойкой. Потом он вдруг рассмеялся, да так, что затряслись неустойчивые стены хижины. Смеялся долго и совершенно искренне, вытирая навернувшиеся на глазах ложные слезы.

   — Ну, Майкл… ну, артист! Ты до сих пор веришь во всю эту ерунду? Я-то беспокоился, что с тобой действительно что-то серьезное!

   — Подожди, дай мне высказаться! Эти звери, морды которых нарисованы на портретах в гостиной… помнишь, ты их еще долго разглядывал?

   — Да видел я твоих зверей! Видел! Ничего ужасного они из себя не представляют, и с ними тоже можно договориться.

   По кривому сучковатому бревну отважно карабкался здоровенный жук — представитель непонятной для нас жизни с непонятными законами. Бревно было сильно треснуто по вдоль. Жук остановился возле трещины, выглядевшей в его глазах настоящим оврагом, пошевелил усами, поразмыслил и решил все-таки ее обойти.

   — И правильно сделал, чего лезть на рожон? — ни Том, ни Голбинс так и не поняли, к кому я обращаюсь.

   Потом Том вдруг схватил меня за руку и властно произнес:

   — Идем!

   — Куда еще?

   — Я тебе сейчас докажу, что это самые безобидные милые животные, и нечего от них прятаться по всяким норам. Ты меня просто смешишь, Майкл!

   Он вышел наружу и усердно замахал им своей огромной пятерней. Мы с Голбинсом пожали плечами и неуверенно двинулись следом. Наконец-то забытый вкус свежего воздуха. В избушке плесени было такое изобилие, что от ее запаха я чувствовал себя опьяневшим. Солнце уже давно зажгли на небосводе, и лес был погружен в свою повседневную суету. Его немногословные обитатели ни минуты не сидели без дела:  что-то копошились в земле, рыли норы, вили экзотичные каркасы гнезд. Сумасшедший дятел неподалеку усердно долбил по дереву, распугивая дремлющую тишину.

   — Идемте, здесь есть небольшая поляна, нас уже ждут там, — сообщил Том и, раздвигая назойливые кустарники, первым пошел в неведомом мне направлении.

   Спустя короткое время взору действительно открылась позолоченного цвета поляна, как островок райской красоты в беспросветных болотных дебрях. Впрочем, нет. Не совсем райской…

   Я вздрогнул от неожиданности:  передо мной сидели звери, все шестеро. В тех же пестрых вызывающих одеяниях и, подминая под себя мягкий настил травы, всем видом показывали несвойственное им спокойствие. Бегемот медленно потягивал трубку и с наслаждением наблюдал, как кольца дыма, танцуя в воздухе, исчезают под порывами ветра. Волк что-то вынюхивал в траве, постоянно поправляя лапой съезжающую шляпу. Шляпа не падала только потому, что цеплялась то за правое, то за левое его ухо. Пиджак пунцового цвета так изящно сидел на его волчьей фигуре, точно сшит был по эксклюзивному заказу. Галстук… Впервые я задумался:  зачем волку еще и галстук?  Он волочился по траве, путаясь меж передних лап. Волк лишь разок глянул в мою сторону, но тут же, потеряв ко мне интерес, вновь уткнулся мордой в какие-то стебли.

  Медведь сидел на огромном пне и смотрел на меня сквозь очки своим добрыми, совершенно беззлобными глазами. Один только кот по своей сути оставался настоящим котом — беззаботно гонялся за бабочками. Свинья, по-моему, вообще дремала.

   — Поговори с ними, Майкл, — настойчиво произнес Том, — и ты увидишь, что они не испытывают к тебе никакой вражды.

   Я робел, долго подбирал слова, но так и не смог из себя ничего выдавить. Во всем происходящем была одна странность:  почему звери вопреки колдовским законам при свете дня сошли со своих портретов? Да еще разгуливают по лесу. И еще непонятная деталь:  рысь где-то приобрела себе новый смокинг. Раньше (и это точно!) смокинг был абсолютно черным с маленькими серебристыми блестками, а сейчас он необычного бежевого цвета. У нее что, праздник какой? Я подошел к рыси поближе и рискнул почесать ее за ухом. Она зажмурила глаза, приятно замурлыкала и лизнула мне руку шершавым языком.

   Состояние неопределенности и пустого невразумительного молчания что-то уж сильно затянулось. Я ждал — может, звери сами заговорят со мной? Вроде мы достаточно близко познакомились. И причин для стеснения с их стороны, думаю с горькой иронией, нет. Самым бесцеремонным оказался кот, ценитель печени. Он, как и раньше, был одет в позорные рубища и, пожалуй, представлял самый противоречивый характер маклиновского творчества. Потеряв интерес к глупым порхающим бабочкам, он подбежал ко мне и принялся тереться головой о голенище моего сапога. Я был тронут, честное слово! Но не телом, не чувствами, а умом… Свинья вдруг проснулась и, увидев эту картину, весело захрюкала. В солнечных лучах блеснули золотые бусинки ее зубов.

   — Вы ведь не станете меня больше съедать, правда? — наконец я решился задать им этот вопрос. Мой голос выглядел жалобным, почти умоляющим, как у малого ребенка, попавшего в плен к сказочным чудовищам.

   Каждый из них смотрел на меня по-своему, но без зла. Никто, впрочем, так и не произнес ни слова. Весьма странное поведение:  они даже не разговаривали между собой. «Господа», «Хозяева Мира» или как их еще там величают… словно онемели. А может… (безумно-радостная мысль!) может, они наконец стали простыми бессловесными зверями. Свинья стала свиньей, волк — волком, медведь — ни кем иным, как обыкновенным медведем.

   Тут подул сильный ветер, откуда-то с востока. Деревья встревожено зашумели, на небе собрались черные от гнева тучи, которые долго прятались где-то за горизонтом. Они сталкивались между собой, как воинствующие полчища, производя нечто подобное грохоту тяжелых орудий. Словно там, наверху, и в самом деле готовилась война.

   — Дело к дождю, — произнес Том прямо над моим ухом.

   — Мистер Айрлэнд, — это уже был голос дворецкого. — Возвращаться в Менлаувер сейчас нет никакой возможности. Пойдемте в избушку и переждем непогоду.

   Ветер становился сильнее, иногда завывая отчаянными, почти человеческими голосами. Деревья в лесу лишались своих драгоценностей:  золото, янтарь, увялый изумруд некогда пышной листвы срывались безжалостными порывами и уносились в никому не ведомом направлении. Я еще раз глянул на зверей. Они словно не хотели замечать неистовства пробудившейся стихии и продолжали сидеть на своих местах. У волка наконец сдуло с головы его изящную шляпу.

   Тут поляна дрогнула. На ней впервые раздался грубый глас медведя:

   — Ветер… ветер меняет погоду, а также настроение, — он не обращался ни к кому лично, но показалось, что реплика была адресована мне.

   И я сразу почувствовал резкую перемену в их взглядах. Там, глубоко в зрачках, снова зажегся огонек хищников:  самый холодный и в то же время самый жгучий.

   — Пойдемте отсюда! Пойдемте! — я подтрунивал Тома и Голбинса поскорее покинуть общество этих странных созданий. — Мы переждем дождь в избушке, а после вернемся в Менлаувер.

   — Извините, сэр, но Менлаувера уже нет… — Голбинс вдруг ошарашил меня столь диковатой новостью.

   — Как так?

   — Сегодня утром было землетрясение, все разрушено до основания. Разрушена и миссис Хофрайт, я подобрал ее обломки.

   После этих слов он залез в сумку, достал оттуда оставшиеся бутерброды, а также окровавленную голову миссис Хофрайт. Она смотрела в небо стеклянными глазами и что-то шептала. Я еле различил знакомые слова:  «Господь прибежище мое в род и род…»

   — Мы ей ничем уже не поможем, — печально констатировал Том. — Она сломана. Голбинс, выкиньте эту голову.

   Ветер уже ревел как бешеный, с неба капнули первые слезы богов. Очевидно, надвигается самый настоящий ливень.

   — А кстати, где Винд? — спросил я.

   — Его распяли за грехи всех лошадей, — ответил Голбинс. — Но пойдемте в избушку, у меня в сумке еще есть что перекусить.

   Тут я увидел вдалеке своего верного Винда. Он был распят меж двух деревьев, в голени ног, возле копыт, кто-то вбил железные колья. Кажется, он был еще жив:  хвост подергивался, тело билось в судорогах. Голбинс хотел еще что-то произнести, но лишь пронзительно вскрикнул. Я обернулся и стал свидетелем любопытной картины. Томас вонзил длинный нож в горло моего дворецкого. Видя, что тот еще пытается вырваться, он снял с пояса старинный разбойничий палаш и одним ударом отрубил ему голову. Потом Томас достал чистый белый платок и принялся вытирать свою одежду, запачканную каплями крови.

   — Зачем ты его убил?

   — В его сумке осталось только два бутерброда, на троих не хватило бы.

   — А-а… — понимающе протянул я и кивнул. — Вообще-то зря ты это сделал, он был неплохим слугой.

   Потом начало твориться что-то уж совсем странное, очередные эпатажи свихнувшейся матушки-природы. Она сегодня была явно не в себе. Том  вдруг стал уменьшаться в размерах, превратившись в настоящего лилипута, а вскоре вообще достиг роста дюймовочки. Он пытался вскарабкаться не ветку кустарника, но постоянно срывался и падал на траву. Я услышал его писклявый голосок:

   — Майкл, я попал в страну великанов, спаси меня отсюда!

   Я решил раздавить Томаса сапогом и размазать его по траве. Теперь оба бутерброда достанутся мне. Тут с неба вместо дождя полетели монеты достоинством в десять пенсов, и в несколько мгновений вся поверхность, насколько можно было ее объять взором, превратилась в россыпь этих монет.

   Да это ж целое состояние!

   Забыв обо всем на свете, я принялся жадно набивать свои карманы, благодаря небожителей, в которых не верил, и демонов, в которых, увы, пришлось все-таки поверить, за такую щедрость. Но далее перед глазами поплыл туман, поедающий звуки, краски и контуры всех вещей. Все вокруг медленно-медленно перемешивалось в однородную массу — квинтэссенцию минувшего наваждения…

   Затем — полнейший мрак…

   Секунда полного бесчувствия…

   Ощущение чего-то твердого под спиной…

   …то был мрак реальный и вполне осязаемый. Я обнаружил, что лежу на жестких нарах и смотрю в эпицентр пустоты. Вокруг — идеальная темнота, без дефектов света, без тревожащих ее звуков. Чувствовался пронизывающий холод, хотя одеяло плотно облегало меня со всех сторон. В этом странном сне я даже ни разу не повернулся набок, от чего мышцы спины слегка свело.

   — Ну и чертовщина! — с этой мыслью я зажег спичку и посветил на часы, еще только пол второго ночи. Зенит тьмы.

   Холод действовал угнетающе, окончательно угробляя и без того паршивое настроение. Пришлось вставать, зажигать свечу и ворошить обленившуюся печь. Она почти потухла, красные угольки чуть тлели в ее нутрище. Когда же языки свежего пламени с шипением и треском заиграли перед моими глазами, на душе стало немного веселей. Я снова лег на нары, пытаясь заснуть. Пусть мне снова привидится дождь из золотых монет, только не эта скучная темнота… За стенами хижины принялся разгуливать ветер, а блаженное забвение так и не наступало.

   Раздался внезапный удар в дверь. Один-единственный, словно что-то там упало. Слух, повинуясь отработанному рефлексу, резко обострился, сердце учащенно забилось, я стал вслушиваться в каждый наружный шорох. Но нарастающий вой ветра путал всякие звуки, подчиняя их своей власти. Встревоженный ум сразу перебрал несколько вариантов. Упала сломанная ветка? Или дверь посильнее прихлопнуло ветром? А может, это просто треснуло в печи?.. Я поднялся, чтобы лишний раз убедиться, что дверь закрыта на засов. Так оно и есть. Скупая светом свеча небрежно, как бы штрихами, рисовала контуры моего маленького убежища.

   Я попытался успокоить себя беспечным зевком, но вирус тревоги уже бродил по душе. Страх, кажется, скоро станет моей хронической болезнью. Через какое-то время… (черт, зачем я вообще сунулся в эту берлогу!) мне почудилось, померещилось или показалось, что за хижиной кто-то скребется.

   Крысы? Мыши? Бурундуки? Маленькие гномы-боровики?

   Тьфу, черт! Да странное ли дело, чтобы в лесу кто-то скребся?! У меня уже наступала аллергия на все, что способно издавать звуки, какие бы то ни было.

   И тут я, точно ужаленный, подскочил с нар. Где-то далеко-далеко:  во тьме ли, в пустоте ли, или в моей собственной голове на короткие секунды раздались голоса… несколько голосов… Комок горькой желчи, скопившейся во рту, с глотком вошел внутрь, отравляя ядом желудок.

   Нет и еще раз нет… это уже слишком!

   Они не могли найти меня по запаху следов, я был на лошади. И никто, ни одна живая душа не знала куда я направляюсь! До Менлаувера отсюда миль пятьдесят, не меньше.

   Минут пять мой до предела напряженный слух прощупывал окружающее пространство, как близкое, так и более отдаленное. Вот опять голоса! Они возникали и тут же гасли, точно прогоняемые ветром и им же создаваемые. Никогда никто не поймет, что такое настоящий страх, если не будет хотя бы единожды ему подвергнут. Это примерно то же для души, что раскаленное железо для тела. Пытка с никем еще не придуманным названием, и я вновь в ее страстных объятиях. Руки лихорадило, холодные капли пота стекали по лицу и падали в бездну темноты. Голоса становились все более явными, медленно вплетаясь в какофонию других лесных звуков. Надежда на спокойную ночь таяла так же быстро, как маленький огарок свечи на столе с судорожно мерцающим пламенем.

   Может, все-таки просто охотники? Эта спасительная мысль, порождение отчаяния, не пропадала до тех пор, пока я не узнал знакомые оттенки звериных тембров:  рыканье, грубые медвежьи баритоны, меланхолическое завывание волка, тошнотное хрюканье. Вот и вся лексика.

   Это конец…

   Мысль столь же ясна, сколь темна породившая ее ночь.  ЭТО  КОНЕЦ.

   Я даже не стал принимать заведомо бессмысленных попыток к своему спасению. Просто сидел и ждал. Тупо, покорно, обреченно. Душа горела, опаляя кончиками пламени холодный бесстрастный мозг. Я не знал ни одного достойного уважения божества, которому сейчас можно бы взмолиться. Остатками внутренних сил я пытался внушать себе, что происходящее — лишь иллюзия, уродливое детище воспаленного воображения. Стоит только очнуться, стоит только хорошенько тряхнуть головой…

   Я вытащил из печи тлеющую головешку и прижег ею кисть руки, слегка заскулил… Увы, физическая боль кроме лишних страданий не давала никакого результата. Самая разумная мысль в данной ситуации — сидеть тихо. Авось-небось да пронесет. Черная неутешительная мечта…  

   Голоса уже стали достаточно громкими, чтобы различать сотканные из них слова и речи.

   — Господа, поглядите, какая глупость с его стороны! Он заперся от нас в хижине с соломенной крышей!  — кажется, это бегемот.

   — Как я проголодался, господа! Мы ведь не договаривались играть с ним в прядки! Зачем он от нас убежал? Зачем? У него совсем нет совести! — вот и волк объявился. Он протяжно завыл, внося собственную партию в реквием поющего ветра.

   Вдруг заржал Винд, я оставил его привязанным совсем неподалеку. И тут еще одна черная надежда:  может, они съедят мою лошадь и тем останутся довольны?

   Как хотелось умереть! Просто уйти в небытие — навсегда, безвозвратно. Умереть хотя бы от испуга, от внезапного паралича сердечной мышцы. «Зачем меня родили в мир без моего на то согласия?!» — кричал я в лицо своей судьбе. Но лицо то, зашторенное целым небом, даже не вняло возгласу. Как страшно быть обреченным на существование! Как тошно! Как все тупо и противно!

   Жизнь, говорят, философы, есть сон.

   Жизнь, твердят романтики, есть просто большой театр.

   Жизни, молчат покойники, вообще нет.

   Я же утверждаю:  жизнь, не зависимо от того — есть она или нет, является самым искусным из всех существующих абсурдов. Царство пустого неба и отмирающей земли, где боги и люди давно посходили с ума.

   Пока моя меланхолия гоняла поток обреченных мыслей, звери уже окружили мою хлипкую хижину, назвать которую убежищем было бы ядовитой иронией. Принялись царапать стены, угрожающе рычать. И вот посыпались первые удары в дверь, с потолка повалил снег из опилок и стружки. Бревна, испуганные не меньше моего, задрожали. Пламя свечи умерло, и все, что происходило в дальнейшем, было покрыто тьмой.

   Я уже не видел того, как дверь с визгом вылетела из петель, не видел падающих сверху досок, не видел голодных клыков моей смерти. Лишь на мгновенье во мраке вспыхнули огоньки чьих-то глаз.

   Они снова рвали мое тело на части, ревели от злобы и удовольствия. Мой крик только еще больше воспалял их дикую страсть. Жалость, сострадание, если даже и были им ведомы, то существовали лишь в качестве абстрактных, чуть ли не математических понятий, — были тем же, чем для нас являются значки и символы, начерченные мелом на доске. Бледный, смертельно-бледный мел. И черная, могильно-черная доска… Адская боль, пришедшая из преисподней, вышвырнула душу из моего тела и поселилась там вместо нее. Еще не померкшим сознанием я проклинал все сущее:

   Да будет проклята тьма, потому что она является лицом ужаса!

   Да будет проклят свет, потому что он лишь предвестник тьмы!

   Да будет проклята сама жизнь, потому что она есть ни что иное, как вечная игра мною проклятого света и мною проклятой тьмы!

 

                    *                    *                    *

 

   Я опять проснулся…

   В загробном мире?

   Возможно, только уже не помню, какой он по счету:  четвертый или пятый. И каждый раз, пробуждаясь, приходилось созерцать одну и ту же картину:  взмокшую от обильного пота кровать, стены моей спальни, старинные гобелены с архаичными библейскими сюжетами. Ранние солнечные лучи пытаются оживить эти мертвые картинки. Перед взором искрятся какие-то цвета и краски, и все-все-все вокруг действует мне на нервы. Каждое такое утро приходит в голову одна и та же мысль:  может, все-таки обыкновенный кошмарный сон? И он наконец-то завершился?

   Сегодня я очень долго не вставал, утопая в глубокой перине и тупо созерцая осязаемый мираж собственной гробницы. Назвать ее спальней было уже не совсем корректно. Хотелось притвориться спящим, а еще лучше — притвориться мертвым, чтобы меня больше никто никогда не тревожил.

   Из-за двери донесся голос миссис Хофрайт, которая ругалась на горничную, а та робко оправдывалась и просила прощение. Со стороны улицы в мои покои проникал стук топора:  наверняка Ганс заготавливал дрова, подгоняя криками других слуг. Боже, как все это походило на нормальную жизнь! Лекарственная мысль, что это, возможно, и есть нормальная жизнь, была как освежающий глоток прохладной воды.

   Уеду отсюда! Сегодня же! Навсегда!

   Немного приободренный этим решением я распрощался с периной и тяжелой поступью дряхлого старика спустился по лестнице на первый этаж. Там Виктория мыла полы. Едва заметив меня, она стала работать с двойным усердием. Миссис Хофрайт, как впрочем, и дворецкий, по-моему в этом замке была вездесущей:  могла внезапно появиться в любой момент в любом его уголке. Сначала она попыталась мне улыбнуться, но вовремя уловив мое состояние, заботливо спросила:

   — Вы опять плохо спали, мистер Айрлэнд?

   Я промычал нечто невнятное и направился с ее глаз долой.

   — Может, вам все-таки стоит принять таблетки, прописанные доктором? — крикнула она вдогонку.

   — Миссис Хофрайт, умоляю, оставите меня в покое!

   Проходя по гостиной, я поднял голову на портреты. И снова вступил в этот поединок взглядов. Шестеро против одного. Мой — слегка шокированный, смиренный, недоумевающий, их — холодные, без искорки жизни, просто нарисованные на полотне. Я уже знал, что если вновь сорву эти картины и брошу в огонь, это абсолютно ничего не изменит.  

   Я признаю себя побежденным.

   — Прощайте, господа…

   Проронив эту фразу — презрительно, как бросают в лицо перчатку, я вышел в сад, где надеялся хоть на некоторое время обрести если не покой, то подобие покоя. Прохладный утренний ветер должен был выдуть дурь из моей головы, а приятные цитрусовые ароматы — наполнить образовавшийся вакуум привкусом жизни. Но потом я понял, что во всем Менлаувере сейчас не найти и уголка, где я мог бы испытать настоящее успокоение. Даже лес вокруг с его тропами, полянами и рощами на протяжении всей оставшейся жизни будет напоминать мне об этих днях, пораженных безумием. Облаченный ипохондрией, как траурной одеждой, я пассивно смотрел на декорации увядающей осени, ни о чем не думая, ничего не понимая. Даже не предпринимая попыток о чем-либо подумать или что-нибудь понять… Вспомнилось одно четверостишие Пессимиста:

   «Испортился детских мечтаний нектар,

    Я вырос из грез, и всеведущий Бог

    Мне дал ядовитый мышления дар,

    Свою осознать чтоб ничтожность я смог».

   В детстве какое-то время я тоже увлекался поэзией:  в том смысле, что сам марал бумагу и имел способность восхищаться, как это делают другие. Увлечение это было родственно пылким юношеским чувствам — легко воспламенялось и также легко гасло. Поэтому оказалось мимолетным. Прошел год, и вся моя лирика куда-то выветрилась. Душа охладела и стала искать более грубые, более острые наслаждения. Даже стихов своих не сохранил, осталась только рукописная тетрадь с творениями Пессимиста. Так как его никто не публиковал, он делал копии от руки и сам раздавал их друзьям. Да, он был по-настоящему предан музе. А я «вырос из грез» и с головой окунулся в бизнес, поэзией моей жизни стал простой прагматизм, а стихи… на них не заработаешь денег, не положишь в карман, ими не насытишь желудок. Простите за излишний цинизм.

   Но почему тогда в своей исповеди я так часто обращаюсь к ним?

 

          Глава   шестая

 

   — Голбинс!!

   Дворецкий появился незамедлительно, слегка запыхавшийся, но как всегда с безупречным внешним видом.

   — Послушайте, Голбинс, я уезжаю из Менлаувера. Причем, навсегда. Меня этот факт не особо радует, вас, думаю, не особо огорчает. В центральных газетах я дам объявление о продажи поместья, но покупателями будете заниматься лично вы. Мой новый адрес и письменные инструкции получите на днях. Понятно?

   — Все будет исполнено, сэр, — он наградил меня легким кивком.

   — А теперь позовите моего кучера.

   Мэтью пришел ко мне с понурой головой, опасаясь, что я снова начну на него кричать.

   — Мэт, закладывай кабриолет, мы отбываем максимум через час.

   Я уже начинал ощущать привкус свободы, которая находилась где-то там, за линией горизонта:  там, где обитают кирпично-каменные чудовища индустриальной цивилизации. Да-да, тот самый шумный мир, от которого я совсем недавно бежал и куда возвращаюсь с еще большим рвением. Наконец-то этот добровольный плен пришел к завершению! Впечатлений в избытке, воспоминаний — на всю оставшуюся жизнь. Я последний раз прошелся по всем трем этажам этой прекрасной тюрьмы, собрал самые необходимые личные вещи, а за остальными пришлю того же Мэта. Попозже. Тут мне навстречу выбежала Лули, сверкая рыжими косичками.

   — Мистер Айрлэнд, вы правда от нас уезжаете?

   — Правдивее не бывает. У тебя все хорошо?

   — Да, куклы пока спят, я их уложила. А хотите я вам стишок расскажу? Сама придумала!

   Я изумленно поднял брови, а девчонка рада стараться, протараторила какое-то дурацкое четверостишие:

   — «Внизу города тюрьма,

         Скоро-скоро будет тьма,

         Шесть лгунов хлебают с миски,

         А седьмой увидит киску!»

   Не знаю даже что сказать. У Пессимиста это дело явно лучше получалось, и я мягко произнес:

   — Лули, иди-ка лучше играй в свои куклы.

   Потом я холодно попрощался с миссис Хофрайт, а также в некоторыми слугами, которых близко знал. Снизошел до того, что поцеловал Викторию в щеку, пожелав ей счастливого замужества.

   И вот уже топот копыт, меняющаяся череда лесных пейзажей, привычная дорожная тряска. Память еще хорошо хранила запах заводов и фабрик, запах большого скопления людей, запах суеты и шума, уличных каруселей и ярмарок — словом, все то, что связано с большими городами. Каменная страна из каменных стен с окаменелыми выражениями на лицах ее обитателей — так некоторые называют промышленные центры цивилизации. Но уж лучше отдаться плену обезумевшего Мира, чем всемирного Безумия. Лучше раствориться в уличной суете, надеть на себя серый невзрачный пиджак под цвет тротуара, услышать гомон множества людей, ругань рыночных торговцев, вспомнить, как выглядят соблазнительные легкие платья куртизанок, а слово «Менлаувер» вообще выкинуть из своего лексикона.

   Манчестер встречал меня радушно, но несколько скупо:  бледными красками и неяркими звуками. Впрочем, так он встречал всех своих гостей. Я снял небольшую комнату в самом центре города, затем перекусил в элитном ресторане, медленно привыкая к обществу незнакомых людей, а заодно привыкая ко всему, что с ними связано. Суета Манчестера через все доступные ей чувственные пути — органы слуха, зрения, обоняния — медленно вползала в мое сознание, растворяя его в себе, желая сделать меня частицей своей безграничной конгломерации. Сегодняшний день необходимо посвятить отдыху и как следует все обдумать. Мэтью я отослал назад в Менлаувер и сказал, чтобы тот ожидал моих письменных распоряжений. Сам же, оказавшись в новом пристанище, принялся разглядывать его непривычный интерьер.

   Всюду древняя английская мебель из красного дерева, кресла с белыми костяными подлокотниками, на которых изображены головы львов. Того же художественного стиля двуспальный диван:  ложе для мечтаний и (надеюсь!) приятных сновидений. Стол украшали несколько филигранных ваз из хрусталя и фарфора, большой лакированный шкаф чуть ли не подпирал собою потолок. Фиоритура мебели была бы несомненно оценена знатоками этого дела. Мой огрубелый взор выразил лишь прохладное восхищение. Немудрено, ведь я снял одну из самых дорогих комнат в городе. Пожалуй, единственное, что напоминало о Менлаувере, это потикивание настенных часов:  такое же неторопливое, тихое, почти мелодичное, будто кто-то вдалеке постукивал маленьким молоточком. Я глянул на стену и… вздрогнул.

   Точно такие же часы висят в моем проклятом замке! Ну, просто копия! Большой неуклюжий маятник, фигурные стрелки, похожие на лепестки тропических растений, цвет — все одинаковое. Наверное, и те, и другие делал один и тот же мастер. Вот, черт… Если бы я заметил их сразу, то предпочел бы другую комнату. Все, что хоть мало-мальски напоминало о моем замке, мгновенно вызывало душевную аллергию. Мне понадобиться еще долгое время, чтобы голова окончательно проветрилась от удручающих образов.

   Не снимая одежды, я растянулся на диване и безуспешно пытался уснуть. Со всех сторон лезли навязчивые мысли, одна дурнее другой. И это уж тем более не способствовало желанному успокоению. Мне постоянно казалось, что звери совсем рядом, притаились где-то на соседней улице и теперь только и ждут наступления темноты. Их голоса, точно злые духи, сидели в памяти, не переставая выкрикивать угрозы:

   «Господа, мы найдем его! Найдем!» — ревел медведь.

   «Он посмел поднять руку на Хозяев Мира!» — вторила ему рысь.

   Пожалуй, ни одно событие из всей моей жизни память не запечатлела так хорошо, как их тошнотворные голоса и их беснующиеся образы. Да еще клыки, с которых капает на меня собственная кровь… Перед глазами, не зависимо от того — открыты они или закрыты, постоянно маячили свиные рыла, голодные пасти медведей, ублюдочные морды плешивых котов. Я много раз пытался чисто физически стряхнуть с себя эти липкие наваждения, озлобленно мотая головой. Но они возвращались.  Потом я поднялся и остановил маятник часов, чтобы он не смел напоминать мне о времени, проведенном в сумасшедшем замке. И громко сказал себе:

   — Вздор!!

   Это Манчестер. Многолюдный город, где у власти стоит здравый смысл. «Не сходи окончательно с ума», — приказывал я себе. «Не опускайся до уровня идиота, ниже опускаться уже будет некуда». Надо постараться уснуть, и тогда все пройдет. Я закрыл глаза и принялся заново открывать таблицу умножения.

   В дверь раздался резкий, неприятный стук… Чуть не закричал, словно стучали по моим нервам.

   — Кто?!

   Появился камердинер здешнего хозяина, здоровенный деревенский парень с широким веснушчатым лицом и какими-то водорослями вместо волос.

   — Извините, мистер Айрлэнд, меня послали спросить:  может, вам что-нибудь нужно?

   — Спасибо, мне уже давно ничего не нужно.

   Кажется, его озадачил такой ответ, и он скрылся с недоуменно поднятыми бровями.

   Мне становилось все хуже. Душа металась в тесном теле, опаляемая жгучими помыслами. Тревога нарастала:  и тем больше, чем ближе чувствовалось пришествие вечера. «Надо было попросить у него хотя бы валерьянки», — мысль была разумная, как всегда запоздалая и в конечном итоге ничего не значащая. Наконец, уставший от бессмысленного продавливания дивана, я поднялся и вышел на улицу.

    Городская суета чем-то походила на заводную карусель. Прямо через дорогу находился трактир под названием «Жареный поросенок». Над дверями висела типичная для подобных забегаловок надпись:  «Господа проголодавшиеся! Только здесь вы насытитесь по-настоящему! Все остальное — мираж!» А на крыше красовалась вырезанная из дерева физиономия хорошо откормленной свиньи, которая подмигивала прохожим одним глазом, раскрыв при этом пасть. Правда, не поймешь:  то ли от аппетита, то ли от недоступной нам поросячьей радости.

   Я вздрогнул… и в тот момент понял, что болен всерьез. Любые, даже самые отдаленные ассоциации с тем, что творилось в Менлаувере, вызывали у меня шок. Это примерно то же, как однажды тонувший всю оставшуюся жизнь боится воды, что бы в ней не отражалось — хоть золотые башни с хрустальными куполами.

   Основа всякой суеты — движение — окружало меня со всех сторон. Спешили люди, спешили лошади и колесницы, спешили бездомные собаки. Даже дрейфующие в небе облака, и те куда-то торопились. Но никто не был в силах угнаться за бегом самого времени. Подумать только:  две маленькие стрелки, соревнующиеся наперегонки, вращали вокруг себя целую вселенную. Наверное, она так и будет вращаться, ни на секунду не остановится, пока не слетит с собственной оси и не свернет себе шею. И тем не менее…

   Тем не менее, я в этот момент завидовал всякой твари под небом за то, что она имеет способность просто радоваться жизни. Теперь немного лирики. Если жизнь вокруг — лишь затянувшийся спектакль с красочными декорациями, если я всего лишь скучный зритель этого спектакля, то надо полагать…  Когда-то опустится занавес. И кончится последний акт. И в глазах наступит тьма. А руки мои будут сложены в жесте вечных аплодисментов этому глобальному представлению…

   Солнце уже задевало собою крыши домов, оседая все ниже и ниже. Созданное из раскаленного железа, оно тянулось к намагниченному горизонту.

   Тревога… тревога… тревога…

   Но почему?

   Неужели… (мне даже стало смешно от столь нелепой картины) неужели звери прибегут сюда и, расталкивая толпу изумленных людей, станут гоняться за мной по городу? Что за дурь? Ведь всякому безумию есть где-то предел!

   Почему же тогда так тревожно в груди?

   Толпа людей! Вот мысль, за которую следовало бы зацепиться! Этой ночью мне необходимо находиться среди людей. Но как?.. Ночные клубы и притоны отпадали:  укрытие слишком ненадежное, да и не люблю я их. Ага, кажется, имеется идея… нужно было только решиться на одну отважную глупость. Минут пять я находился в сомнениях, колебаниях, неуверенности. Потом нажевал во рту слюны, демонстративно плюнул и твердым шагом направился по тротуару, увидев на его конце полицейского.

   Он стоял на одном месте, никуда не двигаясь, даже не особо усердно вращая головой:  вероятно, находился на посту.

   — Господин констебль!

   — К вашим услугам, сэр. — Почтительный кивок головы, военная выправка, мягкий учтивый тон чем-то напоминали моего дворецкого Голбинса, будь он неладен.

   Так, первый шаг сделан. Самое сложное теперь — шаг второй.

   — Господин констебль, тут такое дело… только постарайтесь понять меня правильно. Я вас очень прошу об одном одолжении, которое не составит для вас абсолютно никакого труда, даже наоборот — немного развлечет.

   — Пожалуйста, выражайтесь яснее, сэр.

   — Как бы это сказать… в общем, посадите меня на одну ночь в тюрьму. Только не в одиночную камеру!

   Он молчал и глядел. Глядел и молчал. Вероятно, люди впервые обращаются к нему с такими безмозглыми просьбами. Потом переспросил:

   — Что?

   — Всего на одну ночь, будьте любезны!

   — Вы от кого-то скрываетесь?

   — Да! Да!

   — Опишите приметы преступника, вы его знаете?

   Вот тут я дал промах. Горячая голова кипит чем угодно, только не соображением. Надо было экспромтом выдумать образ какого-нибудь маньяка, но я, поддавшись искренности, откровенно выпалил:

   — Звери! Они снова хотят меня растерзать!

   Он еще пытался говорить со мной как с нормальным человеком и недоумевающее переспросил:

   — Вы содержите диких зверей? Вы из цирка?

   — О, это долгая история, господин констебль! Я болен! Болен! Мне не надо было открывать дверь в старый чулан! Он проклят!

   Представляю теперь, как это выглядело со стороны. Полицейский наконец понял в чем дело и, пока еще сохраняя вежливый тон общения, произнес:

   — Извините, сэр, вам надо обратиться к доктору.

   — Ну, неужели для вас это трудно:  всего на одну ночь посадить меня за решетку?! Я могу заплатить, если надо!

   Будь на моем месте какой-нибудь бродяга, он бы, используя бульварную лексику, отослал его подальше, но видя по одежде, что я все-таки представитель буржуазии, терпеливо сказал:

   — Господин, идите своей дорогой.

   — Ну… хотите, я совершу какое-нибудь маленькое преступление?

   — Идите, вам говорят!

   И тут я, разозленный тупостью этих законопослушных марионеток, врезал ему пощечину.

   — Да вы псих, черт побери!

   Через минуту меня уже со скрюченными руками волочили к полицейскому департаменту.

   — Господа, прошу вас:  только не в одиночную камеру!

   Моим мольбам вняли. Я оказался в мрачной комнатушке с серыми обшарпанными стенами, деревянным не строганным полом и маленьким оконцем, которое служило не столько для освещения, сколько для напоминания заключенным о существовании внешней городской жизни. Нары стояли в два яруса, и шесть пар любопытных глаз уже изучающе уставились в мою сторону. Дверь за спиной с триумфальным скрипом захлопнулась, и охранник несколько раз щелкнул ключом. Совсем как в том анекдоте, где глупый кот попадает в мышеловку. Но только здесь, среди убожества полусуществования, мое сердце наконец почувствовало безопасность.

   Какой-то здоровяк в полинявшей рубашке вскочил с нар и радостно хлопнул в ладоши.

   — Ха! А оно ничего! — его тело было в переизбытке снащено плотными мышцами, которые при всяком движении перекатывались. — Я имею в виду пиджак.

   Он приблизился, разглядывая на мне одежду. Его широкое лицо отдавало краснотой, но главное — взгляд:  циничный, высокомерный, уничтожающий.

   — Да впрочем, то что носит пиджак, тоже ничего! — теперь он смотрел мне прямо в глаза. — Унтюлюгонт! Или мукадемик! — затем он обратился к кому-то на нарах:  — Эй, Чума, брысь сюда!

   Тот, кто был назван Чумой, черноволосый мужчина моих лет с густыми зарослями щетины, нехотя поднялся и тоже подошел, с любопытством, но совершенно беззлобно разглядывая мою персону.

   — Примерь-ка его пиджак, — приказал широколицый верзила, — на мне-то он явно не сойдется.

   Чума принялся бесцеремонно стягивать с меня костюм, кстати — довольно дорогостоящий, словно снимал его с какого-то манекена. При этом он постоянно лыбился, демонстрировал кривые зубы и по-гусиному гоготал:  «ги-ги-ги! ги-ги-ги!»

   — Брюки! Брюки тоже снимай! А ему отдай свои!

   Я оказался экипирован в вонючую робу, в положении самого последнего идиота из общества подобных мне идиотов. Но абсолютно ни о чем не жалел. Вы не поверите, все происходящее меня развлекало не меньше, чем их.

   — Кстати, как мы его назовем? — спросил здоровяк, не переставая изучать мое лицо. — Придумал! Назовем его  ОНО! Как думаешь, Чума, звучит?.. Оно, иди сюда! Оно, принеси стул! Оно, подай воды! По-моему, неплохо звучит. — Потом он впервые обратился ко мне:  — Оно, теперь у тебя есть имя, только не возгордись!

   Кто-то застенчиво хихикнул, его поддержали остальные. Здоровяк бросил в сторону нар ядовитый взгляд и заорал:

   — Эй, Червяк, сволочь такая, смеяться я еще никому не разрешал! Не видишь, к нам пожаловал великий гость!

   Все разом притихли.

   — Ну что, Оно, давай знакомиться. Меня зовут Джон, — он склонился над моим ухом. — Джо-о-о-он!! И никак иначе, понял?

   Я кивнул.

   — Кто посмеет назвать меня как-то по-другому, того голова окажется в собственной заднице и будет созерцать романтику темной ночи, только без звезд, без луны и без свежего воздуха, ясно?

   Я опять кивнул.

   — А вон тех пятерых, — Джон указал рукой на нары, — следует называть так:  Чума, Червяк, Глиста, Кишка и Вонючка. Все запомнил?

   Что ж, из одного маразма я окунулся в другой. Но странная вещь:  все эти унижения я переносил с такой легкостью, что готов был улыбнуться Джону и сказать:  «спасибо, друг, ты очень любезен» Главное я знал одно:  находясь здесь, среди морально помешанных, я был наконец избавлен от собственного помешательства. Только бы продержаться до утра…

   — А ты чего к нам пожаловал? Убил кого или изнасиловал?

   — Ударил полицейского.

   Джон отскочил  в угол камеры, изобразив на лице гримасу крайнего ужаса.

   — Разбойник! Слушайте, друзья, среди общества честных людей появился разбойник! Он поднял руку на полицейского!

   — Не могу в это поверить! — запричитал Кишка и закрыл лицо руками.

   — А знаешь ли ты, — продолжал здоровяк, — что разбойникам у нас не разрешается спать на нарах, а прямо на полу?

   Я вдруг подумал:  может, все-таки позвать охранника, объяснить ему кто я такой есть и попросить, чтобы меня перевели в другую камеру?.. Ладно, оставим это. Завтра в любом случае я уже буду на свободе. Перетерпеть только одну ночь! Без зверей. Доказать, что это вообще возможно. Звери в человеческом облике здесь не в счет. Так что пока все нормально…

   Заключенные, потеряв интерес к моей персоне, сели играть в карты. Весь существующий шум и почти все реплики принадлежали Джону. Остальные говорили только когда он к ним непосредственно обращался или тихо перешептывались между собой.

   — Оно, будешь с нами в карты?

   — Нет, спасибо.

   — А что, выиграл бы у Чумы свой пиджак. Стоит-то небось недешево.

   Через полчаса принесли ужин, сказать вернее — то, что называлось здесь ужином. Грубая алюминиевая посуда была так сильно помята, точно ее изготавливали из-под молотка. В ней плавала невнятного вида суспензия:  простой бульон с картошкой, в коем существование мяса было пока лишь гипотезой. По камере потянуло неприятно-кислым запахом. Мне показалось, что нам раздали обыкновенные помои. Вот тогда-то у меня проснулась чисто человеческая жалость к этим одичалым созданиям, но не на долго.

   — Строиться! — заорал Джон. — Мигом!

   Чума, Червяк, Глиста, Кишка и Вонючка (настоящих их имен я так и не узнал) мигом повскакивали с нар и выстроились в одну шеренгу, вытянув руки по швам. Ну надо же! И в королевских войсках не найдешь такую дисциплину! Я нехотя встал рядом и с любопытством принялся ожидать, что дальше.

   Ничего хорошего. Откуда-то извне пришел внезапный удар, я даже не сразу сообразил, что по лицу, казалось — одновременно по всему телу. В глазах вспыхнул разноцветный фейерверк какого-то давно прошедшего праздника, пол под ногами покачнулся. Но уже очень скоро я пришел в норму и с ноющей болью в обеих челюстях созерцал разгневанную физиономию Джона. Огромный мясистый кулак плавал неподалеку от моего носа.

   — Оно! Запомни раз и навсегда:  когда я даю команду «строиться», необходимо за долю секунды спрыгнуть с насиженного гнезда и изобразить прямую линию, а не передвигать ляжками, как корова когда ее трахнули. Ясно?

   Объяснившись со мной, он подошел к тарелкам и, выбрав из них самую содержательную, пододвинул ее к краю стола где сидел. С остальных тарелок он позабирал все мясо, а также сгреб к себе весь принесенный хлеб. И неторопливо, казалось даже — со смаком принялся хлебать эту гадость. Затем посмотрел в нашу сторону и снисходительно произнес:

   — Можете тоже садиться.

   Остальные набросились на похлебку, крича и вырывая друг у друга порции, словно их вообще ничем не кормили уже несколько дней. Это было самое дно человеческого бытия, где люди деградируют до облика приматов. Настоящее стадо. Даже первобытной общиной и то не назовешь.

   — Оно, а ты что, блюдешь строгий пост?

   — Спасибо, я не голоден.

   — Наверное, ждешь пока официант принесет тебе кусок пудинга и бутылку рома?.. Жди, Оно, терпеливо жди! К поминкам, может, и принесет.

   Раздалось несколько смешков. Тот, кто носил кличку Вонючки, толстенький мужичок низкого роста с явно выраженным косоглазием, ел так, будто ест последний раз в жизни. Вцепился намертво в свою порцию и спешно запихивал в себя переполненные ложки этого пойла. С носа у него бежали сопли прямо в тарелку с пойлом, а потом все это месиво — в рот. Еще и чавкал от удовольствия. Меня чуть не вывернуло наизнанку.

   «Только до завтрашнего утра!» — твердил я себе, разглядывая пустоту серых стен.

   После ужина, вылизав языком миски, вся компания опять увлеклась картежной игрой. А так как у заключенных кроме потрепанной вонючей одежды ничего не было, то играли на щелчки по носу. Тому, кто проигрывал, Джон с очумелой радостью щелкал по раскрасневшему носу, позволяя другим при этом весело смеяться. Если вдруг проигрывал Джон, то он шлепал по носу самого себя, приговаривая:  «Ах я гад! Ах я позорник!» Остальных это развлекало, не скрою — меня тоже. На дверях камеры я бы повесил вывеску:  «Театр профессиональных идиотов». Порою я даже забывал, какого черта вообще здесь нахожусь. И лишь наступление вечера колыхнуло в душе что-то томительное и тревожное.

   За маленьким тюремным оконцем свет начал постепенно меркнуть, наливаясь сначала голубизной, затем темно-синими тонами. Картежники зажгли невесть откуда взявшуюся восковую свечу и продолжали свое неистовство с криками, матами, грубым смехом и этими глупыми щелчками по носу. Чума несколько раз проигрывал мой костюм и несколько раз отвоевывал его назад.

   — Вечер… — задумчиво произнес я. Вернее, произнесли мои губы, как-то отрешенно, сами собой.

   — Все замолчали! — рявкнул Джон. — Оно произнесло слово «вечер». Что бы это значило? Разрешаю каждому высказать свое мнение.

   — Может, Оно уже захотело спать? — предположил Червяк и тупо уставился в мою сторону.

   — Разве вы не слышали:  Оно блюдет строгий пост — ни ест, ни спит пока не помрет. Еще какие мнения?

   — А может, Оно не в своем уме и сказало слово «вечер» в бреду? Зачем же нам это обсуждать? — пытался острить Чума.

   — Нет, нет! Здесь должен быть заложен какой-то смысл! — не унимался Джон.

   — А давайте, у Оно самого спросим, что он имел в виду! — и все с любопытством поглядели на меня. Даже у косоглазого Вонючки глаза слегка выровнялись.

   Ну, дурдом! Я еще и еще раз утешал себя мыслью, что нахожусь здесь только до утра. Потом вдруг подумал:  что, если этих всех людей сейчас хорошо накормить, отпустить на свободу, дать денег, работу, прилично одеть, да еще познакомить с хорошими девушками — смогут ли они опять вернуть себе человеческий облик? Да и был ли он у них когда-нибудь?

   — Отвечай, собака, когда к тебе обращаются! — резкий голос Джона оторвал меня от благочестивых размышлений.

   — За вечером наступит ночь, — искренне признался я.

   Джон от изумления даже подпрыгнул со скамьи и вытянул указательный палец вверх.

   — Вслушайтесь! Вслушайтесь, какая глубокая мысль:  за вечером наступит ночь!  Оно — Философ!

   Раздался дружный хохот, а тот продолжал:

   — Давайте не будем его вообще кормить! Если Оно поголодает еще несколько дней, представьте, какие ценные мысли он станет изрекать! Мы все станем философами!

   Моя душа продолжала хранить спокойствие:  ни обиды, ни злости, ни обычного для таких случаев желания когда-нибудь отомстить. Я просто не признавал в них людей:  какая-то не доделанная Богом раса. Пусть копошатся в своем навозе, если им это нравится. Пусть изображают из себя царей и рабов. У них, кстати, это неплохо получается.

   Прошло какое-то время. На улице уже дремала ночь, развалившись своим черным брюхом по кварталам и улицам Манчестера. Маленькое квадратное оконце, изрезанное металлическими прутьями, казалось простой дырой, в которой тлело несколько искорок звезд. Я все-таки не смог полностью избавиться от внутренней тревоги, хотя находился, вероятно, в самом надежном убежище из всех существующих. И тревога эта возникала не по причине какой-то реальной опасности, а скорее являлась отголоском, реминисценцией минувших ночных кошмаров. Все было где-то далеко-далеко:  Менлаувер, портреты зверей, мои чудаковатые слуги и… к сожалению, мисс Элена. Последнее время я все реже о ней вспоминаю. Тьма, воссевшая на трон в моей душе, пыталась всячески загасить еще тлеющий огонек человеческой любви. Пожалуй, если у меня еще хватало терпения жить, то только благодаря этому огоньку.

   Я подошел к тюремному оконцу и попытался хоть отчасти заглянуть во внешний мир, но там уже ничего нельзя было разобрать, кроме далеких и ко всему безразличных звезд. Окно находилось довольно высоко, и мне удалось разглядеть лишь маленький осколок неба. Из какой-то недосягаемой глубины, точно со дна океана, пронзив толщу воды, до моего слуха донесся едва различимый бой башенных часов. И вдруг — абсолютная тишина…

   Может, я неправильно выразился:  тишина была не только на улице, а вообще — вокруг. Такое чувство возникает, если у человека заложило в ушах. Заключенные вдруг резко замолкли:  ни ругани, ни матов, ни какого то ни было шума. Странно…

   Я медленно повернул голову…

   Вот это был удар!!

   Мощнейший психологический нокаут!

   Я закричал. И мой одичалый крик до самой хрипоты пытался развеять пришедшее наваждение. Руки вцепились в пустоту воздуха. Я не хотел, всеми усилиями рассудка не хотел верить в происходящее:  кроме меня в камере больше не находилось ни одного живого человека. На скамейках за игральным столом сидели уже знакомые мне гипсовые скульптуры — без жизни, без движения. Пламя еще тлеющей свечи скупо озаряло их белые, словно измазанные мелом, лица. Более мертвые, чем лица покойников. Джон замер с полуоткрытым ртом, так и не завершив какую-то фразу. Чума мертвой хваткой держал огромное количество карт похожих на веер. Его стеклянный взор, лишенный зрачков, случайно был направлен в мою сторону. Глиста, вероятно, хотел почесать себе затылок, но рука окаменела, едва он успел занести ее над головой. И теперь он чем-то напоминал больного эпилепсией, скрюченного очередным приступом. Время остановилось, и внезапный паралич разбил все вещи и личности.

   Театр закончился. Куклы сломаны.

   Еще на что-то надеясь, я подбежал и принялся их тормошить:  тела были твердые, словно вмиг замерзшие до абсолютного нуля. Единственной нетронутой осталась одежда — эти мерзкие лохмотья, так неуклюже сидящие на скульптурах. Кишка (черт, ну и прозвище!) вдруг потерял равновесие и грохнулся на пол. Не разбился на части, не очнулся — продолжал лежать в той же позе с поджатыми под себя ногами и вытянутой вперед левой рукой, указывающей в сторону бессмысленной пустоты. Ни у кого на лице я так и не смог различить ни единой кровинки, будто они никогда и не были людьми.

   Манчестер… город, где правит здравый смысл… я медленно, но верно сходил с ума…

   Подойдя к двери, я со всей силы, на которую только был способен, принялся колотить по ней, крича:

   — Охрана! Ох-ра-на!!

   Но тут же осекся… надо замолчать и притаиться.

 

                    *                    *                    *

 

   …стояла на редкость темная ночь. Луна умерла. Звезды кто-то стер с неба, оставив лишь некоторые из них на память людям. Ночные огни города горели тускло, излучая сонливый свет. Городские здания ночью выглядели громоздкими привидениями со множеством темных глаз-окон. Все спали. Все были мертвы. Между сном и смертью никто не чувствовал разницы. По бесконечно-длинному и бесконечно-запутанному лабиринту улиц то там, то здесь встречались неподвижные скульптуры людей. Изящные, надо заметить, скульптуры. Они уже никуда не спешили, ни о чем не думали, не испытывали ни радостей, ни огорчений, и вообще — никем не были.

   Кое-где по улицам слепо бродили конные экипажи — направлялись куда глаза глядят. Ими уже никто не управлял:  застывшие кучера и люди в каретах, похожие на те же статуи, больше не производили ни единого движения. На некоторых домах горели фонари. И, если бы не они, земля выглядела бы такой же черной как небо.

   Впереди всех бежала рысь в своем знаменитом английском смокинге, ее цилиндр слегка покачивался, но как и прежде, умудрялся не слетать с головы. Легкой трусцой на всех четырех лапах ее почти догонял медведь. Яркое, перенасыщенное цветами почти королевское платье даже в ночи выглядело великолепно. Когда медведь пробегал мимо очередного фонаря, линзы его очков начинали блестеть. Неподалеку от него вертелся волк, передние лапы которого постоянно путались в собственном галстуке. Свинья и бегемот, как более неуклюжие и менее подвижные создания, тащились где-то позади, обгоняя лишь плешивого кота. Кот, прижав хвост к земле, замыкал шествие и постоянно мурлыкал себе под нос:  «Печень моя! Моя!»

   — Господа! Этот глупец опять захотел спрятаться от Хозяев Мира! Он заставляет нас мотаться чуть ли не по всей Англии! Скажите, господа, можно ли его после этого назвать интеллигентным воспитанным человеком? — Рысь повернула голову и задала этот вопрос всем остальным.

   — Ни в коем случае! — отозвался волк, его голос был перемешан со специфическими чисто-волчьими завываниями, отчего казалось, будто он скулит от какой-то обиды. — Вот вам мое мнение:  это крайне невоспитанный человек! Крайне!

   — Вообще, все эти Гости ведут себя странно! Ведь им, а ни кому другому, выпала честь стать жертвой для Хозяев Мира, — произнесла свинья с искренним изумлением. — Зачем, спрашивается, они вообще к нам пожаловали, если так усердно пытаются убегать?

   Кот продолжал что-то невнятно мурлыкать, кроме того, его слова были совершенно неразличимы из-за топота множества лап. Вся компания обходила стороной застывшие статуэтки людей, совершенно не обращая на них внимания, и направлялась по вымершим улицам Манчестера к центральным кварталам.

   — Господа, стойте! — взвыл волк. — Я чую его следы… ясно чую следы! За мной! Он очень-очень близко. Кажется, неглубоко под землей.

 

                    *                    *                    *

 

   Я чувствовал Отчаяние и Безысходность — как две медленно двигающиеся навстречу огромные стены, как две клешни огромного монстра, между которыми ты беспомощно мечешься. И никакой надежды. В плоть вместо души опять вселился ужас. Внутри все горит, в глазах все меркнет. Находясь уже за гранью безумия, я бегал по тюремной камере, переворачивал нары, пинал эти никчемные человекообразные скульптуры и кричал только одно:

   — Нет!! Я не хочу умирать этой паршивой смертью! Боги! Сделайте что-нибудь!

   Боги были явно заняты чем-то другим или задремали в своем скучном раю. Я чувствовал, что оставлен всеми, оставлен даже собственным рассудком, который был бессилен придумать хоть что-то для моего спасения. Отчаяние и безысходность! Это кошмар из кошмаров!

   С некоторой надеждой я посматривал на железную дверь камеры. Какова ее толщина? На сколько замков заперта? Может, все-таки выдержит. А если…

   Если мне все же удастся продержаться здесь до утра? То потом все эти сатанинские чары развеются? Станут ли люди опять людьми? Убегут ли звери в свои портреты?.. Или нет? Увы, до утра продержаться еще ни разу не удавалось, поэтому вопрос остался без ответа.

   Вот уже из коридора доносится тяжелое дыхание и топот громоздких лап… Они здесь! Уже здесь!!

   Я протяжно стонал, и этот стон чуть ли не выворачивал наизнанку внутренности. В таких случаях людям ничего другого не остается, как расслабиться и отдаться рефлексам отчаяния:  выть, кричать, проклинать все на свете. Серые стены подземной тюрьмы стали казаться стенами склепа. Черная фата мрака свисала со всех сторон, а пламя свечи, поставленной за упокой моей души, еще подергивалось, пожирая остатки воска.

   Удар!!

   Дверь дрогнула, но смолчала. С потолка посыпался сухой дождь штукатурки. Чем, интересно, они умудряются так долбить?

   Последовали еще два удара… Первые трещины на стенах, первые скрипы шарниров.

   — Господа! Он здесь! Здесь! — ревел медведь. — Глупый! Если надо, мы произведем Крушение Мира, но его все равно достанем!

   Пока еще не совсем померкшим рассудком я попытался вникнуть в смысл последних слов, но поздно. Камера, еще недавно казавшаяся мне чуть ли не самым надежным убежищем во всей Англии, уже шаталась из стороны в сторону, словно Манчестер охватило мощное землетрясение. Я уже не воспринимал ничего, кроме оглушающего грохота да непрекращающихся резких толчков. На железной двери появилась огромная вмятина. Звери ревели, предвкушая близкий триумф собственного бешенства. За тюремным окошком сотрясалось небо, еще немного и звезды попадают вниз, а сама земля провалится в одну из существующих бездн. Тогда-то и наступит настоящий конец света. Это было бы великолепно, но увы…

   Издав возглас искореженного металла, дверь соскочила с петель и грохнулась на пол. В полумраке, похожем на полусон, едва озаряемая еле тлеющей свечой, показалась морда рыси. Она первая вошла в мою камеру, посмотрела на меня, понюхала затхлый воздух и облизнула свой нос. Остальные звери пока еще находились снаружи.

   — Съешьте меня побыстрей… пожалуйста… не тяните, — я услышал собственный шепот, невнятный лепет испуганных губ, и лишь потом осознал его смысл.

   Тьма вздрогнула, и представление началось. Зрителей не было, присутствовали только актеры, которые так вжились в собственные роли, что уже верили в правдивость своей игры. Мы каждую ночь репетировали одну и ту же сцену, но режиссер что-то все махал руками и заставлял нас проигрывать ее заново и заново. Может, у нас плохо получалось? Может, я недостаточно искренне кричал от боли, а они недостаточно смачно меня съедали? Что ж, давайте попробуем еще. Вдруг на этот раз получится как надо?

   Потом была кровь. Много крови. Были вопли. Была агония и страшная боль. Мое тело опять рвали на части, и казалось, если этого не произойдет, то следующее утро вообще никогда не наступит.

   И наконец — пришла тишина, именуемая смертью.

 

                    *                    *                    *

 

   И я снова в спальне, в своем родном Менлаувере, в той самой кровати, мокрый от пота с ног до головы, точно облитый чем-то сверху. Тело трясло как при лихорадке, чувствовался болезненный холод. Что за проклятье?! Почему я не могу умереть по-настоящему, раз и навсегда?!

   Прошло десять томительных минут, прежде чем я, телом находясь уже здесь, а душою — еще в своем кошмаре, смог наконец совместить тело и душу воедино и более-менее прийти в норму.

   — Вздор! Весь мир, вся жизнь — вздор! Боги! Если вы есть, заберите меня отсюда! — не поймешь, то ли я молился, то ли нес бессмысленный лепет, а скорее, совмещал то и другое.

   Опять этот холод. Что-то сильно знобило. Я надел на себя теплый халат, поднялся, потрогал обогревательные трубы — вроде горячие. Затем приблизился к окну и пустыми глазами смотрел на самую безобидную суету:  из сада доносилось пестрое переголосье птиц, где-то стучал дятел, во дворе как ни в чем не бывало сновали мои слуги.

   Может, все-таки длинный, невероятно затянувшийся кошмарный сон? Летаргический сон?

   Я с сомнением глянул на солнце — вроде, самое настоящее солнце, критически оценил краски облаков — тоже настоящие… Потом принялся ощупывать многие предметы, как философ-сенсуалист, познающий мир чувственным путем. И вдруг поймал себя на мысли, что уже начинаю терять ощущение реальности, как голодный, который долго не ест и забывает вкус настоящей пищи.

   Второй вариант:  может помешательство? Белая горячка?

   А причины?.. Ну не дверь же в этот старый вонючий чулан!

   Колдовство?

   Хорошо, пусть так. Я нарушил заклятие и терплю заслуженное наказание. Но кто мне объяснит:  что творится со всем миром?!

   Солнечные зайчики лениво ползали по стенам, выгибаясь, вытягиваясь в причудливые изломанные фигуры. Погода была на редкость ясная, небо очищено от скверны серых туч. За окном — лазурная синева. И все, казалось бы, хорошо, и все, казалось бы, замечательно…

   Я уже спускался по лестнице вниз, голова кружилась. Мутный невнятный взор создавал впечатление, что стены замка подернуты легкой дымкой вибрирующего воздуха, как бы подогретого. Появилась миссис Хофрайт, озабоченно глядя мне в глаза. Мы поняли друг друга без слов. Она, опасаясь меня раздражать, не задала никакого вопроса, только тихо произнесла:

   — Доброе утро, мистер Айрлэнд.

   — Спасибо. Пожалуйста, принесите мне немного валерьянки.

   — Успокойтесь, мистер Айрлэнд, все это пройдет, обязательно пройдет.

   Она спешно удалилась и вернулась с пахучим пузырьком знакомой всем неврастеникам жидкости. Приняв немного, я действительно почувствовал облегчение. Тело размякло, острота шока притупилась, стены уже не мерцали, и видимость обрела былую отчетливость.

   — Спасибо, миссис Хофрайт.

   — Вы все-таки решили вернуться к нам?

      Я не ответил, я вообще не хотел ни с кем разговаривать. Мне уже мерещилась либо петля, либо пистолет, приставленный к виску. Еще несколько таких ночей, и я не вынесу.

   — Миссис Хофрайт, извините, но мне… — последовала пауза.

   — Что? Что-нибудь еще? Говорите смелее, я сделаю все, что в моих силах! Мистер Айрлэнд, мы все так переживаем за вас!

   Напрасно она произносила эти слова, так как я уже ничего не слушал и не слышал… замер с полуоткрытым ртом. Замер, потому что вдруг, в одно мгновение, вспомнил тот дурацкий стишок, который мне вчера рассказала Лули! Вспомнил, и внутри у меня все ошпарило кипятком.

   «Внизу города тюрьма,

     Скоро-скоро будет тьма,

     Шесть лгунов хлебают с миски,

     А седьмой увидит киску!»

   Это не дурацкий стишок! Это пророчество! Она знала… еще вчера знала, что со мной должно произойти! Ну конечно:  здесь и город, и тюрьма! И «шесть лгунов», хлебающих свое пойло. Именно! Вместе с Джоном заключенных было шестеро! А седьмой, то есть я, должен увидеть какую-то киску… А я хорошо помню, что первой в мою камеру вошла именно рысь!

   Она все знала заранее!

   Я стал медленно оседать по стене.

   — Мистер Айрлэнд, что с вами? Вам плохо?

   Меня снова начало трясти. Либо я сейчас своими руками задушу эту мерзкую девчонку, либо она расскажет мне, что здесь творится! Лули! Неужели она всему причина?!

   — Миссис Хофрайт! Срочно позовите сюда вашу внучку!

   — Кого позвать?

   — Лули! О, Господи! Не претворяйтесь, что не слышите.

   Она почему-то не тронулась с места, ее ответ меня даже слегка развеселил:

   — Извините, какую Лули?

   Наши взоры столкнулись между собой, словно были материальны и сделаны из чего-то твердого. Я даже почувствовал легкий удар по глазницам.

   — Повторяю последний раз:  маленькую помешанную девочку с рыжими косичками, комната которой на первом этаже! Ту самую, что целыми днями играет в свои дурацкие куклы!

   Было видно, что экономка сильно расстроилась и готова была вот-вот заплакать.

   — Мистер Айрлэнд, это пройдет… пройдет…

   — Вы слышали, что я вам приказал?! — мои кулаки сжались, а ногти глубоко впились в кожу.

   — Простите, мистер Айрлэнд, но в нашем замке никогда не было девочки по имени Лули. И... внучки у меня тоже никогда не было. Только два внука, но оба сейчас далеко.

   Вот тут я по-настоящему начал закипать. От внешней наглости и от внутреннего негодования. После всего пережитого слышать такую чушь… Пришло то безумное мгновение, в течение которого я уже не сомневался:  надо мной просто издеваются.

   — Вы смеетесь надо мной, миссис Хофрайт? Вы все! Все против меня! Я уже давно подозревал, что в этом замке звери и люди заодно! Будь трижды проклято это место! Я прикажу его сровнять с землей!

   — Но… мистер Айрлэнд… послушайте…

   — Знаю, миссис Хофрайт, что в ваших глазах я выгляжу человеком психически не совсем нормальным, но это еще не дает вам право издеваться надо мной!

   — Боже мой! Что вы говорите!

   — Да, я действительно чем-то болен. И вы, вместо того, чтобы мне помочь, ждете когда я окончательно свихнусь?! Но учтите:  замок вам в наследство все равно не достанется! У меня есть брат! А ваши имена даже не будут упомянуты в завещании!.. Бойтесь, миссис Хофрайт, если вы доведете меня до белого каления! Я не ручаюсь за свои действия!

   Потом я схватил свою экономку за руку и насильно потащил вниз по лестнице. Она лишь жалобно всхлипывала.

   — Сейчас я вам покажу ее комнату, а затем уволю ко всем чертям!

   Когда мы спустились на первый этаж, я резко направился к детской, также резко открыл дверь и уже хотел воскликнуть:  «Вот, миссис Хофрайт, познакомьтесь с вашей внучкой!» Но остолбенел и не проронил ни слова.

   Это была не комната Лули.

   Ни маленькой кровати, ни книжных полок, никаких кукол. И, как следствие, никакой маленькой рыжеволосой девочки.

   В пестром будуаре стоял сервант с чайными наборами, маленький столик и два огромнейших кресла.

   Сначала я подумал, что просто ошибся дверью. Стал открывать все двери подряд — справа и слева. Хлопал ими. Злился. Готов был уже зарычать не хуже зверей.

   Но детской комнаты вообще нигде не было. Словно испарилась. Или… ее на самом деле не было?

   На шум явился дворецкий.

   — Сэр, прошу вас, выслушайте меня.

   — Я всегда вас внимательно слушаю, Голбинс.

   — Вы разговаривали так громко, что я невольно… в курсе проблемы. Миссис Хофрайт говорит правду:  в нашем замке нет и никогда не было девочки по имени Лули. Может, вы спутали ее с другой девочкой? Или она живет в деревне… Не верите нам, спросите у других.

   — Она постоянно играла в куклы! Здесь! Именно здесь! Знала о будущих королях и мировых войнах! Знала, черт ее раздери, что случится со мной этой ночью!

   — Давайте все-таки я пошлю за доктором, мистер Айрлэнд! — начала причитать экономка. — Мы наймем вам самого лучшего невропатолога в Англии!

   Но я решил последовать совету дворецкого:  стал опрашивать других слуг, трясти из них душу, грозить. Все смотрели на меня зачумленными глазами  и твердили лишь одно:

   — Не было здесь никакой Лули.

   — Мы и не знаем, кто это такая.

   — Внучка миссис Хофрайт? Странно, она никогда о ней не говорила.

   И тут во мне произошла резкая перемена чувств. Внутри все перевернулось вверх дном:  отчаяние, растерянность, озлобленность на целый мир сменились жгучей жалостью к самому себе. А то, что случилось в дальнейшем, не ожидал никто, и в первую очередь, я сам. Я подошел к дворецкому и миссис Хофрайт, упал перед ними на колени и со слезами на глазах принялся умолять:

   — Скажите! Скажите, что со мной происходит? Вы ведь должны знать! Прошу вас, скажите!

   Они недоуменно переглянулись между собой, затем схватили меня за руки и взялись поднимать.

   — Встаньте, сэр. Вам не положено стоять на коленях перед кем бы то ни было, кроме, разве что, Господа Бога.

   Вечносерьезный Голбинс попытался ободрить меня своей механической улыбкой, а миссис Хофрайт добавила:

   — Вам бы надо почаще ходить на прогулку в лес. А я, мистер Айрлэнд, буду за вас молиться каждый день. И знайте одно:  мы все вас сильно любим и переживаем за ваше здоровье. Мы всегда рядом, только позовите.

   Не помню, каким образом, но я вдруг обнаружил себя гуляющим по нашему фруктовому саду. Сказать вернее — меня гуляли. Миссис Хофрайт поддерживала меня с одной стороны, Голбинс — с другой. Если дворецкий, следуя своему амплуа, в основном молчал, то экономка, как неиссякаемый родник красноречия, использовала все имеющиеся у нее в наличии лекарственные слова, чтобы вселить в меня надежду на лучшее.

   Лучшее, Лучшее… Среди серости и убогости того, что мы называем Обыденным, ты где-то затеряно и тебя нигде не найти. О тебе много говорят, о тебе слагают оды и легенды. Тебя называют светлым и прекрасным. Но увы, тебя надо постоянно ждать, ждать, ждать… Ты столь же прекрасно, сколь и далеко от нас. И яркие эвфуизмы в твою честь, к сожалению, не делают тебя ближе. Лучшее…

   Мысли о возвышенном недолго продержались в моей голове. В мире есть три неустойчивые вещи:  миражи, утренние туманы и человеческие помыслы. Все появляются только для того, чтобы тут же развеяться и исчезнуть.

   — Звери… — беспомощно прошептал я. — Они только и ждут, когда пробьет полночь, чтобы вновь сойти со своих портретов… От них никуда не спрятаться! Никуда!

   Ад, что находится под землей, зашевелился, вспыхнул, изверг из себя огромные языки палящего пламени и обжег край моей души.

   — Вы находитесь под действием колдовства барона Маклина, — слабый голосок миссис Хофрайт просочился сквозь плотные слои туманов, окутывающих мою голову, и проник в сознание.

   — И что же теперь делать? Что? Позвать священника?

   Она испытывающе поглядела мне в глаза, потому как знала мое религиозное невежество и попыталась понять, говорю ли я всерьез. Затем внушительно произнесла:

   — Это самая ценная мысль, мистер Айрлэнд.

   Примерно через час я уже находился под куполом небольшого сельского костела, рассматривая мозаику на стенах и шедевры иконописи. Это был единственный католический приход во всей округе. О протестантских церквах миссис Хофрайт и слышать не хотела: «Не вздумайте ходить к еретикам, еще хуже станет!» Чтобы утвердить меня в этой мысли, она прочла на память какие-то постановления канувших в лету вселенских соборов. Позолоченные иконы со строгим взором христианских подвижников напоминали огрубевшему человеческому сознанию, что где-то там, далеко-далеко, где живут все людские мечты, есть мир совершенно непохожий на наш. А главное — недосягаемый и логически совершенно неопровержимый. И раз уж мы не способны узреть его наяву, нам дана возможность глянуть хотя бы на его отдаленные подобия. То есть, на иконы. Незатейливая религиозная экзегетика. Впрочем, интереса к нарисованным христианским святыням я испытывал ровно столько, сколько и они ко мне.

   Священник, облаченный в длинную черную сутану, внимательно выслушал мою исповедь, понимающе кивнул, как утонченный знаток подобного рода вещей, затем заставил меня встать на колени и, возложив на мою голову руки, долго бубнил какие-то молитвы. Или знал их наизусть, или выдумывал на ходу. Потом он открыл Евангелие и произнес внушительную проповедь, в смысл которой я даже не пытался вникать, но миссис Хофрайт, постоянно находящаяся рядом, все время вытирала слезы.

   А ведь действительно на душе немного полегчало! Зря… ох, каюсь, зря я раньше так пренебрежительно относился к религии. Сама по себе вера в Бога есть нечто эфемерное, как и все мифы о загробном мире. Но не в них дело. УТЕШЕНИЕ  — вот что здесь реально! Если на рынке люди торгуют вещами, то здесь продаются чувства — самый надежный товар, спрос на который не падает ни в какие века. Религия в нашей жизни примерно то же, что в математике мнимая единица:  по сути ее нет, но и без нее невозможны многие конкретные вычисления.

   Я продолжал стоять на коленях в исповедальне и, ощутив в своем теле целебный покой, больше ни о чем не думал. Мне вдруг показалось, что я стою на тихом островке, расположенном прямо посреди бушующего океана зла и невежества. И только здесь, под сводчатым куполом искусственных небес, в немом обществе древних библейских персонажей, за стенами, пропитанные молитвами, чувствовалась наконец столь желанная безопасность.

   Я попросил священника, не разрешит ли он мне сегодня на ночь остаться в стенах этого храма, якобы для того, чтобы предаться более усердной молитве. И тот любезно согласился.

   Тогда я, помнится, поклялся себе, что если с этого момента мои кошмары прекратятся, поверю в существование Бога и всю оставшуюся жизнь буду его верным проповедником.

 

          Глава   седьмая

 

   Один известный математик (не уверен, что точно помню его имя) часто задавал себе вопрос:  «почему существует нечто, а не ничто?» Замечено, что у всех философов есть одна привычка:  задать вопрос и на все оставшиеся века оставить его без ответа. Я однажды подумал:  а чем в принципе это загадочное «нечто» отличается от пустого и понятного «ничто»? Какая кому разница:  существует мир или его нет? Является он чьей-то богатой иллюзией или материален? Да и что такое материя и иллюзия? Давайте поменяем их местами, переименуем одно другим — что изменится?

   Мир существует — и все. Точка! Принимай его таким, каков он есть, без лишних разглагольствований, без запутанных силлогизмов, без мутящих воду религиозных догматов. Не задавайся вопросом:  откуда? Спроси себя:  зачем?

   Действительно —  ЗАЧЕМ?

   За восходом солнца следует закат, за рождением — смерть, за любовью — ненависть, за наслаждениями — болезни и страдания. Так какой же во всем смысл?

   Вы, наверное, читая эти строки, сейчас думаете, что я уже опустился до первого признака откровенного умопомешательства — философствования, и пишу весь этот вздор только потому, что ни к чему другому уже не способен.

   Совершенно верно.

   Этой ночью звери растерзали меня прямо в церкви. Крики, вопли, воззвания к Богу, проклятия в адрес дьявола — все тщетно. Моя кровь брызгала на стены, марая одеяния святых. Но те были немы и абсолютно безучастны.

 

                    *                    *                    *

 

   Когда я вновь очутился в своей спальне, проснувшись от сна ли, от бреда ли, то ли от очередного мозгопомрачения, весь мокрый от пота, то взревел на весь замок. Вопль слепого бешенства лишь со слабой примесью чего-то человеческого вырвался у меня из груди. Я скинул одеяло, вскочил, перевернул пинком кровать и закричал:

   — Мне это уже надоело!! Надоело!!

   Взор не хотел верить, ум не хотел смириться с тем, что я нахожусь ни где иначе, как в распроклятом Менлаувере — пристанище осязаемых кошмаров. Через минуту я уже несся вниз по спиральной лестнице — прочь от места пораженных бешенством мистификаций. Бежать… бежать… бежать… Куда угодно!

   Навстречу поднималась миссис Хофрайт с подносом в руках, на котором дымились две чашки утреннего кофе. Наверное, для себя и для дворецкого.

   — Хотите кофе, мистер Айрлэнд? — ее голос источал тот самый сладкий яд, о котором много пишут прозаики. В ее глазах сверкнул неестественный огонек, как у большой напудренной куклы с маленькими зеркальцами вместо зрачков.

   Один лишь ее вид вызвал у меня бешенство. Что есть дури я стукнул кулаком по подносу и видел, как она с криком отскочила в сторону, облитая, а возможно — ошпаренная кофе.

   — Что с вами, мистер…

   — Пошли вы ко всем чертям!!

   Я был взведен до степени настоящего неистовства — грань, за которой помрачаются не только ум и чувства, но и само человеческое естество. Помню, забежал в мастерскую Грума, схватил кувалду и принялся крушить все подряд:  бились окна, летели щепки от дорогой мебели, рассыпались на тысячи осколков настенные зеркала. И в каждом из этих осколков отражалась частица ненавидимого мною мира. Устроив вакханалию в одном зале, я переходил к другому, в экстазе ярости ударяя кувалдой по всему что попадалось под руку. С мелодичным звуком превратилось в груду хлама итальянское фортепиано.

   — Проклятый замок!! Проклятый Маклин!! Проклятые звери!!

   Мои слуги, все без исключения, поразбежались по своим щелям, опасаясь подвернуться под горячую руку. И правильно сделали. Я находился в таком состоянии, что без заминки размозжил бы череп любому встречному. Глухие всесотрясающие удары падали на пол, на стены, на хрупкую мебель. Сыпалась штукатурка, ломался паркет. Стулья, диваны, столы и тумбочки издавали беспомощный хруст и превращались в уродливые подобия самих себя. Хотелось превратить в искореженную груду весь Менлаувер, хотелось излить свой гнев так, чтобы это запомнилось на долгие века, а от замка оставить лишь его нарисованный в воздухе гротеск.

   Но, быстро утомившись от махания огромным набалдашником, тяжело дыша, я начал постепенно остывать. Потом зашел в гостиную, глянул на портреты… И снова вспышка ярости! Сначала об каждую звериную морду я вытер ноги:  специально вышел на улицу, испачкал свои ботинки в грязи, потом вернулся и медленно-медленно, тщательно-тщательно принялся вытирать об них подошвы. Затем были переломаны все позолоченные рамки, а полотна разорваны в клочья и брошены в огонь. Как и в прошлый раз.

   Лишь когда я вышел в сад и очутился в обществе спокойных деревьев, их спокойствие начало передаваться и мне. Кровь приостыла, шум в голове стих, дыхание восстановилось. На трезвую голову я начал потихоньку размышлять:  сколько же раз, по замыслу этого дьяволенка Маклина, я должен умереть? Десять? Сто? Может, еще больше? Неужели только за то, что человек открыл старую скрипучую дверь его ждет такая расплата? Какое чудовище способно это придумать?

   Я приказал себе успокоиться и хотя бы попытаться мыслить трезво. Должен быть какой-то выход! Должен! «Думай, Майкл, думай! Ты в школе любил поломать голову над математическими задачками, и у тебя это получалось. Сейчас перед тобой задачу поставила сама жизнь — повышенной сложности, ты их очень любил. Так что думай!»

   Мне снова вспомнились предупреждающие слова графа Каллистро о том, что все, кто побывал в этом чулане — графы, бароны или их слуги — все без исключения, не зависимо от ранга и цвета крови, кончали суицидом. Во всяком случае, так гласит легенда. Легенда с несчастливым концом, в которой так и не нашлось отважного рыцаря, сумевшего победить силы мерзости и зла.

   Необходимо еще раз подумать! Нет лабиринта, из которого не существовало бы выхода. Главное — не поддаваться под власть панических чувств, а усердней работать головой! Думать! Вот Бог как-то сидел, думал-думал и в итоге выдумал целый мир.

   Итак, с чего все началось?

   Я перелистнул несколько страниц памяти и остановился на историческом дне покупки Менлаувера. День выдался великолепным во всех отношениях. Перед взором снова возник образ графа Каллистро, предвестника мрачных тайн. Он был честен и открыт — тут ему стоит отдать должное. Я был глуп и беспечен — каждый в своем амплуа, каждый считал себя умнее другого. В итоге он выиграл, а я сел в кучу дерьма. Нет слез, чтобы над этим поплакать. Нет смеха, чтобы над этим посмеяться.

   Ну ладно, пошли дальше… Первые дни, даже первые недели все шло как нельзя лучше. Звери, эти милые симпатичные создания, спокойно висели на своих портретах, я по ночам спал и видел сладкие сны, а днем, как правило, отправлялся на свидание с мисс Эленой. Жизнь была как в сказке.

   Так с чего же все началось?

   В тот день (не помню число) ко мне приехал Том, друг по колледжу. Само собой, мы немного выпили и растворились в общих воспоминаниях. Я, поддавшись откровенности, выложил ему все о легендах замка:  и про старый чулан, и про портреты, и мы еще над этим вместе посмеялись. Томас выдвинул научную гипотезу, что в чулане живет одуревшее от одиночества привидение и охраняет сундук с сокровищами. Потом он стал откровенно издеваться, называть меня дураком и трусом, испугавшимся детских предрассудков. Короче, в тот вечер нам обоим было весело.

   Далее Том, искусно играя мне на нервах, принялся подначивать, чтобы сломать тот замок и заглянуть внутрь. Впрочем, его-то можно понять:  сокровищ на халяву захотелось. И чего же я его первым мордой туда не ткнул?! Теперь он удачно смылся, а я вынужден все расхлебывать… Убить его готов! Ладно, оставим эмоции, только холодные рассуждения. Что было дальше?

   Дальше взломал я эту злополучную дверь…

   А вот здесь надо притормозить и выпотрошить из памяти все имеющиеся мелочи. Я воспроизвел в мыслях все подробности наших разговоров с Томом, даже жесты и движения, выискивая в них какую-нибудь подозрительную зацепку. Но увы, ровным счетом ничего! В самом же вонючем чулане, увешанном простой паутиной, даже не на что было посмотреть:  битые глиняные горшки, мусор, древний потрепанный фолиант, всюду — слой затверделой пыли. И абсолютно ничего интересного. Да впрочем, я и пробыл там не более трех минут, сразу вышел назад.

   Ну вот, опять запутался в собственных мыслях! И опять это тупое, ставшее уже патологическим, непонимание чего-либо вообще и чего-либо в частности.

   Стоп!

   Я снова поворошился в воспоминаниях, извлекая из них одну маленькую деталь, по небрежности оставшуюся без внимания.

   Фолиант!

   Где было мое природное любопытство, когда я его увидел? Искало сокровище? Ведь отлично помню — в углу чулана валялась старая потрепанная книга, сделанная то ли из папируса, то ли из пергамента. Брал я ее хоть в руки или нет?.. Надо же, забыл! Тогда она мне показалась обыкновенным молитвенником. Хотя странно:  с чего бы колдун Маклин стал увлекаться душеспасительными молитвами? А может, наоборот:  черная магия?

   Необходимо было срочно это выяснить.

   — Эй, Грум! — мой возглас уже отправился на поиски плотника. — Грум!

   Слуга прибежал немедленно, встревоженный, испуганный, опасающийся, что я снова начну неистовствовать.

   — Успокойся, Грум. Мне нужно, чтобы ты сорвал замок с той проклятой двери. Немедленно.

   — Я… это… сейчас…

   — Только не вздумай туда заглядывать! Просто сними замок.

   — Все исполню, сэр.

   Он буквально растворился перед взором, исчез с быстротой ветра, и почти сразу же до моего слуха донесся скрип ноющих от боли гвоздей. Потом раздался тяжелый железный грохот. Я прихватил трехглавый канделябр и спустился в удушливый мрак подвальных помещений.

   Второй раз в жизни я очутился за пределами этой двери…

   Та же сырость и плесень, та же нестареющая паутина — ловушка для давно вымерших здесь мух. Каменные стены из каменного века. Свечи с перепугу мерцали, и весь чулан то и дело погружался в ночь. Вообще-то, картина внушала довольно диковатую ассоциацию:  самый настоящий склеп, в коем паутина играет роль погребального савана. Интересно, кто же здесь захоронен? Может, само время? Или здравый смысл?

   Та-а-ак… На полу валяются осколки глиняных горшков. Убираться здесь некому, и они будут валяться, возможно, еще не одно тысячелетие, пока их не откопают археологи из далекого будущего. Того самого Будущего, в котором некоторым мечтателям грезится что-то Светлое. Думаю, подобного рода чуланов можно найти сотни (если не сотни сотен) по всей Англии. Минуты две я скрупулезно изучал каждую деталь этой окаменелой угрюмости, затем поднял с пола фолиант, стерев с него пласт пыли.

   Книга была написана от руки:  это понятно, тринадцатый век как-никак. От пожелтевших страниц исходил кисловатый запах плесени. Строки в некоторых местах расплылись пятнами чернил и были плохо различимы для чтения. Древнее английское письмо… старые артикли… немного комичное искажение слов… Ничего, разберусь. Одно уже было понятно:  это не черная магия. И не молитвенник. И не Евангелие.

   На титульном листе узорчатой аппликацией были нанесены буквы, соединенные в слова:  «ПИСАНИЕ  БАРОНА  МАКЛИНА,  ЗНАМЕНИТОГО  ВОЛШЕБНИКА,  ДОСТОСЛАВНОГО  ПОБЕДИТЕЛЯ  МНОГИХ  ДУЭЛЕЙ,  ПОКОРИТЕЛЯ  ПРЕКРАСНЫХ  ДАМ,  БЕССТРАШНОГО  И  ДОБЛЕСТНОГО  РЫЦАРЯ,  ОСНОВАТЕЛЯ  САМОГО  ВЕЛИКОЛЕПНОГО  ЗАМКА».

   Какой все-таки великий человек! А я позволял себе так непочтительно о нем отзываться! Впрочем, перелистнув страницу, мне пришлось чуть ли не расхохотаться. Не будь я убит отчаянием, так бы и сделал. Там было написано:  «СКАЗКА».

   Любопытное открытие:  колдун Маклин, победитель дуэлей, покоритель дам, отважный рыцарь, гениальный архитектор (это я про Менлаувер), неподражаемый живописец, занимался еще и сочинительством сказок. Ну, просто всесторонне развитая личность!

   На этой лирической ноте я покинул чулан, вернулся в свой кабинет, где мебель каким-то чудом смогла уцелеть от утреннего гнева, сел в кресло и, старательно разбирая каракули, принялся читать с самого начала:

   «Жили-были Мувр, Стувр, Грувр, Кхнувр, Саувр, Лектувр. И все у них было:  вода, еда, дом, река, огород. Они жили в тамасских лесах недалеко от реки. Они жили очень хорошо. Они жили уже много лет. Мувр был плотником. Стувр был рыболов, хороший рыболов. Грувр был охотником, Кхнувр был сторожем. Он сторожил дом. Саувр был великолепным наездником на лошадях. Лектувр был у них главным, он занимался запасами на зиму. Все жили весело. Каждый вечер они ели вкусные пироги с капустой, которые пек Грувр. Это были очень вкусные пироги. Кхнувр говорил:

   — Какие вкусные пироги!

   Утром каждый шел заниматься своим делом, а Кхнувр сторожил дом. Как-то раз Грувр поймал зайца на охоте. Хороший был заяц, упитанный. Они его зажарили и съели. Стувру было немного жалко зайца, но он тоже ел. Вечером они опять ели пироги с капустой…»

   Я на минуту оторвался от этого увлекательного повествования, откинул голову на спинку кресла и сделал гимнастический вдох-выдох. Та-а-ак, пока что без комментариев. Всякая критика здесь, разинув рот, растерянно замолкает. Ладно, читаем дальше:

   «Как-то раз река разлилась. Шел большой дождь, и она разлилась.

   — Давай сделаем мост через реку, — сказал Мувр.

   — Давай, — сказал Стувр.

   — А как мы его будем делать? — сказал Мувр.

   — Мы принесем большие бревна и скрепим их с разных сторон толстой-притолстой веревкой. Это будет хороший мост, — сказал Лектувр.

   — Пошлите за бревнами, — сказал Саувр.

   — Пошлите, — Сказал Мувр.

   Они пошли за бревнами и сделали мост. Хороший был мост. Он не ломался. И когда река разливалась, они могли по мосту пройти через реку. И вот на них напал дикий зверь. Они с ним сражались. Грувр сражался мечом. Стувр сражался большой алебардой. Мувр взял в руки копье и тыкал им в зверя. Зверь не сдавался. Он постоянно нападал и нападал. Тогда Саувр и Лектувр зашли сзади и сказали:

   — Зверь, сдавайся!

   Зверь сказал:

   — Нет.

   И продолжал сражаться. У него были большие клыки, и он ими пытался укусить Мувра. Тогда Саувр и Лектувр зашли ему сзади, и Лектувр ткнул мечом зверю в живот. Тот заревел и лег помирать. Это было великое сражение. Потом наступил вечер, и все пошли собирать грибы. Грувр испек пироги с этими грибами. Хорошие были пироги. Они получились вкусные. Мувр и Стувр немного повздорили, потому что остался всего один пирог, и они его не могли поделить.

   — Это мой пирог, — сказал Мувр.

   — Нет, это  мой пирог, — сказал Стувр.

   — Нет, мой, — громко сказал Мувр.

   — Нет, мой, — еще громче сказал Стувр…»

   Я захлопнул книгу и хорошенько мотнул головой. Ну и бредятина! Какие-то мувры, курвы, полудувры… Даже самый последний идиот из самого никудышного сумасшедшего дома, находясь вдобавок в нетрезвом состоянии, и то бы лучше сочинил. Моя изначальная версия, что легендарный барон Маклин был попросту ненормальным, подтверждалась теперь вопиющими фактами. Я подошел к окну, слегка его приоткрыл, вдохнул свежего осеннего воздуха, потом сел на место и продолжал читать дальше:

   «— Нет, мой, — снова сказал Мувр.

   — Нет, мой, — сказал Стувр.

   — Отдай мне, — сказал Мувр.

   — Нет, отдай мне, — сказал Стувр…»

   Да что они этот несчастный пирог поделить не могут! Я уже начал злиться на всех этих глупых кхнувров, остро реагируя на захватывающий сюжет.

   «Тут подошел Лектувр…»

   Ну наконец-то!

   «…подошел Лектувр и разломил пирог пополам. Одну половину он отдал Мувру, другую — Стувру…»

   Просто соломонова мудрость!

   «Все остались сытыми и довольными. Как-то к ним в дом постучал заяц, он проходил мимо и решил постучать в дом. Ему открыл Кхнувр.

   — Здравствуй, Кхнувр, — сказал заяц.

   — Здравствуй, заяц, — сказал Кхнувр.

   — Ты не скажешь, сколько время? Я иду в гости на день рожденья.

   — Девять часов. А у кого день рожденья? — сказал Кхнувр.

   — У кролика с той поляны.

   Заяц ушел. Кхнувр призадумался и сказал рядом стоящему Лектувру, что приходил заяц, что он спросил сколько время, и что он пошел на день рожденья к кролику.

   — А может, мы тоже сходим? — сказал Лектувр.

   — Он нас не звал, — сказал Кхнувр.

   — Он злой кролик, — сказал Мувр.

   Потом все оделись и пошли в лес…»

   Наверняка, отправились на какой-нибудь подвиг. Я это лишь предположил, и не ошибся.

   «В лесу за горой жил страшный дракон. У него было девять голов, и из пастей этих голов шел дым и огонь, а в праздничные дни текла вода. Он был очень страшный дракон. Они захотели с ним сражаться.

   — Дракон, выходи, — сказал Лектувр.

   — Выхожу, — сказал дракон и вышел из пещеры.

   Они дрались отважно. Сегодня не было праздничного дня, дракон пускал огонь. Мувр пытался отрубить мечом какую-нибудь голову, но дракон не давал. Он был очень ловкий дракон. Он и они бились до вечера. Но дракон не уступал. Он постоянно пускал огонь и никого не подпускал близко к себе. Мувр махал мечом, Стувр стрелял из лука, Грувр бил копьем. Кхнувр метал ножи. Лектувр дрался отважнее всех, у него была дубина, которой он стучал по лапам дракона…»

   Тут я вынужден был снова прервать чтение, так как услышал около себя робкие шаги. Появился дворецкий и несколько настороженно посмотрел мне в глаза.

   — Извините, сэр, вы с утра ничего не ели. Я пришел узнать:  может вам подать завтрак прямо сюда?

   — Спасибо, Голбинс, ничего не надо. Прошу вас, оставьте меня. Мне не терпится узнать, победят они этого дракона или нет.

   Дворецкий недоумевающее глянул сначала на меня, потом на книгу и молча удалился. Я уселся в кресле поудобней и (вы не поверите!) с искренним интересом продолжал чтение:

   «Мувр своим длинным мечом несколько раз чуть ли не дотягивался до шеи дракона, но тот постоянно уворачивался. Бой длился до самой ночи. И когда уже стало темно, все разошлись по домам.

   — Мы не смогли его одолеть, — сказал Грувр.

   На следующий день они решились на хитрость. В том же лесу жил волшебник Маклин. Они пришли к волшебнику Маклину и сказали:

   — Помоги нам убить дракона.

   Волшебник Маклин сказал:

   — А что вы мне дадите за это?

   Стувр сказал:

   — Грувр испечет тебе вкусные пироги с капустой.

   Волшебник Маклин сказал:

   — Ладно, вот вам зелье. Это зелье надо плеснуть дракону в пасть, и он умрет.

   Они взяли зелье и пошли на гору, где жил дракон. А он тогда спал.

   — Дракон, выходи, — сказал Лектувр.

   — Выхожу, — сказал дракон и вышел.

   Опять завязался бой. Бой был жарким. Дракон испускал из себя огонь. Мувр, Стувр и Грувр дрались оружием, а Лектувр в руке держал горшочек с зельем. Когда дракон низко наклонил голову, чтобы посмотреть, что в том горшочке, Лектувр взял меч и, пока дракон нюхал зелье, отрубил ему все девять голов.

   — Пошлите домой, — сказал Мувр.

   — Пошлите, — сказал Кхнувр.

   Они вернулись победителями. Злой дракон умер. Больше в лесу нечего было бояться, можно было гулять и ходить за грибами…»

   Я отложил фолиант в сторону и как-то обреченно вздохнул. Все-таки они его замочили… И вдруг неожиданно для себя так громко рассмеялся, что от непривычки вздрогнул. Мой вибрирующий смех отражался от стен, оконных стекол и возвращался назад, к своему источнику. Возникало жуткое впечатление, что смех звучит откуда-то со стороны. Будто смеялся не я, а смеялись надо мной.

   Конечно, я не критик, и не беру на себя смелость оценивать литературные достоинства писателя-шизофреника, но то, что на его страницах творится маразм еще больший, чем тот, что преследует меня в жизни — определенно. Маклин, как непревзойденный мечтатель, даже выдумал в сказке самого себя, пытаясь выступать там в роли добродушного судьи-волшебника. А может…

   Может, в этой бессмыслице заложен какой-нибудь шифр? Или аллегория. Я с подозрением покосился на страницы, стал вспоминать всех этих Мувров, Лектувров, чем они там занимались, и пытался найти хоть какую-то связь между событиями идиотской сказки и моими личными кошмарами. Бесполезно.

   Ну так что, стоит ли продолжать чтение? Я еще раз тяжело вздохнул и уже в большей степени просто от тоски, чем от любопытства, вновь уткнул взор в пожелтевшие страницы.

   «Стувр поймал большую рыбу и никак не мог донести ее до дома. Он позвал Мувра на помощь. Рыба была очень длинная. Они ее взяли с разных концов и поволокли. Грувр разрезал ее на несколько частей и испек пироги с рыбой. Они их ели целую неделю. Но про волшебника Маклина забыли, и не дали ему пирогов с капустой, ни рыбы. А у того дракона, который жил за горой и который умер от зелья был маленький детеныш. Пока он был маленьким, его никто не боялся. Он жил в траве и ел цветы. Но потом он вырос и стал большим, и уже научился пускать из пасти огонь. У него было одиннадцать голов и три хвоста. Головы спали по очереди, а те головы, которые не спали, сторожили. Потому что дракон боялся, что его тоже отравят. Но он был добрый дракон и не хотел ни с кем драться. Когда Лектувр узнал, что у дракона есть детеныш, и что он вырос, он сказал:

   — Пойдемте сразимся с новым драконом, пока он не вырос еще больше.

   И они пошли.

   — Дракон, выходи из пещеры ,—  сказал Мувр.

   — Выхожу, — сказал дракон и вышел.

   Они достали мечи и копья. Лектувр достал большую дубину.

   — Давайте не будем сражаться, — сказал дракон, — я добрый.

   — И ты не будешь никого есть? — сказал Кхнувр.

   — Нет, — сказал дракон.

   Так они помирились и пошли домой. А дракон пошел в свою пещеру и лег спать…»

   Я уже начал утомляться от удовольствия познавать Маклина в качестве литератора, перевернул несколько листов и продолжал чтение более поверхностно, особо не вдаваясь в смысл. Должен сказать одно:  чтобы выдумать идеальную бестолковщину, нужен тоже своего рода талант и, конечно же, величайшее терпение. Объем рукописи-то довольно приличный. На протяжении ста с лишним страниц драконы рождались, умирали, погибали либо в бою, либо от злоумышленного отравления. Одни из них были «добрыми», другие «злыми», одни «не хотели сражаться», другие «хотели». Эти эксцентричные мувры, стувры, грувры, которых я всех без исключения называл хренуврами, порою жили «весело», порой — «печально». То они дрались из-за какого-нибудь пирога, то потом мирились. Жизнь, впрочем, не баловала их разнообразием. Каждый день они занимались одним и тем же:  пилили дрова, собирали грибы, ловили рыбу, а если с кем-нибудь сражались, то всегда выходили победителями. Автору, да будет мне позволительна некоторая критика, не хватило сообразительности хоть пару строк написать о том, что  ОНИ  вообще из себя представляют. Я почему-то воображал их в образе маленьких гномов, бегающих между гигантскими деревьями и неуклюже махающих своими громоздкими мечами. Был, впрочем, в сказке один момент, вызвавший во мне некий интерес и даже озабоченность. На семьдесят пятой странице читаем следующий текст:

   «Как-то уже вечером, когда солнце зашло, они сели играть в карты. Грувр постоянно проигрывал и от этого плакал. Потом часы пробили двенадцать ночи. Оттуда вылезла маленькая кукушка и прокуковала двенадцать раз.

   — Достаньте мне кукушку, я хочу на нее поглядеть, — сказал Грувр, — пусть она постоянно кукует.

   — Сейчас я ее достану, — сказал Лектувр.

   Лектувр залез на табуретку и попытался снять часы, но они упали и сломались. Тогда время остановилось. Грувр хотел что-то сказать, но не мог. Никто из них не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Потому что время остановилось. Потом пришел волшебник Маклин и наладил время.

   — Зачем вы сломали часы? — сказал волшебник Маклин.

   — Это я нечаянно, — сказал Лектувр.

   — Теперь каждую ночь в двенадцать часов время будет останавливаться. До тех пор, пока я не разрешу ему идти снова. Это будет вам в наказание, — сказал волшебник Маклин.

   Они опечалились…»

   Конец цитаты. Я глубоко разделяю печаль хренувров, поверьте, потому что каждую ночь испытываю то же самое. Наконец-то эти два сумасшествия соприкоснулись в общей точке. Но увы, это маленькое открытие не привело ни к дальнейшему осмыслению, ни даже к проблеску какого-то понимания происходящего. Абсолютно все:  то что творится внутри, то что снаружи, а заодно и то что на страницах этой бредовой сказки в один момент вдруг стало казаться чьим-то глупым и жестоким розыгрышем. Возникало почти болезненное предчувствие, что вот-вот опустится огромный занавес, из-за кулис выйдут улыбающиеся актеры и скажут:  «Извините, мистер Айрлэнд, мы просто репетировали перед вами спектакль. Простите, если это доставило вам некоторое неудобство. Теперь вы можете спать спокойно».  Я даже вообразил себе эту картину в деталях:  вот выходят на сцену Голбинс и Миссис Хофрайт, снимают свои маски, именуемые лицами, и я, к изумлению, вижу совсем других людей. Кланяются и уходят. Потом из-за кулис появляются свинья, медведь, бегемот, волк, рысь и кот. Снимают маски, нелепые одежды. Кланяются и уходят. Представление закончено. Раздаются громкие аплодисменты. И я обнаруживаю себя в огромном зале среди толпы зрителей…

   Увы! Мечты лишь разжигали жажду покоя, но не утоляли ее. Я тщетно вслушивался в глубину и тишину мироздания, все еще надеясь, что чей-нибудь слабый голос даст мне какую-то подсказку. Но еще раз — увы! До моего слуха доносились лишь звуки, исходящие от постукивания далекого молотка:  Грум уже стеклил окна, заглаживая следы моего неистовства. Я повертел в руках старинную книгу, еще раз прощупал взором ее потемневшие от веков страницы, поворачивал их под разным углом зрения, думая все-таки отыскать некий таинственный смысл к пониманию этой бессмыслицы. Все бесполезно. Простая дряхлая книга, простой кожаный переплет. Легче, наверное, увидеть крупицы золота в куске обыкновенной грязи.

   Поняв столь очевидную истину, я спустился на нижний этаж и без лишних раздумий бросил фолиант на съедение своему прожорливому камину, куда совсем недавно отправил портреты. Дочитать до конца эту феерию с неподражаемым и непредсказуемым сюжетом у меня так и не хватило терпения. Потом вновь уселся в кресло, обхватил голову руками и надолго онемевшим, бесчувственным взором уставился в стену напротив, где на гобеленах был нарисован охотник с аркебузой, преследующий убегающую лань. Охотник уже прицелился, чтобы произвести выстрел и, казалось, одно-два мгновения — раздастся залп, лань падет, а ее преследователь победоносно вскинет свою аркебузу и, сотрясая ее рукой, издаст торжествующий возглас. Но художник решил запечатлеть свою картину именно за эти два мгновения до смерти лани, навеки даруя ей жизнь и навеки лишая охотника столь близкого триумфа. А зрители картины вынуждены постоянно испытывать напряжение этого момента:  то им передается страстный азарт охотника, то страх загоняемой лани. Картина, мертвая красками, была жива передаваемыми ею чувствами.

   — Извините, сэр… — я услышал грубоватый голос своего привратника и очнулся.

   — В чем дело, Хортс?

   — Пришел опять этот… юродивый Чарли. Просит, наглец, аудиенции. Что прикажете:  гнать в шею или…

   Я даже подскочил с кресла:

   — Ага! Он принес портреты! Немедленно зови его сюда! Сейчас я вытрясу его из собственной шкуры, но допытаюсь, где он их, черт побери, достает!

   Хортс кивнул и удалился. Во мне тем временем пробуждался голодный зверь. Я готов был придушить этого оборванца собственными руками, если он не сознается, кто на самом деле пишет эти картины, и что за чудовищная сила в них сокрыта. Вот черт! Он словно чувствует тот момент, когда ему необходимо появиться! Я посажу его в горящий камин! Я прикажу его пытать! Надену эти «шедевры» на его собственную голову!

   Но вот что странно…

   Ничего подобного на самом деле не произошло. Да, Чарли вновь появился с большим саквояжем, вновь стал убеждать меня купить за смехотворную сумму полотна «гениального» мастера. По-моему, он сегодня даже был по приличней одет. На какой-то помойке нашел себе новую шляпу без дыр и утепленные крестьянские сапоги. Я посмотрел на портреты, потом приказал Голбинсу отсчитать бродяге определенное количество шиллингов и повесить картины на их прежнее место, то есть в гостиную.

   Лишь много позже, когда Чарли удалился, я, кажется, сообразил в чем дело. В его присутствии я находился как бы под внушением чужой воли. Мной словно манипулировали. И вот результат:  свинья, волк, бегемот, медведь, рысь и плешивый кот — вся эта незаурядная компания снова смотрела на меня с полотен своими нарисованными глазами. Борьба как с самими зверями, так и с их образами была заведомо бессмысленной и обреченной. Я тяжко-тяжко вздохнул.

   Стрелки на часах неустанно скользили по циферблату, все настойчивей напоминая мне, что день — лишь светлый призрак следующей за ним суровой ночи. Меня снова начинало трясти и прошибать в пот. Я готов был выть и рвать на себе одежду, не понимая главного:  что мне делать? Куда бежать? Я уже начал всерьез мечтать о спокойной тихой могиле — вот, пожалуй, самое надежное убежище из всех сущих в мире и вне мира.

   Могила… покой… бесстрастие… Эти три слова я шептал сейчас с тем же наслаждением, как раньше произносил:  «любовь, жизнь, счастье». Перевернулось абсолютно все:  в душе, в голове, в оценке окружающих вещей. Я вдруг подумал (причем, без малейшей тени иронии!) а может, я уже давно умер и нахожусь в аду?.. Неплохая версия. Но хоть убей, как ни тужился, не мог вспомнить ни одной религии, где бы ад представлялся в таком странном виде.

   Нет уж, лучше оставить традиционную версию:  сумасшествие. Она и звучит приятней и выглядит проще.

   Раздался голос дворецкого:

   — Сэр, подойдите, пожалуйста, сюда.

   — В чем дело, Голбинс? — я нехотя приблизился.

   — Взгляните, сэр, — он указал рукою на камин.

   Скажу прямо:  чудеса уже давно потеряли способность меня удивлять, но иногда хоть развлекали. Дело в том, что книга, которую я бросил сюда полчаса назад, не горела… То есть, вообще не горела. Она валялась совершенно невредимой в самом пеклище камина, а распаленные языки пламени обвивали ее со всех сторон, но не в силах были переварить ни единой страницы.

   Странно…

   И странным мне показался не тот факт, что книга не горит. Мистика уже стала такой же обыденностью в моей жизни, как вода, еда, воздух и все остальное. Непонятно было другое:  почему эта глупая сказка (раз он ее так оберегает) для Маклина является ценностью еще большей, чем портреты его возлюбленных зверей? Что в ней такого? Может, все-таки стоит набраться терпения и дочитать ее до конца? Ведь должен же быть какой-то ответ!

   Я взял щипцы и осторожно, впервые боясь нарушить ненавистное мне колдовство, извлек фолиант из пламени камина. На нем даже не было ни единого опаленного места. Говорят, в первые века христианства Евангелие вот также пытались уничтожить огнем, но оно оставалось невредимым. Но чтобы назвать только что прочитанную белиберду неким религиозным писанием… сперва надо было б уж откровенно свихнуться.

   Я с трудом отыскал ту страницу, где закончил чтение. Опять замельтешили перед глазами мувры, стувры, саувры, злые и добрые драконы, заяц, который постоянно ходил на день рожденья к кролику — примерно раз в два-три листа, а также лешие, гномы, тролли, эльфы, живущие в «далеких лесах». Одни были «глупыми», другие «умными», третьи «хитрыми». Они то ссорились, то мирились, то ходили друг к другу в гости. Каждые десять страниц случался какой-нибудь праздник, по поводу чего пекли великолепный торт, а из-за последнего куска вечно дрались. И так бесконечная околесица, лишенная смысла, содержания и вразумительного сюжета. Сам черт сочинял эту чертову фабулу, причем, в то же время другой рукой мутил воду в каком-то прорубе.

   Но погодите разочарованно зевать. Чем больше я приближался к последней странице, тем больше чувствовал, что кажется,  начинаю что-то соображать. А в завершении сказки я уже вцепился в книгу мертвой хваткой, с жадностью проглатывая каждое слово. Нет, это пока еще не было полным осмыслением происходящего, но…

   Впрочем, судите сами. Вот как заканчивается сказка:

   «Лектувр сказал:

   — За горой опять живет дракон, пойдемте, сразимся с ним…»

   Вставлю слово:  я уже не помню, какой это по счету дракон — пятнадцатый или семнадцатый. Их все время уничтожают, но они нарождаются как грибы.

   «— А он хочет сражаться? — сказал Мувр.

   — Да, он хочет сражаться, — сказал Лектувр.

   — Тогда пойдем, мы его одолеем, — сказал Мувр.

   Они взяли длинные мечи в одну руку, а в другой руке каждый из них держал кинжал, чтобы им легче было одолеть дракона. По пути они встретили кусты с ягодой и всю съели. Это придало им сил и решимости. Они пришли за гору.

   — Выходи, дракон, — сказал Кхнувр.

   — Выхожу, — сказал дракон и вышел.

   Он вышел из пещеры, в которой жил, и начал пускать в них огонь. Бой шел несколько часов, и каждый бился отважно. Дракон начал сильно уставать, а головы его опускались все ниже и ниже. Лектувр отрубил одну голову. Она со звоном покатилась по земле и высунула язык. Саувр отрубил еще одну голову. А Кхнувр был молодец, он взмахнул мечом и отрубил сразу четыре головы. И у дракона остались всего двадцать две головы. Дракон испугался и сказал:

   — Я заключу с вами мир, только не рубите у меня больше головы. Потому что они больше не отрастут.

   — А ты не будешь больше драться? — сказал Грувр.

   — Нет, не буду, — сказал дракон.

   — Тогда иди спи, — сказал Грувр.

   Дракон пошел спать, а они вернулись домой целые и невредимые. Сегодня у них был праздник, так как они вышли победителями в большом бою. Грувр испек пироги с капустой, которые все любили. И они сели пить чай. Каждый рассказывал, как он доблестно сражался.

   — Но ведь мы его не до конца победили, — сказал Саувр.

   — Не до конца, — сказал Стувр, — но в следующий раз мы отрубим ему все головы, и он умрет.

   Потом Стувр сел читать книгу, а все остальные сели играть в карты. Было еще десять часов вечера, и через два часа время должно было остановиться. Они злились на волшебника Маклина за то, что он каждую ночь останавливал время, но сделать ничего не могли. Они играли в карты.

   — Интересная книга? — сказал Лектувр.

   — Интересная, — сказал Стувр, — я ее почти дочитал.

   — А что ты там вычитал интересного? — сказал Лектувр и вытянул шею в сторону книги.

   — Одно очень важное слово, — сказал Стувр.

   Они бросили играть в карты и все вместе начали кричать:

   — Скажи! Скажи! Какое слово?

   — «Господа», — сказал Стувр.

   — А что оно означает? — сказал Мувр.

   Стувр сказал:

   — Это когда один дворянин уважительно обращается к другому, он называет его «господин». Жадного кролика нельзя называть «господином», потому что он жадный!

   — А давайте тоже будем называть друг друга господами! — сказал Кхнувр.

   — Давайте, — сказал Стувр, — я согласен. Только жадного кролика нельзя так называть, и глупого зайца тоже.

   — Господа, у меня возникла отличная идея! — сказал Лектувр. — А почему бы нам не сразиться с этим волшебником Маклиным?

   — Но ведь он же волшебник, — громко сказал Грувр, — его трудно одолеть!

   — Послушайте, господа, — сказал Кхнувр, — он злой волшебник, он останавливает время. Но если мы победили дракона, то победим и его. У нас есть мечи и кинжалы. Еще и дубина.

   — Это отличная идея, господа, — сказал Саувр.

   — Идемте на бой! Идемте! Идемте! — кричали все.

   Они взяли мечи и кинжалы и пошли в лес, где жил волшебник Маклин. Они окружили его жилище и стали кричать:

   — Выходи! Выходи, злой волшебник!

   Волшебник Маклин вышел и сказал:

   — Зачем вы пришли?

   — Мы хотим сразиться с тобой! — сказал Лектувр.

   Они вытащили свои мечи и пошли на него, но волшебник Маклин сделал так, что их мечи превратились в гнилые палки.

   — Ах вы злые! Вы возмутились против меня! Вы за это поплатитесь! Вы даже не знаете, что я с вами сделаю! Я превращу вас в зверей!

   Они дрожали от страха.

   — Ты, Мувр, всегда был грязнулей, поэтому превратишься в свинью!

   И он превратился в свинью.

   — Ты, Стувр, силен как медведь, в медведя и превратишься!

   И он превратился в медведя.

   — Ты, Грувр, неповоротлив, поэтому быть тебе бегемотом!

   И он превратился в бегемота.

   — Ты, Кхнувр, верткий как волк. Быть тебе волком.

   И он стал волком.

   — Ты, Саувр, всегда отличался ловкостью, ты быстро бегал. Будешь рысью.

   И он превратился в рысь.

   — Ну а для тебя, Лектувр, так как ты первый возмутился против меня, самое страшное наказание. Ты превратишься в маленького плешивого кота, а вместо одежды будешь носить лохмотья.

   И он стал котом.

   — А теперь брысь от меня, паршивые звери! — закричал волшебник Маклин.

   Но они глядели на него злыми глазами.

   — Мы теперь стали хищными зверями, господа! — сказал Саувр, он был в образе рыси. — Тем хуже для него, мы сейчас его растерзаем!

   И они кинулись на волшебника Маклина, чтобы его растерзать.

   — Ах вы, злые звери! — закричал волшебник Маклин. — Вы никак не смиритесь! Вам мало этого наказания?! Я посажу вас в железные клетки! Нет — я обращу вас в неподвижные скульптуры! Даже еще хуже:  я вас заставлю жить в портретах! Вы будете просто нарисованы красками на холсте!

   Они сильно испугались, а волшебник Маклин сказал:

   — Мой отец построил замок и назвал его Менлаувер. Я там повешу ваши портреты вместо украшений!

   — Неужели наше наказание так велико? — сказал Мувр, он был в образе свиньи.

   — Ладно, — сказал волшебник Маклин, — я сделаю вам одну милость. Один раз в сутки, когда время на часах будет останавливаться, я позволю вам на некоторое время вылазить из своих портретов, чтобы немного погулять. Но не более.

   Они сильно опечалились.

   — Но мы ведь теперь звери, — сказал кот Лектувр, — мы должны питаться свежим мясом. А здесь, в нашей сказке, нет настоящего мяса. Потому что все вокруг сказочное.

   — Пускай голод будет вам наказанием! — сказал волшебник Маклин.

   — Но мы этого не вынесем, сжалься над нами! — сказал Грувр, он был бегемотом.

   Маклин был добрым волшебником, он сжалился и сказал:

   — Вам будет что есть, но не всегда. У нашей сказки есть Дверь. Кто войдет в эту Дверь, тот станет вашим гостем, и уже никогда не сможет покинуть сказку без позволения меня или моего отца. Пусть он будет вам пищей. Но больших милостей от меня не ждите!

   Он три раза хлопнул в ладоши. И не было больше ни Мувра, ни Стувра, ни Грувра, ни Кхнувра, ни Саувра, ни Лектувра. На земле лежали шесть портретов с изображениями зверей. Волшебник Маклин взял их себе в замок.

   На этом сказка заканчивается. Она была написана 6-го мая 1279 года».

   Я закрыл последнюю страницу. И теперь потрепанная кожаная обложка стала стеной, отгораживающей мой взор от этого словесного мира, где глупость соперничает с безумием. Да будет мне простительна некоторая циничность, но думаю, если эту сказку почитать на ночь какому-нибудь ребенку (ведь, вероятно, для них она и предназначена), несчастный малыш с округлевшими глазами еще долго будет лежать, и уж точно не уснет. Я резко выдохнул из себя накопившийся внутри словесный смрад и швырнул книгу в сторону. Перед глазами еще долгое время плясали невнятные образы мувров с длинными мечами, драконов с отрубленными головами, вся моя фантазия была завалена пирогами с капустой, по ее просторам бегали глупые зайцы и злые кролики.

   Я много раз тряс головой, отгоняя навязчивые наваждения, и надо же — помогало! Затем открыл дверцу своего стола, где хранилась всякого рода мелочь, достал оттуда трубку, набил ее табаком и, не прибегая к надоевшим чудесам, сотворил маленький огонек с помощью простых спичек.

   Затянулся… и с некоторым успокоением наблюдал, как из меня один за другим вылетают джины, сотканные из дыма. В детстве я их назвал дымовыми. Джины жили недолго и через несколько секунд, едва почуяв свободу, рассеивались в воздухе. Вообще-то я не курильщик и прибегаю к трубке в крайне редких случаях:  либо по поводу великого торжества, либо наоборот — по причине глубокого несчастья. Ну может, еще иногда за компанию с друзьями. А сейчас, как никогда раньше, ощущалась острая потребность пустить в голову какой-нибудь дурман — быть может, взамен дурмана там уже находящегося. Я делал одну затяжку за другой, пока не начала одолевать тошнота.

   Не знаю, какие выводы из прочитанного сумели сделать терпеливые аналитики моих записей, лично я — никаких. Новая еще более экзотичная версия того, что я, оказывается, нахожусь в придуманной Маклиным сказке, не способна была меня ни позабавить, ни удивить, ни ободрить, ни огорчить. Она не давала ответа на главный вопрос:  что теперь делать? Да черт побери! Я теперь готов поверить во что угодно:  даже в то, что все происходит где-нибудь на Луне или на Марсе, если бы одновременно с тем мог знать ответ на самый больной вопрос:  ЧТО  ЖЕ  ДЕЛАТЬ?

   Тишина мертвых комнат давила на слух. Каменные своды замка чем-то походили на огромный панцирь давно умершей гигантской черепахи, внутренность которой за много веков полностью разложилась. А люди понастроили здесь этажей и перегородок, украсили стены коврами и мебелью, назвали это своим жилищем. Где-то сонливо тикали настенные часы, доносились невнятные голоса слуг.

   Я вдруг понял, что очень-очень устал…

 

                    *                    *                    *

 

   Сказать откровенно, меня все сильнее утомляет эта писанина. Стала больше одолевать апатия, поскрипывание ленивого пера действует на нервы. Запах чернил почему-то вызывает тошноту:  душевную и телесную. На столе небрежной стопкой лежит множество исчерканных халдейским почерком листов. Все гнусно, мерзко и противно… Хочется попросту плюнуть, поставить последнюю точку и просто выкинуть эти листы в архивы времени — пускай потомки сами разбираются, что к чему, если это занятие покажется им забавным. Впрочем, глупо почти уже вылепив скульптуру, не довершить ее главных деталей. Если я сейчас прерву рассказ, он будет лишен самого главного — собственного смысла. Разумеется, в данный момент, когда эти корявые строки вылазят из-под моего пера, я уже знаю все, что со мной должно произойти в дальнейшем:  все события до настоящей минуты и даже те, что произойдут после. Я превратился в собственного летописца, развернувшего перед взором рулетку времени и, творя данное повествование, желаю как бы заставить ушедшее время вновь всколыхнуться. Пытаюсь воскресить прошлое, чтобы было чем поразвлечь обитателей будущего.

   Ну что ж, милостивые государи и государыни, если вам действительно интересно, чем же заканчивается театр абсурда, поставленный на сцене Менлаувера по пьесе барона Маклина, то извольте. Только умоляю вас, избавьте меня от тяжкой обязанности излагать в дальнейшем все по порядку. Я буду выражаться кратко, заостряя внимание лишь на сути дела.

   Этой ночью я опять пытался прятаться в лесу, забрел черти куда и залез на самое высокое дерево. Причем, залезая, обрубал топором нижние ветви, чтобы эти твари не смогли меня достать. Звери нашли мое убежище примерно через полчаса после полуночи. Рысь без труда вскарабкалась по стволу и зубами скинула меня вниз. Еще помню ее издевательский возглас:  «Он опять играет с нами в прятки, господа!»

   Съели меня быстро.

   На следующий день я взял билет на пароход и отплыл в Америку. Но звери переплыли часть океана и растерзали меня прямо на палубе. Моряки и другие пассажиры, все обратившиеся в гипс, безучастно смотрели на брызги крови и куски разорванного человеческого мяса. В ту ночь мои вопли услышала вся Атлантика.

   А у моей психики приходил конец всякому терпению. Я каждый раз просыпался в залитой потом постели в проклятом Менлаувере и каждый раз уже начал хвататься за пистолет, приставляя его к виску. Время словно замкнулось в какую-то мертвую петлю и постоянно возвращало меня в исходную точку, создавая эффект зацикленной смерти.

   На следующий день после неудачного отплытия в Новый Свет я, наконец, понял, что все бестолку, и решил покончить собой. Без участия зверей. Самостоятельно.

   От этого решения на какое-то время даже полегчало на сердце. Помнится, к обеду выпил бутылки две вина, попрощался с миром, с солнцем, с голубым небом, потом обнял миссис Хофрайт и даже пожал руку Голбинсу. Казалось бы, вот она — развязка! Но мой суицид, постоянно откладываемый на самый крайний случай, увы, привел к шоку еще большему, чем тот, в котором я находился.

   СМЕРТИ,  оказывается,  НЕ  БЫЛО…

   Не помню, может ее вообще не было никогда? Но, если мне не изменяет память, люди иногда умирают и их хоронят на кладбищах. Правда это или нет, сообразить теперь сложно, как впрочем, сложно сообразить что-либо.

   Я поднялся на одну из башен замка, там — открытое окно, а главное — высота, достаточная, чтобы мир разлетелся от тебя вдребезги. Хотелось разом оборвать все ниточки жизни, как поступила бы марионетка, не желающая, чтобы ей больше манипулировали. И я прыгнул…

   Чувствовал падение и ощущение мимолетной свободы…

   Потом резкий удар…

   Невероятно, но я остался жив! Отделался легкими ушибами и поковылял дальше!

   Вторая попытка свести счеты с жизнью выглядела уж совсем вызывающе по отношению к законам здравомыслия. Ситуация выглядела следующим образом:  я висел в туго затянутой вокруг шеи петле, мои ноги покачивались в нескольких дюймах от пола. Было трудно дышать, в глазах стояли сумерки. Но я не умирал!

   Для полного букета я решил провести еще два эксперимента со своей жизнью. Сначала всадил себе в горло нож, потом пробовал застрелиться, пустив пулю в висок. В том и в другом случае было много крови и криков. И чего же я добился? Только изуродовал свой облик и окончательно осознал, что увы, обречен на бессмертие…

   Кажется, это полный тупик… В голове образовался идеальный вакуум. Оттуда уже выкачано все, что возможно:  мысли, чувства, желания и само понятие личности. Одна пустота:  мрачная как ночь, и холодная как светила в этой ночи. Если во мне еще осталось что-то человеческое, так это только внешний облик. Впрочем, и тот начал деградировать до образа обыкновенного привидения. Наблюдая за собой в зеркало, я видел как лицо, словно проказой, покрывается мертвецкой бледностью. Волосы изо дня в день, как из года в год, покрываются старческим инеем. Глаза обрамляли темные круги. Мне часто приходилось смотреть на покойников:  многие из них и то живее выглядели.

   Волею ли Провидения, а может волею слепого, глупого, не отвечающего за свои поступки случая, я оказался маленькой подопытной инфузорией в чьем-то глобальном эксперименте. Меня вытащили пинцетом из человеческого бытия, положили под стеклышко микроскопа, принялись поливать кислотой, бить током, изучая мою реакцию. Я наивно пытаюсь бежать, но меня опять хватают пинцетом и кладут на прежнее место, еще и удивляются:  чего эта инфузория все время куда-то уползает?

   Подсознательно я понимал одно:  пока  ТЕМ, кто, как говорят, обитают на вершине Олимпа — пока  ИМ  не надоест развлекаться моими мучениями, пока  ИМ это не наскучит и пока  ОНИ  не найдут себе нового увеселения — до тех самых пор я обречен. И обречен безнадежно. Да, я уже давно не являюсь ортодоксальным атеистом. Между прочим, я много молился. Причем, всем богам всех религий, какие только мог вспомнить, внутренне недоумевая, которому из них я мог встать поперек пути. Мои молитвы, пробегая весь спектр религиозного настроения (от пламенных воззваний к небу до полуосмысленного тупого бормотания), исходили из моих уст до тех пор, пока не иссяк их источник. И когда я понял, что все бестолку, то принялся ругать всех богов, которым только что поклонялся, за их жестокосердие.

   Увы, кажется, боги находились слишком далеко от моего ничтожества, чтобы обращать на меня хоть какое-то внимание…

   …не помню, сколько еще дней и ночей прошли в беспросветной агонии, я уже перестал их различать:  дни и ночи, свет и тьму, землю и небо…

   Уже само время должно было утомиться, непрестанно отсчитывая минуты и секунды моих мучений. Боги стали бы уже зевать от скуки, каждую ночь наблюдая одну и ту же кровавую драму.

   И вот, наконец, близилась развязка…

   …от скуки богов и усталости времени.

   Для меня она наступила столь неожиданно, что даже теперь трудно сообразить, было ли то делом капризного случая, или же чья-то навязчивая воля заставила меня свернуть на ту тропу:  дорогу спасения и одновременно с тем дорогу окончательной погибели.

   Кажется, шли послеобеденные часы. Сверху было нечто похожее на небо, откуда светило что-то напоминающее солнце. Я бесцельно брел по лесу, вокруг — тени деревьев, трава, издающая траурное шуршание. И еще ненавистное слуху пение птиц.

   Тропа возникла внезапно. Затерянная в высоких зарослях она темной змеей ползла в неизвестную мне сторону леса. И я свернул на нее только потому, что мне было все равно куда идти. Потом почувствовался запах… неприятный, отталкивающий запах:  смесь лесных ароматов с чем-то… мертвецким, что ли? Уже через минуту я оказался на старом заброшенном кладбище.

   Ага, кажется что-то припоминаю… миссис Хофрайт мне как-то сказывала, что недалеко от Менлаувера есть нечто вроде династического кладбища всех владельцев замка. Среди прочих могил здесь, возможно, находится и могила самого Маклина. Я должен был окончательно удостовериться, что существование этого человека не является легендой. И пристально стал вглядываться в каждое надгробие.

   Вот он! Перевернутый вверх ногами католический крест! Воткнутый в отсыревшую землю и слегка покосившийся от веяния разных столетий. На нем находилась маленькая, отлитая из чистого золота пластинка с гравированной надписью:  «здесь похоронен барон Эдуард Маклин, основатель замка (1252 — 1308)».

   Хоть сквозь века, но все же мы с ним встретились. Некоторое время я просто стоял, повторяя про себя его имя:

   «Маклин»  — первый раз это слово вызвало лишь усталость.

   «Маклин» — теперь уже встревожило. Начало ворошить мутную жижу памяти.

   «Маклин!» — вдруг привело в ярость.

   — Маклин! Маклин! Проклятый барон Маклин!!

   Тут я взревел от ненависти и жажды мщения. Хотя бы мертвому, но — мщения! Сейчас! Сию минуту! Злой дух бешенства вскружил голову, затемнил дневной свет, и я, выдернув крест из земли, принялся с каким-то остервенением пинать его могилу. Комки затверделого грунта разлетались в разные стороны, словно брызги моего неистовства. Хотелось раскопать его кости, пережечь их в золу и выкинуть в помойное ведро. Хотелось большего:  воскресить его из мертвых, чтобы задушить своими руками, затем снова воскресить и снова задушить — столько же раз, сколько его хренувры издевались надо мной! Но увы! Мои возможности были сильно ограничены, и гнев мой не заходил дальше беспомощных терзаний могильной травы.

   — Будь ты сотни раз проклят, барон Маклин!! Ради того, чтобы совершить месть, я поверю в существование ада и буду утешаться мыслью, что ты находишься в самом его пеклище! Будь ты навеки проклят!!

   Вот тут я и услышал тот самый Голос, который эхом будет звенеть в моих ушах до тех пор, пока перед глазами не погаснет последний свет.

   —  БУДЬ  ЛЮБЕЗЕН,  ПОСТАВЬ  КРЕСТ  НА  МЕСТО.

   Откуда он исходил? Сверху от неведомых духов? Снизу от праха усопшего? А может, хуже всего того, изнутри меня? Тем не менее, я повиновался, взял этот злополучный крест и так же, в перевернутом виде, воткнул его на прежнее место, настороженно ожидая, что произойдет дальше.

   — ВОТ  ТАК-ТО  ЛУЧШЕ…  ДОЛЖЕН  СКАЗАТЬ,  ЧТО  ОСКВЕРНЕНИЕ  МОГИЛ  ЕСТЬ  ВЕЛИКИЙ  ГРЕХ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД.   ВПРОЧЕМ,  ПОНЯТИЕ  «ГРЕХ»  ДЛЯ  ВАС  ЕСЛИ  И  СУЩЕСТВУЕТ,  ТО  ТОЛЬКО  В  ТЕОРЕТИЧЕСКОМ  СМЫСЛЕ.

   Теперь, кажется, ясно. Голос доносился со всех сторон одновременно, как это бывает, если ты находишься в церкви, где бас священника, отражаясь от сводчатого купола, пронизывает все пространство вокруг. Почему-то все больше росла уверенность, что сие суть не глас божий, а загробный баритон самого Маклина (если только одно здесь не отождествляется с другим).

   — КАК  ТЕБЕ  ПОНРАВИЛАСЬ  СКАЗКА? — вопрос был настолько неожиданным, что я лишь недоумевающе посмотрел на стоящие рядом деревья:  может, все-таки кто-нибудь спрятался за ними и просто разыгрывает меня?

   — СКАЖИ  ЖЕ  НАКОНЕЦ,  ТЕБЕ  ПОНРАВИЛАСЬ  СКАЗКА?

   Не знаю, который из чертей дернул меня за язык, но я почему-то ответил:

   — Да.

   И тут случилось странное. Голос, словно забыв о моем существовании, начал бредить сам с собой, как это делает выживший из ума старик:

   — ЭХ,  ЛЕКТУВР,  ЛЕКТУВР…  ТЫ  БЫЛ  КОГДА-ТО  НАШИМ  ЛЮБИМЦЕМ,  НО  ТЫ  ПЕРВЫМ  ВОЗМУТИЛСЯ  ПРОТИВ  МОЕГО  СЫНА.  И  ЧТО  НАМ  ОСТАВАЛОСЬ  ДЕЛАТЬ,  КАК  НЕ  ПОДВЕРГНУТЬ  ТЕБЯ  ВЕЧНОМУ  НАКАЗАНИЮ?  ГРУВР,  ТЫ  ПЕК  ОТЛИЧНЫЕ  ПИРОГИ  С  КАПУСТОЙ  И  НЕ  УГОСТИЛ  НИ  ОДНИМ  ИЗ  НИХ  ДОБРОГО  ВОЛШЕБНИКА!  А  ПОМНИТЕ,  КАК  ВЫ  ДОБЛЕСТНО  СРАЖАЛИСЬ  С  ДРАКОНОМ,  И  КАК  МОЙ  СЫН  ПОМОГАЛ  ВАМ  В  ЭТОМ?  ЗАЧЕМ  ЖЕ  ВАМ  НАДО  БЫЛО  ВОЕВАТЬ  С  НИМ?..

   Шизофреник! Я вдруг вспомнил, с кем вообще имею дело. Вот только вопрос:  на каком языке с ним надо разговаривать, чтобы хотя бы понять друг друга? Мне вдруг пришла в голову одна безумная идея:  а что, если тоже прикинуться дурачком? Взять сейчас, сесть на могилу, обхватить голову руками и сделать вид, что я тоже оплакиваю грехопадение хренувров, а потом, как бы между делом, напомнить ему, мол я-то здесь ни при чем, я-то не возмущался против него…

   Но он опередил меня, задав собственный вопрос:

   — СКАЖИ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  А  ЧТО  ТЕБЕ  БОЛЬШЕ  ВСЕГО  ПОНРАВИЛОСЬ  В  ЭТОЙ  СКАЗКЕ?  ПРИНЕСИ-КА  ЕЕ  МНЕ  НА  МОГИЛКУ,  ДАВАЙ  ПОЧИТАЕМ  ЕЩЕ  РАЗ  ВМЕСТЕ!

   Он что… ДУРАК  в глобальном смысле этого слова? Изумляясь над одним, я не упускал из виду другого:  от моего слуха не ускользнул тот странный, почти доброжелательный тон, с которым обращался ко мне таинственный Голос. Возникало ощущение, что он вовсе не питает ко мне зла, а просто ведет непринужденную беседу. И тут я впервые решился задать конкретный вопрос:

   — Ты что, на самом деле и есть тот барон Маклин?

   — ДЛЯ  ВСЕХ  —  ДА,  ДЛЯ  ТЕБЯ  —  НЕТ.

   Мне сложно было постичь философию выжившего из заплесневелых мозгов маразматика, поэтому я переспросил:

   — Не понял, что это значит?

   — ТЫ  ВЕДЬ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  НАСКОЛЬКО  МНЕ  ИЗВЕСТНО,  УБЕЖДЕННЫЙ  И БЕЗНАДЕЖНЫЙ  МАТЕРИАЛИСТ?  НЕ  ПРИЗНАЕШЬ  НИ  БОГА,  НИ  ДЬЯВОЛА,  НИ  КОВАРНЫХ  МАГОВ,  НИ  ДОБРЫХ  ВОЛШЕБНИКОВ.  НЕ  ВЕРИШЬ  ТАКЖЕ  В  ДУШИ  УСОПШИХ  И  ЗАГРОБНУЮ  ЖИЗНЬ.  ОТСЮДА  ДЕЛАЕМ  ВЫВОД:  ДЛЯ  ТЕБЯ  МЕНЯ  ПРОСТО  НЕ  СУЩЕСТВУЕТ.  Я  ЛИШЬ  ТВОЯ  ИЛЛЮЗИЯ,  УТЕШАЙСЯ  ЭТОЙ  МЫСЛЬЮ…

   Издевается?.. Или просто спонтанные мысли вслух?

   — Каждую ночь меня съедают твои проклятые звери…

   — ЗНАЮ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ЗНАЮ.

   Он говорил об этом с таким непринужденным спокойствием, будто я ему сообщил, что меня каждую ночь мучает обыкновенная бессонница.

   — Но почему, черт побери?! Почему?!

   — ЭТО  ПРОИСХОДИТ  ПРОСТО  ПОТОМУ…

   Над кладбищем повисла пауза, которую тут же заполнили шипящие ветра.

   — Ты еще здесь?! Отвечай!

   — ЭТО  ПРОИСХОДИТ  ПОТОМУ,  ЧТО  СКАЗКА  ДОЛЖНА  ПРОДОЛЖАТЬСЯ.  ИНАЧЕ  ДУША  МОЕГО  СЫНА  ОБЛЕДЕНЕЕТ  ОТ  ТОСКИ.

   Нет, ну дурак, честное слово! И чего он постоянно вплетает какого-то сына? Я даже не мог на него по-настоящему разгневаться, как нет смысла гневаться на бессознательный ураган, пришедший с моря и натворивший много бед. Я просто не мог воспринимать его как полноценную личность, а как только что упомянутое стихийное бедствие:  без чувств, без воли, а главное —  без мозгов. Тем не менее, я закричал:

   — Ты бесчувственная тварь, барон Маклин! Тебе доставляет удовольствие, когда другие страдают?! Ты хуже всех демонов! Я не знаю, кто ты по своему ремеслу:  колдун, ведун или обыкновенный шарлатан. Но ты  НЕ  человек! И никогда не был человеком!

   В унисон моим возгласам принялся завывать поднебесный ветер. Только я так и не понял:  либо он меня поддерживал в этом справедливом негодовании, либо наоборот — пытался глушить слова.

   — УСПОКОЙСЯ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ЗАЧЕМ  ТАК  КРИЧАТЬ?  Я  И  ТАК  ТЕБЯ  ХОРОШО  СЛЫШУ.  МЫ  ВЕДЬ  С  ТОБОЙ  ОБА  ФИЛОСОФЫ  И  ЗНАЕМ,  ЧТО  СТРАДАНИЯ,  РАВНО  КАК  И  РАДОСТИ,  МИМОЛЕТНЫ  И  ВЗДОРНЫ.  ВО-ПЕРВЫХ,  ПРОШУ  ЗАМЕТИТЬ,  ТЫ  ПРИШЕЛ  СЮДА  ПО  СОБСТВЕННОЙ  ВОЛЕ,  СИЛОЙ  ТЕБЯ  НИКТО  НЕ  ВЛЕК.  А  ВО-ВТОРЫХ,  ТЕБЯ  ВЕДЬ  ПРЕДУПРЕЖДАЛИ  НЕ  ОТКРЫВАТЬ  ДВЕРЬ  В  СТАРЫЙ  ЗАБРОШЕННЫЙ  ЧУЛАН?  ТАК?

   — Но в чем?! В чем?!  В  ЧЕМ  моя вина?!

   — А  В  ЧЕМ,  СКАЖИ,  ВИНА  ТЕХ  МНОГИХ  ТЫСЯЧ  ЛЮДЕЙ,  ЧТО  ЖИЛИ  В  БОЛЬШОМ  ГОРОДЕ  И  ВДРУГ  ПОГИБЛИ  ОТ  ВНЕЗАПНОГО  ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ?  ИЛИ  В  ЧЕМ  ВИНА  НЕРАЗУМНЫХ  МЛАДЕНЦЕВ,  УМИРАЮЩИХ  ОТ  ГОЛОДА  И  МОРА?  ТЫ  ПРОСТО  ПОПАЛ  В  СИТУАЦИЮ  ВЫШЕ  ТВОЕГО  ПОНИМАНИЯ,  КАК  ЗАЯЦ  ПОПАДАЕТ  В  ПЕТЛЮ  И  ВОПИЕТ:  «ЗА  ЧТО?!»

   — Слушай, скажи мне хоть одно:  что здесь вообще происходит?

   Последовал долгий утомленный вздох, будто вздохнула сама могила. И земля слегка покачнулась под ногами.

   — ТЫ  НИЧЕГО  НЕ  ПОНИМАЕШЬ…

   — Ну снизойди же до моего неразумия! Объясни, каким именем называется тот маразм, в котором я нахожусь?! — я терял самообладание и снова начал кричать.

   Голос на какое-то время исчез, точно зыбкая мистификация развеялась, потеряв свои чары. Я уже приготовился расхохотаться, расценивая все произошедшее, как очередную выходку моих сугубо личных галлюцинаций. Но воздух вновь вздрогнул:

   — ХОРОШО,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  СЛУШАЙ  ВНИМАТЕЛЬНО  И  ДЕЛАЙ  ВЫВОДЫ.  ТЫ  БЫЛ  ПРАВ  В  ОДНОМ,  СКАЗАВ,  ЧТО  Я  УЖЕ  НЕ  ЧЕЛОВЕК.  ДЕЙСТВИТЕЛЬНО,  В  КАКОЙ-ТО  МОМЕНТ  Я  ПЕРЕСТАЛ  ИМ  БЫТЬ,  НО  ПРЕЖДЕ  Я  ПЕРЕЧИТАЛ  И  ТЩАТЕЛЬНО  ПРОАНАЛИЗИРОВАЛ  ОГРОМНОЕ  КОЛИЧЕСТВО  КНИГ  ПО  МАГИИ  И  КОЛДОВСТВУ.  Я  ПОСТИГАЛ  ЭТУ  НАУКУ  ДЮЙМ  ЗА  ДЮЙМОМ,  ПО  МАЛЕНЬКИМ  КРОХАМ  СОБИРАЯ  В  СВОЙ  МОЗГ  ТЕ  ЗНАНИЯ,  ЧТО  СОКРЫТЫ  ОТ  МНОГИХ  СМЕРТНЫХ.  ТЕБЕ,  НАВЕРНОЕ,  ЛЮБОПЫТНО  БУДЕТ  УЗНАТЬ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ЧТО  КОГДА-ТО  Я  БЫЛ  ТАКИМ  ЖЕ  МАТЕРИАЛИСТОМ,  КАК  И  ТЫ.  Я  НЕ  ВЕРИЛ  НИ  ВО  ЧТО  АБСОЛЮТНО,  КРОМЕ  ТОГО,  ЧТО  ТОЛЬКО  ВИДЕЛ  ПЕРЕД  СВОИМИ  ГЛАЗАМИ.  И  ВОТ,  ДЕЛАЯ  ВЫЗОВ  СОБСТВЕННЫМ  УБЕЖДЕНИЯМ  И  ЕСТЕСТВЕННЫМ ЗАКОНАМ,  Я  ДОЛГИЕ  ДНИ  И  НОЧИ  ПРОВОДИЛ  ЭКСПЕРИМЕНТ  ЗА  ЭКСПЕРИМЕНТОМ,  ЖЕЛАЯ  СИЛОЮ  ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО  ДУХА  ВТОРГНУТЬСЯ  В  ПРИВЫЧНЫЙ  ПОРЯДОК  ВЕЩЕЙ.  И  ПРЕДСТАВЬ  СЕБЕ,  У  МЕНЯ  ЭТО  НАЧАЛО  ПОЛУЧАТЬСЯ…

   — Поздравляю, — сказал я, терпеливо выслушивая всю эту ахинею.

   — Я  СТАЛ  ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ  КОЛДУНОМ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД…

   — Еще раз поздравляю. Но при чем здесь я?!

   — УСПОКОЙСЯ…  ЗНАЕШЬ,  В  ЧЕМ  ЗАКЛЮЧАЕТСЯ  СИЛА  МАГОВ?  ОНИ  ТВОРЯТ  СЛОВОМ…  ОДНИМ  ТОЛЬКО  СЛОВОМ!  ОНИ  ВТОРГАЮТСЯ  В  УПОРЯДОЧНЫЙ  ХОД  ВЕЩЕЙ  И  СОБЫТИЙ,  КРУШАТ  ЗАКОНЫ  ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ,  СТАНОВЯТСЯ  СВОЕГО  РОДА  ПОЛУБОГАМИ.  НО  САМОЕ  ИНТЕРЕСНОЕ  ТО,  ЧТО  НИ  ОДИН  МАГ  НИКОГДА  НЕ  СОТВОРИЛ  ЕЩЕ  НИКАКОГО  ЧУДА.  ЧУДЕС  ВООБЩЕ  НЕ  СУЩЕСТВУЕТ.  ТО,  ЧТО  У  ВАС  СЧИТАЕТСЯ  ЧУДОМ,  НА  САМОМ  ДЕЛЕ…  НЕТ,  ТЫ  ЭТО  НЕ  ПОЙМЕШЬ…

   — Да  какая мне, к черту, разница:  словом они творят или делом, иль беснованием умелым! — я уже кипел от внутреннего негодования. — Ты мне ответь только одно:  при чем здесь я?!

   Потом, почувствовав крайнее утомление, я сел на его могилу, обхватил голову руками и стал смотреть куда-то в сторону, где неугомонный ветер застрял между деревьев и пытается расшевелить их стволы. Солнце, купаясь в дымке облаков, перед сном очищало себя от скверны этого мира. Вокруг стоял несколько затверделый и слегка тошнотный запах:  смесь лесных ароматов и траурного могильного воздуха. На душе — такая же тошнота, слегка разбавленная бессмысленной для моего сознания философией Маклина. 

   — ДАВАЙ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  МЫСЛИТЬ  ЛОГИЧЕСКИ,  И  ТЫ,  ВОЗМОЖНО,  САМ  НАЙДЕШЬ  ОТВЕТЫ  НА  СВОИ  ВОПРОСЫ. 

   Словосочетание «мыслить логически» в его устах звучало как издевка над всем человеческим здравомыслием. Но я терпеливо слушал дальше.

   —  ГЛЯДИ  В  СУТЬ  ПРОБЛЕМЫ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД.  ЕСЛИ  НАСТОЯЩИЙ  МАГ  ГОВОРИТ  ДЕРЕВУ:  ВЫДЕРНИ  СВОИ  КОРНИ  И  ИДИ  ПО  ЗЕМЛЕ,  ОНО  ИДЕТ. ЕСЛИ  ОН  СКАЖЕТ  КАМНЮ:  ПРЕВРАТИСЬ  В  МУКУ,  ТО  КАМЕНЬ  ИЗМЕНИТ  СВОЮ  МОЛЕКУЛЯРНУЮ  СТРУКТУРУ  И  СТАНЕТ  НАСТОЯЩЕЙ  МУКОЙ.  ЕСЛИ  ОН  СКАЖЕТ  НЕБУ:  НАКЛОНИСЬ,  ОНО  ОСЛАБИТ  ГРАВИТАЦИЮ  ПЛАНЕТЫ  И  НАКЛОНИТСЯ  К  ЗЕМЛЕ.  МАГИ  ВЛИЯЮТ  НА  ПОВЕДЕНИЕ  ФИЗИЧЕСКИХ  ЗАКОНОВ,  НО  НЕ  НАРУШАЮТ  ИХ.  ПОНЯТНО?

   Я молчал, закрыв глаза и окунувшись в собственную темноту, чтобы в ней хоть какое-то время отдохнуть от навязчивого кошмара, именуемого жизнью…  Ну хорошо, дерево зашагало, камень превратился в муку, небо наклонилось, чего там дальше? Мне не терпелось, когда он наконец выговорится и произнесет завершающую фразу — может, хотя бы в ней отыщется проблеск какого-то смысла?

   — А  ТЕПЕРЬ  ПОДУМАЙ,  ЧТО  ПРОИЗОЙДЕТ,  ЕСЛИ  КАКОЙ-НИБУДЬ  МАГ  СОЧИНИТ  ЛИТЕРАТУРНОЕ  ПРОИЗВЕДЕНИЕ?

   Я устал думать, честное слово. К тому же сказку про хренувров назвать литературным произведением можно было лишь с очень большой натяжкой. Поэтому ответил:

   — Небо вообще упадет на землю и всех нас придавит. Угадал?

   — ПЫТАЕШЬСЯ  ОСТРИТЬ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД…  А  ВЕДЬ  ТУТ  ДЕЛО  ВЕСЬМА  СЕРЬЕЗНОЕ.  КОГДА-ТО  У  МЕНЯ  БЫЛ  МАЛЕНЬКИЙ  СЫН,  ФИЛИП  МАКЛИН,  — Голос почему-то дрогнул и стал похож почти что на человеческий, —  Я  ЕГО  ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ  ЛЮБИЛ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД…  ЕЩЕ  С  МЛАДЕНЧЕСКИХ  ЛЕТ  Я  ПРИНЯЛСЯ  ОБУЧАТЬ  ЕГО  АЗАМ  МАГИИ  И  ВОЛШЕБСТВА,  НАДЕЯСЬ,  ЧТО  ОН  ВЫРАСТЕТ  И  ПРЕВЗОЙДЕТ  МЕНЯ  В  ЭТОМ  ИСКУССТВЕ.  УЖЕ  В  ПЯТИЛЕТНЕМ  ВОЗРАСТЕ  ОН  МОГ  ТВОРИТЬ  ВЕЛИКИЕ  ЧУДЕСА,  НЕПОДВЛАСТНЫЕ  ДАЖЕ СТАРЦАМ,  И  ПОДАВАЛ  БОЛЬШИЕ  НАДЕЖДЫ,  — после этих слов мне показалось, что голос тяжело вздохнул. — УВЫ,  Я  ТАК  И  НЕ  СМОГ  ДАРОВАТЬ  ЕМУ  БЕССМЕРТИЕ.  МОЙ  СЫН  ПОГИБ  ПРИ  САМЫХ  НЕЛЕПЫХ  ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ…  МОЯ  ЖЕНА  ЧУТЬ  НЕ  СОШЛА  С  УМА  ОТ  ГОРЯ  И  ВСКОРЕ  УМЕРЛА…  С  ТЕХ  САМЫХ  ПОР  Я  НЕ  СМЕЛ  ГЛЯНУТЬ  НИ  НА  КАКУЮ  ДРУГУЮ  ЖЕНЩИНУ  И  НЕ  МОГ  ДУМАТЬ  НИ  О  КАКОМ  ДРУГОМ  МАЛЬЧИКЕ…

   Я до сих пор не понимал: к чему он мне все это рассказывает?  Может, одичал от одиночества за многие века, и ему попросту не с кем поболтать? Ладно, предположим, что мне хотя бы теоретически жаль его жену и сына, но какое это все имеет отношение к моей истории?

   — Маклин!  Ты мне можешь ясно и доходчиво пояснить:  почему меня каждую ночь съедают эти проклятые звери?!

   Голос выждал паузу и продолжал:

   — ЭТА  СКАЗКА,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  БЫЛА  НАПИСАНА  НЕ  МНОЙ,  КАК  ТЫ  ОШИБОЧНО  ПОЛАГАЛ,  А  МОИМ  СЫНОМ  В  ВОЗРАСТЕ  ШЕСТИ  ЛЕТ.  ВСЕ  ПЫШНЫЕ  ТИТУЛЫ,  О  КОТОРЫХ  ТЫ  ЧИТАЛ  НА  ПЕРВОЙ  СТРАНИЦЕ,  ШУТКИ  РАДИ  Я  ЕМУ  ПРИСВОИЛ  ЕЩЕ  С  ДЕТСТВА.  И  ВОТ  В  ЧЕМ  ЗАКЛЮЧАЕТСЯ  ПРОБЛЕМА:  ТОГДА,  ШЕСТЬ  ВЕКОВ  НАЗАД,  КОГДА  МОЙ  СЫН  СИДЕЛ  В  СВОЕМ  ЛЮБИМОМ  ЧУЛАНЕ  И  СОЧИНЯЛ  ЭТУ  СКАЗКУ,  К  СЛОВУ  ЗАМЕТИТЬ  —  ЕДВА  НАУЧИВШИСЬ  ПИСАТЬ,  ЕЩЕ  НИ  Я,  НИ  ОН  НЕ  МОГЛИ  ПРЕДПОЛАГАТЬ,  ЧТО  ТЕМ  САМЫМ  ОН  СОЗДАЕТ  МИР  СКРЫТОГО  ИЗМЕРЕНИЯ  —  КВАЗИПРОСТРАНСТВЕННУЮ  РЕАЛЬНОСТЬ,  ГДЕ  ПРОИСХОДИТ  РАЗБЛОКИРОВКА  СВЕРНУТЫХ  В  СПИРАЛЬ  НЕДОСТУПНЫХ  НАМ  КООРДИНАТ  ПРОСТРАНСТВА.  ГОВОРЯ  ДОСТУПНЫМ  ТЕБЕ  ЯЗЫКОМ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  СКАЗКА  МОЕГО  СЫНА  ПРЕВРАТИЛАСЬ  В  НЕКУЮ  МИНИАТЮРНУЮ  ВСЕЛЕННУЮ.  ВОТ,  ОДНАКО,  КАКУЮ  СИЛУ  ИМЕЕТ  СЛОВО  НАСТОЯЩЕГО  МАГА,  ДАЖЕ  ИЗЛОЖЕННОЕ  НА  БУМАГЕ…  И  ТЕПЕРЬ  ТЫ  ДОЛЖЕН  НАКОНЕЦ  ПОНЯТЬ,  ЧТО  В  ТОТ  РОКОВОЙ  ДЛЯ  ТЕБЯ  ДЕНЬ  ТЫ  НЕ  ПРОСТО  ОТКРЫЛ  ДВЕРЬ  В  СТАРЫЙ  ЗАБРОШЕННЫЙ  ЧУЛАН,  ЭТО  БЫЛА  ДВЕРЬ  В  СКАЗКУ,  ТВОРЦОМ  КОТОРОЙ  (ЕСЛИ  УГОДНО  —  НЕКИМ  ЛОКАЛЬНЫМ  БОЖЕСТВОМ)  ПО  ПРАВУ  МОЖНО  СЧИТАТЬ  БАРОНА  МАКЛИНА-МЛАДШЕГО.

   Роковой для меня день… Я его ясно помнил в мельчайших деталях:  тогда, разгоряченный от кагора, я стоял перед злополучной дверью, все никак не решаясь нарушить ее почти трехсотлетний покой. Рядом в вязком хмельном тумане плавала физиономия Томаса, который постоянно бормотал про какое-то привидение и сокровища. Сейчас уж и не знаю, кого винить:  собственное слабоволие или его легкомысленное подначивание? Нет, Том в своем невежестве действовал явно незлоумышленно. Но странно:  почему он тогда так быстро покинул мой замок, словно… чего-то испугался? Моя память так же отчетливо сохранила те несколько минут, которые я провел внутри самого чулана. Какая там, к черту, сказка! Одна лишь паутина да битые горшки. И еще тошнотный запах плесени… Вот и все «сказочные» персонажи.

   — Послушай, Маклин, я провел в том чулане минуты три, не больше. И тут же вышел назад.

   Голос снова вздохнул. И дрогнул воздух вокруг. И зыбкой показалась земля.

   — А  ТЕПЕРЬ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ГОТОВЬСЯ  УСЛЫШАТЬ  САМОЕ  ДЛЯ  ТЕБЯ  ГЛАВНОЕ…  ДЕЛО  В  ТОМ,  ЧТО  ВОЙДЯ  В  ТОТ  ЧУЛАН,  ТЫ  УЖЕ  НИКОГДА  ПОСЛЕ  ЭТОГО  НЕ  ВЫХОДИЛ  ОБРАТНО.  НИКОГДА…  И  ДО  СИХ  ПОР  НАХОДИШЬСЯ  ТАМ.

   Я временами начинал забывать, с кем вообще веду беседу. Я уже готов был поверить во что угодно:  в души умерших, магов, их злобную магию, в болотных чертей и небесных ангелов. Но в данном случае, если услышанное не было откровенным издевательством, то могло являться продуктом только очень и очень больного ума. 

   — Черт бы тебя побрал, Маклин! Повторяю:  твой провонявшийся чулан я покинул почти сразу же, как только туда вошел! И вернулся к своему другу Тому. Неужели ты думаешь, что все вокруг тоже повыживали из ума?!

   Я кричал в воздух, в пустоту… даже не зная, в какую сторону света следует повернуться, чтобы стоять к Нему лицом к лицу. Или Он, как бестелесный дух, вездесущ? Мне на это плевать…

   Лишь мягкие порывы ветра слегка остужали перегретые нервы.

   — УСПОКОЙСЯ  И  СЛУШАЙ,  ЕСЛИ  ТЕБЯ  ВООБЩЕ  ИНТЕРЕСУЕТ  ТА  СИТУАЦИЯ,  В  КОТОРУЮ  ТЫ  ПОПАЛ…  ВЫЙДЯ  ИЗ  ЧУЛАНА,  ТЫ  НАХОДИЛСЯ  УЖЕ  НЕ  В  ТОМ  МИРЕ,  ГДЕ  ПРОВЕЛ  ВСЮ  СВОЮ  ЖИЗНЬ,  ТЫ  СТАЛ  НЕВОЛЬНЫМ  ПЛЕННИКОМ  СКАЗКИ,  В  КОТОРОЙ  ЖИВЕШЬ  И  ПО  СИЮ  МИНУТУ…  ВПРОЧЕМ,  КАК  И  ВСЕ  ИСКАТЕЛИ  ПРИКЛЮЧЕНИЙ,  ЧТО  БЫЛИ  ДО  ТЕБЯ.

   — Маклин!  Ну давай не будем разыгрывать из себя двух идиотов, мы и так на них сильно похожи! Оставь на миг свою схоластику и оглянись вокруг, если тебе это вообще доступно:  всюду деревья — настоящие деревья из настоящего мира! Небо! Облака! Солнце! Какая, к чертям, сказка?! Или думаешь, что сможешь заморочить мне мозги своими фокусами с невидимыми голосами? Если в тебе, помимо имбецильного ума, осталось еще хоть что-то человеческое, то умоляю:  объясни мне толком, что здесь происходит?

   Снова последовал протяжный тяжелый вздох — легкое и вмиг угасшее дуновение незримого ветра. Голос долго не отвечал, а я, воспользовавшись паузой, еще раз попытался сообразить, с кем вообще разговариваю. С могилой? С воздухом? С прахом усопшего? С самим собой?

   — ПОСЛУШАЙ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  БАРОНА  МАКЛИНА  МОЖНО  ОБВИНИТЬ  В  ЧЕМ  УГОДНО:  В  ЖЕСТОКОСТИ,  В  ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИИ  ВЛАСТЬЮ,  В  ГИБЕЛИ  НЕВИННЫХ  ЛЮДЕЙ,  НО  ТОЛЬКО  НЕ  ВО  ЛЖИ.  ГОВОРЮ  ТЕБЕ  КАК  ЕСТЬ:  НЕ БЫЛО  БОЛЬШЕ  НИКАКОГО  ТОМА,  НИКАКОЙ  МИССИС  ХОФРАЙТ,  НИ  ТВОЕГО  ДВОРЕЦКОГО  ГОЛБИНСА,  НИ ДАЖЕ  САМОГО  МЕНЛАУВЕРА  С  ТОЙ  САМОЙ  МИНУТЫ,  КАК  ТЫ  ОТКРЫЛ  ДВЕРЬ  В  ЭТУ  СКАЗКУ.  А  ВСЕ,  ЧТО  ТЫ  ВИДИШЬ  ВОКРУГ:  СОЛНЦЕ,  НЕБО,  ОБЛАКА,  ЯКОБЫ  СВОИХ  СЛУГ  И  ДРУГИХ  ЛЮДЕЙ  —  ЭТО  ВСЕГО  ЛИШЬ  ПРОЕКЦИИ  РЕАЛЬНОГО  МИРА  НА  ПЛОСКОСТЬ  КВАЗИПРОСТРАНСТВА.

   Его мудреные слова все больше и больше начинали меня раздражать. Я даже стал подозревать, не выдумывает ли он их на ходу из собственной головы, чтобы окончательно задурить голову своего доверчивого слушателя?

   — Значит, ничего этого нет? — я обвел рукой по всем сторонам света. — Мне только кажется, что на небе светит солнце! Мне лишь мерещится, что сейчас, вернувшись в замок, я стану отдавать распоряжения слугам! А лес, где мы сейчас находимся, лишь просто чья-то красочная иллюзия!.. Все, Маклин! Мы договорились до крайней черты! Ты думаешь, что находясь в состоянии подавленности, я буду воспринимать всякий твой вздор как изысканное мудрование? Ошибаешься! Да и черт с тобой! Я еще не потерял окончательно рассудок. Вот увидишь, я найду способ избавиться от твоих зверей! Никакая магия не в силах противостоять человеческому разуму. Будь ты проклят, вот мое последнее слово!

   И я уверенно зашагал прочь от кладбища.

   — МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  БУДЬ  ЛЮБЕЗЕН,  ПОДОЖДИ! 

   С каждого из произнесенных слов капал настоящий яд.  По мере удаления, Голос стал звучать немного тише, но все еще внятно:

   —  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ТЫ  ВОЛЕН  ПОСТУПАТЬ  ТАК,  КАК  ТЕБЕ  УГОДНО,  НО  ПРЕДУПРЕЖДАЮ:  У  ТЕБЯ  НЕ  БУДЕТ  ИНОГО  ВЫХОДА,  КАК  СНОВА  ВЕРНУТЬСЯ  КО  МНЕ.  ИБО  ТОЛЬКО  ЛИШЬ  С  МОЕГО  ПОЗВОЛЕНИЯ,  И  НИКАК  ИНАЧЕ, ТЫ  СМОЖЕШЬ  СНОВА  ВЕРНУТЬСЯ  В  СВОЙ  МИР.

   Последняя фраза заставила меня остановиться. Величайшими усилиями воли я смог подавить кипящее внутри негодование, успокоился и стал снисходительно ждать, что еще он мне собирается сообщить. Мне сейчас хотелось только двух вещей:  или умереть, или вернуться к нормальной человеческой жизни. Хотелось так неистово и сильно, что честное слово, если бы ради этого он заставил меня целый день ползать на коленях и есть прах с его могилы, я без колебаний бы согласился.

   — ТЕПЕРЬ  СТОЙ  НА  МЕСТЕ  И  ВНИМАТЕЛЬНО  СМОТРИ  ПО  СТОРОНАМ.  БОЛЬШЕГО  ОТ  ТЕБЯ  НЕ  ТРЕБУЕТСЯ.  СЕЙЧАС  ТЫ  УВИДИШЬ  ТО,  ЧТО  Я  ВЫНУЖДЕН  ПОКАЗЫВАТЬ  ВСЕМ  ГОСТЯМ,  КТО  ПОБЫВАЛ  В  ЭТОЙ  СКАЗКЕ…  ИТАК,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ТЫ  УТВЕРЖДАЕШЬ,  ЧТО  ВИДИШЬ  НА  НЕБЕ  СОЛНЦЕ,  ТЫ  БЕРЕШЬ  НА  СЕБЯ  СМЕЛОСТЬ  УТВЕРЖДАТЬ,  ЧТО  ВОКРУГ  НАС  РАСКИНУЛСЯ  НАСТОЯЩИЙ  ТАМАССКИЙ  ЛЕС,  И  ЧТО ОБЛАКА,  ПЛЫВУЩИЕ  НАД  ГОЛОВОЙ  —  ТЕ  САМЫЕ,  КОТОРЫЕ  ТЫ ВИДЕЛ  ВСЮ  СВОЮ  ЖИЗНЬ…  ПРЕЖДЕ,  ЧЕМ  СКАЗАТЬ  ТЕБЕ  СВОЕ  РЕШАЮЩЕЕ  СЛОВО,  Я  ХОЧУ,  ЧТОБЫ  ТЫ  НАКОНЕЦ  ПОНЯЛ,  ГДЕ  НАХОДИШЬСЯ.  ИТАК,  СМОТРИ  ВНИМАТЕЛЬНО.

   Сначала я даже не сообразил, куда он повелевает мне смотреть:  на небо, на лес или на его достопримечательную могилу? Я блуждал взором по сторонам в поисках чего-то необычного. Но вокруг — деревья как деревья, незыблемые памятники долголетия, небо как небо, воздух как воздух. Лишь ветер слегка тревожил перезрелую осеннюю листву, щедро осыпая ее золотом землю. Солнце каждый день зависало над миром в самом центре неба, обозревая свои владения жгучим пламенным взором. Так было и сейчас. Его лучи проникали в каждый закоулок земного бытия, все освещая, все обнажая для взора, всюду принося радость и тепло.

   Холодную радость и холодное тепло.

   Глядя на природу, я на какие-то блаженные мгновения усомнился в существовании таинственного Голоса, в существовании зверей и всяких бредовых идей. Все это вместе взятое вдруг показалось непозволительной для здравого рассудка роскошью, сказать проще — обыкновенной глупостью, миражом слишком доверчивых чувств.

   Голос не появлялся минуту, две, три…

   А то, что начало твориться потом, вряд ли поддается вразумительному осмыслению, тем более — вразумительному описанию. Теперь мне пришлось усомниться не только в собственном рассудке, но и в том, что этот рассудок когда-либо существовал в жизни. Пусть будут изложены только факты, во всяком случае, таким образом, какими они предстали пред моими глазами.

   Начала слегка колебаться земля, став непостоянной как море. Зленные волны травы покачивали мое тело в такт собственным амплитудам. Лес тревожно загудел, стволы деревьев сильно изогнулись. Сначала показалось — это от ветра, но тут же я понял, что ошибся. Деревья стали как-то резко укорачиваться в своих размерах, то ли врастая в землю, то ли деформируясь, будучи придавленные тяжестью неба. И та, и другая версия выглядели одинаково бестолково. Их ветви ломались и опадали на землю, как опадают осенью листья. И эти странные, ничем не объяснимые метаморфозы происходили повсюду:  с севера, с юга, со всех сторон света. Уже через несколько минут стволы (причем — все до единого)  видоизменились настолько, что походили на покрытые корой изваяния человеческих тел. Всюду вокруг меня, насколько позволял улавливать взор, стояли мириады древесных скульптур с протянутыми в мою сторону сучковатыми, как две ветки, руками и тонкими пальцами в виде коротких прутиков. Головы скульптур слегка шевелились, а в их облике… я вдруг узнал самого себя. Вырезанные из дерева нос, губы, брови — точная копия моего лица. Передо мной находились сотни тысяч буратиноподобных Майклов Айрлэндов, растущих прямо из земли, и я даже не знал, как на все это реагировать. Все деревянные лица шевелились и что-то там шептали. В лесу не осталось ни одного нормального растения. Даже кустарники превратились в каких-то покрытых корой пауков, выдернули свои корни и принялись бегать по траве.

   Творилась дикая бессмыслица. Силы Абсурда словно взбесились, вошли в свой апогей и решили развлечь меня игрой на моих собственных нервах… Нет, нет, это еще не все. Дальше еще интересней! Изумление и ужас в моем нутре нарастали одинаково быстро, и я даже не знал, какому из этих двух пока еще человеческих чувств отдать предпочтение. Творческие силы безумия уже в наглую бесновались на моих глазах.

   В какой-то миг показалось, что земля принялась вращаться. Причем — вокруг меня! Впрочем, нет… Если сказать точнее, то вращение происходило вокруг могилы Маклина. И я вместе с кладбищем, вместе со всей планетой, вместе с неисчислимым количеством деревянных скульптур, вместе с небом и облаками начал плавно перемещаться по часовой стрелке. Прямо как на детской карусели! Почему-то меня все это стало уже забавлять, я как-то быстро привык к царившей вокруг неразберихе, что вдруг потерял способность чему-либо удивляться. Поэтому происходящее в дальнейшем наблюдал уже более спокойно.

   Солнце стало резко терять высоту, потом упало на землю и, подобно резиновому мячику, начало подпрыгивать вверх-вниз, опаляя своим огнем кричащие от боли скульптуры. Потом подул порывистый ветер, который унес солнце далеко за горизонт, во вселенной наступила идеальная темнота с рассеянной в ней пылью фосфорирующих звезд. Закончилось все тем, что не было уже ни привычного нам неба над головою, ни земли под ногами. Я находился посреди галактической пустоты, где верх и низ вряд ли чем отличались друг от друга. Возможно, это был центр вселенной или ее периферия. Иллюзия ли то, реальность ли, материя или ее уродливые тени — все перемешалось, как в голове, так и вне ее. Последняя картина, представшая взору, выглядела следующим образом:  в космосе, то есть в абсолютно пустом пространстве, покрытая травой висела могила Маклина. Из нее торчал тот самый перевернутый вверх тормашками католический крест. Вместе с землей исчезли и странные скульптуры. Вокруг — одни только звезды. Некоторые из них сияли довольно ярко, другие слабее, третьи — лишь призрачно мерцали. Но ни одна звезда не стояла на месте. Все они медленно вращались по гигантским, не измеримым даже мыслью, орбитам, центром которых являлась опять-таки эта  МОГИЛА — на данный момент, пожалуй, единственное, что существовало реально.

   Как и подобает в подобных ситуациях, я зажмурил глаза, потряс головой, до крови раскусил губу, но на структуре обозреваемого мироздания это никак не отразилось. Вселенная продолжала издевательски кривляться, сбросив с себя бремя всяких физических законов и вообще — здравого смысла. Тогда снова возник на время притихший Голос:

   — МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  НЕУЖЕЛИ  ТЫ  ДО  СИХ  ПОР  БУДЕШЬ  УТВЕРЖДАТЬ,  ЧТО  НАХОДИШЬСЯ  В  ПРИВЫЧНОМ  ДЛЯ  ТЕБЯ  ПОМЕСТЬЕ?  ТЫ  В  УПОРСТВЕ  УМА  СВОЕГО  НИКАК  НЕ  ПОЙМЕШЬ,  ЧТО  Я  И  ТОЛЬКО  Я  ЯВЛЯЮСЬ  ЗДЕСЬ  ПОЛНОВЛАСТНЫМ  ХОЗЯИНОМ,  ТВОРЮ  И  РАЗРУШАЮ,  УМЕРЩВЛЯЮ  И  ВОСКРЕШАЮ.

   Вымотанный до предела, я лишь понуро молчал. Далее начали происходить обратные превращения:  движение звезд остановилось, под ногами образовалось нечто твердое — надо полагать, почва. Вновь замельтешили призраки деревьев, пока не обрели ясные контуры и цвета. На небе опять зажглось солнце, точно в его потухшие угли подбросили свежих дров, и оно вспыхнуло с новой силой. Едва его свет, довольно непривычный после галактической тьмы, озарил все вокруг, я понял, что снова нахожусь в лесу среди старого заброшенного кладбища. Над головой — родное для взора небо, украшенное серыми безликими облаками. Деревья, как и прежде, стояли задумчиво и угрюмо. Как выглядело происходящее их глазами, я не знал. Но все они теперь казались самыми настоящими, без малейшей тени какой-то иллюзорности или обмана.

   Во мне не находилось ни слов, ни мыслей, ни проявления каких-либо чувств. Только имманентные моей душе усталость и пустота. Если этот Голос, как джин выпущенный из бутылки, по одному желанию может перемещать горы и моря, если над миром больше не властвуют законы, нет логики, нет причинно-следственных связей, нет ничего, хоть отдаленно связанного с порядком и закономерностью… словом, если все происходящее происходит в действительности, а не является эмпирическим обманом, тогда я просто молчу… и мне не чего добавить к сказанному. 

   Голос, дав мне время на размышление, вновь напомнил о себе:

   — СМОТРИ  И  ДЕЛАЙ  ВЫВОДЫ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД.  ЕСЛИ  УЖ  ТЫ  НЕ  ДОВЕРЯЕШЬ  СОБСТВЕННЫМ  ГЛАЗАМ  И  СОБСТВЕННЫМ  ЧУВСТВАМ,  МОЖЕШЬ  ВОЗЗВАТЬ  К  РАССУДКУ.  ТОЛЬКО  В  ДАННОЙ  СИТУАЦИИ  ОН  БУДЕТ  ТЕБЕ  ПЛОХИМ  СОВЕТЧИКОМ.

   После непродолжительного шока, парализовавшего мысли и волю, во мне опять начала пробуждаться некая умственная деятельность. Я заговорил вслух, причем — сам с собой. Но духу Маклина показалось, будто я обращаюсь к нему:

   — Выходит… выходит, все эти последние дни я не общался ни с одним живым человеком? Все мои разговоры с миссис Хофрайт, с Голбинсом, прогулки с мисс Эленой… что это вообще? И никакого доктора не было? И в камере с заключенными я не сидел?

   — В  СКАЗКЕ,  СОЗДАННОЙ  МОИМ  СЫНОМ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  РЕАЛЬНО  СУЩЕСТВУЕТ  ТОЛЬКО  ТО,  О  ЧЕМ  ТЫ  ЧИТАЛ  В  КНИГЕ.  ПРЕЖДЕ  ВСЕГО  ЭТО  ГЛАВНЫЕ  ПЕРСОНАЖИ:  МУВР,  СТУВР,  ГРУВР,  КХНУВР,  САУВР  И  ЛЕКТУВР.  ДАЛЕКО  ЗА  ХОЛМАМИ  ЕЩЕ  ЖИВЕТ  ДРАКОН.  А  ВСЕ  ОСТАЛЬНОЕ:  ТВОЙ  ЗАМОК,  СЛУГИ,  С  КОТОРЫМИ  ТЫ  ЯКОБЫ  РАЗГОВАРИВАЕШЬ,  ДАЖЕ  ЭТОТ  ЛЕС  И  ДЕРЕВЬЯ,  СОЛНЦЕ  И  ОБЛАКА  —  ВСЕ  ЭТО  ЛИШЬ  ПРОЕКЦИИ  РЕАЛЬНОГО  МИРА  ПО  ТРЕМ  КООРДИНАТАМ  КВАЗИПРОСТРАНСТВА,  УПРАВЛЯЕМЫЕ  В  БОЛЬШЕЙ  СТЕПЕНИ  ТВОИМ  СОБСТВЕННЫМ  ВООБРАЖЕНИЕМ,  ЧЕМ  СВОИМИ  РЕАЛЬНЫМИ  ПРОТОТИПАМИ.  ТВОЕ  ВООБРАЖЕНИЕ  ИГРАЕТ  С  ЭТИМИ  ОБРАЗАМИ  КАК  С  МАРИОНЕТКАМИ…

   — Послушай! — перебил я его. — Давай оставим пока философию. Скажи:  эти проклятые звери вообще когда-нибудь насытятся?

   — А  ТЫ  САМ  КОГДА-НИБУДЬ  НАСЫЩАЛСЯ  —  ТАК,  ЧТОБЫ  РАЗ  И  НАВСЕГДА?  НЕУЖЕЛИ,  ПОЕВ  СЕГОДНЯ,  ТЫ  НЕ  ЗАХОЧЕШЬ  ТОГО  ЖЕ  ЗАВТРА?

   — И долго это будет продолжаться?

   — ДО  ТЕХ  ПОР,  ПОКА  ТЫ  НЕ  ПРИНЕСЕШЬ  СВОЮ  ЖЕРТВУ…  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ТЫ  УПОДОБИЛСЯ  ТОЙ  ГЛУПОЙ  МЫШКЕ,  ЧТО  ИЗ  ЛЮБОПЫТСТВА  СУНУЛА  СВОЙ  НОС  В  АРОМАТНО  ПАХНУЩУЮ  МЫШЕЛОВКУ.  ДА  И  ТА,  ВПРОЧЕМ,  СЧАСТЛИВЕЕ  ТЕБЯ:  ОНА  ОТМУЧИЛАСЬ  И  СДОХЛА.  А  ТЕБЯ  КАЖДУЮ  НОЧЬ,  ГДЕ  БЫ  НЕ  НАХОДИЛСЯ,  КУДА  БЫ  НЕ  ПРЯТАЛСЯ,  ЧТО  БЫ  НЕ  ПРЕДПРИНИМАЛ,  ОЖИДАЕТ  ОДНА  И  ТА  ЖЕ  УЧАСТЬ.  И  НЕ  МНОЙ  ЭТО  ПРИДУМАНО,  ТАК  НАПИСАЛ  МОЙ  СЫН,  А  КАЖДАЯ  СТРОКА  НА  СТРАНИЦАХ  ЕГО  СКАЗКИ  ДЛЯ  МЕНЯ  СВЯЩЕННА.  УВЫ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  Я  ХОРОШО  ПОНИМАЮ,  ЧТО  ТЫ  ЧУВСТВУЕШЬ,  НО  Я  НЕ  СПОСОБЕН  К  СОСТРАДАНИЮ.  ПОЛУБОЖЕСТВЕННАЯ  СУЩНОСТЬ  ЛИШИЛА  МЕНЯ  МНОГИХ  ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ  ЧУВСТВ.  И,  РАЗ  УЖ  Я  НЕ  МОГУ  ТЕБЕ  ПОСОЧУВСТВОВАТЬ,  ТО  ХОТЯ  БЫ  ГОРЬКО  ВЗДОХНУ  В  ЗНАК  СОЛИДАРНОСТИ  С  ТОБОЙ.

   Действительно, последовал продолжительный тяжелый вздох похожий на стон. Немного покачнулась земля, встрепенулись ветви деревьев, пронеслось зыбкое волнение по воздуху.

   Издевается, сволочь…

   Некая свинцовая субстанция разлилась по моему телу, придавив его к земле. Я не сразу понял, что это обыкновенное отчаяние. Еще и еще я внимательно вглядывался в образы леса, в зеленый мех травы, в голубизну неба. Все выглядело до такой степени правдоподобным, что различить в окружающем мире какую-то фальшь, искусную бутафорию, даже остро напрягая зрение, было не под силу моему взору. Если уж нельзя доверять тому, что видишь собственными глазами, то чему тогда вообще доверять? Единственное, на что я оказался способным в данной ситуации, это сотни и тысячи раз проклинать имя барона Маклина. Но если бы от этих проклятий ему становилось хоть чуточку хуже, а мне хоть чуточку легче… Словом, я понял, что полностью раздавлен.

   — Будь ты проклят! Проклят! Проклят! Барон Маклин! Я тебя ненавижу!! Я уверен, что ничто не вечно ни в этом мире, ни вне его! И твое бессмертие когда-то рухнет! Ты падешь в самую глубину ада! Ты за все поплатишься! За все!!

   Тут я снова принялся рвать траву на его могиле, пинать ее, изрыгать самые изысканные ругательства. Голос вновь заговорил, но, к удивлению, настолько спокойно и даже миролюбиво, будто мы не разделены пропастью пылающих миров, а сидим где-нибудь в ресторане за столиком и ведем непринужденную беседу:

   — МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  УВЕРЯЮ  ТЕБЯ,  НИКАКИЕ  ИСТЕРИКИ  В  ДАННОЙ  СИТУАЦИИ  ТЕБЕ  НЕ  ПОМОГУТ.  Я  ДАЖЕ  В  ОТВЕТ  РАЗОЗЛИТЬСЯ  НА  ТЕБЯ  НЕ  МОГУ,  ПОТОМУ  ЧТО  СВОБОДЕН  ОТ  ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ  СТРАСТЕЙ.  ЕСЛИ  ТЫ  ДУМАЕШЬ,  ЧТО  ТВОИ  СТРАДАНИЯ  ДОСТАВЛЯЮТ  МНЕ  УДОВОЛЬСТВИЕ,  ТО  ОШИБАЕШЬСЯ.  Я  НЕ  ДЕСПОТ  И  НЕ  САДИСТ  КАКОЙ-НИБУДЬ.  ВСЯ  ПРИЧИНА  В  ТОМ,  ЧТО  Я  ПРОСТО  ЛЮБЛЮ  СВОЕГО  СЫНА.

   — И твоя любовь выражается в том, что меня должны съедать заживо?! Что за бред…

   — ПОСЛУШАЙ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ВРЯД  ЛИ  ТЫ  ЭТО  ПОЙМЕШЬ,  НО  Я  СКАЖУ…  Я  ОЧЕНЬ  СИЛЬНО  ЛЮБИЛ  СВОЕГО  МАЛЕНЬКОГО  СЫНА  И  ХОТЕЛ  ДАРОВАТЬ  ЕМУ  БЕССМЕРТИЕ,  КОТОРОЕ  ДОСТУПНО  ВЫСШИМ  МАГАМ,  НО…  ПРОИЗОШЛО  НЕСЧАСТЬЕ.  МОЙ  СЫН  ВНЕЗАПНО  УМЕР  ОТ  СЕРДЕЧНОГО  ПРИСТУПА.  ОН  УМЕР  В  ТОМ  САМОМ  СТАРОМ  ЧУЛАНЕ,  ГДЕ  СОЧИНЯЛ  СВОЮ  СКАЗКУ.  И  ЕГО  ДУША,  ВМЕСТО  БЕССМЕРТИЯ,  РАСТВОРИЛАСЬ  В  КВАЗИПРОСТРАНСТВЕ  СОЗДАННОГО  ИМ  МИРА.  МОЙ  СЫН  ГДЕ-ТО  ЗДЕСЬ…  НЕЗРИМО  ПРИСУТСТВУЕТ  С  НАМИ.  ЕГО  ДУША  ЖИВЕТ  ДО  ТЕХ  ПОР,  ПОКА  СКАЗКА  ИМЕЕТ  ПРОДОЛЖЕНИЕ,  ЕСЛИ  ОНА  ЗАКОНЧИТСЯ,  ЭТОТ  СКРЫТЫЙ МИР  ЗАЧАХНЕТ  И ПОГИБНЕТ,  А  ЕГО  ДУША  УМРЕТ  НАВСЕГДА…  ВОТ  ПОЧЕМУ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  К  НАМ  ДОЛЖНЫ  ПРИХОДИТЬ  ГОСТИ.  ВОТ  ПОЧЕМУ  ДОЛЖЕН  ПРОДОЛЖАТЬСЯ  ЭТОТ  КРОВАВЫЙ  СЮЖЕТ.  НАПИШИ ОН  ШЕСТЬ  ВЕКОВ  НАЗАД  КАКУЮ-НИБУДЬ  СЧАСТЛИВУЮ  КОНЦОВКУ  И  ТЫ,  ВОЗМОЖНО,  ЧУВСТВОВАЛ  БЫ  ЗДЕСЬ  СЕБЯ  КАК  В  РАЮ…  НО  ЧТО  НАПИСАНО,  ТО  НАПИСАНО.  ЭТОГО ДАЖЕ  Я  НЕ  В  СИЛАХ  ИЗМЕНИТЬ.  ЕСЛИ  СКАЗКА  ЗАКОНЧИТСЯ,  ТО  ИСЧЕЗНЕТ  СОЗДАННЫЙ  ЕЕ  СТРАНИЦАМИ  МИР,  И…   Я  ОСТАНУСЬ  БЕЗ  ЕДИНСТВЕННОГО  СЫНА.

   Я был полностью сбит с толку. Что-то уж слишком витиевато и заморочено он говорил. Получалось так, что жертва, оказывается, не я, а он со своей несчастной судьбой, слушая о которой, можно чуть ли не расплакаться. Ну, полный маразм!

   — Маклин! Ты всерьез веришь, что душа твоего сына обитает где-то в этом пространстве?

   — МНЕ  ВЕДЬ  ТОЖЕ  ВО  ЧТО-ТО  НУЖНО  ВЕРИТЬ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД…  МЫ  С  ТОБОЙ  ОБА  ПО-СВОЕМУ  НЕСЧАСТНЫ.

   Ну он и сравнил!  Укус комара и укус крокодила! Еще бы сказал:  «оба одинаково несчастны», или «братья по несчастью»!! Впрочем, почувствовав эту сентиментальную паузу, я решил ею воспользоваться и поговорить с ним совсем другим тоном:

   — Послушай, барон Маклин! Ты сам сказал, что твой дух свободен от человеческих страстей, поэтому я даже не пытаюсь вызвать к себе сострадание, зная, что ты на это не способен. Но я обращаюсь к твоему разуму, этому холодному механизму, что сидит в твоей голове. Какой смысл меня так долго мучить? По-моему, за свое любопытство я расплатился сполна. К тому же, после меня у сказки будут другие Гости, если уж вам так необходимо это продолжение…  Всегда найдутся пытливые умы, которые захотят открыть ту дверь в старый чулан. Более того, вернувшись в свой мир, я специально оставлю дверь открытой — как говорится, заходите все кто хотите! Вспомни, что я лично не делал ни тебе, ни твоему сыну ничего плохого. Я тут вообще ни при чем! Если не из жалости, то хотя бы для разнообразия твоего богоподобного существования, соверши хоть одно доброе дело — отпусти меня назад, в мою настоящую жизнь.

   Я замер и напряженно ждал ответа. Чувствовалось статическое напряжение между душой и телом, между небом и землей, между где-то сущими раем и адом. Наверное, смертный приговор ждут и то с большим сердечным спокойствием. Пытаясь говорить с ним как можно более смиренно, подавляя в себе гнев и раздражение, используя все имеющиеся возможности как-то воздействовать на его обледенелый мозг (если таковой вообще имеет место быть), я еще на что-то надеялся. Ждал и надеялся. Если боги скажут «нет» — это «нет» твердое и окончательное, как если бы они произнесли «да». Если же боги начинают колебаться — это, пожалуй, единственная для человека возможность повлиять на их решение.

   Я ждал и ждал… его окончательного слова. Он сознательно растягивал паузу, чтобы испробовать на прочность мои нервы. Наконец произнес:

   — ТЫ  РАЗГОВАРИВАЕШЬ  СО  МНОЙ  КАК  С  МАШИНОЙ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ПЫТАЕШЬСЯ  НАЩУПАТЬ  ЕЕ  СЛАБОЕ  МЕСТО,  НЕКУЮ  ПОТАЙНУЮ  КНОПКУ,  НАЖАВ  КОТОРУЮ,  ОНА  СТАНЕТ  ИСПОЛНЯТЬ  ТВОЮ  ВОЛЮ.  ВПРОЧЕМ,  НА  ТВОЕМ  МЕСТЕ  НИЧЕГО  УМНЕЕ  И  НЕ  ПРИДУМАЕШЬ.  ТЕПЕРЬ  Я  СОВЕТУЮ  ТЕБЕ  УСПОКОИТЬСЯ,  ПОТОМУ  ЧТО  МОЯ  ДУША  ЕЩЕ  НЕ  ОКАМЕНЕЛА  ОКОНЧАТЕЛЬНО,  ДАЖЕ  САМОЕ  ЖЕСТОКОЕ  БОЖЕСТВО  ВНИМАЕТ  ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ  ПРОСЬБАМ.  ВСЕХ  ГОСТЕЙ  СКАЗКИ  Я  КОГДА-ТО  ОТПУСКАЮ  НАЗАД.  РАНО  ИЛИ  ПОЗДНО  —  ЭТО  УЖЕ  ЗАВИСИТ  ОТ  НИХ  САМИХ.  НО  ТЫ  ГРАМОТНЫЙ  ЧЕЛОВЕК,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  И  ДОЛЖЕН  ЗНАТЬ,  ЧТО  БОГАМ  НУЖНЫ  ЖЕРТВЫ.  ОБ  ЭТОМ  НАПИСАНО  В ЛЮБОЙ  РЕЛИГИОЗНОЙ  КНИГЕ.  ТАК  ВОТ  ЗНАЙ  ТЕПЕРЬ:  ДЛЯ  ТОГО,  ЧТОБЫ  ВЕРНУТЬСЯ  В  СВОЙ  МИР,  ТЫ  ДОЛЖЕН  ПРИНЕСТИ  ЖЕРТВУ,  ПРИЧЕМ  —  ДОБРОВОЛЬНУЮ.  ЭТО  МОЕ  ЕДИНСТВЕННОЕ  УСЛОВИЕ,  ИЛИ  ТЫ  ОСТАНЕШЬСЯ  ЗДЕСЬ  НАВСЕГДА.

   Первые секунды я даже не знал, что сказать.

   — Жертву?! — и с трудом подбирал слова для достойного ответа. — То, что я каждый день умираю в страшной агонии, теряю свою жизнь, вновь ее обретаю, но лишь для того, чтобы опять потерять — этого еще мало?! Сколько раз мне суждено пройти сквозь этот кошмар, чтобы ты наконец был удовлетворен? Десять? Сто? Тысячу?

   — ВСЕ  ЭТО  НЕ  ТО,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД…

   — Может, тебе нужны мои капиталы из реального мира? Да забирай хоть все!

   — ОПЯТЬ  НЕ  ТО…

   — А может, необходимо, чтобы в честь тебя я сочинил какой-нибудь хвалебный псалом? Тебе нужна бескровная жертва моих уст? Дай перо и бумагу, я немедленно этим займусь. Уже имеется неплохое начало. Слушай:  «Слава тебе, боже наш Маклине, за все дары и щедроты твоя…»

   — ТЫ  ДУРАК,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ХВАЛИТЬ  Я  И  САМ  СЕБЯ  УМЕЮ.

   — Так что же тебе надо?! Ответь наконец!

   — А  ТЫ  ПОДУМАЙ.  ОБЫЧНО  ЛЮДИ,  ЧТОБЫ  УГОДИТЬ  БОГАМ,  ЖЕРТВУЮТ  САМЫМ  ДОРОГИМ,  ЧТО  У  НИХ  ИМЕЕТСЯ.

   Я напряг свою память, наспех перебирая в ней все, что хоть мало-мальски относилось к моей личной жизни:  родных, знакомых, друзей. Вдруг перед мысленным взором возник облик мисс Элены, в глубине какого-то тумана блеснули ее глаза — обжигающие и почему-то печальные. Сотканное из тонов утреннего света лицо… улыбка, до сих пор не потерявшая своей магической силы. И тут я вздрогнул, отгоняя от себя совсем неуместный для данного разговора образ. Нет, нет! Даже и думать нельзя!

   — ТЫ  ПРАВИЛЬНО  МЫСЛИШЬ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД.

   Я сжался в комок. Сглотнул слюну. К чему он клонит? Что он хочет с нею сделать?!

   — Она что… должна умереть? — мой язык чуть не сломался, выговаривая последние два слова.

   — ДАЖЕ  БОЛЕЕ  ТОГО,  ТЫ  ДОЛЖЕН  УБИТЬ  ЕЕ  САМ,  СВОИМИ  РУКАМИ.

   — Ты совсем рехнулся?!

   — ИНОЙ  ЖЕРТВЫ  Я  ОТ  ТЕБЯ  НЕ  ПРИМУ.

   — Но зачем?! Зачем?!  ЗАЧЕМ  тебе ее смерть?! Она то во всей этой чертовщине вообще ни при чем! Неужели ты сейчас опять станешь утверждать, что делаешь это из-за любви к своему умершему…

   — ИМЕННО  ТАК,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД.  НО  ПОНЯТЬ  ТЕБЕ  ЭТОГО  НЕ  ДАНО.

   Потом я кричал, тормоша сгустившийся над головой воздух. Желая, быть может, силой крайнего отчаяния разрушить эту непреодолимую стену, которая замкнула меня со всех сторон. Потусторонний Голос приходил вместе с дуновениями ветра и с ними же улетучивался куда-то к краям земли. На сей раз его не было минут десять, но я настойчиво ждал. И знал, что он виртуозный игрок на человеческих нервах.

   — МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ВСЕ,  ЧТО Я ДЕЛАЮ  В  ЭТОМ  МИРЕ,  ДЕЛАЮ  ТОЛЬКО  РАДИ  ТОГО,  ЧТОБЫ  ДУША  МОЕГО  СЫНА  ПРЕБЫВАЛА   В  ПОКОЕ.  А  ДУШЕ,  КАК  И  ТЕЛУ,  НУЖНА  ПИЩА,  И  ЭТОЙ  ПИЩЕЙ  ЯВЛЯЮТСЯ  ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ  ЭМОЦИИ  ДРУГИХ  ЛЮДЕЙ.  ЕГО  ДУША  ПИТАЕТСЯ  ОТЧАЯНИЕМ  ЖЕРТВЫ…

   — Те есть, чем больше я страдаю, тем лучше ему! Правильно?!

   — ВОТ  ТЫ  И  САМ  ОТВЕТИЛ  НА  СВОЙ  ВОПРОС.  ТЫ  ВЕДЬ  ЗНАЕШЬ,  ХОТЬ  И  НЕ  ВЕРИШЬ  В  ЭТО,  ЧТО  ГДЕ-ТО  ЕСТЬ  РАЙ  И  ЕСТЬ  АД.  ЭТО  ДВЕ  ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ,  ОДНА  БЕЗ  КОТОРОЙ  ПРОСТО НЕ  МОЖЕТ  СУЩЕСТВОВАТЬ.  НЕ  НАМИ  ПРИДУМАНЫ  ЗАКОНЫ  МИРОЗДАНИЯ  И  НЕ  НАМ  ИХ  ОТМЕНЯТЬ.

   Последние слова Маклина донеслись до меня сквозь шум горящего пламени. Я стал негодовать на саму Природу:  почему она допускает к власти над мирами таких выродков? Неужели мир сотворен из субстанции зла, и этим злом движется и существует? Неужели доброта и справедливость — лишь абстрактные религиозные понятия, придуманные людьми для собственного утешения? Меня опять затошнило от самого понятия «жизнь». И тут я взорвался:

   — Послушай, Маклин! Ты подлая гнусная тварь! Последний подонок! Недочеловек! Урод среди изгоев-богов! Ты за все ответишь! Над всякой властью стоит власть еще высшая! Чтобы ты горел в самом пеклище самого страшного ада! И вот тебе мое решение:  никогда я не соглашусь на предложенную тобой подлость! Даже если мне каждую ночь суждено быть съеденным этими звероподобными чертями!  

   Ветер подхватил мои дребезжащие звуками возгласы и развеял их далеко по лесу. Ветви деревьев, как нервные отростки, дрогнули, соприкоснувшись с моим негодованием. Последовала пауза, которой, казалось, никогда не будет конца. И опять в нашем театре абсурда пришла очередь для закулисной реплики вездесущего Голоса:

   — ИМЕННО  ТАКОЙ  РЕАКЦИИ  Я  И  ОЖИДАЛ.  ПОНАЧАЛУ  ВСЕ  ГОСТИ  ЭТОЙ  СКАЗКИ  ПОСТУПАЮТ  ТАК  ЖЕ:  КИДАЮТСЯ  ПРОКЛЯТИЯМИ,  ВОЮТ  ОТ  БЕШЕНСТВА,  КЛЯНУТСЯ,  ЧТО  НИКОГДА  НЕ  ПОЙДУТ  НА  ЭТОТ  ШАГ.  НО  ДАЛЕЕ,  КАК  ПОКАЗЫВАЕТ  ОПЫТ,  ПРОИСХОДИТ  СЛЕДУЮЩЕЕ:  ОНИ  БЫСТРО  УТОМЛЯЮТСЯ  И  ОСТЫВАЮТ,  ПОНЯВ  НАКОНЕЦ  БЕЗЫСХОДНОСТЬ  СВОЕГО  ПОЛОЖЕНИЯ.  ТЫ  ВЕДЬ  УЖЕ  ПРОБОВАЛ  ПОКОНЧИТЬ  ЖИЗНЬ  САМОУБИЙСТВОМ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  И  ЗНАЕШЬ,  ЧТО  В  ЗДЕСЬ  ЭТО  НЕВОЗМОЖНО.  ТВОЕ  НАСТОЯЩЕЕ  ТЕЛО  ДО   СИХ  ПОР  НАХОДИТСЯ  В  СТАРОМ ЧУЛАНЕ  И  ТЕБЕ  ПОПРОСТУ  НЕДОСТУПНО.  ВОТ  МОЙ  СОВЕТ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД:  НЕ  МУЧЬ  СЕБЯ.  РАНО  ИЛИ  ПОЗДНО  ТЫ  ВСЕ  РАВНО  ПРИНЕСЕШЬ  ЭТУ  ЖЕРТВУ.  НИКТО  ИЗ  ВАС,  ГОСТЕЙ  СКАЗКИ,  ЕЩЕ  НЕ  ВЫШЕЛ  ГЕРОЕМ…

   — Нет!!

   — ПОВЕРЬ  МНЕ,  У  ВСЯКОЙ  ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ  ПСИХИКИ,  ВКЛЮЧАЯ  И  ПСИХИКУ  СУПЕРМЕНОВ,  ЕСТЬ  СВОЙ  ПОРОГ  ТЕРПЕНИЯ  —  ТОЧКА,  ГДЕ  УЖЕ  ДЕЙСТВУЮТ  НЕ  ЧУВСТВА,  НЕ  РАЗУМ,  А  ПРИМИТИВНЫЕ  РЕФЛЕКСЫ.  УТЕШИТ  ЭТО  ТЕБЯ  ИЛИ  НЕТ,  НО  У  ДРУГИХ  ГОСТЕЙ,  Я  ТОЖЕ  ОТНИМАЛ  САМОЕ  ДОРОГОЕ  В  ЖИЗНИ.  ТАК,  НАПРИМЕР,  ИЗВЕСТНЫЙ  ТЕБЕ  ГРАФ  РЭВИЛЬ,  ЧТОБЫ  ВЕРНУТЬСЯ  НАЗАД,  УБИЛ  СОБСТВЕННУЮ  ЖЕНУ,  В  КОТОРОЙ  НЕ  ЧАЯЛ  ДУШИ.  БАРОН  ЙОРКСКИЙ  ЗАРЕЗАЛ  СВОЮ  ЕДИНСТВЕННУЮ  ДОЧЬ,  ЛЮБИМУЮ  ИМ  БОЛЬШЕ  ЖИЗНИ.

   Его слова как капли раскаленной стали одна за другой падали на мое сердце, сделанное, наверное, из воска. Выжигая внутри остатки всего человеческого. Я сходил с ума от жажды мести. Хотелось тоже на некоторое время стать божеством, чтобы оказаться с ним на равных, вызвать на честный поединок и задушить своими руками. Если только боги способны умереть от удушья… Увы! Он был слишком недосягаем до меня.

   — НУ  ТАК  ЧТО,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  Я  ЖДУ  ТВОЕГО  РЕШЕНИЯ.

   Первым побуждением было послать его куда следует, но что толку? Мой миниатюрный гнев его только развлекает. Он лишь потешается над моей беспомощной озлобленностью. Я для него простое насекомое под микроскопом, которое грозно шевелит усами, сжимает в еле различимые кулачки свои мохнатые лапки, и трясет ими перед увеличительным стеклом. И мне вдруг стало страшно… Страшно прежде всего за мисс Элену. А что если…

   …если моя психика и в самом деле не выдержит? Если я, окончательно сломленный духом, соглашусь?

   — Прощай, барон Маклин!

   — ТЫ  ВСЕ  РАВНО  ВЕРНЕШЬСЯ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД.  ВПРОЧЕМ,  Я  ТЕБЯ  НИКУДА  НЕ  ТОРОПЛЮ. ВЕДЬ  НАША  СКАЗКА  ПРОДОЛЖАЕТСЯ,  И  ЭТО  ГЛАВНОЕ!

   Голос затих, причем — надолго. До нашей следующей встречи. Спешным шагом я покидал загробный мир старого прогнившего кладбища, посылая мысленные проклятия всему, что натыкалось на мой взор. В голове еще долгое время витали фрагменты нашего разговора, десятки раз я переосмысливал каждую его фразу. Его слова еще долго хлестали по нервам, и нервы начали источать кровь, которую никогда не имели.

   Все вокруг покрылось плесенью обмана. Угрюмые деревья величаво возвышались над головой и вяло шевелили желтыми языками опадавших листьев. Все они — лишь призраки. Облака, эти наспех нарисованные декорации, медленно ползли по небу — такому же искусственному и зыбкому как мираж. Одни лишь тени. Даже солнце, что все века считалось светочем жизни, и то смердело лучами обмана. Ложь на севере, ложь на востоке, ложь на юге и на западе. Не осталось уже ничего, что не вызывало бы сомнений в собственной подлинности.

 

          Глава   восьмая

  

   Вернувшись в Менлаувер, я, ни с кем не разговаривая, зашел в свой кабинет и для чего-то достал пухлую тетрадку стихотворений Пессимиста. Некоторые их отрывки я, кстати, приводил на страницах данного повествования. Не знаю, были ли эти стихи когда-то опубликованы, но в мою молодость, когда Чарльза Харрвела (его настоящее имя) я знал лично, он постоянно жаловался на «черствых и тупых» издателей, которые постоянно отклоняли его работы. Впрочем, меня это мало волновало. Всю жизнь отношение с поэзией у меня складывалось как либерально-прохладное. Даже не знаю, почему Пессимист именно мне подарил одну из копий своих рукописей (труд-то ведь не малый!), может, просто чувствовал, что в жизни моей когда-нибудь наступит момент, когда его стихи как нельзя точно опишут состояние моей души. Если он так думал, то попал в самую точку. Я открыл страницы наугад и принялся читать:

   «Свет умер, убитый мятежною тьмой.

    И солнце предательски скрылось —

    Помчалось за мрачной ночною мечтой —

    От мира сего утаилось

    Оно где-то там, за краями земли,

    Лишив нас бодрящих и теплых лучей.

    И, кажется, в той же бескрайней дали

    Погасла любовь и надежда людей.

    Не в силах я власть темноты превозмочь,

    Все замерло, радость поникла.

    Похоже, что эта зловещая ночь

    Мне с улицы в душу проникла.

    Готов я заплакать, да слез не найду,

    Хочу помолиться, но мысли — в бреду.

    Я понял, что эта кромешная тьма

    Сокрыла мне Бога. И словно тюрьма

    Меня окружила железной стеной

    От света, надежды и радостных дней,

    Отняв даже сладостный сон и покой,

    Присущий ночною порой для людей.

    Смотрю я на скорбное небо — увы,

    Не видно там больше родной синевы.

    Лишь кружат ослепшие призраки птиц,

    Крича от стенаний и падая ниц.

    Смотрю я на землю — срывается вздох —

    Где только что стлался фисташковый мох,

    Алели цветы и рождались мечты —

    Зияют оттенки немой черноты.

    Куда ни взгляну:  на восток иль на юг,

    На север, на запад — везде и вокруг

    Мой взор отравляет предвечная тьма…

    Когда ж наконец-то сойду я с ума?

    Когда же вообще перестану я быть,

    Чтоб жизнь под названием «сон» позабыть?

    И  сон под названием «жизнь» сгоряча

    Разрушить единым ударом меча.

   …

    Сейчас бы усесться на камень надгробный

    Своей же могилы, холодной и скорбной.

    Лишь там, в тишине, успокоюся я,

    Потерю вселенной себе обретя…»

 

   Последующей ночью я услышал музыку…

   Ну как — музыку?..  Представьте, что все ноты вместе с диезами и бемолями свалили в цинковое ведро и принялись размешивать их колотушкой. Именно такое звуковое месиво и преподнесено слушателю (в конкретном случае — мне). Такую «музыку» можно играть как слева направо, так и справа налево по нотному листу. Да хоть снизу вверх — результат один и тот же. Колючие блямс-аккорды принялись настойчиво долбить по черепу.

   Кажется, это была партия на рояле…

   Да точно рояль! Все это время он миротворчески покоился в углу небольшого зала: сам никого не донимал, и желающих испробовать его на прочность также не находилось. Я даже ни разу не открывал на нем крышку. Только миссис Хофрайт изредка стирала с него вездесущую пыль, что-то ворчала про забытые моменты молодости, иногда даже ностальгически замирала, коллапсируя внутрь себя: наверное, просто когда-то увлекалась романсами.

   Пять шагов, семь, десять…

   Да… картина, представшая взору, была мягко скажем — на любителя. На лакированном стуле неуклюже сидела свинья и с вдохновением била копытами по клавишам. Вдохновение, надо заметить, было тоже свинское. Ее задняя нога то и дело соскальзывала и царапала шатающийся стул. Рядом ошивался кот и пытался что-то намурлыкивать в такт исполняемой «композиции».

   Хотелось со всей силы мотнуть головой! Да так, чтобы стряхнуть с липкого сознания всю вселенную, раскидав ее на осколки…

   О том, что последовало дальше, не хочется и вспоминать.   

   Еще три ночи прошли по хорошо изученному сценарию.  ОНИ  находили меня везде. Этот дьявол передал им часть своей вездесущности. Они могли разрывать землю хоть до самых ее оснований, способны были переплыть океан, без проблем для себя крушили крепости и любые преграды. В этом иллюзорном мире не находилось ничего такого, что могло бы служить защитой от их неистовства. Со своими слугами я уже не вступал ни в какие беседы:  что толку говорить с безликими нелепыми фантомами, с таким же успехом можно просто побеседовать с самим собой. Теперь только я вынужден согласиться с тем, что раньше лишь подозревал. Со времени, как я впервые вошел в старый чулан, в слугах действительно произошла едва уловимая перемена, особенно в их поведении — какая-то легкая неестественность, странность, мертвая схематичность, раскрашенная в яркие цвета жизни. Мой глаз еле-еле различал эту искусно смоделированную фальшь. Смоделированную, возможно, моим собственным сознанием. Проклятый Маклин прав, и это необходимо было признать.

   Здесь нет ничего настоящего.

   Во мне боролись две стихии:  страшная душевная агония и любовь к мисс Элене. Как два встречных урагана, решивших помериться силами. Слабая, абсолютно беспомощная воля постоянно колебалась от натисков с той и с другой стороны. И если первая из этих стихий все более свирепела, то вторая — с таким же темпом угасала и охладевала. Уже тогда я знал, что долго не выдержу этой муки. Буря, свирепствующая внутри, постепенно выдувала из меня все человеческое:  прежде всего чувства. Оставалась холодная бушующая пустота.

   Я вспомнил, как изображали ад в древних апокрифических книгах:  злые духи, приставленные к грешнику в качестве надзирателей,  заставляют его взбираться на высокую гору и сталкивают оттуда в пропасть. Он не умирает. Они заставляют его карабкаться на вершину вновь и опять сталкивают… И так без конца.

   Но я продолжал сопротивляться. И сопротивлялся даже тогда, когда знал, что побежден. И что все равно приму условие поставленное Маклиным. Звери разрывали меня каждую ночь с каким-то остервенелым наслаждением. Можно привыкнуть к чему угодно, отчасти даже к телесной боли. Но не к собственной смерти. Можно еще терпеть дни, от силы недели или месяц, но что толку, когда впереди — долгие века.

   Мир, в котором нет ничего настоящего…

   Стоп!

   Вот мысль, за которую следовало бы зацепиться с самого начала. И хотя мой мозг уже явно терял способности к соображению, я все же изыскал в себе силы задаться вопросом:  а каким образом вообще можно убить мисс Элену, не возвращаясь назад, к себе? Ведь здесь, по словам самого Маклина, только ее образ. Или как он там выразился… проекция. Мудреное слово, взятое, пожалуй, со стереометрии. Из всего того, что он мне наговорил, я мало что понял, но один факт уяснил определенно:  все они здесь  НЕНАСТОЯЩИЕ.  Миссис Хофрайт, Голбинс, Хортс, мой кучер Мэтью и даже юродивый Чарли. А с той девчонкой Лули вообще странность:  не поймешь, была она когда-то или нет? Я не знал, кто они — те, кто обитают здесь? Способны ли они думать, страдать, радоваться, хоть что-то чувствовать? Являются ли они просто плодами моей фантазии, или же это тени своих далеких реальных прообразов?

   Ладно, оставим вопросы, на которые уже нет сил искать какие-либо ответы. Если Маклину необходимо, чтобы я убил мисс Элену своими руками, то для этого нет иного пути, как вернуть меня в реальную жизнь. Но, вернувшись туда, я окажусь потерянными для него навсегда. Ведь вся его власть сосредоточена только здесь, в старом чулане, в этой сказочной карусели бездушных декораций. Так как же понять его замысел? Он хоть и чокнутый, спору нет, но не до такой же степени, чтобы думать, будто я, вернувшись назад, по собственной воле отправлюсь на совершение величайшей подлости?

   Тут что-то не то…

   И вдруг возникла спасительная мысль:  а может, Маклин и не просил меня убивать настоящую мисс Элену? Помнится, он как-то вскользь еще говорил о неком психологическом эксперименте. А экспериментировать, в принципе, можно и на моделях.

   Сам черт сломает ногу в этих мудрованиях…

   Так что же ужасного, если я лишу жизни обыкновенный фантом, этой самой жизнью попросту не обладающий? И моя воля все более склонялась к окончательному решению, самому ужасному из всех, что мне приходилось принимать в течение всей жизни.

 

                    *                    *                    *

 

   И вот я снова стою у той могилы, поросшей мхом долголетия и бурьяном векового забвения. Снова этот тошнотворный запах, будто нижние века слоеного времени совсем уже прогнили. Снова крест, опрокинутый вверх ногами, символ святотатства над единственной святыней человечества — религией. Полумертвые деревья, воткнутые корнями в землю, а ветвями в небо…

   — Эй, Маклин!

   Молчание… уж не помер ли?

   — Дух барона Маклина, ты меня слышишь? — хотелось добавить «будь ты тысячу раз проклят», но жалко было тратить на него лишние слова.

   Я уже стал надеяться, может, с ним и впрямь что-то случилось, поэтому сильно вздрогнул, едва его голос потревожил мой слух:

   — МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ТЫ  ПРИШЕЛ  КО  МНЕ,  ТАК  КАК  ПРИНЯЛ  МОИ  УСЛОВИЯ,  ВЕРНО?

   О, кто бы знал, каких усилий мне стоило выдавить из своей внутренности ответ!

   — Да… — это слово прошипело, как змея лишенная яда. 

   — И  СТОИЛО  ЛИ  ТАК  ДОЛГО  УПОРСТВОВАТЬ?  Я  УЖЕ  ЗНАЛ,  ЧТО  ДОЛЬШЕ  НЕСКОЛЬКИХ  ДНЕЙ  ТЫ  НЕ  ПРОДЕРЖИШЬСЯ.  В  ДУШЕ  ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ  ПРОИСХОДЯТ  ТАКИЕ  ЖЕ  МЕХАНИЧЕСКИЕ  ПРОЦЕССЫ,  КАК  И  ВО  ВСЕМ   НЕЖИВОМ  МИРЕ,  И  ЕЕ ПОВЕДЕНИЕ  ТОЖЕ  ПРЕДСКАЗУЕМО.

   — Послушай, Маклин, прежние Гости, которые до меня посещали эту… сказку, тоже боролись до последнего?

   — ПОЧТИ  ВСЕ,  ТАК  КАК  У  КАЖДОГО  ИЗ  НИХ  Я  ОТНИМАЛ  САМОЕ  ДОРОГОЕ В  ЖИЗНИ.  ВОТ  БЫЛ  СЛУЧАЙ  ЧЕТЫРЕ СТОЛЕТИЯ  НАЗАД,  КОГДА  В  ДВЕРЬ  ВОШЕЛ ОБЫКНОВЕННЫЙ  БРОДЯГА,  НИЩИЙ,  У  КОТОРОГО  НЕ  БЫЛО  НИ  ДЕНЕГ,  НИ  СЕМЬИ,  НИ  ДРУЗЕЙ  —  НИКОГО  И  НИЧЕГО.  Я  ПОТРЕБОВАЛ  ОТ  НЕГО,  ЧТОБЫ  ОН  ВЫКОЛОЛ  СВОИ  ГЛАЗА…  КАК  ОН  С  НИМИ  НЕ  ХОТЕЛ  РАССТАВАТЬСЯ!  А  ТЕБЕ  Я  ДОЛЖЕН  ОТДАТЬ  ЧЕСТЬ  —  ТЫ  ОКАЗАЛСЯ  ОДНИМ  ИЗ  САМЫХ  ТЕРПЕЛИВЫХ.

   — Ты мне обещаешь, что если я выполню твое условие и… лишу ее жизни, ты вернешь меня в мой мир?

   — БАРОН  МАКЛИН  НИКОГДА  НЕ  БЫЛ  ЛЖЕЦОМ.  ЕГО  СЛОВО  —  ЗАКОН.

   Прошла еще минута истерзанного времени. Я до последнего мгновения надеялся, что что-то меня остановит. Увы, душа моя утомленно дремала. Дремал и окружающий ее лес.

   — Из какого оружия я должен ее убить?

   — В  ДАННОМ  ВОПРОСЕ  ДАРУЮ  ТЕБЕ  ПОЛНУЮ  СВОБОДУ  ВЫБОРА.

   — Хорошо, я согласен…

   — КОГДА?

   — Может, завтра? Сегодня уже вечер… дай мне время на подготовку.

   — РАЗУМЕЕТСЯ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ДАЖЕ  БОЛЕЕ  ТОГО  —  СЕГОДНЯ  НОЧЬЮ  Я  ИЗБАВЛЯЮ  ТЕБЯ  ОТ  ЗВЕРЕЙ,  И  ТЫ  ЗА  ВСЕ  ВРЕМЯ  ПРЕБЫВАНИЯ  В  ЭТОЙ  СКАЗКЕ  СМОЖЕШЬ  УСНУТЬ  СПОКОЙНО.

   — Значит, мы договорились?

   — КОНЕЧНО.  НЕ  БЫЛО  НИКАКИХ  СОМНЕНИЙ,  ЧТО  МЫ  КОГДА-НИБУДЬ  ДОГОВОРИМСЯ.

   Я зашагал прочь от кладбища, надеясь, что больше никогда не услышу этого тягучего баритона. Голос дьявола из преисподней — и тот выглядел бы более приятным для слуха. Я глубоко вдыхал в себя воздух, чтобы он хоть немного выветрил всю ту мерзость, что накопилась у меня внутри. Потом вдруг почудилось ли, померещилось ли, показалось ли некое волнение — внутри или снаружи, не поймешь. Словно легкий разряд электричества прошел по влажному от пота телу. Я вскинул голову кверху, но увидел там то же чистое небо, ощутил тот же ободряющий ветерок, дующий в спину.

   Итак, решение было принято.

   И точка поставлена.

   Эту ночь действительно со мной ничего не произошло. Первый раз с того проклятого момента, как я отворил заколдованную Дверь. Я даже на полчаса вздремнул, и мне снился странный сон…

   …снилось как  я шестилетним ребенком играю в песочнице, строю какие-то песчаные замки, рою ямы, заливаю их водой и называю это морями. Потом ко мне подошла маленькая девочка и с любопытством посмотрела на мое зодчество. Я спросил, как ее звать. Она ответила:  «Элена». Мы стали играть вместе. Позже к нам присоединился какой-то мальчик с тетрадкой в руках и принялся нам помогать делать замки. «А как тебя зовут?» — спросил я мальчика.  «Филип Маклин», — ответил тот, — «мой отец построил настоящий замок из камней и глины, зато я умею сочинять сказки». Он нам почитал свою сказку, и нам понравилось. Потом он взял девочку за руку и они ушли вместе, так ни разу и не обернувшись. А я посмотрел на песочницу и увидел, что она внезапно вся поросла травой…

   Я проснулся и до самого утра не мог больше сомкнуть глаз. Рой мыслей жужжал вокруг головы. Внутри меня что-то неистово кричало:  «что ты намерен делать?!»

   Оказывается, убить лишь то, что является каким-то «образом», все равно не поднималась рука. Из глаз текли холодные слезы, не способные остудить раскаленную жаром душу. Не знаю, когда мне суждено будет вернуться в свой мир, то повернется ли у меня когда-нибудь язык признаться той, настоящей мисс Элене, что пришлось ради нашей любви, точнее — ради спасения собственной шкуры, убить ее двойника? Не знаю…

   Всю оставшуюся ночь думал над вопросом:  как это сделать? Может, взять ружье, притаиться в кустах и выстрелить, когда она будет проезжать мимо?

   Это подлость.

   Подсыпать яд в еду?

   Это низость.

   Да я к тому же не знал, в этой чертовой сказке яд вообще действует или нет?

   Дождаться, пока она будет спать и внезапно нанести удар?

   Но в таком случае необходимо как минимум находиться в ее спальне.

   Всю ночь я ворочался с боку на бок. И лишь к утру пришел к решению, что убийце и жертве не избежать встречи лицом к лицу. Вздремнуть больше так и не удалось. Было страшное ощущение, что все вокруг с шумом и грохотом катится в черную бездну…

 

                    *                    *                    *

 

   Винд был уже готов к путешествию и громко фыркал, отгоняя назойливых мух. Он был так похож на моего настоящего Винда, что я не выдержал и ласково погладил его по гриве. Он еще раз фыркнул и покорно склонил голову. Я залез под сюртук, нащупав там рукоять пистолета. Мертвое, холодное, жестокое ко всему железо.  К горлу подступали горькие комки, которые приходилось заглатывать обратно.

   Что я ей скажу? Как посмотрю в глаза? Что буду чувствовать перед тем, как нажать курок?

   Я боялся этой встречи больше, чем тех ужасных ночей — всех вместе взятых. Мой ум сложно переваривал мудреные слова, такие как «проекция», «образ», «квазипространство». Он чувствовал и понимал лишь то, что представлял ему обманутый взор. А перед взором плыли живые цветы, живые деревья, живые небесные облака. И тогда ум, пытаясь успокоить самого себя, усиленно твердил:  «все здесь ненастоящее!» Я усердно внушал себе, что буду стрелять лишь в нарисованную мишень. Чертовски-искусно нарисованную…

   Запах леса совершенно не чувствовался. Все мои движения были медлительными и неторопливыми. Пытаясь оттянуть давно предначертанный момент, я только еще больше мучил себя. До замка барона Стинвенга становилось все ближе. Знакомые места отмечали собой расстояние. Мозг продолжал работать на полную мощность, как заведенная паровая машина, и выдавал мне каждые несколько минут одну и ту же фразу:  «Успокойся! Это всего лишь фантом! Фантом! Она даже не почувствует боли!» А может… все-таки почувствует? Барон Маклин конченый солипсист. Для него все вокруг — фантомы. Как же! Он уже наполовину божество. А презренную материальную вселенную всякое уважающее себя божество считает своим личным вздором.

   Нет. Нельзя тянуть время. Это все равно, что тянуть нервы. Надо быстрей! И я пришпорил Винда…

   Мрачный-мрачный день на залитом светом небе… Солнце, повисшее прямо над головой, уже не горело, не светило, не пробуждало былых чувств, облачившись в траур моих личных скорбей. Небо все еще казалось голубым, но сама голубизна — лишенной цвета и самой жизни. Вместо пения птиц — механические звуки некой заведенной шарманки. Запахи леса ничем не отличались от обыкновенного смрада. Если сказать откровенно, то я еще в большей степени чувствовал себя этим самым фантомом — иссохшая телесная оболочка, надетая на кости и накаченная простым воздухом вместо души.

   И все-таки:  что я ей скажу?

   Неужели у меня поднимется рука, не произнося ни слова, нанести этот удар?

   А впрочем, что говорить, если проекция (черт, где он откопал это слово?) не способна ни понять, ни осмыслить? Тогда я, наверное, буду разговаривать со своей совестью, принявшей обличье мисс Элены. А она только будет делать вид, что боится, переживает, кричит от боли и умирает… Понятие реального, полуреального, иллюзорного и абсолютно несуществующего так перемешалось в моем сознании, что я с трудом мог провести между ними четкую грань. Тем более, если этой грани никогда не существовало.

   На душе было погано до омерзения. И я испытал лютую ненависть к самому себе.

   Вот показалась знакомая поляна — та самая, где произошла наша первая встреча. Старые воспоминания кольнули внутри.

   Я вдруг вздрогнул, крепко сжав поводья. Чуть не крикнул.

   Прямо навстречу ехала она…

   Та же улыбка, те же глаза, те же заигрывающие с солнцем локоны волос. В одно мгновение я позабыл про всякие проекции, притормозил Винда и отвел в сторону виноватый взгляд.

   — Здравствуйте, Майкл.

   Я лишь кивнул, чувствуя, как закипает кровь, как тело и дух борются за независимость друг от друга.

   — У вас что, сегодня особое расписание для прогулок? Вы, помнится, никогда не приезжали в такую рань.

   Я молча разглядывал румянец ее лица:  хоть краем мысли почувствовать, распознать эту гениальную подделку, и на том успокоиться. Но не почувствовал и не распознал. Рассудок готов был поклясться, что передо мной та самая мисс Элена, которую я знал с первой минуты нашей встречи. Какая-то другая часть ума сурово противоречила:  «вспомни, что ты видел на могиле у Маклина… вспомни зверей… вспомни, что иного пути все равно нет…» Вот это я, однако, быстро вспомнил.

   Злой гений, будь он проклят! Сотворить фальшивый мир, где никакую вещь практически невозможно отличить от подлинника!

   — Мне кажется, вы нездоровы, у вас такой убитый вид…

   — Д-да… мисс Элена, слабое недомогание.

   С минуту мы ехали вместе. Молча. Тихо. Я несколько раз взглянул на нее в профиль и получил несколько болезненных уколов в самый центр сердца. Рука периодически лазила под сюртук, нащупывая пистолет, эту металлическую игрушку, забавой которой служили жизни и смерти людские.

   Как начать? Что ей сказать перед этим? Может, внезапно вытащить пистолет и…

   Казалось, я никогда не решусь. Господи, если ты есть, не приведи еще кому-нибудь испытывать такие муки!

   — О чем вы думаете, Майкл? — в ее голосе скользнула грустинка. Она хорошо улавливала мое настроение.

   — Сам не знаю. Наверное, о том, как мимолетна человеческая жизнь, и как мало в ней хорошего.

   — Поглядите, какая замечательная белка! — она указала рукой на далекую ветку сосны.

   Белка выглядела и впрямь замечательно:  вся в рыжих золотистых шелках, с расфуфыренным хвостом и затаенным ехидным блеском в глазах. Что-то поспешно грызла, не желая ни с кем делиться.

   — А вы говорите:  мало хорошего… Вы, наверное, чем-то сегодня огорчены, Майкл. Я не буду допытываться, что вас тревожит, но хочу сказать одно:  любая, абсолютно любая печаль когда-то пройдет, не грустите. Сегодня пасмурно, а завтра обязательно выглянет солнце.

   Как она говорит! Я вдруг понял, что вместе с этими словами в мое сознание просочилась тревожная мысль (впрочем, мысль эта пыталась просочиться туда и раньше):  может все-таки  ТЕ,  кто находятся  ЗДЕСЬ  все же способны в некоторой мере думать и переживать самостоятельно?

   Нет! Надо гнать от себя всякие сантименты! Надо быстро кончать с этим делом и возвращаться в нормальную жизнь. Рука вновь сжала холод пистолета…

   — Майкл… — не знаю по какой причине, но она вдруг посмотрела на меня несколько смущенно, опустив глаза сразу, как только я поймал ее взгляд.

   — Что?

   — Я долго готовилась к нашему сегодняшнему разговору, и должна вам кое-что сказать… — опять смущение, и опять опущенный взор. Может, испугалась? Может, учуяла мои тайные помыслы?

   Я похолодел. Потом долго молчал, ожидая ее дальнейших слов. Время ползло издевательски-медленно, каждая секунда цеплялась за мои нервы. Время — как стихия. Бывает тихим, лишь немного ветреным, почти незаметным. Бывает бурным, словно перекаты могучей реки, и при этом шумным, грохочущим. А иногда оно становится каким-то колючим, как проволока с нанизанными на нее шипами. Одна секунда — один маленький шип. И вот эта проволока медленно-медленно протягивается через твою душу…

   — Вы меня слушаете? — спросила она.

   — Да, конечно.

   Еще одна пауза, и еще один шаг в неопределенность. Я чувствовал, что ей тяжело продолжать разговор.

   — Помните, Майкл, вы как-то говорили, что настоящее счастье невозможно без настоящей любви?

   Может, я уже выжил из ума, но не помню такого. Впрочем, эту прописную истину можно вычитать в любом сентиментальном романе. Ах да, кажется, вспомнил! Это же она сама мне и говорила. Но кто именно? Та мисс Элена, что была до  ДВЕРИ, или та, что после?.. Надо было что-то отвечать.

   — Да, вы абсолютно правы.

   Она еще раз глянула на меня, сверкнула чувственным огоньком в зрачках и продолжала:

   — Майкл, я должна вам это сказать. Сейчас. Сию минуту. Чтобы раз и навсегда выяснить наши отношения. А вы воспринимайте это, как считаете нужным. Дело в том…

   Ее голос притих и на мгновение исчез, а я тревожно нахмурил брови.

   — Дело в том, что с самой нашей первой встречи на той поляне, как только вы обратились ко мне с каким-то нелепым вопросом, я сразу полюбила вас. И все последние дни всегда думала о вас, хотя внешне старалась это скрывать. Сама не понимаю, Майкл, что вы со мной сделали? Ваше присутствие всегда для меня болезненно. Отсутствие — еще болезненней. Может, было бы лучше, чтобы мы вообще не встречались…

   Я схватился за оба виска и принялся их усиленно потирать. Это что, тоже игра воображения?! Может… проклятый Маклин специально посылает мне это наваждение в качестве пытки?! Хочет знать, пройду ли я такое испытание?! Казалось, именно этих слов я ждал всю жизнь. Думал, что день, в который мне их преподнесут, будет самым счастливым в жизни...

   «Успокойся, это не та мисс Элена, которую ты на самом деле любишь!» — рассудок все еще выкрикивал эту фразу как заклинание, как черную молитву. Я еще раз внимательно поглядел на ее фигуру, на руки, движения, высматривая успокоительную для себя фальшь.

   Потом вдруг хотелось бежать. Бросить к чертям пистолет, пасть в ноги к мисс Элене, а затем бежать отсюда — как можно дальше. И, если бы в тот миг в моем сознании не заворошились образы зверей, наверняка я бы так и сделал. Рысь оскалила свою пасть и, почти как наяву, издала короткий рык.

   Мисс Элена молча глядела на меня и все больше начинала беспокоиться, почему я так долго не отвечаю.

   — О чем вы думаете, Майкл?

   — Послушайте… если вы способны понимать, вы меня поймете, — мой собственный голос сделался каким-то чужим. — Здесь, в этом мире, в котором мы находимся, все искусственно. Да его вообще нет! Его создал сын одного свихнувшегося колдуна. Увы! Мое сердце разрывается от боли, но я должен принести эту жертву. Иного пути нет! Нет!

   Пот, текущий по лицу, стал до того обилен, что попадал в рот. Руки дрожали. Пистолет, как намагниченный, все никак не мог оторваться от внутреннего кармана сюртука.

   — Не понимаю, Майкл, о чем вы?

   Я глянул прямо ей в глаза. Они горели искренним недоумением. И такой же искренней любовью.

   — Все вокруг ложь!  Вы  НЕНАСТОЯЩАЯ  мисс Элена! И все ваши слова… признания в любви… какая-то белка на ветке… все ложь! Иллюзия! Пустота! Ничего нет… нет! Но я должен вернуться к себе домой!

   — Майкл, что вы такое несете?! — ее голос вспыхнул пламенной интонацией, а на лице впервые мелькнула тень испуга.

   А я, как заведенная игрушка, которая не соображает собственных слов, скороговоркой, быстро, спешно, не желая мучить нас обоих длительными объяснениями, тараторил свое:

   — Я совершил ошибку, что открыл дверь в тот чулан! Самую страшную ошибку в жизни! Теперь же я вконец вымотан и хочу назад, в свой мир, к настоящей мисс Элене.

   Она смотрела на меня со все возрастающим недоумением. Да впрочем, что говорить о чувствах? Бестолку! Лишь пробьет двенадцать часов ночи, и все они превратятся в неподвижные гипсовые скульптуры! Вот кто они такие! А меня опять съедят звери! На что им всем наплевать! Все они здесь лишь красиво размалеванные куклы!

   — Майкл, я совсем не понимаю вас! Объяснитесь, пожалуйста!

   — Нет смысла в объяснении, я вынужден принести жертву… — Майкла уже не существовало, отвечали его омертвелые губы.

   Напускной грубостью я наконец смог подавить в себе болезненную чувственность, и быстрым движением навел дуло пистолета в ее грудь. Одно лишь мгновение отделяло ее от мнимой смерти, а меня от реальной подлости. Но палец что-то не торопился нажимать курок. Мисс Элена побледнела и отпрянула назад.

   — Майкл!! Вы с ума сошли!

   Я закричал, желая оглохнуть от собственных слов:

   — Ты все равно не почувствуешь боли! Ты  НЕНАСТОЯЩАЯ! 

   — Нет! Вы этого не сделаете!! — она затрясла головой, выставила вперед свою ладонь, неосознанно желая защититься ей от пуль. — Майкл, опомнитесь! Я любила вас! Я постоянно думала только о вас! Я считала вас самым благородным человеком! Что на вас нашло?! Ведь я не сделала вам ничего плохого!!

   Из ее глаз брызнули слезы. А мое сердце рвалось на части.

   — Кто вас настроил против меня?!

   — Ты  НЕНАСТОЯЩАЯ!  Этот мир лишь подделка! Я хочу вернуться к своей мисс Элене, которую люблю на самом деле!

   Она вытерла слезы и что-то прошептала губами, умоляюще смотря мне в глаза. Вот оно лицо, которым я так восхищался… и взгляд… и румянец на щеках… и ресницы… Она, как и я, еще надеялись, до последней секунды верили, что  ЭТО  не произойдет. Что-то да помешает.

   Я вдруг понял, что если промедлю еще несколько секунд, то уже попросту не решусь, следовательно — Маклин не вернет меня назад, и сказочный ад будет продолжаться. Продолжаться до тех пор, пока мы все равно не придем к этой же точке. Где-то в глубине сознания рыкнул один из зверей, медведь, и это окончательно склонило мою нетвердую волю.

   Раздался гром, и сверкнула огненная молния…

   Она вскрикнула, прижала руку к груди, и струйка багряной крови медленной змейкой потекла по ее одежде.

   Я совершил еще три выстрела.

   Она упала с лошади и лежала не шелохнувшись. Принц испуганно заржал, затем склонил голову над своей хозяйкой и как-то странно посмотрел в мою сторону. Я подбежал к ней и взял ее за руку, пульс еще прощупывался. Она едва заметно дышала и непрестанно что-то шептала губами, одежда была вся залита кровью, глаза смотрели в пустоту неба. Я еле-еле разобрал ее последние слова:

   — Майкл… я так любила вас.

   И тут чувства, искусственно подавляемые волей, вдруг вырвались наружу. Я взвыл от отчаяния, быстро вскочил на Винда и, не замечая ничего вокруг, понесся к старому кладбищу. Все время у меня перед глазами стояла кровь. Куда бы не взглянул, о чем бы не подумал — всюду пятна крови.

   Ну вот и та могила… Крест, опрокинутый вверх тормашками, стал в моем понимании символом перевернутой морали. Маклин был воплощенным диаволом — от мозга до костей. Ни у одного другого мыслящего существа не хватило бы даже чисто сатанинской выдержки так издеваться над себе подобными. Я спрыгнул с Винда, подбежал к могиле и закричал:

   — Маклин! Я выполнил твое условие! Возвращай меня назад!

   Молчание… лишь ветер лениво шевелил сорняковую траву.

   — Ты слышишь меня?!

   Кладбище спало мертвым сном, как и подобает настоящему кладбищу. Я схватился за этот поганый крест, стал расшевеливать его и остервенело кричать:

   — Ты обещал! Обещал!  ОБЕЩАЛ!!

   Наконец раздался Голос, он слышался утомленным и немного притихшим:

   — УСПОКОЙСЯ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  БАРОН  МАКЛИН  ВСЕГДА  ВЫПОЛНЯЕТ  СВОИ  ОБЕЩАНИЯ.  ЕГО  СЛОВО  СВЯТО  И  НЕПРЕКЛОННО.

   — Ну так чего ждать?! Возвращай меня назад!

   Опять молчание… что за страсть издеваться над людьми?

   — В чем дело? — спросил я.

   — ТЫ  КРАЙНЕ  НЕНАБЛЮДАТЕЛЕН,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ВЕДЬ  ТЫ  И  ТАК  УЖЕ  НАХОДИШЬСЯ  В  СВОЕМ  МИРЕ.  ОГЛЯНИСЬ  ВОКРУГ.

   Я оглянулся:  …лес, облака, кроны сосен, под ногами — бурьян и неяркие могильные цветы. Вот проклятье! Эти миры так похожи, что сам черт не смог бы их различить!

   — Ты разыгрываешь меня, Маклин?! Хочешь поиздеваться надо мной? Тебе еще мало?

   В ответ Голос произнес нечто совсем странное для моих ушей:

   — Я  УСТАЛ  И  ХОЧУ  НЕМНОГО  ПОКОЯ…  ОТДОХНИ  И  ТЫ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  ИДИ  В  СВОЙ  ЗАМОК.

   — Но когда… когда ты успел меня вернуть?

   — ЭТО  БЫЛО  ВЧЕРА,  СРАЗУ  ПОСЛЕ  ПОСЛЕДНЕЙ  НАШЕЙ  БЕСЕДЫ.

   Я почувствовал, как леденеет все внутри.

   — Что?..

   — ТЫ  УЖЕ  ПОЧТИ  СУТКИ  НАХОДИШЬСЯ  ДОМА,  И  КО  МНЕ  ТЕПЕРЬ  НЕ  МОЖЕТ  БЫТЬ  НИКАКИХ  ПРЕТЕНЗИЙ.  ТЕПЕРЬ  ТЕБЕ  ДАНО  ПРАВО  ЗНАТЬ  ОДНУ  МАЛЕНЬКУЮ  ТАЙНУ:  ВХОД  В  СКАЗКУ  МОЕГО  СЫНА  ТОЛЬКО  ЧЕРЕЗ  СТАРЫЙ  ЧУЛАН,  А  ВЫХОД  —  ПРАКТИЧЕСКИ  В  ЛЮБОЙ  ТОЧКЕ  ПРОСТРАНСТВА.

   Я еще не верил в губительный смысл его слов, все еще думал, что он меня разыгрывает, но тут вспомнил…

   …действительно, после нашего последнего разговора, когда я покидал кладбище, со мной произошло нечто странное:  по всему телу прокатилась как бы волна электричества, даже в глазах стало темно. Но потом все пришло в норму…

   Так это и был…  ВЫХОД?

   Я уже не слышал собственного голоса, когда спросил:

   — Выходит та, которую я убил…

   — БЫЛА  НАСТОЯЩЕЙ  МИСС  ЭЛЕНОЙ  ИЗ  РЕАЛЬНОГО  МИРА.  В  ЭТОМ  И  ЗАКЛЮЧАЛАСЬ  ЦЕНА  ТВОЕЙ  ЖЕРТВЫ.  И  РАЗВЕ  НЕ  ТАКИМ  БЫЛ  НАШ  УГОВОР?  НО  ТЕПЕРЬ  ТЫ  СВОБОДЕН,  МОИ  ЗВЕРИ  БОЛЬШЕ  НИКОГДА  НЕ  ПРИЧИНЯТ  ТЕБЕ  ВРЕДА,  ДАЖЕ  ЕСЛИ  БЫ  ОНИ  ЭТОГО  И  ЗАХОТЕЛИ.  ВЕДЬ  ПРОНИКНУТЬ  В  МИР  ЗАКОННОСТИ  И  ПОРЯДКА  ОНИ  НЕ  В  СИЛАХ.  ОНИ  БУДУТ  ПРОДОЛЖАТЬ  ЖИТЬ  В  СКАЗКЕ,  ТЕРПЕЛИВО  ОЖИДАЯ  СЛЕДУЮЩЕГО  ГОСТЯ.  ПРОЩАЙ,  МИСТЕР  АЙРЛЭНД,  БОЛЬШЕ  Я  ТЕБЕ  НИЧЕГО  НЕ  СКАЖУ.

   И он замолчал. Навсегда. Навеки.

   Как будто ничего и не было…

   Тихо шелестела трава, поскрипывали стволами престарелые клены, на небе вроде собирался дождь:  осенняя непогода требовала своего выхода.

   Вот и первые капли…

   У меня не находилось сил, чтобы изречь свое заключительное проклятие — всему сущему. Оглохший и ослепший от отчаяния, я медленно брел в неизвестность. Земля под ногами также медленно воспламенялась, и ее не в силах были потушить капли моросящего дождя, ни даже обильные слезы небесного ливня. Было трудно дышать, так как воздух пропитался отравой человеческого бытия. Ее голос, подобный ветру, или ветер, подобный ее голосу, еще долго кружил вокруг меня, нашептывая свои последние слова:  «Майкл… я так любила вас».

   Если бы я тогда все-таки остановился! Если бы еще раз трезво глянул вокруг!

   Если бы… если бы… если бы…

   Отчаяние переросло в истерику. Я катался по земле, рвал траву, рвал на себе одежду, выл на всю поднебесную. Но никто так и не внял моим стенаниям. Кого может беспокоить трагедия маленького человека в такой огромной вселенной? Слезы катились из моих глаз, и рыдания заглушали голоса ветров. Но это, увы, абсолютно никого не волновало…

 

                    *                    *                    *

 

   Она лежала в гробу, окаймленная черной ленточкой вселенского траура. На лице — едва заметная застывшая полуулыбка. Как будто просто спала… И даже здесь, на границе двух миров, она выглядела великолепно. На ней было голубое платье, гофрированные складки и муаровые переливы которого хранили отпечаток многих наших общих воспоминаний. Рядом сидел рыдающий барон Стинвенг.

   — О дочь моя! Дочь моя! Единственная радость старческих лет моих!.. На кого ты меня оставила?! — его голос, некогда волевой и суровый, казался голосом жалостливого ребенка. Он даже не стирал с лица обильные слезы.

   У меня слез уже не осталось, внутреннее пеклище иссушило душу до основания.

   — Дочь моя! Единственное утешение на склоне лет моих!

   Вдруг он встал, подошел ко мне и прошептал:

   — Мистер Айрлэнд, прошу и заклинаю вас:  отыщите убийцу и воздайте ему сполна! Она… она любила вас! Убейте этого подлеца, как только его встретите!

   Наши глаза смотрели в упор друг другу.

   — Клянусь и обещаю вам, барон, что преступник будет наказан!

   Твердость моих слов несколько успокоила его. Он снова сел в кресло, устремил взгляд на ее лицо, и мертвые слезы, как мертвая вода, орошали лишенное духа тело — долго лились над пропастью между двумя мирами:  миром тревожного покоя и миром успокоенных тревог…

 

                    *                   *                    *

 

   Строки, утомляясь, уже становятся невнятными. Мысли, отмирая, перестают осознавать собственный смысл… Я, кажется, выздоравливал от заболевания, именуемого «жизнью». Она становилась все менее осязаемой и все более вздорной по своей сути.

   Сижу в гостиной Менлаувера. Настоящего Менлаувера. Перед взором — портреты зверей. Скучающе свисают со стены. Волк, медведь, свинья, бегемот, рысь и маленький симпатичный кот. Почему-то еще раз захотелось посмотреть в их нарисованные глаза — просто так… ни о чем не думая и ни в чем их не упрекая. Я вдруг понял, что все мы, однако, лишь маленькие частицы единой вселенской круговерти событий. Одни частицы заряжены положительно, другие отрицательно, оттого одни кажутся добрыми, другие — злыми. Но все мы по сути своей — пыль под ногами неведомых богов, неведомых даже самим богам.

   Когда-то все закончится, все исчезнет, все успокоится… Время ляжет в свой гроб. Зло и Добро взаимно уничтожат друг друга, обратив мир в первозданную Пустоту.

   Вот вам мой философский совет:  если ты рожден в мир неудачником, то для полной гармонии будь неудачником во всем.

   Прощай, Маклин! Мое личное зло уже давно иссякло, чтобы испытывать к тебе какое-то негодование.

   Прощайте Мувр, Стувр, Грувр, Кхнувр, Саувр и Лектувр! Вас-то, сказочных персонажей, винить тем более не в чем…

   Прощай мисс Элена! Увы, источник моей любви засох вместе с источником ненависти…

   Прощайте миссис Хофрайт, Голбинс, Мэтью, Грум, Хортс и все мои слуги! Кто-нибудь из вас наверняка когда-нибудь прочитает эти записи.

   Прощай театр под названием «жизнь». Сцена твоя опустела, зрители разбрелись кто куда. Остался лишь я один.

   Сейчас я допишу последние строки и приму лекарство от существования. Кажется, цианистый калий — действует моментально. Так что же сказать напоследок?

   Эта Дверь в старый заброшенный чулан… Пусть она будет закрыта на веки веков. И не приведи Господь еще кому-нибудь вот также сидеть и писать долгие скрипучие воспоминания подобные моим.

   Ну вот, и все сказано.

   Прощайте!

 

   написано:  март 2000 г.

   переработано и переделано в электронный вид:  март 2008 г.

   последняя редакция: октябрь 2013 г.

   оригинальная версия романа лежит здесь:

   http://samlib.ru/editors/p/popow_andrej_wiktorowich/

...

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/