День рождения

 

Произошло все из-за Ромкиного дня рождения, восьмого по счету. Не было бы этого дня рождения — и жили бы они по-старому.

Конечно, Светка не могла знать, что так будет. Потому и отмечала Ромкин день рождения. А если бы не отмечала, то было бы все хорошо.

Ну, то есть, не совсем хорошо. Хорошо-то — это когда Ромка жил вдвоем с бабой Шурой, когда она еще не умерла. Но так бы плохо не стало. И все из-за дня рождения.

С бабой Шурой Ромке, и в самом деле, жилось, как у Христа за пазухой. Сытно, тепло, весело, ни забот, ни хлопот. Живи себе поживай.

Добрая она была, баба Шура. Ругалась, шумела, ворчала всю дорогу, а добрая. Ромка доброту бабину знал и даже сердитую ее не боялся, любил.

Родная она была. И руки ее, и лицо в морщинках, и запах бабин — все родное было.

Любил Ромка бабу Шуру шибко! Сказать, правда, про это не умел. Стеснялся. Только сердце в груди сжималось, и глаза от слез начинало щипать, как баба вечером, перед тем, как свет погасить, к нему подходила, одеяло поправляла, по голове гладила и шептала: «Ласточка моя, храни тебя Господь!»...

Тошно Ромке без нее! До сих пор тошно! Часто думал он о бабе Шуре, мечтал, что не умерла она, будто бы и сейчас живая и здоровая. Вот придет он домой, а она ждет его дома...

Кому-то она, может и не нравилась, может, даже страшная, как баба Яга казалась, слышал Ромка, как тетка одна дурная так про бабу говорила. Но он точно знал, что баба у него самая красивая. Вон, глаз синий какой у нее был, как цветок василек, или как небушко летом. Ни у кого таких синих глаз, кроме бабы Шуры, Ромка не видел!

Даром, что синевой сиял всего один глаз. Вместо второго глаза ямка на лице была такая розовенькая. Баба Шура, как на улицу, на люди выходить, ямку эту черной повязкой специальной прикрывала поперек лица. Как у пиратов, Ромка видел в мультике одном, по телевизору. С непривычки многие люди пугались.

Давно, когда баба Шура молодая была, у нее, как у всех людей, два глаза было. А потом стал один. Баба говорила, что сама упала и поранила глаз. Но Ромка слышал, как баба Галя, бабы Шурина подруга, ворчала: «Хорошо хоть этот аспид тебе оба глаза не выбил» и все понял.

Аспидом баба Галя всегда деда покойного называла. У нее для всех свои обзывалки были. Дед - аспид. Ромка - байстрюченок. Светка - курва гулящая. Баба Шура тоже в сердцах так про Светку иногда говорила, научилась у бабы Гали. Саму бабу Шуру баба Галя, когда они ссорились, курицей безмозглой называла. А когда не ссорились, то просто вороной.

Ромка деда своего не застал, тот давно помер. Зимой замерз. Шел из гостей и уснул на улице. Баба так рассказывала. Уснул и замерз в сугробе до смерти. Хотя не понятно было, чего он на улице, да еще в сугробе спать решил? Кто ж в сугробе спит?

Ромка на деда незнакомого за бабу Шуру обиду таил. Представлял, вот успел бы он раньше родиться, так ни за что не дал бы бабу в обиду, все бы деду сказал, не разрешил бы безобразничать. Да, может, даже сам бы ему в глаз дал!

Дед этот был Ромке родня. А баба не была. Светку, мать Ромкину, деду другая жена родила, не баба Шура. Родила и померла, а баба Шура Светку вырастила. Это все тоже Ромка подслушал от бабы Галиных разговоров. Она бабу все ругала, зачем она Светку оставила себе, не сдала в детский дом, как дед умер, вот теперь никакой благодарности не видит, даже наоборот, байстрюченка ее, Ромку значит, ростит.

Баба Шура на такие разговоры сердилась, кричала на бабу Галю, со двора ее гнала, а та, все-равно, как они мирились, свое заводила, говорила, что Ромку тоже надо сдать в детский дом, а то и он будет кровь с нее пить, как вырастет.

Ромка ужасно расстраивался от этих разговоров, долго потом боялся, что баба Шура послушает подружку свою и взаправду сдаст его в детский дом, старался не баловаться, не шуметь, чтобы баба Шура не осерчала.

Бабу Галю Ромка не любил. Боялся ее до ужаса. Когда ходил в гости к ее мужу, деду Федору, всегда опасался, сначала смотрел, чтоб ее во дворе не встретить. Удивлялся, как такой дед хороший с такой бабкой вредной живет, шел бы жить лучше к ним с бабой Шурой.

А баба Шура хорошая была. Ромка когда шалил, она его никогда не наказывала. Даже на деда, что ей глаз выбил, не сердилась. Ромка сколько раз видел, сядет она, голову рукой подопрет, и смотрит долго на портрет, что у нее над койкой висел. На портрете том баба Шура молодая, беленькая вся, и глаза еще два у нее. Красивая! А рядом с ней дед, черный, с усищами, тоже молодой и не злой ни капельки. Головами друг к другу наклонились и видно, что радостно им.

Баба как насмотрится на портрет, бывало, вздохнет всегда и скажет: «Справный мужик был. Ох, справный! Все в руках у него ладилось! И меня любил шибко. Водка все проклятущая. Через нее сгорел».

Ромка в такие минуты сидел тихонечко, как мышка, бабу не поправлял, не напоминал ей, что дед не сгорел, а, совсем наоборот, замерз. Понимал, что с расстройства она заговаривается немного, с кем не бывает.

Баба Шура и сама справная была, у нее тоже все в руках ладилось. Огород у них лучший в деревне был, все всегда хорошо у них росло, и картошка, и морковка, и капуста, огурцы-помидоры, кукуруза... Да все! И за домом, за двором они с Ромкой хорошо смотрели. Где какой непорядок, где что покосится или оторвется — они тут же подправят, молоточком подстучат, колышками подопрут. Паклю, что синицы за зиму меж бревен избы понадергают, Ромка летом назад долотом забивал. Это его работа была. А баба каждое лето наличники на окнах голубой краской красила, чтоб красивенько; деревья известкой белила; дорожки во дворе песочком с речки посыпала, чтобы грязюку в избу не носить на ногах... Всегда у них во всем порядок был.

Корова Раиса у них самая чистая в деревенском стаде ходила. Они с бабой Шурой по очереди Раису каждый день специальным скребком чистили, расческой такой коровьей, счищали репьи с нее и говнищу с боков. Раиса, дуреха, никогда не смотрела, куда ложилась. Нравилось ей, когда ее скребли, сама нужным боком поворачивалась, иногда даже глаза прикрывала от удовольствия. Может, за это она так много молока им давала.

Они молоко и разное из молока, творог там, сметану, продавали тем деревенским, у кого коровы не было. Один раз даже на трассу с бабой ходили, там все это дороже можно было продать. Не продали. Наверное, из-за повязки бабиной черной никто к ним не подходил, у других теток все покупали. Только ноги зря били.

Да они и не тащились бы в такую даль, да Светке денег много зачем-то надо было, вот и пошли. Ромке ничего, даже понравилось на трассе. А у бабы ноги устали. Тяжело ей, семь километров пехом туда да обратно.

Там, на трассе, место такое странное было. Никакой деревни нет, а на дороге, в чистом поле заправка, столовка, в которой пельмени по быстрому варят и шашлык на улице жарят, да туалет. И тетки из соседних деревень стоят торгуют: кто молоком и сметаной, кто пирогами, а некоторые даже просто капустой квашеной.

Светка потом, как из города насовсем вернулась, в этой столовке на трассе работать стала официанткой, еду подавала и посуду грязную убирала.

Ромка в тот раз, что они с бабой Шурой ходили на трассу, все там облазил, осмотрел. Интересно там было. В их деревне он за жизнь столько машин не видел, сколько там за день насмотрелся. И каких только не было! И огроменных, как сарай, и малюсеньких, и иномарок всяких было завались, даже автобусы двухэтажные видел!

И все там, в том самом месте останавливались: ели, пили, в туалет ходили, курили, некоторые в «кости» и «стаканчики» играли. Иногда из-за этих «стаканчиков» ссорились и даже дрались. Играли-то на деньги!

Но Ромка от этих игроков подальше держался. Баба так велела. Сказала: «Ты, сынок, этих бандитов опасайся, зашибут еще под горячую руку». Ромка и опасался, близко не лез, издали на все посматривал.

Вот так хорошо и жили они с бабой Шурой.

А потом все, одно за другим, и пошло наперекосяк.

Осенью пришло время Ромке идти в школу. Да и то. Здоровый уже пацан, а ни читать, ни писать не умел еще.

Светка привезла из города новую одежку, ботинки, портфель, карандаши, фломастеры... Много разного.

Но в их деревне школы не было. Вернее, дом такой был, на котором написано «Школа», но он всегда стоял закрытый на замок.

Отвезли Ромку в другую деревню, большую, в интернат. Туда съезжались дети из таких мест, где школа, как у них, не работала.

Дети в интернате жили разные. И такие, как Ромка, первоклашки, и здоровые, как дядьки и тетки.

Вначале там нормально было, Ромку никто не обижал. И в школе ему нравилось. Учительница им хорошая, добрая досталась, молодая, красивенькая такая, в розовой кофте.

А потом стал Ромка сильно по дому, по бабе Шуре, по Мухтару, по Раисе скучать. Даже плакал из-за этого несколько раз ночью, тихо, под одеялом, чтобы не услышал никто, не обсмеял, малявкой не посчитал.

Стал замечать он то, на что сразу внимания не обратил. Заметил, как противно в интернате всегда пахло горелой кашей. Что никогда там не бывало тихо, днем вечно все кричали и баловались, и даже ночью кто-нибудь из пацанов, живущих с Ромкой в одной комнате, разговаривал во сне, кричал, храпел или всхлипывал. И что никогда, ни на минуточку нигде, даже в душе и туалете, нельзя было остаться одному.

Про то, что никто не укутает одеялком перед сном, никто не спросит, какую он хочет начинку в вареники, и речи не шло.

Только в интернате понял Ромка, какой счастливый он был раньше, понял, сколько всего хорошего осталось дома. Но делать нечего, пришлось к интернатской жизни привыкать.

И он бы привык, если бы не Миша.

Учился Миша в шестом классе. А выглядел еще старше, ростом был, почти как взрослый мужик. У Миши на лице, вокруг рта было все очень страшно исковеркано. Говорили, что он такой родился. Называлось это тоже как-то обидно: «волчья пасть» и «заячья губа». Из-за этой пасти и губы он плохо говорил, Ромка не мог понять ни одного слова. За это Миша и взъелся на него.

Миша был сильно психованным. Всех подозревал в том, что за спиной над ним насмехаются.

Однажды в столовой он что-то Ромке сказал. Ромка ничего не понял, но переспросить постеснялся, только улыбнулся. Миша в ответ на улыбку стал громко кричать. Ромка испугался, но продолжал улыбаться. Миша толкнул Ромку в грудь. Потом схватил и больно сжал кончик Ромкиного носа между пальцами.

От страшной боли на глазах у Ромки выступили слезы, но он молчал. Миша смотрел Ромке в глаза и продолжал давить. Все щеки были у Ромки в слезах, но он все равно молчал.

Когда Миша отпустил онемевший Ромкин нос, по губам сразу побежало что-то горячее и соленое. Кровь. Ромка вытер нос и щеки рукавом и вышел из столовой.

И только в туалете, увидев в зеркало свое лицо с размазанной по нему кровью вперемешку со слезами, он расплакался по настоящему.

С этого дня Миша не давал Ромке прохода. Интернат был небольшой, встречались они часто. А в школу вообще ездили в одном школьном автобусе.

Еще издали завидев Ромку, Миша начинал психовать, выступать, говорить что-то свое непонятное и махать руками. Распсиховавшись, он подскакивал к Ромке и давал себе волю.

Щипался Миша, отвешивал щелбаны и подзатыльники, бил «под дых» или пинал по коленке — Ромке было без разницы. Все было больно, страшно и обидно.

Жизнь Ромкина превратилась в кошмар. Миша все не успокаивался и все лютовал. Никто за Ромку не вступался. И даже тайком никто не поддержал и не посочувствовал. Новые друзья стали Ромку избегать, как заразного. Мишу боялись, дружить с его врагом не хотел никто.

Ромка был в отчаянии.

Избавление пришло с неожиданной стороны.

В начале зимы всем детям в классе сделали в медицинском кабинете прививку, «пуговку» такую на руку, сказали не мочить и не чесать. Ромке тоже сделали. Он прививку не мочил и не чесал, хоть она и страшно чесалась, а «пуговку» эту все равно разнесло чуть не до локтя.

Врачиха, когда увидела Ромкину руку, переполошилась, раскудахталась, стала Светке в город звонить, чтобы она срочно забрала Ромку и свозила его в городскую больницу, другим врачам прививку красную, в волдырях, показала.

Но Светка ехать отказалась, сказала, что ей некогда, дела у нее. Врачиха рассердилась сильно и вывела Ромку. Так и заявила учительнице: «Вывожу из класса, пока не привезет справку!»

И Ромку с попутной машиной отправили домой, к бабе Шуре.

А дома за то время, которое Ромка жил в интернате, все изменилось.

Баба Шура хворала. Дом стоял неприбранный. Корова грязная, бока все в засохших катышках. И пахло в доме нежилым, как в старом амбаре.

Баба Шура не жаловалась, что у нее болит не признавалась, а видно было, что хворает. Раньше баба Шура днем никогда не ложилась, а тут что-то поделает и приляжет. Чуть пройдет — присесть ей надо, отдохнуть, отдышаться. Не ела ничего. Съест через силу, а ее вырвет.

Она и так всегда худая была, а тут вообще одни кости остались. И пожелтела. Даже глаз синий мутный сделался.

Ромка как только заглядывал в глаз этот потухший, так скорее бежал из дома, плакать в огороде, в засохших подсолнухах.

Совсем тошно ему становилось, когда баба слезу с глаза смахивала и говорила: «Как же ты, кровиночка моя жалкая, с этой курвой гулящей жить будешь?»

Не понимал Ромка, почему он должен жить со Светкой, не хотел он с ней жить, но бабу не переспрашивал, не хотел расстраивать.

Зимой, в самые морозы баба Шура померла. Полежала несколько дней, не вставая, дышала тяжело, стонала тихонько, а потом померла.

Из города, еще при живой бабе, приехала Светка и осталась дома жить.

Жизнь со Светкой сразу не пошла. Ромка по бабе Шуре сильно тосковал, сердился на Светку, что она в их доме свои порядки заводила. А Светка на Ромку сердилась, что он такой неласковый, молчаливый и угрюмый.

Орала на Ромку часто: то встал не туда, то глянул не так, то промолчал, как будто глухой... Наорет, а потом винится, плачет, целоваться лезет слюнявыми губами.

Ромка нежности ее дурацкие через силу терпел, чтобы не обидеть. Но иногда не сдерживался, утирал слюни с лица. Светка, если замечала это, обижалась, опять бралась орать и подзатыльники вешать.

За то, что руки распускала, Ромка невзлюбил Светку больше всего. Баба Шура за всю жизнь его пальцем не тронула. А эта явилась тут драться! Пусть бы проваливала в свой город, Ромка без нее и один бы прожил!

Однажды, после особенно крепкого подзатыльника, он не стерпел и выпалил Светке в лицо: «Курва гулящая!»

Светка вначале замерла, как стояла, побледнела вся, а потом перекосилась лицом и набросилась на Ромку, как коршун.

Била, куда ни попадя, по голове, по лицу, по спине, трепала, толкла спиной и затылком о стену.

Ромка вначале растерялся, но потом вывернулся, схватил, что под руку попало и запустил в Светку.

Попал под руку горшок с цветком на подоконнике. До Светки горшок не долетел, тяжелый очень, но упал и раскололся с шумом, с грохотом, земля из него разлетелась во все стороны...

Светка с того случая присмирела, руки уже распускать остерегалась. Да и Ромке что-то жалко ее стало. Глупая она, бестолковая. Делать ничего толком не умеет, как дите малое. За все берется, а ничего у нее не получается. Вспомнил, что и баба Шура, хоть и ругала Светку всю дорогу, а жалела. Радовалась, когда та к ним в гости из города являлась. Ну и Светка тоже... Всегда подарки им привозила. Вон, к школе-то, сколько Ромке всякого добра навезла.

Мало-помалу, начала у них жизнь потихоньку налаживаться. Светка устроилась работать в столовку на трассе, стала целый день на работе пропадать. А Ромка дома оставался, на хозяйстве.

Правда, хозяйства никакого уже и не было. Корову Раису Светка чуть не на другой день, как бабу Шуру закопали в землю, сдала на мясо. А больше никакого хозяйства у них отродясь и не было.

Мухтар пес спокойный, с ним никаких хлопот. Сидит себе на цепи в будке, спит или блох у себя ищет, зубами щелкает. Иногда только побрехивает, когда кто на улице, за забором пройдет, или ворона к его миске подобраться пытается.

Может, и подружились бы Ромка со Светкой. Ведь стали уже разговаривать, мечтать, как Ромка вырастет, выучится на шофера, будет много денег зарабатывать и они разбогатеют. Но у Светки вскорости появился хахаль.

На Ромкин взгляд — смех один, а не хахаль. Старый, толстый, лысый. И воняло от него всегда козлом. Но Светка за хахалем сильно колотилась.

Как ему приехать — она подолгу перед зеркалом крутилась, наряжалась, губы красным красила. На стол ему собирала самое лучшее, они с Ромкой так никогда не ели. Оно и понятно. Хахаль богатый, на машине красивой приезжал. Ему картошку пожарить, так он и есть не станет.

Хахаль всегда с собой вместо гостинцев и подарков водку привозил. Сам пил и Светку заставлял. Если она пить не хотела, то шибко сердился. Набычится, шея покраснеет, специально в большой стакан, а не в рюмку, водку до краев нальет и приказывает ей: «Пей!»

И смотрит так на нее исподлобья, буравит глазами, пока она все до дна через силу не выпьет.

Поедят, водку всю допьют, а потом Светка Ромку выпроваживала из дому: «Иди погуляй!»

А какая может быть прогулка, когда на улице темно, в двух шагах ничего не видно. И холодрыга невозможная. Зима ж все-таки.

Но Ромка не перечил. Хватал куртенку, шапку и шел во двор. Опасался он хахаля, страшный тот был, темный какой-то.

Во дворе Ромке деться было некуда. Выходил он по первости на улицу, прогуливался повдоль, да тоска его забирала. Дед Ромке вспоминался, как он в сугробе замерз до смерти.

Зимой в деревне вечером по улице никто не ходит. Куда ходить-то? Дома все сидят, шторки на окнах позадергивали и телевизор смотрят. Один он, Ромка, как пес приблудный, слонялся туда-сюда.

Пробовал он в бане пересиживать то время, пока хахаль у них гостил, но быстро замерзал. Выстывала баня, холоднее, чем на улице, в ней было. А подтопить никак нельзя, Светка пожара боялась, спички от Ромки прятала.

Еще пробовал к Мухтару в будку залезть, но не получилось. Маленький влазил. А теперь, видать, вырос. Мухтар-то мелкая собачонка, одно название, что пес, а сам чуть больше кошки.

Определился Ромка в сарае. Сарай, как Раису на мясо сдали, пустой стоял. А пахло в нем, как при бабе Шуре, коровой! В яслях сено несъеденное осталось... Первый раз Ромка в сено это и закопался. И так ему там понравилось! Сарай хороший, из бревен, ветром не продувает. В сене в сто раз теплее, чем на улице. И запах этот родной, счастливый...

В другой раз Ромка уже загодя туда из кладовки бабину старую фуфайку перетащил, в которой баба Шура к Раисе ходила. Посомневался, но все-таки перетащил и пальто бабино зимнее, выходное, с воротником пушистым. Одеяло старое, стеганое, с вылезшей ватой, перенес. Баба Шура это одеяло в сильные морозы под порог к уличной двери стелила, чтобы тепло из дома не выходило.

А еще придумал Ромка Мухтара брать к себе в ясли. Он лохматый, теплый. Да и живая душа, с ним веселее. Мухтару тоже нравилось в уютном гнездышке, на одеяле, под фуфайкой. Сидел, не вырывался.

Очень хорошо Ромка в сарае устроился! Даже засыпал там иной раз. Просыпался только тогда, когда машина у ворот дрынчать начинала. Отбывал, значит, хахаль. Иной раз и вылезать из уютного гнезда, в дом идти не хотелось.

А уж когда весна пришла, кончились морозы, Ромка и без хахаля все время в сарае проводил. Перетащил туда игрушки свои глиняные, главное свое сокровище, полочку для них сколотил из досочек, расставил красиво. Смотрел и радовался. Или переставлял, передвигал фигурки по разному, воображал, что они живые, истории всякие про них интересные придумывал, разговаривал за них особыми, притворными голосами.

Игрушки эти из глины белой, какую в одном только месте, в карьере за деревней можно было взять, Ромка сам и сделал. Никто его этому не учил, он сам научился. Баба глину приносила печку обмазывать, стенку иногда подмазать, а он наловчился игрушки мастерить. Лепил птичек, лошадок, собак, котов, рыб, людей... Да что видел, то и лепил! И так похоже получалось! Бабе Шуре очень нравилось, хвалила она всегда Ромку. Даже с красивой резной полочки убрала зеркало и шкатулку свою, где у нее бумаги всякие важные лежали и сказала Ромке игрушки на ней расставить.

Так они там и стояли до Светки. А Светка велела игрушки убрать и поставила на полочке свои одеколоны и помады. Игрушки Ромка сложил в старую коробку и убрал в кладовку. Теперь вот достал.

Но весне Ромка радовался зря.

Весной, в мае, у него день рождения. Баба Шура говорила: «В мае родился — всю жизнь тебе маяться». Ромка сомневался. Хорошо ведь жил.

В тот день, в день рождения самый, Светка на работу не пошла. Сказала, что отпросилась. С утра у плиты суетилась. Ромку по волосам потрепала, целоваться после того случая с горшком не лезла, сказала виноватым голосом: «Я потом подарок тебе куплю, не обижайся, а сейчас иди, я гостей позвала, мне приготовиться надо».

Из-за подарка Ромка и не думал обижаться, что он, маленький, подарка ждать. А за то, что из дома прогнала, посердился немного, но не очень. На улице хорошо было, тепло, птицы пели, одуванчики цвели. Весело.

После обеда приехали гости. Поудивлялся Ромка. Стоило из-за таких гостей полдня готовиться. Хахаль, а с ним еще один мужик и одна тетка.

Мужик такой же толстый и старый, как хахаль, только волос на голове больше. А тетка на Светку похожа, молодая и красивая. Штаны у нее смешные такие были, как детские: белые, в красных цветах и маловаты ей, коротковаты. Выросла она из них, что ли?

Гости в дом пошли, а Ромка отправился гулять.

Сходил к деду Федору, мужу бабы Гали, на соседнюю улицу. Дед Федор единственный в деревне держал лошадь. Покормил лошадь Карамельку с руки хлебом, договорился с дедом, что придет завтра, и они покатаются верхом.

Потом сходил к озеру, диких уток из кустов посмотрел.

После озера проведал муравейник, знал он одно такое место, далеко от деревни, где муравейник огромный, почти с Ромкин рост был. Посмотрел на муравьев, травинки сухие им на домик поподкладывал, подождал, когда муравьи травинки обмусолят, а потом сам их облизывал. Кисло! Баба говорила, что полезно.

Вечером, уже в сумерках, пошел домой. Окна в доме были распахнуты настежь, громко орала музыка, еще громче кричали и смеялись гости.

Значит, еще не уехали, домой возвращаться нельзя, все равно выгонят.

В сарай не хотелось, сильно на улице хорошо было. Ромка присел прямо на землю под стенкой сарая и стал смотреть на небо, примечать, какая звезда вперед какой загорается.

И не сразу услышал, что в доме уже кричат без смеха. Наоборот, ссорятся. Хахаль ругался и матерился, музыка орала, а больше никого не было слышно. А потом что-то загремело, как упало, музыка замолчала и завизжала тетка. И почти сразу на крыльцо выскочил хахаль и бегом побежал к воротам. Следом выбежал другой мужик и тетка в смешных штанах. Все быстро сели в машину и уехали.

Стало тихо. Где-то в чужих дворах что-то скрипело, у соседей стучали топором, подавала голос скотина, а у них во дворе стояла тишина.

Тишина эта была какая-то страшная. Ромка оробел, в дом идти забоялся. Решил подождать, когда Светка выйдет на крыльцо и позовет его.

Становилось совсем темно. Ромка темноты не боялся, но в тот вечер сделалось ему от теней и шорохов ночных не по себе.

Все же насмелился, тихо, крадучись, вошел в дом.

Светка лежала посреди комнаты, ноги и руки были раскиданы, у головы большая лужа чего-то черного, на деготь похожего... Стол перевернут, на полу разбитая посуда, проигрыватель, еда... И тишина эта страшная...

Ромка долго смотрел на черную лужу возле Светкиной головы, силился понять, откуда деготь в доме мог взяться, пока не дошло до него, что никакой это не деготь, а кровь. Светкина кровь.

Хахаль бил Светку и раньше. Она потом плакала, перед работой синяки замазывала пудрой. Но чтобы лежала молча и кровь из нее лилась, как из зарезанной курицы — такого еще не случалось.

Ромка позвал тихо:

- Свет!

Светка молчала, даже не пошевелилась. Ромка вдруг вспомнил, что так же тихо и молча лежала баба Шура. И закричал, что было сил, затрясся, заколотился:

- Светка!!! Све-е-е-е-ет-ка-а-а!!!

На дворе залаял, а потом вдруг протяжно и громко завыл Мухтар.

Ромка, не помня себя, выскочил из дома, пометался по двору, не соображая, где ворота и куда надо бежать.

Наконец вспомнил, побежал переулком к деду Федору, оступаясь и задыхаясь, как больной.

Знакомые ворота не открывались, были заперты изнутри на ночь. Ромка стучал в шершавые доски кулаками, ногами, бился плечом.

Когда дед Федор распахнул калитку, Ромка упал к нему под ноги. И расплакался. Сквозь слезы, заикаясь и глотая слова, смог выдавить:

- Там... Светка... молчит...

Дед Федор ничего выспрашивать не стал, поднял Ромку с земли и, как маленького, на руках, отнес в дом. Сказал что-то тихо бабе Гале и ушел.

Баба Галя за руку подвела Ромку к умывальнику, сама умыла его холодной водой, обтерла лицо, заставила попить холодного сладкого компота и уложила на диван. И в ту же секунду Ромка уснул, как будто куда провалился.

Проснулся только к обеду следующего дня. В комнате сидел милиционер в форме и незнакомая женщина в строгой, как у учительницы, одежде.

Милиционер расспросил у Ромки, кто был у них в гостях, как зовут, на какой машине приехали, как одеты и как выглядят... Ромка рассказал, что знал.

Женщина долго разговаривать не разрешила, сказала милиционеру:

- Достаточно, ребенок перенес травму. Да и ехать нам пора.

Баба Галя, пока кормила Ромку, все вздыхала и качала головой.

Пришел дед Федор, пошептался с чужой женщиной и взрослые все вместе стали смотреть на Ромку.

Ромка не выдержал, спросил:

- Что?

Дед Федор, глядя в пол, ответил:

- Светка, мать твоя, сынок, значит... того... умерла. Один ты, парень, остался на белом свете, выходит... Будешь теперь, значит, в детском доме жить. Вот гражданка тебя туда доставит,- кивнул он на женщину.

Женщина встала, хотела взять Ромку за руку. Но тут к ним подлетела баба Галя и затолкала Ромку к себе за спину.

- Не отдам! У нас будет жить! Ишь, чего надумали! В детский дом! Своих детей в детский дом сдавайте! А Ромку не отдам!

Ромка видел, больше всех удивился таким словам бабы Гали дед Федор, но ничего поперек не сказал, согласился.

Женщина повернулась к милиционеру, вроде как советовалась, что делать, но тот только пожал плечами. Они поговорили о чем-то промеж собой и, попрощавшись, уехали.

                                 ***

С тех пор прошло пять лет.

Ромка так и остался жить у бабы Гали и деда Федора. Баба Галя оказалась хорошей, Ромка ее полюбил.

И Миша в интернате тоже оказался хорошим. Ромка с ним даже потом подружился.

А вот день рождения свой он не любит до сих пор. Наверное, не полюбит никогда.

 

Ищите мужчину

 

Я дочитала статью до конца, захлопнула журнал и сидела тихо злилась. Уж сколько подобной писанины я видела - перевидела,  а все не могла привыкнуть, все топорщилась каждый раз, прочитав очередную. Называлась статья «Межполовые отношения в современном обществе». Автор претендовал на научность работы, в  статье постоянно встречались «гендерные задачи» и «ролевые стереотипы», давался подробный анализ феминизма, как радикального, так и культурного, делались отсылки к древнегреческой мифологии с ее амазонками. Но суть была та же, что и всегда. Караул! Последние времена настали! Женщины забыли о том, зачем их создала природа! Пресловутые три К - Kinder, K;che, Kirche  - безвозвратно канули в Лету! Из кухонь и детских женщины ушли во власть и бизнес! Карьера для них стала важнее семьи! Человечество в опасности!

Да кто бы спорил. Есть такая проблема. Но отчего не задают себе многочисленные исследователи явления главный вопрос? Почему. Почему женщины стали такими, какими стали? Что, всех нас покусала какая-то ядовитая муха? Или солнечная активность на нас так пагубно влияет? Или все же закон Дарвина работает? Приспосабливаемся к условиям? Выживаем?

Если бы кто-то в годы моей юности сказал, что через тридцать лет я стану успешной владелицей собственного бизнеса, что сто двадцать человек будут называть меня за глаза «сама» и «хозяйка»  - я бы не поверили. Я бы приняла такие прогнозы за бред. Но они сбылись. И мухи меня не кусали. И бури на Солнце, подозреваю, тут ни при чем. И тем не менее…

Выросли мы с сестрой в счастливой дружной семье. Те самые гендерные роли в ней были распределены в соответствии  с вековым укладом: отец – глава семьи и основной добытчик; на маме, работавшей со своим дипломом инженера-строителя в проектном институте,  дом и мы с сестрёнкой. И учили нас с сестрой тому, чему принято было учить барышень в 19 веке: музыке, танцам, рукоделию, кухонным премудростям.

Мечтать о будущем я начала лет в шестнадцать. Карьера в этих мечтах занимала какое-то предпоследнее место. Я грезила о будущей семье, о муже, детях, уютном доме и цветнике на дачном участке. Поэтому, когда пришло время выбирать профессию, сильно с выбором не напрягалась, пошла в тот же институт, который закончили в свое время мои родители, в строительный.

В институте я встретила своего Принца. Руслан был красив, умён, спортивен. Мужественный! Настоящий! У него были большие сильные руки. Когда он обнимал меня этими руками  - душа моя улетала даже не на седьмое небо, а значительно выше.

Незадолго до окончания института мы поженились. Сняли квартиру неподалёку от родителей. С работой для Руслана помог мой отец, похлопотав за него перед другом, руководившим крупнейшим в городе СМУ. Я по специальности не работала ни дня, почти сразу после защиты диплома родила сына, через год  дочь. А когда закончился положенный по закону отпуск по уходу за детьми – работать стала воспитателем в детском саду. Так получилось. Пришла устраивать туда своих детей, заведующая, поговорив со мной немного на отвлечённые темы, вдруг спросила: «А не хотите ли?..» И я согласилась.

Неожиданно обретённую работу я полюбила сразу и всей душой. Случайность оказалась счастливой. Я даже не уставала к концу рабочего дня! Мне нравилось возиться с детьми. У меня никогда не возникало никаких конфликтов с родителями моих питомцев. Коллектив подобрался дружный и доброжелательный. Я была счастлива, радовалась каждому новому дню.

Но наступил девяностый год…

Базис, как положено, в начавшемся бардаке рухнул первым. Все производственные организации впали в многолетний ступор почти мгновенно.  Технику в СМУ, в котором работал Руслан, стремительно разворовали. Недвижимость сдали в аренду каким-то мутным и непонятным организациям (фирмам!) под офисы (сидеть в конторах фирмам было не по чину),  а потом и продали по цене буханки хлеба. Руслан остался без работы.

Надстройка какое-то время по инерции ещё барахталась, хотя казна страны, как писали в осмелевших газетах, враз опустела.  Детский сад работал. Но денег не было. Чтобы накормить детей, заведующая просила родителей приносить, кто что может. И родители везли мешки картошки, лук, сахар, муку…

Мы с детьми ели эти чужие, принесённые не для нас, продукты. Мне нести было нечего. Вечером я с детьми возвращалась домой, и нас встречал голодный и растерянный Руслан. Я стала брать с собой на работу баночки и подворовывать обеды для мужа. Делала так не я одна.

Скоро стало ясно, что свобода в обнимку с гласностью пришли в страну всерьёз и надолго. И я растерялась. Как же жить?

Но испугаться по-настоящему я не успела. Судьба в лице моей детской подруги подсказала решение проблемы.

С Машкой (вообще-то Марианной, вольности с именем Машка позволяла только очень близким людям) мы были знакомы с десяти лет. Познакомились в пионерском лагере. Потом оказалось, что мы живём в соседних дворах и учимся в одной музыкальной школе. Дружили без фанатизма, но об основных событиях жизни друг друга информировали регулярно. Машка могла бы стать украшением обложки любого глянцевого журнала: длинноногая, поджарая, с копной русых волос и огромными глазищами. Скрипачка! Я со своими  румяными щеками, средним ростом и выраженными уже в подростковом возрасте женскими округлостями сразу попадала в тень её красоты. Да и музыке я обучалась по классу фортепиано. Скрипачи, элита школы, посматривали на нас сверху вниз.

Глядя на мою подругу, никто не догадывался, что нимфа с испуганным взором имела характер бультерьера. Машка являлась живым воплощением выражения «обманчивая внешность». Она ставила перед собой цель, прикидывала пути её достижения, потом одерживала победу. Вариантов не было. Так она поступила в консерваторию. Сама, без протекции, при конкурсе пятнадцать человек на место. Так устроилась работать в оркестр в театре оперы и балета, самый серьёзный музыкальный коллектив в городе, не вылезавший из заграничных гастролей.  Так вышла замуж за своего дирижёра, предварительно отбив его у третьей, и как та думала, последней жены.  

С началом перестройки красивая жизнь моей подруги начала стремительно демократизироваться. Её такой расклад не устраивал. Об этом она мне и сообщила, навестив в выходной день.

Мы стояли с Машкой на балконе родительской квартиры. Из-за неплатёжеспособности мне с семьёй пришлось отказаться от арендованной жилплощади и перебраться к родителям. Другой возможности уединиться, кроме как на засыпанном снегом балконе, в небольшой двухкомнатной квартире не было.

Машка рассказывала:

- Знаешь, Кать, в театре и раньше-то жили, как пауки в банке, но в последнее время совсем люди образ человеческий потеряли! Перед осенними гастролями, веришь, есть в буфете артистическом боялась. Отравить запросто могли! Из-за денег у многих чердак поехал! 

Машка помолчала, глядя на купола стоявшей напротив дома церкви.

- Но не в этом суть. Суть в том, что надо уметь жизнь начинать с чистого листа. Короче, ушла я из театра. И от мужа ушла. Пусть уже парень без помех с балеринками развлекается. 

Засмеялась невесело:

- По-мужски ушла, с одним чемоданом! Хотя, можно было и его бросить. На что мне сейчас тряпки? Мне и носить-то все это великолепие теперь некуда. Джинсы да свитер – вся моя одежда.

Балеринки в биографии Маэстро новостью для меня не являлись. И раньше Машка с их наличием мирилась. Почему именно в тот момент они помешали семейной жизни подруги, я спросить не успела. Машка огорошила меня очередной новостью.

- Я решила бизнесом заняться. Буду из-за границы возить товары и продавать тут. Я из гастролей уже кое-что привозила. Нормально получается. Всё уходит влёт и «отбивается» мгновенно. Хочу вас с Русланом пригласить в партнеры. Он парень здоровый. Будет баулы таскать. А то уже сколько он у тебя диван продавливает? Год? Или больше? Вот же ж! И не ломает его кашки детсадовские жрать! В общем, думай, как там со своим детским садом будешь разруливать. Увольняйся или отпуск бери. Как сделаешь загранпаспорта – сразу рванем. С паспортами помогу. У меня в ОВИРе девочки знакомые есть. И вызов – тоже моя забота. Деньги займешь у Аньки. Поди не откажет сестре.

Машка давно уже унеслась, оставив после себя стойкий запах французских духов, а я всё никак не могла прийти в себя. Как у Машки всё просто! Бизнес! Заграница! Жизнь с чистого листа! А мне каково? У меня двое детей на руках. И Руслан.

Но чем дольше я думала, тем больше склонялась к мысли, что Машка права и плыть по течению дальше невозможно. Никаких признаков того, что жизнь наладится сама собой, в обозримом будущем не наблюдалось.

Руслан идею «хождения за семь морей» принял в штыки.

 - Ты, мать, совсем сдурела?! За спекуляцию статья же есть! Нет уж, вы меня в свои авантюры не втягивайте!

Как ни странно, против моего участия в подстатейной авантюре Руслан не возражал. И с интересом наблюдал, как я металась, готовясь к первому вояжу.

Спросил только:

- А кто детей будет в детский сад водить, когда ты уедешь?

И скривился недовольно, услышав, что этим заняться придется ему.

Хотя, слово «металась» будет небольшим преувеличением, оно скорее о моем внутреннем состоянии. Как-то всё у нас с Машкой сложилось тогда удачно. И деньги сестрёнка дала мне без разговоров и условий, попросив отдать «когда смогу». И документы нам оформили быстро. И товары на вывоз (водку, часы «Командирские» и электродрели) Машка где-то умудрилась купить, несмотря на пустые прилавки магазинов. 

Ехать решили в Польшу. Машка была там несколько раз на гастролях и утверждала, что знает Варшаву, как свои пять пальцев.

На вокзале провожавший нас Руслан, глядя безмятежно мне в глаза, сказал:

- Привези мне джинсы. Только не самострок. Настоящие, фирменные. А то я совсем обносился, как оборванец хожу.

Я лишь растерянно моргнула в ответ на такую просьбу. Не объяснять же человеку, что я влезла в долги совсем не для того, чтобы приодеть его, ненаглядного.

С этой поездки и началась наша с Машкой новая «челночная»  жизнь, все «прелести» которой мы испытали на себе в полной мере: и бандитские нападения на поезда с «челноками», и беспредел таможенников и погранцов, и попытки пьяных проводников «любить» нас без нашего на то согласия, и бесконечные сумки, тяжёлые настолько, что сейчас я даже не могу представить, как мы могли  их таскать… Но был в пережитом и плюс: все эти тяготы очень нас сдружили. Машка оказалась человеком, с которым можно было смело ходить в разведку, не опасаясь предательства. Надеюсь, что и она думает обо мне так же.

Часть привезенного товара мы сбывали оптовикам, но часть продавали сами на рынке, так получалось выгоднее. Что за удовольствие стоять целый день, в любую погоду, и в жару, и в мороз на «свежем воздухе», наверное, рассказывать не надо. Однажды я предложила Руслану через день подменять меня на рынке. Руслан возмутился:

- У меня полгорода знакомых! Я сквозь землю провалюсь, если кто-то увидит, что я превратился в рыночного торгаша!

У меня знакомых в городе было намного больше. Я в нём жила всю свою жизнь с рождения. Руслан приехал в город лишь после школы. Но всё это говорить я ему не стала. Как-то терялась я всегда перед его мужской логикой.

Растерялась и тогда, когда обнаружила, что деньги, две тысячи долларов, мой долг сестре, приготовленный к возврату, из словаря Ожегова, в котором я их хранила, исчезли. Я битый час перетрясала содержимое книжного шкафа, в надежде обнаружить деньги в какой-то другой книге. Руслан в это время смотрел телевизор, растянувшись на диване во весь свой почти двухметровый рост и закинув руки за голову.

Наконец я поняла, что деньги действительно пропали. Спросила, ни на что не надеясь:

- Русь, ты деньги из Ожегова не брал?

И услышала невозмутимый ответ:

- Брал. Я на них машину купил.

Я была в ауте. Какая машина? Зачем? Он же даже водить не умеет! И потом… Это же не наши, не его, не мои, а Анины деньги. Их давно уже следовало вернуть. Я копила эти деньги, понемногу выводя небольшие суммы из оборота. И вдруг какая-то дурацкая машина…

Но я опять промолчала. Спросила лишь тупо:

- А где она?

Оказалось, на стоянке. Там же, где мой муж умудрился её купить. Машиной он называл груду металлолома после аварии, с заклинившим двигателем. Она не стоила и двухсот долларов. И двадцати не стоила. Но он отдал за нее две тысячи. Деньги, которые заработала я. Машина эта, к слову, так никогда и не поехала. Руслан перетащил ее во двор, и она много лет стояла там, напоминая своим грустным видом об этой истории, готовя меня потихоньку к решению, которое я приняла только через десять лет. 

Все эти годы мы с Машкой напряженно работали. Рынок стал цивилизованнее. Тюки на себе мы уже не таскали. Открыли несколько магазинов. Набрали штат продавцов. И чем выше мы поднимались, тем больше нам приходилось вкалывать.

А Руслан все эти годы сидел дома. Экономика из ступора давно уже вышла. В городе с успехом работало несколько строительных фирм. Но все мои попытки пристроить куда-нибудь Руслана наталкивались на глухую оборону. То его не устраивала должность, то размер заработной платы, то график работы, то отдаленность рабочего места от дома…

Машка время от времени интересовалась:

- Ты до старости собираешься этого трутня кормить?

Я отмалчивалась. Не могла я вот просто так сказать человеку, с которым прожила столько лет: «Уходи». Хотя давно уже ни любви, ни уважения к нему не испытывала.

Щелкнуло что-то у меня в душе, переключилось, как это и бывает, из-за ерунды. В тот день я проспала, собралась за десять минут и, выскочив бегом из подъезда, услышала сверху, с нашего восьмого этажа, крик Руслана. Перегнувшись через подоконник, заспанный, только что вскочивший с постели Руслан кричал:

- Катя, Катя!  А что у нас на обед? Обед ты не приготовила?

В эту минуту я поняла, что больше с этим человеком жить не хочу.

Но моего нежелания оказалось мало. Руслана развод совершенно не устраивал. Он вполне резонно у меня спросил:

- А как я жить буду?

Однако, я проявила несвойственную мне настойчивость, промямлив в ответ:

- Ну, как-то будешь. Живут же люди.

Подумав, Руслан согласился. Но выдвинул условие: нажитое в браке имущество делим пополам. Оправившись от шока, я с дележом смирилась. Себе и детям оставила квартиру. Руслану отдала машину, гараж и дачу, на которой бывала очень редко. На даче летом жили родители с моими и Аниными детьми и Руслан. Но Руслану и этого показалось мало. Он потребовал, чтобы я взяла на себя обязательство в течение пяти лет оплачивать ему аренду квартиры. Скрипнув зубами, я «подписалась» и на это.

Правда, последний пункт нашего договора я до конца не выполнила. А дело было так. Где-то через два года после того, как мы разъехались, Руслан заявился к нам домой. Вначале мы вели вежливую беседу о детях, но потом Руслану это надоело, и он сказал:

- Я что пришёл. Я с женщиной одной сошёлся. А у нее ребенок. Нам тесно в однокомнатной. Сними нам хату попросторнее. Или двушку приличную, или трёшку. Только не у чёрта на рогах. А то я знаю тебя! Все вы, коммерсюги, жулики!

Если бы он не произнёс последнюю фразу, я, возможно, и не завелась бы. Но он её произнёс. И я отчеканила:

- Нет. Ни двушки тебе не будет больше, ни трёшки, и даже однёшки не будет. С этого дня заботься, мой дорогой, о себе сам.

Всё, что мне пришлось выслушать вслед за этим, я цитировать не стану, печатных слов в эмоциональном монологе моего бывшего мужа оказалось очень мало. Но он тогда уже стал для меня чужим, и злобная грубость Руслана меня не ранила.

Но даже такой опыт – это опыт. Намыкавшись со своим инфантильным мужем,  я очень хорошо  уяснила себе, без всяких книжек по педагогике, как надо воспитывать сына. Когда я видела в комнате ребёнка беспорядок и у меня, как у каждой женщины, начинали чесаться руки  - я била себя по этим рукам. Свой беспорядок мой мальчик убирал за собой сам с дошкольного возраста! И колготки умел натягивать самостоятельно уже в два года. И в портфель я к нему заглядывала только тайком, вздыхая над помятыми тетрадками, сломанными карандашами и скомканными, выдранными из тетрадей листами. Зато уже к его двенадцати-тринадцати годам я знала, что воспитала мужчину.

Машка все эти годы, как человек деятельный, свою личную жизнь на самотёк не пускала. Поиски вела в Интернете, зарегистрировавшись на нескольких сайтах знакомств. Выловить хоть что-то путное в той мутной воде  ей никак не удавалось. Но Машка не отчаивалась и поиски продолжала.

После моего развода, как настоящий друг, искала жениха не только для себя, но и для меня.

Однажды зимой сообщила мне:

- Катерина, после Нового года мы едем отдыхать  в Белокуриху.

Отдыхать мы давно ездили вместе, но всё больше в тёплые края. Тот год был особенный. Мы открыли несколько новых магазинов. С деньгами у нас было очень туго. Машка все мои сомнения отмела на корню:

- Деньги наскребём. А ехать надо! Туда на новогодние каникулы съезжаются горнолыжники, серьёзные мужчины в хорошей физической кондиции. То, что нам с тобой жизненно необходимо! Поэтому, кровь из носа, мы должны быть там!

Спорить с Машкой – себе дороже. И мы поехали.

Прибыли на место после обеда. Заселились. Вечером, перед тем, как спуститься в ресторан, я подверглась жёсткому прессингу подруги, требовавшей от меня приличной одежды и вечернего макияжа.

Машка разорялась:

- У тебя жизнь решается! Судьба на кону! А ты, как девочка, в майке с голым пузом и блёклыми глазами на встречу с судьбой собралась!

Я от нападок отбилась и пошла таки вниз в любимой майке и с чистым лицом.

В ресторане, забитом почти под завязку, за столом сидели одни женщины! В вечерних туалетах и «боевой раскраске»! И ни одного мужчины!

С полчаса Машка ошалело озиралась,  потом спросила у подошедшей убрать грязную посуду официантки:

- Мы не в женский монастырь ли нечаянно попали?

Девочка, понимающе улыбнувшись, ответила:

- Да это педагоги. Они на неделю почти все номера откупили, семинар у них какой-то региональный.

Почему мы ржали, как ненормальные, упав без сил на стол, так никто и не понял. Но хохотали мы долго! Хохочем до сих пор, как только вспомним ту неудачную поездку за женихами.

Следующая моя попытка обрести семейное счастье оказалась такой же неудачной, как и первая.

Павлик был сыном маминой приятельницы. Заочно мы знали друг друга давно. Елена Владимировна, приходя к маме в гости, не скупилась на слова, описывая достоинства своего отпрыска. Жил Павлик в другом городе. После моего развода этой милой женщиной овладела идея-фикс поженить нас, её перезрелого холостяка-сына и меня. Как только сын появился в нашем городе, Елена Владимировна притащила его знакомить со мной.

Я затею со сватовством всерьез не воспринимала. Но с удивлением обнаружила, что Павлик, похоже, смотрел на причуды мамы иначе. Ухаживал он красиво: цветы, конфеты, посиделки в уютных  ресторанах при свечах… На то, что в ресторанах частенько расплачиваться за двоих приходилось мне (Павлик то забывал кошелёк, то у него не оказывалось наличных, то банковская карточка не читалась) я тогда внимания не обратила. Вернее, обратила, но правильные выводы не сделала.

Павлик был совсем не красавец: маленький, худенький, как подросток, узкоплечий, с мелкими птичьими чертами лица. Блондин. Но я решила, что с лица воду не пить, ведь хороший парень из хорошей семьи, и ухаживания приняла.

Через две недели после знакомства Павлик перебрался жить ко мне. И начались открытия. Блондинистость его оказалась искусственной. Каждую неделю он подкрашивал отросшие корни волос, слоняясь по квартире с видом бешеного ёжика и распространяя вокруг себя запах пергидроли. Потом вдруг заявил, что мне надо срочно худеть. Иметь такую большую попу просто неприлично. Толстой я не была никогда. Вес имела даже чуть ниже положенного. И фигуру свою полагала вполне приличной. Павлик так не считал. Когда же он сказал, что такая огромная грудь, как у меня, вообще моветон и надо срочно делать пластическую операцию, уменьшать это, как он выразился, безобразие, я поняла, что с совместной жизнью поторопилась. Кроме того, в постели он начал предъявлять мне претензии, которые я удовлетворять отказывалась. Он дулся, не разговаривал со мной, но не уходил. Месяц шёл за месяцем, но о возвращении в свой город Павлик даже не заикался. А я продолжала недоумевать, пытаясь сложить все странности воедино, пытаясь понять, что бы это всё значило.

Поняла в один вечер. Накануне Павлик заявил, что приглашает меня в ресторан, где намерен познакомить со своими друзьями. Перед рестораном был возбужден, долго крутился перед зеркалом, меняя рубахи и укладывая волосы гелем. Ресторан располагался в подвале и вывески почему-то не имел.

- Это закрытый клуб,-  пояснил мне Павлик.

Посетители клуба были сплошь одни мужчины, чем-то очень похожие внешне на Павлика, напомаженные, манерные… На меня смотрели с удивлением и нескрываемой брезгливостью. Тут только до меня всё и дошло! Прочитав ужас на моём лице, Павлик процедил презрительно:

- Я не думал, что ты такая косная! Любой уважающий себя мужчина в наше время просто обязан быть метросексуалом! И нечего делать такие глаза!

Всё остальное я уже не слышала. Я бежала из этого клуба то ли геев, то ли метросексуалов, сломя голову и подворачивая ноги!

Машка, выслушав мою сбивчивую исповедь, изрекла:

- Ты только подумай! Даже жизненными принципами люди готовы поступиться ради того, чтобы пристроиться жить за чужой счет, без ущерба для здоровья, не ударяя палец о палец. Но ты, Кать, расслабься. Нормально. Тоже опыт. Теперь ты таких за версту чуять будешь. И обходить десятой стороной.

Это правда. Я научилась их чуять. За версту. И обхожу очень далеко.

Через некоторое время в моей личной жизни случился ещё один эпизод. Герой эпизода, журналист из областной газеты, был моложе меня на пять лет, своё разочарование в жизни и комплекс непризнанного гения топил в алкоголе. По этой причине на работе взаимопонимания не находил. Он был уверен, что гениальность и разница в возрасте – серьёзные аргументы в его пользу, и я буду счастлива, если он с комфортом расположится на моей нежной шее. Но я счастья своего не оценила и гения быстро отправила в отставку.

И решила, что достаточно испытывать судьбу. Люди ведь разные. Но почему-то я встречала только убеждённых паразитов. Какой-то злой рок. Ведь известно, что снаряд в одну воронку два раза не попадает. Что же у меня они ложились так кучно? Не знаю. Но продолжать выяснять, в чём заключался замысел судьбы, у меня желания больше не было.

Пришло счастье ко мне, когда я его уже перестала ждать и совершенно с неожиданной стороны. На работе зоной моей ответственности являлись отношения со всякими фискальными органами. Мороки было много. Иногда приходилось судиться. В этом случае мы обращались всегда в одну и ту же адвокатскую контору. Влад в конторе курировал экономические дела. Мы знали друг друга уже много лет.  Незаметно подружились. Когда встречались, подолгу разговаривали. Мне было очень интересно с ним. Но ни о чём таком я и не мечтала. Поэтому, когда он пригласил меня в ресторан и, краснея и смущаясь, сообщил о своём чувстве, я была ошарашена.

Мы вместе уже пять лет. Давно замечено, самые крепкие отношения рождаются из дружбы, переросшей в любовь. Наш с Владом случай. Я, наконец, узнала, какое это удовольствие, иметь возможность быть женщиной: любить, заботиться о любимом и знать, что рядом плечо, на которое можно опереться.

Но я очень хорошо помню всё, что осталось в моей прошлой жизни. Потому такие огульные статьи в журналах и вызывают моё раздражение. Пословицу про зеркало, которое не виновато в том, что отражает кривую рожу, придумали до нас, и она до сих пор актуальность не утратила.

 

Подруга

 

Оля Гольдфельд медленно брела по парку, уныло загребая ногами охапки желтых и красных пожухлых кленовых листьев. Погода стояла ветреная, и с деревьев с жестяным шорохом падали и падали огромные, как лопухи, листья. А пахло-то в воздухе как! Ноздри щекотал, будоражил тот особенный запах осени, который не спутать ни с чем.

Когда-то Оля безумно любила такие пронизанные золотым светом дни. Все главное в ее жизни приносила с собой осень. И Оля всегда с волнением ждала это время года. Знала, с осенью придет в ее жизнь что-то волнующее, что-то новое. Новое, само собой, могло быть только хорошим. Но так было раньше. А теперь…

Оля глубоко вздохнула, слегка пнула шелестящий  под ногами ковер, пытаясь резким движением расшевелить себя, разбудить в душе дрожь, трепет предчувствия. Но на сердце по-прежнему было безрадостно и тоскливо.

Месяц назад Оле исполнилось двадцать семь лет. Прислушиваясь к себе, к пустоте внутри, к своей неспособности радоваться тому, что раньше казалось праздником, вызывало восторг, Оля стала склоняться к мысли: то, что с ней происходит -    процесс естественный, просто она начала стареть. Фейерверк, сверкавший в ней с рождения, потух, иссяк. 

Оля была холериком и, как все холерики, полутонов не знала. Все в жизни делила она на белое, красное или черное. Белым определялись самые интимные движения души: нежность, внутренний полет, состояние распахнутости. Красным - все остальные эмоции со знаком «плюс»: страсть, любовь, восторг, радость. Черным - то, что находилось на другом полюсе от красного, и, кроме того, отсутствие в жизни белого и красного, как сейчас.

Внешне все в Олиной жизни выглядело более чем благополучно, но она знала, что задыхается, медленно чахнет и хиреет.

Оле раньше всегда и во всем везло. Несчастливой она быть не умела. Просто не знала, как надо жить несчастливой! 

В семье она росла любимой и желанной. С первого дня существования родные признавали в ней Человека, и отношение к ней было соответствующее, не только любовное, но и уважительное.
В школе тоже все складывалось замечательно. Даже страшные для многих подростковые годы, тот самый «переходной период» она прошла без потерь, внешне проскочив, миновав стадию «гадкого утенка», незаметно превратившись из хорошенькой девочки в красивую девушку и внутренне, благодаря любви и вниманию близких людей, не заработав ни единого комплекса. 
Ну, а студенческие годы вообще остались в памяти, как один долгий праздник. Оля ощущала себя на этом празднике подарком и шла по жизни, радостно улыбаясь.

Первая страстная любовь случилась у Оли в восемнадцать лет в спортивном лагере. У любимого были пронзительно-синие глаза, красивый бархатный голос и прекрасная память. Он читал Оле стихи Брюсова, Блока и Бальмонта и убедительно и умно говорил о том, что любовь трагична по своей сути. Трагичность их любви Оле была очевидна: мальчик жил и учился в другом городе, и с первого общего вечера перед ними маячила черная тень неминуемой разлуки. 

И ужасный день расставания наступил. 
Возникла бурная переписка по три письма в день и в том, и в другом направлении. Но скоро у Оли начались непонятные проблемы со здоровьем. Она ощущала слабость, ее постоянно тошнило, она вдруг обнаружила в себе необыкновенную любовь к томатному соку…

Мама прикрыла дверь в комнате, присела  в  ногах у Оли, целыми днями лежавшей на диване с закрытыми глазами.
Спросила:
- Олюшка, ты не можешь быть беременна?
Оля вздрогнула. С мамой о таком говорить было неловко, но все же ответила:
- Могу.
Мама сказала:
- Я возьму завтра талончик в женскую консультацию. Мне кажется, тебе надо показаться врачу.
Врач подтвердила мамины подозрения. 

Воспоминания об аборте остались самые мрачные. И как-то так получилось, что любовь к синеглазому мальчику закончилась так же резко, вдруг, как и началась, совпав по времени с абортом, с умерщвлением крошечной жизни, почки, искорки, отлетевшей от костра их, Оли и синеглазого мальчика, любви. Погасла, умерла искорка, а вместе с ней погас и умер костер.
Никакого морального дискомфорта в связи с абортом Оля тогда, в свои восемнадцать лет, не испытывала. Она была  слишком молода, слишком глупа, чтобы связать измучившую ее тошноту и главное предназначение любой женщины на свете, материнство. Боль, страх, стыд - это она испытала. Но никак не сожаление.

После синеглазого было у Оли несколько проходных, кратковременных романов. Заметного следа в ее жизни они не оставили.

В банк, самый крупный и престижный в городе, ее устроили после окончания института, разумеется, по протекции. Работу кредитного отдела, в котором предстояло трудиться Оле, курировал вице-президент банка по фамилии Гольдфельд. По заведенной в банке традиции новые сотрудники проходили решающее собеседование у курирующего вице.

Оля вошла в солидный кабинет и увидела за столом молодого, лет тридцати, красавца. И сразу поняла, что красавец на нее запал. Оля села на предложенный стул, отодвинув его подальше от стола, чтобы не прятать под столешницей самую красивую часть своего тела, длинные и стройные ноги. Результатом собеседования новой сотрудницы кредитного отдела и вице-президента банка Гольдфельда стала договоренность о совместном ужине в тот же вечер.
Через неделю Оля и Борис стали близки, а через полгода Борис, жутко ревновавший Олю ко всем на свете, сделал ей предложение, надеясь браком сильнее привязать к себе и оформить де-юре свои права на нее.

Волновался, конечно, Борис напрасно. Оля его любила и ни о ком другом не помышляла. Но такова уж была ее вечно фонтанирующая натура, вместе с ним она любила весь белый свет, бурно радуясь при встрече с соседом, со школьным другом, с водителем Бориной машины… Впрочем, точно так же радовалась она собаке соседа, цветам на клумбе, ласковому солнцу. Единственным мужчиной для нее стал Борис, никто другой ей не был нужен. Муж этих нюансов не понимал. И страдал. Но тихо, не изводя ревностью Олю. Оля была счастлива.

После свадьбы и двух медовых недель, проведенных на Кипре, жить стали у родителей Бориса, в огромной и удобной пятикомнатной квартире в центре города.

Старшие Гольдфельды встретили Олю вежливыми улыбками. В выходные дни у них были приняты совместные церемонные завтраки. Такие же торжественные и скучные посиделки за столом  были обязательны и в праздники. В остальные дни Оля с родителями Бориса почти не пересекалась. Милые, добрые люди. Оле они были очень симпатичны, она верила, что со временем сможет их полюбить.

Длилась эта семейная идиллия почти год. Но однажды у родителей допоздна засиделись гости и Оля, проходя в ванную, случайно услышала не совсем трезвый громкий голос гостя:
- Давид, но объясни ты мне все-таки, как ты мог допустить, чтобы твой единственный сын женился на шиксе? Ты что, не мог найти ему девочку наших кровей?
И Олин свекр не одернул нахала, не поставил его на место, а стал вяло оправдываться:
- Да что они, молодые, спрашивают нас теперь? Это мы женились на девушках, которых нам выбирала семья, а они…
Гость не унимался:
- Нет, ну а ты подумал, кто будут твои внуки? Ведь ты знаешь, что писано в Торе...
Давид Абрамович неуверенно возразил:
- Нет, ну у нее вроде есть в родне евреи… 
И без того застывшая в изумлении Оля обомлела совсем. Они что, с ума сошли? Что Давид плетет? Нет у нее евреев в родне. Но почему о ней надо врать, что-то придумывать? Ее что, стыдятся?! Ее, Олю, умницу, красавицу, мамино Солнышко и Борино Счастье?!!
А гость, между тем, продолжал бурчать:
- Она, чего доброго, еще окрестит вам внучат. Вот будет анекдот! У Давида Гольдфельда внуки гои! Вся синагога животики надорвет!
Но тут голос подала Алла Наумовна:
- Хватит вам попусту болтать. Не о чем говорить. Они год уже живут, а о детях что-то не слышно. Может, все обойдется, она не сможет родить и Боренька ее бросит. Уж второй раз мы это дело на самотек не пустим. Найдем хорошую девушку из приличной семьи.
Оля забыла куда шла. 

Всю ночь она не могла уснуть. Обида,  унижение,  тревога,  совершенно незнакомая прежде неуверенность в себе заставляли Олю метаться в жаркой и душной постели. 
С этой ночи и началась ее Голгофа.

Мужу Оля о подслушанном разговоре рассказывать почему-то не стала. Утром позвонила на работу, отпросилась на полдня и помчалась в женскую консультацию.

Молодая миловидная докторша, осмотрев Олю, сказала, стоя к Оле спиной и сосредоточенно моя под краном руки в тонких резиновых перчатках:
- Конечно, проблемка небольшая есть. Что же Вы хотели? На каждой стене и чуть ли не на каждом заборе написано о том, что аборт - операция уродующая, опасная для здоровья, для сохранения детородной функции. Вот и у Вас после аборта спаечки остались. Поделаете укольчики, походите на электрофорез, а там посмотрим.
Докторша закончила вытирать резиново скрипящие руки, повернулась к Оле лицом. Оля сидела перед ней, совершенно растерянная и обескураженная. До сегодняшней ночи она и не подозревала, что у нее есть «проблемка». Докторша похлопала Олю по коленке, сказала другим, неврачебным тоном, ободряя:
- Не падайте духом. Вы еще молоды, у Вас есть время попробовать все, до чего додумалась медицинская наука. В наши дни с бесплодием не справится только ленивый. Особенно, если семья не стеснена в средствах.

Докторша бросила выразительный взгляд  на серьги в Олиных ушах. Серьги, Борин свадебный подарок, действительно, стоили уйму денег и всегда привлекали внимание женщин, с которыми Оле приходилось общаться. 

Акушерка протянула докторше кучу листочков, та бегло просмотрела их, на некоторых расписалась и протянула листочки Оле. 
- Вот, здесь направления на инъекции и в физиокабинет. А это рецепты. Выкупайте лекарства и начинайте лечиться. Покажетесь мне через месяц, - повторила, когда Оля уже была у порога, - и не падайте духом, причин для отчаяния я не вижу.
Но Оля раскисла совершенно. «Проблемка», «спаечки», «бесплодие»!  Как могло это относиться к ней! К ее гибкому, послушному, красивому телу! И все из-за того, что когда-то она потеряла голову из-за синих глаз, теперь ненужных и чужих.

Оля ненавидела поликлиники и больницы. Ей казалось, даже стены в медицинских учреждениях источают запах уныния и немощи. Но как бы Оля к больницам не относилась, они стали в последние два года частью ее жизни. Да что лукавить, всей ее жизнью!

Какое-то время Оля бегала на лечение в поликлинику втайне  от мужа. Но однажды он, видимо, не без маминой подсказки, завел разговор на больную тему сам:
- Малыш, а нам не надо показаться врачу? Я бы уже был не против, если бы ты подарила мне наследника.
Пришлось Оле рассказать мужу о своих попытках ускорить процесс рождения наследника.
Борис, человек деятельный, с этого дня взял дело в свои руки. Он сказал:
- Пусть у участковых врачей лечатся те, кому нечем платить за качество. Моя жена будет лечиться у самого лучшего специалиста в городе, в самых лучших клиниках и санаториях страны. И еще, малыш, я считаю, ты должна уйти с работы. Усталость, нервное напряжение - это все важно в таком тонком деле. Будешь заниматься только собой и своим здоровьем.

И Оля, человек-фонтан, весенний дождь и шаровая молния в одной упаковке, Оля, которой и в страшном сне не могла присниться участь домохозяйки, деморализованная, придавленная обнаруженным в ней, всегда безупречной, изъяном, униженная чувством вины, которое было тем больше, чем больше суетился Борис - Оля согласилась. Она понимала, догадывалась, что Борис кривил душой, настаивая на необходимости увольнения во имя будущего ребенка. Конечно же, увольнение было жертвой в ненасытную пасть Борисовой ревности. Оля это понимала, но согласилась. Согласилась и с работы уволилась.

Уход с работы, как и следовало ожидать, нервное напряжение не снял. Наоборот, все мысли, все чаяния сосредоточились на необходимости родить. А родить никак не получалось.  И Оля стала проваливаться в депрессию все глубже и глубже.

В семье Олю окружили навязчивой, приторной заботой. Каждый из членов семьи строго следил, чтобы Оля не поднимала, не наклонялась, не падала, не нервничала, не уставала… От этих многочисленных «не» можно было сойти с ума!

Утром, когда мужчины уезжали на работу, Оля вдвоем со свекровью завтракала на кухне. Алла Наумовна пила кофе, а Оля свежевыжатый морковный сок, который просто ненавидела. Она пробовала от сока отказываться, но свекровь упорно каждое утро чистила гору моркови, жужжала теркой и соковыжималкой, и приходилось превозмогать подкатывающую к горлу тошноту и глотать опостылевшие «голые витамины», как называла морковный сок Алла Наумовна.

Свекровь прихлебывала ароматный кофе, поджимала губы и  оглядывала Олю с выражением упрека на лице. Что ж ты, мол, красавица, долго будешь нас своими проблемами морочить? Пора бы и честь знать. Оля опускала глаза. Сил выдержать то, что Алла Наумовна вкладывала в свой взгляд, у нее не было.

И Оля стала подумывать, а не избавить ли ей, действительно, Бориса от себя и своей проблемы. Ему уже тридцать четыре года. Он хочет, очень хочет иметь ребенка. А она… Выходило так, что честнее расстаться.

Но решиться на последний разговор было трудно. Оля Бориса любила, жизнь без него не представляла. Поэтому все время давала себе отсрочки.

Последней отсрочкой стал курс визитов к тетке, которая зарабатывала на жизнь, делая на дому гинекологический массаж. Отправила Олю к ней Алла Наумовна. Вручила написанный номер телефона с именем и сказала:
- Позвони обязательно! Мне знающие люди ее рекомендовали.

 Тетка мало походила на медицинского работника, хоть и представлялась акушером - гинекологом на пенсии. Процедура была болезненной и неприятной. Но про тетку и результаты от ее массажа рассказывали чудеса, и Оля терпела. 

Оля загадала так: закончит курс, подождет три месяца и если опять мимо, то она от Бориса уйдет, освободит его от себя.

И получалось, что нынешняя осень с ее запахами и красками, ее шорохами и дымками не сулила Оле ничего хорошего.

Жила тетка-массажистка в частном доме, старом, деревянном, утонувшем в высоких кустах запущенной, никогда не стриженой акации. На открытой веранде было оборудовано что-то вроде приемной-ожидальни. Обычно Оля сидела несколько минут перед приемом на террасе одна. Сегодня в колченогом, выброшенном из дома по старости и продавленности кресле сидела старуха, сухая и черная, с крючковатым, как у Бабы Яги носом, молодыми, черными, явно семитскими, глазами и пухом на голове, выкрашенным в ярко-рыжий цвет. Губы у Бабы Яги карминово алели на темном, почти черном лице. Она приветливо кивнула Оле и улыбнулась, обнажив белосахарные фарфоровые зубы. Оля сухо кивнула в ответ и приткнулась на таком же, как кресло, шатком и скрипучем стуле. 

Бабка, вопреки Олиным опасениям, с разговорами не лезла,  и Оля тут же забыла о ней, погрузившись в свои привычные невеселые мысли.

Хлопнула дверь и мимо прошла молодая женщина одних с Олей лет. Через пару минут из-за двери послышался громкий голос массажистки:
- Гольдфельд, проходите!
Оля и Баба Яга вскочили разом. Оля растерянно оглянулась на бабку. Вообще-то бабуся и вправду раньше пришла. Но тут же по записи, по времени.

Старуха вдруг скрипуче рассмеялась, проговорила хриплым, зычным басом, таким странным при ее субтильности:
- О, вы мне скажите! Столько лет прошло, а я, как боевой конь на зов трубы… 
Пояснила Оле:
- Когда-то у меня была такая фамилия, Гольдфельд. Мой первый муж имел имя Абрам Гольдфельд, царство ему небесное, он погиб в войну, под Сталинградом. 
Баба Яга протянула сухонькую ручку с ярко-красными ногтями к двери, приглашая Олю.
- Идите, деточка, я без записи, я после Вас пройду.
Если бы бабка наглела, лезла вперед, Оля, само собой, настояла бы на своих правах. Но она улыбалась, и все держала мелко подрагивающую сморщенную ручку в приглашающем жесте.
И Оля сказала:
- Вы пришли раньше, проходите, я не спешу.
Яга себя уговаривать не заставила. Резво, по-молодому, подхватилась, еще раз блеснула жутковатой голливудской улыбкой и исчезла за дверью.

После массажа Оля вышла на террасу с низко опущенной головой. Похоже, что все эти массажи, процедуры, обследования, манипуляции приближались к критической массе: Оля с трудом сдерживала в себе крик отчаяния, в очередной раз влезая на чудовищное гинекологическое кресло, холодное, неудобное, распинающее женщину в унизительной и беспомощной позе, крепко стиснув зубы и зажмурив глаза терпела проникновение ледяных металлических инструментов и безжалостных врачебных пальцев внутрь своего тела. 
Все! Как решила: доделать массаж и на этом конец! Больше нет сил.

На террасе Олю ждала Баба Яга.
- Деточка моя, а я Вас жду.
Оля криво улыбнулась, пытаясь быть вежливой. Подумала: «Тебя только мне не хватало». Но Баба Яга не обращала внимания на Олины гримасы, цепко повисла на ее локте, засеменила рядом, заглядывая на Олю снизу вверх. 

Она была совсем маленькая, наверное, метр сорок, не больше, и прогнать ее, такую маленькую и старенькую, Оля не могла. 

Бабуська, все заглядывая из-под Олиного локтя Оле в лицо, сказала:
- Вы правы, это неприятно и даже больно. Но очень эффективно, Вы мне поверьте! Два года назад я здесь, в вашем городе, перенесла грипп, и, Вы знаете, получила такое неприятное осложнение - я перестала испытывать оргазм! - Старушка понизила голос до доверительного шепота. - Это было так ужасно! Спасибо, нашлась добрая душа, дала мне адрес Ираидочки. И, я клянусь Вам, через две недели все восстановилось! Правда, не так ярко, как до болезни, но я и этому была рада. С тех пор, как приезжаю в ваш город, я посещаю Ираидочку просто для профилактики. Все-таки я не девочка, Вы сами понимаете.

Оля смотрела на Бабу Ягу с изумлением. Два года назад она перестала испытывать оргазм и пошла лечиться?!! Ей же сто лет!! Или вообще двести! И Олю осенило: да она сумасшедшая! Она просто ничего не соображает, не помнит, сколько ей лет и рассказывает Оле о событиях, которые придумала, или, может быть, которые происходили с ней лет сорок - пятьдесят назад!
Но Баба Яга как будто прочитала ее мысли, опять скрипуче засмеялась:
- Думаете, я выжила из ума? Думаете, у стариков не бывает любви, не бывает секса? Бывает, девочка моя, бывает! Правда, не у всех. Кто-то хочет быть в сорок лет больным и старым и становится в сорок лет старым. А я еще хочу быть женщиной! - Она озорно сверкнула черными, бездонными, без зрачков, глазами, как у черепахи Тортиллы, полуприкрытыми веками. - Мой муж не бегает от меня к молодым женщинам! А он, слава Богу, на четырнадцать лет моложе меня. И, я Вам скажу, редкий красавец!
Оля не утерпела, спросила:
- А сколько же Вам лет? 
Баба Яга с гордостью ответила:
- Семьдесят восемь! И я, поверьте, никогда перед мужчинами не скрывала свой возраст. Как пел восхитительный Кикабидзе, о, я от него без ума, такой красавчик, он пел: «Мои года - мое богатство». Каждый мой год из почти восьмидесяти, которые я помню, дорог мне. Я не собираюсь их стыдиться. Но мы с Вами до сих пор не познакомились. Меня зовут Дина Самуиловна Мухина. Это фамилия по второму мужу. Он тоже уже умер. Давно. Игорек мой третий муж. - Засмеялась. - Я специально взяла себе молодого мужа, не хочу больше быть вдовой! Это так тяжело, так больно, когда умирают те, кого мы любим. А как Ваше имя?
Оля назвалась. Дина Самуиловна покивала огненно-рыжей головой, проговорила:
- Вы смелая девочка, не побоялись пойти в еврейскую семью! Ведь Вы с Вашей русой головкой и голубыми глазами наверняка не нашего племени.

И Оля, неожиданно для себя заговорила о том, что болело в ней с того памятного подслушанного разговора, но что она никогда и ни с кем не обсуждала.
- Господи, да разве я думала, что иду в еврейскую семью?! Я шла замуж. Замуж! Я выбирала мужа, а не семью! Мне было все равно, еврей он или как я, русский! Я любила. И он меня любил. А тут вдруг я случайно узнаю, что родители мужа стыдятся меня пред родственниками и знакомыми, считают брак сына неудачным! - Усмехнулась невесело. - Мезальянс. Это называется мезальянс. Неравный брак. Да еще… - Оля замялась. - Еще… Ну, короче, я никак не беременею. Я сделала в восемнадцать лет аборт. Врачи говорят, ничего страшного, небольшие спайки, а я все никак…
Оля заплакала. Они шли через тот же парк, через который шла Оля два часа назад, и праздничная, пронзительная яркость освещенного солнцем парка рвала Оле душу, погруженную во мрак неразрешимых проблем.

Дина Самуиловна сказала:
- Давайте присядем.
Они сели на лавочку. Оля вытерла глаза и щеки носовым платком, просморкалась, подняла на Дину Самуиловну виноватые глаза.
- Извините, я не сдержалась. Но для меня это все так тяжело. Я изо всех сил стараюсь, лечусь, лечусь, а толку…

На глаза опять набежали слезы, но Оля была начеку, поморгала быстро-быстро, запрокинув голову, давая возможность подступившим слезам уйти назад.

Дина Самуиловна внимательно смотрела на Олю, пока та пыталась справиться со слезами. Заговорила, когда Оля совсем успокоилась.
- Помните, я сказала, если человек хочет, то будет стариком в сорок лет. Если человек хочет, он будет несчастливым, даже имея золотую рыбку, которая выполнит все его капризы. Вы молоды, красивы, любимы! И Вы плачете! Вы в отпуске? - пояснила, видя Олино недоумение, - Ну, ведь сейчас самый разгар рабочего дня. Вы не на работе. Значит, в отпуске.
Оля поняла, о чем речь, пояснила:
- Нет, Борис, мой муж, настоял, чтобы я уволилась. Чтобы меньше было нагрузок на нервную систему.
Дина Самуиловна уточнила с иронией в голосе:
- И оно Вам нравится?
Оля отмахнулась:
- Что вы! Да я с ума схожу без работы, без общения! Вся жизнь моя - одни сплошные больницы! Домашней работы никакой нет. Мы живем с родителями мужа, свекровь на пенсии, к кухне и магазинам меня не подпускает. Меня берегут, во всем ограничивают. Я даже ем и пью не то, что хочу, а то, что полезно! Никаких друзей, никаких подруг - это все страшно вредно: громкая музыка, танцы, вино, упаси Бог… Я зверею уже от безделья, от больниц этих проклятых! От этой заботы их демонстративной! Как с убогой со мной носятся! Сил просто нет терпеть это все!
В уголках глаз защипало, Оля опять пошмыгала носом. 

Дина Самуиловна взяла Олину руку в свои сухие, жилистые ручки, сказала, перейдя на «ты»:
- Слушай сюда, девочка моя. Сделай, как я скажу, и все у тебя будет хорошо. Перестань страдать, начинай жить! Во-первых, завтра же найди себе работу. Любую! Слышишь? Любую! Во-вторых, потребуй, чтобы муж нашел вам отдельное жилье. Купил, снял, украл - это мужское дело, тебя оно не касается. И третье - ни в чем себя не ограничивай! Ешь, пей, делай все, что хочешь. Спортом ты, конечно, тоже не занимаешься? 
Оля помотала отрицательно головой. Дина Самуиловна ее ответу даже как будто обрадовалась.
- Вот, я так и знала! А раньше наверняка занималась! Я ведь не ошиблась? - Оля кивнула молча, да, занималась. - Ну как тут не заплачешь? Вот, слушай сюда. Завтра же пойдешь с нами в бассейн. Мы с Игорьком ходим два раза в неделю. И каждое утро бегай, здесь, в парке. Бег на свежем воздухе очень полезен, он заряжает энергией на весь день. Я до инсульта всегда бегала, много лет, в любую погоду! 
Спросила:
- Ты далеко живешь?
Оля ответила рассеянно:
- Нет, здесь, рядом.
Дина Самуиловна опять обрадовалась:
- Вот видишь, как замечательно. Бегай обязательно! И сделай все, как я велела! Через две недели я уеду. Мы с Игорьком  живем здесь лето, а на зиму уезжаем в Алма-Ату. За тобой я присматривать не смогу. Но если ты меня послушаешься, то следующим летом мы с тобой будем гулять по этим аллеям с детской коляской.
Оля смотрела на Дину Самуиловну, как завороженная.
- Вы колдунья?
Та засмеялась в ответ.
- Нет, я старая еврейка, похоронившая двух сыновей и двух любимых мужчин. Мудрость моя через выплаканные слезы. Откуда это? Сама не знаю. Уже, знаешь, стала путать, где цитата, а где моя мысль, так давно я живу. Послушай меня, сделай, как я велела. Не пожалеешь! А массаж у Ираидочки доделай. Замечательная процедура. И руки у Ираидочки волшебные.
Она легонько сжала Олину руку, поднялась.
- Игорек меня, наверное, заждался. Завтра утром, в семь часов я жду тебя здесь. Идем в бассейн. Не забудь купальник! И ты до бассейна должна уже побегать!
Она махнула на прощание ручкой, сверкнув на солнце алыми капельками маникюра, и бодро засеменила по аллее прочь.  

А Оля осталась сидеть на скамейке и приходить в себя от нового знакомства. Когда очнулась, то с удивлением обнаружила, что привычный мрак в ее душе рассеялся. И солнышко за желтыми, изрядно полысевшими кронами кленов такое ласковое, и в голове крутится старая бесподобная песенка Аллы Борисовны на актуальную тему семьи и брака: «О-хо-хо-хо-хо. Хо»!
И Оля, улыбаясь своим мыслям, бодро зашагала домой, прищелкивая пальцами в такт звучавшей в голове заводной мелодии. «О-хо-хо-хо-хо. Хо!»

За ужином вся семья, привыкшая уже к унылому и виноватому Олиному виду, с удивлением наблюдала за ней. Вошедшая в раж Оля от души перчила и поливала кетчупом все подряд, про себя веселясь эффекту, который произвел на домочадцев ее гастрономический бунт.

Борис, когда они закрылись в своей комнате после ужина, спросил у Оли с надеждой:
- Малыш, у нас новости?
Оля по привычке вся внутренне сжалась. Он решил, что она имеет право дурить! Но тут же одернула себя. Конечно, так и есть, она это право имеет! Даже не забеременев - имеет! Имеет право жить так, как хочет! И никто у нее ее законных прав не отнимет! Она не отдаст!
Оля, дерзко глядя мужу в глаза, ответила:
- Пока нет.
И вдруг, подчиняясь желанию уточнить свои позиции перед предстоящим боем, спросила:
- А я одна, без новости, тебе нужна?
Борис от неожиданности заморгал часто-часто.
- Что ты, малыш! Конечно, нужна! Что за вопрос? Я без тебя просто жить не смогу!
И он порывисто прижал Олю к себе, обняв ее за плечи.
Тогда Оля сказала:
- Боря, я очень устала. Давай пока «битву за урожай» свернем. Я хочу отдохнуть, пожить нормальной жизнью. Без врачей и без больниц. Что ты на это скажешь?
У Бориса в глазах через край плескалось удивление, но он, стараясь его скрыть, сказал бодрым голосом:
- Да-да, конечно. Давай завтра же съездим в турбюро, подберем путевку, отдохнем с тобой где-нибудь, развеемся...
Оля перебила:
- Нет, ты не понял. Я не хочу никуда ехать. 
Совершенно сбитый с толку Борис промямлил:
- Не хочешь? А что же тогда?
Оля не дала ему опомниться:
- Я хочу выйти на работу. Ты мне поможешь?
Борис кивнул. Оля продолжила наступление.
- И мы должны жить отдельно. Я хочу быть хозяйкой в своем доме.
Борис, наконец, опомнился.
- Господи, да какая муха тебя укусила?! Тебе что, тут плохо?
И Оля честно сказала:
- Да, мне тут плохо.

Рано утром, когда вся семья еще спала, Оля обула приготовленные с вечера кроссовки, прихватила пакет с купальными принадлежностями и тихо вышла из дома. 
«О-хо-хо-хо-хо. Хо!»

На улице было темно, в темноте где-то шоркал метлой дворник, в холодном, не загаженном еще выхлопными газами воздухе резко пахло прелыми листьями и будущим снегом.

Оля повесила пакет с купальником на ветку дерева и попрыгала, разминаясь. Как непривычно, как приятно ощущать, чувствовать свое легкое, послушное тело! Замечательное тело, как бы не смотрела, не кривлялась на него свекровь!

С упоением носилась Оля по дорожкам парка. Устала, сошла с дорожки на газон, упала на огромную кучу опавших листьев, приготовленную с вечера для сожжения или вывоза, зарылась в листья лицом. Господи, хорошо-то как!

Редкие прохожие с удивлением оглядывались на странную девушку, радостно барахтавшуюся в куче садового мусора. Но Оле было на них наплевать!
Ровно в семь часов подошла она к скамейке, на которой вчера беседовали они с Диной Самуиловной. 

Ее уже ждали. Рядом с Диной Самуиловной стоял очень интересный мужчина. Да что там интересный, действительно, настоящий красавец! На свои шестьдесят четыре года он совершенно не выглядел. Подтянутый, с прямой спиной, с красивой, чистой сединой, с аккуратно подстриженной, даже кокетливой, бородкой, с ясными глазами! Язык не повернулся бы назвать его стариком! И Оля голову готова была дать на отсечение, когда он смотрел на нее, в его глазах прыгали плотоядные мужские бесенята! Но с женой он был заботлив и нежен!

После несколько церемонного знакомства пешком отправились в расположенный неподалеку бассейн. Дина Самуиловна, шедшая посередине, подпрыгнув к Олиному уху, спросила шепотом:
- Ну, как тебе мой Игорек?
И Оля, не скрывая восторга, сказала так же шепотом:
- Потрясающий!
Дина Самуиловна гордо отозвалась:
- А я тебе что говорила?  
Добавила совсем тихо:
- Я за ним десять лет охотилась, ухаживала, как за ребенком, и другом, и нянькой была, пока в постель к себе не затащила. А уж как затащила, то он за мной, а не я за ним охотиться стал. Восемнадцать лет мы вместе, теперь друг без друга уже никак!
И она тихонько засмеялась.
Игорь Николаевич, наклонившись к жене, спросил:
- О чем это вы, подружки, шепчетесь? Мне в ваши секреты девичьи вникнуть нельзя?
Дина Самуиловна, заговорщицки подмигнув Оле, ответила уже громким голосом:
- Да мы с Олей вчера обо всем поговорили, кроме одного. Ведь ее фамилия по мужу Гольдфельд, как у моего Абрама. Наверное, у нас и общие родственники есть. Оля, ты Тобу Гольдфельд, что на Красном проспекте жила, знаешь?
Оля Тобу не знала. Дина Самуиловна спохватилась:
Ой, ну конечно, она же лет пятнадцать, как умерла. А Фаю с Михаилом? Они за Оперным театром жили.
Не знала Оля и Фаю с Михаилом.
- А дед с бабкой твоего мужа живы? Нет? А как их звали? 
Оля ответила. Дина Самуиловна таких не помнила. Махнула ручкой.
- Ой, да ладно. Не получается нам с тобой родственниками быть. Не судьба.

После бассейна, довольная и счастливая, вернулась Оля домой. 
Дома, за завтраком, разразился скандал. Вначале вежливый, интеллигентный, но скандал. 
Свекровь, сверкая на Олю глазами, отчеканила:
- Мой сын будет жить отдельно от меня только через мой труп!
Оля, заряженная с утра энергией, могла бы выдержать и не такое. Она, невольно копируя тон свекрови, так же вежливо и внятно ответила:
- Мы, мой муж и я, будем жить отдельно, своим домом, а через чей труп - меня это не интересует.
Алла Наумовна, не сдержавшись, закричала:
- Вы опозорите нас на весь город! Все скажут, что Гольдфельды выгнали единственного сына на улицу!
Оля парировала:
- Отсылайте их к нам, мы с Борисом подтвердим, что отделились по собственной инициативе.
Свекровь, отбросив в сторону маску воспитанной леди, завизжала, хлопая в такт своему крику ладонью по столу:
- Не по-зво-лю!
Мужчины, сидевшие до этого, уткнувшись в свои тарелки, испуганно вскинули головы.  Борис поспешно встрял:
- Мама, ты не права. Ведь ты с бабушкой не жила ни дня, а у них с дедом тоже была большая квартира, вам с отцом там было место. Но ты хотела быть хозяйкой. Вот и Оля хочет.
Алла Наумовна зашмыгала носом. Давид увел ее утешать в свою комнату. На этом шумная часть скандала закончилась.

После завтрака Оля с Борисом поехали в банк. Работы, соответствующей Олиной квалификации, конечно, не нашлось. Но она с удовольствием согласилась выполнять малопрестижную работу кассира-операциониста.

А через два дня Борис нашел и снял на год очень уютную и удобную квартиру. И огненные взгляды свекрови больше не жгли Олин затылок.

Еще какое-то время Оля встречалась со своей новой подругой, и чем больше узнавала, тем больше изумляла ее эта маленькая, просто крошечная немолодая женщина. Изумляла силой, мудростью, добротой, оптимизмом. Да много чем!
Мудрость ее была, действительно, через слезы. 

С первым мужем Дина Самуиловна познакомилась зимой на катке, когда им обоим было по пятнадцать лет. Через три года после знакомства они поженились. Абрама Дина любила. Через год после свадьбы она овдовела. Их сыну не исполнилось и пяти месяцев.

Трудно привыкала Дина к мысли, что Абрам с войны не вернется. Особенно тяжело было после Победы, когда потянулись с запада и востока эшелоны с демобилизованными фронтовиками.
А тут и новая беда подоспела. Умер от дифтерии маленький Миша, как две капли воды похожий на любимого мужа. Дине казалось, что она не выживет. От воспоминаний, от стен, разрисованных рукой  сына, убежала она в другой город, в Алма-Ату, к дальним родственникам.

Там, в Алма-Ате, встретила Мухина, своего второго мужа. Он был главным инженером на огромном заводе. Мухиным Дина гордилась. Он был невозможно умный и серьезный. Таким же умным и серьезным рос и их сын. Его Дина тоже назвала Мишей, в память о том, маленьком, умершем от дифтерии.

Мухина в феврале 1953 года арестовали и обвинили в шпионаже в пользу Японии. Он умер в тюрьме от сердечного приступа. Через год его посмертно реабилитировали. Дине пришла казенная бумага с сообщением о реабилитации. 

А Миша, которого отец научил играть в шахматы еще тогда, когда тот не умел толком говорить, в четырнадцать лет стал гроссмейстером. Его имя гремело на всю огромную страну. В двадцать два года Миша умер от острого лейкоза.

Дина, которой было уже к пятидесяти, сидела на Мишиной могиле и думала, что ей незачем больше жить.

Так думала она, пока не увидела на кладбище, на соседней могиле, Игоря Николаевича. Он был известным в городе терапевтом. Тогда мало кто лечил людей, используя веками накопленный опыт народной медицины, в том числе и иноземной, восточной. Властями такая деятельность не поощрялась, а иногда даже и преследовалась. Но Игорь Николаевич лечил. И слава его в городе была велика. Пытался вылечить он и Мишу Мухина, но не смог. 
Не смог вылечить и свою красавицу-жену. Его горе, его отчаянье было таким глубоким, что Дина не могла пройти мимо. 

И она стала жить для Игоря. Она была его матерью, сиделкой, домработницей, другом. Много позже стала любимой женщиной. Когда Дине исполнилось пятьдесят восемь лет, а Игорю сорок четыре, они поженились.

После того, как Игорь Николаевич вышел на пенсию, они поменяли квартиру Дины Самуиловны на квартиру в Новосибирске. И стали жить зимой в Алма-Ате, в квартире Игоря Николаевича, он продолжал практиковать в родном городе, а летом здесь, навещая родные могилы и ухаживая за ними.

Наступил октябрь. И Дина Самуиловна с мужем уехали в Алма-Ату. А Оля осталась.
Она держала слово, данное своей подруге. Рано утром ходила бегать в парк, дважды в неделю посещала бассейн. Стал с ней вставать ни свет, ни заря и выходить в парк и Борис. Вначале ворча и чертыхаясь, под предлогом - темно, чтоб никто не обидел Олю. Но скоро втянулся и стал уже тормошить, поторапливать женушку, если она слишком долго потягивалась под одеялом.

Что у нее десятидневная задержка, Оля вспомнила только тогда, когда стала болеть, просто разламываться от боли, тяжелая, набухшая грудь. И долго, почти три месяца, никому ничего не говорила, боясь спугнуть, боясь сглазить долгожданную, такую долгожданную радость…
Летом Оля родила девочку. Дочку назвала Диной.

Когда Оля вышла из роддома, на крыльце ее встречала огромная толпа: ошалевший от счастья Борис, сияющие папа с мамой, забывшие и простившие Оле ее бунт и нееврейское происхождение свекор со свекровью и Дина Самуиловна с Игорем Николаевичем. 
Дочку свою, свое сокровище, свою маленькую Диночку, Оля первой дала подержать Дине Самуиловне,  замечательной женщине, заставившей Олю снова стать счастливой.

 

 

Кривое зеркало

 

Сергей лежал на диване в своей квартире и мысленно чертил на потолке линии: вначале по периметру, начиная слева от двери, затем наискосок, по диагонали, с угла на угол, затем круг вокруг чистой, промытой люстры, затем еще один, побольше диаметром…

Такая «напотолочная геометрия» давно уже превратилась в ритуал. Порядок начертания никогда не менялся. Это успокаивало Сергея. Погружало его в особое, медитативное состояние. Бесконечная, суетливая словомешалка в голове стихала. Расслаблялись мышцы тяжелеющего тела. Исчезали звуки внешнего мира. 

И тогда Сергей начинал свой монолог. Он рассказывал о своих победах, делился мнением об окружающих его людях, вспоминал прошлое, строил планы на будущее… Особенно частой темой монологов были именно планы. Планы великие! Грандиозные планы!

Конечно же, монолог произносился без артикуляции, мысленный. Но по всем правилам ораторского искусства: вначале основополагающий посыл, затем обоснование, и, наконец, сведение многих «следовательно» и «потому что» к первоначальной мысли. И красиво построенная, аргументированная речь, была отдельным, немалым удовольствием для Сергея.
Мог возникнуть вопрос, кто же был его собеседником, вернее слушателем? Никто. Или, вернее, некто. Вселенский разум. Космос. Кто-то великий, непостижимый, кто только и мог понять и оценить Сергея.

Маленьким Сергей произносил свои монологи наяву, вслух. Слушателем была мама. Она была его Космос  и Вселенский разум. Ей он мог рассказать все. 
Но так было до той истории с ножом. Нож он нашел под лавкой у своего подъезда. Да не нашел, конечно. Подобрал. И видел прекрасно, из чьего кармана он выпал. Бандитский нож с выкидным лезвием. Тогда в первый раз у него появился секрет от мамы. В первый, но не в последний! Он утаил нож  не потому, что его мучил стыд, или он боялся укора, неодобрения. Нет! О сделанном Сергей никогда не жалел. И с угрызениями совести не был знаком. Просто он не сомневался, что мама заставит вернуть нож хозяину. А именно этого делать совсем не хотелось. Хотелось владеть настоящей мужской вещью, ведь их в доме было так мало!

А нож был восхитительный! Тяжелый, такой настоящий, хищный, коварный! 
Украв нож, Сергей часами любовался его стремительными формами, нажимая на кнопочку и стараясь не упустить момент, когда молниеносно выскакивающее лезвие вспыхивало синим огнем. Ах, как сладко было держать в руках эту вещицу! 

Нож должен быть жив до сих пор. Так и лежит, наверное, в тайнике между железными гаражами, вместе со стопкой низкопробных порнографических фотографий, которые Сергей тоже зачем-то украл у своего одноклассника. Одноклассник разрешал смотреть эти затрепанные от многократных просмотров фотки всем и сколько угодно. Но одно дело смотреть такое в кампании ржущих и лезущих со своими комментариями приятелей, и совсем другое - одному. Потому и взял.

Какое-то время Сергей обходился без тайника, пряча свои сокровища в самый дальний угол ящика письменного стола. Но мысль о том, что на нож и фотки может наткнуться мама, потихоньку сверлила. И Сергей решил устроить тайник.

Он долго ходил по двору, выбирая место. Но все в их дворе было на виду. Наконец, подходящее местечко сыскалось.

Первое время Сергей бегал проведывать свои сокровища по несколько раз в день. И из школы возвращался не по обычной, привычной дороге, а вкруговую, чтобы пройти мимо тайника. Но постепенно стал ходить к гаражам все реже и реже, и, в конце концов, перестал совсем.
Эта, по сути, пустяковая история научила Сергея фильтровать, делить информацию: это только для себя, это для мамы, а это можно и всем остальным. С той поры и начались такие привычные теперь внутренние монологи.

Вообще-то, тайны и секреты – это было не для него. Туманные намеки, зашифрованные записки, пароли и прочая белиберда, которой бредят в нежном возрасте  все мальчишки, казались Сергею глупостью. 

Ему нравилась во всем ясность, четкость и схематичность. Мама говорила, что у него математический склад ума. Может быть, так оно и было. 

Их с мамой отношения соответствовали его вкусам: на четкий и внятный вопрос такой же четкий и внятный ответ. И никаких уловок, отговорок, намеков или умолчаний. Причем, было безразлично, кто задавал вопрос, мама или сын. Друг другу они не врали. Почти.

У всех друзей и знакомых Сергея с родителями постоянно возникали сложности. Для Сергея проблемы отцов и детей не существовало. 

Их крошечная семья состояла всего из двух человек. Ни отца, ни дедов-бабок, ни, тем более, братьев-сестер у Сергея не было. Даже не было теток и дядьев или каких-либо еще более далеких родственников. 

Мама заменяла Сергею всех. На вопрос, который он задал где-то в пять-шесть лет: «Почему у меня нет папы?» мама ответила: «Он предал меня, и я его выгнала».

В голове Сергея долго жил образ коварного предателя, лживого, трусливого и неприятного типа,  безжалостно изгоняемого строгой и справедливой мамой. 
Со временем образ потускнел. Но возникли новые вопросы.

Как-то они ужинали, и Сергей, как всегда, болтал, рассказывая о своих дворовых делах. Вспомнив, прервал рассказ. Уже несколько дней мучил его вопрос, куда делся отец после того, как мама его выгнала. Нормально бы было, чтобы с горя умер, но так ли это - знала только мама.
- Мам, а он умер?
Мама положила вилку на стол, скрестила мостиком под подбородком кисти рук. Она часто так делала. Еще голову склоняла к плечу. Слушала.
- Кто он?
- Ну отец!     
- Нет, он жив.
- А где же он тогда живет?
- В Москве.
- В Москве?!
Сергей был изумлен. Предатель, подлая гадина, на которого и плевка-то жалко – и живет в Москве!

В прошлом году Сергею посчастливилось увидеть Москву. Проездом, всего один день. Но какой день! Из Адлера, после отпуска на море нельзя было улететь, билеты на прямые Дальневосточные рейсы раскупались за месяц вперед. Поэтому пришлось возвращаться домой через Москву. Они съездили с мамой на Красную площадь, которая оказалась серая, но все равно красивая, потом гуляли внутри Кремля, потом ели в нарядном, как какой-нибудь дворец ресторане, и мороженое там было таким вкусным, какого Сергей раньше в жизни не ел…
Так вот, этот единственный день в Москве произвел на Сергея большее впечатление, чем весь месяц отпуска у теплого моря. Шумная, блестящая, праздничная! В Москве могли жить только счастливчики, избранные, награжденные за что-то судьбой.

И вдруг оказывается, что предатель-отец спокойненько поживает там, среди вечного блеска и праздника!
- Как же его туда пустили?!
- Кто?
Сергей не мог ответить, кто. Он беспомощно развел руками и промычал что-то невнятное. Ну, кто-то! Кто следит за порядком. За справедливостью.
Мама скривила краешек губы, изобразив улыбку.
- У нас свободная страна. Каждый живет, где хочет.
У Сергея мелькнула спасительная мысль.
- Он там дворник? Или, может, мусорщик?
Мама покачала головой.
- Что ты себе нафантазировал? Нет, он не мусорщик. Он успешный человек. Армейский офицер, в звании подполковника, если ты понимаешь, что это значит. Для его возраста это блестящая карьера.

Еще бы Сергей не понимал, что значит подполковник! Они жили в закрытом городе, где каждый второй мужчина носил военную форму. И Сергей с младшей группы детского сада знал, что прапорщик лейтенанту, а лейтенант подполковнику не ровня, хотя количество  звездочек на их погонах было одинаково. 

А тут ни фига себе! Подполковник! И он ничего не знает. Сергей с упреком посмотрел на маму.
- Почему ты мне не говорила про это?
- Ты не спрашивал.

Действительно, не спрашивал. И не думал о нем. Что думать о предателе? Его презирать надо, а не вспоминать о нем. А тут получается какая-то неувязочка.
Подполковники – они все честные. Они ж Родину защищают! Солдатами командуют!

Сергей несколько дней обдумывал ошарашившую его новость. Все же что-то было не так. Пришлось расспросить.
- Мам, а как он тебя предал?
- Он стал встречаться с другой женщиной.
- Загулял, что ли?
Мама положила руку на затылок Сергея, поерошила волосы.
- Да, загулял.
Ну, с этим вопросом Сергей был хорошо знаком. Имевшиеся в наличии отцы и отчимы друзей ходили налево регулярно, и о событиях, происходящих в семьях в этой связи, пацаны друг другу рассказывали. Сергей со знанием предмета уточнил:
- С шалавой?
Мама взяла мальчика за подбородок, повернула его лицо к себе.
- Нет. С нормальной женщиной. А тебе лучше этим словом не пользоваться.  Можно было сказать, например,  «с плохой женщиной» или  «с женщиной легкого поведения».
Сергей возразил:
- «Шалава» - понятней и короче. Зачем заменять?
- Умные люди не пользуются ругательными словами.
- Ленькина мать, что ли, глупая?

Мама помедлила. Сергей лукаво наблюдал за ней - взрослые взрослых  никогда не сдают. Будет мама юлить или ответит честно? Мать Леньки из соседнего подъезда простыми, человеческими словами не пользовалась в принципе. Ее речь состояла из одного только мата всегда, даже когда она была настроена мирно. 

Мама юлить не стала:
- Да, глупая. Следи за своей речью, чтобы не втянуться и не походить на нее.
Сергей согласно кивнул. Ладно. Не такая уж проблема, обходиться без ругательств. Он уточнил про ругательство попутно, к слову пришлось. Про отца было гораздо интереснее.
- Мам, а почему мы в прошлом году не поехали к нему ночевать? Он бы нас прогнал?
Маме разговор не нравился. Она встала из-за стола, подошла к раковине, пустила воду. Сергей, не дождавшись ответа, напомнил о себе:
- А, мам?
Мама выключила воду, зачем-то сняла фартук, свернула его  несколько раз, старательно разглаживая рукой, так, что получился толстый жгут, похлопала скатанным фартуком по краю стола…
- Нет, не думаю. 
Сергей обрадовался.
- Нет? Тогда почему ж мы ночевали в аэропорту?
Мама проделала операцию  с фартуком в обратном порядке. Завязала тесемки фартука за спиной.
- Это мое решение. Так надо. Он очень меня обидел. Я решила, когда ты вырастешь, станешь самым умным, самым красивым, самым сильным, вот тогда мы с тобой поедем к нему. Один раз. Первый и последний! Чтобы он увидел тебя и понял, что потерял.

Мама занервничала, лицо пошло красными пятнами, пальцы рук задрожали. Сергею иногда случалось видеть маму такой, он очень не любил эти моменты. Ну, решила и решила. Что нервничать? Он не против. Ладно, он согласен, поедем умные и красивые. Хотя, на взгляд Сергея, он уже и тогда был достаточно красив и умен. Но ради того, чтобы мама не нервничала, можно было и подождать.

Необходимость стать «самым-самым» Сергея не удивила. Олимпийский девиз - «Быстрее, выше, сильнее» - он помнил едва ли не с пеленок. Мама не уставала повторять:
- Ты во всем должен быть первым! Ты всегда должен быть лучше всех! Жить стоит только ради того, чтобы побеждать!

Это говорилось так часто, что стало аксиомой и не требовало доказательств. Не вторым, не третьим, а именно всегда и во всем только первым.

Правда, быть первым и не составляло особого труда. У Сергея от природы была отличная память. И соображал он быстро. Физически он был крепче и здоровее своих сверстников. Мама лишь умело и терпеливо направляла то, что дала природа, в нужное русло.
Воспитывала она Сергея не нотациями, не указаниями - сделай то или это, а личным примером. Не делать утреннюю физзарядку было нельзя. В любую погоду, изо дня в день, в выходные и праздники, здоровая и больная, мама делала зарядку сама. Под холодный душ после получаса энергичных упражнений они шли по очереди, выкидывая на пальцах, кто первый. Вместе ходили в бассейн. На тренировки по боксу Сергей ходил один. Но мама ходила два раза в неделю играть в волейбол. Летом мама водила Сергея в походы, с каждым разом все усложняя маршруты, прихватывая для компании пару-тройку его друзей. И никогда не устраивала сцен, если Сергею случалось намочить ноги или расквасить физиономию.

Друзья страшно завидовали Сергею:
- Серый, мамка у тебя чумовая! Повезло тебе! 
Да и было чему завидовать. Ни отцы, ни старшие братья пацанов не значили для них столько, сколько значила для Сергея мама. Она была в его жизни всем. Без нее он просто не представлял свою жизнь. 

Странности, которые водились за мамой, Сергей ей прощал. Да и странности эти были такие, несерьезные, пустяковые.  Например, мама почему-то на дух не переносила сказки. 
Маленькому, она никогда не читала сказки Сергею. Только правдивые стихи, рассказы и истории, где не было говорящих животных и летающих ковров. Но кроме дома существовал детский сад, существовал телевизор. И о наличии сказок Сергей знал. Знал и был в курсе  своей информационной ущербности. Иногда это было неприятно - все понимали, о чем шла речь, а Сергею приходилось лишь догадываться.

Когда Сергей повзрослел, однажды, поддавшись какому-то необъяснимому порыву, он купил в книжном магазине красиво иллюстрированный том сказок Андерсена.  Дома он попробовал его читать, но волшебство из сказочных историй уже исчезло.
Мама,  увидев книгу на письменном столе Сергея, изумилась:
- Для кого ты купил эту дрянь?! - она брезгливо держала книгу за уголок двумя пальцами, подчеркивая этим жестом свое отношение к ней.

Сергей испытывал неловкость за свой детский поступок, но не стал придумывать ничего, вроде того, что книга куплена в подарок и признался:
- Для себя. Я хотел такую иметь все детство.
Мама бросила книгу на стол и улыбнулась виновато.
- Я не думала, что для тебя это так важно. - Пояснила, спрятав улыбку, - Я не хотела, чтобы ты вырос слюнтяем. А те, кто верит в чудеса, только такими и вырастают. А чудес, мой дорогой, в жизни нет! 
Она полистала толстый том с красивыми рисунками, раздраженно дернула плечом.
- Бред какой-то! - добавила уже другим голосом, -  Кстати, твой отец тоже взрослым читал сказки. Вот иногда приходил вечером с работы, брал с полки и читал! Я никогда не могла эту его блажь понять! Когда уходил от нас, забрал эти книги с собой. Хотя, казалось бы, мог оставить сыну. Наверное, очень дорожил…
Мама толкнула книгу от себя, так, что она проехалась через весь стол.
- Убери ее с глаз, она меня раздражает. И вообще, я считала тебя рациональным. А тут какие-то дамские сантименты, детские нереализованные желания…

Сергей и был рациональным. Но в детстве, пока не научился себя контролировать,  в нем иногда прорывался, выбирался на поверхность романтик. 

Невнятно помнилась одна история. Дорога в школу проходила через старый парк. Летом кроны деревьев смыкались высоко над головой, образуя  уютные тоннели. А зимой, когда кружева инея покрывали замерзшие ветви, стоило свернуть с центральной, оживленной и хорошо освещенной аллеи в боковую, малолюдную, как тут же попадал в другой мир.

Первый раз он попал туда случайно. И был сражен открывшейся перед ним сияющей, вернее, таинственно мерцающей красотой. Сергей простаивал в аллее часами, запрокинув голову и широко открыв глаза. Те образы, что мерещились ему в причудливом переплетении ветвей, вспыхивающих голубыми искрами в молочном свете фонарей, Сергей со временем забыл. Но ощущение счастья, прикосновения к чуду, которое он испытал тогда, помнилось и береглось всю жизнь. 

Длилась эта сказка наяву недолго. Учительница, озадаченная участившимися опозданиями отличника Морозова Сережи, позвонила маме. И мама вечером спросила:
- Что случилось? Где ты бродишь по утрам? 
Сергей все маме рассказал - каким волшебным и таинственным может быть знакомый парк, какие грезы приходят к нему, если долго смотреть на заиндевевшие деревья…
Мама Сережины восторги не одобрила. 
- Не выдумывай! Ну красиво. Но это же не значит, что можно из-за этой красоты прогуливать уроки. Я же вместо работы не хожу любоваться деревьями. Короче, опоздаешь еще раз - я буду доводить тебя за руку до школы, как маленького.
Больше в аллею Сергей не сворачивал.

Жило среди детских воспоминаний Сергея и еще одно, совсем не рациональное воспоминание. Фея. Она появилась в его жизни очень рано, Сергей был тогда совсем маленьким и глупым и не удивлялся ничему.

Дело было в детском саду. Играли в прятки. До того несколько раз подряд выпадало голить Сергею. Но, наконец, счастье улыбнулось и ему. И пока голя старательно считал: «один, два, три, пять, четыре, восемь…» , Сергей со всех ног несся в самый дальний угол площадки, густо заросший кустами шиповника. Кусты топорщили во все стороны колючие ветки, и никто к ним не подходил. А Сергей нашел кошачью тропинку. По ней ползком на  животе можно было проползти, не зацепившись за коварный куст, и оказаться в потайном местечке между забором и шиповником. Тут его не найдут до тех пор, пока не закончится прогулка. И выползет он только тогда, когда воспитательница начнет истошно кричать: «Морозов! Морозов, ты где?».

Сергей сидел на земле, опершись о металлический забор спиной, и с удовольствием слушал, что твориться на площадке. Но тут кто-то тронул его за плечо.
- Сереженька, ты почему один? Тебя кто-то обидел?
Сергей оглянулся. За забором стояла старушка. Обыкновенная. Белые волосы. Серый плащ. На земле рядом большая хозяйственная сумка. Сергей недоуменно спросил:
- Ты откуда знаешь, как меня зовут?
Старушка радостно засмеялась:
- А я фея. Я все знаю.
Сергей удивился:
- Фея? Это имя такое или что?
Старушка растерянно заморгала глазами.
- Ты не знаешь, кто такая фея? Ну, это добрая колдунья, волшебница.
Про волшебников Сергей уже успел узнать. Только сегодня утром они обсуждали в группе, что следует делать, когда найдешь волшебную палочку. Ему, как всегда, повезло первому.
- А где палочка?
Старушка переспросила:
- Палочка? Тросточка? А мне не надо, у меня ноги хорошие, - но тут же поняла, о чем речь. -  Ты, наверное, про волшебную палочку?
Сергей кивнул. Старушка обескуражено развела руками.
- Нету. Потеряла я ее. Давно потеряла.
Ну, такую растяпу надо было еще поискать! Сергей, забыв об осторожности, вскочил на ноги и закричал:
- Ты что!  Потерять волшебную палочку! А кто ее нашел?!
Старушка не знала.
За кустами послышались детские голоса. Сергей, спохватившись, опять присел на корточки. Юля, вредина и выскочка, прокричала из-за шиповника:
- Бабушка, а Вы Сережу Морозова не видели? У него шапка такая, с козырьком и звездой.
Сергей затаил дыхание. Но Фея быстро сообразила, что к чему.
- Нет здесь, девочка, никакого Сережи.
Юлька была подозрительной.
- А с кем это Вы разговаривали?
Старушка врала умело.
- С кошкой. Кошка у меня перелезла через забор и не хочет выходить. Может быть, ты мне ее подашь?
Юлька помогать не захотела.
- Нет, там кусты колючие.
Сергей дождался, когда Юлька с девчонками убегут подальше, заговорил снова:
- Так ты теперь никакая не волшебница. Без палочки.
Старушка вздохнула.
- Без палочки, конечно, не то, ты прав. Но, все равно, помаленьку приколдовываю. Если желания скромные. Конфетку или яблочко. А чтобы что крупное – такое не смогу.
 Сергей с надеждой спросил:
- А свисток можешь?
Фея уточнила:
- Какой?
- Милицейский. И чтоб с веревкой, на шею вешать.
Фея задумалась. Но согласилась.
- Сейчас не смогу. А дома, в тишине, попробую поколдовать. Вдруг да получится. Договорились?
Сергей был согласен. Выбора-то не оставалось. Встретиться условились завтра на том же месте.

Вечером Сергей рассказал маме про Фею. Мама уточнила, какой на Фее был плащ, какая сумка. Выслушав ответ, стала нервничать, бегать по комнате, садиться, барабанить по столу дрожащими пальцами. Потом кинулась к телефону, стала куда-то звонить. Не дозвонилась и закрылась в своей комнате. Почему-то в тот раз разубеждать Сергея, что фей и волшебных палочек на свете не бывает, мама не стала. 

Вечером, перед сном Сергей думал о Фее.
А утром шел дождь и на прогулку не пошли. И на следующий день тоже. И на следующий за следующим. Для Сергея эти несколько дней были равны годам. И он обо всем забыл. 

Наконец, выдался сухой погожий день. Сергей сразу, едва вышел из дверей детского сада, увидел знакомую белую голову на старом месте. Он подбежал к шиповнику и в нерешительности посмотрел себе под ноги. Земля после многодневных дождей раскисла, подлазить под куст, как обычно, ползком, не хотелось.
Фея поняла его нерешительность.
- Конечно, не надо. Вон у тебя какая чистая курточка. Беги к воротам, я туда сейчас подойду.
К воротам подходить запрещалось строго настрого. Но бабушка не зря была волшебница. Она опять обо всем догадалась.
- Да мы быстро. Я тебе отдам и все. Ты как будто мимо пробежал.
Сергей обрадовался:
- Получилось?

Фея молча достала из кармана свисток, покачала его, держа за веревочку. Вот это да! Настоящий! Сергей со всех ног рванул к воротам. Старушка быстро бегать не могла, и Сергей чуть не сгорел от нетерпения, дожидаясь, пока она доковыляет вдоль забора.
 
Схватив протянутый свисток, он тут же сунул его в рот и залился восхитительной трелью. И рот, и мысли были заняты свистком. Махнув на прощание Фее рукой и забыв поблагодарить ее за подарок, Сергей убежал к детям хвастаться своим счастьем.

С тех пор они стали дружить. В детском саду через забор, а когда Сергей пошел в первый класс, то просто так, гуляя по парку. 

Колдовала Фея редко. В основном, как и обещала, наколдовывала сладости: конфеты, шоколадные медальки, яблоки, мандарины и орехи. Игрушки были реже. Да Сергей и не просил. Иногда только, если очень хотелось, намекал, чтобы не ставить подругу в неловкое положение.

И Фея по большей части выручала. 
Вела Фея себя очень деликатно, на глаза не лезла, с общением не навязывалась. Приходила в парк и сидела тихонько на лавочке, ожидая, когда Сергей сам подойдет к ней. Иногда, когда бывал не один, Сергей проходил мимо, даже не поздоровавшись, чтобы не вызывать расспросы. Не скажешь же друзьям, что это его знакомая волшебница. Засмеют. Потому и проходил. И Фея его не окликала.

Разговаривать с Феей было страшно интересно. Она много знала и очень увлекательно рассказывала.
Сергей удивлялся:
- Откуда ты все знаешь? Наверное, ты все придумываешь?
Но Фея не соглашалась:
- Нет, не придумываю. Я людей люблю, природу люблю, жизнь люблю. А кто любовью живет, тому многое дано видеть и слышать, тому многое открывается.
Сергей не понимал, о чем она. Он тоже любил жизнь, но никакие неведомые тайны ему за это не открывались.

А потом Фея исчезла. Просто перестала появляться. Сергей долго еще, проходя через парк, смотрел вдоль аллей, надеясь увидеть знакомую сухонькую фигуру.

Но Феи нигде не было. И Сергей решил, что просто он вырос и Фея ушла к другому, маленькому мальчику. И успокоился, перестал вспоминать это странное и непонятное знакомство. 

А через несколько лет Сергей узнал, что, оказывается, кроме отца - предателя у него еще была бабушка.  

Однажды вечером мама пришла с работы позже обычного. От нее непривычно пахло вином, духами, табачным дымом. 

Мама обняла Сергея, неудобно прижала его к себе. Глухо сказала:
- Я на похоронах была. Твоя бабушка умерла.
Сергей замер. Разве у него была бабушка? Отстранился, пытаясь заглянуть маме в лицо.
- Какая бабушка?
Мама молчала. Сергей подергал ее за руку.
- Мам, я спрашиваю, какая бабушка?
Мама ответила, думая о чем-то своем:
- Родная. Мать твоего отца.
Сергею этого было мало.
- Мам, ну где она жила-то?
- Тут, недалеко, в соседнем доме. Да ты хорошо знал ее, это же твоя…

И мама замолчала на полуслове, резко обернувшись к Сергею, как будто спохватилась, что сказала лишнее.  Напрасно Сергей канючил:
- Мам, ну кто «моя эта», ну кто?
Но мама молчала.  

Вообще, в тот день она была какая-то странная.
На следующий вечер мама опять пришла поздно, так же отвечала невпопад и блестела безумными глазами. 

А ночью несколько раз кто-то звонил по телефону. Мама подбегала к аппарату, сломя голову, слушала, зажав рот ладонью, и только иногда говорила холодным голосом: «Нет. Нет. Нет». Положив трубку, громко, страшно, навзрыд, плакала.
 
Сергей молча наблюдал, как мама мечется. Он ничего не понимал и лишь сочувствовал маминым слезам.

А утро было солнечным и веселым. И все ночные звонки и слезы казались страшным сном, ночным кошмаром. Сергей постарался о них поскорее забыть. Но где-то глубоко в душе все странным образом переплелось: мамины ночные слезы, исчезновение Феи, смерть неизвестной раньше бабушки… Были ли связаны между собой все эти события на самом деле – Сергей так и не узнал никогда. Помнил о них, но почему-то у мамы не спрашивал…

К разряду маминых странностей относил Сергей еще одну ее идею фикс. Мама не верила в дружбу. 
Она говорила:
- Друзья нужны только для развлечения. Никогда не доверяй друзьям. И никогда на них не опирайся. Тогда они не смогут тебя предать.

Сергей пытался спорить. С девяти лет у него был закадычный друг Мишка. Они, как индейцы, разрезали пальцы стеклышком от разбитой бутылки и побратались кровью.

Вечером Сергей рассказал об этом маме:
- Все, мам! Мы с Мишкой теперь кровные братья. Он теперь, если будет надо, жизнь за меня отдаст!
Мама скептически отнеслась к услышанному.
- Отдаст. Обязательно отдаст. Только твою. За тридцать серебряников. Идем рану обрабатывать зеленкой, кровосмеситель. Смотри, как раскраснелась.

Сергей сердился. Как можно было так говорить! Ведь друг – это… Это же как брат! Это даже  больше! Это почти часть тебя! Мама не могла понять, что такое дружба потому, что у нее самой ни друзей, ни подруг никогда не было. 

Но, как оказалось, одинокой мама была не всегда. Однажды в маминой тумбочке случайно Сергей обнаружил большой полиэтиленовый пакет со старыми фотографиями. Раньше их Сергей не видел. Высыпав фотографии на мамину кровать, он долго перебирал их. На всех снимках мама была в многолюдных компаниях. И везде она выглядела смеющейся и счастливой. Самой красивой и самой веселой! 

Практически на каждой фотографии были две аккуратные, выстриженные, наверное, маникюрными ножницами, дырочки на месте лиц. У одной дырочки были мужские плечи, у другой женские. И всегда эти плечи с дырочками находились рядом со счастливой, смеющейся мамой. 

Сергей долго перебирал эти странные фотки. Все никак не мог насмотреться на маму. Ее лицо, ее глаза, но как будто это не она, а кто-то очень сильно на нее похожий… Сергей просунул с изнанки пальцы в старательно вырезанные дырочки и пошевелил ими. На секунду показалось, что плечи тоже зашевелились, ожили…

Сергей перебирал фотографии и думал: «Неужели все эти люди, что обнимают маму и смеются вместе с ней, предали, обманули ее?» Наверное, так и было. И она их всех выгнала. Как и отца. И теперь живет одна. 

Жила мама, конечно, не одна. С Сергеем. И Сергей знал, что уж он-то маму никогда не предаст. 

А жизнь постоянно доказывала правоту маминых слов.
 
Мишка, закадычный Мишка, главный человек в жизни Сергея на протяжении семи лет, после мамы, конечно, предал его в десятом, выпускном классе, не моргнув глазом. 
История была грязная. И в прямом, и в переносном смысле. Вспоминать о ней Сергей не любил. 

Начиналось все года за три. 

Сергей не отработал на летних каникулах практику. Не отработал не из вредности или особой какой-то лени. Просто так получилось. Практика планировалась на август. Но в конце июля позвонил тренер по боксу и сказал, что обязательно надо ехать в спортивный лагерь. Туда приедут боксеры из других городов, получатся такие незапланированные сборы. Нечего и говорить, что Сергей на практику начихал.

Из лагеря он вернулся окрепший, загорелый, счастливый своими спортивными результатами. Но первого сентября начались проблемы. 

Классная, поджимая губы и сделав мутные глаза, сказала:
- Морозов, после линейки зайди в кабинет директора. У него есть к тебе вопрос.
Директор начал кричать, едва Сергей переступил порог его кабинета.
- Ты почему практику пропустил? Ты что, лучше других? Все вкалывали, а ты особенный? Короче, пока не отработаешь практику, до уроков я тебя не допущу. Все понял? Иди к завхозу, он даст тебе работу. Ишь ты! Спортивный лагерь у него! Умные все больно стали! 

Завхоз, видимо, был в курсе. Он молча кивнул на большое ведро с краской, прикрытое картонкой. На картонке лежала малярная кисть.

Сергей взял тяжеленное ведро  и спустился вслед за завхозом в подвал.
В душном и сыром подвале пахло мышами, плесенью, ржавчиной. Монотонно гудели тусклые люминесцентные лампы под потолком.

Завхоз, остановившись, сделал широкий и щедрый жест рукой:
- Покрасишь всю теплоразводку и свободен.
Сергей переспросил:
- Что покрасить?
- Теплоразводку! Трубы!
- Все?!
- А ты что хотел! У тебя практики сколько пропущено?
- Вся.
Завхоз жизнерадостно захохотал.
- Ну вот тебе как раз на две недели и хватит. Смотри, вентили тщательно прокрашивай! Будешь халтурить – заставлю переделывать!

Сергей с тоской осмотрел переплетения труб, занимавшие все наружные стены подвала.  Тут и за месяц не управиться, не то что за две недели. Но делать было нечего …

Через пару часов Сергей почувствовал дурноту. Подставив под ноги какие-то шаткие ящики, он попробовал открыть узкие, расположенные под самым потолком окна. Но ничего не вышло.

Окна были заколочены намертво. Пришлось дальше елозить кистью, задыхаясь от едкого запаха краски.
Во сколько ушел из подвала, как добрался домой – Сергей не помнил. Дома его несколько раз вырвало. 

Мама вернулась с работы, когда Сергей то ли бредил, то ли спал, продолжая и во сне распутывать змеиный клубок труб.

Она растолкала сына:
- Сережа, очнись! Что с тобой? Почему ты такой зеленый? И почему весь в краске?
Невнятные объяснения Сергея мама выслушала с каменным лицом, ничего не сказала. Ушла на кухню, погремела посудой, принесла и заставила выпить молоко и горсть каких-то таблеток. Утром сказала:
- Сегодня отлежись, в школу не ходи, завтра пойдешь. Практику тебе, я думаю, зачтут. Я похлопочу.

Как мама хлопотала, Сергей не знал. Но до уроков Сергея, когда он явился в школу третьего сентября, допустили как ни в чем не бывало.

Что за разговор состоялся у мамы с директором школы, так и осталось неизвестно, но директор с тех пор возненавидел Сергея люто. Он дергал Сергея при любом удобном случае и называл его с тех пор не иначе, как «маменькин сынок Морозов».

Надо ли говорить, что и Сергей к директору любви не испытывал . Но силы их были неравны. И приходилось терпеть, крепко сжав зубы.

Выпустить многолетнюю ненависть, распиравшую его, у Сергея не было возможности очень долго. Бесконечно долго. А разрешился конфликт в марте десятого класса.

У девочки из параллельного класса был день рождения. Сергей с Мишкой были парнями видными, их обхаживали не только одноклассницы. И они получили приглашение на этот день рождения.

Жила та самая новорожденная Оля в респектабельном доме с широкой мраморной лестницей в парадном. Кошками на этой нарядной лестнице, как в родном подъезде Сергея, не пахло.

На дне рождения было невыносимо скучно. За шикарным столом, ломившимся от всякой всячины, сидела Олина подружка, Мишка с Сергеем и с десяток бабок разного возраста. 

Выглядело все чинно и благородно. Поэтому через четверть часа после того, как гости встали из-за стола, Сергей с Мишкой стали прощаться, ссылаясь на неотложные дела.

Спустившись на пару пролетов, они присели на подоконник на площадке между этажами. Разом, дружно вздохнули и расхохотались, переглянувшись.
- Во влипли, да? А какие у вас планы относительно будущего, молодые люди?  - Мишка сделал губки бантиком, передразнивая чопорную бабусю, все пристававшую к ним с разговорами за столом. – Надеюсь, вы понимаете, как трудно в наше время обеспечивать семью?
- Да я, блин, ага, сантехником буду. Сантехники – они, блин, деньги лопатой гребут, на бутылку всегда заработаешь. – Сергей состроил дебильную рожу и заговорил басом.

Они дико хохотали, тыча друг в друга пальцами.
На пролет ниже щелкнул дверной замок и из квартиры вышел… «горячо любимый» директор школы с пожилой женщиной под руку.

Настроение у Сергея сразу упало до нуля. Это уже было на уровне рефлекса - при виде директора у него всегда портилось настроение.

Мальчишки замерли. Когда шаги на лестнице стихли и хлопнула внизу дверь подъезда, Мишка восторженно зашипел:
- Во повезло, Серый!
Сергей не понял:
- Что повезло-то? Я этого урода видеть не могу, меня блевать от него тянет.
Мишка крутанул головой, удивляясь недогадливости Сергея.
- Ща, Серый, ты узнаешь, как сладка месть! Ну когда такой шанс был? Вот мы ему ща  нагадим!

Сергей замысла друга не понимал. Мишка на объяснения распыляться не стал. Он сбежал по лестнице на директорскую площадку, расстегнул штаны и помочился на нарядный, чистенький коврик, лежащий под дверью директорской квартиры. По подъезду поплыл крепкий запах Мишкиной мочи. Закончив журчать, Мишка обернулся к остолбеневшему Сергею:
- Что стал?! Рвем когти!

Квартала два они бежали, как угорелые, пока не упали на скамейку в знакомом сквере. 
Сергей неуверенно сказал:
- Зря ты. Как-то по-жлобски это.
Мишка разозлился.
- Да?! Он тебя чморит при всех уже сколько лет, а тебе неудобно ему коврик обоссать! Ну ты и чистоплюй! Тогда ты точно не мужик!

Слышать все это было обидно и унизительно, но Мишка, приходилось признать, говорил правду. Это с нормальным человеком такие методы не комильфо. А с директором - вполне. Он же знает, что они не на равных, а клюет Сергея. Хотя это все  равно, что связанного пинать. Так что директор, всяко, козел. И, конечно же, правильно Мишка сделал.

Сергей толкнул локтем насупившегося Мишку, примирительно сказал:
- А у тебя хорошо котелок варит. Я бы так быстро не скумекал.
Мишка перемирие принял, включился в разговор.
- А что раздумывать-то? Согласен, не джентльменский метод. Но с волками жить, по-волчьи выть. Заработал.  Три года нарывался. Мы дня два выждем, а потом повторим воспитательную процедуру.

Сергею идея с повторением не понравилась. Он помнил, как неприятно ему было, когда в чистом и светлом подъезде стал распространяться запах вокзального сортира. Но с Мишкой ссориться не хотелось. В конце концов, он же для друга, не для себя старался…

Застукали их, когда они «повторяли» в третий раз. 

Черную работу, то есть собственно исполнение, взял на себя опять Мишка. Сергей стоял рядом, стараясь, чтобы не проявлялось на лице выражение брезгливости. Щелчок замка показался оглушительно громким. Сергей крикнул:
- Атас! – и рванул вниз, прыгая через четыре ступеньки. Увидеть и узнать его не могли.

Мишка с расстегнутыми штанами убежать не смог.

Вечером классная позвонила маме и пригласила прийти утром вместе с сыном к директору школы. 

Что кричал директор, лучше было не вспоминать. И в глубине души Сергей был с ним согласен. Конечно, скотство. Конечно, извращенная мораль. Но ведь сам достал! 

Директор так не считал. Сергея из школы выгнали. В конце третьей четверти выпускного десятого класса! Сергея выгнали, а Мишку оставили.

Мишка от встреч с Сергеем уклонялся, в школу, пока шли разборки, не ходил, на звонки не отвечал, двери не открывал.

Мама, увидев в очередной раз Сергея с телефонной трубкой в руке, подошла, взяла из рук Сергея трубку и положила ее на рычаг. Сказала жестко:
- Не унижайся. Он предал тебя. Теперь он твой враг. Даже если ты его простишь. Ему не нужно твое прощение. Он будет за него тебя ненавидеть. Не унижайся.

Помолчав, добавила:
- А я тебя предупреждала. Вспомни.
С Мишкой Сергей с тех пор не виделся. И никогда не спрашивал о нем, встречая общих знакомых.

А друзей он больше не заводил. Вернее, заводил, но, как советовала мама, только для развлечения, чтобы было с кем проводить свободное время, душу перед ними держал на замке, очень строго фильтруя каждое свое слово и каждый поступок. 

Сейчас Сергей лежал на диване в своей квартире и пытался сформулировать проблему, стоявшую перед ним. Вернее, проблема уже не стояла. Необходимости принимать решение не было. Но в душе творилось неладное. 

Надо было сосредоточиться, обдумать все, доказать, что он поступил правильно и не ошибся. Доказать надо было себе.  Потому, что чувствовал, сил жить с этим бардаком в душе оставалось все меньше. 

Проблему звали Аня. 

Сергей увидел ее больше года назад в читальном зале аспирантской библиотеки. Она была вся такая юная, беленькая, чистенькая, что казалась полупрозрачной. Сергей в свои двадцать восемь лет цену женским прелестям знал. Таких, как Аня, он раньше не встречал. 
Он радовался, как мальчишка, когда видел ее в большом зале читалки, на обычном ее месте у окна. И иногда ловил себя на том, что за несколько часов не прочитывал ни строчки, разглядывая тогда еще незнакомую девушку.

Он стал просыпаться ночами, представляя, какими шелковистыми и прохладными на ощупь должны быть чудесные волосы незнакомки. И какими нежными -  ее маленькие ушки, которые так трогательно просвечивают, когда она наклоняется близко к настольной лампе…
Чем дольше Сергей рассматривал девушку, тем больше его тянуло к ней. Однажды он не выдержал и подошел…

Когда между ними все случилось, Сергей неожиданно для себя предложил Ане жить вместе, и она на следующий день переехала к нему. 

Вообще, на тот момент как-то упорядочивать свою личную жизнь в его планы не входило. Когда-нибудь потом - конечно… А тогда все планы были связаны с работой. Работа, любимая работа, занимала все его мысли, ей он отдавал все силы. 

Ко времени встречи с Аней его докторская диссертация была уже готова к защите. Его статьи по энзимам, напечатанные в зарубежных журналах, принесли ему известность в узком кругу химиков и фармакологов. Сергею делали уже несколько заманчивых предложений, но он уезжать за границу не спешил. Надо закончить запланированное. Упрочить свое положение легче здесь, в России. А уж потом, известным и именитым, уезжать. 

Семья в эти планы, продуманные на годы вперед, не входила. Сказано же: «Бессмертные творят, смертные производят себе подобных». Быть среди вторых Сергей не собирался. 

Но Аня говорила о будущей свадьбе, как о чем-то само собой разумеющемся. И у Сергея не доставало духа разуверять ее. Очевидно, Аня сама почувствовала его настроение, потому что однажды сказала:
- Понимаешь, Сережа, я деревенская. И родители мои люди простые, живут по старинке. Я бы могла жить так, без женитьбы. Многие живут. Но родители меня не поймут. Для них это  стыд и позор, что дочка живет с мужчиной без свадьбы. 

И Сергей опять промолчал, опять не смог сказать «нет». Да и вообще, ему очень нравилось жить с ней вместе…

Аня оказалась на редкость хозяйственной девушкой. Кухонные хлопоты, стирку, уборку сразу взяла на себя и делала все так, как будто домашняя работа являлась для нее  удовольствием.

Когда не хлопотала по хозяйству, тихо, как мышка, сидела в облюбованном кресле у окна, подобрав под себя ноги и укрыв колени пледом, и уютно шуршала страницами, готовясь к институтской сессии, или читая что-то для души. 

Телевизор она никогда первая не включала, с разговорами и вопросами не приставала. Но как-то так получилось, что Сергей сам потихоньку стал рассказывать ей о своих текущих делах, а потом и о планах, о надеждах. И постепенно те внутренние речи, тайные речи, заветные речи, сам не заметив этого, стал проговаривать перед Аней, как когда-то перед мамой.

Но самым замечательным в совместной жизни с Аней были их ночи! Сомнений быть не могло: он встретил свою Женщину. Ни с одной женщиной раньше близость не доставляла столько радости, ни с одной Сергей не испытывал восхитительное чувство полета, которое узнал с ней. Прошло совсем немного времени – и Сергей уже не представлял себе жизнь без Анюты.

В конце концов, Сергей нашел для себя лазейку, решив, что женщина рядом – это ведь не дети, не переход в унизительное качество «воспроизводителя вида».

Когда Сергей сказал Ане о своем условии - брак в обмен на обещание не иметь детей - она выглядела потрясенной. Но согласилась. На следующий день они подали заявление в ЗАГС.

«Радовать» новостью маму Сергей не спешил. Догадывался, что услышит в ответ. Еще лет за десять до того, срезу после окончания школы, мама сказала ему:
- Все, что я говорила тебе о дружбе, относится и к женщинам. Не верь! Пользуйся. Развлекайся. Но упаси тебя Бог полюбить! Это болезнь. А больные люди беззащитны. Хочешь быть сильным - не позволяй себе влюбляться. 
И вот надо было сообщать маме о предстоящей женитьбе, а он все тянул. Наконец решился.
 
Мама долго молчала. Наконец произнесла:
- А зачем?
Сергей объяснил все про деревенскую родню Ани. Про их договор не иметь детей. Мама опять спросила:
- А зачем это тебе? Тебе, не ей. Зачем ей - ясно. А тебе зачем?
Сергей промямлил:
- Ну она так просила… В конце концов это же ничего не меняет.
Мама хмыкнула:
- Не обольщайся. Очень даже меняет. ЗАГС - запись актов гражданского состояния. И положение мужа налагает на тебя новые обязательства, о которых ты даже не удосужился узнать. Это простительно в двадцать лет. Но не в двадцать восемь. А ты в курсе, что она вполне может родить ребенка без учета твоего мнения по этому вопросу, и тебе придется содержать его до совершеннолетия?  А тебя не насторожило, что девушка сама, чуть не в первый день знакомства стала настаивать на женитьбе? Может быть ей интересен не ты сам, а твоя карьера, твое материальное благополучие? Она ведь, я так понимаю, налегке, ничем материальным не обременена? Ты слышал такое слово - «подкаблучник»? Им называют мужей, не имеющих в браке ни своего мнения, ни права голоса. Ты еще не муж, но уже желание Ани - это якобы твое желание. Произнеси вслух одной фразой все, что ты мне только что лопотал: я добровольно отказываюсь от своей свободы, беру на себя дополнительные  - и немалые - обязательства, потому, что девушка, с которой я сплю, родом из деревни и ее родителям неловко за нее перед соседями. Ну? Что молчишь?! Так и скажи, женюсь, потому что чужие мне люди в какой-то дыре считают это правильным!!

Когда-то мама сказала, что любовь - это болезнь. Похоже, что так и есть. Как можно было самому не видеть то, что так внятно объяснила ему мама? Каким идиотом он выглядит сейчас перед ней. На самом деле, ведь не силой же он затащил Аню к себе. Сама пришла со своим чемоданчиком. И не волновалась, как родители посмотрят. А потом дождалась, когда он размякнет… 
- Мам, я понял все. Ты права. Не будет никакой свадьбы. Спасибо тебе. 

Но легко было сказать «не будет свадьбы» маме. А как сказать об этом Ане? И Сергей опять тянул. Тянул и слушал Анины отчеты о приготовлении к свадьбе со стиснутыми зубами. Аня просто сияла от счастья. А Сергей отводил от нее взгляд. Как будто камень держал за пазухой. 

Свадьба должна была состояться в субботу, а в последний вторник утром Сергей, уходя на работу, уже в дверях сказал вышедшей его проводить Ане:
- Свадьбы не будет. Я передумал. Забери в ресторане задаток. Лучше съездим на эти деньги куда-нибудь в теплые края.
Аня стояла бледная, как стена. Еле слышно проговорила:
- А гости? Я же всех уже пригласила…
Сергей ответил:
- Еще есть время, обзвони, дай отбой.
Он открыл дверь и шагнул за порог. Все! На душе было легко.

Вечером Сергей купил в кондитерской торт, купил цветы. Он все объяснит и она поймет. Она умница.

Сергей прошел с тортом и цветами на кухню. Ужина на плите не было. Странно… Чистые кастрюльки аккуратно стояли по росту на полке. Где же она задерживается? Сергей открыл в коридоре шкаф, намереваясь достать свои комнатные тапки, и застыл. Аниной обуви в шкафу не было. Он поднял голову вверх. Не было ее плаща, не было курточки, не было пальто… Голые плечики сиротливо покачивались, тихонько побрякивая друг о друга.
Аня от него ушла.

Сергей сидел, обхватив руками голову. В тяжелой голове среди нудного звона пульсировала одна мысль: «Что-то я сделал не так. Что-то я сделал не так…».

Вечером, уже по темноте, зазвонил телефон. Сергей метнулся к аппарату. Звонила мама.
Мертвым голосом Сергей отчитался:
- Я отказался от свадьбы и она ушла.
Мама сказала:
- Что и требовалось доказать. Ей нужен был не ты. Статус, квартира, прописка… Не знаю что. Но не ты. Очередное предательство. Вот и все. Ты не хочешь учиться на чужих ошибках. Потому не слушаешь меня. Совершаешь свои. Ладно. Не кисни! Перемелется – мука будет!

Но никакой муки не получалось, хоть Сергей перемалывал, перетирал происшедшее вновь и вновь.

На работе он забывался. Колбы, реторты, центрифуги спасали, отвлекали от раздумий. А дома ждал белый потолок и люстра на нем с ярко сверкающими висюльками, перемытыми и перетертыми Аниными руками.

Шло время, месяц за месяцем, а легче не становилось. Тоска накрывала Сергея все плотнее и плотнее. Он стал даже галлюцинировать. Хотя, конечно, настоящими галлюцинациями это нельзя было назвать, но крыша слегка съезжала. 

Иногда в полудреме ему слышались Анины шаги на кухне, и он вскакивал, ощущая биение сердца у самого горла. В другой раз ему померещился свет в своем окне. На одном дыхании, без лифта, взлетел он на этаж, но квартира, разумеется, оказалась пустой. Часто из задумчивости его выводил Анин голос: «Сережа!». Он автоматически вскидывался: «А?», но его возглас повисал в ватной тишине комнаты.

Мама звонила редко. Наверное, была чем-то занята. А Сергей не звонил, потому что надо было вставать с дивана, а не было сил. 

Он чувствовал себя медузой, жалкой, скользкой, засыхающей под ярким солнцем на берегу жизни.

Вчера вечером, почти ночью, раздался телефонный звонок. 
- У меня завтра свадьба…

Сергей слушал короткие гудки в трубке и не мог понять, примерещился ли ему Анин голос или она звонила ему на самом деле…  

Всю ночь он не спал. Без конца прокручивал он в голове одни и те же мысли, пытаясь разобраться, кто же предал: Аня его или он ее? Сергей измучился. Ужасно болела голова. Не хотелось есть и пить. 

Наконец его осенило: надо ехать к маме. С ней вместе решат они все эти неразрешимые вопросы. Возле нее он отогреется, избавится от этой жуткой, давящей на уши тишины. Там, в маминых стенах, не живет Анин голос. Там этот голос не будет преследовать Сергея, измываться над ним!

Маменькин сыночек? Да! Ну и что? Быть сыночком такой мамы не стыдно. А лучше быть мужем - подкаблучником? Вот то - то и оно!

Сообщать маме о своем приезде в родной город Сергей не стал. 

Его била дрожь нетерпения, когда он взбегал по знакомым с детства, с самого рождения ступенькам, вдыхал такую знакомую и родную подъездную вонь. Ключ от маминой квартиры он сжимал в горячей, вспотевшей руке…

От волнения Сергей не сразу попал ключом в замочную скважину.

Мама была дома. В темный коридор из ее комнаты падала полоска света. Работал телевизор. По квартире разносились характерные ритмичные вскрики, хрипы и стоны.

Сергей осторожно заглянул в комнату. На телевизионном экране два красивых тела совокуплялись, совершенно не стесняясь многомиллионной аудитории.

Сергей стоял оглушенный. Мама и это?! Как такое возможно?! Его мама?! Самая умная?! Самая чистая?! Почти святая?!

Но где же она?! Сергей шагнул дальше в комнату и увидел их.

Они были на полу. Мама и … Мишка. Мишка, взрослый, с усами и первыми залысинами, предатель-Мишка, Сергеев друг детства! И они, как те двое на экране, тоже ничего не стеснялись, тоже ничего не видели и не слышали вокруг себя.

В голове что-то взорвалось. Сергей закричал. Зазвенело разбитое зеркало. По рукам побежала кровь.

Сергей открыл глаза.

Потолок. Он взялся привычно расчерчивать его, но что-то смущало.  Наконец Сергей понял. Люстра. Исчезла люстра. Вместо люстры висел какой-то убогий, из металлической сетки, колпак. 

Ладно, пусть будет колпак. Сергей начертил два круга вокруг колпака, хотел провести линию по периметру, но остановился. Стены переходили в потолок не под прямым углом, а покато. И под самым потолком, по верху стены, шла какая-то гипсовая лепнина, густо оттененная осевшей на гипсовых цветах пылью.

Что за черт? Ее здесь никогда не было! И не должно быть. Сергей скосил глаза к окну. Решетки? Сергей крепко зажмурился. Снова открыл глаза. Все осталось по-прежнему. 
И вдруг… Мама!!! 

И опять зазвенело разбитое зеркало. Побежала по рукам кровь. В голове раздался взрыв. Сергей закричал.

 

Не по хорошу мил, а по милу хорош

 

Главный врач вызвал меня к себе и предложил, как он выразился, рокировочку: он отправляет в отпуск на три месяца врача - статистика, на ее место иду работать я, а на мое он принимает парня, который вчера приходил к нему проситься на работу. Я на тот момент была сильно беременна, поэтому с рокировочкой согласилась.

В подчинении у меня находилось две медсестры. Одна была непробиваемая флегма. Утром здоровалась, вечером прощалась. Все остальное время молчала. Двигалась медленно. Порядок у нее в делах был образцовый.

Но зато вторая моя помощница... По принципу контрастности их подбирали, что ли? Она без конца убегала, прибегала, что-то роняла, поднимала, двигала, жестикулировала, то есть мельтешила так, что в глазах у меня начинало двоиться. Но главное не это. Главное то, что она постоянно говорила.

Темы для монологов были каждый день одни и те же. Вот у дочки старшей зрение сильно падает, что-то не то у нее с давлением, а она замуж собралась. Как это дело (многозначительный кивок и пауза на пять секунд, чтобы я успела догадаться, о каком именно деле идет речь) отразится на ее здоровье? А у младшей сколиоз. Поднимать тяжелое ортопеды категорически запретили. Но приходится. Папка ведь боров тяжеленный, в одиночку его Анне Николаевне не поднять. Она просто вынуждена дочек привлекать, а они обе больные...

На мой недоуменный вопрос - «почему "борова папку" надо поднимать?» - Анна Николаевна охотно пояснила:

- Да квартирка у нас маленькая. Прямо крохотулечная. Даже меньше хрущевки. Коридор в ширину ровно метр. Он когда упадет в коридоре, никуда пройти нельзя. И двери, как назло, и в туалет, и в ванную наружу открываются. Так что пока не оттащишь его в комнату - дела нет.

Ответ Анны Николаевны мое недоумение не рассеял. Я уточнила:

- Почему он падает в коридоре? Он инвалид? У него что-то с ногами?

Анна Николаевна расхохоталась:

- Ой, насмешили Вы меня! Видели бы Вы этого инвалида! Он же как шкаф двустворчатый, в нем поди 120 кг живого веса! Тоже мне, сказали! Инвалид! По этому делу он слабый! - и она наотмашь шлепнула себя тыльной стороной кисти под челюстью. - До дома всегда, как ни наберется, доходит, а как порог переступит, сразу расслабляется и в коридоре падает.

Чувствовалось, она даже гордится мужем, который в любом состоянии, на автопилоте, но домой.

Мне повод для гордости показался неубедительным. И вообще, в моей жизни даже слабые "по этому делу" мужчины по полу не валялись, поэтому я спросила:

- И часто такое случается?

Анна Николаевна так же жизнерадостно мне сообщила:

- Да каждый день. Говорю же, слабый он на это дело.

В то время я, как и все беременные, ходила с мечтательными коровьими глазами и заметно тормозила. Поэтому задала вопрос, который во вменяемом состоянии задавать практически чужому человеку я бы не стала.

- Зачем же Вы с ним живете? Почему не разведетесь?

Как же Анна Николаевна обиделась! Как взвилась! Как кинулась защищать, расхваливать своего страдающего заворотниковой слабостью мужа!

- Да с какой это стати? Да он у меня практически золотой мужик! Он знаете какой рукастый?! Он пять лет назад, когда закодировался, за два месяца мне на даче все так уделал - и в домике, и в саду, мне все подруги обзавидовались! Это все его друзья! Они его спаивают! Он молодой почти совсем не пил. На работе споили. Да он зарплату если быстро пропивает, иногда до следующей получки неделю, а то и больше не пьет! Правда, злой тогда ходит.

Последнюю фразу Анна Николаевна произнесла уже без молодого задора в голосе. Меня ее аргументы не убедили и я уточнила:

- Вы хотите сказать, что зарплату свою он всю пропивает?

Анна Николаевна сникла совсем. Ответила уклончиво:

- Ну это да... С деньгами у нас туговато. Были бы сыновья, а то девчонки... Им наряжаться надо. - Оживилась вдруг, - А зато он у меня не дерется! Вот клянусь, в жизни руку на меня не поднял! Даже не замахнулся ни разу!

Глаза ее сияли. Видно было, она счастлива, что вспомнила такой весомый аргумент. Да и то. Нормальный мужик. Так, денег в дом не носит и каждый вечер как куль с картошкой в коридоре лежит, а в остальном и придраться не к чему!

Семейная жизнь Анны Николаевны меня озадачила. Что это, такая любовь? Но как можно любить человека, с которым она даже поговорить (при ее-то разговорчивости!), поделиться насущным не может, он либо пьян, либо зол. И как можно такого человека уважать, когда он на глазах у детей каждый день валяется в непотребном виде? Ведь любить мужчину не уважая нельзя, в этом я была уверена!

Как-то утром Анна Николаевна ознакомила меня с очередной порцией своих семейных проблем:

- Надо мамке срочно зубы вставлять. Загинается без зубов. Ничего есть не может. Желудок болит. А где деньги брать - ума не приложу.

Пояснила:

- Папка мамке все зубы начисто выхлестал. Даже задние, коренные. Двадцать зубов надо вставлять. Это ж такие деньжищи!

Я потеряла дар речи:

- Как выхлестал?! Когда выхлестал?!

Анна Николаевна успокоила меня:

- Да давно, лет десять назад. Папки уже семь лет как в живых нет. Угорел в бане по пьяни. Не так чтоб старый был, семьдесят лет всего было. Угорел. А мамка раньше как-то ничего, деснами жевала, а теперь совсем не может есть.

И тогда только до меня дошло, почему она своего мужа совершенно искренне считала «золотым». Истинно — все познается в сравнении.

Три месяца, как планировала, я в новой должности не отработала. Возникли проблемы со здоровьем и я ушла в отпуск по болезни. А после череды отпусков работать пошла уже в другое место. С Анной Николаевной больше не виделась.

Недавно встретила ее на улице. Прошло пятнадцать лет, она изменилась, постарела. Меня не узнала. Вернее, не увидела. Она подпирала плечом, руками и всем своим тщедушным телом высокого грузного мужчину, нетрезвого настолько, что даже глаза держать открытыми ему было трудно. Он так и шел, закрыв глаза, на подгибающихся ногах, шатаясь из стороны в сторону.

А в трех метрах сзади них шла старшая дочь Анны Николаевны, поддерживая точно такого же неустойчивого, как ее отец, спутника...

 

Вася, прости

 

Перед самым обедом в наш кабинет вошла директорская секретарша Лена и объявила:

- Так, мужчины, у вас сегодня обеденный перерыв на пятнадцать минут раньше. Давайте, сваливайте быстренько! Нам надо о своем, о девичьем почирикать.

Два представителя сильной половины человечества, обитающие в нашем кабинете, суетясь, засобирались, понимающе ухмыляясь. Догадались, какие девичьи секреты намеревались обсуждать мы накануне двадцать третьего февраля.

Когда за мужчинами закрылась дверь, все достали кошельки и выложили озвученную Леной сумму. Сунув деньги в карман, Лена на ходу, уже у двери уточнила:

- Как обычно, мыльно-рыльные принадлежности?

Ее остановила Оксана:

- Подожди! Не как всегда! Всем дарите что хотите, а Фирсову дезодорант-антиперспирант, самый убойный!

Девочки понимающе захихикали. Представления о личной гигиене у Фирсова были своеобразными. В кабинете, где на небольшой площади приходилось ютиться вшестером, это не могло не напрягать.

Некрасивый, полный и одышливый Фирсов появился у нас полгода назад. Он был неразговорчив, необщителен. Знали о нем мало: разведен, имеет двух детей подросткового возраста. Каждое утро, включив компьютер, он проверял личную почту. Иногда ему приходили письма от его детей, и тогда он целый день был весел, смеялся чужим шуткам, иногда даже шутил сам. В коллективе его до сих пор сторонились, считали чужим. А запахи, исходившие от Фирсова, неприязнь только усиливали.

Дезодорант-антиперспирант был очень в тему. Я не могла этого допустить. Я сказала:

- Нет. Не надо дезодорант.

Оксана повернулась ко мне:

- Почему?

Я прекрасно знала, почему. Из-за Васи.

С Васей мы учились в одном классе. Жил он с мамой и сестрой. Мама Васи работала в нашей школе сторожем и гардеробщицей. Он был худ, мал ростом, бедно одет. Учился плохо. А еще Вася страдал хроническим насморком. Всегда, даже в солнечную погоду, на кончике носа у него висела мутная капля. Прозвище «Сопливый» прикипело к нему намертво. При этом характер Вася имел добрый и незлобливый. В классе к нему относились неплохо, жестокое прозвище являлось просто констатацией факта. Вася был влюблен в меня и не скрывал своей безнадежной влюбленности.

Произошла эта история в восьмом классе. Точно так же, сидели мы с девочками, обсуждали грядущий праздник. Тогда он назывался День советской армии и военно-морского флота. Подарки предполагалось дарить разные, желательно со смыслом, в тему придумывалось четверостишие. Когда дошла очередь обсуждать подарок для Васи, я брякнула:

- Тут и думать нечего! Носовые платки!

Брякнула и осеклась. Примерять на себя в четырнадцать лет я уже умела.

Девочкам идея очень понравилась. В открытку написали стишок:

Дарим мы тебе платок,

Утереться чтоб ты мог.

А как будет нос сухой

Сразу станешь ты герой.

Я знала, отчетливо понимала, что нельзя смеяться над недостатком, тем более в праздник, когда человек ждет от нас чего-то доброго. Но промолчала.

И вот настал час поздравлений. Затея наша со стихами и сувенирами со смыслом оказалась удачной. В классе стоял непрерывный хохот.

Дошла очередь до Васи. Он, радостно сияя, вышел к доске, у которой одна из девочек зачитывала стихи, а вторая вручала подарки. Дождавшись тишины, ораторша с выражением и уморительными ужимками зачитала из открытки стишок. Взрыв хохота потряс стены класса.

Вася продолжал улыбаться, но улыбка... Улыбка из радостной превратилась в жалкую... Он повернулся к классу и посмотрел мне прямо в глаза. Я не смеялась. Мне было не до смеха. Тогда первый раз в жизни обожгла меня чужая обида и чужая боль. Боль и обида, в которой была виновата я.

После восьмого класса Вася уехал куда-то на Тихоокеанское побережье и поступил в мореходку. И я благополучно забыла не только о своей вине перед ним, но и о самом Васе.

А в тридцать лет, ни с того, ни с сего, на ровном месте я вдруг вспомнила об этой маленькой подлости, совершенной мной в детстве. Вспомнила и уже не могла забыть. Вновь и вновь вставали передо мной Васины тоскливые глаза на улыбающемся лице...

Я пыталась его найти, расспрашивала о нем общих знакомых. Он как в воду канул. Но однажды в накопителе аэропорта я нос к носу столкнулась с его сестрой. Она рассказала мне, что Вася давно, одиннадцать лет назад погиб. Утонул в шторм на рыболовецком судне, на котором работал. Все, круг замкнулся. Мне не у кого было просить прощения.

И вот теперь одинокий, неухоженный Фирсов и дезодорант-антиперспирант. И Оксана со своим вопросом. Что я могла ей ответить? Если на нее не смотрели такими глазами, какими тогда смотрел на меня Вася — она меня не поймет.

Я отвернулась от Оксаны и сказала Лене:

- Давай деньги, я сама все куплю. Я своим домашним еще не покупала подарки. Сегодня как раз собиралась ехать. Вот заодно и нашим выберу что-нибудь.

Лена, вечно ноющая, что ей одной приходится отдуваться за всех из-за нашей пассивности, деньги отдала.

Конечно же, при выборе подарков пожелание Оксаны я проигнорировала.

А ночью мне приснился Вася. Он улыбался. И улыбка его была радостной и счастливой.

 

 

На пляже

 

На въезде в новосибирский Академгородок стоит огромный, метров двадцать в длину, плакат, на котором аршинными буквами выведены слова Михаила Васильевича Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью… ». Среди жителей Академгородка имеет хождение байка о том, что цитата усечена и гений, высказав свои соображения о богатствах Сибири, добавил: «…но жить там нельзя». Выдумки это. Домыслы. Не оценивал Михаил Васильевич пригодность для жизни наших мест. Но в то лето верилось, что да, именно так и сказал. 

Весь июнь солнце жарило так, как будто заблудилось, перепутало широту, решило, что внизу, под ним Африка. И ни лес, среди которого прячутся жилые дома Академгородка, ни близость водохранилища, именуемого гордо Обским морем, не спасала. 

Кроме жары сводила с ума еще одна напасть: насекомые. Днем тучами носились и лезли в рот, нос, глаза маленькие, ядовитые мошки, оставлявшие на месте укусов болезненные желваки. К вечеру мошки прятались в траве, предварительно передав вампирскую эстафету комарам.
 
И можно было б затаиться и катаклизм переждать, если бы не мои пятилетние сыновья. Детские сады закрыли на все лето, родители со своими чадами выкручивались, кто как умел. Я умела только сама. Спасибо, на работе вошли в положение и отпуск летом дали. Не успела я охнуть, как количество детей в моей квартире удвоилось: сестра привычно определила «до кучи» племянницу, а следом и подруга, заглядывая проникновенно в глаза, вымолила у меня согласие на присутствие в коллективе ее отпрыска.  

Как в детских садах воспитатели управляются с двадцатью детьми одновременно?! Я не могла сладить с четырьмя. Прогулки на улице отменялись по  причине  проявлений континентальности климата, рисовать, лепить и слушать художественное чтение в моем исполнении дети отказывались наотрез, телевизор игнорировали  и только целыми днями, как ненормальные, кричали и носились по квартире, потные, красные, вздрюченные. Поэтому, когда муж находил возможность вывезти наш филиал дурдома к воде, я бывала безмерно счастлива. 

Ездили мы всегда на один и тот же пляж. Он был не самым лучшим на берегу Обского моря, потому и не самым многолюдным. Но любили мы его не только за малолюдность. Когда-то давно на этом пляже мы с мужем познакомились. Он тогда несколько часов подряд ходил туда-сюда передо мной на руках, надеясь своей ловкостью и статью произвести впечатление. Произвел. И теперь как-то так подразумевалось, до тех пор, пока мы купаемся и загораем именно на этом пляже - наша любовь жива.

Расположились удачно под свободным грибком. Я провела с детьми инструктаж по технике безопасности, не без усилий состроив свирепое лицо и, блаженствуя, растянулась на полотенце.  Знала, муж парень ответственный, он за детьми присмотрит. Ко мне только с серьезными вопросами: пить-есть-в туалет.

Одним краем пляж примыкал к яхт-клубу. Из-за небольшого мыса то и дело выплывали белоснежные красавицы - яхты, на открытой воде расправляли, как птицы крылья, паруса и уносились вдаль. Что может быть романтичнее паруса, белеющего «в тумане моря голубом», даже если это море искусственное?  И я, как зачарованная, следила за растворяющимися в сияющей дали яхтами. 

Вывело меня из медитативного состояние какое-то оживление за спиной. Я оглянулась. Недалеко от нас устраивались, стелили полотенца, раскладывали вещи, две девушки. Практически голые. Кроме крошечных трусиков-стрингов  на их телах не было ничего. 

Что в стране который год демократия и либерализм знают все. Большая часть населения, и я в том числе, принципы ее поддерживает, основные ценности разделяет. Liberte, egalite, fraternite! Но ведь Сибирь! Глушь! Дикость! Где мы, и где цивилизация! Хоть и всучили нам свободу, но сибиряки пользоваться ею не спешили и упорно свои первичные и вторичные половые признаки на пляже прятали под купальными костюмами. Поэтому появление двух красивых девушек ню вызвало оживление среди мужской части отдыхающих. Заметно было, что девушкам нравился ажиотаж, вызванный их эпатажным видом.  К ним тут же стали подходить молодые и не очень молодые мужчины с целью познакомиться, но красавицы цену себе знали, в знакомстве всем отказывали и, как сказочная Ассоль, устремили взоры свои в сторону моря в ожидании более достойных.

И достойные появились. Со стороны мыса послышался громкий звук мотора и к берегу, распугивая купающихся, на скорости подлетел шикарный катер. На высокой палубе под нарядным бело-синим тентом в шезлонгах расположилась компания мужчин. 

На мелководье катер притормозил,  в воду по лесенке, закрепленной на его боку, спустились два парня и побежали в сторону пляжного кафе.  Один из оставшихся на плавсредстве мужчин поднес к глазам бинокль и направил его на берег. Ему хватило пары секунд, чтобы высмотреть демократично обнаженных красавиц.  Очевидно, он по телефону дал указания интендантам, поскольку те, уже проскочив мимо девочек, вернулись и вступили с ними в переговоры. Судя по тому, что девочек парни уговорили, лишь кивнув в сторону катера, они были не только хорошими интендантами, но и отличными дипломатами. Скоренько подхватив свои вещички, красавицы переместились на катер. Взревев и подняв волну, корабль унесся туда, где вода на горизонте сливалась с небом. 

И снова истошно кричали чайки, мерно шлепала о берег волна, смеялись  в воде купальщики...

Ту девочку я заметила, когда выходила на берег после купания. Уж очень она выделялась среди благополучной праздной  толпы. Она была  странно и нелепо одета. Когда-то в пионерлагере мы в последний вечер смены устраивали импровизированный спектакль, костюмы к нему делали из чего придется на скорую руку, на живульку. Вот на девочке было надето что-то похожее, сшитое из чего попало и на живульку. Юбка — неумело и грубо перешитая из драных, заношенных джинсов, топ — из серой от грязи капроновой тюли. Под тюлью виден был такой же грязный и рваный бюстгальтер. 

При всей чудовищности надетых на нее тряпок девочка была очень красива.  А что это девочка, ребенок тринадцати-четырнадцати лет, а не взрослая девушка, я не сомневалась. Она стояла по щиколотку в воде и с завистью смотрела на резвящуюся на мелководье малышню. 

Девочку кто-то окликнул, и она пошла на зов. Позвал ее полный мужчина, лет сорока на вид.  Он развалился на широком покрывале и лениво жевал, потаскивая что-то из горы продуктов, выложенной рядом с ним. Девочка опустилась перед ним на колени,  неестественно выгнувшись, как это делают стриптизерши у шеста,  лицом изобразила гримасу деланной страсти и стала игриво водить пальчиком по груди и животу мужчины. И лишь тогда до меня дошло, как и для чего этот замурзанный ребенок оказался на пляже, среди сытых и безмятежных людей. 

Видимо, чувства, переполнявшие меня, отражались на лице, потому что муж, проследив  направление моего взгляда, сказал:
- Да, я тоже обратил внимание на эту парочку.
Я вскинулась:
- Она же ребенок совсем! Ей и пятнадцати нет! Надо милицию позвать!
Но муж остудил меня:
- Не смеши. Какая на фиг милиция? На трассе таких знаешь сколько стоит? Еще моложе есть. Думаешь, милиция не знает? Знает, не сомневайся. Системный кризис. Не дай бог жить в эпоху перемен — это как раз то самое. Кругом бардак.

Я не могла успокоиться:
- Ну, так же нельзя, надо же что-то делать!
- Что? Мужик скотина, это ясно. Убивать таких мало. Да только что ему предъявишь, что фруктами на пляже девушку угощал? Она же не кричит, не сопротивляется, а наоборот, улыбается во весь рот. 

Как поступить я не знала. Настроение было испорчено. Я уже не могла наблюдать за полетом чаек и маневрами парусников на горизонте, а все косилась исподтишка на странную парочку. Видела, как, возбудившись, повел мужик с оттопытенными под свисавшим животом штанами девочку куда-то в сторону автомобильной парковки, как, вернувшись через время, пошел купаться, а девочка, оставшись одна, накинулась с жадностью на разложенные на покрывале продукты и толкала в рот еду двумя руками, торопясь, глотая куски почти непрожеванными. 

Со стороны моря, нарастая, послышался звук мотора, и к берегу подлетел уже знакомый катер. Веселье на палубе было в самом разгаре. Девчонки, по-прежнему голышом, сидели на коленях у мужчин и громко хохотали. Те же два парня побежали рысью в кафе. 

Вдруг мужик, что был с девочкой-беспризорницей, сорвался с места и с диким ревом кинулся к катеру. Он взлетел по лестнице на палубу с прытью, какой от него трудно было ожидать, и, подлетев к одной из парочек, схватил девушку за руку. И в ту же секунду оказался за бортом. Отплевавшись от воды, он опять ринулся на абордаж. Получил пинок в лицо и снова полетел в воду. 

Весь пляж наблюдал за этой дикой сценой. 
Женщина, загоравшая неподалеку, сказала, ни к кому не обращаясь:
- Дочка его там, что ли? 

Случайно я бросила взгляд на берег и увидела, как девочка-бродяжка открыла портмоне толстяка, вытащила оттуда деньги и, бросив кошелек на подстилку, мелкими шагами, пятясь, стала отходить. Метров через пять сорвалась и убежала. 

А морская битва тем временем продолжалась. Девушка на палубе  кричала и ожесточенно жестикулировала, объясняя что-то мужчинам, но ее никто не слушал. Мужик, выныривая в очередной раз из воды, кричал и матерился.  Тарахтел на холостых оборотах мотор. Гремела музыка. 

Прибежали с сумками интенданты, притопили напоследок толстяка, поднялись на палубу, и катер, сорвавшись, унесся в море. 

Измордованный мужик выбрался на берег, отплевываясь и размазывая по лицу кровь. Подхватил свои пожитки, даже не заметив отсутствия спутницы, и уковылял в сторону парковки. 

Вечером, дома, уложив спать свою шумную компанию, мы сидели с мужем у телевизора. Не отрывая взгляд от экрана, муж задумчиво произнес:
- Все-таки хорошо, что у нас с тобой пацаны.

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/