«…Я приникаю к тебе губами,

И эту жажду не утолить…

А где-то далеко идет чужая война,

Я с ней тебя должна делить!

……………………………………

Вот-вот, любимый, тебя отнимет

Жестокая мужская игра!

И я теряю разум, потому что люблю

И не хочу тебя терять!»

 

 

(Лена Кипер, «Прощай, оружие»)

 

У Лиды от всего, что обрушилось на нее, осталось внятное ощущение предательства. Кто предал ее, Лиду, за что и почему - не важно. Но предали. Предали. Предали.

Такое же чувство безысходности и обиды неизвестно на кого возникает, когда разбиваешь старую, еще бабушкину, много лет служившую и привычную, как мир, бывшую в твоей жизни всегда вазу. Держишь в руках черепки, зачем-то прикладываешь их друг к другу, и хочется плакать, и становится страшно, что заглянул в холодную пропасть, отделяющую сегодня от завтра, ощутил безвозвратность только что бывшего и реальность, неотвратимость наступившего.

Дикторша по телевизору утром сказала: «Доброе утро, уважаемые телезрители. Сегодня пятнадцатое октября 1999 года».

Наверное, там, на телевидении, догадываются, что есть такие, как Лида, которым надо напоминать, что сегодня 1999 год. Такие, для которых время остановилось. У них, у таких, у каждого своя дата.

У Лиды время закончилось третьего января 1995 года, в девять часов утра. Время остановилось, постояло на месте, пока Лида, оглушенная, хватала воздух ртом, а потом двинулось назад.

Конечно, Лида понимала, что это противоестественно для времени, двигаться в обратном направлении. Потому мирилась с тем, что движение было не плавным - сегодня, вчера, позавчера, 1994 год, 1993, 1992…

Время двигалось скачками, то в детство, то в дни накануне прощания с Мишей, то в солнечную юность, то опять в детство…

Да и как было не мириться, ведь хоть урывками, но в счастье, в жизнь, в надежду. В промежутках между скачками приходилось ждать следующего скачка здесь, в их жизни, где был и этот телевизор, и дурацкие девяносто последние годы.

Вот сегодня год 1999. Дикторша так сказала. Как же она раздражала Лиду! Чистенькая, хорошенькая, в отутюженном костюмчике, причесочка волосок к волоску. Уж ей, конечно, не приходится греть голову, где найти деньги на бутылку, а потом, приняв «на грудь», лететь, лететь, лететь назад, в свое время.

Но Лида с дикторшей разобралась! Как только раньше ей не приходила в голову эта умная мысль? Все мысли приходят в свое время. Эта была как нельзя кстати.

Здоровье в последнее время расстроилось совсем. В тот день с утра, едва поднявшись с постели, поняла, что все. Последние времена. Сердце колотилось в груди, как будто с ума сошло, во рту все пересохло, а руки и ноги, наоборот, были мокрыми от липкого пота.

Босая, прошлепала на кухню, открыла кран с холодной водой. Руки тряслись так, что никак не могла попасть стаканом под струю воды. Рассердилась, бросила стакан в раковину, наклонилась, стала ловить воду запекшимися губами.

Да что же это за мучение! Куда эта змея Леська деньги прячет?!

Лида пошла назад, в комнату, стала по очереди открывать дверцы шкафов и тумбочек и выкидывать, вываливать оттуда все на пол. Ого, сколько барахла в доме накопилось!

На полу образовалась огромная куча из тряпок, книг, бумаг, кассет, и больших, видюшных, и маленьких, от магнитофона. Кому они нужны, зачем Леська их хранит? Никто давно в их квартире ничего не смотрит и ничего не слушает.

Сердце готово было выскочить из груди. Лида устала. Дрожали не только руки, ноги стали ватными, отказывались служить.

Лида повалилась на свою кровать, отдышалась. Господи, как горит все внутри! Был бы это настоящий, правдишный огонь! Сгорела бы она, Лида, дотла! И вся боль, все мучения вместе с ней. Осталась бы только горсть холодного серого пепла. Так ведь нет. Жжет, но не сжигает. Светит, но не греет.

Тихонечко подвывая, Лида встала и опять поплелась на кухню. Подставила под кран пустую кастрюлю, набрала воду, стала пить из кастрюли, опустив в нее все лицо. Вода попала в нос, переносицу заломило. Откашлявшись и отплевавшись, Лида взяла кастрюлю за ушки, понесла в комнату.

Вода выплескивалась, полы халата намокли и неприятно липли к ногам, мешали идти. Но Лида не отвлекалась, не спускала глаз с кастрюли, и все-таки донесла ее до кровати. Хорошо! Теперь не надо через каждые пять минут шастать на кухню!

Змея все же Леська! Совсем мать не жалеет! Ведь просила ее Лида, умоляла: «Покупай мне сама водку, оставляй стаканчик в день. Мне много не надо. Один в день. Мне хватит». А Леська ни в какую. Заладила одно: «Лечись». Хорошо сказать «лечись». А потом что? Как бы Лида туда, назад, летала, если б не водка? А так выпила, и все: «Время, назад!».

Было раньше такое музыкальное произведение, «Время, вперед!». Программа «Время» по первому каналу с него начиналась. Еще Роднина с Зайцевым под него танцевали, красиво так, стремительно. Кто же его написал? Убей, Лида не помнила. Вот тебе и консерваторское образование. Ну и фиг с ним, с композитором. Написал и написал. Флаг ему в руки! А у Лиды теперь другая музыка, другие гимны. «Время, назад!» называется.

Лида осмотрелась. Квартира с разбросанными по полу вещами представляла собой жуткое зрелище. Леська рассердится, что кавардак такой, орать будет. Устает она, конечно, плохо ей, трудно живется.

Ну, а Лиде что, не плохо?! Жалела бы мать, так и Лида бы о ней заботилась. Трудно, что ли, прибраться, если здорова, если руки не трясутся, не ходят ходуном?

Чтобы чем-то занять, отвлечь себя, Лида нашарила пульт, включила телевизор.

Как они с Мишей радовались, когда купили этот телевизор! Миша, как ребенок, целый вечер щелкал пультом, переключал каналы, смеялся, в голос хохотал от радости. И они с Леськой хохотали, как две дуры. Лида смеялась больше, глядя на Мишу, а не, как он, от радости. Большой, усатый, а как дите…

Лида переключила канал, и эта чистенькая красавица Миткова тут же нарисовалась во весь экран, улыбаясь Лиде, как лучшей подруге. Так же ласково улыбалась она через пять минут после того, как сообщала, что в Чечне опять кто-то погиб.

Лида зло подумала: «Выброшу в окно, отулыбаешься!». И вот тут и пришла эта замечательная мысль: «Зачем же выбрасывать, его же продать можно!». Это тебе не пустые бутылки! Это вещь! На эти деньги целый месяц можно продержаться!

Лида засуетилась, придумывая, во что бы упаковать раздражавшую улыбчивую Миткову. Не придумала, сдернула с кровати простынку, расстелила на полу, отодвинув ногами мешавшие разбросанные вещи.

Хорошо, что телевизоры стали делать легкие. Первый их с Мишей телевизор вообще неподъемный был. Миша говорил о нем «гроб с музыкой». О, Господи! Гроб с музыкой, гроб с Мишей…. Нельзя было страшные слова повторять всуе! Сам себе судьбу накаркал!

Рядом с телевизором Лида положила видик, пульты от видика и телевизора, подумала, порылась в куче барахла, нашла, положила и паспорта технические. Мысленно похвалила себя за памятливость, все честно, все красиво, уж сервис, так сервис. Купит человек ее товар, принесет домой, а все на месте, даже инструкция по применению. Как из магазина. Только вместо упаковочной коробки несвежая простынка…

Продала телевизор Лида у вокзала.

Долго никто не хотел брать, все отпрыгивали от Лиды, как от чумной. Наконец, один мужик заинтересовался. Дал за все три «сотки». Лида возмутилась:

У тебя совесть есть?

Мужик ухмыльнулся:

А ты откуда знаешь, что это такое, совесть? Могу и так отобрать. Что, в милицию побежишь? Бери, пока не передумал. Если будешь экономной, тебе неделю хватит прожить. А дальше-то ты поди и сама не заглядываешь?

Лида ломаться не стала, взяла протянутые «сотки», пошла от мужика, не оглядываясь.

Водку купила в первом попавшемся вокзальном киоске. Помнила слова мужика про экономию, купила самую дешевую. Какая разница? Вкуса она давно уже не чувствовала. И тошнотой, изжогой удивить было нельзя. Привычное дело. Это раньше она неженкой была, носилась со своим здоровьем, как дурень с писаной торбой. А сейчас зачем его беречь? Для кого?

Пить у киоска не стала. Не постеснялась. Побоялась, что помешают. Обломают кайф. Почти бегом зашла за какой-то железнодорожный склад, сорвала зубами пробку, припала к горлышку.

Видимо, не одна она за этот склад пряталась по крайней нужде. Все вокруг было в кучках кала, резко пахло человеческими испражнениями. Лиду передернуло от брезгливости.

Опустив недопитую бутылку в карман, Лида медленно пошла домой. По телу разлилось тепло, привычная тоска, сосавшая сердце, отступила, притихла на время, затаилась.

Дома Лида первым делом решила прятать деньги. Леська вечером устроит допрос, где телевизор, да где деньги от телевизора. Надо спрятать, а то отберет.

Лида достала с балкона стремянку, залезла на нее.

На антресолях хранился всякий хлам, еще Миша раскладывал все это по коробкам. Ой, а вот его рюкзачок! Лида быстренько сунула зажатые в кулаке деньги в старый Леськин лыжный ботинок, спустилась вниз, прижав рюкзак к груди.

Он называл его «тревожный чемодан». А какой это чемодан? Обычный рюкзак, защитного цвета. Такой же «тревожный чемодан» был и у Лидиного отца. И у Мишиного тоже был, так же, как у них, в прихожей, в углу стоял. Во всех офицерских квартирах такие рюкзаки в прихожих стояли.

Лида села на кровать, поставила на колени рюкзачок. Потянула шнурок, распустила горловину. Все, как и при Мише было! Несессер с туалетными принадлежностями, полотенце, котелок и фляжка, алюминиевые, легкие, старые, с вмятинами, еще свекра, он Мише свои подарил, утверждал, что счастливые, удачу принесут. Лида смеялась еще, тоже, мол, ценность нашел, чтобы дарить. Кружка, ложка, сменные носки, комплект теплого китайского белья. А вот футлярчик с иголкой и нитками и белой тряпочкой для подворотничка. Сейчас с этим не строго, но Миша привык, не мог без чистого подворотничка…

Тогда, в январе, рюкзачок привезли вместе с Мишей. Рюкзачок и большую спортивную сумку. А еще опечатанный сверток. С одеждой. С той одеждой…

После похорон Лида плохо соображала и сгоряча всю одежду, все полотенца и носки, майки и трусы перестирала, перегладила. Что положено - опять положила в этот самый рюкзачок.

И только потом спохватилась, что же наделала?! Надо ж было не стирать! И получилось бы, что как будто он вчера это носил и только-только снял с себя…

Лида помнит, как выла в отчаянии на свою эту оплошность, как рвала на себе волосы. Хотя, может быть, и не при чем была оплошность, может, просто время пришло заплакать ей.

Сразу-то, как вызвали ее в штаб полка и, пряча глаза, сказали: «Ваш муж геройски погиб при выполнении специального задания», она не плакала. Просто не поняла, не прочувствовала, что все это значит.

Что, погиб и все?! Его больше нет?! Но так же не бывает!!! Так не может быть!!! Все кругом, как всегда. Все есть. А Миши нет?! Но так же не должно быть?!

Она почти сутки пыталась переварить, понять страшное известие. Все сомневалась, а вдруг что-то не так, что-то она не поняла. Или в штабе не поняли. Или еще где. Ведь невозможное сказали. Невозможное. Позвонила Мишиным родителям только на следующий день.

А сама все думала, думала, думала. Но не верила и все! Не мог он ее оставить!!! Не мог!!! Как же ей, Лиде, теперь одной с Леськой жить?! Она не может одна! Не умеет! Всю жизнь они вместе! Вон, уже Олеське тринадцать лет! А до Олеськиного рождения?!

Они познакомились с Мишей, когда обоим было по четырнадцать лет. Летом, в полдень, в самую ташкентскую жару, она сидела у фонтана и лизала мороженое. Лизнула и подняла глаза. А напротив сидел мальчик и тоже ел мороженое. И он тоже, одновременно с Лидой, лизнул и посмотрел. И так все получилось похоже, симметрично, одинаково, что они засмеялись. И, пока ели мороженое, все улыбались друг другу.

Потом он пересел на Лидину лавку и сказал по-взрослому:

Михаил.

И Лида сказала по-взрослому:

Лидия.

Миша в восхищении прицокнул языком и сказал:

Какое имя красивое!

И он нараспев, несколько раз повторил, как соловей, запрокинув голову к небу:

Ли-ди-я! Ли-ди-я! От твоего имени во рту становится сладко и прохладно, как от мятного леденца.

Лида склонила лукаво голову к плечу, спросила:

А, может, холодно и пресно, как от ледышки?

Он окинул ее быстрым взглядом, по-мужски, с головы до ног и сказал уверенно:

Нет, ты не ледышка, ты конфетка.

И у Лиды и вправду где-то внизу живота стало мятно от его слов.

С лавочки они встали, держась за руки. И весь день ходили так по Ташкенту, рука в руке. Ходили долго, до самого позднего вечера.

В тот же вечер Миша первый раз ее поцеловал. Они стояли в темноте, в кустах сирени у ее подъезда и молчали. Лида не знала, как расстаются после настоящего свидания. Не скажешь же просто «пока»! Не знал и Миша. И он ткнулся плотно сжатыми губами ей в висок, и прижался на мгновение к ней всем телом, а руки держал на отлете, как пингвин…

Дома пахло сердечными каплями, мама плакала, отец назвал Лиду шлюхой, но ей было все равно.

Они встречались с Мишей каждый день. Целоваться он быстро научился. И они целовались постоянно, без конца и без края. Целовались на улице, в подъезде, дома у Миши или у Лиды, когда родители были на работе.

Однажды Миша расстегнул на Лиде кофточку и стал целовать ее грудь. У Лиды закружилась голова и она очнулась только тогда, когда почувствовала острую боль между ног, услышала свой крик и увидела перед лицом испуганные Мишины глаза.

Потом у них была одна забота, как бы вырваться друг к другу и найти укромный угол.

Чаще всего встречались у Миши дома. Однажды в пылу страсти они не услышали, что кто-то пришел. Отец Миши застал их в самом недвусмысленном положении. И он тоже сказал на Лиду: «Шлюха!». А сыну не сказал ничего.

Лида все время помнила это произнесенное им тогда слово. Отцу она простила, а свекру нет! Так и не любила его потом всю жизнь. За то одно единственное слово. Правда, никому про эту свою нелюбовь ничего не говорила. Сама знала. Только после смерти простила его.

По окончании восьмого класса Лида поступила учиться в музыкальное училище, а Миша в техникум. Лида забеременела, и они поженились по справке от врача-гинеколога, так как им не было еще семнадцати лет.

Академический отпуск Лида не брала, с Олеськой сидела бабушка. Миша после техникума ни дня не работал как наладчик станков с цифровым программным управлением, потому что пошел учиться в военное училище. Да и как было иначе? Его дед был офицером, отец был офицером, офицером был тесть. Стал офицером и Миша.

А Лида после училища закончила консерваторию. Но в оркестре, как мечтала, играть ей не пришлось. В военных городках, где они жили, в лучшем случае, имелись военные духовые оркестры. Лида со своей скрипкой была там «ни к селу ни к городу».

Вообще в военных городках было трудно с работой для женщин. Мишиной зарплаты не хватало, и приходилось браться за любую, даже грязную работу. В первом их городке, на Дальнем Востоке, среди сопок и болот, Лида пошла мыть подъезды.

Она страшно стеснялась этой работы. Мыла ночью, а когда слышала шаги запоздавшего жильца, отворачивалась к стене, пряча лицо. Но, обзнакомившись с женами офицеров, стесняться перестала. Почти все женщины имели высшее образование, но работали дворниками, уборщицами, кочегарами. Библиотекаршами и продавцами во всех городках работали жены полкового начальства.

И Лида успокоилась. Настанет и ее черед. Мишу на службе ценят. Когда-нибудь и он будет командовать полком. Вот тогда-то Лида станет работать в тихой и уютной полковой библиотеке. Или в клубе! В музыкальной школе!

Прежде, чем попасть в большой город, они хорошо поколесили по Дальневосточному и Забайкальскому округам, покормили таежный гнус своей кровью. У маленькой Леськи все тело в отдельные периоды покрывалось коростой от расчесанных укусов.

Все старались на лето жен с детьми отправлять к родным, на Большую Землю. Но Лида категорически отказывалась оставлять Мишу одного, необстиранного, нецелованного, без горячих обедов.

Миша для вида сердился, говорил, что ничего с ним за три месяца не сделается, но Лида видела в его глазах радость и благодарность и в очередное лето опять говорила «нет».

Получалось, что с четырнадцати до тридцати лет расставались они с Мишей только тогда, когда полк выезжал на учения. На день, два. Редко - на неделю.

Учения всегда были событием. К ним заранее готовились, много о них говорили. Проверяли свои «тревожные чемоданы», пришивали свежие погоны и петлицы на полевую форму…

Мужчины уезжали, и городок пустел. Слонялись по городку неприкаянные, поскучневшие женщины, да носилась беззаботная ребятня.

Зато возвращение мужей всегда было праздником! Накануне самые активные женщины бегали в строевую часть, узнавали «когда наши вернуться». К возвращению мужчин по подъезду плыл запах жареного мяса и пирогов. Каждая, соскучившись, старалась встретить своего мужчину как можно лучше.

В тот день Миша пришел и сказал:

Нас посылают в Чечню.

И Лидино сердце не екнуло, ничего не подсказало ей! Возникли те же мысли, какие всегда бывали перед учениями: что надо наскоро простирнуть, что ему в дорогу приготовить…

Сказала, но не потому, что и вправду испугалась, а потому, что положено было женщине пугаться:

Ой, откажись!

Миша невесело улыбнулся:

Да нет, вряд ли это пройдет. Мужики пытались тему добровольности обсуждать, но начальник штаба разъяснил, что нас это не касается. Поступило негласное указание отказников срочно увольнять из армии и выселять из служебных квартир. Так что отказаться не получится.

Лида легко согласилась. Конечно, без квартиры и без армии они никуда. Отцы оба пенсионеры, бывшие служаки. Один так и живет в Ташкенте, а другой в Риге. Оба теперь за границей! Рассчитывать можно только на себя. А вернее, на Мишу.

Миша уехал. Лида слушала по телевизору страшные новости из Чечни и даже тогда не боялась. С ее Мишей ничего не могло случиться!

А потом, после Нового Года, начштаб сказал: «Погиб геройски…».

Больше всего ее мучило, изводило до головокружения, до тошноты то, что он лежал убитый, а она веселилась в новогоднюю ночь, пила шампанское, чокаясь с Любашкой, тоже проводившей своего в Чечню, смеялась ее рассказам про любовников, обсуждала праздничные наряды артистов, выступавших по телевизору…

Он умирал, а она смеялась! Он в холоде, в крови, в боли, а она в тепле, уюте, веселье! От таких мыслей можно было сойти с ума!

Прилетели Мишины родители. Мать громко, в голос плакала, причитала-приговаривала: «Ой, я сиротинушка! На кого ты меня, сыночек мой единственный, покинул…». Лиду эти громкие крики били по оголенным нервам. Ее коробило от театральности, неестественности плача свекрови. Она не сомневалась в искренности переживаний Мишиной матери, но раздражалась на эти сцены, на это горе напоказ.

Отец много курил и молчал, крепко сжав серые губы и щуря красные слезящиеся глаза. Странно, но даже в эти страшные дни Лида помнила свекру то слово, ту «шлюху», что слетело с его губ шестнадцать лет назад…

Каждое утро они со свекром ездили к военному коменданту, узнавали, когда привезут Мишу. Комендант куда-то звонил, на кого-то кричал, отправлял их в штаб полка…. Называл Мишу «мой груз 200».

Для Лиды это была маленькая тайная надежда. А вдруг ошибка, а вдруг привезут не Мишу, а этот самый безымянный пронумерованный груз. А Миша окажется жив…

Привезли их только через две недели.

Кроме Миши, было еще пять гробов. Все запаянные, без окошек, совершенно одинаковые.

Их выставили в клубе полка, пришел весь городок, начальство долго говорило речи…

Лиде хотелось пить, и от долгого стояния и сидения ныла спина. Лида смотрела на Мишину фотографию в черной рамке, стоявшую на крышке покрытого непривычным еще трехцветным российским флагом гроба и опять не верила.

Театр абсурда! Мишины похороны! А Миши-то нет! Кто видел, кто там, внутри? Никто. Вот то-то и оно!

На кладбище после полутемного клуба все было как-то неприлично ярко. Ярко-белый снег, ярко-черная зияющая могила, ярко-красные, кровавые пятна гвоздик на белой дорожке, протоптанной среди пышных нарядных сугробов.

Лида потеряла сознание. Ее привели в чувство, приложив к вискам снег. Заставили подойти к краю могилы и бросить на гроб горсть земли… Мерзлая земля громко, гулко и страшно грымнула о крышку гроба. Лида опять лишилась чувств.

Через неделю после похорон Мишины родители уехали. Вскоре пришло письмо от свекрови. Свекор умер по дороге домой. При посадке самолета у него случился обширный инфаркт миокарда. Когда самолет приземлился, он был уже мертв.

 

Разбудил Лиду яркий свет коридорного светильника.

 

* * *

 

Яркий свет коридорного светильника осветил часть маминой комнаты.

Олеся вздрогнула, увидев горы беспорядочно разбросанных вещей. Испугалась: «Мама! Где она?».

Мама сидела на своей кровати, такой же разворошенной, как и вся комната, без простыни, со съехавшей подушкой и бессмысленно таращила на Олесю глаза. Лицо было помято со сна, глаза блестели знакомым стеклянным блеском.

У Олеси все внутри опустилось. Опять. Где же она взяла деньги? Олеся обреченно бросила взгляд вглубь перевернутой вверх дном комнаты. На тумбочке, там, где всегда стоял телевизор, темнел серый прямоугольник пыли.

Бешенство, замешанное на отчаянии, тяжелой волной ударило Олесе в голову.

Она закричала:

Ты что же это делаешь, мерзавка?! Я жилы рву, чтобы нам с голоду не подохнуть, а ты вещи из дома! Алкоголичка!! Тряпка!! Ненавижу тебя!!

Олеся еще кричала, но уже видела перепуганные и виноватые глаза матери, видела всю ее жалкую, сжавшуюся фигурку, судорожно прижимавшую к груди зеленый рюкзачок. Папин…. С антресолей…

Господи, да за что же все это?!!

Олеся упала перед матерью на колени, стала целовать ей руки, сквозь слезы и поцелуи повторяя:

Прости…. Мамочка, прости…. Прости меня…

Они долго сидели обнявшись.

Но надо было прибираться. Олеся встала и тяжело, как старушка, передвигая уставшее после трудного рабочего дня тело, стала разбирать и распихивать по шкафам завалы на полу.

Олеся мать любила. Но до тринадцати лет это была любовь дочери к матери, а после папиной смерти - наоборот. Олеся стала матерью, а мама ребенком.

Для Олеси папина смерть была чудовищной бедой. Но она со своей, такой характерной для детей, способностью к адаптации быстро свыклась со случившимся. Свыклась и приспособилась жить без отца.

А мама не смогла. Для нее время остановилось тогда, когда она узнала о гибели папы. Она, как электроприбор, не включенный в сеть, с виду была без повреждений, но не работала, не жужжала, не крутилась, не светила и не грела. Мама приходила с работы и ложилась на кровать.

Телевизор не включала, книг и журналов не читала, в разговоры не вступала. Только думала, и думала, и думала о чем-то.

Олеся пробовала маму растормошить, вернуть к жизни, но все было напрасно. Пока Олеся обращалась к ней, мама слушала, глядя на дочь хоть печальными, однако живыми глазами, но стоило Олесе замолчать, как в маминых глазах появлялась привычная пелена смертельной тоски.

Если Олеся требовала ответа, даже по серьезным, не надуманным проблемам, мама все равно не могла включиться. Она или молчала, или пожимала плечом, вяло и бесцветно отвечая:

Не знаю.

Ела она только тогда, когда Олеся, плача, заставляла ее. Делала два-три глотка, жалея Олесю, и опять возвращалась к своим мыслям.

Дни шли за днями, за окном цвела весна, светило солнце, а в их квартире как будто навечно поселилась смерть.

Олеся каждый раз делала над собой усилие, чтобы войти в свою собственную квартиру. Порог квартиры был Рубиконом, перед которым Олеся каждый раз решала: «Туда или назад?».

Но назад было нельзя. В квартире оставалась мама, одинокая и беспомощная. И тринадцатилетняя Олеся шла домой, чтобы снова и снова бороться с маминым безжизненным равнодушием, чтобы растормошить ее, попытаться вернуть ее к жизни.

Доконал Олесю один случай.

Она проснулась от какого-то звука. За окном было темно, стояла глухая ночь. В коридор падал свет от ночника из маминой комнаты. Мама теперь часто спала со светом.

Вдруг Олеся услышала смех. Она, стараясь не скрипнуть, не дыша, на цыпочках, прокралась к маминой двери.

Мама сидела за столом перед папиной фотографией и что-то оживленно, но, приглушая голос, говорила. Глаза ее возбужденно и лукаво блестели. Время от времени она ласково и кокетливо смеялась.

От ужаса у Олеси волосы на голове встали дыбом. Все. Мама сошла с ума. Она разговаривает с портретом, как с живым человеком.

Всю ночь простояла Олеся в коридоре, вжавшись в стену, слушая невнятное бормотание и счастливый смех мамы. Ей было очень страшно.

Утром Олеся решила позвать тетю Любу. Да, Любаню, ненавистную теперь Любаню, она привела к маме сама!

Любаня была маминой подругой. Олеся никогда не могла понять, что связывало ее умненькую и тонкую маму с халдой тетей Любой. Они были такие разные! Папе Люба тоже не нравилась, но он на маму не давил, тем более, что видел Любу в своей квартире крайне редко.

Жила Люба в соседнем подъезде. Ее муж, прапорщик, служил в том же полку, что и папа, кем-то по тыловой части. Первое время после папиной смерти Любаня заходила часто, но вдруг ходить перестала.

После той ночи Олеся пошла к Любане домой сама.

Любаня процветала. Ее муж вернулся из Чечни живехонек и здоровехонек, получил за командировку уйму денег, еще больше украл. Любаня купила новую мебель, приоделась и свыклась с ролью состоятельной женщины.

Увидев Олесю на пороге своей квартиры, Любаня удивилась:

Ты что? С матерью что приключилось, что ли?

Олеся отрицательно помотала головой, сглотнула комок в горле, покосившись на вешалку, завешанную шинелями и бушлатами и вдохнув забытый уже запах мужской одежды.

Сбиваясь и путаясь, начала заготовленную фразу:

Тетя Люба, сходите, пожалуйста, к маме.

Любаня перебила:

А что с ней? Заболела, что ли?

Олеся опять помотала головой.

Нет, просто она…. Как тогда, зимой, перестала…. Так и до сих пор…

Любаня не понимала.

Что перестала?

Олеся сама не знала, что перестала. Улыбаться. Разговаривать. Есть. Все перестала.

Ну что перестала-то?

Олеся выдавила из себя:

Ну, как тогда, когда папа… Она молчит, и не ест, и все в одну точку смотрит…. Уже полгода прошло… Я не могу больше…

Олеся заплакала. Любаня бросила ей замызганное полотенце, сказала:

Не реви. Утрись, - уточнила подозрительно, стараясь заглянуть плачущей Олесе в лицо. - Это мать тебя ко мне послала? Поди без денег сидите?

Олеся покачала головой.

Нет, я сама.

Любаня стала рассуждать вслух:

Ну, и как я к ней пойду? Она ж меня выгнала. Сказала, что видеть меня не может. А я теперь, как Красный Крест, должна бежать ее спасать, да?

Олеся испугалась. Не хочет! Тетя Люба идти не хочет! Но одной тянуть эту ношу у Олеси уже не было сил. И она закричала сквозь слезы, схватив Любаню за руку:

Пожалуйста, тетя Люба!!! Пожалуйста!!! Пожалуйста!!!

Наверное, Любаня почувствовала, что творится в детской душе, и пожалела Олесю. Она сказала:

Ладно, зайду. Не рюмзай!

И зашла. Уж лучше бы не заходила!

Но это сейчас, через четыре года, Олеся считала Любаню врагом. А тогда, вернувшись из школы и увидев маму в обществе Любани хоть с бледной, вымученной, но улыбкой, она готова была целовать Любане ноги!

На бутылку водки, что стояла перед подругами на кухонном столе, Олеся тогда не обратила внимания. А надо было! С той самой бутылки все и началось.

Любаня стала бывать в их доме каждый день, мама день ото дня становилась веселее.

Когда Олеся поняла, что мама спивается, было поздно. Мама без алкоголя уже не могла.

Самое удивительное, Любаня, постоянная мамина партнерша по веселью, не спилась. Когда у мамы уже стали трястись с похмелья руки, Любаня оставалась все такой же веселой и шумной, с бордовым румянцем во всю толстую щеку.

На маминой работе долго мирились с частыми прогулами, жалея ее, а еще больше Олесю. Но все-таки уволили. Жить пришлось на пенсию за папу.

Училась Олеся отлично. Жизнь слишком рано взвалила на нее взрослые проблемы, подростковые игры во взрослую жизнь она себе позволить не могла.

После школы поступила в университет на факультет психологии. Но через месяц перевелась на заочное отделение. Со дня Олесиного восемнадцатилетия государство, лишившее ее отца, считало себя свободным от обязательств перед нею.

Работать, чтобы выжить, пришлось всерьез, на всю катушку, а не подрабатывать, как раньше. Работать устроилась на почте сортировщицей. Там же вечером мыла пол. Работа была нудная, монотонная, к концу дня болели руки, болела спина, болели глаза, немела шея. А дома еще ждали учебники…

И мама. На глазах она опускалась все ниже и ниже. Но что с этим делать, Олеся не знала.

Была в жизни Олеси и светлая, счастливая сторона. Саша.

О любви, как другие девочки, Олеся не мечтала. Жизнь так загоняла ее, что она постоянно находилась на грани. Что было за этой гранью, Олеся старалась не думать. Что-то невнятно-черное и страшное, как лавина, которая накроет и погребет. Погребет и ее, Олесю, и маму, которая без Олеси жить не смогла бы.

Свое приближение к этой грани вплотную Олеся чувствовала. Начиналась бессонница. Уставшее, измотанное тело просило отдыха, а сон все не шел. Привычная работа выполнялась механически, на автопилоте. Но стоило возникнуть незапланированной, даже пустячной, работе, и Олесю охватывала паника, отчаяние.

Она помнила, как плакала над тазом с замоченным бельем и не могла начать стирать. Ей было это тяжело!

Слезы и раздражение стояли в горле каждую минуту. И собрать себя в кучку не было сил.

Олеся пыталась в специальной литературе найти объяснение своему состоянию. Об этом писали. Называли по-разному: синдром хронической усталости, невроз переутомления. Но как бороться с этим неврозом вразумительного ответа никто не давал. Рекомендовали полноценно отдыхать. Но если бы была возможность отдыхать, никто бы и не переутомлялся!

Небольшие передышки Олеся в самые тяжелые моменты все-таки себе стала устраивать. Гуляла по городу. Ходила в театр. Покупала какую-нибудь безделушку для души.

Но как только чуть-чуть отпускало, Олеся опять включалась. Работа, работа, работа, учеба, мама…

Все мечты о будущем, все надежды были связаны с учебой. Олеся мечтала, что когда-то у нее будет свой, красивый и уютный кабинет, в котором она будет консультировать, будет учить жить, выживать таких, как они с мамой, потерянных, забытых, заблудившихся в жизни. А уж со своим беспросветом она, профессионалка, разберется в первую очередь!

В тот день до конца рабочего дня оставалось часа полтора. Начальница после обеда на работу не вышла. Естественно, что все ее помощницы убежали с работы пораньше.

В коридоре послышались голоса, и в Олесину каморку, отгороженную от коридора фанерными щитами, вошла Ирина Сергеевна, работавшая за стойкой в зале, и незнакомый молодой человек.

Ирина Сергеевна сказала, обращаясь одновременно и к парню, и к Олесе:

Вот, может, Олеся, ты поможешь. Газету ему не носят. Пришли разбираться.

В начале квартала часто случались такие накладки. Разбиралась с ними Олесина начальница, заведующая отделом доставки. Сейчас ее на работе не было.

Олеся открыла было рот, чтобы сказать: «Приходите завтра», но парень смотрел на нее такими глазами, что Олеся сказала:

Присаживайтесь, сейчас попробуем все выяснить.

Выяснять-то особо было негде. Раз не носят, значит, и нет его в Олесиных журналах, и не откладывает она его газету почтальону с надписанным на верхнем поле адресом.

Но Олеся все-таки спросила зачем-то адрес, фамилию, поискала его в своих журналах, ведя пальцем сверху вниз по написанному в столбик списку.

Естественно, не нашла. Развела руками, якобы удивляясь:

Ничем не могу помочь Вам. Завтра будет на месте Людмила Матвеевна, начальник отдела доставки, все корешки хранятся у нее. Так что Вы заходите завтра.

Говорила, а сама все смотрела в его серые, спокойные глаза. И ужасно не хотела, чтобы он уходил! Но обсуждать больше было нечего. И он ушел.

А Олеся неожиданно расплакалась. Плакала и ругала себя. Дура! Мало ли людей проходит по жизни мимо? У каждого своя дорога. И этот, сероглазый, просто мимо прошел.

Олеся тяжело вздохнула, вытерла зареванное лицо ладонями. Пора уже за курсовую работу браться, сессия на носу.

Привычные мысли об учебе помогли успокоиться, собраться.

Часа два Олеся мыла пол. Когда вышла из дверей почты, на город опускались сумерки. Фонари на улицах еще не зажигали, но в окнах квартир уже горел свет.

Олеся медленно, вдыхая полной грудью влажный вечерний воздух, пошла к остановке.

Кто-то окликнул ее:

Олеся!

Это был он. Сероглазый.

Радость горячей волной обдала ее с головы до ног. И она сказала, глядя смело и открыто в его любимые, да-да, уже любимые глаза:

Как я рада, что ты меня дождался!

Саша был в джинсах и короткой куртке, но Олеся ничуть не удивилась, когда на ее вопрос о работе Саша сообщил, что два года назад окончил военное училище и служит в армии.

От судьбы не уйдешь. Все мужчины в короткой Олесиной жизни были военными, и незнакомый прадед, и оба деда, и папа. Было бы странно, если бы ей на высшей жеребьевке достался другой, гражданский мужчина. Но на небесах ошибок не бывает. Ей, Олесе, достался Саша.

И вот что интересно, с тех пор, как в Олесиной жизни появился Саша, ее приступы с неизвестным названием то ли депрессии, то ли просто тоски пропали совсем. А ведь пружина ее жизни была все так же туго закручена, даже туже, так как приходилось выкраивать время на встречи с Сашей! Наверное, были у этих приступов какие-то другие корни, чем просто усталость.

Олеся иногда об этом думала и решила, что как только поднакопит знаний, обязательно разберется, что это за состояние такое, когда еще не болезнь, но уже не здоровье, когда плохо, но врачу предъявить нечего. Разберется, опишет и разработает методику лечения. А, еще лучше, аутотренинга. Чтобы любой мог помочь себе сам.

… Олеся ходила по комнате, прибираясь, а сама все косилась на маму, которая так и сидела виноватым сусликом на своей постели. Она вначале пыталась помогать, но только мешала Олесе и та прогнала ее: «Не мешай!».

Теперь мама следила за перемещениями дочери, сидя неподвижно, сложив на коленях руки. Олесе было жаль маму, хотелось сказать что-то хорошее, как-то подбодрить ее, но язык не поворачивался на ласковые слова. Трудно было вот так взять и сказать: «Я люблю тебя, ты для меня самая хорошая, что бы ты не вытворяла». И Олеся молчала.

Она собралась было отправить маму на кухню, готовить ужин, но тут же одернула себя. Неделю назад мама вывернула на себя кастрюлю горячего супа. Счастье, что не кипящего. Чашки с чаем она проливала постоянно. Олеся уже давно ставит перед ней чай, разбавленный холодной водой.

Заметив Олесины взгляды, мама встрепенулась, хрипло сказала:

Я же не чтобы выпить. Просто надоел он мне. Бубнит и бубнит. Голова от него болит.

Олеся невесело усмехнулась этой детской лжи.

Ну, так не включала бы. Он бы и не бубнил.

Мама вздохнула:

Оно конечно, - тут же вскинулась, - а ты не сердишься?

Олеся не сердилась. Она уже была к этому готова. А телевизор… Она его и не смотрела практически никогда. Это была мамина игрушка. Он у нее в комнате и стоял.

Олеся села рядом с матерью, обняла за плечи:

Мам, давай лечиться, а? Ну, куда уже дальше? Ты же сама видишь, не выбраться тебе.

Мама, всегда горячо отрицавшая бесповоротность своего пристрастия, вдруг согласилась.

Да, давай.

Олеся обрадовалась:

Согласна? Умница ты моя! Я завтра же денег займу на работе под зарплату и поедим. Я все разузнала…

Мама перебила:

Только годовщину отметим.

Олеся как будто с разбегу налетела на стену. Нет, это тупик. Глухой тупик. Как? Каким путем из него можно вывести маму?!

Олеся слышала про зелье, которое надо подмешивать в еду. После приема алкоголя на фоне этого зелья человек начинал задыхаться. Якобы алкоголики пугались и пить бросали. Олеся не верила. А если мама совсем, до смерти задохнется? Получится, что она маму убила. Нет, выход был один - убедить, уломать.

Олеся устало отозвалась, сама уже не веря в серьезность маминых обещаний:

- Хорошо, после годовщины. Но ты мне обещала, не забывай.

 

Уже засыпая, услышала, на улице шел дождь. Вот и все. Закончилось бабье лето. Они хотели с Сашей в субботу съездить за город, подышать, полюбоваться лесом. Не успели. Погода испортилась.

По стеклу хлестали злые струйки дождя, иногда от порывов ветра гремела жестяная солнцезащита…

 

* * *

 

По стеклу хлестали злые струйки дождя, иногда от порывов ветра гремела жестяная солнцезащита.

Лида лежала, не открывая глаз, развлекала себя тем, что отделяла звуки. Их научили этому еще в музыкальной школе, из всего оркестра слышать голос одного инструмента, а остальные звуки отключать, не пускать в уши.

Лида это умение возвела до абсолюта. В комнате, где все кричат, она могла слышать одного, тихо говорившего человека. Вот и сейчас, за окном гул, сигналы машин, звонки трамваев, а она эти грубые звуки отключила и слушает дождь.

Когда-то Лида любила дождь. И старческий, осенний, и юный, майский, с грозой и радугой.

Она вообще любила, чтоб было все очень.

Любила сильный ветер, чтобы гнуло деревья, гремела жесть крыш, срывало шляпы. Любила вьюгу, когда, чтобы сделать вдох, надо отвернуться в подветренную сторону. Любила яркий свет. Любила музыку Бетховена, когда окунаешься в звуки, и по спине бегут от восторга и ужаса мурашки. Любила оставаться с Мишей вдвоем, без Олеськи, когда не надо было сдерживать свои чувства из боязни шумом разбудить дочь…

Неужели она живет без него целых пять лет?! Да, через два месяца будет пять лет. Тысяча восемьсот дней! И ночей.

Этого не может быть. Даже два дня без него казались ей когда-то вечностью. Она не могла дышать без его глаз, без его губ, без его рук!

У него были вечно шершавые руки. Вечером, перед тем, как лечь в постель, он с виноватым и смущенным видом подпиливал Лидиной маникюрной пилочкой свои обломанные в автопарке ногти, старательно мазал руки подаренным Лидой кремом, но все было бестолку. Руки оставались шершавыми.

Лида ворчала, а сама втайне обожала эту мужскую грубость, шершавость большущих Мишиных рук…. Иногда ей снятся его руки. Уж лучше бы не снились.

Лида тяжело вздохнула, открыла глаза. В окно смотрел гаденький, серый, сопливый день. Серый, не серый, а и его надо прожить.

Лида вспомнила, что вчерашняя бутылка так и осталась недопитой в кармане пальто. Вот и замечательно! Ей ведь много не надо. Глоток-другой и все.

Придерживаясь за стену, Лида прошла в коридор. Пальто лежало в углу на полу. Присев на корточки, Лида пошлепала рукой по пальто, определяя местонахождение бутылки.

Ага, есть! Путаясь в складках ткани, Лида добралась до кармана. Вот и бутылка. Пустая. А карман влажный. Пробка была неплотная, все вытекло.

В сердцах Лида с размаху бросила бутылку о стену коридора. Хрупнув, бутылка осыпалась на пол горкой стекла.

Лида заплакала. Ну, ни в чем не везет! Вдруг вспомнила, деньги же вчера остались! И Олеська их не спросила.

Где же они есть? Лида перевернула пальто, обшарила еще раз карманы. В подкладке одного кармана была дырка. Деньги могли провалиться за подкладку. Лида тщательно прощупала весь подол. Нету! Вроде где-то прятала, а где?

Память молчала, как мертвая. Так. Зашла, сняла пальто, прошла в комнату. Все. Легла спать.

Ой, ну нет ни в чем везения! Ну, прОклятая она баба! Знать бы, кем и когда прОклятая, нашла бы и задушила!

Лида вернулась в комнату, стиснув от злости зубы, стала методично выбрасывать все из шкафов на пол. Где-то же дома она их спрятала! Ведь никуда не заходила, нигде не присаживалась, потерять тоже не могла, карманы глубокие. Надо еще раз проверить карманы!

Пол опять, как вчера, был завален барахлом, и Лида, выбираясь в коридор, споткнулась и упала. Падая, ударилась щекой об угол табуретки, кожа на щеке лопнула.

Из глаз от боли посыпались искры, сердце зашлось, рука, которой она инстинктивно схватилась за щеку, окрасилась алой кровью.

Лида сидела на полу, одинокая, больная, вся в крови, с вздувшейся щекой, раскачивалась из стороны в сторону, а в голове были даже не мысли, а вспышки мыслей: «Миша! Миша! Миша! Не могу! Не хочу! Забери!».

Успокоившись, Лида ползком, на четвереньках, чтобы снова не споткнуться о разбросанные тряпки, доползла до пальто. Ей показалось, что в углу полы что-то хрустнуло, и она зубами попробовала разорвать подкладку.

Заныла пробитая щека, закружилась голова, а подкладка осталась целехонька.

Волоча за собой пальто, Лида перебралась на кухню, взяла нож, стала вспарывать подол ножом. Руки не слушались. Она несколько раз порезалась, искромсала не только подклад, но и само пальто.

Оказалось, шуршал в углу полы старый, бесцветный от старости конфетный фантик.

Лида легла на кровать, попробовала уснуть. Нет, организм обмануть было нельзя. Ей надо выпить. Надо. Права Олеська, без водки она уже не человек.

И ведь просила: «Оставляй стаканчик!». Нет, заладила свое: «Лечись да лечись».

Был еще один вариант. Любаня. Лида использовала его в крайних случаях.

После Мишиной смерти Лида Любаню прогнала. Подруга напоминала Лиде ее последнюю вину перед Мишей, ту самую безмятежную новогоднюю ночь.

Любаня, обиженная, ушла, но где-то через полгода появилась снова. И Лида была ей рада. Именно Любаня подсказала, научила разводить, разбавлять плотную, тяжелую тоску водкой.

На этот раз прогнала Любаню Леська. И запретила Лиде ходить к ней под страхом запереть на замок.

Но Лида иногда все же ходила. Ходила бы чаще, не больно-то она Леську боится. Да Любаня, оскорбленная тем, что ей дважды указывали на дверь, встречала Лиду холодно, в квартиру, уютную и непривычно богатую, не впускала, у порога совала деньги или стакан водки и выпроваживала.

Лида потопталась у знакомой двери, прислушалась к себе. Что сильнее, гордость или жажда? Понятно, жажда победила, и Лида нажала на кнопку звонка.

Дверь долго не открывали и Лида, разочарованная, уже собралась уходить, когда щелкнул замок.

Любаня стояла на пороге вдрызг пьяная. Качнувшись вперед, она повисла на шее Лиды центнерной гирей.

А-а, подруга! Тебя-то мне и не хватало! Заходи, выпьем с тобой за упокой раба Божьего… ик… Ты не думай, я не пьяная! Я расстроенная!

Любаня, пьяно скривившись, всхлипнула.

Лида осторожно высвободилась из крепких объятий, прошла на кухню.

Стол весь был заставлен пустыми и полупустыми бутылками из-под пива и водки. Бутылки стояли и на полу.

Лида увидела на столе бутылку, наполовину наполненную, и стала пить прямо из горлышка, не дожидаясь приглашения.

Любаня за спиной с презрением и превосходством в голосе произнесла:

Алкашка ты, Лидка! Алкашка, хоть и культурная! На скрипке умеешь – а все одно алкашка. Все мы из одного теста, а вернее - из говна, сделаны, и я, и ты, и все вокруг.

Лида не обиделась. Пусть из говна. Ей все равно. Ее и в добрые времена Любино мнение не волновало, а теперь и подавно.

Она села на табурет, привалилась спиной к стене, закрыла глаза, стала слушать, как водка, булькнув по пищеводу, обожгла желудок. Скоро она пойдет по сосудам, дойдет до сердца и до головы. И станет хорошо.

Любане уже было хорошо, и она стремилась общаться.

А ты, Лидка, совсем на бомжиху стала походить. Ты хоть моешься?

Лида открыла глаза. О чем это Люба? А-а! Да, тут она права. Мыться Лида стала забывать. Леська тоже все время ругает ее. А так подумать, какое мытье, когда с утра одна забота, одна головная боль. Ну, а вечером и подавно сил нет.

Хорошо Любане, у нее муж богатый, денег куры не клюют. Вон сколько бутылок стоит. И водка-то все непростая, с какими-то пробками финдибоберными. Лида такую и не видела раньше.

Раньше, когда Миша жив был, Лида водку не пила, даже вкуса ее не знала. Миша для нее на праздники вино хорошее, дорогое покупал. А потом, без Миши, уже денег не было на хорошую-то. Пила, что в руки попадало.

Любаня взяла мутный, захватанный хрустальный фужер, понюхала его, скривилась. Нацедила в фужер водки, той самой, с затейливой пробкой. Поставила перед Лидой, расплескав половину.

На, выпей по-людски, из посуды, за упокой моего дорого Толика, кормильца моего, родименького муженечка!

Любе непривычно было говорить ласковые слова применительно к мужу. Всю их совместную жизнь он был «паскуда» и «короста». Но Лида отметила это попутно, а зацепилась за слово «упокой». При чем тут Толик и «упокой»? «Упокой» - это про ее Мишу они всегда пили. Что-то Любаня спьяну путает.

Она упрекнула Любу:

Ты что мелешь? Можно разве такое болтать?

Люба, успевшая уже махнуть «за упокой» и сидевшая, подперев по-бабьи щеку, вскинулась:

Как? Ты не знаешь, что ли? Мой же тоже, как и твой, геройски…

Любаня заплакала.

Любин Толик ездил в Чечню несколько раз. Только в ту, первую войну, два или три раза, Лида точно не помнила. И вот, значит, все, тоже геройски…

Лида с жалостью и сочувствием смотрела на плачущую подругу. Да, тяжело ей сейчас, страшно. И детей, опять же, Бог им не дал. У нее, у Лиды, хоть Олеська есть.

Лида погладила Любу по плечу, сказала:

Не плачь. Это вначале страшно, а потом привыкаешь.

Поделилась сокровенным:

- Ты портрет его поставь, он ночью на тебя живыми глазами смотреть будет.

Люба шарахнулась от нее, как от ненормальной, оттолкнула Лидину руку.

Дура ты, Лидка! Все мозги пропила! Зря я тебя, алкашку, в дом пустила!

Лида удивилась. Что она такого сказала, что Любаня ругается? Пожалела ее, а она… Пьяная в дым, вот и злая.

Однако Люба была не так пьяна, как выглядела. Проплакавшись, она сказала:

Я, Лидка, тебя насквозь всю дорогу видела. Ты ко мне всегда, как к грязи, относилась. Свысока. Оно и конечно, офицерша. На скрипке, опять же, играешь. Моцарта, или как там его, холеру, слушаешь заместо Киркорова. И Миша твой цветы тебе дарил. Да вообще, пылинки сдувал. Вон, даже трусы кружевные, дорогущие покупал! А мой…. Всю жизнь на матюках меня таскал! Правда, и за дело. Вот и щас, обе вдовые мы, ты нищая, как крыса церковная, ходишь, где бы выпить ищешь, побираешься, а у меня денег до… сама не знаю, до чего. А все ты выше меня! Ты честная, ты Мишу своего ждала! А я каждый раз, как провожала своего в Чечню, радовалась: «Ну, уж я без него развернусь, ну уж погуляю!». И разворачивалась, и гуляла! Шум стоял! Всех мужиков в городе перетрахала. А сейчас от этого так мне тошно, что и не рассказать. Презираешь меня, и правильно делаешь. Курва я последняя!

Люба опять заплакала. Лиде было ее жаль, и она снова протянула руку к ее плечу.

Не плачь! Ты хорошая.

Но у Любы Лидин порыв опять вызвал взрыв ярости. Схватив бутылку за горлышко, она замахнулась на Лиду.

Не трогай меня! Тоже мне, святоша! Алкашка! Пропойца! Убирайся! Ходишь ко мне, только когда выпить негде! Вот выпила и вали отсюда! Вали! Побирушка!

Лида испуганно вскочила, с сожалением бросила взгляд на заставленный бутылками стол, хотела смахнуть одну бутылку в карман, но удержалась, не захотела дополнительного унижения. На сегодня и так хватало.

 

Лида брела по лужам, не разбирая дороги. Ноги давно промокли, намокли полы пальто, но домой идти не хотелось.

 

* * *

 

Олеся брела по лужам, не разбирая дороги. Ноги давно промокли, намокли полы пальто, но домой идти не хотелось.

Они с Сашей гуляли по городу уже несколько часов. Что значили мокрые туфли и пальто по сравнению с тем, что рядом был Саша.

Он держал над Олесей зонт, вода капала с зонта ей за шиворот, а Олеся шла и улыбалась.

Ах, как ей было хорошо! Мокро, холодно и хорошо! Сегодня Саша сказал главное. Нет, он не сказал: «Я тебя люблю». Он не сказал: «Выходи за меня замуж». Он сказал:

Надо что-то решать с жильем. Мне не светит даже общага. А с твоей матерью жить, понятно, нельзя. Я со своей хозяйкой поговорил, она согласна, пока ребенок не родиться, чтобы ты жила у меня. А к тому времени я что-нибудь придумаю

Олеся не поняла, кто у кого родится, кто с кем согласен и к какому времени надо успеть все придумать. Знала, у них ребенка быть не могло, не те отношения, от объятий и поцелуев дети не родятся. Уяснила одно, Саша думает, заботится об их, ее и своем, общем будущем.

Все в Олесиной душе ликовало! Он все для себя решил, они всегда будут вместе! Она шла с ним рядом, безумно счастливая этими его словами, его хозяйственными, будничными хлопотами, которые значили для нее больше, чем для какой-нибудь примадонны, возлюбленной художника Модильяни, миллион алых роз.

Он думал о ней! Прикидывал, как им дальше строить свою жизнь. Общую! Одну на двоих!

Как хорошо, как сладко вверить свою жизнь в крепкие, надежные руки! Феминизм, эмансипация - какая чушь! Женщина создана не для общества. Она создана для семьи. И ей нужен, просто необходим рядом мужчина. И просто замечательно, если он будет заботиться о ней. А за заботу она готова платить лаской, нежностью, любовью.

Пять лет, целых долгих пять лет, почти всю сознательную жизнь, об Олесе никто не заботился, никто о ней и за нее не думал. Когда был жив папа, его забота казалась естественной, казалось, так будет всегда.

Олеся вспоминала дни детства, и не помнила ни одного дождливого, пасмурного дня. И не помнила ни одного вечера. Вспоминалось всегда яркое солнечное утро. И веселый папа…. И счастливая мама…

А потом вспоминались папины похороны. Замороженная мама… Громко кричащая бабушка… Чужие люди, которые спрашивали у нее, тринадцатилетней Олеси, что-то про автобус, про столовую… Она отвечала.

С этого дня заботиться пришлось ей, и о себе, и о маме.

И вдруг, оказывается, есть на свете человек, который хочет снять тяжкий груз с ее уставших, ох, как уставших плеч.

Благодарность и нежность переполняли Олесю. Ей хотелось сделать для Саши что-то хорошее, что-то такое, чтобы он понял, как много значит для нее и он сам, и его забота о ней.

Олеся даже не знала, что ей хотелось сделать. Родить ему ребенка, поцеловать, сказать о своей любви? Да, наверное, все это и хотелось. Но она не смела, не умела.

Она шла с ним рядом, улыбаясь, тесно прижималась щекой к его плечу, как будто прячась под зонт от дождя, а на самом деле объясняясь в любви к нему этими тайными прикосновениями…

Когда они прощались, Саша, кивнув под ноги, сказал:

У тебя туфли и так еле дышали, а после сегодняшней прогулки совсем развалятся.

Олеся вздрогнула. Она стеснялась перед Сашей своей почти нищенской бедности. Туфли, действительно, каждый вечер приходилось подклеивать «Моментом», а они следующим вечером разлазились снова.

Саша не заметил Олесиного смущения и продолжал:

Ты на субботу не планируй ничего, поедим с тобой по магазинам, выберем тебе ботинки новые. Я деньги на это дело отложил.

Олеся заплакала. Слез было так много. Откуда они взялись? Наверное, все те слезы, что копились в ней пять долгих лет одиночества и сиротства пролились, отогретые Сашиной теплотой.

Саша неловко вытирал слезы руками с ее щек, целовал в низко опущенную голову и тихо и ласково бормотал:

Ну, что ты, дурочка? Ну, перестань, пожалуйста! Ну, я не могу, когда ты плачешь! Ну, успокойся, все будет хорошо!

Олеся долго стояла на площадке перед дверью квартиры, успокаиваясь. Буря чувств, бушевавшая в ее душе, путала мысли, сбивала с привычного ритма дыхание.

Олеся прикладывала к пылавшим щекам ладони, командовала себе: «Вдох-выдох», но опять вспоминала Сашу и его слова и сердце, как сумасшедшее, начинало гулко стучать в грудной клетке.

А дома ждала уже почти привычная картина: горы разбросанных вещей на полу, выдвинутые ящики и открытые дверцы шкафов. Кое-что было наспех растолкано по полкам, явно маминой рукой. Олеся невесело усмехнулась. Она еще пыталась прибираться!

Сама мама спала на куче тряпок на полу. Олеся присела перед ней на корточки, наклонившись, понюхала. Ну конечно, кто бы сомневался! Нет, не суждено Олесе стать счастливой! Без нее мама совсем пропадет.

Правда, если так дело пойдет, то она пропадет и с Олесей. Олеся давно заметила, у мамы стали желтыми белки глаз. Значит, печень уже не справляется с алкоголем.

Она читала про алкоголизм, в первую очередь разрушается печень и мозг. Все верно, мозг у мамы тоже страдает, деградация личности очевидна.

Но даже такую Олеся мать любила. Любила и испугалась, увидев на полу обильно смоченную кровью тряпку.

Олеся кинулась к маме, прикоснулась к ней. Мама пьяно завозилась, перевернула голову на другой бок, повернувшись к Олесе больной, пробитой щекой. Щека вздулась, покраснела.

Мама часто в последнее время ранила себя, и раны у нее заживали очень плохо. Организм, отравленный алкоголем, отказывался бороться за жизнь

Осмотрев поподробнее новую рану, Олеся поняла, что и на этот раз придется повозиться. Щека была заметно больше здоровой, отек распространился до глаза.

Олеся растолкала маму.

Проснись! Ты где опять поранилась?

Мама долго не могла включиться. Наконец, потрогав щеку, поморщилась, ответила:

Да дома. Ты вечно табуретку бросаешь, где попало.

Олеся огрызнулась:

Да что говорить, не повезло тебе с дочерью. Ты хоть бы обработала рану чем! Ведь по полгода гниешь. Зеленкой-то можно было помазать?

Мама ехидно спросила:

А она у нас есть?

Олеся изумилась:

Неужели нет, я же много покупала?

Догадалась:

Ты и зеленку выпила?!

Мама опустила голову. Но ответила:

- Да, выпила. И уже давно. А что тут странного? Хоть что выпьешь, когда внутри все горит адским огнем. Я же просила тебя…

Олеся корить мать не стала, скомандовала:

Ложись, я тебе компресс на щеку сделаю.

Мама обрадовалась:

Водочный! Или полуспиртовый!

Олеся ее успокоила:

Нет, фурациллиновый.

Маме трудно было расстаться с надеждой, она заворчала:

Змея ты, Олеська! Совсем не жалеешь меня. Пусть мать от заражения крови умирает. Тебе три копейки для меня жалко.

Этого Олеся пропустить не могла. Она сузила зло глаза, резко обернулась к матери:

Змея? А, хочешь, я уйду от тебя? Живи одна, как тебе нравится! Давай?

Мама испугалась:

- Что ты заводишься? Я пошутила.

Олеся мирный тон не приняла, продолжала ворчать:

Нянчусь с тобой, как с ребенком, так ты хоть чувство благодарности имей. Где гуляла сегодня?

Строгой дочери мама врать не посмела:

У Любани. У нее ведь тоже Толика убили. Тоже в Чечне. Поминали мы его.

Олеся смерти Толика не удивилась, уже слышала эту печальную новость во дворе.

Его месяц назад похоронили, а вы все поминаете. Ох, мама, мама! Сама пропадаешь, и меня следом тянешь. Я обещала, что буду запирать тебя дома на ключ. Наверное, так и придется делать!

Однако в субботу, уезжая с Сашей по магазинам, у Олеси не поднялась рука запереть маму. Телефона в квартире не было. А вдруг с ней что-нибудь случится, порежется, обожжется? А вдруг пожар? Ведь шестой этаж!

Нет, запирать было страшно. Тогда Олеся придумала запереть мамину одежду. На улице минусовая температура, никуда она без одежды не пойдет!

В ее, Олесиной, комнате стоял старый, еще бабушкин, шкаф. Он запирался на замок. Вот в него-то и положила Олеся мамины пожитки, закрыла замок, а ключ бросила в свою сумочку.

Мама наблюдала за Олесиными действиями молча. Олесе было неловко то ли за себя, то ли за нее, но она устала от маминых фокусов.

Пусть сидит дома. Дома выпить нечего. Соседи тоже не дадут. Все давно уже в курсе, жалеют Олесю и шарахаются от мамы. Посидит без водки, может быть, начнет помаленьку отвыкать. Даже, говорят, наркоманов вылечивают, отлучив от зелья. А это всего лишь алкоголизм…

 

Олеся закрыла за собой дверь квартиры, зацокала по лестнице старенькими своими туфлями. Все! Свобода!

 

* * *

 

Дочь закрыла за собой дверь квартиры, зацокала по лестнице старенькими своими туфлями. Все! Свобода!

Лида вскочила с кровати, чуть не упала. Постояла, подождала, пока пройдет головокружение.

Внутри у Лиды все пело. Олеська, дуреха, закрыла ее, Лидино, шмутье в бабкин шкаф, а свою-то легкую курточку в коридорном шкафу оставила! Ох, и дуреха!

Скорее одеться и к Любе! Любаня Лиде будет рада. Это вчера она выпендривалась, ругалась на Лиду, бутылкой замахивалась. А сегодня будет рада-радешенька, что есть с кем поговорить, есть на кого свою тоску-печаль вывалить.

Лида добралась, наконец, до коридорного шкафа, открыла створки и замерла! Олеська не забыла и про курточку, убрала ее. Надеть было нечего!

Задыхаясь от утренней одышки и злости, Лида прошла к кухонному окну. За окном сеял реденький не то дождь, не то снег. Прохожие пробегали, втянув головы в плечи и низко опустив лица. Мерзость!

Ну и ладно. До соседнего подъезда можно и в халате, в тапках. Ей же, змеючке, хуже будет. Заболеет мать воспаленьем легких, тогда узнает…

Лида надела поверх старенькой ночной сорочки домашний халат, порывшись, достала из шкафа большой шерстяной джемпер. Мишин. Посидела над ним, погладила знакомые ромбики и загибульки рукой. Прижалась к мягкой шерсти щекой…

Ох, да что теперь! Да и думается, вспоминается легче, когда подлечишься немного, когда уймется эта противная слабость и дрожь.

Лида натянула на себя огромный, чуть не до колен, джемпер. Вот и славно! Только в тапках сыро будет.

У Любиных дверей Лиду ждал сюрприз: Любы не было дома. Или она крепко спала и не слышала звонка. Лида давила на кнопку, не отрывая пальца, пока из соседней квартиры не вышел сердитый на вид дядька и не сказал:

Ты что, до ночи собралась тут бренчать? Не открывают двери, значит иди своей дорогой!

Лида покорно повернулась, поплелась вниз.

Дома заняться было совершенно нечем. Телевизор бы посмотреть…. Тут же одернула себя: «На фиг он сдался! Все равно одно вранье показывают!». Лида подошла к книжному шкафу. Когда она последний раз читала? Наверное, еще тогда, в той жизни.

Лида открыла дверцу шкафа, провела по книжным корешкам рукой. Пылища! Как она раньше любила читать! Как волновали, как увлекали ее события и страсти, что проходили в ее воображении, разбуженном хорошей книгой. Все, все умерло вместе с Мишей!

В намокшем под дождем джемпере знобило. Лида, как была, в одежде, залезла под одеяло, попробовала листать взятую наугад книгу. Стихи. Ахматова.

Когда-то Лида помнила почти все стихи из этой книги наизусть.

«…По капелькам льется душистый апрель…»

Лида прошептала возникшую из глубин памяти строчку вслух. Бессмыслица какая-то! Апрель, капельки, струится…. Или льется?

Очнулась Лида от звуков журчащей воды. Полежала, послушала.

Откуда в квартире могла журчать вода? Такой красивый, чистый звук, как будто лесной ручеек журчит!

Это Лида думала, предполагала, что он именно так журчит. А видеть лесные ручейки ей не приходилось.

Вообще, воды в ее жизни было мало. Она выросла в жарком, безводном Ташкенте. Потом долго жила на таком же безводном, только холодном юге Дальнего Востока и Забайкалья.

Вот теперь этот город. Здесь много озер, река, большое водохранилище, но они не успели с Мишей ни разу съездить ни к этим озерам, ни на водохранилище.

Они всего-то один раз в жизни с Мишей по настоящему отдыхали! Зато как! Родители Миши в тот год переехали в Ригу и в отпуск Миша с Лидой поехали к ним. Оставили у них Олеську, а сами отправились в Юрмалу.

Они были счастливы там, как дети! Погода стояла замечательная, солнечная, а они совсем не загорели. Им было некогда!

Все в этом чудном краю дышало любовью: дюны, сосны, море, нарядные полуголые курортники…

Миша с Лидой любили друг друга так, как будто только что поженились! Выползали из номера только тогда, когда начинало от голода попискивать в животе.

А вечером, когда над опустевшим пляжем всходила огромная низкая луна, они бежали купаться. Раздевались донага, Миша брал Лиду на руки и нес в воду. Волосы у Лиды намокали раньше всего и тянули голову вниз. Она запрокидывала отяжелевшую голову назад, изгибалась и радостно смеялась. Миша целовал ее голые плечи и шептал: «Русалка моя».

Они плыли по лунной дорожке до буйков, там отдыхали. Лида обвивала Мишу руками и ногами, целовала его мокрое, серебряное в лучах луны лицо, а Миша держался за буек, подставлял свое лицо ее поцелуям и лишь иногда шептал: «Колдунья… Русалка…».

Потом они кутались в одно на двоих полотенце, вытирали друг друга, долго дрожали, согреваясь, прижимая губы к пупырчатой, холодной и соленой коже любимого…

Из оцепенения Лиду вывел громкий стук во входную дверь. На площадке кто-то кричал и что есть силы барабанил по двери.

Пока Лида на дрожащих, неверных ногах доплелась в прихожую, нетерпеливые гости догадались еще и звонить. Лида открыла. За дверью стояла соседка снизу.

Оттолкнув Лиду в сторону, она, как смерч, пронеслась в ванную, выскочила, заглянула на кухню, в туалет и закричала:

Ты что, совсем уже ку-ку? Ты не видишь, что у тебя творится?!

Лида видела. Только что увидела. По стенам коридора, кухни и санузла сплошным потоком шла вода. На полу в ванной воды набралось уже по щиколотку.

Лида удовлетворенно подумала: «Вот что журчало!». Слава Богу! Неприятно бы было, если б померещилось.

Соседка, опять оттолкнув Лиду с дороги, понеслась наверх, на седьмой этаж. Дикарка невоспитанная! Конечно, плохо, когда затопило, но нельзя же так себя вести.

Лида любопытства ради поплелась за соседкой следом. Та уже металась по площадке седьмого этажа, барабаня и звоня во все двери подряд.

Дверь квартиры, расположенной над Лидиной, открыла незнакомая девушка. Она имела растерянный и испуганный вид. Картина в ее квартире была один в один с Лидиной. Ее топили сверху. Девушка держала в одной руке тряпку, в другой ведро.

Шумная нижняя соседка закричала на нее:

Так чего ж вы, е-мое, сидели, ждали, пока до нас дойдет?! Так и до первого этажа дойдет, и, вообще, дом смоет! Вот, е-мое, вороны!

Незнакомая девушка огрызнулась:

Я не сидела. Я бегала наверх, там никто не открывает.

Так бежала бы в ЖЭК, двери вскрывала!

Я не знаю, где это! Я первую неделю здесь живу!

Ну, е-мое, влипла! Весь ремонт прахом пошел!

Оборвав перепалку, энергичная соседка ткнулась к лифту, кнопка вызова светилась, и она, махнув рукой, полетела вниз по лестнице, звать кого-нибудь на подмогу.

Лида улыбнулась растерянной девушке:

Это она от возбуждения кричит, не расстраивайтесь.

Девушка кивнула на мокрую тряпку в своей руке.

Да я из-за тетки этой и не расстраиваюсь. Мы ведь тоже только въехали, только ремонт сделали, вот что обидно. Часто у вас такие стихийные бедствия?

Нет, первый раз. Ну, я пойду. И вправду, может, хоть что-то тряпкой удастся собрать.

Дома она, на самом деле, попыталась собирать воду в ведро, но быстро устала, запыхалась и бросила все, как есть. Раз нижняя соседка суетится, значит, вода к ней проходит. Вот пусть вся и идет. Какая разница, чуть больше, чуть меньше.

В подъезде стучали и кричали, верещала дрель, без конца орала все та же соседка снизу. Наконец, шум стих, а вскоре стихло ласковое журчание воды, только отдельные капли шлепали иногда с серого мокрого потолка.

В комнате стоял тяжелый запах сырой штукатурки. Лида лежала и думала о верхней соседке. Значит, там поменялись жильцы. То-то Лида слышала, последнее время там все кто-то возился, постукивал, пошаркивал. А это ремонт делали.

Сходить, что ли, к новой соседке, денег занять? Нет. Стыдно. Такая девушка славная. Молоденькая, чуть постарше Олеськи.

О! Щека! На компресс можно с чистой совестью просить! Даже можно для очистки совести и вправду чуть-чуть истратить на компресс. Если целую бутылку даст.

Хотя внутрь для обеззараживания еще полезнее. Лида помнит, читала когда-то, в Отечественную войну первое лекарство было и от микробов, и от страха, и от боли, вместо наркоза. Вот и ей, Лиде, надо от всего от этого: и от микробов, и от боли, и от страха…

Девушка еще не закончила уборку, опять открыла двери с тряпкой в руке. Лида не стала тратить время на реверансы, выпалила сразу:

Вы извините, у меня от сырости что-то ранка на лице хуже стала, болит и дергает, а у меня дома ничего спиртного нет, компресс сделать. Вы мне не займете граммов пятьдесят спирта медицинского?

Девушка растерянно развела руками.

Ой, ну конечно. Только у нас нет спирта. Может, водка подойдет? Мне мама водочные компрессы делала, когда я маленькая была.

Девушка ушла на кухню, погремела дверцами шкафов, вернулась обескураженная:

Нет ничего! Наверное, муж грузчикам все отдал, когда переезжали.

Лиду охватило отчаяние. Она уже настроилась на то, что решила свою ежедневную проблему. Отбросив в сторону желание выглядеть перед милой девушкой приличным человеком, Лида настойчиво спросила:

А одеколон? Одеколон у Вас есть?

Девушка поморгала растерянно глазами.

Да, конечно. Только это мужа, я не могу дать, - увидев Лидино разочарование, смягчилась, - если только чуть-чуть.

Лида радостно закивала:

Конечно, чуть-чуть! Само собой, чуть-чуть! Зачем мне много?

Девушка как будто почувствовала что-то неестественное в Лидином оживлении, подержала большую бутылку с одеколоном, прижимая ее к груди, очевидно, раздумывая, давать или не стоит. Но отдала.

Дома, куда Лида влетела, запыхавшись, не чувствуя боли в подвернутой второпях ноге, ее ждало разочарование. Флакон был с пульверизатором.

Лида покрутила, подергала пипку, исследуя возможности механизма. Пипка осталась у Лиды в пальцах! Она перевернула флакон вниз головой, потрясла его. Бестолку!

От отчаяния и нетерпения Лида заплакала. Попробовала расковырять завальцованное горлышко ножом, но ничего не получилось. Ну что было делать?! Лида придумала, что.

Она поставила флакон в кастрюлю и долбанула по флакону большим, для мяса, ножом. Слила одеколон, стараясь, чтобы, не попали осколки стекла, из кастрюльки в чайную чашку, потом залпом, на одном вдохе все выпила.

Горло и пищевод больно обожгло. От сильного запаха, приятного, но очень концентрированного, Лиду замутило.

Хоть бы не вырвало, а то все усилия пойдут насмарку! Она торопливо запила отраву водой. Равнодушно подумала: «Не получилось чуть-чуть. Возвращать нечего».

Ну и пусть. Все равно ей, девушке этой, скоро все про Лиду объяснят. Тоже будет шарахаться от нее, как от прокаженной, глаза при встрече прятать.

Бог им всем судья. Лида тоже когда-то от таких, жизнью замордованных, глаза отводила. Думала, счастье, оно, как цвет глаз, раз и на всю жизнь при рождении дается….

Вонючий одеколон уже успел всосаться в кровь. В голове появилось плавное, приятное покачивание. Лида закрыла глаза.

 

Над головой плыли низкие, пузатые и растрепанные тучи, пахло снегом, а рядом шел он…

 

 

* * *

 

Над головой плыли низкие, пузатые и растрепанные тучи, пахло снегом, а рядом шел он… Саша. Любимый. Единственный.

Ногам было уютно во вновь купленных ботинках. Новый, еще не свалявшийся мех ласкал непривычные к хорошей обуви ступни.

Вчера они объездили полгорода, выбирая ботинки, как сказал Саша, «самые-самые».

Выбирала вначале Олеся. Она брала для примерки обувь самую дешевую, грубую и неказистую.

Саша быстро разгадал ее маневры. В следующем магазине, уточнив Олесин размер, он усадил ее на стульчик посреди торгового зала, а сам ходил по магазину, выбирая и прицениваясь.

Когда выбор был сделан и покупка оплачена, Саша сложил в поданную продавцом коробку старенькие, еще более убогие среди кожано-замшевого великолепия Олесины туфли и с мстительным выражением лица выбросил все в мусорную урну.

Позже они сидели в крошечном полутемном кафе, пили кофе, ели потрясающего вкуса десерт и слушали музыку, звучавшую откуда-то с потолка. Олеся долго исподтишка оглядывала зал кафе, пытаясь обнаружить источник звука, но так ничего и не увидела.

Раньше, до Саши, она никогда не заходила в кафе и рестораны, в изобилии, на любой вкус и кошелек рожденные рыночными временами. Ей казалось, что надо было родиться с правом посещать эти красивые, эти удивительные места с такими романтичными названиями и необычно оформленными подъездами.

Когда Саша завел ее в ресторан в первый раз, она от волнения даже не могла есть, очень расстроив этим Сашу. Даже себе не могла она толком объяснить то, что при этом чувствовала. Вроде и не было у нее причин считать себя человеком последнего сорта, но жизнь постоянно обходилась с ней, как с падчерицей, и постепенно Олеся с этим смирилась. Саша своей любовью Олесю лечил, помогая ей научиться снова, как в детстве, радоваться каждому новому дню.

Они стояли у подъезда уже давно, Олеся замерзла, но расставаться не хотелось.

Саша спросил:

Мать часто к отцу на могилу ездит?

Олеся замерла. Мама на могилу не ездила вообще.

Нет…. Не часто…. То есть…. Ну, короче, она вообще не ездит на кладбище.

Олеся сказала правду и затаила дыхание.

Саша изумился:

Как, совсем, что ли?

Да.

Ну, а как же… Ничего не понимаю!

Господи, как привыкла Олеся все носить в себе, как же трудно было ей говорить о больном с другим человеком!

Она промямлила:

Ну, далеко ведь, а она больной человек.

Саша объяснение не принял.

Это не разговор. Далеко! Люди в другой город, в деревни ездят, чтобы навестить могилы близких. Хоть раз в год, да ездят. Что-то мутит твоя мать!

Олесе стало за маму обидно.

Да не мутит она! Она…. Ну, она думает, что в могиле не папа.

Саша опешил:

А кто?

Ну, кто-то другой.

А отец где?

Где-то в другом месте. Это я так думаю. А она…. Ну, не знаю я!

Олеся совсем запуталась.

Эта история случилась сразу же после папиных похорон. Олеся услышала какой-то звериный, нечеловеческий крик в ванной и со всех ног бросилась туда.

Мама стояла с безумными глазами и протягивала ей мокрые, только что выстиранные форменные брюки. Эти брюки были в том пакете, что передали как одежду, снятую с убитого папы. Они оказались размера на четыре меньше, чем носил папа! И курточка тоже была не папиного размера!

Мама целый день металась по квартире, не выпуская из рук эти мокрые, неизвестно чьи штаны и повторяла: «Ну это же не он! Ну это же не он!».

Дед с бабушкой еще не улетели. И каждый из них предпринял свои шаги, чтобы прояснить ситуацию.

Дед пошел в строевую часть папиного полка. А бабушка прошлась по соседкам и вернулась с адресом какой-то очень популярной гадалки. Дед к гадалке идти отказался, и бабушка с мамой отправились туда вдвоем.

Назад вернулись возбужденные и испуганные. Гадалка сказала, что папа жив и, раненый, лежит где-то у добрых людей.

В тот же день мама стала собираться на Кавказ, искать папу. Но оказалось, что собираться не с чем. Все деньги, что были в доме, ушли на траурные хлопоты. Мама сказала, что продаст квартиру, но дед пригрозил, что сдаст ее в дурдом вместе с бабушкой, инициаторшей похода к гадалке, еще раз сходил в строевую часть и вернулся оттуда успокоенный. Квартира была служебной папиной, и продать мама ее не могла.

А история с пакетами позже объяснилась. В полк обратилась другая семья, в которую вместе с цинковым гробом привезли одежду, на несколько размеров большую, чем носил их покойник.

Маму угроза попасть в дурдом в ее порыве ехать в Чечню остудила. Но в историю с перепутанными пакетами отдельно от покойников она не поверила и с тех пор могилу, где стояло надгробие с папиным именем, считать папиной категорически отказывалась. Так ни разу и не навестила ее за пять лет!

Раз в три - четыре месяца Олеся ездила на кладбище одна, убирала на могиле, ставила свежие цветы и уезжала, сунув смотрителю очередную «сотню», специально сэкономленную для этого из скудного бюджета.

Саша все еще ждал объяснений, и Олеся сказала:

Нам пакеты с одеждой перепутали. С папиной. Вот она и считает, что и гробы тоже перепутали, что папа где-то в другом месте похоронен.

Олеся не рассчитывала, что Саша поймет проблему, но он все понял, сказал:

Сволочи! Даже здесь не могут без бардака! Ненавижу чиновников! Все зло в стране от них! Так ты одна на кладбище ездишь?

Олеся ответила:

Одна.

Саша прижал ее к себе, обхватив за плечи.

Теперь вместе будем ездить.

Отстранился, засмеялся:

Ты же совсем замерзла! Нос, как сосулька!

Олеся попыталась пошутить, обрадованная возможностью сменить тяжелую для нее тему.

Так ведь хорошо, когда нос холодный. Признак здоровья.

Э, нет! Это у собак хорошо, а у девочек это признак будущего насморка. Беги домой. Завтра на работу позвоню.

 

Ночью Олеся заболела.

 

* * *

 

Ночью заболела Олеся.

Перепуганная Лида сидела рядом с ней, мочила в тазике быстро высыхающее на горячем Олесином лбу полотенце и не знала, что делать.

Днем дочь стала бредить. Лида сбегала к телефону автомату, позвонила по 03. «Скорая» ехать отказалась, велела вызывать участкового врача. В поликлинике сказали: «Ждите».

Усталая молодая врачиха пришла только к вечеру. Ни о чем не спрашивая, осмотрела Олесю, небрежно, в двух местах, поставила свой фонендоскоп, и сказала: «Ничего страшного, грипп». Молча выписала рецепты, достала из саквояжа три ампулы, набрала их содержимое в шприц, уколола Олесю в ягодицу и ушла.

После укола Олесе стало намного лучше. Скоро она то ли задремала, то ли забылась. Прикорнула и Лида, уставшая от непривычных хлопот.

Очнулась Лида от звонка. В комнате было темно, за стеной тяжело, с присвистом дышала Олеська. Кого это глухой ночью принесло?

Лида крикнула, несколько секунд послушав тишину за дверью:

Кто там?

Неуверенный мужской голос ответил:

Откройте, пожалуйста. Я Олесин жених, Александр.

Какой еще жених? Откуда?

Из комнаты послышалась возня, дочь еле слышно спросила:

Кто там?

Он говорит, что твой жених. Александр.

Олеся прошептала:

Открой.

Он сразу же шагнул в квартиру, едва Лида открыла двери.

Где?

Лида молча кивнула на дверь Олесиной комнаты.

Он целовал горячие Олесины ладошки, глаза, волосы, приговаривал:

Как ты меня напугала! Я весь день тебе звонил, тебя все не было. А вечером я приехал к тебе на работу, а тетка за стойкой сказала, что ты потерялась, на работу не вышла. Я приехал сюда, а у вас окна темные. Я чуть с ума не сошел, пока по лестнице бежал!

Новоявленный жених обернулся к Лиде.

Врача вызывали?

Лида, ревниво наблюдавшая за ним, отозвалась:

А как же! Ведь второй день горит!

Лекарства все купили?

Лида растерялась. Ей и в голову не пришло сбегать с рецептами в аптеку! Уже давным-давно она ничего, кроме водки, не покупала. Она просто забыла, что все надо покупать! Вызвала врача, вроде как переложила ответственность за Олесю на нее и успокоилась.

Лида развела руками:

Так нет…. Еще нет…

Саша коротко глянул на Лиду, встал с колен, перелистал, просматривая, стопочку рецептов, отбросил голубой листочек больничного, рецепты спрятал в карман.

Ключи дайте. Я не хочу звонить. Вдруг Олеся уснет, я разбужу ее звонком.

Лида помялась, но ключи дала.

Про себя сердилась: что это он распоряжается? Это ее, Лидин, дом! Ишь, жених он! Не надо им с Олеськой никаких женихов, им вдвоем хорошо! Но вслух перечить не посмела, чувствовала себя виноватой за то, что не купила лекарства.

Вернулся Саша часа через два, погремел посудой на кухне, разбудил уснувшую Олесю, заставил ее выпить принесенные лекарства. Потом постелил на полу, возле Олесиной кровати, свою куртку, бросил под голову маленькую подушечку с кресла и выключил настольную лампу.

А Лида долго ворочалась, не могла успокоиться. Ну, это Бог знает, что такое! Что этот Саша о себе возомнил? И кто его приглашал оставаться у них на ночь? Правда, с другой стороны… он же для Олеськи хлопочет. Пусть! Сама-то Лида уж и забыла, что надо делать, как надо ухаживать за больным. Это ж за ней всегда ухаживала Олеська! Ладно, пусть! Олеська поправится, Лида быстро выставит этого самозванного жениха за двери! А то разлегся тут, как у себя дома!

Разлегся жених Александр, как оказалось, не на одну ночь. В течение недели Саша после работы приезжал к Олесе с Лидой. Олесе вставать не разрешал. Сам готовил ужин, носил тарелки и чашки в Олесину комнату, кормил ее. Перед сном отваривал для нее какие-то пахнущие летом травы, ставил горчичники…

Лида ходила за ним по квартире, как тень, ревниво наблюдала за каждым Сашиным движением. Дважды за время Олесиной болезни она бегала к Любе по своей нужде, но никто ничего не заметил.

Однажды вечером, когда Олеся почти уже поправилась, Саша зашел в Лидину комнату, сказал:

Лидия Антоновна, нам надо поговорить.

Лидино сердце екнуло. К чему этот официальный тон? Ох, не зря она невзлюбила его!

Саша продолжил:

Мы с Олесей любим друг друга и скоро поженимся. Втроем нам жить неудобно. Поэтому мы с Олесей будем жить у меня. К Вам мы будем заходить каждый день. И мне надо будет узнать, как поставить в Вашей квартире телефон, чтобы Вы в любой момент могли нам позвонить.

Лида молчала. Все! Сердце не обмануло. Не зря ждала она неприятностей от этого жениха самозваного. Дождалась. Он забирает Олеську.

 

На следующий же день чемоданчик с немудреными Олесиными пожитками перевезли к Саше.

 

* * *

 

Чемоданчик с немудреными Олесиными пожитками перевезли к Саше.

Олеся была счастлива! Как хорошо, уютно, спокойно было ей в девятиметровой Сашиной комнате! Олеся просыпалась среди ночи, слушала Сашино дыхание и тихонько, чтобы не разбудить его, целовала любимые, родные плечи.

Все вечера напролет они говорили. Говорил в основном Саша. В Олесиной жизни, больше похожей на выживание, было мало интересного. А вот в Сашиной было все: и друзья, и любимая работа, и интересные увлечения…

Кстати, в связи с Сашиным увлечением узнала Олеся, что такое ревность!

А увлекался Саша спелеологией. Все отпуска проводил он с компанией таких же шальных энтузиастов в таинственных, фантастических пещерах, неделями лазая по ним, рискуя жизнью и получая от этого риска кайф, совершенно непонятный нормальным людям.

Олеся слушала Сашины рассказы, смотрела фотографии и не могла понять, как же можно любить эти страшные, мрачные подземелья. Кругом темные каменные стены, а у них, у этих, на фотографиях, такие счастливые, такие детские лица!

Почти все Сашины друзья-спелеологи были мужчинами. Почти, но не все.

Две девушки на фотографиях были удивительно похожи друг на друга и, одновременно, на певицу и поэтессу Веронику Долину тонкими, как будто подсвеченными изнутри лицами.

Одна из девушек на всех фотоснимках оказывалась всегда рядом с Сашей. Ее узкая рука часто лежала на его плече…

Ревность, отчаянная ревность, как изжога, стала терзать Олесю, выжигая все внутри! Каждый раз, когда оставалась одна, Олеся доставала эти фотографии, и все смотрела, смотрела, смотрела…

Наконец она не выдержала добровольную казнь, и порвала, изничтожила все фотографии, где на Сашином плече лежала светлой полоской чужая рука, ее рука. Рвала и чувствовала мстительную радость, удовлетворение, но и стыд, злость на себя, и страх потерять Сашу одновременно.

Легче от сделанного Олесе не стало. И она спросила у Саши:

А та девушка, - Олеся залилась краской, - а та девушка в пещерах…

Саша молчал, слушая, но Олеся не могла произнести свой вопрос вслух, связать пусть даже словами их вместе, ту, узкорукую, и Сашу, Олесиного Сашу!

Саша понял все сам. Притянул Олесю к себе, сказал ей в макушку:

Дурочка! Все, что было раньше, умерло! Забудь. И не мучайся. Запомни, только ты! Ты и я.

И Олеся поверила. Поверила, поняла и прочувствовала, да, только он и она!

Прошел месяц, и дни сливались, похожие друг на друга, оставаясь в памяти как один нескончаемый, счастливый день.

В середине декабря у Олеси был день рождения. Саша всегда уходил из дома рано, когда Олеся еще спала. Вот и в день рождения Олеся, еще не проснувшись окончательно, почувствовала, что Саши рядом нет.

Открыла глаза, вспомнила. День рождения! Надо выйти пораньше, забежать в кондитерский, купить торт на работу.

Заправляя постель, обнаружила под своей подушкой сверток. Перчатки! Нежные, невесомые, с пушистым мехом внутри. Сколько раз в той жизни, до Саши, она стояла у витрины магазина, глядя на такие же! Олеся прижала перчатки к щеке, вдыхая сладкий запах, ощущая шелковистую прохладу тонкой кожи. Как он узнал, что она мечтала о хороших перчатках? Олеся бережно положила перчатки назад в коробочку, и тогда заметила записку: «С днем рождения, любимая! Посмотри в окно!».

Площадь за окном, несмотря на ранний час, уже шевелилась, как большой муравейник. Потоком, по кругу, в клубах пара шли машины и автобусы, сновали укутанные, серые в предрассветных сумерках люди. Все, как обычно.

Олеся уже собралась отойти от окна, но тут увидела надпись.

Через площадь, как раз напротив их с Сашей окна, высилась громада пятнадцатиэтажного долгостроя. Лет десять, если не больше, еще с советских времен, стояла стройка законсервированной, мрачно темнела пустыми глазницами окон, подсвеченная только по верхним углам аварийными фонарями.

Вот на этом-то доме, между верхним рядом темных окон и крышей, появились огромные, метровые буквы: «С днем рождения, Олеся! Пусть сбудутся все твои мечты!». И дата. Олесин день рождения.

Этот морозный день стал последним днем короткого Олесиного счастья.

 

Потом наступила тьма. Плотная, беспросветная тьма.

 

* * *

 

Наступила тьма. Плотная, беспросветная тьма.

Она опустилась на Лиду сразу, в ту же секунду, как за Олесей и Сашей закрылась дверь.

Конечно, Олеська забегала к Лиде каждый день. Но было видно, что мать ей уже не нужна. Она даже перестала ругать Лиду за пьянку, за беспорядок, за грязь. Весело напевая, блестя глазами и улыбаясь своим мыслям, дочь быстренько прибиралась, выкладывала в холодильник купленные продукты, что-то наскоро готовила и убегала, унося второй пакет с продуктами с собой. Для него. Для чужого, совершенно чужого Саши!

Казалось бы, свобода! Что хочешь, то и делай. Но Лида ощущала себя так, как должен ощущать себя безногий человек, у которого отобрали костыли, потерянным, беспомощным, одиноким.

Свою ежедневную, ежеутреннюю проблему Лида решала чаще всего, нанося визиты к Любе. Но общение с вечно вздрюченной, агрессивной Любой стало Лиду тяготить. И тогда она придумала продавать книги.

Совсем недавно Лида не посмела бы и думать о том, чтобы распродавать библиотеку. Книги собирал, томик к томику, Миша. Он очень гордился тем, что в его собрании нет случайных, каких попало книг. Мечтал, как будет давать своему будущему внуку, обязательно внуку, не внучке, вначале Жуля Верна и Дюма, потом Джека Лондона, потом Бунина и Толстого, Диккенса и Пастернака…

Теперь Лида ни о чем таком не вспоминала. Просто брала с полки две - три книги и направлялась к автопарковке возле универмага.

Шла вдоль рядов машин и показывала через стекло книгу. Иногда стекло опускалось, у нее спрашивали:

Сколько?

Лида отвечала:

Двадцать.

На лотках книги в хорошем переплете стоили в три - четыре раза дороже, поэтому у нее книги охотно брали.

Вообще, с тех пор, как ушла Олеся, изменилось все. Даже водка перестала действовать привычно, успокаивать, облегчать процесс перемещения в счастливое прошлое, к Мише, к маленькой Олеське, к себе самой, молодой, здоровой и красивой.

Воспоминания все реже приходили к Лиде. А если и приходили, то какие-то неяркие, нечеткие, неинтересные, как будто чужие.

Теперь после выпивки наступала еще более жестокая тоска. Выпив, Лида подходила к зеркалу и подолгу рассматривала чужое лицо, глядящее на нее из зазеркалья, с желтой морщинистой кожей, блеклыми неухоженными волосами, тоскливыми глазами бродячей собаки и безвольным, бесформенным ртом.

Это не могла быть она, Лида! Лида всегда была красавицей! Это была какая-то чужая, незнакомая женщина!

Мысль об этом пришла к Лиде впервые у зеркала. И не испугала. Не заставила содрогнуться, затрепетать в неприятии. Наоборот. Лида четко поняла, что это - избавление.

Это и лицо той женщины из зеркала очень хорошо совмещались, очень подходили друг к другу, дополняя и складываясь в единое целое.

Лида стала думать - как? И придумала. С балкона. Чтобы не стало этого лица!

Она начала выходить на балкон и прислушиваться к себе, пытаясь обнаружить хоть капельку страха. Страха не было. Хотелось быстрее.

Лида подолгу смотрела вниз с пятнадцатиметровой высоты. Тротуар под балконом был неочищенный от снега, грязный и заплеванный. Лицом на этот тротуар было противно. Лида решила, надо дождаться момента, когда выпадет снег.

Теперь она каждое утро спешила к окну, смотрела, не навел ли долгожданный снег в городе порядок. Сошлось все идеально. Лида поняла, что в этом совпадении знак свыше, благословение.

В новогоднюю ночь, в ночь пятилетия Мишиной смерти, пошел пушистый, настоящий новогодний снег. Было тихо, снег сыпал и сыпал на землю крупными хлопьями, превращая привычный серый город в сказочное царство.

Люди праздновали Новый год, из раскрытых окон доносились звуки музыки и веселого смеха, тут и там хлопали, трещали китайские петарды и фейерверки, падали с балконов, искрясь, бенгальские огни, в окнах светились нарядные елки.

Всю ночь Лида стояла на балконе, не ощущая холода, впитывала в себя атмосферу праздничного города и впервые за много лет чувствовала себя счастливой.

Под утро, когда стихли крики веселых компаний, опустели улицы и наступила тишина, Лида, стараясь не оступиться раньше времени, влезла на перила балкона, посмотрела вверх и сделала шаг в пустоту.

Поток воздуха ударил в лицо, вывернул руки и ноги, к горлу подступила дурнота. Но Лида не успела расстроится из-за этих неудобств. Пятнадцать метров для падающего тела - это совсем мало.

Она упала, как и хотела, лицом в белый от свежевыпавшего снега тротуар.

 

Все закончилось. Все перестало быть.

 

* * *

 

Все закончилось. Все перестало быть.

В течение месяца, в течение каких-то трех десятков дней она потеряла все, что имела, чем жила.

От того, что обрушилось на Олесю, у нее осталось внятное ощущение предательства. Кто предал ее, за что и почему - не важно. Но предали. Предали. Предали.

Олеся день за днем, шаг за шагом, слово за словом прокручивала в памяти события последних дней, пытаясь найти в крушении, в катастрофе хоть какую-то, пусть жестокую, но логику. Пыталась, но не находила. И от этого сходила с ума.

В тот день, в день ее рождения, а, вернее, вечер дня рождения, Саша сказал, что едет в Чечню. Подал он рапорт о своем желании послужить Родине в горячей точке давно, но не говорил ничего Олесе, чтобы не расстраивать ее. И вот теперь все, рапорт удовлетворили. Надо собираться. Жаль, что пришлось сказать об этом в день рождения, но так уж совпало…

Саша говорил все это, а Олеся еле слушала его. Слова долетали как бы через слой воды, или через вату в ушах, или как бы с экрана телевизора, у которого убрали звук…

А уж смысл, смысл и подавно не доходил до Олеси! Она слышала только одно: «Чечня! Чечня! Чечня!».

Саша испугался Олесиной бледности, и все говорил, говорил, пытаясь объяснить свое решение:

Ты пойми, у нас нет другого пути! У меня маленькая зарплата, у тебя и того меньше. Нам нужна квартира. Нужна! У меня есть знакомый парень, он после трех командировок туда купил квартиру. Не ахти какую, но отдельную квартиру. Олеська, ты только представь, наша с тобой собственная квартира!

Саша испуганно улыбался, приглашая и Олесю порадоваться такой радужной перспективе, но она его не слышала и не понимала. Чечня! Чечня! Чечня!

Саша тормошил Олесю, целовал ее, пытаясь вывести из состояния стопора, в котором она пребывала весь вечер. Но на Олесином лице застыл ужас, и расшевелить ее не получалось никак.

От отчаяния Саша едва не плакал!

Леська! Ну, очнись же ты, Леська! Ну, я же не самоубийца, не самурай, чтобы лезть на рожон ни за хрен собачий! Олесенька, там все не так, как тогда, как в девяносто пятом. Там давно уже не воюют. Обычная полицейская операция. Просто МВДэшников не хватает, вот нас и привлекают. Олеся, ну была бы хоть крошечная опасность, я бы не поехал сам. Не поехал! Я жить хочу. И я буду жить!

Саша говорил так, но, видимо, сам не особо верил своим словам. На следующий день он не поехал на работу, а вместе с Олесей пошел на почту, которая находилась совсем рядом с их съемным жильем. Саша сам зашел к Олесиной начальнице и отпросил Олесю на весь день.

Когда вышли на улицу, Саша сказал:

А теперь в ЗАГС.

Олеся слабо возразила:

Лучше потом, когда вернешься.

И заплакала.

Она мечтала о своей свадьбе. Мечтала о платье принцессы, мечтала о блестящей, в цветах и лентах машине, о нарядных гостях в красивом, ярко освещенном зале… Олеся не хотела так, сквозь слезы, с сердцем, переполненном страхом и предчувствиями!

Саша был непреклонен.

Нет. Я хочу в разлуке думать о тебе как о своей жене. И потом, если со мной… - и осекся, не договорил начатую фразу.

Спорить у Олеси не было сил, и она покорно пошла за Сашей.

В ЗАГСе пожилая, ярко и неумело накрашенная тетка равнодушно кивнула на стопку бланков.

Заполняйте.

Заполнили. Тетка прочитала, сверила данные, внесенные Сашей в анкету с данными Олесиного паспорта и Сашиного военного билета, полистала толстый, разлохмаченный на углах журнал, полусказала - полуспросила:

Первого марта в четырнадцать часов устроит?

Саша ответил:

Нет, не устроит. Нам сегодня надо!

Тетка воззрилась на Сашу с изумлением, заподозрив в нем либо злостного хулигана, либо душевнобольного. Саша покивал, подтверждая, что тетка не ослышалась.

Сказал:

Одну минутку.

Он вывел Олесю в коридор, попросил:

Подожди здесь.

О чем говорил Саша с теткой, какими словами, какими аргументами убеждал, Олеся так никогда и не узнала. Скоро он выглянул в коридор, позвал Олесю.

Тетка после того, как посекретничала с Сашей, смотрела на Олесю по-другому, с любопытством и жалостью.

Погремела ключами, достала из сейфа другой, более опрятный журнал и чистое, незаполненное свидетельство о браке. Долго писала и в журнале, и в свидетельстве. В двух графах «свидетель» расписался Саша.

Тетка прошептала:

О, Господи! Первый раз в жизни на подлог иду!

Саша ободряюще ей улыбнулся.

Спасибо Вам большое. Вы добрая женщина.

У тетки на глазах навернулись слезы.

От дня рождения в холодильнике стоял неразрезанный торт, стояла бутылка вина. Но в тот вечер, в их первый по-настоящему семейный вечер праздника не вышло.

Олеся то плакала, то каменела лицом и стыла глазами, то опять плакала и прижималась к Саше…

Спецрейс, которым отправляли большую группу в Чечню, улетал в новогоднюю ночь. Почему надо было приурочить такое тревожное и нерадостное событие к празднику, неизвестно. Но приурочили.

Олеся застыла окончательно. Пять лет назад, ровно пять лет назад, в такую же новогоднюю ночь погиб папа. А теперь туда, в эту прОклятую, прОклятую, трижды прОклятую Чечню летит Саша! И тоже в новогоднюю ночь!

От этого совпадения, от возникающих аналогий у Олеси останавливалось сердце! Она собрала в кучу все силы, чтобы прямо там, на летном поле не устроить сцену, не начать биться, кричать, умоляя, умоляя Сашу остаться!

Саша улетел. Обессиленная, опустошенная Олеся поехала к маме.

Почти неделю не заезжала она к маме, погруженная в свои горькие переживания. А ведь папина годовщина!

Олеся медленно шла по знакомому до каждой лавочки, до каждой мусорной урны двору. Падал крупный, мохнатый снег, под ногами были целые сугробики, легкие, невесомые, праздничные.

Прямо под их окнами, на тротуаре, припорошенное этим нарядным снегом, что-то темнело, как шуба, упавшая с балкона. Знакомая дворничиха стояла над этой «шубой», прижав обе ладони ко рту и выпучив глаза…

Когда закончилась вся суета, связанная с мамиными похоронами, Олеся вернулась в Сашину комнату. Ей казалось, что в этой комнате легче наладить с ним мысленную, телепатическую связь, легче помочь ему, защитить от того страшного, что было вокруг него там, в Чечне.

Олеся думала о нем каждую минуту, каждое мгновение. Но ничего не помогло.

Когда пришел тот старлей, Олеся все поняла еще до того, как он сказал:

Мужайтесь…

Все. Она умерла.

Все закончилось. Все перестало быть.

Не было Саши. Не было мамы. Не было, уже пять лет не было папы. Зачем же была Олеся?!

Но осталась одна вещь, которая, как магнитом притягивала Олесю. Та самая надпись на недостроенной пятнадцатиэтажке. Те слова, что кричали даже после Сашиной смерти на весь холодный, заснеженный город об их короткой, но такой нежной любви.

Олеся вновь и вновь выходила на площадь, и смотрела на заветные слова, пока не немели замерзшие ноги, и не начинала кружиться голова.

Однажды она все поняла. Саша все знал. Все знал, все предвидел. И эту надпись у самого неба сделал, чтобы Олесю уберечь.

Удержать.

Сохранить.

 

И тогда Олеся осталась жить…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/