Марковский Андрей  - для Иры

 

 

 

ВЕСЬ ГОД

Двенадцать историй,

простых и необычных, честных и несерьёзных, парадоксальных и научных,

предназначенных девушкам среднего возраста

 

АЛМАЗ В КАПУСТЕ

 

Писательница Ида Борисовна Бойко, более известная в кругах читающей общественности под псевдонимом Прасковья Ростова, проснулась сегодня рано, в десятом часу, намного раньше обычного. Хотя разве можно считать обычным для нормального человека ложиться в 2-3 ночи, а вставать после одиннадцати? Но Ида по-другому не могла работать. Вся самая производительная работа и главное вдохновение случались ближе к полуночи, именно к этому времени она максимально старалась сделать все наброски, заготовки и рутину, вроде постраничного плана будущей главы, чтобы ничто не отвлекало лёгкость мысли, освобождающейся от идей, накопленных подсознанием за день. Как правило, этот всплеск, обычно называемый пишущим сообществом Музой, к середине ночи выдыхался, и Ида уходила спать. Иногда, впрочем, всплеск случался такой мощный, что мозг никак не мог остановиться, продолжая, как загнанная лошадь, из последних сил складывать из осколков слов и фраз незаконченную главу, даже когда сил записать всё это у владелицы уже не оставалось и она, обессиленная, падала в постель. Мысли крутились, мешали спать, потому после таких ночей Ида вставала разбитая, утром болела голова, а вечером не придумывалось ничего хорошего. Мозг вырабатывал ресурс на несколько дней вперёд, так что ускорения в работе не получалось. Писательница об этой своей особенности хорошо знала, и при подписании издательского договора на очередную книгу твёрдо стояла на своём, не соглашаясь сделать рукопись в 25-30 авторских листов за год. Ей нужны были для такого труда минимум восемнадцать месяцев, или даже два года, хотя издатели всегда торопили: необходимо было заботиться о том, чтобы поддерживать её имя в читательских умах в промежутках от книги к книге, им, наконец, просто очень хотелось быстрее заработать денег, ведь Прасковья Ростова продавалась совсем неплохо. Жаль, конечно, что она не могла выдавать по три-четыре книги в год, как некоторые, но, с другой стороны, её работы нельзя сравнивать с книжками других, не менее известных писательниц, дорога которых после прочтения была одной – в макулатуру. Романы Прасковьи, в противоположность им, стояли на полках многих интеллектуалов рядом с Дрюоном, Пикулем и Радзинским. Их можно было перечитывать, они не состояли из двух-трёх ровных, как стол, линий сюжета, обрывавшихся под топором какого-нибудь маньяка.

Почему же она сегодня проснулась необычно рано, хотя легла почти как всегда в третьем часу ночи? Тому была главная причина, которая случалась далеко не каждый год: она закончила новый роман. Откуда-то её организм узнавал, что работа завершена, что сегодня ночью не будет продолжения, и это радостное возбуждение не позволяло ей отоспаться, и сегодня подняло из постели раньше обычного, несмотря на накопившуюся за время работы усталость. Она работала над романом больше девятнадцати месяцев, работала даже в отпуске в горах, куда они с мужем непременно ездили, не пропуская ни одного сезона. В этом году зимой были в австрийских Альпах: муж Иды страстный горнолыжник, а её устраивает чистейший до звона воздух и возможность позагорать на тёплом мягком солнце, потому что жаркое южное она переносила тяжело.

Первое, с чего она начинала любой свой день, потянувшись на широкой кровати, – делала зарядку для глаз. Это обязательный ритуал, её ежеутренняя процедура. Как она говорила подругам: «глаза – это мой молот, клавиатура – наковальня, а остальное – божий дар». Скромничала так. На самом деле в «божьем даре» девяносто процентов составляла фантастическая работоспособность и фанатичная преданность делу. Закончив гримасы и ужимки верчением глазных яблок вправо и влево, она ещё раз потянулась и поднялась с кровати. Мужа Пети давно не было, он уехал на работу намного раньше Идиного «рано». Она с обычной теплотой подумала о муже. Их отношения всегда были мягкие, ровные, семья – почти образцовая, если не считать, что с детьми так ничего не получилось, и в этом была виновата она, и это, только это всегда омрачало её мысли, хотя мужа это нисколько не огорчало. Хорошо ещё, что Пете наконец удалось найти себя в жизни, а не то в своём институте он совсем бы загнил. Его специализацией были сложные формы металлоконструкций, и он сам знал о себе, что хороший инженер, но с нашей вконец запаршивевшей высшей школой так и просидел бы на кафедре до самой смерти, если бы не тот знатный ураган, прокатившийся в начале двухтысячных по Московской области. Кроме всех прочих бед, запредельный ветер легко опрокинул и переломал многие антенны только-только начавших развиваться сотовых операторов. Среди устоявших оказалось большинство таких, проекты которых делал доцент Пётр Бойко, да к тому ещё сам контролировал весь ход выполнения работ, не доверяя «зелёным» скороспелым инженерам. Вот после этого необходимость в нём, как проверенном бурей специалисте, возросла в десятки раз. Сейчас он совладелец немаленькой фирмы, которая не только проектирует, но и устанавливает многие высотные металлические конструкции. В общем, дела идут неплохо.

Благодаря этому с начала 2000-х география их поездок по горнолыжным курортам сильно расширилась. Ида была этому чрезвычайно рада. Хоть она хороший и, главное, востребованный писатель, заработать книгами на такую шикарную жизнь никогда бы не смогла. Плохой стороной являлось то, что они с мужем жили почти в параллельных мирах: он уходил очень рано, рано (по Идиным понятиям) возвращался, а у неё всё только начиналось часов в шесть вечера. Днём она лишь могла читать первоисточники, ходить по архивам и библиотекам, готовить мозг к ночной работе. Так что в будни у супругов чаще всего получалось поужинать вместе, ещё они изредка могли позволить себе съездить в выходные на дачу.

Ида зашла на кухню и включила телевизор. Установленный много лет назад утренний порядок – смотреть за завтраком исторический канал – сегодня, по случаю большого праздника, можно было не исполнять. Её захотелось чего-то совершенно постороннего, она поискала какие-нибудь новости, но остановилась на кино. Показывали незнакомый ей старый советский фильм, где Гафт с необычно злобным для него выражением лица стрелял из пистолета в Мягкова, а тот изображал страдания, прижимая руки к животу без малейших признаков крови. Ида такого фильма не помнила, но сейчас это было неважно: смотреть она всё равно не собиралась, просто был нужен любой нейтральный звуковой фон. Она направилась в кабинет, открыла крышку ноутбука и включила принтер. Книга должна придти к своему естественному финалу: быть напечатанной, пока в двух экземплярах – один для редакции и второй, на всякий случай, себе. Финальные правки всегда лучше делать на бумаге, бумага сразу покажет незамеченные на экране ляпы. Электронную копию на флэшку она сделала ещё вчера, то есть сегодня ночью, поэтому, вставив в принтер увесистую пачку, Ида нажала на экране кнопочку с изображением печатной машинки. Принтер взвился высоким звуком и начал второпях, как голодный, хватать из лотка лист за листом, выплёвывая их наверх с уже проявленным чёрным текстом. Она взяла в руки только первый лист, ещё горячий от принтерной печки, и с удовольствием прочитала крупно написанный титул: Прасковья Ростова. «Двуликий цезарь. Власть и капуста».

 

*****

Ида Борисовна (она же Прасковья Ростова) – весьма известный в наше время «исторический» писатель. Может быть, не такой известный, как её старый знакомый Эдвард, но её это по-своему устраивало, давало возможность спокойно ходить по магазинам. Её знали в лицо только истинные почитатели, а это люди образованные, интеллигентные, которые не станут тыкать пальцем на улице, завидев знаменитость.

Роман, который она только что закончила, был ею задуман позапрошлой осенью в Хорватии, куда они с мужем ездили кататься на горных лыжах. Впрочем, это только так называется. На самом деле на лыжах всегда катается один Петя, а Ида отдыхает за книжкой под навесом, или разъезжает по окрестностям с экскурсиями. Там, в Сплите, ей напомнили давно слышанную байку об императоре Диоклетиане, который добровольно отказался от власти, невольно заставив сделать это и своего соправителя Максимиана. Для Римской империи это казалось невероятным. Впервые в истории Рима правитель сам бросил роскошную резиденцию под Константинополем и уехал доживать век в личный дворец в город Салон, который ныне называется Сплит.

Своим писательским чутьём Ида неожиданно почувствовала интересную завязку для романа и превосходные параллели с настоящим, с сегодняшним днём. За такие «перекрёстки» читатели любили книги Прасковьи Ростовой. Она там же, в Сплите, начала писать план и выискивать местные подробности. После возвращения в Москву засела за исторические хроники, перелопатила кучу древних трудов.

Так из байки, из слов, которых Диоклетиан явно никогда не говорил: «Если бы Максимиан видел, какова у меня выросла капуста, то не стал бы приставать с глупыми предложениями вернуться к власти», – должна была получиться захватывающая драма, ведь Диоклетиан принял в финале яд, узнав, что ему готовят насильственную смерть. Она добавила любовную историю, интриги и предательство дочери Диоклетиана, развила линию заговора Максимиана, который остался из тандема один, и по тогдашним законам также должен был уступить власть. Особенно интересным показалось ей то, что судя по сохранившимся скульптурным портретам, кудрявый Максимиан оказался весьма похож на одного из нынешних соправителей, разве что чуточку постарше. Её охватило возбуждение, до дрожи в пальцах. Это был хороший знак: такое дрожание означало готовность к мобилизации всех её сил и верное появление Музы в положенное время.

И вот плод почти двухлетнего труда готов. Сегодня она была уверена, что это её лучший роман. Впрочем, сразу по окончании работы она думала так о каждом из своих трудов.

 

Принтер послушно жужжал, выплёвывая страницу за страницей. Ида добавила ему в лоток чистой бумаги и пошла на кухню: пора уж было выпить чашечку кофе, но перед тем выполнить обычные утренние процедуры. Она неспешно прошла в ванную, чтобы принять душ. Это её взбодрит, да и голову следовало вымыть перед визитом в издательство. Она скинула ночную сорочку, открыла воду, подобрала нужную температуру, но не спешила влезть в этот булькающий дождь, критически разглядывая себя в огромное зеркало от самого пола почти до потолка ванной. Ей сорок пять, хороший, в общем-то, возраст для женщины-писателя. Глупости давно закончились, мудрость уже есть, а до старости ещё далеко. Нет никаких системных заболеваний, да и вообще здоровье почти всё позволяет. Очень хотелось похудеть, причём как-нибудь по-простому, без хирургии и экстрамодных диет. Грудь пришлось немного прооперировать, подправить, но это – другое дело, тут уж иначе никак. Некоторые дуры силикон себе засовывают, а она захотела наоборот, размером поменьше и поаккуратней.

Борьба за фигуру означала, что она с присущим ей упорством пыталась ограничить себя в еде, особенно во всякой вредной, и старалась побольше двигаться, однако при её профессии ничего хорошего не выходило. Хотя из этого можно было не делать самоцель: Ида улыбнулась своим воспоминаниям, как однажды пожаловалась в отпуске мужу – кажется, они были в Италии, – дескать, кормят вкусно, что-то я разъелась, растолстела. Он, всегда деликатный, и в этот раз ответил: «Ну что ты, совсем незаметно», а она возразила: «Тебе незаметно, а я страдаю».

Она залезла под горячие струи, намылила волосы и снова подумала о муже, их странноватой «семейной жизни» по воскресеньям и в отпуске. Их обоих, казалось, такая жизнь устраивала, но Ида понимала, что Пете иногда хотелось от неё нечто большее, чем совместные поездки на отдых; да и ей самой не хватало искры в отношениях с мужем, хоть немного напоминающих ту возбуждающую дрожь в конечностях, которая возникала у неё в пик прихода Музы. Может быть, бросить писательство? Или писать как будто для себя, без сроков и договоров, посвящать больше времени мужу? Но тут же отбросила от себя эту крамольную мысль, смыла её с головы вместе с шампунем и подтолкнула ногой к сливному отверстию. «Вот так тебе», – вслух сказала она, наблюдая, как пена смывается потоком воды и исчезает, и додумала про себя. – «Я ведь знаю, что не смогу бросить писать – это своего рода проклятие, болезнь, а ещё я знаю, что без стимула буду писать бесконечно долго».

 

Пётр – её второй муж, они познакомились в университете, где Ида, как писатель Ростова, изредка бывала на родном историко-архивном факультете. С первым, Виктором, они прожили недолго, лет около пяти. Тогда ситуация была обратная: материально жили тяжело, но поначалу любовь у них была какая-то беспощадная, всепоглощающая, такая, что иногда они могли не думать ни о чём, о еде забывали – не могли друг от друга оторваться.

Ирония судьбы состояла в том, что Ида с Виктором училась в одной школе, в параллельных классах, но тогда между ними ничего не было, ничего не могло быть. Они не замечали друг на друга, не обращали друг на друга никакого внимания, маленькая глазастая девочка с косичками и серьёзный очкарик, отличник по химии, физике и биологии, и он же – абсолютно непроходимый тупица в географии и истории.

Но когда они случайно встретились уже студентами, вдруг ниоткуда взялась бурная страсть. Конечно, она не могла не обратить на него внимания, хоть они учились на разных факультетах: Виктор стал к тому времени неформальным лидером, заводилой, университетской «звездой». Он учился на биолога, при этом интересовался медициной и вообще был многосторонне талантлив, легко мог видик починить или, скажем, мотоцикл. И как-то так случилось, что она сразила его наповал, маленькая остроносая черноволосая глазастая девчонка, интересовавшаяся не столько танцами и вечеринками, сколько древней историей. Тогда были тяжёлые времена агонии социализма, жизнь была очень непростой, но они совсем не обращали внимания на бытовую неустроенность. Виктор подрабатывал лаборантом в НИИ, а Ида ещё студенткой начала писать для журналов, для газет за мизерные гонорары, хваталась за любое предложение не только для того, чтобы заработать, а оттого, что всё происходящее тогда в стране было интересным и новым. Как историк, она чувствовала личную причастность, буквально видела, как История проступает из-под её пальцев чёрными строками в пишущей машинке и застывает на листе бумаги.

Всё было хорошо, под грохот развала империи социализма они закончили учёбу; Виктора, ещё студентом пропадавшего в Вавиловском институте, затянуло туда с головой, Иду пригласили в многообещающий журнал нового времени, но… Конечно, если бы получилось тогда с ребёнком, семью можно было ещё сохранить, несмотря на начинающееся Идино раздражение, но тогда у неё случилась первая и последняя в жизни беременность, и после тяжёлой болезни и выкидыша врачи сказали, что шансов родить практически нет. Она пила какие-то лекарства, ездила в санаторий, но ничего хорошего из этого не вышло, только располнела, и с тех пор всё никак не могла похудеть.

Борясь с ощущением беспомощности и бесполезности, она начала работать над своей первой книгой о Медичи, а Виктор, мало того что пропадал на работе почти круглосуточно, из зарплаты тратил семейные деньги на реактивы и какое-то оборудование. Художественной литературой он никогда не интересовался, честно говоря, у него на это просто не было времени. Он был и, как про него сейчас говорят, остался фанатом своей работы. Однажды Ида видела его по телевизору в какой-то научно-популярной передаче, Виктор говорил что-то о генетической модификации, а подпись внизу экрана сообщала, что это «доктор биологических наук, профессор». Они рассталась легко: Виктор в последнее время жену почти не замечал, «женился на работе», а ей, издавшей свой первый роман, замеченный публикой, не хотелось тратить свои силы на зарабатывание денег для несуществующей (по её мнению) семьи, в бездонную бочку какой-то «офигительной» (со слов мужа) лаборатории.

 

Ида вышла из душевой кабины и вновь оказалась перед зеркалом. Разглядывая себя, она вытерлась и расчесала свои довольно длинные красивые густые волосы родного светло-каштанового цвета (она ещё ни разу в жизни не пользовалась краской), с сожалением нашла несколько седых волос и принялась крутиться перед зеркалом, как школьница. Сзади мясистая часть несколько великовата, – отметила она, а на животе и на бёдрах можно захватить рукой приличную складку; про то, что буквально везде под кожей присутствует излишек жира, старалась не думать. Из всего можно извлечь выгоду: зато она не испытывала никаких проблем с морщинами, как её худые подруги. Лицо у неё гладкое и свежее, несмотря на постоянную ночную работу, а для ухода за кожей ей хватало обычных кремов – дневного и ночного, поэтому она никогда не участвовала в разговорах о всяких коллагенах, золотых нитях и подтяжках. Всё же, вглядываясь в зеркало, она удивлялась: куда делась та девчонка со студенческих фотографий? На тех, ещё чёрно-белых фото, были одни глаза. Даже если это была фотография в полный рост, а не портрет. И как будто присутствовали руки-ноги и прочее туловище, но видны были одни только глаза. А сейчас? Глаза, естественно, остались, но вокруг них появилось столько много всего! Поэтому она не любила фотографироваться, и даже на задней обложке своих книжек, где обычно помещают фото автора, с помощью дизайнера издательства придумала делать «фото в историческом интерьере»: свою маленькую фигурку на фоне венецианского дворца или развалин греческого храма; а к последней книге подойдёт фото из Сплита, возле остатков стен бывшего дворца Диоклетиана.

Она надела халат, прошла на кухню и заправила кофеварку. Пока варился кофе, проверила, хватило ли голодному принтеру бумаги. Принтер наелся и замолчал, теперь пачка листов с напечатанным текстом навалилась на него сверху. Ида освободила его от этой тяжкой ноши и погладила благодарно по тёплому боку, заодно нажав кнопку отключения от сети. Ей нравились такие моменты: пачка листов, которые навсегда остались бы чистыми, если бы не она. Это она вдохнула в них жизнь. Чужую жизнь, незнакомые события и непривычные страсти. Хотя … не такие уж непривычные. Какими бы не казалось далёкими те времена, она частенько повторяла свою же фразу, сказанную Пете после их экскурсии в Помпеи: «Люди не меняются. Сколько лет прошло – всё то же самое. Торговые ряды, дороги, мастерские, бани и публичные дома. Технологии изменились, а люди остались прежними». Поэтому она любила историю, поэтому писала исторические романы, понимая, что технологии меняют мир, но меняющийся мир не может изменить самих людей.

Кофе обладает свойством помочь мозгу отключиться от одной задачи и подумать совсем о другом. Когда в чашке осталось меньше половины бодрящего напитка (она любила эспрессо по-итальянски: очень крепкий, чёрный и без сахара), Ида вдруг вспомнила, что из издательства ей почему-то не звонили. Хотя до формального окончания срока по договору было почти две недели, её редактор Эмма Павловна, которой почему-то не нравилось собственное имя, отчего она упорно представлялась всем Машей, начинала беспокоиться примерно за месяц. Она всегда объясняла это тем, что «необходимо включить в план», «подобрать рецензента», «заказать аннотацию, вступительное слово» и прочей ерундой, но Ида понимала, что таким образом её просто подстёгивают, заставляют не лениться с тем, чтобы работа закончилась к сроку. Допив кофе, она набрала телефон редакции.

– Алло, Маша? Добрый день, это Бойко. Вы меня не забыли? – немного игриво, с лёгким кокетством спросила она, и не очень удивилась, услышав благожелательный ответ.

– Да, здравствуйте Ида Борисовна. Конечно, мы вас не можем забыть. Как ваши успехи?

– Маша, я вчера закончила! По-моему, роман получился очень ничего. Работалось непросто, но надеюсь, что вам и читателям понравится. Конечно, сначала вам, но у меня есть ещё две недели, если что-то доработать …

– Да-да, Ида Борисовна, привозите рукопись, я вас познакомлю с нашим новым редактором Ирой Севериной, будете работать с ней.

– Как так, почему? – удивилась Ида. – Мы с вами четыре книги сделали. Что случилось?

– Вы понимаете, у меня сейчас очень срочная работа. Мне Сергей Борисович лично поручил, сроки поджимают, поэтому я просто физически не смогу вам помочь, – ответила Маша, она же носительница изящного старорежимного имени Эмма.

Ида повесила трубку и задумалась. Её постоянного, опытного редактора почему-то отодвинули и подсовывают какую-то новенькую. Плохо, если кроме неопытности она окажется ещё и слишком молодой. Нет, так дела не делаются. Надо собираться, поехать и поговорить с самим издателем. Редактура – обязательная и полезная процедура, но не самая важная для романа, потому что роман требуется для начала написать, а этим не справится никакой самый хороший редактор. А хороший роман написать вдесятеро, нет, в сто раз сложнее. Она сейчас же поедет и во всём разберётся. В крайнем случае, можно припугнуть расторжением контракта. «Власть и капуста» чересчур хорош для того, чтобы от него посмел отказаться нормальный издатель.

Она бросила взгляд на часы, прикинула, сколько времени ей понадобится на сборы, и заказала такси. Машину она не водила, не любила водить, даже имея права, отшучиваясь тем, что при её специализации лучше бы научиться управлять машиной времени, и ещё тем, что руки у водителя всегда заняты, а потому нет возможности записывать приходящие внезапно хорошие мысли.

 

Но в издательстве никакого негатива не нашлось – визит завершился знакомством с молодым редактором Ириной, милой и доброжелательной женщиной, которая Иде понравилась тем, что откровенно рассказала, как её переманили из издательства «Наука» лучшими условиями и интересными авторами. Работая в отделе географии и истории в «Науке», она имела дело больше с научными, этнографическими и исследовательскими трудами и чувствовала там себя маленьким винтиком большого механизма, от которого если зависит что-то, то лишь отсутствие орфографических ошибок. Ида согласилась, что в художественной литературе у редактора многим больше прав и возможностей, чем у корректора – надо только научиться чувствовать стиль автора. «Я постараюсь, Ида Борисовна», – кротко ответила Ирина. – «Я читала ваш последний роман, мне очень понравилось». «Теперь предпоследний», – передавая рукопись, улыбнулась Ида. На том они расстались, договорившись связаться по телефону при необходимости.

Чувствуя, что вместе с пачкой бумаги у неё с плеч свалился огромный камень, свободная от всех забот писательница решила устроить мужу праздник. Она накупила всяких деликатесов и приготовила шикарный ужин. Для Пети это будет большой сюрприз: он ведь ещё не знает, что работа над романом подошла к концу, и наверняка будет рад не меньше Иды.

 

******

 

– Поздравляю тебя, дорогая! – как всегда сдержанно сказал Петр, поднимая бокал с её любимым красным итальянским, – Это прекрасно! Думаю, что нам надо съездить куда-то отдохнуть. Я тоже устал за последнее время, замотался с этим проклятым стадионом. Теперь ребята и без меня справятся. Давай махнём в Анды. Или на Скалистые горы! Или в Швейцарию, тебе там всегда нравилось.

– Я не против, я только за. Надо закончить с редактурой, и тогда – всё.

– Это недели две-три? Так раньше всё равно никак не выйдет. Пока гостиницу заказать, билеты, визу. Меньше вряд ли получится.

– Хорошо. Ты выбирай, где тебе интересней покататься, а мне всё равно. Действительно надо отдохнуть – ты серый весь от работы.

– Ты сегодня тоже не очень выглядишь…

– Ничего, не беспокойся. Это не месячные. Устала просто.

Но что-то изменилось, какая-то тревога появилась у Иды, когда назавтра её новый редактор Ирина позвонила и, как бы стесняясь своей роли, попросила приехать лично к издателю для важного разговора. «Это срочно?» – спросила она. «Нет-нет», – ответила редактор, – «но Сергей Борисович вообще-то ждал вас сегодня».

Они сухо поздоровались. Издатель, один из компаньонов-совладельцев, интеллигентный мужчина средних лет с начинающейся залысиной в чёрных волосах и круглой курчавой капитанской бородкой, пригласил рукой присесть, а сам опустился в своё колоссальное кожаное кресло с подлокотниками, инкрустированными слоновой костью, и снял очки в модной металлопластиковой оправе, отчего сделался проще и моложе.

– Может быть вы объясните мне, в чём дело? – резко начала Ида. – Что за непонятные телодвижения вчера и сегодня? Смена редактора, срочные переговоры. Что всё это значит?

– Кому – золотой павлин, а кому – живая коза. Символично, – непонятно выразился Сергей Борисович, откинувшись в кресле, сложил руки на выпирающий пивной животик и принялся выстукивать по нему пальцами какой-то ритм.

– Вы о чём? – спросила Ида. Она не любила неопределённости. Ещё больше она не любила возни за спиной и подковёрных интриг, а всё происходящее было похоже именно на это.

Издатель поморщился, как будто у него внезапно дал о себе знать застарелый гастрит, и, не отвечая, потянулся вбок, достал и протянул ей пачку бумаги, рукопись. Ида взяла её двумя руками и прочитала на первой странице: Виктория Субита, «Павлин и Коза».

– Что это значит? Что за загадки, Сергей Борисович?

– Вы правы, это действительно большая загадка. Для меня – в первую очередь. Даже не знаю, что и думать, потому что знаю вас почти десять лет. Эта рукопись поступила к нам в редакцию. Вы откройте и прочтите несколько страниц, я подожду.

Она откинула влево заглавный лист, начала читать и вдруг поняла, что читает начало своего романа, практически те самые первые строки, написанные ей почти полтора года назад. Он торопливо перелистнула дальше, на какую-то из следующих страниц, потом ещё дальше – везде были до ужаса знакомые предложения. Ида увидела, как строчки начали прыгать, наезжая друг на друга, перемешиваться и расплываться, как будто их размывали водой; одновременно она почувствовала, как немыслимый жар приливает к голове, что она слабеет и проваливается куда-то. Издатель, с большим любопытством следивший за тем, как Ида читает, не заметил её отсутствия в реальности. Спустя какое-то время кровь отхлынула, дрожь, разлившаяся по телу, утихла и Ида вернулась к жизни.

– Что это? – тихо спросила она.

– Вот и я хотел бы знать, что это и как всё это называется, – ответил Сергей Борисович. – Это практически точь-в-точь ваш роман, который вы принесли вчера редактору Ирине Севериной, но автор этого романа – не вы, если вы заметили по титулу. И самое интересное – то, что мы получили эту рукопись две недели назад.

 

Ида, понемногу приходя в себя, вдруг вспомнила, кто она такая. Она не кукла, которую можно вот так просто сломать об колено и выбросить в окно. Она – Прасковья Ростова, и её такой знают уже двадцать лет и читатели, и коллеги-писатели, и издатели. Она поняла, что попала в совсем даже непростую ситуацию, но эта ситуация – не безвыходная. Что-то надо предпринимать, и начать следовало немедленно.

– Мы, Сергей Борисович, действительно не две недели как знакомы. Поэтому если я вам скажу, что никогда не занималась плагиатом, вы мне поверите? У меня больше шансов, чем у неизвестно какой…, – она покосилась на первый лист рукописи, лежавший в стороне от остальных, – Виктории. Кстати, вы её давно знаете?

– Нет, Ида. Я её видел один раз, мне её как молодого талантливого автора порекомендовал весьма авторитетный для меня человек. Я принял её, она действительно очень живая совсем ещё молодая девушка, выпускница университета, работает в государственном историческом архиве. То, на что у меня лично хватило времени – прочитать три первые главы. Мне понравился слог, хотя там было над чем поработать, поэтому я прикрепил её к Эмме Павловне – это её направление. У неё оставался месяц до работы с Вами, я думал, что она успеет.

– Сергей Борисович! Я прошу вас, более того, я настаиваю, чтобы вы организовали мне встречу с этой волшебницей. Я хочу посмотреть ей в глаза.

 

******

 

Эта девица оказалась удивительно похожа на Майкла Джексона. Смугловатая или загорелая, что для весны не совсем обычно, с тонкими чертами лица, с маленьким носиком и очень большими карими глазами. И волосы у неё смуглые, не иссиня-чёрные, какие бывают у негров, но очень тёмно-коричневые, шоколадные. Смешно, подумала Ида, она даже не на сестру Майкла похожа, как то бишь её зовут, не помню, – а именно на самого Джексона. Девушка как будто специально и одеждой подчёркивала такое своё сходство – вся в чёрном, в кожаных штанах и куртке, и только повязанный на шее шарфик – шёлковый, красный. Это тоже было вызывающе: такой революционный контрастный цвет, по всем устоявшимся цветовым канонам – цвет победы.

– Виктория! – добавила она к своему победному облику своё имя, представляясь.

– Меня зовут Ида Борисовна, – сказала Ида, – Прасковья – мой псевдоним.

– Это мне известно, я читала все ваши книги. Они мне нравятся, – с некоторым вызовом ответила девушка.

– Итак, дамы, у нас сегодня, как сказал бы классик, разговор на пренеприятнейшую тему, – вступил посредник, издатель Серей Борисович. – Вы, Ида, и вы, Виктория, сейчас знаете о том обстоятельстве, что каким-то непостижимым для всех нас образом ваши романы оказались чрезвычайно близки текстами.

– Короче говоря, – резко перебила его Ида, – речь идёт о плагиате какой-то из сторон. Причём я лично никак не могу считать свою работу украденной у кого-то, поскольку пользовалась только историческими материалами и собственной головой. Я уже почти двадцать лет так работаю. Я так восемь книг написала.

Девушка отреагировала на фактически обвинение в свой адрес удивительно спокойно. Ида следила за её реакцией внимательно, она надеялась сразу ошеломить противницу и увидеть вину в её глазах. Но в больших тёмных глазах девушки только вспыхнул глубинный огонь, зрачки расширились, и это нельзя было отнести к испугу, скорее наоборот.

– Мне кажется, меня тут в чём-то обвиняют? – вопросом ответила Виктория, и дерзко продолжила, – я, в свою очередь, хочу заявить, что не пользовалась чужой головой и написала всё, что написала, опираясь исключительно на личное воображение и мировое историческое наследие.

– Но у меня есть договор с издательством, в котором написана примерная тема будущего романа. Вот он, договор, пункт 2.1.: «Писатель предлагает для издания роман в размере … на тему …», и так далее, и этот договор был подписан в октябре позапрошлого года, – показала документ Ида.

– Это мой первый роман, я писала его для себя. Но случилось так, что папе понравилось, и он дал почитать мой (она голосом подчеркнула это слово) роман своему старому другу, писателю – не знаю, надо ли называть имена – и тот рекомендовал показать в издательство. У меня тоже есть договор с издательством, но он подписан две недели назад. Это всё, что я могу рассказать.

– И за сколько вы его написали, если не секрет? – поинтересовалась Ида.

– Меньше, чем за год. Мне работалось легко. Я писала как одержимая. А вы наверняка знаете, что для этого требуется или вдохновение, или обстоятельства. Так вот, у меня было и то, и другое.

Ответить Иде было нечем.

 

******

 

Ида впала в какой-то ступор, сидела дома, бессмысленно переставляя посуду, могла весь день обрабатывать пилкой ногти, красить лаком, смывать и снова красить. Она не знала, что делать дальше. Через несколько дней это заметил даже Пётр. Пришлось ему рассказать. Будучи человеком науки до кончиков ногтей, Петя в мистику не верил. Он сразу сказал: надо придумать способ, как разбираться «с этой финтифлюшкой», а если не получится добром – тогда в суд. И поцеловал лоб – он всегда был несколько старомоден. Петя и в одежде консерватор, даже дома ходит в брюках и рубашке. Он старше Иды, но ей никогда не казалось, что десять лет это слишком много. Тем более что Петр выглядит импозантно: высок ростом, строен и мускулист (видимо, помогало его увлечение спортом и, в частности, горными лыжами), а поседел он давно, ещё до их знакомства. Так что в спортивном или горнолыжном костюме, в бейсболке или вязаной шапочке никто не мог бы сходу сказать, что у них столь большая разница в возрасте. Тем более его пшеничные усы не так побелели, как волосы, и украшали лицо лучше, чем дам в возрасте украшают любые безделушки, даже очень дорогие.

Петина моральная поддержка ненадолго помогла Иде, она чуть-чуть оправилась, но из-за того, что не представляла себе, с чего начать, опять потихоньку затормаживалась, находя поддержку лишь в красном вине. Ходила бесцельно по магазинам, ничего не покупая, сидела по полдня в парикмахерской. Что совсем удивительно – не могла ничего читать. Однажды необычно возбуждённый Петр вернулся раньше обычного: хотел поскорее поделиться с Идой своей новостью.

– Добрый вечер, дорогая. Мне сегодня из Италии звонил наш давний партнёр-поставщик из Турина, и ты знаешь, он нам предлагает заняться одним проектом у них, там недалеко, на горнолыжном курорте. Ты представляешь, какова улыбка фортуны? Ну конечно, ещё обязательно надо выиграть конкурс, для Европы это обычное дело, но Бруно заверяет, что если мы не будем пытаться заработать слишком много, у нас всё получится. Он тоже очень-очень в этом проекте заинтересован и хочет нам помочь. Здорово, да? Мы ведь не будем задирать цену, правда, Идочка? И будем спокойно работать в Италии примерно полгода. Это же лучше всякого курорта!

Она не знала, что ответить, пребывая в обычном оцепенении последних дней. Он понял её молчание по-своему, как согласие.

– Ну вот и отлично. Я сегодня распорядился готовить документы для конкурса. Мой компаньон Алексей, как ты понимаешь, тоже нисколько не против, от как раз считает, что нам надо сработать хоть с минимальной прибылью, но при этом продвигаться в Европу лучше, чем по России, Италия в этом смысле будет хорошим началом. Кстати, ты как будто собралась куда-то, сидишь при полном параде. Какие у нас сегодня планы на вечер?

– Никаких, – получилось у неё ответить. – Я только хотела поздравить Александра Тихоновича.

– Ну давай съездим, поздравим, – согласился Пётр.

– Да нет, я хотела просто по телефону …

– То есть ты оделась и сделала причёску для того, чтобы поздравить его по телефону с днём рождения? – улыбнулся муж.

 

******

С течением дней ей не становилось лучше. Организм привык к деятельности, к бодрствованию по полночи, поэтому к пустым дням прибавлялись ночные часы, в которые Ида не могла отвлечься даже чтением, не то чтобы привычным писательским трудом. Она лежала в темноте и слушала, как ровно сопит Петя во сне. Он и попытался первым растопить эту замороженную ситуацию.

– Милая, не легче ли взять, написать что-то ещё, ещё лучше, и сказать: вот моё доказательство, вот очередная книга Прасковьи Ростовой, и пускай эта девица попробует написать хоть на полстолько похоже. Понятное дело, надо будет предпринять все возможные и невозможные меры безопасности, чтобы ситуация не повторилась. Хотя не думаю, чтобы у неё хватило наглости украсть у тебя ещё один труд. Всё равно лучше обойтись без огласки, и не надо никаких контрактов. Поедем в Турин, там на свежем воздухе ты, умница моя, создашь свой новый, абсолютно неповторимый шедевр.

– Петя, ты сам понимаешь, что это невозможно. Что, сдаться? Может, ты предлагаешь совсем бросить это дурацкое занятие? Податься в блогеры, писать в живом журнале? Или ещё лучше – для умственно повреждённых – в Твиттере? Я согласна, там легче и поклонников намного больше. Сел к клавиатуре и быстренько чего-то набросал на злобу дня – больше 160 символов всё равно не положено – даже и.о. президента так делает. Нажал на Enter – и все уже читают, и комментируют, и грязью поливают, кто-то матом, а найдутся такие, кто похвалит. Есть некоторые писаки, которых пятьдесят тысяч человек в сети читает! Больше, чем у меня тираж прошлой книги, в которой четверть миллиона слов! Ты так предлагаешь, что ли? После этого сидеть и радоваться, какая я стала известная! Но я так не хочу! Я писатель, и хоть это нескромно как-то, но даже неплохой, – она подумала и добавила после паузы. – Раньше была.

Вот после этого разговора муж не выдержал. Неизвестно с чьей-то помощью он договорился с одним из лучших адвокатских контор страны, которая занималась вопросами авторского права – «Зильберштейн, Попов и компаньоны». Естественно, взял на себя все затраты. Ида отправилась на первую встречу со своим адвокатом Сергеем Константиновичем Поповым, не предполагая, кто скрывается под широко распространённой фамилией известного советского «солнечного» клоуна.

– Боже мой, Серёжа! – адвокат с почти мировым именем оказался одноклассником.

– Вот тебе на, – улыбаясь, в таком же тоне ответил он, – ну ты мастерица скрываться, Ростова! Я твою книгу о Медичи читал и представить себе не мог, что автор – наша скромница Ида Лернер.

Ида погрозила пальцем:

– Ну ты, читатель! Я после этого ещё семь книг написала, а ты и не знал!

– Некогда чтением художественной литературы заниматься. Мне бы профессиональную успеть.

– Серёжа, а я сразу и не заметила. Ты, оказывается, сильно поседел, хоть и не старый совсем. Переживаешь много?

– Седой, зато не лысый, – не стал отвечать на Идин вопрос адвокат. – Лучше пускай так. Не хочется шляпу носить, как Боярский, зимой и летом, в пургу и на пляже.

– Да, летит время. Знаешь, я обратила внимание. Чем старше становишься, тем минута короче. Она, конечно, не в секундах меньше стала, это ощущение времени такое. Только, казалось бы, присядешь пару строк записать, глядь – а уж вечер. И как будто ничего не успела сделать. С некоторых пор стала за собой замечать, если в магазине очередь образуется, а ты знаешь, какие в наше время очереди – два человека, – так не могу стоять, бросаю всё и ухожу. И чем больше от прежних забот освобождаюсь, тем меньше времени остаётся на работу. А ты, Серёжа, как время ощущаешь? Или повезло? Я знаю, некоторые наши заделались пенсионерами, ведут вялотекущую жизнь, у них всё хорошо. Ванька вот спился и Ольгу свою споил. Валерьян в деревню уехал, Ленка в церкви от жизни спасается. Ты-то как?

– Конечно, если плюнуть на всё, тогда жизнь и впрямь медленнее течёт. Но мне так не интересно, интереснее, когда всё крутится и мелькает. А вот в чём ты права – и я тоже живу от нового года до нового года. Только встретил, – начинай с наступающим поздравлять. Так что выбор небольшой, – он улыбнулся, – как с волосами. Или лысый, или седой, другого не дано.

Люди вообще-то самые странные из всех животных, очень любят своё прошлое, и чем старше становятся, тем больше их тянет к давним годам и забытым событиям. Они оба искренне были рады встрече, особенно Ида. Она моментально почувствовала, что заторможенность последних дней отступает, и даже лёгкая дрожь в кончиках пальцев появилась. Это был хороший знак: кровь нагревалась, мозг включался, выходя из ступора.

Но всё же встретились они по делу, а одноклассник Сергей Попов, младший партнёр адвокатской конторы, был деловым человеком, сейчас его время дорого стоило.

– Давай начнём с формальностей. Только не обижайся, – успокоил он. – Я действительно должен от тебя это услышать. Лично от тебя, без свидетелей услышать правду: или что-то сомнительное всё же было, или ты совершенно не заимствовала ничьих идей, и ты уверена в этом. И ещё. Что это для тебя, вопрос жизни и смерти? Или больших денег? Ты понимаешь, сколько сил и времени это у тебя отнимет?

– Да чёрт с ними, с деньгами. Петя меня обеспечит. Тут другое. Почти два года работы, и чтобы так просто плюнуть и забыть? Но всё равно дело не в этом. Совсем обнаглели жулики. Раньше были плагиаторы – куски переписывали, слова переставляли, страницы местами меняли, имена героям другие придумывали. Да и печатались где-нибудь в местном издательстве, тиражом небольшим, чтобы никто не прознал. Это им самим больше было нужно для самоутверждения какого-то или ещё для чего – не знаю. Денег на этом не заработаешь, славы тоже, такие были маленькие крысята, полуподпольные. А теперь? Эта девица, у которой бюст в три раза больше мозга, при том что и бюст всего-то второго размера, берёт и крадёт практически всю мою рукопись, весь замысел, сюжетную линию, всех героев от главных до второстепенных, отличие, можно сказать, в деталях, в нескольких запятых. И ещё нагло заявляет, что это она сама год трудилась, чтобы написать! И что я, известный писатель Прасковья Ростова, пытаюсь украсть у неё плоды её труда!

– Но у неё есть веский аргумент, фактически подтверждающий её приоритет: она действительно сдала рукопись в издательство раньше тебя. А ты уверяешь, что закончила работу над романом буквально накануне.

– Но план был написан за два года до этого! Общий план книги. А подробнейший, постраничный, последних глав – за два месяца, если не раньше… То, что требуется экспертиза последней главы, мне ясно – там должны быть самые большие различия с моим текстом. Вообще-то я не знаю, как доказать, что у меня во время работы крали написанное. Поэтому обратилась к тебе. Я твёрдо знаю одно: никто, кроме меня – Иды Бойко, или, если угодно, Прасковьи Ростовой – такого написать не мог. Не знаю Серёжа, что делать, но что-то надо делать. Тут дело не в деньгах, а в репутации. Если я сдаюсь, все станут думать, что и остальные мои книги я не сама написала. У меня ведь семь романов напечатано, общий тираж почти полмиллиона! На шесть языков меня переводили, а этот, последний – самый лучший, и я знаю, что ничего ни у кого не крала, потому что почти два года писала это почти каждую ночь! И что ты прикажешь теперь со всем этим делать? Ведь там на каждой странице видно: это мой стиль, это мои мысли. Разве теперь научились воровать мысли, Серёжа?

– Кажется, нет, – Сергей Константинович был до мозга костей адвокатом и категоричных выводов никогда не делал.

– По-моему, тоже. А вот из компьютера можно всё украсть. Даже я это знаю. Хоть он к интернету не подключен и паролем защищён. Но это не означает, что не украли! Помоги мне, Серёжа.

– Хорошо, давай рассмотрим нашу возможную аргументацию. Что фактически мы можем предъявить суду, кроме договора с примерной темой романа?

– У меня куча черновиков осталась, я никогда ничего не выбрасываю до публикации, но как доказать их возраст, не знаю. Ага! У меня замысел в Хорватии возник. Там я и делала первые наброски, прямо на бланках гостиницы. У меня всё это так и лежит, вместе с туристическими буклетами и картами. Я фотографировала много, дорогу, окрестности, строения, простых людей, сотни снимков – это помогает писать. Старик там, в Сплите, попался очень характерный, я из него слугу Диоклетиана сделала, прямо с фотографии его портрет написала. И девочка-горничная из гостиницы, я из неё сделала любовницу Максенция, сына Максимиана, даже имя ей оставила настоящее – Лукиджа.

– Всё это очень хорошо. Плохо, что доказать соответствие записей тому времени, на котором ты настаиваешь, практически невозможно. Ты могла привезти бланки с собой в Москву и написать на них позже всё что угодно.

– Но никто из писателей к нотариусу не ходит, чтобы замысел заверить! Глупо же!

– А жаль, – то ли в шутку, то ли серьёзно ответил адвокат. – Ты знаешь, меня смущает только одна маленькая деталь. Может быть, это не так существенно, но всё же. Ты знакома с Викторией, этой девушкой?

– Виделись один раз у издателя.

– А раньше? Припомни, может быть год или два назад?

– Нет. Только если она на заседаниях нашего исторического клуба когда-то присутствовала, там много студентов бывает.

– И не знаешь, кто она такая? – продолжал допытываться Сергей Константинович.

– Я только полюбопытствовала о псевдониме: сразу понятно, что это псевдоним, ещё одно косвенное доказательство, такой можно придумать только от невеликого ума. Субита – это на латыни «неожиданная» или «сюрприз».

– Это всё эмоции. А я легко узнал её настоящую фамилию – Слуцкая. Тебе такая фамилия знакома?

– Мой первый муж был Слуцкий, Виктор Слуцкий. Я сама пять лет была Слуцкая.

– Так вот. Виктория – его дочь.

Что-то с грохотом прямо-таки разбилось в ней после этих слов. Ида не нашлась, что сказать. Она никогда не предполагала, что у Виктора была какая-то другая, кроме неё, семья и что у него есть дочь, уже взрослая дочь. Хотя ей всегда казалось, что они расстались совсем недавно, почти только что. Она сидела среди осколков своего рухнувшего, расколотого на мельчайшие частички организма и пыталась последним усилием разума приблизиться к этой новости: у Виктора – дочь, эта его дочь украла у неё роман, и с этим что-то надо делать. Надо? Надо ли вообще что-то делать? Но она довольно быстро очнулась – мозг всё-таки проснулся после недельной спячки.

– А ей сколько лет? – спросила она.

– Двадцать два или двадцать три, точно не узнавал. Она год назад закончила твой родной историко-архивный.

Ида высчитала моментально. Виктория родилась, когда они с Виктором ещё жили вместе.

– Я знаю, что делать. Мне нужно поговорить с бывшим мужем.

– Тебе как-нибудь помочь?

– Не надо. Я сама справлюсь.

 

*****

 

Весь день она пыталась найти Виктора. Он, и как положено крупному учёному, никак не находился, был недоступен, хотя ей говорили, что он всё время где-то недалеко. Вероятно, проще всего его можно найти дома (бывает же он когда-нибудь дома?), но домашний телефон никто ей не дал, так же как сотовый. Может, у него вовсе нет телефона?

Зато позвонили ей самой. Учёный секретарь Марина с факультета напомнила об очередном заседании исторического клуба. Да, действительно, сегодня среда. Иде не хотелось ничего, не хотелось что-то делать, куда-то ехать, но и сидеть дома, звонить по телефону, чтобы постоянно слышать в ответ: «Виктора Семёновича сейчас нет, я ему передам о Вашем звонке», – она больше не могла. Она через силу собралась и поехала в университет.

Сегодня было немного присутствующих и всего два доклада. Девушка-студентка очень волновалась: публично выступала, по-видимому, впервые. Доклад о становлении государственности в германских племенах после развала римской империи был слабоват. Вообще студенты пошли какие-то так-себешные, те, что поумнее, сейчас рвутся на факультеты, после которых можно зарабатывать деньги. Всё и везде у нас сейчас меряется на деньги. Вот в прежние времена – было-то совсем недавно – не такими категориями выбирали. Конечно, сказывалось ещё прежнее социалистическое уравнительное воспитание, но и без него, как сейчас казалось Иде, она бы всё равно выбрала то, что ей интересно. Её всегда больше волновала история человечества, а не получение богатства любым способом. Потому что этих богатеев во все времена было пруд пруди, а помнят не их, а Сократа, Леонардо и Шекспира. И множество других, оставивших после себя красоту, а не горы золота. Некоторые имена богатеев только оттого сохранились, что приказано было на плите иероглиф выбить с указанием, кто оплатил строительство. Или у богатея хватило ума после себя Рокфеллер-центр оставить, Музей современного искусства, как Гуггенхайм в Нью-Йорке, или Третьяковскую галерею в Москве. Так и теперешний Билл Гейтс: заработал чудовищные миллиарды – всё бросил, благотворительностью занялся, тоже понимает, не дурак.

Или Виктор – она опять вспомнила бывшего мужа, – типичный образец бессеребреника. Ничего ему от работы было не нужно, кроме самой работы. От сложной проблемы у него только азарт разыгрывался, она его возбуждала, она ему подогревала кровь. Это не он себе работой на жизнь зарабатывал – это она его жизнью питалась, причём буквально. Не один раз он свою зарплату на инструментарий тратил; финансирования в то время (в конце восьмидесятых) почти не было. Ида вдруг поняла, как Виктору пришлось тяжело после её ухода, особенно в начале 90-х, когда не только о финансировании науки, о самих учёных государство забыло напрочь, – он и при ней-то иногда буквально забывал поесть. Но вспомнила дерзкую девочку с горящими колдовскими глазами и внешностью Майкла Джексона, которая в то время уже была, хоть маленькая, но была, ей был целый год или даже два, – и затоптала внутри себя эту жалость.

Вообще-то ей время от времени мешали всплывавшие откуда-то из глубины воспоминания из их почти пяти лет совместной жизни. Жаль было несостоявшегося материнства. Было жаль себя и их отношений, потому что родись они Виктором десятью годами раньше, если бы не было в стране никаких революционных перемен, – она бы была с ним. Или если бы он отозвался тогда на приглашение и уехал работать на Запад – она всё бросила и уехала бы с ним. Потому что её, как историка, больше всего не устраивал пришедшийся на время их с Виктором расцвета оголтелый идиотизм правителей, намеренно осуществлявших развал государства, и наглый цинизм исполнителей их неумных желаний. А Виктора она тогда любила, она знала это наверняка. Просто ей, как любой женщине, нужна была ответная любовь и хоть капелька ласки и внимания, а у него на это не оставалось ни времени, ни сил.

Вся эта фигня, которую она сама себе в оправдание придумала: дескать, ей было жалко посвятить свою жизнь учёному с невообразимыми планами и без гроша в кармане. Просто она тогда не видела себя в его жизни, вернее – саму себя в их совместной жизни. Ей не нравилась необходимость ежедневного заработка куска хлеба ради достижения им неведомых глобальных целей. Она тоже хотела заниматься своим любимым делом, она написала книгу и поняла, что это её предназначение.

Позже она нашла другое объяснение: с ребёнком было бы всё хорошо, а вот без него – никак. Она уговорила себя, что если бы она стала писать ночи напролёт свои книги, а он – круглые сутки проводить в «офигительной лаборатории», никакой семьи всё равно бы не было, они всё больше становились бы чужими, одинокими людьми, просто изредка бывающими под одной крышей. Для того она и выдумала для себя эту легенду: вот если бы ребёнок родился, если бы он был, – ребёнок мог слепить их, сохранить их семью. Она и раньше в глубине души сопротивлялась своей легенде, потому что это не было правдой: множество семей распадается не от того, что нет детей, – наоборот, дети чаще всего есть, и от развода страдают больше всех; но хотела верить, что именно ребёнок помог бы им с Виктором остановить центробежную силу и остаться вместе.

Тем более, что они как раз были тогда вполне дополняющими друг друга половинками, она – спокойная, абсолютно домашняя вплоть до своей работы, а он – подвижный, как огонь, как ртуть, способный вмиг зажечь своими идеями и желаниями любого самого заторможенного человека. Она вспомнила, как однажды на чьём-то совершенно обычном, скучном дне рождения накануне Нового года, он вдруг сказал вместо тоста: «А давайте рванём сейчас в Луцино! Я там знаю шикарное место, там нам будут рады. Там свежий воздух, а лес знаете какой – почти тайга, ёлкой пахнет!»

И, что удивительно, почти все сразу согласились, хотя у именинника красовалась наряженная в новогоднем предвкушении сосна, и во всей квартире стоял свежий хвойный запах. Они скидали со стола в сумки бутылки и закуски и поехали в Одинцовский район, в никому неизвестное Луцино, кто в чём был. Ида помнила, что тогда надела в гости простые тонкие колготки и своё самое нарядное трикотажное платье. Никакого такси в те времена найти казалось невозможным, тем более для компании из десяти человек, однако Виктор поймал какую-то «аварийку» – грузовик с фанерной будкой. Дороги в Москве были пусты, и они через какой-нибудь час дотряслись до дачи друзей Виктора, где, прямо как в сказке, лапы елей клонились к земле под тяжестью белого чистого снега, где в таинственном бору стояла бревенчатая потемневшая изба с мансардой, на которую надо было забираться по старой скрипучей почти вертикальной лестнице.

Хозяева этого дома, милые немолодые люди (он – учёный с мировым именем, как в дороге рассказал Виктор, а она – дочь какого-то деятеля из сталинского ещё ЦК), нашли для всех какую-то одежду, в основном очень затрапезную, ватники и поношенные рабочие комбинезоны. Гости переоделись, и стали выглядеть под стать сказочному месту, как будто всю жизнь жили и работали в этом лесу.

Она вспомнила, как они разожгли на поляне большущий костёр и, как дети, жарили на палочках хлеб и колбасу, совсем позабыв про вино. И, как дети, катались с горы на неизвестно откуда взявшихся сказочных санках, будто с картины Перова «Тройка», на настоящих санках из прошлого века, больших, деревянных и с деревянными же полозьями. На эти санки можно было поместиться даже втроём. Было фантастически весело, и все сожалели, что наступает Новый год, и что ради этого придётся возвращаться назад, в Москву, готовить салаты, резать колбасу, лепить пельмени, прекрасно понимая, что праздник – здесь, в Луцино, а не там, за сервированным столом. И жизнь – здесь, а не там. Работа – там, заботы – тоже там, а настоящая жизнь – вот здесь, в стареньком домике под елками и звёздным небом.

– Нисколько это не похоже на правду, – вдруг резко сказала она. Подсознание не отключалось, зорко следя за происходящим, – такого вообще не могло случиться во времена Плиния-старшего.

Никто ей возражать не стал, только прыщавый мальчик, делавший доклад, покраснел, напыжился и попытался:

– Ну как же, Ида Борисовна, у Кронудия есть на это фактические ссылки.

– Канешно, ссылки, – фыркнула Ида. Никогда прежде она не позволила бы себе таких колкостей даже по отношению к глупому студенту, но сегодня настроение оказалось ни к чёрту. – Вы даже не потрудились выяснить, что Кронудий был жалким писарем и пьяницей, который, подобно некоторым нынешним лже-историкам, мог за мзду любой анекдот в истину превратить.

Седевший рядом завкафедрой Алексей Николаевич с удивлением покосился на неё: эта реплика была совершенно не в её стиле.

 

******

 

На следующий день после очередного звонка ей профессионально-холодно сообщили, что Виктора Семёнович сегодня не будет, что «ему о Ваших звонках было доложено, а почему он с Вами не связался, я не в курсе», и перед тем, как положить трубку, секретарь дежурно добавила: «перезвоните завтра». Ида усилием воли решила, что надо продолжать прежнюю жизнь, что эта проблема всё равно когда-нибудь разрешится, не может не разрешиться. В конце концов, как говорил иногда Петя: «живы будем – не помрём», что звучало не очень-то жизнеутверждающе, но прекрасно подходило для таких случаев, как сегодня.

Она собралась сходить на рынок. Она любила рынок больше любых, даже самых модных магазинов. На рынке можно услышать живую человеческую речь. А живая речь была ей нужна почти так же, как вдохновение требовалось для закручивания и переплетения сюжета. Она специально ходила на рынки всех городов, где ей доводилось бывать, включая иностранные. Ида не знала ни одного языка, кроме капельки латыни и – совсем немного – разговорного бытового английского, но всегда ходила на турецкие, египетские, греческие, итальянские рынки и базарчики просто для того, чтобы ощутить атмосферу, слышать звуки этого чуждого мира, – они казались ей звуками другой эпохи. Они, собственно, таковыми и были, звуки чужого бытия, другого социального устройства и иных человеческих отношений.

На Рижском рынке её многие знали, она считалась постоянным покупателем. Хотя чаще даже не покупателем, а посетителем, однако эти понятия на рынке практически нивелированы. Каждый третий продавец узнавал её в лицо и предлагал что-нибудь из своего товара, разумеется, со скидкой «исключительно для вас». Она купила молодой зелени, овощей, от черешни отказалась (была подозрительно очень ранней). Петя любил иногда «в охотку» домашнюю конскую колбасу, поэтому Ида направилась к мясным рядам, с удовольствием внимая чудесную смесь ароматов весны, зелени, фруктов и человеческих голосов, отражавшихся от купольной крыши и оттого звучавших с эхом, как в древнем амфитеатре.

Прикидывая, сколько колбасы купить, чтобы не пропала зря, она вдруг увидела по диагонали, через ряд, своего бывшего мужа с той самой девушкой Викторией. Они тоже что-то покупали, она ему о чём-то рассказывала и мило улыбалась, он тоже смотрел на неё сверху вниз ласково, влюблённо. Никогда она не видела его таким, разве только в те, самые первые их месяцы после свадьбы. Надо же – вот как бывает. Раньше отчего-то ей казалось (или она сама себя уговорила?), что Виктора не очень интересуют женщины, что он весь в работе. А он, оказывается, с кем-то крутил роман и вот – его дочь рядом с ним. Интересно, кем была та женщина? Судя по облику дочки, какая-то южанка. Где сейчас её мать? Живёт ли с Виктором или тоже, как Ида, не выдержала и сбежала?

«Он неплохо выглядит», – отстранённо подумала она, – «издалека почти такой, как прежде, такой же мальчишка, только волосы стали реже. И в одежде привычки остались прежние: джинсы, футболка, пиджак – невообразимое сочетание, особенно для известного ученого, но ему идёт. У него даже фигура сохранилась юношеская, худая и нескладная, сразу понятно, что не сидит на месте и не пьёт пива. Только удлинённое породистое лицо изменилось, щёки впали, лоб в морщинах и цвет кожи бледный: мало бывает на свежем воздухе».

Она была почти недосягаема для их взглядов, да они не очень-то и оглядывались по сторонам, так были увлечены покупками и общением друг с другом, но Иде стало не по себе, она развернулась и пошла к противоположному выходу

 

******

 

Ближе к вечеру Виктор позвонил сам. Он как будто не только всё знал о том, в какой ситуации оказались его дочь и бывшая жена, но уже знал и решение всех проблем. Впрочем, даром убеждения он обладал всегда, поэтому Ида согласилась встретиться с ним на его условиях. Она приехала к Институту генетики имени Вавилова одна, как он попросил. Виктор ждал её у входа, Ида позволила чмокнуть себя в щёку и они поднялись к нему в кабинет, на двери которого висела скромная табличка без регалий: «Заведующий лабораторией генетики человека Слуцкий В.С.» Он не стал тянуть время, он всю жизнь был очень занятой человек.

– Ида, это касается нас двоих, поэтому не надо никаких свидетелей. Я, к моему сожалению, никогда не интересовался художественной литературой, и потому всё так случилось, ну… история эта дурацкая.

– Ничего себе! – воскликнула Ида, перебив его, – дурацкая! Для кого как, а для меня…

Виктор положил руку на её плечо и мягко, но настойчиво усадил за стол и сам сел рядом.

– Подожди. Я этого просто не мог предположить. Многое – мог, а вот это … никак. Всё впервые. Выслушай меня. Слушай внимательно и ничему не удивляйся. Дело в том, что Виктория – это ты. Спокойно! – резко, повысив голос, сказал он, потому что Ида взмахнула рукой и хотела начать говорить. – Молчи и слушай.

Я тебя специально пригласил сюда и попросил, чтобы была только ты, ты одна. Не нужно огласки. Я это понял тогда, когда вместо эксперимента получился человечек, девочка. Эта девочка – твой дубль, или, как это теперь «модно» называется, клон. И теперь, когда она стала человеком, взрослым самостоятельным человеком, ей абсолютно не нужно становиться объектом интервью, папарацци, дурацких вопросов и глупых предположений. Надо дать ей жить своей жизнью, хотя её жизнь формально часть жизни другого человека, тебя.

Я тебе попытаюсь объяснить. Иногда ошибочно думают, что клон – это обязательно точная во всех отношениях копия, но это не так, это генетически точная копия, что совсем не исключает внешних различий и тем более – приобретённых за время развития плода и роста ребёнка. На развитие любого организма весь наш окружающий мир, все внешние факторы влияют: экология, лекарства, болезни, пища – всё. Потом – генетические дефекты гораздо чаще возможны из-за каких-то мутаций, а не только из-за наследственности. Это мы уже тогда знали …. И материал был взят у тебя после болезни, это твой материал, не гены несостоявшегося ребёнка, хотя такой вариант рассматривался и был бы, … – он замялся, подбирая слова, – честнее, что ли… Но уже тогда, двадцать лет назад, мы представляли, насколько нам будет тяжело; мы знали, какой это может дать для нас непредсказуемый результат, прогнозировали, что в итоге можем столкнуться со многими неизвестными и будем тыкаться, как слепые котята, не видя выхода. Ты, как «родительский» биологический организм, была рядом и хорошо нам известна, что-то можно было проверить на тебе, развитие каких-то событий предсказать. Вышло, конечно же, не совсем так, как хотелось, и материал, как теперь наука знает, был «грязный», не в том смысле, что туда попал какой-то посторонний мусор, туда могли попасть какие-то частички чужого генома. Возможно, ещё и поэтому Вика на тебя мало похожа.

Поверь, я тогда просто хотел помочь себе, нам. Мы уже знали, что у тебя больше не будет детей. И вот я сделал такой эксперимент, которым хотел что-то изменить. Ты прости меня, что я тебе сразу, ещё тогда не сказал. Но никто – не только я! – не мог хотя бы примерно предполагать, что из всего этого получится, и насколько наш эксперимент будет успешен. На Западе тогда даже овец ещё не клонировали, только мышей.

– Витя, тогда это тянет на «нобелевку», не меньше, – выдавила из себя Ида. Сейчас она, обычно сообразительная, не могла подобрать нужных слов.

– Ну нет! За Вику мне никаких премий не надо. Ты сама подумай: зачем бы я стал её перед всем миром овечкой Долли выставлять? Ради чего? За тот миллион, который прилагается к всемирной славе? Но лично мне деньги не нужны – мне их некуда тратить, а Вику всё это точно бы убило. Ты пойми: у меня больше ничего личного нет. После того, как ты ушла, осталась только она.

– Тогда ради чего ты всю жизнь занимаешься своей наукой? Не проще было жить своей жизнью, настоящей жизнью, с настоящей семьёй, с настоящими детьми? – тут она осеклась, потому что она именно этого не смогла дать Виктору. – А ты с помощью любимой науки создал себе Галатею. В чём смысл?

– Смысл? Я никогда не терял времени на поиск смысла. Ты разве не замечала, что о жизни и её смысле чаще всего бездельники рассуждают? Спорят о чём-то гипотетическом, аргументы выдумывают, вместо того, чтобы пойти посадить зёрнышко и увидеть, что из него вырастет. Но ведь просто так ничего не вырастет, ухаживать надо, напрячься надо, руки надо замарать.

– Хорошо. Ты посадил, вырастил. Молодец. Что дальше?

– Ага, ты всегда была умницей, ты поймёшь. Конечно, есть кое-какой обобщённый результат. Вот, например, случись что-то с тобой. Не дай бог, но всякое в жизни бывает, – постучал костяшками пальцев по столу Виктор. – В аварии люди попадают, болезни цепляются к ним разные. Допустим, тебе понадобится донорский орган, почка или печень, даже сердце, уж не говорю о таких «мелочах», как руки-ноги. И ты знаешь, что у тебя есть биологический дубль – Виктория. Вот скажи мне, пожалуйста: ты готова ради себя убить Вику и забрать у неё сердце?

– Ну что ты такое говоришь! – возмутилась Ида.

– Ничего-ничего. Ради себя, любимого, человек может пойти на любое преступление. Но за тебя я спокоен. Ты действительно никого не станешь убивать ради себя. Но многие – смогут! Вот поэтому выращивать людей целиком не имеет никакого смысла. Как говорил ещё профессор Преображенский у Булгакова: «Зачем делать Спинозу в операционной, когда любая баба может его родить через девять месяцев?» Короче говоря, мы разрабатываем технологию выращивания органа, клона любого органа «на заказ». Понадобится тебе копия твоей селезёнки – вырастим, и никого убивать не придётся. Вот тебе и практическая польза от нашей Вики.

– Постой, но ведь кто-то ещё знает? Как это всё в тайне столько лет хранить? – спросила Ида. Она никак не могла понять, как в наше время, когда менее заметные события перестают быть тайной в Интернете с его «Ю-тюбом» и «Викиликсом», возможно сохранение в пределах одной лаборатории сенсации мирового масштаба.

– Да, конечно. В моей лаборатории из «того» поколения почти все знают. Но это люди проверенные, не болтливые. Они ради науки не только за границу не уехали… Кстати, это они Вике имя придумали. И не только как производное от моего, они и победу науки тоже имели в виду. Они лучше всех знают, что в науке победа не норвежскими кронами меряется.

– А как ты её дочкой оформил?

– Это было самим лёгким из всех наших трудностей. Помнишь тот год? Предпоследний год СССР. В следующем, когда понадобились документы, наступил 1991-й, никому ни до чего не было дела, кроме ГКЧП и парада суверенитетов. Друг из МИДа помог.

А вот после, как она стала маленьким человечком, настоящим живым ребёнком, сам я справляться больше не мог, ты же понимаешь, ухаживать ведь надо было за ребёнком, а я всё время на работе. Поэтому заниматься Викой пришлось маме. Я её тоже обманул и сказал, что ты от меня ушла, когда узнала, что у меня ребёнок от другой. А мать Виктории якобы погибла. Так Вика до 16 лет и жила в Подмосковье, у мамы. Это им обеим было на пользу – и маме, и Вике. Виделись мы, правда, регулярно – наука требует точности, исследования не прекращались. Только девушкой она вернулась в Москву постоянно, учиться.

– Кстати, как твоя мама?

– Ничего. Жива, бодрая пока, в деревне не закиснешь. Не хочет переезжать, сколько раз звал.

– Какой ты всё-таки … Неужели раньше нельзя было … Это очень жестоко.

Виктор не ответил. Оправдываться он не хотел. Да и в чём ему надо было оправдаться? Наступила пауза. В тишине было слышно, как в коридоре института мужские голоса обсуждают какую-то «плохую статью в последнем номере», говорили по-русски и почти все слова казались знакомыми, но понять смысл этого разговора было невозможно. Осмыслить всё только что сказанное Виктором оказалось не легче.

– А как же так с романом-то получилось? – вспомнила она причину своего прихода.

– Это и для меня вопрос интересный. Похоже, мозг у неё почти точная копия твоего. Это я могу только предполагать. Училась Виктория, как ты, на книгах, книжница была необычайная. У неё твои филологические способности, она так же блестяще училась в том же историко-архивном, хотя я был против. Получается, что чутьё меня не подвело. Надо было настоять на другой специальности.

Про этих римских цезарей ты сама публично говорила в историческом клубе, мне всё Вика вчера рассказала. Не помнишь маленькую смуглую девушку в очках, которая выспрашивала подробности? Ты очень заразительно рассказывала о тех временах, у тебя это всегда хорошо получалось. Но ничего не сказала, что серьёзно над этим работаешь. А Вика после этого загорелась, все источники перечитала, весь второй-третий век, и не только о римлянах. Это у неё тоже, как у тебя, пожар в работе. Ты потом её роман перечитаешь; она твой прочитала и говорит, что на самом деле много существенных различий с твоей версией. Это, в общем, понятно. Мудрости твоей у неё, конечно же, пока нет, поэтому вряд ли можно ожидать такую глубину смысла, как у тебя, это ей просто рано в силу возраста.

– Витя, а как быть дальше, что делать? Что будет с Викторией? Что будет со мной?

– Никто ничего пока определённо не знает. Это чудо, что она просто жива целых двадцать два с половиной года. И то, что она абсолютно самостоятельная личность. И, похоже, всё дальше будет удаляться от оригинала. Она и внешне не такая, она живёт в другом мире, поэтому не может быть такой же, как ты. Но во многом она на тебя очень похожа, похожа больше, чем дочь или сестра. У неё твой социальный тип, у неё твои интересы, она думает, как ты. Если бы я настоял и она не пошла по твоим стопам, а стала, например, психологом, географом, художником или актрисой наконец, то никогда не получилось бы почти точного дубля писателя Иды Лернер, то есть Прасковьи Ростовой. Но тут уж ничего не попишешь. И переделать никак нельзя. Потому что она – это ты. Другая «ты», непохожая, молодая и современная, но это ты. Смотрю на неё – мне иногда кажется, что она и внешне тоже на тебя похожа, похожа на ту юную студентку, которую я любил. Немного другая, но всё-таки очень похожа. И только начинаю с ней говорить, схожесть становится большей – у Вики всё твоё: интонации, любимые словечки, а когда задумается – точно так же прикрывает глаза и легонько массирует веки кончиками пальцев левой руки. Иногда мне кажется, что это ты, но вспоминаю, что она мне как будто дочь, но не могу вас разделить: я люблю обеих.

 

Внезапно Ида как будто очнулась. Виктор и раньше был мастером убеждения. И сегодня он мог любой розыгрыш придумать, лишь бы огородить свою дочку. Для этого и в свою лабораторию пригласил – дескать, погляди, как красиво называется: «Лаборатория генетики человека». А она расквасилась, когда ей начали говорить слова о любви.

Ида внутренне собралась и твёрдо попросила. Такой ход они с адвокатом Сергеем Поповым заранее придумали, если бы дело дошло до суда.

– Витя, ты не обижайся. Я всё о романе. Мне не слава нужна или деньги, могу весь гонорар на нужды науки отдать, как это у нас с тобой раньше бывало. Давай проведём испытание. Или, по-другому, эксперимент – тебе, учёному, этот термин понятнее – написать буквально пару страниц на заданную произвольную тему. И сравнить стилистику. Всё просто. Для этого никакой литературный эксперт не понадобится.

Она удивилась, когда он предложил сделать это прямо сегодня: «Ну что ж. Дуэль – так дуэль. А что, не поздно ещё, всего десятый час. У вас, дам, это самое рабочее время. Только ещё раз прошу тебя – никаких подробностей при посторонних».

Сергей Константинович и Виктория приехали практически одновременно. Из книг в кабинете Виктора единственной художественной оказался том воспоминаний о Вавилове, из него случайным образом выбрали страницу. Просто раскрыли книгу пополам. «Дуэлянтки» прочли текст, к счастью оказавшийся не слишком научным, Ида была первой, она сразу же ушла к окну с листками бумаги и карандашом. Писать рукой оказалось до ужаса непривычно, но она справилась. Виктория исписала свои листы крупными буквами, авторучкой, которую невинно попросила у Виктора: «Пап, дашь ручку?»

Через час адвокат, прочитавший оба текста, воскликнул: «Разве так бывает? Непонятно, как такое могло случиться: текст почти идентичен!»

Виктор наверняка приготовил фразу заранее, потому что мгновенно ответил: «Наука на эту загадку ответа пока не имеет», – и заговорчески подмигнул Иде.

 

НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ

 

«Она что-то особенное знает о себе,
Поэтому всё, что я могу – только думать о ней.
И в том, что я про неё узнаю, есть нечто,
Отчего не хочу с ней расставаться».

Джордж Харрисон, из песни “Something”

 

Его мать очень хотела дочку. Сначала просто хотела ребёнка, но долго не могла, и все причины были до отвращения объективными: сначала элементарно не могла выйти замуж, а после замужества случались какие-то постоянные ограничения: то муж-строитель уезжал в длительные командировки, то они постоянно переезжали с места на место, из одного города в другой, где бытовые условия были не ахти. Совсем не помогало и то, что Роза вышла замуж поздно, а похвастаться крепким здоровьем не могла с детства. Наконец мужа перестали мотать по великим стройкам социализма и назначили в Главк в Москву. Тут всё стало хорошо, стало соответствовать её пониманию, что должно быть у ребёнка. Однако и в Москве всё было непросто, а когда наконец получилось, она без всяких врачей знала, что это её единственный шанс. Поэтому очень хотела девочку. Но родился мальчик. Обиднее всего оказалось то, что с таким личиком девчонка была бы просто красавицей. Быть симпатичным мальчику тоже хорошо, и она, конечно, любила его больше всего на свете, но в какие-то моменты немного жалела, что ей не повезло с девочкой.

Первые пять лет всё было прекрасно, мужа повысили, он уже работал на ответственном посту в Министерстве, за ним по утрам приезжала чёрная «Волга», они построили маленькую дачку … Всё случилось так быстро, что Роза ничего не поняла. Муж внезапно слёг с язвой, но через пять дней уже смеялся и шутил, рвался на работу и, когда она в последний раз навещала его в больнице, прощаясь, сказал: «Хватит мне тут валяться. Дел полно, Олимпиаду надо строить. Сдадим объект – и поедем в Крым, не хочу я соревнования смотреть, лучше мы с Женькой будем заплывы устраивать, а тебя судьёй назначим. Согласна?» Она, конечно же, была согласна. Но вдруг утром ей позвонили и сказали, что ночью у супруга случилось прободение, сильное внутреннее кровоизлияние, ничего нельзя было сделать, абсолютно ничего.

Её мир разрушился в одну эту минуту. Роза осталась одна, вернее – одна с маленьким ещё сыном на руках; все родственники были далеко: её – в Белоруссии, в Могилёве, его – под Волгоградом. Женечку пришлось отдать в садик и устроиться на работу, благо педагогический диплом у неё был, а место в школе поближе к дому выхлопотали верные мужнины друзья.

Она любила его без памяти. Любила в нём сразу двух своих детей: настоящего мальчика и выдуманную девочку, жившую в нём; она была счастлива, что он такой умненький и красивый, но не отпускала его далеко от себя и всячески пыталась контролировать каждый его шаг. Кроме того, после скоротечной смерти мужа она панически боялась за здоровье сына. Питаться надо было «по науке», жить «по расписанию» и обязательно соблюдать все правила – не только выработанные за тысячелетия человечеством, но и свои собственные. Постоянная опека матери сказалась, и неудивительно, что Женя вырос робким и чувствительным, во многом – слишком правильным застенчивым мальчиком.

Однако время шло, мальчик вырос, неплохо закончил школу и легко поступил на филологический в МГУ. У Розы начались трудные времена: студенчество своей демократической средой поглощает и не таких застенчивых, как её сын. Никто не может знать, что сыграло большее значение, – её излишнее волнение за сына или застарелая болезнь, но Роза вдруг слегла с сердечной недостаточностью и умерла всего за пару дней, пережив мужа немногим более пятнадцати лет, оставив сына-второкурсника совсем одного.

Женя был привязан к матери, всю его жизнь она была рядом с ним, но в девятнадцать лет гораздо легче пробовать стать независимым, чем в шестнадцать или семьдесят. Через какое-то время он вполне освоился в новой роли самостоятельного молодого человека, и студенческая среда в этом хорошо помогла ему. Признаться, большую роль сыграла собственная квартира-«двушка» в центре столицы и дача, пускай небольшая, но зато в престижном «бывшем номенклатурном» посёлке. У него частенько собирались гости, иногда их звал он, иногда они приходили сами. Это были компании его однокашников – из группы, потока, курса, но иногда появлялись новые лица. Парни приводили знакомых девчонок, девушки – своих подруг и парней, так что компании случались весьма разношёрстные, из множества ВУЗов столицы, даже из актёрских.

Так однажды появилась она. Она представилась Ларисой, хотя Женькин приятель и одногруппник Серёга, в компании с которым она пришла, называл её томным именем Лора, а другие давние знакомые – Лорик или Ларик. Лариса была красива: её чудное классически-славянское лицо и стройно-пропорциональная, далёкая от вызывающих «90-60-90» фигура притягивали мужские взгляды. Она была как конфета в красивой обёртке, и хотелось эту обёртку поскорее сорвать, чтобы узнать, насколько соответствует этой внешней красоте вкус. Гармония оказалась удивительной.

Она училась где-то в энергетическом. Хотя репутация у института была «так себе» (в энергетический шли в основном все те, кто не попал в Авиационный, Бауманское, Плехановское, уж не говоря про МГИМО и театральные), Ларису нельзя было назвать хоть в чём-то ограниченной. В неё вообще все влюблялись с первого взгляда пачками. Все, но не Женька. Он влюбился после её слов, когда Лариса начала рассказывать о своей поездке на театральный фестиваль в Польшу. Это было очень необычно: к полякам ездили за товаром, тогда же стало модно «закупаться» в Эмиратах и в Турции, а успевшие разбогатеть могли позволить себе поездку в Египет или даже на Канары. Но чтобы ехать в Гданьск на какой-то мало кому известный шекспировский театральный фестиваль, к тому же за свои деньги! Притом выяснилось, что Лариса – не москвичка, живёт в общаге и подрабатывает, где придётся. И голос у неё необычный, удивительно низкий для очень некрупной девушки, с хрипотцой, но мягко-обволакивающий и завораживающий. Так что получалось – внутри находилась конфетка ещё привлекательней, чем внешний фантик, пускай даже чрезвычайно симпатичный.

Как всегда, засиделись допоздна. Женя назавтра никуда не торопился, планами гостей вообще никогда не интересовался, потому не проявлял инициативы закончить вечер, тем более сегодня. Он уже год как научился курить, поэтому сидел, пыхтя сигареткой, и слушал Ларису, слушал других, говорил что-то, а сам украдкой поглядывал на неё. Она нравилась ему всё больше, она была удивительной девушкой, непривычно умной и необычно, не по-московски красивой. Но Женя понял, что не только её красота привлекала его – больше притягивало как раз то, что она была не такой, как все, по крайней мере если сравнивать со всеми, кого он знал близко.

Той ночью получилось так, что Женькин приятель Серёга, который привёл Ларису к нему в гости, напросился остаться до утра, сославшись на очень поздний час. Они сразу ушли в комнату матери, а он, пока мыл посуду и прибирался на кухне, слышал, как там неприятно шумели, пыхтели и скрипели мебелью. Женя не стал им мешать, так же, как он и раньше никогда не вмешивался в подобные ситуации, он к этому уже привык: много раз гости пользовались возможностью побыть наедине друг с другом не где-нибудь в общежитии или в родительской квартире в их отсутствие, а у него дома. Ведь все считали его «своим в доску». Отчасти так оно и есть. Кроме сегодня. Сегодня ему отчего-то было не по себе.

Он закончил приборку, спать совсем не хотелось, и, несмотря на сильно поздний час, Женя надумал попить чаю. Ещё именно сейчас стоило выпить аспирин: утром, когда наступит похмелье, от него не будет толку, утром лучше рассол и травяной чай. Он завозился с водой, чайником, газом на плите и не заметил, как в проёме кухонной двери появилась Лариса. От неожиданности он слегка опешил: на ней был надет махровый халат матери, и первое впечатление было именно таким – мать встала, чтобы проверить, чем это ночью занят её сынок.

– Угостишь сигареткой? – спросила гостья, а он вместо ответа только мотнул головой в сторону стола, где у массивной хрустальной «министерской» пепельницы советского ещё производства лежала початая пачка «Союз-Аполлона».

Она вытащила сигарету, щёлкнула зажигалкой, отошла к окну, курила и глядела сквозь стекло на ночной город, стоя к нему спиной и выдыхая дым в открытую форточку. Женя тоже выудил из пачки сигарету, прикурил, и, ощущая необычное волнение, подошёл и встал рядом. Внизу, как следы трассирующих пуль, пролетали огни автомобилей и исчезали в ночи.

– Почему не спишь? – спросила она. – Мы тебе помешали?

– Нет, не помешали. Просто не хочу, – пыхтя сигаретой, ответил он. Курить тоже совсем не хотелось. – У меня такое часто бывает от большого количества алкоголя. Немножко выпьешь – спать хочется, а если побольше …

– Бывает, – согласилась она. – Кстати, я тут халат нашла, ты не против?

– На здоровье. Это материн.

– А где она?

– Умерла.

– Прости.

– Ничего, – он, не докурив и до половины, затушил сигаретку и спросил. – Чаю хочешь?

– Давай. Пить хочется. Ты извини, что мы так нагло, – легко, как будто говорила о чае, сказала она. – Просто у меня давно не было, сильно захотелось … Сначала на поездку зарабатывала, потом у поляков долго была. Тут Серёжка подвернулся, старый знакомый … А ты один живёшь?

– Один. Отец ещё перед Московской олимпиадой умер, я его плохо помню.

Когда она коснулась его плеча своим, он почувствовал будто ожог, но не огнём, а такой, как бывает от прикладывания льда: сначала холодно, и лишь после этого – жар, возникающий где-то внутри и растекающийся по всему телу.

Потом они пили чай, разговаривали о театре, о книгах, о музыке, о жизни, обо всём, кроме цен, политики и учёбы. Они извели все сигареты, Женя несколько раз подогревал чайник; опомнились только когда за окном стало светать, чуть-чуть белеть вверху промозглого осеннего неба. Странное ощущение: ещё вчера они даже не были знакомы, но сейчас Женя чувствовал себя так, словно с раннего детства жил с Ларисой где-то рядом, и они просто ненадолго расставались. Ну конечно, она ведь ездила на фестиваль в Польшу. Или на каникулы в деревню. Или в стройотряд – неважно куда, главное, что до этого они виделись совсем недавно, почти только что.

Несколько часов спустя, провожая гостей, он пробормотал, обращаясь именно к Ларисе (Серёгу он, если бы захотел, мог увидеть прямо сегодня на лекциях, но ехать в университет не собирался).

– Всегда рад видеть. Заходи.

Он не видел её долго, почти целую вечность – больше недели. Спросить о ней кого-то из общих знакомых постеснялся. Накануне неумолимо приближавшегося очередного воскресенья друзья придумали собраться у Жени, чтобы отметить день рождения Боба. Впрочем, это не было уникальным событием: во-первых, это намного дешевле любой кафешки, во-вторых, Женя любил хорошие компании, а в-третьих – чужие праздники отличались от обычных посиделок тем, что все кухонные и бытовые проблемы брал на себя именинник, рекрутируя в помощь знакомых девушек, а он, как хозяин, благосклонно принимал эту помощь. Тогда-то Серёга и предложил Бобу: «Давай я Лору позову. Она умеет пиццу печь и ещё шарлотку с яблоками. Твои чувихи салатов нарубят, остальное готовое купим».

День рождения прошёл весело несмотря на отсутствие самого именинника, внезапно слёгшего с высокой температурой от «какого-то ретро-вируса». Женьке было жаль только одного: гости выпили чересчур много и были почти не в состоянии передвигаться, поэтому выгнать их он не мог. Хотя понимал, что Лариса хотела остаться, поболтать с ним наедине, может быть, что-то ещё … но об этом он старался не мечтать. Жаль, сегодня всё это совершенно невозможно: везде вповалку спали переутомившиеся от празднования именин болезного Бобы.

Он догадался пригласить её в следующее воскресенье подышать воздухом на дачу, персонально, без толпы и прочих любителей «сесть на хвост». Залез в НЗ (отложенные на лето триста долларов), изъял оттуда сотню, прикупив сладкого кипрского вина, молдавского коньяку, фруктов и большущий кусок поросёнка. Всю дорогу в электричке смотрел на неё влюблёнными глазами, пока она пересказывала случайно виденный у кого-то на видике фильм Бергмана «В присутствии клоуна». Она рассказывала негромко, он почти ничего не слышал, потому что её голос перебивал шум моторного вагона, в который их угораздило сесть, перестук колёс и гомон пассажиров, но не просил говорить громче – ему и это почти немое кино очень нравилось, особенно изображение.

На даче был порядок. Хорошо, что мама приучила его всегда оставлять дом и баню чистыми, чтобы не приходилось начинать отдых с уборки. Пока он топил печь в бане, Лариса чудесно приготовила мясо, не разрезая его на маленькие части, всем куском. Мясо было сочное, пряное, только с перцем Лара немного переборщила.

— Ну как, вкусно? – спросила она.

— Нормально, – ответил он, – перца только немного не хватает.

Они смеялись как ненормальные, не могли остановиться. А «Белый аист» с этим мясом казался превосходным, почти божественным напитком, ни капельки не хуже какого-нибудь хорошо выдержанного «Хеннеси».

«К месту» выяснилось, что Лариса любит баню, любит попариться. Она сразу забралась на самый верхний полок и долго сидела там, покрываясь, как росой, капельками пота. Женя оказался не таким стойким, несколько раз бегал ополаскиваться прохладной водой, и, в очередной раз вернувшись в парилку, нашёл её уже не завёрнутой в простыню, а лежащей не животе, и скомканная простыня лишь кокетливо прикрывало самую мягкую часть её прекрасного тела. Он с радостью откликнулся на просьбу «хорошенько пропарить»: поначалу нагнал пар, лишь чуть-чуть касаясь краешком веника её белой кожи, после начал размахивать всё сильнее, трижды плескал на каменку – жара стояла несусветная. Лариса ни разу не пикнула, и он хлестал по-настоящему, как привык париться с друзьями. Женя думал, что она его остановит, но вышло по-другому: первым не выдержал сам и позорно сбежал обливаться холодной водой, а она ещё долго лежала, «ловила кайф».

Баня, кроме пара, предполагает ещё и мытьё, и Женя постарался побыстрее помыться, чтобы освободить моечную Ларисе. Но вышло иначе. Она сказала: «Парить ты умеешь неплохо, хотя до мастеров жанра тебе далеко. Проверим, как ты умеешь мыть. Потри мне спинку, пожалуйста». Пробормотав в ответ нечленораздельное согласие вроде: «Об этом я мечтал всю свою сознательную жизнь», он мылил её чудную спину, мягкие округлости, уже не скрывавшиеся под простынёй, округлые неширокие бёдра и стройные идеальной формы ноги. Уж надо было смыть пену водой, а он никак не мог оторваться, всё мылил и мылил эту красоту, стараясь не касаться её тела руками, а только мочалкой, словно боясь, что от его прикосновения что-то изменится, что пропадёт очарование, что она вся вдруг пропадёт. А Лариса, пробормотав: «У тебя неплохо получается, продолжай дальше», – внезапно для него перевернулась на спину.

Перед Женей открылась самая красивая из всех когда-либо виденных им даже на картинах и фотографиях женская фигура, идеально пропорциональная, с плавными, нигде не срывающимися в резкие повороты линиями, которые все вместе образовывали единую неповторимую гармонию. У неё на теле не было ни единой волосинки, отчего она казалась вытесанной искусным скульптором из цельного куска мрамора. Только сквозь блестящую от банного пара мраморную кожу местами проступали чуть пульсирующие розовые кровеносные сосуды, как будто статуя чудесным образом стала оживать. Он очень осторожно, словно боясь смыть мылом это красоту, мягко начал водить мочалкой от шеи через холмики грудей, опускаясь к маленькой опрятной ямочке пуповины на животе. Лариса расслабленно лежала на полке, но в этот момент подняла руку и развязала некрепкий узел полотенца, кое-как висевшего у него на бедрах, отчего оно, не имея больше почти никакой опоры, упало к его ногам…

На этом баня закончилась, закончились не начавшись прогулки на свежем воздухе, закончилось всё, кроме ласк. Остаток дня они провели, не отрываясь друг от друга.

– Женечка… ты такой нежный … и имя у тебя мягкое, лаковое, – нашёптывала она, теребя пальцами его тёмно-русые кудрявые волосы. – Не то что у меня, щетинистое какое-то. Все это понимают, вот и придумывают уменьшительные разные: Лора, Ларик, Лорик. Один чудик даже Ирисой называл, приторно слегка, но всё лучше, чем Лариска. Бр-р-р, крыса какая-то, а не имя.

– Мать хотела дочь, поэтому меня так назвала: знаешь, немного имён, которые мужские и женские одновременно.

– А она что, прямо рассказывала тебе, что хотела девочку?

– Да.

– Ну и дура. Прости, конечно. Просто это неправильно, комплекс неполноценности у ребёнка развивать.

– Да вроде не развился. Ты, кстати, откуда это взяла?

– Я хотела на психологию к вам, в МГУ, но недотянула, много недотянула. И поняла, что вряд ли у меня получится в следующем году или когда-то ещё… Мне надо было в Москве остаться. Вот и осталась.

– И на кого ты теперь учишься?

– А-а, - махнула она рукой. – Это неважно. Домой нельзя возвращаться, понимаешь?

– С родителями что-то не поделили?

– И с родителями. Ладно, потом расскажу. Может быть.

У них случилось что-то наподобие медового месяца, изредка нарушаемого необходимостью ехать в институт и университет, слушать какие-то лекции, делать какие-то задания и лабораторные работы. Ещё Лариса через день работала в «Макдональдсе», а Женя помогал при избирательном штабе какого-то очередного кандидата на выборах в Мосгордуму. И котлеты, и избирательная возня были одинаково искусственными и противными, но требовалось как-то добывать деньги: стипендии стали совсем символическими.

Поругались они на пустом месте.

– Давай жить вместе, – предложил он. – Ты и я. Если хочешь, поженимся.

– Это ты мне так предложение делаешь? – хохотнула «невеста».

– Да, – не поняв её веселья, серьёзно ответил Женя. – Я тебя люблю, и мне бы хотелось, чтобы ты больше никому и никогда не принадлежала. Только мне. Ты не против?

– Если не принимать в расчёт кое-какие мелкие несущественные детали – нисколько.

– Вот и чудесно! Когда будем переезжать? Давай сегодня!

– Ну подожди, Женечка! Я ещё не сказала.

– Но ты ведь не против

– Нет. Но я сказала, что есть некоторые детали.

– Давай быстро разрулим эти детали – и всё!

– Я боюсь, что быстро не получится. Давай пока оставим всё как есть.

– А сколько нужно времени «мелким несущественным деталям»?

– Не знаю даже. Год. Или два.

– Целый год? Может быть, ты просто хочешь оставаться свободной? Встречаться с кем хочешь, спать с кем хочешь?

– Ну зачем ты, – попыталась сгладить она, но он уже распалился.

– Конечно! Захотела - туда, захотела - сюда. А тут будет дурацкий муж сидеть, ждать, докучать и контролировать.

– Не надо, Женечка, – попыталась она его приобнять, но он вырвался. – Ты даже не представляешь, как бы мне самой этого хотелось. Но пока - никак не выйдет. Я тебе обязательно когда-нибудь всё объясню.

– Не надо мне ничего объяснять. Я и так уже всё понял.

Ему самому было смертельно неприятно, что он поругался с любимой девушкой, любимой до такой степени, что он не представлял себе никого другого на её месте. Лариса заняла всё пространство, отведённое в его душе под категорию «любовь». Но эта ссора плохо отразилась на их отношениях. Она всё так же продолжала приходить к нему, чаще в компании с кем-то, иногда даже одна. Но они никогда не спали вместе. Лариса как будто демонстративно его наказывала, а он не понимал, за что.

Так наступила зима. Однажды она пришла не с друзьями и не одна, а с подружкой. Подружка назвалась Леной. Лена была зажигательно смешливой, весёлой и раскованной. Выпили пару бутылок вина, потом какой-то ликёр, после него допили остававшийся на донышке от какой-то из последних дружеских посиделок коньяк. Чудесно поговорили, Лариса была, как всегда, неподражаема, в пух и прах разнесла недавнюю премьеру «Ленкома», саркастически высказывалась об игре своего любимого Абдулова, высмеяла вялую и «спящую на ходу» Захарову. Об институте, учёбе и общих друзьях как будто забыли, с удовольствием слушали Лену, её рассказы о любовниках-неудачниках. Темы взаимоотношений Лары и Жени не касались.

Засиделись допоздна. Как обычно и бывало со всеми гостями, Женя отправил девушек в бывшую мамину комнату. По старой привычке он пошёл в ванную первым, чтобы не мешать гостям делать всё, что им захочется, и не слышал, как Лена сказала подруге:

– Клёвый парень, симпатичный. Неужели тебе не нравится?

– Нравится, – лаконично ответила Лара.

– И ты что, будешь со мной на одном диване толкаться? К нему не пойдёшь?

– Нет.

– Ну и дура. Тогда я пойду, если ты не против.

– Не против. Иди.

Лена ушла, но довольно быстро вернулась.

– Лорка, он тебя любит.

– Я знаю.

– И что?

– Я тоже его люблю.

– Вы оба чокнутые какие-то! Чего ж тебе ещё надо-то?

– Многое. Не мельтеши, ложись. Завтра новый день. Завтра что-нибудь ещё будет. Если будет завтра.

– Будет, куда оно денется. Сегодня уже завтра. Почти три часа завтра.

– Тогда послезавтра. Если считать от вчера.

Это и есть настоящая любовь: помириться можно ещё быстрее, чем поссориться. Всего-то нужны несколько слов, и никаких объяснений, типа «в этом всё дело» или «я думал, так будет лучше». Женя сказал: «Прости. Я тебя люблю. Мне без тебя плохо». И всё. Вернулась прежняя любимая и ласковая к любящему, нежному и заботливому.

– Давай уедем отсюда. Насовсем, – в первый день Нового года вдруг сказала она.

– Куда?

– Всё равно. Просто отсюда. Чтобы все вокруг говорили на непонятных языках. Чтобы только мы могли понимать друг друга.

– А тебе не надоест?

– Мне – нет.

– А как жить? На что? И чем-то надо заниматься.

– Везде можно что-то придумать. Хотя … с твоими богатствами. Квартира поди на целую кучу денег потянет. Даже просто в аренду сдавать – уже на жизнь хватит.

– С тобой – я не против. Но как всю жизнь болтаться по свету?

– А кто знает – сколько её, жизни. Может, она завтра закончится. Я потому стараюсь жить сегодня. Когда-нибудь наступит день, после которого не будет никакого «завтра».

– Знаешь, сегодня мне очень-очень хотелось бы, чтобы никакого завтра не было. Чтобы было вечное сегодня, чтобы жить твоей сегодняшней красотой, нашей сегодняшней любовью.

– Сегодня нам хорошо. Но и это «сегодня» когда-то закончится. И тогда может начаться проблема с «завтра».

– Когда-нибудь – обязательно. Может, не завтра и не послезавтра. Ты же знаешь, я не верю в бога. Я верю в судьбу. Но не в какую-то мифическую марионетку, которую кто-то дёргает за невидимые верёвочки, а в цепь случайных событий. Но ведь многие из этих событий определяем мы сами! И каждое происходит из-за какой-нибудь абсолютно определённой причины. И причинами, получается, вполне можно управлять, хотя бы в какой-то мере. Поэтому мне кажется, что завтра должно наступить, если мы постараемся.

– Наверное. Но всякое может быть.

Женя тогда не обратил внимания на эти с тоской сказанные слова. Он тогда на многое не обращал внимания. Он был настолько рад, что Лара опять с ним, что не обращал внимания ни на учёбу, ни на бытовые неурядицы, ни на ежемесячно дешевевшие деньги, ни на то, что даже этих дешёвых денег иногда просто не было. Ему ничего было не нужно в жизни, кроме этой девушки.

А Лариса оставалась по-прежнему независимой и могла исчезнуть куда-то, пропасть на несколько дней и даже на неделю. В общаге Жене никто ничего сказать не мог, знакомые ему ребята из её группы тоже понятия не имели, где она. После этого она обычно появлялась как ни в чём ни бывало, ласковая, весёлая и всегда острословная. О своём отсутствии разговоров не поддерживала, со временем Женя и к этому привык, хотя продолжал регулярно ездить в Лефортово, предполагая, что иногда ей просто некогда приехать к нему на Белорусскую. Однажды, в очередной раз не найдя Ларису, он случайно встретил Лену, ту самую, что приезжала однажды к нему в гости. На его вопрос, где поискать любимую девушку, Лена со смехом ответила:

– Все вы, ухажёры, одинаковые. В постель девчонку затащить – мастера, а вот что в результате получится, не ваше дело.

– Чего ты смеёшься! Скажи толком!

– Скажи ещё, что не знал, – ляпнула она. – Сделал девушке ребёнка, и не заметил. В больнице она, аборт делает. Через пару дней увидитесь, но уж извини, заниматься этим ей будет какое-то время нельзя. Можешь меня пригласить, я всегда на скамейке запасных.

– Пошла ты … – выдохнул Женя грубо.

Лариса объявилась, как всегда, внезапно. Когда он открыл дверь, она пропела битловское: “I don’t know why you say goodbye, I say hello!” («Не знаю, почему ты говоришь прощай, я говорю – привет!»), протянула ему бутылку какого-то вина и полезла целоваться.

– Женечка, как я соскучилась!

Он был, конечно, рад, но всё испортил знанием инсайдерской информации. Они поссорились, и Женя сам не ожидал от себя такой резкости. Известно, что позже он сильно корил себя за это.

– Говоришь, что любишь, а сама .. Замуж за меня не хочешь, ребёнка не хочешь. Я с тобой абсолютно честен. Я тебя люблю, а ты…

Подробности этой их последней ссоры пересказывать незачем, неприглядная это история. С одной стороны, можно понять Женю, а с другой – очень уж личное и интимное это было для Ларисы дело. Непонятно только, как можно, имея в душе огромную настоящую любовь, допустить такое.

Допустить им обоим, хотя он знал, что виноват больше.

Она больше не приходила. Ни в компаниях, ни одна. Женя тосковал, но проявлял непонятную твёрдость, не спрашивая о ней общих знакомых, не ездил в общагу в Лефортово. Порывался, но не ездил. Может быть, ему казалось, что таким образом он окончательно превращается из застенчивого опекаемого женщиной ребёнка в настоящего самостоятельного мужчину. Никто этого не знает, но так прошло несколько месяцев. Пришла весна и тепло. Было много забот на факультете, в учёбе, при этом он хватался за любую работу, лишь бы заполнить пустоту времени. Только посиделки у него дома по-прежнему случались, может быть не так часто, как раньше, но случались.

Вот на такую вечеринку однажды пришла она. Пришла с Серёгой, в точности как в тот день, когда он влюбился. Она вела себя странно, необычно. Была грустна, лишь изредка вставляя язвительные комментарии чужим словам, даже ругалась неприлично, что вовсе резало Жене ухо. Но главное случилось после застолья. Гости разошлись необычно рано, но Серёга всё равно настойчиво напросился остаться, а он остался сидеть перед столом с остатками пиршества, тупо глядел, как ветер колышет занавеску на балконной двери.

В этом был какой-то абсурд. Его любимая Лариса пришла с его другом к нему домой и сейчас в его постели! Это было похоже на демонстрацию чего-то, она явно что-то этим хотела сказать, но в этот момент он не понимал, что. А ведь на словах она всегда говорила ему, что любит. Любит только его. Если бы Женя мог, он бы взял ружьё и убил и её, и Серёгу, и себя. Но у него не было не то что ружья, в доме вообще никогда не было никакого оружия, даже топора, даже охотничьих ножей, только столовые. Да дело вовсе не в оружии – он просто не смог бы этого сделать ни при каких обстоятельствах.

Он не только не мог убить Ларису, сейчас не мог её даже простить. Ему было очень плохо. Пока он переживал в себе эту безвыходную ситуацию, всё кончилось. Серёга зашёл в комнату уже одетый и сказал с виноватой кривой усмешкой:

– Прости, старик, не удержался. Это Лорка захотела.

– Да иди ты! – больше Женя ничего сказать не смог.

Тут Лариса, абсолютно голая, вышла из ванной и, блестя белым мраморным телом, нисколько не обращая внимания на обалдевших Женьку с Серёгой, прошлёпала мимо них к столу, нашла сигарету, прикурила и вышла через открытую дверь на балкон.

Она стояла и смотрела вниз, опершись на перила, неподвижно, как статуя, которой мальчишки-хулиганы сунули в мраморную руку зажжённую сигарету. Сигарета тлела в белой руке, пепел падал вниз, рассыпаясь по пути к земле в прах. В почти полном безветрии восходящим потоком тёплого воздуха откуда-то принесло пластиковый пакет и он, торжественно колыхаясь, медленно поднялся до восьмого этажа и несколько задумчиво завис напротив балкона. Лара единственный раз затянулась и пустила ему в помощь струйку дыма, тогда он, словно обрадовавшись этой поддержке, колыхнулся поживей, поймал ещё один восходящий поток и полетел всё выше и выше, пока не сравнялся с крышей многоэтажного муравейника и не исчез в темноте.

Она проводила его взглядом, потом швырнула бычок сигареты вниз, посмотрела, как он внизу взорвался хорошо различимым в сумерках маленьким снопом искр, и вернулась в комнату к оцепеневшим от зрелища друзьям.

– Счастливо вам, мальчики.

– Ты уходишь? – спросил Серёга.

– Да. Ты прости меня, Женечка, – она подошла и обняла его, крепко прижалась к нему, что он ощутил знакомый запах её тела, шепнула. – Прости, моя единственная настоящая любовь. Будь счастлив … Серёжа! – повысила она голос, – дай мне одежду и идите отсюда. Оба. Вы что, голой меня не видели?

Парни вышли из комнаты и двинулись на кухню. Женя подошёл к окну, машинально взял сигарету, щёлкнул зажигалкой, и тут вдруг увидел, как в наступающей темноте сверху вниз полетела будто большая белая фарфоровая ваза. Он дёрнулся вперёд, чуть не разбив лбом стекло. Ему не померещилось, и это не был мираж: вниз летела Лариса, расслабленно, с закрытыми глазами, казалось, будто она спокойно спит. Он закрыл руками лицо и весь сжался, ожидая услышать звук разбивающегося на мельчайшие кусочки фарфора, но вместо этого раздался мягкий чавкающий удар. Если бы его тогда спросили, что он делает, он бы даже не понял вопроса. Он не думал, он не понимал, что делает. Он просто помчался вниз через три или даже четыре ступеньки. Вниз, туда, где на земле лежала его Лариса. Она не разбилась на мелкие кусочки, она даже походила на себя, на такую, какой была всего несколько минут назад: на прекрасную мраморную статую. Она надела только трусики, новомодные почти незаметные стринги, и лежала обнажённая, почти такая же красивая, какой была всего несколько минут назад, но уже мёртвая, как пожухлая прошлогодняя трава, на которую она упала.

Он смутно помнил, что было потом. Милиция, дознаватели, какие-то кабинеты, вопросы, на которые он не помнил или не знал ответа. Он плохо понимал, что происходит, хотя на него нешуточно давили и запугивали, угрожая разного рода несчастиями, если он в чём-то срочно не сознается. Но никакие несчастья его не страшили: главное, непоправимое несчастье, уже случилось, и хуже ничего быть не могло. Вдруг давление на него ослабло и ему даже дали прочитать письмо, которое, как он понял, нашли в вещах Ларисы в её комнате в общежитии. Письмо ему не отдали, оно оказалось очень нужным; нужным ментам, чтобы закрыть дело, однако он, прочитав два раза, запомнил его навсегда.

«Мой милый, дорогой и единственный», – начиналось письмо. Никакого имени не было указано, но Женя понял, что предназначалось оно только для него.

«Если ты читаешь это – значит, для меня всё уже закончилось. Прости меня за то, что я сделала с собой и с тобой. Этого никогда бы не случилось, если бы не одна мелкая несущественная деталь. Помнишь, я обещала тебе рассказать о моих родителях? Моя мать сидит в больнице для неизлечимых больных в Биргильде. Это у нас под Челябинском. Больница для психически больных. Она была больна долго, может быть всю жизнь. Лечилась без толку. Десять лет тому назад во время очередного помешательства она зарезала во сне отца, когда ей в очередной раз почудился какой-то демон. Меня забрала к себе жить тётка. Но ты наверное не знаешь, что сумасшествие часто передаётся по наследству. Я всегда боялась этого. Я хотела выучиться, чтобы больше об этом знать. Не получилось. Зато случилось поиметь мамкино наследство. Теперь я знаю это точно. Оказывается, это самое страшное – понимать, что сходишь с ума. Я поняла. Я не хочу убить тебя, как моя мать убила отца в приступе страшной болезни. И тем более не хочу иметь от тебя таких же страшных детей. Лучше убью себя, когда пойму, что другого выхода нет. Помнишь, мы смеялись с тобой над дурачками, написавшими в метро «Выхода нет». В отличие от метро, где таблички можно переделать, меня переделать нельзя. Просто нет выхода – и всё. Прощай. Л.»

Только теперь он, в одну минуту повзрослевший маменькин сынок, понял, что означали эти её исчезновения, её отказы, понял её стремление с максимальной полнотой жить каждый отпущенный ей день. Он догадался, что напоследок Лариса попыталась сделать так, чтобы он не запомнил её божественно красивой – мёртвые никогда не бывают красивы. Она сделала всё, чтобы испортить память о себе, освободить его от наваждения по имени Лора, Лара, Лорик. Она попыталась.

Я хотел узнать, получилось ли. Хотел спросить у Жени лично – мы когда-то были знакомы. Прошло много времени, любая боль должна если не пропасть – хотя бы утихнуть. Но мне сказали, что он продал всё и уехал скитаться по свету. Где он сейчас, в какой части планеты, жив ли – никому не известно.

 

БЕГЛЕЦ

 

«Если бы мозг был настолько простым,
чтобы его можно было познать,
он был бы неспособен это сделать».

Лайелл Уотсон

 

I

Днём снег подтаивал, из сугробов на тротуар текли ручейки, образовывая неглубокие лужицы, через которые кто-то перешагивал, старики обходили кругом, а девушки процокивали насквозь на высоких каблучках. К вечеру холодало, и ночью вода в лужах замерзала, образовывая тонкую ледяную корку, белую, ломкую и хрусткую под ногами.

Довольно поздно, на стыке дней конца старой и начала новой недели мальчишки возвращались из кино. Славик шёл первым и с удовольствием топтал застывшие лужи – ему очень нравился громкий трескучий звук. Заодно это немного успокаивало и отвлекало от неприятных мыслей. Лёва и Артём шли чуть позади, привязанные наушниками к Лёвкиному мобильнику, они «на пару» слушали какой-то последний «вааще»-альбом группы «Берфист» – оба фанатели от скандинавского металла. Кино было так себе, но они отлично провели вечер, классно повеселились, попили пива, наелись гамбургеров, чипсов и попкорна.

Слава, Лёва и Артём – семнадцатилетние одноклассники, пока ещё одноклассники. Совсем скоро, через три с небольшим месяца – прощай, школа. Тестирование, аттестат, выпускной – и здравствуй, вольная жизнь! Что будет дальше, они не то чтобы не думали – разговоры об этом возникали постоянно, – но всё-таки толком не представляли. Тем более ЕГЭ, неопределённо это как-то, непонятно, короче – туман. Артёму легче, у него папаша предприниматель, некрупный, но деньги в семье водились, так что его будущее было относительно ясным. Славик хорошо учился, в физике был король, занимался астрономией, вечно делал какие-то электронные приспособления, выписывал откуда-то издалека микросхемы и паял разные штуковины. При этом написать две фразы без ошибок для него составляло колоссальную проблему, и свободное время он посвящал тому, чтобы выучить наизусть ответы на тест по русскому. Лёва когда-то занимался спортом, бегал спринт, пару раз попадал в юниорскую команду и однажды ездил на соревнования в Голландию, но его подвёл слабый мениск – со спортивной карьерой пришлось расстаться. В физкультурный он не хотел, а остальные вузы были для него одинаково непонятными. Зато он пользовался бешеным успехом у девочек, имел неплохую «спортивную» фигуру и смазливое лицо. Славка однажды в шутку посоветовал ему пойти в модели, но Лёвка оскорбился: в его представлениях все модели были сплошь проститутками и педерастами.

Улицы ещё не были пустынны, но народу стало заметно меньше, чем вечером. Офисные трудяги укладывались спать или уже спали, а свободные от обязательств переместились веселиться и развлекаться в ночные клубы, бары и рестораны. Друзья проходили мимо разнокалиберных вывесок, светящихся неоном и мигающих разноцветьем светодиодов. Славик перестал искать хрустящие лужи и шёл впереди своих связанных металлической цепью одноклассников, разглядывая витрины. Внезапно он засмеялся и оторвал друзей от прослушивания: вывеска кричала на всю улицу неоном «РЫБАЧЬТЕ … НАМИ», над входом ниже висел световой короб «SEX SHOP», поперёк всего фронтона наискосок был растянут огромный баннер «SALE». Непостижимым образом магазин принадлежностей для рыбалки оказался в соседстве с салоном интимных товаров, и потеря всего одной буквы вместе с приглашением на распродажу давала такой неожиданный эротический подтекст.

«Лёвка, это про тебя. Только твоего фото не хватает»! – хохоча, крикнул он. Лёва не обиделся: сегодня и вообще всегда они знакомились с девушками с помощью его симпатичной физиономии, красивая девчонка почти никогда не ходила одна, обязательно рядом были подружки, не такие красавицы, но ребят это не расстраивало. Досадно было только Славке: уродился он не только с очень простой, не бесцветной, но незаметной внешностью, притом был не наглый и слишком умный, что никогда не помогало в общении с девушками.

 

Как раз сегодня, пока они тусовались в кафешке «Кониковского» киноцентра в ожидании сеанса, познакомились с девчонками из соседней школы – Лёва познакомился, а они с Тёмой, как всегда, присоединились. Наверняка всё сложилось бы нормально, если бы в компанию не затесался знакомый девушек, немного постарше и, судя по всему, из «крутой» семьи: одет был в сногсшибательно брендовые шмотки, небрежно вертел в руках пятый iPhone, ещё не поступивший в официальную продажу, и вообще просто расплачивался за все заказы, даже за «посторонних» Лёвку, Славку и Тёму. Девушки с обожанием глядели на него и называли Игорьком. Не надо было Славке с ним связываться, да разве он сам? Он бы промолчал, если не друзья, которые считают его экспертом во многих вопросах, особенно в некоторых научных, где они сами совершенно ничего не соображают.

Пока за столом был общий разговор на близкие всем темы о музыке, грядущих совсем скоро тестах, о загранице – кто где успел побывать и куда хотел бы поехать – всё было хорошо. Но Игоря зачем-то понесло в эзотерику, какие-то чудеса, после чего он начал «втирать» девушкам из своей свиты про космический разум. Как положено начитавшемуся разной загадочной мишуры, нёс полную чушь. Девушкам нравилось. Славику – не очень. Можно было уйти, но куда? До начало кино оставалось минут пятнадцать, пришлось присутствовать. Только когда заспорили о мифических инопланетянах, встрял Тёма и, показав на него рукой, сказал: «У нас Слава астрономией увлекается, он нам тоже про инопланетян недавно рассказывал, только по-другому».

- Слышь, учёный! – тут же переключился на него Игорёк. – Ты как, поддерживаешь научную точку зрения, что во вселенной других разумных существ, кроме нас, нет?

- Этого никто не знает, – Славка попытался мягко уйти от заведомо конфликтного вопроса. – Если иметь в виду размеры космоса, то вообще-то должны быть: при бесконечном числе попыток за бесконечный срок всё что угодно может получиться, в том числе жизнь. Просто я ребятам говорил, что контакт практически невозможен.

- В смысле? – с интересом спросил Игорёк.

- Ну какой ещё может быть смысл – прямой!

- Хорош умничать! Мы ведь предположительно. А если случайно? – настаивал он.

– Предполагай – не предполагай, всё равно никто ничего не знает. И знать не может. При таких размерах – десятки миллиардов световых лет – что вообще можно знать? Человек Луну толком не обследовал, а ведь это всего четыреста тысяч километров, свет туда за секунду с небольшим долетает. «Вояджер» с расстояния шесть миллиардов километров Землю фоткал – её на снимке с трудом разглядишь: маленькая, совсем даже не голубая точка. Между прочим, всего-то пять с половиной световых часов. До ближайшей к нам звёздной системы радиосигнал бежит уже почти три года. И это только в одну сторону! Если бы там случайно жили разумные черепашки, то ответа на свой вопрос мы ждали бы шесть лет. А как вам даже не миллиард или миллион, хотя бы тысяча световых лет? Дождётесь? – улыбнулся Славка.

- Но ведь говорят про инопланетные корабли, американцы находили пришельцев, потерпевших крушение, в интернете вообще полно всякого, – возразила белокурая искусственно-красивая, как из глянцевого журнала девушка, сидевшая справа от Игорька.

- В интернете правда разного навалом, и дерьма тоже. С помощью интернета умных становится всё больше, но дураков почему-то не убывает, – не согласился Славка.

- Ну а всё-таки, чужая жизнь могла на землю попасть? Ответь. Хотя бы теоретически. Ты ведь у нас сегодня главный теоретик, – с издёвкой переспросил Игорёк, девчонки прыснули белозубыми улыбками.

- Ладно, – Славка нисколько не обиделся. – Попасть может что угодно: бактерии в космосе выживают. Но вот тебе пример. Скажи, ты когда-нибудь видел по телевизору жизнь диких племён, амазонских или пигмеев?

- Ну, смотрел как-то, прикольно.

- И что думаешь: если им дом из бетона построить, еды дать, чтоб на охоту не ходили, и электричество протянуть, они быстро компьютер освоят?

- Навряд ли. Сами – никак. А если с помощью стороннего разума?

- Да какого стороннего! Затрахаешься ты им помогать. Всю жизнь будешь учить – не научишь … Так и с инопланетянами. Ну, дадут они какую-нибудь хитрую байду, которая непонятно как работает, но с её помощью, например, можно камень как масло резать. Ты думаешь, будем для блага применять? Дороги в горах проложим, водохранилища сделаем? Как же! Один пойдёт и у магазина стенку отрежет, чтоб пиво не покупать. А если террористу такая штука в руки попадёт – он не только Всемирный торговый центр взорвёт, но вообще всех, кто ему не нравится, перережет. А ведь ему очень многие не нравятся. Я, он, и она, ты в том числе.

- Почему это?

- Ты пиво пьёшь не только ночью, когда Аллах не видит, но и днём. Законы шариата не соблюдаешь, – поддержал Славку Артём.

- С этими богами тёмная история, наворотили чёрт знает что. А пиво я вообще-то не пью. Только воду, изредка водку, – прикололся Игорёк, перед которым стояла початая бутылка «Нарзана», но вдруг быстро согласился. – Ну и ладно. Лю-уди часто бывают очень странные, но в этом как раз кайф, – слово «люди» он говорил оригинально: с длинным звуком ю, состоящим из й-у и мягкого и длинного, как шелест ветра, у-у-у. – А вообще про космос чего ты нам можешь рассказать? Какую новенькую версию?

- Вселенная является сферой. Это Перельман недавно доказал с помощью теоремы Пуанкаре. По крайней мере, наша вселенная … Короче, весь космос – это бесконечное число вселенных, пустота с мелкими вкраплениями космического песка, который светится от ядерной реакции и подчиняется законам гравитации и Эйнштейна, – скороговоркой сказал Славка. Этот разговор начинал ему надоедать, как и сам Игорёк. Всё равно ведь без толку: таким доказывай – не доказывай, ничего не объяснишь, всё равно будут в разные бредни верить. Им так проще и удобнее. И легче. Чтобы понять, как в мире всё по-настоящему устроено, думать надо, мозг напрягать – а зачем? В Сети прочитал пару занятных статеек, «комментами» с такими же, как сам, обменялся – и тебе всё стало ясно. И можешь дальше это «великое знание» разносить, никто никаких доказательств не попросит, трактуй как пожелаешь, порождая всё более путаный бред. Зато девочкам нравится.

- Ладно, не воображай, учёный! – возмутился его заявлением Игорь.

- Но ты же сам спросил.

- Гонишь про песочек … а сам не представляешь, какой бывает … – он не закончил. Скорей всего не знал – как.

- Размер у песочка действительно разный. Но это смотря с чем сравнивать. Если с бесконечностью – довольно меленький песочек. Если с нашим Солнцем – другое дело. Всё относительно.

- А вдруг добрые инопланетяне все-таки однажды прилетят и помогут нам? – встряла одна из девушек, насмотревшаяся голливудских сказок, сидевшая слева от Игорька. – Должны ведь быть добрые инопланетяне?

- Зачем это им? Стала бы ты своими знаниями и технологиями делиться с толком неизвестными тебе, притом явно глупыми созданиями, если не уверена, как они их использовать будут? Вот к твоему мобильнику туземцы наверняка бы отнеслись, как к богу: светится и музыку играет. Больше им ничего от крутого гаджета не понадобится. А когда зарядка закончится, и он светиться и пиликать перестанет, – значит обиделся бог, значит ему надо в жертву кого-нибудь принести. Хорошо, если козу. Это, по крайней мере, просто бессмысленная трата мяса. А если человека? Или ребёнка? Или девушку, например. Боги, они вообще-то все поголовно девушек предпочитают.

- Фу-у, – дёрнула плечом девица.

- Вот тебе и ответ про инопланетян. Если они даже случайно мимо пролетели, значит у них такого уровня цивилизация и техника – ой-ёй-ёй! Глянули они на нас, мельком, не присматриваясь – и полетели дальше. Чего тут у нас интересного?

- Ресурсы. Нефть, минералы, ещё чего-нибудь, – предположила она.

- Говорят ещё, что они людей для исследований воруют, – добавила другая.

- А если ради чистого интереса? Путешествуют или сбежали откуда-нибудь? – предположил Игорёк.

- Какой интерес? И чего им в нас может быть непонятного? Нефть им вряд ли нужна, топливо у них другое, – ответил всем сразу Славка. – На бензине в космосе далеко не улетишь, один наш Млечный Путь размером сто тысяч световых лет. А минералов во Вселенной везде полно, на каждой планете, некоторых на Луне даже больше, чем на Земле. И там ещё есть главное, самое большое преимущество: трогать никого не надо, изучать, помогать, учить, и всякое такое прочее – ничего не надо. Бери и лопатой загребай. Весь космос из одних и тех же элементов сделан – зачем им сюда соваться?

- А как насчёт воды? Про воду ты не подумал. Её в космосе мало, – Игорьку видимо тоже начал надоедать разговор, как и Славке. – Значит, тебе абсолютно всё ясно. Ничего нет, кроме познанного, человек – царь природы, а необъяснённое – предмет будущих исследований.

- Совсем нет. Я такого не говорил, – запротестовал Славка. – Не может быть всё до конца понятно. Но должна же быть какая-то основа? Нам что, назад в средневековье хочется, когда наукой попы командовали? Нет, не хочется, нам прогресс подавай – машины, электронику, автоматы, роботов. Даже верующие понимают – нужны умные люди и новые знания, без них не будет новых лекарств, материалов и технологий. Людям ведь нравится, когда за них кто-то думает и работает. Но учёных и просто умных людей хоть и много, но всегда меньшинство. Однако именно они всегда определяли, и дальше будут определять курс развития нашей цивилизации, а вовсе не политики какие-то. И, тем более, не все остальные – окружающая «матрица». То большинство, которое ни на что не влияет. Верят всему, что им по ящику говорят, ходят на работу, едят-пьют и размножаются. Этим только дай волю, они так размножатся, места не останется.

- Да, – пристально глядя на него, неожиданно согласился Игорёк. – Изредка умные лю-уди попадаются. Возможно, ты как раз из этих.

– Ёжику понятно, что я для тебя никто, – почувствовал издёвку Славка. – Но вот американский астроном Карл Саган как-то сказал: «В этой грандиозной пустоте нет ни намёка на то, что кто-то придёт нам на помощь, чтобы спасти нас от нашего же невежества».

– Это он правильно сказал. Из пустоты в пустоту придти сложно, промахнуться можно, – отчего-то загрустил Игорёк. – Спасать кого-то тяжело, даже самого себя. А уж всё человечество – вообще дело невозможное. И ненужное – только хуже сделаешь. Пускай уж лучше всё остаётся как есть, так хотя б веселей.

 

Дальше получилось как всегда, как обычно много раз уже бывало. Перед тем, как компаниям разбежаться по своим местам, Лёва и Тёма обменялись с девушками телефонами, а Славка «пролетел». Не то чтобы он очень расстроился, но одна из девчонок – та, что сидела от Игорька слева – ему понравилась, она на него смотрела и слушала как будто с интересом, но продолжить общение всё равно не захотела. «Хотя», - подумал он об этой девчонке, - «вступила она в разговор с глупой выдумкой сумасшедших, будто инопланетяне людей воруют, а всё остальное время сидела, раскрыв рот. Может, это от недалёкого ума? Тогда о чём жалеть»? Поэтому он постарался быстрей забыть обо всём, когда компании разошлись по разным залам.

Выходя из кино, никто из друзей не обратил внимания на стоявшую прямо на тротуаре перед главным входом патрульную полицейскую машину и «скорую помощь» с включенным проблесковым маячком. Такая картина в наше время довольно обычна: на свете полно придурков, которые берутся с перепою выяснять между собой отношения, не отходя от барной стойки и не разбирая для этого средств. Находятся и такие, что за оружие хватаются.

 

Дома заспанная мать вяло попыталась качать права, но, как всегда, быстро сдалась, сказала что-то про ужин и отправилась досыпать – отчасти понять её Славик мог, вставать ей приходилось полшестого, чтобы успеть на работу. Но именно отчасти – потому что он не понимал, как можно работать целыми днями за зарплату, одна половина которой уходит на проезд и обеды на работе, а другая в оплату за квартиру и продукты на ужин. Технику и одежду он не только покупал себе уже пару лет сам, но и помогал матери, до этого ей приходилось пользоваться магазинами «из вторых рук». Одёжный и обувной «секонд хэнд», услуги и продукты «секонд хэнд», вся её жизнь была как будто вторичного употребления. Как будто эту жизнь однажды уже кто-то за неё прожил и взял из неё всё самое лучшее: ел свежие продукты, носил новую одежду от модного портного, его дом был уютен и свеж, трубы не гудели и из туалета не воняло канализацией. Этот «кто-то», первым проживший материну жизнь, ходил не на работу, а в театр, и вместо просмотра глупых сериалов прочитал все книги, доставшиеся ей сильно истрёпанными, или она не видела таких вовсе. «Кто-то» пел по вечерам романсы мягким сопрано, опираясь холёной рукой на рояль, и за это ему снисходительно аплодировали собравшиеся в гостиной слушатели, все в новых прекрасных одеждах. Этот «кто-то» оставил после себя ношеную одежду и дом с облупившимся фасадом и ржавыми трубами, из крана вместо горячей воды текла грязная едва тёплая жидкость.

Славка отправился на кухню. Не потому, что проголодался, нет – кухня была его комнатой в их маленькой однокомнатной квартирке. Когда Славик немного повзрослел, лет в четырнадцать они с матерью договорились о таком разделе. Мать пользовалась кухней только для того, чтобы наскоро что-то приготовить и поесть перед телевизором, а сына устраивало, что у него появилось отдельное жизненное пространство без глупых бесконечных сериалов. Холодильник убрали в коридор, и в кухню поместилась небольшая тахта и откидной столик над ней. Точка беспроводного доступа в интернет избавляла от лишних «верёвок», нужна была только электрическая розетка.

Он с некоторой брезгливостью умылся остро пахнущей хлоркой едва тёплой водой, и почистил зубы на ночь, но спать совершенно не хотелось. Утром в школе будет тяжело, он это понимал, однако ничего не мог с собой поделать, открыл крышку ноутбука, приветливо засветившегося сине-голубым цветом заставки – фотографии пояса Ориона, сделанной Чилийской обсерваторией. Ему интересно было посмотреть, что новенького на радио-форуме. Когда-то это было его второй школой, к тому же первым местом, где он начал зарабатывать деньги – модератором, ещё в восьмом, кажется, классе. Со временем Славка стал экспертом, почти патриархом сообщества, но зарабатывать тут уже не требовалось, для этого были другие места, гораздо более доходные. Особенно ему нравилось, что писать здесь можно было на любом языке, без правил орфографии и знаков препинания – его все понимали, а неконструктивно выступавших против просто «забанивали». Он, как всегда быстро, по диагонали пробежал новые сообщения, не найдя ничего особенного, но глазом зацепился за чей-то восторг: «непонятно для чего, но изящно», со ссылкой на другую ветку. Щёлкнул – с налёту сам ничего не понял. Всё, это стало сигналом: пора спать, часы и так светили уже цифрами второго часа ночи.

На следующий день после школы действовало лично установленное жёсткое правило: он быстро перекусил и сначала отработал то, за что ему платили деньги – здесь нельзя было сачковать. С той поры, как Славка начал зарабатывать больше матери, он сам установил себе такой распорядок дня. Что поделаешь, финансовая независимость требовала самодисциплины. После отправки файла работодателю пришлось выучить несколько билетов прошлогоднего ЕГЭ по русскому, параллельно хрустя сушками без героина, зато с маком. Уроки в виде домашнего задания были ему неинтересны в принципе: то, что задавали по физике, он мог сделать утром перед школой, за завтраком, или на перемене. Информатике мог поучить школьную учительницу, а мура вроде биологии, истории и прочей болтологии его не волновали нисколько, кроме любой положительной отметки в аттестате. А другой при современном подходе государства к школьному обучению быть не могло, уж не говоря о хороших личных отношениях с педагогами: Славка всегда был с ними послушен, вежлив и предупредителен – больше им ничего, абсолютно ничего не требовалось.

К вечеру он наконец добрался до увлечений и развлечений. Он поставил на закачку новые треки Армина ван Бюрена, посмотрел самое смешное из «нашей раши» и вновь зашел на радиотехнический форум. Страница предупредительно – так был настроен браузер – вернула его на то место, где он вчера остановил просмотр и выключил комп. Но тут вновь пришлось прерваться: пришла с работы мать, кстати засуетилась с ужином – Славка проголодался настолько, что подумывал, не заказать ли пиццу на дом. Пока она готовила, думать о чём-либо серьёзном не получалось; он включил потихоньку только что скачанную музыку и в который раз начал прикидывать, куда поступать после школы, если, конечно, нормально получится с тестом по русскому, за физику и математику он не переживал. Выбор был непростой: программированием он зарабатывал на жизнь, но ему ещё было учиться и учиться до монстров профессии. С другой стороны, Слава очень любил астрономию и физику, это был бы выбор любимого дела, выбор раз и навсегда. Компьютеры сейчас везде, и умение программировать пригодится, только заработать столько же вряд ли получится: астрономия далеко не такая прибыльная наука. Хотя Славка ещё очень молод, однако эту разницу он всё равно прекрасно себе представлял, в этом было его отличие от поголовного большинства одноклассников. Почти все они инфантильны, привязаны к родителям, не умели заработать и не имели никаких представлений о собственном будущем, даже очень приблизительных. Их желания были желаниями их родителей. А родители в основном сами не очень-то успешны в жизни, потому их предпочтения размазывались во что-то среднее между экономикой и юриспруденцией со знанием английского.

За едой мать обычно задавала стандартные вопросы про школу и оценки, интересовалась подготовкой к ЕГЭ, он дежурно отвечал: «не волнуйся, ма, всё нормально», – и переключал внимание на её собственную работу, привычно выслушивая жалобы, как мастер участка с утра грозился лишить всех доплаты, если не будет качества. А после обеда матерился и требовал бросать бездельничать, очищая металл от ржавчины, окалины и масла, – велел срочно красить, не то не будет ни плана, ни, соответственно, денег. Мать работала в покрасочном цехе небольшого завода автоприцепов, выпускал заводик такую дрянную продукцию, что от разорения его спасало лишь нежелание китайцев производить прицепы к нашим древним «ЗИЛам» и «Уралам». Славка всю жизнь заниматься такой ерундой не собирался, поэтому с выбором профессии ошибиться было нельзя.

После ужина он опять попытался заглянуть на форум, но тут в личку в Фэйсбуке пришло сообщение от Лёвки, после этого позвонил Сашка, сразу за ним Артём, позвали потусоваться – вечер выдался тёплым, они с девчонками собрались пойти погулять, зайти куда-нибудь в «Шоколадницу» попить кофе, поболтать. Он хлопнул крышкой ноутбука, крикнул матери: «Я скоро», – и побежал присоединяться ко всем; всё-таки он был парень компанейский и незаносчивый, несмотря на астрономию и неудачи в общении с противоположным полом.

Они встретились на бульваре, угостили девчонок пивом (на его покупку всегда засылали Лёву – он был высок ростом и выглядел старше), а после отправились в кафешку поболтать за кофе о разных разностях, в этот раз обошлось без заумных тем, и Славка изо всех сил не выделялся из компании. Но, честно говоря, его все настолько давно и хорошо знали, что никто из девушек Славкой больше, чем одноклассником, не интересовался. Так что сегодня можно было даже не стараться.

В кофейне в этот час набралось полно молодёжи, и за одним из столиков Славик заметил знакомые лица – вчерашних девушек из киноцентра, и махнул им рукой. Девчонки в этот раз были одни, видно, сбежали от всех своих ухажёров, и Славка тоже не собирался навязываться. Но одна – как раз та, что интересовалась инопланетным киднэппингом, – поняла его приветственный взмах по-своему, оставила свою компанию и подошла к их столику.

- Привет! – как можно веселее произнес он, вставая, слегка обалдев от такой неожиданности. – Кофе с нами выпьешь? У нас пирожные новые, пробовала такие? На астероиды похожи, и вкус тоже ничего, своеобразный.

- Ты, кажется, Слава? – девушка запомнила его имя, это была вторая неожиданность. И догадалась по его глазам. – Помнишь, меня Наташа зовут.

- Я бы запомнил, Наташа, но вообще-то мы не знакомились, – и попробовал скаламбурить. – Вы тоже сюда зашли к экзаменам готовиться, как и мы?

- Подготовимся как-нибудь, куда нам деваться, – серьёзно и как-то отстранённо ответила она.

- Поступать куда надумала? – надо было о чём-то продолжать разговор. – Кофе тебе заказать? Какого?

- Да, спасибо. С шоколадной пенкой. Я раньше хотела на лингвистику, но сегодня решила попробовать в медицинский.

- Отчего так вдруг? Резкая смена курса, – вправду удивился он.

- Ой! Ты же не знаешь. Вчера было, а кажется – так давно. Сегодня такой день длинный … У нас трагедия – просто жуть. Помнишь Игоря, с которым вы о космосе спорили?

- Да мы не спорили совсем. Он только…

- Игорь вчера умер, – резко оборвала Наташа. – Прямо у нас на глазах, в кино.

- Как? Что случилось?

- Никто ничего не понял. У него с Дашкой была любовь, они вместе сидели, целовались, когда кино началось, я сама видела. Потом вдруг Даша закричала, шум, суета, свет включили – он лежит страшный, какой-то постаревший, серое лицо всё в морщинах. Медичка местная прибежала, уколола чем-то, потом «скорая», но ничего не смогли сделать, умер. Это такой ужас. У меня мама врач, всегда уговаривала в медицинский, только я не хотела. Я крови не боюсь, просто не хотела – и всё. А после всего этого передумала.

- А что врачи сказали? От чего он так внезапно?

- Нам ничего не сказали. Но моя мама говорит, по симптомам очень похоже на обезвоживание. Если болезней у него никаких серьёзных не было, тогда может быть – химическое. Мы ведь не знаем о нём ничего, может, он гадость какую-нибудь принимал, сейчас с этим легко, с химией всякой. Но всё равно жалко его, не передать. И Дашку тоже, она совсем не в себе, не знаю, как экзамены будет сдавать.

- Подожди, он ведь ничего не пил при нас, перед ним как раз только вода стояла, «Нарзан». Я помню. А ты не видела?

- Кто знает, вдруг он до этого успел? У Даши спрошу, может, она что-нибудь замечала.

Впервые в жизни Славка говорил с девушкой один на один, хоть и в общей компании – одноклассницы поглядывали на постороннюю не враждебно, но неодобрительно: хоть Славка и не был ничьим парнем, их чувства были задеты.

 

Домой возвращались вместе с Тёмкой: они жили в домах напротив. По дороге Слава пересказал ему о внезапной смерти Игорька.

– Вот так живёшь-живёшь – и не знаешь, когда. Надо же, совсем молодой, – пожалел почти незнакомого парня Артём.

– Ничего не поможет, ни красота, ни родители, ни деньги. Захотела природа – ничего не сделаешь, – поддакнул Славка.

– Может, он сам? Столько идиотов сейчас разную гадость зачем-то жрут, пьют, нюхают и колют, – не согласился Тёма и резко оборвал неприятную тему. – Но зато у тебя сегодня! Такой успех! Телефончик хоть взял? Как её – Наташа? Ничего такая, фигуристая.

– Телефон дала, но я всё равно не знаю, что и как дальше.

– Чего ты сомневаешься? Нормально всё будет. Будь попроще.

- Ну да, я понимаю: Лёвка красивый, высокий, бывший спортсмен, – решил Славка поделиться с другом. – Но ведь и у тебя с девчонками легко получается. А вот я даже не знаю, как правильно с ними …

- Ты слишком умный, с девчонками умничать не надо, – попытался объяснить Артём. – Им нужно уверенность показать и силу, для них знания и ум – ненужные излишества.

- Чего же в уме такого плохого? – Славке стало немного обидно за свои нейроны, он ведь только с их помощью мог себе позволить сегодняшний поход в кафешку с друзьями. Он с их помощью неплохо одевался, а в кармане лежал недавно купленный новомодный «самсунговский» смартфон. Дома его ждал любимый компьютер, за который он выложил тридцать пять тысяч, уж не говоря о других увлечениях.

- Тут всё просто. Они хотели бы не считать нас умней себя – разве приятно ощущать себя полной дурой, после того как ты на них сразу столько всего вываливаешь. Они ж почти ничего не понимают из того, что ты говоришь! Ты для них как иностранец! – обрадовался Тёма, что ему удалось, наконец, придумать определение своим мыслям.

- Чего же плохого чего-то неизвестное узнать? Люди ведь любят новости, особенно разные жареные. В головах обычно бардак, в Сети - бессистемный завал инфы. Потому я пытаюсь подсказать, где дрянь и чушь, а где то, что реально интересно. Для чего ж сказками себе голову набивать, Айками и Поттерами. Нужны полезные знания, те, что после пригодятся. Я так думаю.

- Да ты пойми, – взялся доказывать Тёма умному, но непонятливому другу. – У девчонки после всех этих научных откровений интерес к тебе пропадает. Подумай: она ведь предполагает после знакомства дальнейшие отношения? Предполагает, иначе зачем ей с тобой знакомиться. Если она с тобой подружится, и вы начнёте гулять вместе, вы куда-то будете ходить, общаться с кем-то. Представь себе её ощущения: ты супер-умный, а она на твоём фоне будет выглядеть как серость и убожество. Какая девушка такого для себя захочет?

Артём объяснил довольно доходчиво. Выходило, что надо нести какую-нибудь завлекательную бредятину, типа, как вчера пытался Игорёк? Такой вариант Славку не устраивал, легче было поддакивать или молчать в тряпочку. Но с его внешностью в таких ситуациях нечего было рассчитывать на интерес к себе, к тому же он чаще всего всё равно не выдерживал молчанки и вмешивался в общий разговор, когда начинали мести полную пургу. Разумеется, с тем же обычным результатом. Это было обидно, потому что девушки ему нравились (в особенности те, что меньше говорили), они волновали, организм трепетал и требовал действий.

 

Только через день ему выдалось время вникнуть в ту схему, названную юзером с «ником» drew2010 «непонятным, но изящным решением». Оказалось, это как раз то, что сейчас было нужно! Кибер-голова для таких, как он, неспособных усвоить простые правила родного языка. Схемотехническое решение вправду было настолько оригинальным, что Славка тоже не сразу «въехал»: миниатюрный блок внешней памяти не такое уж в наши дни великое достижение, зато решение по извлечению нужных данных в нужное время – просто блеск! И программа остроумная. Славка сам любил красиво написанные программы и лаконичные схемы, прекрасно работающие без излишеств в деталях, к которым многие привыкли с подачи китайских производителей ширпотреба, любящих множество разноцветных кнопочек и мигающих светодиодов.

Пока заказанные чипы ехали к нему почтой, Славка догадался, как схему улучшить, чтобы не бубнить себе под нос на экзамене: хорош же он будет, если каждый пункт ЕГЭ начнёт повторять вслух! Не поймут. Да чего там – могут и запретить. Или выгнать, что совсем нехорошо. А ему в универ надо поступать «кровь из носу», спасать от армии некому. Весь май он занимался сборкой «киберсуфлёра», закачиванием в него правил русского языка, тестов предыдущих лет, всех школьных подготовительных материалов. Трудно дался сканер – размеры получались великоваты, пока он не додумался встроить его в ручку, с передачей данных в буферную память аппарата через «bluetooth». Ручку пришлось взять потолще, но на это никто не должен обратить внимание. Получить от суфлёра ответ оказалось на порядок легче: беспроводной китайский микронаушник обошёлся ему на аукционе Ebay в каких-то пятнадцать долларов. Теперь вся суть была в программе – её тоже пришлось сильно переписать, особенно в части алгоритма поиска нужного ответа: от части речи к правописанию и знакам препинания, с приоритетной проверкой совпадений в специально им для этого созданной буферной «зоне готовых решений». Пришлось на время оставить заказы и заработок. Развлечения отпали сами собой.

Но это того стоило! С русским повезло – Славка без проблем набрал больше семидесяти баллов, что вместе с без малого сотней по физике и математике принесло ему комфортную сумму. После всех долгих мучительных размышлений эта сумма баллов стала определяющей: как раз хватило на отделение астрономии физфака МГУ, и он махнул рукой – астрофизика влекла его куда больше, чем программирование. Славка стал студентом и страшно обрадовался, когда встретился в одной группе с ребятами, знакомыми ещё по Астрошколе и физическим олимпиадам.

 

II

Началась новая жизнь, со старыми и новыми друзьями, невиданными прежде возможностями узнать о чужих открытиях и сделать собственные, иным жизненным порядком и студенческой безалаберностью, напряжёнными днями и весёлыми вечеринками. И, конечно, совершенно новым этапом в отношениях с девушками. Только Слава изменился мало, вообще почти не изменился, так что с девушками дела обстояли нисколько не лучше, чем прежде. Он почти смирился со своей неудачливостью в этом вопросе, пока не случилось страшное: Славка влюбился. Влюбился незаметно для себя, как-то мимоходом. Внезапно он понял, что постоянно ищет взглядом и хочет видеть только Любу, девушку из их потока, которую никто не называл иначе, чем Любашка-хохотушка. Чрезвычайно весёлая, заводная Люба нисколько не обращала на Славу внимания, хотя виделись они регулярно – у их групп были совместные лекции. Они разговаривали всего-то несколько раз – находились общие темы, – но хохотушке было с ним неинтересно.

Обиднее всего то, что он никогда прежде не мог представить себе такого состояния: когда ничего не хочется делать, ни о чём другом думать. Это было тупое состояние раздвоенности, мозг осознаёт глупость положения, но ничего не может предпринять – нечто странное и постороннее мешает ему мыслить, сбиваясь на одно и тоже: видЕние самой лучшей девушки на свете. Ему хотелось быть ближе к Любе, хотелось с ней разговаривать, хотелось шутить, веселиться; хотелось взять в свою руку её ладонь и гладить, не отпуская. Хотелось целовать её пальчики, ласково, по одному; хотелось перебирать её русые волосы, хотелось почти неслышно шептать ей прямо в ушко нежные слова. Но больше всего он хотел, чтобы ей самой всего этого тоже хотелось. К несчастью, хохотушка, кроме задорного характера, имела ещё очень симпатичную внешность, большие зелёные глаза и превосходную лёгкую, подвижную фигуру, отчего нравилась не только Славе, но и подавляющему большинству окружающих её парней. Она всегда была не одна, вокруг неё крутились подружки, а ребята, бывшие рядом, глядели на неё такими же влюблёнными глазами, как и он. Так что шансов не было никаких.

Он выбился из только-только наладившегося графика, стал рассеянно учиться и мало зарабатывал. С наваждением первой настоящей любви его организм не справлялся.

 

Так шло до той самой обыкновенной предновогодней вечеринки, где один из его новых институтских друзей, Сергей, неожиданно начал пользоваться успехом у однокурсниц, хотя был излишне высок и нескладен, внешностью у Славки нисколько не выигрывал, зато умён был чрезвычайно (а это, как Слава твёрдо усвоил, нисколько не помогало в ухаживаниях). Ему стало интересно проследить, как это сегодня у Серёги получается, и он двинулся потихоньку за ним, пытаясь понять, чем это он так привлёк к себе двух своих спутниц.

Но вдруг среди общего шума и гама он явственно услышал откуда-то сбоку и сзади знакомое словосочетание, сказанное таким удивительным тоном, который невозможно было спутать ни с чем другим: «Лю-уди – удивительные создания», с длинным и мягким звуком й-у-у. Он замер и резко обернулся, пытаясь разглядеть произнёсшего эти слова. Но кого он хотел увидеть? Призрак несчастного Игорька, внезапно умершего после разговора об инопланетной жизни? Или какого-то незнакомого человека, имевшего такую же странную манеру произносить мягкие составные гласные? Или знакомого студента, отчего-то сказавшего эту фразу? Но не увидел никого, и не услышал никаких разговоров на необычные темы – все вокруг просто трепались, веселились, выпивали, курили, хорошо, если только сигареты – дым стоял плотный, как облако, через него надо было продираться, как сквозь заросли камыша.

Слава отвлёкся, а тем временем друг Серёга растворился в этом дурмане, пропал задолго до окончания вечеринки и, похоже, не один. Ну ничего, назавтра Славка учинил ему форменный допрос.

- Славян! – заявил ему в ответ друг, истинный молодой учёный. – Как выясняется, это целая наука. И непростая. Решать такую сложную загадку природы, как женщина, нужно комплексно.

- Постой, но у тебя что-то получилось! Они к тебе вчера липли, как мухи!

- Да? – удивился Сергей. – А мне показалось, что всё как обычно. Я флиртую, они глазки строят, и разбегаемся.

- Но ты вчера не один разбежался.

- А! – махнул рукой друг. – Светка попросила проводить. Я проводил.

- И всё?

- Всё. Пока до её дома ехали, она как-то поостыла. Да и я выдохся.

- Хорошо. Начинаем с самого начала. Ты что ли как-то готовился?

- Обязательно! Я про это как раз говорю! Учил анекдоты, попсу слушал, ещё мне Костян много дельных советов давал, только я не все запомнил. Но пару его заготовок использовал, эротические шутки с намёком. О зануде Меньщикове, том, который с лошадиной челюстью, ну, с кафедры ядерщиков, смешно получалось шутить – я вообще вчера был … как тебе сказать, в ударе, что ли? Не знаю, правильно я всё делал или нет, но раз тебе показалось, значит…

- Это всё?

- Кажется всё. Нет, ещё ведь мне Костян одеколон какой-то дал с прикольным ароматом, – сознался он. Так всплыли феромоны, однако Славка был уверен, что новомодная химия ни при чём, особенно в той среде, где она никак не могла оказать влияние, задавленная множеством других запахов.

Серёга говорил ещё что-то о настроении и особенном поведении, но Слава уже не слышал его, сейчас он отчётливо понимал, что во вчерашнем Серёгином успехе виноваты правильно сказанные слова; об этом же самом говорил когда-то Тёма, об этом поговорка: «женщина любит ушами», об этом у Жванецкого: «ухаживание – это текст и манеры». Славка внезапно вспомнил о собственном изобретении, том, что помогло ему успешно сдать экзамен по русскому. Только придётся переделать его «наоборот», чтобы суфлёр подсказывал, что именно девушка хочет услышать в ответ! Он не дослушал объяснения друга и ушёл, оставив его в недоумении, на полуслове. Голова наполнилась идеями, Славка немедленно отправился домой, чтобы обдумать решение.

Для этого пришлось всё заново перелопатить. Оказалось – новая задача намного сложнее подсказки правил орфографии и правописания. «Киберсуфлёра» пришлось разломать, чтобы на его скелете сделать новый аппарат. Пришлось применить другой, более мощный процессор, сканер заменить микрофоном с программой интерпретации речи, типа «эппловской» Siri, намного увеличить память, чтобы накачать максимальное количество весёлых историй, стихов, анекдотов и прочих глупостей из интернета. Ещё он «с нуля» переписал программу управления, требовался лингвистический анализ всего сказанного девушкой; в этом состояла главная идея: кибермозг должен «подсказывать» тему дальнейшего разговора. Было непросто, но азарт всегда помогал Славке в решении сложных задач.

То, что схема получается отличной, Славка понял во время первого пробного использования своего девайса. Аня Селиванова всегда была очень высокого о себе мнения, которое далеко не все парни поддерживали – настолько она гордо держалась, даже не будучи стервой или красавицей, просто считала себя какой-то особенной. Он заговорил с ней об учёбе, но легко перешёл на кино, пересказал без её особого ответного интереса пару весёлых историй из жизни учёных, а затем, следуя рекомендациям своего робота-помощника, новейшие «байки про оппозиционеров». Никогда бы он самостоятельно не догадался, что Анька такая революционерка. Слава протестным движением не интересовался – он вообще не интересовался политикой – а оказалось, что эта тема «заводит» его соседку по группе сильней всего остального. Беседа закончилась на тёплых нотках приглашением присоединиться к борьбе с засильем злобных карликов. Она даже улыбнулась ему как-то особенно мило на прощание!

Но и после первого успешного теста, а за ним второго, третьего и четвёртого пришлось вносить коррективы, переписывать программу. В этом шаманстве было мало науки, Слава это отчётливо понимал, но другого пути всё равно не существовало - приходилось действовать методом проб и ошибок. Таинство влечения женщины к мужчине никогда не поддавалось никакому расчёту. Полной и окончательной формулы любви не существует, однако двоичный код одной из её многочисленных производных он пытался теперь довести до совершенства.

 

Славик был влюблён, а влюблённые не выбирают честных путей. Ему нужна была Люба, и ради неё он не мог и не хотел ни перед чем останавливаться.

Он решил атаковать. Как будто это ещё Суворов говорил: «Кто удивил, тот и победил». Конечно, только кажется, что можно победить так вот внезапно, как Александр Васильевич, – большой тот был мастер, история сохранила его будто бы лёгкие и мгновенные победы; но на самом деле подготовка всегда занимала вдесятеро больше времени, чем сам бой. Поэтому Слава много раз бывал в компании с Любашей и, разумеется, множеством её друзей и поклонников. Но эти поклонники только с обожанием смотрели ей в глаза и смеялись от её шуток, а он был вооружён несовершенным, но уже рабочим кибермозгом, который фиксировал всё: все её причуды, шутки, выраженьица и предпочтения. Он дождался своего момента, как Суворов при взятии Измаила. Они остались наедине, и тут плод его технического гения помог своему создателю. Славик элегантно шутил, она мило и весело отвечала, он пустил в ход заготовки, Люба смешно их «резала», но робот-помощник уже был отработан и точно настроен «на её волну».

- Ты слышала, что наш ближайший родственник шимпанзе на воле редко доживает до сорока пяти, а в неволе часто доживает до шестидесяти? Знаешь, я тоже бы хотел жить долго. Но для этого нужно кому-то подчиняться. Возьми меня в рабство. Я тебе сдаюсь.

- А если я тоже хочу жить долго? Что тогда делать мне? – кокетливо поинтересовалась она.

- Я тоже могу взять тебя в плен, сделать своей наложницей.

- И много у тебя наложниц? – спросила Люба с интересом.

- Нет. У невольников не бывает много наложниц. Только одна. Ты будешь единственной. И мне других не надо.

- То есть мы оба будем в неволе?

- Да. Будем зависеть друг от друга.

- Так разве можно стать счастливым?

- Если это настоящее счастье, оно должно от кого-то зависеть. Наедине с самим собой может быть счастлив только философ. Или идиот.

- Прикольный ты, Слава. И честный. Этим ты мне нравишься.

- А ты мне с первого взгляда понравилась, – он пошёл ва-банк. – Наверное со мной по-другому и не могло случиться. Это твоё имя виновато. Только смысл его для меня другой – так называется моё чувство. Люба, я тебя люблю, и любовь моя такая же настоящая, как твоё имя. Потому я хотел бы стать твоим рабом. Приказывай мне я готов на всё, даже если в рабстве я проживу не больше, а меньше того шимпанзе. Зато рядом с тобой, больше мне ничего не надо.

Кибермозг рассчитал правильно. Даже если не брать в расчёт, что признание было сделано вовсе не банально, – так ведь притом эти простые, прекрасные и очень знакомые всем слова Люба впервые услышала сказанными ей самой. Сказанными лично для неё. Многие смотрели на Любашку с обожанием, многие влюблялись, но никто до сих пор не осмелился признаться ей в любви вот так: прямо и искренне, глядя в глаза и не желая немедленного продолжения или даже ответа. Истинно любящему, в отличие от влюблённого, неважен какой-то конечный результат, любовь очень часто вообще случается односторонняя, однако это отнюдь не мешает ей существовать.

Природа устроила так, что женщина каким-то неведомым образом может распознать подлинное чувство, а наш Слава был абсолютно и неподдельно влюблён, он ведь поесть толком не мог без мыслей о Любе. И Любаша поддалась, променяла свою открытую всем ветрам весёлость на большое, тихое, нерастрёпанное и не разменянное по мелочам Славкино чувство. Они стали встречаться, и чем дальше шло временя, тем больше Люба понимала, какое сокровище ей досталось. И дело совсем не в кибермозге, которым Славка продолжал изредка пользоваться, обновляя и дополняя его память, всё ещё немного неуверенно чувствуя себя в компании с девушкой (с Такой девушкой!). Простая истина заключалась в том, что Слава не был обычным хорошим парнем – он и правда самый настоящий самородок, какой можно рассмотреть и разглядеть, единственно узнав поближе. Талант не кричит о себе во весь голос, ему некогда и незачем этим заниматься. Громко умеет кричать лишь бездарность, больше у неё в запасе ничего нет.

Люба тоже влюбилась, не могла не влюбиться. Они стали очень близки друг другу.

 

Можно понять, как на юного гения подействовала новая, неизведанная им ранее атмосфера девичьей любви – он растаял. Растаял, как мороженое в жаркий день в руках влюблённых, неспособных оторваться от сладкого поцелуя в пользу сладкого замёрзшего молока. Растаял, как лёд в фужере с тёплым шампанским. Растаял, как Терминатор в расплавленной стали. Он каждый день жаждал новых ощущений и находил их. И каждый новый день ему хотелось ещё большего, особенных впечатлений и впечатляющих открытий. В нём вновь проснулся азарт исследователя, просто вместо исследования далёких звёзд они с Любашей изучали близкий мир друг друга, настолько близкий, что ближе ничего не может быть. Это было похоже на какое-то почти наркотическое воздействие: оба не могли остановиться, каждая новая встреча требовала увеличенной дозы и умноженных ощущений.

Но всё было слишком здорово, чтобы оставаться таковым. Всякий наркотик, в том числе любовный, вознося эмоции по бесконечной спирали, требует всё новых и новых порций, приводя к истощению чувств с единственным закономерным финалом. Когда дозы новых ощущений переставало хватать, Люба возвращалась к своему обычному состоянию, хохмила и веселилась, – компенсировала недостаток любовного угара общением, а в этом Слава ей помочь не мог. Они реже виделись. Она всё чаще уходила от него в привычную прежде компанию, в свой круг таких же, как она сама, весёлых и находчивых. Около неё настойчиво начал виться какой-то симпатяга не с их факультета – их часто видели вместе, Славка видел его в общих компаниях, где для него самого оставалось всё меньше места. Ему было больно видеть, что Люба оказывает этому кудрявому красавчику знаки внимания, а тот в ответ блистал и временами затмевал даже её, настолько был притягательно весел. В противоборстве этому коллективному помешательству Славке не мог помочь даже его робот-кибермозг: свои возможности машина исчерпала, и создатель ничем не мог улучшить её параметры.

Он не понимал, почему у них с Любой случился разрыв. Возможно, он был так неумён, что высказывал какие-то претензии насчёт её дружеских встреч без своего участия. Может быть, он сам ей немного наскучил своей академичностью и стремлением к доскональному пониманию всего на свете. Или сыграла свою роль его неспособность разделить с ней её любимые затеи: в обожаемом ею Ка-вэ-эне, общих поездках на какие-то фестивали, в весёлых посиделках с небольшими дозами алкоголя, зато с извечными обоюдными приколами и розыгрышами. И ещё свидания с этим симпатичным студентом, оттеснявшим его всё дальше! Или главную роль сыграла их полярность: они с Любой такие разные, впрочем, это было ясно обоим изначально; для пары чаще бывает полезнее, когда лёд и пламя, сталь и золото дополняют друг друга – им легче ужиться, чем двум логикам или двум ураганам. Но на этот раз что-то помешало правилу сработать, или настал черёд того самого подтверждающего исключения.

Разрыв с Любой произвёл на него невероятное впечатление: всегда целеустремлённый, Слава забросил учёбу. Он ничего не мог делать, ему ничем не хотелось заниматься, даже тем, что всегда было интереснее всего на свете – астрономией. Скажи ему кто-то немного раньше подобное, он рассмеялся бы этому человеку в лицо, настолько это казалось для него невероятным – потеря интереса к звёздам. А вот ведь, случилось. Цена любви оказалась слишком высока: Славку отчислили из университета.

Нет смысла описывать здесь попытку его спасти: давнишний педагог, знавший Славу ещё по Астрошколе, попытался, но проректор резко оборвал: «Вы, Леонид Аркадьевич, кажется забыли, что у нас не шарашка. Это МГУ, главный вуз страны!»

Славка расстроился, но скрываться и бегать от армии не мог, у него физически на это не было сил. Поэтому просто уехал из Москвы. Уехал, соврав что-то матери; уехал, не попрощавшись с Любой.

 

III

Он поехал на Украину. Или, как говорят местные: «в Украину», что, вероятно, означает влезть внутрь, закопаться в самую её суть, в окраинную глубину. Именно в Украину он решил пока глубоко зарыться, исчезнуть неизвестно на какой срок. Что будет потом, он себе не представлял. Он не знал, что делать сейчас, уж какие разговоры про «после»?

Он ехал на поезде в Крым. Лёвкин отец ничего что маленький, почти незаметный бизнесмен, однако дачу в Крыму смог себе построить. Эту дачу Славе поручили охранять, а заодно пожить и подумать о собственном будущем. Доцент Леонид Аркадьевич дал пару телефонов своих знакомых, бывших выпускников, работающих сейчас в Крымской обсерватории. Настоятельно рекомендовал не бросать самообразование, сказал на прощание, что свяжется с крымскими астрономами и попросит их подыскать Славе любую работу поближе к звёздам. Фраза звучала превосходно, как будто действительно можно было улететь куда-нибудь подальше на ракете «к звёздам». Он помнил, как смеялся, когда мать сказала ему за их обычным немудрёным ужином: «Мы сейчас с Марсом работаем», – у него вилка выпала из рук, но тут выяснилось, что «Марс» - это даже не те американцы, что делают шоколадные батончики «Млечный путь», а малоизвестная питерская фирма, заказавшая на их заводе партию автоприцепов. Он смеялся, а мать долго не могла понять, отчего. Ей и вправду было непонятно, как эта фраза звучит для начинающего астронома: «Работаем с Марсом»! Намного лучше, чем регулярно попадающиеся на глаза рекламные объявления «Продам Землю».

Сейчас не самое удачное время для поездок на юг, поэтому Славка надеялся оказаться в купе в одиночестве – при посадке в поезд пассажиров на перроне было с гулькин нос. Но ему не повезло, у него оказалась попутчица, ярко накрашенная девица с длинными вьющимися каштановыми волосами, купе моментально заполнилось фруктовым ароматом её духов. Ему показалось, что она обрадовалась соседству.

- Вы докуда едете? – без паузы принялась интересоваться она.

- В Симферополь.

- Дюже добре, всю дорогу поедем вместе, – обрадовалась она. – Я тоже до Симферополя. На каникулы или в отпуск?

- Ни то, ни другое. Работать.

- Помилуйте, какая работа в Украине!

- А какие могут быть каникулы? У кого в марте бывают каникулы? В начальной школе?

- Ах, да. Простите великодушно мою дурість, у студентов не бывают?

- Нет.

- Ладно-ладно, я вам не помешаю. Только переоденусь, можно? – Славка кивнул и вышел из купе в коридор. Вот не повезло. Хотелось посидеть в тишине, в одиночестве, так нет – мало того, что оказался не один, так ещё и болтушка попалась, судя по первому разговору. Почти сутки придётся терпеть. Он смотрел, как за окном заканчивалась столица и прятались куда-то позади поезда деревья, когда дверь сдвинулась, приглашая вернуться. Его соседка переоделась совсем по-домашнему, в коротенький легкомысленный сексапильный халатик, и Славке показалось, что она стёрла с лица лишнюю косметику.

- Давайте знакомиться. Меня зовут Эльвира, можно просто Эля.

- Святослав, – пришлось назвать своё «парадное» имя. Имя, которое всегда не очень ему нравилось.

- Можно Слава? – тут же предположила кокетка. Он кивнул. Терпеть – так терпеть.

- Я к родителям еду. Они около Ялты живут. У нас там свой дом. У нас в Крыму работать негде, а у папы в Москве много знакомых, он меня устроил. А сейчас я в отпуск. А вы кем работаете? – Эля тараторила так быстро, что Слава не успевал переваривать услышанное.

- Что?

- Вы работаете кем? Интересно, где в Крыму можно работать.

- Я астроном, – сказал он полуправду.

- Ой, как интересно! Расскажете что-нибудь про звёзды?

- Нечего особенно рассказывать, тем более – интересного. Рутина, – соврал Слава. Тут ему пришёл в голову способ отвязаться хотя бы ненадолго от назойливой соседки. – Кстати, мне надо будет прямо в поезде поработать, не возражаете?

- Конечно, нет! А вы что будете делать?

- Телескопа у меня с собой нет, – через силу пошутил он. – Только компьютер.

Чтобы девушка не приставала с глупыми разговорами, он действительно немного поработал, хотя эта работа абсолютно не имела никакого значения: она была студенческой, из совсем теперь другой жизни.

К сожалению, Слава не мог бесконечно сидеть, прячась за экраном: аккумулятор не был заряжен полностью и не продержался больше трёх часов; ноутбук пришлось отнести в купе к проводницам, поставить на зарядку.

– Давайте мы перекусим чего-нибудь. Вы не против? – тут же предложила соседка. Слава еду с собой не брал, собираясь сходить перекусить в вагон-ресторан, но сейчас есть почему-то не хотелось.

- Нет, не против, но я ничем не могу вам помочь. Так наелся в ресторане с друзьями, когда меня провожали из Москвы, что до сих пор ничего не хочется, – соврал он.

- Ну, так только за хорошую компанию, – легко и с удовольствием согласилась она, доставая из сумки плоскую бутылочку с коньяком, разовые рюмки и кучу всякой снеди.

Пить со случайной попутчицей Славе тем более не хотелось. Как-то мягко надо отказаться. Но тут ему несказанно повезло: в их купе подсел ещё один пассажир, обыкновенный мужичок без комплексов, он соседку по купе с удовольствием поддержал – аппетитно хлопнул за её здоровье рюмочку коньяка.

- Вы не пьёте? Молодец, молодой человек, – одобрил Славкин отказ мужичок. – В наше время это редкость. Лю-уди быстро привыкают, алкоголь раз-два – и всё. Прилипчивый, зараза. Доктора говорят, воду надо пить, – и предложил минералки; у него, похоже, кроме двухлитровой бутыли с водой ничего с собой больше не было.

Cлавку как будто резануло по уху: слово «люди» мужик произнёс знакомо: «лю-уди», с длинным звуком ю, состоящего из мягкого и длинного «йу-у-у». Большинство наверняка ничего странного бы не заметили, но только не он. Он такое произношение уже слышал, так говорил парень из киноцентра, странно и внезапно умерший.

- Що вы такой чудной? Понемножку все пьют, даже девушки. Ну так водой запейте. Составьте нам компанию, – не согласилась с мнением мужика Эля, продолжая стрелять глазками. Сама она с лёгкостью выпила коньячку, закусив пирожком, который по-особенному сексуально держала в маленькой руке с длинными, ярко раскрашенными ногтями. Мужичка не надо было заставлять, со словами «нам больше достанется» он дёрнул ещё рюмку и запил минералкой. Слава, сославшись на необходимость, вышел из купе – соседи могли выпивать и без его присутствия. Когда он через полчаса вернулся из вагона-ресторана с бутылкой «Колы» в руках, мужик сопел на своей верхней полке, сражённый покачиванием вагона, перестуком колёс и коньяком, а девушка, включив плафон, читала какую-то книжку в мягкой обложке. Она вновь обрадовалась Славе, как старому знакомому.

– Ой, вы знаете, какой интересный фильм я видела недавно, про любовь в космосе, вы не смотрели? Смешно, я прям вся уревелась, – и она попыталась пересказывать содержание, из которого выходило нечто среднее между «Красоткой» и «Аватаром». Звучало всё это глупо, и Слава уже хотел как-нибудь пожёстче попросить её помолчать, когда вдруг услышал. – Они такие синенькие, не такие, как мы, но симпатичные, почти люди.

Его передёрнуло от этого слова: «люди» она сказала так: «лю-уди», с длинным звуком ю, состоящим из «й-у» с продолжением из мягкого и длинного «у-у». Кто-нибудь наверняка счёл бы этот звук прелестным, даже обольстительным в исполнении юной украинской девушки с сексуальными пухлыми губками, но только не он.

Cлавка такое произношение слышал уже не раз. Кроме Игорька так только что говорил сосед по купе, сопящий теперь на своей верхней полке. Это произвело на Славу нужное впечатление, он начал прислушиваться к дальнейшему рассказу, и действительно, Эля ещё раз сказала: «необычные лю-уди, но добрые». Странное совпадение. Настолько странное, что вынудило его потихоньку включить своего киберпомощника – можно попробовать воспользоваться его помощью, раз уж он зачем-то взял его с собой.

Разумеется, сейчас он не имел цели обаять или обговорить девушку – наоборот, у него создалось впечатление, что она с самого начала строит ему глазки, намеренно вызывающе одета, не просто так рассказывает сюжет «про любовь». Девушки обычно им не интересуются, это Слава твёрдо усвоил, особенно симпатичные. А эта сверхсмазливая и сексуальная девица отчего-то к нему пристаёт, что выглядит крайне подозрительно. Так что цель исследования соседки была вполне научной, про себя он назвал её: «операция роботомия».

Но чудесный помощник в этот раз ничем ему не помог. Девушка оказалась настолько недалёкой, со смазанными до уровня «Радио-шансон» мыслями, что кибермозг не смог под него подстроиться и подсказки давал невпопад, предлагая то пошлые глупости, то вполне серьёзные научные истории.

 

«В общем, что-то я слишком мнительный стал в последнее время», – сказал он сам себе, ложась спать, и решил больше не заморачиваться: мало ли кто как говорит: «люди» или «лю-уди». Может быть, это какой-то диалект, например, южный. Там многие слова звучат как будто напевом. Он клял себя за свои выдумки, за придуманный мистический образ глупой девицы, на поверку оказавшейся обыкновенной простушкой. «И глазки она мне строит не оттого, что я ей вдруг несказанно понравился, а просто по привычке. Она всем строит глазки, считая себя неотразимой красавицей, а при её глупости ей, видимо, нравятся комплименты, которые раскисающие от её взгляда мужики начинают отвешивать. У неё выработалась такая жизненная стратегия, жеманно заигрывать со всеми подряд, потому что однажды это принесло ей нужный результат (а может, и не однажды), и теперь она пользуется этим инструментом напропалую, без разбору, даже не отдавая себе в этом отчёта. Спроси её завтра: зачем ты клеила этого невзрачного студента в поезде? Она не сможет ответить, потому что не считает, что с кем-то заигрывала. Хотя нарваться на неприятности ей с таким поведением намного легче, чем любой не менее красивой, но скромно ведущей себя девушке: а вдруг я скрытый маньяк, и её сексуальный вид настолько меня спровоцирует, что просто выключит всю мою защиту. Так легко можно оказаться изнасилованной и под откосом. Но для того, чтобы понять это, опять-таки нужен мозг, а его нет, как показал мой робот. Да я и сам вижу – пустышка. Симпатичная сексапильная пустышка».

Он улёгся, но спал неспокойно. Ему снились какие-то обрывки, всё вперемешку: школьные друзья, Люба, близкие и далёкие звёзды, Леонид Аркадьевич, повторяющий «будьте внимательны, лю-уди», после опять Люба, радостно подбегающая к нему, он хочет её обнять и поцеловать, он чувствует её губы своими … и вдруг он резко проснулся, дёрнулся и чуть не разбил обо что-то нос. На краешке его полки сидела Эля, это она положила руки ему на плечи, это она хотела его поцеловать, это её губы он во сне чуть не принял за Любины, это о её лоб он чуть не разбил свой нос.

– Ну що ты, милый, иди до мене, – прошептала Эля, снова приближая своё лицо. Он оттолкнул её. Мужик наверху заворочался и наглая девка отстала. После этого происшествия остаток ночи спать не получилось: Славка полусидя дремал, поглядывая то на рассвет за окном, то на безмятежно сопящую девицу.

Когда за окном стало совсем светло, его сморило, он накрылся одеялом и час-полтора находился в глубокой отключке, как будто не его соседи по купе, а сам он выпил весь коньяк. Когда, проснувшись, Слава резко поднялся, девица как ни в чём ни бывало промурлыкала «доброго ранку», её халатик опять был едва-едва застёгнут на две пуговицы, все её богатства того и гляди грозились из него выпасть. Бесстыжая девица буквально предлагала себя. Более того: раз уж он знал об этом, она теперь вовсе не скрывала своего желания, и тут же подсела к нему поближе.

- Ну що за дивні лю-уди, дівчина хоче, а він брикається, – сбилась она на украинский, горячей змеёй запуская руку ему под рубашку, и этим почти сломила его сопротивление, он только хрипло спросил.

- А мужик где?

- Та не знаю, сошёл. – Славка отстранился от неё, поднялся и оглядел купе. На мятой постели верхней полки валялись какие-то вещи, это явно были вещи мужика.

- Погоди, я сейчас, – бросил он девушке, а сам отправился к проводникам. Он забрал свой зарядившийся ноутбук, заодно поинтересовался. – Сосед мой сошёл, что ли? Нету его, а вещи свои оставил. Или забыл.

- Так его с поезда сняли, плохо ему стало, – ответила проводница. – Кто ж будет его вещи ночью собирать? После всё, что найду, в Симферополе на вокзале сдам.

- А что с ним случилось? – холодок пробежал по Славкиной спине.

- Да с перепою, наверно. Вечно мужики, как в поезд сядут, давай хлестать водку проклятую, как будто никогда в жизни её не видали.

- Постойте, он что, разве мертвецки пьяный был? Я не заметил, чтобы он напился. С соседкой по паре рюмок выпили – и спать. Поздно уж было. Он разве в ресторан ходил?

- Не, я не видела. Но может у него с собой было? Запасся. Все мужики такие, хлеба не купят, а бутылку…

- А когда это всё случилось? Почему-то я не слышал.

- Под утро, часов в пять, ваша соседка пришла и спрашивает: что делать, мужик-попутчик еле дышит. Ну, мы врача вызвали, и на ближайшей станции его сняли. Должно, откачают, – и, видя в его глазах недоумение, поняла по-своему. – Всё по инструкции.

- Спасибо, – вместо ответа сказал Слава. – За розетку спасибо.

Он с трудом отбился от разгорячённой девицы, которая уже и трусики успела с себя стянуть – объяснил, что его ждут. Срочно ждёт жена, тёща и все остальные незваные родственники. Похватал вещи, запихал их без разбору в сумку, и сбежал в вагон-ресторан, в котором отсиделся до самого конечного пункта. В Симферополе он из окна проследил за тем, как Эля, беспокойно озираясь, ищет кого-то на перроне, может быть встречающих, а может – его, но всё же неуверенно направилась вместе с толпой пассажиров в сторону вокзала. Славка вернулся в свой вагон и осмотрел купе, правда, ничего подозрительного не нашёл, только бутылочку из-под коньяка и пластиковую от минералки. Обыкновенная «БонАква», ничем не пахнет, вода как вода. Неужто простое совпадение?

Это было довольно легко выяснить. Наконец сойдя из поезда, он направился искать нужных людей, быстро обнаружив их под вывеской «Міліція». Объяснил, что хочет узнать судьбу соседа по купе. Сержант недоверчиво выслушал, зачем-то посмотрел Славкин паспорт и билет, но затем, позвонив куда-то, сделался строже лицом и ответил:

– Не повезло вашему соседу. Сердце не выдержало, не стоило ему столько пить. Вы вместе выпивали?

– Нет, я вообще не пил. А он сколько принял, раз его так сразило? Выглядел он перед сном вполне нормально, лишь слегка подвывившим.

– Врач говорит, больше пяти промилле, то есть не меньше двух бутылок зараз засосал, притом без закуски.

– Да уж, не рассчитал мужик дозу. Хотя с виду был крепкий, – попрощался с сержантом Слава. Его худшее предположение сбылось. Однако никакой ясности это не добавило.

 

IV

Когда Слава добрался до дома-дачи Лёвкиного отца, неприятные мысли наконец уступили место новым впечатлениям. Лёвкин отец место выбрал тихое: далеко до Севастополя, не близко до побережья, зато на холме; превосходный, очень живописный вид. Летом тут, должно быть, красота. Идеально для писателя или художника. Хотя беглому студенту тоже вполне сойдёт.

Слава занялся хозяйством, прибрал немного в одной комнате, которую выбрал для проживания, сходил познакомиться к соседям – им сообщили из Москвы о его визите, принимали тепло, усадили пить чай, угостили вкуснейшим домашним зельцем из свиной головы. Он расспросил о бытовых подробностях: о магазинах, рынках, аптеке и, главное, местных связистах – ему позарез был нужен интернет. Других способов заработка, кроме как через Сеть, у него никогда не было, к тому же держать связь с матерью и друзьями так получится намного дешевле, чем по телефону. Кстати, это входило в договорённость со Славкиным отцом: подключить интернет и сделать разводку по дому. Точка доступа wi-fi была у него с собой, он купил подходящую по параметрам ещё в Москве, не зная, где их тут искать. Через неделю он отправил Лёвке поздравительное сообщение в «личку», что теперь их крымская дача «он-лайн». Качество местного Интернета оказалось не очень, по Скайпу толком не поговоришь, однако для работы и переписки более чем достаточно.

Дни потянулись однообразные. Утром он вместо зарядки прогуливался вокруг дома и по участку, дышал свежим воздухом с морским привкусом и проверял, всё ли в порядке. С нагулянным аппетитом завтракал тем, что добывалось накануне. После завтрака много работал, брал заказов больше обычного – деньги были нужны не для текущих расходов, а на будущее. (Что там будет, в будущем, знать бы?) Он не забывал про свою любимую астрономию, ему стало не хватать общения, он начал больше бывать на знакомых форумах и зарегистрировался ещё на нескольких, возобновил переписку со старыми приятелями.

Пару раз в неделю приходилось выбираться на рынок: у местных можно было купить немногое, а рынок в Николаевке хоть и небогат, а добираться туда надо на мопеде, ассортиментом выигрывал у ближайших магазинчиков, совсем не блиставших разнообразием. Хорошо, что сам он никогда не отличался большими претензиями к еде, сейчас довольствуясь домашним творогом и сметаной, яйцами, колбасами и, разумеется, салом. Сало и картошку продавали буквально все, а вот хорошую колбасу и мясо можно было купить только в Николаевке. В одной из таких поездок он опять услышал на рынке знакомый тягучий выговор: «Почему так дорого, лю-уди? Ну разве коньска ковбаса може бути як золото?», – поглядел на говорившего мужичка средних лет с казацкими усами, и улыбнулся себе и ему: похоже, это слово странно говорят именно южные украинцы.

Он очень плотно поработал в этот день, усталость вместе с поездкой в Николаевку раньше обычного сморили его на сон.

Слава выспался замечательно, проснулся ещё до семи, чувствуя необычайный подъём сил. Давно надо было навести порядок в других комнатах, хотя бы на первом этаже. Уже расцветает весна, за ней неизбежно придёт лето, приедут хозяева, так что требовалось отплатить им за гостеприимство: по разным углам ещё валялись остатки строительного мусора, обрезки дерева, плинтусов, попадались саморезы и обрывки проводов. Лёвкин отец только осенью закончил стройку, их семья ещё ни разу здесь не отдыхала. Наверняка приедут, как только потеплеет. Слава нашёл пустые мешки, строительные перчатки, пылесос, и решил устроить «субботник», хотя только началась среда: все дни теперь для него были одинаковыми.

Для фона и поддержания рабочего ритма включил телевизор, сделав погромче, чтобы утренняя жизнерадостная попса заполнила весь дом. Сегодня ему даже нравилась такая глупая ритмичная музыка, она не заполняла драгоценное нейронное пространство и вполне подходила для зарядки или утренней уборки. «Тру-ту-там», – пропела заставка после очередной песни. «В Крыму семь часов, в эфире выпуск новостей», – ведущая на украинском быстро пробежалась по местным гадостям и рассказала о снежной буре в Одессе. Славке некоторые слова из близкого, родственного языка казались настолько забавными, что он развлекался, слушая новости как юмористическую программу. Только финал оказался неожиданным и мрачным.

«Виявлено тіло невідомого чоловіка, можливо бездомного», – бесстрастно говорила ведущая. – «Всіх, хто може повідомити про особистості загиблого прохання, звертайтеся в крайове управління міліції». По ящику показали фото с просьбой опознать – и он узнал, это был точно тот самый усатый плюгавый казачок с рынка с необычным выговором слова «люди», только лицо его казалось сильно постаревшим.

Уборка скомкалась, пылесос остался брошенным в одной из комнат, мешки с мусором мешали на проходе в коридоре, но Славка уже не замечал всего этого. «Слишком много совпадений, слишком много. Почему умирают все странно говорящие лишь одно слово? Деваха Эля из поезда не в счёт. Хотя почему? Неизвестно, что с ней сейчас. Притом началось всё в Москве, продолжилось в поезде, а теперь где-то совсем рядом здесь, в Крыму».

Всё крутилось вокруг него. Как будто кто-то следил за ним. Да, он сбежал из Москвы, при этом не бежал ни от кого, только от себя. Он не совершал преступлений, он не имел за душой ничего, кроме своих знаний. Единственной реальной ценностью был его рабочий компьютер. Что-то связано с ним? Предположение выглядит глупее, чем в плохом малобюджетном боевике. Но получалось, что здесь, в пустынном весеннем Крыму, он не был в безопасности. И самое противное, он не понимал, что является этому причиной. Эта мысль прочно засела у него в голове, добавляя тревоги и неуверенности.

 

Чтобы не закиснуть со своими невесёлыми мыслями в одиночестве, Слава вспомнил о телефонах, которыми его «угостил» Леонид Аркадьевич. Созвонился, и с радостью принял приглашение проехать на Крымскую обсерваторию. С новым знакомым Сергеем быстро поняли друг друга: разница в возрасте хоть и существенна – целых семь лет, а разница в образовании огромна (Сергей был выпускником того самого факультета МГУ, откуда недавно выгнали Славу), но любовь к звёздам объединяет гораздо лучше совместного отдыха, водки или футбола. Сергей, самый молодой сотрудник лаборатории физики звёзд, очень зажигательно рассказывал о своём интересе к астероидам, опасно сближающимся с Землёй, о расчёте их траекторий. Слава слушал его, неприлично разинув рот, настолько это было близко к его заветной мечте, и старший товарищ всё понял, одолжив Славе свой маленький любительский телескоп: «Со школы ещё сохранился. Ничего далёкого не разглядишь, но зато навык не потеряешь, и астероиды тоже можно засечь», – сказал он, вручая футляр с телескопом. – «Любители иногда раньше обсерваторий их обнаруживают, слышал?» Они расстались обещанием Славы чаще бывать в посёлке Научном.

Поздними вечерами он начал выходить на плато с этим телескопом. Весна – не лучшее время для наблюдения за звёздами, но Славе было всё равно, он надолго проваливался в звёздный мир, хотя бы на это время забывая обо всех своих неурядицах в учебе, любви, жизни. Погода не всегда благоприятствовала, поэтому безоблачные ночи он старался не пропускать.

Жаль, что один из таких походных вечеров не задался с самого начала. Погода стояла тихая, прохладная, небо готовилось распахнуть перед Славой свои объятия мерцающих созвездий и газовых скоплений. Но пока он добирался до облюбованного места на восточном склоне ближайшего холма, откуда-то поднялся ветер, и по небу поползли сначала тоненькие струйки облаков, как дымок только что затопленной печи, а вслед за ними – высокие облака, белые и контрастные на фоне тёмно-синего неба, словно огромные разбросанные по небосводу птичьи перья. Они мешали, назойливо лезли в объектив, заслоняя красоту звёздного неба.

Поборовшись с ними какое-то время, Слава сдался – сегодняшняя ночь была для наблюдений потеряна. Но он не отправился сразу назад, а сдвинулся немного ниже к подножью, наломал хвороста, зажёг небольшой костерок, решив побыть под открытым небом. Тем более – ужин он в такие вечера брал с собой: вот и сегодня у него домашняя ветчина, деревенский хлеб, свежие огурцы и лук; и ещё он всегда прихватывает небольшую фляжку с местным бренди. Не для выпивки, а так, на всякий случай, чтобы согреться или поддержать силы. Если не увлекаться, очень неплохо помогает.

Он сидел, любуясь панорамой ночного неба, когда увидел приближающегося откуда-то из темноты к костру человека. Славка было напрягся, но быстро успокоился: это шёл щуплый парень или мужик неопределённого возраста, ему одинаково можно было дать и двадцать с небольшим, и тридцать лет. Лицо и одежда простецкие, притом на лице явно присутствует отпечаток регулярно пьющего человека.

- Здорово, чувак! Не помешаю? – спросил он, подойдя.

- Нет, – ответил ему Слава. Не так уж часто ему приходилось беседовать с людьми. – Присаживайся, если хочешь.

- Ты что тут, один? Не боишься? – плюгавый мужик присел рядом.

- А кого нужно бояться?

- Мало ли, – многозначительно сказал он.

- Что у меня взять? Фляжку с коньком? Или хлеб с ветчиной? Такие времена вроде прошли. Сейчас миллионы всем подавай.

- А вот это? – показал мужик на футляр с телескопом.

- Это? – засмеялся Слава. – Для чего он, за девками подглядывать, что ли? Его ж не продашь и даже в металлолом не сдашь! Это вещь для знатоков, для обывателя она мало чего стоит.

- А ты чего с ней делаешь?

- На звёзды смотрю.

- А чего там интересного можно увидеть?

- Тут – маленький кусочек и сплошная суета, а там – вся жизнь. Непонятная и вечная.

- Здешняя жизнь, стало быть, тебя не устраивает.

- По-разному. Иногда бывает хорошо, но чаще почему-то так себе.

- Что-то я тебя не пойму. Чего случилось-то? Молодой, здоровый. «Солнце светит и растёт трава, но тебе она не нужна?», – явно процитировал он кого-то, и выглядел заинтересованно.

- Не знаю. Настроение такое.

- Выпивка есть? Так чего привередничать? Плесни, на п?ру может легче разберёмся.

- Не во что, – разочаровал его Слава, однако пьянчужку это не смутило. Он снял с плеча свой видавший виды рюкзачок, развязал горловину и достал оттуда грязный гранёный стакан, а вслед за ним большую бутылку минводы «Крымская».

- Закуси нет, только запивон, – как бы извинился он. Слава наплескал ему грамм сто в стакан, а себе налил в крышечку, она была его обычной разовой дозой.

- Хлеб бери, ветчиной поделюсь, – предложил он мужику, но тот только головой замотал, показав рукой на воду.

- Запью, я привычный, – он одним глотком влил коньяк и запил целым стаканом минералки. – Ох, хорошо! Так какие у тебя беды, колись.

- Смертельного как будто ничего. С девушкой поссорился, из университета выгнали, но такое ощущение, что жизнь закончилась. Только среди звёзд и спасаюсь.

- Тоже мне – конец жизни, из института попёрли! Если бы даже не такая фигня, а болезнь неизлечимая, и то я тебе скажу: даже это не повод. Болезни – они все неизлечимые, даже насморк и грипп. От них избавиться нельзя, они от тебя уйдут и в другом месте станут жить. Они будут жить вечно. Потому что умеют себе найти место для проживания! – Удивительно было слышать столь пространные речи от простого местного колдыря и выпивохи.

- Вирус - не человек. У него никакой цели нет, кроме цели выжить. Я так не хочу. Или для тебя смысл жизни – в самой жизни, как у вируса? – откровенно подколол Слава пьянчужку.

- Ну почему же? От жизни каждый что-то хочет поиметь. Кто-то хочет весь мир покорить. Но абсолютное большинство – толпа, которая ни на что не влияет.

Слова эти были страшно знакомыми, и Славке показалось, что мужик на этих словах подмигнул, но, видно, показалось – он вообще весь был какой-то дёрганный, и глазами хлопал так, будто у него нервный тик.

– Намекаешь, что большинство людей ведут себя на манер вируса? Но я всё равно не хочу быть таким вот бессмертным вирусом. Я привык быть собой. Пускай недолго, но зато это я, а не квант света. Я здесь, а не где-то в пространстве, одновременно в нескольких местах в то же время – нигде.

– Ага, как у пролетарского писателя: «Лучше я буду тридцать лет пить живую кровь, чем триста лет питаться мертвечиной!»

– За один лишний год многие смогли бы не только тухлятиной питаться, но и других пожирать. Я просто о том, что я к себе такому, как я есть, привык, и не хотел бы стать, например, женщиной. Особенно пожилой. И негром не хотел бы оказаться.

– Э, чудак человек! Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках, как говорил один мой старый, очень старый знакомый. В этом как раз и есть самый кайф! Давай ещё коньяку, если не жалко.

– Кайф? А кроме него что? Или тебе нужен только кайф? – спросил его Слава, наливая очередную порцию выпивки. Вопрос пришёлся очень к месту.

– А что ещё? – удивился пьянчужка. – Самое главное – кайф и свобода. Ну ладно, кайф у всех свой, все его по-разному находят. Ты трубой его добываешь, другой – сокровищами, третий – властью, ну а я – весельем. Но свобода-то всем нужна!

– Это правда. Вирус ещё как свободен, всю свою бесконечную жизнь – свобода и сплошное веселье.

– Я понял, что ты хочешь сам по себе. Но свобода всё равно важней! Лучше жить вечно свободным, чем на короткий срок быть запертым в одной коробочке, зависеть от неё, и вместе с ней всё, что накопил, потерять. – Тут Славе показалось, что его собеседник только прикидывается захмелевшим, уж очень он вёл разумные разговоры, несоответствующие облику. И тут парень добавил. – Удивляюсь я вам. Сколько живу, столько удивляюсь, какие странные создания лю-уди. Простых истин понять не можете.

Он произнёс слово «люди» опять с тем удлиненным звуком «ю», который становился от долгого издевательства грубее и оттого звучал в конце как «у». Слава внутренне весь напрягся: это уже не казалось ему случайностью; стольких людей, как за последние месяцы, с одинаковым странным акцентом говорящих именно одно это слово, ему не попадалось за всю его жизнь. И все они были рядом, все имели к его жизни какое-то отношение. И чаще всего это заканчивалось плохо для окружающих и них самих.

- Стало быть, тебе вирусом было бы жить интереснее? – продолжил Славка разговор, изо всех сил стараясь выглядеть, как прежде, спокойным, так, как будто он ничего не заметил.

- Каждому – своё, не так ли? Это ещё нацисты на воротах Бухенвальда писали. Вирусу-вирусово, а нам – наше. Навыдумывали вы, лю-уди, невесть что. Самое главное – здесь, – мужик постучал себя костяшками сжатых в кулак пальцев по голове. – И неважно, как вирус обзывается, главное, что он живёт!

Пьянчужка явно играл опьянение, играл довольно натурально, но по каким-то неуловимым движениям было ясно, что это именно игра. «Неспроста. Всё это неспроста», – подумал Слава, сохраняя внешнюю расслабленность, но мышцы его напряглись. «Вот ведь дурак!» – промелькнула мысль. – «Как я раньше не заметил этих подозрительных совпадений. В третий или даже четвёртый раз меня явно окучивает кто-то, какие-то непонятные люди. Иностранная разведка? Зачем им это – я никаких секретов не знаю. Свои? Тоже – на кой? Сейчас никому ничего не надо, особенно если ты не рыжая девица без комплексов, которую можно прямым способом использовать для добывания секретов. Чёрт! Сексапильная Эльвира из поезда как раз из таких! Она хотела меня соблазнить! А затем что? Что им надо? Я не оппозиционер, не подпольный миллионер, не диссидент. В конце концов, я не являюсь носителем каких-то тайных знаний, даже потенциальным – какие секреты могут быть у начинающего астрофизика? Может быть, я сам о себе чего-то не знаю?»

Парень тем временем продолжал что-то говорить про вечный разум, про то, что люди давно об этом догадываются, что умных людей много, и когда-нибудь к этому придут, обязательно что-нибудь придумают.

– Ладно, – вдруг сказал он. – Такой хороший у нас разговор выходит. Думал я «закосить» свою чекушку, но теперь вижу – парень ты не жадный, чего же тогда мне жлобить. Давай добавим, ещё малость посидим, звёзды мне покажешь. Не пожалеешь мне какую-нибудь звезду?

Он потянулся к своему рюкзачку, Слава теребил в руках футляр с телескопом и усиленно делал вид, что глядит на костёр, но боковым зрением следил за всеми его движениями. Парень пошарил в рюкзаке, действительно извлёк оттуда чекушку водки и поставил её перед собой на землю. Дальше все произошло мгновенно: Слава увидел, что тот пытается достать из рюкзака ещё какой-то странный предмет, и сам не понял, как он смог так быстро среагировать. Он не успел ещё ни о чём подумать, а его рука уже наносила подозрительному мужичку резкий удар телескопом. Телескоп всё же тяжёлая штука: его незваный гость упал навзничь. Славка бросился к нему, сел верхом, и воспользовавшись тесёмкой его же рюкзака, связал ему руки. Лишь после этого рассмотрел подробнее штуковину, которую мужичок так и не успел полностью достать. Это был шокер, обыкновенный электрошокер, причём не простейший, какие иногда покупают дамочки в надежде защититься от грабителей и насильников, а профессиональный – их используют полицейские и охранники в тюрьмах. Славке доводилось видеть такой лишь раз в жизни, однако мозг запомнил и самостоятельно принял решение.

Он быстро забросал землёй кострище, повесил на плечо трубу, сунул шокер в карман куртки, поднял лже-пьяницу и, придерживая его за талию, двинулся к себе, то есть прямиком на Лёвкину дачу.

Дотащив пленника до полуподвального помещения, который планировался как гараж, Слава временно привязал его к батарее (что поделать, традиции жанра, куда ж ещё?) и занялся обустройством темницы для узника. По периметру пришлось на скорую руку закрепить металлические кладочные сетки, благо их много неиспользованных валялось здесь же, в подвале, и подвести к ним электричество. Возможностей своего противника он не знал, так что следовало перестраховаться. Выходов из гаража было всего два: ворота и дверь в дом, те и другие – металлические. Их надёжность не вызвала сомнений. Из раковины труба вела в сливную яму, крышка которой находилась на улице около ворот в гараж. Славка заглянул и туда, яма оказалась хороша: монолитный бетон. Гараж, как и весь дом, был практически пустым, присутствовал только стеллаж вдоль стены и раковина.

Пока его пленник не очнулся, Слава напряжённо размышлял. Мозг очнулся от многодневного безделья и включился на всю мощь, компьютерщики раньше называли это режимом «турбо». Он последовательно вспоминал события последнего года, те, что с большой вероятностью можно было объединить по логике вместе с сегодняшним.

Выстраивалась такая цепочка: Игорёк – мужик и Эля из поезда – казачок с рынка – этот колдырь. Все они очень разные – не только по полу, но и возрасту. Он выделил как особенно подозрительных московского Игорька и своего пленника, безымянного мужичка, умело прикидывавшегося пьянчужкой. Оба говорили очень похоже по стилю: эти разговоры про вселенский разум и бессмертный вирус – суть одно и то же. Только вот что: как такие разные люди мыслят одинаково, как возможна передача сведений от одного к другому? Тем более первый – почти год мертвец.

Слава вдруг вспомнил о собственной разработке: верном своём помощнике - кибермозге. «Может быть, уже создано нечто подобное, но на более высоком техническим уровне?» – спросил он сам себя, и после некоторых размышлений решил: «Вполне возможно». Он представил очень-очень маленький кибермозг, сделать такой можно, если использовать последние достижения, если представить, что все самые современные достижения воплотились в жизнь. О совершенно новых технологиях много говорят, но подробностей – никаких, хотя и попадались обрывки материалов о разработке нано-памяти. Вдруг ожидаемый прорыв уже произошёл? Военные во все времена находились на острие научных открытий, иногда даже забегали вперёд, опережая учёных в своих желаниях, фактически подталкивая изобретателей в нужном им направлении. И если научный прорыв случился, тогда в кибермозг можно поместить очень много данных. Очень, очень много.

У Славы в голове мелькали разные обрывки, картинки, схемы, как в беспорядочно смонтированном и запущенном в режиме ускоренного воспроизведения фильме. Из этого потока выхватывались разные осколки: что-то было о био-процессорах, другое – о попытках создания различных магнитных и атомарных чипов. Быть может, технически что-то стало достижимо, а кому-нибудь уже удалось объединить все эти новейшие технологии? Тогда в получившуюся кибермашину можно разместить множество знаний, практически всю личность. И главное, размер выйдет настолько минимальным, что нано-био-мозг можно легко перемещать от одного человека к другому.

Вот! Именно так! В этом случае можно разместить устройство в любое тело, любого пола и возраста. А вдруг они уже умеют не только внедряться в чужой мозг, но и использовать его? Использовать природные способности, объединяя мозг с био-машиной! Это предположение уже скорей относилось к области научной фантастики, но сейчас ничего исключать было нельзя.

Он думал быстро, исчеркав своими мыслями и вопросами попавшиеся под руку обрезки обоев. Одно только было неясно. Слава по-прежнему не понимал интереса к своей персоне. Почему всё-таки именно он? Они явно преследуют его, явно не с целью сдать военкомату и забрить в наши доблестные вооружённые силы. Тогда зачем? У него был только один более-менее приемлемый вариант: они каким-то образом узнали, что он случайно завладел какой-то технологией, и это может быть для них важным. Ему пришлось пока остановиться на этой гипотезе, других вариантов у него не было.

 

Узник очнулся и подал голос. Немудрено, что он просил воды. Всё-таки стакан бренди ему достался до «угощения телескопом». Неожиданность ожидала дальше, когда Слава принёс ему кружку воды, тот выпил и попросил полную пластиковую бутылку.

– И вообще, не могли бы вы меня ближе к крану с водой приковать? – слабым голосом высказал пленный чрезвычайно странную просьбу. Но Славка уже не верил простодушно ни в какие, даже самые невинные просьбы.

«Вода, что означает вода? Если предположить, что я прав с чипом, то кибермозгу нужно питание. Биочип, расположенный в живом организме, легче обеспечивать не электрической, а биоэнергией, вырабатываемой из глюкозы водой. Так что никакие не батарейки, а именно вода синтезирует в биологическом теле энергию, которую потом можно трансформировать в электрические импульсы и питать кибермозг. Очень удобно – получить с алкоголем массу углеводов, а вода всегда рядом! И человеческий мозг, готовая оболочка для проживания. Вот только что интересно: как они вживляются?», – объединение человека с внедрённым с него биомозгом он назвал для себя «биобот», по аналогии с роботом, только биологическим.

Если всё так, как он вычислил, то это новое слово в разведке. Слава старался не задумываться над тем, что становится с этим своим новым знанием ещё опаснее для неизвестных, следящих за ним. Но его уже ничто не могло остановить.

Про способ перемещения биочипа у него внезапно появилась одна догадка. Перед глазами стояла картинка: ночь, покачивающийся вагон и губы Эльвиры перед его лицом. Наташа рассказывала, что Игорёк перед смертью целовался в кинозале с Дашей. Передача чипа происходит во время поцелуя! Биоботами чаще оказываются молодые люди просто оттого, что старики целуются намного реже, а молодые делают это, почти не задумываясь, особенно в подпитии. Стало быть, людей они используют «в тёмную», согласия потенциального носителя чипа никто не спрашивает. Но ведь это означает, что чип, который может перебраться в другой организм вместе со слюной, так же легко может «свалить» просто с потоком воды! И там пропасть или самоуничтожиться! Так-так. Фиг ему, а не водопровод.

Картина в целом Славке казалась почти ясной. Осталось получить от пленного детали. Придётся проводить допрос.

Слава налил полную бочку воды и отвязал узника от батареи, перед этим для безопасности «отключив» на время его же оружием – шокером. Выйдя из-за сетки, Слава тщательно связал её проволокой, выдохнул и шёлкнул тумблером подачи тока. Теперь враг был надёжно изолирован.

 

V

- Оклемались? Очень хорошо. Давайте начинать, – не глядя на мужичка, произнёс Слава. Отчего-то смотреть на него не хотелось. Ему было тяжело, и это чувство можно понять, всё же прежде ничем подобным ему в жизни заниматься не доводилось. – Это место тихое и глухое. Вас, впрочем, никто искать не станет. Вернее, искать могут, но не вас. Обстановка – сами видите, спартанская, зато это не должно нам помешать; наоборот, исключает возможность побега, в смысле – ухода от объяснений. Чтобы избежать ненужных иллюзий, сразу вам скажу, что все стены защищены электричеством, будьте осторожны с оголённым железом. Водой я вас обеспечил, но, как видите, она не проточная, так что через воду путь вам тоже отрезан. И через слив – общая канализация отсутствует, здесь у нас просто бетонная яма: курортная зона, по-другому не положено. Кстати, выгребная яма тоже под напряжением, – немного приврал он. – Не знаю ваших способностей, но смею предполагать, что вам не понравится. Попробуете сбежать – дополнительно подключим кипятильник, жидкость выпарим и организуем вместо ямы прочный саркофаг, цемент у хозяев после строительства остался.

- Насколько я понимаю законодательство – это называется «похищение человека». Вы будете отвечать, – вяло попытался защищаться пленник.

- Не преувеличивайте. Я человека не похищал, человека я привёл в свой дом, человеку от коньяка стало плохо. И вообще, честно вам скажу: этого человека мне хотелось бы спасти, хоть он никчёмный пьянчужка и колдырь. А вот в вашем случае действительно есть элемент похищения человека. Только вы его не совсем привычным образом похищаете. Вы его скорей захватываете. Пока точно не знаю, как. И я не знаю, как это доказать. Впрочем, доказательства для третьей стороны могут не понадобиться. Мне не очень-то хочется выставлять вас напоказ. Ни к чему будоражить неокрепшие умы. Люди, они такие впечатлительные – не так ли? Думаю, мы с вами сами разберёмся в ваших преступлениях, а я самолично приму решение о наказании. Другого выхода у меня нет, уж поймите правильно. Ничего личного, всего лишь забота о людях. Глупых, невежественных, однако они мне почему-то близки. И мне отчего-то жаль их гораздо больше, чем вас. Давайте начинать. Кто вы?

- Что вам нужно?

- Разумеется не фамилию, тем более она не ваша. Мне важнее знать, кто вы как персона и откуда. И побольше подробностей, если можно. Помощники, пособники, связные, ну и так далее.

- Это ни к чему нас не приведёт.

- То есть вы собираетесь молчать? Жаль, не удалась попытка спасти хоть одно человеческое создание. Как его имя, не знаете? Не повезло парню, потому что он погибнет вместе с вами – я не сумею отделить вас от него. Ничего не поделаешь, очень жаль, что придётся принести его в жертву людям. Как вы говорите: лю-удям. Так что воды придётся вас лишить. Кстати, кто умрёт раньше – вы или он? Может, его ещё получится спасти?

- Для чего вам это понадобилось? Мы давно знаем друг друга, и вы всегда производили впечатление умного человека.

- Вот-вот, с этого момента можно подробнее.

- Что вам нужно? Какие подробности? Зачем вообще это представление?

- Вы их всех убиваете! – возмутился Славка. – Всех, чьи тела ты используешь!

- Нет. Я никого специально не убиваю, – мгновенно возразил он. – Просто часто последствия перехода бывают трагическими, слабый мозг может не выдержать: я же с ним объединяюсь, и чем дольше мы вместе, тем ему трудней восстановиться до прежнего состояния. Кстати, на «ты» впрямь будет намного проще, мы ведь косвенно знакомы.

- Спасибо, что напомнил. А со сколькими вами я знаком, сосчитаем? Мой счёт дошёл до шести.

- Вообще-то немного больше.

- Так-так-так. Очень интересно. И откуда родом, не поделишься? ЦРУ или Моссад? Или «модный» МИ-5?

- Смешно, – улыбнулся пленник. – Ты что, правда думал, что за тобой чья-то разведка следит?

- Остаюсь реалистом, могу это тебе повторить, как уже говорил нескольким несчастным, чьи мозги не выдержали объединения с твоим биочипом.

- Ты называешь меня биочипом? Интересно. Умный ты парень, я в тебе не ошибся.

- Всё же, ближе к делу. Откуда прислан? Не верю, что это наша разработка, наши почти всю науку просрали.

- Издалека. Отсюда не видно.

- А точнее?

- Около тридцати тысяч.

- Тридцать тысяч – это где? В Тихом океане?

- Не те единицы используешь, – усмехнулся пленник.

- Какие надо: мили, ангстремы, или, может быть, нанометры?

- Нет. Девять с половиной умножить на десять в пятнадцатой степени. Знакома такая единица?

- Световой год? Тридцать тысяч световых лет? – искренне удивился Славка. – Так издалека? Мамочка не потеряет? И зачем?

- Опять этот вопрос! Я тебе уже однажды говорил – цели нет. Можешь в своей анкете записать, если для тебя это так важно: «турист».

- Далековато путешествуете, товарищ. Ладно, не хочешь пока говорить – не надо. Торопиться нам некуда. Кстати, как тебя зовут? Или, если это секретно, то как к тебе обращаться? – поправился он.

- Это сложно произнести. У нас цифровые имена, с пентасферической системы координат на ваш арабский манер их не так просто перевести. Можешь называть меня по номеру версии: шесть-пять-восемь.

- Очаровательно! Как просто! А что это значит?

- Ничего особенного. Это как у вас windows 7 или Андроид 4.2. Просто номер версии программного обеспечения, такая у меня была на момент отъезда. Такая и осталась, апгрейд, к счастью, тут невозможен.

- Ну что же, дорогой Сикс, я тебя буду так называть, если нет возражений, хотя правильней было бы, наверное, Стикс. Я понимаю, что разговор у нас потихоньку налаживается. Пойду перекушу, мне ведь водички недостаточно. Или вместе выпьем-закусим? В смысле, я – коньячку, а ты – воду. Хотя за близкое знакомство не пожалею и бренди. Энергия тебе понадобится. Кстати, как это у всех твоих «захваченных» химическое обезвоживание случается, чем они таким травятся? Личность твою мерзкую перенести не могут? – с откровенной издёвкой спросил Слава.

- Во-первых, далеко не у всех, а главное – не химическое. Это скорей внутриклеточное обезвоживание и плазменная дегидратация крови, и с этим я ничего не могу поделать, даже предсказать. Каждый организм индивидуален. Убить намеренно мне пришлось один только раз, если ты об этом: псих попался, была опасность для моего сознания, моей жизни, моего разума. Такие опасные, к счастью, редко встречаются. Придурков – сколько угодно, но их легко контролировать.

- Постой, какой такой твой разум и индивидуальность? Ты ведь программа!

- Не совсем. Всё намного сложней. Ты давай неси свой коньяк, долгий у нас получится разговор.

- Ну что ж. Тебе торопиться не с руки. Мне, собственно, совсем некуда.

 

Славка принёс небольшой столик, поставил его одним торцом к себе, другой придвинул к прутьям решётки, разделяющей его с пленником. Неспешно нарезал хлеб, сало, колбасу, разлил бренди, себе буквально каплю – неизвестно, сколько придётся бодрствовать. Сикс задумчиво вышагивал по гаражу, сложив руки за спиной, как настоящий зэк.

– Можно встречный вопрос? Как ты меня вычислил? – вдруг проявил он свой интерес.

– Всё тебе расскажи. Только в обмен на важные сведения, – ответил Слава и улыбнулся, настолько эта картина показалась похожей на кадры из какого-то старого, советского ещё фильма про разведчиков. Допрос предателя. С той лишь разницей, что это не простой предатель, а совершенно непонятная пока разумная машина.

– Ты меня всё равно хочешь убить.

- Убить-не убить, а шкурку хотелось бы попортить. Кстати, каким способом тебя можно испортить без вреда для твоего биобота? И как с тобой пообщаться, так сказать, без посредников? Как тебе в глаза заглянуть? Или у тебя нет собственных глаз? Ай-яй-яй! Но если тебе действительно интересно, могу рассказать: вычислил я тебя с помощью одного нехитрого прибора. Жаль, что не сразу понял, что означает это раздвоенность в мышлении. Специальный такой лингвистический приборчик, экзамены мне помогал сдавать и с очень хорошей девушкой помог подружиться, – в его голосе промелькнула печаль. – Кстати, что за дурацкая манера портить звук «ю»?

- Не знаю. Наверное, какая-то странная ошибка в молекулярном трансляторе. Вообще-то никто никогда не обращал внимания. Получается – все, кроме тебя. А насчёт моего убийства, зачем я буду тебе подсказывать? Ты и без того слишком умный.

- Правильно. Тем более никакого секрета нет. Лишить тебя энергии легко, просто не давать тебе воды, и ты отключишься. Но, боюсь, не навсегда. Поэтому придётся распылить на отдельные молекулы. Например, микроволновкой. Или развеять над пустыней. Везде полно пустынь. Даже здесь, в Крыму, есть безводные места. Собрать тебя снова никому не удастся. Есть чудесная детская сказка про лампу Аладдина, там злого волшебника делят на части и «посылают на все четыре стороны», причём именно в пустыне. Наверное, тоже не просто так миф в сказку попал. Неужто космические технологии – сколько ты сказал, тридцать тысяч световых лет? – так давно на Землю попали?

- Точно не знаю. Но всё может быть, – отстранённо заметил Сикс. – С первой нашей встречи я понял, что ты непростой парень.

- Поэтому ты так упорно пытался в меня влезть?

- Поэтому я хотел с тобой объединиться. Вместе получилось бы здорово. Ты мог бы стать великим человеком.

- Это ты хотел заразить собой меня и жить в моём теле, жить моей жизнью. Ты не учёл только одного: я не хочу этого. Я не желаю быть частью твоего вируса, я тебе уже говорил. Невзирая на цель, какой бы она не была.

- Каждому - своё, я тоже это уже говорил. Хотя объединение пошло бы тебе на пользу больше, чем мне. Я бы получил тело, зато ты – разум. Согласись, не слишком равноценно.

Слава молчал, переосмысляя всё сказанное. Пока ему многое было непонятно. Что-то начало проясняться, едва забрезжило лучиком света. Но сейчас один вопрос интересовал его больше множества других.

- Твоё стремление захватить именно меня выглядит немного маниакально. Неужели у тебя больше не было других вариантов? Почему именно я? Или это такое задание из Центра? Для чего я вообще вам сдался?

- Смешно. Правда смешно, – совершенно серьёзно произнёс Сикс. – Ты по-прежнему считаешь, что я из какой-то земной разведки. Наверное, ты слишком веришь вашей науке. Поверь, ты умный и тебе повезло. Ты смог о многом догадаться. Ты поверил, хоть и не до конца, в возможность существования чистого разума. Как ты его называешь «биочип» – это не так уж далеко от истины. Ты вычислил, как я существую на вашей планете, ты понял, как я питаюсь, ты был очень осторожен, чтобы я никак не смог попасть в тебя. Ты знаешь обо мне больше, чем любой из ваших самых крупных учёных, но даже зная, упорствуешь в своих научных догмах.

- Мне действительно непросто поверить в инопланетное происхождение технологии, которая в тебе используется. Мой мозг отказывается верить. Отказывается, потому что я сам сделал маленький шажок в этом направлении, и уж если я, простой восемнадцатилетний студент – смог, значит, всё это возможно, и наверняка на гораздо более высоком уровне. Вот такой простой вывод. И заметь, это не ты меня поймал, а я тебя.

Вместо ответа Сикс отошёл к баку, в который Слава налил для пленника воду. Слава подумал, что он опять станет пить: пленник делал это регулярно, однако тот не наклонился, а стоял прямо, закрывая от него спиной какие-то движения, похожие на те, какие делают, когда раскатывают тесто. Вернувшись к решётке, он протянул Славе сквозь прутья нечто странное, казавшееся таким обычным, если бы не форма.

– Любителям доказательств. Небольшой сувенир на память, – сказал он. Это походило на фокус, но «нечто» не пропало, было осязаемо, оставляло на руке мокрый след, и Славка обалдел от увиденного.

– Подожди. Как это возможно?

– Во Вселенной много неизведанного и невозможного. Даже для нас. Но это, как видишь, возможно, – и пока Слава внутренне боролся со своими установками, Сикс продолжил. – Я тебе уже наговорил массу комплиментов. Не понимаю, надо ли ещё что-то пояснять? Разумеется, мне можно было поискать другие варианты. Игорёк мне казался в этом смысле неплохим, он был неглупый парень, к тому же папаша-олигарх, это полезно, финансовая независимость. Но оказалось – не то, мозг его уже был повреждён амфетаминами. Тут попался ты, молодой, здоровый, умный, с прекрасными перспективами – никто ведь не должен ничего заподозрить: глупо, если сверхспособности начнёт выказывать первый попавшийся выпускник вашей очень средней школы. К тому же хорошо, что у тебя нет множества родственников и даже друзей: легче приспособиться, я ведь хотел надолго осесть. Опять же девушка у тебя симпатичная, и отношения у вас – не просто так, я это понял, насмотрелся за триста лет.

- Сволочь, и Любу присмотрел, – у Славки хватило сил возмутиться.

- Твоя девушка ни с кем, кроме тебя, не желала целоваться, – невозмутимо возразил Сикс. – Хотя мне пришлось покинуть ради этого красотку Дашу. Помнишь кудрявого прелестника Владимира? Это я пытался её соблазнить, однако не получилось. Поэтому самый лёгкий способ слиться с тобой через неё – отпал. Пришлось за тобой следить, чтобы не упустить другого случая. С моими способностями это просто. Но ты неожиданно поехал на вокзал, купил билет, я боялся тебя надолго потерять. К счастью, нашёлся один гей, с моей тогдашней внешностью его не надо было долго уговаривать. В купе вовремя подвернулась глупая шлюха. Тут всё просто: я предложил ей десятикратный тариф, а такие от шальных денег никогда не отказываются. Пока ты ходил в ресторан, я стал девушкой, оставалось заняться любовью с тобой, в пылу страсти нужен всего один горячий поцелуй. Но тебя непросто заставить. Согласись, что девушка была вполне из себя ничего, однако ты не только от секса, даже выпить с ней отказался! В твоём лице я опять нарвался на воплощение парадокса персонализации, присущего вашему виду, какой-то бессмысленной самоотверженности, когда парень никого больше не желает знать, кроме одной единственной – той, которую выбрал однажды, ради которой живёт. И страдает, когда чувство безответное. А кажется – вон их сколько вокруг, таких же прекрасных. Я такое у вас довольно часто встречал, и найти объяснение этому до сих пор не могу.

 

Чтобы немного успокоиться, помолчать и подумать как действовать дальше, Слава взял хлеба с салом и неспешно пожевал. Хорошее домашнее сало он всегда покупал у соседей, но сейчас совершенно не чувствовал его чесночно-ароматного вкуса. Выпил каплю бренди, закусил свежим зелёным лучком. Пленник бодро выпил предложенную стопку и запил большой порцией воды. Чужеродный мозг-биочип расходовал много энергии.

– Давай начнём сначала, – наконец предложил ему Слава.

- Смотря что брать за начальную точку, – не согласился Сикс. – Я знаю во много раз больше тебя, но даже я не знаю, где начало.

- Начало у нас будет такое. Зачем ты вообще сюда прибыл? Учти, версия туризма меня не устраивает. Я подозреваю, что твоё текущее состояние – результат каких-то вполне осмысленных действий вашей цивилизации, не знаю пока – каких. Может быть, вы стали такими в погоне за знанием?

- Не угадал. В погоне за бессмертием.

- Славно. То есть в борьбе за вечное существование вы отказались от физической оболочки? Или у вас её не было изначально? Хотя так не может быть.

- Конечно, не может. Абсолютно чистый разум возможен только в ваших сказках о боге.

- Что дальше?

- Сначала был бурный прогресс и несколько гениальных учёных, придумавших искусственный носитель разума взамен биологического, возможности которого оказались даже более безграничны, чем предполагали его создатели. Это как раз то, что бы назвал биочипом. И ты правильно говоришь, что не политики в глобальном смысле определяют путь любой цивилизации. Тогда всё у нас и началось. А как всегда начинаются любые новшества? Сначала дико дорого, и соответственно доступно немногим, потом технологии скачкообразно развиваются, после чего все (или почти все) могут всё. Они становятся почти равны. Наступает коллапс. При этом создатели не учли, что любой может себя бесконечное число раз скопировать, если для этого есть биоматериал. Или, как ты называешь – «биобот». На копирование моментально перестало хватать ресурсов, обыкновенных биоресурсов. Мы стали терять наш мир: каждая живая копия на девять десятых состояла из воды, энергия получается в основном тоже из воды. Могло дойти до такого, что вся планета состояла бы из триллионов биоботов, хранящих в тысячах и миллионах копий чей-то разум. Начались войны. Безобразные войны за владение ресурсами. Любая война безнравственна, но война за своё бессмертие – абсолютный кошмар. Конец нашей цивилизации был рядом.

- Ты бежал от войны? – догадался Слава.

- Нет. Ещё хуже. Война закончилось – учёные придумали программный запрет копирования, нашлись политики, которым это было выгодно, и наступила жесткая диктатура закона, когда все в одном экземпляре, все и всегда on-line, все «под колпаком». Ты не представляешь, как тяжело жить в этом тотальном «он-лайне» с прозрачным мозгом словно в прозрачной колбе, а вокруг – такие же незащищённые ничем мысли и чувства миллионов других. А самое тяжёлое – постоянно ощущать, что кто-то знает все твои мысли, и по сути чувствует то же самое, что чувствуешь ты сам.

- Подожди, я не понимаю. Он-лайн – это постоянный контроль или предельно открытое информационное пространство?

- Это и то, и другое. Всё открыто и доступно каждому, и плюс к этому контроль специальных информационных комитетов, по-вашему модерация. Тебе будет проще понять так: представь, что твой телефон всегда всем доступен и свободен. К тому же все всегда знают, где ты. В любой момент с тобой можно связаться, подключиться к любому твоему разговору. Плюс кто-то всегда видит, чем ты занимаешься. Ты – как открытая книга. Ты только начинаешь думать о чём-то, а это уже зафиксировано и сохранено. Вот у вас телевизоры придумали, которые с носителя или сразу из Сети умеют кино показывать. А я вспоминаю: у нас визуализатор на лету прямо с мыслей картинки показывал! Везде в модерационных такие стояли.

- И что показывали?

- У- у - ужас! Не передать!

- Но чтобы всех мониторить, нужна колоссальная мощность, море энергии и памяти, не представляю даже себе, чего ещё!

- У нас так и есть – море, вернее океан. Атомарная память в одном кубометре воды может хранить десять в двадцать второй степени данных, это если трёхмерная, а пентасферическая – я даже не знаю точно, сколько. Тем более – стабильное число живущих, если нас можно так назвать, и никакого размножения. Стареющий биобот вовремя заменяется, а неисправная личность модерируется, то есть взамен создаётся новый разум, немного не такой, как исходный. Содержимое неисправных ячеек заменяется полезной информацией – так получается новая жизнь, новая личность взамен выбывшей.

- Что, никому не удавалось отключиться?

- Почему не удавалось? Некоторым удалось, мне удалось. Невозможно сбежать, если ты под он-лайн контролем.

- А если не бежать? Остаться там не пробовал?

- Это бесполезно. Вычислят моментально. Постоянное сканирование планеты – защита от таких преступников-уклонистов, как я. Им ведь всё равно, ради чего ты хочешь отключиться, ты – потенциальная угроза. Поэтому легче всех и всегда контролировать.

- А если что-то думаешь не так? Какие-то санкции? Так, что ли?

- Нет. Если запретить думать – наступит конец цивилизации. Наоборот: полная свобода думать, о чём хочешь, свобода использовать любые чужие мысли и идеи. Это, кстати, дало колоссальный толчок нашему техническому развитию – совместное развитие идей. Но без разрешения делать всё равно ничего нельзя.

- Это очень на что-то наше похоже, – задумчиво произнёс Слава. – Значит, ты рискнул?

- Да, я использовал одно новое открытие. Микроскопическую лазейку в космос. И не я один. Всегда находились такие, кто бежал, или пытался сбежать, и все очень скоро узнавали об этом. Я долго не мог расслабляться, требовалась чудовищная концентрация, чтобы мысль о побеге не вышла во внешнюю память – тогда она стала бы моим провалом. Поэтому решение о действии и само действие должно разделять лишь краткое мгновение, всего несколько минут. А несмотря на решимость, мне трудно было оставить там всё, включая мою почти бесконечную жизнь. Я помню тот миг, миг отключения от контроля, – это было как последний вздох, когда хочется, чтобы мучения прекратились, но не хочется умирать. Очень тяжело. Особенно когда не знаешь своих шансов, хотя бы примерно. Шанс попасть на планету с биожизнью невелик, может быть – один к миллиону. Но это всё равно лучше, чем жить в мире, где всё определено за тебя. Всё и навсегда! Включая момент исключения из Системы. Если запрограммированное – смерть, а преждевременное отключение у вас называется казнь. Так что я выбрал смерть, ведь я не знал: повезёт мне или нет. Ты понимаешь: отключение от контроля незаконно, и наказание может быть только одно – конец разума.

- Стало быть, повезло?

- Ещё бы! Конечно повезло. Попробуй выстрелить наугад из ружья в абсолютной темноте связанными руками – во что попадёшь? Но мне после очень долгого путешествия повезло оказаться здесь.

- Кстати, какой способ перемещения на такие дикие расстояния?

- Нет, – твёрдо ответил Сикс. – Тебе это рановато, только бесполезно время терять. Прими на веру: перемещение возможно, хоть и небыстрое. Имеется лишь одно маленькое ограничение, для тебя почти незаметное: живым био-организмам это недоступно.

- Хорошо, поверю. Я к вам всё равно не собираюсь. А что было дальше?

- Поначалу трудновато. Я попал в океан. Ты знаешь, он называется у вас Тихий.

- И что там?

- Скучно! Поначалу я, конечно, радовался: энергии – без ограничений, гуляй – не хочу! Повезло вам, что программный запрет клонирования никому из наших не удалось преодолеть. А то я расплодился бы с тоски. Я ведь не знал, что на планете есть разумные существа, то есть вы. Я думал, что попал на близкую нашей по типу планету, только отставшую в развитии. Вокруг одни примитивные создания, медузы и рыбы. Миллиарды медуз вокруг – и никакого разнообразия, и тогда мне казалось – никаких перспектив. Сколько лет я так болтался – не скажу, сам точно не знаю.

- Да, кстати, интересно! Как выглядят твои соплеменники дома?

- Тебе они показались бы очень необычными. У нас много воды, очень много, почти одна вода. Потому мы всегда жили в воде. Представь себе медузу с панцирем – будет очень похоже, но не настолько просто, разумеется – у нас до создания замены мозгу было долгое эволюционное развитие. А вот уже после войны и введения правила «один мозг – один организм» форма тела, конечно, стала совсем не такая. Мы много чего придумали, чтобы быстрей плавать и потреблять меньше энергии. Ну, это тебе должно быть понятно.

- Ага. Борьба за экологию. И против выбросов CO2 . И как ты выбрался из океана?

- К счастью, оказалось, что медуз едят черепахи и некоторые рыбы. Рыба – это интересно, но ненадолго. Лучшим вариантом для меня оказалась черепаха, если точнее – черепаховый суп. Так я попал в своё первое тело, по-твоему – «биобот». Это был простой бедный чёрный парень, обиднее всего – умер он раньше, чем я успел хоть в чём-то разобраться. Успел только понять, что без воды не выжить. Воды нужно очень много. Потом дальше перебрался, хоть из мёртвого бота выбираться тяжело. Правда легче, чем из медузы.

- В целом понятно. То есть ты из живого сваливаешь, а он сам пусть выкарабкивается, если сможет. И что, так и будешь вечно прыгать из одного тела в другое, как неразборчивая девка? Может, лучше жить в одном?

– Я хотел, между прочим, но ты отказался. Вообще-то я по-всякому перепробовал за почти триста земных лет. В молодом – веселей, у стариков, как правило, больше власти и финансовых возможностей. Но выяснилось: шансы выжить у носителя после расставания со мной зависят от его разума. Слабый глупый мозг выдерживает хуже, умный и сильный – легче. Мы ведь срастаемся – я влияю на него, а он – на меня. После меня у бывшего носителя остаются какие-то «хвосты» воспоминаний, думаю, оттуда и появляются мифы похищения людей инопланетянами и прочая белиберда. А что касается меня, наши создатели сделали так: каждый носитель своим живым разумом вносит ошибку в какую-то часть моего сознания. Это приближает конец – не знаешь, когда всё закончится. Так что я не вечный, не извольте беспокоиться. Когда-нибудь я отключусь, и здесь мне уже точно никто не поможет.

– Не надоело ещё так болтаться?

– Что ты, нет! – искренне ответил пришелец. – Знаешь, у вас сохранилось чудо, давно утраченное у нас, – секс. Это вообще самое лучшее, что у вас есть. А если секс умножается тем странным чувством, которое вы называете любовью, выходит что-то потрясающее. Сколько раз я пробовал в разных телах, мужских и женских – невероятные ощущения! Не понимаю, как получилось, что у нас это природное чувство потерялось в погоне за бессмертием! Видно, те, наши первые создатели, что-то не учли. Гнались за вечным разумом, а этого не учли. Или специально сделали: у вас ведь тоже хитрецы попадаются, не хотят, чтобы любовь существовала. Пытаются заменить на нечто другое – преданность, веру. На самом деле прекрасно знают, что любовь – основа вашей независимости, самое яркое проявление вашей личности.

– Кстати про индивидуальность. Ты ведь живёшь чужими жизнями. Тоски от потери личности не бывает? Одиночества не ощущаешь?

– Нисколько. Лю-уди интересные создания, всегда что-то новенькое. С нашими не так. Некоторые – ничего, но попадались такие – стыдно за родную планету.

– А что, есть ещё? – встрепенулся Славка. Вот уж не ожидал он такого развития! Хотя отчего? Попал один, мог попасть и другой. – И сколько вас, если не секрет?

– Не знаю точно, двоих-троих встречал. Один вашим в науке помогает, знаю, что учёных предпочитает, одну фамилию я даже запомнил – Ландау. Я на него, помню, при встрече наехал: «Псих, говорю, ты чего делаешь? Сам сбежал от нашего идиотизма, здесь такой же хочешь устроить»? А он мне ответил: «У каждого свои интересы». Ты как-то упоминал Перельмана. Знаешь, по манерам также очень похож. Может это тот же, что жил с Ландау?

Другой фокусы любит, божество изображает, такой вот шутник. Уже кем только не был! Очень нравится ему чудеса устраивать: бац – мёртвый ожил, захотел – хлеб из камня сделал, а вино – из воды. Это очень просто, многие из наших такое умеют, из воды вообще всё, что захочешь, можно сделать. Вода – это ведь не только энергия, это ещё и прекрасный стройматериал. Но я не знаю, для чего ему это надо. Может – развлекается, может изучает вас.

А я вот не учёный, и фокусы не люблю. Мне нравится разнообразие. Я тебе говорил: я турист, а ты мне почему-то не веришь. Повезло мне, что в вашем мире целоваться любят, это самый простой способ перехода, ты правильно догадался. Ещё мне нравится, когда шумно и весело, чтобы было что вспомнить! Графом Анжуйским как я покуролесил, до сих пор забыть не могу. Писатели, музыканты, философы – лю-уди умные, поговорить с ними интересно, но недолго. То ли дело быть богатым разгильдяем, весельчаком и гулёной! Эх, было время совсем недавно, каких-то сто-двести лет назад! Сколько тогда было весёлого люда! В прошлом веке было чем развлечься, но уже немного не так: война, всё время война, а я не очень-то люблю воевать, воспоминания мешают. Другое дело, вот папу Римского придумал подстрелить на глазах у всех – весело было! Потом у него со мной долгий разговор в камере случился – было мне чего ему рассказать; а когда он меня миловал, я в самого папу перебрался. Правда, мне быстро с ним стало скучно, бежать из Ватикана пришлось. Я и представить себе такого не мог: с самого утра молятся, перед завтраком молятся, вместо обеда молятся, всю жизнь проводят в бесцельном повторе мантр, которые кто-то придумал. Тоска! И бесполезная трата биоресурсов. А ведь у вас такая короткая жизнь!

Сикс разгорячился, заходил по диагонали в своей импровизированной камере, энергично жестикулируя. Слава задумался. Когда он захотел поймать неизвестного, у него было стойкое убеждение, что оставлять его в живых нельзя, и морально ему от этого понимания было тяжело. Как ни прикрывайся красивыми словами – пришлось бы вместе с ним убить человека. Но теперь возникли новые обстоятельства: он хотел убить врага, но зачем уничтожать пришельца? С одной стороны – это инопланетный разум, мечта о встрече с которым многие годы живёт с человечеством. С другой – пришелец не для того к нам прибыл, чтобы развить контакт или помогать, он просто бежал от своих. К тому же не факт, что он захочет передать нам какие-то полезные знания, его знания могут быть неприменимы или пусты. Какой толк от инопланетного биолога или артиста? Тогда получается чистое убийство, убийство ради веры в соплеменников. Чем тогда он будет лучше какого-нибудь мусульманина, готового убить только за неверные с его точки зрения слова? Такой вот нелёгкий выбор. Но решение надо было принимать, и Слава напряжённо думал, пытаясь беспристрастно взвесить свои мысли:

«В сущности, мы с ним одинаковы. Он убежал от своего мира. Бежал от тотального контроля, как бегут от эпидемии, от радиации или войны. Я бежал от любви, я пытался от неё спрятаться, разрушить её своим отсутствием. Так что это почти то же самое, что бежать из своего мира.

Но мы оба никуда не убежали. Нам не помогло бегство и не могло помочь.

Я остался самим собой, просто теперь нахожусь в другой географической точке планеты, относительно меня самого моё положение не изменилось: я занимаюсь тем же, чем раньше, я не могу забыть Любу, у меня остались те же друзья, изменился только способ общения.

Он вместе с собой и такими, как он, принёс часть своего мира к нам, но, как бы ни старался приспособиться, по сути остаётся тем же пришельцем из своего мира, тем более что вынужден существовать в земных, чужих для него организмах.

Нельзя убежать от себя и нельзя убежать от того мира, к которому принадлежишь. Конечно, можно попытаться измениться, но обычно люди не хотят меняться. Ещё труднее меняться чипу, которому изменения запрещены программно. Хотя это такой био-чип, что и его миллиардной доли никто из живущих на Земле пока не может себе даже представить.

Прошло столько лет, а он по-прежнему многого в нашей жизни не понимает, потому что эта жизнь совершенно другая, чужая. Она не похожа на ту, которая была у него когда-то много лет назад. И правда: посмотрел бы я на землянина, кто смог бы легко приспособиться к жизни в стае рыб или дельфинов (а вдруг не повезёт и окажешься в панцире омара?). Что говорить: ведь многим сегодняшним мигрантам не просто привыкнуть даже к жизни в другой стране – осевшие там пытаются строить свой маленький мир, просто потому что местные обычаи им чужды.

Поэтому самым большим наказанием для него стало бы возвращение в его родной мир, но я не представляю, как это можно сделать, а сам он никогда этого не пожелает. Не для того он сбегал. И, по правде говоря, я сам ничего такого не хочу. Никакого смысла в этой борьбе нет: он мне упоминал о нескольких сородичах, которые не просто живы – по человеческим меркам почти бессмертны – их мне не достать. Да и зачем их ловить? Невозможно измерить вред или пользу, которую эти чёртовы медузы приносят человечеству.

Человечество скорее само себе сделает гораздо больше вреда, не пытаясь изменить своё отношение к нашей маленькой планете, микроскопической космической песчинке. Неужели разум развивается настолько одинаковым путём, что нас в отдалённом будущем ждёт тот же путь, какой уже прошли миллионы лет назад другие жители Вселенной? Мы так же дойдём до края, за которым – пустота, жёсткие правила существования, а единственной мечтой станет мечта о свободе, мечта о бегстве из того «рая», который чистый до абсолютной прозрачности разум вынужден будет поддерживать, чтобы выжить».

 

Слава отпустил инопланетного туриста. Он не смог сделать ему ничего дурного.

- Счастливо тебе, учёный, – обрадовался Сикс. – Поеду-ка я в Америку, там тоже интересно. Может, с президентом каким-нибудь удастся выпить на брудершафт, в Венесуэле или Эквадоре. Или Кубой заняться? А вот тебе придётся нелегко: всю жизнь будешь целоваться только со своей Любой. Вдруг я передумаю? Шучу-шучу. Обещаю ближайшие сто лет на глаза не попадаться.

- Попробуй только! Уж тогда я тебя не пожалею. Только насчёт ста ты слегка перебрал, – серьёзно ответил ему Славка. – Люди столько не живут. Тебе – долгих счастливых жизней. Попробуй как-нибудь всю человеческую жизнь от начала до конца прожить, тогда тебе легче станет нас понять. Выбери только людей не гламурных и не влюблённых, а настоящих и по-настоящему любящих.

- О подарке моём не забывай. Разгадаешь природу этой энергии – получишь много-много других возможностей.

- За подарок тебе спасибо. Удивительная вещь. Загадал загадку.

- Ничего, ты постарайся. Главного не забывай: «Учёных и просто умных людей много, но всегда меньшинство. Однако именно они всегда определяли, и дальше будут определять цивилизацию», – откровенно засмеялся пришелец, ещё раз повторив Славкины, излишне пафосные и, казалось, очень давно сказанные им слова.

 

VI

Навалилась гулкая пустота. Ему стало немного легче, чем пару недель назад, когда он подумал, что за ним ведёт наблюдение неведомая секретная организация. Когда выяснилось, что землянам он неинтересен, это здорово упростило его существование. Но Слава после расставания с пришельцем ничего не мог делать, совсем ничего, почти как в те времена, когда он влюбился в Любашку-хохотушку. Вокруг него, и даже внутри как будто образовался вакуум. Это было тяжело переносить, ему нужна была хоть какая-то надежда на будущее.

Слава не заклинал неведомые силы и не тратил слов в надежде на чудесную помощь со стороны: даже инопланетный разум ничем не смог бы ему помочь. Молиться он не умел, к тому же знал, что это бессмысленно. Он много раз пробовал поговорить с Любой по телефону, но её мобильный безответно играл знакомый до боли вальс Штрауса, а домашний телефон сообщал, что «в настоящее время абонент недоступен»; видимо, она не желала с ним общаться. Это было тяжело понимать, ведь он всё ещё любил её. Продолжал любить, понимая это ясно и отчётливо, так ясно, что даже все очень странные события последних дней не помогли ему забыться. А Люба всё не отвечала, и в душе его было пусто, будто чего-то не хватало внутри, чего-то не самого важного, без чего можно жить, как можно жить без одной почки, но всё равно это была какая-то совсем другая жизнь.

С его приезда сюда прошло уже почти два месяца, больше Слава вытерпеть не мог. Он оставил расцветающий Крым и поехал к Любе.

Он приехал в Москву и сразу, прямо с вокзала, вместе с дорожной сумкой отправился её искать. Он не знал точно, что ей скажет, и как она отнесётся к его появлению, но всё равно поехал. Ему надо было её видеть. После всех потрясений и размышлений Славе хотелось переосмыслить их отношения, попробовать начать их заново, без помощи всяких роботов и хитрых приспособлений. Хватит с него электронных помощников и бесконечно живущих биомашин. Конечно, всё это было возможно, только если она вообще нуждалась в его компании – именно это и следовало выяснить, не откладывая ни на час.

Он не знал, где она, потому для начала поехал к ней домой, но дома Любы не оказалось. Поехал в университет, зашёл на родной факультет, посмотрел расписание занятий – у её группы на сегодня всё уже закончилось. Оставалось общежитие, где всегда много народу, живущих там студентов и непрерывным потоком приходящих к ним гостей. По крайней мере, там должны знать, где она.

Он увидел и узнал её издалека, со спины, хотя она коротко постриглась и покрасила свои русые волосы в тёмный цвет. Она, как всегда, была в компании и, как всегда, в компании, где Люба, было весело. Он остановился в коридоре шагах в десяти от них, бросил сумку на пол и прислонился к стене. Разговор касался учебных дел, но всё равно обсуждение получалось очень весёлым и раскованным. Он хотел дождаться конца, не желая вмешиваться, но вдруг услышал среди голосов своё имя – кто-то его узнал – и Люба обернулась.

Смешанные чувства отразились на её лице, было заметно – она не знает, что делать. Улыбка сохранилась, но это осталась улыбка недавно прошедших минут, а не приветливая лично для него. Слава оторвался от стены и пошёл к ней, она двинулась навстречу.

– Тебя что, уже выпустили из сумасшедшего дома? – Люба не могла сказать иначе, она даже «привет» всегда произносила, как финал очень смешного анекдота.

– Я тебе всё время звонил, но ты трубку не берёшь, – ответил он, тоже забыв поздороваться. Они сблизились, но выглядели настолько же отстранёнными, как шпионы из кинофильма «Мёртвый сезон» в сцене обмена на мосту.

– На какой номер ты звонил? – с интересом вдруг спросила она.

– На оба, других я не знаю.

– Странно, почему папа не сообщил мне о твоих звонках, – с некоторой задумчивостью сказала Люба.

– При чём тут твой отец?

– Он мне «Айфон» подарил с «красивым номером», а домашний мы отключили, совсем от него отказались. У папы теперь мой старый телефон с моим старым номером. Наверно, он специально мне не говорил, он отчего-то тебя невзлюбил после твоего исчезновения, – предположила она. – А ты чего приехал? Ты же от армии скрываешься!

– Я от себя скрывался, – сознался Слава. – Но лучше в армию, чем тебя не видеть. Я понял, что хуже ничего нет. Не бывает ничего хуже. И не может быть. Мне без тебя так было тяжело, что я чуть одного пришельца не убил.

– Ого! Так я правильно догадалась! Ты не на Украине был, а в том самом месте? С инопланетянами, путешественниками во времени и Наполеонами? – хохотнула она.

– Я жил в Крыму. Про пришельца – после. Лучше ты мне сразу скажи, я зря приехал?

– А ты чего ждал?

Люба серьёзно смотрела на него, и только сейчас Славка обратил внимание, что Любины недавние собеседники уставились на них и вслушиваются в разговор. Он решительно взял её за руку и повёл прочь, подальше от всех этих любопытных. Они завернули за угол – этот коридор был пуст. Слава, не отпуская её левой руки, правую тоже свободной рукой прибрал – они получились связаны, были единым целым, пускай не так, как прежде, но и не такими отстранёнными друг от друга, как в начале разговора. Она не вырывалась.

– Я не знаю, я ничего не ждал, – продолжил он. – Мне просто надо понять, что дальше. Потому что я тебя люблю. Может быть, не так, как прежде. Я многое узнал за это время, даже чужой разум, поэтому я изменился, и любовь моя, наверное, тоже изменилась. Но она никуда не делась, осталась со мной. Я не знаю, сохранилась ли хоть капелька чувства у тебя. Поэтому я прямо спрашиваю: мне уйти или остаться?

Она не отвечала, смотрела на него и молчала; это было так необычно, так на неё непохоже. Раньше она молчала лишь тогда, когда они занимались любовью. Поэтому Слава решил, что откладывать не стоит: он вёз драгоценный подарок своей любимой девушке, и ничего не поменяется, если не он будет её любимым парнем – во всяком случае, для него это уже решительно ничего не изменит. Аккуратно отпустив её вспотевшую ладошку, полез в карман и достал оттуда подарок Сикса. Это была капля воды размером с кулак, которой можно придать любую форму, как пластилиновой, с той лишь разницей, что это самая настоящая вода. Её можно даже выпить, а после вновь добавить до прежнего размера – больше, чем было раньше, всё равно не входило. В спокойном состоянии эта капля походила на мягкий прозрачный шарик. Он проткнул этот шар большим пальцем и повертел на пальце, как обруч, расширяя дыру внутри получившегося тора. Манипуляция выглядела завораживающе, будто вода, наплевав на законы тяготения, находилась в состоянии невесомости. Этот водяной тор Слава надел Любаше на запястье наподобие браслета и коротко сказал: «В воду не бросай – потеряешь». Она удивлённо наблюдала за его движениями, как за фокусом, а ощутив кожей прохладу, подняла глаза, посмотрела в упор, как будто всматриваясь во что-то ей совершенно незнакомое, и тихо спросила:

– Так это правда? – он только кивнул, а она ткнулась лицом ему в грудь, прижалась крепко и прошептала. – Я ждала, а ты всё не звонил и не звонил. Мне было очень плохо без тебя.

 

Давайте мы потихоньку удалимся, не станем им мешать. Им многое нужно рассказать друг другу. Пускай нам неизвестно, как сложится их жизнь дальше. Ясно только то, что скучать им точно не придётся, ведь мы странные такие, лю-уди. Не находите?

 

ЛЕТО

 

Уильяму С. Портеру. Не всё натуральное округлено, не всё искусственное угловато.

 

ГЕОМЕТРИЯ ПРОСТРАНСТВА

 

Вы не замечали, что жители, выросшие в разных местах, своим поведением, мыслями и образом жизни сильно отличаются друг от друга, если даже живут рядышком, съехавшись на шум, грязь и плохую экологию, поближе к супермаркетам и развлекательным центрам?

«Тоже мне открытие», – с усмешкой скажет пытливая читательница. – «Всегда с лёгкостью можно отличить коренного горожанина, например, вон от той официантки: сразу видно, что она недавно приехала из какого-то небольшого посёлка, и это будет всем бросаться в глаза, пока город не перемелет её своими жерновами, не вымесит из этой муки тесто и не выпечет новую жительницу мегаполиса. С другой стороны, давно замечено, что жители больших городов становятся проще и естественнее, стоит им надолго переехать в деревню».

Но пожалуйста, не надо к моему простому вопросу примешивать давно известные теории о ментальности, проблемах образования, естественном отборе, окружающей среде или, скажем, диаграмму скоростей разлёта элементарных частиц в момент образования нашей галактики. Все они хоть и имеют косвенное отношение к предмету, прямо к нашему рассказу никак не относятся. Не метаболизм ДНК или воспитанность имеется здесь в виду. Так же, как я вовсе не думал о Том Самом Большом Взрыве, просто из-за отдалённости его во времени: никто про это толком не помнит и спросить не с кого. Любопытство моё скорее отнесите на образ мыслей: отчего же он такой разный, – ведь мы друг на друга как будто немало похожи, а представляем себе одно и то же почему-то очень неодинаково. И самый главный смысл каждый понимает по-своему (* замечу, что сейчас я не о тех, кто в подворотне с «соской» пива)

Предлагаю вам своё объяснение. Не бог весть, но хоть что-то … Думаю, что человека формирует то пространство, в котором он вырос. Привыкает человек и приспосабливается к нему – конечно, не совсем так, как к джунглям или, скажем, к жизни в горах. Нет. Как-то подсознательно (-хвала Карлу Юнгу). То есть геометрия окружающего пространства мысли человека так мимоходом формирует и обтёсывает, чтобы они, как в одежду нужного размера, втиснулись и ничего бы лишнее оттуда не высовывалось. Особенно сильно пространство воздействует на нас в молодые годы, возможно, именно поэтому космополиты чаще всего получаются из молодых спортсменов, детей дипломатов и юных артистов цирка.

 

В маленьких селениях одна главная и прямая улица, две-три мелкие и множество переулков. Такая же вся жизнь. По главной улице – в школу, на работу, по ней же тебя грустно пронесут, когда настанет время. В переулке твой дом, а в соседнем – твоя девушка живёт, к ней можно завернуть, а после незаметно для всех (-все и так знают) сбежать к речке и целоваться там в зарослях ивняка. В генах навсегда закрепляется желание выбрать самый прямой путь – когда-то он может и длинней, но зато понятней и безопасней. Мысли людей, выросших в такой немудрёной геометрии, обычно извиваться не умеют.

Маленький городок тоже улицы имеет прямые, пересекающиеся строго под прямым углом, – он получил их в наследство от своего прародителя-посёлка. Но вот где-то недоглядели – кривой проулок случился, а там тупичок, и некоторые дороги такой кривизны вышли, будто архитектор их рисовал после первого дня свадьбы, наутро перед вторым. И свадьба была не его – а чья, никто не помнит. В этом городке в старые времена где-то на окраине стоял пивной ларёк, и к нему с разных сторон, в одну точку сразу шесть дорог вело. Городок разросся, ларька давно нет, а перекрёсток шести дорог остался, и на нём теперь больше всего аварий. На каждой дороге свой светофор, загадочно указующий, чья теперь очередь ехать: с третьей улицы – направо, с пятой – налево, а по второй и четвёртой в это время можно прямо. Но обязательно находится непонятливый, который решит, что третья зелёная стрелка влево разрешает ему поехать на заляпанном раствором ЗИЛке на шестую улицу, которая разбитой колеёй ведёт к цемзаводу. Тут как на грех подвернётся ему испуганная девушка на глазастой микролитражке с первой дороги. И даже Гайцы не очень понимают, кто прав – кто виноват, поэтому репутация того перекрёстка у водителей неважная.

Люди из такого городка по большей части мыслят прямо, лишь иногда, понемногу привыкая к ударам судьбы в тупиках и на шестиулочном перекрёстке, начинают кривить душой и могут ненароком свернуть куда-то.

В самых больших городах улицы извиваются, как хотят, где-то змейкой, а кое-где и удавом. Попадаются проспекты, поражающие приезжего своей широтой и кажущейся прямизной, но если влиться в поток автомобилей, здесь и там проваливающийся под землю, в тоннели, или поднимающийся на эстакады, через несколько часов дёрганья по пробкам понимаешь, что едешь не туда, куда тебе надо, а туда, куда едут все. С этим новым знанием пытаешься свернуть в любую доступную сторону, и тогда, оторвавшись от прямизны проспекта, попадаешь в ажурную вязь улочек и переулков, неповторимую и многообразную (-которая была бы по-настоящему красива, если бы по такому узору прабабушка сшила себе кружева к выпускному балу в Смольном институте).

Каким изощрённым умом обладают жители таких загогулистых мест? Скажете теперь, что место не оказывает никакого воздействия? Или, как говорил один острослов: геометрия улиц отражается на геометрии извилин мозга? Не думаю. Извилины формируются не столько от ежедневной изобретательности: как обмануть стадо диких автомобилей, – сколько средой обитания. Среда – она ведь у карасей одна, а у щук – другая, хотя водоём у них на всех общий.

Впрочем, пора приступать к рассказу. Однажды вечером в сквере …

Нет, так начинать глупо, потому что получается сухо и шаблонно и отбивает охоту читать дальше; а если ещё добавить: «Темнело», – станет совсем смешно и неподходяще для нашего серьёзного произведения.

Поэтому скажем подробнее: было это в четверг, тёплым приятным июльским вечером, примерно в половине восьмого. День завершался, клонясь к вечеру, и солнце только собиралось начать игру в прятки за верхушками многоэтажек. В сквере у памятника великому писателю Салтыкову-и-Щедрину скамейки (* или лавочки) были расставлены так, что если бы вдруг кому-нибудь пришло в голову прочертить от них мелом линии по асфальту на несколько метров в разные стороны, то эти линии бы пересеклись и составили известную геометрическую фигуру, называемую равнобедренным треугольником. Забетонированная дырка в земле, возле которой некогда были определены эти сидячие места, в давние времена изображала фонтан и оттого сохранила вполне круглую форму, но этот фонтан не только не действовал, но и утратил свою идентичность, то есть пару гипсовых лебедей, из клювов которых когда-то истекала вода.

Короче говоря, атмосфера вечера была максимально подходящая не только по причине хорошей погоды, но и укладывалась в определённые нашим рассказом строгие математические рамки. Включая украшения: квадратно подстриженные кусты, строго по линейке посаженные липы, параллелепипед основания памятника и даже красиво округлую цифру температуры летнего вечера.

В основном скамейки пустовали: было уже поздно для выпивающего после работы трудового народа, рановато для пивной молодёжи и слишком рано для ночных гуляк.

Но на одной всё же сидел неприметный мужчина в кепке. Он был до такой степени неприметный, что сливался с пейзажем. Голуби, собирающие съедобные крошки, оставленные до него на этой скамейке компанией подростков, приблизились настолько, что главный сизарь попытался клевать шнурки, показавшиеся ему похожими на макароны, – те, что он обычно поедал на ужин из мусорного бака ближайшего ресторана. Неприметному мужчине пришлось обозначиться, отделиться от архитектуры и превратиться ненадолго в ожившее пугало. Он неумело замахал руками, попытался сурово топнуть ногой, – голуби сделали вид, что напугались, отпорхнули на пару шагов и продолжили искать что-нибудь съедобное неподалёку на асфальте.

Мужчина этот, кроме неприметной одежды и неприметной личности, жил почти незаметной для окружающих людей жизнью. Работа его обществу была очень нужна, особенно востребована холодными зимами, хотя и летом все без исключения городские жители любят умываться тёплой водой, уж не говоря о том, что в горячей воде легче стирать и мыть посуду. Котельная, в которой наш незаметный господин работал, была небольшой, однако входила в тепловую систему всего города и зависела от неё полностью. Так же зависел от огромного количества вышестоящего начальства наш скромный герой.

Я забыл вас предупредить, что в этом рассказе не будет имён. Мы не будем их называть хотя бы для того, чтобы не обидеть случайно носителей точно таких же. Поэтому достаточно назвать нашего первого героя Незаметный.

Так вот, начальства у нашего Незаметного хватало с избытком. Проще сказать, что подчинённых у него было не больше двух, да и то обычно только в те времена, когда зимой одного подсобника перебрасывали в помощь с ТЭЦ, где всё было давно автоматизировано, а на старой угольной котельной оборудование требовало постоянного ручного вмешательства. Кто-то подумает, что наш скромный господин, задавленный на работе извечными приказами и командами, «отрывается» дома и тиранит там свою не-смеющую-рта-открыть жену и сына-двоечника. Но дома у него всё обстоит совсем иначе. Жена ему попалась хоть и не красавица, немного старше его, но тихая и ласковая, причём городская, а не деревенская, как он сам. Удивительно только, куда она подевалась после свадьбы? Почему-то на второй день, в ранге молодой жены какая-то очень внешне похожая на неё женщина раскомандовалась так, что вся родня со стороны жениха быстренько собралась и уехала домой, в родную деревню, не дождавшись традиционной ухи.

А сынок нашего Незаметного вовсе не двоечник, как вы было подумали, а вполне твёрдый троечник и тиранить себя не позволит, поскольку со второго класса посещает секцию дзюдо. И после четырёх лет занятий с его весом в пятьдесят кило легко может продемонстрировать на вас бросок китити-таоси, то есть «свержение мертвого дерева».

Наш незаметный герой в молодости был полон планов, в студенчестве его можно было кое-где заметить – он ходил на дискотеки, любил кино и ещё больше музыку, пристрастившись слушать институтских рок-Н-рольщиков, а после – Smokie, Genesis и Bon Jovi. Сейчас это его главное и, пожалуй, единственное сохранившееся увлечение: он слушает музыку и собирает музыкальные диски. Пожалуй, немногие в наше время могут этим похвастаться. Некоторые непонимающие даже говорят: зачем, дескать это собирательство? В интернете всё накоплено, всегда всё есть и постоянно обновляется разными новинками. Эти непонимающие не понимают, что главное – не пластмасса с шершавыми звуковыми дорожками или пластиковый кружок с оцифрованной незаметными штришками лирой. Это – то единственное (-кроме работы, естественно), что позволяет нашему Незаметному чувствовать себя заметным. Он помнит всех музыкантов по именам, он знает почти все их песни, он может подпевать им в самых любимых местах. Пускай не словами – они ведь на английском обычно поют, а он языков не знает – но подмычать тоже приятно, особенно когда никто не слышит. И, самое главное – никто в этот момент не командует. Наоборот, возникает острое чувство сопричастности к команде, в которой он почти что свой.

В это вечернее время Незаметный господин, когда работает в первую смену, обычно бывает дома. Как же он оказался так далеко от своей квартиры и любимой семьи тёплым июльским вечером? А случилось вот что. Сегодня на работе была делегация каких-то иностранцев. Привёл её начальник всех теплосетей города и ещё мэра с собой притащил. А где мэр – там обязательно пресса, жаждущая информационного повода. Сегодня она его дождалась. Иностранцы оказались финнами, которые неплохо по-русски объяснили, что предлагают установить на старой котельной чудо-оборудование, новое слово техники, автоматизированное настолько, что вообще не требует присутствия человека, тем более – двух, то есть нашего Незаметного вместе с подчинённым. И ему скоро всего-то надо будет сидеть в чистой комнате и управлять всем процессом с помощью компьютера, если он умеет, конечно. Пресса возбудилась и давай пытать и вырывать у него телевизионными клещами интервью, а что он мог им сказать? Что поступил на энергофакультет пятнадцать лет назад и тогда о такой технике только мечтали, а после окончания надо было не мечтать, а каждый день работать, потому что людям каждый день требуется горячая вода и тепло. И ещё что-то сказал про родные теплосети, которые про него вспоминают, только когда авария или когда захотят ему помочь отпуск перенести с лета на ноябрь. После уезда мэра с финнами самый большой начальник теплотрасс кое-что такое сказал, из чего Незаметный догадался: начальнику интервью не понравилось, потому что матерных слов и местоимений было намного больше, чем на обычных еженедельных совещаниях.

Дома он был, как всегда, около шести, и надеялся отвлечься прослушиванием последней пластинки Adele, но сегодня жена оказалась особенно не в духе и прихватила у него удлинитель, без которого в стенном шкафу, где наш незаметный господин устроил себе маленький музыкальный уголок, невозможно было включить аппаратуру. Этот стенной шкаф в конце коридора он занял сразу, как они въехали в квартиру. Жене тогда было довольно имевшегося платяного шкафа и антресолей, и она не возражала; после он купил для её вещей ещё один большой шкаф, который поставили в комнату сына, а свою «музыкальную шкатулку» Незаметный тихонько сделал побольше, украв у коридора около полметра. После такого радикального увеличения площади там поместилось старенькое полукресло и появилась возможность добавить полки для дисков, – он начал коллекционировать ещё музыкальное видео и книжки о музыкантах. Его немного расстраивало то обстоятельство, что музыку необходимо слушать исключительно в наушниках, но, с другой стороны, в этом было своё преимущество – не было слышно никаких посторонних звуков: ни телевизора, вечно орущего на всю катушку, ни голосов любимого сына и такой же жены.

К сожалению, сегодня жене показалось мало одного удлинителя, и она в который раз принялась пилить своей любимой летней пилой. Все, абсолютно все без исключения её подруги уже съездили и на полную катушку отдохнули в Турции и Египте, и только она вынуждена каждый отпуск таскаться, как дура, в родную деревню мужа, где, как известно, даже коров не осталось – один навоз и древние, как пирамиды, родственники. Наш Незаметный обычно отмалчивался, потому что говорить было опасно: жена в запале могла ненароком задеть, а рука у неё была тяжёлая (* примерно одна десятая от общего веса тела, то есть около 10 кг). Но тут в вечно включенном телевизоре показалась финская делегация, затем мэр с речью о благе народа, а после – невнятные слова, сказанные на камеру нашим героем, за которыми последовал комментарий: «осваивать новые технологии будут молодые специалисты, поскольку старое поколение не готово к новациям». Старому поколению недавно исполнилось 32, но никакого значения это уже не имело, потому что одна десятая была готова пойти в ход, удлинитель заранее конфискован, поэтому пришлось срочно прибегнуть к гениальному манёвру Кутузова: отступить, чтобы избежать полного разгрома.

И вот теперь он, слившись с окружающей средой, незаметно для всех сидел в сквере у памятника и думал о том, как нелепо тратит жизнь на пустяки: на однообразную неинтересную работу, вечно всем недовольную жену, на сына-балбеса, все интересы которого были в спортивной секции и компьютерных играх с мордобоем. «А ведь мог бы научиться играть на гитаре, писать песни, сочинять музыку», – мелькнула горькая мысль. Ещё он подумал, что он мог бы стать уважаемым заметным человеком, каким-нибудь экспертом по газовым котельным; на худой конец – просто главным энергетиком на большом заводе. Но не стал. Всё из-за того, что жене вечно были нужны деньги то на дублёнку, то на шубу, то на мебель, и ему приходилось работать; работать, не отказываясь от сверхурочных и переноса отпуска; он не просился с древней котельной, потому что здесь доплачивали за вредность, он отказывался от курсов повышения квалификации, потому что тогда терял «вредную» доплату.

Внезапно внутри него возник внутренний голос, который, слегка прокашлявшись, резко и категорично заявил такое, от чего Незаметному стало страшно и одновременно очень легко. «Вот сегодня как раз тот случай, когда появляется шанс всё изменить», – сказал голос. – «Ты ещё нестарый. Бросай всё, начни новую жизнь. Лучше всего – садись на поезд, поезжай в такое место, где тебя станут уважать. Где никто никогда не узнает, какой студень из тебя сделала жена».

«Да», – неслышно ответил он своему голосу, – «наверное ты прав. Во всём виновата жена. Если бы не она…»

«Именно, друг мой!» – с радостью подхватил голос.

«Постой, а как же сын?», – опомнился он.

«Ты будешь много зарабатывать, станешь деньги высылать на новые игровые приставки», – мгновенно парировал внутренний голос. – «Больше ему от тебя давно ничего не надо».

«Но он без меня не сможет стать чемпионом!»

«Он и с тобой никогда не станет чемпионом. Чемпионы все сплошь умные, как Карелин и Ямасита, и непобедимые, как Чак Норрис и Костя Дзю. А твой – маленький и рыхлый, как сдобный бабушкин пирог, и из всех его умений самое ценное – незаметно мизинцем левой руки нажать клавишу Escape на клавиатуре, чтобы избежать очередного поражения в любимой компьютерной игре. Он ведь даже писать толком не умеет в свои двенадцать лет! Ну давай, чего ты ждёшь? У тебя же паспорт в кармане!».

«А деньги? Как без них?»

«Слушай, ты в студенчестве сильно о деньгах задумывался? Разве что-то изменилось, когда тебе стало за тридцать? Неужели ты не хотел бы поменять всё, что у тебя есть, на общагу и восемнадцать лет?»

«На восемнадцать – да. Но мне уже никогда не будет восемнадцать!»

«У тебя в башке, там, где сейчас я», – доверительно сообщил ему голос, – «абсолютно всё то же самое, что раньше. У тебя только в паспорте по-другому написано».

«Постой. А как же мои любимые диски? Там, в моём музыкальном шкафу, вся моя жизнь!», – горячо возразил он с удивлением: он никогда и никому прежде не возражал, даже самому себе.

«А смысл? Ты что, решил после себя на этом свете кучу DVD оставить с написанной не тобою музыкой? Чужие слова из книжек про Beatles и Фредди Меркюри, которые даже сейчас почти никто не читает?»

«Может быть, есть что-то поважней, но я не знаю, что».

«Квартирку двухкомнатную?» – язвительно подсказал голос.

«Да нет», – возразил Незаметный тем самым исконно русским ответом, который всегда ставит в тупик иностранцев, уточняющих: «Pardon? Da ili Net?», – им непременно во всём нужна полная ясность.

«Вот именно», – в отличие от них сразу понял внутренний голос. – «Ты не знаешь, что останется после себя. А я знаю! Девчонку тебе надо найти хорошую, деревенскую, детишек с ней нарожать, и воспитать их без телевизоров и компьютеров. Настоящих живых детей, а не киборгов. Давай решайся!»

«Подожди, а уволиться, развестись, собраться, попрощаться», – засомневался Незаметный.

«Зачем эти формальности? Знаю я тебя, как родного! Пока собираешься – вся жизнь пройдёт. Решайся быстрее!»– взмолился голос.

 

Здесь мы оставим ненадолго нашего первого героя, пускай пообщается сам с собой, нечасто это ему удаётся (* если честно, впервые за последние 13 лет). А мы пока посмотрим и оглядимся, нет ли рядом ещё кого-нибудь. И увидим другого мужчину, который проходил было мимо, но остановился и присел на краешек бордюра бывшего фонтана. Теперь он задумчиво глядит на изображавшую водоём неглубокую лужу грязной застоялой воды внутри него, наполовину состоящую из окурков.

Этот молодой мужчина сильно отличается от Незаметного, буквально всем отличается. Заметить его можно сразу – он одет как будто неброско, но с окружением не сливается, наоборот – как будто на фоне плоской фотографии сквера его фигура единственная объёмная. Или как сейчас модно выражаться, 3-Dэшная. Ухоженный, обеспеченный, авторитетный, много знающий и почти всё понимающий – назовём его Блестящий.

Он глядел и думал: «Вот где-то в Чёрном море плавают бычки, а здесь в луже полно окурков, и они тоже – плавают, и тоже – бычки. Там живая природа, а тут – издевательство какое-то. Как мы живём? Бред какой-то, а не жизнь».

Природа такого философствования была весьма проста: сегодня мужчина искал себя. Искал и не находил. Ему перевалило за тридцать пять, но он почти ничего не мог вспомнить из своей жизни кроме работы, денег, девушек, отпуска и опять денег, отдыха, девушек и работы. Почему почти? Потому что именно сегодня, этим летним днём, особенно часто вспоминалась ему та, с которой он познакомился в одном из отпусков на юге, давно, лет десять тому назад. Познакомился, чтобы обаять и соблазнить, а сам почти влюбился – так ему тогда показалось. И девушка та тоже влюбилась – он в этом хорошо разбирался. Он не мог понять только одного: почему у них с этой южной красавицей ничего не было? Совсем ничего, только лёгкие игривые, почти ненастоящие поцелуи, и постоянный обоюдный флирт, сводящий его с ума, выжимающий его к ночи до такой степени, что он клялся себе: завтра же познакомиться с любой другой, более отзывчивой и без комплексов. Но утром всё начиналось сначала: взаимные подколки, потом пляж, купание, кафе, прогулки, всякие слова «на грани», поцелуи, до грани не доходящие, шутки с намёком, обжигающие касания, искры в её глазах – и «доброй ночи» на прощание. И вновь полубессонная ночь, клятва всё это мученье прекратить и соблазнить по-быстрому какую-нибудь простушку, выпустить пар, пока крышку у котла не сорвало вместе с мозгом.

Они расстались с окончанием отпуска. Он – даже с явным облегчением, до того он устал от этих отношений. Про неё мы ничего не знаем, пускай эта тайна мучает тех читательниц, которые желают всегда и всё про всех знать.

И хотя с девушками у нашего Блестящего быстро и привычно наладилось, он время от времени вспоминал Её, хоть редко, но вспоминал. А вот сегодня совсем заела проклятая ностальгия, очнувшаяся из-за увиденной, очень похожей на ту южную красавицу девчонки. Безусловно, это была не Она, разве только она перенеслась из тех времён на машине времени: этой девчонке было столько же лет, как той тогда. Наверное, именно это видение особенно задело нашего Блестящего, который смотрел на себя в зеркало не реже иных женщин и прекрасно видел, как на его лице проступает возраст и исчезают былые черты красивого молодого человека.

«Так нелепо тратить жизнь на пустяки!» – подумал он, но тут же возразил сам себе. – «Вся жизнь – один сплошной пустяк, я ведь не Черчилль или Солженицын. У меня никогда не было таких глобальных целей. Я просто жил, просто работал, просто любил повеселиться. Я вообще не ставил перед собой никакой особой цели, мне это всегда казалось чем-то диким: ставить перед собой цель на всю жизнь. Глупо и смешно воображать из себя кого-то значительного и ставить недостижимую цель. Да и ради чего? Жизнь – короткий период существования маленькой части материи, управляемой моим мозгом. Материя никуда не денется, когда мой мозг перестанет ей командовать, тут в чём-то правы индуисты, и перейдёт в чьё-то стороннее управление. Христиане и мусульмане отчего-то считают, что разум может жить отдельно, и это было бы справедливо, если дать ему в управление какую-то другую материю. А быть отдельным духом – всё равно что быть частью потока гигабайт в оптоволоконном кабеле: отделившись, станешь ничем, пустым местом, набором вспышек света».

Снова вспомнилась та южная девчонка, которая ему очень нравилась. Ведь Она позволяла себя целовать – и он вновь и вновь проигрывал в голове ситуации, когда можно было как-то иначе сказать, не так поступить, по-другому посмотреть, наконец – упорствовать и настаивать. Он понимал, что ему просто был нужен другой финал их отношений, однако Ей этого было мало. Ей нужно было он него что-то другое. Она ждала чего-то большего, чем мимолётный курортный роман.

Блестящий сидел боком на ограждении бывшего фонтана, левой рукой опершись на него, а правой нащупывал и бесцельно бросал кусочки раскрошившегося бетона в лужу, не стараясь куда-то попасть, машинально, просто в такт текущим мыслям.

«Но я тогда считал, что мне рано связывать себя серьёзными отношениями», – продолжил он свои размышления. – «Это сейчас, вероятно, уже поздновато. В самый раз было бы лет пять назад. Но я привык к той своей жизни, и мне не хотелось ничего в ней менять. Мне и сейчас не хочется: просто я понимаю, что надо, пришло время. Иначе ради чего всё? Зачем все эти дома, машины, деньги, бизнес? Многие поэтому бросают, понимают, что не нужны лишние деньги и работа, их приносящая, невозможно это всё съесть и даже пропить. Начинают колесить по свету, фотографии немыслимых мест в Интернет выкладывают, находят в этом смысл. Но это – пустое. Мир можно исследовать, а себя не всегда найдёшь… Что же делать?»

В этот момент в кармане его зажужжал телефон, Блестящий достал его, прочитал на экране «Даша» и, не трогая кнопку ответа, отправил назад в карман. Телефон там ещё немного обиженно погудел и затих.

Блестящий, как пытливая читательница догадалась, выбрал этот ничем особо не знаменательный вечер для того, чтобы принять какое-то конкретное решение. Он так привык. Это было для него обычным делом, как в бизнесе: проанализировать задачу и принять решение, не оставляя «на потом». И никогда никому не стало бы известно, что Блестящий для себя решил, если бы не геометрия большого города, не позволившая девчонке-официантке избежать дороги через скверик возле памятника.

 

Присмотритесь, в этот момент мы увидим Её. Она – та самая официантка из ближайшего ресторана, которую пытливая читательница сразу заметила, как инородное тело в глазу или иголку в стоге сена. Конечно, очень подозрительно, что Она оказалась здесь именно в этот момент, когда две столь разные, но одинаково смятенные души пребывают в скверике у бывшего фонтана рядом с угрюмым памятником двуликому писателю. Но тут не мы с вами решаем: уж если Его Величество Случай посчитал на своём калькуляторе, что её приход не менее вероятен, чем появление в это самое время двух других героев… Тем более, что момент этот ему не надо было особенно высчитывать: почти каждую смену к нашей милой официантке именно в это время, в которое получался небольшой перерыв в работе, приставал старый козёл-администратор, родственник хозяина. Сегодня он совсем уж распустил руки: получил по противной лысой морде, а девчонка выскочила на улицу с явным намерением больше в ресторан не возвращаться.

Не будем отдельно описывать, какое впечатление произвело Её появление на нашего Блестящего героя. Для того чтобы вы представили это себе, придётся объяснить, что именно эта официантка сегодня во время обеда пробудила то сосущее чувство ностальгии и воспоминаний, которые привели Блестящего не в клуб, не в ресторан, и даже не к неведомой нам Даше, а в сквер, подчиняющийся строгим математическим законам.

Девчонка присела на лавочку, благо здесь тихо и почти никого нет – лишь один мужик сидит на бордюре, видно, ждёт кого-то (* браво, Незаметный!). Теперь ей надо обдумать, что делать дальше. И, в отличие от наших героев, она не стала зацикливаться на рассуждениях, будто бы нелепо тратит жизнь на пустяки: сознайтесь честно, кто из вас занимался такой ерундой в двадцать два года? Мысли её были более приземлённые, но от того не менее для неё важные. Она уже почти год живёт здесь, в этом городе, снимает квартирку на окраине и работает, где придётся. А где приходится работать красивой девчонке, если она не желает продавать всю свою красоту целиком и хочет отделаться одними руками? Попробовала продавщицей – не понравилось: хозяин норовит списать огрехи своей неказистой торговли на персонал, бесправных приезжих девчонок. Попробовала менеджером по рекламе – не понравилось ещё больше: такой же продавец, только неизвестно что продаёшь. Сунулась было в офис-менеджеры – поняла, что одними руками тут точно не отделаешься, нужны ещё ноги, грудь, а после легко догадаться, что ещё. Теперь вот работала официанткой: немного веселей, немного денежней, но попался же этот козёл… Конечно, сложно было на что-то рассчитывать с её ускоренным образованием по бухучёту, тем более – провинциальному и без опыта работы. Она не думала, что ей сразу повезёт с работой в Газпроме, просто оставаться в родном городке, где главная достопримечательность – перекрёсток шести дорог, а работа только на цемзаводе или в магазине с зарплатой, меньшей чем дедова пенсия… Значит – опять надо искать. Хорошо, что лето. Летом работы больше. Летом хозяин её съёмной квартиры живёт на даче то ли под Тверью, то ли в Лаосе, так что запас по времени есть, можно слегка платёж задержать, будет незаметно.

Надеюсь, что чувства, которые Блестящий испытал, увидев Её, до боли в сердце похожую на южанку-красавицу из своих воспоминаний, вам, дорогие читательницы, теперь понятны. Должно быть понятно вам также то, что оставить Её сидящей на лавочке в одиночестве он в своём состоянии никак не мог. И, как опытный профессионал, знал, как начать разговор.

– Девушка, не поможете мне найти один важный ответ?

– Что вам нужно? – с тревогой спросила Она, немного уже перевоспитанная жизнью в мегаполисе. В больших городах у порядочных девушек нет привычки общаться с незнакомцами на улице.

– Знаете, я как-то на даче сделал скворечник. Именно сделал, а не купил. Давно, лет пять назад. Но никто в этом скворечнике никогда не жил, не понравился он отчего-то птичкам. Покрутятся рядом, посмотрят – и улетают. И этой весной – гляжу, сидит скворец на крыше этого сделанного когда-то мною домика и поёт. На всю свою скворцовую глотку заливается, и так, и этак разными трелями. А сам, оказывается, такой красивый! Я раньше не приглядывался, думал – они просто чёрные, или почти чёрные с серыми какими-то оттенками. А этот каков красавец! На крыльях прямо-таки воронёная сталь блестит, а на грудке перья – как костюм с отливом, изумрудами на солнце переливается. Ну, думаю, жалко-то как! Этого хорошенького тем более моё жалкое жилище не устроит. И правда, покрутился он немного, песни спел – и улетел. Такая меня досада взяла: ну, думаю, уж на этот раз я постараюсь, правильный скворечник сделаю. Притащил лестницу, и с дерева его снял. Только взялся новый выкраивать, досочки подобрал, инструмент, гляжу - летит мой давешний красавец, летит на знакомое ему уже место, и палочка-хворостинка в клюве. Видимо решил заняться обустройством гнезда. Вы не представляете, как он расстроился! Сел на ветку рядом, где раньше скворечник висел, смотрит – нет домика. У него в глазах такая тоска, такое непонимание, он чуть не заплакал, ей-богу. Чистая правда, я сам такого не ожидал. Он даже запеть не смог, только хрипло что-то прочирикал, как-то гортанно сказал: «Курык-курык», видимо выругался, веточку выронил – и улетел.

– Для чего это вы всё мне рассказываете? – с немного меньшим подозрением спросила Она, мужчина был явно неопасен.

– Наболело, захотелось с кем-то поделиться, а больше никого вокруг нет, – почти честно ответил Блестящий. – Я такой же, как этот скворец. Правда, домик у меня есть, но видимо неказистый, раз до сих пор пустой и никакая подруга меня там не ждёт.

– Может быть, дело не в домике? – успокоившись, поддержала Она разговор. Блестящий был человеком приличным: она уже научилась распознавать серьёзных мужчин от одинаково с ними одетых пустышек.

– Я тоже так думаю, – с радостью подхватил он. – Без подруги настоящего жилья не бывает. Вы меня понимаете?

– Ещё бы! Как не понять, – с иронией ответила Она, и Блестящий про себя отметил: торопиться не следует, девушка не только внешне походила на его старую южную любовь, она характера была такого же.

– Вы меня неправильно поняли. Я говорю, что внутри нас что-то утерялось. Мы разучились радоваться маленьким радостям, по-детски радоваться. От этого жизнь становится нудной, серой и неинтересной.

– За всех не говорите. У меня всё хорошо. И интересно, – ей даже не пришлось врать, уж чего-чего, а интереса в Её жизни было через край.

– И всё же. В чём смысл? Кажется – всё есть, даже больше чем надо. Что дальше?

– А что должно быть дальше? Ближе или дальше – та же жизнь.

– Нет, а цель? Самое главное? Самое-самое? – интересно, какого ответа ждал зрелый мужчина от девушки двадцати с небольшим?

– Да чёрт его знает! – в сердцах ответила Она, внезапно вспомнив о своих проблемах. И правда, как думать о великом, когда остался без работы. Этим мужикам в хороших костюмах не понять. Они не платят за квартиру треть зарплаты, у них есть свой дом и прописка, им можно не бояться ментов. Они могут взять и легко проесть за вечер пол её зарплаты, и вот после этого мучиться в поисках какого-то идиотского смысла!

– Правильно! – вдруг согласился наш Блестящий. – К чёрту эти великие смыслы. К большой цели надо идти маленькими шагами. Вы ведь вот в этом ресторане работаете, я вас там видел. Не самое лучшее место. Хотите, я помогу получше устроиться?

– Интересно, что вы можете предложить, – Она не могла не заинтересоваться, – но учтите, у меня нет регистрации, я на птичьих правах.

– Это, наверное, не важно. Даже не знаю. Я этим не занимаюсь. Давайте ваш телефон, я завтра всё узнаю и перезвоню.

– Да, немного банально, – задумчиво сказала Она, – заканчивается всё тем же телефоном. Как красиво начиналось: одинокий скворец, главный смысл, а финал один – телефон, затем поужинать, переспать случайно не предложите?

– Ну зачем вы! Это совсем не так! – расстроился он и совершил ещё одну ошибку, – вы мне действительно нравитесь, но я не тащу вас в постель, напротив, хочу помочь.

– Ладно, проехали. Считайте, что помогли. Кстати, в ресторане я больше не работаю. Прощайте, мне надо идти.

– Постойте, не уходите! – любовь его жизни второй раз ускользала от него, и Блестящий не мог этого вынести, он буквально попытался удержать её за руку.

– Отстаньте! – крикнула она, вырываясь.

К этому драматическому моменту мы с вами, уважаемые читательницы, совсем позабыли о нашем Незаметном герое, бросили его разбираться со своим внутренним голосом. А между тем он прекрасно видел, как к симпатичной молодой девчонке начал приставать мужик из породы тех современных наглых и отвратительных буржуев, которые уверились, что за деньги им можно всё. Поскольку Незаметный видел в своей жизни также множество девчонок, которых это вполне устраивало, он поначалу спокойно наблюдал за развитием событий из-под липы, со своего угла скамейки. Но как только понял, что эта девчонка – из породы настоящих, не этих современных, для которых переспать, всё равно что поужинать, а точнее – сначала поужинать а затем переспать, его внутренняя готовность к переменам заставила его совершить нечто для него невиданное. Когда девчонка стала вырываться из лап негодяя, он воспринял это буквально как призыв о помощи и вступил на арену битвы. Блестящий даже поначалу не понял, какая сила отрывает его от земли и бросает на землю. Лишь очутившись прижатым лицом к пыльному асфальту, попытался сопротивляться, но какой отпор потомственный офисный работник может дать наследнику генов, закалённых в битвах за урожай! Незаметный одержал победу, но его триумф ничем не подкрепился: девчонка воспользовалась заминкой и под завесой дыма сражения тихо ушла, бросив дуэлянтов. Незаметному было немного обидно, хотя, если честно, чего он ожидал: что дама бросит победившему с поединке рыцарю свой платок и пригласит на торжественный ужин в замок короля?

К тому же оказалось, что адреналин не только дал Незаметному решимость для боя, не только помог одержать в нём победу, но заодно переварил тревоживший и будораживший его весь вечер внутренний голос. Пыл нашего Незаметного без поддержки изнутри сразу угас, чем не замедлил воспользоваться Блестящий: он вырвался из ставших некрепкими объятий, коротко бросил оппоненту: «Идиот!», и резво покинул место сражения, лишь пару раз на всякий случай обернувшись.

 

Итак, пока мужчины разбирались между собой, Она ушла. Ушла строго по линии биссектрисы, если её мысленно прочертить от дальнего угла скамейки Незаметного через парапет фонтана, где сидел Блестящий, мимо памятника сатирику Салтыкову, язвительно надсмехающемуся над вице-губернатором Щедриным. Ушла, оставив призрачные перспективы и невероятные возможности валяющимися на асфальте вместе с их носителями.

Она отправилась прямиком домой, нигде не задерживаясь, чтобы не нарваться ещё на какие-нибудь ненужные приключения (* согласитесь, с неё сегодня довольно). В метро она вспомнила одноклассника, простого паренька из родного города. Обычного простого автомеханика, который никогда не пытался, как некоторые, без повода залезть ей под юбку. Нормальный такой парень. Звонит всё время, спрашивает, когда Она приедет. Осенью, не раньше, так Она ему скажет. Раньше никак не получится.

Блестящий отряхнулся, достал из кармана вместе с ключом от машины мобильник, хотел посмотреть пропущенные вызовы, но мешала мысль: какие только глупости не приходят в голову от усталости! Между тем завтра пятница. Надо планировать: звонить Даше, Сашеньке и Наташке и предложить им в выходные выезд на дачу, ближе к природе. Они не дуры, не откажутся. Можно ещё пригласить Сергея и убить двух зайцев: заодно в неформальной обстановке обсудить предложения китайцев заменить малазийскую поставку. Целых два дня можно хорошо повеселиться, и притом с пользой для дела.

Незаметный направился домой, по дороге ему позвонила жена, продиктовала, что купить в магазине. Завтра ему снова на работу в родную котельную. Пока администрация соберётся выделить деньги на новое финское оборудование, он там спокойно доработает до пенсии. И обязательно успеет сегодня послушать Адель. Интересно, от чего такого в её голосе мир сходит с ума.

А мы на этом расстанемся со всеми нашими героями, потому что ни одному математику не под силу построить гармоничную фигуру из таких разных элементов.

 

ПОДАРОК

 

«Не будь глупцом.
Заботься о тех, кого считаешь близкими
И держись хорошей компании».

Из песни “Good Company” группы Queen

 

Как случается любовь – никому не известно. «Любовь зла, полюбишь и козла» как раз про это. У народа много поговорок, ничего толком не объясняющих, а лишь прибавляющих вопросов: «Кто любит попа, а кто – попову дочь». Только одно всем понятно: любовь приходит внезапно, и никаких законов для её появления ещё никто никогда не смог вывести.

Иногда грешат на парней. Дескать парни, несмотря на происхождение (из обезьяны, от Адама или с помощью Маши-Марии), все по сути своей – производные того маленького хвостатого, который стремится быстрее всех добраться до цели и счастьем своим оделить яйцеклетку. Вот и ведут они себя в жизни, как бойцы: везде им надо быть первыми, всюду они хотят других опередить, несмотря на то, что хвостика давно и в помине нет. Стараясь обогнать конкурентов, пытаются завлечь как можно больше девушек в попытке найти самую подходящую, и если не могут достать их руками, то хотя бы взглядом пытаются всех окружающих к себе примерить. Но все же не только парни виноваты: без девушки любви не выйдет, а получится одно только форменное безобразие.

Однако не стоит сваливать и на девушек. Все их недостатки тоже от природы: любая девушка, несмотря на версию происхождения (от обезьяны, Евы или родственница Марьям) – продолжатель рода, мать. Даже если сама она не очень этого желает. Природу всё равно ведь никуда не денешь, природой всё для этого приспособлено. Правда, некоторые девушки как-то умудряются без своей главной женской сути обходиться, но их не очень много, и здесь мы о них вспоминать не станем.

Все вместе молодые люди, к какой бы эпохе не принадлежали, от современных почти неотличимы. Они всегда и во все времена были такими, как сегодня: жадными и подвижными в своих поисках. Правда, несмотря на одинаковость людской натуры со времён Великого потопа по самые наши дни, нам придётся вернуться в недалёкое прошлое и рассказать историю такой, какой ей довелось случиться. Внимательная читательница поймёт, чем обстановка тех суровых лет отличалась от наших времён, по-своему суровых, и как некоторые бытовые особенности тех дней повлияли на всё произошедшее. Строго говоря, в наше время ничего подобного вовсе произойти бы не могло.

 

В те недалёкие времена доброе пролетарское государство было вынуждено защищать свои величайшие достижения социализма от грубого и враждебного капиталистического мира. Прекрасно знали мудрые советские вожди: стоит только дать советскому народу в достатке колбасы, как он потребует в таком же достатке пива, мебели, автомобилей, квартир и ещё чего-то непостижимого. А наестся-напьётся – тут и до восстановления монархии недалеко. Как чувствовали! Приходилось для защиты беспорточных идеалов чуть ли не половину национального достояния тратить на содержание армии. Потому что деваться было некуда – противились возвращению монарха старейшины социального государства. И, пока живы были, задачу эту успешно выполняли. Это уже после них что-то не заладилось. Но это совсем из другой истории…

Армия в СССР и впрямь была одна из самых больших в мире, одних только генералов сколько-то тысяч. Конечно, большой армии нужно много командиров. Таких командиров готовили в военных училищах, в великом множестве разбросанных по всей территории одной шестой части суши. В маленьком миллионном уральском городке Челяба было целых три военных училища: автомобильное, авиационное штурманское и танковое. В первые два молодой человек мог попасть только по блату: служба в авиации считалась престижной, зато автомобилистам всегда было на чём съездить за водкой. Лишь танковое оказалось вполне рабоче-крестьянским – попасть в него при определённом старании мог почти любой «средне» подготовленный парень из провинции. Только вдобавок к школьным знаниям обязательно требовалось иметь крепкую физическую подготовку и маленький рост – родное государство заботилось, чтобы в танке оставалось немного больше места под боеприпасы.

Так, разными путями и разным способами, оказались в одной учебной роте очень разные парни. Немного прошло времени, и сделались некоторые из них близкими товарищами. Не удивляйтесь: все мы находим друзей там, где учимся и спим, а не там, где выпиваем и дерёмся. Пролетарскую теорию всеобщего братства народов подтвердили: Жора Падин из Свердловска; болгарин Борислав Симфилов, попавший в училище по дружественной программе подготовки кадров стран Варшавского договора; провинциал Эдик Китонов, с детства мечтавший о карьере партработника, но не получивший у военкомата направления в военно-политическое училище. Руслан Мирмеков приехал откуда-то с Кавказа, Кирилл Тапиновский – из Белоруссии, Юрий Старишин местный, из Челябы, а Артур Ткачёв – московский идеалист с верой в светлое коммунистическое будущее; своей верой он мог посоревноваться не только с первым секретарём горкома КПСС, но также с местным митрополитом, да ещё с известным на всю страну уфологом, убеждённым, что контакт с инопланетянами давно установлен.

Первый курс училища мы пропускаем, не стоит тратить на него бумаги. Кто хочет знать подробности – спросите у бывалых, прошедших службу в рядах доблестной Советской Армии, вам расскажут. То, что обычно происходило в первый год армейской службы, похоже случалось и в училищах. А как вы думаете иначе показать будущим командирам и воспитателям советской молодёжи наилучшие способы её, этой молодёжи, воспитания? Именно так. Чтоб на собственной шкуре почувствовали, легко ли быть «молодым».

На втором курсе уже полегче. Муштры поменьше (для того первокурсники есть), дисциплины побольше (привычка появилась), а к обычным учебным дисциплинам вроде изучения политэкономии социализма и строения танка добавились кое-какие о военной тактике (может, пригодится?). Однако нам по-прежнему не очень интересно, что происходило целый год. Это ведь не последний год их жизни, у них ещё ого-го сколько времени впереди!

Так, пропустив пару лет, очутимся сразу в третьем году. Наши друзья – почти «старики», училище стало их родным домом, армейские порядки вбиты в стриженые головы навсегда. Вместе с ними стало намного легче жить и учиться. Правильно сказал любимый пролетарский вождь, переселив полстраны в ГУЛАГ: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Надеюсь, что благородные читательницы не станут упрекать автора в том, что процесс обучения высококлассных танковых командиров здесь не описан, – просто жизнь курсантов вне стен учебных аудиторий гораздо любопытней.

 

Взять хотя бы Кирилла Тапиновского. В танковом училище, таком далёком от его дома в Белоруссии, Кирилл оказался почти случайно. Вообще-то он с детства любил разную электронику и готовился стать военным связистом. Но вот беда: при попытке поступить в Ленинградский военный институт связи буквально несколько человек оказались умней его, и потому в институт он не попал. Ещё обидней было то, что отец его, заслуженный штабной офицер Белорусского военного округа, никакого влияния в Питерском военном вузе не имел, зато командир танкового училища полковник Бархотов оказался его старым приятелем. Он-то и разрешил зачесть оценки институтских вступительных экзаменов Кирилла для поступления в училище.

Он тешил себя мечтой, что когда-нибудь сможет работать поближе к своему увлечению: ведь и в танках есть рации, уж не говоря о том, что электроника просто казалась ему интересней. Неудивительно, что однажды за чтением журнала «Радио» его застал местный радист-алхимик, прапорщик Николай Дровоточко, давно подбиравший себе помощника. Дровоточко, кроме того что являлся незаменимым специалистом по радиосвязи, был страшным лентяем и выпивохой, и, соответственно, философом. Понимаете теперь, что помощник ему был крайне необходим. Пользуясь своей незаменимостью, он выбил у начальства право на такового из числа курсантов «ввиду повышенной рабочей нагрузки».

Прапорщика очень уважало руководство училища, уважало до полной неприкасаемости, поскольку он занимался обеспечением не столько собственно танковой связи, а транкингом. Непросто объяснить, что это такое – сеть транкинговой радиосвязи, да, впрочем, и не нужно никого запутывать специальными терминами. Привычным к нынешним мобильным телефонам читателям легче сказать, что Коля Дровоточко обеспечивал руководству училища возможность позвонить с рации на любой городской телефон! И это в ту пору, когда в СССР о мобильной связи никто и слыхом не слыхивал, а возможность поговорить по телефону из машины имели только несколько человек самой верхушки местной власти, типа секретаря обкома и начальника КГБ. Конечно, рация – не современный мобильник, в карман не положишь, потому пользоваться ей можно было только из машины. Зато как техника на грани фантастики действовала на впечатлительных дам! Усаживая их в «Волгу», полковник нажимал на кнопочки и приказывал своему адъютанту: «Накрывайте на стол, затапливайте баню, едем, будем через полчаса». Оттуда отвечают: «Есть! Будет исполнено, Константин Борисыч», – и впечатление, что полковник лысоват и чересчур старый, в глазах дамочек таяло бесследно. Особенно если дозволялось воспользоваться чудо-техникой, чтобы позвонить домой мамочке с сообщением о задержке по чрезвычайно важному государственному делу.

Так Кирилл оказался в «святая святых», в помещении передатчика базовой станции и комнате техперсонала узла связи училища, а по сути – личной вотчине прапорщика Дровоточко. Который, не теряя времени, тут же предложил новому помощнику обмыть назначение. Выпивки у него откуда-то было навалом.

- Ты за меня держись. Со мной не пропадёшь, – доверительно заявил он Кириллу.

- А какая помощь от меня потребуется? – спросил наш радиолюбитель, с почтением разглядывая комнату. Здесь было несколько стоек с одинаковыми блоками передатчиков, отдельно стояли штатные танковые рации, а на рабочем столе в куче радиодеталей рядом с осциллографом виднелась разобранная японская портативная рация «Кенвуд».

- Скучно мне тут, братишка. Поможешь время коротать, заодно научишься чему-нибудь. Ты ведь радио интересуешься? Стакан себе возьми вон там, в тумбочке. И наливай, когда старший по званию приказывает.

- Как же техобслуживание? – спросил Кирилл. – Вы ведь меня для помощи взяли.

- Ага, обслуживание. Ну ладно. Давай разберёмся с обслуживанием раз и навсегда. Во-он тот ВП с биркой двенадцать снимай сюда, на профилактику, – махнул прапор на самый верхний ряд в стойке, выше лица Кирилла.

Кирилл с большущим трудом выдернул из аппаратурной стойки один их блоков передатчика: весу в нём было не меньше тридцати кило. Тяжелеленный, зараза, ламповый. Прижав его к груди, чтобы не уронить, замер, ожидая дальнейших указаний.

- Первый этап техобслуживания – подъём тяжестей, – тем временем пояснял прапорщик. – Второй этап - физзарядка, тащи его сюда, на стол. Третий этап – танцы с бубном вокруг. Это если по правилам. А теперь смотри, щегол, и учись, как надо делать техобслуживание. – Он махнул рукой на другой блок в аппаратной стойке. – Ну, например, блока передатчика ВП номер три.

Он неспешно взял журнал, на котором виднелась надпись «Учет техрегламентных работ», открыл его и записал в новой графе вчерашнюю дату и время. Следом пометил: «Ремонтно-профилактические работы с блоком 3», затем в следующей колонке – дату окончания работ (написал завтрашний день), «от балды» вывел время, на мгновение задумался, и несколькими строками описал содержание мифических работ, прибавив в конце: «Отказ генератора, замена лампы ГУ-50».

– Теперь самый главный рабочий инструмент: отвёртка, – он отвинтил таблички с блока ВП-3 в стойке, а затем и с ВП-12, который Кирилл только что поставил на стол, поменял шильдики местами и прикрутил на место.

- Яволь, – насмешливо показав на блок отвёрткой, сказал он. – Вот тебе неисправный блок номер три, работа с которым будет окончательно завершена завтра. А исправный ВП-12 – на месте. Никто его не трогал.

- А как же профилактика?

- Кому нужна профилактика, если всё без неё нормально работает! – откровенно засмеялся Дровоточко. – И нечего на эту лабуду время терять. Разве только когда выпивка закончится. Ведь в магазине радиолампу ГУ-50 обычному радиолюбителю не купить, так что после списания её легко «загнать». А ещё легче – на спирт выменять.

- А настоящие отказы бывают?

- Изредка бывают, но обычно ремонт – дело минутное. А начальство интересуют только две вещи: работающая связь и порядок в документации. Учёт времени и запчастей, дебет-кредит, чтоб спирт на протирку контактов списать. В общем – хорош, на сегодня обучения хватит, сегодня ты до отбоя в полном моём распоряжении. Наливай. И прекращай «выкать», когда находишься на узле связи. Николай, можно Коля.

 

Другой наш герой – Георгий Падин из Свердловска – плотный, маленького роста, с рано проявившейся залысиной, не слишком умный, зато вёрткий и сообразительный, то есть настоящий танкист. Недостатков у него немного, а самый главный – уж очень он любил покушать. Смеялись над ним друзья, говорили: «Жорка, тебе никакой тайны доверить нельзя, ты за жратву все секреты расскажешь». Удивительно, что при этом он умудрялся не толстеть – видимо, имел какой-то особенный обмен веществ. Другой его физиологической особенностью являлась пламенная страсть к женскому полу. Странное дело: своими победами и достижениями на интимном фронте он никогда не хвастался, как некоторые, не имевшие и малой доли подобных успехов.

Эдик Китонов, как уже знаем, с детства мечтал о партийной карьере и прекрасно понимал, что комсомол – кузница партийных кадров. Потому он быстро стал комсоргом роты, на втором курсе уже вошёл в комитет комсомола училища, а к третьему, старательно исполняя свой план, сделался замом комсомольского секретаря. За это старание, показавшееся слишком искусственно-прямолинейным, Юрик Старишин, известный своим острым языком, хотел назвать Эдика «политическая проститутка», однако вовремя сообразил, что ленинское выражение не совсем подходит юному ленинцу, и второе слово отпало тут же, ещё до произнесения. Потому не входящим в «близкий круг» посторонним было не до конца ясно, отчего парня, замсекретаря комитета комсомола танкового училища, его товарищи зовут словом женского рода: «наша политическая». Самому Эдуарду такое прозвище не нравилось, но поделать с этим он ничего не мог: должность его действительно являлась политической, и громко возражать ему казалось глупым, хотя некоторая двусмысленность всё же была ясно ощутима.

Он попытался отыграться на болгарине Бориславе, который, в свою очередь, назвал его случайно где-то услышанным словом «геробатрахус», при этом понятия не имея, что это слово означает. На этот раз Эдик обиделся натурально и потребовал разбора на комитете комсомола – ведь самостоятельно он с болгарином Симфиловым сделать ничего не мог. Правда, с помощью всесильного (в некоторых случаях, с помощью партии) комсомола он с Бориславом также бы не справился: дела с «роднёй» по соцлагерю решались только на уровне соответствующего отдела ЦК. Для Эдика даже получилось хорошо, что ему это «дело» не удалось раскрутить, потому что в ЦК сидели не сплошь одни дураки, и они быстро бы разобрались, что это за зверь такой – геробатрахус, и какое родственное отношение к нему может иметь комсомолец Китонов.

Артур Ткачёв – парень простой и добрый. Лишь иногда раздражала какая-то его излишняя восторженность, даже на пустом месте. Он являл собой прекрасный образец советского молодого человека, воспитанного на многолетних байках о всеобщем братстве людей труда и угнетённых рабочих в капиталистических странах. Артур ясно представлял себе, какое счастье выпало ему жить в самой прекрасной и свободной стране мира – СССР. И в моменты наивысшего осознания этого чудесного факта он в очередной раз приставал ко всем, подсовывая подписать письмо, адресованное президенту США, с требованием освобождения не только Анжелы Дэвис, но и всех порабощённых чернокожих Америки. Артур был разносторонне образован, с широким кругозором, так что письма не повторялись. Он то требовал покончить с безработицей, то раскулачить местных капиталистов, то повысить зарплату в почтовом ведомстве США, то остановить рост цен, а заодно и прекратить проклятую инфляцию, из-за которой так трудно живётся простым людям. Как правило, письма заканчивались однотипной угрозой оставить президента в узком круге буржуев-империалистов путём приглашения всех трудящихся Америки на жительство в цветущий оазис социализма – Советский Союз. Комитет комсомола и партбюро училища его благородный гнев всегда поддерживали, а однажды заметка о борце за права негров даже появилась в главной областной газете «Рабочий».

Руслан Мирмеков, кроме национальной принадлежности, ничем не выделялся, был обыкновенным неплохим парнем, открытым и радушным с близкими друзьями, потому не жадным. Время не сохранило его национальности – уродился он то ли осетином, то ли дагестанцем. Его немного портила врождённая южная ментальность: обязательно требовалось оказаться хоть в чём-то «круче» других; родные присылали ему много (по тогдашним понятиям) денег, и за неимением возможности выделиться одеждой, он покупал в комиссионках разные ненужные штучки: «Смотри, японские», – показывал он электронные часы с какими-то непонятными светящимися штрихами. Часы были красивые, и, возможно даже правильно показывали время, только никто не понимал, как из этих штришков его можно вычислить.

Следует отметить, что на третьем курсе вместе в уверенностью и авторитетом перед младшими курсантами у наших друзей появилось гораздо больше возможностей покидать территорию их строго упорядоченного заведения. Кто-то может вдруг подумать, что наши друзья тайно сбегают из расположения училища, но – нет, это происходит вполне законно. Командиры дают курсантам увольнительные, надеясь на собственноручное воспитание и городские военные патрули, при которых не забалуешь. Однако у наших друзей имелось секретное оружие борьбы с патрулями. Рядом с училищем жила родная бабушка Юрки Старишина, который сам по себе раньше был обычным местным жителем. Так вот: в бабкиной квартире им организована «база» с гражданской одеждой, здесь друзья переодевались и, не привлекая к себе внимания военного контроля, могли спокойно посещать различные весёлые места, самым популярным из которых являлось общежитие педагогического института.

Широко известен факт, что педагогов-мужчин катастрофически недостаёт. Несмотря на другой известный факт – мужчины быстро делают в школе карьеру, – в педагогический парни отчего-то не идут. Зато наших друзей чрезвычайно радовали битком заполненные девушками педобщежития. Как, впрочем, и студентов-сельхозников, медиков и физкультурников, но какую те могли составить конкуренцию нашим военным курсантам? Мы обязательно вспомним редкие случаи, когда будущие танкисты не успевали заскочить к бабушке Юры Старишина. Даже гусары, и те не смогли бы соперничать с нашими бравыми ребятами – с их миллиметровой стрижкой и оттопыренными на манер мультяшного Чебурашки ушами, в чудной военной форме любимой расцветки крокодила Гены.

Короче говоря, девушек было хоть отбавляй. Хотя, памятуя о природе мужского начала, отбавлять-то вовсе не следовало, лучше всего ещё бы прибавить. Потому что, как ни жаль, не все студентки почему-то хотели дружить с курсантами, чтобы стать спутницами жизни будущих военных командиров, бессменных начальников караула и завсегдатаев гауптвахты. Потому круг потенциальных подруг не был бесконечно широк. Здесь настала пора отметить, что самой активной участницей всех тусовок была одна второкурсница с исторического факультета. Все её почему-то звали Стасей, хотя настоящее её имя нисколько не похоже ни на Станиславу, ни на Таисию – по документам она значилась Клавдией.

Стася была весьма заметной девушкой, высокой и стройной, с налитой не по годам грудью. Хотя внешность её немного подкачала и назвать красавицей язык ни у кого бы не повернулся: глаза слишком раскосы, носик мелковат для довольно большого, вытянутого лица, а губы – как тоненькие ниточки (согласно современных гламурных правил потребовали бы подкачки гелем). Однако Стася нисколько не комплексовала по поводу собственной внешности. Она прекрасно усвоила простейшую истину: парням она нужна, она предмет их желаний – близкая и доступная, за которой не нужно ухаживать месяцами, потому что ни от кого из них она не требовала соблюдения классических процедур и поэтапности процесса сближения. Любого понравившегося ей очередного ухажёра Стася, приблизившись, томным вкрадчивым полушёпотом спрашивала: «Какой размер?», – и всякий тут же понимал, что она вовсе не просит угадать размер её бюста, и речь не идёт о номере противогаза претендента или, скажем, его ботинок. Робкие и стеснительные отпадали в тот же момент, а парни, которых вопрос интимных подробностей не смущал, проходили в следующий тур Стасиного отбора. Во втором раунде претендент показывал, насколько он материально заинтересован в продолжении, – и третий этап не требовался вовсе. Всё это при том, что денег за свою любовь Стася наличными, разумеется, не брала – это она считала пошлым. А степень угощения и качество подарков партнёров оценивала по сильно плавающей шкале (видимо, вопрос первого тура имел для неё всё же первостепенное значение).

Вот в эту Стасю Жора Падин умудрился влюбиться. Произошло как раз то непредсказуемое событие, которое будоражит людей со времени обретения ими разума. Как случилось, что это не был Борислав или Эдик, Юра или Артур – ведь все они оказывались ненадолго очарованы Стасей, почти любили её, – а именно Жорка влюбился до беспамятства? Что промелькнуло во вселенной, где в земной мантии щёлкнуло, какой кварк стал слишком самостоятелен и сбежал от протона к электрону, вызвав поток фотонов, затмивших разум нашего курсанта? Впрочем, возможно, что всё случилось не совсем так, могло произойти нечто более элементарное, чем движение элементарных частиц. Что-то Жора открыл в Стасе такого, чего раньше в ней никто не замечал. Или она знала и умела нечто, о чём другие парни раньше не догадывались – достоверно по сию пору неизвестно. Только внезапно проявившегося высшего чувства ему показалось мало и Жора захотел большего, несмотря на все отговоры. Этот факт навсегда остался зарубкой на танковом стволе, как отметка о подбитом в бою «тигре»: он твёрдо решил жениться.

Приехавшей навестить сына Жориной матери Стася отчего-то не понравилась. «Родители – они почему-то всегда излишне привередливые», – решил не обращать внимания на её мнение Жора. Сводить родителей между собой до свадьбы в те пролетарские времена считалось необязательным. Это во времена «до диалектического материализма» родители заранее знакомились с целью определить практическую сторону события: приданное невесты и место обитания молодожёнов. Ну какое в стране победившего социализма могло быть за невестой приданное? А место жительства молодых в такой ситуации определяли вовсе не родители, а Министерство обороны СССР.

Однако с роднёй невесты жениху познакомиться следовало хотя бы для того, чтобы поесть домашней еды, по которой Жора не просто соскучился – он скучал о ней постоянно. Потому в очередную заработанную хорошей учебой и достойным поведением увольнительную он вместе со Стасей отправился к её родителям. Она была родом из шахтёрского городка Красногорск, недалеко от Челябы, всего в какой-то паре часов езды на электричке.

Семья Стаси обитала в обыкновенном панельном доме, определить точное количество этажей в котором на первый взгляд представлялось очень сложным занятием: вполне можно было насчитать и три, и пять. При попытке их пересчитать глаз сбивался, начиная с высокого цоколя, отведённого под какую-то контору, запинался о разнокалиберно застеклённые балконы, некоторые причудливой конструкцией походили на большие скворечники, какие-то старались отхватить побольше места в пользу своих хозяев, выпирая в пространство на полметра дальше остальных, а нижние этажи ощетинились разномастными решётками. Притом какие-то конструкции сохранили белёсый цвет когда-то уже бывших в длительном употреблении оконных рам, какие-то, сколоченные относительно недавно, были окрашены в разные тона. Решётки, не отличаясь красотой и хоть какой-нибудь одинаковостью исполнения, в основном не видели краски, потому ржавые потёки украшали балконные ограждения и стены дома. Венчали этот памятник кубизма большие, заметные издалека железные буквы на парапете крыши, составлявшие фразу: «СЛАВА СОВЕТСКИМ ШАХТЁРАМ!»

Подъезд, продолжая одаривать яркими впечатлениями вошедшего, встречал облупленной, какой-то остервенело обгрызенной штукатуркой, замаскированной плотным слоем разнообразной писанины, которую язык не повернулся бы назвать приличным словом «граффити». Деревянные перила у лестницы отсутствовали, будто город совсем недавно находился в фашистской блокаде, и всё дерево ушло на отопление его замерзающих защитников. Несмотря на победу плана ГОЭЛРО, электрический свет в подъезде отсутствовал напрочь вместе с плафонами, патронами и выключателями. Стёкла окошек в основном давно разбиты, заменой им служила непрозрачная для лучей солнца фанера, но попадались пустые, не заделанные проёмы, отчего вместе со свежим воздухом немного уличного света в подъезд всё же проникало.

В полутьме Стася проводила жениха к дверям жилища родителей и нажала кнопку звонка, отозвавшегося где-то прямо над головой басистой трелью. Дверь открыл парень с заспанным лицом, сказал: «А, эт ты», – и ушёл куда-то вглубь, где тоже было неярко, даже сумрачно, и там растворился.

«Заходи», – потянула Жору за собой Стася. – «Это брат. Он всегда такой. Не обращай на него внимания, после познакомитесь. Пойдём, я тебя в ванну провожу, умойся с дороги – всё равно сразу за стол усадят». Они прошли по коридору к санузлу мимо кухни, в которой действительно кто-то копошился и чувствовались запахи разной еды, затем мимо открытой двери в комнату, где стоял накрытый простенькой клеёнкой стол с уже расставленными тарелками и батареей бутылок «Русской» водки.

Она щёлкнула выключателем и подтолкнула его в ванную комнату. Внутри оказалось светло, и поначалу свет показался Жоре даже слишком ярким. Привыкшему к армейским порядкам курсанту резанула глаз грязная, запущенная сантехника, из плохо закрывающегося крана в раковину много лет капала вода, оставив на эмали несмываемый рыжий подтёк. Жора открыл воду, кран издал такой громкий гнусный мяукающий звук, будто некие живодёры мучили невидимого кота, этот звук было невозможно слушать, однако никто из соседей не застучал по батарее – к такому вою водопровода здесь давно привыкли. Кое-как обмывшись, он, стараясь не запачкаться серым полотенцем, вытер руки его серединой, где цвет был слегка белей.

Как и предсказывала невеста, сразу уселись за стол. Закуски оказались немудрёные, зато их было много, и Жорку это сильно порадовало. Выпили за встречу, после выпили раздельно за знакомство. Познакомились с отцом, бывшим шахтером по имени Слава, в отчестве он не нуждался. Затем выпили за маму Татьяну. Дошла очередь до старшего брата Стаси, угрюмого Михаила. Отдельно выпили за молодых. Когда раскупорили третью бутылку, разговор пошёл почти по-родственному.

- Ты заметил, что на нашем доме написано? – разошёлся отец Стаси. – Это про меня: «Слава шахтёрам». И живём мы на проспекте имени меня – проспекте Славы. Мы, шахтёры, люди героической профессии!

- Хватит тебе, пап. Чего ты опять начинаешь? Придумал тоже геройство, – вмешалась Стася.

- Цыц, Клавка! Не встревай в мужской разговор.

- Тебе не мешать, так и будешь про свои подвиги рассказывать. Вот Жорка может стать героем. Но лучше не надо.

- Ну да? – не согласился отец. – Значит, сынок, будешь танкистом?

- Не танкистом, а командиром танкового взвода, – ответил Жора.

- Взвода? Это сколько танков?

- Три.

- Что такое три танка? Вот на Курской дуге у нас, помню, их три тыщи было – и то еле-еле побили мы фрицев.

- Ладно тебе заливать, пап. Тебе тогда пять лет было, – примирительно сказала Стася, подкладывая Жоре котлет. – Кого ты там мог побить?

- Я ж не говорю, что я воевал. Просто хочу разобраться, что к чему. Мне надо понять, что за человек к нам в семью приходит.

- А ты сам-то в чём разбираешься? – съязвила Стася, по-семейному Клава.

- Дочка, ты же меня знаешь …

- Неужели только в напитках?

- Цыц! Я заслуженный шахтёр! Я травму получил за героический труд!

А мать у Стаси была чересчур простой, но почти обычной, даже трудолюбивой женщиной. Все звали её Таней, порой даже Танькой, безо всякого уважения к возрасту – ей ведь почти пятьдесят, а с её худым измождённым лицом она выглядела ещё лет на десять старше. Она пахала на двух работах за всю семью – сама за себя, за мужа-алкоголика, пропивающего невеликую инвалидскую пенсию, за взрослого старшего сына Михаила, который в двадцать пять заявил, что устал и работать до конца жизни больше не желает. Это странно в ней уживалось: способность беззаветно трудиться на благо родных, и лёгкость, с которой она всё с таким трудом заработанное пропивала с мужем и сыном. Жору заинтриговал ядовитый тёмно-фиолетовый цвет её жиденьких волос, стянутых на затылке резинкой, и он потихоньку спросил секрет краски у Стаси. Она в ответ шепнула: «Мать пользуется хной и басмой, то ли поочерёдно, то ли вместе – не знаю точно».

В день знакомства с будущим зятем Таня не смогла удержаться и напилась вместе с мужем. А напившись – развеселилась, принялась петь разные пошлые частушки вперемешку с всенародно популярной попсой. Правда, слов она по большей части не помнила, поэтому просила: «Я сейчас буду петь, а вы словами подпевайте». Разойдясь и добавив лишка поверх уже излишне выпитого, доверительно сообщила Жоре: «В нашем клубе конкурсы разные устраивают, а мне всё некогда. Если бы я поучаствовала – точно бы у всех выиграла». Возможно, голос у неё когда-то был, однако сейчас это не ощущалось – он оставил своей хозяйке после ухода лишь смутные воспоминания о себе.

Выпили и за младшего Стасиного брата Вову, отсутствовавшего по причине срочной службы в армии. Младший, с детства имевший задатки выдающегося шалопая, оказался везунчиком, чудом не угодившим в тюрьму. Ему повезло дважды: сначала Татьяна уговорила своего брата, работавшего в милиции, чтобы сына побыстрей забрали в армию, лишь бы не случилось с ним чего похуже. Просьбу сестры тот исполнил, сдал племянника «из рук в руки» военкоматовским на следующий же день после восемнадцатилетия. Второй раз повезло во время недельной беспробудной пьянки, называемой «проводами в ряды Вооружённых Сил», поскольку все гости были настолько пьяны, что никто не запомнил, кто именно изнасиловал местную девчонку-соседку. Даже сама девчонка, поскольку выпивала наравне со всеми. Потому Вовчик, толком не протрезвев, утром ушёл на сборный пункт, а оставшиеся дома собутыльники загремели «за групповуху».

Клава, то есть Стася, – средний ребёнок, притом не только в смысле «так себе». Казалось, что она немножечко более обыкновенная, не такая, как беспутные братья. И правда, она была другой: в ней было великое природное женское начало. Она рано стала женщиной, и ей очень понравилось это новое взрывное ощущение. Раз за разом повторяя первый опыт, она заметила, что ей нравится в сексе всё: и нежные ласки, и грубое почти насилие – от всего она получала огромное наслаждение. Ради справедливости надо отметить, что умом она тоже немного выделялась по сравнению со всеми членами семейства – не просто так оказалась студенткой педагогического.

 

Как вы уже поняли, механизм оказался запущен, и казалось, что остановить его никому не под силу. В те суровые времена курсант обязан был попросить формального разрешения на брак у своего командира, то есть в нашем случае – у начальника училища (хотя тот не являлся в некотором роде ни его матерью, ни даже отцом). Полковник Бархотов мог отказать по просьбе старого друга Тапиновского его сыну, но отказывать влюблённому отличнику-курсанту Падину не имел никаких оснований. Потому сказал: «Давай, сынок, заряжай! Танкисты стране нужны».

Назначили день свадьбы, «накрыть поляну» заказали в самом недорогом местном кафе (скидывались все друзья, особенно помог Руслан), договорились, что родители Стаси доберутся до города самостоятельно, а за своими пришлось ехать лично Жоре (что-то они подозрительно молчали из своего Свердловска). Потому, отпросившись у ротного, поехал накануне свадьбы сам. Увольнительную он, конечно, получил. Но вот загвоздка: чтобы официально ехать в соседний город, требовались совсем другие бумажки, уж не говоря о проездных документах, каковые оформлять в училище никто не имел права. Решилась эта проблемка просто: Жорка переоделся на базе Юркиной бабушки в гражданскую одежду – и уехал на обыкновенном рейсовом автобусе.

Что там случилось, в этом городе, названном именем ближайшего сподвижника Ульянова/Ленина – никто из друзей до свадьбы не узнал. Просто жених в день бракосочетания в училище не явился. Рассказывая эту историю почти тридцать лет спустя, мы-то знаем, что родители закрыли Жору в подполе, ясно осознавая при этом всю свою ответственность перед Советской Армией и обществом. Но поделать с собой ничего не могли – плакали и держали под замком, так не хотели трудной доли для своего сына. Чего они опасались? Ведь по тогдашним советским законам даже на их жилплощадь жена сына никак претендовать не могла, уж не говоря об остальном. Впрочем, не нам судить…

Процедуру окольцовывания назначили на два часа дня в субботу, но Жорку ждали ещё утром. К двенадцати стало ясно, что это – не задержка. Это – ЧП. В худшем случае – дезертирство, в лучшем – несчастный случай. Что делать, никто не знал. Странным образом только невеста сохраняла олимпийское спокойствие.

Кирилл Тапиновский, не имея других вариантов, отправился за советом к своему наставнику, лучше него оценить создавшуюся ситуацию было некому.

- Что делать? – спросил он у Коли Дровоточко. – Чёрт с ней, со свадьбой этой, мы и без того все были против. Мне так вообще эта Стася не понравилась. Парни тоже говорят – ничего особенного, обычная шалава. Но праздника-то жаль! Не так много в нашей жизни праздников, а стол заказан и оплачен, сами ведь сбрасывались! Если свадьба отменится, хрен нас отпустят за просто так попьянствовать.

- Ты помнишь, как я учил тебя профилактику передатчика делать? – ответил ему мудрый прапорщик. – Ты тогда понял, в чём секрет: все блоки одинаковые, как близнецы. У них отличие только в номере.

- И что? – не схватывает мысль курсант.

- А у курсантов в чём отличие, знаешь? – отвечает Дровоточко. – Тоже только в табличке номера, только называется он по-другому: «военный билет».

- Что из того? – опять не «догоняет» Кирилл.

- Тупица! В этом и решение! Похожего на морду жениха подберите – и бегом в ЗАГС. Свадьбу отгуляем, а там видно будет. Накрытую поляну врагам отдавать нельзя, её по правилам ведения партизанской борьбы требуется уничтожить. А дружок твой, если по-настоящему передумал – разведётся. Подумаешь, всего-то делов! Давай, действуй. И побыстрей. Организуй жениха, коллектив, Мендельсона, штамп – и потопали в кабак. У меня жажда разыгралась.

 

Роль жениха Кирилл сотоварищи уговорили исполнить другого курсанта, своего общего друга Артура Ткачёва. Благо, что Жоркин военный билет остался вместе с его формой в квартире бабки Старишина, на их тайной «базе». Артур артачился недолго: аргументы были предъявлены железные. «Жора хотел жениться? Хотел! Это раз. Свобода личности по большевистскому учению – это два. Ну и, разумеется, накрытый стол с разрешением командира – три». Теперь, за пеленой времени, неизвестно, какой аргумент подействовал на Артура сильней всего.

Задумка сработала на все сто: все курсанты – на одно лицо, как братья, да и регистраторов советского ЗАГСа этот вопрос не очень-то интересовал: жених-невеста при полном параде, свидетели-родственники-гости блестят глазами и радуются за «молодых», поэтому никаких трудностей не возникло, и в военном билете нашего отсутствующего героя появился штамп «женат».

«Свадьба» отгуляла, как положено среди людей военных, без происшествий и мордобоя. Кричали «горько» и веселились до упаду.

- Ну что, пойдём, что ли? – сказала «молодая», когда стол был окончательно разграблен.

- Куда? – удивился и.о. жениха.

- Ко мне. Командир тебя до утра отпустил.

- Это не меня. Это Жорку.

- Брось. Пошли. Мне с тобой интересно. Целуешься ты хорошо.

- А мне – нет.

- Ты импотент, что ли?

- Уйди. Я не могу спать с женой друга.

- Сегодня ты – это он. Ты должен до конца исполнить его обязанности.

- Нет, – твёрдо и окончательно отказался Артур. Вот это друг!

 

Вечером в воскресенье виновник торжества вернулся в расположение части (родители отпустили его из подвала во избежание более крупных, чем бракосочетание, неприятностей – сын всё ж военный человек), и тут его ждала приятная неожиданность: он получил поздравление от сослуживцев «с законным бракосочетанием». Удивительно, что такую весть он стойко пережил, но ещё удивительнее то, что он продержался со Стасей в браке почти три месяца.

Дальше случилось то, что предрекал наш доморощенный философ от радио Николай Дровоточко: семейная жизнь не заладилась, и Жора решил развестись. Но тут государство и подложило ему мину. Не противотанковую, а обыкновенную, житейскую. В советские времена за сохранением семей строго следило государство, и «первогодкам» на размышление давалось аж шесть месяцев, чего наш герой перенести не мог. Тогда он и заявил о подмене.

Нам ни к чему здесь разбираться с юридической стороной и доказательной базой, которую использовал Жора Падин: у нас не телепередача «Встать, суд идёт!» Главное то, что его аргументов хватило на увольнение делопроизводителя, секретаря и строгий выговор по партийной линии заведующему ЗАГСа. Пришлось им также исправить его военный билет, и теперь Жора стал неженатым ни разу.

В этом месте мы навсегда расстанемся со Стасей – у неё своя, скрытая во мраке лет судьба. Единственная примета, по которой вы только и cможете её найти, если вам встретится случайно ребёнок, упорно не признающий букву «з». Это фирменный стиль Стаси, она всегда так писала: ждоров, жележный, пождравляю … Спросите у него, как поживает его учительница Клавдия Вячеславовна, он должен жнать. Тьфу ты, конечно же – знать.

Вот и всё. Осталось понять, что стало с нашими бравыми ребятами. Через какой-нибудь год они разъедутся по разным частям и станут служить Родине с разной степенью усердия. А пока течёт время учёбы на последнем курсе, выбор спутниц жизни уже почти сделан, потому что в войска – это традиция! – лучше ехать с женой, чтобы не мучаться с поисками в степи под курганом или среди кедров в тайге.

В тот последний год и случился финал нашей истории.

Артур и Эдик умудрились выбрать одну и ту же девицу, уступать никто не хотел, а девица оказалась разборчивой, сама тоже всё никак не могла определиться. Артур ей казался симпатичней, зато Эдик Китонов к этому моменту уже стал комсомольским секретарём училища и кандидатом в члены КПСС, то есть был явно перспективней. Она ещё долго терзалась бы сама и изводила наших друзей, если бы Эдик не подарил ей на день рождения фотоаппарат «Зенит-М» и фотоальбом, в который как будто невзначай вложил наряду со своими фотографию с той самой Жоркиной лжесвадьбы, ту, где Артур оказался запечатлён в роли жениха. Этим аргументом он резко повернул выбор девушки в свою пользу.

Так всё и закончилось. Борислав уехал в родную Болгарию и сейчас, как говорят, имеет высокий чин, ирония его судьбы состоит в том, что теперь он служит НАТО и формально является нашим противником. Кирилл уехал в Белоруссию, однако Беларуси не служит, живет в глубинке, где легче строить лунные антенны для радиосвязи – он известный в своей стране радиолюбитель. Георгий женился несколько раз, всё время – неудачно, дослужился до майора, на пенсии работает мастером по установке рекламных щитов и всё так же, до самозабвения, любит женщин. У Руслана всё было хорошо, пока не начались трудные годы внутриусобной войны, после чего воевать ему расхотелось, и теперь он тоже служит, но уже не танкистом, а имамом мечети родного села. Юра Старишин всегда оставался злым на язык, потому долго послужить ему не случилось, и он быстро вернулся в родной город.

Некоторое время спустя описанных событий знатному комсомольцу Китонову сделали почётное предложение, от которого он не мог отказаться: его пригласили работать в КГБ. Прекрасная перспектива, многим лучше, чем быть рядовым партработником! К тому времени он уже знал, что у Дзержинского на внутреннем кремлёвском коммутаторе был телефонный номер 0-07, он тайком смотрел по видику кино про одноимённого супершпиона Бонда, втайне мечтая о карьере резидента в тёплой далёкой стране. Только откуда ему было знать, что «вечный» СССР вскоре даст дуба, могущественная госбезопасность сменит за десять лет пятнадцать названий, а служба сведётся к надзору (с горячим сердцем) за «нужными» коммерсантами, к борьбе (непременно с холодной головой) против неугодных режиму, и ежедневному приёму неопределённой дозы разнообразных алкогольных напитков (желательно чистыми руками, но чаще «сходило» и так).

Тем временем беззаветно веривший в идеалы социализма Артур Ткачёв станет социал-демократом, затем депутатом от «яблочников» и «правых», а теперь он действительный член Государственной Думы … ну, вы сами знает, от какой партии.

Говорят, что сейчас жена Эдика страшно терзается своим неверным выбором и клянёт мужа, сделавшего ей отвратительный подарок тридцать лет тому назад. И правда: кому в наше время нужен плёночный фотоаппарат?

 

ЭТО СЛАДКОЕ ЧУВСТВО

 

Борис присел на подоконник и огляделся. Когда-то это был его любимый класс, кабинет химии с раковинами на противоположной от окон стене. Правда, с тех пор, как он учился в школе, от того класса остались только стены, и теперь даже эти стены были другие, с современной отделкой, а не с тогдашним простеньким зеленоватым выщербленным кафелем. И современные столы, никак не указывающие на предмет, – простые столы, разве только поверхность какая-то особенная, покрытая белым пластиком, не то что старые лабораторные монстры, явно доставшиеся школе от кого-то в виде шефской помощи.

Сегодня эти пластиковые столы оказались как нельзя кстати, очень удобными для сервировки. Он распорядился сдвинуть один ряд к окну и сделать зону фуршета, остальные столы со стульями предназначались для торжественной части. В углу у окна стоял совершенно чужеродный для класса химии предмет – электропианино. Борис хмыкнул и посмотрел за окно. Пейзаж остался почти привычным, немного изменилась растительность – убрали тополя, вечно досаждавшие своим пухом, а заодно помешавшие кому-то клёны. Вместо них рядами рассажен одинаковый, стриженый «под бокс» кустарник, и ровный, как стоящие «смирно» солдатики, ряд лиственниц вдоль дороги. В наших школах вообще-то всегда старались привить детям некий армейский дух: всё по линейке (и потому название для сборищ именно такое: «линейка»), всё строго параллельно, стандартно и обставлено всевозможными правилами. Это для того, чтобы «на выходе» получить некоего среднестатистического выпускника. Но ведь он сам не получился таким «средним»?

«А каким?» - задал он этот вопрос самому себе. Он никогда не был заурядным или обычным, начиная с происхождения, воспитания и внешности. Мать его была еврейкой, отец - татарином, и от каждого родителя он получил немалую толику самобытности. А до школы его воспитывала бабушка, и от неё Борису досталось всё то, что после причиняло самые большие неудобства. Бабушка в своей жизни хлебнула чересчур многое: революцию, разрыв на этой почве родителей, потом их последовательную потерю от разных причин: мать умерла от голода, а отца репрессировали. Приют, война, голод, лишения, унижения сломали её и всё, чему она могла научить внука, сводилось к философии невмешательства, подчинённости и покорности любой силе. И, понимая в глубине души ущербность такой позиции, она, словно оправдывая себя, частенько повторяла: «Это – ничего. Главное, чтобы человек был хороший».

Внешность его тоже подкачала: в нём сложилась та невообразимая комбинация генов, взявшая от двух древних родов-прародителей самые яркие ближневосточные и монголоидные черты, отчего он походил на рыжего курчавого японца с широкими скулами и носом с характерной горбинкой. В огромной интернациональной стране ему, возможно, куда легче было бы где-нибудь поближе к родине отца, на худой конец – в Москве, в этом вавилонском столпотворении, но никак не в областном центре средней полосы, где его отличие от местных большеглазых толстощёких круглоносых издалека бросалось в глаза.

Борис снова бросил взгляд за окно. На улице почти никого не было, кроме редких праздношатающихся мальчишек. В июне школа пуста, даже экзамены сейчас не проводят, заменили на тестирование, а на роль центра ЕГЭ маленькая старая школа не подошла. Сейчас около трёх часов, до самолёта целых четыре часа, – он успеет. Конечно, он зря беспокоится, ещё слишком рано: приглашённые на юбилей начнут появляться не раньше, чем через час. Борис снова окинул взглядом кабинет. Учебные плакаты тоже были все сплошь современные, глянцево блестела огромная периодическая таблица, занимая полстены. Лишь чудом уцелел старый, ещё советской печати, портрет Бутлерова, которого их «химичка» Зоя Валентиновна уважала почему-то больше Менделеева, и показавшаяся знакомой со школьных лет таблица растворимости кислот и солей в воде. Борис кивнул Бутлерову, как старому приятелю. Странно, что он нисколько не волновался. Или уже «перегорел»? Так часто он представлял себе встречу со своими одноклассниками, школьными мучителями и просто недоброжелателями. Но всё же 50 лет – не шутка. Очень многим не удаётся столько прожить за всю жизнь, а тут – юбилей окончания средней школы. Интересно, все ли старички придут? Будет немного жаль, если некоторые не смогут – он так долго и тщательно готовился к этой встрече.

Мыслям о прошлом, которые он всегда старался отогнать, сегодня ничего не мешало. Он вспомнил себя, Борю Бобыкина, неуклюжего мальчика лет двенадцати по прозвищу «Бублик». Его соседка по парте – маленькая, но уже сволочь, Светка Арбузова, о которой рассказывали, что она за полтинник показывает любопытным мальчишкам то, что у неё в трусиках, – всегда нагло пользовалась Бориными знаниями по химии и числилась отличницей, хотя все лабораторные опыты он делал один и решал задачки тоже один, и ответы на вопросы Зои Валентиновны тоже говорил ей он, а она только тянула руку и вскакивала для ответа.

Мальчики никогда не считали его своим: он был рыхлый, некомпанейский, слишком хорошо учился, не играл в футбол, своим видом походил больше на жителя юго-восточной Азии, и поэтому круглоносые не хотели с ним дружить, боясь насмешек в свой адрес тоже. Больше того, именно его непохожесть на других почему-то всем давала повод подтрунивать, приставать и обижать. А обижали все без исключения, даже те, кто никак не участвовал в его травле: они были виновны косвенно, тем, что не мешали, тем, что старались не замечать его, как будто бы его вовсе не существовало. Они испортили ему всё детство, они отравили время, которое любой считает лучшим в жизни. Все, кроме него.

Даже сейчас возникла противная дрожь в коленках, когда Борис вспомнил, как из большого праздника, из великой радости случилось огромное унижение: ему наконец-то купили велосипед. Он так мечтал о нём, что несмотря на пухлую неподходящую фигуру весьма быстро научился кататься, одалживая велик у алкаша-соседа Вовки, великодушно дававшему немного покататься взамен обязанностей следить за техническим состоянием: помыть-почистить-смазать.

С упоением рассекая по майским тёплым лужам на собственном сверкающем голубой краской «Салюте», Боря не обратил внимания на появившихся в дворе одноклассников. Он не смотрел по сторонам, всё его внимание было на переднем колесе велика, которое с блеском спиц врезалось в воду своей чёрной шиной, разделяя лужу на две части. Водяные волны разлетались по сторонам, было весело и чем-то походило на фонтан в горсаду, когда его включали на Первое мая.

Его ликующее счастье прервалось внезапно прямо в луже посреди двора. Хулиган и одноклассник-двоечник Саня Гордеев пнул по колесу, и Боря вместе с велосипедом свалился в воду.

– Бублик, не видишь, люди идут? Ты чего, по зубам давно не получал? – Саня показал ему мокрый след на своей штанине, куда попало несколько почти незаметных брызг от сотворённого велосипедным колесом маленького фонтана. – Ну-ка, за это давай сюда велик, я немного покатаюсь.

Боря очень волновался, пока Санька где-то долго ездил, выбегал на улицу, переживая за свой «Салют». Саньки не было весь день, он появился только вечером, а велик пришлось сильно приводить в порядок: Саня умудрился найти самые грязные дороги. Самое ужасное, что в результате одного унижения случилось и второе: большая мечта схлопнулась, превратилась в ненужную пустышку, когда бабка в своих наихудших традициях «навела порядок» и запретила далеко ездить. А «ездить недалеко» означало – во дворе, и это было совсем неинтересно. Велосипед Боря забросил, перспектива кататься по двору с трёхколёсными дошколятами его не привлекала.

Ещё неприятнее история случилась, когда он впервые влюбился, классе в девятом. Влюбился в маленькую шуструю Динку из параллельного девятого-«б». Динка тоже не была представительницей основной массы населения, смуглая, как мулатка, с тоненьким носиком и смешливыми глазами. Боря помнил, как он сидел в своей маленькой комнатке вечерами, не включая свет, и мечтал, как они за ручку с Диной гуляют по горсаду, – дальше его фантазии не простирались. Но Динка оказалась не просто смешливой, она подставила его, когда он запиской пригласил её в кино. Ответной запиской попросила передать билет и ждать в кинотеатре. Он одел свой лучший джемпер и сильно волновался, сидя на своём кресле. Дина не пришла на журнал и он уж было подумал, что она не придёт совсем, но когда свет в зале погас а по экрану побежали титры, она протиснулась мимо занявших места зрителей. У Бори дико заколотилась сердце, когда он взял её руку в свою. Счастье было недолгим: на экране начался фильм, в зале стало светлее и Боря с ужасом увидел, что он держит за руку старосту их класса, круглую отличницу Лену Мыйнину, которую он в темноте принял за Дину. В Ленку он влюбиться не мог: мало того, что она была некрасива, так лицо у неё всё было болезненное, в оспинках. Сзади раздались хохотки, обернувшись, он увидел сидящих через пару рядов Дину с подружками, показывающих на него пальцем. Он бросился из зала, но ещё долго его донимали мальчишки не только из класса, казалось, вся школа знает о его позоре. Ну ничего, Динку он сегодня тоже пригласил. Жаль только, Саня Гордеев погиб в Афганистане.

Его мучения продолжились в пединституте – других ВУЗов в городе тогда не было, а уехать поступать куда-нибудь ещё у него не возникло даже мысли. Теперь он сам удивлялся: почему? Учился он отлично; физику и особенно химию прекрасно понимал. Не выучил, а именно понимал, буквально видел законы, которым подчиняются предметы и молекулы. Почему было не попробовать хотя бы ближайшие – Саратовский или Казанский университеты? Хотя вряд ли родители с бабкой согласились его отпустить.

Многие его одноклассники поступили туда же, в педагогический. Он – на химию, а кто-то на историю, некоторые на физкультуру, но здание пединститута настолько мало, что и здесь бывшие одноклассники встречались постоянно. Так случилось и в тот раз, когда его наградили очередной обидной кличкой. Это сейчас он понимал: тогда им нужно было на ком-то утверждаться – не друг друга же было мутузить этим претендентам на роль альфа-самца, Борис подходил для них идеально.

– Что вам надо? – спросил он, прекрасно зная, чего нужно от него этой троице, и вместо ответа получил сильный удар кулаком в грудь.

– Слышь, Бублик, у тебя фамилия должна быть Выкин, ты всем выкаешь, даже Светке. А Светка – она кто? Светка – проститутка и дура, все девчонки - шлюхи, а ты ей: «Простите, Светлана». Тоже мне – барон Бибикин нашёлся. Графом прикидывается. Ты учти – мы всех буржуев ещё в семнадцатом году извели. И тебя тоже …, – угрожающе погрозил кулаком Лёнька. Он был сыном второго секретаря райкома, и авторитетом соревновался только с Шурой, отец которого командовал райотделом милиции.

– Нет, тогда уж лучше Бабыкин, – не согласился Жорка. – Он как раз на бабу больше смахивает. Ну чего молчишь, Бублик? Отвечай, когда тебя старшие спрашивают!

– Ни о чём вы меня не спрашиваете, – тихо ответил Боря, отчего Игорь пришёл в восторг: «Я же говорил – Выкин!»

– Чего ты там бубнишь? – вдруг разозлился Лёнька и больно треснул Борю по затылку. – Бубубу-бубубу. Буба какой-то.

– Точно! – заржал Жора, – Буба! Буба Касторский! Похож! Ну-ка, спой нам «Боже, царя храни!»

Это их так позабавило, что парни не стали его бить, они, смеясь, пошли своей дорогой, только Жорка напоследок больно пнул под зад. Жора сегодня обязательно должен быть, если только опять не сляжет с давлением.

Он помнил все обиды, и сегодня ему не казались мелкими детскими шалостями даже бумажки, вечно цепляемые кем-то сзади на курточку: «Бублик-лох» или «Пни меня». Это совсем даже не мелочь, когда вдруг вместо того, чтобы думать о деле, вспоминается какая-то из этих дрянных историй. Вспоминается так, что накатывает откуда-то изнутри волна яростного возмущения, она мешает дальше думать, читать, работать, вообще – жить. Он ненавидел себя за то, что не может забыть эти позорные моменты своего детства и юности, не может вычеркнуть их из памяти навсегда. Стоило случайно проявиться какому-то из этих проклятых воспоминаний, как он уже не мог ни на чём сосредоточиться и был занят только тем, что гнал их в попытке освободиться, яростно борясь, как это делают попавшие в паутину мухи. К счастью, время постепенно помогало ему и он вспоминал детские обиды всё реже и реже, но окончательно освободиться от них никак не мог. Особенно часто на него накатывало где-нибудь в бесконечной очереди в магазине, или у паспортистки в ожидании обязательно требовавшейся по любому поводу справки «о составе семьи». Возникавшее, как когда-то в школе, чувство невозможности влиять на ситуацию порождало абсолютную беспомощность и в людской толчее, и от простых скупых строчек в казённой бумажке. А в ней всего-то было написано, сколько человек проживает в квартире по такому-то адресу, но ни слова не говорилось о семье, которой давно не существовало, – были рядом жившие мужчина и женщина, уставшие друг от друга, и две ни в чём не виноватые девочки, не любившие отца только потому, что его ненавидела их мать.

Он не нравился женщинам, поэтому женился случайно и неудачно. Это было уже в Куйбышеве, куда он с удовольствием уехал работать «по распределению». Здесь он написал диссертацию и защитился, стал к.х.н. и м.н.с., то есть кандидатом химических наук и младшим научным сотрудником. Не бог весть. И, разумеется, жену не устраивала ни его работа, ни его зарплата, но ему самому работа как раз очень нравилась, ему дали лабораторию и изредка ставили интересные задачи. Так незаметно закончился СССР. Во времена начавшейся свистопляски с переделом страны и установления рыночных законов приходилось работать на очень странных хоздоговорных темах, приносивших подчас довольно большие по тем временам деньги, становившиеся в короткие сроки максимально маленькими, если их не удавалось быстро потратить. Жена тогда стала немножко лучше к нему относиться: ей нравились времена появления большого количества новых товаров и ускоренного денежного оборота. Эти времена довольно быстро прошли, заработки стабилизировались на минимально-средней отметке, и семья окончательно потеряла к нему свой интерес – не только жена, но и повзрослевшие дочери, включая появившегося внука.

Борис помнил, что на работе, в те, не очень давние времена, ему совсем не хотелось вспоминать о существовании жены, это сбивало его с мысли, ему становилось почти так же плохо, как при воспоминаниях о днях юности. Сейчас он относился к этому совершенно спокойно, более того, подумав о своих сильно повзрослевших дочках, внуке-первокласснике и недавно родившейся внучке, он понял, что не испытывает к ним никаких чувств. Вообще ничего кроме сожаления.

 

Как же всё получилось? Он попытался вспомнить самое начало. Те самые мгновения, перевернувшие всю его жизнь. Он точно помнил, что это не было в тот день, когда ему исполнилось шестьдесят и формально он превратился в заслуженного пенсионера – он попросту отмахнулся от этой цифры и продолжил работать. Тем более что работы всегда хватало. Была какая-то вечная рутина по договорам с нефтяниками, боровшимися с неубиваемыми сернистыми отложениями в трубах. Простые задачи с вполне очевидным финалом: результат никому не был важен, пока деньги текли вместе с нефтью рекой. Несколько предложенных неплохих решений никто не собирался внедрять, пока … Кризис, вот что важно. Вот это было в самом начале. И в начале кризиса кончились нефтяные заказы, несколько месяцев или полгода было тяжело и плохо. Зато именно тогда появился заказ от областного правительства. Борис улыбнулся, подумав о том, что его теперешнее состояние – результат государственного финансирования и вездесущей «помощи от Единой России». Знали бы они, кому и как помогли!

Он начал работать над диоксинами, над проблемой безопасной нейтрализации этой гадости. Сложно было придумать что-то инновационное на базе его лаборатории с довольно устаревшим оборудованием. Собственно, Борис отнёсся к этой работе, как к интересной задачке, а не как способу получить не нужный никому результат: он занимался аналитической химией, институту надо было освоить бюджет, написать отчёт и разделить деньги. Его сотрудники обобщили мировой опыт, попробовали разложить диоксин эфиром муравьиной кислоты при низких температурах в сильном магнитном поле… Посмотрели спектр, поработали с хроматографом, измерили скорости реакции с разными препаратами… Он даже помнил день, когда записал в рабочую тетрадь: «Дехлорирование в магнитном поле даёт не только частичное разрушение диоксидов, но и некий побочный продукт, свойства которого требуется изучать дополнительно». Он хотел повторить опыт назавтра. Требовалось точнее понять, что именно получается в результате. А тогда был уже поздний вечер. Идти домой, как обычно, совершенно не хотелось, но не ночевать же в лаборатории! Впрочем, иногда он такое проделывал, но это необязательно связано с нелюбовью жены и его прочным ответным чувством, просто зарабатываясь, он терял счёт времени; случалось, что он обнаруживал стрелки часов закрутившимися далеко за полночь, тогда смысла ехать домой не было никакого.

Следующий день дал начало цепочке таких невообразимых случайностей, которые только вместе смогли привести к результату. Так же, как антропный принцип был важен для зарождения жизни во Вселенной. Один шанс из многих миллиардов.

По давней устоявшейся привычке он начинал день с того, чем заканчивал предыдущий. Посмотрел свои записи, глянул распечатки, посмотрел рабочие образцы. Что-то было не совсем так. Проверил ещё, пришлось использовать спектрометр. Так он обнаружил попадание ликопина и ещё чего-то пока неясного. Это было интересно: состав претерпел существенные изменения. Он думал над этим и одновременно никак не мог понять, как что-то постороннее могло случайно попасть в препарат, при его-то аккуратности и дотошности! Совершенно исключено! Вдруг он увидел предмет, у которого не было никаких шансов находиться в таком священном месте, как его рабочий стол в лаборатории. Он взял в руки и повертел в руке маленький изящно исполненный золотой бутончик с помещённым внутрь него голубым камушком со строгими геометрическими гранями. Это была женская серёжка, вернее, часть её, потому что крепление к мочке уха отсутствовало, осталось только маленькое полураскрытое звено-колечко. Борис попытался припомнить: видел ли он такие раньше. С его «внимательностью» к деталям женского туалета и тем более украшениям вспомнить было трудновато, поэтому ничего другого не оставалось, как пойти спросить лаборанток напрямую.

– Девочки, кто-нибудь из вас случайно серёжку не терял? А то я нашёл. Вот, – протянул он вперёд раскрытую ладонь с находкой.

– Ой! – вскрикнула Олеся, самая молодая из его сотрудниц. – Борис Альбертович, это моя! Я уже думала, что на улице где-то потеряла, жалко было до слёз: папин подарок на день рождения.

– Повезло, – подтвердил Борис, отдавая девушке серёжку. У Олеси был день рождения буквально две недели назад, состоялось и традиционное чаепитие с прекрасным домашним тортом. Такой торт он не мог забыть, в тортах он понимал разве что самую малость хуже, чем в химии. – Кстати, зайдите ко мне, у меня есть к вам вопрос.

– Скажите мне, Олеся, вы случайно что-нибудь не уронили в лаборатории, когда потеряли серёжку? – мягко спросил он.

– Нет, что вы! – девушка почти незаметно смутилась, отвела глаза влево и вниз. «Не умеет врать», подумал Борис.

– А всё же? Я не стану вас наказывать, потому что случайность иногда полезна для дела. Вы ведь учились в университете, знаете, какую роль сыграл случай в истории многих открытий, особенно химических, – как можно спокойнее продолжил он. – скажите, с вами кто-то был? Вы были здесь не одна?

Он попал в точку. Олеся могла не отвечать – и так всё было понятно.

– Попробуйте вспомнить его имя, – почти дружески продолжил он. Девушка разволновалась настолько, что Борису показалось, что она сейчас заплачет. Таких сцен он не любил. – Хорошо, ступайте. Работайте.

Плох тот руководитель, что не умеет ладить с коллективом. Борис Альбертович Бобыкин работал давно, родился тоже не вчера и прекрасно знал, что очень скоро будет знать всё. Действительно, его «правая рука» Татьяна Алексеевна в тот же день рассказала ему о сердечных страданиях лаборантки Олеси к аспиранту соседней молекулярной лаборатории Алёше. С этим Алексеем Борис справился легко.

– Я боюсь, что у вас может не получиться с защитой в этом году, – для начала обескуражил он парня, а затем обезоружил, выдав предполагаемое за действительное, и не прогадал. – Вы знаете, как в нашей лаборатории строго с препаратами, многие 1-го класса опасности. И так получилось, что после вашего посещения у нас случилась некоторая недостача. Знаете, насколько это серьёзно?

– Да … да-да, – промямлил красавец. – Но я не виноват. Мы ничего не брали. Это просто любовь. Она с ума сходит от меня. Ну и я…

– То есть вы утверждаете, что сошли с ума одновременно? – стараясь сохранить серьёзный вид, улыбнулся про себя Борис.

– Да, то есть нет. Это она, а я просто исполнял её желания.

– И что случилось позавчера здесь, в этой лаборатории?

– Ну, мы с ней … – промямлил он.

– Что?

– Ну, понимаете, она хотела …

– Что тут произошло? – резче надавил Борис.

– Ну, сначала на кресле… Потом на столе … потом я не помню. Помню только, задел что-то, что-то упало. Ну, вы понимаете, когда это … всё остальное – неважно.

– Это для вас неважно, молодой человек. Точнее – вам другое важно. Показывайте, где у вас всё происходило, – и аспирант, смущаясь, показал примерный путь, который проделали любовники во время своей бурной страсти.

Так он вычислил попадание бигуанидов и растворимых сернистых соединений, выделенных в одной из предыдущих работ на нефтяников. Из противных диоксинов выделился какой-то новый, пока непонятный, но интересный продукт, однако сравнение получаемых препаратов с тем, контрольным, родившимся в результате бурной любви и оставленным «для образца», давало приличную и необъяснимую разницу.

Цепочка невероятных совпадений продолжилась. Мечтавшая в рабочее время неизвестно о чём Оксана дала препарат, спутав его с витаминами, лабораторному хомячку Грине, любимцу всех лаборанток. Причём (опять случай!) действительно дала витамины, но доза отчего-то показалась ей слишком маленькой, и она добавила несколько капель из лабораторного шкафа, из той самой пробирки. Надо отметить, – Гриня действительно являлся очень заслуженным хомяком, более того, глубоким хомяковым старичком. Ему было около трёх лет, по человеческим меркам – почти восемьдесят. У Грини была даже фамилия: полностью его величали Гриня Куку. Фамилия досталась хомячку несколько месяцев назад, и вовсе не за заслуги перед медициной (или, скажем, из уважения лаборанток), а по причине собственной кончины. Однажды утром Борис, как обычно, пришёл на работу раньше остальных и обнаружил хомячка в клетке с хладеющим тельцем, – тот лежал на спине недвижимо, и глазки нехорошо, остекленело блестели. По-видимому, у него случился удар, что-то вроде гипертонического криза. Когда явились девушки, Борис Альбертович их огорчил: «Наш Гриня-то ку-ку. Помер, стало быть». Гриню покрыли чистой салфеткой на манер савана, и стали решать, что делать. Траур был настолько велик, что хоронить Гриню требовалось с почестями, а для этого понадобилась подготовка. Вот тут проявилась древняя, как мир, истина: даже хомячку важно быть любимым. Была бы это рядовая дохлая лабораторная мышь – быстро утилизировали, дабы не портила обстановку. А Гриня использовал свой шанс сполна: пока готовили похороны – ожил, поначалу медленно задвигался, сбросив саван, потом начал бегать резвее, словно бы делая зарядку, а когда не обнаружил в клетке любимых семечек, стал раскачивать свою тюрьму так шумно, что все заметили его «воскресение». Вот после этого Гриня и начал носить фамилию – Куку.

Борис недаром всю свою жизнь увлекался именно аналитической химией. И не «за просто так» его ценило руководство института: он умел найти новые свойства в казавшихся небольшими изменениях материала, мог хорошо «подать» это заказчику. Он философски отнёсся к этой ошибке: ну за что было ругать девицу, за то, что она на работе думает только о парнях? И вообще, надо же было как-то испытать получившееся непонятное зелье. Гриня, пожалуй, подходил не лучше и не хуже других. Он так и сказал Оксане: «Может быть, ему повезёт, и его кончина будет лёгкой», отчего у неё опять наполнились слезами глаза и она опрометью выбежала из лаборатории. Слишком чувствительная девица, нечего сказать. Очень подходящая для молодых красавцев-аспирантов.

Но наступил новый день, а Гриня чувствовал себя превосходно. Борис продолжил опыт. Подводя в конце недели итоги работы, он понял: впервые в его жизни случилось нечто большее, чем получение нового набора химических реагентов для узкой сферы применения. Гриня стал чрезвычайно бодр для своих преклонных лет, его кремовая шёрстка перестала торчать клочьями, разровнялась, он стал заметно больше есть, а чёрные бусинки глаз блестели совсем не так остекленело, как в момент «кончины», а весело и ярко.

С этого момента он всех своих подчинённых под разными благовидными предлогами от работы отстранил, нашёл другие заботы, придумал несуществующие заказы, и дальнейшие исследования продолжил в одиночку. Для начала он прекратил давать препарат Грине. Результат был прогнозируемым: хомячок постепенно сдал и превратился обратно в ветерана с неторопливыми движениями. У Бориса закололо в кончиках пальцев, как это почти всегда случалось, когда он чувствовал близость отгадки в большой интересной научной загадке. Вот оно! Теперь главное – воспроизведение реактива, точная формула и технология синтеза.

Он довольно долго топтался на этой задаче. Основная часть уже была хорошо описана, но ему не давали покоя казавшиеся такими знакомыми «хвосты» элементов, опознать их он никак не мог. Так часто случается, когда уверен, что можешь без подсказки назвать фамилию автора книги, прочитанной много лет назад, и она прямо-таки вертится на языке; первый слог как будто уже нашёлся и дело за малым – подобрать дальше: Па-пе-пре… Но попробуешь сказать вслух – и становится понятно, что всё не то, и не такая фамилия, и слог не от неё. И чем больше напрягаешься, тем меньше шансов вспомнить. Но стоит отвлечься, совсем чуть-чуть, подумать о другом, как вдруг – откуда ни возьмись – вот она.

В этот раз случилось почти классически: он отвлёкся, взялся перелистывать недавние научные журналы и наткнулся на прочитанную пару месяцев назад статью исследователей из Университета Иллинойса про особые белки, имеющие спиральную форму и состоящие из небольшого числа аминокислот. Тут у Бориса в голове что-то щёлкнуло: вот она, эта знакомая уже ему картинка, это полипептиды. А если они могут доставить фрагмент ДНК в клетку, то так же эффективно могут доставить туда любое химическое соединение, например, лекарство или витамины. Или .. Или это невероятное вещество, получившееся случайно во время неистовой любовной встречи дурёхи-лаборантки и неутомимого аспиранта. Значит, надо искать, откуда взялись полипептиды. И вновь щёлкнуло, сдвинулась шестерёнка, закрутилась, и Борису почти мгновенно всё стало понятно, схема выстроилась, как пионеры на линейке.

Любовь! Что бывает у мужчин в пиковый момент любви? Выстрел миллиардов маленьких торопливых хвостатых клеток. Они – главные в этот момент, это ради них не только все предыдущие минуты действия, но часы и дни томления. А до этого мгновенья они долго растут, живут и питаются секретом предстательной железы, а это и есть натуральные пептиды. И через несколько часов у него был образец от красавца-аспиранта (уговаривать того долго не пришлось), через несколько дней Борис расписал весь процесс в теории, а через несколько месяцев смог синтезировать немного готового препарата, формула которого в точности соответствовала той, из случайно получившегося образца.

Вот отсюда всё понеслось. Теперь он начал, как положено, с мышей, меняя соотношение и дозировку витаминов с препаратом, однако результаты были настолько явными, а нетерпение его столь велико, что, не дожидаясь окончания опытов с мышками, он начал испытания на себе.

Первой перемены заметила его парикмахерша: «Борис Альбертович, а каким вы средством пользуетесь? Муж начал лысеть, я ему уже каких только шампуней и лечебных лосьонов не покупала – всё без толку. Не очень дорогое?» Он «от фонаря» назвал какой-то известный французский бренд и понял, что парикмахерскую надо менять. Жаль конечно, лет пятнадцать сюда ходил.

Внезапно заболел зуб, так противно, как обычно бывает с зубной болью. Ноет, затем отдаётся в щёку, а через пару недель такая боль, что просто невозможно стало жевать. Стоматолог удивился: «Поздновато у вас зуб мудрости проклюнулся, чаще всего это до тридцати бывает. Реже – до сорока. А у вас смотрите-ка! Вам сколько лет?»

«Сорок пять», – соврал Борис, – всё равно бы ему не поверили, что на самом деле на двадцать больше.

На него подозрительно начала поглядывать жена, его зам Татьяна Алексеевна несколько раз с явной завистью в голосе сказала, что он наконец-то научился отдыхать, и оттого гораздо лучше выглядит, чем обычно.

Последним «звонком» стал эпизод в банке:

– Мужчина, это не ваш паспорт!

– Как не мой? Вы что, рекламу по ящику не видели – «я себе волосы сделал»? Сейчас с этим легко, дороговато только.

– Сейчас зубы можно сделать и волосы, а вот здоровья не купишь, – внимательно вглядевшись в его лицо, согласилась девушка-операционистка.

– Ну, не обязательно, – возразил он. – Ещё грудь можно сделать и губы, только мне этого не надо.

Она засмеялась, а Борис задумался.

Деньги, теперь действительно нужны были деньги. Большие деньги для создания современнейшей лаборатории, в которой можно производить необходимые количества препарата. Ещё деньги означают свободу передвижения и относительную безопасность, потому что придётся уезжать из мест, где его очень многие знают. Внешние изменения стали слишком бросаться в глаза. Его начали называть «молодым человеком» в транспорте. Правда, так в основном говорили пожилые женщины, но ведь совсем недавно он был их ровесником!

Он знал, где взять деньги. Много денег, столько, сколько надо. В наше время богачи всем известны, хотя их нелегко найти. Он выбрал не самого богатого, не самого старого, зато женатого в третий раз и явно пользующегося услугами косметологов. «На запас» оставил ещё одного, постарше и неженатого, но тот не пригодился. Намного сложнее оказалось найти адрес и сделать так, чтобы письмо попало лично в руки олигарха, а не его прислуги – пришлось прилично раскошелиться.

Как и следовало ожидать, с ним связались быстро: он послал олигарху копию страницы паспорта, полученного больше пятнадцати лет назад, последнего прижизненного документа, который ему положен государством, и современную фотографию со свежим номером журнала «Эксперт» в руках, на которой написал только одну фразу: «Хотите лично убедиться, что это не продукт фотошопа?»

Миллиардер был предельно деловым человеком, только из таких получаются настоящие миллиардеры, остальные остаются никем или, на худой конец, рядовыми миллионерами. Он увидел результат трудов Бориса «живьём» и сразу всё понял.

– Кто ещё знает?

– Никто. Это моя разработка.

– Что вы хотите?

– Только деньги, ничего личного.

– Не боитесь?

– Чего мне бояться? Препарат нужно принимать постоянно всю оставшуюся жизнь. Поэтому за свою жизнь я не беспокоюсь. Убивать меня бессмысленно, тогда автоматически пропадёт эффект. А молчание ведь не только в ваших, но и в моих интересах, не так ли? Препарат экспериментальный, из людей проверен только на мне, но гарантии довольно большие. Кстати, это не бессмертие. Это, чтобы вам было понятнее, мощный антиоксидант, помогающий продлить активную жизнь. Истинное долголетие –это не долгая старость, а долгая обычная, привычная жизнь.

– Насколько долгая?

– Не могу сказать, нет данных. Если экстраполировать от мышей – примерно в полтора - два раза от нормы, то есть 120-140 лет активной, я подчёркиваю: активной жизни. Согласитесь, соблазнительно проверить лично? Должен предупредить: возможны побочные эффекты, мне неизвестные. Чтобы вы поняли, статистики пока нет никакой, как нет желания проводить все исследования положенным в науке образом: на группе безвестных добровольцев. Мне кажется, что добровольцев можно найти среди людей, которым важна долгая жизнь не для развлечений, а для дела и – соответственно – пользы всего человечества.

– А если что-то пойдёт не так?

– Такая вероятность существует, но смертельной опасности нет никакой. Если вам препарат не подойдёт, придётся просто прекратить приём и жить дальше столько, сколько отвела судьба.

– Хорошо, сколько вы хотите?

– Как вы понимаете, это дорого. Но для вас, я думаю, доступно. Первичный курс – пятьдесят миллионов, в дальнейшем – десять миллионов в год.

– Евро или долларов?

– Пускай будут доллары, – великодушно согласился Борис на существенную скидку.

– Хоть какие-то гарантии возможны?

– Конечно. Первая – вот она.

Он достал из внутреннего кармана пиджака приготовленную стеклянную бутылочку, искусно отделанную пробкой (как-то случайно увидел набор таких и сразу же купил, поняв, что драгоценному содержанию должна соответствовать красивая форма. Несколько картинно, но всё же – не в лабораторных же пробирках хранить!).

– Первые десять порций – экспериментальные. Как любят писать в рекламе – в подарок, то есть бесплатно. Мы с вами таким образом проверим, действует ли на вас препарат и не будет ли побочных эффектов.

Борис попросил чашку или стакан, его клиент несколько завороженно, как на фокус, смотрел, как он отвинчивает крышку и наливает немного прозрачной жидкости из бутылочки.

– Здесь налито намеренно больше, чем вам нужно на десять дней, поэтому я продемонстрирую, насколько это безопасно, – выплеснул в рот из стакана и, поначалу не глотая, растёр изнутри языком по всей поверхности. – Важное замечание из личного опыта: способ приёма практически не имеет значения, однако если принять после еды и не запивать, а позволить всосаться из слизистой рта, эффект наступает быстрее. В дальнейшем приём поддерживающей дозы может быть любым, хоть шампанским запивайте, препарат не вступает в реакцию ни с одним пищевым продуктом, это точно установлено.

Далее – вторая гарантия. Вы безусловно захотите знать, где я, поэтому вот моя карточка из отеля. Ваши люди могут следить за мной, сопровождать или, если угодно, охранять, только пожалуйста, пусть они действуют ненавязчиво и не бросаются в глаза. Всё же это моя частная жизнь, не надо играть в шпионов. Я никуда от вас не денусь, поскольку заинтересован материально.

Третье: в будущем, если наше сотрудничество будет плодотворным, – тут он улыбнулся, – я попрошу вас подобрать мне ещё несколько надёжных клиентов. Всё-таки я человек науки, и мне необходимо продолжать работу, собирать фактические данные и проводить их анализ. Хочу добиться, чтобы препарат стал доступен некоторым другим людям, намного беднее вас, однако это лучшие мозги мира.

И последнее. Я надеюсь на ваше благоразумие – что вы не захотите стать единственным обладателем моего секрета. Получить формулу препарата от меня всё равно не получится: я предпринял меры безопасности и готов к любым пыткам. Потому что понимаю: массовое производство и массовое применение моего препарата будет означать максимально быстрый конец и без того перегруженной человечеством планеты. Наоборот, создание сверхрасы даст миру шанс на выживание.

Тем более, учтите: написанной на бумаге формулы просто не существует – эти дешёвые трюки скорее относятся к голливудскому кино, а не к реальности. Поэтому в ваших интересах, чтобы мы были пускай не друзьями, но членами одного очень привилегированного клуба, в котором я и один только я буду пожизненным председателем. После меня – пожалуйста. Секрет формулы передам только следующему, хотя для этого будущему председателю придётся прилично изучить химию. Но это не очень сложно, когда на кону – жизнь, не так ли?

– Как вы назвали ваш препарат? – почему-то спросил миллиардер.

«Странные они всё же какие-то», – подумал Борис, – «Дался им бренд, без этого никуда. Как будто звучная марка придаёт продукту какие-то особенные, дополнительные свойства». Он не тратил время на такую ерунду, как название, но, задумавшись на мгновение, вспомнил первого испытателя препарата, хомячка Гриню, и ответил:

– Грегуарис. С древнегреческого – «Бодрствующий».

 

И вот теперь он в родном городе. Сегодня он собирает оставшихся в живых одноклассников на юбилей 50-летия окончания школы. Он делает это анонимно и полностью за свой счёт. В конце концов, за удовольствие надо платить.

«Копейки», – подумал он. – «За удовольствие такого масштаба я бы заплатил намного больше этих несчастных ста тысяч долларов, из которых большая часть – затраты на главный сюрприз».

Он увидел через окно приближающихся первых гостей юбилейного вечера и переместился в соседний класс, где наготове ожидали официанты в белых колпаках, где было подготовлено множество разных закусок: всё фешенебельное, очень дорогое, но специально не самое подходящее для пожилых людей: элитный алкоголь в переносных холодильниках, сверх-холестериновая чёрная и красная икра на леднике рядом с кубиками сливочного масла «со слезинкой», очень вредное, жареное по-аргентински мясо, отдельно под прозрачным колпаком томился на мармите пик программы – поросёнок с пучком петрушки во рту, а многоярусный торт с экзотическими фруктами скрывал в себе гигантское количество тяжело усваиваемых калорий.

Борис знал: программа отработана и прибывающих торжественно встречают сейчас на входе в школу цветами и ласковыми словами лично директор и несколько самых пожилых учителей. «Дети-пионэры», как повторяла за Фаиной Раневской химичка Зоя Валентиновна, проводят всех в класс химии, там их до начала официальной части будет развлекать приглашённый артист местного театра.

Когда собрались все, он появился в классе вместе с директором и компанией учителей (они с директором выглядели почти ровесниками, директору примерно под пятьдесят). Ему хотелось большего эффекта. Пока директор начал с приветственного слова, Борис оглядывал класс. Пришли хоть и не все, но многие. Кого-то уже не было в живых, кто-то - сильно нездоров. Но пришёл-таки Лёня, за другим столом гад Женька с Ленкой, а вот там Динка.

Вот бывший бабник Юрик, обрюзгший, с пигментными пятнами на щеках. Игорь – успешный в советском прошлом директор завода, сидит с жёлтым пергаментным лицом, лезет в карман за корвалолом. Машка – бывший главный врач больницы – выглядит неплохо для своих лет, даже глаза намазала, молодится. Сергей, фанатевший от мотоциклов и издевавшийся над «пешеходом» Борей, о чем-то шепчется со Светкой, нагло эксплуатировавшей его знания и за это же называвшей его «ботаником».

Илья, вечно дразнивший его: «Борька - поросёнок с хреном», сегодня дождётся «коронного» блюда. Жаль, давно нет на свете хулигана Саньки, ему Борис с удовольствием бы выбил оставшиеся зубы. Дина, казавшаяся ему тогда красавицей, ныне грузная старуха с неухоженным лицом и нездоровым блеском в глазах, не удостоилась его внимания. Всё внимание осталось там, в прошлом веке, в прошлой жизни. Теперь ему казалось, что у него никогда не могло быть к ней никакого внимания.

Светка догадалась первой: не просто так она шепталась с Сергеем, а теперь нашёптывает сидящей перед ними Дине. И вот уже большинство знает, что Борис Бобыкин – это он сам, собственной персоной, а вовсе не кто-то просто сильно на него похожий.

– Дорогие одноклассники! – вступил он. Даже директор школы, до этого момента зная его лишь в качестве спонсора мероприятия, не ожидал такого развития событий. – Пятьдесят лет прошло с того момента, как мы с вами закончили школу. Поздравляю выживших!

Аплодисментов не было.

– Не стану вам врать, это я организовал наш вечер. Это – то немногое, что я могу для вас сделать в память о годах, что мы учились вместе. Мне хотелось вас всех увидеть. Надеюсь, вам тоже приятно видеть меня. Хотя притворяться не буду – мне намного приятнее. Давайте отметим нашу встречу! – он дал рукой сигнал, и официант, стоявший за открытой дверью, дал отмашку дальше. В кабинет вереницей потянулись поварские колпаки. Сдвинутые в ряд столы у окна быстро наполнились превосходной снедью.

– Наполним бокалы! А теперь фирменное блюдо с первого до десятого-«б»: жареный поросёнок Борька! – специально подобранный толстенький официант маленького роста торжественно внёс огромное блюдо с поросёнком. – Где же ваши овации? Или вам показалось, что он с тех пор немного переменился?

Борису доставляло чрезвычайное удовольствие видеть на лицах своих одноклассников-стариков и старушек шок. Он ошеломил их, они не могли жевать, они не могли пить, не могли разговаривать. Это был самый настоящий шок.

– А теперь, дорогие ветераны, сюрприз! Специально для вас сегодня будет петь Иосиф Кобзон!

Оцепеневшие одноклассники или не могли ничего воспринимать, или не поверили, а зря. В кабинет химии бодрой походкой вбежал Кобзон, и с ним просеменил какой-то толстенький мужичок во фраке. Борис громко зааплодировал, учителя дружно ахнули и подхватили, только ошалелые ровесники застыли, как в финальной сцене из «Ревизора». Толстенький присел к электропианино.

Кобзон профессионально поздоровался с присутствующими.

– Дорогие мои! Поздравляю вас с таким славным юбилеем! Сегодня для вас я спою песни вашей молодости. Хотя Борис Альбертович мне сказал, что среди вас есть поклонники старого имперского гимна, я его петь не буду, а начну с одной песни, которая ему и вам очень дорога.

Он величаво кивнул, толстенький грянул знакомыми аккордами, Иосиф запел:

«У каждого мгновенья свой резон,

Свои колокола, своя отметина.

Мгновенья раздают

Кому позор,

Кому бесславие,

А кому бессмертие!»

Дослушав такую знакомую, но сегодня по-новому зазвучавшей песню, Борис Бобыкин, когда-то нескладный рыжий мальчишка монголоидной внешности, а теперь уверенный в себе мужчина с восточными чертами лица, ушел со своего личного праздника жизни.

– Извините, я вас покидаю, – объявил он. – У меня скоро самолёт, улетаю на Восток, меня ждёт невеста и очень много работы. Вернусь я не скоро, так что вряд ли мы когда-нибудь ещё встретимся. Только, может быть, кому-то случайно повезёт и тогда он ещё услышит обо мне. А пока не обращайте ни что внимания и празднуйте! Это ваш праздник, это такой знатный юбилей. Почёт вам, матери и бабушки, отцы и деды! Прощайте.

Борис заранее задумал такой ход: покинуть всех внезапно, энергично попрощавшись победно поднятыми вверх руками со сцепленными в кулак ладонями. Это чтобы шок был ещё большим. Для того, чтобы у них, всех источников его детских душевных ран, осталось только смятение и вопросы, вопросы, бесконечные безответные вопросы. Им немного осталось времени, вряд ли намного больше, чем понадобилось для учёбы в школе. И вряд ли они смогут найти за это время хоть какой-то похожий на правду ответ. А Бориса впереди ещё ждут чудесные осколки этих сладких мгновений: навсегда вычёркивать из записной книжки их фамилии, одну за другой. Вычеркивать твёрдой рукой мужчины в расцвете сил.

Он уезжает на Ближний Восток. Его пока единственный пациент не нарушил договор и передал Бориса какому-то своему знакомому шейху. Ему всё равно, кто станет новым клиентом. Это неважно. Важней всего – интересы науки. Он остаётся ученым, а наука не должна страдать от снобизма. Ученый должен продолжать исследования, и пока о действии препарата недостаточно данных, ему понадобятся добровольцы. Для начала – миллиардеры. Если всё пойдёт, как он рассчитал на мышах, человек сможет продлить активную жизнь даже до двухсот лет, а дальше – кто знает? Во всяком случае, на ближайшие пятьдесят лет работы хватит. Скоро можно будет включить в число избранных не только миллиардеров, но и учёных. Музыкантов и прочих поэтов, пожалуй, не стоит – Моцарты и Пушкины хороши в молодости. Впрочем, посмотрим. Про невесту он одноклассникам немного приврал, но кто знает, кто знает. Никто не может знать, что ждёт его впереди. Много-много лет впереди …

 

– А кто вам этот Борис Альбертович? – поинтересовался Иосиф Давыдович, раздавая автографы.

– Кажется, одноклассник.

– Кажется? Вы не уверены?

– Как будто вместе учились, если это точно он, а не какой-нибудь двойник. Хотя двойника нашему Бублику найти было бы очень непросто.

– Выходит, кому-то бублик, а кому-то дырка от бублика, – холодно отметил певец. – Для вашего одноклассника он неплохо сохранился.

Слоняющиеся по школьному двору мальчишки увидели, как из дверей бодро вышел плотный рыжеволосый мужчина, сел в поджидавший его «мерседес», но уехал не сразу, а некоторое время смотрел, не закрывая дверь, на здание школы, на три окна второго этажа. Минуту спустя он помахал в эти окна рукой и, затворяя дверь, сказал водителю: «В аэропорт, приятель. Только не гони, успеем. Теперь всегда успеем».

 

ОСЕНЬ

ПРЕДВИДЕННОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО

 

Часто принято всё плохое причислять к невезению и безобразным шуткам судьбы-злодейки, а счастливый исход и звон свадебных колокольчиков – к божьему промыслу. Воображение обычно рисует здесь хулиганистого пухлого крылатого мальчишку с луком и стрелами в руках: именно этого мальчугана все искренне считают прямым подчинённым Заведующего Вселенной, что означает выполнение им его прямых указаний, основанных на мольбах страждущих.

Мне кажется, напрасно сии деяния люди относят исключительно на счёт Заведующего – не в его это компетенции. Он всемерно занят делами куда более серьёзными: созданием новых галактик, звёзд, планет; населением тех планет существами поначалу неразумными, а уж после не по векам мудреющими. И следить надобно за ними непрестанно, карать и миловать, насылать на них огнедышащие потоки и наводнения, дабы они смиренно жили в ладу с созданным Им миром. А когда придёт всё в соответствие с первоначальным замыслом – новыми галактиками, звёздами и планетами заниматься, наполняя их горами, водой и жизнью. Куда ему за всеми ранее сотворёнными углядеть! Приходится властью делиться, то есть передоверять что-то подчинённым.

Но не могут всем созданиям Заведующего достаться порядочные Замы. За другие миры сказать не могу – не бывал, а то, что нашему Млечному Пути не повезло, знаю на практике доподлинно. Хотя за всю галактику положиться тоже никак нельзя: может, до нас просто руки не доходят, оттого что мы на самой окраине оказались? Не доходят ведь руки у некоторых очень даже земных правителей до близких к ним мест. Рядом с их дворцами – сады Семирамиды, хрустальная вода, щебетание птиц в зелёных кущах и вселенская благодать. Наоборот, немного в отдалении сажей коптят небо трубы, вода ряской заросла, вместо голосистых птиц в тесных курятниках бройлеры кудахчут, да вороны с чайками гортанно кричат, сидя на мусорных кучах.

Вот так и с нами. Когда Заведующий Вселенной закончил свои деяния, оставил он на попечение своему Заму цветущую планету, голубую от чистой воды, полную плавающей живности, благоухающую от цветущих садов, в одном из которых Адам соблазнил Еву, следуя мудрому совету плодиться и размножаться. Только момент, отделяющий семейство Адама от нынешних семи миллиардов его предков, ЗамЗав прозевал: слишком короток оказался срок, к тому же сам он был извечно занят. То группу астероидов надо лично сопроводить, чтобы катастрофы какой не приключилось; то на третьей планете Альфы Центавра древние камни из-под воды достать, чтобы не затерялись в вечности; то злобных архаров на восьмой планете Стрельца звёздной пылью пометить, чтобы по галактикам не разбежались; да мало ли чего ещё! Передохнуть некогда. Просторы огромны, за всеми не уследишь, приходится на помощников надеяться, но те – сплошь оболтусы и обормоты, только и знают, как Млечный Путь доить.

Потому издавна люди поняли: пухлый крылатый мальчишка с луком в руках, хоть и хулиган, вполне самостоятельно нужным и полезным делом занят; жаль, маловато его, одного, на нашу планету, всюду он поспеть не может, отчего важнейшее искусство любви почти утрачено и пущено на самотёк.

 

Семён Кузьмич всю жизнь прокуковал один. Ему так и не случилось обзавестись семьёй, оттого не выпадало передать все накопления следующему поколению с родной капелькой крови. А накоплено было множество разных нематериальных активов – материальные Семён Кузьмич презирал. Зато знаний и умений набралось огромное число, причём не столько своих, но от самых разных умных людей. Вся его квартирка была наполнена мудростью человечества – книгами, к тому же Семён Кузьмич всегда выписывал и покупал научные журналы; их он не хранил, лишь делая вырезки о самых удивительных открытиях, сортируя эти вырезки по специальным папкам. Ко всему прилагался каталог, где вложения строго фиксировались с указанием номера подшивки, папки и страницы. Напротив, квартирку свою он не приватизировал, благоразумно полагая, что так будет меньше любителей или любительниц помочь ему побыстрее спровадиться на тот свет. Всё-таки Кузьмич был … ну не будем говорить, урожая какого года, дабы не отвлекать читателя на посторонние вопросы типа: «это какой-какой эры, новой?», или: «по корейскому календарю чучхе надо считать?», – потому что не он станет главным героем нашего повествования.

Семён Кузьмич (во многом благодаря своему причудливому хобби) очень даже неплохой специалист по неразрушающему контролю разных металлических конструкций. Вот действительно: как вы представляете себе проверку на прочность каких-нибудь элементов большого моста? Или огромного бака для нефти или природного газа? Их ведь так легко не разрежешь, как булку, чтобы поглядеть – правильно ли всё сварилось, запеклось, загерметизировалось, а если разрежешь – так заново ведь придётся собирать, варить и клеить. Тут пригождается умение специалистов – видеть то, что от других сокрыто. Семён Кузьмич начинал простым лаборантом, но, будучи человеком пытливым от природы, заочно кончил институт, и с тех пор упорно шёл по служебной лестнице всё выше и выше, не перепрыгивая ступеньки, от инженера по анализу к старшему и ведущему; пока не стал заведующим лаборатории неразрушающего контроля большого завода.

Должно быть понятно, что такой человек, которому не суждено оставить наследство родным по крови людям, не мог допустить, чтобы все накопленные им сокровища остались после его смерти невостребованными. (Всегда остаётся альтернативный вариант – всё перейдёт в собственность государства, однако иллюзий насчёт родной страны Кузьмич не питал, не сомневаясь лишь о судьбе своей квартирки). Поэтому он нашёл объект применению чувств в лице лохматого, бородатого, меланхоличного, немного неуклюжего из-за высокого роста подчинённого – ведущего инженера Павлика. Павлику ближе к сорока, чем к тридцати, он, как Семён Кузьмич, тоже одинок и так же упорен и талантлив в деле неразрушающих проверок. Отчасти даже удивительно, как в нём одновременно уживались медлительность, задумчивость и быстрота, с которой Павел решал новые задачи. Любой новый незнакомый прибор он мог изучить за день, компьютерные программы осваивал сходу, поэтому в лаборатории, которой командовал Семён Кузьмич, Павел являлся ещё нештатным учителем и наставником, – работать с современной техникой после его объяснений могли даже лет пять назад вышедшие на пенсию, но продолжающие трудиться Людмила Михайловна и Гузель Абдурахмановна. Ещё Паша страстно любил слушать музыку, исключительно современных рокеров, а попсу, в особенности отечественную, на дух не переносил, поэтому в коллективе его звали на иностранный манер – Пит, и ему это нравилось.

Коллектив лаборатории относительно небольшой – всего пятнадцать человек, но положение заведующего казалось Семёну Кузьмичу завидным и важным для дальнейшего карьерного роста избранника: он вполне справедливо считал, что Паша достоин в будущем быть как минимум главным инженером завода. Потому, кроме основной доли наследства (в виде знаний человечества), Семён Кузьмич также хотел передать ему родную лабораторию, хотя для этого нужно перепрыгнуть через действующего зама, Константина Леонидовича.

Сомнительно, чтобы в небольшом коллективе замзав Константин Леонидович оставался в неведении относительно желания своего начальника насчёт «повышения» Пита через ступеньку, на место заведующего, которое формально должно быть уготовано ему. Но, делая недовольный вид при любом упоминании кадровых перестановок, на самом деле в глубине души чрезвычайно радовался, что не придётся придумывать правдоподобные и фантастические причины для отказа от поста. Его однажды уже настойчиво звали «на повышение» в метрологический отдел, и пришлось изворачиваться, объясняя необъяснимое. Он не хотел никаких перемен, его устраивала его скромная работа, должность и зарплата, потому что любой высокий пост означал потерю времени (рабочий день и нагрузка однозначно увеличивались), а прилагаемая к должности небольшая прибавка не интересовала его в принципе (он сдавал одной австрийской фирме оставшуюся от матери квартиру в центре, имея за это без особых хлопот четыре заводских зарплаты). Поэтому внешне «сохранял лицо», а внутренне клокотал от восторга. Константин Леонидович уже принял решение: как только настанет срок, ни на секунду не задерживаясь уходить на пенсию, и ездить по миру, только не наскоком, как это обычно бывало в отпусках, а останавливаться и жить в интересных местах месяц-два-три, никуда не торопясь.

Мы пока оставим в покое заведующего с его замом и подробнее обратим наш взор на Пита (он же Паша и Павлик). Зная, что нередко любопытные читательницы забегают вперёд, перелистывая страницы в нетерпении узнать дальнейший ход событий, скажем прямо: это нужно не только оттого, что Паша – один из главных героев нашей истории; ещё нам (не меньше, чем вам) интересны причины, по которым некоторые мужчины в свои годы расцвета бывают одиноки, бессемейны и бездетны. Так что не теребите страницы: зная его маленькую тайну, мы прямо сейчас потихоньку её раскроем в надежде, что читательницы наши – дамы интеллигентные, не станут где попало об этом трепаться и всем, кому не попадя, пересказывать.

Пит одинок, но одинок не как истинный холостяк – у тех в списке телефонных контактов вперемешку с записями типа «Юрик», «Вова», «Витя» и других друзей встречается штуки по три Светланы и Марины, парочку Тань, неизвестное даже им самим число Ольг, и, дополняя коллекцию, по одному остальных распространённых (и не очень) женских имён. Телефонная книга Пита лаконична и строга. Там номера родителей, институтских друзей и товарищей по работе, мобильник Константина Леонидовича и домашний Семёна Кузьмича. Чего там нет и никогда не было в принципе – имён женских, при том что Паша не гей, не трансвестит и никогда не пытался ими стать.

Всё дело в том, что у Паши сложилась редчайшая фобия в виде отвращения к обнажённому женскому телу, отчего он никак не мог завести ни с какой женщиной близких отношений. Как почти у всех (за редкими исключениями) мужчин, женщины ему нравились, его даже к ним влекло, но как только доходило до интима – случалось ужасное. Казалось, всё у него в порядке, всё при нём, здоровый крепкий мужчина в самом расцвете сил. Любопытным по секрету расскажем, что физиологически, по мужской части, ему могли бы позавидовать очень многие. Немало мужчин после личной встречи с Пашей где-то в общественной бане могли считать себя во всех отношениях пигмеями, а некоторые вполне имели право выйти из состава сильной половины человечества и никогда в неё больше не возвращаться.

Тогда откуда у него взялась эта неспособность продолжать общение с девушками более тесным образом, чем скромный дружеский поцелуй?

Его беда запустила корни далеко и глубоко в детство. И к этому подтолкнули два обстоятельства. Одно из них – вполне закономерное наступление у детей возраста взросления с появлением интереса к различию полов. Как считается, проявляется это чаще у мальчиков, которые то и дело норовят подглядеть за моющимися в бане тётками или проковырять дырку в стене туалета для девочек. Мы не совсем согласны с такими утверждениями, и не только оттого, что автор является представителем мужского пола, – просто не реже попадаются слишком любопытные девочки, остро интересующиеся своим отличием от мальчиков.

Вторым обстоятельством, сослужившим роковую службу, явилось наличие практически в одном дворе, где в детстве проживал со своими родителями Паша, небольшого пошивочного корпуса швейной мастерской, в которой работали – не надо и угадывать – сплошь одни женщины. Корпус тот был формально отделён от двора жилого дома лишь рядом неказистых сараек и разнокалиберных гаражей, а забор отсутствовал напрочь, как и удобства для тружениц. То есть удобства в виде раскроечных столов, швейных и гладильных машин присутствовали, их воочию легко было увидеть через большущие окна мастерской. А вот удобства более деликатного свойства находились во дворе, сколоченные из толстой неоструганной доски. Забегающие вперёд читатели могут подумать, что достигшие заветного биологического возраста мальчишки приспособились ковырять в этих досках дырки, но будет неправ. Всё обстояло гораздо проще. В мастерской работало не менее пятидесяти девушек и женщин, а перерыв у них случался отчего-то в одно время. Должно быть понятно, почему в заведение деликатного свойства во время перерыва образовывалась немаленькая очередь. Когда дело происходило в первую смену, очередь безропотно ждала. Но вот во вторую, в особенности осенью и зимой, перед страждущими открывались прекрасные перспективы в виде тёмных углов за сарайками и возле гаражей, где им казалось, что никто не помешает и не заметит всего того, чем они там занимаются. Находились работницы, которые непременно этими углами пользовались, дабы не мучить организм дважды: кроме естественной надобности ещё и природным холодом в ожидании своей очереди в дощатый сортир.

Паша с детства был компанейским пацаном и, не очень понимая в удовольствии наблюдать за писающими представительницами прекрасной половины человечества, наравне со всеми принимал участие в засадах, благо делать это было совсем просто: сараи принадлежали жителям дома, и любопытные отроки имели от них ключи. Лучшую позицию занимал сарай Георгадзе, а младший из Георгадзе, Вася, возрастом был немного старше и являлся предводителем компании дворовых мальчишек. Поэтому всего-то требовалось заранее занять позицию в его сарайке и тихо отсидеть «в засаде» время перерыва, чтобы после обсудить всё, абсолютно всё увиденное. Что случилось в одной из таких засад, Паша не знал: он схватил простуду и провалялся неделю в постели, отдыхая от школы и читая «Приключения Незнайки на Луне». По одной версии Вася в самый неподходящий момент чихнул, по другой – громко позволил себе комментарий об увиденном. Самая экзотическая гласила, что Вася решил ввиду сумеречного времени рассмотреть подробности получше и подсветил себе фонариком. В любом варианте сидевшая перед сараем женщина этого вынести не смогла, подкараулила Васю и отвинтила ему оба уха, причём одновременно и в разные стороны. Пашка увидел эти два пельменя нефабричного производства позже, когда они уже начинали фиолетоветь, готовясь к переходу в жёлтый оттенок. И опять торопливая читательница сделает неправильный вывод – не тогда у Павлика случилась аллергия на женщин. Не забегайте вперёд, сейчас всё узнаете.

Вася Георгадзе, как все уже догадались, был грузин. Он безо всякого сомнения являлся достойным наследником рода гордых горцев, которых занесло в город исключительно по причине чрезмерного урожая грецких орехов, требовавших обмена на продукцию автомобильного ширпотреба с названием «Жигули». Вася был уязвлён. А ведь он был мужчиной, хоть и маленьким. Вася придумал самую страшную месть, какую только способен придумать обиженный мужчина, и привлёк к осуществлению всех друзей не только из своего двора.

План мести оказался прост: когда во время перерыва нетерпеливые работницы опять зайдут за угол мастерской, в закуток к гаражам и сараям, устроить такую иллюминацию, чтобы им больше никогда не захотелось гадить возле Васиного сарая в Васином родном дворе. Он сделал из марганцовки и селитры «бомбочки», запалом которым служила счищенная со спичечных головок сера, он распределил роли, назначил бомбометателей, а остальным мальчишкам, кому не досталось боевая пиротехника, вручил новогодние хлопушки. К тому же все получили указание вооружиться фонариками, которые сразу после вброса бомб и подрыва петард нужно было включить и направить на место действия. У самого Васи подготовлено «секретное оружие возмездия» – его старший брат стырил из кабинета химии кусок металлического натрия в промасленной бумаге, и задача предстояла сложная: Вася должен был попасть с крыши этим куском в небольшой подготовленный заранее сугроб. Ему даже пришлось днём немного потренироваться, дабы отработать меткость.

Позицию на этот раз он определил не внизу, а на крышах гаражей и сараев, по которым в случае опасности можно перебежать в соседний двор, а оттуда – через забор музыкальной школы на соседнюю улицу. Но бежать не пришлось. План сработал. Сам Вася наверняка не ожидал такого эффекта. Когда залёгшие на крышах словно брянские партизаны мальчишки по его команде зажгли «бомбочки» и бросили их вниз, а потом все включили свои фонарики, то увидели, как под грохот канонады несчастные работницы с голыми задами в панике мечутся по закутку, отрезанные от выхода ярко горящим сугробом, из которого валил едкий жёлтый натриевый дым. Лучи фонариков добавляли хаоса, делая картину войны взаправдашней. Пашка поджёг и кинул свою бомбочку, включил фонарь и глядел на беспорядочную беготню женщин внизу, под гаражом. Всё это напоминало какой-то военный фильм, ночной налёт «юнкерсов» на мирный город, догорающие на земле огни, густой дым от разрывов и беспорядочные метания разбегающихся от бомбёжки полуодетых людей в хаотичных лучах света. Этот фейерверк, свет, искры и голые задницы несчастных швей подействовали на него своеобразно. Когда он подрос и дело дошло до первых романтических отношений с девушкой – один лишь вид обнажённого женского тела резко останавливал в нём все природные инстинкты, ему становилось противно, и он сбегал.

«Меня вообще женщины не интересуют», – обычно говорил Паша, когда в мужской компании заходили разговоры «о бабах».

Теперь, когда вы всё знаете про Павлика, ставшего сегодня Питом, нам остаётся только довершить описание коллектива лаборатории, которую нынешний её заведующий надеялся передать в его большие руки под надзор его умной лохматой головы с бородой. Кроме тех, с кем мы уже встречались, ещё есть несколько инженеров, обычно занятых составлением планов и оформлением протоколов испытаний. В перерывах они ходят в курилку, обсуждают результаты матчей футбольной лиги чемпионов или – по сезону – континентальной хоккейной лиги, рок-н-ролл не слушают, в отпуск ездят в Турцию, а в пятницу по обыкновению вместе выпивают, отмечая завершение очередной трудной рабочей недели. Так что рассказать нам о них нечего.

Зато есть в лаборатории и вообще на всём заводе один-единственный и неповторимый сотрудник по имени Иван. Он из фотографов. Знаете, ещё из тех, которые сами проявляли плёнки и сами печатали свои фотографии. Не помните? Да, уже стало забываться, что фотография не всегда была цифровой. Но вот у Ивана такая ответственная работа, что старые навыки ему забыть не получится. Дело в том, что пока завод не раскошелился на новейший немецкий аппарат для просвечивания резервуаров, это делают на старом советском комбайне, чудище эпохи соревнования двух систем. Старый советский монстр тоже может найти внутри металла недостатки, только все операции приходится делать вручную, почти что вместо него. Техник Серёга размещает датчики, ползая внутри огромного нефтяного танка, как паук, Паша отвечает за науку, а Иван выполняет съемку и занимается ручной проявкой плёнок, на которых потом Паша с Константином Леонидовичем пытаются обнаружить дефекты швов и несовершенство герметизации.

Красная комната, где он этим шаманством занимается – его вотчина. Это святое место, куда даже Семён Кузьмич спрашивает соизволения, чтобы войти. Однажды там Иван возмущённо сказал Паше:

– Пит, ты знаешь, они хотят, чтобы я умер!

- Как это?

- Прислали письмо «сокращение численности персонала». Куда сокращаться, я и так – один, кроме меня никого нет! Я представитель исчезающей профессии.

- Ну, это они не тебе лично прислали. Они для всех. Мне тоже прислали. Это из антикризисной заводской программы сокращения издержек, – успокоил его Паша. – Никогда бы не подумал, что ты можешь так расстроиться из-за ерунды.

- Ты не думал, а я вот себе соображаю, может, это намёк? Типа, надоел ты уже всем, пора тебя сокращать. Завод «Сименса» купит - и всё! – возразил ему Иван, и грустно добавил. – А меня «в расход».

- Брось ты! Никому это сейчас не надо, дорого слишком. Они лучше их себе попилят, ты ведь знаешь, им всегда деньги срочно нужны.

- А чего ж нам постоянно про возрастающую конкуренцию говорят?

- Фигня это всё, не верь. Никогда мы конкурентную борьбу с заграницей не проиграем. Наша железная дорога импортёрам тройной тариф лупит – а ведь ничем другим нефтяные танки не отвезёшь, разве только самолётом. Представляешь, какой это должен быть самолётище?

- Вообще жесть.

- Так что старайся - не старайся, если даже китайцы бесплатно будут работать, всё равно у них выйдет дороже. В общем, работай спокойно. Кстати, ты чего на выходные планировал? Давай рванём в наши места, пока в палатке не холодно. Рыбёшку половим, коньячку выпьем на природе.

- Хорошо бы, но я жене уже пообещал к тёще съездить.

- Вечно вы с этими бабами, никакой жизни от них нету.

- Иногда нету, а иногда очень даже есть. Жениться тебе надо, чтобы понять.

- Ну ты же знаешь, у меня на женщин аллергия.

- Неизлечимых болезней много, но аллергия на женщин в этот перечень не входит. Значит, надо искать противоядие, – последнее предложение Иван пробубнил тихо, себе под нос.

Как всегда бывает в любой организации, люди, в ней работающие, – весьма разной степени трудовой осёдлости. Мы знаем бессменного ветерана лаборатории Семёна Кузьмича; с перерывами на декретные отпуска постоянными работницами также можно считать Людмилу Михайловну и Гузель Абдурахмановну, продолжающих работать по причине отсутствия внуков. Две совсем юные безымянные девчушки-лаборантки привыкают к новым жизненным ощущениям третью неделю. Стаж остального коллектива почти равномерно распределяется между этими двумя крайними точками. Константин Леонидович приехал из Казахстана и трудится здесь около двадцати лет, старший инженер Игорь – больше пяти, ведущий инженер Надя – почти три, а Катя только что переступила рубеж полугода. Её никак нельзя назвать свежеоперившейся выпускницей университета, она успела поработать в нескольких небольших фирмах, но там для неё, пытливого химика с красным дипломом, задачи были несоответствующие – мелкие и приземлённые, к тому же существовала постоянная неопределённость, а Катя во всём любила порядок и стабильность, оттого и пришла на завод.

Катя не была ни юной, ни даже очень молодой – ей уже за тридцать. Мы не будем заниматься поиском её изъянов или особой привлекательности – внешне Катя очень обычная, про таких говорят: не красавица, но симпатичная. У всех разные вкусы, не будем навязывать свои, скажем только, что у Кати имелось некоторое, заметное многим внешнее сходство с актрисой, исполнявшей роль радистки в фильме про разведчика Штирлица, поэтому её имя всегда и всеми переделывалось в «пианистку Кэт», музыкально-шпионская приставка быстро отпадала, и Катя становилась просто Кэт. Важнее отметить её характер: Катя, или Кэт, очень задорная и весёлая; редкостно энергичная и живая. За словом в карман не лезет, с ответом не задержится ни на секунду. Вместо ответа может процитировать какие-то фразы из кино или вспомнить подходящий анекдот. Кажется, что у неё есть ответ на любой вопрос, не в том смысле, что она всё-всё знает, нет – обычно это называется «острый ум».

Местный донжуан Игорь не мог не попытаться соблазнить обаятельную от собственной весёлости и энергичности Кэт. Он устроил ей экскурсию с группой иностранцев в Алмазный фонд, а концертом её любимого Эннио Морриконе и последующим походом в ресторанчик, где поваром служила его мать, надеялся довершить разгром, но Катя в ответ на его галантное предложение «закончить прекрасный вечер дома» ответила цитатой из Жванецкого: «Нет ничего нашей бабы лучше! Сто грамм налил, на трамвае прокатил – твоя!», – и отказалась, оставив его в недоумении.

Катя была одинока, как бывают одиноки живущие в чужом городе люди. Москва схватила её в крепкие объятия, как схватила и не отпускает многих, приехавших сюда учиться и работать. Как держит всех тех, кто сам очень хотел погрузиться в это человеческое месиво, всех, кто хотел сделать карьеру или сделать свой большой бизнес, у кого есть амбиции и огромные цели. Но кроме этих целеустремлённых, Москва не отпускает и того, кто мог бы уехать, но понимает, что возвращаться некуда: в родных краях негде работать, нечем жить, там не осталось ничего, кроме простых искренних людей, продажных администраций и бесконечных просторов, постепенно осваиваемых китайцами и другими выходцами с Востока.

Неожиданно загрустив, Катя сказала Наде, единственной, с кем ей случилось близко сдружиться за прошедшие полгода:

- Иногда сижу, думаю: народу в Москве – плюнуть некуда, полстраны. Но задумаешься - ты ведь одна-одинёшенька и никому не нужна! Человек вообще никому, кроме близких, не нужен. Друзья-подруги, конечно, могут помочь в чём-то. Раз, два помогут, и то особо преданные. Ну пускай даже целый год тебе без счёту помогают. Что дальше? А ничего! Дальше у любого самого лучшего друга свои дела, свои заботы, их может быть намного больше, чем у тебя самого, он ради тебя их бросить не сможет. А родной человек – может. Только он один может всё ради тебя бросить, если, конечно, он действительно твой родной. Но вот я маме помогаю, это – нормально. Она же не должна?

- Конечно, своя семья нужна, муж, – согласилась с ней такая же одинокая Надя. – С печатью в паспорте или нет – неважно. Главное, чтоб близкий. Но где его найти – большой вопрос. Где с ними знакомиться, с настоящими? В клуб или в кабак такие не ходят, там только любовника можно завести. Если повезёт – хорошего. Сколько раз у меня уже так было.

- Любовник – это не выход. Для тебя это развлечение, а для него – вообще проходной момент. Только у тебя проблема появится – любовник первым соскочит. Даже хороший и постоянный. Зачем ему твои проблемы – ему от тебя совсем другое требуется. Вот родне ничего, кроме тебя самой, не нужно. Ты им лично интересна: худая или толстая, заслуженная или рядовая, веселая или зануда, бедная или богатая. У родного на руках можно даже умереть спокойно… Но до этого ещё далеко, я надеюсь. Если повезёт. А пока поживём. Ребёнка хочу, может даже двух, хотя – не успеть, одного-то не успеть с нынешними мужиками.

- Да. Родить можно, только опять-таки одна останешься, хоть и с ребёнком. Парни пошли в наше время … такие…, – не смогла подобрать нужный эпитет Надя. – Они стали какие-то болезненно независимые.

- Они просто взрослеть не хотят, вечно мальчишками желают остаться, – покачала головой Катя. – До старости в игрушки играют, всё наиграться никак не могут. В охоту, машинки, компьютер, футбол, казино. Но лично мне такого игрока даром не надо. Так хочется за кого-нибудь крепкого и надёжного спрятаться! Сесть, расслабиться и ножки свесить, хотя бы иногда.

- Ты такая самостоятельная, на тебя это непохоже, – удивилась Надя.

- Многие люди на себя настоящих непохожи. На виду – жёсткий и уверенный, а дома в подушку плачет. Или сюся-сюсей, а жену бьёт. Вот Игорь, правда, всегда одинаковый. Он к тебе не приставал?

- Я не в его вкусе.

- Повезло. А Пит?

- Пашка хороший, но странный какой-то, не такой, как застарелые холостяки. Те или бабники, или вообще ничем не интересуются, кроме привычных развлечений. А Пит нормальный, со всеми одинаковый. Пьяного его видела – такой же! Ты знаешь, как мужика выпивка меняет? Его почему-то не очень.

- А отчего он один? Разведён? Или просто ещё один «весёлый и цветной»?

- Нет, Пит вроде не из этих. Женат не был. Лично со мной он не заигрывал, и я ни от кого не слышала, чтобы у него была подружка.

- Импотент, что ли?

- Не знаю. Ты у нас девушка смелая – спроси.

Паша Кате и до этого разговора нравился, а после него она пристальнее начала присматриваться к мохнатому протеже шефа. Женщины вообще наблюдательные создания, даже мимоходом умудряются замечать недоступные мужчинам мелкие детали. А уж женщина, которая поставила перед собой такую цель! Тем более Катя, которая не просто была случайно похожа на радистку Кэт, – вместе с внешней схожестью она обладала особыми качествами помощницы великого телеразведчика. От её пристального взора не укрылось, каким взглядом Пит смотрит на приходящих в лабораторию симпатичных посетительниц, как он отвлекается от любой, даже самой новой интересной компьютерной программы, если кто-то из юных лаборанток вздумает придти на работу в легкомысленном топике без бюстгальтера, каким оценивающим становится этот его взгляд, когда он смотрит на еле прикрытые мини-юбкой ножки проходящей мимо его стола Нади. Она не раз замечала пытливые взгляды в свою сторону. Ей многое стало понятно, оставалась лишь загадка его даже не одиночества – нет, а загадка избегания прямого контакта с женщинами и отсутствия близкой подруги. Хотя, как знать! Может быть, эта подруга так хорошо законспирирована, что о ней просто ничего не известно на работе? Или он тайно женат. Или у него давняя любовь – она вышла замуж за другого, но он продолжает надеяться. Или любовь трагическая – его подруга попала в аварию, стала инвалидом, а Пит тайно за ней ухаживает, храня верность. Версий было множество, как и вопросов. Не в характере Кэт было останавливаться на полпути, пыл и внешность разведчицы не давали ей остановиться.

Она решила, что за Питом надо последить, чтобы выведать все его тайны. Пускай ей лично разгадка не принесёт ничего – всё равно нужно с этим покончить. Вы помните? - девушка она решительная и энергичная, и её не страшило, что открытая тайна может лишить даже призрачной надежды на какие-то отношения с Пашей. «Это ничего»,– заранее утешала она себя. – «Лучше сразу знать всё, чем тратить время на несбыточное».

С присущим ей энтузиазмом Кэт принялась выслеживать Пашу после работы. Непростое занятие даже для профессионального детектива, но ей всегда нравились нестандартные трудные задачи, и она воспользовалась эффективным шпионским способом узнать, где в нерабочее время бывает её «объект». Взяла Павлика его же оружием: современной техникой. К автомобилю нетрудно прикрепить автономный спутниковый маячок, который без обедов и отдыха передаёт на Катин телефон маршрут своего передвижения, чудесным образом совпадающий с маршрутом Пита. Поэтому ей, пешеходу, нетрудно было догонять его автомобиль на метро и обычными маршрутками. В местах его стоянок она устраивала засады, выбирая близлежащие кафе, магазины и детские площадки. Иногда приходилось ждать долго, заговаривая с гуляющими молодыми мамашами с колясками, не расслабляясь ни на минуту, не выпуская из виду тот дом или подъезд, куда заходил Паша. Очень скоро она знала все его точки; все адреса легко расшифровались в его личный, адрес его матери и дома двух ближайших друзей. Кстати, женатых. Она также заодно узнала, где живёт её шеф, Семён Кузьмич, а также фотограф Иван. Новые места не появлялись; продуктовые, охотничьи магазины и салоны товаров для экстремального отдыха были не в счёт, так же, как Митинский радиорынок и Горбушка. Паша нигде не задерживался на сколь-либо продолжительное время, а в компании с женщиной его не удалось застукать ни разу.

Она научилась добывать информацию у сидящих во дворе пенсионеров, охочих на разговоры – для них придумала легенду о поиске якобы пропавшего одноклассника, переехавшего в Москву, с жаром описывая внешность своего реального соседа по школьной парте Сашки Герштейна, покинувшего страну несколько лет назад. Сашка действительно был черноволосый и бородатый, как Пит, но прочие признаки никак не сходились, о чём ей с сожалением сообщали. При этом Кэт было приятно, что похожего внешне, но неподходящего по описанию Павла соседи-пенсионеры характеризовали как «хорошего, порядочного мужчину, вежливого и очень спокойного», а на «контрольный вопрос» о его спутнице, типа: «люди меняются, всякое бывает, а вот жена его светленькая такая была, в очках», – все в один голос отметали: «Нет-нет, тогда точно не он. Он одинокий, никакой жены у него нет».

Изыскания застряли на мёртвой точке, и она решила, что пора переходить в ближний бой, то есть непосредственно к самому Паше. Жаль только того, что они практически не пересекаются по работе. Пит занимается своей техникой и методами инструментального контроля, а Кэт – гальваникой, покрытиями, подготовительными участками, там, где готовят герметики, где всё зависит от качества разных ингредиентов и их смешивания. Лишь на завершающем этапе её работы – конечном анализе того, что нанесено на готовое изделие, она пересекалась с Павлом. Там они все пересекались, все узкие специалисты давали единое заключение о качестве работы целого завода.

Тут, выбрав момент, когда в лаборатории почти никого не было (только Людмила Михайловна и Гузель Абдурахмановна) довольно неожиданно с Катей заговорил единственный и неповторимый, уникальный представитель умирающей профессии.

- Послушай, – тихо и торопливо зашептал Иван. – У меня отличная идейка. Наш общий товарищ Пит, сколько я его знаю, всегда гонит что-то про аллергию к женскому полу. Я в такие странные помешательства не верю и знаю, что ты тоже хочешь проверить. Ты молодец девка, давай. Есть план, легко осуществимый.

- Ты чего мне предлагаешь, старый извращенец? – возмутилась она, упустив из виду важный момент: откуда фотографу известно про её интерес к Павлу?

- Да погоди ты, не суетись.

- Под клиентом? – не удержалась от ехидства Кэт.

- Это, кстати, тоже немаловажно. Значит, так. У меня в фотолаборатории отличные условия для лечения странных фобий, почти как на улице красных фонарей в Амстердаме. Даже лучше.

- И что, ты хочешь, чтобы я его соблазнила прямо на работе? Хорошенькое дело!

- Погоди ты, не перебивай. Дело в том, что они там в Голландии не дураки. Красный цвет – крайний в спектре, самый низкочастотный, поэтому всё поглощает, все изъяны.

- У меня нет изъянов.

- Хотелось бы верить. Зато у Пита наверняка есть. Заскок какой-то. Тебе его соблазнять не надо. Ты всего-то предложи пройти проверку. Он спросит - где? А вот фотолаборатория, никто не помешает, даже шеф.

- И как я его буду проверять?

- А вот это, дорогая, уже не моё дело, а твоё. Если хочешь кусок пирога побольше – сама кусай. Но главное – не суетись.

Катя не могла не задуматься всерьёз о его предложении, тут как раз вовремя подоспело такое обстоятельство, которое обычно меняет всё дело. Семён Кузьмич уехал по обмену опытом на «семинар нерушимых испытателей всея Руси», как его обзывал Игорь. Семён Кузьмич с удовольствием взял бы с собой и Павла, но оставить лабораторию и завод на зама не мог. Знал, что зам человек ненадёжный. Так и случилось: стоило заведующему удалиться, как Константин Леонидович срочно заболел. Коллектив остался без административного присмотра и расслабился.

Тогда-то и прозвучало вновь многократно слышанное всеми:

- Меня женщины вообще не интересуют, – повторил Паша вместо ответа Наде на вопрос о ставшей недавно мисс мира китайской девушке с её неоднозначной красотой.

- Ладно, хватит! Уже надоело это слушать, – резко вмешалась Кэт. – Когда много раз впустую кричат «пожар!», никто не верит в настоящий огонь.

- Хорошо, – добродушно согласился ничего не подозревающий Пит. – Что ты предлагаешь?

- Превратить нелепое допущение в истину. Или разоблачить миф. Нужна инструментальная неразрушающая проверка. Профессионалы мы или кто?

- Где, здесь? – Пит с улыбкой развёл руками, показывая открытое всем взглядам пространство лаборатории.

- А чё? Нормальная идейка, – осклабился Игорь.

- Зачем здесь? Есть красная комната, можно Ивана попросить, – дерзко продолжила Кэт. Отступать ей было некуда. Позади была уже не только малая родина, но и Москва. Зато впереди вполне мог быть Рим или Париж.

- Иван не разрешит, – с надеждой в голосе предположил Пит.

- Давай спросим. Иван! – громко крикнула она. Он не замедлил появиться: сговор был обоюдный и не потерял силу. Фотограф внимательно выслушал просьбу о выделении площади для эксперимента, наморщил лоб, будто по-настоящему обдумывая нечто важное, и наконец сказал.

- А что? Для друга мне ничего не жалко.

- Волчара позорный, – шепнул ему Пит. Возможность бежать была отрезана. – Я тебе припомню.

- Кто проверять будет? – обращаясь будто сразу ко всем женщинам Лаборатории неразрушающего контроля, крикнул Иван. Пенсионерки, оторвавшись от вязания, дружно и возмущённо фыркнули. Юные лаборантки раскраснелись и смущённо отвернулись, Надя хотела было согласиться, но фотограф ей незаметно от Паши показал кулак. – Что, никого? Может ты, Кэт? Отстучишь потом морзянку в Центр. Если Пит выиграет – «не верьте плохой погоде Стокгольме», а если проиграет …

- «Кто возьмёт билетов пачку», – перебила его Катя: несмотря на подготовку, настрой и решимость, она почему-то волновалась не меньше Паши. – «Тот получит водокачку».

- Отлично! – согласился Иван. – Ждём шифровку. Только не бейте там ничего, реактивы нынче дорогие.

Они вдвоём скрылись за дверью. Людмила Михайловна и Гузель Абдурахмановна, забыв про спицы, обменивались мнениями относительно нравов нынешней молодёжи, лаборантки нервно хихикали, а Надя расстраивалась, что подруге не достанется от этого эксперимента ничего, кроме разочарований.

Однако проверка в красной комнате затягивалась. В котле лаборатории уже варились вперемешку осуждение и смешки, Игорь позволил себе сальную шутку, Иван нервно поглядывал на часы. Тут Кэт вышла из фотомастерской. Одна. Она была непривычно тихой, и без обычных своих шуток и прибауток двинулась к своему столу. Все молча провожали её взглядами.

- Ну что? – не выдержала нетерпеливая Надя.

- …Обманул, – ответила Катя.

Через несколько дней она переехала к Паше, а спустя пару месяцев они поженились.

 

Непостижимым образом случается иногда не заметить чудесного, но тихого и скромного человека: природные алмазы настолько же незаметны среди обломков стекляшек, как кусочки гравия на асфальте – феерически искромётные бриллианты из них делает твёрдая рука и точный глаз огранщика. Не сосчитать, сколько пропало без вести прелестных девушек, судьбы которых не коснулась эта твёрдая рука, и сколько парней до времени превратились в старых мухоморов, незамеченных его острым и точным глазом.

В этом месте автор мог бы закончить рассказ музыкальной вставкой вальса Мендельсона или восторгами о чудесном мгновении, которое примагнитило две подходящие половинки лицом друг к другу, если бы не одно маленькое, наверняка пропущенное рассеянным читателем обстоятельство:

Всё так чудесно повернулось при полном отсутствии Заведующего, его Зам был чрезвычайно занят личными делами, а крылья и лук озорной кудрявый мальчуган на время поменял на призрачный красный, растворяющий все недостатки свет.

 

НАСТЯ

 

«Наивные люди не понимают:
Человек волен делать то, что захочет,
И взять из жизни всё, что ему нужно.
Простаки останутся простаками
И даже не заметят, кто победит в этой гонке:
Если не тот парень – тогда это буду я».

Алан Прайс, “Poor people”

 

Саша вышел в тамбур, протёр ладонью запотевшее окно и прижался к нему лбом. Стекло оказалось холодным и влажным, и это ощущение прохлады было чрезвычайно приятным. Он долго, почти сутки ехал в душном вагоне, все форточки которого закрыты, наглухо задраены, завинчены болтами, почти герметичны, как люки подводной лодки. Железнодорожники заранее побеспокоились о борьбе с грядущими холодами. Правда, до холодов ещё довольно далеко, что прекрасно видно из окна покачивающегося вагона: листья берёзы только-только начали желтеть, а трава всё ещё оставалась сочно-тёмно-зелёной, почти как летом, только скошенные опушки желтели небольшими копёнками сена. Начиналась осень, начиналась немного не по календарю, во второй половине сентября. Саша смотрел на пробегающий мимо пейзаж, пытаясь разглядеть что-нибудь знакомое. Но даже после того, как он протёр окно, лучше видно не стало: не только потому что утро только-только распускалось, а в основном из-за безнадёжно грязного стекла снаружи вагона, который перестал громыхать, раскачиваясь на стыках, и скрипеть от собственной старости, понемногу замедляя ход почти нежно катился, приближаясь к родному Сашкиному городку. На ещё высокой скорости пронеслись мимо садовые участки с небольшими, будто игрушечными домиками, окружёнными яблонями, тяжело опустившими свои руки-ветви под грузом висевших на них плодов. Медленнее проплыли мимо окраины с их одноэтажными домами и огородами, на которых видна ботва недавно выкопанной картошки и прямоугольники перекопанных грядок. Затем вдоль железной дороги потекли вереницы гаражей и каких-то сараев, остатки древних лабазов и свежепостроенных ангаров из оцинкованного профиля. Саша знал, где сойти. Поезд, и без того двигавшийся по городу еле-еле, притормаживал на стрелках примерно километра за два до вокзала – как он помнил, так было всегда – и отсюда до дома было гораздо ближе. Иногда поезд даже останавливался на несколько минут, когда пути были несвободны, или таким образом обеспечивалась точность прибытия по расписанию.

Вот такая остановка однажды случилась продолжительной, минут на пятнадцать, и его мать, всегда отличавшаяся повышенной тревожностью по любому поводу, запаниковала и решила, что нужно срочно выходить здесь же, прямо на стрелках: «А то поезд сейчас стоит, начнёт опаздывать и вдруг мимо вокзала проедет! Утащит нас куда-нибудь в Веденино! Как мы потом домой будем добираться?» Сашке тогда было лет двенадцать – он был очень маленьким даже по современным понятиям. Он и сейчас не отличался твёрдостью характера, а уж тогда, мальчиком при матери! Тем более Веденино впрямь далековато – пригородная станция на другом, противоположном конце города. Но главная проблема была даже не в том, что ему не удалось робко уговорить мать не скакать по рельсам, потому что «мы ведь не одни выходим, как же поезд на вокзале может не остановиться?», а в том, что они ехали из отпуска с юга, из Абхазии. В те советские ещё времена в магазинах их маленького городка не продавались ни орехи, ни дыни, ни сливы. Всё это можно было купить только на рынке, который мать не признавала, потому что там «одни спекулянты», только иногда отец что-нибудь покупал, придумывая для неё разные истории вроде: «Сёме двоюродный брат привёз из Ташкента» (Семён Петрович был его начальником), или: «Наши технологи ездили в командировку в Алма-Ату», – такое и правда изредка случалось, но вообще-то далеко не каждый месяц, не то чтобы еженедельно.

Так вот: они везли с собой в поезде почти двое суток южные фрукты, не только взятые с собой из Гагр, но и купленные по дороге на остановках. Само собой, было условлено, что встречать будет отец, который договорится с маминым старшим братом Михаилом подвезти всех со всем этим богатством до дома на служебном УАЗике. Саша, вспомнив сейчас этот давний случай из детства, улыбнулся сам себе.

Он отчётливо помнил, как они с матерью, как муравьи, бегали с чемоданами, сумками, пакетами и фруктовыми ящиками из купе в тамбур. Как лихорадочно вытаскивали всё из вагона на замызганный гравий и грязные, вонючие от креазота шпалы. Как мать, подав из вагона последний мешок, спрыгнула на насыпь сама, и прямо в эту секунду поезд тронулся и поплыл к станции. Мать нисколько не сомневалась в том, что она всё сделала правильно, – она в своих поступках вообще никогда не сомневалась – и главное, была чрезвычайно довольна тем, что они успели собраться полностью (только Сашке было жаль подаренной ему соседкой по купе бутылки «Пепси», едва початой, впопыхах оставленной на столике в купе). Сейчас вспоминать смешно, а тогда, в жизни, им пришлось тяжко. На четыре руки – мамины и маленькие Сашкины – было семь мест груза, и большинство весом в полное ведро, потому что фрукты покупались исключительно вёдрами, другой меры в придорожной торговле не было, разве ещё только штуки, но «по головам» считали лишь арбузы и дыни. В итоге они по одному перетаскали с путей в сторонку свои мешки, и Саша пошёл искать папу на вокзале. К тому времени, как он добрался до станции, по радио объявили: «Поезд Сухуми-Пенза отправляется с первого пути», – а Сашкин отец метался по перрону и пытался задержать его отправление, потому что думал, будто они с мамой проспали остановку. В итоге, находясь в полукилометре от дома, пришлось в несколько рейсов таскать тяжеленный груз на привокзальную площадь, в машину дяди Миши, который не понял маминого (как он выразился) «финта ушами». И после долго сравнивал их побег из поезда с эвакуацией в первый месяц войны, которую смутно помнил, будучи в те времена ещё дошкольником.

Саша громко рассмеялся. Тут дверь из вагона открылась и в тамбур вышла сонная проводница в мятом форменном кителе и застиранных джинсах. Она ожидала увидеть компанию, но застала одного весёлого пассажира.

– Чего это ты тут ржёшь? – с подозрением спросила она, оглядываясь, будто пытаясь обнаружить кого-то ещё. Проводницы традиционно отличаются врождённой вежливостью.

– Ничего, – ответил Саша. – Радуюсь вот. Приехал. Дверь откроете?

Вообще-то он с ней договаривался, и она была не против каких-нибудь полчаса назад, но проводница была человеком из другой реальности, она привыкла скорее к претензиям, неудовольствию, вечным просьбам то горячего чая, то холодной воды, то свежего воздуха, то чистого туалета. Поэтому странный весёлый молодой человек ранним утром в грязном заплёванном тамбуре никак не вмещался в границы её привычного мира, отчего автоматически включилась защитная реакция, присущая в России любому «директору ворот»:

– Не положено. Только на станции, – надулась она. – После полной остановки состава.

В этот момент поезд, двигавшийся черепашьим ходом, засвистел тормозами и остановился на стрелке.

– Ну что вы, уважаемая? Вон, посмотрите, во-о-н там, зелёный такой, четырёхэтажный, это мой дом. Тут рядом. А с вокзала я сколько буду идти, автобусов-то ещё нет, рань такая, – попытался разжалобить её Саша. – Я быстро. Тем более – полная остановка, безопасно. А вам всё равно ведь открывать, тут станция недалеко.

Проводница снизошла: Саша не был похож ни на начальника, ни на человека, который станет жаловаться. Он легко спрыгнул из вагона. Багажа у него почти не было, только небольшая сумка на длинном ремне, на котором её удобно повесить на плечо, чтобы руки были свободны. Собственно, вещей с собой он взял мало, поэтому и решил всё уместить в сумке ноутбука, главном его багаже.

Вещи ему не особенно нужны. Задерживаться надолго в его планы не входило, он приехал не в отпуск, а по необходимости. И как он предполагал, справиться с задачей можно за несколько дней, максимум – за неделю. Большего он не мог себе позволить, и на работе тоже никого не хотел подводить: на него надеялись. Собственно, и компьютер он таскал с собой не для развлечения, как многие, а потому что хотел немного поработать в промежутках между делами. Сашке всегда делалось хорошо, когда он вспоминал о работе. Не потому, что он такой уж трудоголик, скорее ему больше нравилось понимать то, что он сам, своим умом и стараниями добился теперешнего положения. Конечно, родители ему всегда помогали и деньгами, и морально, а отец, хороший инженер-машиностроитель, даже пытался помочь какими-то советами, но всё равно Саша «сделал себя сам». Он очень неплохо закончил Питерский технологический, правда, немного ошибся с выбором специальности (да и откуда ему, мальчишке из провинции, было знать?) – поступал на электротехнику и электронику, но случилось то маленькое чудо, о котором верующие всю жизнь благодарят своего бога, а неверующий Саша принял поначалу за удар судьбы. Ему не хватило на выбранную специальность всего каких-то полбалла, но из-за того, что конкурс туда был очень высоким, выше, чем на весь факультет информационных технологий, его так называемый «полупроходной балл» дал возможность поступить на прикладную математику. Он, конечно, мог отказаться и уехать домой, чтобы попробовать на следующий год, но – вот ведь незадача! – зимой ему исполнилось бы восемнадцать, и его забрали бы в армию. А Саша не хотел в армию. Даже не потому, что про очкариков «и вообще всех ботаников» нехорошо рассказывали вернувшиеся оттуда парни из его двора, и не потому, что про армию постоянно писали в газетах какие-то гадости. Просто он понимал, что ему вряд ли удастся через два года сохранить не только свои знания, но и само желание учиться не просто «где-нибудь», а в самом Санкт-Петербурге. Или, как с некоторым придыханием и отстранённым восторгом говорила мать: «В Ленинграде». Для родителей этот город всегда был чем-то особенным: не только Зимний с другими дворцами, не медный всадник, не Нева с её почти венецианскими каналами, но и населённым какими-то совсем другими (по их рассказам) людьми. Про этих «других» Саша не понимал больше всего, но очень быстро оказалось, что часто петроградцы-ленинградцы действительно оказывались не совсем такими, к каким он привык в своём захолустье.

Везенье его с такой принудительной сменой выбранной специальности, а следовательно и профессии, заключилось в том, что Саша оказался способен не только к паяльнику и радиолюбительству, которые привели его в Технологический, но и к математически точному описанию проблемы и переводу её сначала в алгоритм, а затем в программу для компьютера. Он быстро вошёл во вкус, поэтому казавшаяся поначалу спасительной мысль: «Буду хорошо учиться – смогу перевестись на электронику» сначала отодвинулась, а затем тихо скончалась где-то на задворках его периферийных нейронов. Саша был очень активным студентом, всегда участвовал в неучебной работе у своего любимого доцента Николая Павловича, а на старших курсах уже работал с ним на хоздоговорных темах и зарабатывал приличные деньги. Это было кстати: мать в то время сильно болела, и родители все свободные деньги тратили на лекарства. Эх, не знал тогда Саша подробностей! Закончил он с хорошим, хотя и не красным дипломом, но главное было не в цвете корочек, а в том, что к тому времени он стал известен как хороший прикладной программист, и с работой не возникло никаких проблем, был даже выбор. Саша в результате выбрал банк. Не государственный и пускай не самый крупный в стране, но зато он многих там знал, и там хорошо знали его. Так он пропустил начальный этап «молодого специалиста», пришёл – и продолжил работу, как будто после отпуска.

 

*****

 

И вот спустя десять лет он, самый настоящий начальник информационного отдела крупного банка Александр Константинович Лепешин, приехал в свой родной городок за отцом. Это и являлось прозаической причиной его приезда: они наконец-то договорились, что Саша заберёт его к себе в Питер. Отец Саши, в отличие от матери, всегда отличался здравомыслием и способностью логически мыслить, отодвигая в сторону эмоции. Одно дело – когда восемь лет назад умерла мать, ему чуть не было шестидесяти, он был ещё крепок, работал и умудрялся помогать множеству родственников, в большинстве своём – со стороны матери, потому что сам очень рано потерял родителей и вырос в семье тётки. Но череда чужих смертей, естественных и нелепых, догнала и его: он получил инфаркт, и как выяснилось, уже второй (первый перенёс на ногах), после чего сильно сдал.

Да и как всё было вынести! Одна мать со своей упёртостью чего ему стоила. Саша только на похоронах узнал, что рак груди, который сожрал её за несколько лет, был случайно обнаружен на обычном медосмотре и, вполне так могло случиться, даже победим. Врачи настаивали на операции, но мать наслушалась советчицу-соседку и лечилась какими-то травами, мухомором и невесть какими препаратами, продававшимися за огромные деньги жуликоватыми фирмами. Вот на их рекламу и клюнула мать. В продвижении своего товара необразованным больным эти «чудотворцы» оказались настоящими знатоками, предлагая его исключительно в солидных центральных газетах и с рекомендациями неведомых академиков и никому неизвестных якобы излечившихся от рака четвёртой степени пациентов. Конечно, при почти полном отсутствии научной медицины трудно упрекать безграмотных больных в их стремлении сохранить себе жизнь любой ценой. Но чтобы так нелепо!

Однако это было только начало. Потом тётя Лида, жена дяди Миши, маминого старшего брата, отравилась случайно грибами. Лето случилось жарким, многие тогда травились, но не до смерти. А вот ей не повезло: почки у неё всегда были слабые, ещё в послевоенном колхозе на уборочной застуженные, они и отказали. Полежала она в больничке местной, да всё без толку. Ни лекарств никаких, ни гемодиализной машины (такая только в области есть), про пересадку, как про нечто фантастическое, больные друг другу легенды рассказывают. Так и померла.

После неё – сам дядя Миша, за полгода спился. А чем ему ещё было себя занять? Один ведь он остался. Конечно, странное объяснение: Сашкин отец тоже один, но ведь не пьёт с кем попало что попало с утра до вечера. А вот дядя Миша придумал себе такое оправдание. Дочки его разъехались кто куда: старшая с мужем на Север, нефть качать, младшая вроде бы тут, а вроде её и нет. Ездит в Москву как будто на работу, несколько месяцев пропадает, после появится на пару недель, передохнёт – и назад. Саша как-то раз приезжал родных навестить, случайно с двоюродной сестрицей пересёкся. Поговорили, всё понял про её «работу» Саша. Таких девчонок в Питере тоже полным-полно: индустрия ночных бабочек. Жаль. И сделать ничего нельзя: шальные деньги, легко и весёло даются. Дура, сама себе жизнь испортила. Что с нею дальше будет, не предскажешь. Если повезёт – без больших бед покрутится ещё несколько лет, а всё равно дальше – что? Это только в кино клиент в принца превращается, а в жизни? Скольким проституткам повезло после «ухода на пенсию» счастливую семью создать – нет такой статистики. Парни друг другу одну и ту же байку пересказывают, будто из шлюх самые верные жёны получаются, но для жизни ищут себе других подруг, обыкновенных соседских девчонок.

Вот только отцу зря сказал, не надо было. Он может и догадывался, но догадываться и знать – не одно и то же.

В Петербурге Саша живёт один, с квартирой ему родной банк помог, так что места достаточно. Вот с девушками у него ничего не получалось. Он всегда так увлечён работой, что времени интересоваться прекрасным полом не остаётся. К тому же не очень блещет внешностью: тихий, неказистый, русые волосы не очень густы, а лицо скорее европейского, чем славянского типа: носик тоненький, губы почти незаметные, а подбородок широкий. И близорукость делает его совсем по-детски беззащитным, особенно когда он снимает очки. Женат он, правда, однажды был, хоть и без регистрации, но почти по-настоящему. Около полугода они прожили вместе с Лерочкой, операционисткой родного банка, но дольше это их сожительство не продержалось. Лера сама выбрала его и обаяла, и он даже захотел большего: настоящей семьи, постоянства и детей – сказывалось его патриархально-провинциальное воспитание. Но оказалось, что она надеялась на его перспективность, сильно хотела крутую тачку, дачу где-нибудь в Лапландии, а работать не очень-то хотела. И семью не сильно хотела, а детей не хотела совсем: это ведь так обременяет. Вообще она была очень активная, подвижная, не под стать Сашке, всегда отличавшемуся неторопливостью и задумчивостью. Покинула она его так же стремительно, как и обольстила, уехала в Москву с каким-то новым другом или мужем – этим Сашка уже не интересовался.

И вот ему тридцать два, почти тридцать три, а он так и живёт один в своей уютной «двушке» на Чёрной речке. «Хотя», – тут же поправил он себя, - «скоро буду не один».

С этими мыслями он дошагал до знакомого с детства дома. У отца, в углу первого этажа, горел свет: его ждали. Причём, прекрасно зная, что поезд прибывает около шести утра, отец наверняка ждёт часов с трёх. А может и вовсе не ложился. Саша оглядел двор, перемен было немало. Убрали несколько сараев, появился чей-то гараж. Старинный, позапрошлого ещё века соседний дом, когда-то жилой, двухэтажный (с первым этажом красного кирпича и вторым – рубленым), раньше был огорожен забором, туда Саша с друзьями-мальчишками лазили за ранетками или просто так, из любопытства, по пожарной лестнице на крышу. Чердак в том доме был знатный, таинственный, с чердачными оконцами без стёкол в торцах и башенкой со шпилем в центре; крыша была гулкой, как колокол, старинное железо, коричневое от старости, отзывалась на шаги тяжёлым буханьем. Теперь дом оказался расселён, забор убран, с крыши исчезли башенка и слуховые окна, и она блестела новой коричневой металлочерепицей, а весь дом отделан современным пошлым пластмассовым сайдингом розового цвета, возле стальной входной двери виднелась табличка «ООО Управляющая компания Догма». Двор был не тот, что в его памяти. И дом стал не тот. И жизнь сильно изменилась, и надо было дальше всё окончательно менять. Саша решительно вошёл в родной подъезд и нажал кнопку звонка.

Но в квартире всё до такой степени осталось знакомым, как будто Сашка вернулся лет на двадцать назад. Только мамы не было, и запах был новый, с привкусом лекарств. Отец усадил его завтракать: Сашка не отказывался попить с дороги домашнего чаю с травами. Прихватил и пару бутербродов с колбасой местного производства, очень похожей на колбасу «из детства», а не на новомодный набор вкусовых добавок. Отец запивал жиденьким чаем какие-то микстуры.

– Пап, что за капли пьёшь?

– Вот врач посоветовала, для укрепления сосудов. Пью, и не знаю – помогают ли они мне или так, «для очистки совести».

Саша пригляделся к упаковке.

– Они гомеопатические. Тебе надо в них очень сильно верить, тогда помогут.

– Я-то верю, мне ничего другого не остаётся. А вот они в меня, похоже, – не очень.

– Ладно. Мы тобой в Питере займёмся. Мне пообещали помощь в хорошем исследовании, у моего товарища по работе жена в частной клинике как раз сосудистый специалист.

– Ну что ты, сынок. Это же очень дорого! – попытался возразить отец. Сколько Сашка себя помнил, отец никогда не ставил здоровье на приоритетную позицию: у него всегда хватало других важных или чужих дел.

– Ты, главное, не волнуйся. И не беспокойся. На что ещё нужны жёны друзей, если не помогут за просто так, – соврал он.

«С дороги» по отцовским правилам после завтрака требовался отдых, и Саша с радостью согласился, прихватив с собой на диван ноутбук: в утренней тишине прекрасно работается, спать совсем не хотелось – он выспался в поезде не меньше чем на двое суток вперёд.

 

Днём понадобилось в нотариальную контору: не таскать же с собой по любому поводу отца, ему и без того тяжело. Саша давно уехал из родного городка, потому у него не вызвала никаких ассоциаций вывеска «Нотариус Брызгалов Е.С.». Вот тебе на! Это оказался школьный сосед по ряду Женька Брызгалов (его стол стоял предпоследним в ряду у окна, а Сашкин – перед ним), к которому раньше никак нельзя было бы приклеить ярлык сухаря-юриста, такой он был живой, спортивный, занимался лёгкой атлетикой, кажется, прыжками. Меняет жизнь людей. Хотя Женька по-прежнему высок ростом, появившаяся округлость форм и модная бородка делали его сейчас больше похожим на настоящего юриста-делопроизводителя, чем на прыгуна в высоту.

– Давай устроим встречу с нашими! – придумал Женька, когда они завершили формальности. – Такой чудесный повод с твоим приездом! Ты знаешь, как я давно никого не видел? Маринка заходила – отец у неё умер, и Гера попадался случайно, а остальные даже на улицах не встречаются.

– А ты по улицам-то ходишь? Поди что только тех пешеходов видишь, что дорогу перед машиной на светофор переходят? – подначил Саша.

– Угадал, чёрт! И правда – всегда, всегда за рулём, вот проклятье! Некогда, всё время некогда! Тем более надо встретиться. Ты где предпочитаешь? Пивбар какой-нибудь или ресторан?

– Мне всё равно, я почти не пью. Так – немножко.

– По здоровью или .. ?

– Или, – предложенной удобной формулировкой Сашка поставил точку в разговоре. – Как договоритесь, ты мне сразу сообщай. Я приду.

 

*****

 

Встреча одноклассников не похожа на встречу друзей. Встречаются люди в общем-то чужие друг другу, это встреча нужна для удовлетворения естественного человеческого любопытства: кто как живёт, кто кем стал, что с кем произошло? И сравнение со своими воспоминаниями: совпадает ли? Если совпадает – ставишь себе мысленный зачёт: молодец, угадал. Если не очень – тоже интересно: что помешало? Почему весёлый спортсмен стал юристом, а вечно въедливая отличница Танька Андреева – школьным учителем английского?

Интересно было посмотреть на бывших детей, с которыми провёл десять лет жизни. Некоторые так и остались детьми, только лица постарели. Зарабатывающие на жизнь руками – напротив, заматерели и оказались чем-то похожи друг на друга, они – умудрённые жизненным опытом мужики, и даже взгляд у них немного другой, и улыбка неширокая, и смех негромкий. Девчонки превратились в настоящих взрослых мамаш, и все разговоры у них о семье, о детях, которые пошли в школу, у некоторых – в ту же самую родную «десятую», к тем же учительницам, поседевшим и постаревшим на пятнадцать лет.

Как часто бывает, живущие в одном городе одноклассники не очень-то общаются между собой, и Сашка был рад, что не стал на этой встрече главным действующим лицом. Получилось что-то вроде коротких докладов о том, кто чем занят сейчас, дальше покатилась почти обыкновенное застолье.

А о чём мужчинам говорить за выпивкой? Считается, что больше всего они треплются о футболе, машинах и женщинах. Футболом Сашка не интересовался, его соседи, к счастью, тоже. Поэтому сегодня получилось, что женщин разменяли на политику, и тому виной был Юрик. Сашка оказался за столом между Женькой (он же нотариус Евгений Семёнович Брызгалов) и школьным заводилой Юркой Вощевских, который работает в горадминистрации по делам культуры и прочим всяким развлечениям. У него всё в жизни было хорошо. Только на работе постоянно случаются нелады из-за двух причин: недостатка финансирования и нежелания народа культурно проводить свой досуг.

– Беда с ними, – жаловался он, подливая себе и Женьке водки (Сашина рюмка стояла полной). – Праздник–не праздник, лишь бы напиться. А уж если большой праздник, жди беды: так напьются, что весь город трясёт.

– Юрик, ответь честно старому школьному товарищу: вот когда мы с тобой на выпускном в туалете шампанское пили, наша завуч Самуиловна разве не хотела, чтоб мы в это самое время лучше бы песни пели под гармошку?

– Ну, ты не о том …

– Да о том, Юра, всё о том же. Ведь тогда мне интереснее было Gotthard слушать, а не под гармошку петь, и не чай пить за столом с учителями, а в туалете с тобой шампанское. Вот и сейчас: ты сначала сделай так, чтобы выпивать «за просто так» стало неинтересно, а интересней чем-нибудь заняться, делом каким-нибудь. Ну вот хотя бы как мне и Женьке, или Володьке, наконец. Ему почему-то больше хочется дом построить, чем тупо пьянствовать. А если ещё хоть кому-то помочь?

– Но это же масштабная задача! В масштабах всей страны!

– Конечно. Вот ты и займись в масштабе. В своём маленьком масштабе, ты здесь власть, в конце концов. По рукам бить не будешь – вот и помощь.

– Ты, Саня, прав, – поддакнул Женька. – Цель нужна. Но как эту многолетнюю пьянку сейчас остановить, не представляю. Ментальность у наших всегда была, сам знаешь, соответствующая. Теперь ещё привычка выработалась. В любое время в любом месте можно найти, что выпить.

– Конечно, – согласился с ним Саша. – Я помню, когда маленький был, всеобщие праздники с выпивкой раз пять-семь в год были. А сейчас – каждый день.

– А почему? Потому что сами-то не очень умеют себя к делу пристроить! Раньше государство об этом заботилось! – совсем возбудился раскрасневшийся от водки Юрик. – Сейчас куда податься? Почти все заводы накрылись медным тазом. У нас вон какой был Сельмаш! Теперь два цеха работает, косилки ковыряют, типа ремонтируют. Да и то – какой там ремонт! Так же бухают, как все, только не отходя от рабочего места.

– Ничего удивительного, – махнул рукой Женька. – Люди видят, что вокруг них творится. Посмотрите, сколько вокруг дворцов понастроили! Чем мельче жулик – тем больше дом. В стране то же самое – с одной стороны мегапроекты, а с другой – убогие поликлиники и полный упадок образования. Вот народ и пьёт, потому что знает: за десятилетие ничегошеньки не изменилось и ещё двадцать лет не изменится, поэтому смысла работать просто нет. Будущего не видно, понимаешь?

– И что дальше? Ждём следующую революцию? – спросил Саша. – Всех к стенке, мир до основания разрушим, а строить, как всегда, недосуг? Может, легче всё же делать что-нибудь полезное, пока жив, а не водку пить в бессилии?

– Думаешь, что-то можно в одиночку изменить? Вам в столицах легко. А у нас безнадёга, некуда податься и делать особо тоже нечего. И ждать, пока в центре власть одумается, некогда. Ещё несколько лет – все сопьются, не спасти нацию, – грустно заключил Юрик.

– Но ничего менять-то не надо! – не согласился Сашка, – Надо просто для себя, самого дорогого человека на свете, что-нибудь начать делать, не для дяди ведь чужого! И вообще наплевать на этих посторонних дядь! Уж если они умудрились страну на себя и остальной народ поделить, так пускай сами и справляются. Плюнь на них и себе помогай. Больше ведь никто не поможет.

– Знаешь, Юр, я с Санькой согласен, – кивнул Женька. – У всех у нас только один расклад, никаких других нету. Бесполезно ждать, пока у тебя в районе нефть вдруг фонтаном забьёт. Легче жопу оторвать от стула и пойти картошку посадить, чем помощи неизвестно от кого ждать. Тем более что действительно неоткуда. Никому мы не нужны.

– Ладно, парни, хватит! Давайте лучше о бабах, – взмолился Юрик, но тут, в самый разгар сдобренных водкой разговоров, явился Толян Волынкин, и почти сразу занял всеобщее внимание.

Последние три школьных года Толик был единственным и неповторимым соседом Жени Брызгалова. Он единолично занимал самый последний стол в том же ряду у окна, и Женьке с его соседкой по парте Маринкой Шляпниковой, сидевшими перед ним, иногда приходилось туго от такого соседства, особенно в периоды дурного настроения Толика. Толик вообще-то не был глупым, хотя его и оставляли после восьмого класса на второй год. Просто с самого раннего детства все его способности оказались направлены в какое-то другое русло, он как-то раньше других мальчишек повзрослел, внешне оставаясь таким же мальчишкой – и говорил-то совсем не так, как все. Его взрослость иногда сбивала с толку учителей, когда в возникавшей словесной перепалке Толик, полуразвалившись на стуле, лениво, как бы нехотя, начинал пререкаться сквозь зубы: «Не хочу и не встаю. Чего это я, как бобик, перед вами должен стойку делать? Что, вы мне колбасы, что ли, дадите?» Этим своим спокойствием он выводил из себя некоторых учителей, которые сами подолгу не видели обыкновенной колбасы, а нервы были ни к чёрту после двадцати лет школьных забот с разными обормотами. Они начинали кричать, грозить разными карами, гнать из класса, отправлять к директору, но Толик никогда не уходил и, наоборот, как помнил Сашка, становился ещё спокойнее, упиваясь собственным превосходством. Всё же ему зачем-то нужно было обязательно закончить школу, и он вполне справился с задачей, несмотря на стремление многих учителей не дать ему получить аттестат. У них ничего не вышло: Толик почти всегда мог ответить по существу школьных заданий, а за списыванием его вообще никто никогда не видел, наоборот, в физике он был в числе лучших и, когда пребывал в хорошем настроении, подсказывал одноклассникам правильный ответ.

Сейчас стало понятно, что Толик добился своего, своей главной цели, к которой упорно стремился класса примерно с седьмого – стал авторитетным уголовником, отсидел уже пару раз в общей сложности лет около восьми. Хотя он старше одноклассников всего на год, сейчас ему можно было дать с лихвой и сорок лет, настолько неважнецки он выглядел. Нездоровую кожу не мог скрыть даже свежий летний загар, наоборот, в разрезах морщин кожа осталась светлой, и это только подчёркивало рельеф лица, усиливая возрастной обман. Обязательные для уголовника наколки, печатка на среднем пальце и золотая цепь (к которой, очень даже может быть, прилагался соответствующих размеров крест) нелепо смотрелись в сочетании с костюмом хорошего покроя и шикарными часами. Но, как ни странно, такие люди вызывают в любой нашей компании неподдельный интерес, интерес на грани адреналинового шока; это примерно как покормить мясом голодного тигра, когда тебя отделяют от него лишь тоненькие прутья клетки, или прыгнуть с моста в бурлящую пропасть, не зная наверняка, достаточно ли прочен резиновый шнур, которым ты к нему привязан.

Правда, Толик всё же свой, знакомый тигр, оттого неопасный, несмотря на близость. Ожидания он оправдывал: его байки были на любой вкус. Чего-чего – разговорный жанр в тюрьме оттачивается ежедневно, а наши люди отчего-то, в силу какой-то традиции или дурного воспитания любят тюремные рассказы, неприличные анекдоты и блатные песни, для которых даже придумали специальное обозначение «шансон». Про свою сегодняшнюю жизнь Толик не очень-то распространялся, упомянул только, что «помогает одной фирме», а после сказанного с прозрачной издёвкой замечания Женьки: «Консультируешь?» – без обиды пояснил: «Да нет… По торговой части». Это всё, что он рассказал о себе.

Вернее, почти всё. По-видимому, разгорячённый вниманием к своей персоне, объявил, что скоро женится на дочке замдиректора фирмы и неожиданно пригласил всех на свадьбу. К Сашке это приглашение тоже относилось, но он, даже если бы захотел, не смог пойти: свадьба назначена на 1 октября, то есть почти через две недели. Столько времени у Сашки не было, он планировал закончить формальности с квартирой, оставить ключи риэлтору и через неделю вернуться с отцом в Питер.

– Спасибо тебе, конечно, – пытаясь своим видом не показать свою искреннюю нелюбовь к таким праздникам. И объяснил. – Но я уеду скоро. Мне на работу, я ведь не в отпуске. Просто за отцом приехал.

– Лепёшка, ну какие вааще проблемы? Позвони да отпросись. Мы тебе справку напишем. Тебе чё, слабо? – вполне по-воровски попытался подначить он.

– Нет, спасибо, Толя. Дела.

– Да чё там за дела? Ты чего, нефть за бугор качаешь? Что, её без тебя не туда отправят?

– Ты не поймёшь. Просто работа. Просто обещал. И мою работу за меня никто не сделает.

– Да ты кем работаешь, дворником что ли? У нас только за дворника никто работу не делает.

Саша не хотел отвечать, но девчонкам-то было и завидно, и лестно одновременно, что их одноклассник такой умный; и они, перебивая друг друга, сказали Толику в несколько голосов:

– Саша у нас банкир.

– Саша в банке работает.

– Саша в банке главный по компьютерам.

 

*****

 

Они встретились случайно. Саша поехал на кладбище постоять у могилы матери: кто знает, когда случится другой раз? В ближайшие дни суета будет только нарастать. Он уже вышел из ворот и направился наискосок к остановке автобуса, не по асфальту, а по натоптанной многими ногами дорожке среди берёз, как увидел, что навстречу ему идёт Толик Волынкин под руку с тоненькой красивой молодой девушкой лет двадцати с миндалевидными, какими-то неземными, «марсианскими» печальными глазами.

– Привет, Сашок! Знакомься, это моя невеста, – бодро выкрикнул Толян.

– Анастасия, – протянув узкую ладошку, представилась девушка.

– Александр, – ответил лёгким пожатием Сашка. Рука у неё была тоненькая и холодная, как ему показалось – хрупкая, как лёд. Казалось, подержишь в руке - растает.

Сашка немного растерялся: такое было несоответствие образу, который сложился у него вчера, когда Толян говорил о предстоящей женитьбе на дочери «зама» их фирмы. Почему-то Сашке представилась пышная розовощёкая не обязательно молодая особа с золотыми кольцами и перстнями на пухлых пальцах.

– Мы вот пришли моих помянуть. Оба ведь тут. А ты чего? Ах, да, извини, я понял, у тебя ведь мать тоже… Слушай, я про тебя Настюхе рассказал – она сразу сообразила, не то что я. Она у меня умница. Так вот, я тут ей к свадьбе подарок сделал, а в наших краях никто в этом толком ничего не понимает. В фирме есть парнишка – то да сё, канцтовары покупает и ксероксы заправляет, а с этим – ни бельмеса. Поможешь по старой дружбе?

– А о чём вообще речь? – поинтересовался Саша.

– Дак планшет я ей подарил, Айпад называется, слыхал, наверное? – маякнул отсутствующим зубом Толян.

– Слышал краем уха, – улыбнулся в ответ Сашка. – Яблочко надкусанное. А что надо-то? У них обычно всё хорошо работает, само.

– Работать-то работает, но программ каких-то не хватает. Где-то их брать надо, записывать как-то. Поможешь? Если бабки нужны – не стесняйся.

– А что именно надо? – спросил Саша.

– Это вот Настюха знает, чего ей для учёбы, – Настя весь разговор не произнесла ни слова, смотрела то на разговаривающих мужчин, то по сторонам, не проявляя никакого интереса к предмету разговора.

– Хорошо. Ты завези ко мне, я гляну.

– Ты лучше к ней заскочи, она тебе на месте расскажет сразу, чего почём. А то я в этих делах ни бум-бум.

Настя бесцветным ровным голосом продиктовала адрес. Он, тыкая пером по виртуальной клавиатуре телефона, сразу понял, где это – в маленьком родном городке трудно заблудиться. Сашка задвинул на штатное место стилус, убрал аппарат в карман, поднял глаза и увидел вдруг, что Настя смотрит прямо на него. Он заглянул в бездну её тёмно-карих, почти чёрных марсианских глаз. В них не было ни вопросов, ни ответов – одна загадка. Сумасшедшая тайна галактики. Она смотрела серьёзно, не улыбаясь, как будто сама тоже хотела найти в Сашиных глазах какой-то ответ. Их перекрёстный взгляд разрубил Толик:

– Вот и ладненько. Мы пойдём. А ты заходи, увидимся, – и они зашагали по дороге, ведущей к центральной аллее кладбища, такие разные: большой мужчина в костюме и хрупкая девушка в светлом платье на фоне заходящего солнца. Сашка смотрел, как они удаляются, но видел только её силуэт и любовался контрастом бежевой ткани, облегающей фигуру, и длинных темных каштановых волос. На фоне начинающегося увядания природы это выглядело как с картины Клода Моне.

 

«Красивая девушка», – подумал он. – «А ведь мне жаль её. Совсем ещё девчонка, чего она в жизни могла видеть? А тут этот жулик подкатил со своими понятиями. И вообще непонятно: она думает, что это любовь, или вдруг откуда-то взявшаяся восточная покорность?». Тут он вспомнил о маме Насти, заместителе директора торговой фирмы, в которой трудится «консультантом» бывший одноклассник, вдруг понял, что это за «консультирование», и ему стало грустно за судьбу девушки. Хотя он тут же отбросил свои дурные мысли – может не так уж всё ужасно? Может быть, всё гораздо проще и не стоит ничего придумывать. Что, разве мало их, таких дур-девчонок, у которых просто по молодости не хватает ума понять, что «крутой» и богатый муж – совсем не вариант для любви и счастливой жизни. Опять же – богатей из Толяна очень временный. Сегодня – может и да, а завтра каким он будет – никогда не угадаешь: в модном костюме или тюремной робе? Вот тебе всё бабье счастье.

Больше Сашке не хотелось думать об этом, примеряя свой опыт жителя северной столицы, прославившейся на всю страну образом «бандитского Петербурга», на местечкового уголовника.

 

*****

 

На следующий день контора, где он получал очередную справку на отцовскую квартиру, оказалась недалеко от адреса, который он вчера записал в телефон, и он решил позвонить. Случай был удобный: не придётся когда-то после специально идти или ехать. Настя оказалась дома, просто сказала: «Заходите, я буду ждать». Её дом стоял в шеренге близнецов, облупившаяся пятиэтажная панелька семидесятых годов с зелёным двором и переломанной детской площадкой. Из свежих следов вмешательства человека заметна только куча песка, сваленная примерно в том месте, где когда-то была песочница с грибочком и лавочками для мамаш, а теперь торчали обломки деревянных столбиков. Домофон на двери не работал. Сашка понажимал кнопки цифр, вызова и сброса, пока не догадался, что зайти можно и так: магнитная защёлка не работала тоже. На лестнице его вдруг охватило непонятное волнение, когда он вспомнил о девушке, к которой сейчас идёт. Какая-то мелкая противная дрожь охватила его, такая мелкая, что снаружи она была совсем незаметна: он взял одной рукой другую, присмотрелся – рука как рука, всё как всегда, только волосы на коже, маленькие, почти бесцветные, отзывались на прикосновение как-то необычно, такого никогда раньше Сашка не замечал. Он ещё раз провёл пальцем над поверхностью кожи от запястья до локтя, и внутри руки как будто прокатилась волна огня. «Надо же, не войти бы сдуру в резонанс», – зло подумал он про себя, и хотел было повернуть обратно, зайти в другой раз, или на заходить вовсе – он что, разве обязан? Но ведь Сашка всегда гордился собой, своей способностью делать любую умственную работу невзирая на условия; он сам всегда говорил, что разумный человек может управлять любыми обстоятельствами, – и решительно зашагал по лестнице на последний этаж.

Настя была дома одна. Сегодня она одета в летние затёртые джинсы, по моде надорванные на коленях и бёдрах, и китайскую футболку нежно-голубого цвета с машинной вышивкой британского герба, имитирующей ручную. Футболка и джинсы подчёркивали её фигуру значительно лучше, чем вчерашнее платье, и Саша не мог не обратить внимание, что футболку она надела на голое тело, из которой юная грудь выпирала бы совсем вызывающе, если бы не вышивка. На лице её не попало ни грамма косметики, но даже без неё марсианские Настины глаза доминировали, потому что рот и носик – маленькие, миниатюрные, а брови – настоящие, натуральные, не выщипанные – своими дугами дополнительно подчёркивали разрез глаз.

Саша огляделся. Квартира как у родителей, только двухкомнатная. Советский стандарт. Вон там дверь в кладовку – а в родительской квартире в этом месте вход в бывшую Сашкину комнату.

– Вас покормить?

– Да что ты! Нет, спасибо. Я закормленный, – отнекался он. – Кстати, мне удобнее на «ты». Я свою особенность знаю – всем «тыкаю», так что давай для равенства. А то я себя сразу начинаю чувствовать старым, как на работе, когда меня Александром Константиновичем называют.

– Хорошо, – кротко согласилась Настя. – А почему тебя Толя лепёшкой называет?

– Он меня в школе так называл, у меня фамилия Лепешин, без буквы Ё. Может, когда-то была, но потерялась… Так где наш пациент? В смысле – компьютер.

– Там, в моей комнате.

Она провела его в смежную комнатку. На диване, который наверняка служил по ночам кроватью, среди мягких игрушек – слона и тигра – на подушке лежал чёрный прямоугольник «яблочного» планшетного компьютера, наследие великого инноватора Стива Джобса. Саша нажал на кнопку включения, экран откликнулся свечением, появилась «яблоко» заставки. Ему приходилось иметь дело с эппловской телефонной операционкой, и он был уверен, что легко разберётся. Планшет выглядел совершенно новым, только что распакованным, будто его включали только раз.

– Хороший компьютер? – спросила присевшая рядом Настя.

– Да как тебе сказать? Не вижу я большого смысла в этих планшетах. Игрушка это, дорогая современная игрушка, для развлечений его придумали, работать на нём неудобно. Ты, кстати, на кого учишься?

– На бухгалтера. А ты что на компьютере делаешь? Считаешь что-то?

– Что считаю? – удивился Саша. Сравнение компа с калькулятором его задело.

– Ну, у нас везде компьютеры на кассах стоят и в бухгалтериях. Ну где ещё? А! – вспомнила она, – ещё в налоговой и в милиции.

– Вот ты о чём, – понял он. – Нет, у меня другая работа.

– А что ты делаешь?

Он задумался. Как объяснить девушке свою работу. Поймёт ли? И надо ли вообще это объяснять. Но что-то сказать надо, иначе как-то неприлично. Однако она поняла это по-своему: не хочешь говорить – и не надо, сама перевела разговор на другое:

– А ты за границей был?

– Был пару раз. Если Финляндию не считать, туда мы частенько с друзьями ездим на выходные, это у нас как-то и заграницей никто не считает – почти как Прибалтика в советские времена. А тебе приходилось?

– Нет, – ответила она. – У меня даже загранпаспорта нет. Толя говорит, надо делать – вдруг понадобится.

– Конечно, надо. Пригодится. Полезно посмотреть, как нормальные люди живут.

– А мы что, ненормальные?

– В общем, ничего. Но местами – точно как будто с больной головой.

– Им легко. У них там все хорошо живут, богато. У них всё есть.

– Там далеко не все богатые. Наоборот, в Индии сплошная нищета, зато у них даже лица другие, они все улыбаются. Вообще, ты телевизору не верь. Лучше сама съезди и посмотри. И в Европе люди не из-за богатства хорошо живут, а оттого, что своей жизнью живут, а не чужой. Им боятся нечего, что угодно можно делать, и говорить что хочешь. Одним словом – свободные люди.

– Я тоже своей жизнью живу, – просто ответила она.

Саша едва сдержался, чтобы не наговорить лишнего: он-то как раз был уверен, что Настя живёт не сама по себе, а подчиняется чьей-то злой воле. Поэтому хотел быстрее закончить.

– У нас немного по-американски всё получилось. Всё меряем на деньги. Оттого наши беды: никак не можем понять, что не в деньгах счастье.

– А ты думаешь, в чём? – прямо посмотрев ему в глаза, спросила она. От её взгляда Сашу сначала обдало ледяным холодом, потом откуда-то изнутри вырвался страшный жар, он вспотел, смутился под её взглядом, но отступить уже не мог, и проговорил внезапно высохшими губами.

– Я думаю, в работе, в семье.

– У многих работа и почти у всех семьи, но что-то я не видела от этого в нашем городе много счастья, – возразила она.

– Я думаю, работа должна быть любимой, а семья состоять из любимых и близких людей. Ты знаешь, что «мафия» по-сицилийски означает «убежище». И основана она обычно на родственных связях, потому что самый надёжный круг - семья.

– Ладно, – прервала вдруг Настя сложный разговор. – Давай я тебя чаем напою. С маминым пирогом. Мама раньше в столовой работала на заводе, пока его не закрыли.

Сашка сам удивился – почему не отказался, и покорно пошёл вслед за Настей на кухню, где на столе действительно стоял прикрытый стареньким полотенцем с настоящей ручной вышивкой пирог, от которого сразу запахло вишней, как только его открыли и начали резать, приминая тупым ножом его пышный бок. Пирог оказался потрясающе вкусным. Такие пироги умела печь разве только Сашина бабушка Елизавета Петровна, а у мамы уже не получалось. Так он и сказал Насте. Она честно ответила:

– Мама большая мастерица. У меня тоже так не выходит. Я мясо умею готовить, научилась у мамы телятину и баранину, её фирменный рецепт, а свинину мы не любим – мама свинины в столовке заводской наелась, теперь глядеть на неё не может.

– Послушай, – попытался вернуться к делу Саша. – А в планшет тебе что надо установить? Программы ведь надо из Интернета брать, там для этого специальный магазин приспособлен. У вас есть дома Интернет?

– Нет, у нас нету. Это дорого очень. Я в колледже пользуюсь или у мамы на работе.

– Вот ведь! – стукнул ладошкой себе по лбу Саша. – Элементарное не пришло в голову! Привык, что у нас и на вокзалах, и в кафе есть беспроводной доступ. Здесь ведь провинция. Чёрт, через телефон много не накачаешь!

– Ну и ладно. Бог с ним. Толя вот купил, а я … – растерянно сказала она

– Ладно. Мы так сделаем. Я его заберу, этот планшет, дома посмотрю. Что-нибудь придумаем, у друзей в офисе интернет есть. В общем, тебе для учёбы? Я посмотрю, залью что найду полезного, ладно? Правда, там тысячи предложений, я даже не знаю, что именно выбирать.

– Ладно, ты всё равно лучше понимаешь, – легко согласилась она. – Зато будет повод ещё увидеться, – добавила без тени жеманства, но Саша почувствовал какой-то скрытый намёк, и опять тепло резко разлилось у него где-то внутри. Может, это просто чай слишком горячий?

– У меня, возможно, времени не будет. Я Толе позвоню – ему отдам. А тебе надо бы самой научиться, это совсем нетрудно. Яблочники специально такой компьютер придумали, чтобы легче было незнайкам.

– Таким, как я? – улыбнулась Настя.

– Таких, как ты, незнаек, очень много. Но ты особенная Незнайка, – неожиданно для самого себя Саша сказал девушке комплимент. Она поняла.

– А ты почему Толе хочешь отдать, боишься со мной встречаться?

– Нет. Просто это … – он подбирал слова, – как-то неэтично. У тебя свадьба через полмесяца.

– И что? Мне ни с кем разговаривать нельзя? Даже с человеком, с которым мне интересно?

Сашка понял, что разговор заходит слишком далеко. Он не ответил, не поблагодарил за угощение – просто пошёл в комнату и стал собираться, принялся неловко упаковывать планшет в коробку, руки заметно дрожали и он чуть не выронил чудо американской мысли на пол. Настя стояла молча, насмешливо глядя на него марсианскими глазами, и только когда он справился с упаковкой, вдруг спросила:

– Ты хочешь сбежать, даже не скажешь ничего?

– Мне показалось, что мы обо всём договорились, – промямлил он.

– А мне почему-то показалось, что ты что-то начал говорить.

Саша замер с коробкой Apple в руках, держа её перед собой, как щит, а Настя продолжала стоять неподвижно перед ним, разглядывая его с любопытством, как кролика в клетке. Пройти мимо, не отодвинув её, было невозможно, в маленькой советской квартире слишком много мебели и слишком мало свободного пространства. Он понял, что придётся расставить все точки над i, и iPad тут был совершенно ни при чём.

– Не могу же я просто сказать банальное: «Ты очень красивая».

– Почему?

– Потому что ты это много раз слышала.

– От тебя ещё нет.

– А надо чтобы сказал я? Почему?

– Потому что мне кажется, что ты боишься.

– Чего мне бояться?

– Не чего, а кого. Толю.

– Нет. Я его не боюсь, – с трудом прожевал он слова. – … Я себя больше боюсь.

Он не помнил, как дальше сбегал от неё, сбегал совершенно постыдно, торопливо, не сказав даже «прощай» или хотя бы «до свидания». Может быть, ему не хотелось говорить этих слов. Вся его сущность противилась этому, его тренированный для выполнения жёстких функций и всегда подчинённый ему мозг в этот раз не смог сопротивляться внешнему обстоятельству, его сердце, никогда не испытывавшее до этого подобных чувств, не справлялось с перегрузкой, а лёгкие не могли обеспечить организм внезапно потребовавшимся колоссальным количеством кислорода. Ему стало жарко, как самым жарким летом, он задыхался от удушья, хотя тихо брёл по улице, засыпанной опадающей листвой, обнимая и прижимая к груди, как ребёнка, коробку с планшетом. Хорошо, что в это время на улице нет прохожих, и никто не видит его отрешенного лица и почти безумных глаз, в которых, как на фотографии, застыли неземные марсианские слегка насмешливые глаза.

 

******

 

Намеченный план отъезда как-то скомкался. К программе, которую Сашка хотел внимательно просмотреть и поправить в этой поездке, он со дня приезда не прикасался; ноутбук валялся на кровати, попадаясь на глаза и напоминая об невыполненных планах. К «яблочному» планшету тоже не хотелось прикасаться – слишком мешали мысли о его хозяйке. Отец, разумеется, не мог не заметить.

За ужином он, порасспросив о встрече с одноклассниками (многих он знал лично), невзначай поинтересовался:

– Как тебе Анатолий? – имя Волынкина прозвучало очень необычно, в классе его иначе, чем Толик или Толька, не звали, даже прозвища у него не было.

– Ничего особенного, обычный бандит. У нас таких полно.

– Он сейчас, говорят, фигура. После школы, помнится, и впрямь был мелкий уголовник, на подхвате. Ходили даже разговоры, что он в тюрьму специально пошёл, чтобы в армию не забрали. Это слухи, наверное, но первую судимость он действительно как-то демонстративно заработал. После того, первого срока вернулся матёрым, что-то делить тут начал с другими блатными, на почве разборок второй раз загремел. Писали в областной газете, будто убили кого-то, кого-то покалечили; не знаю, в чём он там виноват-не виноват, но дали ему во второй раз много, я даже удивляюсь, что он на свободе гуляет. Такое вот у нас правосудие. А сейчас говорят, будто он не просто вор, а как там у них – «авторитет», что он «смотрящий» по нашему городу от воров, большая фигура. Опасная. Не связывайся с ним. Ты у меня одна надежда. Если с тобой что, мне и жить незачем.

– Пап, ну о чём ты? Я с ним никак не собираюсь связываться. Ну вот попросил компьютер невесты своей настроить, чего тут криминального? Настрою и отдам. Честно, сам бы не хотел связываться. Просто так получилось.

– Невесты эти бандитские … Тоже подальше от неё держись, мало ли что. Ты знаешь, какие они, эти уголовные? Я-то на них в детстве насмотрелся, когда их в 54-м выпустили. Они такие люди, от них один мусор, едят – мусорят, живут – мусорят, и в головах один мусор, и ничего, кроме помоечных дел, у них на уме нет.

– Хорошо, папа, я с ним не буду общаться. Невесте его аппарат отдам – и уедем мы с тобой отсюда. Пускай они тут делают, что хотят, нам уже будет всё равно, представляешь? «А с платформы говорят – это город Ленинград!»

Отец закивал лысой головой, улыбнулся. Саша глядел на него с сожалением: какой папа стал старичок, совсем не похож на того, кем был, казалось, не так уж давно. Как коротка жизнь! Совсем недавно Сашке казалось, что его тридцатилетний руководитель диплома Николай Палыч очень взрослый мужчина, и вот теперь ему самому уже тридцать два, а он никак не чувствует себя на эти годы, всё кажется – двадцать. И Николай Павлович сильно не постарел, хотя его недавно поздравляли с сорокапятилетием. Он решил проверить свои мысли:

– Пап, скажи. Вот ты когда молодой был, тебе дед сильно старым казался? – маминому отцу исполнилось бы в прошлом году девяносто, и для Сашки он всегда был древним старцем, хотя, когда он родился, деду Федору не было и шестидесяти.

– Я, сынок, когда считать научился, посчитал, сколько мне будет лет, когда наступит двадцать первый век. Получилась у меня цифра 55. Сейчас смешно, а тогда я думал, что не доживу до нового века. Во как! А Фёдор Алексеевич очень был крепкий мужик, хоть малообразованный, но рассудительный, так что нормальным он мне казался, обыкновенным. Правда, иллюзии детские у меня к тому времени давно рассеялись, понимал я уже кое-что в цифрах. Если по сегодняшнему судить, совсем ещё нестарый он был тогда мужчина. Вот ведь какая несуразность: пятьдесят лет для ребёнка – возраст непредставимый, когда каждый день длинный, почти что бесконечный. А на седьмом десятке минуты как секунды летят, зато всё хочется молодым себе казаться.

– Так и есть. Скорость секунд возрастает с каждым годом. Часы так же тикают, а время убыстряется. Парадокс! Такого даже Эйнштейн представить себе не мог.

 

******

 

Утром Саша поехал заключать договор с риэлтором. Полная тётка со старомодной учительской причёской «гнездо аиста» из рекомендованной Женькой конторы ему не понравилась. И контора совершенно не понравилась, и условия выставлялись несуразные: нужны оригиналы всех документов. Прикольно, конечно. Что они, все тут так работают, что ли, на доверии? С оригиналами квартиру в полчаса можно потерять, бегай потом, ищи деньги или эту тётку с тремя подбородками. Он сказал, что зайдёт попозже и слинял. На улице, названной именем замученного когда-то кулаками пионера, было ещё несколько риэлтерских агентств, и Сашка решил поискать законности с кем-нибудь ещё. Как он и ожидал, в следующем агентстве никаких оригиналов уже не требовалось, достаточно было копий, формальности типа получения справок из ЖЭКа, энергетиков, газовиков и прочих об отсутствии долгов энергичный парень, примерно Сашкин ровесник, брал на себя. Довольные друг другом, они обменялись телефонами (от предложенной визитки Саша отказался). То, что придётся возвращаться в родной город для оформления сделки, и так было всем понятно.

С хорошим настроением Сашка вернулся домой. Он шёл не спеша, пиная ногами разноцветные листья, которых становилось всё больше. «Повезло с погодой», – подумал он, – «в самое бабье лето попал. Надо успеть до заморозков уехать: дождей и осеннего холода и в Питере хватит, а в памяти пусть останется такой милый родной пейзаж, яркий, красочный и без грязи».

Но дома его ждал очень неприятный сюрприз, Сашка понял это, едва отец открыл ему дверь – такое у него было серое лицо и испуганные глаза.

– Извини, сынок, не доглядел, – тихо сказал он.

– Что случилось? – испуг отца передался Саше.

– Да уж вот… Я на кухне был, не слышал. Видно тихонько через фортку залезли.

Они прошли в маленькую смежную спальню. Хоть форточку отец теперь наглухо закрыл, Саше стало ясно: маленький вор-одиночка, воспользовавшись отсутствием решёток, пролез, схватил, что поценнее, и был таков. Может даже не один, какая теперь разница? Главное, что сразу было заметно – нет ноутбука. Воришкам сильно повезло, остальное по сравнению с ним – мелочь. А вот компьютер, рабочий компьютер – это большой удар. Он вдруг вспомнил о яблочном планшете и заглянул под стол. Коробка была на месте, тяжёлая, не пустая; распаковывать и проверять не было желания.

Да уж, совсем Сашка расслабился в провинции. А ведь тут те же люди живут, что и во всей остальной стране. Он толком не умел ругаться, но сейчас в голову лезли одни грязные и злобные слова. Отец стоял рядом и молчал, тяжело дыша. Сашка смотрел на кровать, на которой ещё утром лежал компьютер, и ему вдруг стало неприятно сознавать, что в этой комнате ещё недавно находился совершенно незнакомый человек, единственной целью которого было вмешательство своими грязными руками и погаными мыслями в его, Сашкину, личную жизнь. На него вдруг накатила какая-то парализующая тревога, примерно такая, как несколько лет назад, когда он встречал в Пулковском порту институтского друга, летевшего из южного отпуска.

Тогда поначалу всё было привычно: табло, самолёт вылетел почти по расписанию, ожидается … И вдруг – неясное беспокойство, какое-то движение, немного громче привычного гомон встречающей толпы, затем какое-то одно слово, или несколько слов, прозвучавших откуда-то, непонятных, не расслышанных, после – эти же слова, повторенные многими, отчего их также нельзя разобрать, они все слились в один общий гул. И вдруг – уже где-то рядом, ясно сказанные, выдохнутые пока ещё с надеждой – вдруг ошибка? – «что-то случилось, что-то под Харьковом». И после этого охватывает та страшная, звенящая тревога, что думать ни о чём другом невозможно. Ещё недавно незнакомые друг другу люди, ждавшие встречи со своими родными, становятся единым нервом, в котором пульсирует лишь единственное желание: получить точную информацию. А её нет, никто ничего не говорит, на табло по-прежнему слова и цифры: «ожидается в …» Нерв клокочет, перекручивается, буйствует и впадает в смятение, пока об аварии не становится известно точно, официально. До этого момента все заодно, но после – каждый сам по себе. Единый нерв распадается. У каждого – единоличная надежда: а вдруг случилось чудо, вдруг мои остались живы и с ними всё в порядке. Таким надеждам не нужны попутчики. И вот сейчас Сашка испытал почти то же чувство опустошённости, как в тот день, когда в том самолёте под Харьковом погиб его друг со всей своей семьёй.

Но, к счастью, сейчас случилась беда не такого порядка, и потому он оправился быстро, иначе отца хватил бы настоящий сердечный приступ. Саша уверенно прошагал на кухню, плеснул в отцовскую кружку тёплой воды из чайника и прихватил чайную ложку. Он быстро вернулся и, накапав полную ложку корвалола, протянул её отцу. Когда тот запил остро пахнущее мятой снадобье, сказал как можно мягче, с улыбкой, стараясь придать голосу невозмутимость:

– Пап, да чёрт с ним, с этим компьютером! Он старый уже, я давно хотел себе новый купить, посовременнее, помощнее и получше. Как раз повод будет. А то всё никак не соберусь. Вот приедем в Питер – сразу куплю.

– Сынок, ты ведь работаешь на нём. Как же работа? – отец весь был в этом. Всю жизнь работа для него была главнее всего.

– Ну отдохну от работы. Уж немного осталось. Кстати, надо билеты заранее купить, я сегодня же этим займусь.

– Ты меня, успокаиваешь, Сашенька. А если всё-таки по-честному: в этом твоём компьютере пропало что-нибудь важное? – не унимался он.

– Пап, я всегда копию на наш банковский сервер отправляю, так что ты можешь не волноваться: украли только старое железо, – тут даже не пришлось врать, это чистая правда. Он сам, как главный технический начальник, сделал это правило для всех своих сотрудников обязательным. – Честное слово.

– А-а-а, ну ладно тогда, – ответил отец, но в глазах его всё равно сквозило недоверие.

Сашка понёс на кухню кружку и ложку, машинально включил чайник и задумался: особенно страшной потери действительно нет, информация зашифрована, никто до неё не доберётся; а вот комп жалко, почти новый, служебный, сам придирчиво для себя эту «Тошибу» выбирал. Вот ведь, чёрт! Прощай, любимый город! Не отпускает просто так, дань потребовал.

Ладно, зато появляется время заняться планшетом, хорошо хоть его не украли, а то пришлось бы покупать – где его в родном городке возьмёшь, большой вопрос. И то правда: зачем здесь навороченный планшетный компьютер для серфинга в Интернете, если саму сеть ещё надо поискать? За такие деньги лучше какой-нибудь мини-трактор купить или козу с поросёнком, гораздо больше толку. И польза несомненная: их съесть можно. Компьютером голодных не накормишь. Вот тебе и весь извечный спор, что главнее: материальное или духовное? Некоторые и на голодный желудок могут искусство воспринимать, даже в блокадном Ленинграде жители умирающего города ходили на концерты. Но это просто потому, что у них не было выбора. Спроси такого – Шостакович или обед, да не кусок хлеба из плохой муки с отрубями, а борщ со шкварками и котлеты, – что выберут? У Сашки в однозначности ответа не было сомнений.

Позвонил Женька, начал про кражу выспрашивать. Как он узнал? Провинция, одно слово. По телевизору новости откуда-то из космоса, то есть из столицы, а на улицах – местные вести. И там и тут любимый жанр один – криминальный.

– Слушай, Сань, – говорит. – Я, как узнал, сразу подумал: отчего бы не воспользоваться хоть раз близким знакомством?

– Ты о ком?

– Да я про нашего Толяна! Он большой чин в их воровской иерархии, считай - мэр. Может, его попросить? У меня один клиент раньше был, из местных коммерсантов, сейчас в Москве где-то. Машину у него угнали, он через свою «крышу» у братков помощи попросил и что ты думаешь – пригнали тачку! Не знаю, сколько это ему стоило, но сам факт! Всё равно дешевле, чем новую покупать. Тем более ты сам говоришь – служебный компьютер. Знаю я эти штуки со служебным добром, целое расследование устроят. Оно тебе надо?

– Не хочу я к Толяну обращаться. Ну – прощёлкал, сам виноват, расслабился. Обойдётся.

– Ну не хочешь, давай я позвоню. Типа узнал случайно. Не поможет – тогда действительно хрен с ним, с бандитской рожей. Он мне ещё в школе надоел. Маринку Шляпникову тогда у меня отбил, гад.

– Да ты что? Я и не знал! У тебя с Маринкой что-то было?

– Ни фига себе! Рядом сидел – и ничего не замечал! У нас знаешь какая любовь была? Месяца три, наверное. Но это я так вспомнил, попутно. Мне сейчас нисколько не жалко: ты же видел Маринку – она центнер целый весит, не меньше. Откуда чего берётся?

– Ладно, ты поступай как хочешь, а я не буду у него ничего просить, – закончил Сашка разговор.

 

Вечером вдруг раздался звонок в дверь, Сашка без опаски открыл – воровать-то всё равно больше нечего, планшет невесты вора не в счёт. За дверью стоял парень, возможно –молодой, хотя понять это было затруднительно: очень коротко стриженый, буквально миллиметр чёрного ёжика, с тёмными глазами на боксёрском лице и плотно сколоченной фигурой. Он держал в руках большую клетчатую сумку, в которых «челноки» обычно возят свой товар.

– Александр Лепёшин? – спросил парень.

– Лепешин. Да, это я.

– Я от Волыны, – звучало непривычно, но было понятно, о ком речь.

– Заходите, – отступил в прихожую Сашка, – но вы рано, я ещё за планшет не брался.

– Какой планшет? Я ничего такого не знаю. У меня вот, поручение. Просили передать, – он открыл сумку и достал из неё Сашкин Тошибовский «Cosmio». – Тут такое дело. Братки извиняются. Говорят, что не знали, чей. Так что без обид.

– Ладно, какие обиды, спасибо, – Сашка был рад снова увидеть свой ноутбук.

– Слышь, братан. А чего у тебя там интересного? Я нажал кнопку, хотел проверить, не сломали ли чего эти балбесы, а там – только синий экран.

– Это просто рабочий компьютер. Ничего лишнего. Игрушек или кино у меня там нет, разве только немного музыки.

– Чего ж ты с ним тогда везде таскаешься?

– Работаю. Просто привык: если не сделал что-то, считай – день потерян.

– Во-во, я тоже, если никому харю не набью – день насмарку. Ну бывай, брателло. Аппарат больше не теряй.

 

******

 

Дней Сашка не замечал, для него все они были одинаковыми. И вдруг оказалось, что сегодня пятница, а завтра суббота, то есть у всех работающих большой праздник – наступают выходные. Будь неладны эти квартирные воришки! Из-за них Сашка оказался обязанным Толяну, и отказаться от предложенного «выезда на природу» не мог. Правда, соглашаясь по телефону на пикник с одноклассниками, он, как наяву, видел марсианские глаза и спрашивал себя, боясь ответа: «А она там будет? Или только одноклассники?», – и страшился собственного желания увидеть Настю.

Чтобы отвлечься, он развил бурную деятельность, заказал машину, контейнер, грузчиков и всю пятницу работал больше всех нанятых работников, загружая вещи. Квартира опустела. Остались лишь те старые деревяшки, которые когда-то были дефицитной мебелью, но везти которые в питерскую даль было бессмысленно. Впрочем, до отъезда они ещё сослужат службу: на чём-то ведь надо спать. Сашка видел, насколько отцу дорога эта рухлядь. Он понимал, что в этом вся его жизнь; это те самые секунды, часы и дни жизни, которые незаметно проскользнули сквозь пальцы, это они, материализовавшись, оставили после себя только старые вещи. Человек не может помнить всё, он неизбежно что-нибудь забывает, и для освежения памяти ему иногда нужны какие-то зацепки, ничего не стоящие безделушки, или вот этот старый диван, своеобразный концентрат десятилетий обычной, ничем не примечательной, но зато своей, такой личной жизни. Поэтому, оставляя некоторые вещи здесь, отец добровольно расставался с памятью о части прожитых минут.

Хорошая работа, а в особенности её хороший результат, всегда помогала Сашке, поддерживала определённость смысла, поэтому утром в субботу он был полон оптимизма, и настроение после завершения самой большой задачи по переезду стало превосходным.

Выезд на природу организовала торговая фирма, где подвизался Толян. Мангал, напитки, мясо, овощи-фрукты и посуда – всё было заботливо сложено в автобус, который собирал участников и гостей в условленных заранее местах. Одноклассники и одноклассницы обрадовались этому событию: ничего подобного не случалось за все пятнадцать лет после окончания школы. Одетые в простую туристическую одежду, помолодевшие, они, как дети, дурачились всю дорогу, вспоминая эпизоды из школьной жизни. Сашка веселился вместе со всеми, вспоминая, как в седьмом классе все они дружно сбежали с урока физкультуры в кино, зная, что физрук только обрадуется возможности спокойно выпить пива, но не подозревали о внезапной смене расписания: ему понадобилось срочно уехать на похороны и вместо физры оказался урок истории, которую вела сама директриса. Закономерным итогом стала двойка по поведению всему классу, и было общешкольное собрание – нешуточное событие по тем временам. Спасло их только падение Берлинской стены и Жоркин папа, в то время возглавлявший редакцию городской газеты, что-то такое красиво сказавший про новое мышление, перестройку и становление личности в обновленном СССР. Энтузиазм прогрессивно настроенных родителей переломил настроение извращённых идеалами «строителей коммунизма» учителей (и особенно директрисы), и всё обошлось, хотя поначалу было реально страшно, теперешним школьникам не понять. Ещё у Сашки было хорошее настроение оттого, что среди гостей не оказалось Насти, а про Толяна прикомандированный повар, сидевший тут же, рядом с мясом и закусками, сказал, что у него срочные дела и он приедет попозже на своей машине.

Погода стояла превосходная. Место для пикника выбрали обыкновенное, за Увалом, сюда многие горожане ездят – тут открывается очень красивый вид с бугра (который и называют Увалом) на излучину смешной, извилистой, мелкой, но оттого не менее красивой речушки. Просто на автобусе уехали немного подальше общетоптанных троп. На Увале росли почти все те же деревья и кусты, как везде в средней полосе, но тут они очень тщательно, как будто специально перемешаны: берёза с черёмухой, липа с рябиной, орешник с дикой вишней, осина с ясенем и чуть пониже к речке плакучий ивняк. Ближе к концу сентября все краски мира собрались на ветках: вот жёлтый, красный, а там - коричневый, золотистый, фиолетовый и пока ещё много зелёного. А под ногами на зелёном, ещё сочном фоне травы как будто большой кистью на бесконечной палитре все краски смешаны беспорядочно, причудливо в один яркий пёстрый мягкий ковёр.

– Ребята, какая красота! – закричала Ленка, – и побежала вниз, к речке.

– Порожняком не бегай, воды принеси, – скомандовал Юрка, привык у себя в администрации командовать.

– Давай я схожу, – предложил Сашка, и не спеша спустился к реке.

Повар оказался толковым. Он быстро организовал на траве стол, бросив пластиковую накидку, достал круглые коврики-сиденья, разноцветные бутылки, разовую посуду, и уже потянуло дымком от дров в мангале, когда Сашка вернулся с канистрой воды.

– Наверно, последние выходные такие. Конкретно холодает по ночам, дожди скоро пойдут, – заметил обычно молчаливый Вовка.

– Это правда, пора. Ты дом крышей закрыл?

– Закрыл. И фронтоны зашил. Не успел бы – точно б не поехал. Последние погожие дни.

Они успели выпить за уходящее лето, когда услышали шум подъезжающей машины. У Сашки упало сердце, упало глубоко, глухо стукнулось обо что-то на самом дне и замерло. Из машины выходили Толян с Настей и – из-за руля – давешний парень-боксёр, вернувший ноутбук.

– Салют, десятый Б! – издалека крикнул Толян.

Одноклассники раздвинулись, освобождая для приезжих место за лежащим на траве столом, Сашка тоже беспорядочно задвигался, пытаясь отодвинуться к дальнему углу, но вышло так, что на освобождённый им самый край присел короткостриженый парень, а с другой стороны высвободилось место для Толяна с невестой, так что Настя оказалась почти напротив. Она элегантно, как кошка, примостилась левым бедром на коврик перед импровизированным столом так, что оказалась вполоборота к Толяну и почти прямо глаза в глаза с Сашкой. Он посмотрел в эти марсианские впадины – и пикник для него кончился, он полностью растворился в них вместе с мыслями, рукой, держащей стакан с вином, и джинсами, к которым прилип бордово-красный лист рябины.

– Ребята, как я рад вас всех видеть! – необычно начал Толян, – хочу вас познакомить с невестой, вот она, моя Настя. И не обижайте моего молодого кореша Борю, ему уже немало досталось в этой жизни. А вы сразу все имена не вываливайте, всё равно им не запомнить, давайте постепенно, мы ведь никуда не торопимся. Ну, давайте выпьем за встречу и природу-мать, за то, что она даёт нам возможность к себе иногда прикоснуться.

Никогда в жизни Сашка так много не пил. Сегодня его лишили возможности контролировать ситуацию Настины глаза, на которые его взгляд натыкался, куда бы он ни смотрел. Даже если он отворачивался от стола и глядел вниз, на течение воды, шуршащей ивовыми ветками, он всё равно видел их, серьёзные и насмешливые одновременно. Или, может быть, он пил много специально, поддерживая любой тост, чтобы заглушить этот гипноз, освободиться от него с помощью алкоголя?

Тем временем веселье входило в ту стадию, когда баланс выпитого и воспитанности стал примерно равен, когда выпитого недостаточно, чтобы потерять человеческий облик, но достаточно, чтобы забыть о приличиях. Сашка видел, как петушится Женька перед толстой Маринкой, как Жорик рассказывает скабрезные анекдоты девчонкам-отличницам Ленке и Людке, а те хохочут, как Женька вещает какой-то противный компромат на городскую верхушку и слушающие его Вовка и Серёга матом грязно ругают всех чиновников. Он видел, как Толян ответил по мобильному, и у него сделалось нехорошее, озабоченное и злое лицо. Он отошёл подальше от компании и с кем-то долго говорил. Вернувшись к столу, не стал садиться, а сказал сверху вниз, ни к кому отдельно не обращаясь:

– Я извиняюсь. Мне надо срочно уехать. Вы отдыхайте. Если получится, ещё успею вернуться к шашлыкам.

Боксёр Боря услужливо вскочил и побежал к машине, Настя тоже поднялась, но Толян что-то сказал ей, погладил по плечу и махнул рукой в сторону стола. Она повернулась к компании, мотор их машины взревел, и они умчались. Настя не стала садиться на своё место, а направилась прямо к Сашке.

– Я пойду прогуляюсь к речке, составишь компанию? – прямо спросила она. У него нечем было возражать. Часть мозга по-прежнему находилась под гипнозом, а та, что ещё сопротивлялась, стреножена вином. А Настя объяснила своё предложение о прогулке. – Ваши ребята много выпили, и с ними неинтересно.

Они спустились к речушке. Это было недалеко от места пикника, метров двадцать, но у воды сразу стало значительно тише, снизу компания на бугре казалась не такой оживленной, а дымок мангала и запах жареного мяса добавлял к этой картине простоты и спокойствия.

– Когда ты уезжаешь? – спросила она.

– Послезавтра.

– И всё?

– Да, планшет завтра принесу.

– Ну при чём здесь планшет!

Настя резко отвернулась и пошла вдоль речки, копируя шагами изгибы берега. На песке оставались её следы, как восклицательные знаки – приплюснутый апостроф и жирная точка от каблука под ним.

Абсолютно деморализованный Сашка оставил её на берегу и вернулся к своим. Его встретили с восторгом, перепивший Юрка полез целоваться, но Женька оттеснил его, налил вина и пододвинул поближе тарелку с горячим ароматным шашлыком.

– Дружище! Ты приезжай почаще! С тобой так хорошо! Нам тебя все эти пятнадцать лет не хватало, правда, ребята? – все, кто это пьяное признание слышал, громко закричали вразнобой: «Да!»

Окончание праздника слилось в один длинный кадр. Был ещё шашлык, вино, какие-то разговоры, братание и всеобщие признания в любви. Автобус приехал за ними, когда начало темнеть. Автобус приехал другой – маленький ПАЗик, в котором всем хватило места, но не всем хватило сидений. Сашка на кресло не претендовал, он покрепче обнял вертикальный поручень в хвосте и приготовился к качке. Последними в автобус зашли Настя и повар, которому пришлось пройти как сквозь строй: все норовили пожать руку, фамильярно похлопать по плечу, а то и пьяно обнять со словами «спасибо, мастер». Повар, как и утром, прошёл в корму, к своему кухонному скарбу, и устроился на нём. Настю пытались усадить, она отказалась и остановилась в середине, прицепившись за верхний поручень недалеко от Сашки.

Он не понял, почему всё так произошло, но то, что случилось, принял за росчерк судьбы. По крайней мере, его математический мозг такое объяснение устроило. Автобус, выбираясь из леса по грунтовке, качало и дёргало из стороны в сторону. В одной из ложбинок водитель притормозил, чтобы мягче перевалить через кочки, а миновав их, резко добавил газку, поднимаясь на пригорок. Настя поскользнулась на своих туфельках, не удержалась и, падая, повалилась по проходу в хвост автобуса. Сашка поймал её левой рукой за талию, а она, чтобы не упасть, ухватилась за него и прижалась всем своим худеньким телом, обхватила его своими прозрачными руками. Сашка смотрел в упор в её огромные глаза и отчётливо понимал: «Всё. Пропал». Эта девушка, такая тоненькая и хрупкая, поглотила его целиком. Это не он держал её в своих объятиях, он влился в неё и стал с ней единым целым, он стал стройным девичьим телом с маленькой головой и большими марсианскими глазами. Она тоже это поняла, может быть, поняла гораздо раньше него, потому что придвинулась ещё ближе и поцеловала его в губы. Сашка ответил на её поцелуй, ему теперь было всё равно. Когда тряска кончилась и автобус, наконец, выбрался на асфальт, их поцелуй закончился. У Сашки кружилась голова, он понимал, что возможно сделал что-то ужасное, совершил самую большую ошибку в своей жизни, но также знал, что изменить уже ничего нельзя. Посмотрев поверх Настиной головы, он подумал: может, никто из компании не видел этого внезапного проявления страсти, но тут же холодок пробежал по спине – за его спиной сидел ещё один человек, повар. Он вывернул шею и оглянулся. Повар неудобно пристроился на мешках с кухонным скарбом и демонстративно делал вид, что глядит в окно, но на губах его застыла кривая усмешка.

 

******

 

– Давай уедем, – в воскресенье он использовал повод: принёс ей планшет, к которому даже не прикоснулся ни разу за всё это время.

– Куда?

– Ко мне, в Питер. Будем жить вместе. Ты, я и отец.

– Нет, так нельзя. Он не простит. Уезжать тебе надо. Меня он не тронет. Я останусь, но скажу, что свадьбы не будет. Будь что будет. Если всё будет хорошо, я приеду.

– Если? А если – нет?

– Значит, не судьба, – она перекрестилась, потом мелко перекрестила Сашку, быстро поцеловала его и буквально вытолкнула из квартиры.

Он мучался весь день.

Собирая в чемоданы отцовские вещи, он всё думал и думал: что делать? Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ, – и ничего не мог придумать. Эта ситуация была не из тех, какие он привык решать ежедневно. В ней не было логики, к ней нельзя было составить алгоритм и спланировать какие-то действия. Ситуация была до такой степени неопределённой и независимой, что решала всё сама. Ситуация командовала им. Сашку это ни в какой мере не устраивало, но сделать он ничего не мог.

– Что-то случилось, сынок? – заметил отец. Не мог не заметить.

– Ничего, папа. Всё нормально. Просто я волнуюсь за тебя. Как ты, справишься с поездкой? – Сашка попытался сменить тему.

– Я – что… Было бы у тебя всё хорошо, – обычными словами отговорился отец.

И снова – те же мысли, тот же вопрос: что делать. Толяну наверняка донесли, однако ни он сам, ни его уголовник Боря, никто другой не появлялись. Наверняка тот решил, что всё рассосётся само собой, когда Сашка с отцом уедет. Да, они уедут, и вернуться надо будет только для оформления купчей на квартиру, получить деньги – единственный капитал, заработанный родителями за всю свою жизнь. На этом – всё. Он Настю может никогда больше не увидеть. Никогда! На этом слове его мысли затормозились, это «никогда» громким шепотом повторялось, повторялось, сливалось в один сплошной гул, не превращаясь в крик, только одно бесконечное слово: «ни-ког-да, ни-ког-да, ни-ког-да». Никогда? Он вскочил, крикнул отцу: «Я скоро», – и помчался к знакомой облупленной пятиэтажке. Он даже не подумал, что надо позвонить, спросить, узнать хотя бы – дома ли она. Нет, он бежал, у него не было времени звонить.

Она была дома. Сказала только: «Зачем? Зачем ты пришёл?»

– Собирайся, поехали, - ответил он. – Я без тебя уехать не могу.

– С чего это вдруг баня загорелась? – неожиданно спокойно ответила она, он даже поначалу не понял, о чём это. – Мы ведь обо всём договорились. Только хуже сделаешь. Уходи.

– Нет. Поехали со мной. Сейчас.

– Дурачок, ничего ты не понимаешь. Я сама всё решу. Поезжай. Всё будет хорошо, я приеду, – и заставила его уйти.

 

******

 

Уже второй месяц Саша ходил сам не свой от счастья. Счастье переполняло его, как пена доброго шампанского, играло внутри и лезло через край, если его чуть-чуть затронуть, пошевелить; оно бурлило, весело искрилось и громко кричало об этом всем окружающим.

Настя появилась неожиданно, без эсэмэсок и предупреждений. Просто позвонила в домофон и сказала: «Это я». Саша, нажав кнопку открывания двери, полетел с шестого этажа вниз по лестнице и успел подхватить любимую на самом входе в подъезд. С этого момента началась совсем другая жизнь. С этого момента у них с отцом и Настей была настоящая семья. Правда, отец чувствовал себя неважно, но это как раз казалось естественным, привычным в отличие от непривычного, до того неведомого Сашкой состояния.

Свадьбу они устроили скромную, в обычном кафе. Только близкие друзья, из родственников – Сашин отец и мать Насти (приехала всё же). Не складывались у Сашки с ней отношения, не могла она простить Настиного отъезда, но всё-таки свадьбу дочери проигнорировать не смогла.

Так потекла другая, новая жизнь. Саша на работе творил чудеса, вдохновение захлёстывало его, появлялись новые идеи, и даже всегдашние текущие заботы перестали быть обыкновенным занудным делом, на которое ежедневно необходимо тратить драгоценное время, – Сашка и ими занимался с удовольствием, и эти дела перестали быть рутиной и превратились в рабочие моменты, которые просто надо побыстрей сделать. После работы на крыльях, которые вдруг выросли у его синего RAV-чика, он летел домой, стараясь не терять ни минуты. Благо, с работой ему повезло: далеко не везде начальство так строго следит за переработками сотрудников, а у Сашкиного отдела есть даже отдельно поставленная функция фиксировать всеми доступными техническими средствами задерживающихся и сверять эти данные с кадровиками и службой безопасности. Настя и отец ждали его к ужину, а после него молодые ходили на концерты, реже – в кино или театр, изредка – в музеи, а чаще всего (когда позволяла погода) гуляли по парку или просто по улицам. Сашке повезло: Настя никогда в Петербурге не бывала, и ему было что ей показать. Они много говорили, обсуждали будущее (говорил, правда, всегда больше Саша), а когда-то просто болтали обо всём (тогда Настя бывала с ним на равных).

Он чувствовал себя старше и мудрее, поэтому старался ей многое объяснить в доступной форме, простыми словами. Сашка убеждал Настю, что ей обязательно нужно продолжать учёбу, и не в каком-то проходном колледже, а обязательно в ВУЗе. Она не вполне понимала – зачем, но согласилась ходить на подготовительные курсы. Специальность пока не подобрали: до лета ещё очень много времени в запасе.

– Да ты не расстраивайся, милая, всегда так будет, – утешал он жену, когда она купила какую-то модную тряпку, выбрав для покупки один из центральных магазинов. – И никогда не получится так, чтобы найти то, что нужно, заплатив самую низкую цену. Где-то теряешь, а где-то находишь. Иначе получится, что свою драгоценную жизнь надо тратить на поиски самого-самого выгодного предложения.

– Но ведь многие так делают, экономят.

– Слава богу, нам не надо. Транжирить, конечно, тоже необязательно. Но если нужная вещь, если тебе очень понравилась, и мне, кстати, тоже … просто ты в другой раз будешь знать. Я сам обычно вот как делаю: смотреть и выбирать можно в любом магазине, хоть в самом дорогом, а купить выгоднее через интернет. Получается намного дешевле.

– Скажи, а если бы у нас было много денег?

– Нам и так на всё хватает, даже остаётся. Ты знаешь, мы ведь особенно не экономим, просто я привык жить скромно, мне ни к чему лишние вещи. Мне вообще всегда казалось, что я больше получаю, чем зарабатываю, что мне переплачивают. Так бывает иногда, когда работа интересная.

– Нет, ты не понял. Если очень много? Много-много-много. Столько, что не потратить?

– Бог его знает. Может, благотворительностью бы занялся. Или в науку вложил. Медицинских исследований у нас мало и вообще с любыми новыми разработками сейчас просто беда.

– А для себя? Ты сам что-то хотел бы?

– Даже не знаю, не думал никогда. Обычно от лишних денег все в путешествие едут, в кругосветку или что-то экзотическое посмотреть, например, Северный полюс. Скоро в космос начнут на экскурсию летать. Мне нравится иногда посмотреть, как другие люди живут, но ведь не всю жизнь этим заниматься! Это как выпивка или наркотик: вначале кайф, потом просто удовольствие, а когда крепко зацепит – труд, тяжкий труд. И уже никакого удовольствия! Получается – хуже, чем работать, любимым делом занимаясь. Там если устал, остановиться можно, передохнуть, с мыслями собраться – и дальше. Надоело – бросил, другое занятие себе придумал. А тут выходит так: деньги проклятые тебя в плен взяли и диктуют, что ты должен делать: яхта с противолодочной защитой, самолёт с джакузи и двумя истребителями сопровождения, дворцы с антиквариатом и дверными ручками из чистого золота, и ко всему этому вечный вопрос: как всё это добро сохранить, чтобы не пропало? И если даже не отобрали, ездишь по всем этим дворцам, как на работу, и ручки золотые пересчитываешь. Доверить-то больше некому, вот и приходится самому. Значит, не деньги тебе служат, а ты им. Весёленькие дела! Как в «Скупом рыцаре» у Пушкина, читала?

– А я бы хотела никогда не думать о деньгах.

– Так, к сожалению, не бывает. А если бывает, то в невесёлых местах: в тюрьме или в сумасшедшем доме.

 

******

 

Мужчины силой давно не меряются. Современные мужчины меряются автомобилями, брэндовой одеждой, доходом, знакомствами. Достоинством своим иногда меряются, когда больше совсем уж нечем. Сантиметрами измеряют или в минутах – кто во что горазд.

Саше особенно нечем было похвастаться, но с тех пор, как в его жизни появилась Настя, он заметил, что окружающие мужчины сами стали перед ним не то чтобы заискивать, но как-то уважать. Странную зависть он стал частенько замечать и в женских взглядах. Конечно, сначала взгляд был брошен на его спутницу, и лишь после – на него самого; встречная девушка тем самым как будто сверялась с собственными ощущениями: а вот сама она могла бы оказаться в компании этого весьма обычного молодого человека в очках – или нет? И кто он, этот парень, оказавшийся в обществе такой красавицы? Может быть – удачливый брокер или успешный бизнесмен? А может, талантливый актёр или музыкант? Или просто сынок богатого папочки? В любом случае интерес к его персоне Настя пробуждала нешуточный. Такого никогда не случалось в те минуты, когда он ходил куда-нибудь один: тогда он был самим собой, простым парнем с невыразительной внешностью, ведь его никто ни о чём не спрашивал, и он не мог рассказать, что он на самом деле умный образованный человек и редкий специалист. Впрочем, кого в наше время интересуют хорошие люди и уважаемые специалисты?

Сашку удивляло одно: отец не разделял его любви к Насте, а Настя – в ответ – не очень-то пыталась сблизиться со свёкром, поэтому их отношения было прохладно-отдалённым. Хотя, как видел Сашка, именно отец был первопричиной: всегда неявно и ненавязчиво от неё дистанцировался. Поэтому он не раз пробовал поговорить с отцом на эту тему, но тот в ответ обычно занимал ставшую привычной позицию подчинения и замечал: «Сынок, тебе с ней жить, а мне всё равно. Не могу я её полюбить, как родную дочь, и пускай. Главное, чтобы тебе было хорошо». Конечно, никаких явных конфликтов у них никогда не было, но эта маленькая деталь мешала ощущать полную идиллию и жизненный комфорт.

Как-то незаметно закончилась зима, стало слякотно и грязно. Весна резко наступала теплом и быстро уничтожала весь снег. Заметно добавлялся день, и уже очень скоро наступит время разведения мостов и белые ночи. Весну Сашка любил намного больше, чем лето. Весна – это как пятница: впереди самое чудесное время. Лето – как суббота, и осень, подобная воскресенью. У него были большие надежды на лето: зимой отец хандрил, и не столько из-за здоровья, которое и так было далеко не блестящим, а больше из-за переезда. Это понятно, его ведь вырвали из привычного мира, из знакомой среды. Санкт-Петербург оказался для него чужд, это не был его город-мечта Ленинград, куда он сам, по собственным рассказам, рвался поехать после обязательной в те времена для молодого специалиста «отработки» по окончанию института. Но даже при наличии рекомендаций и готовности начальника опытного производства взять его на знаменитый Кировский завод мечта осталась мечтой: жить в Ленинграде было негде, а прописаться совершенно нереально. Замкнутый круг, который придумала советская власть для удержания граждан от всяческих переездов по стране, срабатывал безукоризненно: «Мы вас с радостью примем на работу, нам специалистов катастрофически не хватает, нужна только прописка» – «Мы вас пропишем, если вы устроитесь на работу». Летом Саша хотел вывезти отца в область, в пансионат на хвойном балтийском берегу, где для него наверняка найдётся подходящая компания пенсионеров с общими воспоминаниями, прогулками, с шахматами и чистым воздухом. Он подобрал несколько предложений, осталось уточнить детали и купить путёвку.

Внезапно наступило резкое ухудшение. Утром всё было почти как обычно, а днём Настя сообщила ему по телефону, что отец слёг и на все её вопросы только отмахивается. Сашка вырвался с работы и, примчавшись домой, понял, насколько она была права, забив тревогу. Он вызвал «скорую», врач которой после недолгих манипуляций с приборами порекомендовал госпитализацию: «Брадикардия после инфаркта – это очень серьёзно», - сказал он Саше доверительно, как будто коллеге. – «Очень слабый тон синусового узла, сердце мало качает крови, мало кислорода, очень плохо для мозга. Нужна интенсивная терапия».

Больничный доктор, посмотрев кардиограмму, обратил внимание на возраст пациента и немного успокоил: «У-у-у! В ваши 67 вы ещё побегаете. Посмотрим, как организм будет отзываться на лекарства, а если что – рекомендую кардиостимулятор. Операция не самая сложная, а результаты даёт хорошие».

«Ну вот, стану немного киборгом», – смог пошутить отец.

Саше добавилось хлопот. Каждый вечер он после работы заезжал в больницу, общался с отцом, затем с его лечащим врачом, выпрашивая у него кардиограммы и результаты анализов. Он консультировался с женой товарища, врача частной кардиологической клиники. Конечно, лучше было бы сразу перевезти отца к ним, но тут дело было не только в деньгах: она тоже успокаивала Сашку, дескать, не так уж всё плохо. Деньги, к слову, потребовались бы весьма немалые, а они ещё могут пригодиться, если всё же понадобится кардиостимулятор.

Вечерние прогулки на время пришлось отменить: Саша появлялся дома не раньше девяти, скучающая целыми днями в одиночестве Настя тоже не рвалась гулять, предпочитая спокойно смотреть телевизор, по-кошачьи примостившись рядом на диване. Сашка в это время либо читал что-то в Интернете, или иногда умудрялся немного поработать, потому что бесконечные сериалы без идей, смысла, режиссуры и собственно актёрского ремесла его утомляли намного больше любой работы.

 

Однажды вечером его ждал сюрприз. Настя встретила его страстным поцелуем прямо в дверях квартиры. Ещё больше он удивился, когда вошёл и увидел, что в их комнате накрыт стол. Красивые тарелки из сервиза, подаренного на свадьбу тёщей, свеча в вазочке, бокалы для вина, само вино – такого дома не было, дома они вообще не держали вина, – какой-то салат, корзинка с фруктами, и стоял пронзительный аромат запечённого мяса.

– Милая, я что-то забыл? – опешил Сашка.

– Конечно забыл! – Настя прильнула к нему, и он почувствовал, что она вся дрожит. Она, прижавшись к нему, смотрела на него чуть снизу вверх, её тёмные глаза стали большими, больше чем прежде, глубокими и впитывающими, как космос. Они уже не были обычными марсианскими, они стали огромными и заполнили собой всю комнату, всю квартиру, весь их мир, и Саша почувствовал, что он проваливается, падает в этот вакуум, в эту бездну и растворяется в нём. Едва губы их расстались, услышал, как она прошептала. – Ты забыл, что мы с тобой познакомились ровно полгода назад.

– Чёрт! С этой больницей я замотался последнее время, прости, – виновато пробормотал он, но Настя вместо ответа лишь опять поцеловала его. Потом деловито освободилась от его рук и скомандовала.

– Всё, хватит! Сладкое на десерт! Давай умывайся и пора ужинать, а то у меня барашек замёрзнет.

Когда он вернулся из ванной, на столе источала ароматы гусятница, в которой томилась и пахла на всю квартиру та самая баранина, приготовленная по фирменному рецепту Настиной семьи. Сама Настя уже раскладывала салат, и он заметил, что его любимый чёрный хлеб был пододвинут поближе к его тарелке. Сама она всегда ела белый, привыкла по-деревенски.

– Открывай вино! – скомандовала она и пододвинула к его бокалу свой. Сашка взялся за штопор.

– Ох, жалко, много пировать мне сегодня нельзя, завтра рабочий день.

– Ничего, – быстро возразила она, – следующий раз будет только через полгода.

Они выпили за свой маленький юбилей. Вино Настя купила хорошее, настоящее марочное красное «Бордо», терпковатое и насыщенное, с каким-то сливовым или персиковым послевкусием. Салат с морепродуктами был удивительно хорош и Саша, вдруг ощутив, насколько он голоден, даже не спросил свою чудесную жену, когда она такой научилась делать. Второй тост Настя предложила за родителей, и он поддержал её. В свете болезни отца тост был кстати. Настя принялась ухаживать за Сашкой, положила ему на тарелку самый большой кусок баранины.

– Наливай! – сказала она со смехом. Щёки у неё раскраснелись, как будто туда прямиком попадало вино. Казалось – поцелуешь и почувствуешь вкус «Бордо». – У меня есть ещё один очень хороший тост.

– Ласковая моя, мне больше не надо. Ты пей, если хочешь, а мне завтра предстоит серьёзная работа, и надо будет иметь свежую голову.

– Ну как хочешь. Третий тост по традиции – за любовь! Не хочешь – не пей, – вызовом сказала она. Сашка понял, что она обидится, и налил себе немножко. Он вообще-то всегда не очень понимал, почему люди в нашей стране обижаются не на то, что кто-то пьёт, а на то, когда вдруг кто-нибудь отказывается. Перевёрнутый мир.

– Ой, Сашенька, – вдруг сказала Настя. – Я же приправу к барашку приготовила с хреном, и на балкон выставила проветриться, чтобы тут всё не провоняло. Достань, пожалуйста, а то я не очень одета. – Она как бы в оправдание слегка распахнула свой халатик, и Сашка увидел, что на ней почти ничего нет – только малюсенькие трусики, едва прикрывающие самое главное. В состоянии опьянения непонятно от чего – от вина или вида её тела – он сходил на балкон и действительно нашёл там баночку с приправой. Когда он вернулся, они выпили за любовь и съели славного барашка.

Что случилось дальше, он не помнил.

 

******

 

Он очнулся поздно. Стрелки на часах показывали без минут одиннадцать. Голова страшно болела, как будто он пил вчера целый день, и не три бокала сухого, а полведра самогона. Сначала он вообще ничего не мог понять. Но спустя какое-то время назойливая мысль принялась настойчиво мешать ему, и он сообразил, что должен быть в банке. Что с ним случилось? Почему он не проснулся? Почему не слышал будильник? Почему так болит голова? Отравился? И где Настя? Почему его не потеряли на работе?

– Настя! – громко позвал он. Никто не ответил.

Пришлось встать. Для этого понадобилось большое усилие, голова кружилась. Он титаническими усилиями нацепил очки, сходил на кухню, заглянул в другую комнату – никого не было. Может, она пошла куда-то? Или с ней тоже что-то случилось, как и с ним? Может, она пошла в аптеку? Или в больницу? Чёрт! Где телефон, надо ей позвонить. Он пошёл искать – нигде не смог найти свою трубку. Выпил воды, легче не стало. Руки дрожали, как у старика. С усилием натянул джинсы, хотел надеть носки – и не смог. В этот момент в дверь позвонили.

– Настя! – обрадовался Саша и поковылял открывать дверь, но едва он повернул задвижку, дверь обрушилась на него и в квартиру ворвались какие-то странные роботы, в железных латах и касках. Они повалили Сашку и скрутили ему руки, звякнуло железо на запястьях. Сознание его опять куда-то провалилось.

Когда он пришёл в себя, увидел, что в квартире хозяйничает несколько человек, все в обычной одежде – в джинсах, костюмах, один вовсе был одет в невообразимую футболку с рогатым черепом и надписью M?torhead. На входе стоял один из роботов, с автоматом, в каске и бронежилете, стоял неподвижно, как статуя. У краешка стола, пытаясь быть незаметными, сидели две испуганные женщины обычного вида, перед ними за столом сидел ещё один молодой человек и что-то писал.

Парень в джинсах и трикотажном джемпере увидел, что Саша очнулся и как-то весело объявил: «Наш супермен прибыл!» Сашка хотел протереть глаза рукой, но не смог – что-то мешало. Он опустил глаза вниз и понял, хотя соображалось по-прежнему плохо, что может двигать только обеими руками одновременно: руки спереди были скованы наручниками.

– Вы кто? И где моя жена?

Эти простые вопросы почему-то вызвали у всех присутствующих (кроме женщин со страдальческими лицами) улыбки, а один из мужчин, тот, который был в костюме, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Наш дружок, похоже, ничего не понимает, – и все засмеялись.

– Он даже телевизор не смотрел! – подхватил парень в футболке с рогатым черепом. – Ладно, очнулся, увозите его. Обыск и без него сделаем. Слава, зови своих, выводите, – кивнул он роботу с автоматом.

– А где Настя? Где моя жена? – опять попытался выяснить он, но вместо ответа его довольно грубо подтолкнули к выходу, где ждали ещё два робота с автоматами.

 

Дальнейшее было как будто не наяву. Его привезли куда-то, долго вели коридорами, наконец ввели в какую-то комнату, где находилось несколько человек с хмурыми лицами, все в штатском, в почти одинаковых костюмах.

Его усадили к столу, один из хмурых мужчин протянул Саше какую-то бумагу и ручку.

– Я следователь по особо важным делам Прокуратуры города Санкт-Петербурга, моя фамилия Иванов. А это следователи из МВД, входящие в группу по вашему делу. Вы пока задержаны, вот протокол. Вопрос о вашем аресте будет решать суд. А вот постановление о привлечении вас в качестве обвиняемого. Подпишите.

– В чём, собственно, дело? В чём меня обвиняют? – промямлил Саша.

– Там написано, вы можете прочитать. Букет порядочный. Как в старые времена говорили – на три расстрела. А подробнее мы с вами сейчас будем разговаривать. Долго разговаривать. Это будет называться допрос. Так что читайте постановление и подписывайте.

У Сашки всё ещё кружилась голова и подташнивало, поэтому он невидящими глазами пробежал по строкам документа, не понимая смысла, и в конце расписался. Ему ткнули подписать где-то ещё, потом – то же самое в других экземплярах.

– Первый вопрос, который мы обязаны вам задать: признаёте ли вы себя виновным, может быть, желаете дать показания?

– Я ни в чём … – хмурый следователь не дослушал: «Понятно. Сергей Иваныч, начинайте».

Этот хмурый, явно моложе первого, похожий на Сашкиного ровесника, монотонно спрашивал и записывал Сашкины ответы на вопросы о фамилии, дате и месте рождения, семейном положении и месте работы. А дальше началось страшное. Сашка, слушая следователей, всё больше приходил в себя.

Вчера рано утром, почти ночью, на инкассаторскую машину Сашкиного банка было совершено вооружённое нападение. Двое убиты на месте, водитель чудом остался жив, но в очень тяжёлом состоянии. Бандиты точно знали, каким маршрутом поедет машина, а системы связи, спутникового наблюдения, тревоги и оповещения были заблокированы или отключены.

Судя по тому, что внешний контур вскрыт чисто, коды также оказались в руках грабителей. Внутренний сейф в машине взорван. Похищено 268 с чем-то миллионов рублей, 150 тысяч евро и 265 тысяч долларов. Кроме того, похищены два автомата Калашникова и три пистолета ПМ с боеприпасами.

– Но я ничего не понимаю. Как это связано со мной? Я, конечно же, отвечаю за технические средства и всегда лично проверяю готовность всех средств. Мне докладывают, я контролирую, затем работаем совместно с начальником службы безопасности, который координируется с инкассаторами, а сама служба инкассирования у нас независимая, подчиняется напрямую председателю Правления.

– Вот в вашем участии мы сейчас будем подробно разбираться, – глухо произнёс третий угрюмый мужчина, постарше. – Вас не просто так подозревают. Вы – один из немногих ответственных сотрудников банка, который владеет всеми возможностями технического контроля. Поэтому я рекомендовал бы вам помочь следствию. Может быть, это вам как-то зачтётся.

– Но я правда …

– Хорошо, – прервал его первый, который представился Ивановым из прокуратуры. – Ближе к делу. Два трупа и огромная сумма, поэтому времени у нас мало. Соображайте быстрее, пока ваши подельники ещё кого-нибудь не убили – тогда шанса когда-нибудь увидеть небо не в клетку у вас точно не будет. Первый вопрос: «Кто входит в группу налётчиков и где они могут находиться в настоящее время?»

– Не знаю. Я ничего не знаю. Ни в каких бандах не состою. Никому никакой информации не передавал, – тут он наконец вспомнил многократно виденное в кино. – Мне нужен адвокат. Я ни в чём не виноват, и мне нужен адвокат.

– Это ваше право. Адвокат, конечно же будет. Жаль, что он не вернёт нам потерянное время и двух парней, которых вы наверняка знали лично.

– Давайте, Александр Константинович, начистоту, – перебил его другой, которого Иванов называл Сергеем Ивановичем. – Адвокат вам не поможет. Улик на вас столько, что хоть сейчас в суд – и в тюрьму до конца дней. Вот что обнаружено у вас дома при обыске.

Он достал из лежащей на столе папки карту, похожую на вырванный лист из Атласа Ленинградской области, повернул её и показал Сашке.

– Это карта с указанием маршрута движения инкассаторской машины и точного места, где было совершено нападение. Как вы можете объяснить её наличие в вашей квартире?

Сашке было нечего сказать, он молчал. Он смотрел на эту карту, видел нарисованную красным цветом извилистую линию по дороге на Тихвин, какие-то значки рядом, цифры времени и жирную точку после крутого поворота, на границе с зелёным контуром леса. Этот красный путь ни о чём ему не говорил, он помнил только, что в прошлые разы было как-то не так, было как-то по-другому. Передвижному сейфу всегда старались задать разный маршрут и разное время передвижения. А хмурый следователь продолжил: извлёк из папки и показал ещё несколько листов.

– Тогда что можете сказать на это? Это детализация ваших переговоров за последнюю неделю. Вы звонили домой, звонили отцу, ещё десяток абонентов – это ваши сослуживцы или друзья. Но на один посторонний номер вы позвонили лишь трижды: один раз накануне ограбления и дважды – в ночь ограбления. Эти звонки были приняты, согласно данным сотового оператора, в том самом районе. Этот же абонент звонил вам вчера днём, после нападения на машину, и при этом находился недалеко от вашего дома. Телефонный номер оформлен явно на подставное лицо, на приезжего из Молдавии.

Сашка был раздавлен. Он не мог осмыслить происходящее. Менты поняли его молчание по-своему. Иванов, явно будучи старшим среди этой троицы, приготовил главный аргумент: достал откуда-то из стола какой-то кирпич, завёрнутый в чёрный пластиковый пакет, и гулко опустил его на стол. Эти трое напряжённо смотрели Сашке в глаза, а его аналитическая машины была разломана, и он по-прежнему не мог найти алгоритм решения трудной задачи. Не увидев Сашкином лице никакой реакции, Иванов развернул пакет и бухнул об стол две банковские пластиковые упаковки, сквозь которые просвечивали красноватые купюры по 5000 рублей.

– Это ваша доля? Десять миллионов за две жизни – не маловато ли будет? Надо уточнять, что это часть денег из той самой партии, и найдены они у вас в квартире, в нише за ванной?

– Я ничего не понимаю. Ничего. Ничего не знаю про телефон, никакому незнакомому мне человеку не звонил даже случайно. Я не знаю, откуда эти деньги. Я ни с кем не встречался ни накануне, ни вчера. Вчера я был на работе, вечером ездил в больницу к отцу, а поздний вечер провёл дома с женой. И никак не мог, … – он проговаривал для себя ход вчерашних событий, чтобы выстроить схему, которая не то чтобы объяснила этим хмурым мужикам его непричастность к ужасным событиям, а хотя бы для того, чтобы что-то понять самому. – Постойте, а почему вы говорите, что инкассаторы поехали вчера? Странно, как вчера? Вчера же я был на работе. И машина у нас по филиалам в область должна была поехать в среду.

– Сегодня четверг, Александр Константинович, 13-50 дня, год 2012-й. Вы случайно машиной времени не пользуетесь?

– Как – четверг?

– А как случается четверг? После среды и перед пятницей. В среду вы на работу не явились, сославшись на болезнь. Что, не терпелось получить деньги? Или не доверяли сообщникам, которые могли сбежать со всей добычей? Знаете, что я вам скажу? Вот так всегда сгорают самые хитрые преступники: придумывают преступления от жадности, и от жадности всё теряют. Слышали поговорку: «жадность фраера сгубила», – это про вас.

– Заканчиваем. А то разведут бодягу о правах человека, – третий хмурый следователь протянул Сашке протокол допроса. – Читайте и пишите, «с моих слов записано верно», подпись и фамилия. Завтра вам предъявят обвинение, можете пригласить адвоката, если некого или не на что нанять, – тут он хмыкнул, а молодой кашлянул в кулак, – ходатайствуйте об обеспечении бесплатным государственным защитником.

– Скажите, пожалуйста, – опомнился Саша, когда его уже выводили из кабинета. – Где моя жена? Что-то о ней известно? Я могу её увидеть? У меня отец в больнице, она единственная может помочь, больше у нас родственников в Петербурге нет.

– Ваша жена, Анастасия Олеговна, тоже является подозреваемой по вашему делу. Местонахождение её нам неизвестно, – бросил один из следаков. – Не повезло вашему папаше с детьми.

 

******

 

Адвоката Саша не ждал – неоткуда ему было пригласить адвоката, – а он явился этим же вечером. Сашку, всё ещё ничего не понимающего, у которого по-прежнему раскалывалась голова, и оттого находившегося в полной прострации, вывели из камеры, как он думал – на очередной допрос, а оказалось, на встречу с адвокатом. Это был крепкий мужчина средних лет, с начинающими серебриться висками, с модной тоненькой бородкой и крепкой хваткой, что прояснилось тут же. Он, не тратя времени на предисловия, отрекомендовался Сергей Сергеичем, сообщил, что его нанял профессор Технологического Николай Павлович, который не верит в виновность своего ученика.

– Так что, Александр Константинович, давайте быстро разбираться в вашей запутанной истории, сегодня у нас мало времени, всего два часа. Итак, что вам известно?

– Ничего, – только и смог ответить Сашка. – Мне известно только то, что мне рассказали на допросе.

– Кстати, о допросе. Вы никаких признаний там не сделали? Или глупых заявлений?

– Нет. Я только удивился, что сегодня четверг. Потому что вчера был вторник.

– Так. Это интересно. Подробнее, пожалуйста. Что было накануне?

Саша рассказал о маленьком семейном торжестве и о том, как странно заболел после этого. В виновность Насти он не верил, поэтому попросил выяснить всё что можно о жене: где она и что с ней.

Адвокат принялся доставать из портфеля бумагу и командовать.

– Пишите. Это на имя прокурора. Ходатайство о проведении медицинской экспертизы и оказании медицинской помощи, – он продиктовал форму. – А это жалоба на ваше задержание, пригодится в суде, когда дойдёт до решения о содержании под стражей. Поручительство ваш друг профессор обещал предоставить, и мы будем настаивать на подписке или домашнем аресте. А вот это немного незаконно, но нужно не вам, поэтому беру на себя – напишите небольшое письмо отцу, объясните, если сможете. Только помягче, пожалуйста. Когда вы стали телезвездой в связи с крупнейшим за всю историю области ограблением, ему стало хуже. Но Николай Павлович просил передать, чтобы вы не беспокоились: что возможно, уже сделано.

 

На кого-то адвокат смог надавить, и остаток вечера Саша провёл в медицинском блоке следственного изолятора, где у него взяли какие-то анализы. После чего поставили капельницу и он, расслабившись впервые за день, уснул, не вспомнив о еде.

Следующий день стал для Сашки вторым чёрным днём жизни. Адвокат пришёл утром, хотя они должны были встретиться на допросе, назначенном на одиннадцать. Вместо объяснения от протянул Саше лист бумаги и сказал: «Пишите ходатайство о временном освобождении из-под ареста в связи с необходимостью похорон отца». У него в бешеном ритме заколотилось сердце, он не мог шевельнуть рукой, только сидел и тупо смотрел на чистый лист перед собой, который не казался ему белым и уже не был бумагой. Это был какой-то фон, экран проектора, перед которым мелькали какие-то сцены из его жизни, как убыстренное воспроизведение какого-то немого кино, которое хотелось остановить, или хотя бы замедлить скорость, чтобы разглядеть лица. Но скорость только возрастала, мелькание увеличивалось, пока картинка не слилась в один общий смазанный серый фон, на который начали падать капли кислоты, уничтожая серый цвет и восстанавливая белизну. Когда лист бумаги сделался совсем мокрым от его слёз, Сергей Сергеич отодвинул и скомкал его. Затем положил Саше руку на плечо и сказал: «Мужайтесь. Вам повезло, а вот вашему отцу – нет. Вы оба оказались против своей воли вовлечены в события, которые к вам не имеют прямого отношения. Но вы должны знать, что ваша жена является прямым участником этих событий и, чего уж теперь скрывать, активным членом банды».

Саша испытал острое чувство вины: из-за него умер отец! Это он виноват! И хотя он, как и прежде, совершенно не осознавал, в чём состоит его преступление, в это же время совершенно ясно понимал, что отец был бы сейчас жив, если бы не проклятая и загадочная история. И вот теперь ему говорят, что во всём этом виновата его Настя.

– Откуда? Откуда это известно? Где она?

– Где она и её подельники, пока не известно. Пока всё на уровне вычислений и логики. Но вот что вы должны знать. Ваш отец умер от острой сердечной недостаточности, но не сразу после вашего задержания, а когда наш доблестный Пятый канал сделал из вас главаря шайки. Однако всё же кто-то очень помог ему попасть в больницу: по-видимому, его устранили, потому что он мешал. В его крови обнаружено сложное химическое соединение, которое, как полагают медики, является результатом применения смеси сразу нескольких растительных алкалоидов. А у вас в крови обнаружены следы банального клофелина, а также морфинов. По всей видимости, укол был поставлен уже после того, как вы отключились. И ваш отец, и вы подверглись покушению со стороны одного и того же лица. Это ваша жена, Александр. Это неоспоримый факт.

 

После похорон Саша в изолятор больше не вернулся. До суда, где должно было решиться – арестуют его или отпустят под подписку, полиции удалось выйти на след банды. Их обложили недалеко от Белозерска – неужто они надеялись там отсидеться с центнером денег, или это был для них некий транзитный пункт? После маленькой войсковой операции подавленная огневой мощью спецназа банда предпочла сдаться. Как обычно, бандиты не стали долго умничать и быстренько сдали своего главаря, Толяна Волыну. Основная сумма похищенных денег у них оказалась при себе, за исключением валюты и пятнадцати миллионов рублей. Вместе с тремя уголовниками захватили и Настю.

Отличившиеся получили поздравления от министра и готовились сверлить дырочки – кто в погонах, а кто и в кителе. А в это время знакомые Саше хмурые следователи раскручивали время назад и восстанавливали ход событий. Как уже стало понятно, придумал и подстроил всё Толян, а Настя сыграла роль засланного казачка - добытчика информации. Расслабившийся от неземной любви Сашка и правда был косвенно виновен: иногда он дома оставлял компьютер подключенным к серверу банка, отходя на кухню за кружкой кофе или в туалет, и Настя смогла узнать многие секреты, в том числе его личный пароль. Устранив в больницу Сашиного отца и усыпив его самого, Настя, исполняя план Волыны, запустила в квартиру одного бездумного мальчишку, которому доверили снять информацию. Он вошёл на сервер с Сашиного компьютера, под Сашиным именем и паролем, к тому же с его IP-адреса, что не вызвало никаких подозрений: в службе безопасности знали, что начальник информационного отдела фанатеет от работы. Бандиты узнали всё, что им было нужно, даже больше: Волына готовился брать машину с инкассаторами любой ценой, любой кровью, для этого подготовил много оружия и взрывчатку.

Настя оставалась дома и ждала результата, связываясь с Толяном по Сашиной трубке. На следующий день он приехал за ней и привёз улики: карту и деньги, после чего они с Настей присоединились к основной части банды. Только мальчик-хакер получил свои пять миллионов и остался в Питере пить любимое пиво «Балтика №6» и чалиться в Сети. Дома его и повязали.

 

******

 

Саша долго добивался этой встречи с Настей, но ему несколько раз отказывали. Видно, только когда следствие подошло к завершению, а дело близко к передаче в суд, хмурый Иванов подписал бумаги и сопровождающий провёл Сашку по знакомым ему коридорам. В почти пустой комнате, которую выделили для свидания, стоял лишь стол и два прикреплённых с полу стула.

Настя выглядела плохо. Её юная хрустальная красота за несколько тюремных месяцев куда-то пропала, и проявились черты хлебнувшей горя молодой женщины. Она не поздоровалась, ей он вообще был неинтересен, и в её взгляде это читалось: Саша был для неё таким же противником наравне с ментами, следаками, конвойными, всей системой – её врагом. Сашка не знал, для чего он так хотел встречи с женой, к этому моменту всё было ясней некуда, но он всматривался в такие знакомые глаза и хотел получить ответ.

– Как же так? Ведь ты говорила, что любишь?

Она не ответила сразу, нахмурилась, потом усмехнулась, хотела было что-то сказать, но вдруг передумала и опять молчала. Сашка уже решил, что Настя не хочет с ним разговаривать, но вдруг она сказала.

– Да, говорила. Я тебя тоже немного любила, мне кажется. Ты был добрый. Но по-настоящему я люблю только Толю.

– За что?

– Дурак ты. Дитя. Так ничего и не понял, – опять усмехнулась она. – Он – настоящий мужик. Живой и настоящий. Я с ним куда угодно могла пойти, что угодно для него сделать. А для тебя я сперва была кошечкой, потом ученицей, – думаешь, мне это нравилось? Ты из меня куклу хотел сделать, а уж потом, когда я выучусь, книжки твои умные начну читать, и в холуях у каких-нибудь буржуев копейки получать, – вот тогда, может, и стала бы я тебе равная.

– А как же по-другому? – растерялся Сашка. Он не ожидал, что стремление помочь сделаться умнее является крупным недостатком.

– С Толей я была королева. Он меня сразу за королеву признал, без образования, без книжек и почитания истории. И просил никогда не считать деньги. Он обещал, что у нас всё будет, и море тёплое, и берег с пальмами, и дом, – и что всю жизнь я не буду думать, как заработать кусок хлеба, не буду на кого-то ишачить. Что мы будем сами по себе, будем свободные, как ветер.

– И ты всё специально затеяла, любовь мою использовала, чтобы погнаться за этим призраком?

– А что, – хмыкнула она. – Ты очень для нашего плана был нужен. Толя это сразу понял, когда узнал, что ты за птица, и когда с твоим ноутбуком ничего не получилось. Он очень умный. Никаких программ не знает, а догадался, что один твой компьютер делу не поможет. Тогда и планшет специально купленный пригодился, и пикник. А в автобусах я с детства наездилась, знаю, как на кочках люди падают.

– Так это, значит, он тебя специально мне подложил ради погони за огромными деньгами и вашего мифического счастья? Хорошенькие у вас понятия о счастье. А ты, значит, шпионила? За моей работой следила, пароли подсматривала …

– Как по-другому? У банка не убудет – вон они, всех обобрали. Страна нищая, а у них дворцы.

– Да, и люди лишние тоже твоему счастью помешали. Вычеркнули вы их. Троих вычеркнули. А если тебя кто-то вычеркнет? Намажут лоб зелёнкой, тогда как?

– Смертную казнь отменили. А если даже – то не жалко. Лучше, чем всю жизнь на работу ходить, как на праздник. Как ты всю жизнь ходишь.

– Поэтому ты меня и отравила. За всё хорошее.

– Не до конца ведь. Пожалела я тебя, дура. Толя велел – а я вот пожалела.

 

******

 

На суд он сходил только один раз, и то по необходимости, как свидетель. Увидел, как его когда-то любимая жена абсолютно не интересуется ходом процесса, а лишь преданно глядит на Толяна, шепчет что-то ему на ухо и не выпускает из своих тонких рук его синюю от наколок лапу.

Настя получила пять лет.

После суда он узнал, что Настя была беременна; родила она кого-то или что-то сделала с ребёнком, прежде чем умерла, осталось ему неизвестно. Даже то, что она умерла в зоне, он узнал от своего адвоката Сергея Сергеевича намного позже, случайно. Но никогда не узнал, чей у неё был ребёнок, его или Толяна.

Толян схлопотал за убийства и организацию банды по полной, тридцать лет, и растворился где-то в зонах. Его судьба Сашку совершенно не интересовала. Правда, спустя какое-то время после известия о гибели Насти он, даже не будучи кровожадным по природе, искренне желал смерти виновнику всех своих бед, но это быстро прошло.

 

Он остался совсем один. В родном банке подсуетился кто-то из руководства и на Сашино место пристроил своего знакомого, отставного из ФСБ. Саша не пропал, его порекомендовали в крупную торговую фирму и всё потихоньку наладилось. Как говорят – «время лечит», постепенно к нему возвращалось желание жить.

Вот только …

Ночами Сашка часто не может спать, лежит в темноте, смотрит в потолок. Там, в бликах от фар проезжающих мимо дома автомобилей видит, как наяву, Настино лицо и в который раз спрашивает её: «Почему? Почему?»

А она всегда молчит и отводит в сторону свои марсианские глаза.

 

ГЛАЗ БУДДЫ

 

«Совершенство достигнуто не тогда, когда нечего добавить,
а когда нечего убрать».

Антуан Сент-Экзюпери

 

Сегодня утром Виталию жилось и дышалось тяжеловато, не то что вчера. Как будто сегодня наступило не простое октябрьское, а Суриковское «Утро стрелецкой казни». Вот вчера вечером на Васином дне рождения было хорошо. Весело и легко. Вася – старинный Виталькин друг, еще со школьных времён. Почему-то мальчишеская детская дружба частенько сохраняется, даже с годами крепнет, в отличие от ранней юношеской пылкой любви. Многие супружеские пары не выдерживают столько – почти тридцать лет.

Васин юбилейный день рождения был шикарный, изобильный, столы ломились, заказная профурсетка воодушевлённо хороводила праздником; какие-то «Звёздочки», или «Блестящие», или другие «татушки» пели и зажигали, но кто они точно и о чём напевали Виталий вспомнить не мог. Проснувшись, он через силу выпил некрепкого чая и двинулся пешком в сторону своей студии, небольшого помещения на верхнем этаже пятиэтажного жилого дома с окнами во всю стену. У него там была рабочая мастерская, он занимал её уже больше десяти лет, с той поры, как получил в пользование от Союза художников. С тех пор дома он практически не работал, лишь набрасывал эскизы, если в голову приходили интересные идеи.

«И правда, чего ему, Ваське, не пошиковать?» – по дороге вспоминал он вчерашний праздник. – «Он ведь за прошедшее с окончания школы время круто поднялся, стал настоящим латифундистом, взаправдашним буржуином, даже лысину завёл и пузо в два обхвата. А на чём поднялся, и вспомнить-то смешно. Помогал сначала людям квартирки продать-купить, потом откуда-то у него свои квартиры начали появляться – ими торговал; торговал целыми этажами, а сейчас у него огромная риэлтерская фирма, владеющая тысячей гектар земли в Подмосковье, сам жилые посёлки строит».

К тому же юбилей у него совпал с днём свадьбы – специально, говорит, подгадывал в прошлом году, – так что праздновали заодно ещё и ситцевую свадьбу. Жена его была вся в белом, ну прямо как невеста. Единственное, чего Виталий не понимал – зачем сорокалетнему мужчине очередная девятнадцатилетняя девчушка? Что он, с прошлыми своими в эти игрушки не наигрался? В первый раз Васька влюбился в девятом классе в их одноклассницу Ленку, а она – в него. С трудом дождались окончания школы, поженились, но только не заладилось что-то с первых же дней. Сделали сына, полаялись друг на друга лет пять – и разбежались. Что это за любовь такая была? И со второй женой (имени её Виталий вспомнить не смог) случилось похоже, когда юная красотка за несколько лет превратилась в неисправимую стерву – еле-еле Васька от неё отделался. Вот и вчера, несмотря на шум-гам и приличный перебор по выпивке, заметил, как эта вчерашняя школьница порола чушь, а Вася был недоволен.

Он тяжело поднялся на свой пятый с половиной этаж, лифт в этом доме брежневской ещё постройки не был предусмотрен.

То ли дело его Марина. Рассудительная умница. Жаль, что её вчера не было. Может, он хотя бы при ней постарался не перебрать. Вообще-то Марина с недавних пор стала Витальке очень близка, очень-очень, так что он имеет право называть её «моя Марина». А вот немногие читающие ещё пока дети лет до 12 лет могли бы узнать в ней детскую писательницу Марину П?лле, довольно успешную: по одной её сказке даже нарисовали мультфильм. Забавно, что это её настоящая фамилия, а не вычурный псевдоним: кто-то из её далёких предков был швед или датчанин. Когда Виталия с ней знакомили, он ляпнул что-то о связи со знаменитым книжным Пелле-завоевателем (называется, проявил эрудицию), но оказалось, что эта расхожая байка надоела Марине примерно так же, как Фаина Раневская устала от навечно прилепившейся к ней «Муля, не нервируй меня». Загладить не очень хорошее первое впечатление удалось только картинами: он тогда выставлялся вместе с группой авангардистов, и ей понравилось, что его работы были самые неавангардные, особенно приглянулся портрет мальчика за компьютером, оседлавшем в своих фантазиях жуткого монстра.

«После вчерашнего» с самого утра настрой был ни к чёрту. Всё валилось из рук. Надо работать, а из-под пера выползают какие-то гнусные уродцы, совершенно непохожие на маленьких весёлых человечков, о которых так занимательно написала Марина, она же его самая любимая женщина на свете. Он перепортил кучу бумаги, но с каждым разом получалось всё хуже. Геометрическая прогрессия, только с минусом. Последний лист вывел его из себя совершенно: таких гнусных морд он не видел даже у карикатуристов. Руки отказывались повиноваться. Что такое? Ну выпил вчера, ну с кем не бывает? Тем более – такой повод, юбилейный день рождения.

 

Так. В подобном состоянии работать было никак невозможно, требовалось срочно поправить здоровье. Где-то немного оставалось, кажется. Виталий двинулся в отгороженный от студии закуток, который с большой натяжкой можно назвать кухней. Там царил такой же кавардак, как и во всей мастерской, только с добавлением чашек, ложек вперемешку с пустыми пакетами сока, бутылками, преимущественно из-под пива, конечно же, тоже пустыми. На немытых тарелках с остатками засохшей пищи лежали выжатые и сухие, скрученные как конфетный фантик, использованные чайные пакетики. Всё это сверху как будто специально присыпано сахаром – это позавчера из рук вырвался пакет, когда он хотел положить себе пару ложек в чай. А ведь тоже был практически трезвый; ну да, немного с Витюхой выпили. По паре пива здесь, и на остановке сколько-то, пока его провожал. Сколько было выпито на остановке, он не помнил. По две или по три бутылки? Ничего другого вроде не добавляли, в киосках теперь как будто крепкого не купить, только пиво. Разговор с Витюхой был серьёзный: как жить дальше. Совершенно невозможно стало с этими нашими карликами – совсем задушили свободу: скоро пива в киоске не купишь, запретят. Денег и без того нет, а они, суки, ещё акцизы повышают. Хорошо хоть Маринка подсобила с заказом на иллюстрации к своей книжке, только это всё равно копейки, и работа разовая. Если б каждый месяц такой заказ – другое дело. Тогда любимой женщине можно было бы сделать предложение, жениться и поехать куда-нибудь в свадебное путешествие. В Турцию, например. Там всё включено, хоть с утра до ночи пей – оплачено. А всё-таки, где-то тут была бутылка вискаря недопитая? Которую в пятницу с Саней не смогли докончить. Вообще-то Виталя не любил виски, оно особенно плохо идёт после водки, и в пятницу ему из-за этого вискаря даже стало немного дурно.

«Ага!» – обрадовался, – «вот!»

Он достал из-за углового шкафчика сильно початую бутылку «Дюар», отвинтил колпачок, поискал на столике чистую, хотя бы относительно, кружку. Нашёл. Как будто из-под чая, но это ничего, это пойдёт, и занёс над ней бутылку. «Гадство!», – всплыла вдруг откуда-то из глубины, из самого желудка мысль, – «обещал ведь Маринке сегодня не пить. Куда-то идти с ней надо, какая-то важная встреча. И работать тоже надо, она хотела глянуть на наброски, чтобы было похоже на придуманных сказочных книжных героев». Он поставил бутылку на стол, навинтил обратно колпачок и нажал педаль на чайнике, тот моментально зашкворчал – воды в нём было на донышке. Лучше кофе попить, только некрепкий. Виталий стал искать в своих руинах кофе, но не попадался даже чай, только испитые пакетики. «Ну и ладно», – вслух с облегчением произнёс он, когда чайник щёлкнул, отключившись, – «попью кипяточка с сахаринчиком. Под кипяточек можно одну рюмочку, исключительно здоровья для». Он быстро свинтил крышку с бутылки, не глядя плеснул в кружку – получилось грамм около тридцати, одним глотком замахнул, в неё тут же налил немного горячей воды и положил ложку сахара. «Теперь если сюда капельку виски добавить – грог получится». Рука вновь потянулась к бутылке, но он решительно закрыл её и убрал обратно за шкафчик. Нет, больше нельзя. Разве только вечером. Пивка немного, или если с Маринкой – вина. А сейчас – всё, точка. Надо работать. Быстро выхлебав сладкую воду, он вернул чашку на место, то есть в центр постоянной композиции, похожей на картину Верещагина «Апофеоз войны», только вместо человеческих черепов – гора керамики.

Но даже после небольшого «лечения» совершенно не работалось, идей не было, голова была пуста. Виталий опять сбился на мысли о Марине, её тёплых руках, её улыбке, её бархатном грудном голосе, который становился немного жёстче только если она обижалась на него из-за выпивки. Сидел за столом, закрыв глаза, и видел её лицо, как наяву. А ведь они не виделись с четверга! Ему не хватало Маринки, может быть оттого, что у него никогда не было жены, семьи. В молодости он много работал, даже заработал себе небольшое имя, но почему-то с каждым годом работалось всё трудней, а выпивалось всё больше. А когда больше выпивалось, работалось ещё меньше и ещё трудней. Будет большим преувеличением сказать о нем как о человеке, не понимавшем связи между крупными дозами алкоголя и плохим творчеством. Но это понимание жило где-то внутри, очень глубоко внутри него, и не делало попытки выбраться на волю. Потому всем вопрошавшим, с какой радости он постоянно выпивает, он обычно отвечал: «Мне – что? Мне выпивка работать не мешает. Мне козлы всякие по жизни мешают, а не водка. Водку я могу хоть завтра бросить пить, но пока не хочу. А как только захочу – сразу брошу».

Лицо Марины стояло прямо перед глазами, и ему вдруг захотелось сделать для неё сегодня что-то приятное, необычно и необычайно приятное. «Портрет надо её написать, хотя бы маленький», – решил он. Она несколько раз отказывалась позировать, вечно не хватало времени на любовь, не то что на позирование. Сейчас с небольшим карандашным портретом он справится по памяти.

Вот это было бы хорошим сюрпризом, только … У него сегодня вместо сказочных человечков крокодилы получаются, какое сегодня рисование портрета! … Тут он вдруг вспомнил, что осталось несколько бокалов и краски по стеклу – он расписал таких целую дюжину в подарок другу Васе. Хоть какой-то выигрыш от профессии: ну чего этакого он мог бы подарить валютному мультимиллионеру, у которого есть всё. А так – подарок произвёл впечатление, вехи жизненного пути юбиляра в картинках на стекле, причём из них ещё и пить можно, последовательно, как в жизни: маленький Вася – по чуть-чуть, подрос – до половины наплескать, а в последний бокал, изображавший наши дни, налить по самый край. Заодно Виталя хорошо сэкономил на подарке – отделался всего-то сотней евро, примерно пополам на чистые бокалы и краску.

Он решил написать её портрет на фужере. Виски опять пришлось достать из потайного места из-за шкафчика, но не для питья: просто другой спиртовой жидкости, чтобы обезжирить стекло, в мастерской не нашлось. Вообще-то надо бы сначала эскиз на бумаге сделать, на этой криволинейной поверхности сроду не угадаешь правильные пропорции, но лишних сил не было. Вот если начать с глаз, тогда не страшно. Крупновато получится – тогда контур лица не обязательно целиком пытаться вписать; можно использовать такой приём. Он начал со зрачков (для них выбрал янтарно-коричневый), затем голубая краска для радужки, чуть добавил синего, после него – белый, затем выписал глаза, ресницы. Виталий пользовался своей техникой: вообще-то перед нанесением этих цветных лаков для стекла полагалось сначала сделать объёмный контур, но он так не любил – это сильно упрощало рисунок, превращало его из художественного творения в поделку. Контуры же он, напротив, использовал в самом конце, только чтобы сделать грани и подчеркнуть акценты. Конечно, его способ был очень хлопотен: нанести новый слой можно было только после высыхания первого, но результат того стоил, да и краска сохла довольно быстро. Когда он закончил возиться с глазами, глянул на свет. Получалось красиво, потрясающе красиво, глаза завораживали, были как живые, срабатывал эффект прозрачных материалов. Но как будто ещё чего-то не хватало. Он подумал и решил добавить индуистскую чандру, или как его называют – третий глаз, глаз мудрости – ярко-красную точку с крохотной капелькой золота. Имеет ведь он, как художник, право на небольшой вымысел? Нужны были брови и нос, но теперь просился другой, не Маринкин, а похожий на небольшую волну. Добавил «загогулину», визуальное отображение слов и дел нашего первого президента Ельцина. Буквально двумя-тремя мазками наметил контур лица, чуть-чуть, намёком. Присмотрелся – больше вообще ничего не требовалось, любое добавление могло быть лишним. Лаконичный, но очень ёмкий рисунок. Не прибавить – не убавить.

Но чтобы всё-таки не возник соблазн что-то изменить, быстро включил печку и бокал поставил в неё, запекать краску. Мельком бросил взгляд на часы: почти половина первого, значит, таймер на выключение надо поставить на час пятнадцать. А пока что ли порядок здесь навести? Или на кухне? Он походил туда-сюда по мастерской, заглянул в кухонный закуток, будто оценивая, где больше работы. В результате решил, что проще сходить в магазин, купить кофе, чай, сливки, бисквит или печенья какого-то – Марина ведь сегодня придёт!

Пока он ходил (а это недалеко, за углом), время на таймере вышло, печь выключилась. Стоило подождать, чтобы бокал остыл, но ему не терпелось. Виталий прихватил горячущее стекло полотенцем и аккуратно поставил на подоконник. Солнце как раз поднялось в зенит и освещало через огромные окна всю мастерскую, а на бокале лучи преломлялись, разбрасывая разноцветные брызги света по стенам. Виталий заворожено смотрел в нарисованные им глаза, одновременно похожие и непохожие на глаза любимой женщины. От них невозможно было отвести взгляд. Интересно, понравится ли Маринке, – подумал он, и тут же вспомнил, что она совсем не это сегодня придёт смотреть. «Чёрт! Чёрт! Чёрт!»,– он заметался, очистил стол от всех утренних уродов, схватился перечитывать рукопись книжки, и неожиданно выхватил оттуда какой-то совсем другой образ, не тот, какой почудился ему утром: эти весёлые человечки были не такими, как коротышки Николая Носова, и совсем не такими, как покемоны или смешарики. Воодушевлённый своим озарением, быстро набросал главного героя Чегошку; не останавливаясь, изобразил встречу Чегошки с Квантиком во время странствий по чипу памяти, и тут же, не отрываясь, сцену с нано-роботом Графишкой. У неё, правда, на смешной восьмиугольной голове опять почему-то оказались Маринкины глаза, но с этим Виталий уже ничего поделать не мог.

Виталию захотелось немедленно поделиться с Мариной своим успехом, он нашёл в завале красок телефон и выбрал её номер – он значился самым первым в списке контактов, начинаясь с трёх восклицательных знаков. Марина не отвечала, хотя вызов шёл. «Да!» – вспомнил он, – «сегодня же понедельник, у них выпуск номера». Обычный еженедельник, сколько-то желтоватых статеек о звёздах, рейтинги кинопроката, мода, программа телепередач, море фотографий и рекламы. Она потому именно сегодня вечером и ещё завтра свободна: в конце недели у них всегда пожар, а сегодня в 3 часа дня stop-line, окончательная вёрстка и передача в типографию. Ерундовская работёнка для её таланта, но что поделаешь – детскими книжками в наше время не проживёшь.

Он перевёл взгляд вниз и вновь порадовался тому, что получалось на бумаге. «Это стоит отметить», – рука потянулась к заветной бутылке, которая стояла здесь же, к тому же так и осталась откупоренной. Проблема выбора чистого бокала в этот раз не возникла: свежеиспечённый красавец с глазами любимой женщины стоял на подоконнике.

Бокал был едва тёплый. Виталий налил немного виски, буквально на донышко. Напиток своим золотистым цветом дополнял картину, но чего-то не хватало. Виталий подумал и вылил из бутылки всё. Теперь жидкость составляла нижнюю часть рисунка, а глаза как будто парили над ней. Он поднял бокал выше, на уровень своего лица, виски красиво покачивалось на солнце; сквозь нарисованные глаза лился, переливаясь, свет солнца, переотражаясь от янтарной поверхности, и вдыхал в рисунок жизнь своими золотыми искрами.

Пить такую красоту было нельзя: милые и одновременно строгие глаза смотрели на него, заглядывая внутрь, в самую потаённую глубину. Поднести бокал ко рту и выпить содержимое показалось художнику неимоверным кощунством, как будто вместе с напитком он мог эти родные глаза проглотить. Нет, уж лучше он будет любоваться ими издалека. Так безопасней.

Виталий вернул бокал на уже привычное место, на солнечный подоконник, и некоторое время не мог от него оторваться. Только сейчас он заметил, что похмелье его куда-то растворилось, незаметно прошло, без помощи привычного средства «лечить подобное подобным» (если не считать того глотка виски, в котором будто совсем не было алкоголя – его влияния он абсолютно не почувствовал). Голова стала ясной, руки больше не дрожали и сил было, как в давней молодости, когда он мог работать по двое суток без сна и отдыха. Он вновь посмотрел на сделанные им наброски сказочных персонажей, они ему по-прежнему нравились, можно продолжать. Конечно, лучше бы дождаться одобрения автора, но времени до вечера ещё оставалось довольно, и он вновь погрузился в рукопись, вычитывая оттуда почему-то незамеченные им раньше подробности в описании персонажей. Когда раздался стук в дверь мастерской (звонок давно не работал), Виталий с трудом оторвался от очередного рисунка. Пожалуй, уже из второго десятка – стол был полон изрисованной бумагой.

На пороге мастерской, как будто сбежав из картины Ренуара «Зонтики», его ждала Марина. Оказывается, давно едёт дождь, а он и не заметил.

– Виталька, ты спишь что ли? – она чмокнула его в щёку. Он обнял её, прижался к мокрому от дождя плащу и с наслаждением дышал запахом её волос. – Я стучу-стучу, а ты не слышишь.

– Я тебе звонил, ты тоже не слышала, – неохотно отрываясь, ответил он.

– Я видела, но не стала перезванивать. Всё равно поехала к тебе, ты ведь сказал, что будешь в мастерской. Показывай, что получается, – она бросила на пол раскрытый мокрый зонт, а он повесил её плащ на гвоздь, много лет старательно исполняющий роль вешалки.

Они прошли в студию, и Марина тотчас заметила бокал на подоконнике, а рядом пустую бутылку виски.

– Опять пьёшь? – её бархатный голосе стал жёстче. – Эх, Виталя Виталя. Ну как тебе после этого верить? Утром обещаешь, а вечером за бутылку хватаешься. Учти, я не железная, могу не выдержать.

– Ну что ты! – немного испугался он. – Я абсолютно трезвый, а вискарь в бокале – инсталляция, дополняет образ. Смотри. Это я для тебя нарисовал. Хотя, если честно, больше для себя. Мне тебя не хватало, я твои глаза нарисовал. С ними мне как-то легче стало работать.

Но Марину собственные глаза в буддистском образе нисколько не заинтересовали, зато она с жадностью схватила листы с набросками, которыми оказался завален весь стол.

– Виталечка! – с восторгом завопила она. – Я прямо таких себе и представляла Чегошку и Графишку! А Квантик какой! Ах! А это что? Это спасение Микроши? Как здорово!

Она обхватила его и закружила на маленьком свободном пятачке между столом, мольбертом и кучами разного нужного и совсем бесполезного хлама. Он не преминул воспользоваться ситуацией и поцеловал её в губы. Она не возражала. Кружение замедлилось, потом совсем остановилось, а поцелуй всё никак не мог закончиться.

Когда они смогли вернуться к работе, Марина всё же захотела кое-где немного поправить его наброски, но это были мелкие, почти не влияющие на общий замысел детали, вместе они справились быстро. Они давно договаривались, что она поведёт его сегодня вечером куда-то, и планы менять не стали, хотя Виталий предпочёл бы поехать с Мариной домой и заняться чем-нибудь куда более приятным.

Они оказались на премьерном показе нового фильма Серебренникова, только что вернувшегося с Венецианского фестиваля, после кино – обязательный фуршет, где Виталий вдруг вспомнил, что абсолютно ничего сегодня не ел, ни крошки. Он набросился на бутерброды, какие-то паштеты в невкусных, испечённых из сладкого теста корзиночках, а маленькие канапе с копчёной рыбой неприлично заглатывал сразу по несколько штук. Про вино почему-то не вспомнил до тех пор, пока Марина, оставив его «на секундочку», не появилась в компании седовласого, с такой же седой опрятной бородой джентльмена в идеально сидевшем на нём костюме, и не протянула бокал с шампанским.

– Папа, ты хотел познакомиться с моим любимым мужчиной. Вот он, Виталий Молодин собственной персоной. А это, Виталя, мой папа, Александр Гуннарович.

– Тот самый Молодин? – интеллигентно улыбаясь, поздоровался с ним за руку Маринин папа. Пожатие у него было не по годам крепким.

– Даже не знаю, что сказать, – пожал плечами Виталий. – А вы, стало быть, отец той самой знаменитой писательницы Марины Пелле?

«Отец писательницы» мягко рассмеялся, а Маринка добавила: «Папа музыкант, играет в оркестре Большого театра». Чокнулись и выпили шампанское за знакомство. Шипучка была удивительно приятной на вкус.

 

Только через пару дней Виталий вспомнил о существовании напитка c названием «водка», да и то не сам. Он с увлечением работал над книжкой Марины, которой после его успеха с образами сказочных героев пришла в голову идея сделать два варианта: умеющим читать детишкам – классический текст с иллюстрациями, а для детей помладше – больше рисунков, чем текста, как в комиксах; она уже договорилась с издателем и сейчас адаптировала свою сказку к этому формату. Соответственно, художественной работы сильно прибавилось.

Как вдруг без предупреждения, как на картине Репина «Не ждали» (впрочем, это для него было обычным делом) завалился Витюха с бутылкой и несколькими пирожками, наспех купленными в каком-то ближайшем супермаркете. Оказывается, у него накопилась куча насущных вопросов, которые срочно нужно было обсудить: выборы американского президента, война в Сирии, а главное – родной царь, который вместо Виткиных проблем вдруг решил заняться спасением журавлей-стерхов. Витя был когда-то хорошим инженером, ведущим конструктором на заводе «Рубин», но когда всё производство сдулось и завод превратился в деловой центр, стал подрабатывать ремонтом всякой мелкой электроники – от телевизоров до мобильников и навигаторов. Денег это приносило немного, зато свободного времени хоть отбавляй.

– Я не буду сегодня выпивать, – огорошил его Виталя, которого вдруг перестали волновать проблемы вселенского масштаба. – Мне вообще разонравилось бухать. Я лучше работать буду и с любимой де …

– Постой, я не понял. – перебил его Витёк. – С девушкой ясно. А с выпивкой что? Завязал?

– Не буду, не хочу.

– Ты чего, закодировался?

– Да не кодировался я. Не хочу – и всё.

Это произвело на старого друга такое же впечатление, как если бы его родной завод, выгнав арендаторов, восстановил производство и начал выпускать «Айфон» шестого поколения.

– Погоди, а как же ты теперь без водки будешь с друзьями общаться? Или меня тоже бросишь, как выпивку?

– Ну чего ты гонишь? Куда я от тебя денусь, Витька?

– То есть сейчас тебе удобно со мной разговаривать, не отвлекаю?

– Нет, не отвлекаешь, – соврал он. Гораздо больше ему хотелось закончить начатую работу.

Он очистил уголок рабочего стола, нашлась какая-то почти чистая обёрточная бумага – вполне сойдет вместо тарелки под пирожки. Стакан с налитым в него виски так и стоял на подоконнике, и Виталий решил сделать добрый жест – протянул его другу.

– Вот, приобщись к композиции. Вискарь хороший, марочный, мы с Саней в пятницу не допили. На здоровье. А я пойду пока чайничек включу, составлю тебе за столом компанию.

Когда он вернулся, застал Витьку задумчиво смотрящим на бокал, уже пустой, от виски остались лишь тянущиеся от края фужера к дну тоненькие «ножки»-ручейки.

– Может быть, ты и прав, но по отношению к другу как-то по-свински, – медленно выдохнув, задумчиво сказал он. – Мне даже выпивать расхотелось. Вот какую ты мне подлянку сделал, это я тебе намеренно говорю, чтоб ты знал. Пойду я.

– Ну погоди, – попытался остановить его Виталий, которому стало неловко непонятно отчего, – давай посидим, поговорим.

– Не-е, пойду. В другой раз как-нибудь зайду, когда передумаешь.

– Бутылку забыл. Забери.

– Пускай у тебя постоит. До следующего раза.

Загрустивший Витёк ушёл, некоторое время Виталию было непривычно не по себе, но он помотал головой, словно стряхивая неясные мысли, начавшие материализовываться, и продолжил работу над рисунками для Маринкиной сказки. Витька пропал и пару недель не объявлялся.

 

Он пришёл к Виталию домой как всегда без предупреждения. Его способность точно предугадывать, куда и когда именно нагрянуть, оставалась загадкой вот уже в течение последних пятнадцати лет. Виталий сегодня был один, что случалось редко, Марина всё чаще оставалась у него, фактически они жили вместе. Объяснение казалось логичным – работа над книгой, но оба прекрасно понимали истинную причину, чему Виталя был несказанно рад.

– Поздравляю! – прямо с порога заявил Витёк.

– С чем?

– Ты что, прикидываешься? Тебя с Мариной поздравляю. Желаю счастья и всё такое прочее …

– Чего это ты? Мы с Маринкой ещё не решали ничего.

– Решите. Это дело нехитрое. Самое главное вы для себя решили – а формальности не в счёт, а в отчёт.

– Заранее не поздравляют. Ты не бойся, я тебя не забуду, обязательно приглашу, если мы надумаем свадьбу устраивать.

– Надумаете - не надумаете, это уже неважно. Уезжаю я.

– Куда вдруг? – забеспокоился Виталий: Витька частенько бывал непредсказуем в поступках, особенно выпивши. Ещё свежа была в памяти картина, как Витёк пытался набить морду фигуре президента, с которой в сквере фотографировались желающие. Тогда в блогерской среде это событие разошлось широко.

– В деревню, – новость была сногсшибательная, и Витька это понимал, растягивая удовольствие. – Большая, правда, деревушка. Таруса называется, слыхал?

– И чего ты там будешь делать? Витька, ты по пьянке сбрендил что ли?

– Наоборот. Я недели две как не пью, чего-то болею. Тут как раз институтский кореш встретился, Бауманское вместе кончали. Он и позвал. Там у них в Тарусах чудом СКБ Института космических исследований сохранилось. Платят, само собой немного, зато не навигаторы китайские чинить. И природа. Тихо, говорит, как в деревне. Ока, опять же, рыбу можно ловить.

– Ты рыбачить-то умеешь? Пробовал когда-нибудь?

– Это дело нехитрое, – ответил он. – Это вам не гипотеза Пуанкаре. Решим как-нибудь.

– А со здоровьем что? Ты чего-то такое сказал.

– Со здоровьем знаешь какая картина? Выпил пару раз после нашей последней встречи – ну не могу, болею, хоть помирай. Вот и думаю сам себе: а смысл? Какой смысл от этой водки в сорок лет подыхать? Раз говорит организм – не могу больше, значит надо слушаться. Вот поеду в Тарусу здоровье поправлять. Как устроюсь, позвоню. Места там красивые, может, в гости приедешь, говорят, там многие художники пейзажи писали.

– Пейзаж – это не мой стиль, – с облегчением сказал Виталя. – Я по сказочным монстрам специализируюсь. Но приедем с удовольствием. Сообщай только обязательно, не теряйся.

Они обнялись, и уже в спину уходящему вниз по ступенькам другу Виталий крикнул:

– Вот если монстры в ваших краях объявятся – телеграфируй немедленно!

 

За работой несколько недель пролетели незаметно. Обе книжки ушли в набор. Виталий освободился от сказок и у него наконец появилось время написать настоящий Маринкин портрет, а она не отказалась позировать. Правда, от предложения позировать хотя бы слегка обнажённой категорически отказалась: «Ты забыл, я же детский писатель. Да и не готова я на такие подвиги. Я не Гала, и ты тоже пока не Сальвадор Дали». Под обещание позировать в любом виде, после того как он сравняется с Дали, с воодушевлением принялся за работу. Давненько Виталий не писал классических портретов.

От холста и красок его оторвал звонок, номер был незнакомый. Оказалось – Жанна, юная Васькина жена. Попросила о встрече: «Ничего не случилось, но это для нас с Васей очень важно». Объяснил, как проехать. Договорились, что встретит её во дворе, чтобы не заблудилась.

К подъезду подъехала красная машина, от которой резко пахло духами. Это сквозь закрытые двери пробивался запах хозяйки. Из-за руля выпорхнула Жанна. Одета она была невообразимо: трикотажные штаны, похожие на мужские кальсоны прошлого века, притом они были горизонтально раскрашены цветными полосами с фантастическим чередованием бирюзового, василькового, розового, зелёного и жёлтого; голубая блузка сплошь расшита стразами, поверх всего этого разноцветья накинуто нечто вроде морского белого парадного адмиральского кителя с золотым аксельбантом на левом плече, но без орденов. Новомодные лодочки без каблуков на её ногах смахивали на тапочки, в которых совсем недавно хоронили усопших, только были ядовито-фиолетового цвета. Боевая раскраска ирокезов, обрамлённая бриллиантами в ушах и на пальцах, слепила глаза и вынуждала отвести взгляд. Виталий, прикидывая про себя, сколько соседей могло наблюдать эту жизнерадостную картину его встречи с гламурной посетительницей, быстренько проводил её к себе в студию, с некоторым злорадством отметив, как запыхалось и отстало от него по дороге на пятый этаж совсем юное создание.

– Виталий, у меня к вам большая просьба, – начала она, отдышавшись и с удивлением оглядевшись вокруг. А ведь он недавно сделал небольшую приборку. – Я знаю, что вы с мужем - одни из самых давних друзей, поэтому надеюсь на вашу помощь.

– Всегда рад, – откликнулся он, не понимая, чего ей надо. Может, портрет хочет заказать?

– Дело в том, что мне Вася рассказал, будто вы бросили пить, и ещё двух ваших знакомых отучили.

– Да я не то чтобы завязал, я стал мало пить, совсем мало. Просто понял, что выпивать неинтересно, много времени даром пропадает. Знаете, мне вдруг шампанское стало опять нравиться, как в детстве, – объяснял юный почти сорокалетний мужчина зрелой девятнадцатилетней женщине, у которой детство осталось где-то далеко позади.

– Но говорят, что это какой-то рисунок. Из-за него якобы всё.

– Выдумки! – рассмеялся Виталя. – Обыкновенное совпадение. Я рассказал Ваське, что понял никчёмность пьянок после того, как подругу свою попытался изобразить на фужере. А вы думаете, что между этими событиями есть какая-то связь?

– Конечно есть! – убеждённо возразила Жанна. – Ведь ещё двое бросили, и тоже из-за этого рисунка.

– Так возникают мифы, – усмехнулся он. – Не двое, а один. И не из-за бокала вовсе, а по здоровью.

– Как будто алкаши когда-то бросали пить из-за проблем со здоровьем, – возразила она, и вдруг попросила. – Подарите мне этот фужер.

– Чего он вам дался! Я же на вашу ситцевую свадьбу двенадцать таких изрисовал! – но она поняла по-своему.

– Ну тогда продайте. Ради друга. Вы не верите в магию своего рисунка, тогда просто продайте, как художественное произведение. Вы ведь картины продаёте? Я у вас его куплю, вот, – она раскрыла сумочку и извлекла оттуда растрепанную пачку купюр, в ней вперемешку были видны рубли и валюта разных достоинств.

– Ладно, – Виталя выудил из пачки один, зато самый красивый банкнот розового цвета. Вообще-то ему было бы не жаль подарить старому другу ещё один бокал, но в этой ситуации действовало старинное правило: если дают, надо брать. – Согласен.

Жанна взяла протянутый бокал, мельком глянув в нарисованные глаза Марины, а художник заметил, что на дне виднелись остатки засохшего виски, и ему стало стыдно.

– Давайте, я заверну во что-нибудь, – он схватил фужер и сбежал с ним за кухонную загородку, там протёр его салфеткой и упаковал в серую оберточную бумагу, оставшуюся от последней покупки холста.

Сделка состоялась. А про себя он подумал, что надо бы написать современный вариант известной картины «Неравный брак» Пукирева, только в точности наоборот: торжествующая юная невеста и грустный пожилой жених со слезами на глазах, который понимает, чем всё это безобразие для него скоро закончится. Ремейк – сейчас это модно: старое кино на новый лад, обрезание классической литературы, переписывание истории…

 

Ему не удалось отделаться от жены друга Васи надолго, она снова пришла к нему в мастерскую дней через десять или двадцать – точно он бы сказать не смог. Он был счастлив, а счастливые, как известно, часов не наблюдают, за исключением того тянущегося времени, когда Марину приходилось откуда-то ждать. Самый долгий интервал – с работы, эту пустоту он обычно занимал творчеством, намеренно наваливая на себя побольше сложных задач; а те, что покороче – из магазина или парикмахерской – переносил стоически.

Жанна набросилась на художника прямо с порога.

– Мой Вася, он так изменился. И всё из-за этого фужера. Несколько дней сидел, смотрел на него. На пустой! Я, идиотка, обрадовалась, думаю – ведь правда действует! Мистика какая-то, но ведь не пьёт мужик! Но дальше – с каждым днём всё хуже. Ему ни до чего нет дела. Даже до себя самого. Я хожу, дура дурой, уговариваю его, забочусь, волнуюсь, а ему всё равно; он стал такой спокойный. Только я, одна я, как зануда, спрашиваю всё время: что будем делать – что-то ведь надо делать? – а ему наплевать. Он не хочет ничего знать, вообще ничего не хочет, и заниматься ничем не хочет, кроме какой-то дурацкой медитации, сидит и в одну точку смотрит.

– Может, ему что-то важное надо обдумать? Или новый бизнес затевает. Вы ему не мешайте. Придумает – и всё будет как всегда.

– Да ты не понимаешь! – она резко перешла она «ты», – Ему вообще ничего не нужно! Ни-че-го! Из офиса звонят – ноль эмоций. Из банка звонят – ему всё равно! Что-то случилось с человеком, если ему на звонки из банка наплевать!

– Жанна, погоди. Я всё же думаю, что дело не в бокале.

– А тогда в чём? Пить-то Вася действительно перестал!

– Ну и хорошо, чего ты так волнуешься. Это ведь хорошо? Ты сама хотела, чтобы он не пил.

– Хотела. Кто же этого не захочет, если муж каждый вечер на рогах домой приползает. Но с ним одновременно что-то случилось! Вместе с выпивкой он ещё дела забросил! И меня тоже! – заревела она.

– Ну тогда что тебе от меня-то надо? Только успокойся.

– Нарисуй что-нибудь другое! Что-то для него, не знаю, что. Может быть, меня?

– Как ты не поймёшь, не в рисунках дело. При чём здесь рисунок? Если бы всё было так просто, я бы озолотился давно, картинки малюя на стаканах, кружках и рюмках.

– Не в рисунке?? А я думаю, что во всём этом проклятый бокал виноват! – вскричала она, рванула свою сумочку, достала из неё упакованный в бумагу овальный предмет и лихорадочно, ломая ногти, не делая попытки аккуратно развернуть, принялась эту бумагу рвать поперёк. Виталий увидел, как она буквально выгрызает из упаковки знакомые Маринкины глаза с чандрой на переносице, но через секунду их не стало: Жанна, размахнувшись, с такой силой залепила фужер о стену, что в мастерской пошёл дождь из осколков.

– Ну хорошо, – придерживая её за локоть, чтобы она не вздумала заодно что-нибудь сокрушить в мастерской, как можно мягче сказал Виталий. – Я поговорю с ним. Ты ведь знаешь, мы старые друзья, мы друг другу доверяем.

 

Вася выглядел вполне даже ничего, был, что называется, «в форме», не похудел нисколько. Глаза его смотрели весело.

– Здорово, Виталька! – обнимаясь, он искренне радовался встрече. – Какой ты молодец, что забежал. Надо все-таки чаще встречаться. А то жизнь проходит, вот так вот вся пройдёт, а нам всё некогда. На чушь всякую времени не жалко, а с хорошим человеком поговорить…

– Вась, я тебе сразу, напрямки, по-честному скажу. Мне от тебя скрывать незачем, что меня Жанна попросила с тобой поговорить. Ты на меня не обидишься, я знаю: ты меня давно знаешь, а жену свою – только год. Какое такое на тебя просветление снизошло, колись?

– Я сам не до конца пока разобрался. Но это правда, словно щёлкнуло что-то: чик – как тумблер, и всё стало по-другому. Люди, казалось бы, – те же, заботы остались прежние, а суета – пропала. Словно глаза мне кто-то раскрыл, и я увидел то, что всегда было рядом, но почему-то не видел.

– А когда это всё у тебя началось? – спросил Виталий, уже зная ответ, но следовало окончательно удостовериться.

– Точно не помню. Может быть, аккурат после того, как мы с Жанкой чего-то попраздновали, вдвоём. Она так захотела. Да, точно! Она в тот раз мне твой бокал подарила, красивый такой, с глазами Будды.

– Это не его глаза, – засмеялся Виталя, – это Маринкины. Там от буддизма только один глаз – индийский на лбу, мне так захотелось для усиления образа.

– Вот тогда мне прямо за столом что-то начало проясняться, мысль врезалась, что для меня Жанка – жена только в спальне, а в остальном – ну совершенно посторонняя. Не нужны мы друг другу, как семья. Тьфу ты, ну какая к лешему у нас может быть семья? Мне от неё секс нужен, а ей за это – благополучие и независимость.

Целый день думал: всё бессмысленно. Дела. Суета. Деньги. Мысли глупые. Любовь … Но любовь, наверное, не полностью. Всё ж иногда из неё что-то путное получается. Из влечения редко что хорошего выходит. Из любви гораздо чаще.

– Ты только любовь противоположных полов имеешь в виду или как? – подколол Виталя.

– Да я про человеческую. Пускай хоть две старухи друг друга любят, или два мужика, но по-людски. По-настоящему. А всё остальное никакая не любовь, это привычка, примерно как к гамбургерам, жареной картошке или пиву с рыбой. И через всё это – опять-таки любовь к самому себе, самому любимому. Всепоглощающая, как у меня была. Но я начал прозревать. Утром на другой день проснулся, не спеша душ принял и в зеркало внимательно на себя посмотрел.

– И чего такого ты там увидел?

– Кошмар! Других слов нет! Отвратительный тип: брюхо как у беременного свисает, морда лоснится; кроме лысины, ничем больше на мужчину не похож. Как в такого может юная симпатичная девчонка влюбиться? Тут два ответа: первый - может, тогда она абсолютная дура; и второй – не может, но тогда только делает вид, что у неё со старым лысым толстяком настоящая любовь. Думаешь, мне какой-то из ответов понравился?

– Погоди, но тебя ведь всё это год назад устраивало? Ты что, за год так сильно постарел?

– Да не за год, я за один день всё понял! Понял, что сделка у нас, а не семья и любовь. В паспорте – штамп, а настоящая сделка – негласная. Без юристов, печатей, контрактов и подписей, но при этом обе стороны понимают, что эта сделка означает. Ну какая это к чёртовой матери семья? У меня одна только семья была в жизни – с Ленкой, давным-давно. Недолго, но это была настоящая семья: любовь, сын, заботы и праздники.

– Кстати, как твой Сашка сейчас?

– Оболтус. В Англию отправил учиться, но не знаю, чему он там научится.

– Ну ладно, выпивать ты перестал, это правильно. А дела чего забросил?

– Это тебе тоже Жанка сказала?

– Ага.

– Я в общем-то не забросил … просто дальше стал размышлять. Получилось у меня так. Рассуди, если чего неправильно. С одной стороны, я строю будто бы для людей, то есть делаю полезное дело. А с другой – ради чего я этим занимаюсь? Ради себя, любимого, ради тех денег, которые мне люди приносят, почему-то не очень радостно. Возникает вопрос: если мне деньги просто так давать, меня это устроит? Отвечаю уверенно – нет. А если я буду строить, но денег будет меньше, перестану я тогда строить – опять нет. Значит, для меня всё-таки дело важнее, а Жанке, выходит, деньги. Ей только это от меня надо. Вот и вся любовь.

– Та-а-к, – протяжно вывел Виталий. – Дальше что? Неужто цены на коттеджи станешь снижать? Или разведёшься?

– Ты понимаешь, один умный человек сказал: когда ищете смысл жизни, для начала попробуйте найти что-то важней самого себя. Возможно, в этом и будет тот самый смысл, – как будто не услышал его вопрос Вася. – Гедонизм съедает людей, делает из них простых обезьян, некоторые притом уверенно отрицают, что они обезьяны. Им очень хочется быть божьими сынами, на худой конец – потомками пришельцев из космоса. А какая разница, как ты сам себя пожираешь: как потомок обезьяны или потомок космического разума? – разошёлся Вася. – Какая разница яблоку, под какие высокие слова его съедят? И какая разница великому разуму, какими словами его обзовёт вошь ползучая? Он от этого не станет менее значительным, он просто не заметит этой букашки. И ещё эта бесконечная погоня за ростом: «сегодня – больше чем вчера, а завтра – больше чем сегодня». Вот ты личный ВВП как увеличиваешь?

– А что это такое? Я не знаю, – сознался Виталик.

– Вот! – торжествующе ткнул в него указательным пальцем Вася. – Так я и думал! Одно слово – творческая личность.

– Два, – встрял Виталий. – Творческий человек – два слова.

– Ну да… Два. Но это неважно. Смотри сюда, я попробую тебе объяснить. Сейчас всё на этом построено, весь этот так называемый рост ВВП. Ты вчера телевизор купил, а через полгода тебе говорят: вот ящик лучше, ярче кажет и размахом больше метра, покупай быстрей! Год пройдёт – другой сделают, двухметровый. Давай, скажут, хватай: этот лучше старого, сам в интернете кино находит и вообще очень умный, разве только с собакой не погуляет. А колбасы ты в прошлом месяце сколько слопал – кило? А через год надо – чтоб по два каждый месяц. Мобильники и компьютеры почти каждый день новые появляются – обновляй! Машину надо каждые три года менять, а то и чаще. У тебя вообще никакой нету? – значит надо срочно тебя на права выучить и машину впарить покрупнее, чтобы бензин хавала как ненормальная. Что там у них ещё? Квартиру чтоб ты купил и дом. Трёхэтажный, восемьсот метров, мы как раз такие строим. Это вам на двоих, по четыре сотни «квадратов» на нос, чтобы пореже дома встречаться. Это ничего, зато вы вместе в отпуск поедете, подальше куда-нибудь, часов двенадцать на самолёте. Если своих денег нет – в кредит дадут. Нам же ВВП требуется увеличивать! Не ум, не здоровье, не детей хороших, а чтоб все пили-ели-потребляли, и с каждым днём всё больше и больше! Больше и больше! Больше и больше! Жрали и пили! Бесконечная спираль.

– А если я не хочу больше? Мне больше не надо, мне в общем-то и так хорошо. Квартирка у меня есть. Мне, кроме Маринки и работы моей как будто ничего и не нужно. Так, поесть-попить, но вообще-то всё равно чего, я не привередливый.

– Именно! – горячо поддакнул Вася. – Это умные люди вроде тебя давно поняли, а до меня только что дошло. Когда я остановился и появилось время подумать – сразу опомнился: эта бесконечная гонка запросто меня может загубить! Сколько народу на этом пути полегло – не сосчитать. Кто-то смертельно, а кто-то просто с катушек съехал, кто-то спился, кто-то в своей скорлупе от людей скрывается. А нам всё талдычат: ВВП надо поднимать, ВВП не растёт! Ну на кой оно мне, это ВВП? … В общем, решил я в Непал поехать, заказал в Катманду личного гида, бывший наш чувак, когда-то бизнесом здесь занимался, но всё бросил – теперь там. Буду с ним бродить по горам, мудрости набираться и смысл искать. Такие вот у меня теперь дела.

 

Через пару дней умница Марина (опять она!) договорилась с известным модным галеристом, показала ему пару новых Виталькиных работ, провела переговоры, что-то за него порешала, оставалось только поставить подпись под договором, чего она при всём желании без автора работ сделать не могла. Позвонила: «Приезжай».

Сбежав по лестнице, он энергично двинулся к метро: времени до встречи было в обрез. Но что-то заставило его замедлить бег и остановиться, что-то неуловимо-необычное. Кажется – всё, как всегда. Двор, забитый машинами, осень, оставляющая на пожелтевшей траве свои следы цветными пятнами опавшей с клёнов, липы и рябины листвы. Гуляющие между деревьями женщины с колясками, рабочие в спецовках тащат куда-то ржавую водопроводную трубу.

Но – вот оно! Дворник, который отчего-то сегодня был в неправдоподобно чистом синем комбинезоне, заплетал ивовыми ветками железное ограждение тротуаров, а там, где он уже закончил, Этот! Ивовый плетень! Был украшен! Искусственными подсолнухами! Виталий застыл, поражённый этим зрелищем. Дворник меж тем неспешно продолжал обвязывать холодное железо гибким ивовым прутком, заканчивая очередной прогон. Пакет с искусственными цветами лежал здесь же, рядом. Виталий помнил, что дворник изредка попадался ему во дворе, но он никогда не обращал на него внимания, как на скамейку или грибок детской площадки. Дворник был элементом пейзажа, привычным и оттого незаметным.

Сегодня невозможно было пройти мимо и не спросить, в чём дело. Может, намечается какой-то праздник? Или новый мэр издал какой-нибудь приказ об украшении дворов? Он подошёл к дворнику и, хотя сам не любил, когда его отрывают от работы, поинтересовался:

– Здравствуй, отец! Что, праздник какой намечается?

– Так в жизни каждый день – праздник. Красота должна быть в жизни, а то живём, как на помойке, – рассудительно ответил дворник. Было необычно слышать такие речи от человека, чья деятельность обычно связана как раз с мусором. – Вот сделаю красоту, приятно будет людям глядеть. Тем более сейчас время такое красивое, осень.

– Так ты это сам придумал? – не мог в такое поверить Виталий.

– Да кто же мне прикажет? У красоты приказчиков нету.

– Погоди, отец, – не понимал Виталий. – А раньше ты такого вроде никогда не делал? Я тут давно обитаю.

– Ну не делал. Но в душе видать было. Иначе откуда было взяться?

– А сейчас откуда взялось?

– Э-э, всё вам расскажи, – насупился дворник. – Это уж моё дело.

– Да ладно тебе, говори. Я на бутылку дам.

– Не надо мне твоей бутылки, я своё выпил. Бросил я, напрочь бросил, насовсем, – твёрдо ответил дворник, но Виталия вдруг озарило.

– Отец, ты случайно не находил глаз, на стекле нарисованный?

– Откуда знаешь?

– Да это ж я нарисовал! Я художник. Но бокал разбился, я осколки выбросил. Так что?

– Правда твоя. Нашёл я вот это. Простая вроде вещь, а так зацепила, взгляд невозможно отвесть, – он бережно достал из кармана и развернул бумажку, в которой Виталий увидел маленький осколок когда-то нарисованного на стекле портрета любимой женщины, тот самый красный с золотом кружок, изображавший третий глаз, глаз мудрости.

 

Когда он рассказал об этом Марине, она без тени сомнения заметила:

– Я никогда не сомневалась, что только красота может спасти мир. Никакие деньги, никакие смартфоны и «мерседесы» не определяют человека, а только то хорошее или нехорошее, что есть внутри него. То, что определяет его качество. А остальное просто сверху нарисовано. Раскрашено или намалёвано. Ты художник, ты в этом лучше меня понимаешь.

– Я не спорю. Вопрос в другом. Этот бокал с твоими глазами и глазом Будды, он что, в самом деле как-то подействовал?

– Вот уж не знаю. Всяк по своему с ума сходит, говорила моя бабушка, так что и тут каждый имеет право что захочет для себя придумать. Но если это вдруг, я подчёркиваю – вдруг! – так и есть, тогда ты молодец, трёх человек своим искусством спас.

– Четырёх, – возразил ей Виталий. – Меня тогда тоже надо посчитать. Первым.

 

ЗИМА

 

ЛЮСИК

 

«Не всё я в небе ненавидел,
Не всё я в мире презирал».

А.С.Пушкин

 

Я встретил его совершенно случайно. Собственно говоря, по-другому и не могу себе представить подобную встречу. Вся жизнь жителя большого города сплошь состоит из случайных встреч и событий. Мы встречаемся с незнакомыми людьми, вляпываемся в некрасивые истории, ненароком делаем кому-то добро, и всё – случайно. Кто-то случайно встречает свою любовь, а кто-то – смерть. Только влюблённые романтики не могут случайно встретиться, просто потому что никак не могут расстаться.

В тот вечер я шёл домой, долго шёл пешком. Я задержался сначала на работе, потом – уже после работы – задержался с друзьями. В общем, было довольно поздно, пожалуй, больше десяти часов. Всю неделю, как и положено в декабре, стоял приличный мороз, градусов около пятнадцати, но сегодня вдруг резко потеплело и принёсший это тепло внезапный циклон захватил с собой из Атлантики много белого мягкого пушистого снега.

Я никуда не торопился, благо случился не просто вечер, а вечер конца рабочей недели. Кто-то из тех, кто видит звёзды каждый день, меня не поймёт, но для всех таких же, как я, дрессировщиков компьютерных мышей и повелителей клавиатуры, это всегда заметное событие. С наслаждением, выбирая дворы и закоулки, чтобы не брести рядом с исторгающими копоть и сажу машинами, я вдыхал приятную снежную свежесть. Знаю, не только мне нравится именно такая зимняя погода – лёгкое безветренное кружение снежинок в сопровождении мягкого морозца. Ровно такого, что не даёт замёрзнуть при длительном гулянии, и не позволяет таять снегу.

Шаги мои были бесшумны, снег нисколько не скрипел под ногами; людей вокруг мало, а оглянувшись, я увидел дорожку своих следов в разноцветной подсветке окон ближайшего дома. Эта картина выглядела очаровательно, совсем не по-земному, как шаги по чужой планете. Было как-то непривычно тихо для вечера пятницы. Или просто сейчас, когда я пытаюсь вспомнить детали, мне так кажется? В любом случае, точно помню, что внутри меня разливался покой, занимавшие весь день мысли оставили меня, вместо них в голове играла какая-то лёгкая не вспомню какая музыка. Это напоминало состояние нирваны, покоя в движении, когда ничего не беспокоит тебя в спокойном ритме шагов и ровном дыхании. Так я забрёл в очередной проходной двор. Дорога моя сильно петляла, но направление оставалось прежним – домой.

Тут я встретил его. Пытаюсь вспомнить и описать вам его поподробнее. Сижу, закрыв глаза, и кажется мне – вот он, рядом, но черты его мутны, линии нечётки, будто в муаре, нерезкие и расплывчатые.

На вид я бы дал ему лет за сорок, но никак не больше пятидесяти. Тёмные прямые волосы, выбивавшиеся из-под неказистой засаленной кроличьей шапки, были без следов седины. Шапка вполне давала разглядеть его шевелюру, поскольку была на пару размеров меньше необходимого. Кожа округлого, вполне типично славянского лица с некоторыми признаками давнишнего нашествия Чингисхана, обветрена и красна, щёки давно не бриты; карие глаза живо глядели из довольно глубоких глазниц, а мощные скулы, наоборот, выдавались далеко вперёд, что в сочетании с небольшими челюстями делало его голову похожим формой на грушу, перевёрнутую черенком вниз. Хотя стоит признаться – это придавало ему умный вид, вид этакого восточного мудреца. Маленький прямой нос не мешал на лице, а синяк на левой скуле, бледно-фиолетовый, начинающий желтеть, дополнял общую картину.

К голове в кроличьей шапке прилагалось тщедушное туловище, завёрнутое в неопределённого грязно-тёмного цвета куртку, и охотничьи штаны камуфляжной расцветки, заправленные в кожаные ботинки с высоким верхом, которые раньше застёгивались на «молнию», а теперь вместо них, давно переломанных, застёжками служили большие английские булавки.

Он показался откуда-то из-за мусорных баков, поглядывал на меня и явно ждал, пока я подойду поближе, отчего у меня тоже было время его заметить.

– Слышь, мушык. У меня сёдня хреновый день. – сказал с присвистом он. Зубы у него были неважнецкие. – Уже ночь на дворе, а я пустой. Подсоби немного.

Я молча шагаю. Знаю, что лучше не отвечать.

– Мушык, ну ты щего,… – заканючил бомж и преградил мне дорогу. Я аккуратно обошёл его сбоку, оставив на снегу извилистый финт из отпечатков своих ботинок. Но он снова оббежал меня и, шагая передо мной спиной вперёд, завёл снова:

– Мушык, ну будь щеловеком, помоги. Тебе стольник не деньги, а мне совсем плохо. Тебе ж ничё не стоит. А я не знаю, как засну.

– Отстань, - пришлось вновь обойти его и ответить, не бить же сразу. – Сейчас в ментовку позвоню, они тебе устроят и ласковый приём, и тёплый ночлег.

– Какие вы всё-таки …

– Какие? И кто именно? – не останавливаясь, через плечо бросил я.

– Да все вы, – неопределённо отозвался он, семеня за мной. – Привыкли, виш ли, повелители Вселенной. Чё ты сразу угрожаешь-то?

– А чего ты привязался? Идёт человек своей дорогой, у него свои мысли, дела.

– А ты чё сразу: милиция, грабят! Привыкли, бляха-муха. Все сильные, с понятиями. А ну как у меня силы поболе твоего будет? Тогда как?

– Да пошёл ты…! – я решительно двинулся прочь.

– Мушык! Да погоди ты! – тут сзади громыхнул перевернувшийся мусорный бак, похоже, бомж был не один, и это меня не обрадовало.

– Иди в жопу! – хорошее настроение стало куда-то улетучиваться. Влипнуть в историю с недружелюбно настроенными бездомными мне совсем не хотелось, и я ускорил шаг. – Отвяжись, говорю.

– Да погоди, щего скажу.

– Да мне, может, неохота ни с кем разговаривать и тем более выпивку первому встречному покупать. Хочешь выпить – заработай. Деньги просто так с неба не падают.

– Иногда падают. Не стал бы я тебя просить, но вдруг подумал: у этого мушика деньги случайные, как пришли – так и уйдут. Так, может, угостишь?

Как ни странно, он попал в точку. У меня и правда в кармане были абсолютно нетрудовые почти что полторы тысячи рублей, которые я выиграл сегодня в преферанс. По пятницам после работы мы с Колей и Борщом иногда остаёмся и расписываем пульку. Сегодня мне феерически везло: чтобы в преф с ценой виста 1 рубль умудриться столько выиграть! Но мне сплошь валил «чистый» мизер, а вот Коле карта не шла и дважды с прикупом на мизере сильно не повезло, и Борщ сегодня оказался совсем не в форме - проигрывал даже почти небитые «восьмерные». Я остановился и развернулся лицом к преследовавшему меня по пятам бомжу. На что я сразу обратил внимание – он был по-прежнему один, и возле опрокинутых баков никого не было видно. Я помню, что даже тогда это обстоятельство меня озадачило: мы с маленьким шепелявым мужичком были от них метрах в десяти-пятнадцати.

Конечно, это ничего не меняло, но стало любопытно: как бомж распознал про мою удачу? Угадать он не мог, разве что телепат? Или юродивый – говорят, иногда у них и вправду бывают удивительные способности. Или – мало ли кто такой в прошлом? Жаль их иногда, конечно, в наше время на помойках и обитатели нескольких дипломов встречаются – жизнь людьми распоряжается по-разному.

– А ты откуда знаешь? – спрашиваю, немного успокоившись.

– Да не очень это мудрёное дело, – туманно ответил он. – Ну так што, поможешь внебрачному сыну полка?

Я как-то замер, ну просто не знал, что делать, а мужичок тем временем продолжил:

– Ну щего ты? Тут недавно мне один сто баксов кинул, не пожалел. Прямо так и сказал: возьми, дескать, братан, а то замёрзнешь. В гаражах тут, недалеко. А сам ворота закрыл и мотор завёл. Хороший человек: всё равно пропали бы деньги.

Его намёк мне не понравился, но я неожиданно для себя согласился.

– Ладно, чёрт с тобой, уговорил. Только я тебе денег не дам: сам куплю.

– Это твоё право, – с радостью согласился мужичок. – Только если захочешь со мной стаканчик дёрнуть – меньше двух флаконов не покупай. А закусь мне без разницы.

Мне-то как раз закуска была небезразлична, именно из-за еды я и решил совершить этакий акт благотворительности: понятно, что бездомный алкаш пропил бы все деньги, какие бы я ему дал, и «закусил» рукавом своей куртки. К тому же мне вдруг стало любопытно «раскрутить» шепелявого бомжа на разговор, узнать, как люди становятся бездомными, так сказать, разузнать про его «прошлую» жизнь. Мы двинулись к ближайшему павильону. А снег всё шёл, этой зимой много снега, вон его сколько уже на обочинах, и на тротуарах негде уже складывать, для людей лишь маленький протоптанный ход остался. Мы почти дошли до арки, через которую нужно выйти на улицу. Но дорогу преградила серая глыба автомобиля, хозяин которой позаботился лишь о том, чтобы ему было удобно выйти из машины к подъезду, поэтому он остановился на тропинке и перегородил расчищенный проход. Конечно, обойти машину можно и справа, и слева, но это придётся делать по сугробу. «Сволочи. Только о себе думают», – всего-то успел подумать я, как вдруг все четыре покрышки взорвались одновременно с таким громким, похожим на выстрел двустволки звуком, и так для меня неожиданно, что я отпрянул и повалился в сугроб.

– Чего разлёгся? – под вой сирены автомобильной сигнализации спросил меня мой новый знакомый и протянул руку. – Вставай, простудишься.

Я вылез из кучи снега и принялся отряхиваться. Бомж сделал вид, что помог мне очистить пальто сзади и поторопил: «Пошли скорее. Кто его знает, что за человек – хозяин этой машины. Мне-то всё равно, а к тебе прицепится». Мы, не разбирая, где тропинка, пробираясь через сугробы, двинули дальше, к своей цели. Снег попал в ботинки, стало противно мокро. В павильоне я немного пришёл в себя, отогрелся и выбрал пару бутылок с кое-какой закуской. Мужичок ревниво проследил за количеством купленного спиртного, а наличие пищи, как я и думал, его не волновало. Назад пошли другой дорогой: местный абориген знал все щели и привёл нас в тот же двор, оставив в стороне гул голосов около подъезда, где у машины внезапно взорвались покрышки, в закуток за гаражами, где обнаружилось некое подобие кафе под открытым небом: один большой ящик и несколько маленьких вместо стульев. Несколько взмахов рукой - ящики очищены от снега и сервировка небогатого стола в минуту завершена.

Наконец свершилось то, чего мой бомжик вожделел весь день, – стакан водки был выпит им в два глотка и зажёван куском копчёной колбасы. Я часть своей водки выпил, а остальную, сняв по очереди ботинки, использовал для растирания мокрых ног. Обувшись вновь, я почувствовал, что стало значительно лучше: водка начала работать и снаружи, и изнутри. Тут я спросил его, как бы между делом:

– А с машиной это что было?

– Да … – неопределённо махнул он рукой. – Говнюков на свете много.

– Ну, а правда? Чего это она взорвалась?

– Да ничего она не взорвалась. У неё шины прохудились.

– Все одновременно? Сами? – конкретизировал я.

– Ну ладно. Ну я это. Я… Но не люблю я этого. Правда не люблю, – сознался он и потянулся разливать. Я прикрыл свой стаканчик рукой - мужичок не возражал.

Захотелось уточнений, но пришлось выждать пару минут паузы после приёма второго стакана.

– Колись. Как это у тебя выходит?

– А чёрт его знает … – немного расслабился он. – Не знаю я. Оно само собой выходит. Иногда очень хочется – и не выходит, а когда – бац – само… Наши знают. Просили как-то мудака одного прижопить. Всех достал. Ментов вызывал. Бандитов каких-то присылал. Очень хотел, чтоб нас тут в его дворе не было. Но у меня ничего не вышло. Пока я этой гниде сам не встретился. Он меня задавить пытался, только ему скорости не хватило, тут во дворе не разгонишься; колено только бампером задел, до сих пор прихрамываю. Вот тогда сосулька на него упала. Сама. Если б это я, то я бы не сосульку на него, а прямиком балкон бы уронил, а тут получилось, что он живой остался…

– Что, не пристаёт больше? – улыбнулся я.

– Не-а. Съехал поди-ка, не видать что-то его.

– А у тебя как, только шалости выходят, или ты всякое можешь? – В этот момент вспомнился Высоцкий с его песенкой про джинна из бутылки: «изобью за вас любого, можно даже двух».

– Драться не умею, – моментально ответил он, будто прочёл мои мысли. – А так … Всякое получается. Теплотрассу как-то разнёс. Совсем не хотел. А всё равно разнёс. У меня тогда, как сегодня до встречи с тобой, сухой вечер получился – может, от этого? Ох и шуму было с этой теплотрассой! Народу нагнали, машин! Я и не рад был. Вот доброго ничего не могу – разучился я добрым делам. Не нужны добрые дела в аду.

– Тебя как зовут-то, хоть скажешь? А то мужик-мужик. Ты мужик, я тоже мужик, ещё маленько выпьем – запутаемся.

– Здесь меня все зовут Люсик, а чаще просто Люся, – мотнул он головой куда-то вбок, примерно обозначив место своего обитания. – Я не обижаюсь, даже когда смеются. Уже давно привык. Когда-то Володей звали, но теперь кажется, что это будто не я был.

– А Люсик – это от какого имени? Лука? Или заморское что-нибудь, Люсьен?

– Не. Это меня один профессор (был у нас такой грешник, помер недавно) Люцифером назвал – прилипло. Только наши сократили до Люси. А профессор сыном зари называл. Хороший был человек, единственно кого жалко. Остальные – с разной судьбой, в основном обычные пьянчуги, а вот профессор так же, как и я, за любовь пострадал. Он даже не спился, он от тоски помер. Себя, будто цветок из грядки выдернул – и засох. Даже завидую ему немного.

Люсик помолчал, было заметно, что он действительно грустит; но тут же с обычным присвистом добавил, поправив на макушке норовившую свалиться шапку.

– Ох и умный был профессор! Какие мы с ним разговоры разговаривали! За всю жизнь я такого человека не встречал. Оттого мне его всех жальче, наверно.

– А себя?

– А чего себя жалеть-то?

– Ну как … – я сразу и не нашёлся, что сказать, кроме банальности. – Ты, может, раньше как-то лучше жил.

– Это, мил-человек, вопрос философский. Лучше чем кто? И как вообще посчитать, что лучше? – сразу возразил мне Люсик. – Что, у тебя жизнь лучше? Я так вот не уверен: помню что-то из той жизни, и сейчас – глаза пока что есть – вижу. Все мы в аду живём. Только разница: я – свободен, а ты всего боишься. Меня вот даже поначалу напугался.

Водка на него особенно не действовала. В том смысле, что он не изменился ни внешне, ни хоть сколько-нибудь в речи и поведении. Разве что немного расслабился. Он был явно не алкаш в обычном понимании термина: алкаши, напротив, очень быстро пьянеют, а уж говорить с ними и вовсе не о чем. А Люся от водки не пьянел. Тормозила она его – и больше ничего.

– Всё же, разницы нету, но большинство вон там живёт, – я показал глазами на ближайший дом. – А не здесь, с тобой. Ты поди-ка тоже не всю жизнь здесь обитаешь?

– Это правда. Была у меня своя жизнь. Семья была, но кончилась ещё до того, как я сюда ушёл.

– Чего такого случилось, расскажи? Что-то ты про любовь начал… Неужто от несчастной любви можно так … – я замешкался, подбирая слово вместо готового выскочить «опуститься», но Люсик меня опередил, опять как будто прочитав мысли.

— Это кому как. Кому – опуститься, а кому – возвыситься. Это не я придумал, это наш профессор так про меня говорил. Сам-то он считал себя просто слабым. Хотя … как сказать. Всё бросить и сюда прийти – слабак на такое не способен.

Мне было интересно, знает ли Люся его историю, но Люсина была вдвойне интереснее. Тем более – он сам уж начал.

– У меня ведь сила эта моя непонятная от любви появилась. Горы мог свернуть. Буквально. Одну прилично разворошил, потому что любимой моей мешала. Я разные дела – и добрые тоже – делал, и всё равно не знал, как это у меня получалось. Это как ходить или плавать. Мозг научился – и всё, ты об этом не думаешь, знать не знаешь – само всё выходит. Птица ведь не задумывается, как ей крыльями махать.

Так я тебе скажу. От любви человек что хочешь сделает, через себя перепрыгнет. Но это самая настоящая любовь должна быть. А со зла ничего не получится, ничего хорошего. Ты сам видел. От зла только зло выходит. Вот ты скажи: получились бы у людей такие храмы, если б они богов своих не любили? Вон какие хоромы понастроили! По всему белому свету. Себя так не любили, в хибарах ютились, а богам – дворцы отгрохали. Ты на меня так не смотри. Это не я такой умный, это меня профессор научил. Я и без него многое разгадал, но он как-то очень просто обо всём рассказывал, понятно, по-человечески.

В этот момент (может, мне показалось) у Люсика заблестели глаза, он принялся отвинчивать пробку со второй бутылки и набулькал себе полный пластиковый стаканчик, даже не предложив мне. Правда, я бы всё равно отказался, удивительно только, откуда он это знал?

Я сразу не нашёлся, что ему ответить. Возражать было глупо. Но аргумент для продолжения разговора нашёлся, и я предложил другой вариант:

– Ещё одна движущая сила есть: страх. Тоже во все времена пользовались. Это поглавнее любви будет – инстинкт самосохранения.

– Напугать, конечно, можно. Только ненадолго это и … – он забыл какое-то слово, слово не из своего лексикона, и старательно морщил кожу на своём выпуклом лбу. – Ну, в общем, плохо будут работать из-под палки.

– Да, непроизводительно, – помог я ему. – Но ведь пирамиды тоже не девелоперы строили, а рабы и простые египтяне. Королёв, Туполев, физики и математики через одного в сталинских шарашках работали. Много чего сделали, до сих пор пользуемся.

– Да все эти люди от тоски работали! Представь, сколько бы они сделали, если после работы могли на свидание с девушкой пойти, или со своим сынишкой в парк погулять. Все вымерли раньше срока, сердечная тоска их съела. Вообще, у нас с этим всегда плохо было. Цари так подданных любили, – то казни, то мор, то войны, то революции. Ульянов, бляха-муха, защитник трудового народа, полстраны положил. Потом этот злопамятный грузин. Как можно так людей ненавидеть, которые только тем провинились, что тебя не любят. Меня вот тоже никто не любит, но я-то ведь города не взрываю, – и добавил после паузы. – А мог бы.

— Так что же с тобой случилось, а? – решился я задать прямой вопрос, дальше тянуть было некуда: водка грозила скоро закончиться.

— У меня всё хорошо было до какой-то поры. Отслужил своё на заставах, пенсию заработал, сюда приехал. Вроде молодой ещё, а семьи не было никогда: не каждая баба решится по пограничным гарнизонам мотаться, это тебе даже не в части отдалённой жить. Там народу тыщ пять служивых, офицеры многие с семьями, да обслуга. Есть с кем словом перекинуться и чем себя занять. А застава – это как экспедиция на Марсе, изо дня в день одни и те же лица. И, хорошо помню, не было во мне никаких непонятных сил. Вот, значит, приехал я сюда, квартирку однокомнатную купил, машина немудрёная – своя была, на ней таксовать стал. А куда ещё возьмут? Только в охрану – тоска смертная, наслужился я уже по караулам. Встретились мы с Любой в закусочной, я там обедал, а она работала. Красивая … В общем, влюбился я, как пацан. И она вроде бы тоже совсем не против была. Дождь ради неё разгонял, а однажды на горе дорогу сделал, очень она хотела посмотреть, есть ли там грибы. Сыночка мы родили, Захарку. Такой хорошенький мальчишка, пятки розовые, мягкие. Только беда – врождённый порок сердца оказался, не помогли врачи. Говорили после, в Москву надо было ехать, правда, и там могли не помочь. Но я бы всё равно поехал, всё бы продал и поехал, но ведь никто мне раньше не сказал. Вот после похорон началось. Сдвинулась как будто моя Люба. Не умом тронулась, а изменилось в ней что-то. Говорю же, шибко красивая была, мужикам всегда нравилась. Но если до того она как-то не показывала, тут словно прорвало её. Очень ей понравилось нравиться. Все эти комплименты, ухаживания, подарки. Уйдёт, загуляет с кем-то, весь день и ночь её нету. А возвращается – ты не поверишь – счастливая. Не извинялась никогда, знала, что люблю и прощу. Даже скрывать от меня перестала, в открытую с любовниками уходила. Тогда в первый раз у меня этот злой гений проявился. Ухажёр очередной за ней приехал, на красивой такой серебристой машине, сверкающей после шампуня. Откуда ни возьмись – буря вдруг приключилась. Вихрь воронку в нашем дворе закрутил: ветки ломает, с мусором и пылью их по кругу гоняет, деревья качаются, трещат, ухажёр уехать попытался – мотор не заводится! А напоследок тополь пополам раскололся – и по машине! Лобовое стекло вдребезги, капот, как фантик, вокруг ствола обернулся. Потом дождь пошёл. Сам удивляюсь: откуда в ясный солнечный день столько воды взялось? Полная машина набралась. Как ливень кончился, достали бедолагу из-за руля. Мокрый, контуженный – смех, да и только. Любовничек, мать его.

Не уехала она в тот вечер никуда, поняла, что это всё я натворил, и мне сгоряча тогда сказала, что не любила меня никогда, никого никогда в своей жизни не любила. Сел я с горя в машину, думал в стену с разгону въехать. Но вот тогда профессора и встретил.

– Так вы, оказывается, «в миру» познакомились? Я почему-то думал – здесь.

– Нет. Это он уже здесь был. Я вон возле той арки его встретил, когда мимо проезжал, – показал он рукой. – Профессор словно почуял что-то во мне, прямо под колёса бросился. Я ему свою историю рассказал, он мне – свою. Хорошо поговорили. И тогда мне это помогло понять про свою жизнь. Приехал я утром домой, ключи на стол бросил и ушёл.

– И ничего ей не сказал?

– Ну, сказал. А может и не надо было! Толстой, когда из дома уходил, ничего Софье не сказал – она сама всё поняла. Такой могучий был старикан. Помер, а её не простил.

– Ты даёшь, брат Люцифер, с графом себя сравнил! И история у него другая совсем была.

– Чего ж другого! Одна у всех история, и у графов, и у президентов, и у шахтёров: если кончилась любовь, то ниоткуда больше не возьмётся. Тем более в беде. Так что не надо было мне ей ничего объяснять.

Но я не выдержал. Сказал. Как сейчас вижу: я говорю, а она сидит, молчит, не ожидала от меня. Я сказал: «Думал, что мы вместе. Что у нас радость общая и горе на двоих. Я думал, что мы сможем друг дружку поддержать, горе переживём и будет у нас ещё счастье. Но тебе не повезло: ты не любила. Ты не знаешь, что это такое – любить. Вся твоя любовь – в постели. Ты думаешь, что любовь – это когда тебе красивые слова говорят, когда цацки разные дарят. Ты думаешь, ты всем этим самцам нужна, а они просто хотят с тобой переспать – им больше ничего от тебя не надо. Красота твоя скоро пройдёт и ты останешься одна, совсем одна. Живи, как знаешь, а я больше так не могу». Сказал – и ушел.

– Послушай, браток! – стало мне жалко бедного Володю. – Плюнул бы ты на её любовь и жил дальше. Так все делают, для себя живут. Самому хорошо – и ладно. Чего же мучиться?

– Да я поначалу тысячи раз хотел вернуться, только чтоб одним глазком её увидать. Но пересилил себя, ни разу не пошёл. Сейчас думаю – правильно. На кой мне такая жизнь!

Тут я вспомнил, как в библейской истории одного из ангелов низвергли с небес за то, что он возжелал любви. Тогда оказалось, что эта чисто человеческая болезнь может даже святой дух поразить. А вот Люсик сам, добровольно от своей любви отказался, он стал «Люцифером наоборот», как только понял, что любви нет. Он понял, что настоящая любовь – всегда на двоих, она делит пополам не только взаимные чувства, но и взаимные обязательства. Люсик оказался достойным имени падшего ангела: он всё бросил, порвал на клочки свою жизнь и гордо ушёл. Только не на небо вернулся, а опустился в самую глубокую бездну. Намеренно туда прыгнул, чтобы пути назад не осталось. Безымянный профессор, давший прежнему Володе его теперешнее имя, оказался первым, кто это понял. Впрямь умный был человек.

– Разбередил ты меня, – выливая остатки из второй бутылки себе в стаканчик, тяжко вздохнул Люсик. — Как вспомню, сразу тянет выпить побольше, чтобы забыться.

Он, запрокинув голову, вылил содержимое стаканчика себе в глотку, и именно в этот момент по электрокабелю, тянущемуся у нас над головой, как будто по бикфордову шнуру, прошипел от столба огненный искрящийся шар размером в теннисный мяч и скрылся по другую сторону забора, отделявшего гаражи от переулка. Спустя несколько секунд где-то там брызнуло осколками стекло, что-то хлопнуло и – почти одновременно – я увидел отблески пламени и услышал женский крик, беспомощный и отчаянный: «А-А-А-А-А!!».

– Что это? – вскрикнул я. — Ты видел?

Люся, в отличие от меня, нисколько не удивился, мельком глянул в сторону шума и деловито сказал.

– А ты думал? Это и есть ад. Хуже ничего нет, – и добавил практически без паузы. – Всё выпили, идти надо, а то щас шум подымется. Спасибо тебе за угощенье. Бывай здоров.

– И ты под стрелу не попади, – в ответ глупо пошутил я.

– Под какую такую …?

– Ну, как обычно пишут на стройках: «Не стой под стрелой».

– Это не про меня. Я уже один раз под стрелу попал, стрелу амура. Больше не хочу. А ничего другое меня не берёт. Даже водка.

Не знаю, как бы вы поступили на моём месте, а я дал Люсе на прощание ещё сколько-то измятых в кармане пальто банкнот.

После всего, что я от него услышал, по тоске, застывшей в его усталых глазах, я понял, что одна только выпивка может помочь ему забыть ту самую, любимую и единственную, ту, ради которой он жил и был готов, как истинный Люцифер, умереть хоть тысячу раз. Ту, которую он бросил, и оставил всё, что связывало его с её миром, потому что он не был для неё ни любимым, ни единственным, и это не позволило ему остаться в том мире хотя бы ещё на один день.

Я пришёл домой очень поздно. Жена уже улеглась, и когда я потихоньку, стараясь не разбудить, прилёг рядом, услышал её вопрос сквозь сон: «Ну что, наигрались?» Долго не мог заснуть, а когда проснулся, стоял яркий солнечный день без малейших признаков вчерашнего снегопада, если не обращать внимание на подросшие с помощью дворника сугробы. Жена с сыном уехали кататься на коньках – это у них сложился хороший субботний ритуал. А у меня всё не выходила из головы удивительная ночная встреча с очень странным злым волшебником. Я всё прокручивал её в уме, как диктофонную запись. Вдруг во дворе запиликала автомобильная сирена, и как будто послышался грохот упавшей сосульки. Бросился к окну – нет, обычное ложное срабатывание, или мальчишки, балуясь, запустили по машине снежком. Я бесцельно ходил по комнате вокруг большого обеденного стола. Память услужливо напомнила картину, которая ночью произвела на меня такое сильное впечатление: громкий хлопок взорвавшихся одновременно автомобильных шин, и клубы снега из-под колёс, как будто пороховой дым.

Сейчас стыдно вспоминать, но мне сделалось настолько не по себе, что я достал бутылку виски, подаренную кем-то давным-давно, свинтил колпачок и налил сколько-то в стакан, не прицеливаясь на определённую дозу. Я хотел только слегка разбавить вискарём странные ощущения, но в конечном итоге, тупо глядя в стену, в одиночку (как говорят: «в один ствол») выпил всю бутылку, закусывая остатком шоколадки, случайно завалявшейся тут же в буфете. Приехавшая свежая, раскрасневшаяся от лёгкого морозца семья застала меня в состоянии почти полного отупения, сидящим в полудрёме тут же, за столом, рядом с пустой бутылкой.

Представляю себе их эмоции. Но мне было уже всё равно.

Я пришёл в себя только назавтра. Жена не спрашивала объяснений, однако у меня была острая потребность в собеседнике. Все-таки пересказанная вкратце Люсина история произвела на неё несколько однобокое впечатление. Она спросила: «Тебе не показалось? Чертовщина ведь какая-то. Прямо-таки злой волшебник. Может, подстроено? Или необычайные способности». «Вот-вот. Способности», – невпопад ответил я, голова после вчерашнего ещё побаливала.

В понедельник после работы я заехал в тот самый двор. Проверил возле мусорных баков, за гаражами, заглянул даже в люк теплотрассы – там препротивно воняло. Люсика нигде не было видно. Хотел было уже уезжать – и тут выползает откуда-то из-за кучи картонных коробок существо явно из Люсиного мира, с остатками чего-то женского в облике.

– Эй, слыш-ка? Ты Люсю не видела?

– Какую Люсю? Не знаю никакой Люси, – с вызовом ответила она.

– Ладно тебе. Здесь он живёт где-то. Люсик, Люцифер, Люся, - перечислил я все варианты известного мне имени, и ненароком показал ей горлышко бутылки в кармане пальто, которую припас для встречи.

– А-а-а, Люсик. Так того. Нету его.

– Скажешь, где найти – бутылка твоя.

У бомжихи на лице отразилось какая-то неопределённость. Она явно не знала, как ей быть: она пыталась вычислить, как для неё будет лучше, выгоднее. Какое-то время она пыталась что-то сообразить, но быстро сдалась и ляпнула:

– Так он вчера сгорел!

– Как сгорел? Где?

– Так здесь, дома у себя.

– Не врёшь? Покажи! – приказал я. Бомжиха не посмела отказаться и повела меня чуть дальше того люка теплотрассы, в который я уже заглядывал, к дренажному колодцу.

Когда мы приблизились, я почему-то ясно понял, что она не врёт, хотя никаких особенно заметных следов пожара не было видно; здесь был именно тот противный запах, как теперь стало ясно – запах горелой плоти, который я почуял, заглянув в люк в пятидесяти шагах отсюда. Всё же я глянул вниз, в чёрную бетонную дыру, словно пытаясь увидеть там останки того несчастного, про существование которого я ещё три дня назад ничего не знал.

– Чему же тут гореть? Тут ведь один бетон и трубы железные, – не надеясь на ответ, спросил я.

– Пожарные тоже удивились, – пояснила бомжиха. – Говорят, будто сам воздух горел, – и закончила без сожаления, просто в данный момент так было положено. – Бедный Люсик.

Я, не оглядываясь на неё, достал и протянул назад, за спину, бутылку, которая тут же исчезла вместе с существом в лохмотьях.

Да. Бедный Люсик. Люцифер, гордый дух! Последнее зло, которое он сделал в своей жизни, он сделал для себя. И, по правде говоря, это было то единственное, что он мог для себя сделать.

 

САКРАЛЬНАЯ ЖЕРТВА

 

«Чёрт его знает, как вам эту историю рассказывать», – начал Алексей Дмитриевич Дёмин, статный худощавый мужчина лет семидесяти, которого близко знавшие его называли исключительно по отчеству – Митричем. Он налил из бутылки полный стакан своего любимого тёмного и сладковатого, придуманного англичанами для грузчиков пива и, смачно отхлебнув, продолжил. – «Я её столько раз уже рассказывал, что сам запутался, где правда, а где чего присочинил, как в кино. Хотя в кино у них вовсе чушь собачья получилась. Как в бомболюк можно животное засунуть? А вдобавок ещё корову какую-то придумали. Какую такую корову? В общем, я вот что вам скажу: у нас никакой коровы не было и истребителя не было тоже».

Слушателей рядом сидело двое. Один – пухлый старичок Виктор Прокофьевич, которого можно было принять за святого, оттого что венчик белых волос сохранился у него лишь от виска до виска на затылке, а по лбу от левого виска к правому длинная седая прядь, завершая круг, была старательно зачёсана в иллюзорной попытке прикрыть огромную лысину. Другим был розовощёкий мальчишка лет семи-восьми, такой же вихрастый, как рассказчик. Митрич ещё порядочно отпил из стакана и закусил своим длинным прокопченным пшеничным усом, который оттого сделался похожим на обглоданный хвост вяленой рыбёшки. Второй остался пушистым и, словно почувствовав эту несимметрию, Митрич прихватил губой другой ус, обсосав таким же образом и его.

«Когда я пацан был, ну вот почти такой, как Данилка», – показал он своему почти святому соседу с нимбом на голове на сидящего за столом по правую руку внука, – «Я книжки читал. Да, это сейчас почти никто не читает, не модно стало отчего-то. В Интернете что надо находят, знания там у них хранятся. Это, конечно, удобно. В любой момент кнопки понажимал – тут тебе и Гугл, и Скайп, и Википедия, миллиарды страниц информации. Всё есть, кроме мозгов. И помнить ничего не надо, всё за тебя запоминают. И думать не надо – кому надо, уже подумали. Ладно-ладно, Данилка, не обижайся, Интернет во многом штука очень полезная – немного смягчил он ситуацию, потому что внук хотел уже начать возмущаться, защищать свой любимый «кампуфтер».

Я ж не говорю, что теперешняя молодёжь вся насквозь глупая, но ленивее стала точно. Понимаю, что технологии изменились. Но представь, что электричества вдруг не стало, и компьютеры не работают. То-то! Жить тогда можно будет только с тем, что вот тут, в черепушке сохраняется. Вот и подумай, что делать станешь, если несчастье какое-нибудь ненароком приключится. Всегда лучше мозги с собой носить, а не в розетку их втыкать.

Короче говоря, когда я маленький был, пацанёнок ещё совсем, очень любил книжки читать о разных приключениях. Майн Рид, Жюль Верн, Джек Лондон, Марк Твен, Дюма, который отец. Начитался всяких книжек, романтик был – страшное дело. А после Каверина, его «Двух капитанов», тоже захотелось какую-нибудь забытую всеми тайну найти. Заболел я Севером, молодой был, дурачок, совсем как молодёжь теперь. Ну ладно-ладно, ты-то Данилка не такой, ты сейчас с компьютером; у нас никаких компьютеров не было, только логарифмические линейки. В общем, не додумал я тогда, что очень холодно на Севере и абсолютно на Крым непохоже.

Но в чём мне книжки помогли – так это в учёбе. После школы я в лётное училище поступил. И пока мои одноклассники в институтах парились или на заводах рубли заколачивали, я уже лётную форму заработал. Красивый был в этой форме – ай-яй, как говаривал мой дед Никифор, Данилкин прадед. Он самолёт только в небе видел, не то чтобы летать: всю жизнь в деревне прожил. Ох, как он мной гордился!»

 

Дед Митрич сделал перерыв, достал сигаретку, размял и с видимым удовольствием закурил. Прокофьич тоже с удовольствием вдыхал дым, потому что сам уже год как бросил из-за проблем с лёгкими, но сорокалетняя тяга к табаку осталась. Внук Данилка всегда внимательно и с интересом слушал рассказы деда, только перерывы ему не нравились, и он развлекался по-своему. Дождавшись очередной дедовой затяжки, он закрывал ему рот своей маленькой рукой с мягкой шелковистой кожей, отчего деду приходилось делать выдох дыма через нос, получалось что-то вроде огнедышащего дракона. Внук радовался и звонко смеялся, а дед делал вид, что сердится. Это у них было всегдашнее курительное развлечение, такой ритуал, и только когда бабушка была дома, она запрещала деду курить при внуке, и тогда он уходил на балкон, если было тепло, или в подъезд на лестничную площадку, когда непогода.

— С Витькой я на Север?х познакомился, и с тех пор мы стали кореша не разлей вода, – продолжил дед Митрич после перекура. – Несколько лет туда-сюда на одной «Аннушке» вместе мотались. Чукотские края, Магаданские почти все облетели, и по Якутии тоже немало доводилось. Познакомились мы в Петропавловске-Камчатском, на переподготовке. Я туда почти сразу после лётного училища попал. На Алтае немного полетал – и перевода попросил. Сам напросился. Ребята знакомые, из нашего выпуска, с Камчатки писали: места классные, охота, рыбалка, народу мало, благодать. И северные опять же доплачивают. Командир отряда, помню, тогда на меня посмотрел странно так, как на идиота, но отпустил. После я узнал, что установка была: Север – приоритет, не велено было партией и правительством таких дурачков, как я, останавливать.

Если начистоту, в деньгах с Алтаем не очень большая разница получилась, но зато всё остальное – так и есть. Природа – не пересказать, как будто все художники вместе собрались и её во всех красках расписали, а она на них на всех наплевала с высокой сопки – и стоит молчит, неописуемая. Правда, разница там очень уж большая – лето и зима. Зимой сильно природа нам мстила, неласковая была. По-другому сказать – совсем невесело иногда бывало. Даже для тех, кто на земле. А нам ещё летать надо, грузы перевозить, то есть переносить с одного места в другое, причём в любую погоду. Что делать – ничего не поделаешь. «Только самолётом можно долететь» – из песенки про север – чистая правда. Ни тебе железных дорог, ни пароходов. Дорог считай что нет, только зимник, когда мороз. Аборигены на оленьих упряжках катаются. Но далеко ли на упряжке даже налегке уедешь? А если тонну груза на полтысячи километров перебросить? А если срочно? Если заболел кто или ещё хуже – операция нужна?

Витёк был у меня второй пилот, ещё в экипаже инженер-радист положен, но они менялись часто. Много их было за всё время нашей работы, в тот самый раз – не припомню, кто точно был. Вот и вся наша команда: экипаж самолёта АН-24Т. И больше никого. На земле – другое дело. Инженерно-авиационная служба, техники, Танюша-диспетчер, ещё Анна Пална, тоже диспетчер. Ну и начальство, само собой, куда нам без начальства …

Зато в воздухе – как орёл, сам по себе. Тем более на Севере, где за пилота никто решения принять не может, всё всегда «по обстановке». Летишь, бывало, смотришь – аж дух захватывает: везде один белый свет, и в облаках, и на земле, вся планета белая от восхода до заката. Приземлишься в эту белизну, движки выключишь – Безмолвие.

Так вот об этой истории. Зависли мы как-то в очередной раз в Тахтоямске. Прилетели, разгрузились, загрузились – а тут погода некстати испортилась, ветер ураганный, лететь нельзя. Хорошо, что ничего срочного не надо было везти. Что нам делать? Можешь себе представить? Чего делать молодым неженатым парням от безделья, когда девчонок нет: мне, помнится, лет двадцать семь – двадцать восемь, а Витёк на год моложе. И пурга! В пургу только по верёвке натянутой можно от дома к дому перебраться. Отцепишься – дорогу назад не найдёшь, хоть рядом всё. Но такое дело: между домами связи считай нет, зато верёвки к магазину протянуты. Что б ни говорили – понимаю: пьянству бой, а всё ж: что делать-то? Не то что телевизора, свежих газет нету! Я помню, однажды попробовал Витьку без напарника в выпивке оставить, в магазин пробрался, хотел купить чего-нибудь почитать. Взял журнал «Наука и жизнь», расплатился уже, вижу – «Комсомольская правда».

– Дайте, – говорю, – ещё «Комсомолку».

Продавец протягивает, и я замечаю заголовок передовицы: «Завершается уборка урожая», – это в декабре-то!

– Постойте, чего-то очень старая газета! Свежее нет?

А она мне вместо ответа.

– Так вам и журнал надо свежий?

Гляжу – мать честная! Журнал даже не сентябрьский, а прошлогодний!

Так что в тех местах не человек, а природа командует: вот тебе спирт с икрой, или водка с олениной, раз в год повезёт – тогда пиво с рыбой. И вся та же бесконечная тундра, одна на всех.

Помню, тогда мы долгонько просидели, дня три-четыре. Сам понимаешь, как тяжело. Хорошо ещё, замело напрочь, что не выйти даже до ларька. Витька, правда, с запасом взял, но пить я всё равно больше не мог. Один день – хорошо, второй – ладно, но дальше…

– Ты заметил, кстати, что у них рыба вся грустная? И без ушей, – Витёк пальцем по кижучу водит, задумчиво так, от пасти до верхнего плавника, потому что дальше ничего нету, дальше мы уже съели.

– А ты что, за ушком хотел ей почесать? – спрашиваю. – И ещё она без хвоста и без бороды. Рыба как рыба. Зубы мне не заговаривай, пить всё равно больше не буду.

– Что, не пьёшь с кем попало? Друг, называется… – обиделся Витька.

Я и вправду больше не мог пить, силы кончились. За окном уже вторые сутки тишина, не оттого, что пурга закончилась – метелит вовсю, – а потому что по крышу нас замело. Кислород весь почти выдышали, уж не хватает кислорода, потому совсем ничего больше не хочется, сонливость и безразличие, как в аварийной подводной лодке.

Но кончилась озлобление природное, стихло. Вы не представляете, как здорово на воздух выйти после трёх дней заточения, почти как из тюрьмы! Откопали мы вход нашего домишки аэродромного, кислорода морозного вдохнули … Огляделся я, самолёт в снегу, как мраморный памятник; кажется, будто прямо на земле брюхом лежит. Витёк сзади сопит, тоже выполз воздухом подышать. «Смотри, как интересно», – говорит, – «пташки, когда холодно, лапы под себя поджимают, чтоб согреться, так и наша птичка шасси под себя спрятала. Замёрзла, бедная».

И вот тут я поначалу подумал, что вижу мираж. Гляжу – из-за хвоста самолётного в нашу сторону белый олень в упряжке выворачивает, а в нартах – девушка. Не местная девушка, славянская, краснощёкая, но так она лихо управлялась, прямо как якутка, будто с рождения в нартах. Застыл я, на неё любуюсь. Понимаешь, какой контраст: самолёт и упряжка, белое застывшее Безмолвие – и мускулистое животное снег грудью раздвигает. Упряжка с девчонкой приближается, уж видно – симпатичная девчонка, даром что вся в меха закутана. И работает в упряжке – не стоит в нартах, а оленю помогает, ногой толкается.

 

Митрич открыл другую бутылку, процедуру купания усов в пиве повторил, а после вновь кончики обсосал. Этакая у него сложилась давняя привычка.

 

– Ну так вот. Стою я, значит, от кислорода обалдевший, а тут эта снежная королева на своём олене. К нам подъезжает и спрашивает что-то. Я на неё смотрю, и, видать, до того у меня мозги заклинило от кислородного голодания, что не услышал, о чём это она. Вот иногда говорят: «Влюбился с первого взгляда», – у меня не так было, я наверное ещё до первого взгляда влюбился. Я ж её толком не видел, всего-то издалека глянул – девчонка на нартах и белый олень. Но хватило. Это, знаешь ли, Север. Он каждому свои сюрпризы преподносит. Стою, в глаза ей смотрю, она спрашивает что-то, а я не слышу, только глаза её вижу, карие с янтарными огоньками. Тем временем Витёк ей отвечает.

– Нет, – говорит. – Сейчас лётчиков нельзя беспокоить, отдыхают они.

– Сколько можно отдыхать? Трое суток пурга, неужто не наотдыхались?

– Так они именно от пурги отдыхают! – смеётся Витька.

– Для чего вам лётчики? – это я, наконец, пытаюсь очнуться и девушку спрашиваю, а сам в её глазах тону и выплыть никак не получается. – Кому-то помощь требуется?

– Да-да девушка, – подхватывает Витька. – Тут одному моему другу позарез нужна ваша помощь, он очень хочет с вами познакомиться. Вы не представляете, как вы его обрадуете! Заодно и с лётчиками познакомитесь.

– Некогда мне глупостями заниматься. Позовите их сюда. Или я сама их найду, – решительно говорит она, ногой притопнув, и её олень, как будто подтверждая, громко фыркает и головой качает.

Витёк, чувствую, только во вкус вошёл, бесконечно может куражиться, а я не смог – такая милая девушка. Поэтому глупо улыбаюсь и говорю: «Мы лётчики. Вам что, наш самолёт нужен?» Поглядела она на меня: взгляд дикий, улыбка глупая и фраза про самолёт, конечно, та ещё, почти шедевр. Разумеется, она не поверила. Я бы на её месте тоже не поверил. Она, наверное, каких-то северных лётчиков раньше уже видела, потому представляла их себе одинаково: крепкими, солидными, бурями закалёнными, Безмолвием воспитанными. И обязательно с бородой. А тут – два молодых несерьёзных балбеса с трёхдневной щетиной. На моё счастье местный механик тоже выполз воздухом подышать.

– Ой, – говорит. – Наталья, привет. А говорили, что ты чуть ли не к эвенкам ушла.

– Здравствуй, Коля, – отвечает. – Я ушла. Но пришлось вернуться. Олениха у меня болеет, непонятным чем-то болеет. Одна не могу разобраться. Вдруг серьёзное что-то?

– Больных надо сразу … – механик махнул себе рукой по горлу. – А мясо в котёл. Чтобы любители свежатинки не наелись.

– Она же канадская, племенная! – возразила ему девушка Наташа. – Какой котёл, когда неизвестное что-то. Всё стадо под угрозой. Коля, лётчиков позови, поговорить надо.

– Так вот же они! – махнул на нас механик. – Говори. Я думал, вы уже разговариваете.

Как она на нас посмотрела! Я стою, глазами хлопаю – хлоп-хлоп – ну чисто клоун Карандаш! А Витька, как ни в чём ни бывало, с улыбкой спрашивает:

– В Канаду полетим с оленем?

– Вы серьёзно можете говорить? – дала понять, что мы в её глазах вовсе не северные лётчики, а пацаны какие-то затёртые. А она, несмотря что моложе, деловая и обстоятельная. Не то что … Э-эх.

Пришлось мне вспомнить, что я командир, Витьку чуть ли не насильно отправил хлопотать с очисткой самолёта и полосы, нам к вылету готовиться. Тут она мне всё и рассказала. Что она биолог, работает в совхозе оленеводческом, своих почти три тысячи голов, забот невпроворот, так ещё олениху иностранную племенную дали, и вот с ней странное что-то.

– Вы ведь в Магадан летите? Я с нашими институтскими говорила по рации, они встретят и всё организуют. Я понимаю, что без оформления, но там всё решат. Мне обещали. Поймите, это очень важно. Не только для оленеводов. Это важно для науки, – с серьёзным видом мне говорит. А сама невысокая такая девушка, едва мне до плеча, и не очень-то крепкая, как я теперь вблизи разглядел – но с оленем лихо управлялась, значит, не первый день этим занимается. Щёки у ней раскраснелись, а глаза искрами янтарными вспыхивают, и только где-то в глубине тёмно-карие.

Как я мог ей отказать? Вообще-то на Севере с формальностями легче, всегда договаривались, и слово чаще было крепче бумаги. Оленей тоже возили, бывало у нас такое. И загрузка сегодня не максимальная, так что справимся. «Ведите», – говорю, – «сюда вашего оленя. За два часа управитесь?». Она свою упряжку в охапку – и улетела, только снежинки над тропой порхают. За два часа не справилась, но дождаться мы её, конечно, дождались. Витька только изводил меня всё это время: понял, зараза, что я влюбился, по самую макушку влюбился.

Погода хорошая, взлетели легко, пошли домой. Вдруг вызывают:

– Борт 2204, у нас вызов в Омсукчан. Ближе вас никого нет. Доложите, как у вас с топливом.

– Должно хватить, – Витёк отвечает. – Что случилось-то?

– Врачу с оловянного рудника понадобилась срочная операция. Аппендикс он сам себе вырезать не сможет, ситуация почти критическая. С рудника его в Омсукчан доставили, да там в больничке местной, как всегда невовремя, один хирург на свадьбе дочери, а другой заболел. В общем, всё через задницу, обычное дело. Сами знаете, ребята: случись что – не жилец. Давайте-ка вы на разворот. Полосу уже готовят. Прогноз нормальный, ветер немного зашкаливает, но вам не впервой, сядете-взлетите. Удачи. Отбой.

– Лёха, с оленем мы одного-то больного не разместим, а он наверняка не один, а с кем-то будет, – говорит мне Витька, а я и сам всё уже понимаю.

– Ладно, выгрузим в Омсукчане.

– У тебя, брат, мозги девчонкой заклинило. Ты забыл, кто у них там командует? А сопроводиловка у нас на оленя есть? Что ты этому бериевскому выкормышу говорить будешь? Что нам его на суп подарили?

– Чёрт возьми! Может, запросить, чтобы институтские по рации объяснили, придумают что-нибудь про бумаги.

– Ага, это ты здорово сообразил. А с институтскими ты по шифрованной правительственной связи будешь говорить, или через наших? Петровичу как-нибудь объясним, а этим двум нашим партийцам?

Всё было понятно. Оленя жалко – а надо за борт. Я не хотел, но понимал, что выбор у меня небольшой. Оставить олениху на борту и выгрузить в Омсукчане – вони от начальства будет столько, что не отдышаться, а олениха всё равно больная, сама помрёт, да ещё не дай бог – заразная. Выбросить – значит, только найдя Наташу, сразу её потерять. Получается, что это выбор между любовью и профессией. И если бы выбор касался только меня, я бы рискнул. Плюнул и рискнул. Ради неё я пошёл бы на любую жертву. Но я не один, нас ведь двое, и получится, что мой лучший друг тоже пострадает, и пострадает ни за что. Он-то не виноват, оленя я взял, моя ответственность.

Витка, понимая моё состояние, сам всё устроил, и они с радистом столкнули олениху с аппарели.

 

Тут Митрич разволновался от воспоминаний, схватился за бутылку и так резко ливанул пиво себе в стакан, отчего шапка пены, быстро поднявшись, не нашла себе опоры на краях и потекла на стол. Митрич торопливо подхватил его и почти залпом опорожнил, а после вынужденно пришлось сделать перерыв, чтобы найти тряпку и стереть мокрое пятно. Закурив, он пустил дым в потолок, понемногу успокаиваясь. На этот раз внук не мешал ему, не делал «дракона», а сидел, глядел через окно на бегущие по небу облака, видимо пытаясь увидеть там летающих оленей.

 

– И что, вы с той девушкой не встречались больше? – спросил пытливый Прокофьич, которому не хотелось, чтобы рассказ Митрича этим закончился.

– В тот раз - нет. Она же далеко где-то была. Но по рации у меня с ней разговор состоялся. Она ведь узнала, что мы оленя не довезли, быстро узнала. И меня найти в порту несложно, если мы не в воздухе.

– Я на вас надеялась, – сказала. – Хоть вы с дружком вашим придурковатые слегка, но мне показалось, что глаза у вас честные. Видно, показалось.

– Наташа, простите нас. Такие обстоятельства, – оправдывался я. – Никак нельзя было по-другому. Человек ведь дороже. Человека вовремя вывезли, вылечили, спасли.

– А нам что теперь делать: всё стадо забивать, что ли?

– Зачем всё стадо? – растерялся я. – Другого способа нет?

– Если это инфекция, чужая инфекция, к которой у наших оленей иммунитета нет – всё стадо пропадёт, а так можно хотя бы на мясо. Вы про план слышали когда-нибудь? Совхоз может разориться, поголовье только лет через пять можно восстановить. Чем люди-то жить будут? – и отключилась. А я не мог ей ничего сказать. Ничего не мог сказать! Правда, я бы ей мог рассказать, что выбор у меня был очень сложный – между другом и любовью. Но как такое по рации говорить? И что она тогда про мою любовь будет думать? Какая же это любовь, если сразу вот так – считай, предательство?

Но история наша только начиналась. Какое-то время спустя мы оказались в рыбачьем посёлке Туманы, привезли чего-то, продукты какие-то, медикаменты и, само собой, спиртное, но под большим-большим секретом, в ящиках из-под запчастей. Сели с трудом – уже мело по земле пургой, ветер был на пределе; так что решили не рисковать и переждать, прогноз на завтра давали хороший.

Выпивать я сразу отказался, знал, что Витёк предложит.

– Пойдём лучше в клуб сходим, – говорю. – Вдруг кино какое покажут, какое мы ещё не сто раз видели. «Свадьбу в Малиновке» или «Самогонщиков». На худой конец, Гойко Митича с Чингачгуком.

Он согласился, не сидеть же одному взаперти, старые журналы перелистывать.

Пришли, а там вывеска: «Товарищеский суд», поначалу не поверили в такое везение – это ведь намного лучше любого старого наизусть выученного фильма. Зашли – зал битком: понятно, не часто на Севере подобные развлечения случаются, весь посёлок собрался.

«Подсудимые» уж тут, сидят в углу, но на виду. Такие здоровенные мужики, похожие друг на дружку пять крепких мужиков, но всё ж немного разного возраста, лет так от двадцати пяти до сорока. Началось. Всё честь по чести. Судья лысоватый, может парторг или из начальства, и два помощника, эти попроще. Парень молодой, весёлый, а женщина какая-то толстая и неопрятная. Обвиняют мужиков, что те по злому умыслу или по пьяни баркас рыболовный потопили. Начал судья, встал и говорит:

– Дело, в общем-то, ясное, товарищи. И не нужен был бы никакой суд, если б ваши коллеги признали вину и раскаялись. Не впервой нам имущество народное терять из-за разгильдяйства и пьянок. Вычли бы из заработка – и давай дальше работай. Помните, как с Васильевым было? – присутствующие весело зашумели и дружно повернулись к молодому якуту, который сидел на подоконнике. – Исправился, отработал, всего делов. Ты не пьёшь, Васильев?

– Не пью, – ответил тот, чем вызвал бурю восторгов.

– Так никто не пьёт! – крикнули из зала. – Всё выпили, нечего пить, даже чаю не осталось!

– Продукты нам сегодня доставили, там чай должен быть. Продолжаем, товарищи. Ну так вот. Вместо того, чтобы признать вину, рыбаки баркаса «Надёжный» сговорились и вину свою отрицают. Небылицы разные придумывают.

– Чего там, Михал Петрович, дай ребятам рассказать! – снова выкрикнули из зала. Все загудели, как в предвкушении чего-то особенного.

– Ну хорошо. Пускай расскажут, если кто ещё не знает. Давай, Селезнёв, начинай.

Крепко сбитый суровый мужик в отороченной брезентом меховой парке встал и сказал:

– Чего рассказывать. Мы уж сколько раз сказывали, всё равно никто не верит.

– Ничего-ничего. Ты расскажи ещё раз, теперь не за кружкой…, – председательствующий поперхнулся, – а перед судом товарищей. Может, тут тебе поверят.

– Ну ладно. Мы не до конца отловились: погода резко стала портиться. Но улов был, неплохой улов. Домой пошли. Малым ходом шли, где-то малость резвее – льдин много было, обходили, не разгонишься. Близко уж к дому. Вдруг вижу, летит олень с неба, копыта в разные стороны – и бац нам по носу. Хорошо, что мужики все в рубке были, грелись. Нос нам напрочь олень тот снёс. Баркас быстро начал тонуть, ладно ещё, что мы все живыми выбрались.

Его короткое выступление сопровождалось нарастающим полувздохом присутствующих, а когда Селезнёв закончил, зал взорвался. Хохотали все, в лёжку и с присвистом, только нам с Витькой было не до смеху: мы-то понимали, что без нашей оленихи тут явно не обошлось. Витёк ткнул меня локтем под бок, дескать: «Видишь? Чего делать будем?». Тем временем председательствующий перекрикивал гогочущих зрителей.

– Селезнёв, а скажи, ваш олень крылатый был или его просто ветром принесло?

– Ну хорош смеяться! – взмолился в ответ капитан баркаса. Я этого оленя каких-то полсекунды видел, не больше. Но видел чётко. Сверху он летел, не сбоку.

– Товарищи, спокойно! – уговаривал судья веселящихся зрителей. – Дайте закончить процедуру! Антипов, Петров, Вереско, Азарян, вы подтверждаете слова вашего шкипера?

– Да, – за всех ответил самый смуглый из рыбаков, наверное, тот самый Азарян. – Слушай, мы все видели, как на баркас олень упал. Почему не веришь?

– Вот если бы вы сознались, что выпили лишка, с перепою налетели на льдину, баркас разбили и в результате он затонул, товарищи бы вас простили. С кем не бывает? А вы упёрлись: олень, олень. Хорошо, что коровы не летают, – возразил судья.

– Это был олень! – вскочил и закричал самый младший. – Ничего мы не пили! Мы домой шли, замёрзли, а тут – бац! Меня Михал Василич спас, я чуть не утонул!

– Успокойся, Вереско. Это хорошо, что никто не погиб, а не то спрос с Селезнёва был бы другой. Хотя и так ничего хорошего. Будете упорствовать, ваше дело может и до суда дойти. Сознайтесь, что по пьянке баркас потопили – и всё. Вынесем вам порицание и назначим денежный начёт, отработаете.

– Да не пили мы! – почти хором взревели рыбаки.

В этот момент я понял, что этот вопрос для них принципиальный, даже более принципиальный, чем какие-то деньги и суды. И как им за это вправду обидно: не отпираются они, а борются за свою честь. Пускай у них кодекс чести своеобразный, но в этих условиях по-другому, наверное, не может быть. Ведь выпивки в посёлке нет, и если признаться, что по пьянке тонули, свои же товарищи станут считать подлецами. Здесь очень маленький мир, и всё у всех общее, а тут, получается, что они, скрываясь от всех на лодке, напились из какой-то «заначки». Это почти так же позорно, как под одеялом в одиночку пить.

– Всё понятно. Суд обязан принять решение, – настаивал председательствующий лысый мужик. – Вариант у нас получается всего один, и я выношу на ваше решение, будем голосовать: «Передать дело шкипера Селезнёва М.В. в народный суд». Кто «за»?

– Стойте! – рядом со мной взвился Витька. – Подождите! Прошу слова!

– Вы кто такой? – опешил лысый председательствующий.

– Я – свидетель, – гордо ответил ему Витёк. – Я подтверждаю слова рыбаков. Это был олень.

Что тут началось в зале! Смеялись все, включая председательствующего и заседателей: даже хмурая неопрятная баба показала гнилые зубы. А рыбаки ржали так, что в тундре километров на пятьдесят, наверное, было слышно. Однако моего друга это не смутило. Он поднял руку, призывая к тишине, только это не очень помогало. Тут встал я и скинул бушлат. Бушлаты у нас лётные, но на них никаких знаков отличия нет, а вот синий китель гражданской авиации все знают. Витёк сообразил и также бушлат скинул. В зале немного поутихло.

– Я тоже подтверждаю, – выкрикнул я. – Это был олень, вернее олениха. Мы подрядились отвезти её в Магадан, но случился вызов к больному, ему была нужна срочная операция, погода портилась, и оленя пришлось выбросить за борт. Мы думали, что находимся над нежилым районом, но, оказывается, не повезло, на баркас с вашими ребятами он грохнулся. Это случайность, но всё равно просим нас извинить.

– А вы можете сказать, кто вы? – спросил меня лысый судья в наступившей тишине, рыбаки уже не смеялись, а прислушивались к моим словам.

– Я - командир экипажа Дёмин, борт 2204, мы вам сегодня продукты привезли.

– А спирту не привезли? – выкрикнули из зала.

– Не видели, – задорно ответил им Витя. – Если только вам его в банки с зелёным горошком не закатали. Но медикаменты есть, там должно быть грамм сто. Раза на два всем понюхать хватит.

– То есть вы утверждаете, что выбросили из самолёта оленя, который потопил баркас? – опять встрял лысый.

– Мы на баркас ничего не сбрасывали. Мы пилоты гражданские и бомбометанию не обучены, – дерзко возразил ему Витёк. – А если бы хотели в кого-то прицелиться, то уж постарались в рыбаков не попасть.

Если честно, тогда я думал, что они нас побьют. Однако северяне – люди немного не такие, как на материке. Они опять дружно рассмеялись, но уже не над своими товарищами, а показали, что понимают, чего Витя имел в виду. Рыбаки только с разбитого баркаса пообижались, но недолго. Мы из своих запасов ящик выставили – сдружились так, что нас отпускать-то не хотели. А уж рыбы пытались столько в самолёт засунуть, что мы бы с таким весом ни в жизнь не взлетели.

 

Наташу я встретил почти случайно. Почти – потому что очень хотел встретить и везде искал её, особенно в Тахтоямске, где впервые увидел. Но встретил в Эвенске, оказалось – она с разными стадами в этом районе работает, в разных оленеводческих хозяйствах.

Узнала она меня сразу, но показала, что обижена и не хочет разговаривать. Всё же не ушла, и я рассказал ей про рыбаков, как мы сначала чуть не утопили их её оленем, а после спасли от суда – все свои старания приложил, чтобы повеселее вышло. Наташа оттаяла, улыбнулась.

– Пойми, – говорю, – если бы мы эту бедную олениху не сбросили – каюк бы нам как лётчикам. Выгнали бы к чёртовой бабушке обоих из отряда с оленьим билетом. И что тогда мне делать, я же только летать умею. Как семью кормить?

– А у тебя большая семья? – спрашивает.

– Да, – говорю. – Большая, обязательно будет большая, если захочешь, – и брякнул. Само как-то с языка сорвалось. – Выходи за меня замуж.

Засмеялась она, но вижу – смотрит на меня строго и внимательно. Смехом только прикрылась, а сама глядит серьёзно: что это у меня за шутка такая? Мы же с ней до этого только раз встречались, когда олениху она просила перевезти. По рации разговор – не в счёт.

– Издеваешься? – спросила. – Ты же меня совсем не знаешь. И я тебя не знаю.

– Нет. Не издеваюсь. И не знаю. Но я серьёзно. Я только знаю, что я тебя люблю, и больше мне ничего знать не надо.

– А как же я? А про меня ты не подумал?

– Если я тебе не нравлюсь, чего тогда… Тогда тащи сюда хоть оленя, хоть чёрта лысого, я его куда скажешь отвезу и на кого скажешь сброшу, и пускай меня из лётчиков гонят, мне всё равно.

Я говорил совершенно серьёзно, а она вдруг рассмеялась уже по-настоящему, звонко и весело, и говорит:

– Лёша, тебе оленей доверять нельзя. Ты из них бомбы делаешь. Ты уж лучше оставайся лётчиком. Как гражданский лётчик ты мне гораздо больше нравишься, чем бомбардировщик.

– Так ты согласна? – только на этот вопрос у меня и хватило сил, а она вместо ответа только руки мне протянула. И я понял, взял её сначала за эти руки в толстенной шубе и оленьих варежках, за руки, которые я без шубы никогда ещё в жизни не видел. Так мы постояли немного, в глаза друг другу посмотрели, а после обнял я её, взял в охапку, Наташу мою, крепко взял, чтобы никто у меня её не отобрал.

Никакой человек не может знать, какое время самое счастливое в его жизни. Он может это понять позже, намного поздней, а в тот самый момент, момент своего наивысшего счастья человек ничего особенного не заметит. Так и у меня было. Тогда я просто думал, что хочу, чтобы эта девушка всегда рядом со мной была. И только сейчас понимаю, что против того мгновения всю мою последующую жизнь можно поставить, всю мою счастливую жизнь, – всё равно такого ощущения бесконечного счастья не получится. Наверное, это Север и вечная белизна так на меня подействовали. А может, в тот миг я понял: случилось то, ради чего я на Север стремился – вот нашёл я своё чудо. И тайну, до того мне неизвестную, раскрыл.

– Погоди, так ты это всё про свою Наталью Андреевну рассказываешь? – сообразил наконец Виктор Прокофьевич.

– Конечно. Про кого ж ещё? Мы ведь с ней там и познакомились, там и поженились, там дочки родились. Это уж после мы сюда перебрались, когда девчонкам моим учиться надо было. Да и Наташа прихварывать стала. Тяжёлые всё ж это для жизни края – Север.

– И что, вы сразу поженились? – не отставал Прокофьич.

– Ну нет, мы ближе друг друга узнавали. Говорили, гуляли, спрашивали и рассказывали. Месяца два. Правда, это Наташа меня изучала, а мне эти месяцы ничего не прибавили – не убавили. Вообще-то, честно говоря, следующие сорок лет – тоже. Я как-то сразу всё про неё узнал, ещё ничего конкретно не зная. Мне, выходит, одной больной оленихи хватило, которую девушка с горящими янтарём глазами хотела от судьбы уберечь.

 

– Какая у тебя, дедушка, грустная история получилась про летающего оленя, – сказал после возникшей паузы Данилка. – Жалко его, утонул, бедный.

– Что поделаешь, не умеют пока олени летать, вот и наш не успел научиться, – успокоил внука Митрич. – А ты бы хотел, чтобы он спасся? Но, друг мой, так только в сказках бывает. Или ещё в кино. Да и то в кино корова была, а не олень.

– Ты Данилка, не расстраивайся, – помог ему Виктор Прокофьевич. – Твоя бабушка сказала, что больная была олениха, она и без того могла помереть. А тут хоть напоследок полетала. И я бы хотел перед смертью полетать, за всю жизнь так и не довелось.

– И то правда, хрен с ним, с оленем. Мы его, считай, в жертву принесли. Только не богам, а любви. Любви к женщине и профессии лётной. Вот Витьку жалко, его жертва получилась намного больше.

– А что с ним приключилось? – посочувствовал Прокофьич.

– Да всё бы хорошо, но нашлась ведь какая-то сволочь, думаю, что в Туманах, может быть, парторг этот лысый или другой кто. Всплыла история про оленя, «телегу» в порт прислали. Устроили нам «разбор полётов», потом по парткомам, райкомам и всяким комиссиям начали таскать. Уж злонамеренное вредительство нам начали паять, утрату госимущества придумали, гады, хотя мы с Витькой рыбакам деньгами помогли, и за баркас они рассчитались.

В общем, попали мы под какую-то очередную «капанию по борьбе за соцсобственность». Хотя уж кому, как не нам, лётчикам, знать, сколько на крайнем севере этой собственности просто так валяется, горы никому не нужной собственности. Оборудование, техника сломанная, уж про тару молчу: из бочек топливных целые пирамиды сложены – и никому никакого дела нет. Конечно, дорого ведь вывозить, легче бросить, – другие поколения разберутся. Короче говоря, так далеко дело зашло, что хотели нас по статье уволить, но тут Витька всё на себя взял, и спас меня с Наташкой. А мне строгача влепили, последнее китайское предупреждение, – Митрич покачал головой и добавил. – Настоящий друг. Такие друзья дай бог, чтоб у всех были, не всем везёт. Витёк всегда очень гордый был, вот и тогда пошёл он в райком и написал им заявление: «Прошу оставить меня в покое». В Казахстан после истории с оленем уехал, к родным, там на аннушке-сельхознике работал, не мог он без неба, плохо ему было, как птице в клетке. Не то, конечно, небо на АН-2, но всё ж не по земле ходить. Жаль мне его – отличный лётчик, мог бы на любых самолётах летать, а получилось – из-за меня колхозником стал.

– Сейчас-то он как, не помер часом? – пожалел Прокофьич хорошего человека.

– Тьфу! Типун тебе на язык! Жив, недавно по компьютеру разговаривали, дочка младшая помогла настроить, мы теперь часто болтаем. Там же он живёт, где и летал, в Павлодаре. Пьёт только, боюсь, многовато. Как летать перестал, шибко выпивать начал. Но я его понимаю: ему на земле свободы не хватает. Он всегда говорил: на земле все живут по физике – в трехмерном пространстве, некоторые плоскостью обходятся, а в небе степеней свободы – сколько хочешь. Столько, сколько твоя душа попросит, а ты ей сможешь дать. Но для этого особое уменье нужно. В таком деле, Данилка, никакой твой кампуфтер не поможет. Только сам можешь справиться. Вот так.

 

ЧУДЕСНОЕ СОВПАДЕНИЕ

Сказка для младшего пенсионного возраста

 

«Если ты веришь во что-то, но не сильно,

это будет твоим бессознательным.

А если очень поверишь – это станет

для тебя реальным».

Вольный парафраз из Зигмунда Фрейда

 

В нашей жизни всё находится бок обок, всегда рядом молодость и старость, красота и уродство, сила и немощь, здоровье и болезнь, ненависть и любовь. Конечно, хосписы не строят рядом со стадионами, зато роддом и морг – привычные соседи. Люди почему-то не замечают противоестественности этого соседства, как привыкают и не замечают грязь, несправедливость и собственную неволю. (Привыкая к этому почти так же легко, как к чистоте, порядку и свободе). Довольно удивительно, что так же, как к бытовой неустроенности, многие привыкают к неустроенности всей своей жизни.

Правда, сами эти люди вряд ли согласятся с нашими словами, считая, что их жизнь хорошо упорядочена: они регулярно ходят на работу, занимаясь полезным для общества делом умножения количества цветных бумажек. Они любят смотреть вечерами по телевизору кино про то, как другие люди бьют друг друга руками-ногами и умело пользуются оружием. В выходные выпивают, слушают «Радио попса», где в перерывах между рекламой звучат разные песни, в некоторых иногда можно услышать все семь нот, изредка даже с диезами. Время от времени они беспокоятся о зарплате одиннадцати отечественных мультимиллионеров, которым никак не удаётся улучшить материальное положение, потому что им мешают разные иностранные миллионеры, слишком круглый мячик, и ещё вредный человек в чёрных трусах со свистком. Ещё они регулярно голосуют за всех тех, кого ежедневно видят на государственных телевизионных каналах.

Их жизнь, как они сами считают, вполне гармонична и полна событий. А возникающий время от времени недостаток гармонии легко поправляется выездом на природу, поеданием жареного на углях мяса, запиваемого неопределённым количеством бесцветного национального напитка и полусинтетического консервированного пива.

 

Такое получилось у нас начало вместо привычной сказочной преамбулы: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Иван-царевич (как вариант, Иванушка-дурачок)».

Сразу вам признаемся, что описанные события случились не в каком-то отдалённом царстве, а тут, недалеко, в родном уральском городке, ничем не примечательном. Таких городков у нас пруд пруди – с полузакрывшимися заводами и одинокими пенсионерами. И героя нашей сказки зовут не Иван, а Сталий Владимирович – он вполне обычный одинокий, загруженный телевизором, почти потерявший способность управлять своей жизнью человек. Он давно привык, что дома бардак, что кухня завалена пустыми банками и бутылками, что некогда белые простыни имеют цвет предгрозовой тучи, что сигаретные окурки попадаются даже под подушкой. Все эти бытовые огрехи он привычно относит к недостаткам нынешней власти, находя удовлетворение только в разговорах «как мы хорошо жили при социализме» с единственным своим близким другом по прозвищу «Чермет», в прошлом разнорабочим родного машиностроительного.

У Сталия Владимировича, мягко говоря, неважно организован быт: вечно нету то зубной пасты, то макарон, то таблеток от давления, за которыми приходится идти в ближайший магазин (или в неурочный час в аптеку), откладывая разные важные дела, вроде разговора с президентом (не удивляйтесь – с президентом, премьером и разными министрами-депутатами Сталий разговаривает регулярно). Цены в ближайших к дому магазинах, как мы понимаем, всегда почему-то бывают не самые низкие, поэтому перед пенсией Сталий, как правило, питается плоховато, доедая те остатки из холодильника, которые случайно находятся по углам. Это всегда раздражает его, добавляя ненависти к «проклятым дерьмократам, разворовавшим страну». Друг Чермет много раз советовал: «Столько женщин одиноких, чего ты бобылём маешься? Сойдись с кем-нибудь, легче станет, женщинам хозяйство проще даётся». Но Сталий оставался твёрд, как собственное имя: «Какие они хозяйки, если в одной очереди со мной за фабричными пельменями и котлетами стоят? Что это за хозяйка, которая пирога себе испечь не может! Не надо мне такой обузы, я лучше в одиночестве свой век доживу, зато курить могу, где хочу, и ем всё, что душа попросит. Если деньги есть. А нету, так на хлебе и куреве продержусь».

Хлеб и сигареты у него всегда в достатке. Хлеб – единственный продукт, который ему частенько приходится выбрасывать, когда он портится, покрываясь белой или чёрной плесенью. Раздражаясь от понимания бессмысленной потери денег, он многократно пытался покупать его поменьше, но из этого никогда ничего не выходило. Он ничего не может с собой поделать: сказывается голодное детство. А без сигарет и вовсе не мыслит своего существования.

Сталий научился курить рано в детстве, лет в двенадцать, потому стаж его как курильщика оказался намного больше трудового – пятьдесят четыре года. В день получения пенсии первое, что он делает – покупает три, иногда четыре блока, так что запас курева у него есть всегда. Нельзя обойтись без упоминаний осознания Сталием Владимировичем вреда от своей застарелой привычки: сердце стучит не так бойко и равномерно, как в молодости, без расписания скачет давление, утром душит надсадный кашель. Но справиться с табаком он ни разу не смог, хоть делал за эти пятьдесят с лишком лет четыре попытки – ничего, кроме мучений, из этого не выходило. Даже в те моменты советской истории, когда табак пропадал из продажи напрочь, как бы пытаясь помочь собраться в кулак всей его воле.

Такое в его жизни бывало трижды. Первый раз – в молодости, только тогда он бросать не собирался, хоть вместо табака приходилось курить разную жуткую дрянь типа махорки, которой его мать травила клопов и разных огородных вредителей. А вот в зрелом возрасте уже осознанно пробовал не курить, когда никакого другого курева, кроме кубинских сигар в алюминиевых футлярах, невозможно было купить даже по блату. Однако проклятый организм не желал отвыкать, требуя ещё больше никотина, чем в те дни, когда сигарет было в достатке. С огромной сигарой в зубах Сталий тогда почти походил на буржуя, разве только капиталисты не носят спецовку и не работают за станком. Кроме нравственных страданий – невозможности избавления от проклятой привычки – ему добавляло мучений понимание материальных потерь (шутка ли, рубль штука!), к тому же он совсем не ощущал якобы особенного и божественного вкуса кубинского табака, за который настоящие американские буржуи, по слухам, были готовы выложить огромные деньги. Потому искренне смеялся над карикатурами в «Правде», где капиталисты изображались толстыми жадными дураками в цилиндрах и сигарой во рту.

Сталий Владимирович в свои шестьдесят шесть – пенсионер со стажем. Задержался он на рабочем месте лишь на год и, хотя его никто не выгонял, решил-таки оставить работу, несмотря на предвидимые материальные затруднения. Просто не было больше сил смотреть на разгром родного завода, на котором отработал всю жизнь.

Пенсию он заработал вполне обычную, как у всех, хотя в советские времена получал прилично: специалистам его квалификации платили вдвое, а то и втрое больше, чем ИТРам того же цеха. На социалистическом производстве рабочие всегда считались важней инженеров, не способных ни к чему, кроме возни с бумагами и чертежами. А сам Сталий вообще считал, что люди с высшим образованием должны быть благодарны за одно лишь то, что советская власть выучила их бесплатно. Он помнил из детства, что приходилось платить даже за учёбу в старших классах, уж не говоря об институтах. Ко времени, когда после семилетки он пошел учиться в «фазанку», оплату давно отменили, но о высшем образовании не только не мечтал – совсем об этом не думал.

Сталий Владимирович уже давненько живёт один. Дети выросли и разлетелись кто куда. Старшая дочь с мужем в Германии оказалась – там почему-то лучше живут, не принимая в расчёт наше Девятое мая. Младшая всё учится и учится, ей под сорок, а она по-прежнему без кола и двора в этой своей Москве. Приезжает лишь изредка. С женой и вовсе невероятная история приключилась. Лет тому около десяти познакомилась она в местном санатории с моряком из Мурманска, и Сталия с ним познакомила, домой приводила. Ну, познакомились и познакомились – интересный человек, где только не бывал. Казалось бы – и ладно. Никогда бы не подумал Сталий, что женщина в пятьдесят с гаком лет на такое способна. Переписывалась она с тем морячком, часто по телефону разговаривала. Советы давала, как правильно питаться в дальних плаваниях (что-то у того с желудком). И вдруг, как декабристка, бросила всё и уехала к нему на Север.

Спустя пару лет они с женой развелись официально, и с тех пор никакой связи с бывшей супругой у Сталия нет.

Главное теперь занятие в его жизни – разговоры с президентом, премьером и разными министрами-депутатами. Не беседы, как изначально кто-то мог неверно понять, а именно разговоры, когда каждый разговаривает сам по себе, отдельно. То, что они говорят порознь, нисколько не мешает Сталию Владимировичу, и нам точно известно, что это никогда не мешало высказываться президенту. Дело в том, что Сталий разговаривает с телевизионными президентом, премьером и депутатами. Например, президент в ящике скажет:

– Нам нужен настоящий прорыв, который бы мог вернуть отечественной «оборонке» лидирующие позиции на мировой арене

– Ну что ты врёшь! – возмущается в ответ Сталий. – Всё оборудование разломали, людей разогнали, заводы разворовали! У французов авианосцы покупаем, скоро автоматы в Китае будем закупать. А какой был наш Калашников, полмира из него стреляет!

Или премьера показывают:

– Принято решение, что все пенсии с 2015 года увеличится на сорок пять процентов.

А Сталий ему:

– Как ты можешь, скотина, мне в глаза врать! Ну что ты отворачиваешься? Мне два раза в год только по пятьсот рублей добавляют! А до пятнадцатого года я, может, вовсе не доживу! Ответь, гад, как мне жить, когда отопление в полтора раза подскочило?

Удивительное дело – иногда министры и депутаты Сталию отвечают. Не всегда и не сразу, в других передачах и на других каналах, но отвечают. Потому в итоге выходит вполне законченная беседа. Жаль только, что пенсионер наш не испытывает от этого никакой приятности. Только во время общения с другом Черметом за бутылкой недорогой водки ненадолго наступает глубокое удовлетворение.

- До чего довели страну эти демократы, жулики наши и воры! – привычно начинает Сталий.

- Да, раньше мы на нашем заводе по пять вагонов снарядов в месяц делали, а теперь все цеха пустуют, – подхватывает Чермет.

- Всё растащили. Всю страну на металлолом скоро продадут, паразиты.

- Точно! Ничего не останется. Раньше от нашего подъезда горы были видны, а сейчас торговый центр.

- И не говори. Торгаши проклятые. Работать никто не хочет, зато все торгуют.

- Это точно. Всё испохабили, сволочи. Даже этих, как их, стерьхов – и то путин в Среднюю Азию самолично продал и на дентаплане отвёз, – фамилию нынешнего президента они между собой всегда так говорят, с маленькой буквы. До того не уважают.

- На дерьмоплане. И кита ещё убил, гад. По телевизору показывали.

- Это Горбачёв, язви его, президентов придумал. Мы без президентов лучше жили.

- А Ельцин – олигархов и Чубайса.

- Сплошной кабак устроили, а какая была Страна! Теперь – не пойми чего, нефтяная скважина. Одни жулики и воры.

И дальше в том же духе при полном согласии сторон. Душа отдыхает.

 

Но не скоро сказка сказывается, быстро только жизнь проходит.

Вдруг однажды захотелось Сталию Владимировичу рыбы. Заметьте, не просто «вдруг» и не когда-нибудь, а именно «однажды», что почти точно указывает нам: пенсия получена недавно, и шикануть Сталий вполне имел право. Захотелось ему свежей рыбки пожарить так, как мать его жарила: с луком, а в самом конце сметанки добавить и дотушить, чтоб размякла и сочной сделалась.

Свежей рыбы в близком магазине не купить, потому направился он на рынок. На рынке выбор шире, живого ещё карася можно найти, если повезёт – карпа. Зима на дворе, снега много, и скользко на дорогах, неспешно двинулся туда наш пенсионер. И надо ж, как ему повезло: аккурат к привозу попал. На выбор: карп глазом крутит, золотистый карась хвостом бьёт, чебак хоть и снулый, однако серебристая его чешуя сияет радужными переливами – хорош, значит. Из пенсионеров очередь выстроилась, пристроился и наш.

Тут-то и увидел он: на полу грязном, мраморном рыбка бьётся, маленькая, живая, серебристая. А вокруг люди топчутся, один протопал рядышком – чуть не наступил, потом баба вблизи остановилась, а сапожищи у неё – сорок четвёртый размер, не меньше. Сантиметров десять всего-то до рыбки. Чуть переступит – и только кишки от малька останутся.

Тяжело стало Сталию на это живодёрство смотреть, отошёл он от очереди и рыбку поднял. Думает: «Что же теперь? Хотя бы к сородичам её положить, в мелочь. Кошкам купят – и то польза». Стал искать глазами, где лоток с мелочёвкой, а рыбка в кулаке щекотно ворочается. Раскрыл он ладонь – глазам своим не поверил. На ладошке незнакомое ему создание барахтается, на морского конька похожее, но с лапками, и плавники непривычно большие, размером почти с само существо.

Напрочь забыл Сталий о жареной в сметане рыбе, домой направился. Продолжая держать зверька в руке, прямо на кулак поверх натянул варежку. Хоть и скользко, обратно добежал раза в два быстрей, чем до рынка плёлся. Дома, едва раздев пальто и варежку сняв, раскрыл ладонь и вновь принялся разглядывать неизвестное существо. Чешуя у него как будто рыбья, но не рыба: вполне себя хорошо чувствует на воздухе, без воды. Опять же ножки. Откуда у рыб ноги? И плавники такие странные. Тут конёк глазками своими малюсенькими Сталия разглядел и запищал тоненько. Жалобно, еле слышно. Догадался Сталий, всё же двух девок с женой вырастили, – есть хочет.

Чем кормить? Бог его знает, что эти коньки едят? И дома, как назло, опять почти ничего нет. Попробовал дать молока – универсальное питание в животном мире, даже у птиц молоко имеется, судя по одноимённым конфетам. Только как дать молоко этакому малышу размером в пол-ладошки? Догадался пипетку приспособить, из которой глазные капли обычно капает. Ополоснул её быстренько кипятком, молочка в неё набрал, поднёс тихонько к мордочке смешной и чуть-чуть пальцами резинку сдавил, чтоб капля из пипетки выкатилась, но не упала. Сообразил малыш, приложился и капельку ту слизнул. Так они вместе приспособились: Сталий чуток нажмёт, а зверёк слизнёт, Сталий нажмёт – зверёк слизнёт.

То, что его найдёныш не рыба, Сталий Владимирович теперь уверился окончательно. Нализался конёк молока – здесь же, в ложбинке Сталиковой ладошки, прилёг и заснул. Видать, понравилось – тепло и под защитой.

Однако понял наш пенсионер, что неудобно будет постоянно в ладошке зверька держать, нужно ему своё гнёздышко. Слепил пока на скорую руку из ваты, и переложил туда аккуратно, чтобы не разбудить. Вспомнил: на телевизоре увеличительное стекло лежит. Обычно Сталий им пользовался, чтоб мелкий шрифт лекарственных инструкций разглядеть, если очки не справляются. Глянул он на своего найдёныша через это стекло – ахнул: не дать – ни взять, настоящий маленький дракончик, как из детской книжки, и похоже, что совсем ещё ребёнок, малыш. Чешуя только на первый взгляд на рыбью похожа. На самом деле – металлом отливает, и форма скорей не овальная, а шестигранная, как у пчелиных сот. На лапках уж видно, как коготки проклюнулись. А плавники большие – вовсе никакие не плавники, а крылья. Настоящие перепончатые крылья, как у летучей мыши. И хвост – как у ящерицы, только покороче.

Только сейчас вспомнил Сталий Владимирович, что не завтракал сегодня, чайник включил и воду в кастрюльке поставил – пару яиц всмятку сварить. Обычно он завтракал под звуки из телевизора, и после завтрака до самого сна его уж больше не выключал, только если уходил куда-нибудь. Но сейчас включить телевизор рука не поднялась: на столе, в гнёздышке из ваты спал маленький драконий детеныш.

Перекусил Сталий по-быстрому, без особого аппетита, и принялся мастерить настоящее гнездо для своего необычного питомца. Коробку обувную для этого приспособил, изнутри обрезками фетровой шляпы выложил, затем ватную прослойку сделал, а поверх – кусочек чистой ткани, старое хлопковое полотенце в гардеробе нашёл. Решил он имя дракончику дать. И назвал его Горбунком (сказочному зверку и имя положено сказочное).

 

Долго ли – коротко, перестал Сталий замечать дни в заботах о своём питомце. И телевизор как-то перестал ему надобиться. От друга Чермета отговаривался домашними заботами и недомоганием.

Да и когда замечать? Радость такая: растёт Горбунок быстро, не по дням, а по часам. Неделя прошла или две (нам неведомо), а дракончик уж с ладонь вымахал, радуется, крыльями хлопает, будто взлететь хочет. Сталий Горбунка мясом начал прикармливать, свежую куриную грудку перемалывал, перетирал в пюре. Хороший всегда аппетит у малыша, однако почуял Сталий Владимирович неладное. Дракончик сонный какой-то стал, малоподвижный. «Хворает», – догадался, а чем помочь, не знает. Впервые в жизни пожалел Сталий, что образования ему не хватает. И спросить не у кого. Вспомнил он тут, что люди издавна знания в книгах находят. Купил книжку об уходе за рептилиями, прочёл от корки до корки, хоть в ней ни слова про драконов не нашлось. Однако главное понял: питание должно быть разнообразным, то есть не одним мясом надо кормить – может статься, ребёнку витаминов не хватает!

Оказалось, что Горбунок с удовольствием есть яблочное и морковное пюре из баночек для человеческих детёнышей, а ещё обожает свежие ростки пророщенной пшеницы и овса. Со своим питомцем и пенсионер наш подтянулся, яблоки начал покупать, бананы. Капельку ребёнку отщипнёт, остальное сам ест. Баловство с выпивкой бросил, некогда стало ему этим заниматься, как и телевизор слушать. Сидит, бывало, Сталий на диване, рукой голову подопрёт и глядит, как его питомец на столе крыльями машет, с каждым днём всё уверенней и сильней.

Самому воспитателю иногда в этих его размышлениях становилось удивительно, как он сильно переменился. День – весь в заботах. Казалось бы, давно устал он от тревог и забот, когда-то только покоя от пенсии ждал. А вот нет, гляди – оказывается, не кончилась ещё жизнь. Курить опять же стал намного меньше, и теперь, само собой, не в квартире. И каждый день что-то новое приносит, не то что прежде: «путин-путин-путин-путин-путин-путин……», – тьфу ты, зараза. Вот при драконе и ругаться отчего-то расхотелось, и улыбка сама выскакивает, не просишь её – она уж тут как тут, на лице. Он посвистывал легонько, и Горбунок пищал ему в ответ. Песня, а не разговор!

Незаметно как-то это случилось: махал-махал крыльями на столе дракончик, глядь – вдруг взлетел. Порхает по комнате, как попугайчик. Устанет – сядет, посидит, и снова давай порхать, крылышки свои натренировывать.

Отвлёкся как-то Сталий на очередные заботы, кажется, пшеницу раскладывал на марлю, чтобы ребёнку на ростки проращивать. Вдруг слышит, словно птица о стекло бьётся, не понял поначалу, что это такое, пока крик душераздирающий по сердцу не резанул. Бросился на кухню, видит: в одну из банок, что во множестве по всем углам стоят, Горбунок попал и выбраться не может, бьётся, бедный, и пищит, как попавший в западню перепел. Помог ему Сталий, а сам так перепугался, что собрал все банки и бутылки, да выбросил.

Понимаете, сколько всякой пыли да грязи скопилось. Навёл Сталий на полу порядок, а раз так дело пошло, и в шкафах перебрал, лишнее повыкидывал. Давно надо было, но не нам с вами его судить: знаем, что занимался он делами государственными, разговоры вёл со всякими важными персонами.

 

Решился наконец Чермету Горбунка показать, заодно посоветоваться.

– Как ты думаешь, кто это? – спросил.

– А ты его учёным сдай, они узнают. Может, денег дадут, – друг говорит. – Вдруг это какой неизвестный вид? В историю попадёшь, именем твоим зверька назовут.

– Это как? «Сталинский дракон»? Нет, я не согласен. Родители назвали в честь людоеда – сам всю жизнь терплю, так ещё и Горбунку достанется? Нет! И вообще я его никому не отдам, никаким учёным. Они его неизвестно как изучать будут, ещё в клетку посадят, а он волю любит, летать научился, как птичка порхает.

– Ну, как знаешь. Улетит он от тебя, вовсе ничего тебе не достанется.

– Не улетит, – ответил ему Сталий, а у самого сердце сжалось. Привык он к дракоше за это время, представить себе не мог, как опять один останется? Что он без него будет делать, неужто опять телевизор смотреть?

Тем временем уж капель на дворе, весна приближается. Тяжёлое время для любого существа. Тут яблочками не отделаешься. Перечитал книгу ещё раз и понял: Горбунок, хоть и маленький дракон (похоже, больше не вырастет), а ведь всё одно – хищник. То есть корм ему нужен с живой кровью, там все витамины.

Приспособился он в зоомагазине корм для рыбок покупать: дафнии, мотыль. С удовольствием дракончик эту живую пищу начал кушать, окреп, возмужал, но, как правильно угадал Сталий, намного больше ладони всё равно не вырос. Только от правильной еды у него новая интересная особенность появилось. Сидят они как-то на диване, Сталий в майке, а Горбунок у него на плече, как пиратский попугай, и разговаривают. Сталий из жизни разные истории рассказывает, и ещё приспособился вслух книжки читать. Дракоша всегда внимательно слушает, иногда одобрительно кричит, отвечая. Настоящий диалог выходит, не то что с президентом. Юмористические рассказы Чехова читал в тот раз Сталий, и Горбунку так понравилось, что от избытка чувств он как вдруг полыхнул огнём! Так полыхнул, что у воспитателя майка обуглилась, и на коже красная от ожога отметина осталась.

Нисколько не обиделся на него Сталий, понял, что не со зла это малыш, а от избытка чувств. А может – от любви. Он ведь не специально: откуда же ему знать, маленькому, что у хозяина панциря нет, и потому больно. Не стал ругать дракончика Сталий, лишь по загривку потрепал да между крыльев почесал. Горбунку так это понравилось, что с тех пор, когда они вместе на диване разговоры вели, дракоша ему спинку подставлял, чтобы хозяин ему между крыльев чесал. И всегда млел от этой нехитрой ласки Горбунок.

 

Тем временем весна принарядила свежей листвой простоявшие всю зиму без одежды деревья, их светло-зелёные кроны наполнились поющей живностью, наступало время всеобщего обновления и любви. Горбунок тоже волновался, громко пища, нервно метался по комнате и изрыгал пламя. Если Сталий оказывался в тот момент рядом, у него на коже добавлялось красных ожоговых отметин.

Одним тёплым апрельским утром возбуждённый дракоша не утерпел и вылетел через открытую настежь форточку. Выбежал Сталий Владимирович на улицу, побежал его искать. Он бежал, не обращая внимания на то, что у него под ногами, он бежал, глядя вверх, он принимал за Горбунка голубей, он метался по дворам, и если были бы силы, забирался бы на деревья. Его, вероятно, принимали за сумасшедшего – полуодетого седовласого пенсионера, который бегает и свистит под деревьями. Свистел привычным дракончику свистом. Он добежал так до парка (а ведь это далеко от его квартиры!) и там, выбившись из сил, упал на скамейку, не чувствуя ног.

– Мужчина, что с вами? – обратилась к нему опрятно одетая круглолицая женщина с большой хозяйственной сумкой, сидевшая рядом. – Вам плохо?

– Ни…чего, – запыхавшись, с трудом ответил он.

– Вы убегаете от кого-то? Может, в милицию позвонить? – женщина называла правоохранников по-старорежимному. Видимо она, как все, не понимала разницы. – У меня есть телефон.

– Не стоит, – выдавил Сталий, прокашлявшись. Дыхание понемногу возвращалось. – Я тут ищу… У меня улетел… Птичка. Я птичку свою ищу.

– Попугайчик?

– Нет.

– А какая? – удивлённо спросила женщина. – Канарейка?

– Она у меня беспородная, – попробовал вывернуться Сталий.

– Птичка-дворняжка? Впервые слышу. Разве бывают такие птицы?

– Ну, я не знаю названия. Она просто ко мне прибилась, привыкла. А сегодня улетела. Я за неё очень тревожусь, она такая … необычная… неприспособленная. Её обидеть могут.

– Вы, видимо, хороший человек. Давайте, я вам помогу, вместе будем искать.

– Спасибо, я сам, – быстро откланялся толком не отдышавшийся Сталий Владимирович.

Он ещё долго бродил по округе, свистел, но маленького дракончика и след простыл. Обессиленный и расстроенный, Сталий вернулся домой, а там … Горбунок своим писком встретил его, принялся порхать у его лица, сел на голову, затем перелетел на плечо и, как всегда, от избытка чувств полыхнул огнём, оставив на нестойкой человеческой коже ещё одну отметину. Сталий не заметил этого, не обратил на ожог внимания, он сделался счастлив: маленький друг не оставил его!

Так и повелось. С некоторым замиранием сердца каждое утро он открывал форточку и провожал дракошу, всегда волнуясь в ожидании, но тот неизменно возвращался. Постепенно Сталий привык, как привык к своей новой жизни без водки, телевизора, президента, политических партий и прочих чиновников. Пока Горбунок отсутствовал, он обычно занимался домашними делами, читал книги, да ещё ходил по магазинам за едой для себя и питомца.

Он вновь встретил ту женщину из парка в магазине зоотоваров, она тоже покупала корм. Он приветливо кивнул ей, как доброй знакомой, она в ответ поздоровалась, и они разошлись бы, как расходятся безо всякого продолжения все мимолётно знакомые люди, когда Сталий вдруг заметил у неё на шее маленькие следы от ожогов, несколько красных пятен рядом. Точно такие же следы горячих поцелуев, какие ему на предплечье оставляет в приступе нежности Горбунок. Страшное подозрение озарило его: Горбунка приманили, завлекли какими-то вкусностями, о чём сам Сталий не додумался! Вот куда он летает каждый день! Пока дракоша возвращается домой, но ведь может так случиться, что коварная женщина его однажды не отпустит, тогда он лишится своего друга навсегда.

Он не знал, что ему делать, поэтому решил проследить за ней, узнать, где она живёт, попытаться разузнать что-нибудь. Но в шестьдесят шесть сделать это ох как непросто! Женщина почти сразу обнаружила слежку и направилась прямо к нему. Она спросила его в лицо:

– Зачем вы за мной идёте?

– Я насчёт дракончика, – промямлил он. Женщина легко его раскрыла, и провал деморализовал Сталия. Но реакция была для него неожиданной.

– Откуда вы знаете? – тревожно спросила она и принялась озираться по сторонам. – Кто вам сказал?

– Отдайте мне его, не мучайте меня, – лишь униженно попросил он. – Это единственное, что у меня есть.

– Что значит «отдайте»? Кто вы такой?

– Но это ведь мой дракоша. Я его соской выкормил, вырастил, витамины покупал, – продолжал мямлить он. – Я умру без него.

– Как вы смеете так говорить! Как это «ваш»! Это я его выкормила, отпоила и вылечила, когда зимой еле живого нашла.

– Постойте! Это я его зимой нашёл и выкормил! – уже рассердился Сталий. Правда, это возмутительно, приписывать заслуги в воспитании и вскармливании Горбунка! Какая наглая женщина! А ведь показалась поначалу доброй и заботливой.

– Давайте мы с вами не будем здесь кричать, – предложила женщина. – Пойдёмте ко мне и во всём разберёмся. Мне кажется, я начинаю кое-что понимать.

Сталий обречённо двинулся за ней, как будто его повели привязанным за верёвочку. Женщина жила недалеко от парка, в обычной панельной пятиэтажке, любовно называемой в народе именем партийного деятеля, ценителя кукурузы, совнархозов и матери Кузьмы.

– Только, пожалуйста, не делайте резких движений. Она этого не любит, – предупредила женщина, открывая дверь квартиры.

Сталий сразу понял, что имеется в виду. На спинке стула сидел дракон, но это не был Горбунок – намного крупнее, его стальной панцирь больше похож на кольчугу, чем на металлическую чешую Горбунка. Хвост тоже длинней, а на кончике его заметен вполне отчётливый острый шип. Оранжевые глаза дракона смотрели настороженно, а из пасти вместе с «хр-р-р» вырвался маленький язык пламени.

– Я не знаю, как вы узнали про мою девочку, но это неважно. Наверное, вы видели нас в парке тем утром, когда мы впервые встретились.

– Простите великодушно, – опомнился наш воспитатель драконов. – Я подумал чёрт знает что, извините.

– Надеюсь, вы не станете болтать всем о драконе? Вы похожи на порядочного человека.

– Нет-нет, что вы, никогда, – начал суетливо обещать он, но тут наконец сообразил. – Меня зовут Сталий Владимирович, родители были фанатичные партийцы, назвали в честь усатого Иосифа. А вас как величать?

– Ольга Ивановна, – слегка кивнув, сдержанно ответила она. – Я её я зову Дюймовочкой. Знаете что, Сталий Владимирович? Я догадалась, у вас ведь тоже есть дракон!

– Да, вы правы, Ольга Ивановна. Я искал в парке моего дракончика. И вот я, дурак такой, подумал, что его кто-то мог у меня переманить. Увидел на вашей коже метки драконьей ласки – у меня самого точно такие же – и заподозрил вас.

О многом могут поговорить люди, объединённые общими интересами. Это вам не о решениях правительства или выборах трепаться. Это разговор о жизни, а интереснее жизни ничего на свете нет, куда уж угнаться злобным депутатам!

Ольга Ивановна рассказала, как нашла зимой на рынке погибающего дракончика. Сталий своего Горбунка вовремя успел подобрать, а ей достался мало того что сильно слабый, так ведь ещё и раненый. Хлебнула она с ним! Вернее, с ней – у неё ведь девочка, потому и назвала её Дюймовочкой. Рассказала, что не сразу догадалась покупать живой корм в зоомагазине, зато заметила, как Дюймовочке понравились фруктовые мушки. Дрозофилу очень легко разводить, она плодовитая, потому недостатка в живом корме поначалу не было. Её дракошке до сих пор очень нравится гоняться за фруктовыми мушками, хоть корма сейчас в достатке: самым ранним утром она выносит свою девочку в сумке в парк, и Дюймовочка охотится самостоятельно.

– Вы знаете, я тогда, в парке, сильно за вас расстроилась. Подумала, что Дюймовочка вашу птичку могла поймать и съесть! – поделилась она, а ему это волнение отчего-то было очень приятным.

Они пили ароматный травяной чай, она угощала его пирогом, настоящим домашним пирогом с капустой и зелёным луком, давно Сталию не приходилось есть такую вкуснотищу. Они бы очень долго могли не расставаться, если бы Сталий не заторопился домой: Горбунок должен скоро вернуться. Хотя он чаще всего возвращался с прогулок сытым, оставлять его одного надолго не следовало. Сговорились встречаться.

 

«Какая хорошая женщина», – бодро шагая домой, думал Сталий Владимирович, – «добрая и хозяйственная». И он был очень недалёк от истины. Ведь истина – строгая дама и бывает только абсолютной, без полутеней и родимых пятен. Правда, встречается редко и далеко не всем.

Ольга Ивановна – молодая, начинающая пенсионерка, бывшая медсестра. Не описать, сколько ей в жизни выдалось бед, не сломавших её. Не рассказать, сколько несправедливых деяний сотворили люди, называющие себя «государственными деятелями», не сумевшими сделать из неё отчаявшегося человека. Если бы всю ту энергию, которую она была вынуждена тратить на преодоление, Ольга Ивановна вместе с другими согражданами потратила на полезные дела – не пользовался бы наш теперь первый министр сделанным китайцами телефоном, а президент не ездил на немецком «Мерседесе».

Всё бы ничего: никому никогда не жаловалась на жизнь Ольга Ивановна, вот только заело одиночество. Муж умер рано. Была у неё собачка, простая лохматая дворняжка Рыжик, но случилась беда, прямо у неё на глазах попал Рыжик под машину. Машина – серебристая «десятка» с чёрными тонированными стёклами – даже не остановилась. Сын – хороший мальчик, и жена ему попалась хорошая, заботливая, а всё ж своя у них жизнь, видятся редко, практически только по праздникам. К тому же не повезло с внуками, не ладится что-то у невестки, плохо сейчас у многих женщин с этим. Непонятно что влияет: плохая вода, вредный воздух, неправильная еда, или сама природа устала от издевательств людей над собой.

У Ольги Ивановны всё хорошо организовано: чистота, порядок и разные запасы «на всякий случай». Только к одиночеству невозможно привыкнуть. Вовремя дракончик нашёлся, тут и заботы появились, тяжёлые и радостные – такие-то много лучше, чем заботы лёгкие и приятные. Кто пробовал выпивать непрерывно пару недель подряд, те разницу понимают: выпивка тогда превращается из лёгкого веселья в самый тяжкий на свете труд.

 

Часто начали встречаться Сталий и Ольга. Драконов своих познакомили, весело тем стало в компании: по первости от избытка чувств чуть квартиру Ольги Ивановны не спалили. Воспитатели наши тоже сделались как родные, оттого и разговоры откровенные.

– Горбунок меня переменил. Что мне раньше нужно было? Поесть и телевизор. Ну, ещё лекарства, – делился с Ольгой Сталий. – С меня как будто потихоньку отвалилось всё, что за жизнь прикипело, и ничего не наросло взамен. Остался, как ржавый гвоздь. Торчал и мешал всем.

– Ну кому ты помешал? Что ты выдумываешь? – возразила она.

– А как же? Пенсионному фонду – у них ведь дефицит. Врачам в поликлинике. Машинам на улице – медленно дороги перехожу. Конторе эксплуатационной. Мало ли кому ещё! Но, удивительное дело, с Горбунком совсем по-другому стало. Без телевизора, оказывается, легче, а еда нужна другая, вовсе не колбаса, майонез и пельмени. Зато сколько всего я начал вспоминать! Разговоров задушевных давным-давно ни с кем не вёл. Книжек лет двадцать не читал. И вот чувства забытые вдруг откуда-то вернулись. Я и не думал, что маленький зверёк сможет найти то, чего, казалось, во мне давно уж нет. Но ведь он нашёл!

– И то правда, – согласилась с ним Ольга Ивановна. – С возрастом всё труднее. Это раньше, если один уйдёт, взамен трое приходят.

– Ещё как трудно! Вот я привык думать, что жизнь нам назначается откуда-то издалека, начальством из Москвы. Будто по-другому никак не может быть. И что странно: сколько разных вождей на моей памяти говорили, будто ради нас стараются, чтоб всем жилось хорошо. Но почему-то многим людям часто бывало плохо. И вот я наконец понял. С помощью маленького, беспомощного, неразумного зверька понял: не может быть всем нам хорошо, пока в стране есть обиженные и голодные. Это очень просто получилось понять: моя квартира для Горбунка и есть целая страна. Выходит, что нами командуют такие, кто желал бы обустроить целый мир, но не умеют или не хотят помочь даже тем, кто рядом.

– Сталий! – твёрдо сказала ему Ольга Ивановна. – Мы же с тобой договорились о политиках не говорить. Зачём терять свои драгоценные минуты на этих…

– Нет-нет, – немного смутился он. – Я тебе про наших друзей говорю, про Дюймовочку и Горбунка. Повезло им, что мы встретились. И нам повезло. Я не знаю, что бы я дальше делал, просто жить уже не хотелось.

– Зверёк – и то не может быть один. И человек от одиночества может превратиться в животное. Но ты, Сталик, не озверел, ты стал другом для беспомощного малыша, не у всех бы получилось. Интересно, кто-нибудь знает, сколько драконов на свете? Может быть, мы с тобой последних спасли?

– Ничего, мы их род восстановим, – Сталий в последнее время сделался оптимистом и мечтателем. – Эх! Кабы знать, где их родина!

– В энциклопедиях ничего нет, а по сказкам считается, будто драконы морские создания, возле воды живут. Видно потому мы с тобой их рядом с рыбой нашли. Значит, где-то далеко от наших краёв.

– Найдём! – уверенно заявил он. – Я теперь сдаваться не собираюсь. Раньше думал, что жизнь заканчивается, думал – всего каких-нибудь пять лет осталось. На два раза чихнуть. А теперь понимаю: можно и в тридцать от жизни устать, если ничего делать неохота. Даже если всего пять лет осталось – так это целых пять лет! Я в армии три года служил – очень долго тогда мне показалось. Но ведь с тех пор год не укоротился, те же 365 дней остались. Теперь я ничего не боюсь, даже смерти – её вообще глупо бояться. Как можно бояться того, о чём ничего не знаешь?

– Я никогда не боялась. Столько всего видела, что смерти не боюсь. Физических страданий боюсь, боюсь упасть и не подняться. Обыкновенные страхи одиночества.

– Ты теперь не одна. Нас теперь двое, даже четверо. А какие питомцы у нас необыкновенные! – сказал ей Сталий. – Так что привыкай, новая жизнь у нас началась, думаю, ещё много чего с нами произойдёт. Смешно, но вот совсем недавно оказалось, что я люблю бананы. Наверное, с детства бы любил, но тогда мне их просто не досталось, вообще мало чего доставалось. Ещё я никогда не любил домашние дела, они казались мне чем-то пустым и никчёмным, бессмысленной тратой времени. А сейчас мне нравится, что в моей стране порядок. И перемен я теперь не боюсь.

 

И месяца не прошло, как заметила Ольга Ивановна, – потяжелела Дюймовочка: «Радость-то какая, у нас будет прибавление»!

Сталий обрадовался больше неё – сбывались слова о спасении из забвения неизвестных науке зверьков. Грешным делом, тут он не без маленького тщеславия подумал – теперь они с Ольгой право на название рода драконьего имеют. И вполне обойтись без упоминания имени грузина злопамятного (тем более Сталий не один спаситель), можно просто: «Русский огнедышащий дракон», а фамилии – скромно, мелким шрифтом. Но чтоб люди знали.

Жаль только – Дюймовочка принялась хворать, что-то плохо она переносила своё новое состояние, и ещё Ольга заметила странную связь: как будто тяжелее ей дышалось с приходом в гости Сталия. «Знаешь», – сказала ему, – «ты, пожалуй, пока не приходи. Похоже, дыхания твоего девочка не переносит».

Сталий позора такого вынести не смог, и курить бросил напрочь. Он давно уж не курил дома, с зимы, но раз Дюймовочка кашляет и болеет даже не от дыма, но от одного его табачного перегара – для будущих драконьих детей и спасения вида был готов теперь на всё. Удивительное дело: ради любимых зверушек многолетняя привычка сдалась быстро, и вовсе не мучила Сталия так нудно, как в стародавние времена, видимо, мозг на этот раз сам хотел расстаться с куревом, и отдал всем своим подчинённым правильную команду.

В конце лета разрешилась Дюймовочка от бремени. Целую кучку белоснежных, блестящих, круглых, почти идеальной формы яиц подглядела Ольга в их «гнезде». Хлопотали «родители» драконьи, старалась чем-то особенным накормить молодую мамашу Ольга Ивановна, и Сталий не отставал, фруктами обеспечивал и свежими ростками овса.

 

Тут и подходит нашей сказке конец.

В один прекрасный, ясный и солнечный осенний день молодые родители резвились, летая по комнате, Дюймовочка «с огоньком» гонялась за Горбунком, он весело полыхал пламенем ей в ответ. Крутились-крутились по комнате, да и вылетели на волю через открытую дверь. Сталий вслед за ними вышел на балкон и увидел, как парочка, весело кувыркаясь, всё дальше удаляется от дома. Долго были видны их блестящие на солнце доспехи, пока не пропали эти две яркие точки далеко за самыми дальними домами.

Не прилетели они ни в этот день, ни следующий.

– Они не вернутся, – первой поняла Ольга.

– Почему? Чем мы их обидели? Неужели мы что-то делали неправильно? – расстроился Сталий. Для него это был тяжёлый удар.

– Всё так. Мы очень старались. Просто они поняли, что мы самостоятельно справимся с их наследством.

– Наверное, они вернутся, когда мы вырастим их детей, – предположил он с надеждой.

Всё, что могут самые заботливые родители на свете, они делали. Берегли, укрывали, грели и лелеяли, но ничего не произошло. Не вылупились из яиц маленькие дракончики.

Когда всякая надежда иссякла, она догадалась.

- Сталик, ты только не расстраивайся. Это не драконьи дети – это жемчуг. Настоящий морской жемчуг.

- Как же так? Почему?

- Не знаю. Наверное, это просто сказка.

- Но я же всё помню, всё было наяву. Неужели нам это приснилось?

- Нет, наша новая жизнь не могла нам присниться. Ты ведь мне не снишься? И я – тебе. Значит, это не сон, и не волшебство. Это наше воображение, оно помогло нам измениться. Я думаю, что главное – свершилось. Сбылось то, чего мы сильнее всего желали. И я надеюсь, что никакие чудеса не смогут повернуть всё вспять. Больше нет нашего одиночества, – Сталий догадался, что именно она хотела услышать от него. Простое, но очень важное, без чего все старания последнего года покажутся бессмысленной суетой.

- Ты права, дорогая Оля. Теперь мы не сами по себе, не то что раньше. Это правда. Мы теперь вместе, а это дороже любой кучи жемчуга.

Но Сталию всё-таки было очень жаль, что Горбунка больше нет рядом. Ольга замечала, как он часто стоит у окна и смотрит куда-то вдаль, выше уровня крыш, туда, где линия земли сливается с небом, пытаясь разглядеть там счастливую парочку летящих огнедышащих драконов.

 

На то она и сказка, чтобы в конце рассказчик что-нибудь от себя сказал: «Жили они долго и счастливо», – или: «И я там был, мёд-пиво пил». Но обойдёмся без повторов.

В любой день и в любом возрасте настоящее живое человеческое тепло может сотворить любые чудеса, во сто крат невероятнее чуда суметь позаботиться о близком тебе существе, или совсем уж невиданного: перестать верить всему, что говорят по телевизору. Правда, для этого не требуется никаких сказочных усилий: просто надо научиться его выключать. Весь год хорошие новости приятнее узнавать из пения птиц, журчания воды и шелеста листьев, капель дождя и безмолвия снегопада.

А плохие новости – «по усам текло, да в рот не попало», – никому не нужны.