ДЕТИ ПИТЕРСКИХ УЛИЦ

Пана

 

По залитой светом лестнице обычной пятиэтажки неслось нечто странное.

Это «нечто» состояло из копны густых черных волос, развевающейся рубашки на выпуск и видавших виды штанов, с отчетливыми следами как женского, так и явно не женского рукоделия. Это перелетающее через ступеньки «нечто» звали Пана.

Конечно, так его звали не все, мама называла его Дмитрием, Димкой, Дохой и Дохулей. Учителя обращались к нему как к Диме или Дмитрию, но это были скорей исключения, потому что для всех остальных он был Пана.

Надо сказать, Пана не был в восторге от своей внешности.    

Он легко представлял себя в настоящих потертых джинсах и широкой футболке…, но джинсы, тем более настоящие, были слишком дорогой роскошью, а широкие футболки Пана видел только по телевизору. В жизни бывали лишь майки с узким душащим горлом, которые он терпеть не

Впрочем, это его ничуть не смущало - в своем искреннем заблуждении Пана был уверен, что если его прикид и не смотрится как фирменный, то уж он-то в нем выглядит не хуже, чем в футболке и джинсах.
Что его действительно расстраивало, так это прическа.
Золотые годы детства для головы Паны прошли безоблачно, с фотографий смотрел милый, стриженный «под канадку» мальчик, с прилизанной головкой, пробором и челкой направо.  

А что началось с периодом полового созревания ! 

Он уже и сам точно не помнил, когда пришли его беды. Вдруг оказалось, что его волосы представляют собой субстанцию, имеющую одновременно частоту пакли и упругость проволоки, что стоят они дыбом, совершенно игнорируя расческу.

С волосами Пана вел давнюю, затяжную войну, в которой испытывал все новые и новые средства: гели, фен, мамин лак, сетка на ночь…

Но в этой войне он терпел очевидное поражение, проигрывая бой за боем.

Смирившись с неосуществимостью своей мечты об идеальном образе, Пана давно перешел в глухую оборону, затрачивая кучу сил и времени только на то, чтоб в более или менее приличном виде появляться на улице.

В борьбе с густой черной шевелюрой Пана согласился бы на все.

Единственным неприемлемым средством было как раз то, о чем ежедневно молила  мама, и на что Пана пойти никак не мог – подстричься.

Объяснить что-то маме было невозможно. Пана даже и не пытался. 

То, что она считала упрямством и дурью, для Паны имело глубокие корни и сакральный смысл.
Волосы Паны обозначали его социальный статус.

Конечно, с такой шевелюрой ходить мимо местных гопников было небезопасно.
Социально ответственные товарищи всех мастей, также радея за чистоту морального образа ленинградца, не упускали случая укорить Пану…

Реакция окружающих на прическу была объяснима - в городе всегда существовала своего рода классификация стрижек: бритоголовые «наци» плавно перетекали в спортивные ежики «бандитов», от коротких «армейских», «комсомольских» и прочих «формалов», длинна росла до взлохмаченных волос дворовых «гопников». Однако встретить в Питере «длинноволосого гопника» было не проще, чем в Афганистане кришнаита.

Длинные «хайры» указывали на «неформальное» состояние их обладателя.

Это были, как правило, или представители свободных профессий – художники, музыканты, или просто лица «неформальных» взглядов, которых почему-то называли «левыми».

Социально-ответственные товарищи моментально определяли подобных субъектов как неблагонадежных хиппи.

… Как бык красную тряпку, воспринимала «хайры» и дворовая гопота.

Пана безусловно относил себя к «левым», но не это заставляло его мучаться с копной густых черных волос, а жгучая ненависть к гопникам и бандитам, желание хотя бы внешне дистанцироваться от этих уродов.

Ненависть исходила от неприятия дворового уклада городской жизни, с ее правилами и законами, иерархией и традициями, блатными понятиями чести, долга, борьбой за статус.

Объяснять все это маме было глупо. Даже если бы случилось чудо, и всевышний открыл сознание матери для понимания своего сына, Пана попросил бы только одно – любить его поменьше. 

От рождения Димы мама была всей его семьей, что там с отцом он не знал, в детстве мама не рассказывала, а теперь это его не интересовало.

Всю его жизнь они были вместе, разве иногда роль бабушки брала на себя соседка, живущая этажом ниже.
Когда Дима пошел в ясли, а затем садик, мама устроилась туда няней. Денег не хватало, и мама взяла в том же садике ставку дворника, маленький Дима и день и вечер был с ней – в группе, в песочнице, на дорожках…

Мама ко всему относилась серьезно – будь то подметание дорожек, уборка снега или защита садика от стай детворы, стекающейся вечером на пустые детсадовские площадки.

Может, слишком серьезно.

***

 

Маленькому Диме, ковыряющемуся вечером в песочнице, было невдомек, что на самом деле он уже находится в эпицентре сложной социальной жизни.

Не в каждом Питерском квартале есть школа, но садик есть в каждом.

Именно по детсадам проходят сферы влияния дворовых подростковых стай.

Отправляясь с мамой и огромным букетом цветов в первый класс, он и представить себе не мог, с какой плотоядной радостью ждет школа сына дворничихи. 

Школа сразу стала для маленького Паны школой жизни во всех отношениях.

Те, кого мама гоняла метлой с детсадовских качелей, встретили его как родного.

С момента первого появления Пана умудрился иметь во врагах почти весь цвет школьной элиты.

Конечно, Пану обижали - лиловый от «слив» нос, синяки, рваная форма … очень тревожили маму.

Милая, добрая женщина корила только себя за то, что растила сына без отца и не смогла воспитать «настоящего мужчину», за то, что не умела быть с ним строгой, никогда не наказывала, не подготовила его к жизненным трудностям…

Каждый раз снова и снова заводила она с Паной «серьезный разговор» о том, что не надо быть рохлей, надо учиться драться, «давать сдачи»… Мама обошла весь район, переписав все спортивные кружки и секции…  Однако Пана к этим усилиям отнесся без энтузиазма.
В свои годы он уже понял то, что не могла понять его мать:  - враг Паны не сосед по парте, с которым он не поделил стирательную резинку, - его враг – система, во главе с школьными авторитетами. Система, как раз и построенная на главном принципе, – не прощать никаких обид. Пана прощал маме эти разговоры, ее заблуждения, непонимание, работу, обиды.

Просто потому, что это была его мама.

Главной заботой Паны было оградить маму от своей школьной жизни, в прочем, как и свою школьную жизнь от мамы. Походы мамы в школу кончались для Паны плохо. А последствия дня, когда ему сильно перепало «по репе», и врач-травматолог, выписывая направление на рентген, заодно выписал маме и справку для обращения в суд, стали самыми черными днями его жизни. На созванном по этому вопиющему случаю школьном собрании, Пана узнал, что он провокатор, подлец… и вообще коллектив сильно запустил его воспитание… Если его обидчика, шестерку Вована, Соплю, ругали явно формально…, то Пане досталось по полной и от души.

Жизненные принципы, выработанные Паной для выживания, несколько отличали его от сверстников.
Главным, ставшим частью его натуры, была способность уходить от любого спора. Кроме того, что он вообще не считал нужным кому-либо что-либо доказывать, он не испытывал потребности в столь естественном для сверстников полемическом самоутверждении. Достигалось это простым, но очень эффективным приемом – он во всем соглашался с оппонентом.
- Пана, ты что трусишь? Тебе слабо?- кричал забравшийся на забор Юрка по кличке Урри.
- Трушу. Слабо. – Чистосердечно признавался Пана, которому просто не хотелось туда лезть.
- Ты что, дебил? – орал возмущенный Петька, которому Пана нечаянно придавил партой ногу…
- Точно, дебил. – Подтверждал его предположение Пана -на медкомиссии, правда, врачи спорили – я дебил или кретин? …Но сошлись на дебиле.  Язык у Паны был подвешен хорошо, соображалка работала быстро, и в подобных перепалках, на своих условиях, он не проигрывал. Отказ Паны от защиты своих позиций ставил оппонентов в тупик, и тема закрывалась сама собой.

Так, в выпускном классе Пану вызвали на комсомольское собрание, где за отказ мыть стекла в классе, систематическое уклонение от общественной жизни школы, неучастие в жизни коллектива и, как выяснилось, утрату комсомольского билета, стоял вопрос об исключении Паны из комсомола. После выступления активистов слово предоставили ему…

…Полным шоком для собравшихся стало заявление Паны, что он не только полностью согласен с предложением его исключить, но и не видит никакого смысла как в своем пребывании в этой организации, так и в ее существовании вообще.
…Воцарившуюся тишину через минуту нарушил лишь потяжелевший голос председателя:
- Думаю…, на сегодня… мы собрание закончим… и в полголоса, обращаясь к активу - зачем ломать парню жизнь? И Пану оставили в комсомоле. Через неделю он узнал, что его имя звучало с трибуны районного слета комсомольского актива, как пример честного и принципиального комсомольца, поставившего серьезный вопрос о своем месте в комсомоле, и о роли этой организации.

Несмотря на свое непростое положение в школе, с одноклассниками у Паны все складывалось вполне ровно.

…Может оттого, что любое повышенное внимание старшеклассников добавляло ему авторитета, может потому, что в классе и без Паны был свой козел отпущения – Урюк. Но Пана никак не был изгоем, даже наоборот отношение к нему сложилось какое-то особое.

Конечно, Пане очень хотелось иметь друзей, но ребята предпочитали обходить его стороной… может, боялись, что его проклятье, как сына нелюбимой всей школой дворничихи, падет и на них, может, сам Пана не демонстрировал никакого стремления к сближению…. Единственным, кто ему радовался, бегал за ним, заискивающе называл другом, был Урюк.

И Пана где-то в душе был ему признателен за это. Тем более, что статус Паны был настолько особым, что общественное мнение класса прощало ему даже близость с Урюком.

Но и за это он получил очередной жизненный урок.  Математичка оставила шестерых злостных двоечников после уроков и когда бедолаги уже решили, что отмучались, вместо того что б отпустить несчастных, она вдруг заявила, что ей нужны двое дежурных помыть класс - кто остается, пусть решают сами…

Будь это не мегера математичка, а кто другой, вопрос решился бы быстро - массовым бегством. Но с ней шутки были плохи.

Для всех был очевиден один вопрос – Урюк остается, но нужно было решить еще целых пять! Пана в этой перепалке не участвовал – потому что для него очевидным были два вопроса: первый – Урюк останется по любому и без его содействия, и второй – он по любому не останется. 

Больше всех возмущался Урюк. В какой то момент он достиг состояния психоза, стал ронять стулья, толкать парты… и вдруг схватил портфель Паны, стал пинать и рвать его…

Пана был поражен, он был единственным, кто не проронил ни слова, кто никогда не травил и не обижал Урюка…

Все взоры обратились на Пану - по закону жанра либо Урюк получал взбучку, либо Пана сам рисковал нарваться на унизительный пинок, и вопрос с дежурством решался автоматически. Но Пана об этом даже не думал, его охватило такое сильное и сложное чувство, что и пожелай он дать под зад Урюку, то не попал бы – Урюк исчез, он его не видел.  Пана поднял, отряхнул свой портфель и пошел к выходу.  Он только и услышал за спиной насмешливое:
- Смотрите-ка – Пана обиделся!
Но это совсем не было обидой, Пана узнал, что такое презрение.

В школе Пана испытал много и хорошего, и плохого, но друзей здесь он не обрел – были лишь одноклассники, с которыми он здоровался при встрече.

Их он и считал друзьями, в основном за общую принадлежность к его спальному району Октябрьской набережной, места довольно глухого, куда еще не каждый таксист вечером брался отвести. Но неожиданно все изменилось.

***

 

Путь Паны после школы лежал только в ПТУ.
У него и мысли не было, удовлетворять свои возрастающие потребности за мамин счет, впрочем, и учиться Пане сильно надоело.

Здесь его ждала приятная неожиданность: Город предоставлял огромный выбор профессий, так как Пана попадал в разряд привилегированных абитуриентов, у которых есть городская прописка. На бюрократическом языке это называлось – «имел право поступать в группы по специальностям без предоставления общежития».  Сначала он решил, что его привлекает электроника. Но листая журнал с таблицами диодов, ему вдруг подумалось, что не дай бог придется все это учить! Эта мысль отвратила его от электроники навсегда.

В выборе профессии усилия мамы сыграли решающую роль – она вытащила Пану на выставку изделий учащихся СГПТУ. … Пана был в восторге от представленной мебели. Это и определило его судьбу.

Училище, в которое поступил Пана, на мастера мебельщика, представляло из себя целый городок, из четырех корпусов и двенадцатиэтажной общаги. Училось здесь тысячи три народа, из разных краев Советского Союза.

Наиболее популярными были художественные специальности – художники по дереву и фарфору, художественная и стильная мебель…. Но это было доступно только питерским. Для остальных оставались не столь популярные – литейщики фарфора, операторы деревообработки, столяры широкого профиля… Пана даже и не знал, сколько вообще специальностей здесь преподавали – десяток, два, три…

Что сразу поразило Пану – в путяге отсутствовала столь ненавистная ему школьно-дворовая иерархическая система. Здесь не было изгоев и общепризнанных лидеров, не было борьбы за «положение и право».  Пане нравилось все и всё, страшилки про ПТУ, которыми пугали нерадивых учеников в школе, оказались полным бредом. Нравились мастерские, нравилась специальность, нравились учителя….

Но кроме этого, у Паны изменилось понимание Ленинграда. 

Всю сознательную жизнь мама считала своим долгом его хоть раз в месяц куда то вытащить - Петергоф, Пушкин, театры, музеи…, пока Пана был маленький, маме это удавалось. Но считать себя как-то лично причастным к посещаемому , оснований у Паны было не больше, чем считать «своей» витрину галантерейного магазина. 

Ленинградом для Паны были в первую очередь ряды хрущевок родной Октябрьской набережной, да небезопасные пространства Веселого поселка, где он сильно рисковал получить по башке, по тому же, территориальному принципу. Но в училище учился народ со всего города.

Теперь понятие «пойти погулять», для Паны, означало час на автобусах и метро, чтоб захватить Сашку, еще час, заехать за Машкой, что б в итоге на полчасика зайти в кафе. Прежде чужой, огромный город наполнялся массой знакомых людей, людей часто удивительных, живущих в удивительных квартирах, удивительной жизнью.

Наиболее близкими Пане стали обитатели скульптурной мастерской Петра Криворутского (она находилась рядом, в одном из корпусов ПТУ). Он приметил там двух постоянно мелькающих симпатичных девчонок, и как – то, набравшись наглости и любопытства, пришел туда посмотреть и познакомиться. Оказалось, это студия художника, сам он там появлялся редко, но ключи оставлял Аньке с Маринкой, которые тут и позировали, и лепили что-то свое.

Найти в родной путяге такой клад! Пана не верил своему счастью. С девчонками он подружился быстро, приобщил к искусству еще пару человек – Сан Саныча и Лешеньку из своей группы… Искусство, если честно, ничего не приобрело…  

…Зато тусовка вышла, что надо!

Мастерская-студия сразу стала для него вторым домом.
Хозяйкой в этом новом социуме была однозначно Аннушка.
Живая и энергичная, она приехала в Питер из Молдавии, надеясь поступить на художника, но в отличие от Паны, имеющего питерскую прописку, счастья выбирать себе профессию у Аннушки не было.
Аннушка жила в общаге фарфорового завода и готовилась отрабатывать свой трехлетний лимит на пыльном конвейере у печей ЛФЗ.
Ее усилиями мастерская-студия быстро обрела традицию чайной церемонии, на Аннушке был порядок, чай, варенье, булка. Способность наладить быт в любых боевых условиях, не главное, что было в Аннушке. Для Паны она стала олицетворением женственности и стервозности, хоть их отношения и держались на уровне дружеских.
Казалось, Аннушку вопросы полов не волновали – ей всегда было некогда…
…в отличие от медлительной и задумчивой питерской Маринки, занятой своими чувствами.
       Еще одним неожиданно обретенным чудом для Паны стал Игорюша.

***

Нелюдимый, нескладный, небрежно одетый, с непонятной прической Игорюша, по его меркам, был слегка тормознутым. Он учился не здесь, просто готовился поступать в художественную академию.
Некоммуникабельность Игорюши была близка Пане, цену кампанейщины он усвоил хорошо. Как-то Игорюша попросил его позировать для бюста, это ему нужно было для вступительного экзамена в академию. Пана согласился легко.
Потом он оценил этот тяжелый труд - сидеть часами в одной позе.
Игорюша в благодарность потащил Пану на выставку Рерихов – отца и сына.
       Время провели чудно.
Посмотрели отца, поржали над сыном.
В детстве мама его возила на выставки, но от тех воспоминаний мало что осталось.
…Пана помнил лишь волны Айвазовского да странные тела Рубенса.
Свое первое, сильное впечатление от живописи, Пана тоже помнил.
Совсем малышом он обалдел перед репродукцией «Сидящий демон» Врубеля.
Это было впервые, когда он на что-то смотрел не как на картинку из Мурзилки.
Массивность Рериха напомнила забытое чувство.

Они делали и другие вылазки – иногда удачно, иногда нет.
Пана не уставал удивляться Игорюше. В его понимании, заниматься выставками и музеями такая же обязанность родителей, как стирать пеленки и подтирать сопли своим чадам…
…Но Игорюша этим занимался сам! …добровольно!
И умел находить что-то интересное!

       Раз Игорюша поразил Пану еще больше - влетел радостный, и сообщил, что достал билеты в филармонию…, из того, что он тараторил, Пана понял только слова «Орган», «Бах» и что «он давно это ждал»…
Если бы это говорила мама, Пана решил бы что это шутка.
- Что нормальный человек может «ждать» от филармонии ?
Однако Игорюша был товарищ испытанный, раз он так радовался – оно того стоило.
И Пана пошел.

В филармонии сразу вышел конфуз… Пана никогда не думал наряжаться на стрелки с товарищами… - Но тут, на фоне белых колонн и разряженной публики, он почувствовал, что выглядит слишком радикально. Расстройство добавляло и воспоминание, что в этом же наряде он с училищем ездил на картошку.
Однако начало действа вышибло у Паны все сомнения. Игорюша, как всегда, не подвел. Мощный органный поток вдавил Пану в кресло как при включении скорости гончего автомобиля, тут же наполнив его торжеством и восторгом.
Это был настоящий драйв, перед которым меркли все синтезаторы.
       Уважение Паны к Игорюше только росло, его мнение было неоспоримым.
А уход Игорюши в свою учебу в академии стал невосполнимой утратой.
Вызвонить или достать его стало практически невозможно….
а Пане он был нужен как воздух! Только он мог помочь в его новой беде.

***

       Пана, в отличие от Аннушки, не прикидывался, что вопросы полов его не волнуют.
И беда, как это обычно и бывает, пришла именно с этого направления.
       Начиналось все замечательно – зависая у стрелки Васильевского острова , он случайно на переходе, подцепил девчонку, которая так приветливо и бурно на него отреагировала, что это смутило бы и сфинкса на набережной.
Пана даже на неделю забыл все свои дела (которые у него наверняка были).
Они встречались в «Туче» (кафе у Тучкого моста), которое Пана ей и показал. Шлялись по Невскому,
Даже ездили за грибами…
Девушку звали Ольга, Пана был от нее в восторге.

       Все было хорошо, пока Ольга не затащила Пану к себе, знакомиться с родителями.
Родители были милейшими, приветливыми людьми…
…Шок у Паны вызвала квартира Ольги.
Впрочем, для стресса ему достаточно было бы и одной ее комнаты.
Он никогда раньше не видел жилого помещения, в котором с любой точки свободно просматривались все четыре угла, а мебель казалась игрушечной.
Комната Ольги была огромной.
У Паны хватило такта, не размахивать руками, не восхищаться, не выяснять кто ее родители…. Он резонно решил, что за неделю знакомства Ольга рассказала о себе все, что хотела…
…Правда, про родителей он ничего не припомнил, только то, что глава семейства у них - бабушка, которая живет отдельно.
       Чувствовал он себя, в этих хоромах подавленно и плохо.
Положение усугублялось тем, что Ольга теперь предпочитала встречаться на своей территории и требовала от Паны познакомить ее с его Друзьями…
… Пана спасался ее большущей фонотекой... Но вечно это продолжаться не могло.
…Что было ему бедному делать?
…Привести Ольгу к Аннушке, к их маленькому, заляпанному краской и глиной чайному столику?
…Устроить рейд по трущобам колодцев и коммуналок родного города?
       Пана пытался организовать досуг.
Сколько раз он вспомнил Игорюшу !
Сначала он после их болтовни о Сальвадоре Дали нашел рекламу выставки его репродукций на Лиговском, куда и привел Ольгу.
…Выставка была ужасна.
Пана ходил, не поднимая глаз, и что б ни уродовать в памяти, то, что видел раньше и потому что ему было стыдно и за себя, и за организаторов, которые как будто своей экспозицией пытались показать посетителям, как выглядел бы Дали, пиши он исключительно половой краской фирмы «Заря».
Одно он знал точно – Игорюша на такую лажу его бы не привел.

       Новая попытка увлекательного времяпровождения окончилась еще более оглушительным провалом.
…Пана был счастлив, обнаружив афишу с столь многообещающими словами как «орган» и «Бах».
Он сразу, без тени сомненья ринулся в кассу за билетами для себя и Ольги.
В этот раз наученный горьким опытом посещения филармонии, Пана начал готовиться за день. К счастью, у него был костюм, купленный мамой на школьный выпускной. …Он тогда, в трех местах, слегка, пострадал от пьянки, но был еще практически новым. Надеть навязываемую мамой белую рубашку, было выше его сил – он надел красную, даже почистил свои, видавшие виды, ботинки!
       Но провал был куда ужасней, чем в первый раз.
Пана не брал в расчет, что Ольга появится в концертном платье, от которого у него возникнет  только одно желание – провалиться сквозь землю.
Тогда, на пару Пана - Игорюша, никто вежливо не обращал внимания.
На пару Ольга - Пана… внимание обращали все. И Пане, в своем нарядном костюме, с Ольгой, было куда хуже, чем в колхозном с Игорюшей.
       И это было только начало.
Афиша, к которой Пана отнесся столь легкомысленно, гласила:
- Пьесы современных композиторов
- Фуги Баха в 12 частях (исполняется без перерыва)
Первую часть Пана просто отмучился, стараясь это перетерпеть.
Он никак не мог понять, какому идиоту пришло в голову исполнять это на органе!
       Но вторая оказалась еще хуже.
От разочарования и нудятины Пану сморило.
Фраза в скобках на афише оказалась для него неточной – перерывы в фугах у него были - возможно, их было 12…, заканчивались они толчком локотка хихикающей Ольги в бок, когда он начинал храпеть.
       После этого Пана окончательно разочаровался в своих лоцманских способностях в культурной жизни северной столицы.
И особенно зарекся от филармонии и Баха, которого уже почти ненавидел.

       Развязка романа с Ольгой была и ожидаемой и внезапной.
В очередной раз, проводив молчаливым повелительным взглядом своих родителей, радушно встречавших Пану, Ольга, не то чтоб навязчиво, но вполне внятно обозначила свои намерения…
Пана чувствовал себя несчастным и жалким, теребя верхнюю пуговицу ее кофты, пытаясь изобразить из нее серьезную преграду.
Пана знал, что в этом доме двери не закрывают, что родители где-то в квартире, но без дозволения Ольги не появятся…,
…у него бывал и более экстремальный секс – в узком туалете, с гремящими сбоку лыжами…, и родители тоже были…
но, с другой стороны, там хоть защелка была!
       Впрочем, Пана понимал, что дело не в дверях или защелках. Тогда в туалете он ощущал себя куда уютней, чем здесь, в этой зале.
       Пана переживал то чувство, которое не позволяет китайским пандам размножаться в неволе.
Он постыдно сбежал, оставив Ольгу, может в недоумении, может в обиде,
этого он не узнал.
Удаляясь от ее дома, он успокаивал себя, что обязательно ей позвонит…, как ни будь… потом.

***

       Отчаяние от своего непонятного романа Пана заполнял работой в ПТУ и «сейшенами» в студии.
       Все его одногрупники мечтали устроиться на практику на производство. Там была возможность получать деньги - 50% от зарплаты.
Он – нет. Ему нравилось работать в мастерских училища.

       Правда, на производстве он тоже побывал…. Мастер с группой практикантов отправил его на мебельную фабрику.
Всю дорогу Силаич, единственный из их группы, кто там уже бывал, хвастался, что знает эту фабрику как свои пять пальцев.
По прибытии, пока оформлялись документы, Пана предложил Силайченку показать курилку, и тот с радостью повел его и Лешеньку в фабричные дебри. Уверенно ткнув пальцем у ворот одного из цехов: - Здесь!
- А табличка где?- спросил Пана, с сомненьем поглядывая на стоящие вокруг бочки.
- Ее Обухарь еще в прошлом году скрутил, повесил у себя над кроватью - отрапортовал тот.
Версия была очень похожа на правду, и Пана закурил с чистой совестью.
       Первый же сотрудник фабрики, заметив расположившихся у лакокрасочного цеха ПТУшников с сигаретами, поднял такой рев, что всю троицу тут же уволили, не успев толком оформить.
Пану это не расстроило – здесь он уже посмотрел все, что хотел. И ему не понравилось.
…Зато за ними был новый рекорд ПТУ - он проработал на производстве 10 минут!
       В душе Пана даже благодарил Силаича.
Из-за его дури, оставшись в учебных мастерских, он попал на заказ Кировского театра – изготовление партии мебели для оперы «Пиковая дама».
Выпиливание и шлифовка кабриолей, подгонка шипов, подготовка основы под накладную резьбу - это было для него лучшим лекарством от Ольги.
Партия круглых столов и банкеток в стиле классицизм, ушла в театр, все выполнявшие заказ получили на халяву билеты… Пана добыл еще билет маме и Аннушке, надеясь заодно похвастать.
       Однако полоса «культурных неудач» для него продолжалась -  своей мебели на сцене он так и не увидел.

       Оттягивать вопрос с производством вечно, было нельзя.
И мастер, ценивший Пану, за его любовь к кропотливой ручной работе, предложил ему на выбор два места – реставрационные мастерские Эрмитажа или макетные мастерские судостроительного института.
«Эрмитаж», звучало заманчиво…, но от ребят побывавших там Пана слышал, что практикантов там держат на уборке мусора, коллектив скандальный, все под замками…,
   поэтому он выбрал судостроительный институт, про который никто ничего не знал. Не подозревая, что выбрал знакомство с целым миром ленинградских НИИ эпохи декадентства.

НИИ

       Филиал Паны представлял дизайнерское отделение.
Предприятие было режимным, с кодовыми замками, первым отделом, вертушкой, охраной…, с кучей листочков о неразглашении, невыезде, распорядке…, с «официальной версией», «формой допуска»….
       Но все эти страшилки лишь подчеркивали необъятную внутреннюю свободу, царившую за стенами. По сути, правило было одно – прийти в 9.00, уйти в 17.00.
Здесь, хоть Пана был всего практикант, никто и не пытался ему что-то приказать, даже говорить с ним высокомерным или наставническим тоном.
Это было не принято.
       Макетчиков было всего четверо.
В соседних помещениях располагались художники, химики, слесари, токари…
и еще, два этажа дизайнеров.
       Вертикаль производственных отношений строилась по принципу – дизайнер, макетчик, токарь-фрезеровщик. Были, конечно, начальники отделов, директор…
- Но как уверял макетчик Широков, веселый здоровяк (и может даже не шутил):
- Да я по секретности имею право закрыть дверь и не пускать его сюда, на хрен!

Макетчики о секретности вспоминали, когда им это было выгодно… или нужно было выставить надоевшего посетителя.
Здесь было много самодельных станков, аквариумов с рыбами, растений …и шуток.
- Не верь глазам своим! – хитро, с прищуром говаривал Широков.
Режим запрещал проносить любую электронику, фотоаппараты и т.п.д.
Надо ли говорить, что у макетчиков было все, от телевизора до собственной радиотрансляции и магнитофона?
… Только не выглядело это как телевизор или магнитофон…. В этом, в сущности, и была специфика этого маленького производства - способность сделать копию всего, что существует в природе… или не существует….
       Здесь Пана перестал быть Паной, снова став Дмитрием….
Так было принято.
В институте только одна дизайнер имела честь носить кличку – Тетя лошадь.
Или за вытянутый овал лица, или за постоянные ошибки в чертежах.
…Именно с Тетей Лошадью после недолгого времени и стал работать Пана…
…но это была единственная жестокость, допущенная по отношению к нему.
Он сразу полюбил  макетчиков и институт.

Все вопросы в макетном отделении решались через Ванчагова.
…В каком качестве он отвечал за отделение…, Пана не знал и даже не задумывался, настолько не приняты были в этой среде какие-либо иерархические деления. В какой бы должности он не числился в институте – он был макетчиком.
       Было удовольствием наблюдать как красит Ванчагов…
С обычной нитроэмалью и пульверизатором он творил все что хотел.
Фраза - «красил Ванчагов», была лучшим знаком качества поверхности. Одной и той же краской, он красиво добивался нужной степени матовости или глянца, а в случае необходимости, имитировал заданную шероховатость.
       Высокий авторитет Ванчагова у макетчиков, по слухам, был лишь подобием того авторитета, которым пользовался этот человек в гаражах на Варшавской.
Оттуда проистекал и его маленький бизнес - изготовление фар и подфарников для иномарок. Фары выпекались в печи с формовкой в деревянных матрицах и последующей механической обработкой. В принципе, макетчики судостроительного института могли сымитировать фары любого существующего в мире (или проектируемого) автомобиля. Проходил этот процесс под бдительным контролем химика, Аграната, человека, энциклопедические знания которого в области технологий удивляли…
- На самом деле не так это делается… - констатировал Агранат, разглядывая сложный для воспроизведения элемент очередной фары - знаете, как это делают на Вольво? – задавал он риторический вопрос. Тут же шло подробное повествование об особенностях формовки многокомпонентных элементов плафонов для автомобилей Вольво.
…Пане было любопытно, откуда Агранат знает, «как это делают на Вольво?»… но видя, с каким вниманием слушают макетчики доводы Аграната, он не решался задавать ехидных вопросов. И взрывной характер импульсивного Аграната не очень располагал к ерничеству.  Как и вид стеллажа Ванчагова, с матрицами и формами для фар различных марок машин, дающий представление о том, сколько иномарок, разъезжающих по Ленинграду, обязаны своим внешним видом судостроительному институту.

       Но самой яркой звездой и душой макетного отделения был Витя Широков.
Казалось, его объемное тело просто не вмещает бушующее море жизнелюбия и искрометного ума.
- Ну и что, что толстый! – говорил о себе Широков - просто у меня диета такая… - надо есть много, но часто!
Широкова любили все. И у него на всех хватало времени!
Утро каждого рабочего дня в институте начиналось с очереди к Широкову.
Ему несли зонтики, сумочки, сапоги, ножницы…
И он умудрялся не только помогать всем обратившимся, но и искренне радовался каждому пришедшему!
А его шутки тут же становились достоянием всего института, переходя из уст в уста:
- Представляешь… меня сейчас на Московском оштрафовали!
- За что?
- За превышение скорости.
- Какая скорость? Ты ж пешком…
- Так я так быстро Московский перешел…, что зеленый не успел загореться!

       В освоение премудростей макетного мастерства Пана окунулся сразу…, в первый же день получив от Ванчагова мятый листок с чертежом узла углового крепежа выставочной витрины, уже через минуту он вернулся - а какие детали тут «проходные»?- на чертеже не указано… как делать?
- Как хочешь… - без небрежения ответил Ванчагов…
Через две минуты Пана появился снова:
- Здесь отверстия указаны…, а размеров нет… где сверлить?
- А где хочешь… - с умилением глядя на Пану ответил Ванчагов.
- Да ты что? – Немец нерусский что ли?! – Вспыхнул сидящий тут же за чаем химик Агранат.
- Во я с немцами намучился!
- Построили в ГДР химический завод, стали оборудование передавать, местный персонал готовить, а методички то у нас, в России печатали!
- И вот читаю я немцам по нашей методичке… - «взять 5 – 7 частей раствора…»
-…Вижу - не понимают! Встает немец, спрашивает:
- так сколько? …пять или семь?
- Я ему отвечаю – запиши шесть…
- Гляжу… а у них вообще глаза стали круглые:
- …но там нет такой цифры!
- Да ты не торопись, Дим… - Примирительно закончил монолог Аграната Ванчагов - вон садись… чайку попей, подумай… с чертежами только так нужно работать. У нас и в правилах записано - начало работы с проектом – макетчику три рабочих дня на изучение чертежей - это закон!

       Кроме этого, свято-чтимого закона у макетчиков был целый ряд правил и традиций, смысл которых Пана постигал отнюдь не сразу.
Не просто ему было принять столь емко и коротко сформулированное Широковым утверждение:
- Главное в профессии макетчика – искусство зажать заготовку.
Результаты попыток экономить время и усилия на изготовлении вспомогательных приспособлений, иногда многократно превышающее время и трудоемкость изготовления самой детали… убедили его в справедливости этого изречения.
       Но Пане, не обремененным излишними техническими знаниями и опытом, сразу по душе пришелся другой девиз макетчиков:
- Это можно сделать…, если не знать, что этого нельзя сделать.

       Пана изготавливал макеты наборов мыльниц и зубных щеток, судовых приборов и панелей управления, интерьеров кают и самих кораблей.
       Кроме того, что он осваивал приемы работ с оргстеклом, полистиролом, матрицами и пуансонами, здесь он стал читать.
Произошло это для него самого неожиданно.
С институтским художником Сашкой он возвращался из своей первой командировки, через Москву. Вдруг Сашка остолбенел перед книжным развалом.
Пана бы не обратил на это внимание - Сашка везде шарил по лоткам с книгами.
Но здесь Сашка был изумлен не на шутку:
- Они что, охренели в Москве совсем?!  У них тут Ницше просто так валяется!
- А это кто?- простодушно спросил Пана.
- Главный идеолог фашизма - юродствуя, передразнил кого-то Сашка.
- Тебе не надо, ты и не бери, - пробурчал он, выковыривая из пиджака деньги.

Пане было действительно «не надо». Но он обиделся.
Обиделся не то, что б на Сашку…. Для макетчиков его невежество было неисчерпаемым источником острот. Особенно его задевал Широков:
- Вот как тут без Шиккельгрубера? – крякал Широков колдуя над сложным архитектурным сооружением возведенным им на макетном столе, с назначением не-то стапеля, не то ваймы.
- Неее тут без Шиккельгрубера никак! Дим, сходи к Ванчагову, узнай нет ли у него Шиккельгрубера?
Пана помнил с ПТУ названия шерхебель, грунтубель… теперь плелся узнать про шиккельгрубер.
-Кого?- вытаращив глаза переспросил Ванчагов.
-Шиккельгрубер есть?- громче уточнил Пана.
Макетная упала от хохота.
- Передай Широкову – он скончался!- давил из себя сквозь слезы Ванчагов.
- Дим, ну стыдно фамилию Гитлера-то не знать!

       Пана тоже купил Ницше, а заодно и Фрейда, лежавшего тут же.
Работа Ницше «Антихристианин» пробрала Пану основательно.
Выводы Ницше настолько выпадали из его понимания жизни, что он протестовал в душе, не в силах опровергнуть холодную логику ницшеанства.
Ницше и стал его первой книгой.  (Предыдущей были «Приключения малыша и Карлсона».)
… А в промежутке – годы, бездарно потраченные на школьное образование.
И Пана стал читать.
Не оттого, что не хотел быть лохом,
Просто это было занятно. Да и, работая в НИИ, не читать, было сложно.
Постоянно кто-то пихал то распечатки Солженицына, то журналы с Ченкиным.…

     Но больше ему нравилось не навязываемое общественным мнением, а то, что он читал для себя, в чем было что-то, навеваемое атмосферой города, отражение чего он ощущал за его фасадами:
      - история Сталкера, из «Пикника на обочине», Дон Румата Касторский, из «Трудно быть Богом»… и конечно Булгакова, гимн всех времен - «Мастера и Маргариту».

***

       Симпатия Паны к Сашке основывалась не только его букинистическими способностями. Отношения между ними совсем нельзя было назвать дружескими или даже приятельскими… Сашка не допускал никакого сближения с окружающими, он вообще славился как человек не компанейский и… много пьющий.
      Надо сказать, что в НИИ пышные корпоративные празднования не практиковались. Традиция эта началась еще до горбачевских инициатив по борьбе с пьянством и алкоголизмом, и была связана с какой-то давней трагической историей, когда кто-то, умер прямо во время всеобщего застолья.
Но «не всеобщие» застолья, в своих узких компаниях, конечно, были. Не званными на них были обычно двое – пожилой слесарь, алкоголик, и Сашка… - за неумение пить, поддержать компанию, и не способность к светской жизни.
       Сашка был местным ворчуном, никогда не стесняющимся крепких выражений, и вечно чем-то недовольным. Характеру соответствовала и его внешность – сутулый, в оттопыренном сзади старом, засаленном пиджаке, какой-то древней стрижке «под горшок», медлительный, неуклюжий, уже успевший состарится к 35 годам, он пробуждал в Пане образ угнетаемого крепостного крестьянина, по крайней мере, как он рисовался либеральной, прогрессивно мыслящей общественностью конца 19в.
Чем занимался Сашка в Институте, для Паны так и осталось загадкой. В здании, где два этажа занимали дизайнеры, звание художников носили всего с десяток человек, и у всех была какая-то специализация – были художники по тканям и гобеленам, по стеклу и металлу… Определенной специализации не было только у Сашки.
Его стол всегда был завален какими-то шаблонами и копирками, образцами античных, готических архитектурных элементов, листами с плетениями модерна, арабскими арабесками, образцами европейского гротеска…
…Его авторскую работу Пана видел лишь однажды. Зайдя в «художку», хозяйство Сашки и художника по металлу Витьки, он сразу заметил посреди свободной стены кабинета картину. Это был женский портрет.
       Картину Пана оценил сразу высшим баллом по своей личной шкале, и стал докапываться: – что за картина и кто автор?
Узнав об авторстве Сашки, Пана был поражен.
Не потому, что от грубого, приземленного Сашки он не ожидал никаких особо интересных творческих свершений, Пану поразил контраст картины с самим Сашкой! От него он мог ожидать что угодно иное, но перед ним был тонкий, чувственный женский портрет, светящейся какой-то внутренней радостью…
… даже палитра была необычна – мягкая, светлая без темных тонов…
Портрет на стене воплощал полную противоположность автору… - был Сашкиным антагонизмом.
Именно это произвело на Пану куда большее впечатление, чем сама живопись.
       Восторги Паны Сашка воспринял холодно, скривив гримасу. Мнение Паны его явно не интересовало.
- Я так работаю, – пояснил он - обычно вешаю три картины, смотрю на них…, что надоедает, снимаю…,  остается одна…
- А эта та, что осталась?- осторожно поинтересовался Пана.
- Нет. Эту сам не пойму: - вроде что-то и есть,- а вроде и нет… поэтому и принес сюда… - пусть здесь повесит.
       Портрет висел несколько дней, потом исчез, увидел в картине Сашка, что искал или нет, Пана так и не узнал. Сашка отказывался говорить о ней.
Но интерес, проснувшийся в Пане к этому человеку, остался.
       Больше своих картин Сашка в институт не носил. Но Пана все равно стал частым гостем в художке. Он с интересом рассматривал рабочие материалы на Сашкином столе, выслушивал его истории, обычно про то, как жена его в очередной раз выгнала, или не пустила домой. В состоянии подпития он поведал, что не ладит с детьми, что они никогда не рисовали, «что б ни походить на папу...»
       Застать Сашку можно было в любом состоянии или настроении, практически невозможно лишь в хорошем расположении духа.

А однажды Пана нашел его действительно несчастным.
…Сашка сидел в хлам пьяный, за чисто убранным столом, посреди которого лежал одинокий лист бумаги.
- Две мои картины купил Лувр – объяснил Сашка заплетающимся языком - это приглашение во Францию.
  Понимаешь… традиция у них там такая… - художников, чьи картины приобретает Лувр, приглашают во Францию…
…Представляешь? – идиоты.
…Какая в жопу Франция? – Какой Лувр!
…Ничего не соображают придурки!
…Точно – идиоты!
Сашка сидел, тупо глядя в лист бумаги, и крыл его матом.
Пане было очень жаль Сашку, он совершенно не представлял, чем ему помочь… Молча он вышел.
       Молчанием встретил это событие и весь судостроительный институт. Любые попытки Паны обсудить с кем либо произошедшее с Сашкой, натыкались только на стену молчания. Даже Широков, не оставлявший без своих тонких ироничных острот не одно событие институтской жизни, по поводу Сашки не проронил ни слова.
       А Сашка продолжал пить.
На его столе по-прежнему лежал единственный лист бумаги , приглашение во Францию, и он день за днем разговаривал с ним, как с тупым, ничего не соображающим собеседником.
Его никто не трогал, не корил, не обсуждал.
       Недели через две Сашка стал отходить, постепенно он стал пить как обычно, и больше не говорил ни о Лувре, ни о Франции, да никто и не напоминал ему об этом.Но Пана не мог удержаться, что б ни хвастать, что лично знаком с художником, чьи картины представлены в главном музее Европы! В Лувре!
И даже раз притащил нетрезвого Сашку на квартиру к своей знакомой с «Катькиного сада», у которой собирались художники.
…Но как Пана не старался отрекомендовать Сашку, тот явно не желал поддерживать имидж.
То, что Сашкино представление закончилось полным фиаско, Пана понял, когда уже на выходе из квартиры хозяйка не без укора отозвала его уточнить – действительно ли приличного человека он приводил?

 

Питер

       Город, подобно огромной планете, двигался к своему очередному закату, погружаясь  в  зарю андеграунда.
Пана, как и все живущие на этой планете, не чувствовал этого движения, но проявление его было всюду.
       Менялся облик Ленинграда - тоскливо зазияли пустыми глазницами окон целые линии Васильевского острова, стены домов покрылись белым лишайником объявлений, вдоль мостов и улиц росли серо-черные ряды торгующих горожан, сменяющиеся хвостами очередей.
       Не мог укрыться от этого заката, за своей секретностью и режимностью, и маленький мирок судостроительного института.

- Я единственный еврей в семье! - изливал душу, бегая по макетной и размахивая руками, химик Агранат - единственный!
…Я единственный в семье, кто не хочет уезжать в Израиль !!!
- А это не про тебя анекдот – ехидничал Широков:
- Абрам? Ты почему до сих пор не уехал в Америку ?
- А зачем? – мне и здесь плохо….
Все смеялись, Агранат, тыкая пальцем в сторону Широкова, только и мог повторять:
- Вот, это хорошо сказал! – это хорошо!

       Но скоро и макетчикам стало не до смеха.
Город больше не строил корабли.
Администрация искала способы заработать деньги. И ее представления об этом процессе, сильно расходились с представлениями макетчиков.
       Сначала в институте появились объявления о том, что сотрудники могут заказать в макетных мастерских дверные и оконные блоки для дачных домиков…- Широков краснел от возмущения…
- Это к Ххххмельницкому! - кричал он, коверкая фамилию директора, всем, кто не воспринимал это объявление как шутку - пусть у себя в кабинете и делает!

- Макетчики больше не нужны… - ворчал Ванчагов
- макетчики нужны когда что-то новое разрабатывается…
… а с импортных журналов передирать… зачем макетчики?

       Макетный мир было уже не спасти.
…Вскоре институт заключил договор по отделке вагонкой кафе.
Подразумевалось, что вагонку прогонят здесь же, в макетных мастерских.
Пане было очень жаль макетчиков, весь созданный ими за долгие годы мирок. Гнать пять кубов вагонки там, где недавно пилили рейку сечением полтора на три миллиметра, он считал варварством.
И знал, что этого делать не будет.
-Деньги надо зарабатывать! Тебе что? Деньги не нужны!? – кричал директор Хмельницкий.
- Не нужны – искренне ответил Пана. И это была правда.
Если бы ему нужны были деньги, он за один день легко бы сделал свой месячный оклад макетчика на яйцах для художников.
«Нестандартные» большие пасхальные яйца с подставками в «Катькином саду» стоили очень дорого, а «нестандартность» и была козырем их производства.
       Но Пане денег хватало, а яйца он делал лишь ради удовольствия потусоваться в Катькином саду. Он написал заявление об уходе.

       Пана шел из института с легким сердцем.
Конечно, ему было жаль расставаться с милым и уютным институтским мирком, еще более он жалел бедных макетчиков, которым предстояло пережить крах этого мира. Но его жизнь уже давно не замыкалась хрущевками набережной или стенами НИИ.
Вокруг него был его город, город, которому он доверял, который уже признал, принял его.
Пана чувствовал себя торжественно, вступая в питерский андеграунд.

***

Чем займется после увольнения, Пана не знал.
Весь город темной массой высыпал на улицы, торгуя, покупая, меняя…
Пана знал и умел многое… но то, что торговать он не умеет, он знал точно.
Впрочем, проблема доходов его волновала не сильно.
Ему всего лишь нужно было обеспечить стабильный приток денег для собственного его, Паны, комфортного существования…
…для этого у него был целый Питер!
Тем более не стоило заморачиваться, потому что о любой стабильности в это время мог толковать только идиот.
… А Пана идиотом не был.
      Идея у него родилась давно.
Больше всего заядлого курильщика Пану мучило исчезновение из продажи сигарет. Их редкое появление на прилавках не сулило облегчения, так как вкус и сорт табака в том, что теперь продавалось, были непредсказуемы.
       Вдоль улиц выстроились шеренги несунов с полиэтиленовыми пакетами,
каждый уверял покупателя, что именно он лично стащил с фабрики настоящий табак известной марки, а Питер вновь осваивал, забытое было искусство вертки самокруток.
       Пана крутить самокрутки не умел, да и не хотел.
Он резонно решил, что будет великодушно и благородно с его стороны, помогая себе, помочь и городу.

       И договорившись с фрезеровщиками, благо расчетных денег было навалом, он заказал им пресс-форму для мундштука курительной трубки.
На фабрике детской игрушки, где точили деревянные пирамидки, через нач. цеха договорился о первой партии «кизяков» и «переходников» деревянной основы  курительной трубки… только со сборкой вопрос там завис. Но его Пана решил быстро и к своему удовольствию, так как познакомился со светлой женщиной – Светланой Сергеевной, диспетчером в обществе по надомной работе инвалидов.
       Там он не только легко решил все вопросы со сборкой трубок, но и с тонированием, отделкой, упаковкой и уже чисто по просьбе Светланы Сергеевны, для увеличения количества задействованных, придумал их рефлить штихелями, которые у него остались с института…, отдав их инвалидам.
       Уже через неделю производство Паны было готово к выдаче продукции.
…Он сделал даже больше, чем рассчитывал… Симпатичную рифленую трубку, захотелось украсить колечком. Навестив родную путягу, он заглянул на склад физкультурника со старыми лыжными палками – сырья здесь было на годы.
   Кольца из лыжных палок взялись гнать токаря швейной фабрики «Волна», страшно дешево. И еще для солидности он законспектировал познания Аграната в правилах раскуривания и эксплуатации курительных трубок, составив и распечатав «инструкции».
    (Надо сказать,  эффект  произведенный появлением  «инструкций»,  в  которых воспроизводились для народа  аргументированные  рассуждения  Аграната  о  правилах  и  времени «раскуривания»  новой  трубки,  эксплуатации  и  «отдыхе» старых,  а  так- же нахальный  обзор  ценных  качеств курительных  трубок самых  известных  в  мире  производителей, оказался  неожиданным  для  него  самого.  Позже  даже  ларечники  жаловались,  что многие  покупатели  требуют  «инструкции»,  отказываясь брать  товар без  них.)

       Только с пластмассовым литьем у него не ладилось.
Помня свой замечательный опыт с инвалидами и Светланой Сергеевной, Пана не задумываясь отправился в общество слепых на Елизаровской. У них тут был литейный цех, и продавали они всякие выключатели да розетки.
Но здесь, попинав Пану по кабинетам, его послали…, сказав, что, ни производительность его дешевой пресс-формы, ни мизерное количество партий их не устраивает. Пана еле-еле упросил хотя бы на два десятка штук…, после чего его вообще запретили пускать на завод.
       Конечно, опыт проникновения на производственные территории у Паны был богатый, а с литейщиками после пробной партии он и напрямую договорился.
Но и литейщики тут оказались, сволочи - вместо оговоренного полистирола «слоновая кость» Пана получал мундштуки из какого-то мутного серо-прозрачного полиэтилена… Он и ругался, и браковал партии - не помогало.
       Пана ничего не мог с этим поделать…- паразиты чувствовали безнаказанность.
…Оказалось, такие допотопные машины, способные работать с его формой, еще где поискать…, а литейщики работали подпольно.

       Как бы ни было, производство раскручивалось.
Пану позабавил факт, что его трубка, в себестоимости не дотягивала и десяти рублей, А сдавать ее дешевле 200, было даже не солидно.
Распихав по ларькам первые партии и оценив продажи, Пана решил не наглеть.
И довел себестоимость до 20 руб за счет увеличения тарифов инвалидам.
       Откровением для него стала и наглость ларечников, поднявших цену в среднем до 400!!!
       Но с этим он ничего поделать не мог, да и не хотел.
Условием успешного функционирования производства Паны было то, чтобы все его компоненты помещались в его раскладной сумке с заячьим хвостиком…
…и пока его все устраивало.
       Только… Светлана Сергеевна жаловалась, что совсем нет надомной работы для стариков, а желающих на сборку и рефление трубок очень много! Пана завез ей прямо из магазина две пачки штихелей, через неделю узнал, что штихеля дерьмо. Светлана Сергеевна показала ему выкрошившийся на всю фаску штихель…
Пане было очень досадно думать, как старики уродуют руки этим дерьмом. Но купить нормальный инструмент возможности не было. Других штихелей в Питере нет.

       Он уже устал мотаться по городу, ругаться с литейщиками, корректировать шаблоны для сверлильного…
Ему не терпелось дождаться, когда же это все будет работать нормально,
и он сможет перейти на свою планируемую двухдневную рабочую неделю.
       Ему очень хотелось поскорей начать поиски Игорюши и Аннушки, которые растворились в Питере.
– По адресу прописки, в общаге Аннушки, жила семейная пара, которая про нее ничего не знала, а дом Игорюши был расселен.
Но заботы не отпускали Пану.

***

       Как-то его пригласили в кабинет директора игрушечной фабрики.
Там шло совещание, обсуждали заказ от какой-то американской фирмы.
Со слов директора, американцы были готовы профинансировать и модернизировать фабрику - если мы покажем, что можем организовать производство нужной им игрушки. У него были чертежи образцов, представителя фирмы ждали из Москвы через месяц.
Чертежи он мог дать только для ознакомления и с возвратом, так как все идеи запатентованы, копии с чертежей снимать нельзя – условие американской фирмы.
В «консорциум» предлагалось вступить фабрике игрушек, еще какой то фабрике, где, как понял Пана, только что открыли участок по рыболовной снасти, и ему…
- Пане!
 …Вообще-то, Пана, появляясь на фабрике игрушек, всегда изображал из себя капиталиста.
Он всегда приходил в своем единственном пиджаке, пострадавшем в трех местах на выпускном, следил за брюками.
Ему казалось это естественным и правильным, что этим он проявляет уважение к предприятию.
Но и такой, «нарядный Пана», чувствовал на этом странном совещании себя неловко… в компании седоволосых мужчин…

…у них были цеха, люди…
- А у Паны? – Сумка с заячьим хвостиком?!

       Распределение обязанностей в новом «консорциуме» длилось недолго.
Пане не надо было снимать копий  с чертежей американской фирмы, его опытный взгляд бывшего макетчика сразу оценил, что идея в игрушках заложена интересная. Это были механические игрушки, собираемые на тросиках, эффект достигался за счет точности угла отверстий  просверленных в деталях, а это требовало работы квалифицированного цулажника.
В принципе Пана мог бы сделать цулаги…
…но он сидел рядом с руководителями двух предприятий, у которых наверняка есть кому этим заняться.
…С другой стороны, Пане было неловко за свой статус… - не поймешь кого… в этой по настоящему странной компании.
       Поэтому он взял на себя изготовление всех элементов конструкции, только без сверловки и сборки.
Сверловку и сборку взяла «игрушка», покраску - «рыболовные снасти».
       На том и порешили.

       Трудней всех было, конечно, Пане, ему надо было провернуться за неделю, что б остальные могли выполнить свою часть работ.
Но Пана брал обязательство не наобум.
Оценив сечения деталей, он сразу решил, что лучше всего это делать на станках с лазерным резаком, ему оставалось всего-то их найти!
       Как ни странно, посодействовали швейники.
В Питере был экспериментальный цех лазерного раскроя тканей, который тоже наполовину стоял, наполовину гнал какую-то пургу из железа. Мужики там были нормальные, Пане на халяву сделали программу по его деталям, и нарезали элементы из привезенной им березы.
На все ушло три дня.

       Пане было приятно, с одной стороны, что он не подвел… с другой, что занимается таким большим и серьезным делом, от значительности которого его распирало…
…все же … - международный бизнес!
       В общем-то, из-за этого он этим и занимался. Ему было интересно.
Проблемы комфортного пребывания на родине были им уже решены.

На переговоры с американцем Пана шел торжественно, даже надел белую рубашку.
…Почему-то переговоры назначили в здании текстильного института, в который Пана и возил своих компаньонов познакомить с возможными партнерами.

Американец ему не понравился сразу.
…От иностранца в нем было не больше, чем в Пане.
Но настоящим ударом для него стала презентация  проекта  директором игрушек…
…когда тот высыпал на стол из мешочка детали переданные ему Паной…
…тот  готов был провалиться со стыда!
В его лохматой голове, никак не могла поместиться мысль:
- КАК эти старые козлы, за столько времени умудрились, не сделать вообще НИЧЕГО?
  …Как бы опровергая ошарашенного Пану, из груды грохнувших заготовок выкатились два шурупчика, демонстрируя, что и от себя директор игрушек что-то положил.
 …Да, детали Паны были покрашены… - и это был бы  последний писк моды для танков Т 34.…Что Пана еще мог бы объяснить, склонностью товарищей к милитаризму.  Но на чертежах ясно были указаны цвета, которые нужно было хотя бы обозначить!
      
       Поправив очки и разведя руками над зеленой кучкой заготовок, американец недоуменно произнес, что не видит предмета переговоров, и не понимает, зачем его пригласили?!
Красный от стыда и обиды Пана уже не слушал деловитые рассуждения своих компаньонов о трудностях и перспективах… .
…ему было стыдно за себя перед мужиками из цеха, сделавшими  даром программу под будущий заказ, стыдно перед этим жлобом американцем за то, что сидел напротив него в этой компании, стыдно перед Игорюшей и Аннушкой, за то, что он потратил столько времени на этих пердунов.
Да, Пана легко мог бы обойтись и без двух седых придурков,
       Только кто бы ему объяснил:
- На кой лично ему и его сумке с заячьим хвостиком нужно это «американское финансирование» и «модернизация»?!!!
Пана завязал со своей внешнеэкономической деятельностью и наконец, занялся по-настоящему важным делом – поиском Игорюши и Аннушки.

***

   Аннушку Пана нашел быстро.
Узнав, что она поселилась на одной из «вписок», (так называли квартиры, где жили хиппи), он выяснил ее адрес в «Сайгоне», кафе на Невском, куда стекалась вся подобная информация по городу. Аннушку там еще помнили как жену Басманова, Впрочем, «на Пелях» (в доме «Аптека Пеля» на Васильевском острове), она жила уже с Мишелем Бакинским.
       Аннушка покинула общагу,  как и Пана, доверившись Питеру. Заканчивался срок ее каторги на ЛФЗ за прописку, и она была вся в радостном предчувствии…
Скоро она увольнялась с завода, и у нее уже было забито место мечты ее жизни - дворника ! А ни что так не ценилось в Питере, как место дворника!
Дворник сразу получал жилплощадь.
Но и «на Пелях» она устроилась очень неплохо.

Мишель Бакинский (потому что он из Баку) был высокий, довольно крепкий мужчина, лет наверно тридцати, прилично старше Паны, с длинными ниспадающими волосами и обалденной улыбкой. Улыбка Мишеля не выключалась.
Он вообще обладал особенностью озарять все пространство вокруг себя.
Его обычным состоянием была барская вальяжность, Пана уже через день убедился, что это относится не только к позе, когда в признательность за подаренные трубки, Мишель потчевал его своей любимой смесью «трех табаков, замоченной в коньяке, и высушенной в яблочных корочках» - в общем, Мишель был эстетом.
- О-о, такое здесь разливают только по «Планке Шлатера»!- говорил он, если принесенная бутылка ему нравилась.
- Пана, поверь, «планка Шлатера» - это лучшее изобретение Бакинских алкоголиков!
… На самом деле, «планка Шлатера» была палочка, на которую Мишелю не лень было наносить рисочки, соответствующие одинаковому количеству жидкости в посуде разной емкости. Что может, и было актуально,… так как двух одинаковых кружек, «на вписках», не бывало.
Вообще он сохранял какую-то трогательную детскость.
Аннушка у него была за маму.
Называли они друг друга тоже трогательно:
Аннушка - «мой третий муж», Мишель – «моя питерская жена».
       Образ жизни у него был своеобразный – летом он уезжал в горы, жил там, собирал «мумие», от продажи которого «зимовал» в Питере.
Мумие – некая темно-коричневая масса, не до конца понятого Паной органического происхождения.
С исчезновением в городе лекарств, мумие приобрело жуткую популярность и продавалось на каждом углу, в качестве панацеи от всех болезней.
… Пана сильно сомневался в его лечебных свойствах…, но Мишель был в них уверен. Он всегда сам вызывался лечить всех занедуживших.
       Мишель с энтузиазмом взялся просвещать Пану в основах буддизма - особенности физического, ментального и астрального сознания, используя в качестве  пособий алюминиевую кружку, пачку сигарет и коробок спичек.

                                                   
    Весьма  любопытной  личностью  оказался  и  прежний  муж  Аннушки, Андрей Басманов.
С  ним  Пана  познакомился  после какого-то  очередного  митинга  на  Дворцовой, что было  в  те  времена довольно  частым  явлением.  Элита  «питерских  бомжатен»  не  пропускала  подобные  мероприятия,  как  возможность  подзаработать.
     На  митингах  хорошо  продавались  газеты и  подобная  тематическая  печатная  продукция  и  Пана  прекрасно  знал,  что  там,  где  звучат  обличительные  речи среди  возмущенной  толпы  горожан  обязательно  снует  Аннушка  с  газетами,  иногда  с  Мишелем, в компании двух-трех таких же  обормотов.
   Организовывал  распространение  прессы  Басманов, с которым он  познакомился в  какой-то  грязной зачуханной  коморке,  заваленной  газетами,  куда Аннушка  привела  его  после  митинга.
   Басманов  оказался  маленьким  щуплым  рыжебородым парнишкой,  с  колючими  глазками и постоянным  выражением  незаконченной  улыбки  на  устах.  Он  сидел  за  заваленным  мелочью квадратным  столом, сосредоточенно раскладывая  монеты по  столбикам,  в  компании   двух  подростков  «неформального»  вида, вероятно тоже  распространителей с митинга,  наставническим  тоном  раздавая им  указания  как  эффективней  и быстрей  считать  деньги. К  ним  присоединилась  и  Аннушка,  высыпав  на  стол  груду  монет  из  своего  «ксивничка».
   Пане  оставалось лишь  безучастно  присутствовать  при   занятном  разговоре,  текущим  за  столом:
- Вон! Видели?! Уже и  у  моего  дома эту  дрянь повесили! – возмущался  черноголовый  пацан,  указывая   на  принесенный  с  собой  трофей, валяющийся  в углу  коморки  рекламный  плакат  выставки  Глазунова.
- Достали они  этим  Глазуновым! Кому  он  здесь  нафиг  нужен?! Все бы  посрывал к  чертовой  матери!
- Мы  вчера  «на  Ваське»  прикалывались – поддержала  разговор Аннушка – идет  толпа  пиплов,  развешивает  плакаты   Глазунова,  сразу  за  ними  идет  другая  толпа,  срывает  эти  плакаты….
- Хорошо хоть пока  морды  друг другу не бьют… - философски заключил Басманов.
- А как тебе творчество  Глазунова? –  С хитрым прищуром  обратился  Басманов к  Пане.
- От  неожиданности Пана осекся. Никакого  особого  негатива  к   работам  художника  он  не  испытывал,  в  прочем…,  композиции  из портретов  исторических  деятелей  никаких  эмоций  у  него  вообще  не  вызывали.
- Да  так…, не  Куинджи  конечно… - выразил  задумчиво  Пана  первую ассоциацию,  пришедшую  на  ум  от  вида  валяющегося  в  углу, испещренного световыми  бликами  персонажей плаката. Басманов  ехидно хмыкнул.
- Куинджи?! Какой  Куинджи! Причем  здесь  Куинджи?! – подпрыгнул  за  столом  черноголовый.
- Нашли с  кем  сравнивать! – возмутился  он.
- Глазунов   вообще  не  эстет – выдал  черноголовый художнику  убийственную  для  истинного  петербуржца характеристику.
- Номенклатурщик  он хренов  и все. Разве  это  живопись?
- Это  умение  нос  по  ветру держать, такие  всегда  выплывают!  Говно  оно  нигде  не  тонет!

    Басманов,  впрочем,  будучи  человеком  довольно  резким  и  колючим  с  Паной вел  себя   доброжелательно. Может,  сказался  авторитет  Аннушки,  к  которой  Басманов  относился  с вниманием  и заботой, а  может сыграло роль  полное  неведение  Паны  относительно  его родителей.
   Всегда  находился  кто-то,  кто  за  спиной  Андрея,  шепотом  извещал  - «Надо же! - Это же  сын  того  самого,  Иосифа  Бродского!». 
… На  Пану  эти  возгласы  никакого  впечатления  не  производили,   он не  знал  не  одной  строчки,  написанной  Иосифом Бродским…,  да и  кто  это  такой  представлял  смутно,  слышал  только, что отец  Андрея  лауреат  Нобелевской  премии… - надо бы  хоть  узнать, за  что  ее  ему  дали? – не  раз  подумывал  Пана,  да  все  не было  случая.

   Обитал  сын  нобелевского  лауреата в  одном  из  типичных  питерских  «колодцев» на  улице  Марата,  в  чердачном  нежилом  помещении. Его  маленькая  конура  относилась,  кажется,  к  разряду  «студий художников»,  из  удобств  в  ней  был  почти  приличный  туалет  и  маленькая  газовая  плита,  установленная  за  отсутствием  кухни прямо  за  входной  дверью  в  коридоре. Эта  плита  послужила  дополнительным  стимулом  к  сближению  Паны с  Андреем,  Пана, взявшись  отремонтировать   неисправную  плиту,  явно  облегчил  жизнь  Басманову, избавив  его  от   ожидания, что  разные  обитатели  «басманника» рано  или  поздно  взорвут  эту  халупу  к  чертовой  матери.
   В  маленькой  комнатке  располагался  вполне  типичный  для  питерского центра  интерьер:  старый  протертый  до  дыр  раскладной диван,  нелепый  сервант, да точеный  древний, помнящий  вероятно  времена  куда  более  ранние,  чем  коронация  Николая 2  стеллаж  с  несколькими  сильно затрепанными  книжками.  Нетипичным  в   интерьере  было,  разве,  огромное  кресло,  стоящее  посредине комнаты,  никак  не  согласующееся  своими  габаритами  с   размером  помещения, да  не лишенный  смысла  коллаж,  украшавший   свободную  стену. Здесь,  рядом  с  портретом  Чегивара  висела  пустая  старинная  рама   замысловатого  багета,  обрамляющая    кобуру-приклад  маузера  и  командирский  подсумок-планшет  образца  30-40ых  годов.
     Но  настоящей  достопримечательностью  басманника  считалась  маленькая  дверь  в  конце  комнаты. Дверь  вела  на  часть чердака за   мансардой и  охранялась  Андреем  как  «зеница  ока». Он  не  только  никому  не  показывал  помещение  за  этой  дверью, но  утверждал,  что  кроме  него,  туда  вообще десятилетия  не  ступала  нога  человека…  и  не  ступит,  пока  он  лично  не  разберет  весь  чердак, а  с  его  слов,   он  толком  не  разобрал  еще  и  половины.  Лишь… намекал,  что  уже  является  обладателем  как  минимум одной  ценной  коллекции спичечных  коробков и непмановских  этикеток.   
     Тяготили Басманова  родственные  узы  с  проживающей в  Америке  знаменитостью,  или  нет, Пана  не  знал,  да  и  кто  кроме  самого  Андрея  мог  сказать – какого быть  в Питере  сыном  Иосифа  Бродского? Пана  никогда  не  слышал,  что бы  кто-то  при  нем  заводил  разговор  о  Бродском.
… Да  и  от  самого  Басманова   об отце  услышал  лишь  однажды:
- Я  тут  ездил  на  похороны  отца…,  в  Америку… – начал  как-то  разговор  Андрей  при  встрече…,  в  прочем,  это было  все,  что  Пана  слышал  от  Басманова  и  об  отце,  и  об  Америке. И  завел  этот  разговор  Гришка  лишь  с  целью поделиться  свалившимися  на  него проблемами.
     Дело  в  том,  что  после  похорон  отца  Басманов  обрел  ценное  имущество – он  стал  обладателем  телевизора  и  видеомагнитофона,  что  сильно  осложнило  ему жизнь.
   Если  раньше  то,  что  служило  входной  дверью   чердака- басманника  легко  открывалось  средней  силы  пинком  ноги,  то  теперь,  с  появлением  телевизора  и  видеомагнитофона  мириться  с  таким  положением  было непозволительной  роскошью.
Нужно  было  решать  проблему  с  установкой  нормальной двери,  с  нормальным  замком…
- Может, есть,  где  на  примете  подходящая  дверь?  Выручай! – обратился  он  к Пане.
Найти  дверь  проблемы  не  составило,  в  одном  административном  корпусе у Витебского вокзала  снятые  двери  занимали  половину  пожарной  лестницы,  и  до  улицы  Марата   было  пропереть  ее  всего-то через  театральный  парк.


       В доме «Аптека Пеля» Пана  встретился  и с парой - Стив и Скайка.
Имена были конечно вымышленные, но здесь никому в голову не приходило выяснять настоящие… - это было как минимум неэтично, что Пане помогли усвоить еще в «Сайгоне», при розыске Аннушки.
       С первого захода, его необычное любопытство, настолько переполошило тамошних посетителей, что собеседники просто исчезали, а вместо них появился какой-то бугай… в широкополой зеленой шляпе, почти вежливо выпроводивший Пану из кафе, еще и исполнив ему на выходе «песенку про стукачей».
… И в среде, где достаточно много народа вело кочевой образ жизни, лишь периодически появляясь в Питере, иметь «уникальное имя» для идентификации было куда удобней, чем заставлять всех ломать голову, - «о каком из Андреев или Сергеев идет речь?»
Здесь прозвища «Стив» или «Пана» звучали куда органичней и информативней, чем какой-то «Дмитрий», и другие уточнения были совершенно излишни.

       Стив и Скайка были хиппи. В них отчего-то Пана влюбился, как только увидел. Он сразу потащил их в гости к маме, …покормить.
Скайка была комок обаяния, с огромными глазами и тонкими, идеальными чертами.
Стив в его глазах был копией Иисуса.
       Они были не питерские, говорили, что они музыканты из Москвы.
…Разузнавать что-то у самих хиппи дело неблагодарное… Пана считал, всех их одинаково долбанутыми.
Услышал он их музыку позже, когда они в другой раз появились в городе. Услышал совершенно случайно, в переходе на Невском … и обалдел.
Воспоминания о флейте Скайки и гитаре Стива мучили его до сих пор.
На заказ они не играли. А в переходе их застать было практически невозможно - играли они раз в неделю и недолго. Долго им было и не нужно. Пана видел, с каким трудом Стив, сидя на асфальте перехода, запихивал свою гитару, в наполненный купюрами футляр. Он не на шутку испугался… Что их могут ограбить или обидеть…
       Но они продолжали неприкаянно бродить по Невскому с полным футляром денег, и их никто не обижал.
…Может, их защищала их музыка….
    Заработанного Стивом и Скайкой за день, хватало на недельный прокорм целой оравы вечно голодных хиппи.

       Город бесстрастно взирал на занятых борьбой за выживание горожан, многие расселенные дома стояли заброшенными, в некоторых еще оставались «забытые» жильцы, многие квартиры заселялись нелегально.
Обитателями «питерских вписок» была, как правило, молодежь.
Формируя целое сообщество неформалов, со своей, весьма своеобразной «этикой» и «эстетикой» бытия.

       Пана еще с ПТУшных времен поражался, насколько контрастировали квартиры питерского центра с квартирами новых домов на окраинах!
В новых домах квартиры были чистенькие, с постоянно сменяющейся сантехникой и обоями, если, конечно, владельцы не были законченные алкоголики.
       В центре, он вообще не видел квартир, где сантехника менялась позже шестидесятого года…
Поначалу в любой коммуналке Пане, казалось, что он попал в вертеп лентяев и алкоголиков.
Такое небрежение к быту замечательных, удивительных людей, обитающих здесь, не вязалось с его представлением о жизни, воспринималось как один из секретов этого города.
       Но со временем он полюбил этот подлинный столетний питерский бардак.
Его можно было читать по слоям…, он рассказывал о загадочной жизни города, иногда странно отличающейся от жизни живущих в нем людей.
       Пана любил курить в подъездах, разглядывая рамы и фурнитуры 19 века, двери, старые таблички и ковку перил… каждая выбоина или скол, рождали любопытство и фантазии: - когда? кем? как?
… Если в пролете стояла новая дверь…, она слепила как бельмо,
и Пана переходил курить на другой этаж.


    В  трудностях  ремонта  старых  питерских  квартир  он  имел  возможность убедиться  лично, у  своей  подруги  Марины.
   Марина   сама  олицетворяла для  него  непостижимую  загадку.
Они  познакомились  у  черта  на  куличках, на  квартире  знакомого  его  старого знакомого…
  С  первого  мгновенья  он   ощутил древнее,  языческое  пламя,  скрытое  в  глубине   ее  красивых  зеленых  глаз. Она  всегда  смотрела  в  упор, от  нее  веяло  уверенностью  и  бескомпромиссностью. Стройная  красавица  Марина  желала  брать  от  жизни  все… и  никто  не смел  отказать  ей  в  этом  праве. Она  действительно  была  неиссякаемой  загадкой,  ее родители  жили  где-то в  Америке,  где-то в  Москве  жил  ее  Муж, была  уже  вполне  самостоятельная  дочь…
   В  ней  все было  максимально до  предела:  красота,  ум,  ироничность,  загадочность…
   Ее пальцы  украшали  только  авторские работы  замечательных  ювелиров,  ее  фотографии были с  фотосессий  лучших  фотографов,  она  носила  такие  тонкие  шпильки,  что  через эскалатор  метро  ее  нужно было  проносить  на  руках.
Сразу  поразило  Пану,  количество их общих  знакомых:  она  прекрасно  знала  и  Мишеля  бакинского,  и  Стива  со  Скайкой,  и  Басманова,  даже   знала  его  маму…
 - Среда то  широкая…,  да  прослойка  узкая… - со  своей обычной, не лишенной  загадочности   иронией  отвечала  она  на  недоумение  Паны…- как  это  возможно  в  пятимиллионном  городе?
    Вот  что  его  совсем  не  удивило,  так  то,  что  именно  Марине  пришлось  от  комиссии  Ленсовета  по  «охране  законности  гласности и  правопорядка»  организовывать  похороны  Виктора  Цоя…
…Подобно  булгаковской  Маргарите  на  метле,  летала  она  по  городу,  то  под милицейские  мигалки,  то  на  мотоциклах  за  спинами  байкеров,  спасая  Ленинград  от  погромов  и  разрушений.


    Когда  Марина, чем-то занимающаяся в комиссии Ленсовета по «охране законности гласности и правопорядка» решила поклеить обои в своей квартирке на площади Мира, Пана с удовольствием взялся ей помочь.  Но процедура снятия старых обоев затянулась на неделю - всем интересно было докопаться до самого первого, самого старого слоя толстой корки обоев и газет… и найти хоть маленький кусочек с датой! Пане удалось добыть кусочки «памфлета», в котором высмеивался какой-то военный чин. В самом конце оговаривалось, что, несмотря на вышеизложенное, он очень хорошо проявил себя в войне 1812г.
       Любая попытка начать работу, заканчивалась на полу, увлеченным разбором свежедобытых обрывков газет.

       А Ленинград хранил и куда более удивительные тайны...
Трудно описать потрясение, к которому привел обычный визит к давнему знакомому, Гоше. У Паны было мало времени, надо было в еще одно место, и с бутылкой… Гоша тут же вызвался проводить его  к винному магазину коротким путем.
«Короткий путь» за бутылкой, вел в противоположную сторону от входной двери, где длинный коридор коммуналки заканчивался грубо сколоченным пустым стеллажом, покрашенным половой краской. Стеллаж обрамляли свисающие обрывки обоев.
…Гоша ухватился за нижнюю полку стеллажа, уперся в него плечом, и отодвинул...
…Перед Паной открылся пролом…, за которым было что-то поразительное!
…Огромный зал, окаймляли две нисходящие дугами лестницы,  обрамленные  пронизывающими  пространство  сдвоенными  колоннами, лепнина поднимающаяся к потолку  заканчивалась необычными для модерна массивными барочными элементами,  верхние незаложенные окна поливали это великолепие тусклым светом склепа…
В стенах выделялись квадраты замурованных дверных проемов.
- Эклектика – с серьезным видом сморозил Гоша, наблюдая за упершимся в потолок взглядом Паны.
- Сам догадался или подсказал кто? – огрызнулся тот. Комментарий  Гоши  вызвал в  нем  непонятное,  безотчетное  раздражение…
Пана был в шоке.
- Это парадная лестница, а где подъезды – черные.
- Не полагалось пролетариату по парадным лестницам ходить… вот, и ходим всю жизнь по черным…- рассуждал Гоша, спускаясь по мраморным ступеням.
       Вид гулкого склепа ушедшей империи очаровывал Пану. Хотелось задержаться хоть на миг…
- Пошли, пошли, тут уже все облазили,- торопил Гоша.
На нижнем уровне , с противоположной стороны, видимо, пролом сделали давно и оборудовали дверью... Вокруг стояли велосипеды, санки, мебель… Дверь была не заперта, и вела в такую же коммуналку в противоположном крыле, по коридору которой Гоша и вывел ошалевшего Пану к самому магазину…
       Пана пришел в себя уже без Гоши… и даже попытался  вернуться…
но в подъезде двери были заперты, и он с ужасом осознал, что даже не помнит, через какую они вышли. А обходить квартал обратно к Гоше, оставшимся для него единственной ниточкой к этой тайне, уже действительно совсем не было времени.

Свое родство с городом он ощутил так же неожиданно-
- просто зашел в подъезд…
…и уперся в ноги…
…Настоящие огромные гипсовые ноги… заканчивающиеся пролетом лестничной клетки.
Пана поднялся еще на этаж, где продолжалось могучее тело, перерезаемое очередным лестничным пролетом у груди. На третьем этаже у него и случилась эта незабываемая встреча. Там, над кафельным полом в бело- кирпичную шашку, за выступающими, чуть разведенными от непосильной ноши руками, он увидел белое лицо атланта, увенчанного кучерявой шевелюрой.
       Он задумчиво смотрел в пол, слегка повернув голову, не выражая ни муки, ни досады… только напряжение, усталость… и одиночество.
…Пана стоял пораженный тем, насколько искренним и близким может быть Питер,
насколько ему необходимо, что б кто-то…,
…вот так, как Пана, без суеты, пришел и просто побыл рядом.
И Пана сел на кафель у расчлененного атланта,
и они долго молчали о чем-то своем, близком и понятном обоим.

       Встретить Игорюшу оказалось сложней.
Пана нашел его новую квартиру, но родители говорили только, что он в больнице, у него серьезные проблемы с желудком и к нему нельзя.
…Позже он узнал, что в качестве дипломной работы Академии, Игорюша взялся за выполнение барельефа с ликом Богородицы, он практически поселился в мастерской, перестал разговаривать, есть, спать. Родители забили тревогу. Через три месяца Игорюшу госпитализировали. Он переживал тяжелый нервный срыв.

Путч

       В понедельник Пана проснулся рано. Он вскочил, быстро выключил будильник, чтобы не разбудить маму, поставил чайник, автоматически включил радио и пошел умываться. Пане предстоял долгий путь, утром он должен быть во Всеволожске.
       Там он оформился сантехником и получил комнату в общаге. Жить с мамой при всем к ней хорошем отношении стало для него тяжеловато…, а во Всеволожске он по договоренности получил в свое полное распоряжение старую заброшенную котельную, там еще пытались обосноваться кузнецы, но у них не пошло.
Теперь этой котельной интересно было позаниматься ему.
…Конечно, бизнес с трубками кормил Пану, но не думал же он, что это будет продолжаться вечно?
       Уже за чашкой горячего чая до его медленно пробуждающегося сознания начал доходить смысл передаваемого по радио сообщения:
- « В связи с невозможностью… по состоянию здоровья… Михаила Сергеевича Горбачева… полномочия президента Союза СССР… Янаеву Геннадию Ивановичу…»

Сообщение показалось Пане настолько занятным, что даже захотелось разбудить маму, но он решил по таким пустякам ее не тревожить.
- Странно…- думалось Пане - все был Горбачев, Горбачев… а теперь будет какой-то Янаев!
От политики Пана был далек, и на самом деле ему было глубоко плевать, кто у них там в очередной раз прорвался к кормушке.
       Его куда больше заботила предстоящая дорога: - пол часа на автобус, с ожиданием и переходами минут пятьдесят, час метро, минут сорок электричка…
Но в тамбуре электрички он уловил приглушенный разговор двух мужчин,
из которого до него донеслись слова – «государственный переворот»… «танки на улицах Москвы…» «…скоро будут в Ленинграде»
Пану как обухом ударило по голове.
- «ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ»! «ТАНКИ»!
Пана поражался самому себе, корил себя за то, что столь легкомысленно отнесся к утреннему сообщению, что до него не дошел смысл сказанного!
       Его охватило щемящее чувство скорби и тревоги. Он почти зримо ощущал, как темнеет все вокруг, как в непонятную темную массу превратилась вся страна, как эта темная масса окружает единственное для него светлое пятно – Питер!
С болью он чувствовал как незримая сила вновь, как когда-то, встряхнула город, как поднимается и нависает над ним вся отвратительная  муть с окраин, с их блатным гитарным дребезжанием, бандитскими повадками и гопнической разухабистостью…
       Как мрак собирается над безобидными питерскими хипюгами, художниками «Катькиного сада», над кухонькой в доме Аптека Пеля, хрупким островком уюта, расчищенном заботливой Аннушкой в руинах окружающего мира.
У него перед глазами стояли весельчак Широков, с импульсивным, вечно чем-то озабоченным химиком Агранатом, Сашка с его несносным характером и парадоксальной живописью, задумчивый, медлительный Игорюша…
… Все что он любил и ценил сжималось в образ невидимой хрустальной сферы невесомо парящей над городом, хранившей в себе какой-то огромный, превышающий понимание смысл…
       Кто смеет судить о них через амбразуры танков?

       Пане было плевать на власть – лучшее, что она для него могла сделать, не касаться его ни в каких проявлениях. За это он готов был простить ей многое.
Но танки на улицах города…, он не мог простить никакой власти.

Добравшись до места, Пана бросился на вахту общаги, там был телефон.
…Связи с Питером не было. Это еще больше усилило тревогу. Оповестив, что его не будет, Пана побежал обратно, к платформе на Ленинград. Ближайшая электричка уходила только через час. Столько ждать он не мог, помчавшись к трассе ловить машины, он уехал на хлебовозке.

       Если бы кто-то спросил Пану: – любит ли он Ленинград? - Такой вопрос показался бы ему неуместным и глупым.
Пана не мог «любить» или «не любить» Питер. Как не мог «любить» или «не любить» свою печень, сердце или легкие.
Ленинград - это тоже была его часть - его среда обитания. Он сам был его  частью.
Он относился к городу так же, как охотник к тайге, индеец к джунглям, бедуин к пустыне…, как к факту – принимал таким, какой он есть.
       Иногда Пане казалось, что он лично знаком с каждым из его жителей, больше того, проходя по станциям метро, он легко мог представить, о чем они думают, кто кого встречает, ждет, …кто делает вид что ждет.
Как дикарь, улавливающий носом знакомые запахи лесной чащи, Пана, по неведомым признакам  легко отличал приезжих, торговцев, проституток, кидал.
Пана понимал город.
       Он точно знал – Ленинград встанет на свою защиту. И он был призван городом солдатом. Мысленно причащался он перед виденным однажды символом - сокрытой в толще этажей коммунальных квартир, гробницей великой империи,
готовясь, если нужно, умереть на улицах родного города.

    В метро, среди спокойных горожан, он заметил человека нервно теребящего свертки газет.
- Что там? - спросил Пана…
- Да это все вчерашние…, здесь ничего…- нервно ответил человек, и бросил газеты на пол.
       Непонятно было действительно ничего.
Поднявшись на станции Гостиный двор, Пана побежал по местам возможных сборов.
Первым была колоннада Казанского – там никого не было.
Затем Дворцовая – тоже пусто.
Площадь перед Мариинским встретила его напряженным молчанием.
На площади стояли люди, молча, не разговаривая, поодиночке.
Это напоминало шахматную доску, вокруг которой ходил Пана, собираясь с мыслями, чтоб занять свою клетку на этой доске. Его очень тревожило, что их так мало.
       Хуже всего была неизвестность. Неизвестно было ничего.
       Решать что-либо для себя им было не нужно, нужно было понять расклад сил, кто союзник, кто враг, что происходит?
       И он стоял, как все, молча, обращенный лицом к Мариинскому, дожидаясь ответа хоть на один вопрос. С опаской поглядывая по сторонам, ожидая появления ОМОНА или бронетехники.
       Из принесенных приемников крутилась одна и та же информация о Москве.
Над толпой угрожающе висел слух о входе в Ленинград танков псковской десантной дивизии.
Пану тревожила мысль, что здание Мариинского дворца давно захвачено врагом, он обдумывал возможные партизанские действия в случае, если власти полностью под ГКЧП.
Наконец, появилось движение, в дверях показались люди с листочками. Это были не то обращения, не то заявления… Суть их ничего не проясняла, кроме одного-
- Ленсовет работал, Ленсовет готовился к сопротивлению.
И значит, Пана стоял на своем поле.
Листочки давали не всем, только под обещание их размножить.
       В его голове тут же закрутилось: - где найти копировальные машины, где размножить информацию от Ленсовета?
…Но вскоре он почувствовал, что не может покинуть площадь, что его место здесь.

       Народ прибывал.
С усилением определенности, активизировались и действия.
Где-то выкатили  и опрокидывали строительные вагончики, преграждая улицы.
Заработали громкоговорители  на  неизвестно  откуда  появившемся  агитационном автобусе, транслируя на площадь заседание Ленсовета.
Стало ясно, на стороне Паны правительство РСФСР, Ленсовет, МВД.
Главный центр сопротивления ГКЧП - Белый дом в Москве,
Здесь, в Ленинграде, главная угроза - танковые колонны Псковской десантной дивизии, движущиеся на город, по предварительной информации колонны идут с двух направлений.
       Пана с любопытством слушал обсуждаемые депутатами варианты перекрытия дорог, дабы не допустить бронетехнику в город.
Предложение, применить против танков гаишников, ему очень понравилось,  в  прочем, рассматривались  и  другие,  такие  как  вывести  с  автопарков  большегрузные  фуры,  перегородив  ими  основные  проспекты.
       Через ретрансляторы площадь успокаивали, что информация о движении колонн в Ленсовет поступает регулярно, что танки в город не вошли, что Ленсовет работает над расширением сети информаторов на городских окраинах для своевременного оповещения о приближении моторизованных формирований.
       Тут же формировались добровольные дружины, выдвигающиеся на организацию пикетов на улицах.
       Пана в дружины вступать не спешил, он наблюдал за происходящим.
Количество людей увеличивалось, но очень медленно, их по-прежнему, было слишком мало. На площади промелькнул Басманов, с десятком семенящих за ним хиппи. Поздоровавшись с Паной, на вопрос, что он об этом думает? Басманов отрезал – они уже просрали, раз мы здесь!
Такую уверенность очень хотелось бы разделить…, но обстановка только обострялась, да и хиппи в боевой раскраске, семенящие за Басмановым, выглядели забавно.
       Состояние людей приблизилось к накалу…, появившиеся  две машины с курсантами вызвали взрыв эмоций, люди бросились к ним, у одной женщины случилась истерика, благо водители машин сообразили, прибавив газу, покинуть площадь.
       У Мариинки появились знамена, бело-сине-красные, черно-желто-белые триколоры, подтянулись ребята и с черно-красными, анархистскими знаменами.
Какой-то забавный панк, в рваной тельняшке, объяснял бабке, что он здесь за «хард.рок» и «хеви.метл».
       Показался мужик и с красным знаменем, …его уж было собрались «раскатать по мостовой», …да он успел растолковать народу, что флаг у него не Союза, а РСФСР, о чем говорит синяя полоса у древка.
Мужика оставили в покое, …так что  красный флаг РСФСР на площади тоже был.
…Подтягивались мужики и с ломами….

       Ретрансляторы обращались к ленинградцам: – Товарищи! - Наиболее вероятное направление главного удара – телецентр! - Призываем добровольцев отправиться на защиту телецентра!
       Все знали - по Лен.ТВ, прозвучали обращения с призывом к гражданскому сопротивлению и всеобщей забастовке. Очевидной была и первостепенная задача войск, в случае их входа в город - перерезать эту главную информационную артерию.
       На площадь въехали крытые грузовики. Началось формирование подразделений для защиты телецентра.
… Пана воспринял этот призыв как приказ.
Однако, под командование отрекомендованных офицеров он не пошел, поехал до телецентра своим ходом.

       У телецентра было не так весело.
ОМОН, охраняющий здание, от пребывающих помощников был явно не в восторге.
Ретрансляторов и знамен здесь тоже не было. Не было и информации о движении бронеколонн, что особенно угнетало.
Формируя «десятки», защитники высылали «дежурных» на несколько километров по улицам, чтоб, заметив танки, они могли передать об этом, махая куртками.
       Оставалось ждать…

       Позже Пана посмотрел фильм о событиях 19 августа 1991г., снятый не то ББС, не то Голливудом… досмотреть его до конца он не смог. Первые же сюжеты вызвали чувство обиды, непонимания и неприязни...
Началось все там с какого-то советского полковника, жутко ненавидящего прибалтов, и стада прыгающих обезьян с плакатиками…
Он не понимал, кто и для кого снял эту муру? Откуда у авторов убеждение, что прежде чем лечь под танк, местный абориген обязательно должен станцевать ритуальный танец с плакатом?
– Слава богу, там, где он был, таких придурков не было.
… И плакатиков тоже не было.
… Впрочем, один плакат у телецентра был… - старый предвыборный плакатик Ельцина, принесли какие-то старушки и никак не могли прицепить к деревянным рамам телецентра.
- Пана им помог, пожертвовав для этого, свой любимый бело-синий значок.
- Были еще листовки с обращениями Ленсовета и Ельцина, которые посменно, дежуря на дороге, рассовывали по машинам.
       Люди у телецентра были рассеяны, задумчивы и немногословны. Они прекрасно понимали, зачем пришли сюда.
       Единственным их оружием была решимость, только ее они могли противопоставить танкам….

       Пана выбрал себе место на бордюре, напротив входа в телецентр. Осматривая улицу, он представлял, как может выглядеть ожидаемое столкновение. Никто не верил, что подход танков к Чапыгина 6 сможет быть бескровным. Пана не боялся смерти, наоборот, умереть за Ленинград казалось ему лучшей из всех возможных смертей.
…Ужас в Пане почему-то вызывала мысль о раздавленных ногах…
…страх усиливался  из-за того, что район был совершенно незнакомый… и куда ползти, если что…, он не знал.
       Осматривая площадь, он успокаивал себя, что подобная развязка маловероятна, так как открытое пространство перед телецентром свободно простреливалась со всех сторон, и шанс погибнуть от пули, был куда выше. Но страх за потерю ног возвращался снова и снова.
       Напротив Паны сидела семейная чета, лет за сорок, они выделялись принесенными с собой яркими спальными мешками и бесконечным вниманием друг к другу, постоянно поправляя друг у друга то край спального мешка, то одежду, от их вида на душе было еще тоскливей.

       Напряжение ожидания прерывалось подъезжающими машинами, с некоторых раздавали бутерброды и чай, с некоторых сгружали пустые бутылки и канистры в подвальные окна. Раз, военный УАЗ на большой скорости влетел на Чапыгина. В нем сидели какие-то представительные военные чины. У телецентра его тут же атаковала толпа горожан, он резко развернулся, и уехал.
Чтобы исключить подобные прорывы, улицу перегородили скамейками.
       Однако, и надолго погружаться в свои мысли было некогда. Отовсюду приходят грозные вести, ситуация в Москве, столкновения в Риге, замечены колонны бронетехники у Луги и Гатчины.

       К утру напряжение стало спадать, настоящий взрыв разрядки вызвала машина с газетами из Мариинского.
…Это были газеты!!! Впервые не листовки, не воззвания, а газеты!
…Значит, прорвана печатная блокада путчистов, и впервые, пусть на небольшой части листа, но правдивая информация уже идет с печатных станков!
…Откровением для защитников телецентра стали газетные строки, что «…на Чапыгина 6 воздвигнуты баррикады…». Вид нескольких садовых скамеек никак не смахивал на баррикаду! Но газетную статью тут же приняли как руководство к действию. Даже удивляло, …как это никому из занятых самыми мрачными ожиданиями защитников телецентра, раньше не пришло в голову, этим заняться?

       Строительство баррикады было как выдох, как разрядка от напряжения проведенной ночи. На баррикаду пустили материалы с соседней стройки.
    Преображение  улицы  Чапыгина  в  снующий  муравейник,  когда  вдруг  сотни  людей,  без  видимой  причины,  повинуясь какой-то  неведомой  программе,  разом  загрохотали  бетонными  блоками, железными  решетками  и  стальной  арматурой,  производило  сильное  впечатление. Вероятно,  из   окружающих  многоэтажек  это  выглядело  еще  более  впечатляюще. Где-то,  как  в  фильмах  про  старое  революционное  прошлое,  в  помощь   из  окон  стали  выбрасывать  мебель,  ящики  и  всякий  хлам,   кого-то  происходящее  на  улице  повергло  в  ужас.
- Что  вы  делаете?!  Опомнитесь!!! – огласил  улицу Чапыгина  истошный  крик.
- Крови  захотелось? – Будет  вам  крови!!! Все  захлебнетесь,  сволочи!!!
Последние  слова  звучали   сдавленней,  сквозь  звук  борьбы – вероятно  домочадцы  оттаскивали от  окна оратора.
Пана  рефлекторно  стал  шарить  глазами  по  окнам,  пытаясь  определить, откуда  мог  доноситься  крик,  по  тембру  явно  неуравновешенного  человека.
- Интересно,  он  по  жизни  псих,  или  только  за  последние  сутки  перенервничал?- думал  он.
   Но  тут  увидел  сплотившуюся  поодаль  группу  парней,  они   заметили,  откуда  раздавался  крик,  и  теперь  деловито  жестикулируя,  рассчитывали  положение   окна,  очевидно, что бы  определить  подъезд  и  квартиру  крикуна.
    Было  слегка  не по  себе,  от  спокойной  деловитости   их  занятия,  от  ощущения  «нормальности»  их  действий  в  этой  обстановке.  Проводив  группу  взглядом  до  угла  дома,  Пана  даже  испытал  облегчение…  конечно  он  не завидовал,  тем кто  сейчас  находился  в  квартире… но  та же,  столь хорошо  знакомая  молчаливому,  мудрому  городу   программа,  управляющая  всем,  что  теперь происходило  на  улице  посылала  сигнал  прямо  в  нейроны  мозга – «забудь, тебя  не касается то,  чем  уже  занялись  другие…»

       Баррикада выросла моментально. На нее установили триколор. Все машины приветствовали гудками новое городское сооружение.
       После сооружения баррикады от души у Паны отлегло.  Кроме  того  логика  говорила,  что  ночь  прошла,  а  вход  танков  в  Ленинград  после  рассвета… с  точки зрения  здравого  смысла  представить  было  трудно…,  в  прочем,  уж  на  что,  на  что,  а  на  здравый  смысл  кремлевских  правителей  надежды   не  было.
   Оставалось продержаться до десяти часов, на это время был назначен общегородской митинг. На очередной разгрузившей газеты машине  с  командующей бойкой  девчушкой  и забавным  счастливым  водителем,  видимо  успевшим  выучить  по-русски  единственную  фразу, без  умолку повторяя  не  впопад: – «Я  такси  русский  революция!», Пана умчался к Мариинскому дворцу.


       Исаакиевскую площадь он не узнал…
Повсюду были возведены баррикады из бетонных блоков, клубилась колючая проволока, стояла строительная техника…. Парламент за ночь серьезно подготовился к обороне.
Газеты у городского Парламента лежали на тротуаре, стопками прислоненными к стене дворца. План у него возник моментально, он схватил пачку газет и помчался к Финляндскому вокзалу, распространять их в электричках.
Газеты - это то, что так не хватало последние сутки!

       В первой же электричке Пана сделал ошибку.
Подражая газетчикам, он встал в начале вагона и вкратце пересказал содержание статьи о положении в стане.
…Он говорил о танках на улицах Москвы и баррикадах в Ленинграде, о заявлениях Ельцина и Ленсовета… Пана очень старался держать голос ровно, но он срывался от волнения, на него смотрели десятки широко открытых, удивленных глаз, некоторые с испугом, некоторые с откровенной неприязнью.
…А потом он сморозил, что в связи с чрезвычайной ситуацией газеты сегодня распространяются бесплатно!
       Ему пришлось буквально прорываться через лес рук, оставив в первом же вагоне почти всю пачку. Во втором вагоне он действовал осторожней, информируя на ходу и распихивая газеты ничего непонимающим пассажирам, по одной на купе.
…Но газет не хватило и на вагон… Он надеялся оставить себе одну, чтоб продолжать информировать граждан, держа ее в руках…, но у него ее буквально вырвали из рук в первом же тамбуре.
Газет больше не было…
Пана, оценив свой внешний вид после ночи проведенной на асфальте телецентра, пришел к неутешительному выводу – на заслуживающего доверия диктора без газет, он не тянет….
Но делать было нечего, и он пошел в следующий вагон, уже без газет доводить информацию о путче. На него смотрел целый вагон удивленных глаз, не мигая, а ему приходилось сообщать им, что страна на гране гражданской войны….

       На выходе из четвертого вагона он почувствовал толчок в шею, влетевшего в тамбур Пану резко развернул за шиворот, приперев к стенке, невысокий коренастый гражданин, в синей куртке-
- Ты что здесь все врешь ! – заорал он поднимая кулак…
- Вру - признался никогда не спорящий Пана…
- Но сам подумай – не я ж это придумал…
- Я вру по заданию комитета по охране законности гласности и правопорядка… - выпалил он название работы своей подруги Марины - первое, что пришло на ум…
Догоняя головой, что сморозил язык…, он даже удивился, как складно получилось.
Кулак гражданина в синей куртке сдулся,  Пана  улучив  момент, прошмыгнул в следующий вагон, где его ждала опять эта каторжная работа - говорить правду.

       Вскоре его снова остановили, почти  насильно  усадив  и  угостив  коньяком.
Коньяк Пане был очень нужен. Он очень устал.
    Но компания не располагала к панибратству: усадивший его человек, что-то тараторил полушепотом Пане на ухо, за что-то извинялся, чем-то восхищался… Пана не мог, и не хотел понимать, зачем он ему все это говорит.
Он с благодарностью принял стопку с коньяком от его соседа, ни разу даже не оторвавшего глаз от пола, посмотрел еще на двух мужчин напротив… видимо из той же компании, делавших вид, что они спят…. И пошел дальше.

       К десяти часам утра информировать стало некого.
Все ехали с газетами, газеты были всюду: они лежали на перронах, в поездах, на вокзалах и скверах… Маховик Ленсовета по распространению прессы раскручивался в полную силу, избавляя Пану от каторжного труда.

       Пана ехал на Дворцовую, на городской митинг, он сделал для Питера все что мог.
Он не слышал выступлений ораторов, они сливались с эхом и гулом, да и мозг его был слишком измотан, чтобы напрягать себя пониманием излагаемого…
       Пана очень хотел радоваться, он впервые не чувствовал себя в меньшинстве. Из десятков, что собрались у Мариинского дворца, сотен, размножающих воззвания, тысяч, что выставляли пикеты, здесь собрались десятки, а может и сотни тысяч ленинградцев…
       Нескончаемая река народа текла по Невскому. Наконец, их было достаточно много.
Никто еще не знал, что Ленинград остался единственным крупным  городом  Советского Союза, в который войска войти так и не посмели.
   Автомобильное  движение  остановилось,  все  примыкающие  к   Невскому  проспекту  улицы   оказались  забиты  туристическими автобусами  с  туристами,  как  будто  специально  съехавшимися  на  это  мероприятие,  из  автобусов  их  видимо  предпочитали  не  выпускать,  но  все  перекрестки  по ходу  движения  толпы  превратились в  незатихающие  митинги российско-всемирной  дружбы.  Протекающая  толпа  кричала,  улыбалась  и  махала  стоящим  в  заторе иностранным  автобусам, с  финскими, шведскими, немецкими  номерами,  их  яркая  раскраска  добавляла  настроение  праздника,  радости…  ведь  нас больше  ничто  не  разделяло! Раскол  на  красных  и  буржуев  закончен!  Это  понимали  все. Иллюзий,  что  ГКЧП  удастся  повернуть  время  вспять,  больше  не было.
   Из  автобусов  также  махали  и  улыбались,  компания  старушек, кажется  финок,  умудрялась  приплясывать  прямо  в  креслах  в  такт  размахивать какими  то флагами,  виднелось  много  утомленных, но приветливых  лиц,  были  и  раздраженные  вынужденным  стоянием.   Пане  запомнилось одно  лицо  с  автобуса  почти  въехавшего  на  Невский,  и  теперь  зависшим  над  бьющим  в  него  в  упор  людским  потоком.
Вопреки  царящим  вокруг  приветствиям  и  улыбкам,  оно  выражало  если  не  ужас,  то по  крайней  мере тревогу  или задумчивое  опасение.
- Да  что ж  он  нас боится  то,  так! – с  раздражением  думал  Пана,
 - а  вот  за  такую  рожу  можно  действительно  кирпичом  по  стеклу  получить…

       Он бродил в толпе, разглядывая столь дорогих ему  горожан, посматривая на окна Генштаба, где разворачивалось представление с вывешиванием и сворачиванием лозунгов в поддержку митинга. Там кипели свои, военно-демократические страсти.

       Пана оказался рядом с трибуной, справа, где заканчивался синий тент, и начинались заграждения. Там вдали, правее Эрмитажа, была странная, диссонирующая с шумом площади тишина. Вероятно, улица была отцеплена. На ней виднелось лишь несколько иномарок.
Созерцание Паны этого диссонанса прервала толпа, нахлынувшая вдруг, прижав его к хлипкому заграждению.
       С высоты трибуны спустился кто-то из известных личностей, поравнявшись с ограждением, он остановился, с улыбкой повернулся к толпе, не подходя близко, сообщил о готовности ответить на несколько вопросов. Пане показалось знакомым это лицо, вроде это был какой-то  столичный  деятель… лидер демократического движения. Но имени он не мог вспомнить.
       Да и его вниманием, завладел не «лидер», а два его телохранителя.
…Во-первых, Пана никогда не видел телохранителей, как впрочем, и «охраняемых персон».
…Во-вторых, эти охранники не имели ничего общего с его представлениями о подобной деятельности.
По киношно-театральным представлениям Паны, телохранитель – высокий бугай, в темных очках, с бесстрастным лицом, молча озирающийся по сторонам….
       Эти не озирались. Темных очков они тоже не носили.
Как не отличались и особой бесстрастностью. Невысокие, коренастые, похожие как братья в своих коротких ежиках, они отличались лишь пиджаками да поведением.
В их перекошенных от утомления  и  неприязни к окружающим лицах отражалась ненависть к происходящему.
Один выражал свои мысли, молча, как рыба, шевеля губами. Не нужно было особых навыков, чтоб прочитать по губам отборный мат.
Другой молчать не собирался.
Облаяв толпу, он с чисто блатной снисходительностью послушал интеллигентские рассуждения своего патрона, про торжество свободы и демократии, не сдержавшись от пары хамских комментариев, но затем решил,  что  с  него  хватит, и  на вопросы стал  отвечать сам…, посылая всех к такой-то матери.
… Зрелище отдавало сюрреализмом… «демократический лидер» на хамство никак не реагировал, стоял, улыбаясь, как бы не замечая шалости своих спутников.
       Окружающие тоже удивляли…, они упорно продолжали тянуться к звезде, с поздравлениями, вопросами…, получая в ответ лишь отповедь стоящего рядом хама.
Пана, прижатый к ограждению, чувствовал себя в первом ряду театра абсурда.
Ощущение  нереальности  добавила  пара  корреспондентов,  непонятно  откуда  протиснувшихся  рядом.
 
       Глядя на удаляющуюся по отцепленной для всех нормальных людей улице троицу, Пана пытался понять: - кто из троих ему более омерзителен?
  -Возможно ли, будучи известным и узнаваемым человеком, с претензией на интеллигентность, иметь дело с подобной откровенно уголовной мразью?
- Почему так нагло и по хамски,  не  взирая  ни  на  людей, ни  на  прессу, вели себя эти два урода?
- Кто действительно был хозяином на площади?
       Уходил с митинга Пана с мрачными мыслями – не хотел бы он увидеть таких «новых хозяев» на пороге своей котельной...

   Хоть Пана был очень измотан, одно дело он ни как не мог отложить – позвонить маме, успокоить ее, что в этой суматохе с ним все в порядке.
Он поплелся к ближайшему автомату.

- Сына! Как у тебя дела? Ты где был, я тебе звонила?
- На баррикадах, – вяло ответил Пана, почти не удивляясь спокойному тону матери.
- На каких еще баррикадах? – Вот где ты вечно лазишь! – Только бы дурью маяться!- с укором выговорила мама.
- Я-то думаю - слава богу, ты во Всеволожске! - Тут в городе черт те что!
- Я вернулся, - устало доложил он.
- А белье постирать опять не  привез? - Ты все привези, чтоб не оставалось!
- Хорошо - ответил Пана и повесил трубку.

Пройдя перекресток, он увидел Скайку. Она брела, как всегда рассеянно, одна…
- Бродяжу - по хиповски, односложно отчиталась Скайка…
- А ты что?
- Я с Питера, с баррикад, – признался Пана.
- Как! Пана! Ты повелся? - Удивилась она, широко раскрыв глаза…
- Лажа ведь…
- Лажа - согласился Пана. Он вообще никогда не спорил.

       Даже если бы он был в состоянии, то и тогда не стал бы делиться пережитым с мамой или «живущей в себе» Скайкой.
       Пана не хотел замыкаться в себе. Он всегда мечтал быть нужным и полезным людям, заниматься чем-то интересным и важным…
Но все, что он считал нужным, интересным и важным, имело такое же отношение к государству и власти, как лично к нему лозунг «Слава КПСС».
       В его голове четко сформировалась грань между «нужным» и «официальным».
Он искренне верил, что закостеневшая бюрократия, чей образ воплотился в коммунистической хунте, и есть главное зло этого мира.
… Выступая против ГКЧП, Пана ни на секунду не сомневался – если смогут, они без тени сомненья его раздавят... и несмотря на усталость, сегодня он был счастлив.
Потому что «они не смогли», потому, что с ним был город, страна…

       Пана верил, что «частная инициатива» вырвет у бюрократов умирающие заводы и фабрики, что «свободный рынок» наполнит магазины товарами, а «альтернативные выборы», откроют дорогу во власть честным людям…
…это были такие очевидные истины…
…а он еще не знал, что «простых истин» не бывает.




                                                                                                  Вад Пан   2007.   2008.

 

 

 

 

 

 

 В ГОРОДЕ ЗАБЫТЫХ ИСТИН

Частник

 

     Если верна теория, что жизнь общества подвержена влиянию космической активности, то на закате 20в. Солнце, точно, задело Питер одним из своих протуберанцев.

Мода на бродяг и авантюристов (быстро закончившаяся, с появлением первых беженцев) породила целый букет социальных аномалий, сравнимых, разве с общим «днем открытых дверей» в богадельне, тюрьме и психушке.

    И хоть тот, кого с детства прозвали «Паной» и не относил себя ни к одной из ветвей того веника «неформальных движений», разросшегося на благодатной почве городских подворотен, кличка, прилипшая как банный лист, следовала за ним, вполне органично вписываясь в полубродячую среду Питера. Но в размеренной жизни ленинградских окраин, привычное «Пана» звучало как-то диковато…, здесь его так никто и не называл.

    И конечно, это не являлось поводом к расстройству, ведь тут у него, появилось настоящее дело!

… А все эти пережитые в августе 1991 нервотрепки из-за танков, баррикады на Чапыгина, митинги и газеты только лишний раз подтвердили, что дурь останется дурью, а заниматься нужно чем-то посерьезней!

 

      Здание старой, местами развалившейся котельной под Всеволожском с правом устроить там столярную мастерскую Пана получил в обмен на обязательство осуществлять ремонт и поддерживать в исправном состоянии имущество местной гостиницы, а по необходимости выполнять столярные работы в офисном  здании. Отдавая заброшенную котельную, руководство ничем не рисковало,  зато для Паны  это был настоящий дворец. Здесь было отопление, вода, электричество, туалет… внешние стены почти не имели разрушений, функционировала даже дверь с замком. Поддерживал все это в рабочем состоянии пенсионер Розин, который оборудовал тут себе одну из коморок.

Хитрый и расчетливый Розин встретил Пану без беспокойства. Он был уверен, что этот пацан  долго не задержится, сразу обозначив сферу своих интересов он предоставил Пане в остальном полную свободу. «Остальное» представляло собой  руины трех  больших  помещений побывавших уже и котельной, и кузницей. Пана был счастлив.

   Обязанности по обслуживанию зданий  загружали его не сильно, и от этих работ он извлекал огромную выгоду, наладив отношения с местной мебельной фабрикой, присмотрев кое-что из оборудования и списанные станки. В свободное время он месил цемент, клал кирпич, штукатурил стены… Пана строил свой столярный цех. Здесь было достаточно места для организации станочного, сборочного и складского участков.

  Какую продукцию будет выпускать столярный цех, Пана не знал, и планировал все по обычной универсальной схеме, проектируя между делом партию мебели в стиле классицизм, для гостиницы.

    Над своим рабочим столом он повесил страничку из буклета Меньшиковского  дворца, с дивным стулом голландской работы. Это было как мечта! Его формы тронули Пану своей утонченной элегантностью, не очень-то свойственной петровскому барокко. Глядя на фотографию, он не думал ни о чем практическом, просто восхищался мастером, нашедшим эти линии и пропорции.

 

Старик Розин, принявший Пану с недоверием и частенько ворчавший по разным поводам, очень скоро настолько признал его, что даже приглашал поработать за свой верстак, что было признаком высшего благоволения. Розин гордился тем, что никогда не учился столярному ремеслу – «это у меня в крови» – утверждал он. Всю жизнь,  проработав токарем на металлообработке,  лишь на пенсии он занялся – «по настоящему своим делом». Пенсионер Розин не считал себя ни перед кем обязанным. Он не отрабатывал, как Пана свое право занимать котельную, и вообще не выполнял никаких неоплачиваемых поручений. С закалкой старого рабочего приходил он в один и тот же час  в котельную, иногда уходил с инструментом на халтуры, или начинал работу в мастерской, с такой же точностью заканчивая свой рабочий день. Все вокруг считали его жутко вредным, жадным и сварливым – как вы только уживаетесь? – Часто спрашивали Пану. Тот лишь пожимал плечами, вредность Розина на него не распространялась. Но и  задиристости тому было не занимать, он частенько подбивал Пану на всякие профессиональные состязания – ты что, так долго стамеску точишь? – нарывался Розин.
- Я-то точу…, а вот что у вас с фасками? Все завалены! – отвечал взаимной любезностью Пана.

 – Конечно! Я ж, как некоторые, в академиях не учился! А ну-ка давай посмотрим, кто быстрей режущую кромку направит?! Засекай время!

   Выиграть у Розина было мало кому под силу.

   

Когда стены и полы были закончены, Пана, наконец, напрямую приступил к реализации своих планов. Глядя, как тот копается в очередной добытой куче железа, Розина распирало - ну что ты ковыряешься? Давай на спор, кто быстрей гнездо сделает – ты на этом станке, или я вручную?

 Но задача Паны была в ином, он хотел выстроить линии, для производства целых партий деталей.

 Оборудования для задуманного не хватало, но это Пану не сильно беспокоило. Почившее советское  станкостроение  довольно щедро снабжало   предприятия  своей продукцией,  целые станочные парки были даже у школ и  дворцов пионеров, что говорить про всякие РЭУ или ЖЭУ. Оборудование там и в прежнее время  не сильно загружалось, а  теперь, редко где не мечтали избавиться от  ржавеющего металлолома. Станки можно было брать практически даром, а от ворованной оснастки ломились все рынки.

Пана уже с увлечением вычерчивал профили и соединения будущего серийного изделия, банкетки под классицизм.
- Не понимаю я этого – ворчал, разглядывая чертежи, Розин - не понимаю - зачем?
- Ну, хочешь, сделай ты партию обычных табуреток! Ведь с руками оторвут! А лучше, рамы для дачников! Это же  золотое дно! Знаешь, сколько рамы с форточками стоят? Да  сейчас  на дачах  озолотиться можно! Зачем все это, если деньги под ногами лежат?! Пане нечего было ответить, улыбаясь, он просто пожимал плечами.
    Кроме банкеток классицизма,  была  еще  пышная пластичность комодов Буля, торжественность панелей  Чиппендейла,  замысловатая вязь  рейнских шкафов…, да мало ли  чего было на свете,  что манило и привлекало, с чем хотелось соприкоснуться и попробовать сделать?  Почему вместо этого, он должен тратить время на  клепание табуреток и сборку выгодных рам?

 

   Но чем ближе казалось осуществление его мечты, тем жестче приходилось отстаивать собственную независимость. Не успел он оборудовать два номера гостиницы «под люкс», как на него попытались повесить  изготовление  партии дверей для строящегося многоквартирного дома!

 Пана отказывался наотрез, доказывая, что свои обязанности он выполняет, а в их круг никакие жилые, а тем более строящиеся дома не входят! Его  жизнь обогатилась настоящими стычками, с какими-то нахальными «прорабами», угрожавшими, то бандитами, то пожарной инспекцией.

  На пороге завершения своего предприятия, Пана был готов переносить любые нервотрепки, пока однажды в котельной не появился новый посетитель.

   Незнакомец был маленьким, невзрачным, тщедушным человечком, трудно определяемого возраста, явно перевалившим за «средний». Из воротника несвежей коричневатой рубахи, в какую-то «домашнюю» крупную клетку, торчала сухая шея увенчанная такой же «сухой» головой, с подвижным нервным лицом и бегающими  глазками. Неестественно тонкие морщины и кривая улыбка как будто указывали на наличие у посетителя какого-то нервного заболевания. Неприятный человек, подумал пана,  приняв его за очередного заказчика, и пригласил к своему столику. Тот вошел, поеживаясь в мешковато висящем на нем малиновом пиджаке.

 

Малиновые пиджаки могли бы стать такими же символами эпохи 90ых, как красные шапки якобинцев для революционной Франции или кожанки чекистов  периода диктатуры пролетариата.   Первыми солдатами новой капиталистической революции, гордо поднявшими знамя личного обогащения как главного, всеобъемлющего  принципа,  стали «малиновые пиджаки». «Новые русские» предприниматели, коммерсанты, дельцы… племя  странное и непонятное  пост. советскому  обывателю. Бог знает, отчего сложилась такая мода, но от прочих граждан они отличались  попугайской расцветкой  пиджаков, здесь преобладали яркие малиновый и зеленый. Может, в этом было, желание выделится в отдельную касту, может,  дистанцироваться  от совковой серости, как бы то ни было,  стайки  таких  коммерсантов у увеселительных заведений выглядели забавно. В народе они тут же стали героями  анекдотов.

     Непрошеный гость мало походил на тех холеных  коммерсантов, которых Пана  встречал  в Питере.
  Сообщив, что он «по делу»,  гость внимательно огляделся  и нагло предложил Пане  присесть.
- Ну, этого ничего здесь скоро не будет, ты то чем заниматься планируешь?- как бы вскользь огорошил Пану пришедший, не дожидаясь ответа затеяв отвлеченную болтовню перед  обалдевшим  Паной. Посетитель ему был явно неприятен, Пана не собирался  вести с ним задушевные беседы, тем более расспрашивать, на что тот намекает в его столярке? Он изредка что-то бурчал в ответ, своему скользкому собеседнику, из вежливости, терпеливо дожидаясь, когда же речь зайдет о деле, по которому тот пришел?
Однако гость не торопился, проявляя,  к личности Паны не дюжий, хоть и безответный интерес.
- Ну, так чем  заниматься планируешь? – неожиданно вернулся посетитель к поднятой в начале разговора теме.

 – Мне и здесь неплохо – насторожился Пана.

– Правильно – «малиновый пиджак» растянулся в кривой нервной улыбке – обо всем можно договориться…  ты же в Ленинграде в НИИ работал?

 – Работал… - удивился такой осведомленности  Пана.

 – И с химиками работал?- явно наслаждаясь произведенным эффектом  продолжал  пиджак. Пана лихорадочно вспоминал, когда и кому он мог рассказывать про институт и Аграната…?

– Осмий – многозначительно произнес посетитель после возникшей паузы - слышал такое название – «осмий»?

 – Может, чего и слышал… - буркнул Пана, догадываясь, что это что-то из таблицы Менделеева. – Редкоземельный металл – пристально глядя в глаза,   продолжал  посетитель – осмий, это очень большие деньги…  есть покупатель на осмий -  медленно и членораздельно произнес он.

 – А я-то тут причем? Я вообще-то в судостроительном институте работал! – уже окончательно ничего не понимал Пана.

 – Там где большие деньги, там всё деньги – улыбнулся «малиновый пиджак» - информация тоже деньги, ты же со своими институтскими связь поддерживаешь? Люди это всегда знакомства,  связи…, а у профессионалов свои связи! Вот и подумай…. Ты же хочешь  здесь работать? А  я  считаю,  что обо всем  можно договориться, только  для этого надо трудиться…

  меня  интересует осмий, интересуют адреса институтов и лабораторий, где работают с осмием, интересуют люди, которые работают с осмием…, можешь неплохо заработать!  Не сомневайся, любая  информация  будет оплачена – улыбнулся пиджак своей кривой улыбкой. – Пока держи, звони обо всем, что узнаешь - пиджак протянул визитку и удалился. Пана остался в полной прострации, не просто было собрать в кучу растрепанные мысли.

  Впрочем,  не успел он переварить это посещение, как его огорошили слухом, что  его старая котельная приглянулась кому-то под автомойку!

 

Поход к руководству, для выяснения отношений подтвердил  самые мрачные подозрения: – Да, решается вопрос о передаче здания в аренду - сообщили Пане.

 - И что?! А я?!  Мы, о чем договаривались?! Я  гостиницу и офисы сделал?! Я сколько в столярку вложил?! И что?! – кипел возмущенный Пана в кабинете своего директора. – И что?! – повысил за ним тон директор – ты тоже пойми, тут не частная лавочка, а государственное предприятие! Я тоже не могу имуществом  по своему усмотрению распоряжаться! Здание не используется,  есть арендатор… - Как «не используется»?! Оно мной используется?! – Не унимался Пана – я его содержу, я ремонтирую! Так давайте и аренду со мной обсуждать! – Да я при всем желании не могу с тобой аренду обсуждать, не имею права! – оправдывался директор – здесь же не частная лавочка!

 – Так мне теперь еще и самому с этими «арендаторами» разбираться? 

 Директор поднял взгляд, полный отеческой заботы - не связывался бы ты с ними…  - произнес он, не подозревая, насколько хорошо Пана его понял.

    Пана был местным, и некоторые вещи доходили до него с первого раза, но смериться с  потерей  всех  своих  надежд так внезапно и сразу, было ему не по силам. Во взвинченной голове роились разные бредовые идеи. Решать их он поехал в Питер, где первым делом связался с Агранатом, узнать про этот пресловутый осмий.

   Его интерес сильно позабавил Аграната.– «да на весь Питер только один институт с ним и работает!» – пояснил химик – «а  получают его  считанные граммы…,  про цену не скажу, но эти граммы золотого запаса стоят!»

   По совету, пообщавшись со знающими людьми, Пана попытался мыслить трезво. Никаких прав, а, следовательно, и шансов их отстоять у него не было. Надеяться решать вопрос столярки, осмием…  было, по меньшей мере, глупо.  А подставлять Аграната или кого-либо, еще и подло.

 

    В голове еще роились мысли об эвакуации, демонтаже, транспортировке оборудования, пиломатериалов…, но все неразрешимые проблемы таяли в воздухе родных питерских улиц. Город сам врачевал и успокаивал истерзанный нервотрепками мозг.

Что добился он, построив свой столярный цех? Что обрел?

  Он с жадностью искал знакомые лица,  подолгу болтал с кем-то не о чем…

Давно ничто не вызывало у него столько восторга, как известие, что Мишель Бакинский снова в Питере, и живет с Аннушкой где-то на «Канале грибоедова»…

Давно никто не называл его «Паной», давно он так просто не наслаждался жизнью.

                                              

  Искатели Истины

                       

   Найти Аннушку и Мишеля Бакинского в Питере было не трудно, просто у него вечно не хватало времени. Он вкалывал круглые сутки, а что толку?  Крушение очередного прожекта всеми воспринималось как естественное и очевидное. Пану мучило ощущение, что он чего-то не понимает.

  Что такое, понятное и очевидное для всех, оставалось для него одного непостижимым?

   Теперь хотелось бросить все, и вернуться туда, где можно быть просто «Паной», а к кому идти со своими сомненьями, как не к Аннушке и Мишелю Бакинскому? На лето уходившему в горы, возвращаясь, на зимовку в Питер с пакетом мумия и баулами анаши, еще у Мишеля были книги, философия, буддизм…

Их жизнь казалась ему куда более духовной и осмысленной, чем его собственная.

Что было у него, кроме станков, фрез, да ненормированного рабочего дня?

 

    И вот, на полу незнакомой комнаты, за кружкой  портвейна,  Пана повествовал историю своего бизнеса.

    Мишеля рассказ Паны веселил, Аннушка злилась, ерзая цветастой юбкой по мятой подушке – не пойму, медведь ты, или свинья! – Ворчала обкуренная Аннушка – ну, что осел, это точно! Тебе же предлагали гнать двери с окнами? Был бы и в доле и с мастерской!

  Пана поморщился. Ради чего он воротил горы мусора, клал кирпич, штукатурил, ворочал станки, что бы в итоге гнать рамный погонаж?!

  Перекладывая на свое оборудование деталировку  мебели классицизма, он лелеял совсем другие планы…

 

- Да кому нужна твоя мебель! – кипятилась Аннушка. – Разуй глаза! Фабрики стоят! Людям жрать нечего! – Инфантилизм Паны ее жутко раздражал.

- Где сейчас твои «мебельщики»?!

- Сан Саныч контрабандист, цветной металл в Эстонию гонит, Паша с Брасом в охране у Шеры, под Пашей уже казино! У Силайченка фирма, технические ткани продает…. Люди делом занимаются! – а ты!?

 Общих знакомых у них хватало.

- Деньги надо зарабатывать! Надо заниматься тем, что деньги приносит! – втолковывала мудрая Аннушка.

   А разве Пана спорил? …Только «деньги» он воспринимал как нечто побочное от чего-либо…, смысл процесса «зарабатывания денег ради денег» был недоступен его пониманию.

 

- Так почему они с тобой договор аренды не заключили? – вальяжно отставляя портвейн, любопытствовал Мишель.

 – Я частное лицо – буркнул поднаторевший Пана – и не имею права на аренду муниципальной собственности.

- Так давай тебе «юридическое лицо» нарисуем? – веселился Мишель.

- А толку? Добротное здание, все коммуникации, рядом шоссе… к кому не сунься, все только и толкуют, чтоб не связывался, …если жить хочу….

- А что предлагают?

- Да, разное – махнул рукой Пана – только нет желания по новой начинать. Завязываю я с этим.

     Допив портвейн, Пана оглядел новое Аннушкино жилище. Книжный шкаф, остов древнего комода, два ящика с доской, потертый матрац, знакомый легкий стеллаж, давным-давно сделанный им Аннушке еще до ее бродячей жизни. То, что она его до сих пор таскает, было приятно. 

  - А с «Аптеки Пеля» что ушли? Там симпатичная квартирка была...

- Ты не знаешь? – удивился Мишель – Васильевский чистят. Раньше менты сами зачищали, теперь за них уголовники отрабатывают. Наберут швали из КПЗ, и вместо пятнадцати суток вперед… по выселенным линиям Васильевского острова. – Опасно стало бродяжить – вздохнула Аннушка – эти и убить могут…

   – Аннушка! Сходи-ка на кухоньку, там еще хавчик был! – провозгласил Мишель, хитро поглядывая на Пану, без нее тут же шмыгнув к составленным у стены сумкам, заговорщицки зашептав - смотри, что нам «бомж-поиск» доставил!

 

   «Бригадами бомж-поиска» называли исследователей выселенных квартир. Их особым  вниманием удостаивались полы, уцелевшие печи и дымоходы, которые громили до основания. Находили в дымооборотах бывшей имперской столицы, как правило, оружие: позолоченные гербовые клинки, револьверы, и т.п.

     Поэтому, Пана был сильно разочарован, когда достав бумажный сверток, Мишель Бакинский с гордым видом извлек обычную стеклянную кружку.

- …Что это за хрень? – вырвалось у него с досады.

- Сам ты «хрень»… - обиделся Мишель. – Ну…, что за кружка? – вежливо поправился Пана. – Сам ты «кружка»… Это хрустальная чаша Адонирама! Таких чаш по пальцам пересчитать! Да и те в таких коллекциях, о которых ты и не слышал! – Бубнил Мишель, любуясь своим обретением.

 – Точно, про Адонирама с хрустальной кружкой ничего не слышал – ухмыльнулся Пана, уж больно трепетно лелеял Мишель свою новую игрушку.

- …Хирам, Адонирам, Гирам-абиф… ты-то вроде не тупой! Понимать должен, не все для средних мозгов! А про «тамплиеров», «иллюминатов», «масонов» слышал?

- Про масонов… Павел 1 был масон! – Выдал он всю имеющуюся в мозгах информацию.

- Ну-ну – хмыкнул Мишель – да я и сам не сразу врубился, хоть давно этим занимаюсь. Орнамент знакомый…, а чего, откуда… - Мишель, вручил свою драгоценность Пане и вновь полез в сумки.

- Гоша зараза у меня описание «Чаши скорби» взял, и не отдает! Но у меня тут в другом трактате кое-что есть…

   Пана с интересом принял чашу. То, что Мишель назвал «орнаментом», на самом деле было избитым изображением черепа со скрещенными костями, всю остальную поверхность покрывали рельефные каплеобразные наросты, только вдоль дна шла вытесненная латиницей надпись из череды заглавных букв, да пары каких-то слов.

 

Он и не заметил, как в дверях с блюдом «американских бутербродов», (кусочками хлеба с майонезом) появилась возмущенная Аннушка.

- Опять ты достал эту гадость! Вот хрен вы у меня теперь есть будете, пока руки не отмоете! – Игрушка Мишеля Аннушке явно не нравилась. Пана же не видел в ней ничего интересного – стекло как стекло…

– Череп, капли… и что это значит? – вяло спросил он.

- Значит, что мертвые не потеют! – огрызнулась Аннушка – кто обещал, что я эту дрянь больше не увижу?!

 – Ну, Аннушка…, Пане то можно… - Мишель виновато заныл, прижимая к груди потрепанную книжицу «Обрядность вольныхъ каменщиковъ 1909г.»

- Что «можно»!? Тебе все хихоньки хаханьки! Что, все мало?! Гоша тоже, дятел! Ты еще и Пану приплети!

- Гоше нельзя, мне нельзя, Пане можно! Пана мастер! – убеждал в чем-то Мишель Аннушку. – Ты что?! Совсем идиот?! – крикнула Аннушка и выскочила, хлопнув дверью. Мишель бросился за ней. Пане стало неловко, он чувствовал себя виноватым… только не мог понять,  …в чем?

    Вскоре вернулся расстроенный Мишель. – Чего это она? – спросил Пана.

- Да ну! – махнул он рукой – Гоша ее накрутил…

- Так что это за череп? – уже извелся от любопытства Пана.

- Это череп Адонирама, зодчего первого храма Соломона. Он всегда изображается на поле слез. Мишель раскрыл книгу на заложенной странице.

На черном фоне гравюры Пана действительно увидел похожие капли и череп со скрещенными костями, еще там были циркуль, молоток, угольник и пара непонятных предметов. Под гравюрой стояла надпись: « Коверъ 3-й степени Ioанновскаго масонства  ( въ собранiи  гр. И. И. Толстого Спб.)

- И что все это значит? – недоумевал Пана.

  Мишель взял чашу, с любовью поднес ее к глазам - …разные значения, символ жизненного пути от слез рождения до смерти, печаль об утрате Истины, скорбь по Первому Мастеру… убили его… - печально констатировал Мишель – пролетариат иудейский надеялся денег срубить.

…Это и есть масонский обряд посвящения в мастера - инсценировка убийства Адонирама!

- А кружка тут причем?

- Ритуальная чаша окроплялась кровью посвящаемого, которую разбавляли вином.

- Фигня какая-то…, и зачем все это? – фыркнул Пана.

- Как «зачем»!? – удивился Мишель Бакинский – познать Истину!

Вся философия масонов построена на поиске истины, первопричины и сущности…

- Так если замесить здесь крови… познаешь истину?!

- Познание это путь, который никто за тебя не пройдет! - назидательно констатировал Мишель – смысл обряда лишь указать этот путь ищущему…

…Вот, если бы ты мог спросить у Бога, у тебя есть вопрос, на который ты не знаешь ответ?

- Есть! – встрепенулся Пана, которого последнее время заботил один вопрос - хочу понять, кто чокнутый, я или все вокруг?!

- Хороший вопрос… - подумав, согласился Мишель – так тебе что, на поиск ответа своей крови жалко?

- Да мне и твоей не жалко… - хмыкнул Пана.

- Мне нельзя…- вздохнул Мишель – чаши не должна касаться кровь комедиантов, музыкантов… - ты что, комедиант? – перебил Пана.

 – Я работал в театре – серьезно ответил Мишель.

  Пана посмотрел на него удивленно, такого факта в биографии Мишеля Бакинского он не знал.

- Вообще надо, что б  в крови было не менее шестнадцати колен дворянства…

-Так и отлично… «все хиппи дворяне» - вспомнил Пана известную формулу.

- Вот ты с волосатыми подонками истину и ищи! – буркнул Мишель. Это же не алкотестер! А чаша Адонирама!

- А я-то тут причем?! – возмутился Пана.

- Прописано, что к ритуалу допускаются достигшие совершенства, в каком либо мастерстве! Здесь кроме тебя, никто не подходит!

- Мне до совершенства, как до Африки – пробурчал польщенный Пана.

- Ты христианин? Ты профессионал? Ты ищешь смысла в жизни? … Тогда вперед! – Мишель протянул ему чашу.

Пана с сомнением покрутил ее в руках – и что будет?

 – А я знаю? – честно признался Мишель. – Я Аннушке кое-что почитал, так она теперь ее в руки брать боится. А тебе что? Меньше знаешь, крепче спишь!

   - Загоним душу, может, кому сгодится… – вздохнул Пана, и полоснул ножом левое запястье. Мишель щедро, до верха залил добытую с Паны кровь розовым портвейном. Чаша действительно заиграла! На розовом фоне серебром проступили рельефные капли, очерченный преломленным светом  череп приобрел объем, Пана с восторгом любовался эффектом.

- «Я знаю! Истина в вине!» – как ребенок радовался Мишель.

- «Вино кровь мира, мир наш кровный враг…» - подтвердил Пана.

- Наш человек! Кровь еще есть? – Мишелю не терпелось продемонстрировать все достоинства чаши – смочи дно!

Мишель бережно поставил ее на газету – смотри!

На газете остался оттиск звезды с текстом «Dieu le veut».

- Классно! – согласился Пана – за истину!

- Да прибудет с востока! – поддержал Мишель, принимая идущую по кругу искателей истины чашу Адонирама.

 

- Ну вот, встанем мы на путь истины - рассуждал Пана над опустевшей чашей - и познаем что я идиот…, тебе-то какая в том польза?

- Буду знать, что ты идиот –  кивнул Мишель.

- …Ну, а познаем, что идиот не я…, а все вокруг, какой от этого прок?

- Будем знать, что все идиоты – опять кивнул Мишель.

- Так жить то один черт среди идиотов! Так какая разница, кто из нас идиот?!

- Вот именно! Главное понять сущность! Только познав истину можно не быть идиотом! Ты-то это понимаешь?

 Пана кивнул – …наливай! – и двинул Мишелю чашу Адонирама. Тот критически оценил ее объем - наливаем только по «планке шлаттера»! «Планка шлаттера» лучшее изобретение бакинских алкоголиков! – Деловито бубнил Мишель, разыскивая разградуированный карандаш, свой прибор измерения емкости.

  На бомжатнях обычно не было не только стульев, но и одинаковой посуды. Пану отчего-то не удивило, что на «Планке шлаттера» нашлась насечка и для чаши Адонирама…

 

   Вернувшаяся Аннушка застала разгар проникновенной полемики о значении гиероглифического языка символов в понимании философско-этических мировоззрений раннего «Иоанновского» масонства.

  С третьей бутылки портвейна, Пана обнаружил в себе удивительную ясность понимания столь сложной и малоизученной темы:

- …столб мудрости, тосканского ордена, обозначает Соломона…, столб силы, дорического…, он же царь Гирам…, а коринфского…,  Адонирам! – с трудом вещал Мишель тыкая в книгу.

- Понял! Гирам-Абиф – дорическая колонна! – старательно мотал головой Пана.

 – Нет! Гирам-Абиф это Адонирам! – не соглашался Мишель – дорическая это Гирам, царь Тирский!...

- …Понял! …Наливай! – В конце концов, Пана мог и напиться, он считал себя в отпуске.

 

Кооператоры

 

Долго  расслабляться Пане не пришлось. С жестокого бодуна его поднял звонок неизвестного заказчика.

- Вот блин… чертова «чаша Адонирама» - ворчал он по дороге к метро – проспаться, и то не дала…

 

   У метро его ждала колоритная парочка, это были Макс и Сева. Один высокий статный, в белой рубашке, галстуке и идеальном с иголочки костюме, на котором лежал  такой же идеальный длинный плащ.

- Во… петух гамбургский! – подумал Пана, к подобным инопланетянам он относился с предубеждением.

   Зато другой был местным. Для определения этого Пане хватило и взгляда.  Короткая куртка,  подвижное лицо, обрамленное мятой кучерявой шевелюрой, он сошел бы за «своего в доску» задорного парня, если бы не серьезные, пронизывающие глаза.

 

- У нас есть заказ на партию карточных столов – изложил суть предложения Макс. – Мы уже некоторое время занимаемся этим… - Макс с Севой переглянулись с легкими улыбками – и решили, что проще арендовать столярный цех и самим организовать производство…. Нам Вас рекомендовали, как специалиста.  Пана был тронут. Его очень интриговало – кто это его рекомендовал? Но из всех роившихся в похмельной голове вопросов этот показался  не самым главным – а что? В Питере уже столов не делают? – спросил он.

 – Скажем…, у нас есть заинтересованность этим заниматься – дипломатично ушел от ответа Макс. – Мы обеспечим всем, что потребуется, по необходимости наймем рабочих.

 – А моя задача?

- Для начала посмотреть цех, оборудование, все подготовить и сделать экземпляр…  месяца на это хватит?

Что толку, что Пана твердо решил порвать с прежней жизнью? Его мысли в этот момент  витали уже далеко от наставлений мудрой Аннушки.

 

   Цех института «Гидрохим» представленный Пане, был просторным П-образным помещением, разделенным на станочный и сборочный участки. Все было в рабочем состоянии, шумела вентиляция, ходили мужики в пропитанных клеем робах.

- Мы можем арендовать этот цех в вечернее время – пояснял Макс.

 – В первую смену работают институтские, думаю, с ними все согласуем и проблем не будет. – А своих людей я могу привлечь? – Пожалуйста! В пределах начисленной вам суммы...

 

   Пане еще не оформили пропуск в учреждение, а он ежедневно торчал в  цехе исследуя территорию «Гидрохима». Мужики, встретили кооператора доброжелательно, с готовностью показывали инструмент, станки и прочие достопримечательности своих владений.

    Цех был явно не перегружен работой, пара оконных блоков, да несколько свежеструганных досок, вот и все, что говорило о производстве. 

 

   Столы, изготовление которых здесь предполагалось организовать, должны были соответствовать образцу 19в.  Требования Макса с Севой касались в основном «рабочей поверхности»: черный, полированный, с широким бортом и заданным игровым полем, обтянутым бильярдным сукном. Конструктивная разработка, в рамках предложенного немецкого образца, оставалась за Паной.

 

  Несколько дней его деятельность казалась вялой. Он, то сидел за верстаком, с тетрадкой в клеточку, то шлялся по территории. Но голова Паны работала постоянно.

  Только на первый взгляд производственный процесс кажется последовательностью скучных механических операций. На самом деле он как шахматы основан на логике и творчестве, здесь тоже возможны как озарения, красивые партии, так и неудачные ходы.

Пересчитывая узлы и детали, Пана вел увлекательную игру, и эта игра его куда более захватывала, чем шахматы, в которых даже от самой блестящей партии еще не родилось ничего материального.

 

  Может Макса с Севой и беспокоила бездеятельность Паны, но они это ничем не проявляли. Они вообще резко отличались от привычного образа «руководителя», лица обремененного заботами и ответственностью, обязанного во все лезть и все ускорять. Отличие стало более очевидным, когда оказалось, что они могут не только не мешать.

   Однажды  посетовав, что существующий стандарт пиломатериалов плохо  вписывается в его расчеты, Пана, разинув рот, уже на следующий день, встречал машину нестандартной доски.  – Есть выход на пилораму – сухо пояснил Макс.

   Так было со всем, касалось это фрезерных головок, или винтов для вайм. Любая потребность удовлетворялась через день. Пана не сдерживал эмоций – вы еще и «в контакте» с металлообрабатывающим инструментальным заводом?! – Есть выход на токарей – так же скупо подтверждал Макс.

    О своей деятельности  они не распространялись. Пана не знал даже названия предприятия, на какое работал…, где Макс был директор, а Сева бухгалтер. Может, специально от него это и не скрывали, но лишнего в те времена, старались не болтать.

 

   Спустя неделю, в цехе появился  Лешенька. Он оказался единственным, кого Пана сагитировал на участие в очередном прожекте.  Лешенька не хватал звезд с неба, пока они вместе учились  на мастеров художественной и стильной мебели, не дотянув до конца четвертого курса, он вылетел из училища и загремел в армию. Биография Лешеньки была богата всякими несуразными событиями. В учебке его отделение, отправленное в тайгу на неделю за кедровыми шишками, нашли в этой тайге только спустя три месяца. Из Монголии, куда его отправили механиком-водителем легкого танка, Лешеньку комиссовали по ранению, он с танком свалился в ров, и пушкой ему перебило ногу. На гражданке Лешенька занимался сначала печатью фальшивых талонов на водку,  затем продажей казахских сигарет «Астра» в пачках питерской «Стрелы», да и много еще чем. Перспектива честно зарабатывать деньги казалась Лешеньке очень заманчивой, такого опыта в его жизни еще не было.

 

   Пана был рад компаньону. Кроме прочего, он закончил склейку балясин, основной опоры в принципиальной схеме старинного стола, и вид этих громадин говорил, что в одиночку будет проблема даже установить их на токарный станок.  Его шахматная партия продолжалась в новой стадии. На токарный станок с заряженной балясиной Лешенька смотрел долго и молча. – И ты собираешься это включить?- Наконец спросил он.

 – А как же! – с неудавшимся оптимизмом вздохнул Пана. Лешенька уже и так понял, что попал покруче танка. Помолчав еще немного, и видимо решив, что раз работать за зарплату так опасно для жизни, пусть будет что будет, с воплем – как полетит, ложись! – он ринулся к станку.

- Влево, за станину прыгай! – откликнулся заботливым советом Пана.

 С воем турбореактивного лайнера тяжелая склейка балясины начала набирать обороты. Напряжение металла скрежетом и свистом царапало нервы, наконец, пронзив их оглушительным выстрелом и грохотом. Балясина дрогнула и начала вибрировать.

 – Уходи! Проваливай! – Орал Пана застывшему за коробкой передач Лешеньке, но балясина продолжала биться подгоняемая патроном, а Лешенька стоять в позе изготовившейся пантеры. Наконец, балясину выбило, и она взвилась свечкой. Лешенька, в грациозном прыжке достал до выключателя, и бросился в сторону. Балясина, с грохотом ухнулась об пол.

  – Ну, как? – в радостном возбуждении сверкал глазами Лешенька.

 – Хреново! – ответил еще не отошедший от трясучки Пана.

 - Ось вилки полетела… - оправдывался он, перетирая это событие в затянувшемся перекуре – вроде самую здоровую взял… фигня, мы сейчас другой крепеж соорудим, все равно вилок для таких деталей нет….

 Пара часов работы закончилась водворением балясины обратно в токарный станок.

   Склейка успешно перенесла выпавшие на ее долю испытания, чего нельзя было сказать про нервы ее создателя.

 - Ну что? Врубаем!? – Светился нездоровым азартом Лешенька.

– Неее…, пошли, покурим… - безвольно мычал Пана, оттягивая до последнего очередной момент истины.

Наконец деревянная клееная масса снова стала вращаться, поднимая вокруг пылевые вихри. Пана и Лешенька в оцепенении прислушались к ровному низкому гулу. – Вроде стабильно… - заключил Пана.

 – Ну, я пошел? – как-то буднично произнес Лешенька. Пана ничего не мог ответить. Его мозг был занят, лихорадочно вспоминая – в какую сторону креститься?

   Сам вид Лешеньки, на фоне вращающегося творения его мысли внушал ужас. Не нужно было богатого воображения, что бы представить, как легко тому в любую секунду может снести башку.

Прикосновение резца к материалу ознаменовалось хлопком, и массивная деталь снова задрожала в станине. Для  Паны время остановилось. Ему казалось, Лешенька опять тупо замер перед станком, на самом деле он даже не успел набрать воздуха, что бы крикнуть – беги!!!

Деталь с оглушительным залпом  взмыла над головой Лешеньки, грохнувшись у него за спиной. Лешенька продолжал стоять как вкопанный.

 - Ты обалдел! – Накинулся Пана на ни в чем невиновного Лешеньку. - Видел же, вибрация пошла! Что стоишь! О чем ты думаешь!!!

– Я не думаю… - севшим голосом, отозвался Лешенька – мне надо не думать…, я не люблю думать…, ты думай…. 

   Вряд ли какие другие слова могли так быстро остудить пыл Паны. На него  будто ушат воды вылили. Он и действительно весь взмок. Рубашка прилипла к телу, по вискам струился пот.

- Вот и день прошел… - оглядевшись, обреченно констатировал Лешенька, видимо  оценивая свой первый рабочий день.

 – А мы все еще живы – согласился Пана.

 - Что завтра делать будем? Этой уже хана – показал Лешенька на развороченную склейку балясины.

 - Не переживай, у меня еще две таких есть!

 

  На следующий день, вся утренняя смена бурно подводила итог валявшейся на полу деятельности кооператоров. Мужики с любопытством анализировали вспаханный и расколотый торец увесистой балясины, выставленной на всеобщее обозрение. Это не только будоражило их профессиональное любопытство, но явилось поводом жарких дебатов. У каждого было свое решение такой занимательной задачи:

– сосна не держит! Для такого веса нельзя в сосну упирать, на торцах более плотное дерево нужно! – выступал один.

 – Да какое тут дерево?! Смотри, на какую глубину  вмяло! Здесь любое дерево разнесет! – убеждал другой.

 – Болтанка вмяла! Не лопнули бы клеевые швы, и болтанка бы не началась!

 

   Появился Пана, и толпа советчиков накинулась на жертву. Они так утомили, что он вообще не мог думать о деле пока, наконец, не закончилась институтская смена, и пришел Лешенька.

 – Сегодня твоя очередь токарить… - мрачно предупредил он с порога.

  За неспешной работой по подготовке новой балясины, Пана переваривал накопленную информацию. Он обдумывал слова пожилого столяра, жарко спорящего с рабочими – Сажать только на глухой конус с солидолом!

- Дед, без подшипников тут все сгорит к чертовой матери! – оппонировали ему.

- Болванка и будет подшипником! Сама будет центроваться! Ты что думаешь? Подшипники всегда были?! Раньше все так и делали!

   – В конце концов, какая разница? – рассуждал Пана – ну будет греться, начнет гореть…, лишь бы сразу не рвануло, а там увидим...

    Насадив свое массивное творение на новый центр, с солидолом, они заняли исходные позиции: теперь место камикадзе  занял Пана, а Лешенька наблюдал за происходящим от общего рубильника, готовый в случае чего обесточить цех.

  Скрежет и лязг металла сменился однообразным, но устойчивым гулом. Заготовка крутилась минут десять, «дедовский подшипник» действительно работал! Пана обнаглел настолько, что, прячась за коробкой передач, разогнал деревянную массу  до тысячи оборотов. Поднявшийся  вихрь трепал его шевелюру, массы воздуха метались по цеху, гоняя пыль в леденящем кровь, глухом реве, пока его не перекрыл пронзительный свист, извещающий об истощении запаса солидола в импровизированном подшипнике.

   Испытание прошло нормально.

Перекурив и слегка уняв дрожь, компаньоны подготовились к следующему этапу – обработке балясины. 

   С каждым новым проходом стружка шла все ровней, снижая как риск потери центровки, так и бешенный до боли пульс в висках Паны, вызывающий мучительный жар за ушами.

- Во! Мать твою! – только и смог вымолвить он, когда в затихающей груде советского чугуна, мирно сбавляла обороты преобразившаяся балясина.

 – Да-а уж! – Протянул подошедший Лешенька. Объезженная масса дерева походила теперь на три одетых друг на друга цилиндра.

 

- Мы ее сделали! – С восторгом и облегчением повторял Пана, даже не заметив, что из-за нервного напряжения отказала шея. Следующий этап его не беспокоил. Центрованная и откалиброванная болванка сидела в токарном станке как влитая и придание ей формы, напоминающей шахматную ладью, оставалось делом техники.

 Он был убежден - эта партия за ним!

 

  Врубив станок, и дождавшись когда обточенная махина, уже не поднимая прежних бурь, набрала обороты, Пана без спешки поплелся к задней бабке, подтянуть центр.

   То, что произошло дальше, еще долго отзывалось звоном в его оглушенной голове. Это можно было сравнить только с взрывом. Огромную, в десятки килограмм балясину просто разорвало под самым его носом. Он остолбенел, упершись глазами, в пустую как воронка станину.

   Пана не видел опустевший станок, его зрение моментально отключилось, и долго еще потом настраивало резкость, а сознание, покинув этот мир, улетело в какой-то иной…

За грохотом он слышал лишь отзвук могильной плиты, упавшей на гроб великого мастера. Глаза закрыла, раскрытая мечем книга, вокруг которой в тусклую бесконечность продлился зал, наполненный шелестом одежд и молчанием  последователей забитого камнями, но сохранившим слово. Идущих, чтобы во имя Первого, перед собранием вольных вынести вердикт посыпанному пеплом…

 

   Если бы очухавшийся Лешенька, увидев Пану, мог испугаться еще больше, то, наверняка бы, так и сделал, но максимальное количество адреналина он уже получил. Пана стал статуей, его шевелюру, руки, плечи, покрывал толстый слой пыли и мела.

- «…Дорогой искателей вскормленных кровью…» - еще звучало в контуженой голове, когда сознание возвращало Пану обратно.

 – Крови нет! Нет крови! Все вверх ушло! – Тормошил его Лешенька. – Вот стоял бы ты не за бабкой, а у стола! Было бы море крови!

- Ты за кем повторял? – наконец промямлил Пана.

 – Что повторял? - За кем? – Что за кем? Давай уже очухивайся! – Заботливо отряхивал его Лешенька.

  Приведя Пану в чувство, Лешенька схватил кувалду и с диким рычанием набросился на последнюю третью склейку. Пана равнодушно смотрел, как отлетают  делянки под яростным натиском кувалды. - Вот такую и надо точить! Так и надо! – приговаривал тот, размахивая кувалдой.

Пана взирал на это безучастно.

Шахматная партия с цехом, которую он разыгрывал с таким увлечением, больше не казалась ему занятной. И разве он разыгрывал эту партию? Разве сам Пана не был пешкой, которую можно легко разменять или пожертвовать?

 

Что-то переклинило в голове, он не понимал - что происходит? Он делает свою работу… что «не так»?! И что имел в виду этот гребаный подзаборный философ, интеллектуал подъездный Мишель Бакинский!? Может это и есть «путь обретения Истины»!?

Тогда на фиг такая «истина», с которой денег не заработать!?

… Ничего себе, поиск «смысла жизни»! …методом самоубийства! ...и что тогда мошенничество!? – Заводился Пана.

 

  Их новая встреча на Невском была не столь дружелюбной.

- Мишель! А ну доставай свою хрустальную кружку! Я ее тебе о башку разобью! – Накинулся Пана с ходу.

- Чего орешь! – смутился Мишель – о таких вещах вообще орать не надо, я тебе как человеку…

- Давай рассказывай, какую «истину» с этой кружкой по бомжатням собираешь!?

- А что случилось!? – Заинтересовался Мишель.

   Пане не хотелось посвящать кого-то в свои кошмары – Ничего. После твоей «чаши Адонирама» у меня сплошные аварии – отмахнулся он – расскажи, кого я своей кровью кормил? Какая истина должна якобы открыться?

- Ты чего? Суеверный, что ли? – ухмыльнулась наглая волосатая морда.

 – Послушай, Мишель… - стараясь быть спокойным и доходчивым пояснил Пана – у меня после твоего «обряда» чешутся кулаки тебе морду набить, а я с тобой как лох разговариваю!

-…Ты же не думаешь, что это из-за чаши? – удивился Мишель.

- А ты? – огрызнулся Пана.

- Да все от головы идет…- бубнил Мишель Бакинский.

- Не переживай, я в «Кащенко» и на тебя койку займу! – пообещал Пана.

- А я будто там не лежал!? …Про Истину ему расскажи…! Сам молчит как партизан – ворчал Мишель – она вообще есть, эта Истина!?

- Да что за «истина»!? Что это за хрень и на кой она сдалась!? – вновь закипел Пана – кто вообще такую придумал, ...одну на все случаи жизни!?

- Раньше считали, что в основе всего лежит единый порядок. В восемнадцатом веке под «Истиной» понимали некий алгоритм Мироздания, заложенный Создателем – пожал плечами Мишель - поэтому мистики не верили в случайность и во всем искали закономерность, считая это доступным пониманию…, не всех конечно…

- И за двести лет из этих, «мистиков» хоть кто-то что-то реальное нашел? Есть доказательство этой «закономерности»? – пытался уяснить Пана.

- Был такой христианский фанатик, делом жизни считал определение даты конца света, причем началом отсчета назвал возрождение Израиля… Ньютон его фамилия. За двести лет в Европе так и не додумались, что с его наследием делать? …вроде серьезный ученый, а фигней занимался…

  Вот его рукописи и хранятся теперь в национальной библиотеке государства Израиль...  Как ни как, он его еще в восемнадцатом веке предсказал!

   …А ты – «где доказательство Истины!?» - …думай, о чем спрашиваешь!!!

 

- Грузишь мозг – расстроился Пана –  с тобой точно, только в «Кащенко».

- Не грузись! Будет мозг здоров как у гориллы! – издевался Мишель, но взгляд его был пристальным и серьезным.  

- Какая связь? Где я и где Израиль? Я хочу понять, что здесь происходит!

- И что происходит? – насторожился Мишель.

- Это я и хотел узнать…

 – Следуй очевидному – вновь пожал плечами Мишель Бакинский - не знаешь, сам - ищи тех, кто знает…

-…«Ищи, кто знает…» - ты мебель в магазинах видел? - ворчал Пана – кого искать?

   Впрочем, в логике Мишелю не откажешь.

 

Причем здесь пеликан?

 

   Поиски привели Пану к штаб-квартире реставраторов. Просто придти, поговорить, не получилось, пришлось буквально напрашиваться на аудиенцию.

   На подходе он решил, что этот двухэтажный домик им дали в издевку - будет, кому латать, если совсем развалиться. Однако, самозахлопывающаяся стальная дверь с домофоном за полуразрушенным крыльцом, больше напомнила банковский офис, и говорила о нежелательности для хозяев излишнего беспокойства.

   По узким коридорчикам и заваленным всяким хламом комнаткам Пану провели в маленькую, светлую кухоньку, где довольно уютный обеденный стол опоясывал самодельный угловой диванчик, на котором  устроились хозяева. Их было трое, один помоложе и двое за сорок, со схожими укладистыми бородками. – Юра, Вася, Саша – в экспресс режиме представил всех Юра. – Дмитрий – отозвался Пана, ему были приятны эти люди, но чувствовал он себя неловко.

- Мы тут Дмитрий перед вами все, все кто остался…, какое дело привело вас к нам? Саш, поставь чайник! – Закончил Юра не лишенное официоза приветствие.

- Знаете, Юрий… - Пана замолк, он не привык таких зрелых, да еще и бородатых людей называть по имени.

 – Нет! – Осадил его Юра – это все там… - он махнул рукой за окно это там, там «Юрии Геннадьевичи», «Василии Петровичи…», а здесь это не принято…, иногда к этому приходится привыкать…

- Мне Вас рекомендовали как лучших специалистов – снова попытался начать Пана.

 – И в какой же области? – Улыбнулся хозяин.

– У меня проблема со склейкой. Я надеялся получить совет: как составить, клеить, обработать…?

 – Даже не знаю, чем мы вам можем помочь? – Юра смотрел на Пану с любопытством – а что вы делаете?

– Стол, карточный стол – Пана выложил тетрадку с чертежами. Юра и Вася занялись тетрадкой, а Саша продолжил занимать гостя беседой:

 – Видите ли, Дмитрий, у нас своя специфика работы, мы используем свои обратимые клея, применяемые в реставрации, они требуют несколько иной подготовки и технологии…

- А что Вы используете? Можно посмотреть? – настаивал Пана.

- Конечно! – Через минуту Саша демонстрировал маленькие прозрачные пакетики с чешуйками и гранулами. Это мы выписываем из Германии, дорого конечно…, но Вася и сам туда регулярно ездит. Здесь, к сожалению много чего нет. Чайник закипел! Будете чай?

Вид пакетиков расстроил Пану - Мне таких мешок надо – пробурчал он.

- Дело в том, что мы вообще не используем синтетику… - Юра с Васей отложили тетрадь, и вновь внимательно рассматривали гостя.

- А на чем планируете точить?

- Есть большой токарный станок по металлу. - На эти слова Вася скривил мину. – Нет! он переделан, там стол по дереву есть… - отстаивал Пана свой прожект.

– Да, я понимаю…, но это не совсем то. Вы, я вижу, уже пытались? Ну и как?

- Чуть не убило! – Честно признался Пана – будто у эмульсии разом все швы поехали…, но я сам все «на скол» тестировал, швы были нормальные!

С улыбкой реставраторы закивали, выражая понимание.

- И настоятельно прошу Вас больше не пробовать! - Шутливо взмолился Юра - сейчас Вася предварительно подсчитает стоимость работ, поговорите с заказчиком, мы готовы оказать Вам посильное содействие!

Вася, сверяясь с тетрадкой Паны уже рисовал на клочке бумаги стройную колонку цифр.

- Я не очень понимаю в долларах – осекся Пана, который долларов в глаза не видел.

- Мы не работаем за рубли – так же мягко и доброжелательно ответил Юра – если у заказчика рубли, пусть их сам идет и меняет. По сегодняшнему курсу ваш стол стоит – Юра взял у Васи листок и калькулятор  -  Ваш стол без отделки стоит около ста восьмидесяти тысяч рублей. Это не дорого – заключил он.

 

Названная сумма как-то не вязалась с видом этих мужчин, в свитерах и пыльных передниках, с маленькой кухонькой, протертой клеенкой на столе и ободранными стенами. – Если решите – милости просим – все так же приветливо улыбался Юра, явно давая понять, что аудиенция заканчивается. – Может, Вас интересует что-то еще? 

Пана прихлебывал свой чай, с тоской уставившись в стену. У него не было что сказать в ответ веским доводам реставраторов.

 – Это что? – наконец спросил он, указав на прибитый над столом барельеф из почерневшего от времени металла с силуэтом сидящей птицы. 

- Пеликан. Считалось, что пеликан может вскармливать птенцов собственной кровью. Довольно известный символ -  пояснил Юра.

- «Путь искателей вскормленных кровью?» -  процитировал Пана всплывшую из недр сознания фразу.

 Реставраторы переглянулись.

- Что еще про это скажешь? – резко перешел «на ты» Юра.

- Ну не знаю… - замямлил Пана – сверху циркуль…, повернутый вниз, одно из трех значений солнца. Раскрытый на тридцать градусов циркуль ограничивает двенадцатую часть круга, диапазон избранных… - вспоминал Пана уроки Мишеля Бакинского.

- Ты кто по образованию, парень?

- Столяр – признался Пана – столяр мебельщик.

Воцарилась долгая неловкая пауза - ты на этом не останавливайся! Нас тут трое осталось, самых необразованных… так и из нас, у самого необразованного только два высших. Это мы так шутим!

- А заказчик у тебя кто?

- Не знаю, кажется, мажор какой-то.

- И сколько платит? – Реставраторы явно не спешили заканчивать, уже, казалось, законченную встречу. – Двадцать тысяч.

 Услышав названную Паной сумму, Саша в конце стола подпрыгнул от возмущения – так вот кто расценки по Питеру сбивает! – крикнул он с гневом, то ли притворным, то ли нет. 

Витя сделал мину, как будто ему наступили на больную мозоль.

- Ну, нельзя же так! Ну, нельзя! – Юра буквально молил о вразумлении – нельзя так с ними! Открой глаза, посмотри вокруг! Они и так уверены, что все даром на них должны работать!

Пана смутился, не понимая, в чем он виноват!? Для него это были огромные деньги! Он один получал как, наверно, вся первая смена Гидрохима!

 

Встреча утратила церемониальность. Не очень вежливо покинув озадаченного гостя, реставраторы ушли бурно совещаясь. Вернулся один Юра.

Ты швы тестировал на сосне? – начал он с порога. – А клеил березу? ПВА чье? Эмульсий сейчас в Питере четыре, еще продают финскую, мороженую…, здесь производитель важен…

Пана с замиранием сердца слушал «оставившего понты» реставратора. Он недоумевал - с чего вдруг ребята забыли, что «не работают с синтетикой»?

 В тот же день он летел в цех на крыльях, загруженный заветными банками.  Советы реставраторов, как теперь казалось, касались очевидного.

 

 Пана с новой энергией взялся за работу. По батареям лежали пробники для оценки швов, за фуганком стопка делянок, Пана прессовал еще одну балясину. Через три дня, с хитрой рожей указал на нее Лешеньке – ну что? Твоя очередь…? И протянул тому кувалду – «тестируй»!

Лешенька за время его депрессии  развил кипучую деятельность. Он обстрогал и загрузил в станок обгрызанную склейку, и радовался как ребенок прогнанному цилиндру. Пана сильно завидовал ему. Тот действительно считал это успехом! И хоть зауженная почти на треть балясина все равно никуда не годилась, счастливый Лешенька пыхтел украшая ее валиками да рюшечками. Он уже считал себя отцом основателем, изготовившим первую балясину в истории этого цеха!

 

     Пана не мог отказать себе в удовольствии поиграть на чувствах уже привыкшего к радостям мирной жизни Лешеньки. – Если его самомнение после зауженной балясины так раздуло, что же будет после широкой?

Он был уверен, что Лешенька согласиться. Неужели он уступит роль первопроходца? И Пана не ошибся. Лешенька деловито обстучал склейку кувалдой, и они преступили к установке ее в станок. Через час поднявшаяся в цеху буря вновь трепала волосы Паны, а из-под резца Лешеньки гейзером била стружка. Балясина вела себя мирно и покладисто, услужливо посвистывая, когда наступало время кормить ее солидолом. Для окончательной доводки ему пришлось под предлогом корректировки шаблона  чуть не силой отгонять ликующего Лешеньку, которому он не мог доверить такого деликатного дела. 

   К концу дня напряженной работы, перед ними медленно вращалась Его красавица. Ее форма напоминала нечто спелое и мягкое, казалось, отекая, она нависла над  собственным поясом с мелькающими пазами для ножек. Пана долго любовался своей,  единственной в мире балясиной. Но смотрел на нее уже не тот самонадеянный юнец, который пару недель назад вошел в этот цех.

 

  Боги больше не издевались  над кооператорами.

  Макс с Севой их тоже не доставали, но дата была оговорена, и стол должен был стоять.

- Вот блин! Неделю на балясине потеряли! - Сокрушался Пана, скорей из вредности, чем с досады. Балясину он считал своим лучшим произведением и половиной работы. Уже через три дня у нее были и ножки, и крестовина, и восьмигранная рама. Но нужно было еще изготовить кучу  приспособлений: цулаг, корреток, вайм…

 - Вот не был бы ты двоечником, пошел бы линейки под профиль ножки сделал! – ворчал Пана.

- Так скажи что надо, я и сделаю – простодушно откликался Лешенька.

 – Ты линейку для царг уже сделал!

- Ну, ты же не сказал, что ограничительное кольцо из размеров надо вычитать! – возмущался Лешенька. Пана, махнув рукой, плелся к ватману, считать разницу диаметров и вычерчивать нужную кривую.

 – Дятел ты! Лешенька! Это для той фрезы надо было вычитать, а для этой надо прибавлять! Лешенька на такие приступы вредности не реагировал. Он полагал, что каждый должен заниматься своим делом, дело Паны, рассчитывать линейки, разбираться с фрезерами, а его - пилить и строгать, и он знал, что в этом качестве он ему очень нужен, как бы Пана не ворчал.

  Про себя Пана даже восхищался Лешенькой. Тот на весь день мог заменить шлифовальный станок, ритмично ровняя мускулистым телом древесную поверхность. – Я бы так не смог…- думал Пана – мне бы надоело…

 

   Трудности, связанные с покрытием Пана пытался решить методом промышленного шпионажа. На предприятии, где делали черную офисную мебель, он выяснил, что красят они обычной нитрокраской, но разводит ее один мастер, приезжающий два раза в неделю, делая это при закрытых дверях. Пана лишь узнал, что в состав добавляют мыло и алюминиевую пудру. Но этой информации было недостаточно, а времени на детальное изучение вопроса не было.

   Пришлось изобретать свое покрытие, в основе которого была нитрокраска, бесцветный лак и крем для обуви «Сочи».  Получилось вполне сносно.

В назначенный день стол был готов.

Даже непроницаемый Макс выглядел взволнованным, руководя выносом и погрузкой. Пана тоже с трудом сдерживал эмоции, кривя рожу то, заметив разводы на покрытии, то щели в наспех подогнанной и обтянутой сукном крышке. Их судьба решалась где-то на Лиговском проспекте, туда его не приглашали.

 

   Видимо все прошло хорошо, потому что на следующий день он увидел «сияющего Макса». Отметив про себя, что улыбка идет не всем.

Пытаясь придать торжественность моменту, Макс разложил бумаги и толкнул речь.

Пана чуть не поперхнулся, услышав, что он с Лешенькой теперь «начальник и главный специалист цеха»! – У них для Лешеньки другой должности не нашлось!? Но что и Лешеньке положен приличный индексируемый оклад, было приятно.

    Огорчало, что должны придти люди…, а работы осталось, не меряно. Приспособления незакончены, он ничего толком не мог сказать ни по количеству рабочих мест, ни по объему продукции... А что он мог сказать? Он все последнее время доделывал стол. Договорились утрясать в процессе. На первую неделю Пана просил у Севы не больше трех рабочих.

   Его жутко пугал приход незнакомых людей, которые будут от него что-то, ждать, для которых он будет что-то должен….

 И нельзя сказать, что его опасения ни оправдались.

 

Руководящие кадры

 

     Из приведенных Севой рабочих, двое были маститыми столярами, в нагрузку с молодым парнем, станочником.  Пана испытывал жуткую неловкость, в том, как они смотрели, как пригибались, когда он говорил, как подчеркнуто быстро бросались выполнять то или иное распоряжение, в конце концов, как люди с сединой обращались к нему, пацану, по имени отчеству! Для Паны это было невыносимо.

… Зато Лешенька носился бодрый и счастливый!

Спасением Паны стал молодой станочник Женька, он был единственным, с кем тот мог общаться без угрызений совести. К тому же оказалось, их новый станочник деревообрабатывающие станки впервые в жизни видит, так как по специальности токарь-фрезеровщик по металлу. С ним и занялся Пана фрезерами, а Лешенька со столярами начали заготовку деталей для первой партии столов.

  Женька был очень толковым, да и переучиваться ему труда не составляло. Очень скоро он стал незаменим, и Пана наконец имел думающего помощника. Увлекшись с Женькой, Пана упустил заготовку деталей, ведущуюся под руководством его нового «главного специалиста», и скоро об этом пожалел.  

- Лешенька! Ты охренел! – на весь цех орал Пана. - Пять миллиметров разница в размерах! Пять! – Да за полтора в училище двойку ставили! А за три мастер в журнале ноль рисовал! Три десятых должно быть! Три десятых! - Господи! И послал же ты мне «главного специалиста»! Да если б я знал! Да неужто не таскал бы этого идиота за шиворот, что б он ПТУ хоть на тройку закончил! – молил Пана над угробленной партией деталей.

На самом деле его взбесил не Лешенька, а те маститые столяра, на которых он его с чистым сердцем оставил. Этих-то чему-то учили?! Ну а Лешенька…? Ну что с него взять?!

  О срыве начала цикла он доложил Севе.

 

   Как другие вопросы, этот решился уже на следующий день. Просто, придя в цех, Пана не увидел тех «маститых столяров», вместо них сидели другие, еще более пожилые люди. У него не было желания с ними общаться. Единственное, что он мог для них сделать, это лично контролировать заготовку. И это его раздражало, так как и без того дел было по горло. Кроме недоделанных цулаг и вайм, что он как-то надеялся спихнуть на Женьку, ему необходимо было определиться  хотя бы с количеством рабочих мест. Для этого требовалось рассчитать партии деталей, представить расположение и движение штабелей, последовательность и продолжительность работы на станках… увязать все с работой сушильной камеры, периодом отделки и интересами первой смены «Гидрохима»! 

 

 Для этого Пане, не обремененному премудростями высшего образования, хватало логики и здравого смысла. Хотел он того или нет, его шахматная партия с цехом продолжалась.

Кроме того, на нем висел и весь производственный процесс, вплоть до настройки станков. Новых маститых столяров тоже уволили.

Пьяными на фрезер он их не пустил. И вообще попросил Севу больше не брать на работу людей с дипломом «столяра». - Не знаю, чему их там учили, мне лучше работать с металлистами – пояснил он.

Когда газетные разделы «ищу работу» измеряются разворотами, а «предлагаю работу» не всегда переваливают и за столбец, такое пожелание удовлетворить не сложно.

  Появились новые люди. Они появлялись и исчезали, их становилось больше…

 Он привыкал не запоминать лиц, кадры были делом Севы. Откуда приходили, куда уходили эти люди, Паны не касалось.

Когда он рассчитал производственный цикл, всех рабочих перевели на сдельщину. Оклады остались лишь у него и Лешеньки

    Женьке пробить оклад не удалось - у вас и так уже есть главный специалист! Зачем нам еще один?! – Недоумевал Макс.

  Единственное, что удалось Пане,  пробить должность бригадира с надбавкой. Но отрабатывать зарплату Женька должен был у станка, не разгибаясь, целый день, и Пана практически лишился своего помощника.  

 

Лешенька с головой ушел в руководящую работу.

Их отношения быстро испортились.

- Да где ты был, когда я балясины точил! Забыл, как за рубильник прятался?!

Орал Лешенька в ответ на наезды Паны.

- Пана с тоской глядел, как коверкает умственная деятельность, в общем-то, неплохого трудягу парня. Хуже всего было то, что Лешенька всерьез считал себя главным специалистом, у него на все складывалось свое мнение, которое он теперь не стеснялся высказывать.

 – Не думал бы ты, Лешенька! –  просил его Пана – тебе это вредно! – Когда ты прекратишь так меня называть! – шепотом рычал Лешенька – я же тебя «Паной» больше не называю! Надо же понимать! Я с людьми работаю!

 

   Впрочем, даже Пана не мог не признать успехов Лешеньки. Тот метался по цеху, карая и милуя, раскручивая эту производственную машину. И новое финское покрытие для столов осваивалось уже под руководством «главного специалиста».  – Надо же! – удивлялся, глядя на крашеный стол Пана – а ведь и без мозгов можно руководить! Да пожалуй, без мозгов оно и лучше…

Он уже без сарказма отмахивался от текущих производственных проблем фразой – «…по этому вопросу у нас есть главный специалист!»

   Пана с улыбкой вспоминал их подвиги у токарного, иногда ему хотелось, что б опять вылетела балясина… просто посмотреть на кипучую «орг. деятельность» Лешеньки… - он тут наверно пол цеха поувольняет!

  Но послушные балясины мирно вращались, гудели валы фуганков и фрезеров,  производство двигалось по просчитанному им циклу, а он чувствовал себя здесь чужим. Немного развлекала ревность Лешеньки, бесившегося из-за того, что все вопросы Макс предпочитал обсуждать с Паной, несмотря на то, что тот все реже появлялся на работе. Драконовская дисциплина, установленная Севой для наемных рабочих, на него не распространялась.

  Цех давил и угнетал Пану. Это дома, у телевизора он мог уверять себя, что занят большим важным делом, что благодаря ему многие люди имеют возможность кормить свои семьи, и что как не крути он принес в этот мир только добро... Но в цехе…

Среди напряженных спин этой снующей или жующей свои бутерброды массы, занятой монотонным копеечным трудом,  он чувствовал лишь тоску и безнадежность. Он не помнил лиц собственных рабочих, запомнился лишь один разговорчивый военный пенсионер из Прибалтики со сложной фамилией, угощавшей всю смену селедкой собственного посола. Он с юмором и азартом рассказывал, как остался без квартиры, дачи, семьи, где ночевал в Питере и куда поедет, когда скопит денег…

 Пана пару раз заступался за старика, частенько приходившим пьяным.

- Ты что, паноптикум собираешь?! – Ворчал Сева – конечно, «еврей алкоголик» - большая редкость! А у нас есть! 

Но вскоре и того уволили.

 

   Настоящим громом для Паны стало известие об увольнении Женьки. Женька ушел сам, и Пана даже поехал зачем-то к нему на квартиру….

У Женьки была очаровательная жена, маленькая дочка, большой уютный коридор… дальше Пану не пригласили, …впрочем, может, и приглашали, но он не пошел, он не помнил. Ему было слишком стыдно. Стыдно за то «добро», которое он для них сделал.

… Потому что если это считать добром то, что же тогда зло?

 

 

    Наверно, от результата он ждал чего-то иного…, но что не так… и кто виноват, он не размышлял. Голова была занята другим.

Макс постоянно грузил идеями о расширении производства. Уже через четыре месяца цех производил не одну, а три модели столов, кроме «карточного», ту же конструкцию без сукна, с упрощенными профилями и отделкой, что снизило себестоимость вдвое, исходя из этого удачного опыта, запустили еще более легкий вариант.

  Новой идеей Макса было производство кресел. – Заказчики заинтересованы закупать не отдельные столы, а комплекты – пояснил он –  необходим в том же стиле комплект кресел!

  Это стало постоянной головной болью. Пана вообще не видел возможности организовать на площадях Гидрохима параллельно два таких разных производства. Даже изготовление пробной партии казалось фантастикой.

   Но решение Максом проблемы производственных площадей и вовсе стало для него кошмаром!

Это был поэтапно нарастающий шок, начавшийся, с въезда на территорию грузового порта.  Его словно мешком по голове огрели, когда подвели к стоящему у пирса здоровенному судну.

- Плавучая ремонтная база, порт приписки Таллинн – пояснил Макс - мы ее арендуем. Пошли цеха смотреть!

В кормовых рубках главной палубы, Пану постигла очередная волна шока, лишившая его дара речи. Здесь располагались гигантские механизмы, очевидно, предназначенные для обслуживания  крупногабаритных корабельных агрегатов.

 Наверно Макс что-то ему говорил, но он уже плохо соображал, не понимая, где он и зачем?!

  Вынесенное стрессом сознание стало возвращаться лишь в помещениях носовой части, где располагались токарные, слесарные и столярные мастерские.

- …на второй палубе комната отдыха, бильярдная и столовая – спокойно, повествовал Макс - тут деревообработка, посмотри что есть, подумай что нужно…

- Макс… знаешь что?! – наконец выпалил Пана –  какое здесь нах. производство?!!!

- А что?! – Удивился Макс – чего не хватает, скажи?!

 

 Организовать плавающую фабрику…?! Такая перспектива Пану не радовала. -…да хоть на дирижабле – ворчал он – только мне-то на кой такие приключения?!  Но после очередной стычки со своим «главным специалистом», он задумался, что, может… это и не совсем  бредовая идея…?

 

Строители храмов

 

Несмотря на все проблемы, несуразности, непонимание происходящего, в своем образе жизни Пана не видел ничего странного. Его все устраивало. Он занимался работой, которую знал, и его делом было добиваться решений и получать за это деньги, а не размышлять о смыслах или целях…

Но неосознанная неудовлетворенность и растерянность влекла его прочь от цеха, скрывая в темных лабиринтах питерских дворов. Здесь заканчивалось время и пространство, и начинался иной мир.

  Длинный тоннель арки, с канала Грибоедова вел в античность…

На стенах глухого колодца играли блики костра, бродили шестиэтажные тени. Здесь все замедлялось, все теряло значение. Входящего невольно охватывал суеверный трепет, пробуждая в генах памяти образ, который предки назвали «Храмом».

  Пана с каким-то тревожным упоением отмечал, что именно здесь, в самом центре города, где теперь словно его обнажившееся сердце билось хрупкое пламя, он когда-то принял из рук Мишеля Бакинского «чашу Адонирама»!

 

 В прочем, ни Аннушки, ни Мишеля на Грибоедова давно не было.

Во дворе  жили две забытых старушки, остальное, нелегальное население делилось на две группировки – тех, кто занимал этаж левого крыла, называли «художники», кто жил в правом - «туристы».

   Костер в центре города объяснялся просто – выселенные дома отключили от газа, а людям надо где-то готовить. Он горел постоянно.

  

   У костра его и настиг Гоша.

Гоша носился по городу озадаченный делами своей умершей соседки архитекторши.

- Родных у нее нет! Приходили какие-то люди, комнату опечатали, а теперь что?! Комнату освобождать надо! Ладно, там вещи, мебель,  но книги!  Их у нее двумя грузовиками не вывезешь! Целая комната книг!

Вот как назло, нет Мишеля Бакинского! – сокрушался Гоша – он бы разобрался! Пана, пошли, посмотришь! Может, что себе выберешь?

- Да мне-то зачем?! У меня и свои на полу валяются, где их хранить? – отмахивался Пана.

- А мне куда?! Ты мою комнату видел? А там знаешь, какие книги!? Старинных много! Их же продать можно! Вот нет Мишеля Бакинского! Надо кому-то их разобрать, я же в этом ничего не понимаю! – грузил Пану Гоша - может, знаешь, кто в них разбирается?

Пана не знал.

- Жалко… на помойку вынесут..., а ты здесь чего сидишь?

- Справлял культ Адонирама – с грустью о прерванном состоянии изрек Пана.

- А…! Мишель и тебя «посвятил»?! –  Гоша пристроился рядом.

- Он мне все оставил – с гордостью, шепотом, сообщил он - вот эту бы чашу продать! Мы бы в Питере такой храм рока отгрохали!

 - Так что мешает?! – хмыкнул Пана – иди в комиссионку… рублей двести тебе на храм хватит?

- Такой артефакт у нас не продашь… за бугром надо.

- А кто ее у тебя за бугром купит?!

- …Так просто, не купят…, а вот раритет с документами, с историей…

- Какие «документы»? Какая «история»? – насторожился Пана – Мишель же сказал она с «бомж-поиска»?!

- Ну…, кой-какие документы есть… - замялся Гоша.

- Да уж ладно, признайся, что «чашу Адонирама» у бабки архитекторши стащил!

- Ничего я не «тащил»! Что, по-твоему, я как честный человек должен все на помойку, с книгами нести?!

- Ладно, какая у нее там история? – Пане было любопытно все связанное с чашей, к которой сам Мишель Бакинский относился с таким трепетом!

- Откуда я знаю?

- Говоришь же, документы нашел?!

- Документы есть…, так в них тоже разбираться надо! Я ж тебе не специалист!

- Так с чего ты взял, что они имеют отношение к чаше?

- А я совсем тупой?! Я масонских грамот не узнаю?! – возмутился Гоша.

- Как-то угрожающе сильно сказалась на Гоше просветительская деятельность Мишеля Бакинского - думал Пана, глядя в угли.

- Я несколько листов переснял, ходил выяснять…, меня послали. Знаешь, сколько экспертиза стоит?! А фотокопии они даже и не смотрят!

- И что? Подлинники понесешь?

- Что я, дурной?! У знакомых одна в публичке работает, она знает, кому показать… я с ней фотки передал.

- Мне хоть дай посмотреть… - позавидовал Пана.

- Я с этими книгами совсем забыл! – встрепенулся Гоша – ты же мне позарез нужен!

  При разделе имущества покойницы обитателями коммуналки, Гоше досталось ореховое кресло – я стол хотел! – жаловался Гоша – там такой резной стол! А у кресла ножка сломана! Ты бы посмотрел! Я тебе и стол покажу, закачаешься!

   Кресла Пану тоже волновали. Решив, что это судьба, а время не позднее, он направился к Гоше, в сторону Казанского собора.

 

Кресло Гоше досталось замечательное, с бирками ревизионной службы Петергофского дворца! Вообще мебель скончавшейся архитекторши была великолепна! Пана осмотрел и дубовый стол, и библиотеку, лишь интересующие его бумаги Гоша показать отказался.

- Смотри! Не под подушкой же я их держу! Не здесь они, потом покажу – оправдывался Гоша. Действительно, чтобы впихнуть это кресло ему пришлось даже расстаться с сервантом, а больше прятать было, вроде и некуда. Кресло решили тащить к Пане. Кроме ремонта ножки Пану интересовали соединения подлокотников, и вообще ему хотелось в нем покопаться.

 

-Может, ты зря это…? – по дороге с креслом продолжил Пана прерванный на Грибоедова разговор – документы, экспертизы…, Мишель Бакинский не дурней нас с тобой, а и он считал, что «о таких вещах орать не надо…».

-А что?! Всем и так известно: «миром правят масоны!» – заявил Гоша – есть мировое правительство, все под его контролем…, это же и так ясно!

- Мне не ясно – возразил Пана – я о таком правительстве не слышал!

- Так это первое доказательство и есть! – выпучил глаза Гоша – как такое может быть?! Факты на каждом шагу, а о них никто не слышал?!

- Ну? Какие факты?! – хмыкнул Пана.

- Да хотя бы общеизвестные! – возмутился Гоша – князя Голенищева-Кутузова, по имени «Зеленый лавр» кто против Наполеона выставил? Ведь сохранились и решения масонских лож, и даже письмо Императору, объясняющее, почему именно Кутузов: «Бонапарта нужно побеждать не единым военным искусством, а терпением и дипломатией Кутузову присущими…!» - в этом же весь ход войны 1812 года! И в каком учебнике истории ты об этом прочитаешь?!

А американская война между севером и югом была чисто масонской! Офицеров не входящих в масонские ложи в американской армии вообще не было!

Да в нашем временном правительстве из двенадцати министров одиннадцать были масоны! И где это!? – Гоша даже остановился от возмущения, заставив Пану поставить кресло – нет, ты скажи! Почему никто ничего толком о них не знает!

- Общество то тайное – иронизировал Пана – а кто-то слишком много знает!

- Да пишут всякую чушь! У одних одно, у других другое… на самом деле никто ничего не знает! Ясно только, это управленческая пирамида, чем выше ступень, тем меньше о ней информации. А для лохов пожалуйста – «демократия»! - Гоша плюнул. – Читаешь о масонах – хироманты, алхимики, талмудисты… дурью маялись, да золото варили! А, между прочим, все академии наук с их «профессурой», «аспирантурой», это чисто масонский проект!

- …А Мишель говорил, с «просветителями» они враждовали - возразил Пана.

- Идеология у них разная. Масоны считали знания рассеянным по миру даром божьим, академии им были нужны, его собирать, анализировать и защищать от всяких уродов, ибо «владеющие знанием – владеют миром!»

… А всякие просветители – энциклопедисты наоборот, старались как можно больше напихать в народ, будто с этого быдло перестанет быть быдлом!

… Вот и получили… - вздохнул Гоша.

- Что получили?

- Двадцатый век получили. Думаешь «сверхчеловеков»  фашисты придумали? Да они все у масонов содрали от символики до жестов! И коммунисты под пентаграммой недалеко ушли от «Царства Астерии»! Весь наш век – век масонских идей вдолбанных в массы всякими гуманистами-просветителями!

   И что? Быдло в лимузине с мигалками перестало быть быдлом!?

Да посмотри на этих «выходцев из народа», от Князя Меньшикова до наших…! Демократия! Народовластие! Куда им еще власти?! Уже все захапали, и все мало! Им палка нужна! Быдло само насытиться не может.

У масонов, власть нечто сакральное, а для убогих, пожалуйста! «Демократия!» - комик президент, парламентские спектакли, довольные избиратели…

… Быдло главное «до идей» не допускать, чтоб «идейное быдло» друг друга не перерезало, а так…

- Что-то твои масоны о нас плохо заботятся – ухмыльнулся Пана, если уж даже Гоша идеями проникся!

- Ничего… увидишь! – заверил Гоша – не все котам масленица. Лично я только на масонов надеюсь. Второй раз Россию не сдадут!

 

   Они остановились передохнуть на культовом месте, которое не могли пройти - у «Сайгона». Символ свободомыслия всего бывшего Союза, воспетый в стихах и прозе, вновь, после долгого ремонта сиял витринами, раскрыв двери для новой России. Вспоминая, как разыскивал здесь потерявшуюся Аннушку, Пана шарил глазами в розово-желтом свете перепланированного зала. Он пытался найти место, где был его любимый столик. Теперь там стояли унитазы. «Сайгон» стал магазином итальянской сантехники.

- Вот она, твоя «демократия»… опять полезешь за них на баррикады? - буркнул насупившийся Гоша.

- Слушай! Это же памятник! – отозвался Пана, водя глазами по стройному ряду унитазов, чем-то напоминающим баррикаду – я бы даже сказал, монумент!

 

У «земли обетованной»

 

   Неделя взятая Паной на оценку возможности производства на плавучей рем. базе, подходила к концу, а никаких идей не было. Пана, периодически приезжал в порт, шлялся по рубкам производственной палубы, болтал с капитаном, пожилым эстонцем, последним из команды, да гонял с ним шары в бильярд.

Бильярд был единственным полностью укомплектованным и готовым к использованию оборудованием отслужившего корабля. Со станков сняли все что можно. Как это все реанимировать, Пана не представлял.

Слава богу, его и не торопили. Макс арендовал судно ради складских площадей.

  Беседы с капитаном особо не развлекали, тема была одна – как ему здесь надоело, и как хорошо дома. Занятны были лишь наблюдения капитана в отношении петербуржцев, он сыпал ими как из рога изобилия.

…Для Паны, его замечания были весьма любопытны. Все же ему казалось, что  количество нарытого капитаном дерьма многовато даже для  такого крупного города.

 

 Дома на кухне Пана занимался списком оборудования судна, когда его огорошил звонок с основного производства. По телефону сообщили, что вторую смену не пустили на территорию «Гидрохима»!

  Ничего не понимая, Пана поехал к цеху.

Он кипел от возмущения – почему об остановке производства ему сообщают посторонние люди! Где Сева? Где Макс? Где, черт  подери, его «главный специалист» Лешенька?!

У проходной «Гидрохима» было тихо, рабочие разошлись, на охране у Паны  отобрали пропуск, заявив о «прекращении действия», но выписали временный, так как он рвался к руководству института.

Из руководства был один из замов, грузный краснолицый мужчина с тяжелой отдышкой. – Да, аренда прекращена по условиям договора, в связи с невыполнением кооперативом своих обязательств! – медленно, тяжело кряхтя, сообщил он, выложив на стол бумаги. Он еще что-то объяснял про проценты от прибыли, задолженность за вывоз производственных отходов…

Пана понимал только, что ничего не понимает. Он не разбирался в условиях аренды или вывозе мусора… Он мечтал лишь дозвониться хоть до кого-нибудь! Все телефоны молчали. Наконец по старой книжке ему ответила мама Лешеньки! Однако ее ответ озадачил Пану еще больше – я недавно с ним говорила, у Леши все нормально! Он на работе! – сказала женщина.

Будто что-то оборвалось внутри Паны. В сопровождении вахтера он направился в цех, забрать личные вещи.

   Странно было видеть затихший цех.

Штабеля заготовок у стен, склейки в патронах, осиротевшие остовы у верстаков.

Пана вошел в цех, как в вакуум.

Он почувствовал, что ощущение пустоты было не мгновенным, оно накапливалось в нем давно, теперь только обрело форму, оглушено молчащего цеха.

Он зашел лишь снять со стены запыленную страничку из буклета Меньшиковского дворца, с дивным стулом голландской работы.

 …Не хотелось бросать мечту.

  Пана был уверен - это молчание ненадолго. Скоро сделанные им цулаги снова примут рассчитанные им детали и вновь двинуться по определенному им циклу… только уже в первую смену…

  И его здесь больше не будет…

Но он даже мог сказать, кто здесь будет «главным специалистом»!

 

Чего он не мог понять - Как же так?! Как можно арендовать ненужные суда и не платить за вывоз мусора?! Как можно кинуть столько людей, производство, материалы… и даже не позвонить?!  Как можно вообще исчезнуть, оставив такие проблемы, никак не предупредив?!

    Ему очень хотелось пообщаться по душам с Максом и Севой, а еще лучше, молча набить им морду.

Звонок от Севы раздался, дня через три, когда Пана уже не ждал. Сева просил о встрече. Пана помчался к метро на боевом взводе.

 

   Всегда собранный Сева выглядел потерянно. Умные черные глаза не отражали ни прежней проницательности, ни уверенности.

- И как это понимать?! – с ходу накинулся Пана – что вы устроили?!

- Мы? – рассеянно переспросил Сева

- Что случилось?! Вы что всех кинули?! – заорал он, встряхивая Севу за плечи – где Макс?! Что трубку не берете?!

- Не знаю, где Макс не знаю, может трубку не берет, может, скрылся…

Наезд был…, ворвались быки в офис, ключи отняли, Макса забрали, меня в кладовке заперли. Я решетку выбил, со второго этажа сиганул…

 Макса на склады увезли.

Глаза Севы округлились – знаешь как страшно! – сказал он совсем по детски.

- Кто наехал, ты их знаешь?

- Черт знает, и раньше наезжали… Макс как то разруливал, мы эти вопросы решали. А сейчас уж больно серьезно наехали! И ведь время подгадали! Склады забиты, три отгрузки! Точно, кто-то наводил!

- А аренду чего не платили?

- Почему «не платили»? – удивился Сева.

- Так цех отобрали, «за нарушение договора», я ходил в управление, выяснял…

- И что сказали? – заинтересовался Сева. Пане показалось, что для него это новость, хоть и ожидаемая.

- Что вывоз мусора у тебя не оплачен!

Сева гортанно зарычал и выругался матом – мы им за аренду все до копейки платили! А вывоз мусора это их дело, не наше! - бездонный взгляд севы обрел прежнюю жесткость – узнаю, кто… порву заразу!

Подумав, Пана решил не сдавать Лешеньку – бог ему судья.

Злости у него уже не было, в конце концов, ребята и так приняли удар на себя.

 - И что делать будешь? Макса искать?

- Макса искать не надо. – Сева посмотрел на Пану – ...я  деньги привез, тут за отработанные дни, с полным расчетом, и еще вот это – с пачкой купюр Сева протянул мятый тетрадный листок.

- Это перечень документов и где получать – ответил Сева на вопросительный взгляд – попробуй за месяц все сделать. Тебя приглашают в Израиль!

- Меня?! В Израиль?! – Челюсть Паны отвисла – так я же не еврей!

- Потому и приглашают – ухмыльнулся Сева – никогда не слышал, что б в Израиль приглашали юристов или дантистов…, а столяры им нужны!

Там наши эмигранты… и уехали то недавно, а уже купили строительную фирму! Думают перепрофилировать цех строительной столярки под мебельный. А специалистов хотят набирать только из Петербурга!

Они с Максом контактируют, про тебя знают, да и профиль твой – организация производства.

  Еще вот что – Сева порылся в сумке – я не взял, но тебе это и не надо..., на всякий случай, если есть какие фотографии работ, приноси. Это по вопросу оформления, там альбом требуется с работами, но мы с Максом делали рекламные буклеты фирмы, у меня все есть, найдешь еще что, я подобью.

По тебе вроде все… - закончил Сева, с улыбкой глядя на обалдевшего Пану.

- Ты узнай, может им, бухгалтеры экономисты нужны? Я бы поехал… - грустно пошутил он.

 

   Что было еще выяснять?

 Слово «бандиты», стало привычным и повседневным. Что бы их встретить, теперь не нужно рыскать по темным переулкам, бригады дежурили у каждой станции метро, контролируя все людные места со скоплением ларьков. Встретить милицию было куда сложнее…

  В прочем, для обычного обывателя  не было особой разницы, между милицией и бандитами, хотя каждый школьник, размышляя над карьерой боевика, знал: путь в бандиты через милицию - плохая идея. Настоящей кузницей кадров для Питерских группировок считалась таможня.

С мирным населением у бандитов конфликта интересов не было, граждане полностью разделяли лозунг, обращенный к жиреющим на их нищете – «надо делиться!»

… Однако там, где втюхивание стеклянных бус туземцам культивировалось, как самый доходный и быстрорастущий вид экономики, торговцы отлично ладили с бандитами, приспособив за туземцев вчерашних доцентов, педагогов и конструкторов. Плодились всякие «фонды», разрастались рынки…

Но заниматься производством…

Даже Пане пришлось, наконец, признать всю бесперспективность этой бредовой идеи.

 

 

Ощущение вакуума не покидало Пану. Он потеряно бродил по городу, с изумлением глядя на потоки машин, проносящиеся составы поездов,  удивленным взглядом провожал летящие самолеты.

Он не понимал – как?!

Как может жить этот город, в котором давно нет ничего живого?!

Где скрыт тот гигантский механизм, те огромные шестерни, которые продолжают гнать по нему машины, отправляют куда-то поезда…

И сколько мощи в этой махине, если даже по инерции она способна так долго поддерживать видимость жизни?!

 

   Пану удивляли улицы, дома, он с недоумением вглядывался в окна. Всюду из некогда претенциозных фасадов смотрела нищета и убожество.

Взгляд выхватывал то семейные трусы, в обрамлении пышной барочной лепнины, то ампирные своды зальных проемов, помнившие, возможно и балы, и Их величеств, а теперь встречающие публику гирляндами воблы и банкой браги.

  Поверил бы, какой-нибудь статский советник или обер-прокурор, что через сто лет, в его окнах потомок увидит не признание заслуг перед отечеством, а  живых кур на подоконнике?

  Есть на земле еще более нелепое, непонятное место?

Пане было очень жаль, жаль тех, этих, себя и всех кто был связан с этим изъеденным червоточинами окон трупом.

Эмигрантские настроения быстро овладевали, не находя сильного сопротивления. В этом городе было не так много мест, где он еще хотел побывать.

 

Застать Аннушку было большой удачей.

Аннушка, наконец, получила свою «служебную» комнату, на Горьковской, но встретится с ней проще не стало. После войны в Молдавии родители ее стали беженцами и перебрались ближе к дочери, под Петербург. Аннушка носилась, занимаясь их устройством. Пана готов был помочь, но Аннушке сама идея этого казалась оскорбительной. Да и вообще, с измотанной раздражительной Аннушкой лучше не затрагивать подобных тем… и уж конечно, не стоило ее грузить своими проблемами.

…Но, поболтав немного «ни о чем», за тарелкой картошки, Пана не выдержал – вот, в Израиль приглашают…

- И когда?

- Я еще думаю… - ответил Пана.

- Что тут думать!? Здесь уже ничего не будет! Бежать надо! Где люди, как люди живут! Ты тут хоть надорвись и сдохни, ничего никогда не заработаешь, все в дерьме сидим и никогда из дерьма не вылезем!

 У нас же  свобода! Хочешь, скотом  дойным будь,  хочешь, нищим  попрошайкой,  а еще лучше пропади пропадом! Ты что не понимаешь, где находишься? Да кому ты тут нужен!?  И без тебя жрать нечего! – Заорала Аннушка. От неожиданности Пана  подавился.

- Ты чего орешь?- Попытался, урезонить ее Пана – нам-то чего делить?

– Нечего… нам точно нечего, за нас все поделили - не унималась Аннушка, а тебе, придурку, счастливая старость на дивиденды от ваучера! Думает он! – Люди последнее отдают, чтоб только свалить! А он, видите ли, «думает»!

Аннушка заплакала...

В первой же слезинке растворилась вся ее напускная грубость.

Пане тоже было очень жаль оставлять ее здесь одну.

 

- А ты не знал?! Аннушка беременна! – сообщили ему у Казанского давно известный всем факт. Он пришел к собору найти Гошу, который как назло куда-то запропастился.

- Гошу давно не видно. Говорят, он кому-то денег должен и смылся… - доложили Пане. Это огорчало.

От нормального советского эмигранта Пана отличался тем, что ему совсем было нечего продать. Ни дачи, ни квартиры…, а в сказки про «доброго дядю», который с радостью примет и накормит, наш человек не очень верит.

Поразмыслив над идеей продать «чашу Адонирама»… он нашел ее не такой и глупой…, осталось найти Гошу!

 

  У колонн Казанского собора обсуждались две главные городские новости:

- появление на рынке загадочного скупщика старинной полиграфии, предлагавшем такие выгодные условия…, что многие торговцы готовы были сменить профиль, и рядом с привычными щитами и плакатами – «куплю ордена, медали, золото и драгметаллы» появились новые – «куплю фотографии, открытки, старинную полиграфию и каллиграфию»

Эта новость взбудоражила город, порождая самые невероятные слухи.

Второй новостью был пожар публичной библиотеки, в хранилище газет. По количеству утраченных документов СМИ сразу окрестили его «культурным чернобылем».

  Были такие, кто связывал эти события, уверяя, что кто-то выкупает ценные документы, растащенные с пожара, но знающие люди утверждали, что предложения скупщиков, как и плакаты на улицах появились еще до пожара, да и газеты тех не интересуют…

   Потом, сотрудники библиотеки сами раздавали Петербуржцам сохранившиеся подшивки, в надежде хоть что-то спасти, так как избежавшее огня неизбежно погибло бы от воды, требуя кропотливой, тщательной просушки, произвести которую в таких объемах никакой возможности не было.

 

Новости мало беспокоили Пану, куда больше волновал пропавший Гоша!

Но и на канале Грибоедова, где он проторчал допоздна, пытаясь, что-то выяснить, обсуждалось только это.

Немолодой мужик из «туристов», имеющий связи со скупщиками, утверждал, что на самом деле, ищут документы, украденные из фондов музея военно-медицинской академии. Якобы какие-то ценные тексты, хранившиеся в восточном отделе со времен Крымской войны, нашли у бомжей Московского вокзала. Версия выглядела правдоподобно…, тем более, что экспонаты этого давно закрытого музея теперь встречались не только в антикварных магазинах, но и на обычных рынках!

- Не верю я в это! – дула губки худенькая забавная девчонка.

- Это же, сколько денег надо вбухать, чтобы найти какие-то «тексты»!?

Да много ты понимаешь! – вступился за версию долговязый парнишка в брезентовой штормовке - тексты знаешь, какие бывают?!

Вон, при Иване Грозном жил при монастыре монах, не то немой, не то молчальник, жил и жил, никто не знал, кто, откуда…, а тот перед смертью заговорил, да так заговорил! Все знал, и о прошлом и о будущем! Чудо! До царя дошло. Тот сам к нему приехал, скажи, говорит, что с нами, с державой будет?

- « Создашь великое царство! Простоит оно столько и столько, править будет столько царей… и так далее…» - отвечает монах. И повелел Царь все, что тот говорит, записывать, а книгу хранить как зеницу ока…

 … Так, через двести лет узнала Екатерина вторая, что есть такая книга… и повелела ее доставить. Принесли ей список, стала читать…, какой там к черту Нострадамус! Там и гадать нечего…, все правда… и про нее, что мужа убила, что сына убьют…, разгневалась страшно! Говорит – «не может быть, что это двести лет назад написано! Это все интриги и заговор!» И повелела тех, кто подобные бредни распространяет арестовать, а книгу и все с нее списки сжечь! Все обыскали, а источник не нашли. Так, когда Павла убили, за эту книгу такую цену назначили! За каждую страницу по три пяди золота! До сих пор ищут. Даже термин какой-то у этой книги научный есть, только после Екатерины так никто и не знает, что в ней написано…

- Вот бы найти пару страничек… - мечтательно вздохнула худенькая девчонка – мне бы наверно хватило…

- Ага! – хватило бы тебе! Как же, отсыплют мешок золота! – зашумели у костра.

- Да лож это все! Все они знают! – подытожил немолодой мужик из «туристов». - Что бы они искали, если б этого не знали?

А все это золото - ловушка для лохов. Нечего с государством в азартные игры играть! Ты им листы – они тебя на карандаш и в кутузку, что б, где чего не брякнул. Кому и когда было надо, что б кто-то лишнее знал?

… А все и так предначертано…

- Вот и не все! – обиженно надулась смешная девчонка – нельзя же все время только о плохом думать! А  если ждешь что-то плохое…, нужно записать это на бумажке…, а бумажку сжечь!

- Вот бы нашелся добрый человек, да спалил эту книгу монаха, к чертовой матери! – заржал мужик, поднимая веселый гул.

 

                                                    *****

 

  Весть об отбытии Паны в Израиль распространилась быстро. Волей-неволей пришлось нести крест местного еврея.

- Ну что? Кровь зовет?! – Бодро встречали теперь Пану знакомые, и не очень, люди.

- Зовет. – Бурчал Пана, уже устав что-то объяснять.

- Ничего просто так не бывает – намекали давние друзья – значит, где-то в предках без еврея не обошлось!

- Не знаю… - сомневался Пана – мама наоборот удивлялась: «Надо же! Евреев никого в роду нет, …а сын не дурак!»

Заканчивались эти разговоры всегда одним и тем же – ну, поздравляю! Теперь Человеком станешь!

   Пану это раздражало.

Он вообще не понимал, что означает это - «стать Человеком»?!

Это какая-то новая ступень эволюции? – «Человек израильский»?

Думая об этом, он представлял «солидного себя» в личном кабинете, где рядом с диваном и письменным столом обязательно будет книжный шкаф и телевизор… вот в принципе и все, что ему было нужно.

И еще возможность работать. Без работы Пана себя не представлял.

Глядя на серые громады Питера, он не мог понять – почему  для него здесь нет даже десяти метров квадратных, что бы все это устроить?! Почему ради этого, нужно переться на край света?! Разве он не имеет на это право?! Разве он не может это право доказать?!

  И он готов его доказывать хоть в Израиле, хоть в Аргентине… язык чертежей и эскизов понятен во всем мире, но почему это невозможно здесь?!

От таких мыслей становилось скверно, и Пана все глубже впадал в депрессию.

  Ему скоро стало не до бредовых идей. Не желая никого видеть, он целыми днями валялся на диване у телевизора. 

Из ступора Пану вывела передача о проблеме кладоискательства, принимающего, по мнению автора, в Петербурге угрожающий характер:

 

- … Я говорю именно о легендах! - вещал приглашенный на передачу профессор культуролог. – Если речь идет, к примеру, о бриллиантах Кшесинской…, одной из крупнейших мировых коллекций бриллиантов,  пропавших в Петербурге в дни октябрьской революции. Если где-либо, на каком-либо аукционе мира всплывет предмет, из описей коллекции…

- Я недавно проезжал мимо особняка Кшесинской – вступил ведущий – с этим же надо что-то делать! Все перерыто, парк практически уничтожен! Если это не остановить, мы потеряем и этот памятник!

- Да! – Согласился культуролог – но по сей день, бриллиантов нет,

а подобные факты служат топливом для возникновения новых и новых мифов!

Мы можем говорить о легендах про Гостиный двор, ремонт Елесеевского…,  а в смутные времена процесс мифотворчества обостряется. Казалось, уже забытые мифы вдруг возрождаются в новых

 Сегодня  примером подобного мифотворчества, служит миф о старушке с авоськой, принесшей бесценные свитки в публичную библиотеку.

 В этом мифе интересно то, что он перекликается с мифом, возникшем в революционном Петербурге 1812 года. Только вместо свитков тогда фигурировали «масонские протоколы», некий перечень обязательств перед масонами, которые не исполнил император Павел.

- Но Павел  действительно имел отношение к масонам, даже принял титул, кажется, магистра Мальтийского ордена! – уточнил ведущий.

- Мифы рождаются в контексте исторических событий – улыбнулся культуролог –  и всегда создают себе материальное обоснование!

 В отношении «масонских протоколов» любопытно, что история этого мифа отсылает нас к еще более ранним историческим событиям, последовавшим за великой французской революцией – «делу розенкрейцеров», суду, над масонами инициализированному Екатериной второй в конце восемнадцатого века!

- Суда то, в общем, и не было… - поправил ведущий – я в свое время готовил материал по видному общественному деятелю Николаю Ивановичу Новикову, осужденному  по этому делу без суда. Его еще называют «дело мартинистов», по имени основателя религиозно-мистического учения Сен-Мартена, и скажу… у меня больше вопросов, чем ответов.

- …Некоторая таинственность вокруг этого дела действительно порождала слухи, в документах того времени мы встречаем упоминание о мистических текстах, касающиеся наследника Павла Петровича, якобы полученных неким профессором московской академии Шварцем от герцога Брауншвейгского.

  Таким образом, после убийства Павла первого, легенда о «архиве Шварца» преобразилась, в миф о мистических «масонских протоколах», и возродилась в наше время уже в форме старушки с авоськой…

- Значит, вы полагаете что «масонских протоколов» или «архива Шварца», в реальности не существовало?

- Конечно, нет! Я обратил бы внимание на то, как схожие социальные потрясения порождают в обществе схожие мифы. Я не обратился к1917 году лишь по тому, что тогда подобных мифов ходило настолько много, что временное правительство вынуждено было создать специальную комиссию названную «по расследованию преступлений дома Романовых», которая, надо сказать, за свое недолгое существование, успела многие из них развенчать.

  Любой серьезный исследователь скажет, что наивно искать причины смерти Павла первого в его масонской деятельности!

   И конечно нужно разделять дело масонов и дело Новикова! Императрица Екатерина была напугана, не кознями масонов, а Французской революцией, вызвавшей в Европе гонения на всякие тайные общества.

 А Екатерина вторая, как известно, следила за своим европейским имиджем и была на редкость прагматичной женщиной. «Дело масонов» служило ей ширмой для устранения  политических преград, а не каких-то мифических угроз!

 

Рассказы о мифах, масонах и кладах вновь обратили мысли Паны к Гоше и чаше, добыть которую хотелось все сильней и сильней – а вдруг из нее сам Павел до него кровь пил?! – рассуждал Пана - а вдруг она действительно в каких-то каталогах есть?! Недаром же Мишель с ней так нянчился?!

- …в девятнадцатом веке Петербуржцы были куда организованней в вопросе кладов, чем наши современники – звучало из телевизора. – Как неудивительно, но в архивах хранятся регулярные ежегодные отчеты об обнаружении в Петербурге кладов. Бывало, что за один день, как 6 февраля 1911 года регистрировалось сразу по три клада, в то время как в наше время, последний официально зарегистрированный клад, потайная комната с ценной утварью, датирован только 1986 годом…

- Это ж каким надо быть идиотом, что бы сдать в ментовку собственный клад?! – думал Пана – ну комнату понятно… не упрешь, …но чашу то?! – Рассуждал он, тупо глядя на Гошино кресло.

- …Стулья и клады… просто традиция какая-то!

 

Плохой день

 

   «На дело» он отправился, сгибаясь под тяжелым креслом. С трудом дотащив его до Гошиной двери, Пана долго выбирал нужный звонок.

  Попал удачно, дверь открыла новая обладательница резного стола архитекторши, знавшая его как реставратора. Сообщив, что с удовольствием еще раз взглянет на стол, а заодно хотел вернуть Гоше кресло, Пана вошел в длинный коридор коммунальной квартиры.

- А Гоши то нет! Ничего не сказал, пропал и все! – тараторила боевая пожилая женщина.

Его тут многие спрашивали! И такие бандитские хари ходят! Тут смотрю, уже и в его комнату прут… «друзья» говорят! Ключи им Гоша оставил! Да что я, друзей Гоши не знаю?! Я тогда заявление в милицию написала… да милиция эта! – «… мы – говорят – принимаем заявления только от близких родственников, а вы, если хотите, ждите следователя Соколова, он этими вопросами занимается!» А какие у него «близкие родственники», если он комнату от сиротского фонда получил?! Четыре часа мурыжили бабку, а тот меня и на порог не пустил! Да и они что, разбираться будут?! Вон у Фролова из семнадцатого, сестра пропала, а как нашли убитой, так его в камеру, к отморозкам, «чтобы думалось лучше»… Так он только через неделю смог в туалет, на горшок сходить, а с кровати лишь через три месяца поднялся! Ну, выяснилось, что он не причем, так человек то, считай, инвалид!

  Пана с интересом слушал болтовню женщины – значит, говорите,  Гошу бандиты ищут?

- Уж такие хари приходили! – взмахнула руками бабка – правда, был… интеллигентный, обходительный… тоже, про Гошу расспрашивал… «художник осветитель» говорит, занимается освещением архитектурных памятников Санкт-Петербурга!  А-а…, все они бандиты! Теперь не разберешь! Раз есть деньги, значит, бандит! Откуда у честного человека деньги?!

Хрупкие надежды Паны рушились – я кресло у вас оставлю, Гоша объявиться, заберет – безнадежно вздохнул он. – Да ставь там! У меня ключи есть – ответила женщина.

В комнате все было так же, как при их последней встрече. Он уже понимал - здесь искать нечего. Но вид знакомой комнаты неожиданно вновь зажег в нем искру надежды.

- Гоша просил сервант посмотреть, он же его не выкинул?

- Выкинул, как же! – заворчала старушка – он с этим сервантом, как курица с яйцом! Сервант то мой, когда еще выкинуть собирались, да Гоша взял. А не нужен стал, и оставь его в коридоре, говорю, комнатка маленькая, держи в нем, что не надо, воровства у нас особого нет…

… Так нет! Он его на старую лестницу упер!

 

   Отодвинув старый стеллаж, обрамленный гирляндой полуистлевших обоев, в самом конце длинного коридора, Пана прошел в пролом замурованного парадного подъезда. И хоть голова была забита другим, он вновь застыл перед величием изгиба  мраморных лестниц и рвущейся ввысь музыкой сдвоенных колонн.

    В том состоянии «отсутствия», бессмысленности всего, в котором пребывал он последние дни, вид парадного подъезда, погребенного в океане коммунальных проблем, неожиданно вызвал в нем панику.

С брезгливым величием Помпеи взирала гробница империи на вечные как мир потуги людишек завладеть тем, что им не принадлежит.

Вступив на лестничный пролет, он словно из легкого воздушного пространства рухнул в мрачную океанскую бездну, исполненную глубоким, сокрытым от смертных смыслом. Ужасало ощущение ничтожности, мелочности своих желаний и воли перед неведомой силой, подобно геологической аномалии вздыбившей этот затерянный парадный вход имперской столицы.

   Пана замер под массивной барочной лепниной, зачарованно застыв, увидев на одном из оплетенных ею щитов  изваяние вскармливающего птенцов пеликана!

- Почему именно здесь?! Почему я?! –  крутилось заезженной пластинкой в голове, в которой не осталось ничего от прежнего азарта и решимости.

  Подчиняясь обстоятельствам, он безвольно вошел, повинуясь воле мрамора.

Искать Гошин сервант не пришлось, он стоял фасадом к стене, среди

 ящиков из под картошки, пыльными банками и рулонами обоев. Очевидно, здесь Гоша поместил остаток библиотеки архитекторши, отобранный по лишь ему ведомому принципу. Перекапывание книг результата не дало.

Пана обшарил все углы, но «чаши Адонирама» в нем не было.

Единственное, что привлекло внимание,  канцелярская папка «Дело №», с каллиграфической надписью – «о переводе генеральских дач на паровое отопление 1936 год». Вместо «генеральских дач» папка была набита не то дипломами, не то грамотами, письмами на латинице и еще какими-то бумагами. Изучать все содержимое смысла не было.

   Вспомнив намеки Гоши на некие найденные им «масонские грамоты», он обернул папку подвернувшейся газетой, и рванул на выход, через коммуналку противоположного крыла, выходившую к  винному магазину.

 

Дорогу к дому он провел в размышлениях.

Пана думал о Гоше, о языке символов, его познания в котором были слишком убоги, что бы понять значение вскармливающего пеликана. Этот барельеф не выходил из головы. Удивительным и зловещим предзнаменованием было встретить его в старом подъезде, и так не ассоциировавшимся ни с чем хорошим.

 …Разве последнее посещение этой «гробницы империи» не закончилось для него баррикадами на Чапыгина в 91ом году? Теперь он снова будто ждал появления танков.

 Конечно, утраченную чашу, не могла компенсировать никакая самая увесистая папка. Так что радости или удовлетворения от проведенной операции не было никакой.

 

 

Продолжением дневного кошмара стал вечерний визит Аннушки.

- А ты как здесь?! – удивился Пана, никак не ожидавший ее увидеть.

- Тебе Гоша ничего не передавал? – без церемоний тревожно и взволнованно спросила Аннушка, как-то странно его разглядывая.

- Да нет… - пожал плечами Пана, что было почти правдой, ведь кресло он уже вернул… – проходи, расскажешь, что стряслось.

Аннушка не ответила. Она была сильно чем-то расстроена.

- Так как ты здесь? Что случилось? – Пана побрел ставить чайник.

- Ты не знаешь, куда Мишель с Гошей вляпались? – забормотала Аннушка.

- Гоша вляпался… - согласился Пана

- Гоша, говорят, с «белыми братьями» ушел – сообщила Аннушка, пристально глядя на него – Питер город маленький, надолго не скроешься.

- А Мишель причем? Его уж сколько нет…

- Найдут! – Крикнула Аннушка – Мишеля ищут! Говорила же! Доиграетесь! И Мишель каркал – «Гоша доболтается!» Что теперь делать?!

  Пана сочувствовал Аннушке, он слышал, что беременные подвержены всяким невротическим расстройствам. – Что беситься? – думал он – что ей от меня  нужно? Не просто же так она приперлась на окраину Питера?

- А я чем могу помочь? – С искренним недоумением спросил он.

Аннушка замолчала, собираясь мыслями, и кажется, готовясь, что-то рассказать, как вдруг прогремел дверной звонок.

- Ты кого-то ждешь? –  вздрогнула она.

- Да нет, никого…, сейчас посмотрю, кого принесло – он поплелся к входной двери, но метнувшись пантерой, Аннушка возникла перед ним – не ходи! Никого нет дома!

- Так может что нужно?! – удивился Пана, пытаясь ее отодвинуть.

- Никого нет дома! – рычала Аннушка, с силой прижимаясь к нему всем телом. Пана чувствовал, как ее молотит дрожь. Звонки и стук продолжались.

- Никого нет! – крикнула Аннушка, окончательно напугав Пану.

- Если «никого нет»… зачем орать?! Но пытаться призывать Аннушку к логике, было бесполезно. Он никогда не видел столько безотчетного, животного страха. И хоть звонки прекратились, Аннушку трясло как в лихорадке. – Зря я пришла! Не надо было… - бормотала она, перед перепуганным Паной.

- Вот узнали бы «кто», и не волновалась так! – успокаивал он.

- Нет! Надо уходить! - заявила Аннушка.

- А зачем приходила?! Давай уж, успокоишься, расскажешь! К тебе приходили? Знаешь некоего «художника осветителя»? – пытался он прояснить хоть что-то.

    Но Аннушка не слушала, все ее внимание сосредоточилось на входной двери.

Не скоро она позволила осмотреть лестницу. Убедившись, что никого нет, они быстро собрались и отправились дворами к дальней остановке.

- Кто Мишеля ищет? Что от вас требуют? Чашу Адонирама? – не унимался Пана – за наркоту трясут?

- Чаша эта! – зло огрызнулась Аннушка –  все вы мужики козлы! Только бы в игрушки играть! Сколько молила, не бери ее…, а теперь что?! …Спасать надо!

- Кого спасать?! От кого?! – добивался Пана.

- Ты когда уезжаешь?

- Так вызова еще нет… виза, паспорт… думаю месяца полтора – два.

- Беги скорей, если можешь! – озадачила Аннушка вместо ответа.

 

 Когда она села в автобус, с души у Паны отлегло. – Бред какой-то… - думал он – ладно Аннушка, что в голове у беременных? Но с ним то что?!

На самом деле, опыт говорил, что если чему и можно верить, так это чутью мудрой Аннушки! Ее ужас испугал его не на шутку.

 

Изучение содержимого папки ничего не прояснило. Здесь было несколько  качественных образцов печатной продукции с печатями, каллиграфическими надписями на латинице и изображениями на античные мотивы. Вероятно, в них Гоша и признал масонские грамоты? Лежали несколько писем без конвертов,  тоже на иностранном, да плотно слежавшаяся стопка желто-коричневой в черную крапинку бумаги, испещренной аккуратными строчками иероглифов.

Текст был явно не латинский, буквы больше напоминали какие-нибудь греческие, из геометрии…

  На каждом листе, кроме текста, красовались  изображения, исполненные довольно примитивно, но раскрашенные красками. Разглядывая их, Пана с огорчением думал, что в такой неудачный день ничего другого к нему в руки попасть просто не могло… - хорошо хоть поужинал!

  Это были изображения мистических животных, какие можно увидеть в уголках старинных карт или обозначении созвездий. Отличие было лишь в том, что здесь они изображались препарированными, с демонстрацией внутренностей. Некоторые страницы вообще украшало обрамление из выпущенных кишок, на других, наоборот, из вскрытых черепов и грудных клеток выглядывали участки звездного неба или планеты.

Дальше этот медицинскоастрономический альманах продолжался изображением мужских и женских фигур в том же духе, включая отдельные части тел, и заканчивался кучей круговых схем или диаграмм, которые Пана изучал с таким же вниманием, как папуас инструкцию к пылесосу.

 

  - Вот жалко, нет Мишеля Бакинского! – вздохнул он – наверно это все денег стоит?! Вот бы продать! – Но тут же осекся, вспомнив, что дословно повторяет Гошу времен их последней встречи.

- Доторговался уже один такой… - заворчал он на себя.

Ему даже стало смешно – на что этот идиот надеялся? Что кто-то станет вести с ним переговоры? Предлагать деньги?! Шел бы уж сразу в ментовку. Результат был бы тот же, зато может в каких «анналах» засветился…, как никак таких лохов в Питере уже с 1986 года нет!

-…Может, это действительно какой-нибудь «архив Шварца», или еще какие «масонские протоколы»?

Видимо, заинтересованные люди есть…, и похоже, они уже договорились с весьма авторитетными…, и судя по тому, как колбасит Аннушку, хорошо договорились…- он понимал, что в этой системе расчетов нет места ни ему, ни Гоше, ни Мишелю Бакинскому.

   Представляя, как сейчас носиться по городу перепуганная беременная Аннушка, выясняя все возможные контакты Гоши, очевидно и не представляя, что она ищет, сердце его сжалось. Но как он мог помочь?

Засветись он с этими бумагами, тут же сам узнает, кому и сколько должен…

 - и доказывай потом, что не верблюд – ворчал Пана, злясь на Гошу. С тоской он понял, что внятно даже себе не может объяснить, как к нему попала эта папка, о которой он еще утром был «не сном, не духом»…- рассказать, как они с Мишелем из чаши Адонирама кровь пили?! – психушка гарантирована! …Только спрашивать будут не медики!

…И откуда он знает, что это именно то? Он сам искал чашу…, а может, кроме этой «звездной расчлененки» есть еще что-то? Да и в папке явно не хватало листов, след от которых четко обозначила въевшаяся пыль.

 - А высунься…, и будешь отвечать за все, и то, что есть, и чего нет… - рассуждал Пана, не видя иного разумного выхода, кроме как, запихнув ее подальше, забыть о ее существовании до дня отлета в Израиль. – Там и начну разбираться. Уж слишком много народилось на родине ублюдков!

… Как тошно было на душе от этой «разумности»!

 

 Откровение свыше

 

  Пана не считал себя умным, наоборот, он постоянно чувствовал, что природа обделила его чем-то. Тем, что позволяет другим все понимать, ориентироваться, определяться в жизни…

  Зато она наградила его развитым чувством формы. Он легко мог разложить на составляющие криволинейную поверхность любой сложности, оперируя в уме не одной, а сразу несколькими трехмерными моделями. Отсутствие такого «трехмерного мышления» у окружающих сначала удивляло, даже злило Пану, вынужденного каждую мысль раскладывать на листочках, но со временем стало предметом личной гордости.

По сути, этим он и зарабатывал.

Ночь он проскрипел мозгами, пытаясь смоделировать и разложить «на проходы» возникшую ситуацию, как обычно просчитывал сложную деталь.

Поднялся злой и на боевом взводе.

- Что за жизнь?! Опять под танки! – ворчал Пана, сгребая подмышку, обернутую газетой папку.

 

Через полтора часа он входил в тоннель арки своего личного храма, на Грибоедова.

Промозглый осенний вечер обдавал мелкой моросящей пылью, в колодце никого не было. Пана, бесцеремонно смел с кирпичей чьи-то аккуратно разложенные у костра окурки, и не спеша, стал сооружать жертвенник.

- Что-то служба нынче не заладилась – досадовал он, искоса поглядывая на низкое хмурое питерское небо.

От нечего делать, устроившись поуютней и отложив «что поприличней», он стал подкармливать костер письмами из папки.

Наконец из арки показалась стайка «пионеров», малолетних обитателей известной бомжатни на Свечном. Пана выбрал самую роскошную грамоту с семью печатями, подклеенную голубым бархатом и перед обалдевшей публикой отправил ее в огонь. 

   Перед таким актом вандализма народ встал как вкопанный. – Ты чего?! Это же сдать можно!

- Нельзя! – твердо ответил Пана – Гошу с казанского знаешь? Это его папка. Просил лично проследить, что бы все до последней бумажки сгорело!

- Ребята ошалело стояли, наблюдая, как в огонь отправляется лист за листом.

- Хоть посмотреть дай! Не выдержал кто-то. – Бери! – великодушно дозволил Пана.

- Раритеты жжешь? – услышал Пана знакомый голос из «туристов» - а чего? Охренел что ли?!

- Гошу с казанского знаешь? Он в белое братство подался, все бесовские тексты, говорит, надо сжечь!

- Так пусть бы сам и жег…

- Ему нельзя! Он уже считай святой, при Марии Дэви Христос, он сам их касаться не может, меня просил – молол Пана – ты что, белых братьев не видел? Они же все чокнутые!

- И что это за «тексты»?

- Ну, вроде тут сам Исаак Ньютон рассчитал время конца света…

- И когда?

- Слушай! Держи и сам разбирайся – он сунул надоевшему мужику крылатого змея с выпущенными кишками.

- И я хочу такую зверушку! – запищала остроносая «пионерка» загремев феничками. – Искусство принадлежит народу! - буркнул Пана, выбрав ей быка с рыбьим хвостом.

В общем, как сожжение, так и раздача фолианта, пошли довольно бойко.

Посмотреть на неадекватность Паны выползли, обитатели и левого, и правого крыла колодца.

- Братья! Скоро конец света! – вещал Пана – очищайте души, избавьте землю от бесовских текстов! Во имя Гоши с казанского и Марии Дэви Христос!

Опасение, что жлобство кого-то из сограждан, по корыстным соображениям помешает его акции, не оправдались. Народ был слишком обескуражен происходящей глупостью.

Опоздавшим достались лишь раскрашенные круговые диаграммы.

Когда, наконец, в костер полетела и папка Дело № «О переводе на поровое отопление генеральских дач» 1936г. Пана ощутил огромное облегчение.

 

Опустившееся до самых крыш черное небо уже поливало двор не моросью, а настоящим дождем, возвестив окончание службы. Дождь не замечал только давно обживший этот колодец костер, да Пана, усевшийся на опустевший кирпичный алтарь. То, что вселяло ужас еще вчера, теперь пробивало  трясучкой еле сдерживаемого хохота.

Конечно, его бы и так вычислили, хрен бы он отсиделся до Израиля!

Каким кошмаром вчера казалось оставленное посреди Гошиной комнаты кресло! Зато теперь он давился от смеха, представляя рожи тех быков или того «художника осветителя» от такого привета от Кисы Воробъянинова!

- В прочем, до того ли им будет, в ближайшие дни?! – хихикал Пана.

 Возможно ли, было еще надежней защитить Аннушку?

 

- И кто теперь скажет, что я не идиот?! Какой умник усомниться в искренности идиота?! Будь я умным, до конца дней не отмылся бы!

…Господи! какое счастье, что я идиот! – взмолился Пана, и его словно громом поразило.

- «У тебя есть вопрос к Богу?» - прозвучали в памяти слова Мишеля Бакинского. И разве Пана не получил ответ?! У него даже в животе скрутило от сознания полноты и глубины этого ответа!

Пришибленный таким откровением, он испытал какую-то неловкость пред Всевышним

 – …наверно, надо было у Бога что-то иное спросить?

…Но «более умных» вопросов на ум не приходило.

Безуспешно поскрипев мозгами, он поднялся и побрел к арке.

- Нужно еще Аннушку найти, как-то успокоить… 

Подумав об Аннушке, Пана помрачнел - …а как ей сказать, что в Израиль я уже не еду? Ведь прибьет!

…А как их тут оставишь? – оправдывался он про себя – черт знает, куда они еще вляпаются?! …А вытаскивать, кто будет?!

 

   Из предосторожности он решил пока не появляться дома.

Но это неудобство отягощало не сильно. Ведь перед ним лежал целый город! Его город!

   Город, который всегда принимал его таким, какой он есть. Который он не мог «любить» или «не любить», как не мог «любить» или «не любить» свое сердце, печень или легкие.

Выходя из тоннеля арки на грохочущий проспект, он понятия не имел, где окажется завтра? Чем будет заниматься?

Он просто доверялся Питеру, не секунды не сомневаясь, что город примет его, как свою, такую же родную и неотъемлемую часть.

 

 

                                                                                        Вад. Пан. 2012.г.

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/