У ЛЕСТНИЦЫ ВВЕРХ – вторая глава автобиографической повести ВОТ ПРИЛЕТЯТ СТРИЖИ…
И это повествование - диалоги с собственными дневниками, которые веду с четырнадцати лет.
Цитаты из книг писателей, поэтов, философов, у которых искала ответы на вопросы жизни, оставляю намеренно, чтобы отослать к именам, объяснившим многое мне. И вот одна - русского философа Василия Васильевича Розанова:
«Собственно, мы хорошо знаем – единственно себя. О всем прочем – догадываемся, спрашиваем. Но, если единственная, «открывшаяся действительность» есть «Я», то, очевидно, и рассказывай об этом «я», если сумеешь и сможешь».
Что и пытаюсь делать.
Мои записки вводят в атмосферу прожитых лет, они не обещают сложной фабулы, острых коллизий, поворотов судьбы, - и, слава Богу, что всего этого не было! - но раскрывают сокровенные движения МОЕЙ души.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Первая глава - МИНУВШЕЕ НЕ ПРОХОДИТ.
---------------------------------------------------
1951-й (Из дневника в четырнадцать лет)
В этом году очень морозная зима, вот и сегодня с утра подул холодный резкий ветер, к вечеру стал сильнее, потом мокрый снег повалил и началась метель. В прошлом году в это время уже тронулась река, а сегодня еще нет.
Улей стоит у нас в доме и брат сегодня осмотрел пчёл. Оказалось: половина их вымерла. Как жалко! Все лето они по каплям собирали мед, гибли в дождь, пропадали в полетах, а мы этот мед у них отняли и вот они погибли от голода. Перед оставшимися пчелами даже стыдно.
К этому применима цитата из Радищева: «Они работают, а вы их труд ядите». Мама собирается поставить пчелам свечку.
Почти весь день падает и падает густой снег, а я сижу на печке и слушаю радио, потому что рассказывают биографию композитора Чайковского. Как в его жизни было много интересного!
2010-й
Для тех, кто не знает: русская печка – это выложенный из кирпичей «сооружение», размером (примерно) два метра на три и высотой под потолок. В нём есть глубокое гарнило, в котором жгут дрова, натапливая хату и варят еду, а если по лесенке подняться на эту печку и нырнуть меж ситцевых занавесок, то окажешься в таком «шалашике», где слева – одна из сторон трубы, впереди - кирпичная выбеленная стенка печки, а справа – деревянная перегородка. И вот так-то уютно было в морозный зимний вечер сидеть под курушкой - пузырёк с керосином и фитильком, закрепленным проволокой, - на теплых, разогретых кирпичах печки, читать или слушать радио.
1951-й
Воскресенье. Мама ушла на базар продавать одеялку, которую мы вчера дошили. Если продаст, то купит нам хлеба, а корове санки сена. Мама говорит, что Зорьку надо поддержать сеном, а то она совсем стала худая потому, что мы кормим её только соломой.
До полудня бушевала метель, снег шел мокрый, липкий, а к вечеру тучи ушли на восток, показалось солнце, но сразу похолодало.
Сегодня, когда рассвело, мы с мамой опять ездили в Юрасово за бардой. Там на заводе делают спирт, а то, что остается, выливают в яму и эта барда даже не замерзает. Наша корова любит ее лизать.
Везли мы бак на санках. Мама тянула за веревку, а я толкала сзади. К дому подошли, когда уже смеркалось. Плохо то, что барда эта иногда выплескивалась прямо под ноги, и мои бурки, - что-то вроде валенок, но сшитые из сукна и ваты, - покрылись ледяной коркой.
С крыши закапали капели и с южной стороны завалинки подтаял снежок. Собака Ласка греется возле нее до вечера на солнышке, а кот еще не желает.
Брат Виктор снова выгреб пчелиный подмор из ульев, а мама высыпала его в решето и подогрела. Некоторые пчелки ожили. Раньше пчел, которые выползали из улья, мы почти всех убивали, а теперь каждую стараемся посадить назад, в улей.
Сегодня с утра была почти весенняя погода, а после обеда подул холодный ветер, нагнал облаков и солнце спряталось.
Но к ночи оттаяли окна.
И всё же весна! Второй день дует южный ветер, все радуется теплу, и мама вывела нашу Зорьку из закутки, чтобы она погрелась на солнышке.
С каждым днем все сильнее пригревает солнце. Вздулась река, и за плотиной стала, как небольшое озеро.
А наша Зорька вот уже третий день лежит возле дома на огороде, потому что у неё нет сил подняться. На ночь мы укрываем ее кое-чем, и мама не знает: что делать?
Как же мне жалко нашу Зорьку! Наверное, она умрет.
Вчера приходил ветеринар и сказал, что лечить нашу корову нечем, а сегодня, когда я пришла из школы, то нашей Зорьки уже не было.
Весь вечер иногда начинала плакать.
Снега уже нет, последняя, грязная вода стекла в овраг, везде зазеленела молоденькая, острая травка.
Как грустно, что наша Зорька до неё не дожила!
Когда Виктор ушел куда-то, а мы с мамой остались одни, то я спела ей свою любимую песню:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына?
- Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться?
Знать мне, сиротине,
Век одной качаться…
И мама потом сказала:
- Как же трудно оставаться вдовой и воспитывать детей! – Это она - о себе. - То, бывало, устанешь, а муж подойдет, скажет ласковое слово, и опять силы появятся. А без него плохо.
Мама-мама! Ведь я тоже не слышу ласковых слов, и даже не знаю: а какие они, эти ласковые слова? Вот только иногда брат скажет, шутя: «Милая ты моя Галка!», а у меня и забьется радостно сердце, и станет празднично на душе.
2010-й
Да, не до ласковых слов было маме, но…
Но нет у меня тяжелых воспоминаний о детстве! Память схватила и оставила только радостные моменты, хотя и жили мы тогда – мама, брат Виктор и я - в наспех построенной после войны хате, - ту, что была до войны, сожгли немцы при отступлении, - и жили бедно, голодно, так же, как и все в то время.
Отец наш, хотя и возвратился с войны, но через год умер от контузии, старший брат Николай, тоже фронтовик, уже учился в институте в Ленинграде и к нам приезжал только на каникулы, а другой брат, Виктор, работал преподавателем физкультуры в деревне под Карачевом. Помню, когда приезжал домой, привозил мне гостинец, - несколько пряников... нет, тогда их называли жамками и почему-то всегда были они такими чёрствыми! Но когда я залезала на печку и подолгу их грызла, то казались таким удивительным лакомством!
А мама зарабатывала на жизнь нашу тем, что летом торговала овощами с огорода, а зимой шила и продавала одеялки, за что её часто забирали в милицию, - считалось, что занимается спекуляцией. Часов с двенадцати я начинала её ждать, - становилась у окна и смотрела на дорогу: не идет ли? – и если не возвращалась до самых сумерек, то это значило: опять забрали. Вот поэтому-то и до сих пор плохо переношу послеобеденные солнечные дни, - настигает депрессия.
И все же… Нет, не помню, чтобы испытанием для меня было каждый день вставать в шесть утра и идти к магазину, - пораньше бы занять очередь за положенной нам по карточкам буханкой хлеба! - и дождаться той синей будки, в которой его наконец-то привезут на санях или повозке. И до сих пор живо ощущение радости, когда иду домой с той самой буханкой и жую уголок-довесок к ней. Кстати, почему-то давали его всегда!.. и он полагался мне по праву.
Да и потом, когда мама разрезала эту буханку на равные кусочки и раздавала нам, то я, в очередной раз прибегая в дом и понемногу отщипывая от него, снова буду радоваться: еще не всё, ещё осталось!
А те школьные кусочки чёрного хлеба - горбушка!.. ах, хотя бы досталась горбушка! – с горочкой сахарного желтоватого песка, которые нам иногда давали в школе! Я и сейчас ощущаю во рту хруст той корочки, - кисло-сладкий вкус нечаянного лакомства.
Да и вот этот «Дорожный батон», который мой муж только что принес, люблю, наверное, потому, что напоминает ту самую булку, которую выменяла однажды на гопик – лепёшку, сделанную из мерзлой картошки, перекрученной на мясорубке и приправленной луком.
Кстати, вот и еще один радостный момент из памяти: черный и влажный развал оттаявшей земли и в нём - промерзший светло-коричневый, но чистенький клубень картошки!
Так вот, выменяла тогда у подруги гопик на булку, - она оказалась не пропеченной, да и гопика подруга ещё не пробовала, - а она откусила его, пожевала… и выплюнула.
А я, отщипывая от булки по маленькому кусочку и обсасывая зубы, вязнущие в непропеченном тесте, до самого вечера наслаждалась чуть горьковатым привкусом и каждый раз, заново!.. недоумевала: и почему она выплюнула мой вкусный гопик, а вот это!.. отдала мне.
И сейчас хочу сказать вот что: наверное, дети умеют быть счастливыми потому, что довольствуются малым и воспринимают жизнь только настоящим мгновением.
И как же плохо, - не мудро! - что, взрослея, мы теряем эту способность.
1951-й
Когда приезжает из Ленинграда на каникулы моя двоюродная сестра Ида, как жадно слушаю то, что она рассказывает! И как становится радостно, когда подумаю, что через три года и я смогу поступить в институт, жить веселой жизнью.
Как только пригревает солнышко, в небе начинают петь жаворонки, а на деревья усаживаются черные скворцы и, важно посматривая вниз, посвистывают. Все чаще по вечерам в северную сторону пролетают стаи птиц, наполняя воздух тихим свистом.
А в городском парке по вечерам начал играть духовой оркестр и на площадке - танцы.
Но мы еще туда не ходим, мы «еще маленькие», как говорит о нас с Лариской мой брат, поэтому вечерами прогуливаемся по центральной Советской улице. Да нет! Мы еще не гуляем, как некоторые девчата из нашего класса, я еще не любила и не собираюсь любить, а вот дружить всегда буду, если со мною захотят дружить.
Интересно, почему меня больше тянет к подруге Лоре, а не к двоюродной сестре? Наверное, потому что у Лоры нет той жестокости, которая есть у моей сестры. Да, любит она уколоть человека каким-нибудь едким словом и это у неё, наверное, от матери, от тети Дины.
Сегодня сидела возле дома и вдруг около сарая увидела зверька ласку: ушки торчком, глазки черненькие и блестящие, как стеклянные, сама беленькая, а головка светло-коричневая. И бежала от погреба, и несла в зубах мышь. Когда собака погналась за ней, то она бросила свою ношку и скрылась за столбом. Как ни искала её, найти не смогла.
Вчера опять ходили с Лариской в библиотеку, в читальный зал, я взяла «Консуэллу» французской писательницы Жорж Санд, а она – «Дон Кихота» Сервантеса. Прочли по несколько глав и ушли. Прошлись по Советской, снова пришли к клубу и столкнулись там с Сережкой Лашиным. Поговорили с ним, а потом прошлись еще и по Первомайской, по Карла Маркса, по Свердловой и узнали, что Серёжка учится в школе заочно, а днем работает в клубе, хотя ему тоже четырнадцать.
- Идут ребята в школу, а мне так завидно на них глядеть! Кажется, бросил бы сейчас всё и пошел с ними, - сказал так грустно.
И мне стало жалко его.
Говорил еще, что мечтает поступить в школу моряков.
Вечером ходила в школу на дополнительные занятия по истории. Подхожу, а она - в каком-то тумане. А тут еще со стороны Затинной вдруг потянуло свежестью, и прямо на меня стала наползать сплошная туча тумана. Вот она уже закрыла школу, дома вдоль улицы. Я взглянула на солнце, а оно стало похоже на размытый желтый шар, потом и он начал меркнуть, исчез, а на улице потемнело, как в пасмурный вечер. Такое видела впервые.
Вчера, когда вышли с Лариской из библиотеки, услышали из репродуктора, что передают оперетту. Стали под столб, на котором он висел, и начали слушать. Через какое-то время подошел Сережка Лашин:
- Что вы здесь стоите? - спросил. - Ведь сейчас в школе вечер.
Пошли в школу, а там никакого вечера и нет. Немного побили Сережку за то, что обманул, и отправились с ним же в клуб, но там шёл просмотр художественной самодеятельности, и мы пошли домой. Около колонки остановились, поговорили о карликах, о постановках, которые слушали по радио, о книгах, о фильме «Тарзан». Этот фильм мне очень нравится и завтра снова идет в клубе.
На уроке истории учительница рассказала о том, как французами был завоеван греческий город, а четыреста пленных отвели на берег моря и расстреляли.
- Вот если бы написать роман об этом и героем сделать кого-то из этих воинов, - сказала Данилкиной Зине.
- И ты сама до этого додумалась? - удивилась она.
2010-й
Прочитала у русского литературоведа и философа Григория Померанца:
«Суть преображения не во внешнем, заметном глазу. Суть во внутренней перемене, во внезапном загорании внутреннего света, во внезапном открытии целой лестницы вверх, по которой идти и идти. И это - исчезновение стен, открытость бесконечному. Это - способность взглянуть на мир глазами Бога… способность ответить на свои же вопросы - человеческие, слишком человеческие - на вопли страдающего сердца и страдающего разума так, словно Бог дал человеку СВОЙ глаз».
По-видимому, пробуждение желания вести дневниковые записи и было началом того самого преображения, о котором пишет Григорий Померанц.
Продолжение - глава третья " Поиск иного неба" .
Дорогой читатель!
Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей. Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/