Булат ОкуджаваСборник песенПеревод А.С. Вагапова |
Bulat OkudzhavaCollection of PoemsTranslated by Alec Vagapov |
|
|
|
* * * |
* * * |
|
Неистов и упрям, гори, огонь, гори... На смену декабрям Приходят январи.
Нам все дано сполна: и радости и смех, одна на всех луна, весна одна на всех.
Прожить ли так до тла, а там — пускай ведут за все твои дела на самый страшный суд.
Пусть оправданья нет, и даже век спустя — семь бед — один ответ, один ответ пустяк,
Неистов и упрям, гори, огонь, гори... На смену декабрям приходят январи.
1946
|
Unyielding, raged and free, burn, fire, burn on, please... Decembers tend to be replaced by Januaries.
We’ve anything at all: smiles, joys and everything, one common moon for all, one summer and one spring.
We’d live and go to grass then, come what may, we will for all the wrongs of ours stand trial by ordeal.
We do not care, since we know: when life is gone for all of our sins the reconing is one.
Unyielding, raged and free, burn, fire, burn on, please... Decembers have to be replaced by Januaries. |
|
ПЕСЕНКА СТАРОГО ШАРМАНЩИКА |
THE SONG OF THE OLD STREET-ORGAN PLAYER |
|
G Шарманка-шарлатанка, D7 как сладко ты поёшь! G7 Шарманка-шарлатанка, G куда меня зовешь?
Em Шагаю еле-еле - E7 Am вершок за пять минут. Em/H Ну как дойти до цели, H7 Em когда ботинки жмут?
Работа есть работа, работа есть всегда. Хватило б только пота на все мои года.
Расплата за ошибки - она ведь тоже труд. Хватило бы улыбки, когда под ребра бьют.
Работа есть работа...
1957
|
G My good old naughty organ, D7 The sound you make is sweet. G7 My good old naughty organ, G I wonder where you lead. Em I'm plodding hardly able E7 Am to move ahead an inch. Em/H How can I reach my aim when H7 Em the shoes I'm wearing pinch?
I'm working, I'm freelancing. A steady job it is! I wish my sweat would last me for my remaining years.
I have a great assignment of paying for my slips, if only I could smile when I get it in the ribs.
I'm working, I'm freelancing…
1957
|
| ГОЛУБОЙ ШАРИК
|
THE BLUE AIR-BALLOON
|
|
Девочка плачет: шарик улетел.
|
A little girl's crying: her air-balloon is gone. |
|
ПЕСЕНКА О СОЛДАТСКИХ САПОГАХ |
THE SONG OF THE TRAMPLING JACKBOOTS |
|
Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки? Вы поняли, куда они глядят?
Вы слышите: грохочет барабан? Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней... Уходит взвод в туман-туман-туман... А прошлое ясней-ясней-ясней.
А где же наше мужество, солдат, когда мы возвращаемся назад? Его, наверно, женщины крадут и, как птенца, за пазуху кладут.
А где же наши женщины, дружок, когда вступаем мы на свой порог? Они встречают нас и вводят в дом, но в нашем доме пахнет воровством.
А мы рукой на прошлое: вранье! А мы с надеждой в будущее: свет! А по полям жиреет воронье, а по пятам война грохочет вслед.
И снова переулком — сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки... В затылки наши круглые глядят.
1957 |
Now do hear the sound of trampling boots? And do you see the birds fly off like mad and women stare scrutinising routes? I think you know what they are staring at.
Now do hear the sound of drum-beat bass? The soldiers have to say their good-byes... The squadron leaves to vanish in the haze... The past appears clearly in the eyes.
What happens to your soldier’s fortitude when you return to your old neighbourhood? It’s women’s trick who steal it from your chest and keep it like a birdie in the nest.
What happens to your women, man of war, when you come home and open the front door? They welcome you and kindly let you in but in the house there’s a smell of sin.
The past is gone — who cares about that! We look into the future, for the light! And in the fields the carrion-crows are fat, the roaring war pursues us like a plight.
Again you hear the sound of trampling boots and see the frenzied birds fly off like mad, and women stare scrutinising routes... It’s our napes that they are staring at. |
| ВЕСЕЛЫЙ БАРАБАНЩИК | THE HAPPY DRUMMER |
|
Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, Когда дворники маячат у ворот. Ты увидишь, ты увидишь
как веселый барабанщик в руки палочки кленовые берет. Будет полдень, суматохою пропахший, звон трамваев и людской водоворот,
но прислушайся — услышишь, как веселый барабанщик с барабаном вдоль по улице идет. Будет вечер — заговорщик и обманщик,
темнота на мостовые упадет, но вглядись - и ты увидишь, как веселый барабанщик с барабаном вдоль по улице идет.
Грохот палочек... то ближе он, то дальше. Сквозь сумятицу, и полночь, и туман... Неужели ты не слышишь, как веселый барабанщик вдоль по улице проносит барабан?!
1957
|
Get up early when the birds begin to clamour, when the caretakers turn up in the yards. You will see the happy drummer
yes, you'll see the happy drummer take his drum and maple drumsticks in his hands. There will be another day of fuss and tumult, streams of people and the rambling of a tram,
you just listen, you will hear, and you'll see the happy drummer walking lively down the pavement with his drum. Night will come, — the wicked plotter and the shammer,
streets will sink into the darkness, growing calm; take a good look you will see, yes, you will see the happy drummer, walking lively down the pavement with his drum.
Roll of drum... now fading in, now fading out, coming through the midnight, bustle, fog and hum... Can’t you hear the happy drummer, make the loud rhythmic sound can’t you see him carry proudly his drum?! |
|
ПEСЕНКА ВЕСЕЛОГО СОЛДАТА |
THE SONG OF A HAPPY SOLDIER |
|
Возьму шинель, и вещмешок, и каску в защитную окрашенную окраску, ударю шаг по уличкам горбатым, как просто стать солдатом, солдатом.
Забуду все домашние заботы, не надо ни зарплаты, ни работы, иду себе играю автоматом, как просто стать солдатом, солдатом,
А если что не так — не наше дело. Как говорится, Родина велела. Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом, солдатом.
1957 |
I’ll take a bag, a helmet and a ration, a jacket of protective coloration, I’ll tramp about the streets, a barracks lodger, it’s easy to become a real soldier.
I will forget my daily cares and pledges, I do not have to think of jobs and wages. I’m playing with my gun, a barracks lodger, it’s easy to become a real soldier.
If something should go wrong, I do not care. It’s, so to say, my Motherland’s affair. It’s great to be a simple barracks lodger, an innocent and inoffensive soldier. |
| * * * | * * * |
|
Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей!
Вы в глаза ее взгляните, как в спасение свое, вы сравните, вы сравните с близким берегом ее.
Мы земных земней. И вовсе к черту сказки о богах! Просто мы на крыльях носим то, что носят на руках.
Просто нужно очень верить этим синим маякам, и тогда нежданный берег из тумана выйдет к вам.
1957 |
You're not drunkards, you're not vagrants, round the table of seven seas, sing the praises, sing the praises to my woman, if you please!
Look at her as if she were your salvation in sea storms, you compare her, you compare her with a shore that's very close.
We are earthly, don't you tell us Tales of gods, they're are not for us! We just carry on wings of ours what you carry in your arms.
You just ought to put your trust in the blue lighthouse on the rock, then the shore, all over sudden, will emerge out of the fog. |
| * * * | * * * |
|
Мы стоим — крестами руки — безутешны и горды, на окраине разлуки, у околицы беды,
где, размеренный и липкий, неподкупен ход часов, и улыбки, как калитки, запираем на засов.
Наступает час расплаты, подступает к горлу срок... Ненадежно мы распяты на крестах своих дорог.
1959 |
Here we stand, in desperation, folding our arms in pride, on the brink of separation, at the threshold of a plight
where clocks with measured paces stick precisely to their course, and we keep our smiling faces under lock and key, like doors.
Days of reconing are close, and time has driven us to bay... We are nailed to our crossroads in a careless, slipshod way. |
|
АРБАТСКИЙ ДВОРИК |
THE YARD IN ARBAT STREET |
|
...А годы проходят, как песни. Иначе на мир я гляжу. Во дворике этом мне тесно, и я из него ухожу.
Ни почестей и ни богатства для дальних дорог не прошу, но маленький дворик арбатский с собой уношу, уношу.
В мешке вещевом и заплечном лежит в уголке небольшой, не слывший, как я, безупречным тот двор с человечьей душой.
Сильнее я с ним и добрее. Что нужно еще? Ничего. Я руки озябшие грею о теплые камни его.
1959 |
...Like songs, years go by very quickly. I've changed all my views and my mood. The yard is too small for me, really, I’m going to leave it for good.
I want neither honors nor riches, nor anything else for the road except for my neighbourhood which is the only big thing that I’ve got.
Into my rucksack I put it preparing myself for the stroll, the yard, not so highly reputed, but with a human soul.
I’m kind with it, strong, safe and sound. What else do I need for once? I touch its affectionate ground to warm up my frozen hands. |
|
БУМАЖНЫЙ СОЛДАТИК |
THE PAPER SOLDIER |
|
Один солдат на свете жил, красивый и отважный, но он игрушкой детской был: ведь был солдат бумажный.
Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, а сам на ниточке висел: ведь был солдат бумажный.
Он был бы рад — в огонь и в дым, за вас погибнуть дважды, но потешались вы над ним: ведь был солдат бумажный.
Не доверяли вы ему своих секретов важных, а почему? А потому, что был солдат бумажный.
В огонь? Ну что ж, иди! Идешь? И он шагнул однажды, и там сгорел он ни за грош: ведь был солдат бумажный.
1959 |
Once there lived a soldier-boy, quite brave, one can’t be braver, but he was merely a toy for he was made of paper.
He wished to alter everything, and be the whole world’s helper, but he was puppet on a string, a soldier made of paper.
He’d bravely go through fire and smoke, he’d die for you. No vapour. But he was just a laughing-stock, a soldier made of paper.
You would mistrust him and deny your secrets and your favour. Why should you do it, really, why? ‘cause he was made of paper.
He dreads the fire? Not at all! One day he cut a caper and died for nothing; after all, he was a piece of was paper. |
| ЖИВОПИСЦЫ | THE ARTISTS |
|
Живописцы, окуните ваши кисти в суету дворов арбатских и в зарю, чтобы были ваши кисти словно листья. Словно листья, словно листья к ноябрю.
Окуните ваши кисти в голубое, по традиции забытой городской, нарисуйте и прилежно и с любовью, как с любовью мы проходим по Тверской.
Мостовая пусть качнется, как очнется! Пусть начнется, что еще не началось! Вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтется... Что гадать нам: удалось — не удалось?
Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы, наше лето, нашу зиму и весну... Ничего, что мы — чужие. Вы рисуйте! Я потом, что непонятно, объясню.
1959 |
Artists, dip you badges brushes in the visage of the bustling Moscow yards and sunrise glaze. so that brushes might resemble autumn leafage, whirling leaves that fall to mark November days.
Dip your brushes by the city's old tradition, dip them in the paint of light blue colour tint, do the painting with devotion and ambition like we do the walking down Tverskaya street.
Let the pavement stir up as if coming round ! Let what hasn't started yet begin right off ! Keep on painting, it will pass to your account... Do we care if it hasn't quite come off?
You depict our lives and fates like fair judges, paint our summer, our winter, our spring... never mind that we are outsiders, you just paint, and I'll expound everything. |
| * * * | * * * |
|
Опустите, пожалуйста, синие шторы. Медсестра, всяких снадобий мне не готовь. Вот стоят у постели моей кредиторы молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.
Раскошелиться б сыну недолгого века, да пусты кошельки упадают с руки... Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, — остаются еще у тебя должники!
И еще я скажу и бессильно и нежно, две руки виновато губами ловя: — Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, — есть еще на земле у тебя сыновья!
Протяну я Любови ладони пустые, покаянный услышу я голос ее: — Не грусти, не печалуйся, память не стынет, я себя раздарила во имя твое.
Но какие бы руки тебя ни ласкали, как бы пламень тебя ни сжигал неземной, в троекратном размере болтливость людская за тебя расплатилась... Ты чист предо мной!
Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных, перед самым рождением нового дня... Три сестры, три жены, три судьи милосердных открывают последний кредит для меня.
1959
|
Will you please be so kind as to pull down the blinds, and, Nurse, you needn't prepare for me any dope. Here they are, right in front of my bed, keeping silent, My old creditors: Love and Belief, and great Hope.
Now the short age's son has to settle accounts, But the light empty purses drop out of my hand... Please don't worry, Belief, don't be sad, and don't frown For you still have a lot of your debtors around.
In a helpless and delicate way, feeling sorry, And touching its hands with my lips, I will say: «Please do not be upset, mother Hope, do not worry, for you still have your sons that are here to stay.»
Openhanded, to Love empty palms I'll extend, and I will hear its soft penitential voice: «Don't be sad for the memory hasn't yet faded, I have given myself all away for your cause.
But no matter whose hands may have ever caressed you, And no matter how ardent your passions have been, People's gossip has trebly paid off all your debts, so You are even with me ... You are upright and clean!»
I am lounging, clean, in the fade-in of sunrise, Right before the emergence of forthcoming day... Three benign fair judges, three sisters, three spouses For the last time they trust me till I can repay. |
|
|
| *** | *** |
| О. Б.
Мне нужно на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою!
И муравья тогда покой покинул, все показалось будничным ему, и муравей создал себе богиню по образу и духу своему.
И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она возникла из ночных огней без всякого небесного знаменья... Пальтишко было легкое на ней.
Все позабыв — и радости и муки, он двери распахнул в свое жилье и целовал обветренные руки и старенькие туфельки ее.
И тени их качались на пороге. Безмолвный разговор они вели, красивые и мудрые, как боги, и грустные, как жители земли.
1959
|
To O.B.
I need someone to worship and admire. Just think, a simple ordinary ant got suddenly possessed with the desire to bow the knee in fascination, charmed !
The ant lost quietness and peace of mind, life seemed so tedious to him. Meanwhile, he made itself an idol of a kind, a goddess in his own image and style.
And on the seventh day, at a sudden moment, she sprang up, in a flash, from midnight lights, without any sign and any omen... dressed in a coat, she made a perfect sight.
Forgetting joys and sorrows, bad sensations, he opened wide the doors to let her in and kissed her weather-beaten hands, in adoration, 'n the little old shoes that she was wearing.
Their shadows were swaying in the doorway. They quietly conversed, without saying a word, like gods, they were beautiful, adoring, like people, they were wistful and disturbed. |
| * * *
Г.В. |
* * *
To G.V. |
|
Тьмою здесь все занавешено и тишина, как на дне... Ваше величество женщина, да неужели — ко мне?
Тусклое здесь электричество, с крыши сочится вода. Женщина, ваше величество, как вы решились сюда?
О, ваш приход — как пожарище. Дымно, и трудно дышать... Ну, заходите, пожалуйста. Что ж на пороге стоять?
Кто вы такая? Откуда вы?! Ах, я смешной человек... Просто вы дверь перепутали, улицу, город и век.
1960 |
Darkness has covered the room an’ it’s quiet and still as can be. Good heavens! Your Majesty Woman, you really want to see me?
Lighting is muddy in here, the walls have a leakage trace... Your Majesty Woman! Oh dear! How did you get to this place?
My goodness! You came like a fire. Smoke makes me gasp, I can’t breathe... Now do come in, I desire. Don’t stand in the doorway, please.
Where do you come from, my pretty? How funny! I must be on edge... You have mistaken the city, the door, and the street and the age. |
| О КУЗНЕЧИКАХ
|
THE GRASSHOPPERS |
|
Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят. Над ними синие туманы во все стороны летят.
Под ними красные цветочки и золотые лопухи... Два кузнечика зеленых пишут белые стихи.
Они перышки макают в облака и молоко, чтобы белые их строчки было видно далеко,
и в затылках дружно чешут, каждый лапкой шевелит, но заглядывать в работу один другому не велит.
К ним бежит букашка божья, бедной барышней бежит, но у них к любви и ласкам что-то сердце не лежит.
К ним и прочие соблазны подбираются, тихи, но кузнечики не видят - пишут белые стихи.
Снег их бьет, жара их мучит, мелкий дождичек кропит, шар земной на повороте отвратительно скрипит...
Но меж летом и зимою, между счастьем и бедой прорастает неизменно вещий смысл работы той,
и сквозь всякие обиды пробиваются в века хлеб (поэма), жизнь (поэма), ветка тополя (строка)...
1960 |
Two grasshoppers putter, knitting their brows, in the grass. Over them blue foggy clouds to all sides are flowing past.
Beneath them are purple flowers and some sticky golden burs... Two grasshoppers are engaged in writing poems in blank verse.
The grasshoppers dip their pens into the clouds and white milk, so that their lines of lyric may be visible, distinct.
They synchronically scratch their heads and move their legs with jerks. but they do not let each other get a peep of their works.
Like a lady, running to them is a little creeping bug, but they do not feel like petting, they don't care for love and hug.
Other tempting creatures, too, approach them wishing to seduce but the grasshoppers don't see them, they are writing their verse.
They endure snowfalls, heats and drizzling rain week after week, at the turning point the world gives an abominable creak...
Summer, winter, joys and sorrows, come and go, and in between that creative work acquires a clear-cut prophetic meaning.
And, despite their resentment, down will go in history: bread (a poem), life (a poem), line (the branch of poplar tree). |
|
СТАРЫЙ ПИДЖАК Ж.Б. |
THE OLD JACKET to Zh. B. |
|
Я много лет пиджак ношу. Давно потерся и не нов он. И я зову к себе портного и перешить пиджак прошу.
Я говорю ему шутя: «Перекроите все иначе. Сулит мне новые удачи искусство кройки и шитья.»
Я пошутил. А он пиджак серьезно так перешивает, а сам-то все переживает: вдруг что не так. Такой чудак.
Одна забота наяву в его усердьи молчаливом, чтобы я выглядел счастливым в том пиджаке. Пока живу. Он представляет это так:
едва лишь я пиджак примерю — опять в твою любовь поверю... Как бы не так. Такой чудак.
1960 |
I have a shabby jacket on, It’s rather old and quite worn out. I ask the tailor to come round and alter it before too long.
I tell him playfully: «You see, the jacket needs an alteration, the art and skill of dress creation will bring the best of luck to me».
I say it playfully, in fun, but he is serious, not laughing. He worries fearing that something may come amiss. A funny man.
He is exceedingly intent on mending it, and seems to like it; he wants the renovated jacket to make me happy and content.
And this is how he sees the plan: when he has done with alteration I will believe in your affection... But he is wrong. A funny man. |
|
ДЕЖУРНЫЙ ПО АПРЕЛЮ Ж.Б. |
THE NIGHT DUTY IN APRIL to Zh.B. |
|
Ах, какие удивительные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге: — Что же ты гуляешь, мой сыночек, одинокий, одинокий? — Из конца в конец апреля путь держу я. Стали звезды и круглее и добрее... — Мама, мама, это я дежурю, я — дежурный по апрелю! — Мой сыночек, вспоминаю все, что было, стали грустными глаза твои, сыночек... Может быть, она тебя забыла, знать не хочет? Знать не хочет? — Из конца в конец апреля путь держу я. Стали звезды и круглее и добрее... — Что ты, мама! Просто я дежурю, я — дежурный по апрелю...
1960
|
What a wonderful and lovely night we’re having! But my mother is alarmed and worried strongly. — Why do you stay out at these hours, darling, on your own and so lonely? — I’m on my way towards the end of April, dear, I should say, the stars have grown kind and round... Mother, I’m just on duty here, It’s my April Nightly round — Sonny, dear, I remember all your story; now you’re sad, your eyes are filled with grievance... Maybe, she’s forgotten you, and isn’t sorry, and she doesn’t seek forgiveness? — I’m on my way towards the end of April, dear, I should say, the stars have grown kind and round... Mother, I’m just on duty here, It’s my April nightly round… |
| * * * | * * * |
|
Всю ночь кричали петухи и шеями мотали, как будто новые стихи, закрыв глаза, читали.
Но было что-то в крике том от едкой той кручины, когда, согнувшись, входят в дом постылые мужчины.
И был тот крик далек-далек и падал так же мимо, как гладят, глядя в потолок, чужих и нелюбимых.
Когда ласкать уже невмочь и отказаться трудно... И потому всю ночь, всю ночь не наступало утро.
1961 |
All night the roosters uttered cries, and swayed their necks like crazy, as if they were reading rhymes declaiming in a frenzy.
And in those cries there was the kind of bitterness, aroused by the unwanted man’s defiant appearance in the house.
Far-far away the crowing rang, inept and unavailing, like the caressing of a man who has become an alien
when she’s unable to caress and chary of refusing... And thus the night dragged on like blessed, unending and confusing. |
|
ПЕСЕНКА ОБ ОТКРЫТОЙ ДВЕРИ
|
THE SONG OF THE OPEN DOOR |
|
Когда метель кричит как зверь — протяжно и сердито, не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта.
И если ляжет дальний путь, нелегкий путь, представьте, дверь не забудьте распахнуть, открытой дверь оставьте.
И, уходя, в ночной тиши без долгих слов решайте: огонь сосны с огнем души в печи перемешайте.
Пусть будет теплою стена и мягкою — скамейка... Дверям закрытым — грош цена, замку цена — копейка.
1961 |
When, like a beast, the snow storm roars, when, in a rage, it howls, you do not have to lock the doors, of your residing house.
When on a lasting trip you go the road is hard, supposing, you ought to open wide your door leave it unlocked, don't close it.
As you leave home one quiet night, decide, don't pause a minute: mix up the burning pinewood light with that of human spirit.
I wish the house you live in, were always warm and faultless.. A closed door isn't worth a thing, a lock is just as worthless. |
|
* * * |
* * * |
|
Допеты все песни. И точка. И хватит, и хватит о том. Ну, может, какая-то строчка осталась еще за бортом.
Над нею кружатся колеса, но, даже когда не свернуть, наивна и простоволоса, она еще жаждет сверкнуть.
Надейся, надейся, голубка, свои паруса пораскинь, ты хрупкая, словно скорлупка, по этим морям городским.
Куда тебя волны ни бросят, на помощь теперь не зови. С тебя ничего уж не спросят: как хочется — так и плыви,
подобна мгновенному снимку, где полночь и двор в серебре, и мальчик с гитарой в обнимку на этом арбатском дворе.
1961 |
I’ve sung all my songs. I’m out. So don’t talk about it now. Though, maybe, a line, or a sound, has been left out somehow.
The wheels spin above and around it, and though it can’t swing at one dash, naive and quite simple-minded, it’s eager to dazzle and flash.
There’s still room for hope, oh my dear, spread out your nice little sails, you’ are like a shell much too sheer to sail through the city waves.
Wherever the waves cast you out don’t call anybody for aid; there’s no need to give an account, keep sailing, do not be afraid.
You’ll be like the instant picture of silver midnight and yard, a boy with guitar as a feature of neighbourhood in Arbat. |
|
ГЛАВНАЯ ПЕСЕНКА
|
THE MAIN SONG |
|
Наверное, самую лучшую на этой земной стороне хожу я и песенку слушаю — она шевельнулась во мне.
Она еще очень неспетая. Она зелена как трава. Но чудится музыка светлая, и строго ложатся слова.
Сквозь время, что мною не пройдено, сквозь смех наш короткий и плач я слышу: выводит мелодию какой-то грядущий трубач.
Легко, необычно и весело кружит над скрещеньем дорог та самая главная песенка, которую спеть я не смог.
1962 |
Wherever I go I can hear the song that has turned me on, the best one I heard over here, I listen again to the song.
The singing requires more effort, it’s raw and unripe, in fact. However, the music is perfect, the lyric precise and exact.
Through times yet unseen and unknown through transient tears and smiles I hear a trumpeter blowing the tune in the best of styles.
Unusual, light and so pleasant, it whirls over roads in a spin, this main song which up to the present I haven’t been able to sing. |
| НОЧНОЙ РАЗГОВОР | THE NIGHT CONVERSATION |
|
— Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки. Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры. — Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки, до Синей горы, моя радость, до Синей горы. — А как мне проехать туда? Притомился мой конь. Скажите пожалуйста, как мне проехать туда? — На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь, езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда. — А где ж этот ясный огонь? Почему не горит? Сто лет подпираю я небо ночное плечом... — Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит, фонарщик-то спит, моя радость... А я ни при чем. И снова он едет один, без дороги во тьму. Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам!.. — Ты что потерял, моя радость? — кричу я ему. И он отвечает: — Ах, если б я знал это сам...
1962 |
— My horse is worn out, My shoes are well down at heel. Now where shall I ride? — will you tell me, please, — where shall I ride? — Along the Red River, my dear, towards the Blue Hill, towards the Blue Hill, there, down by the Red River side. — And how do I get there? My horse is so tired tonight. Which is the right way to get to the place? Tell me, please. — You ride to the bright light, my dear, you ride to the light, you ride to the bright light, my dear, you’ll find it with ease. — But where on earth is the bright light? And why doesn’t it shine? I’ve propped up the sky with my shoulder for ages at night... — The lamplighter lights it, but he is asleep, it’s his line; he must be asleep... And I’ve nothing to do with the light. He rides on, alone, into darkness, not knowing the way. But where is he off to? Night’s coming right up to the eyes!... — Well, what have you lost there? — I shout as he rides away. — Good Heavens, I wish that I knew it myself, — he replies... |
| КАК Я СИДЕЛ В КРЕСЛЕ ЦАРЯ |
HOW I SAT ON THE TSAR’S THRONE |
|
Век восемнадцатый. Актеры играют прямо на траве. Я — Павел Первый, тот, который Сидит России во главе.
И полонезу я внимаю, и головою в такт верчу, по-царски руку поднимаю, но вот что крикнуть я хочу:
«Срывайте тесные наряды! Презренье хрупким каблукам... Я отменяю все парады... Чешите все по кабакам...
Напейтесь все, переженитесь кто с кем желает, кто нашел... А ну, вельможи, оглянитесь! А ну-ка денежки на стол!..»
И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя. Я ж Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки. И снова крикнуть я хочу: «Ребята, навострите руки, вам это дело по плечу:
смахнем царя... Такая ересь! Жандармов всех пошлем к чертям — мне самому они приелись... Я поведу вас сам... Я сам...»
И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя. Я ж — Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки. Мгновение — и закричу: «За вашу боль, за ваши муки собой пожертвовать хочу!
Не бойтесь, судей не жалейте, иначе — всем по фонарю. Я зрю сквозь целое столетье... Я знаю, что я говорю!»
И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Да мне ж нельзя. Я — Павел Первый. Мне бунтовать никак нельзя.
1962 |
It’s eighteenth century. The actors play on a lawn, in open space. I’m Paul the First, that is I act as the Russian ruler of those days.
I listen to the sound of piano and feel my head to music sway, I raise my hand in regal manner, but this is what I want to say:
«Away with finery and polish! The brittle heels you should forget... Parades and marches I abolish... Roll up to visit bars instead...
Drink hard and make no bones about rejoicing, marrying for fun... Come on, grandees, have a look round! Come on, cash down, everyone!»
And, menacingly, I am going to draw my rapier, in a rage... But I’m Paul the First, the sovereign. A mutiny I cannot stage.
I still can hear the music linger. And once again I want to cry: «My dear fellows, lift a finger, you’ll work it out, if you try:
we’ll kick the hateful monarch out, and spit upon gendarmerie, I’m sick and tired of that crowd... I’ll take the lead... Just follow me...»
And, menacingly, I am going to draw my rapier, in a rage... But I’m Paul the First, the sovereign. A mutiny I cannot stage.
The music plays which I must follow, and yet I am about to say: «For your distress, your pains, your sorrow I want to give my life away!
Don’t be afraid of accusations or you’ll end up in a bad way. I look ahead through generations, — I’m quite aware of what I say!»
And, menacingly, I am going to draw my rapier, in a rage... But I’m Paul the First, the sovereign. A mutiny I cannot stage. |
|
* * * Оле |
* * * to Olya
|
|
Я никогда не витал, не витал в облаках, в которых я не витал, и никогда не видал, не видал городов, которых я не видал. И никогда не лепил, не лепил кувшин, который я не лепил, и никогда не любил, не любил женщин, которых я не любил... Так что же я смею? И что я могу? Неужто лишь то, чего не могу? И неужели я не добегу до дома, к которому я не бегу? И неужели не полюблю женщин, которых не полюблю? И неужели не разрублю узел, который не разрублю, узел, который не развяжу, в слове, которого я не скажу, в песне, которую я не сложу, в деле, которому не послужу... в пуле, которую не заслужу?..
1962
|
I‘ve never hovered and I’ve never been up in the clouds where I’ve never been. I’ve never visited and I‘ve never seen cities and towns which I’ve never seen. I’ve never modeled and I’ve never had jars which I’ve never modeled and had. I’ve never worshipped and I’ve never loved women which I haven’t worshipped and loved. But what am I actually able to do? Is it just what I’m unable to do? Shall I be able to run and get to the house which I am not running up to? Shall be able to worship and love women which I’ll never worship and love? Shall I be able, I wonder, to cut the Gordian knot which I‘ll never cut, the Gordian knot I’ll never undo, doing a song which I‘ll never do saying a word which I‘ll never say, serving the cause which I‘ll never serve, catching a bullet I‘ll never deserve?.. |
|
В ГОРОДСКОМ САДУ |
I N THE CITY PARK |
|
Круглы у радости глаза и велики у страха, и пять морщинок на челе от празднеств и обид... Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха, и все затихло, улеглось и обрело свой вид.
Все стало на свои места, едва сыграли Баха... Когда бы не было надежд — на черта белый свет? К чему вино, кино, пшено, квитанции Госстраха
и вам — ботинки первый сорт, которым сносу нет? «Не все ль равно: какой земли касаются подошвы? Не все ль равно: какой улов из волн несет рыбак?
Не все ль равно: вернешься цел или в бою падешь ты, и руку кто подаст в беде — товарищ или враг?..» О, чтобы было все не так,
чтоб все иначе было, наверно, именно затем, наверно, потому, играет будничный оркестр привычно и вполсилы, а мы так трудно и легко все тянемся к нему.
Ах, музыкант мой, музыкант, играешь, да не знаешь, что нет печальных и больных и виноватых нет,
когда в прокуренных руках так просто ты сжимаешь, ах музыкант мой, музыкант, черешневый кларнет!
1963 |
The eyes of fear are big, while those of happiness are round, festivities and injuries cause wrinkles on the face... They started playing Bach as the conductor quietly came out,
and everything calmed down, and all was back in place. So all was back in place as soon as Bach resounded. If we did not have hope, the world would not make any sense.
This vanity of line and wine and sign — we would forget about it, and for your first-rate fancy shoes you wouldn’t care less.
«It doesn’t matter where you go and where you tread the ground. It doesn’t matter if a fisherman brings home big fish or small.
It doesn’t matter if you’re dead or come home safe and sound, and who assists you, friend or foe, — you do not care at all..».
For goodness sake, we wish such things would never happen. Never ! Perhaps that is the reason, maybe, that is why the ordinary orchestra plays with the usual flavour,
we follow it with ease or cannot do it though we try. My dear musician, now you play, and you are not aware that guilt and happiness and illness disappear at once
the instant you, my dear musician, dear clarinet-player, just grip your instrument in your tobacco-smelling hands! |
|
ПЕСЕНКА О НОЧНОЙ МОСКВЕ Б.А. |
THE SONG OF MOSCOW NIGHTS to B. A. |
|
Когда внезапно возникает еще неясный голос труб, слова, как ястребы ночные срываются с горячих губ,
мелодия, как дождь случайный, гремит; и бродит меж людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви.
В года разлук, в года сражений, когда свинцовые дожди лупили так по нашим спинам, что снисхождения не жди,
и командиры все охрипли... он брал команду над людьми, надежды маленький оркестрик под управлением любви.
Кларнет пробит, труба помята, фагот, как старый посох, стерт, на барабане швы разлезлись... Но кларнетист красив как черт!
Флейтист, как юный князь, изящен... И вечно в сговоре с людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви.
1963 |
When all at once the sound of trumpet resounds, yet unclearly heard, the word impetuously flushes escaping lips like a night bird.
And music, like a casual shower, meanders rumbling up above, the little orchestra of wishes conducted by the force of love.
In years of partings, fights and battles when rains of iron, steel and lead came down slashing us like fury so that no lenience we’d expect,
and the commanders lost their voices... it came as power from above, the little orchestra of wishes conducted by the force of love.
The clarinet’s crushed, the trumpet’s pierced bassoon’s worn like a walking stick, the drum has burst at seams collapsing... the clarinetist’s looking chic!
The flutist, like a prince, is graceful, agreeable over and above, the little orchestra of wishes conducted by the force of love. |
| * * * |
* * * |
|
То падая, то снова нарастая, как маленький кораблик на волне, густую грусть шарманка городская из глубины двора дарила мне.
И вот, уже от слез на волосок, я слышал вдруг, как раздавался четкий свихнувшейся какой-то нотки веселый и счастливый голосок.
Пускай охватывает нас смятеньем несоответствие мехов тугих, но перед наводнением смертельным все хочет жить.
И нету прав других. Все ухищрения и все уловки не дали ничего взамен любви... ...Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи.
1964 |
The tune swayed up and down, forward, backward, reminding of a boat on raging waves; the old street-organ playing in the backyard presented me with sadness and great pains.
I was about to begin to cry when suddenly I clearly made out the happy, joyous and delighted sound of a hilarious crazy note, oh my!
Though we are in a state of agitation, confused by the disharmony of pipes, but in the face of mortal inundation we want to live.
We have no other rights. All tricks and duperies of the intriguer have given nothing in return for love... ...so many, many times I’ve pulled the trigger but it’s been nightingales that have gone off. |
|
МОЙ КАРАНДАШНЫЙ ПОРТРЕТ |
MY PORTRAIT DRAWN IN PENCIL |
|
Шуршат, шуршат карандаши за упокой живой души. Шуршат, не нашуршатся, а вскрикнуть не решатся. А у меня горит душа, но что возьмешь с карандаша: он правил не нарушит и душу мне потушит. ...Последний штрих, и вот уже я выполнен в карандаше, мой фас увековечен... Но бушевать мне нечем, и жилка не стучит в висок, хоть белый лоб мой так высок, и я гляжу бесстрастно куда-то все в пространство. Как будет назван тот портрет? «Учитель», «Каменщик», «Поэт», «Немой свидетель века»?.. Но мне ли верить в это? Я смертен. Я горю в огне. Он вечен в рамке на стене и премией отмечен... ...да плакать ему нечем. 1964 |
The squeaking pencils softly roll for peace and quiet of my soul. They squeak incessantly, with care, but give a cry they do not dare. My soul is burning , getting hot, but what’s a pencil worth? Yes, what? Abiding by the rule it will tranquil my soul. ...One final stroke, — and there it is: my drawn image, if you please. I’ve been immortalized... but I can’t fall and rise; my temples look unhealthy, dry, although my forehead is quite high, I stare with indifference ahead into the distance.. What shall I call this masterpiece ? «The Teacher», «Worker» or «Artiste» ? «Numb Witness of the Era?» — I’m not a rude believer. I’m mortal. I am all aflame while it’s eternal in the frame, a prize winner, it is... ...but it has got no tears. |
|
ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ |
PHOTOGRAPHS OF MY FRIENDS |
|
Деньги тратятся и рвутся, забываются слова, приминается трава, только лица остаются и знакомые глаза... Плачут ли они, смеются — не слышны их голоса.
Льются с этих фотографий океаны биографий, жизнь в которых вся, до дна с нашей переплетена. И не муки и не слезы остаются на виду, и не зависть и беду
выражают эти позы, не случайный интерес и не сожаленья снова... Свет — и ничего другого, век — и никаких чудес.
Мы живых их обнимаем, любим их и пьем за них... ...только жаль, что понимаем с опозданием на миг! 1964 |
Money comes and goes and tears, words are easy to forget, grass is trampled, leaves are shed, only faces, it appears, will remain in their stead... When they smile, or when in tears, their voices can’t be heard.
Biographical descriptions pour from photographic pictures; all those lives are interwoven, interlaced with our own. Neither suffering nor grievance can be seen, — they’re out of sight, just as envy, greed and plight
can’t be seen from their appearance, nor concern, nor magic spells, no regret, nor disappointment... there are two things in the portrait, — light and age, — and nothing else.
We embrace them live, regarding, and we drink to their fate... ...it’s a pity, understanding comes a little bit too late! |
| ВРЕМЕНА | THE TIMES |
|
Нынче матери все словно заново всех своих милых детей полюбили. Раньше тоже любили, но больше их хлебом корили, сильнее лупили.
Нынче, как сухари, и любовь, и восторг, и тревогу, и преданность копят... То ли это инстинкт, то ли слабость души, то ли сам исторический опыт?
Или в воздухе нашем само по себе развивается что-то такое, что прибавило им суетливой любви и лишило отныне покоя?
Или, ждать отказавшись, теперь за собой оставляют последнее слово и неистово жаждут прощать, возносить и творить чудеса за кого-то другого?
Что бы ни было там, как бы ни было там и чему бы нас жизнь ни учила, в нашем мире цена на любовь да на ласку опять высоко подскочила. И когда худосочные их сыновья лгут, преследуют кошек, наводняют базары, матерям-то не каины видятся — авели, не дедалы — икары!
И мерещится им сквозь сумбур сумасбродств дочерей современных, сквозь гнев и капризы то печаль Пенелопы, то рука Жанны д'Арк, то задумчивый лик Моны Лизы.
И слезами полны их глаза, и высоко прекрасные вскинуты брови. Так что я и представить себе не могу ничего, кроме этой любови!
1964 |
Now, again as before, Now they keep everything, Is it something developing all by itself Or, unwilling to wait, they now leave to themselves Whatever it is, When their sons, their scrawny adorable kids, And they picture themselves, I can see their eyes full of tears, |
|
|
|
| ПЕСЕНКА О ХУДОЖНИКЕ ПИРОСМАНИ
Николаю Грицюку |
THE SONG OF ARTIST PYROSMANI*
to Nikolai Gritsuk |
|
Что происходит с нами, когда мы смотрим сны? Художник Пиросмани выходит из стены,
из рамок примитивных, из всякой суеты и продает картины за порцию еды.
Худы его колени и насторожен взгляд, но сытые олени с картин его глядят,
красотка Маргарита в траве густой лежит, а грудь ее открыта — там родинка дрожит.
И вся земля ликует, пирует и поет, и он ее рисует и Маргариту ждет.
Он жизнь любил не скупо, как видно по всему... Но не хватило супа на всей земле ему.
1964 |
What happens to the many who dream about it all, when artist Pyrosmani comes our of the wall?
Out of simple settings and boring livelihood, he goes to sell his paintings to buy himself some food.
He’s thin and pale as ever, but tries to keep his head, the deer he paints, however, look healthy and well-fed.
There’s Margaret, the beauty, lying in grass, at rest, a mole stands out cutely upon her open breast.
The world rejoices, bragging, amidst the cheerful cries, meanwhile he paints his Maggie and waits till she arrives.
He cared much for life and held it in high esteem... but there was not enough of soup in the world for him. |
| * * * | * * * |
|
Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек?
Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души?
Как умудряется он успеть свое промолчать и свое пропеть,
по планете просеменить, гнев на милость переменить?
Как умудряется он, чудак, на ярмарке поцелуев и драк,
в славословии и пальбе выбрать только любовь себе?
Осколок выплеснет его кровь: «Вот тебе за твою любовь!»
Пощечины перепадут в раю: «Вот тебе за любовь твою!»
И все ж умудряется он, чудак, на ярмарке поцелуев и драк,
в славословии и гульбе выбрать только любовь себе!
1964 |
The word is instant, and life is short. Where does man find his dwelling spot?
Where in the world, where in nature’s lap do the roses of his living soul spring up?
How does he manage to find a way to keep to himself, and to have his say,
to sing his songs, walk around the world, turn his heart from iron to gold ?
How does he manage a funny man, on fairs of kisses and fuss and fun,
amidst flattery, shots and strife, to pick out nothing else but love ?
A splinter will draw his blood to jeers : «Did you want love ? Now here h it is !»
A slap in the face in the paradise : «Did you want love ? Now here’s your price!»
And yet he contrives, a funny man, on fairs of kisses, wrangles and fun,
amidst flattery, feasts and strife, to pick out nothing else but love! |
| LEARNING TO PAINT
|
КАК НАУЧИТЬСЯ РИСОВАТЬ
|
|
If you would like to become a great artist don’t rush to paint, make it best. All sorts of paints, badges brushes lay out right in front of you, first; now you should start choosing paints; take the white one it’s the beginning, and then pick up the yellow paint, it will imply that everything ripens, and then pick up the gray paint in order that autumn might splash the sky pattern with lead, pick up the black paint because as is known all has beginning and end, pick up the violet paint, do not spare it, laugh and shed tears, and then pick up the blue paint in order that evening might nestle down on your palm, pick up the red paint in order that fire might flicker and, shimmer and then pick up the green paint in order that you might have twigs to throw into flame. Mix up these paints like you mix up emotions deep in your heart, after that mix up the paints and your heart with both heaven and earth, all in one, after that... It is important that you burn without Being disturbed and upset. Someone may censure you in the beginning but afterwards will not forget!
1964
|
Если ты хочешь стать живописцем, ты рисовать не спеши. Разные кисти из шерсти барсучьей перед собой разложи, белую краску возьми, потому что это – начало, потом желтую краску возьми, потому что все созревает, потом серую краску возьми, чтобы осень в небо плеснула свинец, черную краску возьми, потому что есть у начала конец, краски лиловой возьми пощедрее, смейся и плачь, а потом синюю краску возьми, чтобы вечер птицей слетел на ладонь, красную краску возьми, чтобы пламя затрепетало, потом краски зеленой возьми, чтобы веток в красный подбросить огонь. Перемешай эти краски, как страсти, в сердце своем, а потом перемешай эти краски и сердце с небом, с землей, а потом... Главное — это сгорать и, сгорая, не сокрушаться о том. Может быть, кто и осудит сначала, но не забудет потом! 1964 |
|
ЦИРК
Юрию Никулину |
THE CIRCUS
to Yury Nikulin |
|
Цирк — не парк, куда вы входите грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать, а падать и взлетать,
и под куполом, под куполом, под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном раздумывать нельзя.
Все костюмы наши праздничные — смех и суета. Все улыбки наши пряничные не стоят ни черта
перед красными султанами на конских головах, перед лицами, таящими надежду, а не страх.
О Надежда, ты крылатое такое существо! Как прекрасно твое древнее святое вещество:
даже, если вдруг потеряна (как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь два своих крыла
над манежем и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев, над ужасом невежд,
похороненная заживо, являешься опять тем, кто жаждет не высиживать, а падать и взлетать.
1965 |
This is not a park you visit to relax and meditate. In a circus one has got to fall and rise, not sit and wait.
Sliding round, round, round right beneath the top one must not have any doubts, think of something like a flop.
Dressing up for the occasion doesn’t really mean a thing, our smile is insincere, and it isn’t worth a pin
in the face of purple plumes worn by the horses on the hop, in the face of daring actors who don’t fear but cherish hope.
Human Hope, you are a creature on the wing, you are so sweet! Your old holy substance is amazing, beautiful indeed.
Even if we lose all hopes ( or we have never had such things ) you are great at spreading out your amazing magic wings
over circus rings and stages, over fairs, shows and balls, over horror of spectators and alarm of know-it-alls
you appear as if risen from the dead, alive again, to the eye of those who fall and rise, — not sit in vain. |
| * * * |
* * * |
|
Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца.
Сыграй мне что-нибудь такое, чтоб ни печали, ни покоя, ни нот, ни клавиш и ни рук... О том, что я несчастен, врут.
Еще нам плакать и смеяться, но не смиряться, не смиряться. Еще не пройден тот подъем. Еще друг друга мы найдем...
Все эти улицы — как сестры. Твоя игра — их голос пестрый, их каблучков полночный стук... Я жаден до всего вокруг.
Ты так играешь, так играешь, как будто медленно сгораешь. Но что-то есть в твоем огне, еще неведомое мне.
1965 |
My Hope, at this successive session will you please play me something special and make the blush come off my face, just like a horse that goes the pace.
I beg of you please play me something in order that there might be nothing : nor notes, nor keys, nor peace, nor sky... Am I unhappy ? It’s a lie.
We’re yet to cry and laugh and smile but not give in nor reconcile. We haven’t passed the main ascent and haven’t found each other yet.
These streets and lanes are like your sisters Your playing is their voice, for instance, and midnight click of their heels ... I have desirous eyes, it seems.
I like so much the way you’re playing as if you were slowly fading... But there is something in your fire, I don’t know what though I desire. |
|
СТАРИННАЯ СТУДЕНЧЕСКАЯ ПЕСНЯ |
THE OLD STUDENTS’ SONG |
|
Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары, и я за жизнь его тогда не дам и ломаной гитары.
Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке... Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке.
Среди совсем чужих пиров и слишком ненадежных истин, не дожидаясь похвалы, мы перья белые почистим.
Пока безумный наш султан сулит нам дальнюю дорогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу.
Когда ж придет дележки час, хлеб дармовой не нас поманит, и рай настанет не для нас, зато Офелия помянет.
Пока ж не грянула пора нам отправляться понемногу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу.
1967 |
He who will dare our union mar deserves e the most severe sentence, I wouldn’t give a grey guitar for his damned life and his repentance.
So fervently the age intends to knock us down with a feather... Let’s join our hands my dear friends, we won’t get lost, if we’re together.
At alien feasts on festive days, amidst the shaky truths and fairness, before we hear the words of praise we will spruce up and preen our feathers.
While our stupid plume portends a lasting journey, full of care, let’s join our hands my dear friends, let’s join our hands, friends, I declare!
When the partition day arrives we will not covet bread for gratis and we won’t get to paradise, instead, Ophelia will bless us.
Before the crucial day descends, before we for the road prepare let’s join our hands my dear friends, let’s join our hands, friends, I declare! |
|
|
|
| МОЛИТВА ФPАНСУА ВИЙОНА | FRANCOIS VILLON’S PRAYER |
|
Пока земля еще вертится, господи, твоя власть, Я знаю, ты все умеешь, я верую в мудрость твою, Господи мой, Боже, зеленоглазый мой! Булат Окуджава.
|
While the world is still turning, and while the daylight is broad, While the world is still turning, Lord, You are omnipotent,
1989 |
|
|
|
| ГРУЗИНСКАЯ ПЕСНЯ М. Квиливидзе |
GEORGIAN SONG To M. Kvilividze |
|
1967 |
I shall bury a grape stone in the warm fertile soil by my house,
|
|
В. Золотухину ПЕСЕНКА О ДАЛЬНЕЙ ДОРОГЕ |
To V. Zolotukhin THE SONG OF A LONG ROAD |
|
Забудешь первый праздник и позднюю утрату, когда луны колеса затренькают по тракту,
и силуэт совиный склонится с облучка, и прямо в душу грянет простой романс сверчка.
Пускай глядит с порога красотка, увядая, та гордая, та злая, слепая и святая...
Что — прелесть ее ручек? Что — жар ее перин? Давай, брат, отрешимся. Давай, брат, воспарим.
Жена, как говорится, найдет себе другого, какого-никакого, как ты, недорогого.
А дальняя дорога дана тебе судьбой, как матушкины слезы всегда она с тобой.
Покуда ночка длится, покуда бричка катит, дороги этой дальней на нас обоих хватит.
Зачем ладонь с повинной ты на сердце кладешь? Чего не потеряешь - того, брат, не найдешь.
От сосен запах хлебный, от неба свет целебный, а от любови бедной сыночек будет бледный,
а дальняя дорога... а дальняя дорога... а дальняя дорога...
1967 |
You will forget your feast and your loss, your joys and sorrows the minute as the moon-disk its track of travel follows,
the minute as the owl’s shade comes into your view, the minute as the cricket's romance engrosses you.
You let the fading beauty stand at the door and watch us, now proud, now malicious, now deaf and blind, now virtuous...
What do you care about her ardent arms in bed ? My friend, let's disavow, let's soar, my dear friend.
The wife will find another beloved one, if she wishes, some bad one or some good one, like you, not very precious.
As for the road you're fated to take it as your due, it's like your like mother's tears, eternally with you.
As long as it is night and the carriage keeps a-rolling this endless winding road will suffice us both for roving.
Why should you beat your bosom in token of remorse ? You'll never find, my dear, what you have never lost.
A pine begets sweet fragrance the sky gives healing radiance while meagre love engenders a pallid child to parents;
as for the road that stretches... as for the road that stretches... as for the road that stretches... |
| * * * П.Луспекаеву | * * *
To P. Luspekayev |
|
Ваше благородие, госпожа разлука, мне с тобою холодно, вот какая штука. Письмецо в конверте погоди — не рви... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
Ваше благородие госпожа чужбина, жарко обнимала ты, да мало любила. В шелковые сети постой — не лови... Не везет мне в смерти, повезет в любви.
Ваше благородие госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе. Девять граммов в сердце постой – не зови... Не везет мне в смерти, Повезет в любви.
Ваше благородие госпожа победа, значит, моя песенка до конца не спета! Перестаньте, черти, Клясться на крови... Не везет мне в смерти, Повезет в любви.
1967 |
Look here, your Majesty, Mrs. Separation, I am feeling cold with you, that’s the revelation. Letter from the darling, wait, don’t tear it off...
Out of luck in dying, I’ll have luck in love. Look here, you Majesty, Mrs. Alienation, ardent was your hugging but with no affection. In silky nets you’re trying to catch me, now lay off... Out of luck in dying, I’ll have luck in love.
Look here, your Majesty, dear Mrs. Fortune, you are good to some of us, to others you’re a torture. Nine-gram piece of iron for the heart’s enough... Out of luck in dying, I’ll have luck in love.
Look here, your Majesty, dear Mrs. Conquest, I haven’t finished singing as you should have noticed. Wretched things, stop lying, don’t swear an oath on blood... Out of luck in dying, I’ll have luck in love. |
|
* * *
|
* **
|
|
Строитель, возведи мне дом, без шуток, в самом деле, чтобы леса росли на нем и чтобы птицы пели.
Построй мне дом, меня любя, построй, продумав тонко, чтоб был похож он на себя на самого, и только.
Ты не по схемам строй его, ты строй не по стандарту,— по силе чувства своего, по сердцу, по азарту.
Ты строй его — как стих пиши, как по холсту — рисуя. По чертежам своей души, от всей души, рискуя.
Булат Окуджава. Март великодушный. |
Constructor, build a home for me, I' m serious, no kidding, around the house there should be green woods with birds a-singing.
Please, build the house, loving me, with shrewd deliberation, and see to it that it should be quite a unique erection.
Don't build it following a scheme, but let it be non-standard, build using feeling and day dream, be genuine and ardent.
Just build it like you write a verse, or like you paint a picture running the risk for all you're worth use sketches of your nature.
1967
|
| ПЕСЕНКА О МОЦАРТЕ И.Б | MOZART To I.B |
|
. Моцарт на старенькой скрипке играет. Моцарт играет, а скрипка поет. Моцарт отечества не выбирает — просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба — то гульба, то пальба... Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладони со лба.
Где-нибудь на остановке конечной скажем спасибо и этой судьбе, но из грехов своей родины вечной не сотворить бы кумира себе.
Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба — то гульба, то пальба... Не расставайтесь с надеждой, маэстро, не убирайте ладони со лба.
Коротки наши лета молодые: миг — и развеются, как на кострах, красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах.
Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба — то гульба, то пальба... Не обращайте вниманья, маэстро, не убирайте ладони со лба.
1969 |
. Mozart is playing the old little violin, Mozart is playing while his violin sings. Mozart does not choose, for living, a motherland, simply, he plays all his life, as it is.
Well, never mind, that's the way we are destined, such is our fate: now we feast, now we fight... Keep up your diligent efforts, maestro, keep meditating and feeling inspired.
Somewhere around our last destination, maybe, we'll thank our fate anyway, only I wish that our homeland's transgression wouldn't be turned to an idol some day.
Well, never mind, that's the way we are destined, such is our fate: now we feast, now we fight... Don't give up hope, hold it out, maestro, keep meditating and feeling inspired.
Short are the years of our blithe adolescence, off they will fly and disperse, in a flash... Camisoles, cuffs, golden shoes, silver laces, snow-white perukes, and a colorful splash.
Well, never mind, that's the way we are destined, such is our fate: now we feast, now we fight... Well, let it be, don't pay any attention, maestro, keep meditating and feeling inspired. |
|
Ю.Трифонову * * * |
To Yury Trifonov * * * |
|
Давайте восклицать, друг другом восхищаться. Высокопарных слов не стоит опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты — ведь это все любви счастливые моменты.
Давайте горевать и плакать откровенно то вместе, то поврозь, а то попеременно. Не нужно придавать значения злословью — поскольку грусть всегда соседствует с любовью.
Давайте понимать друг друга с полуслова, чтоб, ошибившись раз, не ошибиться снова. Давайте жить, во всем друг другу потакая, — тем более что жизнь короткая такая.
1975 |
Let's shout and rejoice, admire one another. About high-flown words we do not need to bother. Let's live in mutual praise, make complimentary comments For these are, after all, love's great and happy moments.
Let's grieve and cry without concealing feelings, whether We're by ourselves or whether we're together. About vicious tongues we do not have to bother For love and sorrow always accompany each other.
Let mutual understanding attend us at conferring So that we prevent our old mistakes recurring. Let's get along indulging and pleasing one another For life is very short, there won't be any other. |
|
* * * О. Чухонцеву |
* * * to O. Chukhontsev |
|
Я вновь повстречался с Надеждой — приятная встреча! Она проживает все там же — то я был далече.
Все то же на ней из поплина счастливое платье, все так же горяч ее взор, устремленный в века. Ты наша сестра, мы твои непутевые братья, и трудно поверить, что жизнь коротка.
А разве ты нам обещала чертоги златые? Мы сами себе их рисуем, пока молодые,
мы сами себе сочиняем и песни и судьбы, и горе тому, кто одернет не вовремя нас Ты наша сестра, мы твои торопливые судьи, нам выпало счастье, да скрылось из глаз
Когда бы любовь и надежду связать воедино, какая бы (трудно поверить) возникла картина!
Какие бы нас миновали напрасные муки, и только прекрасные муки глядели б с чела. Ты наша сестра. Что ж так долго мы были в разлуке? Нас юность сводила, да старость свела.
1976 |
Again I’ve encountered Hope, — what a happy occasion! I have been away while it never has changed its location.
She wears Her fortunate poplin apparel as ever, Her eyes, glowing, ardent, are focused on ages ahead. You are our sister, and we are Your brethren for ever, it’s hard to believe life will come to an end.
We know, that You never have promised us wonders. When young we envision depicturing what is beyond us;
we write our songs, make our lives, and we don’t bear grudges, and no one will dare impede us, or get in the way. You are our sister, and we are Your previous judges, we had our fortune which faded away.
We wish we could bring Love and Hope into one, — close together, it certainly would make a wonderful a picture, we gather !
We then wouldn’t have any anguish, — we would just escape it, and only sweet wonderful torments would show on the face. You are our sister, but why were we long separated? The reasons is youth and old age in this case. |
| ЕЩЕ ОДИН РОМАНС | ANOTHER ROMANCE |
|
В моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы. Ее глаза в иные дни обращены. Там хорошо, и лишних нет, и страх не властен над годами, и все давно уже друг другом прощены.
Еще покуда в честь нее высокий хор поет хвалебно, и музыканты все в парадных пиджаках. Но с каждой нотой, боже мой, иная музыка целебна... И дирижер ломает палочку в руках.
Не оскорблю своей судьбы слезой поспешной и напрасной, но вот о чем я сокрушаюсь иногда: ведь что мы с вами, господа, в сравненье с дамой той прекрасной, и наша жизнь, и наши дамы, господа?
Она и нынче, может быть, ко мне, как прежде, благосклонна, и к ней за это благосклонны небеса. Она, конечно, пишет мне, но... постарели почтальоны и все давно переменились адреса.
1980 |
Imprinted in my soul, I have the portrait of a fair lady. Her eyes are fastened on the time of bygone days. It's wonderful to be there: all have been excused already, there are no strangers, nor there's any fear of years.
The highest choir glorifies her singing songs of praise with feeling, and the musicians, dressed in black tail-coats look grand. With every note — good heavens! — music can be healing... And the conductor twists the baton in his hand.
I won't insult my fate by weeping, empty tears shedding, but there is one thing that I think of now and then: who are we, gentlemen, compared with that fair lady? What is our life? Who are our ladies, dear gentlemen?
Perchance, just as before, I'm still in favour of my fair lady, for that she's in Heaven's favour, as I know. She writes me, certainly, but... all my postmen have grown old already And all of my addresses changed long long ago.
|
| * * * | * * * |
|
Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой полночной: каждому хочется ввысь вознестись над фортуной непрочной. Летняя бабочка вдруг пожелала ожить в декабре, не разглагольствуя, не помышляя о Зле и Добре. Может быть, это не бабочка вовсе, а ангел небесный кружит по комнате тесной с надеждой чудесной: разве случайно его пребывание в нашей глуши, если мне видятся в нем очертания вашей души? Этой порою в Салослове — стужа, и снег, и метели. Я к вам в письме пошутил, что, быть может, мы зря не взлетели: нам, одуревшим от всяких утрат и от всяких торжеств, самое время использовать опыт крылатых существ. Нас, тонконогих, и нас, длинношеих, нелепых, очкастых, терпят еще и возносят еще при свиданьях нечастых. Не потому ль, что нам удалось заработать горбом точные знания о расстоянье меж Злом и Добром? И оттого нам теперь ни к чему вычисления эти, будем надеяться снова увидеться в будущем лете. Будто лишь там наша жизнь так загадочно не убывает... Впрочем, вот ангел над лампой летает... Чего не бывает?
1980 |
Wintertime. Night. Flying over the lampshade a butterfly struggles: wishing to rise high above the precarious fortune one bungles. Now in December a summer time butterfly wants to revive, not even thinking about the Good and the Evil in life. Is it a butterfly, or just a heavenly angel, I wonder, fluttering round and cherishing hopes for some wonder? Angel’s attending these places is not accidental at all, once I can clearly see in it outline sketch of your soul. Colds, storms and blizzards are common in this part of land at this season. When I expressed my regret that we’d failed to take off I was teasing. We have been driven insane by the losses and gains, that is why now we must use the experience and skill of the creatures that fly. Strange that you tolerate us leggy, queer and spectacled creatures, during occasional meetings you laud our excellent features. Is it because we have broken our backs so we finally could figure the distance between the old notions of Evil and Good? Therefore, now since we don’t have to get into that calculation let us believe, let us hope that I’ll see you on summer vocation. One might assume that it’s only in summer that life is unending... There is the fluttering angel up there ... Who knows what is pending... |
| МОЙ ГОРОД ЗАСЫПАЕТ | MY CITY IS ASLEEP |
|
Мой город засыпает, а мне-то что с того? Я был его ребенком, я нянькой был его.
Я был его рабочим, его солдатом был. Он слишком удивленно всегда меня любил.
Он слишком отчужденно мне руку подавал. По будням меня помнил, а в праздник забывал.
Но, если я погибну, но, если я умру, проснется ли мой город со мною по утру?
Пошлет ли на кладбище перед закатом дня своих красивых женщин оплакивать меня?
Но с каждым днем все крепче все злей его люблю и из своей любови богов себе леплю.
Мне ничего не надо, и сожалений нет. В руках моих гитара и пачка сигарет.
1967
|
My city is asleep now, but I don't care a bit. I was its baby-sitter, I was its little kid.
Its soldier and its worker, too, I used to be. It always had the feeling of striking love for me.
Its helping hand it stretched me in an estranging way remembering my week-days, but not my holiday.
And if I am to perish, and if I cease to be, as it wakes up next morning will it remember me?
Will it send charming women late in the afternoon to pay me their tribute, cry over me and mourn?
And yet I love it fiercely, I love it more each day, and out of my love I model gods some way.
I don't need anything now, and I have no regrets for there's my guitar and a pack of cigarettes.
1967
|
|
* * * |
* * * |
|
Глас трубы над городами, под который, так слабы, и бежали мы рядами и лежали как снопы.
Сочетанье разных кнопок, клавиш, клапанов, красот; даже взрыв, как белый хлопок, безопасным предстает.
Сочетанье ноты краткой с нотой долгою одной — вот и все, и с вечной сладкой жизнью кончено земной.
Что же делать с той трубою, говорящей не за страх с нами, как с самой собою, в доверительных тонах?
С позолоченной под колос, с подрумяненной под медь?.. Той трубы счастливый голос всех зовет на жизнь и смерть.
И не первый, не последний, а спешу за ней, как в бой, я — пятидесятилетний, искушенный и слепой.
Как с ней быть? Куда укрыться, чуя гибель впереди?.. Отвернуться? Притвориться? Или вырвать из груди?..
1982 |
Sound of trumpet over cities made us weak, as tired as dogs, we were on the run like sprinters, and we hit the ground like rocks.
Just a set of keys and buttons, valves, the beauty of the brass; the explosion, like white cotton, seems to be quite safe to us.
Just a single chord of tonal notes of sound, long and short, puts an end to the eternal earthly life and common lot.
Shall we let the trumpet bravely make its lovely loud noise talking to us in a friendly confidential tone of voice?
Golden, with the tint of ear, reddish, with the tint of brass, its rejoicing voice we hear, to live and die it calls on us.
As if bursting into action I’m following it again, I, a tempted man of passion, man of fifty, blind but sane..
Shall I disregard the sound, feeling bad will be the best?.. Make pretence? Or face about? Tear it out of my chest?.. |
| МУЗЫКАНТ
И. Шварцу |
THE MUSICIAN
To I. Schvarts |
|
Музыкант играл на скрипке — я в глаза ему глядел. Я не то чтоб любопытствовал — я по небу летел.
Я не то чтобы от скуки — я надеялся понять, как способны эти руки эти звуки извлекать
из какой-то деревяшки, из каких-то бледных жил, из какой-то там фантазии, которой он служил?
Да еще ведь надо пальцы знать, к чему прижать когда, чтоб во тьме не затерялась гордых звуков череда.
Да еще ведь надо в душу к нам проникнуть и поджечь... А чего с ней церемониться? Чего ее беречь?
Счастлив дом, где голос скрипки наставляет нас на путь и вселяет в нас надежды... Остальное как-нибудь.
Счастлив инструмент, прижатый к угловатому плечу, по чьему благословению я по небу лечу.
Счастлив он, чей путь недолог, пальцы злы, смычок остер, музыкант, соорудивший из души моей костер.
А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она.
1983
|
The musician played the violin, and I looked into his eyes. It was not that I was curious, I was flying in the skies.
Not because I found it boring, I just tried to understand: how on earth such sounds could be ever made by human hand
from a simple piece of wood, and from a string, a cord of a kind, from a fantasy, ideas, he was true to, in his mind.
One at least must be aware of how to press the fingers right, so that the majestic sounds might not vanish in the night.
He must also penetrate us, light a fire, burn our soul... After all, why should he care, why should he spare us at all?
Happy is a home where violin puts us wise and bids us best, give us hope and inspiration... We'll take care of the rest..
Happy is an instrument that to the clumsy shoulder's pressed, now I happen to be flying by its magic music blessed.
Happy is the one whose path is short, who plays by sleight of hand, the musician that has made out of my soul a burning brand.
And a burnt soul, as is known, (there's no doubt about that), is more righteous and more fair, more benign, in point of fact. |
|
* * * |
* * * |
|
После дождичка небеса просторны, голубей вода, зеленее медь. В городском саду флейты да валторны. Капельмейстеру хочется взлететь.
Ах, как помнятся прежние оркестры, не военные, а из мирных лет. Расплескалася в улочках окрестных та мелодия — а поющих нет.
С нами женщины — все они красивы — и черемуха — вся она в цвету. Может, жребий нам выпадет счастливый: снова встретимся в городском саду.
Но из прошлого, из былой печали, как ни сетую, как там ни молю, проливается черными ручьями эта музыка прямо в кровь мою.
(концерт, 1985)
|
After rain the sky is so vast and clear both the brass and dew are as bright as day. Sounds of flute and horn, flowing, reach my ear, the conductor is up to fly away.
Brass-bands of the past in my heart resound, not the war time bands, but from peaceful days; vanished is the tune, spreading all around but the vocalist doesn’t show his face.
We have women here, they are all dressed out, and the cherry-trees are in blossom now. Taken by surprise, maybe, we’ll luck out and we’ll meet again in the park, somehow.
But from bygone days and from bygone hazards, I complain, lament and solicit, but those nostalgic tunes, splitting up in currents, flow like somber, murky streams into my heart. (stage performance, 1985) |
|
* * * |
* * * |
|
В этой жизни прекрасной, но странной, и короткой, как росчерк пера, над дымящейся свежею раной призадуматься, право, пора...
Призадуматься и присмотреться, поразмыслить, покуда живой, что там кроется в сумерках сердца, в самой черной его кладовой.
Пусть твердят, что дела твои плохи, но пора научиться, пора, не вымаливать жалкие крохи милосердия, правды, добра.
И пред ликом суровой эпохи, что по-своему тоже права, не выжуливать жалкие крохи, а творить, засучив рукава.
(концерт, 1985)
|
Life is fine but it’s strange, for a wonder, and as short as the stroke of the pen; now it’s time to slow down and ponder on its wound and the torturous pain.
Now it’s time to be thoughtful and serious while we live we should muse and think hard: what is there behind most mysterious, darkest corner of human heart?
They may say things are quite inauspicious but we must learn the lesson and rules : never beg for the pitiful pieces of benevolence, mercy and truth.
In the face of the epochal issues (though it’s rights we shouldn’t curtail), we should not fish for pitiful pieces but exert ourselves tooth and nail.
(stage performance, 1985) |
*Pyrosmani, Nikolai (1862-1912) — Georgian artist, primitivist, known for spontaneous, naive and poetic vision of the world, created majestic paintings characterized by strict composition and austere coloring.
| * * * |
* * * |
|
Все глуше музыка души, все звонче музыка атаки. Но ты об этом не спеши, не обмануться бы во мраке:
что звонче музыка атаки, что глуше музыка души. Чем громче музыка атаки, тем слаще мед огней домашних.
И это было только так в моих скитаниях вчерашних: тем слаще мед огней домашних, чем громче музыка атак.
Из глубины ушедших лет еще вернее, чем когда-то: чем громче музыка побед, тем горше каждая утрата.
Еще вернее, чем когда-то, из глубины ушедших лет. И это все у нас в крови, хоть этому не обучались:
чем чище музыка любви, тем громче музыка печали. Чем громче музыка печали, тем выше музыка любви.
(пластинка, 1986) |
The music of the soul is flat, the music of attack is loud; but make no haste about that, you may be wrong in making out
that music of attack is loud, and music of the soul is flat. The louder is the attack, the sweeter are the lights around;
and that’s the way it was, in fact, when I was wandering about: the sweeter are the lights around, the louder is the attack.
It’s been believed for ages long, and up to now it’s true as ever: the louder’s the winner’s song the bitterer’s the loss and favor
for up to now it’s true as ever what’s been believed for ages long. We think it runs in our blood it’s not what we have learned or borrowed the purer’s the tune of love
the louder’s the tune of sorrow; the louder’s the tune of sorrow the higher is the tune of love.
(from sound recording, 1986)
|
|
* * * Ю. Киму |
* * * to Y. Kim |
|
Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик, едва твой гимн пространство огласит? Прислушаться — он от скорби излечит, а вслушаться — из мертвых воскресит...
Какой струны касаешься прекрасной, что тотчас за тобой вступает хор, таинственный, возвышенный и страстный твоих зеленых братьев и сестер?
Какое чудо обещает скоро слететь на нашу землю с высоты, что так легко в сопровожденьи хора так звонко исповедуешься ты?
Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка. Кричи и плачь, авось твой труд упорный потомки не оценят свысока.
Поэту настоящему спасибо, руке его, безумию его и голосу, когда взлетев до хрипа, он неба достигает своего.
(пластинка, 1986)
|
What can I do for you, grasshopper, dear, when with your song of praise you get ahead? It cures one of grief, just lend an ear, just listen, and it will revive the dead.
You touch a string, I wonder how you make it, so that the chorus suddenly joins in, mysterious, impassioned, elevated, concurrent chorus of your kith and kin...
Is it a miracle or mystification, about to descend from heaven underneath, that makes you break the secret of confession backed by the chorus, loudly, with ease ?
You, too, belong to the cohort of poets immortal kinship of creative men... Keep crying, maybe, your endeavours, poems, in future won’t be treated with disdain.
I want to praise a poet out loud. for his insanity and his untiring hand, he strains his voice, he’ll certainly top out and come into his own in the end.
(from sound recording, 1986) |
|
ПРИМЕТА |
THE OMEN |
|
Если ворон в вышине, дело, стало быть, к войне.
Если дать ему кружить, если дать ему кружить,
значит, всем на фронт иттить. Чтобы не было войны, надо ворона убить. Чтобы ворона убить,
чтобы ворона убить, надо ружья зарядить. Ах, как станем заряжать, всем захочется стрелять.
А уж как стрельба пойдет, а уж как стрельба пойдет — пуля дырочку найдет.
Ей не жалко никого, ей попасть бы хоть в кого: хоть в чужого, хоть в свово, лишь бы всех до одного.
Во и боле ничего! Во и боле ничего,
во и боле никого, во и боле никого,
кроме ворона того — стрельнуть некому в него.
1986 |
If a crow flies around, then a war is to break out.
If we let it whirl in flight, if we let it whirl in flight,
then we’re all to go to fight. To prevent the bloody war we just have to kill the crow. And to kill the vicious crow, and to kill the vicious crow we must charge the guns of war.
Once we charge the guns, we will want to go to shoot and kill.
Once we open fire and shoot, once we open fire and shoot
stupid bullets will make good. For a bullet all is one. It will hit just anyone, friend or foe, — just anyone, all and every singe one,
All and sundry, everyone! Now there isn’t anyone,
any woman any man, there is nothing, there is none,
just a crow, all on its own and no one to shoot it down. |
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/