Илья Луданов

 

Секрет Небосвода

(история одного села)

 

В тот год мы наконец-то добрались до аграриев. Скорее потому, что другие темы знаменитых в начале века «нацпроектов» стали замарываться, о них все, казалось, было сказано, а вот с результатами «по селу» никак не налаживалось, и на «периферии» все было как и десять и двадцать лет назад: по всей стране медленно затихали деревни, рваные поселки, серые своей неизменностью, и какие-то хронически отчаянные городки среди бескрайних просторов русского лесостепья.

Надо было что-то делать: крупные чиновники уже изъерзались в высоких креслах, листая убогую статистику с полей – нужны были примеры чтобы доказать, «да, и у нас, знаете ли, деревня может жить самодостаточно, быть примером другим и всем дотошным до модного выражения «качество жизни» западникам утереть нос».

За пару месяцев я объездил с десяток прибыльных хозяйств нескольких соседних областей и вовсю готовил о них материал в августовский номер. В тех местах действительно многое строилось, закупалась техника, скот, рабочие получали приличные деньги. Но стоило поглубже взглянуть на эту картину благополучия, как тут же припудренной коррозией проступал весь фон искусственно созданного положения: либо хозяйство расцвело по воле очередного столичного банкира, решившего удобным способом отбелить свои капиталы и завести себе личную вотчину; либо где-то успешно работал какой-нибудь редкий фермер, и если у него после двадцати лет каждодневного труда все было еще как-то неплохо, то за забором снова – знакомый развал и нищета; а то еще кое-где пытался выжить, например, лично губернаторский проект на бюджетные деньги, явно для показа к приезду высоких гостей.

За все это время я, как не бился, не мог найти благополучный городок или деревню, которая бы без вмешательства со стороны выбралась из бездны разрухи, наладила хозяйство и, с надеждой глядя вперед, жила своим развитием.

Все эти два месяца, когда заходил разговор по этой теме, мои коллеги из местечковых газет обреченно махали руками, и я совсем уже было свыкся с мыслью, что вернусь в редакцию с массой материала, где не будет самого главного и интересного, уже представлял себе смиренно-разочарованный взгляд начальства, которое ни в чем не упрекнет и ничего не напишет, но все, конечно же, поймет. Вдруг в одном райцентре, на краю карты последней в моем списке области, по виду в годах и, кажется, вволю пьющий редактор слабенькой местечковой газетки, показно прихрамывая и специально корявя слова, посоветовал мне преодолеть еще четыре десятка километров бездорожья в глубь полей, и посетить не то городок, не то большое село со странным названием Небосвод.

- Черт знает что это такое, - с важностью говорил он, размешивая сахар в мутном стакане чая, сидя на противно скрипящем стуле у заваленного бумагами и обрезками газет стола. - Ничего про этот Небосвод не ясно. Народ бред про какие-то чудеса несет – глупость страшная, конечно. Мы там редко бываем, своих дураков хватает, а все же: во-первых, непонятно почему, народ толпой бросил пить, хотя у нас, казалось бы, делать больше нечего, – он махнул в сторону окна, натянуто вздохнул, сделал глоток и поморщился. – А во-вторых, чуть ли не сами по себе, как народ болтает, стали подниматься у них хозяйства, урожаи, говорят, хорошие пошли, и то самое «сельскохозяйственное развитие», о котором ты мне добрых полчаса околесицу несешь, вроде бы даже стало оживать. Раньше же как: гнали ее, родимую, из чего только можно. Из-за этого связь-то у нас с Небосводом этим и оборвалась. Проще говоря, пить там стало не с кем, народ пошел чудной или дурной – в общем, не наш какой-то… Ну и плюнули мы на этот Небосвод – гори он ясным огнем. Только вот ясности, по правде, от этого не прибавилось. Так что ты съезди что ли.

- А откуда такое название странное – «Небосвод»? – спросил я.

- Да черт его разберет! Раньше, поговаривали, старики знали, а сейчас… - он снова поморщился, отхлебнул чая, похрустел шеей. – Ты там Женьку найди. Сокурсник мой по «педагогическому». В смысле, звать Евгений Павлович его. Директором школы там, в Небосводе. На месте всегда – от такого хозяйства куда денешься? Да и ребятишки у них там что-то пошли – один за другим… Он, может, расскажет чего.

Честно говоря, я за эти месяцы такого напомаженного блеска на чистокровном гнилье насмотрелся, что ехать сначала не хотел. Опять, думаю, какой-нибудь миллионер в бегах поместьице себе прикупил – не верил я уже в сельское благополучие. Но оказалось, что ехать-то мне больше некуда, только возвращаться разве что, а внутри остался осадок чего-то незавершенного, недоделанного, и без проверки последнего слуха возвращаться было еще противнее, чем смотреть на вычурный лоск журнальной статьи.

 

В общем, на следующее утро я поехал. Думаю, доберусь до школы, поговорю с директором, огляжусь маленько – и обратно. Всего день и надоедливая совесть отбелена. Чудно, конечно, было вспоминать отзывы редактора, а еще чуднее – видеть начавшиеся с какого-то момента ухоженные поля и сносные по местным меркам дороги. Усмехнувшись, я проехал мимо дорожного указателя «Небосвод» у въезда в село, и скептически ухмылялся при виде дряхлых, но облагороженных домов, глядя на неумело опиленные аллеи и старую, но свежевыкрашенную школу, невдалеке от которой пылила как-то даже нелепо здесь смотрящаяся стройка.

У входа в школу я столкнулся с человеком средних лет в непривычно белой для села сорочке, с самоваром под мышкой, громко и весело что-то знакомое напевающим, и как-то сразу догадался, что это и есть директор. Мы представились друг другу. Евгений Павлович куда-то торопился и все время за что-то извинялся:

- Вы уж простите, спешу я очень. Если вдруг вы свободны, пойдемте вместе. А у нас праздник – дочка внука мне родила сегодня рано утром, все никак из города дозвониться не могли.

- Понимаю, конечно, лучше в другой раз, - обрадовался я.

- Да подождите, когда ж еще у нас будете! А вы, извините, к нам по какому вопросу, или просто? Я может, могу чем помочь?

Продолжая идти по узенькой улочке вместе с директором, я кратко рассказал, чем занимаюсь и почему здесь. Евгений Павлович на слова мои как-то странно, но добро засмеялся:

- Да ничего у нас особенного. Люди как люди, живут себе и живут. Никому не мешают…

- Но, говорят, в последние годы в поселке наметились явные успехи…

- Как вам сказать. Ну, вот… видите стройку? – мы как раз проходили мимо горы строительных лесов, по которым муравьями ползала бригада рабочих.

- Только хотел спросить… Странно все это здесь как-то видеть.

Евгений Павлович, до этого торопясь, вдруг остановился, широко улыбающееся лицо в миг стало серьезным, и по взгляду я сразу понял, что он подбирает нужные слова.

- Мы строим храм, - тихо, внимательно смотря на меня, сказал он. - Всем селом строим… Представляете – три поколения людей в Небосводе не слышали колокольного звона! Не видели, как кресты на солнце горят.

Я, признаться, оторопел от таких пояснений и вгляделся получше в директора.

- Да, строим все вместе, - продолжал он, – на общенародные деньги, как раньше. С прошлой недели в Небосводе не осталось семьи, которая бы не сделала свой вклад в строительство. По-товарищески, общими усилиями… А впрочем, пойдемте, - и он снова увлек меня за собой, торопливо пытаясь о чем-то рассказать. – Вы, извините, если хотите, пойдемте ко мне. У меня сегодня гостей много, благостное событие. Будет много интересных людей, кого-нибудь о чем, глядишь, и спросите…

После таких слов я стал пристальнее посматривать по сторонам пока мы шли к дому директора, и был немало удивлен: даже в тех местах, куда я до этого приезжал, и где было все с виду красиво, искусственность благополучия была заметна в пустых улицах с редкими алкоголиками, в ломанных скамейках и отсутствии уличных урн, и было непонятно, кем и как создавалась и поддерживалась вся эта внешняя накрашенность. Здесь же улочки и средь бела дня были заполнены самыми разными людьми.

- Удивительно, Евгений Павлович, в Небосводе очень живые улицы. Я такого кроме больших городов нигде не встречал…

- Раз вы приехали из райцентра и журналист, вам, наверное, рассказали, что у нас мало пьющих. Они еще остались, но теперь это единицы из большинства, а не наоборот, как еще недавно.

- Сразу видно, вы – педагог. Хорошо и точно говорите.

- Я еще преподаю историю и сам же историю изучаю. А этот предмет, кроме всего прочего, думать заставляет.

 

Мы подошли к небольшому, но ухоженному дому, не формой и цветом покраски похожего на другие, а заметно внимательным отношением к нему хозяина. Когда оказались внутри, Евгений Павлович сразу бросился к телефону.

- Алло! – услышал я его крики в трубку. – Позовите к телефону Марию Евгеньевну! Мне сказали, сейчас можно… - наступила натянутая пауза. В коридоре вся стена была увешана фотографиями, и мне сразу бросилась в глаза одна интересная особенность: здесь были только или старые снимки двадцати - тридцатилетней давности, на которых директор угадывался в высоком парне с красивой девушкой под руку, или совсем свежие, где Евгений Павлович то на каких-то стройках, то в школе с учениками. Многолетний период будто выпал из фотографической летописи семьи.

На кухне гремела посуда и слышался мирный говор женских голосов. Из зала выглядывал сервированный стол.

– Машенька! - снова закричал в трубку Евгений Павлович. –Здравствуй, девочка! Ну, как ты там? Мне не соврали, внук? Вот так-то! Мы, Маш, скоро приедем… Тебя когда выписывают?.. Ну, вот и как раз.. Сейчас мамку позову… Таня! Иди скорее! – крикнул он в кухню. Оттуда сразу выбежала маленькая бойкая женщина, но трубку директор сразу не отдал. – Маша, а ты скажи... Точно?.. Ну и прекрасно, малыш! – Евгений Павлович отдал трубку жене и, взмахнув руками, кинулся ко мне. – Голубоглазый! Ей богу, голубоглазый!– он затащил меня на кухню, где суетились у плиты и стола еще две женщины. – Настасья Андреевна, Вера Трофимовна! Представляете, голубоглазый!

- И, слава богу, Евгений Павлович, - оторвалась от салатов та, что постарше. – Уж у кого еще как не у вас! Мы вот с Настей по-другому и не думали…

- Ну, уж, Вера Трофимовна, вы даете! – снова взмахнул руками Евгений Павлович. – Не думали! А я-то, я-то! Все боялся, как же, думаю, если не так. Должно так! И вот, посмотрите! Вот радость-то! – повернулся он ко мне и выбежал на улицу.

- Евгений Павлович, простите, а какая разница, голубоглазый или нет? Ну, не был бы голубоглазый, и что?.. – спросил я, выйдя вслед за директором.

- Как так не был бы голубоглазый?! – резко повернулся он. – Нет уж… - директор осекся, посмотрел на меня, потом, будто от какой-то мысли очнулся и тихо, по-хозяйски, улыбнулся, будто зная какой-то секрет и обдумывая, как лучше мне о нем сказать. – Это для меня, извините, очень важно. Другому кому хоть кареглазого, хоть желтоглазого подавай, и пожалуйста. А мне голубоглазый внук нужен! Эй, ребята! - крикнул он ехавшим невдалеке на велосипедах мальчишкам. – Максим! Саша! Помните уговор? Давайте, по всем своим, и чтобы у меня к двум были!

- Да они уж знают! – ответил старший из них, темно-рыжий мальчуган.

- А вы все равно, еще раз! И всех обойдите, чтобы были! – и ребята, на удивление и не думая ослушаться, рванули на велосипедах по улице.

- Главное, гостей не забыть, - с улыбкой повернулся Евгений Павлович ко мне.

На крыльцо с полотенцем в руках вышла жена директора.

- Ну что, Танюш, поговорила? Дождались мы с тобой… - с удивительной легкостью он подскочил к жене, поцеловал ее и обнял. – Сколько у нас получается гостей, десятка два уже? Стульев не хватает? А все ведь свои… Ничего, я сейчас по соседям быстренько…

Евгений Павлович сказал, что если я хочу посмотреть на село, то надо остаться, потому как теперь к обеду будут главные лица Небосвода.

- Видите ли, - сказал он, - все, вроде, налаживается: и в школе, и дома все слава богу, вот и внук первый, а помощников нажить себе не сложилось. Только зять вот в городе, закупается к встрече Маши. Сколько лет прошло, - продолжал он, когда мы заходили в ближайший дом, - и ничего от них не осталось. Семью только каким-то чудом сохранил…

Первый сосед, Николай Васильевич, оказался крепким мужиком, с глубоко посаженными глазами на морщинистом лице, в толстой рубахе и больших ботинках, известный в Небосводе пчеловод, с крупнейшей в округе пасекой. Наперед стульев он протянул нам банку меда:

- Подай-ка, Палыч, к столу. Мед добрый, как старики говорили. А я ближе к осени с пасеки свеженького еще привезу.

Дом Николая Васильевича вызвал во мне интерес. Создавалось впечатление, что когда-то запущенный и забытый, дом этот стали восстанавливать в самом лучшем виде, с искренним уважением. Старые стены были свежевыкрашенны, прогнивший забор и порог у дома недавно заменены и белели свежими досками. Во дворе шел ремонт, будто разделяя дом надвое. Старая часть раздражала еще оставшейся гниющей корявостью и только недавно отмытым долголетним запустением. Другая часть радовала всем, под корень, новым и надежным, и было видно, что здесь мало что выправляли, а по возможности меняли заново. Пока мы ждали ушедшего в комнаты за стульями хозяина, я спросил о нем Евгения Павловича.

- А это не только у него. Это у нас теперь чуть ли не повсюду дворы и дома так поделены - у кого в большей, у кого в меньшей степени.

Вынеся нам полдюжины крепких стульев, Николай Васильевич тут же получил безотказное приглашение к обеду, и вдруг засмущавшись – очень для меня неожиданно – согласился.

Евгения Павловича это смущение очень развеселило, и пока мы относили первую партию стульев и шли ко второму двору, он разговорился:

- Вот Васильевич чуть было краской не пошел, а как я его понимаю, и все убеждаюсь, что надо к людям чаще ходить, с людьми говорить. Все мы потом стеснялись друг к другу ходить. Вроде как неудобно, и незачем. Сначала, не поверите, страшно было. Одиночество удивительное! Всех знаешь, со всеми рядом, а говорить не о чем, будто ничего не стало. В глаза друг другу смотреть зазорно. Тут работа спасала. Труд, как говорится, объединяет, а за общим делом всегда договориться легче. И чем больше времени проходило, все легче и легче становилось. Вот уже и общим народом собираться стали… Правда, редко еще

- А почему же все-таки бросили пить? Как я вижу, все в один какой-то момент?

Директор задумался, будто подбирая слова, и даже хотел что-то ответить, но тут мы подошли ко второму двору, и он сказал:

- Просто посмотрите на это. Сергей – «последний из могикан», даст бог. Не все и не сразу. Строить оно – не разрушать.

Второй двор из-за плотного и высокого, но старого и местами дырявого забора с улицы мало чем отличался от остальных, но когда мы вошли, то показалось, будто перенеслись с сытой сельской улицы куда-то в нищенский колхозный двор.

Вокруг убогость и заброшенность. Все заросло гнильем и дряхлостью. Никакого намека к делению на «старое» и «новое». Казалось, сам ход жизни когда-то, в один момент, оборвался в этом доме или замер, и все вокруг медленно, без движения, растворялось во времени.

Дверь была нараспашку. В провонявших комнатах мы нашли заросшего грязью человека. Он лежал на рваном диване и так сливался с серой мерзкой обстановкой, до которой гадко было и просто коснуться, что я не сразу его заметил. Выглядел он стариком, но потом Евгений Павлович рассказал, что старше его на четыре года. От рождения звали соседа Сергеем Вячеславовичем Орловым, но уже много лет называли просто Серегой, а чаще – окриком, считали за пропащего, и старались без острой надобности о нем не вспоминать.

Как только мы вошли, Евгений Павлович поздоровался. Лежащий на диване несколько секунд не двигался, а потом чуть приподнялся и посмотрел на нас стеклянными глазами. С брезгливым любопытством я рассматривал новое и так мне знакомое «отгулявшее» лицо, не выражающее никакой мысли и никакого чувства.

Алкоголик что-то замычал в ответ на наши приветствия, даже присел, и чуть погодя закрыл заплывшие глаза, согнулся и обхватил голову руками.

- Нам стулья нужны, - бесстрастно продолжил директор. – У тебя от тетки остались в чулане? Я возьму несколько.

Реакции не последовало. По знаку руки Евгения Павловича мы прошли в другой конец дома, где в заваленном барахлом темном и сыром чулане, между куч рваных тряпок, я с удивлением увидел несколько старинных добротных стульев, правда, насквозь прокуренных и чем-то замызганных.

- Ничего, ототрем. Последнее, наверное, что не пропил. Бери, - улыбнулся Евгений Павлович.

Нагруженные, мы вернулись в комнату.

- Знаешь, Сергей, у меня внук сегодня родился, - Евгений Павлович сделал паузу, будто ожидая какой-то реакции в ответ, а когда так и не дождался, наклонился вперед и громко и четко, с какой-то досадой прокричал:

- Слышишь, Сергей, у Маши сын родился!

Сосед отлепил руки от лица, каменным и пустым взглядом снова посмотрел на нас, но ничего так и не сказал, и мы ушли.

- Вот что делает с человеком водка, нагруженная горем, - сказал Евгений Павлович, когда мы возвращались к нему домой. – Но главное – водка. Горе сразу бы убило, а если выдержал, то – как хочешь, но отойди. На иное права не имеешь, - в его глоссе зазвучали горькие и горделивые нотки. – С водкой хуже. С водкой, предательски похожей на воду, хуже. Она воли лишает. И если скатишься, подняться труднее в сто раз будет. А ведь когда-то первый коммерсант был на весь Небосвод. Еще при советах начинал, в плотницкой артели. Стулья-то, видишь какие! Добра-то столько было.

- У него что-то случилось?

- У всех нас что-то случилось… А у него сын погиб в тюрьме.

- За что сидел? – спросил я.

Директор оглянулся на меня и с тяжестью ответил:

- Покушение на убийство, - и, немного пройдя, сказал. – Ладно уж, праздник сегодня, не будем. Не каждый день у человека внуки рождаются!

Мы прошли в дом, где уже ждал гостей окончательно сервированный стол. В коридоре я увидел старуху, всю в черном. Евгений Павлович обрадовался ей как родной, называя не иначе как «Аннушкой». Татьяна Михайловна, подруга семьи, уважительно прошептала мне, что это первая монахиня в строящемся храме. Но когда я подошел представиться, та на меня никак не отреагировала, будто не замечая, отчего я сделал вывод, что старушка немного не в себе. Легкая улыбка ни разу не покинула ее скомканного временем морщинистого лица, на протяжении всего застолья она мирно скребла вилкой по тарелке и никому не мешала.

Потом появились другие гости. Одним из первых вошел Федор Леонидович, высокий статный человек в годах, но без каких-либо намеков на проседь в густой шевелюре, с широкой, аккуратно постриженной черной бородой. Оказалось, что он мне больше всего и нужен, потому как был крупным аграрием в Небосводе, лучше остальных разбирался в торговле. Я сел рядом с ним, расспрашивая, как идут дела. Словоохотливостью фермер не отличался, но рассказывал, что несколько лет назад, когда хозяйства в Небосводе начали подниматься с колен, урожаи стали как по заказу: обильные и плодоносные. Вскоре к этому неожиданно добавилось забытое трудолюбие селян, и на фоне всей региональной отрасли за несколько лет хозяйства Небосвода шагнули вперед, заделав даже кое-какой капитал, позволяющий теперь и в неудачные годы держаться вполне самодостаточно. Сам же Федор Леонидович поставил себе целью построить целый семейный бизнес, и теперь сыновья его были первыми помощниками на ферме, а внуки получали хорошее аграрное образование в столице.

Следом за Аннушкой и агрономом публика потекла еще разношерстней: появился единственный в Небосводе банкир Соловьев; торговцы и предприниматели - Климов, Нилов и Корнеев; еще один фермер Конев - птицевод, но, соответствуя фамилии, мечтающий собирать капитал на коневодство; Крюков, массово и увлеченно растящий картофель, и Капустин, занимающийся, правда, совсем не капустой, а разводящий по окрестным холмистым просторам плодовые сады морозостойких сортов. После пришел с тяжелой медовой рамкой знакомый сосед-пчеловод Николай Васильевич. За ним, как и положено для интеллигенции более пунктуально, стали собираться: Сергей Григорьевич Мухин, единственный на весь Небосвод доктор; директор библиотеки Тюнина Мария Сергеевна и Виктор Александрович Грачев, директор в прошлом году вновь открывшегося музея краеведения.

Интересно и удивительно было смотреть на них со стороны. Фермеры пришли по одиночке, интеллигенты, по статусу, с супругами. Все дружно приветствовали хозяев дома, поздравляя с внуком, кто-то что-то приносил, и частью мужчин покурив во дворе, рассаживались за столом. Большой радостью было мне попасть в круг, где люди были приветливы друг с другом, но я наблюдал и некоторые странности. Иногда в атмосфере взаимоуважения и благополучия виделась какая-то хорошо скрытая неловкость, будто все вместе хотели попросить друг у друга прощения, но не решались, думая, что это не нужно, что и так всем все ясно, но неуверенность в отношении к себе других, особенно по началу, угадывалась точно, после утихая по мере длительности застольного разговора. Для меня это было поразительно. Передо мной сидели люди в большинстве своем за пятьдесят лет, у многих уже внуки в школу собирались идти, и было странно видеть в них эту, похожую на юношескую, неловкость, которая, правда, ничуть не портила общения и даже неприметно скрашивала праздничную картину званого обеда. Из всех собравшихся, вероятно, легче всего было мне, потому как я никого не знал, и с удовольствием со всеми знакомился, пытаясь с каждым гостем перекинуться хотя бы парой фраз.

Тогда торговец мебелью Климов спросил:

- Дед, а как внука назовете?

Евгений Павлович, привстав, задумался, почесывая седеющую щетину.

- Это дело, конечно, молодых, сами пусть выбирают. Но мы с Татьяной, как о мальчике заговаривали, никак кроме Вани и не думали.

- Да уж, развелось на селе Иванов, - проскрипел недалеко сидящий директор музея Грачев. – Путать скоро начнем.

- Ну что ж, Виктор Александрович, раз так уж получается. Все ведь счастья хотят чуточку для своих, - заметил, раскладывая соседям салат, агроном Федор Леонидович.

- А что, Иваны в Небосводе счастливее остальных? – продолжал недоумевать я, поочередно с голодного утра пробуя хозяйские блюда.

- Да, кстати, забыл совсем, это наш столичный гость! – приятно улыбнулся Конев.

- Я из Подмосковья, - весело отозвался я.

- Приехал в Небосвод, услыхав про наши успехи в земледелии, - добавил Евгений Павлович, кивнув в сторону агрономов.

- Вы знаете, - я посчитал нужным подняться, - это так сначала было. Но потом увидел, что сельское хозяйство восстанавливается у вас на волне общего подъема. И, если честно, сколько вас ни слушаю, не могу понять почему. В вас много необычного – непьющее население, какие-то голубоглазые малыши, счастливые Иваны…

- Выпьем за журналистов! – раздался тост садовода Капустина.

- Да подожди ж ты! – оборвал его Федор Леонидович и обратился ко мне. - Странного в Небосводе может показаться и правда немало. Вам, небось, в райцентре про нас наболтали всякого?

- Больше догадки. Но, говорят, связь с вами теряют…

- Это правда. Но больше по собственной дурости, - сказал директор музея Грачев.

- Оскотинившийся народец!

- До дураков пока достучишься…

- Ну, хватит вам! Сами на себя-то давно смотрели! – прикрикнул на говорливых Федор Леонидович. – А вы что, про нас написать хотите? – пытливо обратился он ко мне.

- Вот уже месяца два я езжу по всем центральным областям, ищу примеры возрождения провинции, села, России если хотите… Так, чтобы сам народ, без вмешательств со стороны и понуканий понял свое положение и задумался. Чтобы, как это ни наивно, понимаю, звучит, Отечество наше само пыталось подняться.

- Ишь, чего захотел. Чтоб само… - пробурчал где-то рядом пивовар Корнеев.

- На все воля божья… - отозвалась со вздохом директор библиотеки Марина Сергеевна.

- Без вмешательств у нас не получается…

- А что же, - среди мужчин послышался голос хозяйки, Татьяны Николаевны, – если такое бы случилось, вы напишите и вся Россия прочитает?

- Ну, вся не вся, - стесненно уточнил я, - из столичных властей кое-кто, у чиновников в областях я наш журнал как-то видел, да и в интернете есть всегда…

- Интернет мы знаем, - бордо высказался банкир Соловьев, - скоро у всех будет!

- Значит, на всю страну? – переспросил Грачев.

- Женя, Витя… ребята… Надо рассказать! - перейдя вдруг на громкий шепот, с каким-то страхом в голосе, но напористо проговорила Татьяна Николаевна. – При всех рассказать!

Над столом повисла растерянная тишина. Я ничего не понимал. Евгений Павлович посмотрел на жену, а потом повернулся ко мне:

- Это, ведь, поверьте, только домыслы все наши, предположения. Такое в журнале печатать нельзя.

- Ничего себе, домыслы! Ванька-то твой родился бы что ли сегодня? – вдруг взяла слово директор библиотеки Мария Сергеевна. – И Таня права – все надо рассказать! Пора уже! А то все поверили молчком, жизнь даже налаживаться стала… Сама по себе что ли? Люди – как ожили. А с тех пор как в районе пальцами показывать стали, высмеяли по своей пьяной глупости нас, так до сих пор по углам все и шепчемся. Лет-то сколько прошло? Вы что же, думаете, он случайно к нам пришел, а больше нигде и не появился? Разве ж это на всех сил хватит? Вот он нас в пример другим и образумил. У нас каждый это про себя знает, - и обратилась ко мне. – Чего греха таить, про себя скажу. Сама я жила… да как все жила!

- Жили страшно – в водке будто крестились, - тихо проговорил Виктор Александрович. Все снова затихли.

- Эх, Ванюша мой, - вдруг среди общего молчания пробормотала монахиня Аннушка.

Все разом подняли головы, стали о чем-то ворохом переговариваться и засмеялись.

- Святое дело, Евгений Павлович, говори, - сконфуженно улыбаясь, сказал Сергей Павлович. - По твоему празднику у тебя в доме собрались. Ты журналиста первым встретил, тебе и слово. И за Ивана своего.

Директор посмотрел на сказавшего это врача, а затем снова на меня.

- Да вижу, что надо. Меня это не последнего коснулось. Мы, правда, с Виктором Александровичем и Федором Леонидовичем об этом немало говорили, и прошу их помочь, если попутаюсь где, и уточнить, кто про что знает лучше.

- Давайте только сначала еще выпьем за вашего внука! А потом все послушаем, да всё расскажем, - сказал сосед-пчеловод Николай Васильевич.

- Правильно! Правильно! – закричали со всех сторон. Всем еще раз было налито, и гости, шумно произнося тост, выпили.

 

Я достал диктофон, а Евгений Павлович обратился ко всем:

- Сразу хочу у вас всех попросить прощения. Живу я в Небосводе сколько себя помню, за исключением нескольких лет института и армии, и знаю, в общем, все и обо всех. А рассказ наш таков, что про многих из вас немало сказать придется. С другой стороны, гражданин журналист, так сказать, как я понимаю, долго у нас не задержится, и если писать о селе будет, имена ваши, уверен, изменит, а остальные здесь про всех знают не хуже меня.

Он сделал паузу, и за столом повисла напряженная тишина. Я будто кожей чувствовал эту безмолвную натянутость. Но вдруг лица, одно за другим, просветлели, воздух стал свободнее, и Евгений Павлович, кивнув, заговорил дальше:

- Начну, пожалуй, вот с чего. Не мне вам рассказывать об упадке провинции. Это всенародная беда, и как мы знаем, исправлять ее, кроме самого народа некому – все властные реформы будто растворяются на русских просторах. Вы видели нищету городков нашей области, и трудно поверить, но еще дюжину лет назад Небосвод был самым убогим местечком во всей округе. Грязь, рвань, ничтожность царили на этих улочках и в людях. И ни единый человек этого не замечал – люди одинаково менялись - к звероподобию. За несколько десятков лет до этого были, конечно, попытки что-то возродить, но такие разрозненные и слабые, что разруха легко пожирала эти искры разума, а люди, в которых эти искры рождались, чаще всего исчезали из поселка или пропадали. Когда-то по чужой воле надорвавшись, теперь люди разрушались. Мы об этом с директором музея много говорили и решили, что началось все еще с наших отцов и дедов в Гражданскую войну, когда революционные принципы: Свобода, Равенство и Братство были преданы создателями этой революции. А на устах народа кровью было написано: террор. До этого тоже было не сладко, да еще как, но такого всенародного духовного хаоса, о каком рассказывал мой раскулаченный дед, видит бог, не было.

Мы здесь, конечно, в крайней хате, и много чего и сейчас не знаем, но храм в селе стоял всей губернии на загляденье, а в Небосводе сразу после пресловутого НЭПа куда-то пропали все священники, после сбрасывать кресты с куполов начали, жгли иконы грудами, пивную в храме устроили – это как колхозы появились. Бабку с моим отцом, как дед в Сибирь был выслан, здесь в колхозе оставили, и отец потом мне рассказывал – тогда было самое страшное даже не то, что православную веру осквернили, а то, что все селяне вышли тогда из домов и молча, замерев со страху, смотрели как горели иконы… Одним словом – веру предали.

- Да уж, понаделали делов… - выдохнул Сергей Григорьевич, и еще хотел что-то сказать, но на него зашикали, и он замолчал.

- Ну а потом… что потом… Кроме соломенных хат у селян не осталось ничего, водка с пивом заменила молитвы. Последние, кто помнил еще Святое Писание, сгинули в 30-е и на войне – в поселок не вернулся каждый третий. А сам Небосвод еще зимой 41-го пожег немец. Я не знаю, как тогда выжил народ. Но он выжил. Со временем даже сил немного набрался. Я, правда, не знаю, тот ли это был уже народ…

- Что это ты такое говоришь?.. – залепетала Татьяна Николаевна.

- Да кто знает… Ладно, мы решили говорить об одних фактах… А разруха… Она же не вчера случилась, и даже не в перестройку. Народ у нас все эти годы пил как сволочь. Просто, мне кажется, как-то человек перестал понимать и что пьет, а главное – что вообще делает.

- Женя, - очнулся со своего места Виктор Александрович, - про Аннушку расскажи.

- Да. Мне еще раз придется познакомить вас с нашей Аннушкой, - обратился Евгений Павлович ко мне. – Про стариков говорить плохо не принято, но история, как говорят, не терпит того самого сослагательного наклонения, и в нашем случае нельзя все назвать чужими именами – ложь о прошлом губительна как ничто другое. Так вот, - посмотрел он еще раз на старушку и заговорил уже для всех. - Кроме того, что Аннушка у нас первая на селе монахиня, когда-то она стала и первой в Небосводе проституткой. Мне мало известно о других, но этот случай стал общей трагедией, и потому все мы о нем знаем. Может, ты, Виктор, скажешь, она все-таки твоя соседка.

Директор музея оглядел всех с очень серьезным, натянутым видом:

- Я тогда только с институтского распределения вернулся, с севера. Археологический музей здесь открывал. Приезжаю, а отец – царство ему небесное – и говорит: «Соседка наша, Анька, совсем спилась в конец». Был у Анны тогда муж – алкоголик форменный. Тогда еще один из немногих. После свадьбы, и как сын у них родился, он еще держался, а потом сорвался в конец. От тоски и лени, отец говорил. Ну, в общем, она его сначала образумить пыталась, терпела, потом ссорилась с ним, раз, два, и пошло-поехало: склоки, драки, недельные загулы. Но главное – мальчик. Я-то его не очень знал. А к отцу моему, как родители в угаре разойдутся, он часто прятаться прибегал. Было от чего – отец-алкоголик его пару раз так отколошматил, думали даже в город в больницу везти. А мать смотрела, пила и молчала. Черт знает что, но вот… бывает. От нашей Аннушки у нее тогда ничего не было. Продолжалось это пока малышу, а звали его Ванькой, не исполнилось лет семь. Мать моя говорила, что очень хороший был мальчик, с простым русским лицом, большими голубыми глазами и немного кудрявыми волосами. Добрый очень, слабый, и не по годам смышленый. Так, вот. Был у них еще сосед Семен – тракторист. Сволочь редкая, сколько жил – всем всегда гадил, и управы на него не было. Жил один, лютый как зверь, но механик, говорят, от бога, а потому часто его просили сделать что-нибудь, и водочка у него завсегда водилась. И вот, сам я видел, стала Анна к нему чуть ли не каждый день за бутылкой бегать. То поесть за водку отнесет, то денег каких. А он-то на нее глаз положил, момента ждал и сам все чаще к ним заходил, выпивали, значит, вместе.

Что в тот день произошло – точно никто не скажет, не один десяток лет прошел. Но верно, отец мальчика спьяну надрался и отключился, а Анна с Семеном сидели, пили. Потом водка, как думаем, закончилась, и Семен, пообещав принести еще, утащил Анну в спальню… За бутылку она под него легла. А под кроватью, тут же, от страха трясся маленький Ваня.

Наутро мальчик пропал. Просто как в воду канул – и все… Сколько проспавшиеся родители его ни искали, сколько всей деревней ни бегали, ни допытывались – так ничего и не нашли. И раньше в Небосводе всякое случалось, но чтобы вот так пропал мальчик и никаких следов... Отчетливо помню, как на несколько дней просветлел Небосвод в движении поиска. Но все было напрасно, люди смирились и затихли.

А через неделю у Анны случилась трагедия. Она с горя все рассказала мужу, тот, пьяный, пошел и зарубил Семена топором, а сам, очухавшись, повесился в сарае. Аннушка наша тут совсем помешалась рассудком, потому только, наверное, руки на себя и не наложила. Возили ее лечить даже, но скоро вернули обратно – толку нет, что средства на нее тратить, да и тихая она стала, хозяйственная, и никогда с тех пор не пила.

 

Ладно, - оглянулся Виктор Александрович, - теперь пусть Федор Леонидович расскажет про «колхозных». Он их лучше знает. С ними тогда же примерно началось?

До этого внимательно слушавший фермер Федор Леонидович отпил воды из стакана и, не прекословя, принял эстафету рассказа.

- Могу сказать про себя и своих колхозников. Про трагедию Аннушки мы все слышали, но знали эту семью мало. Семена только жалко – какой бы ни был, но механик хороший. Мы, колхозники, были тогда сердцем Небосвода. На нас держалось все, и мы все держали в своих руках. Какая никакая, но сила. В райцентр на драки ездили, бывало, девок отбивать.

А началось все с Сашки, и вы правы – в тот же год, кажется. Пришел он с армии, чудаковатый какой-то – говорили и в какой-то «точке» немного побыл. А Светка его в район замуж выскочила. Ну, он недельку погулял и к ней какого-то черта подался. Пришел пьяный, с мужем побрехался, и вот возьми сдуру Сашка нож и в бок его. Все живы остались, а Сашку в тюрьму. Ничего, думали, посидит и вернется. А через пару месяцев телеграмма – умер в тюрьме… и схоронили. За ним следом Витька Прохоров, ты, Слава, знал его, - обратился он к Кирову, - в армии на севере где-то застрелился. А с чего, так и не поняли. Ребята все наши, жалко было. Начали выпивать по случаю. А случаев хватало… В одной драке с «районными» Егорка, «весенний» кличка была, получил заточкой в живот – в свалке так и не узнали от кого. Дня три в больнице провалялся и отошел... Мать, помню, на похоронах страшно убивалась. А следующим летом еще пуще…

Главное – пить начали как нигде… Один спьяну в реку на тракторе угодил, и сам утонул и машину утопил. Другой, Женька Кирсанов, после гульки на быка с топором пошел, тот ему ни одного ребра целого не оставил. Помню, доходил когда, страшно мучился. «Что же это ребята?» - все спрашивал. В июле еще один, во ржи уснув, под косилку угодил. А Васька Смирнов, что на него наехал – спился потом совсем. И так вот что ни месяц – хоронили кого-то из своих. То случай, глупый какой-то, то пришибет кого, а кто сам – и все по глупости… И все нелепо как-то, не по людски… Отцы на войне за победу под пулями погибали, а эти …

А потом еще несколько лет сплошных неурожаев, застой, безденежье. Тут-то все, кто порезвее, рванули из Небосвода в город как ошпаренные. Большинство так и не вернулось никогда. А те, кто наведываются изредка – хуже иностранцев. Стало хозяйство пропадать. Да и люди – пили и пропадали. Я сам не помню, как несколько лет пролетело – очнешься чуть, поишачишь до зарплаты – и в загул. Слышали мы, что не единственные такие, что по всей области – то же, да и в стране. Все по бумаге есть, все везде работает, но ничего не выходит. К тому времени давно уж слухи ходили, что мы даже зерно за границей закупаем… А через несколько лет начала меняться власть. Кто-то где-то там устроил какие-то реформы, и мы особо не знаем, как все прошло, только у нас, следом за людьми, рухнуло и все хозяйство. Что работало – перестало работать. Кто что мог – начал растаскивать. Не воровать – как везде – а растаскивать, дико растаскивать… Народ совсем дуреть стал. А когда еще заговорили, что все что раньше было – было «не так», и все кто как жил – жили неправильно, и власть преступна, и народ угнетен, а строй наш советский – ошибка истории – так тут уж совсем все перемешалось, одни кинулись по разные стороны, куда кто мог, другие просто спиваться стали. У нас в колхозе тогда спроси: «В какой стране живешь?» - так можно было и в морду получить. И не дай бог кому начнешь рассказывать, как все было плохо и неправильно, а где-то «за бугром» хорошо и сладко… - Федор Леонидович угрюмо замолчал, обводя всех грустными глазами. – Мужики! Не знаю, что со всеми нами было бы. Знаю только, что прошло в каком-то затмении еще несколько лет. Уже и своих резать стали, никакого порядка не знали, власть презирали, и не признавали, кажется, ни бога, ни черта… - он снова замолчал и посмотрел на Евгения Павловича. – Ну а про Ивана ты сам рассказывай.

- Когда народ в Небосводе дошел до ручки, - вернул себе слово директор, – я тоже пил. Случалось – матерился в школе, бывало и бил учеников, потерял семью… Светконец, в общем, какой-то. Повсюду тоже, говорят, горько было, но такого, как у нас в Небосводе, нигде не видел. Думать разучились, говорить разучились, друг друга не узнавали. Семьи все стали распадаться, дети перестали рождаться… Думали – все уж, наверное, да и рукой махнули – ничего не жалко было: ни России, ни народа… А однажды я… да нет, все мы увидели в селе Ивана. Когда это было? – обратился он к гостям.

- Третьего, утром, - тихо подсказала Марина Сергеевна.

- Да, третьего. Как потом рассказывали, каждый впервые видел Ивана в разных местах Небосвода, но ни один не мог пройти мимо и не заметить его. Понимаете?

- Не очень, - честно признался я.

- Попытайтесь представить. Вот иду я, грязный, рано утром, после вчерашней пьянки, к Корнееву – опохмелиться. Он тогда тоже пил – будь здоров, да и запас был у него всегда. До этого дождь несколько дней шел не переставая, улицы - как ручьи. А тут свежесть такая с утра, ясный теплый день, голубое небо, все цветет и благоухает. И вдруг смотрю – стоит на обочине кусок тряпья. Думал, очередной спившийся бродяга, да странный какой-то. Было в нем что-то такое. Поворачивается ко мне, и вижу: весь заросший, волосы – грязно-русые такие – как грива, борода с проседью - охапкой сена, одет будто в какую-то шкуру, как в шубу. Сам босой, в руках палка во весь рост, а сверху поперек деревяшка привязана – как крестиком. Повернулся он ко мне и вдруг чистым таким голосом говорит: «Здравствуйте, Евгений Павлович. Замечательное утро сегодня». А я иду, ничего не соображаю – голова раскалывается, никого не надо. Так бы мимо, наверное, и прошел, если б он меня по имени-отчеству не назвал. Давно меня так не называли. Остановился я, посмотрел на него. С виду – старик и старик, только держится прямо и твердо. И глаза… не поверите – голубые, голубые, аж горят на заросшем лице, и молодые такие совсем, как у вас.

- Здравствуйте, - мямлю в ответ и чувствую, будто как полегчало. Я потом это вспомнил, а тогда заговорил от удивления. – Мы с вами знакомы? – а он мне:

- Куда же вы, Евгений Павлович, в такую рань спешите?

Я хотел было что-то сказать, да не знаю как. И соврать не получается. Стыдно признаться и соврать стыдно. Стою я, значит, и молчу. А он продолжает:

- Зря вы торопитесь… Утро-то, какое! Красота! Хорошо у вас здесь! Как и положено в Небосводе.

Огляделся я по сторонам, и не понимаю, о чем он говорит. Улица наша как улица, битый асфальт и грязь. Покорежившиеся облупленные дома и косые черные столбы.

- Вы, - не зная, что сказать, спрашиваю, - не местный?

- Почему? – удивился он.

- Ну, - говорю, - для местных здесь уже все привычно и скучно.

- Как же, - удивленно отвечает он, - вам может быть скучно, если вы здесь живете?

Я растерялся, а он и говорит – тихо так, но четко и, как сказать… внушительно, что ли:

- Вы же здесь живете, здесь ваш дом, близкие вам люди, земля под ногами и небо над головой… Посмотрите, какое небо!

Я от неожиданности вскинул голову, а небо в то утро и прямо было на загляденье – свежее и голубое.

- Как же вам в таком месте может быть скучно? – снова спрашивает он.

- Не знаю, - говорю, смущаясь. – Привыкли, наверное.

- А здесь что? – сказал он, оглядываясь, и будто не зная, куда попал.

- Как что? Все как всегда… - отвечаю.

- Странно, - говорит он, глядя на меня изучающим взглядом.

- Да? – говорю я, и понимаю тут, что чепуху несу и вообще все это какой-то бред, но чувствую – голова вроде как болеть перестала, расслабление внутри вдруг появилось, и хорошо вроде как.

- Может быть, вы просто не замечаете разницы?

- Чего? – никак не понимаю я.

- Как дни меняются.

Ну, ничего себе, думаю, приехали! Вот что значит с волосатыми бродягами с похмелья по утрам разговаривать…

- Ладно, - говорю ему, - пора мне, дела… Идти, в смысле, надо.

Смотрит он на меня прямо-прямо так своими жутко голубыми глазами, улыбается вроде как. И знаете, проснулось во мне что-то такое, будто очнулось

- Всего вам доброго, Евгений Павлович, - вдруг говорит он мне. – Не спешите только сильно и берегите дочку.

Я еще больше удивился: откуда он про Машу знает? И чудно мне и хорошо одновременно. А он стоит, смотрит на меня без отрыва, и, чувствую, улыбается под бородой.

Добрался я до дома, к Маше зашел и долго смотрел, как она спит. Помню, вдруг поразился – какое ангельское лицо у нее во сне. Ей тогда семнадцать было. Старик этот не выходил у меня из головы весь день, и тогда мне еще чуднее стало, да так, что и капли в рот я не взял, и когда Николай Васильевич, помните, сосед-пчеловод, а тогда забулдыга страшный – предложил, я вдруг, себя не узнавая, отказался. А следующим утром пошел в школу…

- Погоди, Евгений Павлович, дай другим рассказать, - вставил Федор Леонидович.

- Так это мы неделю говорить будем, - откликнулся врач Сергей Григорьевич.

- Давайте я только про себя скажу. Очень уж дивно, - Федор Леонидович повернулся ко мне и все согласно закивали.

- В то утро я был в еще худшем состоянии, чем наш дорогой директор. Колхоз окончательно развалился, поля в округе заросли бурьяном, и лучшего занятия, чем пить, никто из нас придумать не мог. Всю ночь я гулял с какими-то девками, но пришел под утро домой. Что-то уронил в прихожей, разбудил детей. Нина начала кричать, схватилась как обычно за скалку и выгнала меня. Дохлебав остатки из шкалика, я преспокойно улегся под забором. Очнулся от света яркого солнца в глаза. Вижу – лежу, где и лег, а рядом, у дороги сидит какой-то волосатый старик в лохмотьях и пирамидку из камушков на земле складывает. Оборванный такой, до жути. Ну, думаю, наш колхозный брат. Только чую, не несет от него ни водкой, ни прокисшим гнильем, как от бомжей. И тут, не оборачиваясь, старик мне говорит: «Утро доброе, Федор Леонидович!» Я не понял сначала ничего. Ничего себе, думаю, «доброе» - голова раскалывается страшно, тошнит – чуть не выворачивает. А старик, знай себе, сидит на обочине, с камушками играет – то собирает их, то разбрасывает. И спрашивает:

- А что у вас урожая-то нет который год?

Голова болит страшно, а он, собака, еще и за живое… На зло что ли, наверное. Отвечаю:

- А черт его знает! – и лежу себе дальше, вставать никак не хочется. А он мне снова:

- А чего у вас дети на селе не родятся?

Что же ты, сволочь, думаю, заладил! И откуда знаешь – смотрю, вроде, не местный. А он камушки на камушки все кладет, да так стройно, что и не падают они, и все выше и выше стопка получается.

- А что-то уезжают все, кто может из села? – дальше спрашивает волосатый, а по мне уж и мурашки бегают. Ну, думаю, сейчас встану и отдубасю старика за такие вопросики. А сам смотрю на камушки, что друг на друге непонятно как лежат высотой уже в локоть, и говорю первое, что в голову приходит:

- Так ведь и урожая нет, и дети не рождаются – вот и уезжают…

Тут старик вдруг берет свою длинную палку, к верху крестом, и как ударит по башенке – камни во все стороны так и разлетелись. Поворачивается он ко мне и говорит:

- А зачем им родиться?

- Ну как же, - ничего не соображая, говорю я, - жизнь у нас такая.

А он мне:

- А зачем тебе урожай? Зачем тебе дети, если ты тут валяешься?

Лежу я под забором, журюсь на солнце, ничего не понимаю, смотрю только – день хороший такой, травка вокруг зеленая, сочная. Кусты и деревья вокруг сильные и красивые. Небо светлое и высокое.

- Что же вы себя забросили в конец? – бросил старик обвиняющее и пошел дальше.

А я лежу, и встать не могу, и крикнуть хочу – не получается, и только рукой машу вяло ему что-то. Тут глупая мысль такая – как же, думаю, хорошо, что у меня руки есть. Ведь я ими всю жизнь на земле проработал, семью обеспечивал. Но вдруг стало мне тогда, знаете, горько так… Очень горько. И не выходил у меня старик из головы ни на миг. Пошел я тогда в поле, недалеко от дома, стою среди бурьяна и думаю, зачем мне, и правда, урожай, и зачем люди в Небосводе, раз мы землю бросили? Жить-то оно, известно, всем хочется. Ну а, все-таки, зачем? – закончил Федор Леонидович.

- Да что там говорить, - улыбаясь, с торжественным видом поднялся директор музея, – все мы задавали себе этот вопрос после встречи со стариком.

- За день он обошел все село, - добавил банкир Соловьев. – Я запомнил эту встречу на всю жизнь. И то отвращение, когда этот якобы старик весь в лохмотьях зашел в банк, и то свое онемение, когда увидел его глаза, и ту тупость мысли, когда он спросил, зачем я столько времени провожу с деньгами и зачем мне денег все больше и больше, когда знаешь, что тебе их хватает. Я, конечно, так и не ответил ему ничего, но вот с тех пор каждый день, приходя утром на работу, а вечером – домой, задаю эти вопросы себе и не могу не задавать… Они будто сами всплывают в голове.

- А меня он спросил, кто самый близкий друг человека, - перебил его Конев. – Я сидел у ворот за верстаком, выделывал шкурки кроликов, – у нас тогда мор был – когда на стопке готовых шкурок увидел его руку. Пытался отшутиться на счет собаки, потом сказал, что, наверное, лошади. А он тогда спросил, кто же лучший друг лошади. Я сказал, что другая лошадь. Тогда старик спрашивает: если у лошади лучший друг – лошадь, то почему же у человека лучший друг собака?.. А кто? – бормочу я. Помню, он с какой-то расстроенной досадой посмотрел на меня, отвернулся и произнес: «Две тысячи лет прошло»! – и представляете, двинул своей палкой мне по лбу! Все вам скажут, что кролики в селе тогда дохнуть перестали.

- Да, все мы тогда что-то упустили, - вздохнул Николай Васильевич. Ивана когда встретили – сразу не поняли… и как много потеряли! А теперь гадай!

- Извините, - не выдержал я, – откуда же он все-таки появился?

- Мы толком не знаем, - ответил Евгений Павлович. – Два или три человека его об этом спрашивали, а старик махал рукой куда-то в сторону, как потом выяснилось, все время по разным направлениям.

- И что же, за тот день он встретился со всеми жителями Небосвода? – не унимался я.

- Ну, не со всеми, конечно, но коснулось это потом каждого, – посмотрел на меня директор. - Здесь сегодня почти все, кто с Иваном тогда разговаривал. Мы вам тут порассказать, конечно, можем, да вы, понятное дело, не поверите. Никто еще не поверил. Только те, кто с ним встречался.

Я не стал разубеждать их, а подумав, спросил:

- А у кого он был в тот день последним?

- Ко мне он забрел к вечеру, - откликнулась, будто дождавшись момента, директор библиотеки Марина Сергеевна. – Прямо в читальный зал и зашел. Мы как его увидели, так и опешили. Представляете, в читальный зал прямо в лохмотьях, с дубиной…

- Не с дубиной, а с посохом! – поправил ее Капустин.

- Подожди ты… - улыбнулась Марина Сергеевна. – И прогнать не знаю как, стою, смотрю на него, как дура. А он мне: «Меня, Марина Сергеевна, гнать не полагается. Где это видано, чтоб из общественных библиотек божьих людей гнали»? Ничего я не ответила, а старик начал на полках копаться. Посох в сторону отложил, возьмет книгу в руки, подержит просто или на случайной странице откроет, и на полку поставит. Прошелся так по стеллажам и спрашивает у меня: «И что же, все это читают»? Ну, говорю, да. Каждый что-то читает. Покачал он головой, к разделу «философии» подошел, открыл «Историю религии» - ее к нам тогда только из области завезли – и говорит: «Что же вы тут понаписали?» Да что вы, отвечаю, господь с вами, ничего я там не писала. «Ну, не я же, в самом деле, это придумал?» – с расстройством возмутился он, да так серьезно, что я совсем потерялась и чуть ли не спросила, а не он ли и правда это написал. Тут уже библиотеку закрывать пора, а он все с книгами возится. Я давай его выпроваживать, а старик вдруг обернется ко мне и как глянет, будто сквозь меня, и говорит: «Мне, Марина Сергеевна, идти некуда. Вы заприте меня, я здесь и заночую. Утром придете, я и уйду. И не за что не беспокойтесь, говорит. Где это видано, чтобы божьи люди обманывали»? Так вот я, сама не своя, не знаю почему – взяла и, ничего такого отродясь от себя не ожидая, закрыла его там. И дома, представляете, своим ничего не сказала! До этого и сестре родной из читального зала на руки книги не выдавала. Будто останавливало что-то, боялась я будто чего. А тут… Так он в библиотеке и заночевал.

Утром я пораньше в библиотеку прибежала, а старик вышел из хранилища, как ни в чем не бывало и одно только сказал, по сторонам поглядывая: «А ведь, и правда, все это неудивительно».

- Вы знаете, еще надо два слова сказать про ту первую ночь, - поднялся Евгений Павлович. – Я тогда чуть ли не первый раз за пару лет трезвый домой ночевать пришел и проснулся посреди ночи от непривычной тишины. У нас-то ведь как всегда было: ночью кто-то орет пьяные песни, где-то гремит музыка, соседи скандалят, автомобили гоняют с визгом и сигналами. Шум, гам. Хаос, короче. А тут вдруг встаю посреди ночи – и тишина. Но тишина не мертвая – чего можно было ожидать – а как будто тишина успокоившейся бури. Тишина, которая могла бы быть и криком, но сама решила остаться тишиной.

- Позвольте, я закончу - обратился директор к остальным, - это важно. Утром следующего дня я первый раз за много месяцев нормально поговорил с семьей, а потом пошел в школу. У ворот вижу такую картину: человек тридцать детей, от первоклашек до средних классов, вовсю бегают и играют вокруг нашего старика. Он стоит в своих лохмотьях, смотрит на них, иногда что-нибудь скажет и снова стоит и молчит. А дети, не поверите, не пинают друг друга и не дерутся, не хватают и не пугают девочек, а просто… как вам сказать… просто что-то делают, играют, веселятся, шутят, разговаривают… Дети его как-то сразу поняли и увидели, кто он. Стою я у школы, смотрю на это чудо и глазам своим не верю. Я-то думал, если они этого лохматого встретят – заплюют или битыми кирпичами забросают. А тут будто старик с ними в одной компании. Потом он увидел меня и поднял вверх свой посох. И я увидел, что над толпой ребятишек торчит маленький деревянный крест. Махнул старик рукой, и все дети разом кинулись в школу, а сам он побрел дальше. И хотя я его в тот день больше не видел – дел в школе по горло – чувствовал, как в тот момент от него прямо по воздуху движение какое-то шло, сила что ли какая… Тогда мы и узнали, как его зовут. Я на уроке спрашиваю у ребят, кто с вами у ворот был? А они мне хором – дед Иван, дед Иван…

- Вы знаете, дальше чуть было не приключилась беда, - сказал врач Сергей Григорьевич. – Вы заметили, что в Небосводе нет ни одного милиционера, ни военного? Ну, военных у нас и не было, а вот милиции раньше повсюду больше, чем… чем учителей, например. Преступность аховая, бандитизм первосортный. Ну, конечно, правоохранители у нас главными над бандитами сразу встали, подати сами в открытую собирали. Чувствовали себя царями. А тут новый, очень странный, а значит и очень подозрительный человек, с приходом которого в Небосводе вдруг начало что-то меняться. Иван тогда как раз находился у закрытого детского сада – его под торговлю лет несколько как отдали. Стоит, значит, и смотрит на всех, кто входит в павильон и обратно выходит.

Подъехали к нему четверо в форме, обступили со всех сторон и, как видно, что-то спрашивают – документы, мол. Так точно и неизвестно, что он им сказал – все они очень скоро молчком из Небосвода уехали с поспешностью похожей не бегство. А еще через месяца три-четыре правоохранительная система в селе просто-напросто развалилась сама по себе. Работы у них становилось все меньше, и скоро единственные пьющие люди стали милиционеры. И начали мы их потихоньку выдавливать, а начальство в райцентре видит, что не то что-то происходит, откапало какой-то норматив в дебрях какого-то кодекса, и теперь на весь Небосвод один участковый, да и тот все больше огородничает и в школе «безопасность жизнедеятельности» преподает.

- Просто поразительно, - я вздохнул, уже ничему не удивляясь. – Если честно, то абсолютно не верится. Если б вы мне это вот так скопом и так дружно это все не рассказывали, никогда б не поверил, а каждого, кто заикнется, – отправлял бы в психушку.

- Вы знаете, а ведь, наверное, тогда-то начались… э-э… предсказания, - обратился не ко мне, а ко всем Федор Леонидович.

- Какие еще предсказания? – оторопел я.

- Да как вам сказать… - покосившись на меня, сконфузился агроном. – Я даже не знаю, как правильно выразиться… предсказания, не предсказания... предупреждения, может? Да и это как-то не так. Пророчества – как-то очень по библейски. Хотя, если честно, так это в целом и было. Ведь что-то же он милиции сказал, что они его не тронули, и сами как уколотые потом ходили. А потом Иван в детский сад к торгашам зашел. Корнеев, Климов, расскажите вы.

- Ну что ж, - поднялся со своего места торговец Корнеев. – Скажу, как знаю. Сейчас торговля в Небосводе отличается от любого другого села или поселка. А тогда, как и везде: свора нас, торгашей, брань, воровство, обвешивание и обмеривание, как только это может быть. Ну, так вот. Сидим мы, значит, пиво пьем, и заходит тут вдруг этот ворох шкур, на ногах тряпки, с палкой в руках, глянул на нас и спрашивает, чего мы здесь все делаем? Мы ему: «Как чего? Дед, не видишь что ли, базар». А он какую-то чепуху в ответ: «будете друг у друга воровать, говорит, станете обезьянами, как сами придумали». Мы, значит, обалдели, а потом давай хохотать. И кричим ему: «где ты это, дед, такое видел, откуда взял?» А он, на прилавок глядя, - «да вот вычитал недавно в библиотеке вашей. Там написано – дескать, были обезьяны, а стали люди. Я-то, - говорит старик, - пошутить тоже люблю, но в этой же книге написано, что это – основа науки людей, которой дети в школах обучаются». «А что, - со смехом говорим, - мы это тоже проходили». «То-то, - отвечает старик, - вы как обезьяны здесь и сидите». Ну мы ему, конечно, – «ты дед говори, говори да не заговаривайся, а то мы на твои седые космы не посмотрим, шею-то намнем». И он: «это-то вы запросто, я уж не сомневаюсь, - говорит». Тут наши совсем озлобились, под пивом еще, и смотрю, сейчас они ему навалят. Да и я порядком разозлился. Только вижу, стоит старик, на нас смотрит неотрывно – и не двинутся наши с места. Да и у самого меня мысли какие-то дикие, голос будто неизвестный в голове черт знает что несет, а вся сила из рук и из ног куда-то делась, и ни шевельнуться, ни слова вымолвить не могу. Тогда старик, как сейчас помню, говорит нам громко: «запомните, не будет вам радости здесь, не для того этот дом построен. Не будет вам радости от денег ваших, от лжи и обмана вашего. И, даст бог, поймете вы, что творите со своими жизнями и образумитесь. Помните, говорит, Ивана, который позора вашего не вынес».

Сказал он это, значит, развернулся и вышел. А мы все еще долго вот так, не шелохнувшись, сидели, не зная, что творится с нами, и что это такое было. Вот, в общем, и все. А через пару лет детский сад уже по назначению работал, многие из торговли ушли, а мы, кто остался, работаем на загляденье. Не магазины-конфетки, конечно, но цены ниже, чем везде.

- Ничего не понимаю, - пробормотал я.

- Все так говорят, кому расскажешь, - засмеялся Виктор Александрович. – Потому всерьез и не воспринимают. А кто с ним еще-то встречался? – обратился он к столу. - Ты что ль, Капустин?

- Известно я. Как раз из магазина шел. Хлеба взял, - ответил садовод. – Яблони сохнуть начали, одна за другой. Колхозники перепились, в рабочие никого не возьмешь. Да и сам я, того, случалось… Выхожу, короче, из магазина, а старик сидит на крыльце и палкой перед собой по воздуху водит. День тогда выдался ясный и ветреный. И вижу я, что кончик посоха точно также двигается, как ворох листьев на дороге перед ним танцует на ветру – то по кругу, то чуть в сторону, то вверх приподнимется, то обратно по земле стелется. И так точно кончик посоха этому движению вторит, что не ясно, повторяет ли движения старик за листьями или сам ветром листья шевелит… Ну, это, конечно, все догадки мои. Я уже тогда наслушался про старика всякого. Прохожу мимо и вид делаю, что ничего не замечаю. А он мне вдруг и говорит:

- Спасибо за угощеньице, Петр Васильевич.

Повернулся к нему и вижу – в руке у него яблоко большое, спелое. Старик от него раз – и откусывает, а на меня не смотрит.

- За какое еще угощеньице? - а сам думаю, откуда у него яблоко? У нас в мае еще все в цвету померзло, а покупных не помню, когда завозили.

- Вы были очень добры к детям, - говорит мне тогда старик. – Кормили нас яблоками просто так, чтобы мы по садам не лазили.

- Мы что знакомы? – замер я.

- Конечно, - сказал старик, удивительно легко поднялся и посмотрел на меня. Про его глаза я уже слышал, а тут сам увидел, как на заросшем лице они будто горят, как в кино. – Вы, - говорит он, - хороший человек, сердечный, зла никому не делали. А деревья просто так не сохнут. Скажите своим – пусть бросают пить. И займитесь садами. Не жалейте для дела ни сил, ни здоровья, берегите дерево. В этом году урожая не будет. Но если найдете в себе силы продержаться до следующего сезона – все образуется. Люди могут меняться. Только они должны этого захотеть. И яблони оживут, если вы будете о них заботиться. Сажайте новые сорта, заботьтесь о старых, и все получится…

Дальше я, правда, как-то все плохо помню. Очнулся дома. Ну, думаю, дела. Выпить сразу решил. А как налил, опрокинул, вдруг такое ужасное отвращение к водке почувствовал, что тут же меня вырвало.

 

За столом в тишине между рассказами селян, каждый думал о своем, но мне казалось, что мысли их витали вокруг чего-то общего. Я был поражен. Передо мной сидела дюжина взрослых, самостоятельных людей, которые с самым серьезным видом, с неподдельной верой в свои слова и слова других, рассказывали мне про чистой воды чудеса, подходящие скорее для откровения какого-нибудь там Евангелия, народных сказок или сумасшедших бредней. Во всем этом я сомневался, доверяя лишь тому, что видел и о чем твердо знаю, но и не поверить в то, о чем говорили люди, правдивость которых была налицо, я не мог.

После Капустина снова заговорил директор школы:

- В тот день, как потом мы узнали, произошло много таких странных встреч и непонятых разговоров. Я могу привести вам немало интересных и непонятных фраз старика Ивана. С этого момента жизнь всего нашего населения, кем бы кто ни был и в каком бы состоянии ни находился, сильно переменилась, изменив и жизнь Небосвода. На языке вертится запавшая в душу одна фраза, которую Иван сказал кому-то из нас: «Как цвет небес зависит от ангелов, что там живут, так и город зависит от людей, которые его населяют». Казалось бы, как просто!

В истории появления в селе Ивана многое уже просматривалось, хотя мало что было понятно, о еще большем люди догадывались, но сказать боялись – не пришло, наверное, еще время обо всем говорить вслух. К вечеру второго дня вокруг старика собралась добрая половина протрезвевшего села. Был там и я. Иван пришел ровно на то место, где мы на месте старой церкви строим храм. Старик сам принес дров и разжег костер. Все разместились вокруг. Его тогда уже никто ни о чем не спрашивал, а он ничего не говорил, только смотрел на всех по очереди, переводя взгляд с одного лица на другое. Тогда я понял, о чем не додумался утром, увидев с ним детей. Иван притягивал к себе людей, и мне кажется, ему от этого было очень тяжело. Но он не мог отказать. Думаю, поэтому он пробыл в Небосводе всего три дня. Уже вечером вторых суток, по разговорам, он казался сильно уставшим, но пришедших его присутствие рядом меньше воодушевлять не перестало.

Люди у костра со временем стали будто оживать, выделяясь из немой толпы. Кто-то стал рассказывать удивительные истории из прошлой жизни. Кто-то вспоминал старые анекдоты. Дети развеселились. А самые древние наши старики как по команде уселись рядом с Иваном, смотрели на огонь и молчали.

Потом Иван встал и как-то незаметно для всех ушел, как потом оказалось, устроившись на ночлег к нашей Аннушке. Была бы наша монахиня в сознании, могла бы чего рассказать. А так только от соседей знаем, что свет у нее горел до самой поздней ночи, а на следующий день видели ее всю заплаканную. Одетая во все черное, она ходила по селу, крестилась и громко вслух молилась. Я так думаю, что впервые тогда, за много десятилетий, жители Небосвода услышали слова молитвы.

Говорят, в ту ночь впервые проститутки Небосвода остались без работы, а ночные ларьки без прибыли. Но… как это сказать… еще было невероятно много грязи и мерзости. Свет еще только начал пробиваться. Годами врожденную заразу, как въевшегося паразита, выбить с насиженного места было нелегко, тем более что сделать это могли только сами люди. Иван просто говорил с нами, очищал и направлял чувства и мысли.

Теперь я понимаю, как был нам нужен тот третий день, и когда смотрю на лица детей в школе, детей нового Небосвода, думаю, что не будь этого последнего дня, посеянное в наших душах со временем могло засохнуть, и все бы вернулось на свои черные круги. Но мы, видит Бог, спаслись. И спасло жителей Небосвода, как всегда, чудо, - вздохнул Евгений Павлович, и добавил. – Дальше я один обо всем не расскажу, помогайте, дорогие мои.

Директор музея Виктор Александрович повернулся ко мне:

– Если разрешите, я возьму на себя смелость рассказать про утро третьего дня пребывания Ивана в Небосводе, хотя бы потому, что сам стал невольным участником тех событий.

- Давай, Виктор, давай, кому как не тебе, - затрепетали голоса со всех сторон.

- Пожалуйста, Виктор Алексеевич, - сказал я, меняя кассету моего старенького диктофона. – Вас, как историка, послушать особенно интересно.

- Спасибо за доверие. Сначала вы должны понять – да, вечером второго дня пребывания Ивана в Небосводе поселок на глазах у изумленной публики начал преображаться. Но, поверьте, это был лишь первый шаг из всего пути, что нам предстояло пройти, и тогда все только начиналось. Кем бы ни был Иван, нельзя оскотинившуюся массу в одночасье превратить в людей. А надо плюнуть на все и признать – мы были именно в таком состоянии. Поняли это только много позже. Это легко было видно по выражению лиц. И вы себе не представляете, люди с какими глазами и физиономиями тогда ходили по улицам Небосвода.

Я тоже пьянствовал регулярно – недели как две тогда уже в запое, успешно пропивал зарплату и единственное, до чего не опустился (и чем, сволочь, гордился!) – не пропил пока ничего из музея. Вечером второго дня я, как и Евгений Павлович, был у костра со всеми. А глубоко ночью вместе с остальным народом побрел домой, дохлебывать горькую. Утром, помню, не спалось, и я вышел рано на улицу. Думаю, пойду-ка у Аннушки рассольничка попрошу – от меня до нее пара дворов. И вот подхожу я к ее дому, за больную голову держусь, и вдруг вижу – трое у забора дубинами кого-то забивают. А сама Аннушка на земле рядом сидит и неслышно плачет. Я к ней сначала дернулся, а потом глянь – а под дубинами у этих троих лохмотья какие-то торчат. Ну, понимаю тут я, что забивают они Ивана, который у Аннушки нашей ночевал. Как я это увидел, так и онемел – стою как вкопанный. Гляжу дураком и понять не могу, что происходит и делать что не знаю. Только вдруг мысль такая четкая, что нельзя мне стоять, смотреть, как убивают человека, и не вмешиваться. Что всему тогда конец и всем нам конец, если мимо пройду. А ведь мы так привыкли к подобным картинам! Не то что чужаков – соседи друг друга лупят, как хотят, родня за бутылку режет кровную родню. Никто в Небосводе на это внимания давно не обращает… И вот понимаю я, что забьют его сейчас, и тогда – все.

Смотрю, на земле посох его деревянный лежит. Схватил я его, подбежал сзади к бандитам и одного по затылку с размаху как вдарил. Тот замер, повернулся ко мне, удивленно так посмотрел, будто совсем не ожидал, и вдруг завалился в траву как замертво. Тут я как заору со всей силы и второго, что тоже обернулся, по голове посохом со всего маху – и тот также разом обмяк и на дорогу мешком рухнул. Иван на земле лежит не шевелится, а третий на своих посмотрел, не растерялся и как засветит мне дубиной!.. Я без чувств рядом с Иваном свалился и помню только, как этот третий снова огляделся, закричал что-то и бросился бежать. А Аннушка смотрит на нас страшными такими глазами и слезы без единого звука по лицу у нее льются.

Сколько я без сознания пролежал, не помню, но, думаю, не долго. А когда глаза открыл, гляжу – сидит рядом на дороге Иван, смотрит заботливо, держит мою руку, и чувствую, как боль вся, все беспамятство с меня сходят.

- Спасибо вам, - говорит мне Иван просто, будто не его здесь только что до смерти забивали. – Вы спаслись – вот чудо! – обратился он к кому-то, и я увидел, что вокруг нас с десяток человек стоят и меня разглядывают. А рядом те двое, которых я ударил, так и лежат, и понимаю, что больше не встанут. - Вы не вините себя за этих, - говорит мне Иван. – Люди крестом и святое добро и адское зло делать научились, - сказал тихо Иван, отпустил мою руку, и я почувствовал, что абсолютно здоров, хотя и совершенно без сил.

Понимать ничего я не мог, оставалось только удивляться.

- У этих двух, - указывая на лежащих бандитов, обратился Иван к собравшимся, - с сердцем плохо вдруг стало. Приступ – это любая ваша экспертиза подтвердит. Нельзя же так со злом в сердце людей убивать. Сердце-то и не выдержать может…

Тут мы встали, Иван пожелал мне ни о чем не волноваться и пошел дальше, а я все то на него глядел, то на погибших, которых отволакивали куда-то в сторону. Рядом Аннушка стояла, смотрела на Ивана, и все плакала, но уже счастливыми, как мне показалось, слезами.

- Но, кто же это такие были? – спросил я. – Кто же это мог сделать?

- Ну, молодой человек! – Виктор Алексеевич налили себе еще чая. – Только на моей памяти столько прекрасного изнасиловали, и спроси меня, как и зачем, – не найду, что вам ответить. Мерзавцев в России всегда хватало, и последнее время – с избытком… Ну, на этом я заканчиваю, больше я Ивана не видел. Это, как мы тут между собой считаем, было первое чудо этого дня. Поняли мы его или нет – не знаю. Но так оно все и было. Соседи мне только потом рассказывали, как третий, который убежал, Колька Смирнов, что повесился через неделю, в тот день бегал по улицам, кричал что-то нечленораздельное и в нашу сторону махал. А когда все собрались, Иван уже, как ни в чем не бывало, сидел на земле и приводил меня в чувство. Что до этого было – только Аннушка знает, но она, известно, с того дня ни слова не сказала… Ну, кто может рассказать гостю, что дальше было?

- Извините, можно и я несколько слов скажу, - поднялся невысокий мужчина с другого конца стола и мне тут же подсказали, что это – Сергей Григорьевич Мухин, местный врач. – Я постараюсь недолго, - поправился он и, сделав паузу, посмотрел на меня. – Вот мы тут говорим «чудо», «пророчество», а ведь никто нам этих слов не говорил. Я не к тому, что чудес не бывает – по-другому этого и не назовешь, чудеса и в медицине встречаются. Я к тому, что все мы, кое-что как-то вдруг осознав по поводу происходящего, только потом поняли, как важно все, что случилось в каждой минуте, что Иван был в селе.

Я с тех пор пить бросил и медицинским спиртом из-под полы торговать перестал – насмотрелся в тот, третий день, это уж точно. Но во многих людях, с кем Иван имел какие-то контакты, произошли такие поразительные перемены, что это уже требовало от меня и попытки медицинского объяснения. Я говорил со многими, спрашивал, что они чувствовали, когда он был рядом? что в них происходило, когда он говорил? Но в том-то и беда, что с моей медицинско-научной точки зрения никогда объяснить это я не мог. Наука наличие души в человеке не доказала, но ведь никто не скажет, что ее нет! Мне тогда на язык попали такие религиозные выражения, как «нирвана», «духовное или благотворное воодушевление», но не могу же я так в документе написать! Могу только подтвердить – в том, что касается тела человека, не изменилось ничего. А как обыватель Небосвода могу сказать вот что. В людях тогда начало что-то меняться. И до сих пор меняется… А что до того, что после избиения Ивана происходило с ним… говорят по-разному, но примерно часа два он, как и до этого, просто бродил по улицам и снова пытался говорить с людьми. Это мы сейчас уверены, что с людьми надо говорить. А тогда… Ведь даже то, что некоторые увидели свое реальное положение до прихода Ивана, вселило в людей еще больший упадок. А выход у нас из этого известно какой… Еще рассказывали мне, что подходил Иван к группе наших заядлых алкоголиков и что-то пытался им говорить… Но, как известно, у кого голова водкой залита, тот и ангелов не услышит, а от Ивана или просто уходили, не слушая, а чаще – пьяно орали и чуть даже драться не лезли, но побаивались. Иногда хуже – сядет такая скотина напротив, тупым взглядом, как бетонная стена, смотрит прямо, глазами моргает и ржет гадко… И вы понимаете – ничего не сделаешь! Такую морду хочется ударить, в грязь втоптать. Но Иван, понятно, делать этого не мог и уходил что-то сам себе проговаривая. Походит, походит, и к другому такому же… Это они потом все пить бросили или повымерли под бутылкой. А тогда и не скажешь, что на них его слова хоть как-то действовали, и я не представляю, что с ним самим творилось при виде невозможности людей измениться. Мне только… кто… а, Капустин, Петр Васильевич, рассказывал, что когда увидел Ивана, пытающегося заговорить с одной местной нашей алкоголичкой-проституткой, а время тогда к полудню третьего дня шло, - жутко усталый у него вид был и даже, потом говорили, вроде как глаза голубые его, которым все только удивлялись, будто бы даже посерели.

А потом снова была наша старая площадь, где как раз мой облупленный медпункт находился, рядом с обломками фундамента старой церкви. Где-то в обеденное время Иван пришел сюда, и я сам видел, как посреди развалин он встал на колени, сложил вместе руки, посмотрел вверх и стал вроде как молиться.

Иван молился где-то с час, и за это время вокруг собралась толпа. Мы, конечно, пришли посмотреть на него из простого любопытства. Ничто святое нами не двигало. Кто с бодуна пришел, кто так, от нечего делать, наслушавшись историй про сумасшедшего старика. В Бога, к тому времени в Небосводе, если еще кто и верил, то только дряхлые старухи – из тех, у кого иконы по углам и при Советах висели. Из нас-то, конечно, никто никакой молитвы не знал.

А когда Иван закончил, такое произошло. Вдруг, как говорится, откуда ни возьмись, хлынул сильнейший дождь. Без грома, без ветра. Закапал, и все больше и больше, пока не стал хорошим таким ливнем. Тогда Иван встал, обернулся к нам, поднял свою палку и давай ей толпу на площади крестить.

Сергей Григорьевич как-то странно посмотрел на меня, по очереди медленно обвел взглядом всех сидящих за столом и продолжил:

- И пошел Иван себе дальше. Подходил к каждому дому на своем пути и будто крестил дом. А мы стояли под дождем, и слова никто никакого сказать не мог.

Врач снова замолчал, о чем-то задумавшись, будто не умел произнести несколько предложений за раз, и собравшись с силами, посмотрел на меня.

- Я не знаю, поверили люди или нет. Но они изменились. К лучшему. Меняются и поныне. Вы сами, наверное, заметили. Небосвод оживает, и только сейчас мы начинаем понимать, что тогда село чуть было не погибло. И каждый день я смотрю на небо и прошу, чтобы те времена никогда больше повторились, а люди оставались людьми.

В тот день дальше вот что было. Буквально минут через десять, как Иван ушел с площади и все мы еще не пришли в себя, вдруг слышим – бежит кто-то по улице и кричит страшно… Вы разрешите, Евгений Павлович, - вдруг обратился он к директору школы.

- Да, Сергей Григорьевич, вы уж сами, пожалуйста, – неожиданно вздохнул он.

- Так вот, - продолжил Сергей Григорьевич, - бежит к нам Крючков, нынче картофельный наш коммерсант, а тогда первый наркоман, и кричит, что зарезали кого-то. Подбежал он, кидается на всех, и из отрывков слов понимаем мы, что якобы Толик, недавно вернувшийся из тюрьмы сын Сергея, соседа нашего школьного директора, ударил ножом его дочь, Машу, которая, как известно, вот только сегодня подарила ему внука, за здоровье которого мы, даст бог, еще выпьем. Ну, мы-то сначала решили, что точно – перекололся Крючков или ломка у него, снова денег сейчас попросит, но он так кричал на всех, что как мы все на площади стояли, так толпой сюда, к Евгению Павловичу, и пошли. Машу все знали – первая красавица на селе. Приходим мы, а тут – все как Крючков говорил. Я как врач первый в дом кинулся. Зашел и вижу – лежит Маша с ножом в животе на лавке, кровью истекает. Рядом все домашние бегают, кто кричит, кто рыдает, и никто не знает, что и делать. Я бы и рад помочь, да гляжу – руки после вчерашнего так трясутся, что и лезвие вынуть побоялся. А в Небосводе больше ни одного врача. В райцентр позвонили, «скорую помощь» вызвали, да от него, сами знаете, ехать и ехать… Вот тут мне страшно стало. Умрет ведь, думаю, у меня на руках, и никто, вы понимаете, никто, сделать ничего не может! До чего дошли… Лежит она, а под лавкой лужа крови целая. Переполох по всему Небосводу, но все только кричат и ничего не делают. Тут мне совсем плохо стало, и я вышел во двор. И хорошо даже, думаю, что дождь. А следом за мной и все кто в доме был, вышли, не могли на Машу смотреть. Евгений Павлович только остался. Так еще минут пять прошло. Сижу под дождем скрючившись, лицо в ладонях, и слышу будто впереди на дороге кто-то по лужам шлепает. Глаза поднял – Иван в своих мокрых лохмотьях во двор вошел – и в дом. Посмотрели мы ему вслед, переглянулись, ничего не поняли, но препятствовать никто не стал… Ну, дальше уж тебе слово, Евгений Павлович, - сказал Сергей Григорьевич директору. – Только ты там был. Мы не верили ему долго, - посмотрел он с улыбой на меня, - но как увиденному не поверить? И поверили.

- Да что вам сказать… - поднялся с трудом хозяин дома. – Я-то кроме как чудом это по-другому никак назвать не могу. Сто раз уже рассказывал: сижу у нее, думаю, что кончилась вся моя жизнь. Единственная дочь, семнадцать лет… Ну, так сижу я, пошевелиться не могу, вдруг заходит Иван и, ни слова не говоря, к Маше. Взял стул, сел рядом с лавкой и наклонился к ней. А ко мне сел спиной – точно не вижу, что он там делает. Я сначала от неожиданности застыл, а как очнулся, подошел к нему сзади, а он, не поворачиваясь, и говорит:

- Вы выйдите, если сможете. Мне не мешайте – все равно, сами знаете, никто вам не поможет.

Что надежды ни на кого нет, известно было мне. Но и с этим, бог знает с кем, бросить Машу я тоже не мог.

- Не выйду, - говорю. - Я ее одну не оставлю.

- Тогда садитесь, где сидели и никого не впускайте, - сказал он, за руку Машу взял и снова склонился над ней.

Мне бы ему сказать: «Ты что, леший, делаешь?! Ну-ка отойди от моей дочери!» Но, чувствую, нельзя. Вернулся я к двери, сел, как дурак, на стул, поглядываю на него иногда сзади и на всех кто потом пытался войти машу руками. А Иван, как сел, так и сидел, то наклонившись над местом, где была рана, то поднимая голову кверху и что-то бормоча себе под нос. С полчаса мы так просидели. Потом он что-то блестящее на пол положил. Смотрю, а это тот самый нож – клинок на свету сверкает и ни одной капли крови на нем нет. Подбежать и посмотреть рвусь, а встать с места не могу. Тут как кто-то говорит мне – не вставать и не подходить! Я сначала внимание на это обращать не хотел, а потом на лицо Маши посмотрел, а она такая спокойная лежит, тихая. Думаю, вдруг потревожу ее, если подойду, и остался на месте. Иван все сидел и сидел, над ней склонившись, в полуобороте, шептал тихо что-то, и как казалось, руку на ране держал.

Просидели мы так до самого вечера. «Скорая помощь» почему-то так и не приехала – мы потом только узнали, что сломалась в пути. Иван все сидел у Маши, а я у входа в комнату, и с места сдвинуться не мог. Потом он вдруг достал из-за пазухи кусок белого полотна, накрыл раненое место, встал и пошел из комнаты, мне знаком показывая с ним идти. Я уже ничего не понимал и делал, как он говорил. Вышли мы во двор, а там народу – половина Небосвода. И солнце уже село почти. Повернулся Иван ко мне:

- Спит она. До утра не тревожьте. Все будет хорошо.

Смотрю я на него и не по себе мне. Лицо у Ивана осунулось, посерело, глаза выцветшие стали, как у старика, сам он чуть не шатается, всего трясет, и будто еще больше поседел.

- Спасибо вам, - говорю. А сам как чувствую, произошло что-то.

Он ничего мне не ответил, пошел со двора и только у ворот остановился и долго-долго и внимательно смотрел на всех нас.

Потом повернулся и пошел по дороге на закат прочь из Небосвода. А мы всей толпой на улицу вывалились и смотрим ему вслед. Идет Иван так тяжело, на палку свою опирается. Идет себе и идет…

Евгений Павлович тяжело склонился над столом, потер лоб рукой, сказал еще что-то будто про себя и снова распрямился. Все смотрели на него и молчали.

- Вот, в общем, и вся история про Ивана. То, что чудо было, мы узнали утром, когда я зашел Маше, посмотреть, как она. Сергей Григорьевич полотно приподнял, и так, помню, и отшатнулся – на месте страшной раны остался лишь большой красный рубец. Маша, как сейчас помню, спит себе, и такая красивая во сне, что слов нет. Скоро она проснулась, как ни бывало, и что удивительно – так ничего и не вспомнила и поверила нашим рассказам, только когда сама шрам увидела.

Анатолий тот погиб в тюрьме в какой-то пьяной драке через два года. Отец его, Сергей, не старый еще совсем – вы видели, один из последних алкоголиков на селе. Аннушка наша, после ухода Ивана монахиней стала. Приезжал как-то тут какой-то… архимандрит, что ли… говорил, - плохо очень, что нет в Небосводе церкви. Ну, теперь-то будет скоро, даст бог. Да?.. – посмотрел он на Аннушку. – Главное – люди с тех пор оживать понемногу стали. Множество потом удивительных случаев было, но выбор, так сказать, один: или человеком становись, или помирай. И ведь знаете – мы только начинаем, все еще впереди, мы только очнулись. Но люди, похоже, начали верить в будущее.

- Они поверили в чудо, - тихо произнесла Мария Сергеевна. – Ничто другое Небосвод бы не спасло.

- Так или иначе, но все стало меняться к лучшему. Все мы стали больше быть похожи на людей.

 

Мы вышли из дома – вечерело, и мне надо было ехать. У ворот стоял сосед Сергей, небритый и грязный, но довольно трезвый, в непонятно откуда взявшемся потертом сером костюмчике.

- Что же ты не заходишь, Сергей? – обратился к нему Евгений Павлович, когда мы подошли ближе.

- Да нет… как же это я, - пробормотал, потупившись, он.

Мы стояли и смотрели на пьяного соседа. Сергей немного подергался из стороны в сторону и скривившись посмотрел на директора школы.

- Ты прости меня, Жень, если можешь. И Толика прости. Плохо мы с тобой жили. Нельзя соседям так жить.

- Да, Сережа, - сказал Евгений Павлович. – Это правда – плохо мы с тобой жили. Нельзя так жить. Нужно жить хорошо. Маша мне внука родила, Иваном зовут. Теперь нельзя не простить. Не прощать – тоже грех. Ты только пить заканчивай. Любит Россия себя пропивать. За всех будто. Только не жизнь это, и Россия – не Россия.

- Пить брошу, правда. Теперь брошу.

Мы не верили ему и не думали, что он сам верит себе, но сказать нам было больше нечего.

Прощаясь со всеми этими в несколько часов ставшими мне близкими людьми, я, конечно, обещал приехать еще, и уже садился в машину, когда Евгений Павлович сказал мне на прощанье:

- Знаете, что самое удивительное? У меня младшие классы забиты ребятней! В последние годы всех как прорвало рожать. Не знаю где брать учителей! У вас, среди знакомых, если есть такие, предложите им – пусть приезжают. У нас теперь не страшно.

Я ехал по обновленным улицам вечернего Небосвода, смотрел на то, как уставшие люди возвращаются с работы, гуляют по улицам целыми семьями, встречаются и разговаривают и радуются друг другу, и подумал, что не смогу написать журнальную статью о возрождении этого села. Этих перемен словами не объяснить. Чтобы понять, надо самим посмотреть на Небосвод. В начале дня туда приходит свет.

 

15 мая – 26 июня 2009 года. Узловая.

31

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com