Она увидела полутемный сырой подвал с серыми стенами, в углу которого стояла лужица. Вода набегала через маленькое окошко, которое было под самым потолком.

Окошко было зарешечено. Хотя и так через него мог пролезть только очень худой человек. Но вряд ли нашлисьбы желающие делать это. Пешеходы старались поспешно обойти это проклятое место.

Из-под железного абажура тускло светила лампочка. Свет ее не мог пробить темных углов подвала. Еще широкий стол, крытый залоснившимся зеленым сукном, который иногда принимались мыть с мылом, но от этого оно не становилось чище.

Она могла допрашивать и днем. Но это было другое. К ночи она изрядно накачивала себя алкоголем, морфием или кокаином. И ее деятельная натура требовала острых ощущений. Ей хотелось двигаться, что-то осуществить. Ощущение было такое, какое она испытывала, когда аэроплан отрывался от земли и взмывал вверх. И тебе хотелось громко вопить. Если для нее ночь – это время подъема, обострения чувств, то для того, кого приводили на допрос, это было время сна. Рефлексы были заторможены и хотелось одного, чтобы это быстрей закончилось. Мозг в полусонном состоянии, ощущения притуплены, и каждая частица твоего тела жаждет покоя, тишины, темноты. Движения становятся замедленными, не сразу понимаешь, чего от тебя хотят и как ты должен отвечать. В глаза тебе бьет свет лампы и вопрос сыплется за вопросом. И если замедлишь с ответом, то тебя оглушают самым грязным матом и болезненным ударом. Ты должен себя держать в напряжении, контролировать, поскольку вопросы могут быть с подвохом, какие-нибудь вопросы-ловушки, на которые дознаватели были большие мастера. Нужно выдерживать свою линию: либо я буду говорить то, что желают от меня услышать, либо ничего вам не скажу, сволочи краснозадые, либо такое наплету, что вам за неделю не расплести, где правда, а где ложь. А если у тебя нет твердой линии, и ты кидаешься от одного к другому, то тебя быстро сломают.

Ночной допрос всегда давал лучший результат, человек быстрее ломался и готов был сдать мать родную, лишь бы его оставили в покое, отвели назад в камеру, где бы он упал на доски с грязным матрасом, набитым соломой, которая слежалась, свалялась и топорщилась из дыр.

Она не любила, когда к ней на допрос приводили измученного, истерзанного пытками арестанта, всё тело и лицо которого было в кровоподтеках, а порой с отрезанными ушами или пальцами. А еще хуже, если были выбиты зубы, и он мямлил что-то невнятное. Ей нравилось, когда приводили свеженького, не тронутого еще офицерика, который еще вчера или позавчера крутился перед зеркалом, рассматривая себя, подкручивая ус и предвкушая, какое впечатление он произведет на местных простушек. Переход от жизни, полной радостей и наслаждений, к аду настолько был стремительным, что кто-то представлял это лишь как дурной сон, который должен был скоро закончиться. Теперь ей было понятно желание мужчин непременно отыметь девственницу, которую еще никто не ласкал, стать первооткрывателем и перевести наивную девицу на новую ступень бытия, у которой уже был мужчина, что сделал с ней то, чего она так долго боялась и чего так ждала как неотвратимого. Ей нравилось иметь дело со свежими офицерами, что были в еще чистых и целых мундирах. Некоторые из них даже пытались заигрывать с ней, игриво закатывая глаза и причмокивая. Она представляла, что еще несколько лет назад могла оказаться в постели с любым из них, и они лежали бы бок о бок, уставшие и потные, пили бы холодное шампанское из высоких бокалов и курили длинные пахитоски, лениво переговариваясь.

Но теперь не они, но она имела их, причем в самых извращенных формах, которые только могла подсказать ее фантазия, распаленная алкоголем и наркотиками. И это доставляла ей особое наслаждение, которое было сладостней любых постельных утех.

Начальство хвалило ее.

Сейчас она смотрела на холеное лицо и уже видела во что скоро превратится эта смазливая мордашка, от которой млели глупые барышни. Вот бы показать вам ее после этой встречи!

Она закурила.

- Мадмуазель, не угостит папироской? Знаете, у меня свои закончились. Я не рассчитывал на то, что мое пребывание здесь несколько затянется.

- Чуть позднее, - ответила она, улыбаясь. – Чуть позднее.

- Пуркуа?

Ну, недолго тебе придется надувать щеки.

- Давайте говорить по-русски. Всё-таки вы у нас, а не у французиков в их охранке. И здесь, как вы уже, наверно, догадались, не светский салон.

- Ну, что ж давайте! – согласился он. – Хотя я не сомневаюсь, что у вас прекрасный французский. Так что вы хотите услышать от меня?

- Всё! Всё о вашей дивизии. Численность, вооружение, командный состав, планы командования. А так же, с какой целью вы оказались в городе. Подробности только приветствуются.

- Мадмуазель, этого я не могу рассказать даже вам.

- Неужели? Откуда такая самоуверенность. Я уже было решила, что между нами установились самые доверительные отношения.

Наклонилась, быстро выбросила руку и зажала его нос пальцами, усиливая давление. Он совершенно не ожидал этого, питая надежду, что их легкий диалог будет иметь продолжение. Боль ужасная и унизительная. На конце носа, его крыльях много рецепторов, весьма чувствительных. Поэтому даже легкий удар в нос бывает болезненным. Из глаз потоком льются слезы, человек открытым ртом судорожно хватает воздух и ничего не может сказать. В прежние века отрезали носы, лишая человека чувствительности. Только увидев, что офицер уже в полуобморочном состоянии, она убрала руку.

- Ну! – повелительно проговорила она, с брезгливой гримасой вытирая пальцы, которыми она только что зажимала ему нос.

- Я не дам вам такой информации.

- А мне кажется, что дадите. Нет! Я неверно выразилась. Не кажется, я уверена в этом.

Она зашла ему за спину и накинула ему на шею поясок, затягивая его все серьезнее. Он побагровел, пытался просунуть пальцы под поясок, но ему никак не удавалось это. Когда она опустила поясок, он долго откашливался и глотал широко открытым ртом воздух. На его щеках блестели слезы. Это у боевого-то офицера, который воевал уже несколько лет. Прежнего лоска не осталось и следа. Но не успел он отдышаться, как последовал удар в челюсть. Удар был сильный, хорошо поставленный. Он упал вместе со стулом. И она тут же наступила сапогом ему на промежность. Он завыл. Ухватился обеими руками за ее сапог, но не мог сдвинуть его ни на миллиметр.

- Так больно? – спросила она.

Теперь в ее руках были щипцы, которыми давили скорлупу орехов. Она вертела ими перед собой. Потом наклонилась, быстро схватила его руку, засунула палец в щипцы, надавила, хруст.

- Ничего! У нас же десять пальчиков. Так что у нас всё еще впереди.

После третьего раздавленного пальца офицер заговорил. Он хотел теперь одного, чтобы всё это закончилось. Как угодно! Хоть расстрелом. Он держал перед собой окровавленные руки и говорил, говорил, говорил.