Я возьму тебя за руку и поведу по лабиринту событий, а ты, милочка, уж будь добра, держи глаза открытыми, а ухо востро.
Она опять подставила меня, сучка. Не пришла на третий день съёмок. Заменить её было легко, но телефон не унимался. Звонили мужчины, юноши и мальчики, которые считали Алю своей девушкой. К вечеру они заразили меня беспокойством. Мысль о том, что на этот раз с ней действительно что-то случилось, разбавляла злость и обиду. Молодой актёр, увалень по имени Коля, прикурил от моей сигареты, помялся. Я жду. Сейчас начнётся.
— Ты, это… вчера тут была девочка, Аля, сеструха твоя...
— Троюродная.
— Да, я узнавал. Ты думаешь, у нас с ней что-то получится?
Теперь ждет он. Я представляю себе разговор с Алей. Все очень знакомо.
— Тобой Коля интересовался. Актер.
— Мм, — заинтересованно. — Он известный?
— Нет.
— А на чем он ездит?
— На велосипеде.
— Мм, — безразлично. — Дай ему мой телефон.
— Зачем?
— Диплом скоро снимать, понадобится.
— Такие, как он, и так к тебе пойдут, зачем его мучить?
— Ой, кто мучается-то?!
Она действительно не понимает. Я тоже.
Я смотрю на Колю. Он все еще ждет. Что мне ему сказать?
Через несколько лет Аля запишет:
Я спрашиваю: «Ты меня будешь любить и некрасивую?». Он: «В любом положении и предпочтительно без одежды». Закапал мне глазик. Говорит: «Тебе идет быть раненой». Я ему рассказала, как гуляла и увидела бабочку, коричневую шоколадницу, очень редкую, мою любимую. Я на нее уставилась, потом она вспорхнула и прямо мне в глаз полетела, и последнее, что я помню, — что я подумала, что эта бабочка — мужик.
— Аля, ты красивая, стройная, умная. Папа у тебя — знаменитый учёный, квартира есть отдельная. Давай поженимся?
— Ты такой смешной! Кто же так предложения делает? Ты же шутишь, да?
— Конечно, шучу, Аля. Я люблю тебя, выходи за меня замуж.
На свадьбе он, однако, напился в полном одиночестве. Найти его не удалось даже тестю, профессору географии, почётному члену АН СССР.
***
Впоследствии, через много лет, девочка Аля напишет:
12 октября. Жуткий день. Я не пошла на обед, а решила переспать с Шоном
----------------------
Гостил у меня как-то свёкор. Погостил, значит, дней десять и домой полетел. А самолёт возьми и рухни. Свекровь, правда, долго не горевала, даже наоборот, утверждала, что жизнь её муж прожил пустую, а умер героем. За пенсию благодарила, за пособие от государства, за выплаты страховые тоже. Жизнь её сильно улучшилась после трагедии. Я тоже не убивалась и вины за собой никакой не чувствовала, пока как-то не появился он у меня на кухне. Захожу, а он сидит такой тихий, руки на коленях держит, в общем, как живой. Думаю, Господи, может, он выжил? Но точно помню, как дверь на засов закрывала, так что выжить он, может, и выжил, но просочиться ко мне без стука — дело нелёгкое. «Ну, — говорю ему, — это что такое?» А он только плечами пожимает. Покурить вышел по привычке, но почти сразу вернулся, не срослось у него там что-то с куревом. «Почему ко мне? Почему не к жене своей? — спрашиваю. — И как там, есть ли Бог, и вообще?» Он, как и всегда, глядя куда-то в сторону, промямлил, мол, ничего не видел, сидел в самолёте и вдруг тут оказался, но то, что он мёртвый, понимает, дымить, вона, не может — что курит, что радио слушает. «Может, я должен переселиться в одного из внуков?» — сказал и даже привстал в покорной готовности. Я остановила его: «Даже не думайте! Они, в отличие от вас, должны прожить интересную жизнь!». Сказала и вышла. На следующий вечер он был на своём месте.
— Вы снова здесь?
— Так я и не уходил никуда, ты вышла, снова зашла — и всё.
— Это вчера было.
— Вчера? — он смотрит на меня непонимающим взглядом.
Так прошел год. Если бы я не обращалась к нему, разговаривая с табуреточной пустотой, его присутствие было бы замечено только кошкой, тщетно пытавшейся поточить когти о любимый дерматин. Казалось невежливым молчать с родственником, но говорить с ним было решительно не о чем. «Был Южмаш, с перестройкой закрыли, потом троллейбусы выпускать стали, да такие жуткие, сущая душегубка, дрова возить — и то стыдно. Потом с немцами замутили, троллейбусы стали хорошими. И посадка в них низкая, и удобные. От Лесной к заводу поворот крутой, если есть место, я занимаю и никому не уступаю, хоть ты что!» — самая интересная история из жизни моего свекра.
Через какое-то время я привыкла и перестала замечать его, словно мебель. Год пролетел, и не заметила.
Потом вдруг он исчез, но через день снова нарисовался уже в компании какого-то мужика.
— А это кто?
— Не знаю я его, — отвечает.
Итак, еще один мертвый клоун, который даже не назвался. Теперь мы молчали втроем. Из кухни они никуда не выходили, появляясь лишь по вечерам, когда за окнами зажигались фонари. Через некоторое время к ним присоединилась женщина, на вид моя ровесница. «Рабинович», — неожиданно представилась она и закурила. Свекор аж облизнулся при виде сигаретного дыма.
— Вы тоже мертвая, извините? — спрашиваю ее.
— Не знаю, не решила еще, — пыхтит она сигаретой.
Чего я только ни делала: и в церковь ходила, за упокой души ставила, и вопросы им задавала — может, найти их обидчиков, поехать, отомстить, или наоборот, прощения за них попросить, или еще сделать что-то, но бесполезно. Сидят, руками разводят и глазами хлопают. Бесполезные люди бесполезны и после смерти, помеха только. Рабинович была другая, но и она не знала, что с собой делать.
И тогда я села и записала:
«Вина легла на него могильной плитой».
Свёкор зашевелился, посмотрел на соседа, на Рабинович с вечной сигаретой в зубах. «Неужто пишет чего?» — спросил, но ответа не получил, я шикнула — не мешай — и продолжила печатать на старом компьютере, засаленном и грязном:
«двумя метрами чёрной земли, гранитной крошкой».
Рабинович выпустила облако дыма и сказала: «Графоманка, ни секса, ни фантазии! Скучно».
«тяжёлым цветником и чёрной габбровой стелой со скромной надписью: «Зубаха Валентин Владимирович. 1939–1961. Помним, любим, скорбим»».
Я отвлеклась и посмотрела ей в глаза. «Вот сама возвращайся и пиши о сексе с фантазией, а я уж тут, как умею, ясно тебе, Раби-нови-ч?»
***
Вина легла на него могильной плитой, гранитной крошкой, тяжёлым цветником и стелой со скромной надписью: «Помним. Любим. Скорбим». Змеёй выползала она каждое утро, обвивала шею, и только открывал он глаза, она тут как тут — сжимала горло, не давала вздохнуть, шипела: «Виноват, виноват, виноват». Как раковый больной собирал он радость по крупицам, берёг до праздника, запрокидывал голову, запивал её спиртом: вот свадьба, вот сын родился, Валентином назвали, в школу пошёл, маленькая ручка ладонь щекочет, вырывается, или вот обхватил отца за небритые щеки, прижался лбом, а кожа нежная, дыхание сладкое. «Папка». — «Да, Валька». — «Я тебя тоже очень люблю». «Кышшш», — шипит змея, убежал Валька, вырос, огрубели маленькие ручки, глаза, если смотрят равнодушно, уже хорошо, а чаще с раздражением, с досадой — опять напился папка. Жена таскала за собой пятьдесят лет, пульмонологу показывала, в санатории возила — не дышит муж, спивается. Но врачам змея не показывалась, синих следов на шее не оставляла — мягкое тело, гладкая кожа у вины, хрен избавишься.
На кладбище у могильной стелы со скромной надписью кто-то возится. Женщина. Подошёл. Она провела мокрой тряпкой по чёрному камню — заблестела надпись «1939–1961, помним». Женщина молодая, она точно не помнит.
— А вы знаете, он на моём мотоцикле разбился.
— Кем ты работаешь? Сиделкой? Аха-ха-ха! Разве это мужское занятие?
Такой была обычная реакция на рассказ о его работе. Иногда он врал и говорил: врач. Чаще — медбрат, но тогда задавался следующий вопрос: «Какой?» или «Где?».
Вот оно, женское любопытство! Славик изворачивался, юлил и старательно переводил разговор на иные рельсы, подальше от вопросов о его профессии. Но тщетно.
— Ты учишься на медбрата?
— Нет.
— Ты медицинский работник?
— Нет, я просто сиделка, могу оказать первую необходимую помощь, и всё.
— Это временное место?
— Да, — врал Славик и убеждал себя в том, что она не ответила на его звонки только потому, что он работает сиделкой. Он верил в то, что причина его одиночества именно в этом — в роде его деятельности, а не в том, что он просто непривлекательный рыхлый скучный тип, от которого начинает пахнуть мочой и старым подгузником, как только он упоминает о том, чем занимается.
***
Дом пенсионеров и инвалидов «Отдых у моря», две шестнадцатиэтажные башни на крутом берегу в северной престижной части города. Комплекс охранялся и обслуживался сотней обученного персонала. В нём были ресторан, кафе, спортзал, прекрасный плавательный бассейн, баня и даже супермаркет и аптека. Жильцы башен, за редким исключением, съезжали только на кладбище.
Медицинский персонал и сиделки нанимались собственно постояльцами и подчинялись только им. Славик уже давно работал в башнях, переходя от одного пожилого господина к другому.
Сегодня он принимал нового клиента. Клиент — богатый склочный старик, который менял сиделок с подозрительной частотой. Изучал рекомендации, выбирал из списков и брал без предварительного собеседования. Несмотря на трудный характер, старика ценили и приняли в элитный дом пенсионеров без колебаний. Предыдущий работник наскоро рассказывал о процедурах и распорядке дня. Славик засмотрелся на парня, мимоходом записывая указания, и ждал момента, чтобы задать мучивший его вопрос.
— Его придётся возить к врачу в соседний город. Здесь ключи от машины, права, я знаю, у тебя есть, адреса записаны в журнале, — в руку Славику легли электронные ключи со значком «Мерседес». — Работать с ним можно только в перчатках, понял? Мыть, переодевать, расчесывать даже — только в перчатках, у него аллергия или что-то вроде того, но ты сам поймёшь. Вопросы есть?
— Да, один, скажи, а как у тебя с девушками… то есть, — Славик запнулся, но раз уж начал, — то есть ты врёшь о своей работе? Сиделка. Мне почему-то это мешает.
— Да? — парень выглядел удивлённым. — Я учусь на медбрата, так что говорю — студент. Ты уверен, что тебе именно это мешает? Какая им разница, где ты работаешь?
Славик смущённо пожал плечами.
— Так соври что-нибудь, в чём проблема? Или смени работу.
Но работа Славику нравилась.
Новый старик был не без странностей. По медицинским документам он значился зрячим, однако на глазах у него была повязка, заклеенная пластырем, и в обязанности Славика вменялось часто её менять.
— Не проси его открывать глаза, — настойчиво повторял красивый парень, студент и будущий медбрат. — Просто промывай и клей новый пластырь. Слышишь? Бесполезно просить его открыть глаза. Лучше забей, поверь мне, — Славику показалось, что того передёрнуло как от дурного воспоминания.
***
К сожалению, это оказалась не единственная странность.