Через несколько минут из тумана показались модерновые линии гаштета "Zum Roland". На скамейке у входа сидел философ Вовка и пьяно раскачивался в такт слышной только ему музыке. Он поднял голову, услышав наши шаги и широко улыбнулся.

– Володя! Ролька! Вы куда?

– Ха! Вовка, друг! – заорал Роланд. – Выпить есть?

– Выпить нет! – радостно ответствовал Вовка. – И есть тоже нет.

– Ну и хер с ним! – ещё более радостно заорал Роланд. – О! "Для Роланда"! Это ж для меня!

Он направился к двери, не останавливаясь, вышиб её мощным плечом и исчез внутри. Из темноты сразу же послышался жуткий шум, лязг, звон, запахло гарью, но всё сразу же закончилось. Роланд показался в дверном проёме, держа на плече ящик с пивом, а в обеих руках бутылки с крепким алкоголем и связки копченых сосисок.

– Нормально, друзья! Давайте за встречу!

– Давай! – улыбаясь, согласился Вовка. – Жена домой всё равно не пустит, а сегодня выходной.

– Газетки нет? – деловито обратился ко мне Роланд. – На лавочку постелить.

Газетки у меня не было. Как не было и уверенности в том, что всё происходит на самом деле.

– Да ты не волнуйся! – успокоил меня воин. – Сейчас вот на посошок выпьем – и дальше двинемся. Ты пойми, я не могу с Вовкой не проститься. Он мне как брат стал за последнее время.

– Я и не волнуюсь. Я вообще не хочу уходить. Мне только непонятно, откуда у тебя замашки рядового советского алкаша. Газетку вот на лавочку постелить… – я, хмыкнув, кивнул на Вовку, аккуратно застилавшего дощатую скамейку неизвестно откуда взявшейся газетой "Unsere Zeit".

– А-а-а, так это просто! – засмеялся Роланд. – Это же мы с тобой по твоему пути идём. Значит, и всё, что на этом пути, – твоё.

– Я, вроде бы, никогда алкашом не был. И на лавочках на троих не соображал, – не согласился я. – Даже в студенческие годы.

– И что с того? – Роланд насмешливо смотрел на меня. – Ты же не будешь утверждать, что никогда такого не наблюдал!

– Конечно, не буду. Наблюдал, и не раз.

– Ну вот! И я наблюдал, когда мы к встрече с тобой готовились, – он легонько потрепал меня по плечу. Плечо отвалилось от боли. – Ну, давай, садись. Время дорого. Нам с тобой ещё топать и топать.

– Да не хочу я пить! – запротестовал я. – Я вообще не по этому делу!

– А кто сказал, что мы будем пить? Так, выпьем на дорожку, чтобы гладкой оказалась, и всё.

– Садись, Вовка, садись! – поддержал кореша философ. – Сейчас коренную, потом стремянную, потом коню в морду – и двинете. Ты не торопись, а то успеешь! Что потом делать будешь?

Я беспомощно огляделся. Но поддержки ждать было не от кого. Ни единой души не было вокруг, ни единого звука не доносилось со стороны. Даже ветви деревьев замерли, хотя лёгкий ветерок всё же обдувал моё лицо.

– Вот видишь, уже ветер странствий подул, а ты всё ломаешься. – Роланд как будто угадал мои мысли.

– Ветер-то подул, только… – я вдруг понял, что не нужно ничего говорить.

– Вот и правильно, брат-солдат! – Роланд хотел было опять хлопнуть меня по плечу, но передумал. – Не бери в голову! Доберёмся мы до твоего счастья, обязательно доберёмся! Садись!

Я подчинился. Философ Вовка протянул мне стакан, доверху наполненный коньяком. Пришлось выпить. Коньяк приятно обжег горло, кометой пронёсся по пищеводу и уютно устроился в желудке, согревая его, словно пушистый домашний кот.

– Пивка, пивка, полирнуть, – воин уже совал мне в руку откупоренную бутылку пива.

Пиво погасило шоколадный пожар в желудке, и мне сразу стало как-то по-легкому тяжело. Почему-то остро захотелось апельсинов. Я посмотрел на своих (так уж получилось!) собутыльников. Они сидели, обнявшись, держа в руках по бутылке, и старательно мычали – это философ обучал воина старинной казачьей песне "Не для меня". Мелодия у Роланда получалась неплохо, но вот со словами была беда – не выговаривались они никак. Роланд злился, требовал у Вовки "шпитцки", чтобы с досады что-нибудь поджечь, философ успокаивал его, предлагал завить горе веревочкой и залить "шайзе вайнбрандтом", то бишь коньяком.

Я почему-то тоже начал раскачиваться из стороны в сторону. Некий тайный ритм возник в мозгу и качал, баюкал меня, наполняя солнечным светом, которого по-прежнему так не хватало на этой старинной уютной улице. Чувство какой-то огромной любви охватило меня. Я любил Катарину, до сладкой дрожи любил её, даже уходя, любил. Я любил этот город, нежно и трепетно, как любят ту единственную женщину, которую называют своей половиной. Я любил этих двоих, сидящих сейчас рядом на лавочке, любил их как своих детей, как старых друзей, которых знаешь ещё с песочницы и даже не можешь представить себе, что жизнь могла бы случиться без них…

Я плавал в этих тёплых волнах и думал о том, что, как бы всё не сложилось в дальнейшем, я уже ушёл. Ушёл потому, что должен был уйти. И ни доктор богословия, ни король барокко, ни этот деревянный вояка – никто из них в этом не виноват. Они просто сделали то, что должны были сделать. Они констатировали факт, облекли его в слова. И какова была бы ценность нашей любви, если бы мы были надежно защищены от риска потерять её?…

Апельсинов хотелось всё острее, даже запах их наполнял сейчас пространство кисло-сладкой свежестью. Я даже оглянулся, как будто апельсины могли возникнуть из небытия. А они и впрямь возникли. На мостовой, метрах в пяти от лавочки, лежали три оранжевых чуда, лежали себе, спокойненько так, и поблёскивали в тумане, разбавляя его молочную скуку ярким алжирским солнышком.

– … Но любовь – какое слово!… – мечтательно произнес заплетающимся языком философ Вовка.

И тут разбросанные по булыжной мостовой разноцветные осколки муранского стекла сложились в стройную мозаику. Загремели барабаны, зазвенели тарелки, взвились в туманное утро стаи струнных вперемежку с духовыми – зазвучал марш Сергея Прокофьева из "Любви к трём апельсинам".

– Вперед! – возопил Роланд, вздымаясь над своим недавним седалищем и потягиваясь, как Илья Муромец после визита калик перехожих, до скрипа своих деревянных сухожилий. – Вовка, допьёшь за меня! Головой отвечаешь! Нет, это не отсюда, я перепутал! Это из кино! Вперёд! Сначала, колом, потом соколом, потом, блин, мелкими пташками… то есть, перебежками!… Держись меня, брат-солдат! Со мной не пропадёшь!

Бравым строевым шагом он зашагал вверх по улице, не забыв описать петлю вокруг апельсинов и на ходу отсалютовав им поднятым вверх мечом. Я последовал за ним. Напоследок я оглянулся. Философ Вовка грустно смотрел нам вслед. Правой рукой он отдавал нам честь, в левой сжимал бутылку. В глазах у него поблёскивали слёзы.