Я не могла лежать – когда тело было в покое, тяжелые мысли терзали меня сильнее. Я поднялась и начала бродить взад - вперед, ничего не замечая пред собой. Такое погружение в отчаяние не могло привести ни к чему хорошему – я понимала это – и усилием воли заставила сосредоточиться на окружающих предметах. Я начала машинально называть вслух все, что проходило перед моими глазами: - Стол…, зеркало…, картина…, ваза….

 Наконец мой взгляд зацепился за незнакомый, как мне сначала показалось, предмет – холщевую сумочку, лежавшую в кресле. Несколько секунд я смотрела на нее, не понимая, откуда она взялась, а затем вспомнила – рукопись отца Димитрия! Это было спасение. Я достала папку с файлами и, закутавшись в одеяло, уселась на постели.

 

 

… Княжна стояла на верхней площадке лестницы, старательно пряча дрожащие руки в пуховый платок, окутывавший ее хрупкую фигуру. Она смотрела вниз, туда, где в холле их старинного родового дома хозяйничали незнакомые грубые люди в солдатских шинелях и матросских бушлатах. Они стучали башмаками и прикладами своих огромных винтовок о мраморный пол и ругались сиплыми голосами, наступая на ее отца, князя Друзского-Соколинского, который, надменно подняв брови, смотрел на весь этот сброд, как на грязь.

- Сыми погоны, гад! – вопил хилый солдат с перекошенным от ненависти лицом. – Сыми или шлепнем, как есть, шлепнем, прямо здесь!

 Князь положил руку на кобуру, и солдат отскочил назад в ощетинившийся винтовками строй своих подельников. Князь поднял взгляд и увидел дочь, смотревшую на него огромными глазами, полными страха. Его рука медленно опустилась. Ватага захохотала. – Сдрейфил! Сымай, кому говорят!

Голос князь был ровен и спокоен: - Я полковник русской армии и присягал на верность Государю-императору. Погоны не сниму.

- Значится, тебя шлепнем сейчас, а твоего императора вскорости тоже… того.

Наташа изо всех сил обхватила себя руками под платком, чтобы унять дрожь. Она была дочерью своего отца, потомком древнего княжеского рода, она не могла показать этим людям свой страх, но в семнадцать лет это было очень трудно.

Отец больше не смотрел на нее, и Наталья понимала почему – он не хотел привлекать к ней внимание озверевшего сброда, опьяненного вседозволенностью. Наоборот, князь старался сосредоточить их внимание на себе. Его голос звучал холодно и спокойно, и это распаляло солдат, которым хотелось видеть его страх  и смятение: - Прошу покинуть мой дом.

- Твой дом! Твой дом, мать твою…!- хилый солдат чуть не задохнулся от возмущения. – Да я тебя!

Наташа сжала в кармане домашнего платья маленький браунинг, который подарил ей отец. Она знала, как им пользоваться. Отец учил ее, потому что считал, что дочь боевого офицера должна уметь постоять за себя. Если все пойдет совсем худо, она успеет положить нескольких из этой толпы. Они  сгрудились так тесно, что можно было стрелять не целясь – обязательно в кого-нибудь попадешь. Князь, казалось, почувствовал ее намерение и вновь, как бы мельком, взглянул не нее. – Не смей! – прочитала она в его глазах и упрямо сжала губы.

 Но ей не пришлось стрелять – в дом вошла группа матросов с красными повязками на рукавах. Впереди шел невысокий чернявый человек, весь затянутый в черную кожу. На боку у него болтался маузер в деревянной кобуре.

- Спокойно, товарищи! – поднял он руку. – Соблюдаем революционную законность!

- А ты кто такой! – нестройно зашумели солдаты, с опаской косясь на матросов, который не торопясь сняли с плеч винтовки и передернули затворы.

-Мы патруль Реввоенсовета, – пояснил чернявый.

- Патруль Реввоенсовета, а офицерье защищаете! – в голосе хилого солдата звучала горькая обида.

- Мы никого не защищаем, наоборот, - и комиссар повернулся к отцу Наташи. –  Друзской-Соколинский?

- Князь Друзской- Соколинский.

- Бывший князь. Советская власть отменила всякие титулы.

- Не советская власть давала мне титул, не ей и отбирать его у меня.

- Я пришел не спорить с вами – вы арестованы.

Солдаты радостно зашумели.

- Позвольте узнать, по какому праву?

Комиссар широко улыбнулся: -  Извольте. Вы арестованы за организацию заговора с целью освобождения бывшего царя и восстановления его на троне.

- Вот гад! Шлепнуть его прямо здесь и все дела, - загалдели солдаты. Наташа взвела курок браунинга, готовясь стрелять. «Сначала в комиссара, - хладнокровно размышляла она, - а потом в толпу, сколько успею…»

 - Я вынужден покориться силе, - услышала он спокойный голос отца. – Позволено ли будет мне взять с собой необходимые вещи и проститься  с дочерью?

- Мы не звери, прощайтесь на здоровье. Только отдайте оружие.

Князь протянул ему револьвер и пошел вверх по лестнице, за ним, повинуясь молчаливому приказу комиссара, двинулись два матроса.

 - Помоги мне собраться, - громко сказал князь Наташе и сжал ее руку. Под конвоем они дошли до спальни князя. – Господа, - он обернулся к матросам, - даю слово дворянина и офицера, что не буду пытаться бежать. Позвольте мне поговорить с дочерью наедине.

Один из конвоиров распахнул дверь, внимательно оглядел комнату и процедил сквозь зубы: - Давай, только быстро!

Как дверь закрылась за ними, Наташа бросилась к отцу и молча прижалась к нему. Он обнял ее и тихо заговорил: - Слушай внимательно. Ты не должна здесь оставаться. Слуги разбежались, да и надеяться на них сейчас нельзя, все как с ума посходили. Собери мне саквояж, и шуми погромче – мне надо позвонить.

Она замешкалась, не желая отрываться от него, понимая, что, возможно, видит отца в последний раз, и он нежно, но твердо отвел ее руки: - Надо спешить.

Сдерживая слезы, Наташа подошла к большому шкафу и открыла его, стараясь как можно громче скрипнуть дверцей. Достала саквояж и начала с шумом выдвигать ящики, привычно выбирая белье, рубашки, полотенца – все, что может понадобиться мужчине в походе. Только сейчас она собирала отца в тюрьму.

Князь зашел за занавес, полускрывший постель. Там на тумбочке возле кровати стоял телефон. Наташа слышала, как он в полголоса сказал в трубку несколько слов. Ей показалось, что он говорил по-английски, но она не была уверена.

Князь надел шинель и подошел к дочери: - За тобой придут. Не бери с собой много вещей.

Он взял ее за плечи и несколько мгновений вглядывался в ее лицо, затем перекрестил: - Да благословит тебя Господь и Царица Небесная.

Наташа припала губами к руке отца, она боялась заговорить, слезы уже жгли глаза, рвались на волю, она сдерживала их из последних сил.

Дверь спальни распахнулась: - Готовы?

Князь в последний раз обнял дочь и повернулся к матросам: - Я готов.

Наташа смотрела, как он неторопливо спускался по лестнице, держа саквояж в руке. Множество раз она провожала его на фронт, но сейчас…. Сердце ее рвалось от боли.

Князь что-то тихо сказал комиссару, тот поднял глаза на Наташу, затем отдал приказ матросам, и они вывели из дома ее отца и непрошеных гостей.

Дверь захлопнулась. Наташа осталась одна.

Несколько мгновений она стояла неподвижно, а потом, сорвавшись с места, понеслась вниз по лестнице. Но когда она вылетела за дверь, грузовик с матросами уже сворачивал за угол. Она остановилась, беспомощно опустив руки. Ветер с Невы рвал платок с ее плеч.

- Что, мамзель, одна осталась? Может, компанию тебе составить?

Наташа повернула голову и невидящим взглядом окинула хилого солдатика и двух матросов, куривших неподалеку. Один из них, не вынимая изо рта цигарку, сделал шаг к  Наташе. Она резко вбросила в его сторону руку с зажатым в нем браунингом. Глаза на ее абсолютно белом лице горели таким диким огнем, что тот попятился.

- Эй, ты чо, мамзель? Сдурела? - солдатик стал поднимать винтовку, и Наташа выстрелила в него не целясь. Пуля отхватила у него большой палец руки, и он завопил, выронив винтовку, остановившимися глазами глядя на кровь, льющуюся из раны. Матрос стал царапать кобуру, стараясь извлечь револьвер, но тут мимо Наташиного уха просвистела пуля, и чей-то голос свирепо произнес с легким акцентом: - Убью негодяя!

Матрос упал, схватившись за бок, а последний оставшийся целым из этой троицы испуганно закричал, попятившись и поднимая руки: - Я ничего, ничего!

Тот же голос за спиной Наташи повелительно приказал: - Убирайтесь отсюда! Живо!

Оставив винтовку валяться на тротуаре, хилый солдатик и невредимый матрос подхватили своего раненого товарища и торопливо потащили его по улице, стремясь скорее завернуть за угол.

Наташа обернулась к тому, кто так вовремя пришел ей на помощь: - Генри? Вы?!

Высокий человек в английской  военной форме спокойно смотрел на нее сверху вниз. Он снял фуражку, и прядь непокорных волос упала ему на лоб. Он взял ее за локоть: - Пойдемте, Наташа, нам надо спешить.

Она позволила ему увести себя в дом. Когда дверь захлопнулась за ними, и эхо отдалось в пустом холле, Наташа вдруг начала дрожать. – Я хотела его убить! Хотела убить! – повторяла она, глядя на браунинг в своей  руке.  – Помилуй мя, Господи!

Англичанин осторожно забрал у нее оружие. Его голос стал глухим от нежности, когда он произнес: - Ваш отец поручил вас мне. Я никому не позволю причинить вам хоть какой-нибудь вред. Я жизнь за вас отдам. Ведь вы же это знаете, всегда знали, Наташа?

Она подняла на него беспомощный взгляд, и он сжал зубы, чтобы удержать в себе внезапно вспыхнувший гнев. Подонки! Негодяи! Он убьет каждого, кто тронет хоть волос на ее голове.

Но Наташа уже справилась со слабостью. Он любил ее и за это, за тот стальной стержень, который, как он всегда чувствовал, таился в глубине ее женственности.

- Я благодарна вам за помощь. Что мне нужно делать?

- Соберите самое необходимое – документы, одежду на первое время, вещи, что вам дороги, только немного.

Наташа кивнула и стала подниматься по лестнице, а он шел за ней, восхищаясь ее самообладанием. Он не стал заходить в  комнату, а, попросив разрешения закурить, остался  в коридоре.

Наташа окинула глазами свою спальню. Она твердо знала, что видит ее в последний раз. Боль разлуки с отцом и страх за него преобладали над другими чувствами, но все же она чувствовала, что у нее недостает сил расстаться с этим местом отдохновения и покоя, радости, нежности – всего того, что было связано  у нее с родным домом. Впервые мысль о смерти любимой матери отозвалась у нее в сердце не болью, а горестным облегчением.

 Она подошла к иконостасу, где и сейчас перед образом Спасителя теплилась лампадка.

 -  Слава тебе, Боже наш, слава Тебе, - прошептала она чуть слышно, вытирая слезы, которые уже не было сил сдерживать.

- Пресвятая Богородице, спаси нас! – горячо шептала она, бережно вынимая из киота образ Казанской Божией Матери. Княгиня Друзская-Соколинская благословила им, умирая, свою единственную дочь.

Поцеловав образ, Наташа осторожно завернула его в чистую ночную сорочку и уложила на дно кожаного саквояжа, который всегда брала с собой, путешествуя с отцом. Золоченый замочек весело сверкнул, как бы подмигнув старой знакомой, и слезы девушки закапали на вишневую кожу. Как много радости и веселья раньше доставляли ей сборы в дорогу – ведь отец всегда придумывал для нее что-нибудь необычное. А сейчас…, сейчас ей казалась, что она собирает свою «смертную справу», так называла ее старая нянька погребальную одежду.

Сжав зубы, Наташа тряхнула головой. Нет, нельзя предаваться отчаянию. Отец жив, она сделает все, чтобы спасти его, Генри ей поможет. Мысль о молодом англичанине согрела ее. Его слова, сказанные, когда он держал ее, дрожащую, в объятьях, не удивили девушку. Не смотря на свою неопытность в сердечных делах она всегда знала, еще с момента их первой встречи в Ницце три года назад, что он ее любит.

Любила ли она его? Она еще не знала. Слишком драгоценными казались ей дни ее юности, слишком связана она была  узами любви с отцом. Все это наполняло ее душу без остатка, в ней еще не проснулось желание другой, брачной, любви.

Но что было бы с ней, если бы он не пришел к ней на помощь?

Наташа вздрогнула от мерзкой картины, которую нарисовало ее воображение. Надо было уходить, чувство опасности вернулось к ней. Последнее, что она положила в свой саквояж, был небольшой портрет ее родителей и фотография великой княжны Татьяны, чьей фрейлиной и подругой она была.

Услышав скрип двери, граф Арунделл обернулся. Перед ним стояла хрупкая фигурка, закутанная в меха, вуалетка небольшой шапочки закрывала лицо, но и сквозь нее было видно, как оно бледно. Он взял  саквояж, слегка коснувшись ее руки, она была ледяной. Но голос прозвучал спокойно: - Я готова. Идемте.

Молча спустились они по лестнице, подошли к двери, и только тогда княжна обернулась. Ее широко распахнутые глаза, казалось, хотели вобрать в себя, навсегда запечатлеть образ родного гнезда.

- Прощай, дом, - тихо сказала она и прошла в дверь, распахнутую перед ней графом Арунделлом, больше не оборачиваясь.