Сели за стол. Перед тем как выпить фанагорийского кагору, разлитого в рюмки, отец Нестор скомандовал помолиться. Мы встали, повернувшись лицом на восток, как и положено в таких случаях. В то время, пока все читали молитву, кланяясь перед висевшей над дверным проёмом Мишиной картиной, я думала, как забавно молиться перед картиной, эстетично и глаз радуется – Миша бы оценил.

Не люблю кагор, но этот был великолепен, в нём совсем не чувствовалось алкоголя и той тёмной тяжести, от которой, у многих болит голова. Этот явно не связывался с кровью Христовой, а был скорее похож на нектар. Рюмка нектара очень быстро подняла собравшимся настроение, и мы светло вспоминали Мишу, откушивая вкуснейшие зелёные щи, гречневую кашу с тушёнкой и аккуратные бутерброды с красной икрой. Разговор зашёл о Василии Кинешемском, и Нестор заполнил мой пробел сообщением, что это Миша, ещё в 1993 году откопал в архиве сведения о владыке, до этого времени никому ещё не известном, или совсем уже забытом. Нестор говорил, какой Миша был талантливый – художник, философ, богослов, поэт и писатель, и таким его запомнят потомки. А я думала, почему же он был так напрочь лишён тщеславия, что даже не заботился тем, что останется после него. Ночной страж стаи, не дремлющий в ночи, знал, что бессмертен, и оставил достаточно, что даже, вот так, через Нестора, я получила недостающее.

Потом соседка моя по дивану, интеллигентная учительница на пенсии, принялась рассказывать, как её мама подарила блаженному Николеньке семейную икону, которую он принял, и завещал после смерти пристроить в Воздвиженскую церковь. А она, икона эта, чудодейственной оказалась, и теперь путешествует по миру, исцеляя людей. А люди, в благодарность, навешали на неё уже три килограмма золота. Я, конечно же, не удержалась, и принялась расспрашивать про Николеньку, и про феномен того места, где он жил. Криво вставленные доски из полученных ранее сведений о Николеньке, словно поправили умелой рукой мастера,  и картинка открылась во всей своей красе, а Нестор добавил позолоты:

- Раньше люди другие были.

У меня на глаза навернулись слёзы и, высмаркиваясь в салфетку, чтобы не заметили моих нахлынувших чувств, я думала, что всегда во все времена люди были разные и, наверное, это здорово, что мы как заброшенные в камнедробилку жизни, не оформившиеся существа, выходим из неё кто брильянтом, кто булыжником. Права была  Маргарита, чем больше узнаю, тем больше появляется места в сердце для любви, и оно, израненное, снова начинает петь свою песню, сначала робко и, срываясь, а потом всё увереннее и громче, сплетаясь в общем хоре таинственной русской души – так парадоксально любящей и свободной одновременно.