Приближался циклон.

Озеро в чаше скал помрачнело. Громко ругаясь, сбилась в кучу недовольная утиная стая, мотаясь, то вверх, то вниз на беспокойной воде. Затрепетали прибрежные кустарники. Ощетинились ели, со скрипом кланяясь северной земле.

Иссине-свинцовые тучи продолжали сползать, закрывая древние горы. От черных камней остался лишь слабый дымчатый силуэт в темнеющей стихии.

Между деревьев, у самого подножья скал, пробирались, с трудом удерживая капюшоны, два человека. Они что-то кричали друг другу, но ветер разрывал и душил их слова.

— Долго еще идти!?

— Чего?

— Сколько можно идти!? — кричал тот, что шел позади, прижимая к своей промокшей насквозь куртке удлиненный кейс.

— Дымом пахнет. Уже недалеко осталось.

— Чего говоришь? Не слышу!?

— Тю, елки двадцать, — засмеялся человек, — ну, тебя к матери, — добавил он, зная, что его не слышат. — Это тебе не город!

Там, на недосягаемой высоте, что-то заскрежетало, словно огромные валуны сорвались в один миг и покатились вниз, то и дело, толкая друг друга. Запахло жженой елью. Послышался свист. Потом — крик. Среди деревьев показалась небольшая изба.

Железная печь, раскалившись, подмигивала гостям сквозь неровные щели в искореженном металле. На столе, у небольшого окна, валялось несколько оплывших свечных огарков, очки, краюшка черного хлеба, и какой-то мелкий мусор: ломаные спички, палочки, проволока. На топчане, отвернувшись лицом к стене и накрывшись оленьей шкурой, лежал человек.

— Тю, елки двадцать, дошли! — Бросив на пол тяжелые баулы, в сердцах выругался проводник. — Эй, леший, подъем!

Человек поднялся, что-то пробубнил спросонок. Слова, из-под густой черной и спутанной бороды, выходили какие-то непонятные, гудящие. Он широко зевнул, взял со стола очки и долго смотрел на пришедших. Глаза его то совсем становились маленькими прорезями, то приоткрывались, а блики огня метались в стеклах очков, словно пытаясь выскочить.

— Э-эм, ух, — донеслось из-под бороды, в такт гудящему в горах ветру, — здорово мужики, здорово. — Казалось, что он еще до конца не может понять, сон ли это, или, действительно, в дом вошли люди. Но когда дремотная пелена совсем сошла с его глаз, он разглядел гостей. — Курбыш, ты плащом-то своим не тряси, все тут промочишь.

— Вот, принимай клиента, — пропустил он вперед себя человека в наглухо завязанном капюшоне и прижимавшего к себе черный пластиковый кейс.

— Проходи, — смерив взглядом гостя, — пробубнил бородач и протянул руку. — Орфей.

— Леонид, — чуть замешкался гость и удивленно посмотрел на Курбыша.

— Ага, он у нас такой, елки двадцать, необычный!

— Долго вы, — не обращая на Курбыша внимание, сказал Орфей.

— Да ты, черт, посмотри, какая погода? На перевале туман, ничего не видно. Долго?! Хорошо, что хоть дошли живые. Это ты тут, как дома.

— Ладно, трепло, прикрой дверь посильнее, а то всю избу выстудишь!

— Тю, Орфей, — гаркнул Курбыш, хлопая дверью, — что ты все бубнишь, где чаек!? Замерзли мы, как цуцики. Вот, Леня, и с ним тебе придется жить! Наверно, уж жалеешь, что на охоту приехал?

— Да нет, все вроде нормально, — придвигаясь ближе к печке, тихо ответил гость.

— А медведя тебе Орфей найдет! Этого добра у нас навалом, насчет этого не беспокойся, все будет в лучшем виде. Как говорится, вы платите — мы продаем, — и лицо его расплылось в улыбке, обнажая черноту беззубого рта.

На печке зашумел алюминиевый чайник, почерневший за многие годы, словно кочегар. Развешенные под потолком свитера и плащи уныло раскачивались, строя на стене кривые тени. Капли из промокшей ткани иногда падали на раскаленное железо и пошипев, исчезали, оставляя после себя пятна на ржавчине.

Угрюмый бородач, Орфей, снова лег на топчан, отвернулся ото всех и уснул, так и не сказав больше ни слова. А Курбыш и гость сидели возле печки, протягивая к жаркому металлу руки, и о чем-то молчали. А над их головами медленно, будто осматриваясь вокруг, вертелась пожелтевшая от времени птица счастья.

Наконец Курбыш не выдержал и, заерзав на топчане, откашлялся.

— Я завтра уйду пораньше, — сказал он и замолчал.

Гость сжал в ладонях алюминиевую кружку и отхлебнул шумно горячий чай.

— Ты осторожнее с ним, — чуть слышно проговорил Курбыш. — Ему-то все нипочем, он же круглый год в лесу живет, как зверь. А нормальные люди тут не выдерживают. Один тут, чудак, все возле него крутился, а потом его обглоданного через перевал пришлось переносить!

— Ничего страшного, я не ребенок. Да и у меня вот, — он постучал по черному пластику кейса. Ремингтон, между прочим, сильная игрушка!

— Ну-ну, не спорю! Но все же, места тут для городского человека — гиблые.

И они снова замолчали.

Леонид щелкнул замками и показал Курбышу карабин, аккуратно уложенный на поролоновой подкладке. Потом провел по стволу пальцами, словно лаская холодный металл, и улыбнулся.

— Хороша штучка, — потянулся, было, к кейсу Курбыш.

Но Леонид захлопнул кейс так быстро, что Курбыш еле успел убрать руки.

— Извини, но не для чужих рук. Знаешь, можешь смеяться, но с ним мне как-то спокойно, чувствую в себе какую-то силу, что ли? Куда угодно пойду, где угодно жить буду!

Курбыш будто бы обиделся на мгновение, закурил недовольно, пустив в печку струю табачного дыма, но долго молчать не смог.

— Вот слушай, что мне дед рассказывал. Он как раз из самой первой партии горняков был. Мужик тогда тут один был. — Подбросив полено в печь, неожиданно заговорил он, — тоже никого не слушал, думал ружье есть, так и все, хозяин всей земли! Решил ловить рыбу на озере, на котором никто никогда не ловил. Там у лопарей место было, где они своих шаманов хоронили, ну или еще, какая-то нечисть. Так он тоже, как ты, смелый вроде. Решил избу у озера поставить. Ну, а ему-то и лучше, что место плохое. Говорит, все это байки — пережитки и язычество сплошное, то есть не верил ни во что. Кичился, все ходил, мол, живых надо бояться, а не мертвых! Он ведь, как посчитал, что там народу не будет, значит, сети не скомуниздят, понимаешь!? Построил хороший домик, от души заложил, по бревнышку на лодке возил, по досочке, упрямый! Рыбы помногу приносил — и сиги, и кумжа, в общем, пошло у него дело. Народ наш тоже заволновался, мы тут на одном берегу бок о бок друг другу мешаем, а он в одиночку воду цедит! И только начали подумывать, как свои избы там же поставить, как пропал мужик тот. Долго не было, а как появился, сразу в комнате в общежитии у себя заперся и не показывается. Мужики потом, которые спрашивали его, говорили, что молчуном стал, а другие — вовсе онемел. Только посуди, если б он онемел, то, как рассказал бы обо всем?

А дело, как дед покойник рассказывал, царство ему небесное, так обернулось. Мужик тот, Совел, порядки свои проверил, а сетей у него множество, жаден был. В общем, сети проверил, поел рыбки, покурил и, вроде как, спать лег. Но ночью проснулся и слышит, что кто-то в избу зашел. А про себя прикинул, крючок на двери, и давай дальше спать. И все же чувствует, что-то не так! Спички достал, свечку запалил и, говорит, чуть со страху не помер. В углу, на камне старуха сидит, волосы седые, словно мятые все, а сама сухая такая, что рыба вяленая. И как ее огонь осветил, она на него посмотрела и говорит: «Что ж ты, Совел, на моем месте вежу состроил. Тут у меня и дочка гуляет. И как пошла она на него ругань старческую сыпать! Уж говорит, и ветру он дорогу своим домишком перекрыл. У Совела тогда-то язык, наверное, и окостенел. А утром проснулся, в угол сразу посмотрел, ни камня, ни старухи не было. Так и подумал, что чертовщина приснилась, да и дверь на крючок закрыта. А вот только хотел на улицу выйти, дверь толкнул, а она словно в стены вросла, не открывается, и как он не пытался ее ногами и плечом — никак! Вот страх-то его сильный взял. Доски в крыше разломал, на свободу выбрался, а вежа-то его почти вся огромными валунами завалена. Так-то! — закончил Курбыш свой рассказ. — Вот и думай, угорел он там, или все на самом деле было!?

Рассказчик поежился и огляделся, словно прислушиваясь к чему-то, потом встал и запалил керосинку. Огромная тень закрыла крыльями потолок, жучек забился в лампе, стукаясь о стекло подпаленным панцирем.

Гость, так и не шелохнувшись, смотря на красные огоньки остывающих углей. А за стеклом было черно, будто огромный зверь прижался к домику густой шерстью и пытался заглянуть в окно своим красновато-желтым глазом.

Мужики долго сидели в тишине. Потрескивал фитиль, огонь доедал не сумевшего выбраться жука.

— Луна, какая! Никогда не видел, чтоб луна краснотой отдавала, — первым нарушил молчание Леонид.

— К жаре, — отмахнулся Курбыш.

— Ну, наверное.

— Орфей наверняка знает, — обернулся в сторону бородача гость. — А он что, саам?

— Ага, абориген, елки двадцать! Такой же саам, как и я. В паспорте записано, сам показывал. Чудило! С острова своего, ни зимой, ни летом не съезжает. Так и живет. Ко мне бывает, заходит, но редко, я ему всякие газеты привожу. Я-то чаще в городе бываю, да и на работу мне надо. А ему что, живет с котом да с собакой, и не надо ему ничего!