Рассказы, написанные на даче.
(Вместо предисловия)
Лучше всего мне работается на даче. Пишется легко и быстро. И я не помню случая, чтобы когда-нибудь было у меня здесь нерабочее настроение, или приходилось напрягаться и, то, что называется, «сочинять», то есть что-то придумывать для какого-нибудь «застрявшего» сюжета. Нет, обычно я просто рассказываю о моих героях «правду и ничего кроме правды»… Я, вообще, не люблю писать «от головы» или … «из пальца…». «То, что видишь, напиши в книгу…» - вот главная премудрость творчества. Эти слова Святого Иоанна Богослова неожиданным сюрпризом процитировал мне однажды герой моего рассказа Иван Урускин.
Иван Урускин, по-уличному Ванёк, не придуманный мною образ. До недавнего времени Ванёк был моим соседом. «Соседство, - припоминается мне высказывание одного из героев И.С.Тургенева (рассказ «Три портрета») – составляет одну из важнейших неприятностей деревенской жизни». Иван Сергеевич, хорошо знавший русскую деревню, смотрел, как говаривал незабвенный Козьма Прутков, в корень. И как бы в подтверждение сказанному, мой сосед, Ванёк Урускин, для того, казалось, и жил на белом свете, чтобы люди получше помнили, что даже в самом добром соседстве не может постоянно витать, как говорят, тишь да гладь, да Божья благодать… Меня, это тоже касалось самым прямым образом…
Но хотя хлопот от Ваньк`а перепадало на мою долю немало: был он крупным специалистом по «реквизированию» частной собственности… зла на него я никогда не держал. И, думаю, что когда вы прочтёте рассказ о его Летающей Тарелке, поймёте – почему. А теперь уж и не до обид… Потому что в начале прошлой зимы Ванёк однажды, загасив, по обыкновению, горящие с ночи «трубы», не дотянул до своего жилища, уснул, как обычно, на не так уж и морозной улице… и больше не проснулся… На моей памяти не он первый из деревенских вот так уходит из жизни, но никого мне не было так жаль, как Ваньк`a. Пусто стало без него на берегу Пры, где он был возведён мною в «губернаторы берега», что ему нескрываемо нравилось, и деревня, - пока он был жив, - гнавшая и проклинавшая его, вмиг погрустнела и скукожилась, занесённая снегом. Помните, как после смерти Квазимодо… «Для всех, кто знал о существовании Квазимодо, Собор богоматери кажется теперь пустынным, бездыханным, мёртвым. Что-то отлетело от него»… Вот такой же бездыханной и пустынной кажется теперь мне деревня: отлетело что-то от неё вместе со смертью Ваньк`a…
Несколько лет кряду над деревней неоднократно зависала Летающая Тарелка. Всегда первым замечал её Ванёк и поднимал по тревоге всех. Он утверждал, что вплотную подходил к тарелке и мог «запросто войти в неё - хотите верьте, хотите нет…». И ждал, что следующим летом она прилетит опять, и что тогда уж наверняка… Об этом и речь в рассказе «Летающая тарелка Ивана Урускина». Рассказ я написал прошлым летом, и прежде, чем публиковать его, дал прочитать Ваньк`у с целью получить «добро» героя рассказа на публикацию: как-никак я вторгался в его личную жизнь…
Ванёк, устроившись с рукописью посреди двора на берёзовом пне, прочитал первые строки и поднял на меня глаза, которые я не узнал – на меня был устремлён неожиданно серьёзный, умный и пытливый взгляд, от которого мне стало, признаться, не по себе, и - в жаркий день - я почувствовал на спине холодок… Я вспомнил, как Ванёк говорил, что раньше он много читал, и похоже было, что говорил он правду, поскольку иногда в беседах со мной неоднократно обнаруживал удивительную, не сочетающуюся никак с его имиджем, как принято сейчас к месту и не к месту говорить, осведомлённость в каком-нибудь довольно непростом вопросе. И я испугался, что Ванёк может оскорбиться за неправильно поданный мною его образ и «зарежет» рассказ, который я написал на одном дачном дыхании и с большим удовольствием. А уж если Ванёк запретит печатать, с рассказом придётся проститься… Просверлив меня испытующим взглядом, Ванёк наклонился опять над рукописью, и я с замиранием сердца следил со стороны, как он, не торопясь, а в некоторых местах, словно въедливый редактор, возвращаясь к прочитанному, переворачивал страницы, морщил лоб и перечитывал - ещё медленнее. Я нервничал… Наконец, он мучительно, словно после непосильной работы, поднял голову, загадочно улыбнулся и произнёс:
- Ну что же… Всё правильно. Я согласен. Вот так и напечатай.
Тяжёлая ноша упала с моих плеч! Ещё не до конца веря, что дано «добро», я протянул Ваньк`у ручку и попросил написать на титульной странице «Печатать разрешаю» - чтобы после никаких претензий не было… Ванёк – видно было - с удовольствием сделал это, но допустил орфографическую ошибку в слове «печатать»: он написал его через «о» – «печатОть». И тут совершил непростительную ошибку я: предложил Ваньк`уисправить «о» на «а». И хотя я тут же спохватился: автограф с такой ошибкой – это же дополнительный штрих в образ моего героя! «Нет, оставь, пожалуй!», – попытался было я предупредить действия Ваньк`a, но … было поздно: Ванёк отнёс от глаз на расстояние вытянутой руки рукопись, разглядывая написанное им, как это сделал бы художник, оценивая свою работу, прищурил глаза, чем стал ещё больше похожим на такого художника, и вдруг решительно, в несколько движений, изорвал лист и с упрёком посмотрел на меня.
- Ну, зачем же? Я что – неграмотный? - сказал он.
Я промямлил что-то вроде оправдания, неуклюже попытался объяснить ему, как сработала бы его ошибка на образ героя, но он резко прервал меня:
-Ты написал обо мне? А я – русский! Вот так-то!..
Мне было понятно недовольство Ваньк`a, я ещё раз попытался загладить конфуз и попросил его написать всё заново. Забежал в дом, схватил второй экземпляр рукописи и протянул её Ваньк`у.
- Ну, писатель, ты даёшь!.. – полон милосердия, снова улыбнулся Ванёк – действительно всепрощающей улыбкой. – Ладно, давай стакан – подпишу!
Я мигом доставил Ваньк`уего законный, «непосильным трудом» заработанный стакан водки. Ванёк одним долгим глотком опрокинул его, провёл, как всегда, кулаком по губам вместо закуски и, опустившись на одно колено перед пнём, на котором только что сидел, старательно вывел свою резолюцию: «ПечатОть разрешаю. Иван Урускин».
- Всё, Ванёк! – радостно воскликнул я, заметив, что он опять допустил ту же ошибку. – Ты сам написал. Бог, он всё видит!..
Ванёк растерянно уставился на свой автограф, видимо, не соображая, как же оно так получилось.
- Да-а, это точно. Они оттуда всё видят, - проговорил медленно Ванёк, продолжая разглядывать написанное им, и с печальной усмешкой почесал затылок. – Ладно, согласен, твоя взяла, - решительно, но без энтузиазма сказал он: так соглашался бы проигравший пари. – Сам себя не обманешь. А ведь по русскому у меня всегда неплохо было…
И, загадочно улыбаясь, даже, как мне показалось, немного расстроено, он тихо ушёл, не хлопнув, как обычно, калиткой. Вот этот его автограф я и помещаю в книгу.
Вошли в этот сборник и два рассказа о моих необычных дачных «соседях» - собаке по кличке «Верный» (одноимённый рассказ) и кошке Моньке («Нараяма»). Это тоже не придуманные повествования. Они написаны на фактическом материале; «олитературены» разве что некоторые детали – по профессиональной необходимости. Пусть не удивляется читатель, увидев в животных больше людей, чем «братьев наших меньших» - такими увидел их я. Нет, конечно, я не настолько категоричен, чтобы поменять ролями людей и зверей, но порой действия животных кажутся мне более нравственными, чем поступки людей. Конечно, ни пёс Верный, ни кошка Моня не антропомофны, и было бы, пожалуй, не бесспорным заявлять о каком либо анропоморфизме животных, хотя они и проявляют вполне человеческие качества, однако как оценить тот факт, когда животные оказываются выше человека по нравственности?.. – как бы ни хотелось сожалеть об этом…
В сборник я включил, кроме вновь написанных, и четыре рассказа, уже публиковавшихся в моих предыдущих книгах. Это повествования о людях, переживших Чернобыльскую трагедию. Здесь тоже нет ничего «сочинённого». Они тоже были написаны на даче в деревне Деулино.
Наше Деулино – это не просто одна из деревень в мещёрской глуши, которая, выражаясь чиновничьим языком, выработала свой ресурс и оказалась ненужной никаким властям: ни перестроечным, ни криминально-демократическим, ни иным воровски-социально-приоритетным … - и брошенной, в прямом смысле слова, на съедение волкам. Помню, в одну из недавних непривычно-морозных по нонешнему времени зим волки прямо-таки атаковали деревню, вытаскивая из сараев живность, задирая даже собак - неправдоподобная история в наше цивилизованное время. А разве правдоподобным выглядит то, что рядом с деревней проходит газопроводная магистраль в сторону «братского Запада», а в избах – печное отопление?.. Я написал «изб» - и поймал себя на неточности: изб, как таковых, в деревне становится всё меньше и меньше. Вымирают аборигены – строители развитого социализма и коммунизма, а вместе с ними уходит и деревня – в смысле «крестьянское селение», как толкуется это слово в умных книгах. На смену приходят строения развивающегося капитализма – коттеджи, особняки и т.п… Не сплошь и рядом, конечно, но наступают… вместе с цивилизацией, которая хорошего деревне пока не принесла ничего, кроме асфальтовой дороги. Но, перефразируя известную пословицу, нет добра без худа: этой дорогой и было положено начало конца деревни… Поехали дачники, поехали туристы, поехали любители «неформальной» охоты за крестьянским скотом, свободно выгуливавшемся до этого в лесу на свежей травке… И всё же! Невзирая на все напасти, Деулино остаётся райским местом! Зря сказано, что нет рая на земле…
Так вот, после поездок на Украину я возвращался домой больной болями моих родных и близких, вдоволь «хвативших атома», с тяжёлой головой уезжал в Деулино, забирался в свой «чулан», как обзывал мой дачный рабочий кабинет Ванёк, и хотя писалось по-прежнему легко, процесс моей работы был далёк от того, чтобы назвать его requies curarum, то бишь отдохновением от забот - о каком «отдохновении» могла идти речь, когда я писал requiem по моей малой Родине?..
Рассказ «Сычёва яма» - из моей первой книги рассказов. Филипп Ливенко – это мой дед, отец моего отца. В рассказе изменена фамилия, но имена оставлены: и деда, и бабы Оксиньи, и отца и матери.
Мои родные и близкие – и в рассказах «Троеручица», «Символ веры». Моя мать была воспитана советской идеологией в воинствующую атеистку. (Да и я - тоже. Хотя позже чуть было не стал священником. Истинно говорится: пути Господни неисповедимы…) Я хорошо помню ту икону Георгия Победоносца, которой мать с отчимом нашли применение на кухонном столе…(«Символ веры»). Но как-то незадолго перед своей смертью мать попросила меня сходить в церковь и принести ей нательный крестик – сама она не решалась пойти в храм, говорила, «грехи не пускают…». Тогда я жил в Чернигове, часто бывал в храме на Троицкой горке и, конечно же, принёс ей крестик… Она его надела и уже никогда не снимала…
В рассказе «Троеручица» читателю может показаться вымышленным эпизод с иконой Богоматери – Троеручицы, которая, вынесенная из «зоны», не излучала радиации. Пусть читатель воздержится от критики «нереального»… и поверит мне на слово, что в этом нет ни капли авторской фантазии. Дом моей сестры находился в километре от злосчастного четвёртого реактора. При эвакуации сестра не успела даже забрать документы, и когда разрешили вернуться за ними, - а дозволялось взять только документы и только их! - она с большим скандалом отвоевала «недозволенный» предмет – семейную реликвию: запаянный в большую бутыль алтарь, который служил нашей бабушке Марушке домашней церковью. Так вот, дорогой читатель, стоит этот бабушкин алтарь нынче в новой квартире моей сестры в городе Ирпени, что под Киевом, и - какими приборами ни измеряли – чистый, «не звенит»! Чудо? Может быть. Но только не выдумка.
«Смерть фэзэушника» тоже непридуманный рассказ. Это зарисовка одного случая из моего детства. На даче думается легко и вспоминается – тоже. Вот так однажды само собой вернулось на память то горькое послевоенное время… Хотя не только тогда - всегда были и есть люди, готовые убить другого… за одно яблоко.
Остальные рассказы – это итоги встреч с разными людьми в разное время. Вот только «Расстрел»… Расстреливали меня в моей жизни трижды. Первый раз – когда расстреливали мою мать, а я должен был через несколько месяцев родиться… Спасибо тому белобрысому немецкому солдату с губной гармоникой, что спас мою мать. А заодно и меня… («Троеручица»). Второй раз – это было во сне. Мы, дети войны, знали только одну игру – в войну. И ходили в атаку - «За Родину, за Сталина!..» Первой моей игрушкой, мать рассказывала, был настоящий немецкий автомат, который старшие ребята называли непонятным словом «шмайсер». Мне очень нравилась эта игрушка, и я очень сожалел, когда её у меня отобрал старший брат после того, как я однажды нашёл патроны и открыл огонь по «врагу»… Там, в Янове, (на этом месте теперь печально знаменитый на весь мир четвёртый энергоблок Чернобыльской атомки) где я родился, вся земля была усеяна оружием, боеприпасами. Игры часто продолжались и во сне. Вот так однажды и я, пойманный фрицами партизан, перед расстрелом выкрикнул: «Да здравствует товарищ Сталин!». И потом слышал, как пули втыкались в моё тело, но больно не было… и я смеялся в лицо врагам. Ну а третий раз… Оглянись, читатель, а не расстреливают ли и тебя?
Владимир Бакун.