Взгляд Риммы Мироновны не предвещал ничего хорошего, причем, как это стало ясно моментально, ничего хорошего именно Юрию и его представителю. Римма Мироновна, игнорируя переминавшегося с ноги на ногу Юрия, сходу задала Павлу Георгиевичу весьма двусмысленный вопрос:

— Адвокат, вы уверены в том, что ваш подопечный находится в здравом уме и трезвой памяти и способен отвечать за свои слова и поступки? Он дееспособен?

— Безусловно, ваша честь! — без малейшей запинки ответил Павел Георгиевич. — Мой клиент полностью здоров!

— Ну-ну… — Римма Мироновна скосилась на секретаршу, а рука той невольно дернулась к лежавшей на секретарском столике газете. — Тогда начнем?

Павел Георгиевич поклонился.

— Одну минутку! Вы позволите оператору встать вот здесь?

Римма Мироновна недовольно поморщилась, но согласно кивнула какому-то особенно нахальному телевизионщику:

— Пусть встает. Только побыстрее! И — тишина в зале! Иначе я велю очистить зал!

Открывая заседание, грохнул молоточек, но едва ли не с первых же минут всё пошло совсем не так, как было бы можно ожидать в этих почтенных стенах.

Прежде всего, весьма развязно повел себя не кто-нибудь, а собственно Павел Георгиевич. Он, усевшись на стул, вольготно ослабил узел галстука — так, как если бы находился в собственной гостиной и собирался пиджак переменить на домашний халат, — расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, задрал рукава пиджака к локтям и начал возиться с запонками. Сняв их и опустив в карман, он и рукава рубашки засучил по самые локти, а после этого повернулся к сидевшему позади него Евгению Савельевичу и — шепотом, но более чем отчетливо — спросил:

— У вас фляжка при себе?

И — в ответ на утвердительный кивок:

— Всю не пейте: она еще и нам пригодится!

Секретарше:

— Нет-нет, милочка, это вносить в протокол не обязательно!

Сказать, что Римма Мироновна обалдела, не сказать ничего. Она моргнула, сглотнула, побледнела, покраснела, схватила судейский молоток и замахнулась им так, словно желала швырнуть его в голову потерявшему всякий страх адвокату, но каким-то невероятным усилием воли всё же справилась с собой, положила молоточек обратно на подставку и только пробормотала:

— Однако…

В зале послышались смешки.

Тогда со своего места вскочил представитель истца — тот самый субтильный, но живенький пройдоха, который представлял интересы Петренко и на первом заседании. Он театрально замахал руками:

— Ваша честь! Ваша честь! Заявляю протест!

— По какому поводу?

— Это… это… неслыханно!

— Согласна с вами: неслыханно! — брови Риммы Мироновны сошлись к переносице. — Но на этот счет суд вынесет свое определение позже. Предлагаю…

Со стула поднялся расхристанный Павел Георгиевич:

— Протестую!

И пальцами дотронулся до кончика носа.

Юрий зажмурился и — не слишком, правда, решительно — выкрикнул:

— Б**ть!

Вышло это протяжно и даже немного жалобно. Представитель истца шарахнулся в сторону. Сам Петренко, до сих пор спокойно сидевший на своем стуле, подвинулся в сторонку вместе со стулом. Римма Мироновна подскочила, и на этот раз молоточек не только взвился, но и прозвучал:

— Ответчик, встаньте!

Юрий поднялся, от него волной потянуло коньяком. Римма Мироновна принюхалась, бросила взгляд на Павла Георгиевича, но тот по-прежнему стоял с таким видом, как будто ничего необычного не происходило. Во взгляде Риммы Мироновны мелькнуло подозрение. Однако тут же это подозрение сменилось бешенством:

— Ответчик! — тяжело, с придыханием, заявила Римма Мироновна, глядя на снова зажмурившегося Юрия. — Налагаю на вас штраф в размере пяти тысяч рублей!

Юрий сел, после чего Павел Георгиевич немедленно выкинул следующий финт: неспешно прошел к Евгению Савельевичу, принял у него из рук серебряную фляжку, вернулся к Юрию и во всеуслышание предложил:

— Сделайте глоточек-другой, это будет как нельзя кстати!

И сам, еще до того как Юрий протянул руку за фляжкой, сделал внушительный глоток.

Когда же и Юрий отхлебнул, он, не заворачивая крышечку, приблизился к судейскому столу и протянул флягу Римме Мироновне:

— Не знаю, из какого конкретно виньобля происходит данный конкретный коньяк, но, смею вас заверить, он превосходен! Прошу вас, убедитесь сами! У меня и стаканчик имеется…

Павел Георгиевич порылся в карманах и в самом деле извлек из одного из них серебряный же — как фляжка — стаканчик. Римма Мироновна потеряла дар речи. Тогда Павел Георгиевич подошел к истцу и его представителю:

— Может быть, вы? Нет? Ну, как угодно, как угодно…

И с блаженной улыбкой вернулся к собственному стулу и развалился на нем. В зале воцарилась гробовая тишина. Именно так: гробовая. Только большие настенные часы своим тиканьем нарушали ее, отсчитывая секунды до начала церемонии погребения.

Однако начаться волнующая церемония не успела. Внимательный наблюдатель (буде таковой при всем творившемся в зале заседания бардаке мог бы каким-то чудом найтись) — внимательный, повторим, наблюдатель мог бы заметить, что Павел Георгиевич, что бы он ни творил и что бы с его подачи ни творилось вокруг, то и дело — украдкой — поглядывал на собственный хронометр: вероятно, настенным судейским часам не слишком доверяя. И вот, когда стрелки настенных часов сравнялись, а хронометр Павла Георгиевича негромко блямкнул, отбив ровный час, входная дверь рывком распахнулась, и в зал ворвались новые действующие лица. Среди телевизионщиков немедленно началось оживление. Кто-то даже закричал. А кто-то — ринулся вперед, желая то ли занять позицию поудобней, то ли перехватить влетевших в зал мужчину и женщину.

— Лёшка! — вскочил со стула пораженный до глубины души Юрий. — Ты!

Но Алёша промчался мимо него, по пятам преследуемый Алиной. Алина — в строгом деловом костюме и в туфлях на каблуках — неслась, то и дело рискуя грохнуться наземь, за своим «номером каким-то там в списке русского Форбс» и, что было силы, лупила его по спине внушительного вида сумочкой. В сумочке что-то звякало и погромыхивало, а в конце концов она раскрылась и на пол из нее посыпалась невообразимая куча предметов: от пудреницы до тяжелой связки ключей!

Представитель истца истошно завопил:

— Ваша честь! Ваша честь! Да их тут целая банда!

Петренко поднялся со своего места и — бочком, бочком — двинулся на выход. По пути он несколько раз оглянулся, а «под занавес» погрозил, ни к кому конкретно не адресуясь, пальцем. Но не с угрозой, а с насмешкой.

Алёша подбежал к судейскому столу:

— Умоляю вас! — раскрасневшись и часто дыша залепетал он. — Только не сажайте Юру! Только не тюрьма! Ему никак нельзя за решетку! У него свадьба через три дня!

Римма Мироновна прищурилась, с явным интересом глядя на явно знакомого ей миллиардера, причем во взгляде ее вновь появилось подозрение, и на этот раз подозрение исчезать из ее взгляда не торопилось:

— Причем тут тюрьма? — на удивление спокойным голосом поинтересовалась она. — У нас — гражданское дело. А впрочем…

Римма Мироновна в упор посмотрела на тут же поднявшегося со стула Павла Георгиевича:

— А ну-ка, — поманила она Павла Георгиевича пальцем, — поди сюда…

Павел Георгиевич подошел. Тогда Римма Мироновна, отбросив всякие церемонии и велев секретарше не заносить ничего в протокол, уставилась ему прямо в глаза:

— Ты меня совсем за дуру принимаешь, да?

— Что ты, Римуля, что ты! — неожиданно ласково залебезил Павел Георгиевич. — Но подумай: ты обязана судить по справедливости, так?

— Ну?

— Как по-твоему, на обязательные работы мы уже накуролесили или еще немного постараться нужно?

— Пашка! — воскликнула Римма Мироновна. — Ты сам-то в уме?

Стремительным движением ладони Павел Георгиевич полоснул себя по горлу:

— Римулечка! Очень нужно! Вот так! До зарезу! Вопрос жизни и смерти и нарождения будущих поколений нашего лучшего из российских городов!

— Немедленно объяснись!

Объяснения, впрочем, посыпались с разных сторон: не только от Павла Георгиевича. Римма Мироновна слушала, в целом — нахмурившись, но иногда — роняя смешки. Когда же с «основной частью» было покончено, она требовательно посмотрела на Юрия, стоявшего подле ее стола ни живым, ни мертвым:

— Ну, женишок великовозрастный, — молвила она не то чтобы действительно грозно, но всё же с недвусмысленным намеком на грозные последствия, — ты сам-то понимаешь, на что напрашиваешься? Пашка, поди, не объяснил тебе, что это — уголовная статья? Судимость?

— Объяснил, — вздохнул Юрий.

— И ты все равно согласен?

Юрий всплеснул руками:

— Я всегда знал, что наши депутаты — дубины стоеросовые! Недаром их бешеным принтером прозвали! Кто мешал им в административку запихнуть обязательные работы? Почему арест на пятнадцать суток есть, а работы — ни-ни?

— Ты это, — голос Риммы Мироновны стал жестче, — не юли давай! Согласен или нет?

— Согласен! — слегка ссутулился Юрий.

Взгляд Риммы Мироновны мгновенно прояснился, на ее губах — прямо как у Ляли, отчего Юрий едва не ослеп — заиграла, обнажая белоснежные зубы, задорная улыбка:

— Любовь-морковь и всякое такое, да?

— Да!

— Ну, действуй!

Юрий расправил плечи и осмотрелся: Павел Георгиевич театрально дергал себя за мочку уха.

— Ага, понял…

А вот стоявший тут же и ко всему прислушивавшийся адвокат улизнувшего Петренко не понял ничего. Только когда Юрий решительно шагнул к нему, он попятился — шажок, шажок, — но было поздно: Юрий ладонями легонько уперся ему в грудь и толкнул. Этого оказалось достаточно для того, чтобы субтильный человечек опрокинулся на подвернувшегося ему за спиной оператора, и оба они — оператор со своей камерой тоже — скопытились на пол.

С пола тут же фальцетом понеслось:

— Протестую!

— Принято! — эхом прозвучало от стола.

Римма Мироновна ухмыльнулась и грохнула молотком.