Работа кипела так, что не только щепки летели: волки — и те разбегались лесом! Время поджимало, времени катастрофически не хватало, часть его уходила на борьбу с саботажем притихших по пригретым углам сотрудников — почтенных матрон с собранными в пучки прическами, линялых очкариков с прилизанными к бледным лысинам волосинками и блекло таращившимися из-за толстых линз глазами… были еще и тощие «девушки» — эти с годами высохли и пропитались таким ко всему равнодушием, что трудно было понять: где с их стороны саботаж, а где — привычное им понимание работы. То есть такое понимание, как в том анекдоте: мы делаем вид, что работаем, а вы уж будьте добры — делайте вид, что платите нам!

Часть времени уходила в песок: безнадежно, без пользы, без маломальской отдачи. Это было обидно, и Людмила действительно обижалась и злилась. Но в целом, всё обстояло куда благополучней, чем это могло показаться в накалившейся до бела атмосфере. Как это вообще иногда бывает, если уж подфартило в одном, на этом фарт не заканчивается. И он не закончился! Сначала один старинный приятель Людмилы, а потом и еще один, а там — и подруга едва ли не с детского сада воскликнули «вау!» и схватились за перья. Фарт же заключался в том, что эти люди не только — как и сама Людмила — были профессиональными журналистами, но и журналистами чертовски хорошими: их гнали из газеты в газету, из журнала в журнал, чаще всего они сидели без работы, но не потому, что были никому не нужны, а ровно наоборот — сначала их отрывали с руками и только потом выгоняли прочь. Парадокс заключался в том, что на одном репортере никакое издание держаться не может, а коллективы не терпели в себе таких ослепительных звезд. Конкуренция выходила в одни ворота, люди начинали роптать, серые мышки пускались на хитрости, дело захлебывалось и тонуло. Еще вчера летавшие на крыльях редакторы вдруг обнаруживали, что «бомба» — хорошо, но еще лучше — стабильность. И, вздыхая, охая, принося извинения или просто разводя руками, указывали молодцам на дверь.

Ситуация же с Людмилой — в ее журнале — была совершенно иной. «Исконный» коллектив работу саботировал, и на него Людмиле было наплевать. Уволить она никого не могла — не было таких полномочий. Но взять работу вне штата — легко. Она и взяла её в лице своих старинных друзей и полностью подменила ею работу основного репортерского коллектива. Оставались корректоры и прочая публика, но и в этом везение било фонтаном. Корректоров заменила привитая старой системой образования грамотность. Осуществлявший вёрстку компьютерщик, напротив, был человеком совсем молодым и класть потому хотел на внутренние склоки. Пара менеджеров по работе с рекламодателями — стоило им глазком взглянуть на готовившийся номер — вспыхнули космическими ракетами и, довольно потирая руки, от первой неприязни воспарили к небесной любви: иногда сидеть на проценте — великое дело!

Редактор звонил из Рима почти ежедневно, но даже в этом Людмиле повезло. В то время мобильные телефоны стоили немалых денег, минута звонка — состояния, устройства эти, настолько обыденные ныне, тогда красовались разве что у бандитов покруче да у банкиров, которых тогда же еще не всегда можно было от бандитов отличить. Вот потому-то редактор звонил не конкретным служащим — ни у кого из них не было мобильника — и даже не конкретно Людмиле: у нее мобильного телефона тоже не имелось, а просто в редакцию — на стационарный номер. Тот самый, что обслуживался стоявшим в редакторском кабинете аппаратом — еще с диском вместо кнопок и с увесистой эбонитовой трубкой на витом шнуре: вместо легкой пластмаски, вставленной в зарядное устройство. А кто же, как не сама Людмила, неизменно поднимал черную блестящую трубку, едва раздавался надсадный, неприятный, резкий звонок — как будто кто-то ложечкой колотил по кастрюльке?

Знай редактор, что происходило на самом деле, его бы инфаркт хватил. Или паралич разбил. В любом случае, на обратный рейс до Пулково доставили бы инвалида. Но Людмила рапортовала уверенно и без пугающей бойкости. Зачитывала подготовленные саботажниками и потому отброшенные в сторону заметки и статьи, хвалила их и уверяла: всё идет по плану. Не уточняя, разумеется, при этом, по чьему плану бурлили в редакции такие дела, от которых и ее саму по нескольку раз на день бросало то в холод, то в жар.

Сейчас, спустя каких-то два десятилетия, затеянные Людмилой реформы вскрылись бы сразу: и дня бы не прошло, как какой-нибудь улыбчивый на людях доброхот, задыхаясь от приятного волнения и потирая вспотевшие ладошки, без труда совершил донос. Но тогда ни у кого такой возможности не было: доброхотов у Людмилы хватало, но все они были связаны по рукам и ногам неподъемной дороговизной. Вот так и подумаешь порою: прогресс — блестящие достижения ума, но его отсутствие — гарантия если не чистой совести, то хотя бы какого-то спокойствия!