Как бы я хотел, чтобы эта книга никогда не была написана, и те ужасные события никогда бы не произошли, но увы...

Это был ничем не примечательный пятничный день середины октября. Погода в Тель-Авиве стояла прекрасная, было сухо и совсем не жарко. Ярко светило солнце, отражаясь в синей глади Средиземного моря. Небо, необъятное и глубокое, без единого облачка, сливалось на горизонте с морской поверхностью. Желтый песок сверкал и переливался. На пляже было многолюдно, взрослые загорали или играли с мячом, бегали дети, кое-кто купался.

Я сидел в маленьком кафе на набережной и пил пиво.

Я любил это кафе, уютное и чистое, здесь всегда можно было быстро и недорого перекусить. Хозяин, толстый смешной марокканский еврей Моше, приветствовал меня дружеской улыбкой и привычно спрашивал: «Как всегда?»

Чаще всего я садился под большим портретом Ицхака Рабина^*, который висел на стене перед входом. Этот портрет был одной из тельавивских достопримечательностей. Он нередко служил причиной жарких споров между посетителями, длившихся порой часами.

Я уверен, что хитрец Моше нарочно повесил его, чтобы привлечь в свое заведение публику.

В тот день все было как обычно. Я молча наслаждался приятной погодой, предвкушением выходных и одиночеством и не сразу заметил, что ко мне подсел незнакомец.

– Шалом! Мар Слуцкий, им ани ло тоэ?^**

Вопрос был задан с сильным русским акцентом, поэтому я ответил:

– Ата ло тоэ, аваль эфшар ледабер русит^***.

Терпеть не могу, когда двое русскоговорящих общаются между собой на иврите. Это звучит настолько нелепо и вычурно, что хочется крикнуть им: «Слушайте, кончайте валять дурака».

Однако мой собеседник не смутился.

– Конечно, конечно, – продолжал он уже по-русски, – вы не могли бы меня выслушать, господин Слуцкий?

Не знаю как вас, но меня вовсе не радует, когда незнакомый человек обращается ко мне на улице по фамилии. Мне сразу кажется, что я влип в какую-то историю, что меня «зацепила» полиция или налоговая инспекция.

Однако незнакомец совсем не выглядел официальным лицом, скорее – слегка свихнувшимся интеллигентом. На вид ему было лет пятьдесят, голова тщательно выбрита, очки без оправы с тонкими дужками напоминали пенсне. Одет мужчина был скромно, но опрятно – впрочем, в Израиле так одеваются многие. Он был сухощав, говорил неприятным, надтреснутым голосом и смешно склонял голову в полупоклоне.

Мне не хотелось с ним разговаривать, я словно предчувствовал, что ничем хорошим это знакомство для меня не кончится, но из природной вежливости остался сидеть за столом, вместо того чтобы тут же встать и убраться подальше.

– Итак, господин Слуцкий... – начал мой собеседник.

– Меня зовут Михаил, вы можете обращаться ко мне по имени, – представился я.

– Благодарю вас, – незнакомец привстал и поклонился. – Итак, Михаил, начну сразу, как говорят, с места в карьер. Я знаю, над чем вы сейчас работаете.

А вот это уже вообще черт знает что! Моя работа, конечно, не относится к разряду секретных, но и афишировать ее я не собирался.

– Ну и что, мне это тоже известно, – поджал я губы. – А собственно говоря, кто вы такой и что вам от меня нужно?

– Простите, что не представился, – снова начал расшаркиваться незнакомец. – Меня зовут Владимир Кравченко, я – филолог.

– Так вам нужно интервью? – догадался я.

– Нет, нет! – всполошился Кравченко. – Я совсем по другому поводу.

– У нас с вами есть общие знакомые? – предположил я, стараясь быть учтивым.

– Это совсем неважно, – отрезал Кравченко, – я бы хотел поговорить с вами о том, что косвенно связано с вашей работой…

 

 

Здесь, наверное, мне следует немного рассказать о себе. Меня зовут, как вы успели понять, Михаил Слуцкий. Я – физик, мне сорок пять лет.

Физика стала для меня не только профессией, но и способом мироощущения. Я отношусь к тому разряду ученых, которые не разделяют время на рабочие будни и выходные дни.

Я не женат, вернее, был женат короткое время. В девятнадцать я в юношеском порыве женился на однокурснице. Наша семейная жизнь продолжалась около двух лет, пока мы в конце концов не надоели друг другу и расстались без всякого сожаления.

Неудачный брак так сильно на меня повлиял, что в дальнейшем я старался избегать серьезных отношений с женщинами. Постепенно я свыкся с холостяцкой жизнью и больше не помышлял о женитьбе.

Как говорил мой учитель, профессор Шапиро, «настоящему физику жена не нужна, он обручен с физикой».

Кстати, именно благодаря профессору Шапиро я начал работать над проблемой хроноволн. Позже, когда наука в бывшем Советском Союзе стала чахнуть, мы вместе переехали в Израиль.

Хроноволновая теория – это детище и смысл жизни профессора Шапиро. Еще студентом на факультативном студенческом кружке я заинтересовался этой темой и в дальнейшем уже не прекращал над ней работать.

Вскоре после переезда в Израиль профессор Шапиро умер, но фундамент, заложенный им, оказался настолько прочным, что мне удалось довести его идею до логического конца и выйти на уровень ее практического применения.

Еще лет сорок назад профессор Шапиро высказал предположение о существовании временных волн, которые пронизывают пространство нашего мира и одновременно находятся вне его. Мой учитель назвал их хроноволнами. Эти волны должны двигаться в одном направлении – от прошлого к будущему в нашем понимании, но это не значит, что при определенных условиях материальное тело не могло бы двигаться в обратном направлении или, наоборот, ускорять движение вперед.

Таким образом, профессор Шапиро утверждал, что возможно перемещение во времени. Кроме того, с точки зрения профессора, прошлое никуда не исчезает, а существует одновременно с настоящим, точно так же как и будущее.

Я вспоминаю, как мы, молодые студенты, завороженно слушали профессора, рассказывавшего нам о возможности движения по хроноволнам.

«Представьте себе, что вы плывете по Волге, – возбужденно говорил он, размахивая руками, – допустим, вы выехали из Рыбинска, проплыли Ярославль, Кострому и в данный момент находитесь на уровне Горького. Однако из-за того, что вы уже не в Рыбинске и не в Ярославле, эти города никуда не исчезли, так же как то, что вы еще не доплыли до Ульяновска и Куйбышева, не отменило факт существования этих мест. Просто Рыбинск и Ярославль в данный момент – это ваше прошлое, а Ульяновск и Куйбышев – ваше будущее, но для кого-то эти города – их настоящее.

Точно так же и движение по хроноволнам не отменяет прошлое и не создает будущее. Прошлое и будущее существуют и будут существовать всегда, потому что то, что для одного является прошлым или будущим, для другого представляет собой настоящее. Именно поэтому в данный момент в одной из реальностей Наполеон выигрывает Аустерлицкое сражение, в другой – он бежит из России, а в третьей – проигрывает битву при Ватерлоо».

Все это производило на нас, студентов, очень сильное впечатление, мы были очарованы профессором. Но с годами большинство из нас стало относиться к его идеям как к чему-то несбыточному и фантастическому, и постепенно вокруг профессора образовался небольшой кружок энтузиастов, которые верили в хроноволны и готовы были посвятить им всю жизнь.

Прошло немало лет, многих из тех энтузиастов уже нет в живых, как и самого профессора, но только сейчас, в Израиле, нам, кажется, удалось воплотить идею учителя в жизнь и создать устройство, способное перемещать материальные тела по хроноволнам.

Во всяком случае, первые эксперименты прошли успешно. Никто, конечно, не собирался забрасывать в прошлое или будущее людей, но нам удалось переместить сначала в прошлое, а затем в будущее молекулярные структуры, которые потом были успешно возвращены в настоящее.

Фактически, мы стояли на пороге новой эры в истории человечества, когда путешествия во времени перестанут быть уделом научной фантастики.

Учитывая важность нашей работы, мы старались как можно дольше сохранять наши эксперименты в тайне, но жители Израиля прекрасно знают, что в этой стране тайн не существует. В любом месте найдется кто-нибудь, кто что-то знает или слышал, и этот кто-то обязательно поделится новостью с соседом, родственником или сослуживцем.

Именно поэтому меня нисколько не удивило заявление этого чудака, назвавшегося Владимиром Кравченко, что он знает, над чем я работаю.

Без особого энтузиазма я приготовился выслушать его восторги или, наоборот, предостережения.

 

 

– Так о чем же вы хотите со мной поговорить? – со скукой спросил я.

– О судьбе еврейского народа, – торжественно заявил мой собеседник.

Хорошо, что к тому времени я уже допил свое пиво, иначе я бы точно поперхнулся.

– Вы что, шутите? – искренне удивился я.

– Нисколько, – спокойно ответил Кравченко.

– Простите, но какое отношение имеет моя работа к судьбе еврейского народа?

– Позвольте мне это объяснить, – все так же спокойно и невозмутимо проговорил он.

Я подумал, что нарвался на явного психа, и на всякий случай посмотрел на часы. Оставалось надеяться, что он не буйный, по крайней мере он не выглядел возбужденным. Пожалуй, самым правильным в данной ситуации будет выслушать его и уйти при первой возможности.

Очевидно, выражение моего лица настолько красноречиво отражало эти мысли, что мой собеседник глубоко вздохнул:

– Успокойтесь, я не сумасшедший. Если вы можете уделить мне пятнадцать минут своего времени, я вам все объясню.

И тут он начал говорить. Я его почти не перебивал, тем более что ничего в этом не смыслил. В его словах была своя логика, но меня эта проблема никогда особенно не интересовала.

Сначала он рассказал о том, что иудаизм – это первая и единственная монотеистическая религия, в том смысле, что объясняет суть мироздания активной творческой деятельностью Уникального Высшего Разума. Все остальные религии либо скопированы с иудаизма, либо не являются монотеистическими, либо вообще ничего не объясняют.

Потом он начал распространяться о том, что на рубеже нашей эры античное язычество дошло до полного вырождения и было обречено на исчезновение. Весь цивилизованный мир подошел к той черте, за которой следовало осознание существования Уникального Высшего Разума, творческая деятельность Которого создала наш мир.

На мой вопрос, почему евреям на это потребовалось гораздо меньше времени, он ответить не смог, просто сказал, что не знает.

Итак, античное цивилизованное общество готово было принять монотеизм. Однако монотеизм – это и был иудаизм, ведь монотеизм бывает только один, он не бывает в разных проявлениях.

Точно так же как вода – она и есть вода, она состоит из двух атомов водорода и одного – кислорода, и другой воды с теми же свойствами не бывает.

Тем не менее, античная цивилизация того времени, греческая по духу, еще не была готова принять иудаизм, он был слишком сложен для нее. Переход от примитивного язычества к осознанию Уникального Разумного Творца не мог быть резким, для этого требовалось время.

Со слов Кравченко, уже тогда язычники начали принимать иудаизм, но этот процесс еще не стал массовым.

И вот на сцену вышло христианство, которое как нельзя лучше подходило язычникам, так как сочетало привычные атрибуты язычества: божество, порождающее детей от союза с земной женщиной, умирающий и оживающий бог – с нравственными основами монотеизма: свободой выбора между добром и злом, приоритетом нравственного начала над физическим.

Таким образом, пришел к выводу Кравченко, раннее христианство было упрощенным, адаптированным для язычников вариантом иудаизма. Так адаптируют или упрощают оригинальные книги для изучающих иностранный язык.

Меня это никогда не волновало, но если бы я был неевреем, то, наверное, возмутился.

Дальше Кравченко стал говорить о том, что если бы христианство не появилось в то время, то иудаизму был бы дан дополнительный шанс, и наверняка античный мир в конце концов стал бы иудейским.

– Но христианство тем не менее появилось, – возразил я, – значит так было надо.

– Кому надо? – возмутился мой собеседник. – Евреям уж точно это было не надо.

– Послушайте, при чем тут евреи?

– Как при чем? А вы кто?

Я промолчал, посчитав его вопрос риторическим.

– Поймите, – продолжал Кравченко после паузы, – Иисус совсем не собирался придумывать новую религию, и уж тем более не претендовал на роль сына Бога, это было бы для него как для верующего иудея просто нонсенсом. Вся проблема была лишь в том, что его казнили. Это событие стало фатальным для еврейского народа и привело к возникновению христианства, основанного на обвинении евреев в богоубийстве. Именно это и послужило причиной многовековой трагедии еврейского народа.

Я перестал ему возражать, тем более что совершенно не понимал, куда он клонит.

– Я уверен, – продолжал Кравченко, – что тогдашние власти Иудеи не только не принимали участия в казни Иисуса, но, наоборот, всячески старались его спасти от рук римского прокуратора. Им казнь Иисуса была совершенно невыгодна, так как превращала их в глазах народа в явных пособников римских оккупационных властей.

– Все, что вы рассказываете, конечно, очень интересно, но какое отношение это имеет ко мне, – попытался я вернуть моего собеседника к действительности.

– Самое прямое! – вскрикнул Кравченко. – Неужели вы ничего не поняли? Вы изобрели машину времени!

– Послушайте, вы просто не понимаете, о чем говорите. Никакой машины времени я не изобретал, вы напридумывали себе Бог знает что. Я работаю над проблемой хроноволновой теории, и нам удалось произвести некоторые молекулярные перемещения в хроноволновом пространстве.

– Не пытайтесь запутать меня в дебрях научных терминов, – Кравченко спокойно положил ногу на ногу, – ведь ясно, что благодаря вашему изобретению человек вполне может переместиться в прошлое.

– Нет, нет и еще раз нет! – в запальчивости воскликнул я. – Об этом не может быть и речи. Было проведено лишь несколько экспериментов по перемещению в прошлое микрочастиц.

– Где микрочастицы, там и макротела, – заверил меня Кравченко.

– Так, давайте закончим этот пустой разговор, – сухо сказал я и резко встал из-за стола.

Тогда Кравченко стал хватать меня за руки и сбивчиво говорить, что мой долг как человека, как ученого и как еврея – спасти еврейский народ от трагедии. С его точки зрения, мы должны были срочно отправиться в Иудею начала нашей эры, разыскать Иисуса и спасти его от казни.

Ситуация была довольно странная, я просто не знал, что делать. Можно, конечно, обратиться в полицию, но что я буду там объяснять?

Кравченко воспользовался моей нерешительностью. Он стал доказывать мне, что, спасая Иисуса, мы совершаем акт милосердия, способный изменить историю человечества в сторону ее гуманизации.

– Представьте себе, что не будет ни крестовых походов, повлекших за собой гибель сотен тысяч людей, ни инквизиции, ни религиозных войн, ни средневекового антисемитизма в Европе, ни Холокоста наконец, а я просто уверен, что Холокост был естественным продолжением средневекового европейского антисемитизма, – продолжал проповедовать он.

Уже тогда я понимал, что он говорит ерунду, но не чувствовал в себе силы серьезно ему возражать. А он был очень убедителен. Вероятно, он обладал каким-то гипнотическим даром или, как сейчас модно говорить, экстрасенсорными способностями.

И тут я совершил главную ошибку – стал доказывать техническую невозможность осуществления его проекта. На это он вполне резонно возразил, что любое техническое препятствие можно устранить.

Сам того не желая, я втянулся в обсуждение деталей.

Мы проговорили несколько часов. Перед тем как расстаться, Кравченко взял с меня слово, что я хорошенько обдумаю его предложение, прежде чем приму окончательное решение.

Он обещал позвонить через месяц и растворился среди гуляющей вдоль набережной публики.