Минкарс, сменивший ушедший за восточный горизонт диск Хриммии, был совсем бледен. Практически бесцветный, он то выплывал из-за плотных, темных туч, то полностью выявлялся, сопровождаемый звездным скоплением Зиурсим[1]. Смутная поверхность ночного светила расплывалась и давала необычайно мало света.

А здесь, внизу… То, что предстало его взору, потрясло Кварна до глубины души. Калем оказался прав. Это действительно было массовое бегство. Только лишь выйдя, Э’дорзи, чуть не сбив с ног, натолкнулся на фигуру на две головы ниже себя, закутанную в серый, прорванный в нескольких местах и изрядно заношенный  мешковатый  плащ яппаха, ткань которого давным-давно потеряла свой изначальный цвет. Хрупкое существо отпрянуло, пошатнувшись, испуганно вскинув руки с такой болезненной готовностью, что сердце в груди Борона содрогнулось. Полы яппаха распахнулись, выставив напоказ тонкое тельце в тонкой рубахе и обнаженные, иссеченные царапинами и огромными ссадинами руки.

  Борон ухватил его за запястье и скинул капюшон с головы.

  Перед ним, дрожа всем телом, стоял мальчишка лет двенадцати. Широко открытыми, карими глазами, покрасневшими и покрывшимися черными пятнами по верхнему веку, как знак болезни, он испуганно смотрел на Э’дорзи, даже не задумываясь о том, что плачет, плотно сжимая распухшие, затянутые темной коркой губы. Из горла бедняги вырывался надтреснутый, прерывистый хрип. Светлые волосы были так грязны, что напоминали, скорее, жирную болотную жижу.

- Мэрулод, да изречешь же ты волю свою, - прошептал Борон.

  И тут же на нем повисла старуха.

  Одетая не лучше мальчишки, она стиснула его плечо костлявой ладонью и, рыдая, зашептала Э’дорзи прямо в лицо, безумно водя глазами из стороны в сторону, страдая тяжелой отдышкой:

- Эракил[2], не надо, не трогай. Не тронь, эракил, прошу! Мэрулод милостив! Ластад жертвенен! Не тронь, эракил, ребенок ведь, еще совсем ребенок! - Старуха не удержалась и зарыдала во все горло. - В пору кирис он родился, эракил, мальчик мой хороший, не для смерти пришел, не в чертогах Малхада и не в смерти себя ищет! Оставь его мне, эракил, оставь!

  Мольбы настолько измучили женщину, что, окончательно обессилев, она рухнула на колени, упершись ладонями в холодный снег.

  Отпустив мальчишку, тут же упавшего рядом со старухой и сжавшего ее хилое тело в своих тонких ручонках, Борон смотрел на обоих и не мог найти в себе силы оторваться от серебристых крупинок влаги, падающих из глаз женщины, затемняя синеющую в темноте землю.  Борон замер. Ему стало не по себе от двух тел, дрожащих на снегу и больше похожих на тряпье, сваленное в кучу, выброшенное за ненадобностью, а также от слов, произнесенных старухой. Почему она назвала его эракилом, титулом наставников в личном войске Дорана? Путанные, не дающие покоя, мысли слились для него в единый мутный сгусток, вырваться из которого было все сложнее. Что такого могли натворить слуги правителя, чтобы вызвать в народе дикий страх по отношению к себе? В самой глубине души Кварна начал разрастаться гнев, смешанный с омерзением, направленный на Дорана. Что-то там, далеко за стенами Монастыря, происходило и все больше напоминало панику, красноречиво свидетельствующую о том, что конец Ки’ладорсима близок. Все, что было их домом, все, ради чего они жили и несли свою службу, уничтожалось. Уничтожается прямо сейчас, пока они сидят за своими надежными стенами и спорят о том, стоит ли что-либо предпринимать. Вот где была вся правда. Он смотрел на старуху, прижавшую морщинистое лицо к груди мальчишки, и ругал сам себя за промедление.

  Он сделал шаг. И тут мир перед его глазами вздрогнул, висок вспыхнул новой волной яростной боли. Он пошатнулся, однако продолжил свой путь, практически не видя, обошел женщину из юзнока, прижимающую к груди плачущего, закутанного в коричневую тряпку по самое лицо, ребенка, и оказался в группе девочек, кутающихся в плотные платья оту, собравшихся вокруг турад монастырского Храма.