Я преувеличил, конечно, когда сказал, что меня будто обожгло. Из этого можно понять, что все описанное про веру и доверие пришло ко мне разом. Когда обожгло, был только толчок, после которого началась мысленная работа. Она шла много дней, пока дала результат. К тому же все это я вынашивал в одиночку, потому что поговорить о вере, кроме как с Александром Петровичем, мне было не с кем. А он опять заболел. Перед Новым годом он стал покашливать больше обычного и на месяц раньше запланированного срока ушел обследоваться. Из диспансера пришел в последний рабочий день старого года и сидел на традиционной вечеринке хмурый и задумчивый.

- Что случилось, Александр Петрович?

- Не очень хорошо в легком, - ответил он. – Процесс.

В январе он занимался своим здоровьем. На работу приходил редко, только чтобы в очередной раз отпроситься. В конце месяца ему дали инвалидность. Вспомнив, как ему отказывали в этом раньше, я понял, что действительно нехорошо.

Он договорился с начальником, что будет лечиться и работать дома, и забрал с собой книги, надеясь все же закончить свою методику, которая никак ему не давалась. Он надеялся, что она поможет защититься нашему молодому сотруднику.

На работу Александр Петрович больше не выходил. Через месяц он позвонил, попросив принести книжку, в которой была недостающая ему формула.

Меня встретил худой человек с грустными больными глазами. На нем было синее трико с вытянутыми коленками и теплая рубашка в клетку. В квартире стоял сильный запах лекарств. Разобранный диван у стены под ковром был наскоро застелен одеялом. Примятость высоких подушек выдавала только что поднявшегося с него хозяина.

Мы присели за стол, на котором стояли лекарства и лежали листы исписанной формулами бумаги. Александр Петрович пытался казаться бодрым, но у него это плохо получалось. Он рассказал о каком-то лекарстве, которое многим помогает, и которое ему должен был привезти сын из столицы. Пожаловался, что ему трудно работается. Удается только утром и перед обедом, в другое время наваливается такая усталость, что сил хватает только на то, чтобы лечь на кровать или встать с нее по нужде. И дышать ему тяжело в квартире. А проветривать боится.

- Гуляет народ по набережной? – спросил он про стариковскую компанию. – Спрашивают про меня?

- Передавай всем привет. Скажи, что мечтаю присоединиться, когда станет получше. Так-то я выхожу на улицу. Каждый день. Но хожу вокруг дома. Отойти боюсь. Сильная слабость от лекарств. Надо подождать, когда закончится курс.

Пока я одевал в прихожей ботинки, пришла его супруга.

- Вот, Илья Ильич, - со слезами в глазах показала она в сторону мужа, которого отправила ложиться в постель. – Не очень слушается. Ему надо лежать, а он пишет. И аппетита нет. Ест совсем мало.

Александр Петрович хрипло прикрикнул на нее. Он сам знает, что ему надо, а что нет.

Вышел я от них с тяжелым чувством и осознанием того, что на этот раз Александру Петровичу не выкарабкаться.

На работе мое известие приняли без особых комментариев, если не считать укола Михаила Михайловича в адрес начальника, которому надо было уволить старика.

Потом мы звонили Александру Петровичу, справлялись о здоровье, но навестить его так и не собрались.

Перед майскими праздниками он попросил зайти, забрать готовую методику.

Он еще больше похудел. Его глаза потухли. На шее выделялся острый кадык.

Запах лекарств в квартире стал резче и противнее.

- Я уже не гуляю, - сказал он, отдав мне методику, «флешку», которую ему выдавали на работе, и книги, которые ему больше не были нужны. – Иногда только выхожу посидеть у подъезда, когда нет ветра. Хочется мне увидеть еще, как цветут каштаны на набережной. Хоть раз. Да, видно, не доведется.

Сказал про каштаны и заплакал. Пока он плакал, я вспоминал, как каштаны цветут. Они поднимают вверх большие пирамидки, составленные красивыми белыми цветочками из четырех лепестков с длинными тычинками, заканчивающимися коричневыми точками. Цветочки обоеполые - с желто-коричневыми пятнышками в середине лепестков и с бордово-красными.

На работе я пролистал его методику. На последнем листе, после примеров и выводов, он приписал размашистыми крупными буквами: «Всем коллегам привет, наилучших пожеланий, особенно здоровья, и поздравление с праздником – великим днем Победы!» Расписался, поставил дату. Жить ему оставалось месяц и шесть дней.

Было еще одно незаконченное им дело - стихи, которые он давно хотел увидеть напечатанными. Я их тоже забрал - листочки, написанные от руки. Стихов на них было немного – только лучшее, как он сказал.

Сборник стихов получился страниц на тридцать. Я написал небольшое послесловие об авторе. На обложке мы напечатали фотографию, на которой он в фуфайке посреди болотистого поля, улыбаясь, поддерживает модель самолета.

Когда за неделю до смерти, сидя на постели, он аккуратно листал один из трех экземпляров своей книжки, которую мы напечатали, я сказал, что на набережной зацветают каштаны, и предложил отвезти его к ним.

- Спасибо, Илья Ильич. Не надо этого. Я не выхожу. Мне на улице хуже. Вот на тебя посмотрел, на стихи – и довольно. Ты иди, а я хочу еще почитать.

Я вышел из квартиры, пропитанной духом лекарств и умирающего человека, и жадно вдохнул свежий уличный воздух, пахнущий жизнью. Высокое солнце светило прямо в лицо, приказывая остановиться. Сойдя со ступенек крыльца, я остановился и постоял минуту с закрытыми глазами, прислушиваясь к живущему внутри меня и повторяя за ним: «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подавай нам на каждый день; и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого»