1983-й

Лицо у него - словно с фотографий девятнадцатого века, - удивительная чистота и открытость, - а глаза… Они могут вдруг потемнеть или стать светлее, - от его настроения.

Никита Летов…

- В детстве у двоюродного брата был букварь, а у меня – не было, но зато кто-то… уже и не помню кто, подарил мне немецкие лезвия. – Он сидит как раз под еловой веткой с несколькими большими шишками, которую я накануне Нового года  приладила к книжному шкафу. – Так вот,  дам брату лезвие, а он и разрешит посмотреть две страницы букваря, дам ещё – следующие две. - Как же «к лицу» Никите и эта зелёная ветка, и радужная гирлянда, растянутая на шторе окна!  - А рисовать начал так… - Он подносит к губам мою красивую кофейную чашечку, какое-то время держит её на весу, словно нюхая кофе, прежде чем выпить, а потом, сглотнув немного, ставит её на блюдечко, слегка поглаживает: - Немного из детства… Была у нас в доме икона Иисуса. Красивая икона.  Даже и теперь – перед глазами. – Замолкает, словно вглядываясь в ту самую икону, а потом, даже слегка вздрогнув, продолжает: - Всей семьёй мы часто молились на неё, а раз я и говорю деду: «Вот возьму и нарисую такую же».

- Д-а, весьма смелый поступок для мальчишки, - усмехается Платон. – И что ж дед?

Никита неспешно возвращается к нам из своего детства, и я уже вижу его привычную открытую улыбку:   

- А дед отругал меня здорово! И не только отругал, а не разрешил даже подходить к иконе.

- Ну и суровый дед у Вас был, Никита! - смеюсь. – Как же так можно… с внуком-то?  

Он всё так же улыбается, но взгляд его вроде как темнеет, он опускает его к чашке, снова поглаживает её:

- Но всё же тогда украдкой от деда написал Христа и вот…

- И вот стал художником, - подхватываю я.

 

Еловая ветка с шишками уже не висит над нашим столом, и мы слушаем, принесенную Летовым, магнитофонную запись писателя Владимира Солоухина: евреев в войну на фронтах не было, все отсиживались в тылу; наша нация вырождается из-за них; в чека были почти одни евреи; террор при Сталине - дело рук еврейского окружения, а вождь не виноват…                                                                          

Когда магнитофон замолк, встала, выключила его и обернулась:

- Никита, зачем всё это Вам… художнику?

Его непонятная улыбка, опущенные глаза… И тогда Платон:

- Нет, это – не речь Солоухина, а подделка. Не берите её, Никита, в голову.

 

Сельские гравюры Кожевина, расплывающиеся в цветовое пятно акварели Златогорского…

Это я с Платоном и Никитой - на Выставке местных художников в честь приближающегося двадцать  седьмого съезда КПСС.

Скульптурные композиции Козлова «Андрей Рублев» и «Хор»…

- Как фигуры-то «Хора» вытянуты… Смотрятся, словно орган.

Никита улыбается чуть удивлённо, но не отвечает. 

Пейзажи Юрия Махонина, Ларькова…

- Никита, что же так мрачны пейзажи Ларькова? Совсем другие краски! Ведь раньше радостными были, светлыми!

И снова – лишь улыбка. Тогда – Платон:

- Наверное, потому, что он недавно вышел из лечебницы для душевно больных.

А вот и работы Никиты: витражные листы «Доменная печь», графический мужской портрет и портрет женщины.

- Интересный портрет, Никита. И кто ж это? – взглянула искоса, улыбнувшись.

- Жена, - бросил, не ответив взглядом. 

- Да нет, Никита, это – не Валя. Хотя и видела её всего несколько раз, но… Но скорее этот портрет - «вариация на тему».

Ну да, он согласен, он так и хотел…

- И вариация удалась. Отлично!

Только улыбка…

Потом Никита провожал нас. Весело кружил снежок возле вспыхнувших фонарей, а он…

Почему-то Никита всё говорил и говорил о «гнезде» Худфонда, о том, «кто есть кто» из художников, о разнарядке на «Орден трудовой славы», который очень хотел получить Навков, председатель Союза местных художников, а он… 

- Но я, как секретарь парткома, предложил отдать этот орден Кожевину.

Тогда Навков поехал в Москву и по блату выхлопотал еще один, а он настоял и тот отдать ветерану-рабочему.

И кружил, мягко и лениво кружил снежок, жемчужинами светились отдалённые фонари, и монолог Никиты о «гнезде» долетал до меня лишь отдельными словами, фразами, - не хотелось слышать ни о «кто есть кто», ни об «Орденах трудовой славы», - но интонации его голоса были мелодичны и желанны, а в душе ютилось чувство удивительной радости и благодати...