Всю жизнь, с самого начала, с нуля, была Липа непутевенькая, неудачненькая, а позже несчастливая и невезучая.
Родилась она нежданно-негаданно. Мать ее, женщина малограмотная, читавшая по слогам, к тому времени уже встретила свой бабий закат, уже смирилась с тем, что Бог ей детей не дал. Профессор философии, человек очень умный и строгий, у которого она несколько лет проработала домработницей, еще до НЭПа взял ее замуж, на всю оставшуюся жизнь перепугав девушку своим сватовством. Может, с перепугу так и не смогла она почти за двадцать лет благополучного брака зачать ребенка.
В пятьдесят лет у профессорской жены перестали приходить месячные, а через полгода в раздувшемся животе начались какие-то шевеления. Доктор огорошил новостью. Беременность! Седой профессор философии не знал, куда посадить свою драгоценную половину.
Но как он с женой не носился, как не сдувал с нее пылинки, разродилась она значительно раньше срока. Дома, прямо в супружеской постели.
Кроме роженицы и профессора в квартире никого не оказалось, роль повивальной бабки пришлось выполнять отцу. Он пережил настоящий ужас, когда из дико кричащей жены вылезло что-то скользкое, окровавленное, темно-фиолетовое, как огромный баклажан. Бедный отец даже не сразу понял, что эта жуткая куча слизи и крови и есть ребенок. Когда понял, схватил на руки и снял с шеи девочки толстый жгут пуповины, плотно обвивший ребенка несколько раз. Только тогда Липа запищала.
Имя, которое Липа всю жизнь считала своим проклятьем и которого ужасно стыдилась, дал ей отец. Профессор, вынужденный преподавать марксистско-ленинскую философию, был помешан на древних, античных философах. По букинистическим лавкам собирал он старые, изданные до революции книги на древнегреческом и на латыни, и все вечера просиживал, делая переводы драгоценных текстов. После смерти отца Липа по настоянию матери вынесла на помойку три чемодана тетрадей, исписанных мелким почерком. Прежде чем выбросить, пыталась в тетрадках что-то понять, разобрать, но так и не смогла. Вот отец и нарек свою единственную наследницу Олимпиадой, надеясь, что имя сделает ее сильной, умной, гордой, похожей на божественных жителей древнего Олимпа. Но эта его задумка оказалась такой же бесплодной, как и многолетнее корпение над древними текстами.
Ранние детские годы провела Липа в обществе матери. Страна воевала с фашистами. Университет, в котором преподавал отец, эвакуировали в далекую Сибирь. Продукты выдавали по талонам, работающим паек причитался значительно больший, чем иждивенцам, да и по военному времени положение домохозяйки обществом не одобрялось, но отец представить не мог, что жена пойдет работать, оставив драгоценное чадо на чужие равнодушные руки. Поэтому он выхлопотал в университете для жены должность машинистки-надомницы. Сам же ночами эту должность и отрабатывал, стуча на пишущей машинке иногда до самого утра.
А Липа с матерью готовили обеды, ходили на рынок и прибирали без того сиявшую чистотой квартиру. Мама вышивала свои бесконечные салфетки, подзоры и накидки. Липа подолгу смотрела в окно и слушала радио. Гулять не пускали, боялись дифтерии.
Слушая по радио одни и те же песни, стихи и радиопостановки, Липа постепенно многие выучила наизусть и стала распевать и декламировать их перед родителями. Отец умилялся и постоянно приговаривал: «Артистка! Настоящая артистка!». С этих отцовских слов и запала в голову Липы бредовая мысль, что ей предназначено судьбой стать актрисой.
В школу Липу отдали почти в девять лет, передержали годик, чтобы она окрепла, как объясняла мама. Правда, было непонятно, после чего следовало крепнуть. Липа, хоть и родилась глубоко недоношенной и фиолетовой, оказалась на редкость здоровым ребенком и никогда ничем не болела.
Школу Липа невзлюбила. Невзлюбила за ранние подъемы и походы до школы по холодному темному и страшному городу. Невзлюбила шумных, визгливых девочек-учениц и строгих неулыбчивых учителей. Невзлюбила, просто возненавидела физкультуру, на которой она становилась посмешищем класса. Одноклассницы, ловкие, как мартышки, легко лазали по канату, крутились на брусьях и лихо прыгали через «коня». Игры с мячом вообще вызывали всегда бурю восторгов. Одна Липа мячу не радовалась, он никогда не давался ей в руки и если летел в ее сторону, то всегда попадал в голову. Когда Липу учитель подзывал к спортивному снаряду, все в зале затихали, ожидая развлечения. И зрители это развлечение получали. А еще над ней смеялись из-за шали, в которую мама укутывала Липу поверх шубы и шапки, из-за того, что ее, как маленькую, водят в школу и встречают из школы, из-за вышитых салфеток, в которые мама заворачивала Липе завтрак, из-за обвязанных красивым кружевом белоснежных носовых платков. Девочки носовыми платками вообще не пользовались и дразнили Липу «прынцессой».
Но Липа была уверена, что смеются над ней не из-за шали и носовых платков, а из-за того, что у нее такое несусветное, нелепое имя. Будь она Раисой или Тамарой, Галей или Ниной – и не было бы в ее жизни никаких проблем. А учителя как специально, как назло, будто сговорившись, других девочек вызывали к ответу просто по фамилии, когда же выкликали Липу, говорили всегда: «Олимпиада Рыжикова». И весь класс начинал хихикать.
Училась Липа хорошо, лучше многих девочек, насмешничавших над ней, все-таки пятьдесят процентов генов ей досталось добротных, качественных, отшлифованных во многих поколениях. Но это положения не меняло. Так до старших классов и числилась Липа, несмотря на «пятерки» в дневнике, в дурехах и недотепах. Да, если честно, «пятерки» эти были не трудовые, не заслуженные, а инерционные, автоматические. Прочитала, прослушала тему, повторила, выполнила задание. Ни любви к какому-либо предмету, ни даже простого интереса Липа не испытывала.
У нее была Мечта! После школы она станет актрисой. Вот тогда все узнают, кто она такая! А пока пусть смеются. Пусть!