Он думал: «Быть может, Цветана, самыми разумными были бы следующие действия — как только я тебя увидел, как только надо мной сгустились грозовые тучи твоей красоты, сумрак этой беспечной, беспредельной, непреодолимой красоты, как только я узнал о существовании твоего тела, его сладких абрисов, безумных впадинок, мне нужно было сразу подумать об оскоплении, сразу же, Цветана. Узнав, что есть ты, следовало сразу обратиться к процедуре кастрации. Убелиться, обрести роскошную «царскую печать», перетянуть тесьмой, разрезать, опустеть, ограничится, прижечь затем раскаленным железом. Но освободило бы это меня? Можно ли таким же способом вырезать обиду, которая связывает меня с тобой и раболепие, которым я охвачен? После чресл пришлось бы калечить ноги, спешащие за тобой, куда бы ты ни направилась, руки, требующие того, чтобы над прекрасной головой твоей никогда не останавливалось освежающее опахало; уши, ждущие твоих приказаний, рот и язык, дрожащие, мечтающие о вечном разговоре с тобой, глаза... Отдайте меня мясникам, но все равно я оставлю в наследство этому миру какую-то частицу, которая бы желала угождать тебе, которая бы продолжала думать о тебе».