Большое произведение, выстроенное из грубо сдвинутых, небрежно упакованных фрагментов… И благодатный эффект финала, добытый автором в пустяшной и, казалось бы, безнадежно проходной сцене…
«Надя вспомнила, как бестолково они топтались в прихожей, где из-за книг двоим и повернуться негде было, и Владимир Максимович, криво усмехаясь, как бы в шутку пытался отнять у нее плащ и спрятать у себя за спиной, потом вдруг с перекосившимся от обиды лицом тянул ее за руку в комнату. Сверху на них свалились какие-то журналы, как мстительные птицы, полетели книги, и он оставил Надю, и она перестала отбирать плащ, боясь наступить на книги... Теперь он был у ее ног: сгребал с пола журналы, и она видела сверху, как постепенно успокаиваются его руки, не умеющие обнимать женщину, выстраивающие на весу многоэтажное сооружение, подпирая верхнюю книгу подбородком... Он поднял голову и исподлобья покорно посмотрел на нее, словно побитый пес. А Надя смотрела на свой плащ, на котором топтался Владимир Максимович…»
Что смогло —что в принципе способно— перевести скрытую и поначалу почти неощущаемую энергию сбивчивого, рассеянного и внешне весьма необязательного повествования в мощный очищающий выброс ?..Если отвечать кратко, то прежде всего следует, пожалуй, говорить об идеальном— об идее. Поскольку лишь вросшая в текст, почти бесследно растворенная в нем идея способна, видимо, с таким поразительным эффектом сближать разлетающиеся смыслы разрозненных фрагментов. Она и есть, как представляется, главная загадка этой вызывающе дерзкой прозы, написанной с полным знанием современных практик повествования, но без единой уступки им.