Время не ждёт

                                         (роман)

 

                                               Приступы эпилепсии, эпатаж юродивых,

                                               откровения пророков… Что это - знамения

                                               или предупреждения богов?

 

   Дача была для меня сущим наказанием. Дед летом заставлял там косить траву, которая с угрожающей быстротой захватывала обширные участки между старыми яблонями. Зимой мне нужно было убирать снег с дорожек, выложенных тротуарной плиткой.

   - К деревьям нельзя подойти. Бери-ка ты, милый, косу, да поработай до полудня, - ворчал старик.

   Или:

   - Вот тебе, сынок, лопатка. Потрудись, заради Христа.

   Дед не признавал грядок. Весной, особенно по вечерам, ему нравилось сидеть под цветущими деревьями и смотреть на заходящее солнце. Зато днями всё свободное время он тратил на чтение старой рукописной книги в жутко потрёпанном толстом кожаном переплёте. Вернее, перед ним лежали две книги. Первая - это та, о которой я только что упомянул, вторая - греко-русский словарь, куда он время от времени заглядывал.

   "Зачем ему словарь, когда он довольно прилично знает греческий язык?" - недоумевал я.

   Но дед с упорством архивариуса листал ветхую рукопись, а потом заполнял чистые страницы бумаги своим корявым мелким почерком.

   - Дед, что ты там переводишь? - иногда спрашивал я.

   - Не твоё дело. Придёт время, узнаешь.

   Его вечная занятость была мне на руку. Я бросал косу или лопату и отправлялся либо на реку, либо в лес, в зависимости от времени года.

   Однажды в конце лета, когда я в очередной раз приехал к нему, он позвал меня к себе в комнату.

   - Видишь эту книгу? - его сухая костистая ладонь легла на ветхий кожаный переплёт.

   - Вижу. Дал бы почитать.

   - Скоро прочтёшь. Книга древняя. Писали её давным-давно на старо-греческом языке. Вот здесь, - ладонь переместилась на толстую стопку рукописи, - мой перевод.

   - Господи, дед! Откуда у тебя книга-то?

   - Из рода в род, - туманно ответил дед. - Ты не перебивай. Я помру скоро. Книга перейдёт к тебе. Береги её. Многие хотели бы заглянуть в неё, да не по Сенькам шапка. Запру её в сундук, - он показал на старый массивный ящик с металлическими накладками, укрепляющими дубовые, изъеденные жучком, хорошо подогнанные доски. - Ключ снимешь вот отсюда, - старик показал ладонью себе на грудь.

   Хитрый, чуть изогнутый, блестящий стальной ключ висел у деда на довольно массивной серебряной цепочке. Я часто видел, как он чистил и то, и другое содой. А совсем недавно мне довелось узнать, каким образом меняются доски на антикварном ящике. Я ещё с грустью отметил про себя, что дед, ремонтируя сундук, приводит в порядок свои незавершённые дела.

   - Ты хоть намекни, что там, в книге.

   - Потерпи и дай клятву, что будешь беречь её, как зеницу ока, а потом отдашь своим внукам.

   «Если обзаведусь ими», - подумал я, но вслух сказал. - Клянусь!

   - То-то. А сейчас - ступай. Устал я чего-то.

   Дед откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

   Я тенью выскользнул за дверь и пошёл в сарай искать удочки.

   Мне повезло вернуться к вечеру, но не поздно. Клёв оказался хорошим. Поставив на место вёсла и вывалив пойманную рыбу в раковину, я крикнул:

   - Деда!

   Ответом мне было молчание.

   "Спит, наверное. Что-то рано сегодня", - подумал я и сунул нос в кабинет деда.

   В комнате царили полумрак и тишина. Настольная лампа не горела, но полная Луна бесстыдно смотрела в окно, очерчивая резкими тенями глубокие впадины на щеках старика. Обычного тонкого храпа я не расслышал. Под столом тихо гудел включённый старенький компьютер, которым дед почти никогда не пользовался. Грудь спящего выглядела неподвижным холмом, украшенным белыми ромашками. Мой старик любил пижамы в цветочек.

   - Эй, ты спишь? - с тревогой спросил я и включил верхний свет.

   Глаза деда казались неподвижными блестящими медными пятаками. Он не дышал. Моё сердце сжалось, ноги отказывались подчиняться разуму. Спустя какое-то время я заставил себя подойти к старику и пощупать пульс. Его тело уже успело остыть.

   Несколько дней пролетели, как одна минута. Скорая помощь, которая добиралась до дачного участка три часа, объяснение с врачами, с милицией, соболезнования соседей, похороны, поминки, умные речи таких же, как сам дед, интеллигентных стариков. Родителей я потерял давно, лет пятнадцать назад. Автомобильная катастрофа сделала меня почти сиротой, но дед не дал мне пасть духом. Он заменил мне мать и отца. Я всегда думал, что мой старик бессмертный - настолько крепок разумом и телом он был. И, что самое главное - он не изводил меня душе спасительными разговорами, когда я по глупости и молодости хулиганил или попадал в неприятные истории. Он просто делал всё возможное, чтобы выручить меня из беды. И только потом его глаза с суровым укором смотрели в мои зрачки, словно спрашивая: “Когда ты уже повзрослеешь?”

   На четвёртый день, загнав свою тоску глубоко внутрь, я дедовым ключом открыл сундук и вытащил оттуда книгу вместе с рукописным переводом. Внутри сундука под ворохом каких-то старинных, из толстой жёлтой бумаги, свитков, лежала целая гора холщовых мешочков. Они были туго набиты и завязаны ветхими полуистлевшими кожаными ремешками. Пришлось развязать один из них. В ладонь с тихим мелодичным звоном высыпалось несколько монет.

   Я не нумизмат и не специалист по драгметаллам, но, судя по блеску и весу, в руке моей лежало золото.

   - Господи, откуда оно у деда? - прошептал я.

   "Или он нашёл в своё время клад, или ограбил коллекцию античных монет Эрмитажа, -  вторая мысль рассмешила меня, первая показалась мне более приятной. - Похоже, мне больше не нужно думать о хлебе насущном".

   Я пересчитал мешочки и взвесил на ладони каждый. Их было ровно двадцать штук. Сколько там монет - не имело значения. В том, который я открыл, находилось ровно тридцать маленьких довольно толстых дисков с выбитым на золоте профилем какого-то кудрявого мужика с прямым мясистым носом. По кругу шла надпись на латыни "NERO CEASAR AVGVSTVS".

   Даже мне, несведущему человеку, было ясно, что каждая монета стоила больших денег и таила определённую опасность. В наше время за редкую монету, да ещё эпохи Нерона, могли и убить.

   Я ссыпал золото обратно в мешочек, завязал его, спрятал в сундук и отнёс ящик на чердак. Самый тёмный и грязный угол показался мне подходящим местом для тайника.

   Спустившись вниз, я осторожно открыл фолиант и уставился на вязь греческих букв и слов.

   "Жаль, что дед не привил мне любви к этому языку", - подумал я. С латынью, итальянским и французским было несколько проще. Всё-таки за плечами остались: Ин Яз, четыре семестра в медицинском институте и два года работы в больнице. А вот с греческим я имел определённые трудности.

   Пришлось отложить книгу в сторону и взять в руки дедову рукопись. Она не имела названия и предисловия и начиналась просто с даты. После двух минут чтения рукопись заставила меня забыть обо всём. Я начал перебирать листы бумаги, ещё не зная, что корявый почерк деда, который я с трудом разбирал, и содержимое внушительной кипы страниц вырвет меня из реальности и перенесёт в другое пространство и время.

 

                           50 - е годы от р. И. Х.

 

   Шауль из Тарса, или Саул - так называли его крещёные греки во время совместных скитаний по Ахейе - ласково смотрел в глаза Луке, завершившему, наконец, свои писательские труды.

   - Благая весть - это хорошо. Твоё Евангелие - самое полное и подробное описание жизни Учителя нашего и, самое главное, предназначено для иноязычников. Иудеи обойдутся Благой вестью от Иоанна, Матвея и Марка. А твой труд в самом начале был задуман мной, в первую очередь, для греков и варваров. Все народы Рима подражают ахейцам, поэтому нам выгодно, чтобы Благую весть в другие провинции империи несли посланцы-греки.

   Лука покраснел от похвалы и потупил глаза.

   - Мне понятны твои скромность и смущение, - продолжал Саул, - знаю, знаю, в твоей Вести есть много такого, чего нет в остальных папирусах. Мы добавили в Евангелие множество притч, которых никогда и никто не слышал от Иешуа, и сделали это сознательно. Лет через тридцать христиане не упрекнут тебя в излишнем усердии и приукрашивании событий. Те, кто сами слышали Учителя, отправятся к праотцам и не спросят с нас, а вновь крещённые будут удивляться и благоговеть от речей и описания чудес, которые творил Иешуа. Но... - Саул, чтобы придать вес своим словам, положил сухую ладонь на плечо Луки. - Довольно о Евангелиях. Пусть теперь другие постараются и приумножат списки. Для тебя есть новая работа. Ты должен подарить верующим рассказ о моих скитаниях и трудах во славу Учителя. Тебе под силу затмить слогом Платона и Софокла. Нам нужно, чтобы люди читали не эллинских философов и сочинителей драм, не про древних героев - а восторгались подвигами послов иудейских.

   - И как назвать этот труд? - спросил Лука.

   - Очень просто. Деяния апостола Павла.

   - Павла?

   - Ну, да. Будешь писать моё имя на римский манер.

   - Когда начинать?

   - А вот прямо сейчас и приступай. Вот тебе папирус, вот краска, стилосы. Вот записка к одной римлянке-христианке. Она приютит тебя в своём доме и будет заботиться для тебя о хлебе насущном. Память твоя будет слугой тебе. Ты знаешь, как меня гнали и как я наставлял варваров на путь истинный. Если забудешь что-то - приходи. Будем вспоминать вместе. А теперь ступай себе с благословением моим и пиши.

   Саул выпроводил Луку, сел за стол, налил себе вина, разбавил водой и задумался.

   "Так, с этим делом покончено. Лука упорен в своём трудолюбии. Пусть постарается к вящей славе Господа нашего. Но сейчас главное - не Деяния. Римская империя огромна, как никогда. Она простирается от Британии до Парфии и от пустынь Египта до Северного моря. Если охватить Благой вестью все народы Рима - царство Иисуса будет самым могущественным из существующих империй на Земле. Мне нужны верующие во Христа в армии. Сейчас такое время, что легионеры сами решают, кому быть императором, а это значит - чем больше христиан в легионах, тем больше вероятность, что лет через сто цезарем будет христианин, - Саул достал из-под матраса кусок пергамента и стал внимательно изучать какой-то список. - В Тридцатом Ульпиевом легионе сто солдат - вновь обращённые. Во вспомогательном легионе на Дунае двести легионеров - христиане. Шестнадцатый Флавиев легион на Евфрате - пятьдесят человек. Этого мало, - огорчился апостол, - солдаты захотят слушать учение Иисуса только из уст легионера. Вот о чём мне надо подумать на досуге".

   Саул машинально взял в руки предмет, который в качестве пожертвования ему преподнёс один из богатых вольноотпущенников. Это была серебряная палочка. Один конец её, плоский, слегка изогнутый и острый, служил зубочисткой, второй имел вид маленькой лопатки. Апостол залез ею в заросшее волосами ухо и стал с удовольствием чесать ушную раковину. Его мысли вертелись вокруг идеи провозглашения императором крещёного римлянина. Задумчивый взгляд Саула обратился к окну, из которого была видна часть Палатинского холма.

   "Вот они, дворцы императора. Словно горы, возвышается они над Римом".

   Апостол всего раз, и то издали, видел фасады жилищ цезаря. Воображение нарисовало иудею в подробностях фронтоны комплекса зданий с садами, внутренними двориками, многоуровневыми колоннадами, длинными портиками, коридорами, наполненными тишиной и прохладой. Он представил себе стены и полы, выложенные драгоценными плитами великолепного белого и розового мрамора, привезённого из лучших каменоломен империи, великолепные статуи, которые ему никогда не доведётся увидеть вблизи.

 «Хотя бы одним глазком посмотреть на эту красоту», - подумал он, мысленно сравнивая фронтоны и портики Палатинского Холма с тем, что осталось от Иерусалимского храма. – «Ничего, когда-нибудь в центре Рима, на одном из холмов будет стоять не менее красивая, чем императорские дворцы, моя Церковь. Дайте срок, гордые и кичливые римляне»

   Взгляд Саула переместился правее. Ему удалось разглядеть силуэт обелиска, привезённого когда-то в Рим из Гелиополиса. Высоченная стела напоминала гигантское копьё, установленное в центре огромного овального поля, выложенного плитами из белоснежного травертина. Обелиск отбрасывал длинную тень на бронзовые пластины, врезанные в мрамор, и обозначающие время суток и день года.

   "Солнечные часы Августа", - невольно восхитился Саул.

   Иудей вспомнил, какие водяные часы он видел в домусе одного богатого всадника, сочувствовавшего христианам. Два резервуара из толстого стекла соединялись между собой бронзовой трубкой. На нижнем сосуде красной краской были нанесены метки. Когда вода, перетекая из верхнего сосуда в нижний, показывала нужный час, хитрое устройство, соединённое с поплавком, заставляло маленький колокол отбивать время.

   "Но в храме Иисуса будет чудо не хуже этого. Я закажу сосуд для измерения шагов языческого бога Хроноса лучшим мастерам Греции, и он будет указывать время от рождества Христова".

   Резкий запах, принесённый порывом ветра, заставил Саула поморщиться. Он высунулся из окна и увидел, как низенький коренастый раб тащит на спине тяжёлый мешок.

   "Ах, да. Фуллоника", - апостол вспомнил о прачечной в конце улицы.

   Он с неудовольствием стал наблюдать за двумя чернокожими нубийцами. А те, подняв пузатую большую амфору с отверстием на боку, куда справляли малую нужду прохожие, принялись сливать мочу в глубокий имплювий, в котором две рабыни стирали и отбеливали бельё. Две другие женщины натягивали чистые простыни и тоги на купол из деревянных арок, под которым тлели угли жаровен. Туда же из корзины они сыпали кусочки серы, чтобы, обкуривая ткани, придать им ослепительно белый цвет.

   "Нужно найти для жилья более спокойное место", - решил Саул.

   Ему давно не нравился этот район, где странным образом соседствовали таберны зубодёров, лавки тонсоров - цирюльников - и многочисленные прачечные, вонь от которых перебивала все остальные запахи улицы. Вот и в этот утренний час из двух tonstrinae*, расположенных через улицу, доносились смех, громкая болтовня, шутки и грубые голоса. Клиенты цирюлен делились друг с другом анекдотами о Нероне, последними новостями, слухами и сплетнями. Новый взрыв смеха заставил Саула близоруко прищурить глаза. Цирюльник, порезав острым ножом подбородок очередного клиента, прикладывал к ране паутину, смешанную с оливковым маслом и уксусом. Приятели пострадавшего отпускали шутки в адрес жертвы брадобрея:

   - Эй, Серторий! С такой прыщавой кожей и шрамами тебе лучше носить бороду, как у непромытых и жадных иудеев.

   - Если я когда-нибудь отпущу на лице хвост сатира, боюсь, что моему примеру последует Сенат, а за старыми козлами-сенаторами эту моду возьмёт на заметку весь Рим. Тогда ты, несчастный, - ветеран-легионер ткнул пальцем в грудь цирюльника, - останешься без работы.

   "Придётся покинуть этот дом и снять комнату в одной из инсул рядом с Большим Цирком. Там и район спокойнее - благо, место на холме, и ветер хорошо продувает узкие переулки, унося за пределы города дурные запахи", - решил для себя Саул и закрыл окно деревянными решётками.

 

* Тonstrinae (лат.) – парикмахерская.

  

   Шестиэтажная деревянная инсула*, к которой подвёл Симона и Саула доверенный раб хозяина постройки, была выкрашена поверх штукатурки бело-кремовой краской, отбрасывающей на близлежащие лавки отражённый солнечный свет. От этого узкая улица казалось светлее и наряднее. Вдоль каменного основания инсулы шла широкая полоса густого красного оттенка, скрадывающая следы грязи и жирных пятен от потных спин праздношатающихся зевак. Узкий длинный, ограждённый перилами выступ, идущий вдоль всего второго этажа, соединял просторные ценакулы** состоятельных жильцов. На балконе чернокожая служанка поливала цветы. Множество глиняных горшков с вьющимися виноградными лозами были расставлены в определённом порядке и закрывали окна от посторонних взглядов с улицы.

   - Какой суммой располагают господа? С какого этажа начнём? - скороговорку раба заглушал голос торговца овощами.

   - Давайте поднимемся наверх, - заторопился управляющий и толкнул входную дверь.

   Он пропустил своих клиентов вперёд и кивнул привратнику, который подозрительно оглядел иудеев. Дубинка в руках бывшего центуриона произвела впечатление на Петра.

   "Охрана - это хорошо, - решил Павел. - Будет, кому разнимать ссорящихся соседей".

   Неспешный путь по узкой лестнице на второй этаж занял две минуты. Они вышли к длинному коридору с множеством дверей. Раб толкнул одну из них.

   - Вот эта ценакула сейчас свободна. На какой срок вам нужно жильё?

   - Не знаю - может, на год, может, больше. Смотря, насколько успешно пойдут дела в Риме.

   - Тогда смотри, господин. Лучше во всём городе не найдёшь.

   Павел и Пётр медленно обошли просторную прихожую, заглянули в триклиний, потом в кладовые. Потоптались на полу, выложенном чёрно-белой мозаикой. Раб, не теряя времени, распахнул перед ними двери двух спален, окна которых выходили на тот самый балкон, где рабыня поливала цветы.

   - Живут же люди, - шепнул Пётр на ухо Павлу, но тот повернулся к управляющему:

   - Может, у тебя есть что-нибудь поменьше и поскромнее?

   Раб смерил иудеев полным презрения взглядом и кивком головы показал на дверь. Они снова оказались на лестнице, где возилась девочка лет двенадцати, выливая содержимое двух терракотовых горшков в большой долиум***. До управляющего долетел запах мочи.

 

*     Инсула – многоквартирный дом в Древнем Риме.

**   Ценакула (cenacula – лат.) – квартира.

*** Долиум (dolium – лат.) – ёмкость, бочка.

 

   "Похоже, весь Рим пропитался этой вонью", - подумал Павел.

   - Крышку закрывай быстрее, - прикрикнул на девочку раб и повёл гостей выше.

   На четвёртом этаже их встретили тишина и полумрак, но на светлой штукатурке коридора Павлу удалось рассмотреть несколько рисунков и надписей: Два гладиатора: секутор в шлеме с поднятым над головой мечом, и ретиарий, вооружённый сетью и трезубцем, сражались друг с другом. Ниже детским почерком было написано: "Седул и Фелоник". Видимо, на какого-то мальчишку схватка этих бойцов произвела неизгладимое впечатление. Справа огромными литерами кто-то вывел: "Юлий любит Домицию", а чуть ниже красовалось объявление: "Евлохия - гречанка, весёлый нрав, хорошие манеры. Даёт за два асса".

   Пётр попытался ладонью затереть надпись, но из этого ничего не вышло. Управляющий покосился на иудея и усмехнулся.

   Вся троица вновь миновала целый ряд дверей и остановилась перед проёмом, заложенным свежей кирпичной кладкой.

   - Здесь свободно. Прошлый жилец задолжал моему хозяину за полгода - пришлось закрыть ему доступ в жилище, а то, представляете, этот сын осла постоянно ломал мои замки, - пояснил раб.

   - А как же посмотреть?

   - Да вот сюда заходите, - управляющий без стука отворил соседнюю дверь.

   Но проход в ценакулу незваным гостям преградила высокая плотная женщина в мятой заштопанной сто’ле*. Её чёрные кудрявые волосы ниспадали на мощные округлые, возмущённо поднятые плечи. Карие глаза сверкали гневом. Одной рукой она прижимала к себе грудного ребёнка, а в другой держала большую деревянную ложку, с которой на пол капало какое-то варево.

   - Чего надо? - грубым низким голосом спросила она, подступая к управляющему. - Мы вчера заплатили за два месяца вперёд.

   Огромные груди женщины колыхались в такт каждому её движению.

   - Не беспокойся, Фестилия. Это всего лишь новые жильцы, - раб махнул рукой в сторону замурованной двери, - им бы посмотреть твоё жильё. Ведь твоя квартира точно такая же, как напротив.

   - Пусть проходят, - остыла римлянка и отступила в сторону.

   Иудеям открылось пространство крошечного помещения. Повсюду было развешано бельё, на деревянных досках пола валялись детские игрушки, грязные тряпки, осколки разбитого кувшина, засохшая кожура апельсинов.

   - Ты бы прибралась, что ли, - попытался урезонить женщину раб.

   - А кто детьми заниматься будет? - вновь рассердилась матрона. - Муж целый день где-то шляется, от этих голодных волчат покоя нет. И что мне с ними прикажете делать?

   Только сейчас иудеи заметили ещё троих ребятишек, выглядывающих из-за кучи тряпья в углу, где лежал толстый дырявый матрас.

   Павел обвёл взглядом комнату. Стены здесь оказались выкрашены в оранжевый цвет. Посередине стоял стол и несколько табуретов. Два сундука, на которых покоились перевёрнутые кверху дном глиняные горшки, подвинуты к единственному окну. Слева от него на нескольких вбитых в штукатурку гвоздях висели полотенца, пара туник и соломенная шляпа. На покривившейся, со сломанными колёсами, жаровне, испуская вкусный запах жареного мяса, стояла сковорода. Высоко под потолком белела некрашеным деревом полка с тарелками и светильниками. Помещение было разделено на две неравные части с помощью плотной занавески. Бросалась в глаза узкая кровать с несвежими простынями.

 

* Сто’ла - в Древнем Риме - женская одежда вроде греческого хитона, широкая и длинная. Не имела рукавов.

 

   - Ну, что? Ваша комната, конечно, почище будет, а так всё то же самое, - сказал управляющий, потирая руки.

   Пётр болезненно поморщился, услышав из-за стены мужские и женские стоны, наводящие на греховные мысли.

   - Уж больно перегородки тонкие, - сказал он.

   - Зато район хороший, - парировал управляющий, - ни тебе грабителей, ни воров, ни скандалов. Тихо, спокойно.

   - Берём, - решил Павел, доставая из недр плащаницы мешочек с сестерциями.

 

                              +++

 

   - Зачем ты заставляешь моё сердце страдать? Почему мой собственный сын Луций не может жить вместе с нами в Риме? Почему этого Британника, сына распутной сучки Мессалины, которая изменяла тебе не только с преторианцами, а с половиной Рима, включая гладиаторов и рабов, ты признал своим наследником, а нашего Луция нет?

   Юлия Агриппина, четвёртая по счёту жена императора Клавдия, гладила впалые щёки мужа. Тот, вытерев с нахмуренного лба единственную слезу, которая крупной горошиной скатилась ему на лицо из правого глаза Юлии, тяжело вздохнул.

  - Британник такой же мой сын, как теперь Луций. А потом - он старший. Клянусь всеми богами империи: моим сыновьям суждено после моей кончины править Римом вместе!

  - Тогда усынови Луция официально. Пусть к славному имени Луций Домиций Агенобарб он добавит одно из твоих. Ну, например - Нерон. И тогда у твоих врагов в Сенате не будет больше повода усомниться в праве твоих наследников зваться Цезарями и Принцепсами.

   - Нобилитет* всегда найдёт, за какое место укусить память обо мне.

   - Тем более, мой божественный Клавдий. Тем более. Зачем давать пищу злым языкам империи и врагам Рима? Никто не должен сомневаться в величии цезарей!

 

*Нобилитет (от лат. nobilitas - знать) - в Древнем Риме - правящее сословие рабовладельческого класса из патрициев и богатых плебеев.

 

   Центурион преторианской гвардии Секст Афраний Бурр, стоящий за приоткрытой дверью и подслушивающий разговор императора с Агриппиной, усмехнулся.

   Весь Рим потешался над личной жизнью "дядюшки" Клавдия. Ещё не утихли пересуды о беспримерном даже для Рима распутстве третьей жены императора - Мессалины, казнённой недавно в результате интриг могущественного вольноотпущенника Нарцисса - а коварство и хитрость Юлии Агриппины уже дали повод к новым сплетням и насмешкам.

   Сам Афраний, служивший ещё при безумце Калигуле, знал многие тайны придворной жизни. Но Юлия казалась ему почти целомудренной по сравнению с Валерией Мессалиной. Клавдий - считал Афраний - сам распустил эту шлюху Валерию, которая за ночь успевала переспать с тремя преторианцами, да ещё под утро переодетой бродила по тавернам Рима и ложилась под каждого встреченного ею гладиатора. Половина вечного города обсуждала подробности спора Мессалины и знаменитой римской проститутки Сциллы: кто за ночь обслужит больше клиентов. Начав вечером, Сцилла прекратила утром, потешив за ночь плоть двадцати пяти человек. Мессалина продолжала дальше, пока не довела до исступления и усталости пятьдесят клиентов, не считая десятка здоровенных гладиаторов. Говорят, что, покончив с последним, она ушла из принадлежавшего ей же публичного дома неудовлетворённой и злой. Так что большой вопрос - Чей всё-таки сын Британник? Слишком велико сходство не с Клавдием, а с красавчиком-комедиантом Мнестером.

   "И ведь как Мессалина всё хитро обставила!" - центурион покрутил головой.

   Когда актёришка попытался увильнуть от чести быть подстилкой для всемогущей Валерии - та пожаловалась на него Клавдию. Мол, какой-то щенок позволяет себе не подчиняться её воле, а Клавдий, не зная подоплёки, призвал к себе Мнестера и приказал тому исполнять любые желания своей жёнушки.

    «Любые желания», - плотоядно усмехнулся Афраний и покрутил головой. Он вызвал в памяти красивое лицо Британника.

   "А ведь как две капли воды похож на Мнестера. Почему этого не видит Клавдий - не пойму", - подумал центурион и снова приложил ухо к двери. Но в покоях императора воцарилась тишина.

   "Обхаживает мужа, - решил Афраний. - Она умеет. Правда, ей далеко до Мессалины и даже до собственной сестры Юлии Друзиллы - но опыт, приобретённый тремя сёстрами в постели своего братца Калигулы*, даром не пропал".

   Преторианец хищно улыбнулся, почувствовав, как в паху тяжелеет его крайняя плоть. Крохи внимания Юлии Агриппины, пусть редко, но перепадали и ему.

 

* По сведениям Тацита, Плиния и Светония - император Калигула спал со своими сёстрами Юлией Друзиллой, Юлией Агриппиной и Юлией Ливиллой.

 

   "Да и Клавдию она досталась далеко не девственной после Гнея Домиция Агенобарба, её первого мужа - а тот закрывал глаза на её порочную связь с Калигулой и другими мужчинами. Так что с сыном Агриппины Луцием тоже не всё так просто. Мало того, что он из знатного, но плебейского рода - так ещё похож на..." - центурион задумался. Бронзовое зеркало справа от дверей, начищенное до блеска, отразило его собственное лицо.

   "Да, тот же нос, те же глаза".

   - О, боги! - воскликнул Афраний Бурр и тут же закрыл себе рот тяжёлой ладонью.

   "Нет, прочь эти мысли, а то они не доведут до добра. Я тут ни при чём, - подумал он. - Но, если сам Клавдий или его советники заметят сходство парня со мной - кто-то из моих товарищей-преторианцев воткнёт мне меч в спину, а бездыханное тело сбросят в Тибр. То-то я гадал, зачем Агриппине понадобилось, чтобы я был наставником мальчишки в искусстве владения гладием? Она ничего не делает просто так. Судя по всему - ей нужны верные люди. Что ж, мне надоело быть простым центурионом и нести караулы во дворце. Быть может, Юпитер приготовил мне иную судьбу?”

   Дуновение ветра принесло прохладу с Тибра и заглушило скрип дверей, мягко открывшихся на хорошо смазанных петлях. Афраний, подставивший лицо ладоням ночной свежести, обернулся на звук. Из кубикулума императора в перистиль* выскользнула Агриппина. Центурион подобрался, вытянулся и, следя глазами за женщиной, замер на месте.

   - Подслушивал?

   - Клянусь Венерой - покровительницей всех женщин! Даже в мыслях не было.

   - Знаю я вас, преторианцев!

   Агриппина подошла ближе, приподнялась на носках и шепнула центуриону на ухо:

   - Твоя смена кончается с последней вигилией?

   - Да, госпожа. Топот калиг сменных преторианцев я услышу сразу за шорохом шагов ночных пожарных.

   - Это слишком рано, - зевнула матрона и отстранилась, оставив ноздрям Афрания Бурра шлейф пьянящего мускусного аромата своей кожи.

   - Тогда сделаем так... - женщина на мгновение задумалась, а потом быстро прошептала, - жди меня после полудня в таверне Пальмия Финикийца. Знаешь, где это?

   - Знаю, госпожа. У Карментских ворот.

   - Правильно, но не пытайся воспользоваться проходом Скелерата. Это приносит несчастье.

   - Обижаете, госпожа. Только варвары, которые без году неделя в Риме, не знают, что этот проход служил Фабиям** для нападения на этрусков, и что нужно держаться подальше от ворот, где до сих пор обитают духи умерших - ларвы.

 

* Перистиль - в древнегреческой и древнеримской архитектуре - открытое пространство, окружённое со всех сторон колоннами.

** Фабии (лат. Fabii) - знаменитый римский патрицианский род, родоначальником которого предание называло Геракла. Во время войны римлян с племенами вольсков, эквов и этрусков они устроили укреплённое убежище в том самом месте, где стояли ворота Карменты, откуда Фабии беспокоили этрусков. Наконец, последние завлекли их в засаду, и Фабии все до последнего, в числе трёхсот шести, были истреблены (477 г. до н. э.). Продолжателем рода явился, по преданию, единственный, оставленный дома, мальчик.

 

   Галл осмелел, оглянулся по сторонам и попытался прижать к себе Агриппину.

   - Не сейчас и не здесь, - женщина отстранилась от преторианца. - Не забудь прийти в таверну, - негромко сказала она, легко выскользнула из рук центуриона и скрылась с кубикулуме.

   Афраний, как пёс, почуявший свиную косточку, втянул носом запах, оставленный женой императора и, предвкушая свидание, попытался представить своим внутренним взором ослепительную наготу Агриппины.

   Тем временем первый луч восходящего солнца проник через полоски плотной ткани, свисающей между колоннами перистиля, и сделал во внутреннем дворике императорской половины дворца чуть светлее. Светильники уже не отбрасывали зловещие тени на многочисленные двери, инкрустированные бронзой и вставками из слоновой кости. Вскоре несколько больших зеркал, стоящих на треногах, начали испускать маленькие радуги. Солнечные зайчики разбежались по мозаичному полу, где у искусно выложенных мелкими цветными камешками фавнов, кентавров и прочих мифических животных засверкали глаза, сделанные из кусочков вулканической лавы. Далеко у ограды дворца, пробуя голоса, несмело и тихо пытались распеваться птицы.

   Шаги преторианцев вывели центуриона из состояния лёгкой дрёмы. Он поднял голову со скрещенных рук, которыми опирался на копьё-пилум, и поправил шлем. Его дежурство во дворце закончилось. Сейчас он соберёт свою центурию, и они отправятся в казармы. До следующего утра он свободен.

 

   Таверну Пальмия Финикийца Афраний нашёл в одном из переулков, выходящих к городским воротам стены Сервия. Переулок оказался узким и довольно грязным. Четырёхэтажные деревянные дома с инсулами для плебса стояли тесно, не позволяя солнцу должным образом прогреть базальтовые плиты фундаментов, на которых давно вырос мох. Центуриону бросилась в глаза маленькая вывеска с еле заметной надписью «Лупанарий».

   "Неужели из таверны Агриппина поведёт меня сюда? - подумал Афраний. - Ну и ну! Разве она не могла найти лучшего прибежища для нас? Хотя, если публичный дом принадлежит какому-нибудь патрицию - там должно быть чисто и уютно. Кто бы ни был владельцем заведения - место выбрано удачно. Рядом ворота, поля, захоронения. Для проституток, зарывающих своих новорожденных младенцев живыми - то, что надо".

   Чтобы навлечь на себя покровительство Фортуны, он дотронулся рукой до связки деревянных фаллосов, отполированных многочисленными прикосновениями прохожих, толкнул полуоткрытую дверь таверны, чуть не задел головой деревянный карниз, к которому крепились полоски ткани, предохраняющие помещение от мух, и вошёл внутрь.

   Глаза не сразу привыкли к полумраку. Первый этаж дома, в котором разместилась таверна, как и все римские постройки, не имел окон. В довольно большой комнате заведения было сухо и прохладно. В нишах стен стояли керамические плошки с животным жиром. В них, давая тусклый свет и нещадно чадя, плавали горящие фитили. Центурион, переодетый по случаю в чистую тунику с замысловатой галльской вышивкой по вороту, огляделся. Прямо у дверей за одним из столов расположились два человека - явно не римляне. Они о чём-то увлечённо спорили, почти соприкасаясь головами. Возле очага суетился хозяин таверны. Он оглянулся на нового посетителя и продолжал возиться с огнём, пытаясь сбить пламя и разворошить угли, чтобы жар равномерно распределялся по солидному куску баранины, надетой на вертел. Афраний прошёл в дальний угол зала и сел. Он хлопнул в ладоши. Трактирщик тут же подскочил к нему.

   - Что угодно благородному гражданину Рима?

   - Кувшин вина и ковш холодной воды, - приказал центурион. Через минуту вино и вода стояли на столе. Афраний налил себе в глиняный кубок на треть "Сицилийского", потом разбавил вино водой. Утоляя жажду и остывая от зноя, царящего снаружи, он вдруг увидел, как из-за тяжёлой соломенной перегородки в комнату ввалились варвары - нубийцы из вспомогательных войск. Они на ходу завязывали тесёмки на своих широких штанах. Центурион успел заметить за ширмой лестницу, ведущую наверх, и абсолютно голую женщину, занятую омовением внутренней части своих бёдер.

   "Ага, наш хозяин держит подпольный лупанарий", - заключил преторианец, с неудовольствием заметив, что под туниками у варваров угадывались короткие мечи, какими привыкли орудовать гладиаторы. Разговаривая на своём родном языке и громко смеясь, нубийцы покинули таверну.

   "О, боги! - мысленно воскликнул Афраний. - Где благословенные времена Республики, когда никому не дозволялось входить в город с оружием? Даже триумфаторов во время процессий вынуждали оставлять оружие за городскими стенами под присмотром магистратов. Что случилось с Римом? Сейчас город просто кишит бандитами и нищими! И каждый вооружён до зубов".

   Юлии Агриппины всё не было, и Афраний стал прислушиваться к разговору двух спорщиков. Они общались друг с другом на знакомом наречии. Преторианец за время долгой службы во дворце научился понимать язык Гомера. Время от времени прикладываясь к своему кубку, центурион от скуки старался вникнуть в смысл чужого разговора.

   - Шауль! Ты же знаешь, что число наших последователей растёт - и это хорошо. Но мне надоело проповедовать в катакомбах по ночам. Я забыл, когда высыпался. К слову сказать, в подземельях так сыро, что у меня начался кашель, мешающий мне нести слово Спасителя нашего людям. Да ещё эти рабы и нищие, плохо понимающие ахейское наречие. Собрания порой затягиваются до утра. Слишком много у иноязычников идиотских вопросов.

   - Что делать, Симон? И учитель наш проповедовал среди черни. Но, пойми, плебеи никак не влияют на общественную жизнь империи. Нам нужны последователи среди сословия всадников, а ещё лучше - среди патрициев. Только тогда учение Равви даст возможность получить ту власть над людьми, к которой мы стремимся и которой достойны.

   - Я слишком косноязычен, чтобы проповедовать среди знатных людей Рима. А потом - они одержимы страстью к богатству. Их больше интересуют разные знамения, положения звёзд, которые по-разному толкуют жрецы каждого храма, объясняя римлянам волю многочисленных богов. Но, в конечном итоге, все их устремления направлены на достижение власти, занятие должностей, дающих право возвыситься над остальными.

   Афраний продолжал слушать, подавляя в себе растущее раздражение.

   "Похожи на иудеев, проповедников нового учения - этого поветрия, идущего с Востока, - думал центурион. - И когда же старцы в Сенате и понтифики храмов поймут, наконец, простую вещь? Рим за последние сто лет превратился для различных божеств завоёванных нами провинций в тесную инсулу*, где все эти боги вскоре передерутся. Вот и иудеи уже тут как тут!"

   А спорщики за соседним столом, не обращая внимания ни на хозяина таверны, ни на Афрания, продолжали свою беседу и, горячась, невольно повышали голоса.

   - Симон, предоставь это мне! Моё образование и ясность разума позволяют на равных говорить со знатью Рима. Тебе – малообразованному простому рыбаку с берегов Галилейского моря - со мной не тягаться! А потом - мы же договорились о разделе паствы. Тебе – рабы и разорившиеся крестьяне, мне - люди с положением. Нужно только найти способ войти в близкое к патрицианским родам окружение. Лучшее место для приватных бесед - это частные термы. Но для их посещений нужны связи и деньги.

   - А разве первосвященники Иерусалима не присылают тебе золото? По-моему, ты ведаешь нашей казной, а мне остаются только пожертвования бедноты, жалкие медные лепты.

   - Не завидуй, говорю я. Именно в зависти - если иудеи, бежавшие из Иерусалима, не врут - тебя укорял наш учитель.

   - Кто бы говорил?! Это ты можешь позволить себе хорошую, большую ценакулу в инсуле лучшего района города, а я вынужден жить среди бедноты, ходить по ночным улицам, где, того гляди, какой-нибудь бандит пырнёт меня ножом! Ради чего я кормлю клопов на матрасах, набитых речным тростником? Да и проповедовать стало опасно. Всё чаще замечаю в катакомбах среди толпы подозрительных людей с недоверчивыми и опасными взглядами. Сколько мне терпеть всё это?

   - Так ведь и я хожу по тем же самым улицам и делю с тобой кров, - Павел бросил на собеседника взгляд, полный насмешки и презрения. - Но ты всегда пытался добиться от верующих поклонения, равного тому, которое люди оказывали Учителю. Ты хотел возвыситься над ними и достичь влияния, которые имеют среди иудеев первосвященники Иерусалима. Твоё честолюбие, Симон, не доведёт до добра. Нельзя чуть ли не каждый день творить чудеса. Мне всё трудней подбирать тебе актёров на роли прокажённых и увечных, да ещё покупать у мясников печень животных и прочую требуху для имитации язв. Снадобья Локусты тоже не дёшевы. Кроме того, я плачу большие деньги разным проходимцам, соглашающимся пить отраву этой колдуньи. Хорошо, что яд отправляет их в сон, подобный смерти, а не в выгребные ямы города. Ты забыл, скольких ты воскресил за два последних месяца? А насчёт шпионов Рима - я вот что скажу. Тебе нужно на время покинуть город. Я поговорю кое с кем из торговцев, отправляющихся через Галлию в Британию. Пусть в Риме улягутся страсти - тогда и вернёшься. А в провинциях, думаю, довольно рабов и нищих, кому надоели языческие боги, и кто ищет утешения.

   - И сколько времени мне там быть?

   - Потерпи. Скоро Иудея подчинит себе Рим, а Иерусалим возвысится. Римляне толпами начнут посещать наши храмы, а сокровищницы церквей будут ломиться от пожертвований.

   Человек, которого называли Шаулем, оглянулся и заметил, что посетитель, неспешно потягивающий вино за соседним столом, присушивается к беседе. Понизив голос, иудей перешёл на арамейский язык.

   - Довольно упражнений в греческом. Нас подслушивают. Пора покидать заведение. Я выйду первым, ты, чуть погодя, следом. Детали твоего путешествия в Британию обговорим позже, - Павел быстро встал и вышел из таверны.

   Пока центурион переваривал услышанное и раздумывал - не схватить ли оставшегося иудея, чтобы передать его в руки городской стражи за крамольные речи, дверь широко распахнулась, и на пороге показались три высоких и сильных раба в коротких туниках. На сгибах рук они держали внушительного размера дубинки. Рабы шагнули внутрь и расступились. Из-за широких спин в проёме двери показалась женская фигура, закутанная в тонкую хламиду. Низко надвинутый на голову капюшон скрывал лицо. Женщина дождалась, пока глаза привыкли к сумраку таверны, и шагнула внутрь. Центурион вскочил. Агриппина - а это была она - увидела Афрания Бурра и, подойдя к его столу, села на свободный табурет. Внезапно сверху, прямо над головами, послышался топот ног, и по лестнице скатились ещё двое варваров, посетителей лупанария. Один из них, с шальным пьяным взглядом, увидел Агриппину и, видимо, неудовлетворённый услугами проститутки, заплетающимся языком произнёс:

   - А вот эта красотка - по мне. Хозяин, сколько стоит эта сучка? Я хочу возлечь с ней там, наверху, и сунуть твёрдую бронзу своего меч в её горячие глубокие ножны.

   Афраний вскочил на ноги, нащупывая под туникой нож. Агриппина медленно повернулась, смерила варвара взглядом и щёлкнула пальцами. Раб, находящийся ближе к скандалисту, огрел его дубинкой по голове и, подхватив обмякшее тело под руки, потащил к выходу. Остальные рабы схватили второго варвара и выбросили его на улицу вслед за бесчувственным телом первого. После этого, не суетясь, подталкивая хозяина таверны в спину, слуги Юлии отвели и заперли его в дальней кладовой вместе с женой и рабом, прислуживающим на кухне.

   Центурион, любуясь силой и сноровкой рабов, не заметил, когда и как исчез второй иудей.

   Преторианец повернулся к Агриппине:

   - Прости, госпожа. Следовало всадить нож в горло тому наглецу.

   - Пустое. Мне нет дела до пьяниц. Поговорим лучше о более приятных вещах.

   - Да, госпожа. Рассчитывай на меня, - преторианец понизил голос до шёпота. - Ночи, проведённые с тобой, божественны.

   Агриппина хрипло рассмеялась:

   - Остынь, а не то прикажу рабам схватить и тебя, а легату преторианцев - отрезать твой длинный язык.

   - Прости, госпожа, мою дерзость. Просто я не пойму, чего же ты хочешь? - почтительно опустил глаза Афраний.

   - Слушай меня внимательно и прими решение сейчас. Я ничего не предлагаю дважды, - в голосе Агриппины слышался звон стали.  - Я ненавидела Мессалину и ненавижу её ублюдка Британника. Я ненавидела своего брата Калигулу, который вверг Рим в бездну хаоса, разврата и череду дворцовых переворотов, но я уважаю желания мужественных преторианцев, которые не хотят видеть правителями империи никчёмных и слабых цезарей, вроде Тиберия или моего мужа Клавдия.

   После этих слов женщины дрожь пробежала по спине Афрания.

   "Похоже, что Юлия готовит новый переворот. Какая роль в нём отводится простому центуриону? Будет ли заговор для меня началом пути наверх - или дорогой в подземелье, как преступнику и врагу Рима? Хорошо, если убьют сразу, а не подвергнут пыткам", - подумал Афраний.

   - Ты меня не слушаешь, - Агриппина положила мягкую ладонь на сжатый кулак центуриона.

   - Нет-нет, госпожа. Я весь внимание.

   - Итак, мне нужны надёжные люди среди преторианцев. Не Британник, объявленный наследником, а мой сын Луций должен править империей, чтобы защитить Сенат и народ Рима от мятежей, от своеволия варваров и угроз командующих легионами. Ты сам знаешь, что Иудея на грани восстания, что на северных границах неспокойно, что расточительные оргии и сумасбродства Калигулы истощили казну, и нет денег, чтобы заплатить легионерам, размещённым в Галлии и Сирии. Только глухие и слепые не знают, что недобитая Парфия до сих пор угрожает нам с Востока. Риму нужны твёрдая рука и трезвый ум достойного правителя, который вернёт былую славу империи и уважение народа к Сенату. Что скажешь? Ты ведь достаточно умён, насколько я сумела тебя изучить. Поддержишь ли ты меня, поддержат ли преторианцы моего Луция? Я отдаю свою судьбу и судьбу сына в твои руки, - заканчивая фразу, Юлия взглянула на рабов, застывших с каменными лицами у двери.

   Афраний понял, что он в ловушке. Если отказаться от сомнительной чести поддержать Агриппину - его ждёт удар дубинкой по голове. Любой раб Юлии с удовольствием проломит ему череп. Отсюда в мешке тело вынесут через Карментские ворота и бросят в ближайшую готовую могилу для неопознанных жертв ночных грабежей. Если он согласится, Юлия наверняка заставит его подписать клятву верности, чтобы иметь гарантию. Если центурион побежит к Клавдию или в Сенат и предаст её - пергамент будет для преторианца смертным приговором. Но, если примкнуть к заговору - то у него появится шанс покончить с опасной жизнью солдата и войти в ближайшее окружение нового императора. А это сулит огромную власть и богатство.

   - Позволь, госпожа, задать вопрос.

   Агриппина молча кивнула и провела над столом открытой ладонью, приглашая преторианца высказаться.

   - Кто ещё из Сената или влиятельных людей поддерживает тебя?

   - Сенат сейчас - пустое место. Мельница, где старцы, убелённые сединами и униженные собственной глупостью, чешут свои никчёмные языки о мрамор колонн. Если ты подпишешь вот эти обязательства, - Юлия вытащила из недр хламиды свиток папируса и протянула его центуриону, - я открою тебе некоторые имена, чтобы ты знал, кто ещё на моей стороне.

   "Вот это женщина! Волчица! Какая хватка! Всё предусмотрела", - подумал Афраний и решился. Не читая, он взял стилос из рук Агриппины, окунул его в медную плошку с краской, поданную рабом, и поставил свою подпись. Тут же второй раб нагрел палочку воска на пламени светильника. Крупные жёлтые горошины упали на папирус, образуя быстро застывающую лужицу. Афраний, больше не думая, приложил свой перстень к воску.

   Документ тут же исчез под туникой раба. Центурион нервно переломил стилос пополам.

   - Хорошо, - улыбнулась Агриппина, снова положив ладонь на огромный кулачище преторианца. - Итак, как ты сам мог бы догадаться, на Нарцисса, который не прочь управлять Римом вместо моего слабовольного мужа, рассчитывать нельзя. Если ты не знаешь - то открою тебе кое-какие секреты. После казни Мессалины на место рядом с Клавдием прочили Лоллию Паулину, дочь консула Марка Лоллия. Её подталкивали к ложу императора Нарцисс и Каллист - эти гиены, бывшие рабы, возомнившие о себе слишком много. Но моя красота и обходительность не остались незамеченными. Совет преданного мне Палланта сыграл решающую роль - и дядюшка Клавдий выбрал меня.

   "Ага! - мысленно воскликнул Афраний. -  Это уже кое-что".

   Кто в Риме не знал Марка Антония Палланта - вольноотпущенника матери императора Клавдия, потомка Аркадских царей, пожалуй, самого умного и хитрого из всех советников империи? Марк Антоний нажил огромное богатство, поскольку долгое время был управляющим личной казной императора. Ещё вопрос, кто имел большее влияние на Палатинском холме: Тиберий Клавдий Нарцисс, секретарь и вольноотпущенник самого Клавдия, или Паллант, которого считали богаче самого Красса, благосостояние которого стало в Риме легендой во времена Юлия Цезаря. Ходили слухи, что именно золото Палланта помогло Сенату сделать исключение для Агриппины и плюнуть на закон, запрещающий брак между дядей и племянницей.

   - Значит, Паллант, - медленно, как бы раздумывая, проговорил Афраний. - Что ж, этого имени довольно, чтобы принять решение и встать на твою сторону. Если тебе не хватит союзников среди знатных граждан Рима, сенаторов или легионеров - Марк Антоний просто купит их поддержку.

   - Ты не пожалеешь. Я сделаю тебя префектом Преторианской гвардии. Значит, решено? - Агриппина улыбнулась обольстительной улыбкой, которая сводила с ума не только императора, но и половину мужчин Рима.

   Она согнула руку в локте и положила её на стол, расставив пальцы. Центурион догадался о её желании. Он вложил свою ладонь в ладонь Агриппины, и мужским рукопожатием они скрепили только что достигнутое соглашение.

 

                         На ухо...

 

   Жаркий день подходил к концу, но до сумерек ещё было далеко. Сенека, воспользовавшись свободным вечером, в сопровождении раба спешил в одну из частных бань, которая отличалась от заведений богатых патрициев и общественных терм своей простотой и непритязательностью. Сенека любил эти храмы - как он их порой называл - в которых можно было не просто смыть пот и грязь римских улиц, но также насладиться тишиной и впитать в себя суровую спартанскую обстановку, укрепляющую дух. Он любил выстроенные из дерева термы за освящённую древними традициями чистоту, тонкие запахи, мягкое тепло аподитерия* и нежные тона простого белого мрамора самих мылен. Он ненавидел роскошные императорские бани и дворцы для омовений дряблых тел богатых патрициев. Он считал лишними огромные помещения, отделанные цветным камнем, колоннами, которые ровным счётом ничего не поддерживали, кроме самолюбия и спеси толстосумов, где они мылись в скучном одиночестве. Он не любил помпезные безвкусные статуи и бронзовые бюсты, фигуры фавнов и наяд, которые писали в бассейны холодной чистой водой, специально подведённой к виллам богатых патрициев. Его ненависть к показной чрезмерной расточительности распространялась на позолоченных птиц, подвешенных под сводами терм, на огромные окна в куполах, из-за которых терялось чувство защищённости и сакрального таинства и думалось, что ты моешься под открытым небом, а кто-то из-за кустов может подглядывать и обсуждать твои физические достоинства и недостатки. Сегодня Сенека предвкушал спокойный вечер в тиши маленьких бань у Невиевых ворот, где у него была назначена встреча со Стецием Аннеем, старым другом и хорошим врачом. Предстояло долгое и приятное времяпрепровождение со спокойными разговорами.

    Врач уже лежал на тёплой мраморной лавке и постанывал под сильными руками глухонемого раба-массажиста. Сенека устроился рядом на тёплой каменной скамье и стал ждать своей очереди. Туман лёгкой дремоты и сладость истомы охватили его. Он очнулся в тёплом бассейне, куда его на руках отнёс раб.

   - Вот и ты, мой друг, - приветствовал его Стеций. - Что привело тебя сегодня в термы? Ведь мы только вчера - правда, в другом месте - распарили и размяли все наши косточки и мышцы.

   - Ах, добрый Стеций! Лучше бы я не возвращался из ссылки. Дворцы и чрезмерная роскошь меня угнетают. А ещё больше беспокоят дела, творящиеся на Палатинском холме.

   - О, Боги! Я думал, что ты уже привык вкушать пищу из серебряных блюд и не обращать внимания на грязные стороны жизни при дворе Клавдия. Или тебя огорчает твой ученик?

   - Нет, нет. С Луцием всё в порядке. Правда, юноша склонен к чрезмерной театральности в своём поведении - но, думаю, с возрастом это пройдёт. Другие вещи приводят меня в отчаянье.

 

* Аподитерий (лат.) - раздевальня.

 

   - Говори, не стесняйся. Что может быть лучше разговора по душам? Это верное средство от всех печалей.

   - Вот именно, друг мой. Но тогда скажи мне, где это видано, чтобы жена императора вмешивалась в управление государством? Куда подевалась женщина, исполненная не только природной красоты и обаяния, но и величия своих предков Цезарей? Неужели близость к неограниченной власти так портит людей?

   - Ничего не понимаю, Сенека. Давай, выкладывай всё по порядку.

   - В Риме теперь всем заправляет фурия, отнюдь не побуждаемая к вызывающему поведению беспримерным разгулом и своеволием, какими совсем недавно отличалась Мессалина. Новая жена императора постепенно прибирает к рукам вожжи управления государством. Она стала суровой и высокомерной. Непомерную жажду к золоту она оправдывает и даже называет это умножением казны для нужд Рима. В нарушение многовековых традиций она появляется перед войсками, открыто бросая вызов Сенату и советникам Клавдия. Мол, все смотрите: не вы в советниках у императора, а я! Нарцисс тайно опасается её необузданного нрава. Сейчас она вступила в схватку за влияние на собственного сына. Юлия ревнует его к тётке. Домиция Лепида - родная сестра первого мужа Агриппины - не уступает ей в хитрости и ярости, осыпая ласками и подарками Луция, а Агриппину оскорблениями. Бедный юноша! Он уже прячется и от тётушки, и от собственной матери.

   - Да-да, я слышал, - тихо сказал врач. - Сенат обвинил Домицию в колдовстве. Ей грозит суровое наказание.

   - Ну, если смерть можно так назвать… - заёрзал в воде Сенека.

   - Думаю, жалость и милосердие - не в числе добродетелей Агриппины, - глубокомысленно изрёк Стеций.

   - Римлянки, как и римляне, не знают милосердия и не понимают, что прощать своих врагов иногда полезно. Это почти ничего не стоит, но зато приобретаешь друзей и преданных союзников, - ответил Сенека.

   - Рим предпочитает платить золотом и за дружбу, и за преданность.

   - Да, ты прав, Стеций. Хотя недавно я присутствовал на одном из тайных сборищ адептов новой секты, которые себя называют рыбаками…

   - А, тоже слышал? – перебил его врач. - Среди рабов и плебса ходит много слухов о так называемых послах распятого в Иудее безумного нищего проповедника, который объявил себя Царём мира. Хотел бы я исследовать симптомы этого сумасшествия.

   - Ничего нет проще. Если у тебя хватит смелости - оденься, как раб, и иди в самый грязный притон, где собираются гладиаторы и попрошайки. Увидишь группу людей, перешёптывающихся и переглядывающихся между собой - подходи и кланяйся, потом рисуй на столе рыбу. Считай - полдела сделано. Они отведут тебя в старые катакомбы за Марсовым полем, где ты и услышишь проповедь какого-нибудь бродячего безумца.

   - Прости, Сенека. У меня, просто, нет мужества - бродить по улицам ночного Рима. Не хочу оказаться зарезанным в тёмном переулке. Но ты рискнул, и я преклоняюсь перед тобой, - Стеций внимательно посмотрел на друга. - Итак, что ты услышал там?

   - Скажи мне своё мнение вот об этих фразах: "А если ударят тебя по правой щеке, подставь левую... Возлюби ближнего твоего, как самого себя... Не судите, да не судимы будете".

   - Чушь, неприемлемая для римлян.

   - Согласен. Но нищие, калеки, крестьяне, фермеры, разорённые крупными землевладельцами и дешёвым рабским трудом, слушают такие слова с открытыми ртами и слезами на глазах.

   - Ну, что же. Рим в своей ненасытной утробе переварил уже много учений, принесённых варварами. Если кто-то верит в эту чушь - пусть верит. Но, я думаю, что эти догмы станут откровением только для нищих и рабов.

   - Может быть, мой добрый Стеций, может быть...

 

   Уже в глубоких сумерках Сенека возвращался на Палатинский холм. Римляне, подчинённые издавна заведённому порядку - ложиться с закатом и вставать с первыми лучами Солнца - и имея слабые представления о том, что такое время, запирали ворота, двери своих домов, зажигали светильники, чтобы ночью, встав по нужде, не наткнуться на спящих у порога рабов. На улицах и форумах становилось всё темнее и неуютнее. Подозрительные люди поодиночке стягивались с окраин к центру Рима. Их тени сливались со сгущающимися сумерками и заполняли собой глухие углы в переулках. Сенека торопил раба, держащего в руках факел и шагающего впереди него.

   В императорском дворце философа ждал раб Палланта с устной просьбой всемогущего вольноотпущенника как можно быстрее явиться к нему.

   Сенека переоделся в чистую тунику, завернулся в тогу тонкой шерсти и покинул свою спальню.

   - А, Луций Анней Сенека! - приветствовал его Паллант.

   - Ты звал меня? К чему эта спешка, и почему нельзя подождать до утра?

   - Я хотел, чтобы ты разделил со мной ужин, - радушно улыбаясь, ответил казначей императора.

   "Он слишком добр сегодня. Или что-то случилось", - подумал Сенека.

   Темнокожая рабыня взяла за руку философа и подвела его к мягкому ложу у низкого трёхногого стола с мраморной столешницей. Тщательно вымыв ноги философу, женщина вытерла их насухо и вышла, унося таз с грязной водой. Быстро и ловко слуги уставили стол вазами с цветами, блюдами с фруктами и мясом, серебряными кубками и кувшинами, наполненными вином.

   Паллант сам разлил италийское вино и поднял свой кубок.

   - Пей, друг мой. Этот напиток богов - с горных террас Везувия. Вино немного горчит, но хорошо утоляет жажду, - советник Клавдия поднёс к губам чашу и, не делая глотка, посмотрел поверх серебра на Сенеку.

   Тот ответил внимательным, настороженным взглядом и поднёс свой кубок к кубку Палланта. Серебряные края чаш соприкоснулись, смешивая вино.

    Паллант рассмеялся.

   - Ты осторожен, Сенека. Но не бойся. Вино не отравлено. Да и зачем мне убивать тебя таким варварским способом? Настоящий римлянин должен умирать только от меча.

   - Ты прав, Марк Антоний. Но осторожность ещё никому не мешала. Итак, зачем ты пригласил меня? Неужели для того, чтобы оценить достоинство этого напитка и сравнить его со вкусом сицилийского вина? Не думаю.

   - Терять драгоценное время в пустых разговорах - не в моих привычках. Сегодня вечером кое-что произошло.

   - И что же? Уж не Этна ли вновь выбросила облако пепла?

   - Шутки в сторону. Я думал, ты уже знаешь.

   - О, Юпитер! Да что стряслось? Довольно говорить загадками!

   - Тиберий Клавдий Нерон, наш благословенный богами император, усыновил сына Юлии Агриппины. Теперь юноша носит имя Нерон Клавдий Цезарь и так далее.

   Сенека сделал вид, что не удивлён этой новостью.

   - Ну, что же - этого следовало ожидать. Юлия умеет добиваться своего. На месте императора я бы усилил охрану его второго сына Британника.

   - Нам всем сейчас нужно быть настороже и держаться друг за друга, - тихо сказал Паллант, отрывая от кисти винограда маленькую гроздь и кладя в рот крупную ягоду.

   - Я догадался, - задумчиво произнёс Сенека, - ты ищешь союзников. Но союзники нужны против кого-то. Поэтому, уважаемый Марк Антоний, я хочу ясности. Что тебе нужно от скромного учителя риторики и логики?

   - Ну, во-первых, ты не простой учитель - а воспитатель теперь уже наследника императора. А, во-вторых, я сторонник философии стоиков, к школе которых ты принадлежишь. Я хочу научиться у тебя с достоинством принимать удары судьбы и как можно быстрее привыкнуть к мысли о возможной нищете в будущем.

   - Судя по роскоши, окружающей тебя, я бы не сказал, что ты сторонник старых, понятных и простых римских обычаев, - перебил вольноотпущенника Сенека.

   - Всё преходяще, - воздев руки, усеянные перстнями, к потолку, произнёс Паллант. - Сегодня я богат, а завтра... - он пригубил вино и поставил чашу на стол. - Все мы помним времена Суллы, и сколько пострадало достойных граждан Рима, попавших в проскрипционные списки и потерявших не только своё имущество, но и жизнь. Свежи в памяти проделки безумца Калигулы, получавшего удовольствие от агоний умирающих на его пиршествах патрициев, которым он сам преподносил отравленные сладости.

   - Проделки? - рассмеялся Сенека.

   - Ну да, - тонко улыбнулся Паллант. - То, что даже для членов Сената являлось бы преступлением - для императора было всего лишь злой шуткой. Поэтому, кто знает, что нам принесёт будущее? Не откроешь ли мне, недостойному приверженцу стоицизма, некоторые черты характера твоего воспитанника? Какие подводные камни могут вынести наверх потоки его сумасбродств?

   - Что ж, изволь, - Сенека приподнялся на локте и, проклиная в душе своего собеседника, помешавшего ему провести остаток вечера за чтением сочинений Софокла, начал говорить, взвешивая каждое слово:

   - Характер юноши - сложный и противоречивый. В меру жесток, как и полагается настоящему римлянину. Тираническая любовь к нему матери не способствует улучшению горячего нрава. Юлия пестует в Луцие жажду власти и всячески внушает ему мысль, что его отец не Гней Агенобарб, а кое-кто из рода Юлия Цезаря. Имя настоящего отца она, якобы, открыть не может, иначе враги Рима, потомки Цицерона и Брута, найдут способ убить знатного отпрыска славной семьи. Сама Агриппина не раз мне говорила, что её покойный первый муж был человеком гнуснейшим во всякую пору его никчёмной жизни. Поэтому, Паллант, ты можешь себе представить, что о родном отце она говорит его отпрыску. Если не знаешь - я приведу тебе её слова, которые она произнесла в ответ на прорицание некоторых авгуров о судьбе сына. Те ей сказали, что Луций будет царствовать, но для этого ему придётся убить свою мать. Как ты думаешь, что она ответила?

   Паллант развёл руками, давая понять, что он в неведенье.

   - Она сказала  следующее: "Пусть убьёт, лишь бы царствовал".

   "Это в её характере", - подумал казначей императора.

   Тем временем Сенека продолжал:

   - Скажу тебе больше, но это должно остаться между нами, - философ понизил голос, встал  и пересел ближе к Палланту. Его губы едва не касались уха вольноотпущенника. - Юноша часто прячется в кубикулуме Клавдия. Благо, спальня велика и увешана тяжёлыми шёлковыми тканями, защищающими императора от сквозняков. Он прекрасно осведомлён о способах, которыми пользуется мать, чтобы внушить престарелому, потерявшему мужскую силу мужу ту или иную идею.

   - И что же это за способы? - глаза Палланта блестели, отражая свет масляных светильников. Казначей не сомневался, что Сенека знает о том, что он сам, всемогущий советник Клавдия, давно уже является любовником Юлии Агриппины.

   - Полно, Паллант, - Сенека заговорил ещё тише, - император больше интересуется молодыми рабами с гибкими нежными телами и тугими задницами, чем смазливыми женщинами. Но Юлия Агриппина не зря брала уроки обольщения у лучших дорогих проституток Рима. Она умеет возбудить плоть Клавдия способами, которые являются секретами и табу для всех патрицианок. И пока император получает удовольствие, нашёптывает ему на ухо решения, которые наутро приобретают силу законов.

   - То, что не удавалось Мессалине, удаётся ей?

   - Вот именно. И не делай глупым лицо. Я могу подумать, что ты не осведомлён о делах, творящихся в спальне Клавдия.

   Паллант счёл за благо сменить скользкую тему разговора:

   - Пока я нужен Агриппине, она нуждается во мне. Но вот поведение Луция меня тревожит. Не имеет ли на него влияние Нарцисс?

   - Луций стараниями матери возненавидит любого, кто встанет на его пути к власти, и не потерпит, чтобы кто-то вместо него являлся фактическим правителем империи. Парня обуял гнев, когда он узнал, что Нарцисса в народе называют господином своего господина. Я целиком на стороне своего воспитанника, когда услышал от него про Клавдия… - Сенека почти навис над Паллантом. Его шёпот был так тих, что советник с трудом понимал, о чём говорит ему философ.

   - Повтори.

   - Он сказал: "Надо быть полным дураком, чтобы дать права римского гражданства иноплеменникам - грекам и варварам". Так что - не переживай, мой дорогой Паллант. Нарцисса – этого эллина до мозга костей я не могу себе представить рядом или за спиной будущего императора Рима, если, конечно, Нерон станет им по воле Богов.

   Сенека отстранился от собеседника и, намотав тогу на руку, пошёл к выходу, даже не попрощавшись. Краем глаза он заметил, что казначей императора принял как должное новое имя Луция Домиция Агенобарба - Нерон.

 

                                     ***

 

   Что-то беспокоило меня, не давая глубже вникнуть в смысл содержимого рукописи. Что-то, сидящее в глубинах памяти. Через минуту я понял, что всё дело в именах. Я вскочил и стал лихорадочно рыться на книжных полках. Вот они. Я часто видел эти книги в руках деда. Евангелие от Иоанна, евангелия от Луки и Матвея, словарь греческого языка. Лихорадочно перелистывая замусоленные страницы, я искал непонятные мне слова, имена, и сопоставлял отдельные строки с теми, которые только что прочитал в рукописи.

   Ну, конечно. Посол - на старогреческом языке означает апостол. Симон - бар Иона - это апостол Пётр, любимый ученик Иисуса; Шауль - очевидно, сподвижник Петра. Значит, эта история - о временах Нерона и первых христианах. Странно, но в повествовании неизвестного писателя они выглядели не очень привлекательно.

   Где-то пробили часы. Сознание, полностью погружённое в события двухтысячелетней давности, не успело отреагировать. Я оторвал глаза от рукописи. В комнате было совсем светло. Сквозь неплотно задёрнутые шторы пробивался солнечный свет. Часы на запястье показывали шесть утра.

   "Господи! Пять часов чтения - это не шутка. Ну и почерк у деда! Да мне памятник нужно поставить! Никто бы, кроме меня, не разобрал, что здесь написано", - я хлопнул ладонью по бумаге, проследил за столбиками пыли, подсвеченными лучами солнца, и тут же ощутил сильный голод.

   Голова, словно налитая свинцом, плохо соображала, поэтому я решил, что пора выпить чего-нибудь горячего, съесть пару бутербродов, расслабиться и попытаться переварить прочитанное.

   Дожидаясь, пока закипит электрический чайник, я тупо смотрел в окно, мысленно находясь ещё в Римской империи. Заварив кофе, я вернулся в комнату деда, отодвинул в сторону рукопись, уселся в кресло и открыл тяжёлый фолиант. Делая глоток за глотком, я осторожно перелистывал жёлтые страницы.

   "Как же всё-таки эта книга попала к деду?" - думал я.

   По ветхому кожаному переплёту и состоянию толстой, с масляным блеском бумаги было видно, что этот толстый том очень древний. А если древний - значит, имеет определённую, и немалую, ценность. Я аккуратно потрогал пальцами одну из страниц.

   "Это даже не бумага", - решил я.

   - Век воли не видать, если это не пергамент! - мой возглас спугнул синицу, сидевшую на подоконнике и с любопытством наблюдавшую за мной.

   Но я лишь проводил её взглядом. Меня уже разбирало любопытство и желание докопаться в этом деле до сути. Откуда взялась книга, откуда столько золота? Кем был неизвестный истории автор книги и когда он написал то, что с таким усердием переводил дед последние пять лет своей жизни?

   И тут меня осенила блестящая мысль:

   "Отнесу-ка я кусочек пергамента своему другу-судмедэксперту", - подумал я и аккуратно оторвал уголок одной из страниц. - "Если буду знать примерную дату изготовления пергамента – значит, велика вероятность, что автор книги - из того же времени".

   Я завернул кусок пергамента в носовой платок, сунул свёрток в карман, собрал в стопку рукопись, положил сверху фолиант и спрятал моё сокровище в ящик стола. То, что у меня в руках было сокровище - я не сомневался. Любая библиотека мира отдала бы большие деньги за эту книгу, если только она - не подделка.

   Мне понадобилось три часа, чтобы доехать до Москвы и добраться до лаборатории судебно-медицинской экспертизы.

   - А, привет, Влад! - поздоровался со мной мой приятель. - Чего зашёл-то? Вроде, денег мне не задолжал. В больнице давно не работаешь. Слушай, может, вечером сходим куда-нибудь и попьём пивка?

   - Дим! Сходим, сходим. Ты лучше сейчас сделай одолжение, посмотри вот на это, - я достал из кармана платок и развернул его.

   Очки Дмитрия хищно блеснули. Он схватил пинцет и осторожно взялся им за край пергамента.

   - Что ты хочешь знать? - спросил он.

   - Сколько ему времени, где мог быть изготовлен и в каком он состоянии. Короче - всё, что можно из него выжать.

   - Отпечатки пальцев?

   - Если есть.

   - Будешь ждать?

   - Посижу здесь, у вас, если не очень долго.

   - Старик, обижаешь. Для дружка - серёжку из ушка. Час-другой у тебя есть?

   - Есть.

   Мой приятель положил кусок пергамента на квадратик стекла и исчез за белой дверью. 

   «За что я люблю этого педанта? Он никогда не задаёт лишних вопросов», - подумал я и расслабился.

   Тишина, мерный ход допотопных ходиков на стене, проведённая без сна ночь скоро дали о себе знать. Мои глаза непроизвольно закрылись и я, соприкоснувшись затылком с кафельной стеной, задремал.

   Сколько прошло времени - я не знал. Лёгкий толчок в плечо вернул меня в реальность.

   - Ну, старик, ты даёшь! - жизнерадостный голос Дмитрия окончательно привёл меня в чувство.

   - Что?

   - Ты знаешь, сколько лет этому говённому куску пергамента?

   - Надеюсь, служебная тайна не помешает тебе просветить друга?

   - Пришлось попотеть - но держись, пожалуйста, за стул, - сказал мой приятель и таинственным голосом торжественно произнёс:

   - Лист, от которого ты варварски оторвал кусок, изготовлен в шестидесятых годах первого века от рождества Христова, - торжествующее лицо Дмитрия наклонилось ниже. - Признавайся, где ты его взял?

   - Хороший вопрос. Только он не ко мне, а к моему покойному деду.

   - Что-что? Повтори!

   - Книга, где все листы из такого же пергамента, принадлежала моему умершему три дня назад деду.

   - О, чёрт! - воскликнул Дмитрий. - Прости, я не знал.

   - Всё нормально, - сказал я.

   - Он, случайно, умер не из-за той книги? - иногда подозрительность брала верх над беспечностью и нигилизмом моего приятеля.

   - Нет. Просто возраст. А что, мог?

   - И за меньшие редкости сейчас убивают.

   - Ладно. Спасибо за помощь. Я пойду.

   - А насчёт отпечатков тебе не интересно?

   - Там, наверное, мои или деда, - равнодушно сказал я.

   - Не совсем. Есть сальные отложения и следы эпителия между волокон пергамента. Одним столько же лет, сколько листу, другие можно датировать четвёртым веком, третьи оставлены кем-то в пятнадцатом столетии.

   - Ну и что?

   - Да так, ничего. Просто информация. Так пиво идём пить вечером?

   - Я позвоню. Моя благодарность тебе - безгранична, но в разумных пределах.

   - Хорошо. Значит, через год увидимся, - обиженно подвёл итог встрече мой приятель.

   Но я уже открывал дверь, выскальзывая на улицу.

   "Итак, книга - не подделка. Значит, стоит сумасшедших денег. Если жизнь обернётся ко мне задом - продам фолиант и загашусь где-нибудь в Таиланде. Люблю ананасы. Ах, да - ещё ведь есть золото", - вспомнил я.

   Эта мысль заставила меня остановиться и поискать взглядом какое-нибудь кафе.

   Я толкнул стеклянную дверь и расположился за столиком небольшой пиццерии.

   "La Roma". Название заведения на тонкой обложке меню бросалось в глаза красным с зелёными вставками логотипом.

   "Господи! Видно, сегодня от Рима мне никуда не деться», - подумал я.

   - Половину пиццы "Четыре сыра" и большую чашку чёрного кофе.

   Официант, забрав меню, исчез за стойкой бара.

   От событий последнего времени и от недосыпа у меня разболелась голова.

  "Похоже, беззаботное безделье кончилось, - размышлял я. - Первое, что нужно сделать - усилить меры предосторожности и купить сейф. Золота слишком много, да и книга недешёвая".

   Я начинал понимать нуворишей, на которых сваливались большие деньги. Значит, не зря они просыпаются по ночам от кошмаров и посторонних звуков.

   "Вот уж не было печали, - сказал я самому себе. – Может, сдать все монеты и книгу куда надо, как найденный клад, получить свою долю от государства и найти, наконец, нормальную непыльную работу?"

   - А как же клятва, данная старику? - прошептал я.

   "Ведь столько лет он хранил рукопись, а кто-то - скорей всего, его дед - дрожал над ней, берёг, лелеял, холил. Сколько раз передавали её из поколения в поколение?" - все эти доводы заставили меня быстрее покончить с пиццей. А потом, я чувствовал, что меня уже разбирало любопытство. Мне хотелось знать, что ещё интересного есть в этой книге.

   "Нет", - решил я, - "Может, я и легкомысленный прожигатель жизни, но не пустозвон и не клятвопреступник. Нужно читать рукопись дальше. Ведь что-то там есть, ради чего дед хранил её, как зеницу ока. Может, там спрятаны подсказки и зашифрованы метки на пути к тому самому кладу, из которого взялось золото, хранящееся в сундуке? Чем чёрт не шутит. Глядишь, стану богаче самого Билла Гейтса"

   Часы показывали шесть вечера. Я рассчитался за пиццу и поехал на вокзал. Электричка на Малоярославец отправлялась через час. От платформы до дачи ноги сами несли меня мелкой рысью. Открыв дверь, я первым делом взлетел на чердак и проверил содержимое сундука. Все мешки с монетами оказались на месте. С облегчением вздохнув, я спустился вниз и достал рукопись.

   Через минуту, словно, кто-то повернул тумблер машины времени - и я снова оказался в пределах Римской империи.

 

 

                                     Британия

 

   Следовать за легионом, пересекающим Галлию, оказалось делом непростым и хлопотным. Симона свели с маркитантом, который поставлял легионерам рабынь-проституток, и теперь апостол терпел все тяготы походной жизни. Оборванного и тощего иудея с большим трудом и за взятку пристроили в обоз, но лошади и мулы, тащившие тяжелогружёные телеги, быстро уставали, и тогда возничие без жалости высаживали лишних седоков на дорогу.

   Опираясь на посох, Симон, несмотря на прохладную погоду, обливался потом под своей плотной, толстого полотна, плащаницей. Он не мог снять её и остаться в римской тунике. За пазухой в складках одежды хранился мешочек с сестерциями, выделенными ему Шаулем. Там же лежал короткий, с широким лезвием нож. А ещё - он подражал давно распятому равви. Плащаница - считал Симон - неизменный атрибут одежды послов Бога, как и толстый деревянный посох, внутри которого иудей хранил часть серебряных монет на случай, если его ограбят лихие люди или разъярённые проповедями легионеры.

   "Ох, уж эти римляне! " - мысленно восклицал он. - "Твердолобые в своих заблуждениях жалкие люди!"

   Симон часто подсаживался к кострам солдат и заводил беседы, надеясь обратить в истинную веру язычников, но натыкался на стену недоумения и насмешек. Легионеры не понимали многого из того, о чём рассказывал им иудей.

   "Как это “не убий”? Да если мы будем щадить наших врагов - они воткнут ножи нам в спины или коварно перережут ночью глотки. Самый лучший друг римлян - это мёртвый враг", - смеялись солдаты, полируя мелкозернистой пемзой лезвия своих мечей.

   "Как это “не прелюбодействуй”? Наши жёны сами времени не теряют, пока мы набиваем в походах на телах мозоли и проливаем свою кровь. Мужчина не может быть хорошим воином, если долго не возляжет при удобном случае с женщиной. Зачем тогда твой бог создал проституток?"

   Охотнее всего проповеди слушали варвары из вспомогательных войск, набранных в Нубии, Египте и Фракии. Речи Симона падали на подготовленную слухами о деяниях Иисуса почву. Правда, находились люди, которые слышали проповеди самого равви. Они часто ловили Симона на лжи.

   "Зачем ты говоришь нам о семидесяти послах веры? У Иисуса было всего двенадцать учеников, а после смерти Иуды их осталось одиннадцать. Откуда взялся среди апостолов какой-то Шауль?"

   Симон не мог им открыть некоторых тайн и своих замыслов о создании церкви Христовой. Он хорошо помнил тот день, когда его схватила стража Синедриона в Иерусалиме. Глаза первосвященников, отдававших приказы палачам, готовившим жаровню и клещи для допроса, горели недобрым огнём. Симон проклинал себя за трусость, но желание жить и жажда власти над толпой - этим быдлом, идущим за любым, кто мог красиво и витиевато проповедовать сомнительные истины -  заставили его согласиться на все сделанные ему предложения.

   - Сколько вас осталось? - вопрошали его мучители. - Одиннадцать? Это плохое число. Вот вам вместо Иуды двенадцатый. Его зовут Шауль из Тарса. Он будет вместо Равви твоим наставником. Вы вместе должны подчинить себе всех остальных, кто видел и слышал Иисуса из Назарета. К тем, кто в других пределах уже принял слово Назаретянина, мы отправим своих послов. Вам, двенадцати, не справиться. Время не терпит - земли обширны и густо заселены. Пусть апостолов будет семьдесят", - внушал Симону Каиафа*.

   Влиятельного зятя перебил Ханаан.

   - А что? Это мысль. Пусть их будет столько, сколько членов Синедриона. Привлеките владеющих грамотой и хорошим слогом для написания похождений Иисуса. Если мы не можем искоренить эту новую ересь - нужно держать её под контролем.

   Апостол никому не мог признаться, что он дико завидовал Иисусу, его славе и способностям исцелять тела и души. Он помнил, как Иисус, говоря, что богатому трудно войти в Царство Небесное, странно на него посмотрел, когда он, Симон, спросил Равви: "А воздастся ли идущим вслед за учителем?" Симон тайно надеялся стать состоятельным человеком и затаил зло на учителя, прочитавшего его мысли и прогнавшего его прочь: "Отойди от Меня, сатана! Ты мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое". **

 

*   Каиафа - первосвященник Иудеи с 18 по 37 год н. э.

** Евангелие от Матфея. 16.23.

 

Много ещё тайн хранила душа Симона, и в самом дальнем её уголке он скрывал правду о том, что  Иуда не один предавал своего учителя, а вместе с ним - Симоном. Не один, а два ученика Иисуса стояли перед первосвященниками и говорили, где и каким образом взять Равви. Ведь по законам Иудеи, которые неукоснительно соблюдались: "Недостаточно одного свидетеля против кого-либо в какой-нибудь вине и в каком-нибудь преступлении и в каком-нибудь грехе, которым он согрешит: при словах двух свидетелей, или при словах трех свидетелей состоится (всякое) дело".*

   Он прятал на донышке памяти и свои собственные слова, которые, будь кое-кто из окружения учителя более внимательным, указали бы на причастность Симона к предательству равви: "Мужи, братия! Надлежало исполниться тому, что в Писании предрек Дух Святый устами Давида об Иуде, бывшем вожде тех, которые взяли Иисуса; он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего; но приобрел землю неправедною мздою, и когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его". **

   Никто не спросил Симона: "Если Иуда повесился, почему выпали все внутренности его? Может,  его убили мечом? С чего ты взял, что наш Иуда был вождём стражи Синедриона? И почему тогда ему дали так поспешно расстаться с жизнью? Может, потому, что он слишком много знал о тебе, Симон? Может, ты так подробно говоришь о смерти предателя потому, что присутствовал на его казни?"

   Пусть Шауль занимается этой нудной и неблагодарной работой, выскабливая из Марковых и Матвеевых писаний то, что по неосторожности сказал когда-то он, Симон. Пусть Шауль, которого греки сейчас называют Саулом, а римляне Павлом, убирает упрямых и свидетельствующих против него, Симона, людей, ходивших за Иисусом и помнивших слишком хорошо слова Назаретянина.

   «Пусть Павел указывает на этих овец для заклания властям Рима или наёмным убийцам", - думал Симон бар Иона. - "А я приму имя - да вот, например, Пётр - и стану потихоньку обращать в свою веру язычников из вспомогательных войск и прочих недовольных римской властью. Мне плевать, что храмы иудейские опустели, и первосвященники Иерусалима теряют своё влияние в землях Палестины. Придёт время - и эта власть перейдёт ко мне. Моя церковь будет править миром"

   Его размышления прервал грубый окрик возничего.

   - Эй, Симон! Пока дорога идёт с горы, садись на телегу. Чего ноги зря бить?

   Симон-Пётр кинул свой посох в арбу и, опираясь руками на огромное, медленно вращающееся колесо, залез наверх и устроился на грубой мешковине, закрывающей солдатские палатки. Усевшись поудобнее, он продолжал копаться в памяти.

   Иудейские первосвященники хитры, но и римляне не белыми нитками шиты. Понтий Пилат умнее Каиафы. Не зря он хотел отпустить Иисуса на пасху из-под стражи. А народ, подстрекаемый саддукеями, воспротивился. Но наместник Иудеи - не дурак. Прокуратор сразу смекнул, что Иисус призывал служить Богу, а не воевать против римлян вместе с зелотами. Но Каиафа заставил Пилата отпустить вожака бандитов Варраву, резавшего и римлян, и своих соплеменников, слишком усердно служивших римским магистратам. Зачем первосвященникам живой Иисус, когда вот-вот должен вспыхнуть мятеж против тирании Рима? Зачем Каиафе выпускать на свободу проповедника, выбившего у блюстителей законов Моисеевых почву из-под ног? Для наместника Иисус являлся щитом, отводящим нацеленный в спину римлян меч восстания. Иудея в целом больше искала свободы, чем Бога, и Варрава  в тот момент оказался Синедриону нужнее.

   Пётр забыл, что всё это поведал ему его новый наставник Павел, приведя в конце их спора слова Иисуса из книги писаний Иоанна: "Зачем вы подталкиваете меня к престолу? Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда". ***

   Воспоминание об этом споре до сих пор лежит на душе Петра осадком ненависти к Шаулю. Они ругались до хрипоты из-за того, что Пётр преподносит, вновь обращённым в истинную веру, учение Иисуса в виде рекомендаций и советов для повседневной жизни в этом беспощадном и страшном мире.

   - Пойми, - наседал на него хитроумный Саул, - Иисус учил вас, ленивых и тёмных, как, изменяя себя духовно, изменить окружающий мир. А ты, с одной стороны проповедуя овечьи нормы поведения, насаждаешь неправильно истолкованную тобой мораль. А ведь нам, чтобы диктовать свою волю цезарям, предстоит выстроить жёсткую иерархию церковной власти. Так что пока выбрось из головы фарисейские замашки. В тебе за римскую стадию виден иудейский проповедник. И ещё: то ты ратуешь за обрезание крайней плоти - то отвергаешь этот древний обычай. Видно, ты совсем спятил, говоря: "Кто не обрезан, тот не христианин".

   Пётр сплюнул через край телеги в дорожную пыль.

   "Римский прихвостень! " - мысленно обозвал он Павла. – "Но, пока он полезен, делая всю чёрную работу, распиная руками римских наместников нищих христиан, делая из них мучеников Иисусовых -  пусть куражится надо мной. Придёт время - и его повесят собственные ученики, если узнают, какие богатства находятся в руках человека из Тарса. А уж я открою им глаза на то, каким образом он манипулирует членами общины"

   Пётр, словно наяву, видел в руках своего приятеля пригоршни сестерциев, когда тот набивал ими мешочек, который сейчас лежал в недрах Симоновой плащаницы.

   "А как всё было бы хорошо, отпусти Пилат Иисуса. Я бы уж постарался прибрать к рукам всю сокровищницу Иуды и пролез бы в казначеи нашей общины. Какие были тогда пожертвования! " - причмокнул губами Пётр. - "Учитель сделался бы царём иудейским, а я при нём - правой рукой и хранителем казны"

   Пётр улыбнулся. Он вспомнил о тридцати сребрениках, которые были абсолютно не нужны Иуде, буквально спавшему на сундуке с деньгами и распределявшему монеты по указанию Равви среди нуждающихся последователей Иешуа.

   "Уж я бы не упустил своей выгоды! Давал бы деньжата в рост. Не тратил, а приумножал", - думал Пётр, проверяя, на месте ли мешочек с деньгами. - "Кстати", - вспомнил он, - "надо будет сказать Шаулю, чтобы тот проследил за текстами писаний. В них всё, что касается меня, должно быть туманно и загадочно, а не то кто-нибудь более внимательный и дотошный догадается о моей роли в предательстве Равви"

 

*      - Второзаконие: 19-15

**    - Деяния 1:15-18

***  - Иоанн 18:36.

 

   К концу лета, в один из ветреных дней, легион, предназначенный для пополнения войск Остория Скапулы, наместника Британии, достиг берега моря, за которым в туманах скрывалась мятежная земля бриттов. Легионерам дали два дня отдыха для приведения в порядок оружия, износившейся обуви и одежды. К вечеру, несмотря на усталость от перехода и согласно заведённому порядку, был обустроен лагерь. Сотни вырубленных в округе деревьев образовали высокую оборонительную ограду поверх быстро выросшего под мотыгами солдат вала. Центурионы, подгоняя нерадивых легионеров палками, торопили их. За час до заката последняя телега обоза скрылась за воротами стоянки, и на сторожевых вышках лагеря разместились дозорные. Все, кто состоял при обозе: торговцы, менялы, проститутки, рабы, погонщики скота, прочий люд, непонятно зачем следующий за войском, остались снаружи. Они собирались небольшими кучками у стены, разводили огонь, готовили пищу и натягивали дырявые шатры для ночлега. Из-за ограды доносились шум и голоса легионеров, которые, закончив ставить палатки, готовили ужин, чистили оружие, сколачивали деревянные настилы для сна. Через час ворота выпустили наружу нескольких центурионов. Те, переговорив с проститутками и отобрав самых молодых, успевших вымыться в соседнем ручье, повели их в лагерь. Постепенно гул голосов множества солдат стихал, и, наконец, только шум недалёкого моря да перекличка караула на лагерных башнях нарушали тишину.

   Пётр слонялся от костра к костру, заглядывая в пустеющие чугунки с нехитрой едой. Он шумно втягивал в себя воздух и жалобно смотрел в глаза жующих людей. Одна из проституток, помятая жизнью и грубыми руками легионеров, сжалилась над ним и сунула в руки Петру деревянную ложку.

   - Садись сюда, поешь, - она подвинулась, освобождая немного места на куске спиленного дерева.

   - Спаси тебя Бог, добрая женщина, - поблагодарил её Пётр.

   - Это, о котором боге ты говоришь? О Юпитере или Амуре? - улыбнулась шлюха. – А, может - о Бахусе или Фавне?

   - Не знаю таких, - с набитым ртом ответил Пётр.

   - А ты, из которых земель будешь? - оглядела его с ног до головы жрица любви. - Лицом будто на перса похож, а если на одежду поглядеть – ну, чистый варвар или сицилийский ахеец.

   - Посол я, - напустил тумана Пётр.

   - А это, на каком языке? Я и слова такого не знаю.

   - На греческом, а означает сие слово – посланник или несущий весть.

   - Рекламатор, что ли? - не поняла женщина. - О чём весть? О ценах на хлеб для Британии?

   Пётр сердито посмотрел на неё и хотел отругать, но потом вспомнил о смирении и своём деле. Он терпеливо стал объяснять ей общие положения учения Иисуса, с трудом подбирая слова на латыни. Через какой-то промежуток времени проститутка перебила его вопросом:

   - И чем же поможет мне твой Бог, если я за день ложусь под десяток солдат, желающих усмирить свою восставшую плоть? Разве он вернёт мне моих пятерых новорожденных детей, которых я задушила собственными руками и зарыла в землю? Или вернутся ко мне две дочери, которых я отдала в приют, где из них сделали таких же, как я, шлюх? Кто приютит меня в старости, если я не умру раньше от болезни, которой награждает нас богиня Венера? - в голосе женщины звучали слёзы.

   - Каждому воздастся по вере и делам его, - поднял руки к небу Пётр.

   - Да пошёл ты к Вейовису,* мерзкий старик, пускающий слюни от вида моей вывалившейся из туники груди! - рассердилась женщина, переходя на крик. - Я лучше буду молиться Бахусу, чтобы виноградные лозы поднимались выше крон деревьев и давали винные ягоды, из которых получается дешёвое вино. Или богу Ватикану, открывающему рот ребёнка для первого крика и вдоха. Пусть оставляет в живых больше мальчиков. Из них вырастают солдаты, не скупящиеся дать лишнюю монету за любовные утехи таким, как я. Или Весте - богине семейного очага. Пусть пошлёт мне какого-нибудь одноногого ветерана парфянских войн, который бы согласился взять меня в жёны. Зачем мне твоё непонятное царствие небесное, если я хочу быть свободной сегодня, а не принадлежать мерзкому своднику - моему хозяину, поставляющему для армии шлюх? На небе и так яблоку негде упасть. Там полно богов и богинь, прибравших к рукам все свободные места. Вон, видишь их глаза? - женщина показала на множество звёзд, усеявших чёрное ночное небо.

   Пётр, испугавшись громкого крика вздорной проститутки и злых взглядов рабов, подходящих ближе, счёл за благо встать и уйти.

   "Что я делаю не так? Почему мои слова отскакивают от них, как камни от стены? Почему от одного только слова Иисусова люди замолкали и слушали его притчи с открытыми ртами? " - думал Симон. - "Пусть я косноязычен и плохо знаю греческий и латынь, но я подражаю голосу и интонациям Учителя. Сладкий мёд его речей растекался в многотысячной толпе и достигал самых последних слушателей, стоявших смирно, словно суслики под взглядом змеи. Люди становились кроткими, как овцы. Разве они не слышат в моих проповедях ноток участия и любви? " - всё больше раздражался Пётр. - "Хорошо этому Шаулю. Он умён и образован. Знает и ахейский, и латынь, как родной иудейский"

   "Работай над собой, говори от сердца", - шёпотом передразнил Симон своего товарища.

   "Несущий весть" сел у деревянной стены лагеря, прислонился спиной к толстым, источающим смолистый запах, брёвнам, надвинул капюшон плащаницы на голову, закутался в ткань плотнее и, сломленный усталостью, заснул.

   Его разбудили дикие крики и звук боевого рожка римлян. Пётр поднял голову и открыл глаза. Горячая капля смолы, упав сверху на капюшон, обожгла кожу. В нескольких локтях над головой в бревне дрожало оперение горящей стрелы.

   Пётр отпрянул в сторону и откатился к ближайшим кустам. Из леса взвилась туча стрел, описав яркую светящуюся плотную дугу над поляной. В Римском лагере раздавались громкие команды и надрывались трубы. В предрассветных сумерках на фоне близкого леса метались чёрные тени, и раздавалось лязганье мечей, покидающих ножны. Пётр, пригнувшись, бросился к недалёкому ручью, заключённому в довольно высокие обрывистые берега. Он еле успел забиться в какую-то нору, как в тот же миг мимо по склону холма к лагерю побежали воины в островерхих шлемах. Звон секир, вонзающихся в деревянную ограду, перекрыл боевой клич нападающих. Ему ответил воинственный рёв легионеров со стен.

   Если бы Пётр, овладев собой, высунулся из укрытия, он увидел бы, как загорелись две из четырёх угловых башни, как по древкам секир на стены полезли чёрные фигуры, как из ворот, образовав высоко поднятыми щитами панцирь черепахи, ощетинившись пилумами, вышло несколько центурий римлян. Он не видел быстрых ударов мечей, слаженных действий легионеров, очистивших мост через ров от варваров и отбросивших в едином порыве плотную шеренгу своих неизвестных врагов обратно к лесу. Он только слышал стоны раненых, вопли добиваемых, чавкающий звук входящей в плоть острой стали и, наконец, через долгий промежуток времени - топот копыт римской кавалерии. Крики преследуемых варваров затихли вдали.

   Пётр, двигаясь задом, выбрался из норы и наткнулся на чьи-то ноги. Грубая рука схватила его за воротник плащаницы и развернула вокруг своей оси. Зажмуренные от страха глаза апостола открылись, и он увидел бешеный взгляд человека. Это был молодой легионер, разгорячённый битвой и обезумевший от вида пролитой крови.

   - А-а-а! - дико закричал солдат, занося над головой Петра окровавленный меч.

   - Я - свой, я - свой, - тонко пискнул Симон, заикаясь и тяжело дыша. - Я - римский гражданин. Не убивай меня. Во имя Иисуса, не убивай...

   - Иисуса? - повторил солдат, медленно опуская меч. Он разжал свой кулак, и Пётр сполз к его грязным калигам**.

   - Молись своему Иисусу. Считай, что он спас тебя, - легионер поднял с земли щит. Огонь в его расширенных зрачках погас. - Заодно замолви словечко перед твоим Иисусом за жену мою. Она недавно приняла вашу веру. Теперь в нашем доме рядом с ларами***стоит деревянное распятие.

  

*     Вейовис - у древних римлян - бог смерти, имя которого означало отрицание благотворной силы Юпитера (Йовиса).

**     Калиги - сапоги легионеров.

***   Лары - духи в ранге божеств, опекающих поле и дом крестьянина.