Устойчивое существование в окружающем мире... Мире, который в индивидуальном восприятии неумолимо погружается в хаос...
Эта, уже хроническая для нашей цивилизации проблема индивидуального существования на исходе нынешнего тысячелетия приобрела исключительную остроту...
Конечно, каждое время вносит в эту проблему свое. И ее исследования вековой и более давности вполне можно признать безнадежно устаревшими, представляющими разве что музейную ценность. И это, наверное, в общем случае действительно так. За редчайшими исключениями, когда проблема эта становилась основой жизни и творчества выдающихся, мощно выраженных индивидуалистов...
Таких, как Лев Николаевич Толстой...
Мы попытаемся прикоснуться к его опыту, опираясь на представление об экстравертном и интровертном индивидуализме. Эти понятия не следует отождествлять с юнговскими "экстравертностью" и "интровертностью". У Юнга подразумеваются определенные типы личности - здесь речь идет о типах индивидуализма. Свойство типичного интроверта -сосредоточенность на явлениях внутреннего мира, склонность к рефлексии - предполагается и в том и в другом типе индивидуализма и, более того, рассматривается в качестве родового признака последнего. Разделение же на экстра- и интро-тип проводится по характеру сосредоточенности и рефлексии: или последовательно на себя - интровертный индивидуализм, - или же с неизбежным выходам на "другого" - экстравертный индивидуализм...
Г р а ф П ь е р Б е з у х о в
и к н я з ь А н д р е й Б о л к о н с к и й.
Толстой делил свою жизнь на три периода (« фазиса»):стремление к личному благу, стремление к благу людей, стремление к Богу - к «чистоте божеской сущности во мне»[1]...Так он сам определял главные признаки этих периодов, подчеркивая, что каждое из последующих стремлений включало и наиболее полно выражало стремление предыдущего периода. Цель как бы оставалась неизменной - личное благо, - но постепенно перемещался - повышался - ориентир цели.
«Война и мир» создавалась на переходе от первого периода ко второму, когда собственное «я»,как ориентир личности, уже обнаружило для Толстого недостаточность, а «другие»,как ориентир, еще не оформился. Отсюда, как кажется, и две важных особенности романа : антииндивидуалистическая направленность и явная отстраненность от темы добра и зла.
Последняя тема в романе, действительно, не исследуется, она отнесена к фону,к исходному плану, поляризованному именно по этому признаку - добро и зло.
Из трех дворянских родов, представленных в романе, Ростовы – это, конечно, полюс добра, концентрация великодушия, душевного здоровья, естественной человечности, одаренности к легкому, возвышенному существованию. Ростовым противопоставлены Курагины. Это - своего рода полюс зла, или, выражаясь деликатнее, концентрация человеческих несовершенств, ошибок и промахов природы. Причем, без каких-либо видимых на то причин - зло собрано Толстым в Курагиных, отфильтровано в них. Среди представителей рода Болконских нет ни ростовских, ни курагинских крайностей. Все они чем-то бесконечно привлекательны(Ростовы привлекательны всем) и чем-то постоянно отталкивают(Курагины все отталкивают).
Наличие в романе этой надличностной, родовой типизации по признаку добра и зла и обеспечивает тот просторный фон, на котором прорисовывается в романе фигура главного героя, Пьера Безухова, с его аномальной предрасположенностью к идеальному восприятию жизни. Этот, наверное, один из самых убедительных идеалистов в русской классичеcкой литературе потому и кажется естественным, что он не только смыкается со средой Ростовых, что он не только легко вписывается в среду Болконских, но и почти терпим к среде Курагиных...
Способность Пьера к спокойному восприятию не только чужой, но даже чуждой среды, его универсальная отзывчивость при постоянной погруженности в свой внутренний мир - и есть та особенность, которую можно охарактеризовать как экстравертный индивидуализм. Сосредоточенность на себе для него не способ существования, не цель, а, скорей, средство активизации своих внутренних сил для очередного устремления в мир общий. Ему практически не нужен импульс извне - он находя его в себе. Он не может замкнуть себя: его подвижное, со-чувствующее, со-страдающее «я» просачивается через любые рационалистические построения, Ему всегда мало одного себя, ему нужен «другой»...Это - характерные российские свойства. Это - российский тип индивидуализма...
Другое дело - князь Андрей...В нем мы встречаемся о иной, последовательно замкнутой сосредоточенностью на себя, когда собственные переживания существуют как бы самостоятельно, независимо от внешнего мира. Здесь также можно говорить о самодостаточности, но самодостаточности внутреннего мира. Подавленная отзывчивость...Отрицательная обратная связь с внешним миром...Внешний импульс, как правило, полностью компенсируется внутренним переживанием, но не действием… Это - интровертный тип индивидуализма...
Грань между двумя типами индивидуализма проведена Толстым четко, вербально[2]. К тому же тип интровертный показан как неустойчивый, склонный к переходу в свою противоположность. Такой переход в князе Андрее можно наблюдать всякий раз, когда он пропускает какой-либо сильный внешний импульс в свой индивидуальный мир - не подавляет его рефлексией. Сильное, искреннее чувство, адресованное непосредственно к нему способно совершить невозможное :приоткрыть для него внешний мир и не нарушить при этом равновесие с ним... Так происходит в знаменитой сцене на пароме:"...что-то давно заснувшее, что-то лучшее в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе»[3]... Но князь Андрей «не умел развить» в себе это чувство - не мог, опираясь только на самого себя, удержаться в равновесии с внешним миром и остаться при этом открытым для него. Для такого равновесия ему требовалось отстранение от мира, самозамыкание...
Переходы князя Андрея в «пьеровское» состояние, как правило, внезапны. Поводом для них может быть и искреннее чувство как таковое, к нему совершенно не относящееся, а направленное в никуда, в пространство - в весеннее ночное небо...И вообще Наташа Ростова очень легко «извлекает» князя Андрея из глубин его собственного «я»...Достаточно вспомнить как быстро он, владевший способностью резко противопоставить себя окружающему миру, заражается ее безмятежным «ростовством»: задумывается о тщете своей деятельности у Сперанского, расстается со всеми своими строгими и нелицеприятными мыслями и, главное, начинает ощущать свою конечность...Это верный признак экстравертного размыкания в мир : о-конеченный, он чувствовал в себе что-то «бесконечно великое и неопределимое»[4],приоткрывшись вовне - ощущает свою конечность...
Особый интерес представляют у Толстого сближения двух типов индивидуализма в ситуациях критических, где сталкиваются уже не отвлеченные суждения, а напряженнейшие душевные состояния. С радостным чувством, с желанием пожертвовать всем – «...удобства жизни, богатство. даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем-то...» [5] - приезжает под Можайск Пьер. С готовностью принести жертву ожидает утро бородинского сражения и князь Андрей : «грубо намалеванными фигурами» предстают пред ним «слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество»[6]... Среди «приготовленного» к жертве у Пьера явное преобладание материального, у Болконского – идеального. В «списке» последнего, наверное, и можно найти «то»,в сравнении с чем, Пьер готов принести свои жертвы…
Углубленность в себя, рефлексия и, как следствие, - идея жертвы. Но если у одного это - отказ от себя, растворение в «других»,а значит, и признание первенства ценностей идеальных [7],то у другого та же углубленность в себя лишь уплотняет самозамыкание - отсечением реального, того, что только и связывает с миром.
Толстой, и кажется впервые, все-таки «позволяет» князю Андрею выйти из подобного состояния почти самостоятельно. В общий мир, к его идеальным ценностям тяжелораненного Болконского возвращает случайная, в полевом лазарете, встреча с Анатолем Курагиным. Вид жалкого, изуродованного, рыдающего соперника - вот чем на этот раз взламывает Толстой глухую оборону своего интровертного индивидуалиста: «...восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце»[8]...Однако суть свершившегося в Болконском не так уж и проста. Замыкая ситуацию, Толстой понуждает своего героя к оценке происшедшего с ним, из которой отчетливо проступает все тот же интровертный индивидуалист: «...счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви!...»; «...я испытал то чувство любви, которая есть сущность души и для которой не нужно предмета»[9]...
В себе, в себе одном остается все-таки князь Андрей, хотя и приоткрывается внешнему миру, хотя и вспоминает об Евангелии... Все-таки счастье одной души, все-таки ненужность предмета любви...[10 ]