В предрассветном сумраке Философов резко открывает глаза, почувствовав на себе пристальный взгляд. Перед ним открывается божественное видение: в ореоле солнечных волос, спадающих чуть не до пола, в воздушной белой сорочке стоит Зинаида. Хотя в неясном свете восходящего утра лицо просматривается тускло, но он скорее понимает, чем видит, что это Зина. Он резко вскакивает в постели.
- Зина, ты?
Ему еще все кажется, что он видит все во сне, потому пытается осознать происходящее. Она проводит руками по волосам, почти не касаясь их, но с такой томящей нежностью в ее любящем взоре, и пытается говорить тихим таинственным голосом:
- У нас с тобой чувственность – сознательной веры, а в ней нет похоти. Мы должны соединиться при Христе, под Его взором, и даже непременно при Нем…
Он перебивает ее сердитым шепотом:
- У меня к тебе духовная тяга, я ненавижу твою плоть, какая-то брезгливость и физическая тошнота. Это чувство у любого человека есть, соединяющего без полового влечения.
- Ты боишься греха?
- Это не аскетизм и не грех. Я не могу, все во мне против этого и у меня острая ненависть к твоей плоти.
- Я люблю тебя.
- Прости и уходи.
Она тихо выходит из его комнаты и идет к себе, опустив плечи, садится и смотрит на себя в зеркало, разглядывая свои неясные очертания. Слезы душат ее.
- Но почему он не любит меня? У меня нет больше сил бороться за свою любовь. У меня холодный дух, холодная душа, холодное тело – все холодное, все существо сразу. Это холод – холод сгущенного воздуха, и бытие – как бытие – как бытие в Дантовском аду, в том ледяном озере. Дима, почему ты меня не понимаешь?
И она плачет горькими-горькими слезами, как маленькая девочка, которую обидели и не дали любимую игрушку. Она плачет долго и ложится спать, засыпая со слезами на глазах. Проснувшись, долго не может понять тревогу на сердце и гнетущую грусть. Сознание медленно возвращается к ней, заставляя глухо застонать: «Лучше бы я не проснулась. Мне не хочется жить. Почему он так жесток ко мне?» После долгого лежания она смотрит в окно и видит яркие лучи солнца, пробивающиеся через плотные шторы. Как ей хочется притушить эти лучи из-за того, что у нее тяжело на душе.
Она поднимается и, проходя к зеркалу, видит у двери на полу письмо. Как во сне наклоняется и поднимает его. Глаза скользят по строчкам: «Зина, пойми, прав я или не прав, сознателен или не сознателен, следующий факт, именно факт остается, с которым я не могу справиться: мне физически отвратительны воспоминания о наших сближениях…»
У нее нет сил читать письмо дальше, слезы застилают глаза, и письмо падает из рук. Рыдания начинаются с новой силой. В комнату входит няня и открывает шторы, но Зинаида не замечает ее, продолжая плакать, опустив голову на руки.
- Зиночка, девочка моя, что с тобой?
- Нянечка, я ему противна, как женщина.
- Да такого просто не может быть! Ты самая красивая женщина Петербурга, поверь мне. Просто с жиру бесится, барчук изнеженный.
Няня успокаивает ее.
- Ты ведь больше всех знаешь своего Диму. Я вижу, как он на тебя смотрит, он любит тебя, только сам себе в этом не признается. Всему свое время, Зиночка, потерпи и не расстраивайся. Тебе ли при твоей красоте плакать из-за мужиков, глупенькая моя.
Философов, уезжая утром, просовывает ей письмо под дверь, ему уже жалко ее, писал он в раздражении сразу после ее ухода. Он утром успокаивается, но, зная, что она долго будет спать, идет на станцию. Анна Павловна окружает сына такой нежной заботой в Богдановском, что он забывает обо всем и наслаждается привычной жизнью в имении. Правда, поселяется он отдельно в доме управляющего, но уединение идет ему на пользу.