Преодоление

Часть первая. Прыгуны

Предисловие

Произошедшие в конце 80-х годов прошлого столетия в Советском Союзе процессы системной дезинтеграции в народном хозяйстве, социальной структуре, общественной и политической сфере (пожалуй, мы не будем сейчас вдаваться в подробности первопричин, ввергнувших страну в хаос), однако они привели к прекращению его существования как государства в 1991 году. На фоне общего кризиса, который к началу 90-х только усугубился, отметился рост националистических тенденций практически во всех союзных республиках. Первыми из состава Страны Советов вышли: Литва, Эстония и Латвия. За ними последовали Грузия, Азербайджан, Молдавия и Украина. Распад Союза Советских Социалистических Республик стал результатом событий августа-декабря 1991 г. После августовского путча деятельность КПСС (коммунистическая партия Советского Союза) в стране была приостановлена. Утратил власть Верховный Совет СССР и Съезд народных депутатов. Последний в истории Съезд, состоявшийся в сентябре 1991 г. заявил о самороспуске. В этот период высшим властным органом был Государственный Совет СССР, который возглавил Горбачев, первый и единственный президент СССР. Предпринятые им осенью и зимой попытки предотвращения как экономического, так и политического развала страны «победившего социализма» успеха не принесли. В итоге 8 декабря 1991 года, после подписания Беловежского соглашения главами Украины, Беларуси и России, Советский Союз прекратил свое существование. В то же время, произошло образование Содружества Независимых Государств, которое наличествовало чисто символически или лишь на бумаге.

Люди, привыкшие с рождения жить «под диктовку» государства (т.е. полностью уповать на него!), да и воспитанные в таком духе, потеряли дар самовыживания и теперь мучительно прозябали в бездействии: кто-то покорно, кто-то ропща и невесть чего от кого-то ожидая. Во-первых, тело государства в связи с разорением и остановкой многих предприятий как гангрена охватила повальная безработица; во-вторых, на прилавках магазинов выявилось полнейшее отсутствие товаров первой необходимости; а в-третьих, повсюду повылазили на божий свет, прятавшиеся до времени, редкостно хитрющие индивидуумы, посчитавшие собственную корысть и бесчестность особым дарованием. Эти проныры включились в розыски, так называемых, лохов (сограждан, потерявшихся в новом сумбуре жизненных процессов) и, находя таковых и облапошивая их, чуть ли не публично обкрадывали. Другие же экземпляры, «забравшись высоко» и сидя у рычагов власти крали вагонами государственную собственность или борзо занимались «прихватизацией».

Говоря дежурными словами, сочетание и совокупность ниже озвученных положений, грозили государству гуманитарной катастрофой. Не тайна, даже Буш (американский президент) предпринимал предотвращающую по этому вопросу инициативу, высылая из-за океана в Союз, а затем и в Российскую Федерацию куриные окорочка — подкармливая население. Кстати, отсюда и появилось тогда крылатое выражение «ножки Буша». Совершенно не ведаю, что им тогда двигало. Альтруизм или просто страх перед «оголодалым медведем» в лапах которого букет ракет с ядерными боеголовками? Или какая еще размалевывалась сверхзадача?! Трудно сказать. Это сейчас, где-то проблеснуло, промелькнуло ненароком в интернете, будто бы «ножки Буша» оказывалось, были на опытном уровне генномодифицированными. Впрочем, все мы (слава Богу!) живы и ни в каких недотык не мутировали, а потому все это может быть понапраслина. Я, лично сам, эти окорочка покупал, неоднократно употреблял в пищу и ничего как погляжу — пока в норме.

Россия. Город-герой Тула. Ряжско-Вяземская железная дорога, дугообразно и извилисто пересекая Зареченский район с юго-запада, протягивается аккурат близ Железнодорожной улицы, подле которой, все и происходило что связано с так называемыми «прыгунами» и их родом подрабатывания. Впрочем, я собираюсь поведать в этой первой части моего романа «Преодоление» (если осилю?), названную «Прыгуны», не только о прыгунах, а попытаюсь дать общую картинку происходящих событий на то время. Кроме того, для сопряжения сведений, хочу загодя познакомить книгочея со всеми героями слагания, которые будут вынуждены на протяжении освещения этих приключенческих хронологий меж собой сталкиваться.

Трехпутная железнодорожная магистраль, впродоль которой почитай от пересекающего ее путепровода, на простирании четырехсот-пятисот метров, тянется частный сектор. В метрах пятнадцати-двадцати от нее, рядком скомпонованы частные домишки с приусадебными пристройками и подобающими для них огородами. Если присмотреться, так вообще глухомань да «Пупырловка». А глянуть не в пример въедливей — так буртами, помойка за помойкой наблюдаются на обочине железнодорожной линии. Однако деревенский видон быстро заканчивается. Далее, застарело-выспренно шеренгами выстраиваются двух- и трехэтажные сталинские дома да бараки, плавно переходящие в пригородные пустыри. Забредший сюда странник, кинув любопытствующий взор в противоположную сторону, узрит абсолютно контрастную картину — более, что ли осовремененную. Здесь вереницей возвышаются весьма упрощенные строения (в народе прозванные «брежневками»), то бишь панельные девятиэтажные жилые корпуса. Которые также протягиваются параллельно чугунной трехпутке. И вот на этом отрезке стальной артерии уже не один год горстка «прыгунов» (а так их величали в округе все, да и они сами и даже линейная милиция) повседневно встречала и обирала товарные поезда. Мужики в возрасте и малолетки, запрыгивали на движущиеся составы и сбрасывали на обочину путей чугунные, а также иных металлов и сплавов, слитки — именуемые чушками. Весьма удачным фактором для этого дела обнаруживалась благоприятная геосистема. Чугунка на этом участке шла в гору и тяжелые эшелоны, порой впряженные в два, а то и три локомотива, двигались заметно медленней. Следует подчеркнуть и саму близость жилого сектора, как говорится, вышел на железку, и ты на работе. Благоприятной предпосылкой служила и сама захолустность местечка. За хорошие деньги, сброшенную с товарняков добычу, в виде металла, везли (кто на чем) в повсеместно расплодившиеся приемки вторсырья. С точки зрения выживания — дело рациональное и приемлемое. Времена обстояли суровые, толкающие безынициативных, инертных и по старинке доверчивых граждан в пропасть нищебродства и пьянства.

В контексте животрепещущего перепляса всей этой кутерьмы, связанной с бизнесом в сфере металлургического производства, который бесспорно является прибыльным и востребованным, я лишь беглыми штрихами коснусь транспортировочных тонкостей, ибо в «деловых кулуарах» металлургии не вращался, а потому буду полагаться лишь на поверхностные знания или опираясь на кое-чего почерпнутое мною из тогдашней местной прессы. А потому полагаю, что получателями этого «хлеба» индустрии в первый же день, по прибытии груза, обнаружилась неприятность — поскольку вес груза, доставляемого посредством железной дороги в меньшую сторону, не соответствовал накладным. Наверное, пока не прояснился весь этот злополучный сыр-бор, по первому времени у адресата и адресанта могли даже возникать некоторые недоразумения. Не знаю. Но думаю, что разборки не тянулись уж чересчур длительно. Скорее всего, благорассудительными головушками этот досаждающий обеим сторонам конфуз, я помышляю, раскрылся незамедлительно. А посему были прицеплены в каждый такой товарный состав, перевозящий ценный груз, по вагону с охраной, причем вооруженной пусть и травматическим, но все-таки стрелковым оружием. Со стороны же властей, безотлагательно в баталию с оголодавшей и оборзевшей воровской публикой задействовалась линейная милиция. Но и это обстоятельство не отпугнуло прыгунов от своего ремесла. Появился разве что только новый задор. Некий ажиотаж! да и свежий повод (между прыгунами) для шуток и фарса. И ей-правнушки! кто-то в урочный час был пойман, кто-то вдобавок осужден (условно ли, заключением ли под стражу — наказан), напуган, будучи метко подстреленным и т.д. и т.п. Но «прыгунская работа» по тем временам приносила весомый, крайне существенный, незамедлительный ежедневный добыток, отчего имела насущное значение.

В силу взыскательного пересказывания творящегося, присовокуплю следующее. Среди прыгунов хоть и был какой-никакой смотритель (конечно же, приставленный не по воровским законам, а выбранный с молчаливого одобрения самими прыгунами), зато над всем этим скопищем лихачей не было ни командира и ни организатора. Каждый присутствующий, или каждая группа были сами по себе. Всякий участник сам решал свое собственное действие за исключением, разумеется, непреложных правил и установок, отнюдь ни в коем разе не противодействующих распорядку других поденщиков. Главным было — определиться с местом сброса. И они намечались не с кондачка, а обговаривались заранее. Особенно с теми, у кого не было постоянного. Старожилы же, знали расклад, как свои пять пальцев. Между прыгунами (повседневными или залетными) почти … конечно же почти, никогда не возникало ни ссор, ни каких-либо трений, препирательств и драк. Антагонизм, в любой форме, оставался относительно редким явлением. Если что и стрясалось … то — любая буча единым духом жестко и неумолимо пресекалась самим же сообществом. К довершению, если говорить обобщая, в размеренном мельтешении сорвиголов была скорей косвенная (как мне видится), психологическая взаимозависимость и обостренное взаимоуважение, вызванные соучастием в деятельности с повышенным риском для жизни. А уж этот дамоклов меч, висящий у всех над головами, соответственно, наполнял сердца сопричастников единомыслием, неизменно перетекающим во что-то высокое, схожее с братством по оружию.

Заканчивая кратенькое ознакомление читальщика с материалом, хочется его уверить, что стоит лишь влиться в эту раздробленную команду, побыть всего пару часиков среди неустрашимых авантюристов, подышать одним воздухом, пожить их терпеливым упованием … — и во многом, поверь мне, вразумеешься в досель непостижимом. Трудновато познать, не влезши в шкуру взыскующих у судьбы, разглядеть, что отражается в этих пасмурных ликах, в этом стоическом предвкушении, в томительно выжидающей сосредоточенности. В ситуациях, сопряженных с опасностью у каждого человека присутствует (в своем «сердечном кармашке») именно собственная сокровенная правильность, свои тревоги и чаяния, и какие-то непустые — настороженность и озабоченность. Теперь я вспоминаю, как в груди свербело непонятное трепетное беспокойство, отсчитывающее по-своему мерные секунды. Вспоминается и внутреннее напряжение, сдерживаемое каждым вступившим на жизнеопасную стезю — как пружину, стремящуюся выправить необузданную мощь наружу. Я уверен, пусть отдаленно, но обстановка, сопряженная с этой работой, чем-то напоминала именно военное время. Может быть ожиданием? Ожидания бойцами лихого сражения — близкой кровавой бойни. Беспременно что-то такое (тяжелючее!) читалось в глазах каждого обретающегося в этой круговерти, в этом томительном устремлении, сконцентрированном на грядущем …

Итак, роман «Преодоление»; первая часть — «Прыгуны».

Глава 1. Сафрон

Тула. Зареченский район. Необжитой двухэтажный коттедж. Вечер 25мая 1999 год

— Мужики! — строгим жгучим басом проголосил Сафрон, пролезший через наскоро проделанный лаз, за остальными прыгунами. Выпрямившись, он отряхнул подмокшую одежу и незлобиво оглядел толпящуюся разновозрастную ватагу сподвижников. Мужчины и мальчуганы, впотьмах, как подслеповатые, изучающе разглядывали гнетущую пространность. Голая неоштукатуренная поверхность огромного здания навивала апатию. Все было приготовлено к широкомасштабной отделке внутренних клетей, выполнению строительно-монтажных работ. Стены и перегородки (усеяно!) испещряли вдоль и поперек ярусные временные сооружения, так называемые — «леса», возведенные из вертикальных стоек, поперечин, рам, опор, настилов и другой лабуды. Разрозненно и захламляюще стояла пара деревянных козел. В бездверном закутке, коряво растопырившись, томилась электромеханическая бетономешалка. Посередке, валялись в хаотическом ворохе: кирка, кувалда, ломы, двойной нулевый комплект штыковых и совковых лопат, какие-то арматурины (различных толщин и длин) и что-то еще. Обведя взором хозяйство и убедившись, что присутствующие его слушают, здоровяк внятно и с расстановкой изрек предостережение:

— Сразу предупреждаю, чтоб никаких проблем тут никто не создавал для хозяина этого дивного чертога. Сами должны понимать, немаленькие. Ему стоит токмо заявление накатать и все — баста!..

Он проронил умоизлияние, поведя плечами и головой, пару раз качнув ею из стороны в сторону, как бы разминая шейные позвонки, пристально вглядываясь в толпу, нечто спрашивая: «Будут возражения или может, какие другие предложения?» Тем временем снаружи, тарабаня по металлической кровле, но особенно по полиэтилену оконных проемов, дробным грохотом дубасил проливной дождь. Словно отвергнутый, он раздосадованный просился настойчиво и неугомонно в дом.

— Да ладно, Сафрон! Че заране каяться да плакаться? — колко, больше для куража пробурчал из толпы мужичишка.

— Штурман, я погляжу, ты и деляга! — гаркнул здоровила, домовито двинувшись полным шагом вперед, протискиваясь сквозь начавшую разбредаться гурьбу. Стараясь выглядеть беззаботным, но и с немалым апломбом, он заметил. — Линейщиков мало, так еще из трешки ментов подавай. Да? Уверяю, они тут как тут возникнут. Дело по краже али хулиганочке заведут. Вмиг артелью подключатся, быстренько похабщину к нам подвяжут. Ну, а опосля, сами делайте выводы. Как говорится: «Ждите отраду на перроне». А нам это надо?!

Проговорил он это специально громко, отчетливо выговаривая каждый слог так, чтобы его услышали все и даже те — кто значительно отдалился.

— Чего тут брать! Кому оно надо? Верно, братва?! — вполслуха, но и насмешкой парировал все тот же диспутант, которого здоровяга окрестил Штурманом. Это был низкорослый, худощавый, бородатенький индивидуум — одного возраста с Сафроном. Не заприметив ни малейшей сторонней поддержки, он еще пуще стушевался. В его заискивающей движухе въяве проклюнулось сожаление, что вотще ввязался в брехаловку с авторитетом, но ради амбиций он нарочито звучно (ажно с рыком!), очищая носоглотку, смачно схаркнул и, растерев харковину ботинком, заторопился вглубь двухэтажного пристанища.

— Во-во и я также мерекаю. — Жизнерадостно гремел бугаина. — Так что, братата, сидим тут все тихо, аки мышки и ничего не трогаем … — и уже пройдя в одну из клетушек, вдохновенно озираясь там, будто в музее, куда громогласнее добавил, — а тем более ни аза не прихватываем с собой. И окурки не оставлять!

Одобрительно кивая и отмахиваясь, куча толпившихся тел, рассасывалась и разбредалась по храмине; кто-то задорно поддакнул, кто-то присвистнул мимоходом, кто-то насмешливо хихикнул по поводу слова «мышка», включая в значение произнесенного словечка собственный подтекст, а кто-то, молча нечленораздельно жестикулируя, думая о своем сокровенном, брел, копотливо ища, куда бы можно было поудобнее присесть, а то лучше и прилечь, дабы хорошенько обмозговать предстоящую очередную задачу-максимум. Люди благословенно размещались в затхлой теплоте, выискивая для шмотья нешибко маркие места, стремясь нашарить пусть кратковременного, но все-таки малюсенького комфорта, воеже предоставить хотя бы простейший «предбоевой» отдых конечностям. Человек двадцать, (а может и более) ожидали очередного прохода товарного состава. Вовсе не заботясь о дозоре, прыгуны врассыпную стояли, сидели или даже полеживали по всему дому: кто, где, на чем — неважно. Это был отлаженный процесс. Все привыкли, что, когда наступит час активации, когда появится еле ползущий поезд — тяжкий и натужный гул будет слышен задолго до его появления. Считай, по всему Заречью громовым ревом он предуведомит о своем приближении, и найдется предостаточно времени занять необходимую позицию. Обычно они ждут товарняки на улице, непосредственно под путепроводом, но на этот раз пронизывающий ветер и яростный ливень с захлестыванием заставили их поискать убежище понадежнее. Обломный дождище, который собственно и загнал эту разномастную братию сюда, под крышу этого строения, хоть и оказался стремительным и необычайно мощным, однако представился и до недоразумения кратким. Через десять минут, что называется «Бобик сдох» и теперь лишь пристыженно «пылила» легонькая паршивенькая морось. С утра было нельзя работать, ибо шухер наводила милиция. Вчера, средь бела дня, под «их» мостом учинилась стрельба. Кто стрелял, каков «пироэффект» никто не ведал, но были раненные и убитые. Приезжало семь «скорых карет» и все третье отделение милиции. Что поделаешь, разбойничьи судилища!

Сафрон. Почему именно — «Сафрон»? Такая мозголомка вряд ли кого донимала. Никто толком не знал: имя — это или погоняло? Но так его именовали все, кто был с ним знаком. Этот индивидец был весьма крупный мужик, с добрыми серыми глазами, спортивного телосложения, хотя уже и с брюшком. К тому же он был одним из старших по возрасту представителей, этого сборища единомышленников, которые пользуются не только всесборным признанием, но и бесспорно предилекцией всех возрастов. И авторитетность его утраивалась фактом, ибо в свое время меж прыгунами пробежал достоверный слушок, якобы на заре туманной юности, служа в армии (будучи срочником), он воевал в Афганистане. Даже наградами отмечен. Повторюсь. Сафрон по воле безмолвного чаяния причастников, являлся в данном обществе, хоть и никем не утвержденным, а все-таки общепризнанным смотрителем. Причем негласно провозглашенный надсмотрщик был всегда рассудительно-спокойным, всегда соблюдающим справедливый еще совдеповский рабоче-крестьянский моральный кодекс. Тот самый незабвенный нравственный канон, где абсолютно на равных, все: как слабая сторона, так и сильная. Где сила, наглость и материальное превосходство ультимативно не являются преимуществом для решения спорных вопросов. Он, по собственной инициативе зачастую вникая в суть обострения взаимоотношений, решал их своим ключевым словом. При всех обстоятельствах в основном сообразуясь с мнением большинства, ибо интуитивно улавливал его порыв, а большинство (в чем он был уверен), как водится, чаще бывает право. В связи с этим, вполне законно пользовался всеобщим уважением.

Привокзальный район города Тулы. Ресторан «Москва». Тот же вечер.

«Москва». Голгота и колобродица. Он впервинку в этом ресторане. Да что там! Костромин Герман Витальевич, даже в городе этом впервые. Здесь никто его не знает и это — плюс. Сам он родом из захолустья. Причем из такой глухой провинции, что и упоминать «обломно». Из глубинки, почитай из медвежьего края! Когда-то каждым божьим днем, еще в детстве, в далекие шестидесятые … он, одолевая шесть километров на лыжах, один, через заснеженный лес, добирался пешком до школы. Сегодня подумать смешно. Пацан мечтал стать космонавтом. Нынче это слышится уморно! Бывши мальчишкой, он добросовестно учился, и их старый сельский учитель, передвигавшийся на костылях, одноногий Сергей Николаевич (ветеран Великой Отечественной), даже частенько приводил его в пример другим школьникам, дескать, вот каким должен быть советский человек, стремящийся к мировой победе коммунизма. Потом служба в вооруженных силах … Афганистан … сверхсрочка … разведшкола и разведгруппа … гвардии прапорщик … контузия … комиссование и — инвалидность.

А сегодня он Лимонадный Джо. Киллер. Которому позвонили через «нужных» людей и через час он уже был в аэропорту. Фотографию жертвы и три фотографии телохранителей прислали по факсу, конкретика и детализация были обговорены по скайпу. Но он сразу решил все размалевать по-своему (в военном искусстве он амбидекстр и гордился совершенством навыков) … и вот он здесь, в этом «перворазрядном» заведении. Да нет! С его внешностью можно было бы быть кем угодно: от клоуна до рыболова и от повара до слесаря-сантехника — но только не быть профессиональным убийцей!

Отделяя зерна от плевел, много всякой подноготной промелькнуло в голове Лимонадного Джо перед тем, как он под столом заслал патрон в патронник своего верного товарища, «ТТшника» с глушителем. Ожидаемо загромыхал оркестр. Все на мази! он мухой вымахнув из-за стола и пересекши зал с ломанувшимся людом на танцульки, воспользовавшись суматохой, улучая споспешествующее месторасположение и не направляя ствола, а от бедра произвел четыре метких выстрела и — бесстрастно вперевалочку удалился. Никто ему не воспрепятствовал. Ни отдыхающие, ни обслуживающий персонал ресторана не заметили его трюка и продолжали в неведенье развлекаться и обслуживать клиентуру. Все четыре пули достигли нужной цели с нужным результатом.

Глава 2. Бормотуха

Тула. Зареченский район. Начало весны 1996 год. Шесть часов утра

Вначале затренькал дверной звонок, извещая о том, что якобы кто-то спозаранку притопал. Тут же следом, словно для подтверждения, раздался надоедливый и напористый стук в дверь и сочно забасил хрипловатый женский голос:

— Натусик! Открывай … это я, Филипповна …

Наталья Владимировна Кушнир, сухопарая и угловатая, мелкого росточка, где-то сорока с хвостиком лет женщина, высохшая на нервной почве, (чутко почивавшая) проснувшись, как на пружине зомбировано приподнялась в постели. Молниеносно избавившись от дремучки и окончательно придя в себя, она, сухенькой рукой откинув из верблюжьей шерсти одеяло без пододеяльника набок, резво, как ошпаренная спрыгнула на пол. Бездумно, этак сумбурно и торопко сунула голые ступни в шлепанцы и в темпе, меленькими шажками, засеменила в переднюю с образумливающим незлобивым лепетом:

— Не стучи, не грохочи … всех соседей да мальчат моих разбудишь … и принесло тебя в такую рань; вот сумасшедшая.

Примчавшись к двери, хозяйка, неуклюже дергаясь и психуя, ватными кистями спервоначала все никак не могла совладать с замком, но наконец, он поддался ее суматошливым усердиям и дверь с типическим аккордом приотворилась. Наталья Владимировна, зная не первый день свою приятельницу, осмотрительно и заблаговременно сделала пару шажков в сторону, пропуская дюжую тетеньку в квартиру, обе руки коей были заняты. Филипповна беззастенчиво вломилась на жилплощадь. В одной руке у нее была хозяйственная авоська, которую она, осторожничая с ней, с аккуратным расчетом держала прямо перед собой. Другой же рукой, дамочка через дверной проем с затруднением втиснула пухлый, завязанный в плюшевое покрывало, довольно-таки громоздкий узел, который тут же кинула в угол передней. Далее, ничего не поясняя, пришедшая ринулась в кухоньку, точно там — срочно должна пересечь финишную ленту.

Земфира Филипповна Остроумянке, так ее величали по паспорту ныне, вот уже три года с лишком являлась законной вдовушкой. Она слыла предприимчивым и весьма целеустремленным гомо сапиенсом. Бабенка была пусть и крупных размеров, но до чрезвычайности смачной комплекции. Нет! ни то что бы она была ожирелая, а напротив, в самом что ни на есть добротном, мясистом, шикарном теле, коих обычно сразу замечают среди любой толпы. Такие как она всегда в центре внимания у представителей сильного пола. Она обладала на диво роскошными, гармонично сопоставимыми формами. Причем совершенно не кичилась этим, но и не конфузилась. При всех необыкновенных объемах она никогда не разумела для себя никаких особливых предпочтений со стороны мужчин. Точнее молвить, вовсе не взращивала в себе запросов на притязания к завышенному признанию или какого-нибудь сверхизбыточного проявления пиетета к собственной персоне и без того уже всечасно обступающих ее поклонников. А они, в большинстве своем, благоговели над ней! Но она, игнорируя любое их женонеистовство, здравствовала обособленно, по-своему, нерелевантно представляясь ветротленному миру. Хотя, может быть, просто-напросто не чтила до несоизмеримого перебора, нежели некоторые дамочки, в себе эти телесные достоинства. Благоразумно считая их не своими личными, а природными. Ну, или уж, по крайней мере, родительскими, так сказать, заслугами. Разумеется, так можно было подумать не более, чем глядя на балагурную поведенцию сумасбродки и безотчетно веря некогда вымолвленным ею (в прескверном настроении) словам. Впрочем, эта женщина не только недооценивала, но и не уничижалась личной привлекательностью. Иначе говоря, была дамочкой, несомненно, с харизмой. Вероятно, в ней излишне клокотала смесь цыганских и русских кровей.

Из принесенной сетки, вороша оберточной фольгой и ворохом газет, Земфира тут же выгребла и выставила на стол литровую бутылку водки, и кое-что для заедания в целлофановом пакетике. Сквозь прозрачность упаковочного мешка застенчиво виднелись: небольшая палка копченой колбасы, пара соленых огурчиков и пучок мелких стручков зеленого лука. Происхождение всей этой снеди или вернее этих съестных припасов для Натальи Владимировны обнаруживалось, по меньшей мере, секретом полишинеля. В кой-каких сметливостях она даже располагала отчасти стержневой уверенностью. Вот только насчет водки крошечку колебалась, поскольку вряд ли кто-нибудь возымеет охоту выкинуть в бросовое закупоренную, совсем еще непочатую фирменную, такую распрекрасную бутылочку «Smirnoff». Между тем Земфира плачуще причитала и подвывала базарным почти, что мужским голосищем:

— Ой, девочка моя болезная! ты, не подумай там, нет, я не забыла тебя, нет! кровиночка моя, как же я безутешна без тебя! Как мне больно осознавать без тебя одинокость свою, ангелочек мой …

— Да о ком это ты, Земфира? — наконец Наталья Владимировна осмелилась все-таки задать, начинавший «набивать оскомину» в ее мыслительном устройстве, вопрос.

— Конечно же, о доченьке своей несчастненькой. Танюшеньке сердечной. Убиенной, заживо сожженной этими клятыми цыганами. Бедненькая, воображаю, представляю наглядно, как она мучилась, изводилась суматошная. Ведь надо же, изуверские хлыстни такие, к батарее приковали наручниками и хату подпалили. Гады! Жестокосерды! — плачевно щебетала явившаяся, взнервленно заламывая себе руки. — Ох, как она жаждала жить! Почти освободилась, почти бы и спаслась, совсем чуть-чуть и жива б осталась, выбралась бы из дому, да подонки дверь черенком подперли. На выходе девоньку нашли пожарные, на самом-самом выходе, с отломанной батареей, к рученьке прикованной, при ее-то таких хлипких и утлых формах.

А, собственно, вся эта «бонистика» или, если еще более образней выразиться, это бельканто! заключалось в том, что дочь приторговывала наркотиками. Она значилась у цыган распространителем. Уместно усечь, что и сама торговка мертвецки «коптилась» под дурью уже с давнешенькой поры, подсевши на иглу однажды: али со скуки и мушесонья, не то от пристрастия к экспериментам … ну, или (на худой конец!) от беспрестанных поисков «вкусненького». Доподлинно, конечно никто не знал в чем там дело, и, какая завязка исполнила роль почина к сути нарисовавшихся фактов, а слухи по всему околотку изливались препоскуднейшие. По первости, якобы она: то ли проторговалась, то ли сама пожадничала где-то, а второе, что может вполне статься, ее обокрал собственный хахаль. На слуху (полушепотом) держалось краткое время, что Таня задолжала неизвестно каким образом наикрупнейшую сумму своему работодателю. И в один из дней, цыганскому барону, по видимости, приелось ожидать повседневно возрастающую финансовую обязанность от беспредельно распоясывающейся Татьяны, и он пустил в ход соответствующее распоряжение. В результате, произошло то, о чем Земфира только что и поведала Наталье Владимировне. Кстати, не впервой.

— Так это ж, вроде как давно уже было… ты сама рассказывала … лет девять тому как …— не успела Наталья Владимировна закончить своей фразы, как Бормотуха (а так Земфиру обзывали почитай все в окрестности кроме Натальи Владимировны) взбешенно сверкнув огромными черными глазищами с велеречивым, скорее напускным блистанием эмоций, таким побытом, как бы подчеркивая и формулируя шутливость сказанного, заявила:

— «Не нервируй меня, Муля» … я, тебе это говорю сейчас, как когда-то моя мама перед иконой. — Произнесла с иронией Земфира, интонацией подражая Фаине Раневской и тут же продолжила. — Ты даже не въедешь, какая для меня это утрата. Детей, у меня уже больше никогда не может быть. Ты же прекрасно располагаешь информацией, что, несмотря на мою неординарность и мою безупречность, в сущности, я очень легкоранимое, даже слабое существо, вылезшее, к месту будет помечено, в этот несовершенный мир оттуда же, откуда и все, а значит ничто человечье мне всеконечно же не чуждо. Так что давай бахнем и помянем мою дочурку, мою незабвенную девочку, навсегда оставшуюся молоденькой и цветущей. По этому поводу мой племянничек Валеронька как раз и пожаловал отменный презентик, вот этот флакончик паточной водочки «Смирновской». Сегодня девять годиков, как я закопала в землю свое дражайшее и одно-единственное сокровище. А с кем, милаша моя, я могу еще дозволить себе, опустошить сие первостатейное иностранистое творение?

— Прости меня, конечно, Земфира, я что-то действительно последнее время отупела. Такое иногда молочу! Но ты же знаешь, Земфира Филипповна, я не пью. — Обреченно попыталась возразить владелица пристанища.

До этого, пока она жила семьей, в которой занимал первостепенное место ее супруг, практически непьющий Эдуард Павлович, а также два отпрыска, старший Федор и младшенький Сережа, Наталья Владимировна ни с кем, ни только в своем доме, но и вообще в течение многих лет семейной жизни ни то, что не дружила, а и не якшалась вовсе. И пусть ее сопружник дружил с Александром Ивановичем, соседом по лестничной площадке. Пусть они частенько рыбачили вместе, да и тот нередко, со своей супругой, Настасьей Николаевной захаживали в гости, и сынка своего, Андрея с собой приводили для совместных игр с их ребятишками. Но она так и не сдружилась с соседкой. Не сблизились они, (что-то ей претило) ее абсолютно не интересовало приятельство с этой весьма недурной и даже куда как должно быть славной человечицей. Нельзя оставаться заверенным, что она была настолько невежлива или была невероятная хамка … нет, Наталья Владимировна скорее соответствовала прозвищу тюха-матюха. Впрочем, и это прозвание вряд ли к ней подходит. В общем, претило и претило — и точка на этом. А с годами, навыки в соприкосновении с посторонними людьми подчистую утратила, закрепостившись рассудком, полностью замкнулась на своих докуках. С вашего дозволения продублирую: главным, на протяжении многих лет для нее была семья. Опричь того, стоит присовокупить, что она не тенденциозно расценивалась своим жизненным спутником, как безупречная супружница, коих жутко мало на всей планете. Судите сами, не было у нее клейкого изволения расхаживать по гостям, принарядившись поразвлекаться или вконец запросто посидеть у подъезда с соседушками, пообсуждать там с другими тетеньками на лавочке курьезы да казусы. Не любила она, забавляться зазорными байками, вкупе судача налегке о том о сем, да и тут же поразбирать по косточкам проходящих мимо однодомцев. Ну, или как там еще в данном контексте трактуется? Определенно, у нее отсутствовала потребность в пустозвонстве. Напрямик истолковывая, не манилось ей попросту сплетничать, так называемо, чесать язычок. Нет, она неколебимо проявлялась безотносительно хозяйственной домоседкой и безумно обожала готовить. Такая расстановка modus vivendi (образа жизни) его благоверной, Эдуарду Павловичу нравилась. Собственно, а какому разумному мужу такой расклад был бы не по душе?

С Земфирой они сошлись как-то необдуманно, по воле, наверное, судьбы. Хотя и жили в неведенье рядом, в одном парадном, к стыду своему с добрых пяток лет. Вероятно, аккурат с той самой поры, когда и сгорел у Земфиры собственный дом с ее бедняжкой дочерью. Не пустословя добавим: в ту пору и пришлось несчастной барышне волей-неволей искать новый приют. И вот как раз тогда-то ей и подвернулся оный, «переутомленный» затворничеством, переспелый холостяк, который давненько имел виды на сию прелестницу, а потому, поначалу приютив подавленную трауром женщину, в дальнейшем оказался не прочь связать с ней без излишних разговоров и семейный союз. Семья Кушнир проживала на пятом этаже, а Земфира Филипповна на метрах у законного сожителя, на шестом и, причем конкретно над ними; живя законным браком с каким-то, как Наталья Владимировна тогда краем уха слыхала еще от собственного супруга, подкаблучником: то ли инженером, не то научным сотрудником ПКБ АСУ (проектно-конструкторское бюро автоматизированных систем управления) Станиславом Петровичем. Что такое ПКБ АСУ она, конечно, не знала, да и ей, собственно говоря, не нужно было этого знать. Нелюдимый «Стасичка» (как его ласково кликала Земфира) ни с кем никогда не общался, поэтому Наталья Владимировна за всю свою жизнь его лицезрела всего-то раза четыре и то мельком чуть ли не со спины.

Дружба с Земфирой к ней пришла как бы в замену ее совместной жизни с благоверным, Эдуардом Павловичем, когда того, возвращающегося с работы нежданно-негаданно одним роковым вечерком встретили в темном переулке и, убили какие-то недоумки. Причем, как будто заведомо зная, именно обступили его в день его зарплаты, и ограбили. Убивать, понятное дело, не намеревались, но так вышло по стечению обстоятельств. Ибо Эдуард Павлович не был расположен доброхотно лишаться семейного денежного содержания и первоначально разбойникам дал подобающий отпор, но их оказалось куда больше, тем паче они были вооружены битами. Так что «бедняги-злодеи» с перепуга забили героя до смерти. Хоть и уличили их, наркоманов этих буйных, как говорится по горячим следам, да толку что, мужа-то уже не вернуть.

Вот тут-то и образовалась Земфира Филипповна перед сокрушенной горем вдовой со своими уместными причитаниями, участливостью и отзывчивостью, состраданием и, конечно же, со своей всамделишной поддержкой. Она подступилась к ней рьяно и ободряюще, вмешалась в ее жизнь со своим активным содействием в организации погребения и всякой укоренившейся тому подобной брезги. Предварительно может быть преувеличенно обхаживающе или, все-таки ревностно пособляя в докучливом проведении этих: выматывающих физически, антипатичных, нервозно-раздирающих «осиротевшую» душеньку вдовушки, но столь необходимых — ритуалов. А уж напредки и в предстоящем долгоденствии Натальи Владимировны в этом бурном и кипучем царстве малодушных обитателей. Земфира, будучи лишенная всякого рода предрассудков, ввиду похорон совершила обход жителей подъезда и поквартирно собрала мало-мальски недурную денежную сумму, которую незамедлительно вручила своей новой подруге. С захоронением Эдуарда Павловича (известная вещь!) значительно помогло предприятие, на котором тот отбарабанил долгих тридцать лет, но и помощь Земфиры обнаружилась существенной. Она, ретиво и обходительно, поддерживала новоиспеченную подружку и — особливо с психологической точки зрения. Кто, как ни она, первая и единственная из всех живущих по соседству, протянула руку помощи, исстрадавшемуся от горя и тяжкой скорби, человеку. Кто, как ни она, внесла в душу поникшего, махонького и хилого существа пусть хоть и мизерную, но все ж таки надежду на содействие. Конечно, сосед и друг Эдуарда Павловича всячески тоже помогал: и гроб нес и плакал, и сочувствовал, и соболезновал. Но он сам настолько был убит горестью, что, пожалуй, не меньше Натальи Владимировны нуждался в поддержке, чем, кстати, тем временем усердно и занималась его женушка, Настасья Николаевна.

Несколько погодя, где-то более года позже скоропостижно овдовела и сама Земфира. А стало быть, их дружба вдвое укрепилась.

Наталья Владимировна никогда не умела определять, когда подруга была пьяной, а когда трезвой. К тому же, та на удивление всегда была одинакова, и в реальности положительно неисполнимым представлялось выяснение адекватности ее состояния. Она была всегда по-своему адекватна-неадекватна. Однако со временем примечалось, что спьяну Земфира, тем не менее, зачастую делалась более разговорчивей. У нее прям-таки пробуждался философский взгляд на жизнь. Ее безудержно тянуло к всякого рода рассуждениям, безотчетной солидарности, откровению, а также к подведению каких-либо особо важных итогов и выводов. В общем, «Бормотуха» она и есть — бормотунья (как бы получался народный неологизм). Она, будучи нетрезвой, завсегда вдавалась по-серьезному, в чем-то даже до феноменальности, во всякого рода воспоминания, суемудрие и высокоумствования.

— Так, девчонка моя, — обращаясь к своей подруге, самоуправно уже доставая стопки из шкафа, напевала она, — доставай стаканы … выпьем, лапушку мою вспомянем, душеньки свои хмелем обманем. Мужичков у нас с тобой нет (а у меня, так в принципе: мизандрия разыгралась). Обе мы голубки сизокрылые … сами откупорим, сами разольем, и сами, само собой, разопьем … Нам ведь женщинам как? — предложи равноправие, так мы первенство выберем. Тьфу ты! Опять я все о мужиках да мужиках. Ближе к делу! ты распрекрасно ведаешь, что одна я никогда не употребляю спиртного. Поэтому выпьешь со мной хотя бы одну стопочку … а там? Поглядим на твое усмотрение.

Лопоча раздумья, как бы для самой себя (хотя и в полный голос), она шустро и уверенно открутила у бутылки пробку и разлила по стопкам. Акцентированно подняла свою и, пробормотав, — только не чокаясь, — многозначительно уставилась на подругу, взглядом ровно вещая ей: «Бери стопку и пей, нечего кочевряжиться». Та подчинилась. Выпили. Земфира — делово, Наталья Владимировна — скукожившись и махая ручкой перед лицом.

— Ну вот, а ты боялась, даже юбка не помялась. Ох, как же мне тебя жалко, бабочка ты моя! — зарыдала она сызнова навзрыд, — как я люблю тебя искренне и нежно. Пойди же ко мне, дай обниму да облобызаю тебя, голубушка ты моя горемычная. Как же ты будешь растить деток-то своих? Взять Сережу, ему же кушать надо много, он же кроха, он же растет. — Тут Земфира вдруг встрепенулась, привстала, двумя руками опершись на стол, как царица и с презрением вытаращившись на кого-то воображаемого в стене, инфернальным голосом заключила:

— Ничего! Я научу тебя, расскажу, покажу, что надо делать, горлица ты моя неуемная. Прими за истину, запомни, всю неустроенность твою мы разведем руками, тучи черные развеем.

— Ах, Земфира, и правда! Что же в мире творится. Страшно жить становится. Война еще эта. Хорошо хоть у моего Феденьки плоскостопие, не взяли в армию, а то бы тоже исчез там, в Чечне этой. Как у соседки по этажу у Надежды Семеновны — слышала, небось? — сынок без вести пропал. Сначала письма писать перестал, а до этого чуть ли не каждый день приходили. С военкомата наведывались. Соболезновали. Но может заправду нам так-таки Америка поможет, а?

— Ага! Держи карман шире, капиталисты безвозмездно никогда не помогают. Даже во время Великой Отечественной и то, помогали лишь потому, что у самих поджилки тряслись. Затверди себе это раз и навсегда: западное общество жестоко! Коварно! Они единственно и думают, как бы Россию уничтожить, в кабалу затащить, а лучше вообще на кусочки разорвать. Конечно, не думаю, что Господь Бог развлекается этим … ведаю точнехонько, Сатана потешается над колыбелью нашей. Ну, и его прихвостни, да подданные царства его подземного …

— А ты слышала, матушка моя, что самовидчики-то гутарят. — Наперерез защебетала хозяйка, будто не слыша Земфиры, ненамеренно продолжая волнующую ее тему. — Вон у Прасковьи Ильиничны (Надежда Семеновна посказывала) ейный сыночек с войны безруким надысь возвернулся. Так он вещает о зверствах этих чеченских боевиков. Они, представляешь, мертвым мальчишкам нашим детородные их причиндалы, писюны вырезают и им же во рты засовывают. Ты можешь себе такое вообразить?! Это они так запугивают тех, кто еще в живых остался. Изверги! Уж не глумились бы над павшими. Ничего святого в людях нет!

Наталья Владимировна понемногу захмелевшая, вопреки пересказыванию неприятных досад и все еще храня в глубине зеркал глаз внутреннюю боль и тревогу, неожиданно расплылась в балдежной улыбке, глазоньки ее вдруг по-новому вспыхнули, заискрились и на лице появился некий задор, как будто в ней проснулся пока что лишь застенчивый бесик, который на одной стопочке останавливаться уже и не думает. Поэтому тут же без напряга тяпнули по второй.

— Ах, Земфира, подружка моя, душенька, что же ты делаешь со мной? Ты надумать себе даже не сможешь, сколько у меня заморочек да сложностей, а я в поддатии … — прижав опустошенную рюмку двумя руками к щеке, лепетала хозяйка, а из блестящих глаз покатились крупные слезы, — пьяная в растютю … эх, завалиться бы сейчас набочок, а продрать зенки … ан и нет проблем.

— Ха! Да мы их разрешим в два счета.

— Да, как же, милая моя? Скоро зима, а у меня у младшенького: ни обувки, ни костюмчика в школу, ни портфеля (Федькин-то стародавний драный валяется, не починить уже), ни учебников … вообще, ничего нет! Хорошо хоть, из своего старого пальто давеча Сереженьке курточку перешила … так башмаков-то на зиму все равно нема … а тут еще жилищно-коммунальный долг нарастает … как на дрожжах.

Гостья моментом на несколько секунд зависла нечто вроде компьютера, глазищи внезапно померкли, будто бы в «мозговом процессоре» докудова что-то вычислялось, а потом в мониторе ее глаз чего-то полоснуло, языком звучно прищелкнула, как бы включившись, и она пробормотала:

— Во! Какая же я дурында! Я же тут кое-чего притаранила для тебя, как в воду глядела. А ну-к погоди!

И Земфира уж как-то занадто молодцевато для своей корпуленции и возраста метнулась в переднюю. Схватила там покоившийся узлище, и с невесомостью циркового жонглера подбрасывая его над собой, ликующе принесла в кухню. Примостив на табурет, пройдошливыми перстами развязала его и с гордостью вывалила содержимое на пол, посреди кухни, под ноги перепуганной подружке. Наталья Владимировна обмерла от восторга.

Глава 3. Шкет

Тула. Зареченский район. Вечер 25 мая 1999 год в том же необжитом коттедже

Кто ладил прыгунские трудодни сугубо в одиночку, а таковые были по преимуществу среди зрелой категории, среди почтенных мужланов, отягощенных семьями, живущие первоначально надеждой в скором времени прекратить это сомнительное ребячество и найти как-никак работу по статусу, по возрасту … как раз такие, ожидали предпочтительно молча. Они, разумея для себя данную практику чрезмерно беспокойной (или даже нервозной!), а потому краткосрочной и неправильной, без проку не ввязывались ни в чьи отвлеченные беседы, не стремились завязывать дружбы, сторонясь и сходственных себе, а уж тем более игнорируя присутствующий в большей степени желторотый контингент. Сами посудите! Не за горами пенсия, да и не пристало, пренебрегать опасностью на исходе дней; и тяжеловато. Ввиду этого, они пребывали в тягостном безмолвии, перемалывая в жерновах размышлений вековечные тяжбы ссор и семейных проблем, пытаясь притупить жало горести и вездесущего равновесия удач и потерь. Сидел ли он в задумчивости, стоял ли покуривая, наверное, выбрасывая на верха из штолен разума и глухих закоулков сердца груды залежалого, словно хлам и труха, хронического утомления ублажался папаша, как кормилец своих детей, всего лишь одним — бесценной обузой семейной повинности. И манится таким невзначай: «Поскорей бы порадовать близких!». И навязчивой идеей тлеет в извилинах: «Да где же, где же он?! Гадкий товарняк — хлебушек ты наш с маслицем».

Ну а те, кто коротал времечко в группах, тем явно ожидалось повеселее. Они, как правило, обменивались последними новостями, юморными и заостренными фразами, приколами и само собой анекдотами. И нередко бывает в тесном единоверческом кругу все посмеются сдержанно над остротой балагура да засим завернет другой что-нибудь куда покруче. Очевидно же, что долговязый пятнадцатилетний «Шкет» (по метрике Николай Збруев) пребывает нынче в приподнятом настроении, а посему больше других разминает язык, развлекая сотоварищей. Парень разместился на строительных козлах, значимо закинув ногу на ногу и привалившись спиной к шлакоблочной перегородке. На самую верхотуру он забрался сразу, как только-только все сюда проникли. Рядом, но гораздо ниже, почитай на самой нижней перекладине, восседал одноклассник Николая, довольно-таки упитанный круглолицый экземпляр, Василий Пупов, которого обычно все (не известно почему) именовали «Бубой». Еще, окромя «Бубы», иногда нечто вроде для уточнения дополняли к сему прозвищу «Касторский». Если предположить (а скорее это факт!), что он обзавелся прозвищем от «Касторского Бубы-куплетиста», одного из героев, еще советской кинокартины «Неуловимые мстители», невольно возникает вопрос — с чего бы это вдруг? Во-первых, фильм древний, а потом Василий ну ни капельки даже и близостно ничем не напоминал киношного персонажа. Не был он на него похож ни личностью, ни комплекцией, ни манерами, да и ни каким другим пошибом, а потому это была своего рода никчемная загадка-фикция, которую, кстати, никто и не собирался отгадывать. Ну, зовут его так — зазывают. Да и бес с ним!

Буба (Касторский) никогда не имел влечения цепляться за поезда. В шутку подмечу, не страдал он от излишнего зуда, поэтому поводу. Всегда образцово-показательно острил, в виде: «Если я прыгну всем своим весом на вагон, у него колеса сдуются». И при этом всегда жизнерадостно хохотал. К слову будет сказано, на всякие непредвиденные случаи, если вдруг кто-то захочет над ним поизмываться или, наприклад, попытается «шпильку ему вставить в бок» у него имелась бесчисленная куча ядовито-насмешливых заготовок, коих побаивались самые что ни на есть из языкастых. Он настолько многажды помогал Шкету собирать сбросы, что вполне заслуженно считался его напарником. Всегда делово и усердно, почитай по-купечески, он подсчитывал чушки, старательно и с немалой страстишкой карандашиком корявенько заносил циферки в блокнотик, заумно заведенный им. Как заправский грузчик он складывал черночугунную добычу в грузовик, выполняя, что называется, дешевую и неопасную работу. Совместно, они отвозили трофейный куш в так называемый «свой» пункт приема. А там, он же опять разгружал, взвешивал … в общем, полностью выполнял всю вторичную часть трудового процесса и естественно за предопределенную мзду.

— А кто вчерась смотрел? В криминальных новостях по тульскому (местному) телеканалу показывали типа того, что позавчера пополудни, считай средь бела дня, «Леший» якобы с балкона сиганул. Сперва будто бы жену утопил в ванной, а вдогон и сам бултыхнулся. — Скороговоркой тараторил Шкет. — Только дураку ж понятно — замочили его. Убийцы, таким образом, самоубийство инсценировали. Даже следствие по данному делу вроде как завелось. Его, как там далее говорили, по одной из версий: сбросили с восьмого этажа собственной квартиры головорезы из конкурирующей группировки. Какие-то даже тому доказательства нашлись. Во как бывает!

В их компашке, сидя на корточках (по-птичьи) на сложенных в навал мешках с цементом расположился, прямо напротив Шкета «Дятел». В свой черед, это был удивительно крепкий паренек, среднего роста, одногодка Шкета, подающий грандиозные надежды как спортсмен-борец по классической или (как еще называют) греко-римской борьбе. А Дятлом его нарекли из-за его фамилии, потому как он был просто-напросто Дятлов Антон. Посередь прочего тут надобно приметить, что прыгуны друг к другу обращались исключительно по кличкам. Как в данном случае отдельными особями (наделенными неким опытом) утверждается, что, мол, в подобных променадах, сопряженных с криминальным риском иначе и нельзя, а пущенная в ход информационная туманность именно необходима, якобы «на всякий пожарный». Вроде того, что если кто загремит в милицию (с таким учетом, дескать, там всегда из любого кремень-парня выбьют необходимые сведенья), то в корне будет разумней припоминать какие-нибудь кликухи да погоняла, «случайно повстречавшихся» на железке незнакомых летунов аль прыгунов. По мульке тех же интеллектуалов, колоться — так по-умному, нежели сразу, без обиняков, напрямую выказывать: явки, имена, фамилии, да и адреса проживания … в которые, впрочем, и в самом деле мало кто был посвящен. Но да к лешему остроты прагматизма! Вернемся к разговору.

— Шкет, я по ходу смотрю, ты по своей наивности полагаешь, будто бы «Леший» невероятно крупная фигура. — Со знанием дела, да и с большущей гордостью отозвался Антон, ибо Шкет, сообщая эту новость, не отводя глаз в большей степени взыскующе глазел на него, а посему раздумчиво растирая пястью подбородок, он с открытой надменностью высказал собственные соображения:

— Да хренушки! на самом деле это был так себе авторитетишка. Поверь мне! В народе вроде как на слуху значилось, типа он — главарь банды. Только он вовсе не из малиновопиджачных, а из самых что ни на есть стародавних, самых примитивных адидасочных группировок. Вкратце — отсталый костолом. Влез, должно быть, не в свое — вот и потюкали.

— А намнясь, у ювелирки на Красноармейском … у «Сапфира» «Почухана» с бригадой взорвали! Кто слыхал?! — скоропалительно вмонтировал кто-то.

— Война у них. Передел территорий влияния.

— А сколько их, таких пескарей? — развивал свою теорию Дятел, невозмутимо пренебрегая или же навыворот подхватывая инициативу выкрикивающих. — Его команда одним только рэкетом на толкучке и занималась: девчат-торговок, да барыг с бабульками шерстили. Ничем более крупным вовсе не промышляли. — Монотонно чеканил он. — Одним словом, так себе, мелкая сошка. Есть воротилы куда повнушительней, посолидней. Я, может, скоро по знакомству (через кореша бати!) вольюсь в одну из таких, настоящих. — Сказав это, парень как лягушка высоко выпрыгнул и, лихачески приземлившись, стал по-спортивному расхаживаться потрясывая, точно затекшими, конечностями. В последующем, остановился и, оглядев слушающих пацанов (некоторые смотрели с завистью), завершил речугу на запальчивой нотке. — Вот увидите! напялю на себя темно-красный блейзер и буду рассекать по просторам житухи как военный крейсер в широтах океана. Вот тогда-то полный кайф будет!

— Дурак ты, Дятел! — всунулся в лексические перепалки, недалече стоявший длиннющий и сухопарый «Каланча», — бандиты, на чужой трагедии счастья норовят себе сварганить. Дудки! Неспроста поговорка по такому поводу крылатая у русаков имеется: «На чужом несчастье — счастья не построишь». Так вот так оно и есть. Опробовано. Проверено! Как бы «Титаником» тебе не оказаться в этой бурной стихии, а не боевым броненосцем. В лучшем случае, если хапнешь деньжат, да своевременно на легальный бизнес перемахнешься.

Сам Каланча, тем временем промеж болтовни синхронно усаживался на освобожденный ему ящик, занимаемый напеременку с товарищем, и облегченно рассевшись, раскинув небрежно ноги, начал откровенно неприязненно, да и совершенно безбоязненно посмеиваться над будущим бандитом:

— Дай своего мозга — жопу помазать! Вот я, напримерно, устроился бы куда-нибудь на простенькую работенку, что б манюхи капали, а изготавливать ничего не приходилось. Нечто вроде сторожа или вахтера, а всего недурственней так швейцаром. Это куда как было бы зашибезно! Мастерить ни хрена не умею, да и не особо охота. Сдуру выдрессировался граммульку запрыгивать на подножки (как медведь на велосипеде кататься) да и то хорош …

Царственно водрузив ногу на ногу и акцентированно выпрямившись, он показушно сложил руки-оглобли на груди, вылепив ими крендель, и будто бы артист юмористического жанра не то что бы завыпендривался, а чисто для карикатурности загундосил, подражая то ли Яну Арлазорову, не то Евгению Петросяну:

— Да и заскакиваю-то нечасто, не так что б анусом невпродых рисковать. А что имею — мне невпроворот. Вытвержу так: богат не тот, кто лишком имеет, а тот — кому хватает. Да и ленивый я, каналья, причем до жути … тут уж, как в песне поется, «по субботам — не работам, а суббота — ежедень» и ничего не попишешь. Зато свободен как зюйд-вест. — Заключил он и громко заржал.

— А я заявляю на полном серьезе, халтурка наша — обыкновенное воровство. Бокен-покен! Не все здесь шито-крыто. — Поспешно внес свои коррективы в разгул обсуждения злободневной темы сухощавый старожила по промыслу металла, Женька Полосатов. Это был рыжеволосый вертлявый паренек из компании Каланчи по прозванию «Живчик». Собственно говоря, как раз тот самый, который и уступил ящик, что бы тот мог присесть. Словно приняв эстафету спора, он и сам незнамо к чему взялся совестить однодельцев.

— Эй, Живчик! А ты случаем не ментовский лазутчик? Не выведывальщик ли? Может ты стукач втихорца?! — с напускным подозрением, во весь размер рта щерясь, поинтересовался Шкет.

— Сабо самой, а ты до сих пор, за два года так и не учухал, незадачливый мой? — скривив рожицу, съехидничал Живчик, преспокойненько лупясь тому прямехонько в глазки. — Воровство воровством, но деньжатки-то, какие-никакие опять-таки дрюкаем. Дрейфлю я, дружище, что покоцают скоро наш этот, как синь-порох в глазу, калым.

И неумеючи, слегка фальшивя, он пропел в сожалительной интонации. — «Недолго музыка играла, недолго длился наш шалман». Его натуженное «веселье» подкрепил, резко было встав, но тут же вновь мешковато плюхнувшись, Каланча:

— Гадом буду, прикроют! Власти всенепременно застопорят нашу кормушечку — эту нашу единственную отраду и спасение.

         — А вот я, пожалуй, не соглашусь с тобой, Живчик. — Было смолкнувший, да вновь встрепенувшийся в позыве раздражения зачастил Шкет, не унимаясь и четко выговаривая слова. — Если бандитам все равно на кого наезжать, а то и подчас валить, то мы-то совсем другое дело. Кого мы обворовываем? Свежеиспеченного богача какого-нибудь! Вора с огроменной буквы! Буржуя недобитого! Который в свою очередь, провернул (сжульничав!) аферу, а потом на этот барыш скупил основной пакет акций завода. Главно, что на законных основаниях! Все они, на ворованные, да коррумпированные денежки подымаются в гору. Затем качают уже легально и ненасытно халяву в свой жопник. 

Шкет на эмоциях спрыгнул сверху на бетонный пол и стал нервно метаться среди подельников, сердито тарахтя:

— Там же, кто восседает! Вы гляньте: бывшие депутатики, да чинушки. Ни дать ни взять все те, кто ручонки свои заблаговременно погрел на нашем общем достоянии, на наследии разваленного государства. Да они, наверняка, с невообразимой радостью и поддержали в свое время распад Союза. Что Горбач — предатель, что Ельцин — алкаш, да и все остальные по республикам разбредшееся. Сразу все в президенты поперли.

Теперь как бы опомнившись и опасаясь потерять насиженное место, Шкет, чеканно ставя ноги и с озлоблением хватаясь цепкими пальцами за перекладины, вновь полез на высоту настаивая на своем и критикуя политиканов:

— Расплодилось этих «презиков» — хоть пруд пруди. А через одного — жулики, типа: Мавроди да Чубайсика. Главный их принцип: народ обирать. Сами выстраивайте выводы! — знатно примостившись, не останавливался он, — фиктивный владелец производства, на денюшки народа построенного, хитростью себе присвоив, теперь гребет блага в свои закрома, да не лопатой, а экскаватором. Никак не нажрется сука! А ведь этот заводовладелец, кроме того, еще наглости набрался (скот поганый!) даже кровной заработной платы своим рабочим не отдает и не факт — что вообще отдаст. Так что тут бабушка надвое сказала: воруем ли мы, или хотя бы свое частично возвращаем. — И подумав мгновенье, не без сожаления и злобы в голосе напоследок подвел итог. — А рабочие? Вовсе незнаемо, доживут ли работяги до своего светлого дня. Вот вся — и правда-матка!

Николай-Шкет, понося несправедливость повернулся в сторону низкорослого мальчугана Сергея Кушнир, стоявшего рядом потупив взор. Мальчишка был самым молоденьким среди прыгунов. Ему недавно всего лишь исполнилось восемь лет. Подельщики уважали его, некоторые ажно восхищались «малышом», а по сложившимся обстоятельствам величали его «Мышкой». Николай недаром обратился к нему, зная, что у того на машиностроительном предприятии как раз официально числится и не только числится, но и вкалывает там, старший брат Федор. Шкет для наглядности и подтверждения своих умозаключений непосредственно ему и задал свой вопрос:

— Приколись, Мышка! Вот скажи, сколько месяцев твоему брату зарплату задерживают? Впрочем, можешь и не напружиниваться. У моего бати точно такая же развеселая «херомантия». — И не дожидаясь ответа, замолотил. — А Федьке! следовало бы давно распрощаться с этим заводиком, и сломя голову бежать туда, где, пусть и меньше платят, но зато справно. К примеру, хотя бы сюда. А что? Я доложу — лафа! Зарплата как-никак сразу: сбросил, отвез, получил.

Не усидев на месте, буквально трепеща от неистовства, он вновь соскочил, промежду делом щебеча:

— Мы-то, здорового соперничества не боимся. Нам ни графиков, ни показателей блюсти не нужно, да и планы выполнять и перевыполнять не надо. Места и калыма, так называемых, «под звездой по имени Солнце» всем хватит. Да и линейщикам отлов в таком муравейнике мастырить куда сложнее; глаза разбегаться будут.

Мышка, несколько смутившись, пролепетал:

— Нет, мой брат не такой, он правильный. Он и мне не разрешит прыгать, если узнает. Я ж ему … то есть я родным сказал, что машины мою с ребятами.

— Фи! Да ссаный он, как и ты, кстати, Мышка. Ты-то, почитай, после каждого кульбита штанишки обсушиваешь. Хе-хе-хе. — Желчно подсунул Живчик.

Беседующие в ближайшем окружении, кто вел болтовню, громко и развесело рассмеялись. Хотя надлежит усмотреть: да, дружно! — но незлобиво. Сергей держался, он старался не поддаваться разящим самолюбие замечаниям. Причем крепился так выдержанно, что ничуть не выявлялось каких-либо наружных отметин уязвления или исходящих от него зазлоб. А над Мышкой, особенно поначалу, смеялись и смеются довольно-таки часто в кругу прыгунов. Острят бывает, хохмят, но большей частью в шутку, открыто и не для того, чтобы заушить или унизить его, а — ради дурачества, ради развлекухи; хоть и потешаясь зачастую над ним незаслуженно. Случалось, вымотавшись угнетенностью собственных неурядиц, али выбившись из колеи повседневности, кто-то неотесанно позлословит в его сторону, выльет на Сергея ушат зряшных «помоев», да следом, пораскинув мозгами и остывши, принародно раскаянно попросит извинений.

Входя в положение многих, Мышка натуживался не протестовать или точнее, не обращать внимания на шутливо-ядовитые нападки. Стремился не принимать едкость слов близко к сердцу, хоть и частенько чувствовал себя «мальчиком для битья». Он терпел грубости обидчиков оттого, как прекрасно видел и чутьем распознавал, что на самом-то деле — ребятня, да и все взрослые прыгуны, его однозначно уважают. Даже почтительно прислушиваются к его советам. Да собственно он привык, а здесь, строго говоря, Живчик на сей раз обнародовал пусть и горькую, но все же сущую правду. Зацепил нестерпимо изобидную, чуть ли не изрядно «гноящуюся» душевную болячку, подоснову которой он сам не осмысливал, и которой истязающе стыдился, повергаясь оттого в подавленность. Малец неоднократно силился бороться с этой своей ненормальностью, порываясь максимально изничтожить ее, и перед каждым прыжком сосредотачивался на жесточайших установках для себя, чтобы впредь не допускать аналогичных физиологических послаблений. Но в очередной раз, цепляясь за скобу вагона, подскакивая на подножку вблизи этих жерновов-колес, сколько он не пыжился, норовя контролировать каждый свой шаг, забираясь наверх, даже замыкаясь на этой мысли, однако почему-то всякий раз оказывалось это недоразумение выше его возможностей. Опорожняет организм мочевой пузырь … и хоть тресни! Что ж тут поделать, знать, и вправду ссаный.

Живя рядом с присутствующим здесь Андреем, в непосредственной близости квартир, тоже прыгуном, но старше его на четыре года, они с малых лет взращивались в приятельских отношениях. Если Сергей своего отца не помнил, то у Андрея тот отложился в памяти. Правда малюсенькими эпизодиками потому как, когда тот был жив и дружил с его батей, Андрей сам еще ходил пешком под стол. Так или иначе, чуть ли не с колыбельных лет дети имели возможность для совместных игр. (Вернее, игрался Андрей с ним, улюлюкая, а махонький Сережа едва ли только начинал учиться ходить.) Особливо, как рассказывала Сергеева мать, гармонировали их отцы. Мужчины на пару и на рыбалку ездили, и со снастями занимались … пока Кушнир-старшего не убили грабители на улице семь лет назад. Хоть Андрей был старше Сергея, (а ведь в этом возрасте год чуть ли не за два) и пускай мальчишки учились в разных школах, но теперь, в частности, когда они стали сообща заскакивать на товарняки, где-то около полутора минувших лет они стараются чаще быть вместе. Заскакивают на поезда, бывало и в один вагон, сбрасывая в одном месте, но всегда по разные стороны путей, чтобы не путаться в поживе.

За последний год хлопцы крепко сдружились, многое рука об руку прочувствовали и стали близки как кровные братья.

До этого все время понуро молчавший, отсиживаясь на перевернутом ведре в углу дома, Андрей вдруг встрепыхнулся, как будто запоздало до его разума дошло давеча сказанное про «Лешего». Он резво вскочил с места и в притворном замешательстве закричал с единственной целью, чтобы перевести многоголосый полилог в другое русло:

— Да чего вы все ржете? У нас вон в соседнем подъезде вечерком один мужик, работяга (между прочим) заводской, за какую-то сраную заначку свою жену так отдубасил, что та в больнице кони двинула. Мамка моя санитаркой работает, рассказывала, живого места на теле покойной не было. А вы — бандиты, бандиты … Леший!

— Да нет, бандюганы челядь не трогают … что стрясти-то с нас, голодранцев? — кто-то, кому видимо тоже надоело смеяться над мальчуганом, тут же подхватил незадолго в сторонке оставленную тему. — Они толстосумов хреначат. — Продолжал расширяться хрипучий голос. — Вот черные риелторы те — да, подлюки еще те! Эти наоборот бедолаг ищут, да победнее, да понесчастнее, болявых да голимо-одиноких шукают. Этой мразоте навыверт старичков-маразматиков подавай, лишь бы квадратные метры были …

— Зато братва буржуинов да мажоров осаждают, не то ж наглухо распояшутся. — Невпопад Каланча шутейно вклинил.

— Скажи еще: они полезны! — занозисто хохотнул Живчик.

— А что и утвержу! — возмутился Антон, — мои родаки в позапозапрошлый год дали соседям в долг энную сумму, баксами. Им, как они объяснялись, на авто не хватало (скромно скажем: числецо немаленькое, с четырьмя нуликами). Как говорится, все чин-чинарем даже расписку написали. Так вот: обещали отдать с процентами через месяц, а цельный год «завтраками» кормили. Напоследях Фомич, этот жирдяй хренов, вобче рассвистелся, мол, «обижайтесь не обижайтесь, а ничего и не собираюсь отдавать». Главное, заявляет. «Нечем, да и не с чего. Так что ждите, мол, у моря погоды». Орангутанг хренов! Говорит «что хотите то и делайте, а денежек нетути». — Тут он, будто сызнова переживая остроту прежних переживаний и страхов, будто по новой испытывая жуткую неприятность тех дней, неожиданно подпрыгнул и нервически дергаясь всем телом, темпераментно затарахтел:

— Ох, как тогда папеле-мамеле грызлись, сволочились! Лаялись почем зря. Я вообще перетрухал. Опасался, что отец мамку зарежет или придушит. Отношения так раскалились! думал, по малому так разведутся. — Тут он размашисто стуканул кулаком себе в ладонь. — Матушка, по закону хотела обстряпать, человечественно. За полгода все пороги в трехе пооббивала. И в прокуратуру наведывалась, и по судам таскалась. Везде одну и ту же лапшу ей вешали: «у вас, мол, расписка не по форме выправлена». На манер: «к сожалению, обделать ничего нельзя». А сами, мамка приметила. Посмеивались уроды, злорадствовали. Да и ясен пень, взяточку вымогали. Да какую! Подытожу: батяня пошел к корешу, к дяде Вите, (они в юности, вместе, на тренировки по классической борьбе ходили), а тот бригадирствует у самого Писакина. И все …

— Че все?

— Че-че! Через неделю, все, как полагается, с еще большими процентами отдали. А как прощения-то просили, мразюки! как холуйски раскланивались, расшаркивались, чуть ли не в ножки падали. Не ведаю куда потом подевались? Наверное, пересрали да и смылись подобру-поздорову. Хренась и — съехали. Не живут они по соседству. Другие у нас теперь соседи. Хорошие. Сами взаймы сколько угодно могут отстегнуть.

Пока шли жаркие дебаты по поводу давешне высказанного, Шкет, спрыгнув с козел и прошмыгнув резвенько на карачках к Дятлу, чтобы тет-а-тет переговорить, как бы между делом спросил:

— Слушай, Антон, а вот на хрена, ты-то, прыгаешь? Все у тебя есть. Мать с отцом басяво зарабатывают, машину купили, дача, на отдых ездите на юга … слышал, за границу собираетесь. Что тебе еще надо? Денег на личные расходы дают, сотовый у тебя есть (причем клевый!), комп на хате тоже есть. Выучился б, юристом стал, денег бы куры не клевали. Не вчухиваюсь, не понимаю я тебя. Рискуешь — и ради чего? Если Беркуты прыгают, понятно! Кабы не чугуняка — с голоду окочурятся. Как ни гадай, то ж на то ж получается, а так — нет-нет да пошикуют.

— Ни фига-то тебе не понять, темнота ты, Шкет! Ты врубись — скучно мне, экстрима хочется! Полета … Врубился?

— Да ну тебя, что толку с тобой разговаривать. Дятел, он и есть дятел. Ну, летай, как умняги шепчут, лятай … только крыльев не обломай. Бзики это у тебя — от пережора.

Глава 4. Подневольный промысел

Тула. Зареченский район. Середина весны, 1996 год. День

С тех самых пор, как похоронили Эдуарда Павловича, приятельницы, Земфира Филипповна и Наталья Владимировна, большее время суток проводили вместе. Конечно, на первых порах, некоторый нервический и суматошливый срок, овдовевшая бедняжка безуспешно помыкалась, основательно побегала в поисках работы. Даже новоиспеченная закадычница по этому поводу ей давала советы. А так как профессии (кроме домохозяйки) у нее не было и трудовой книжки по той же причине вовремя тоже не заводилось, да ко всему прочему накрученные годы безапелляционно ущемляли до нуля ее богатый диапазон потенциалов и возможностей, она в своем побуждении туго застопорилась. По идеи, с учетом тотальной в стране безработицы, у нее ничего и не должно было бы получиться. А потому матушка двух сыновей, потухнув, вконец разуверившись в благосклонности судьбинушки, смиренно и окончательно поддалась влиянию Земфиры. Со временем, горемычная в своих размышлениях начинала боготворить ее или как минимум причислять к посланникам Божьим.

Женщины привязались одна к другой, взаимно тяготея, востребовано — подружились. По инициативе Земфиры, конечно же, в первоочередность от нужды, они теперь вдвоем рыскали по местным помойкам в выискивании пропитания или чего-нибудь более-менее ценного (по усмотрению Филипповны, что можно реализовать как товар). Как раз в настоящее время подружки двигались уже порядочно отягощенные сумками и пакетами. Шли «подневольницы» не торопясь, от дома к дому, привычным маршрутом заранее обоснованным расположением мусорных контейнеров. Земфира как обычно что-то нравоучительное бормотала.

Подойдя к очередному месту, где вчастую им выпадало поживиться всамделишно пригодными для поедания продуктами (хлебобулочными изделиями, картофелем, колбасами …), они натолкнулись на схожую команду конкурентов. По виду совершенно ясно, что это были не иначе, как местные бомжи. Обычные себе такие бездомные бедолаги (коих развелось в последнее время тьма-тьмущая), которые кстати определительно тоже здесь шныряли в розыске провианта и — ясен пень! — для закусона.

— А ну-ка, брысь отсюдова! — грозно закричала Филипповна. — Вы что это совсем припухли? дармоеды! — а усекши, что те не обращают на нее никакого внимания, она подступила с кулаками к ним ближе.

— Ну, кто тут самый главный? — не унималась горгона.

Один из горемык (которого, по каким-то каналам ей было известно, тутошние бездомники обзывали как «Литвеч») направил на скандалистку воспаленные щелки подслеповато-утомленных глаз и уравновешенно безо всякой нервозности произнес, тыкая пальцем в небо:

— Только Он, который там … и есть самый главный. — Тут он еще куда сильнее сощурил глазики, натягивая и помогая указательными пальцами с двух сторон у висков заузить щели (наводя окуляры), тщательнее вгляделся в облик Земфиры. — А! так это ты, Бормотуха. — Опознал он подошедшую и тут же, с разочарованием, вмиг как бы забыв о ее присутствии, с невозмутимым участием набросился ковыряться в отбросах.

— Чего-о-о? Ты что совсем рамсы попутал, нечистый?! — не утихала Земфира.

Тот снова поднял усталый взор и, с едким выражением на физиономии осклабившись, усовестил:

— Послушайте же, вы! мадам. Это вам, исключительно вам, должно быть стыдно, да не только зазорно, но и противно. Я бы сказал: гадко! Мерзопакостно! тут находиться с такими же запросами, с которыми отираемся здесь мы. — Монотонно выговаривал он. — Милые гражданочки, опомнитесь! и ступайте с Богом восвояси. Вам должно казаться унизительным ошиваться в этакой экзосфере, а не то что бы нам претензии, по случаю соперничества, предъявлять. Позор.

— С чего это вдруг нам должно быть совестно? — заносчиво, но уже и не на такой высокой ноте парировала Бормотуха, да и кулачишки у ахальницы заметно обмякли.

— А как же? У вас все-таки крыша над головой есть … пристанище … — тут старикан бросил беглый взор на Наталью Владимировну и, как-то сожалеюще смухортив физиономию, немедля поправился, — … во всяком случае, пока есть.

— А что эта квартира? гроб, да и только. — Не обостряя внимательности на его намеки, кудахтала Бормотуха. — Клетушка, за которую ко всему прочему еще платить балабасы приходится, которых нет. Зарплат нет, пенсий нет. Вешайся! Зато, вы, уж точно людишки бездокладные. Или как там?! Крылатые … окрыленные. Короче — пташки вольные …

Близенько, с энтузиазмом ковыряясь длинной палкой в возвышавшемся рядышком контейнере как мешалкой (словно колдуя или кашеваря), зажав ее двумя руками, вовсю орудовала седенькая старушонка. (Прям-таки бабка-ежка!) Видимо палочка эта, ей служила палочкой-выручалочкой и осуществляла функции всего на свете: и как орудие труда представлялась, и (возможно) для защиты от собак, и как указка, и как трость при ходьбе … словом, — всем, всем, всем. Старушка пугающе была неопрятна, с каким-то стеклянным пустым поглядом, словно сбежавшая из другого измерения тварь. Стояла она, скособочившись, будто бы напялившая на себя, где-то вочунях попавшееся ей, вовсе не по сезону зимнее ядовито-зеленое пальтишко с оторванным мехом у воротника, дабы спрятать под ним и несуразность свою и неправдоподобность. И ходит теперь, живя, сообразуясь с непонятными нам, потусторонними законами. Обута эта неказистость была в кирзовые не по размеру сапоги, возможно, никогда не имевшие сношений с гуталином. Черная вязаная шапка, как шлем воина покрывала седую головенку, а из-под нахлобучки свисали, как пакля сальные и слипшиеся волокна, нечто отдаленно напоминающие волосы. Похоже, шапчонка эта, окромя ей положенного назначения, несла в своей повседневности службу: и подушкой, и подстилкой с подзадником, и полотенцем — да, вероятно, бог знает еще чем. По спутавшимся «льноволокнам» неухоженной гражданки (ибо волосами не хочется такое подобие называть), по коже бездомницы: на шее, лице, руках … по воспаленным язвам и струпьям под складками дряблой старческой шкуры, сразу было понятно, что старушенция давнехонько забыла, что такое баня или ванна. Не исключено и наличие вшей как головных, так и платяных. Пальто вероятнее всего она вообще никогда не снимала: и спала в нем, и ходила в нем круглый год, бессменно — буквально вжившись в него.

И вот тут-то случилось непредвиденное. Дряхлица, промеж делом кинула взор на Земфиру и, присмотревшись, вроде бы признав Земфиру, как порох ярко вспыхнув взором, побагровела ликом, вся задрожала, затряслась чисто в лихорадке и злобно с надсадой зашипела. Первое мгновение могло показаться, что она или напрочь не имела вербальных способностей, или на этот миг потеряла дар речи. Глядя на нее можно было подумать, будто бы что-то массивное застряло в ее глотке, и теперь душило страдалицу. Она недоуменно хватала ртом воздух, судорожно сжимая крючками-пальчонками клюку, безрезультатно силилась что-то выдавить из себя. В таком нахождении она пребывала на крайняк секунды три-четыре. Но наконец, сделав над собой разительное усилие, как бы проглотив невообразимо страшенную колючку и преобразившись в еще большее пугало мурлом, старица, понемногу припускаясь, зычно и громозвучно заверещала, пронзая Филипповну леденящими поглядываниями и осыпая не всегда печатными — хулой и обличениями. Ее просто-напросто прорвало! Дребезжащий пронзительно-неприятный (какой-то зуммерный) голосина зазвучал так мощно, что думалось — а где же рупор! Женщина горланила, как будто рассчитывала, чтобы ее матерные обороты долетели не только до слуха повсюду летающих птиц, но и куда-то еще далее того. Она орала свои проклятия во все горло не то в испуге, не то с отвращением и ненавистью, или обильным переплетением клубка таковых эмоций единовременно:

— А! Это ты, кровопийца … — горлопанила она, — выползла снова из норы своей, змея подколодная, новую жертву охаживаешь! Мерзавка! Чтоб тебе пусто было, чтоб ни дна тебе, ни покрышки … уходи отсюда! Паскудница! Чтоб глаза мои тебя не видели … Бог-то он все видит … все бумерангом вернется, так что не обойдешь сторонкой участи своей!..

Наталья Владимировна порывалась было возмутиться, вступиться за подруженьку и собиралась уже высказать самую, что ни на есть грозную свою ругательную тираду, дескать: «Да как вы смеете, вот так вот вовсе не зная человека, обзывать его такими грязными словами. Она же святая! Плохие вы — нехорошие люди». Но Земфира, непредвиденно потупив взор, может быть и, смутившись или как Наталье Владимировне примерещилось — оскорбившись, не то по доброте своей, не то по каким другим соображениям не соизволила связываться с ополоумевшей старушенцией. Оно и вправду (между нами говоря) впервые на глазах увянув: то ли узнав в этой старушке кого-то, а то ли действительно чего-то засовестившись — она скоренько поспешила увести приятельницу прочь, подхвативши под ручку. И лишь отойдя где-то на сотню-две метров, вроде как чего-то вспомнив, подружка буркнула Наталье Владимировне «я сейчас», и молча вернулась назад к бомжам. Вкрадчиво приблизившись к ним, она застенчиво и повинно пихнула в руки оторопевшей, несколько было испугавшейся бабке полные всяческих удачных находок сумку и пакет и — тут же следом быстро, не оборачиваясь, вновь догнала подругу.

— Я узнала ее. Это же Тартила. Сын у нее офицер, майор, еще неженатый сопленосый в Чечне погиб. Больше у нее никого не было, и нет. Она с горя и одиночества запила, причем по-черному и вот шлындает теперь в этой компании. Хату проворонила, с того и неистовствует на кого ни попадя.

Шла и попросту старалась беспечно калякать Земфира, а получалось, будто бы с очевидным внутренним раскаянием высказывала все свои промашки. И несчастные болюшки — были написаны на лике рассказчицы. И голос ее дрожал и звучал он неуверенно и надломленно, удручая отнекивающимися нотками.

— Душевный все-таки, добрый ты человек, Земфира! Я очень счастлива, что судьба нас с тобой свела. — Отнюдь не примечая всех этих прибамбулек, слепо и доверительно восторгалась Наталья Владимировна поступком подруги. Она волнительно проговорила это с невольной дрожью в голосе и тут же почувствовала, как тяжелый ком подкатил к горлу от лепых доброжелательных чувств, переполнявших грудную клетку, жадающих вырваться на волю, но наглухо застопорившихся где-то под кадыком.

Подытоживая, оставим пока что закадычниц. А подводя черту, установим, что таким образом Наталья Владимировна в некоторой степени решала продовольственную программу своей семьи. Нет-нет, да приносила невесть какое-никакое пропитание. А уж к утренним и вечерним чаям черствые пирожки или другие хлеба-булочные изделия завсегда наличествовали. Когда же сильно везло, на столе появлялись практически непопорченные даже ломти колбасы, иногда сыры, да и консервы всякие. И это, что не говори, а было определенно неким подспорьем в их семейной обыденщине. Федор хоть и был устроен на работу по ходатайству одного из начальствующих в стенах того завода, еще из стародавних друзей супружника, однако зарплата его была так незначительна, что растекалась как водица. Да и подолгу нередко задерживали выплаты — один раз до полугода. А тут еще напасть — с некоторых пор она привязалась к алкоголю. Под действием какой-то неведомой силы жутко пристрастилась к нему абсолютно неожиданно для самой себя. Причем это существенно подтачивало семейный бюджет, несмотря на то, что она довольствовалась копеечным аптечным «Боярышником». Сережка был еще совсем мал, ему расти да расти. В садик он не ходил, так как бесплатное место найти в сиих заведениях было очень сложно. Поэтому ребенок целыми днями слонялся по улицам фактически без призора. А что она могла сделать? Да и хотела ли? Со смертью дражайшей половины, жизнь словно обесценилась. Охватила душу холодная тоска, грызущая повсечасно ее изнутри. Суть существования куда-то ускользнула, провалилась, как в вакуум … все как бы вывернулось шиворот-навыворот. Безвременье опустило уставшее сердце в стынь и безнадежно облачило его в напускное безразличие, подстегиваемое зеленым змием.

Глава 5. Долгожданная работа

Тула. Зареченский район. Необжитой двухэтажный коттедж. Вечер 25 мая 1999 год

И вот наступил стержневой момент. Сперва где-то неблизко, но достаточно отчетливо послышалось знакомое для всех урчание, которое с каждой последующей секундой возрастало звучанием и пядь за пядью, наконец, преобразовалось в оглушительный рев. Представлялось, будто бы что-то вылезшее откуда-то из адова чрева, теперь накатывалось неохватной и настораживающей волной прямо на весь мир. Могучая неведомая лавина приближалась в виде многотонного железного «животного» — анагогическое перемещение которого, подтверждалось трусливым трепетом округи. Тяжеленный грузовой поезд, ведомый тремя локомотивами, как чудовищная махина неотвратимо двигался навстречу бесстрашно ожидающим его людям. Чудилось, будто бы он требует непререкаемых и незамедлительных сатисфакций — здесь и сейчас. Земля во всей окрестности дрожала, дребезжала и тряслась мелкой дрожью. Точно в ужасе цвиркая, в здании трепетала полиэтиленовая пленка, часто и меленько вибрировали: стены, пол, потолок — весь дом. Буквально валом, все вокруг, предалось последней тряске, словно предсмертной агонии.

Ненамеренно предавшись гипнозу (как вящей магии) этой необузданной мощи, прыгуны, едва дернувшись, наизготове привстали, застыв как завороженные. И тут же опомнившись, как бы спохватившись, все как один, по неведомой команде свыше, повскакивали со своих мест и ринулись на выход. Торопко гуськом, почти не толпясь, они теперь выпрыгивали через тот же лаз из окна на волю как десантники через дверь самолета в воздушное пространство. Мигом, перемахивая по перекладинам через двухметровый заборище, будто бы его и нет — рассыпались как горох в раздолье.

Поезд шел по среднему пути. Уже заметно стемнело. Андрей и Сергей, как и все, переметнувшись поверх изгороди, опрометью кинулись к железной дороге. На этом участке, от жилых домов она тянулась на расстоянии этак метрах в тридцати через травянистую пустошь, поросшую там и сям дикорастущими кустами сирени и бузины. Ребята прыжками и малыми перебежками подкрадывались от бузинника к бузиннику, визуально определяя местонахождение вагона с охраной. В волнении, они как можно ближе подступали к приближающемуся на колесах — огню и металлу. Вагон охраны нарисовался в самом начале и это — значительно облегчало работу. Андрей, проигнорировав габаритку с прикрытием, которое почему-то вообще на данную минуту не проявляло активности, и даже дверь была прикрыта, прямиком кинулся к вагонам с грузом. Но что-то его остановило! Почуяв спиной неладное, он обернулся. А найдя взглядом отставшего товарища, обомлел. Тот стоял у обочины, невменяемый, с перекошенным ртом, весь сжавшись, в перепуге скрестив перед собой руки, загораживая притиснутыми кулачками шею. Андрей хотел было окрикнуть Сергея. И пусть неперекрикиваемый рокот локомотивов уже существенно отдалился, оставляя лишь периодически брякающий на стыках перестук колес плавно движущегося состава, пусть уже без труда можно было бы окликнуть другана, но что-то снова заставило его переиначить задуманное и надоумило возвратиться назад.

Сергей плакал навзрыд и по его щекам катились крупные слезы, а в вытаращенных глазах, переполненных ужасом — сквозило оцепенение. Мальчишка, в нахлынувшем бессилии припал на одно колено. Он импульсивно пытался встать, порывисто трепыхаясь как подраненное животное и превозмогая неведомую боль, что-то молитвенно лопотал себе под нос. Кажется, он проклинал и жизнь, и товарняки, и слитки, а в особенности — эту свою «подлую, жалкую и трусливую» … как он тогда костерил ее — свою собственную плоть. Так или иначе, Сергей безумно страдал.

Поначалу приятель не ожидал увидеть ничего особенного, исключительного. Он подбежал, тешась легкой надеждой, что произошло что-то незначительное. Может слегка похужело. Может, ногу подвернул (заурядное дело!), тошнота али рвота … да мало ли еще чего? Да что угодно. Но подбежав и присмотревшись, он внезапно остро осознал тлетворную серьезность своего непонимания ситуации. Неправильного восприятия психологического положения друга, притом друга испытанного — и временем и трудностями. Ему вдруг пронзительно больно взбрело в голову, что он только сейчас, наконец, правильно осмыслил неуместность и циничность своей слепоты. Этого своего безразличия. И правда! Почему он раньше не проявлял участия? Почему не любопытствовал?! Чужаки и то, получается, заметили прежде! И только теперь, во-первых, после этих нынче услышанных ядовитых подковырок да злющих разговорчиков, неожиданно раскрывших ему глаза на «слабости» близкого приятеля, он узнал для себя запоздалую правду. И только в последующем, он проникся тяжестью обстоятельства, в конце концов, вникнув в самую суть зловещего знания, открывшего ему занавес. Он ощутил разумом истинную сущность Сергея. И от этого ему самому стало жутко страшно. Ибо доселе, он, Андрей, оказывается, был таким форменным придурком, так мало обращавшим внимание на всякого рода мелочи, которые, как обнаруживается на самом деле совсем не мелочь. Андрей зримо понял, что он не кто иной, как — остолоп и даже подытожил свою незрячесть бесчувствием. Сережка, как он страдает! и это каждый раз, всякий прыжок … этот маленький друг, стоящий гораздо ценнее многих других более сильных телом сотоварищей. А ведь он даже не намекал ему никогда и никогда не жаловался. Как же он допрежде не мог всего этого видеть?!

— Ты чего, Сережа?

— Боюсь я, боюсь, Андрюшка! Прыгаю, наверное, в сотый раз, а сам в сотый раз и боюсь, смертельно боюсь! — обхватив щеки ладошками, виновато потупив взор, прокричал малец. И тут он, упав на колени и, измученно вперив взгляд в небо, заорал, как будто там кому-то на небе:

— Как гляну на эти громыхалы! Услышу этот рык безумный, в холодный пот меня бросает, как в омут … сердце замирает в груди, ноги не бегут, не слушаются, подкашиваются, будто ватные! Ведь в этих колесах гадких — ничего святого нет!

— Сережка! Не прыгай тогда, я поделюсь с тобой. Поможешь мне, соберем чушки, сообща отвезем их; по рублю с кило твои, а хочешь поровну.

— Нет, Андрюшка! Я должен сам прыгать. Сам. — Трясясь всем туловищем, в каком-то неистовстве кричал малыш. — Понимаешь? Нас не спасут по рублю с килограмма. А пополам, это — тебя обкрадывать. Нет, нам много денег надо; долг за квартиру, один какой … ты же знаешь наши дела! Кто мамку кормить будет, если не мы с Федькой. Кто? Скажи?! — размазывая кулаками по лицу обильную мокроту, и задыхаясь от собственного плача, с жаром быстро тараторил в отчаянии мальчишка, — Федьке третий месяц зарплату не дают. И дадут ли вообще? На что жить будем?! Я должен! Должен … квартплата давит. Выселят же на улицу!

И напоследок всхлипнув, как будто в итог сказанному, он глубоко вздохнул и, резко со свистом выдохнув, беспорядочно и скоренько утерев лицо дрожащими руками, стремительно побежал за подножкой. Резво вскочил на нее, и тут же стал проворно вскарабкиваться по скобам на самый верх. И только теперь было видно, что опять штаны у мальчонки сверху донизу кривой и узенькой темной полоской были мокрыми. Но тот, неглижируя выдавшуюся нелепость, ловко перемахнув через бортик, мгновенно скрылся за ним, а уже через мгновение была на борт поставлена первая чушка, тут же рядом вторая, третья … Андрей, всего этого конечно не видел, он сам в соседнем вагоне усердно исполнял аналогичные манипуляции.

Глава 6. «Помойница»

Тула. Зареченский район. Конец весны 1996 год

В два часа пополудни ребятня играла в прятки на заднем дворе девятиэтажного панельного дома, как раз у одного из восьми проходных подъездов этого длинного здания. Надо полагать, вблизи собственного обитания; парадный же вход, был под нумерацией — «восемь». Это были трое мальчиков: Кириленко Антошка пяти с половиной лет, семилетний Ашот Карапетян и Сергей Кушнир. Кроме всего прочего, с ними часто проводили досуг две девочки, к слову будет сказано, как и ныне: Ядыкины, Маришка семи лет и ее пятилетняя сестричка Кира. Сергею как раз сегодня исполнилось шесть лет, а потому настроение у него было особенное, можно усматривать как праздничное.

Место для развлечений вырисовывалось, коли правильней подметить, как вопиюще неподходящее. Всюду наблюдалась запущенность. Неухоженность. В том числе и присутствие недалече, заброшенной много лет назад, стройки непонятного объекта. Как и все здесь присутствующее — вытянутые девятиэтажные без измышлений коробки-дома, схожие как братья близнецы, тянулись один за другим в некотором отдалении вдоль железнодорожного полотна. Взрослое население близлежащих домов от этой близости всегда пребывало в весьма удрученном состоянии. Впрочем, жильцы не настолько ощущали себя подавленными, и не до такой степени измученными от периодического шума, производимого проходящими мимо составами (чаще всего товарными), сколько были обеспокоены постоянной тревогой за свою малышню, ибо многие из них неизменно так и льнули к проклятущей чугунке. А к ней-то и вела тропиночка, переложенная на всем протяжении, для возможности прохождения пешеходов посуху, сподручными деревяшками, поддонами, шинами, обрешетинами и даже до основания раздербаненным плоским (невиданно от какого прибамбаса) металлокаркасом. Эта вымощенная или выстеленная дорожка, (всего-то длиною метров сто-сто с гаком) пролегала через одичалую межину, позараставшую репейником и дудником, а также камышом над, полузасохшим и поросшим зеленью, прудиком.

Что приметно! детвора, когда проходил очередной товарняк, невольно отрываясь от игр, с необычайным любопытством сбегалась на несменяемый пригорок, с которого был превосходный обзор, и наблюдала издалека, как лазали по вагонам «большие ребята». Им явно приходилось по душе созерцать как попервоначалу лиходеи суетливо, с беспорядочным стуком, расторопно и сосредоточенно ставили на борта вагонов какие-то железяки, а затем, широко расставив руки их всем скопом сталкивали. (Вероятно, чтобы падали они, насколько возможно, кучнее.) Поезд уходил, а «большие ребята» уже неторопливо собирали те самые предметы, унося их подальше от железной дороги, грузили в машины и куда-то увозили. Многие из ребятни задавались вопросом — зачем? А ребята постарше делово отвечали: «Денюшки зарабатывают, причем куда как немалые». Но в силу того, что большинству из них родители строго-настрого запрещали и близко подходить к путям, а не то чтобы играть там — талдытня на этом заканчивалась. В такой же последовательности произошло и теперь (за исключением, пожалуй, вопроса). Мелюзга возвратилась на прежнее место. И только распределилась по кругу, чтобы продолжить забаву и, Карапетян став в центр как самый старший из них и тыкая в каждого пальцем, начал зачитывать стишок-считалку, как тут же запнулся и, обратившись к Сергею проговорил:

— Сергей, гляди-ка, мамашка твоя идет, — тут Ашот вдруг ухмыльнулся как-то по-старчески злорадно и, всматриваясь куда-то вдаль, съехидствовал, — ха-ха и подарок небось тащит … с помойки. Хе-хе-хе. Помойница.

Все разом устремили взоры в том направлении, куда глядел он. И действительно-таки, там спускаясь с косогора, загруженная двумя полными сумками, шла по тротуару, несколько ссутулившись под их тяжестью, Наталья Владимировна. Бормотуха деловито ступала рядом, тоже изрядно нагруженная.

— Нет! и никакая она не помойница! — истерически, почти мгновенно отреагировал Сергей, — она с работы возвращается. А ты, Ашот, врун.

— А вот совсем и не врун. Я, лично, сам видел неделю назад, как они с Бормотухой ковырялись в мусоре. Я даже проследил за ними. Они понабрали всякой мутотени и дурнятины, и домой потопали. Правда Бормотуха после отдала свои пакеты какой-то бомжихе, а твоя-то, мамашка, так до хаты и поперлась с ними. Помойница! Хе-хе-хе.

Узревши, что у Сережи по щекам набежали крупные слезы, он приобщил. — Иди, встречай, помоги мамке-то, а то, поди, надорвется муть помоечную тащить.

— Врешь! Это неправда! — закричал мальчишка, скривив лицо, в бессильной обиде заливаясь слезами. Он неистово сжимал кулачки и всхлипывал так, что казалось вот-вот кинется в драку. Девочки, оторопев, глядели на него во все глаза в доброжелательном испуге, предчувствуя нехорошее. Сергей же, вдруг начав икать, растер ладошками мокроту и, как бы устыдившись этой слабости, без оглядки бросился прочь.

Когда Сережа пришел домой, у Натальи Владимировны было все готово. Она сварила прекрасный борщ, и изумительный запах, распространяющийся по всей квартире, говорил сам за себя. Нет, праздничный стол не был пока накрыт. Федор был на работе, и празднование предстояло по его возвращению. Но ей ужасно не терпелось преподнести младшенькому сыночку свои подарки. Прежде, чем войти в комнату Сергея, куда именинник, молча по приходе проскользнув, спрятался, она завернула в зал, чтобы прихватить приготовленные подношения. Коробку с цветными карандашами, которую ей передала Земфира специально для рожденника. Со слов Филипповны: еще со старых добрых времен, якобы невесть откуда завалявшуюся. А также альбом, практически совсем новый альбомчик для рисования, из которого предварительно аккуратно пришлось удалить, всего один испорченный, первый лист. Первоосновой, конечно же, значились прекрасные еще совсем не разношенные зимние ботиночки, также предоставленные Филипповной. И вот со всем этим скарбом она поспешила к сыну. Постучалась, вошла. Она с порога начала произносить поздравительную торжественную речь, по инерции продвигаясь вперед. Мальчонка, восседающий в полуобороте на стуле перед письменным столом, уныло смотрел на нее.

— Не надо! — вдруг гаркнул он сквозь наплывающие слезы, лишь закончились волеизъявления, — ничего мне не надо! — насилу выговорил дрогнувшим голосом, вскочивший на ноги Сережа. Весь помидором раскрасневшись, он был готов опять кликушески разрыдаться.

— Не поняла, сынок? — оторопело улыбаясь, озадачилась матушка, совершенно ничего не уразумевая. — Чего не надо?!

— Не надо мне подарков с помойки.

Наталья Владимировна, обалдевшая и не знавшая в возникшем микроклимате их семейки чего и ответить на неожиданно выданное заявление сына, несколько потерялась. С чего это мог он взять, что подарки с мусорных контейнеров? Понимая, что не стоит на этом заострять внимание ребенка, мало ли какая несуразица может взбрести ему на ум, поэтому она водрузила живописные принадлежности на стол, а не примеренную сыном обувку приставила на пол у стеночки.

— Ладно, все, пошли со мной … — взяв слегка упирающегося мальчонку за руку, она без поблажек, чисто демонстративно, отчасти силой привела его в кухню. — Садись! Сейчас будем кушать.

О праздновании дня рождения она уже и не мыслила, просто подчеркнуто строго усадила его за стол. Пока он, насупившись, икал, она разлила по тарелкам горячий суп, поставила одну тарелку перед сыном, другую для себя.

— Я не буду есть! — ультимативно заявил Сережа.

— Но почему, сынок?! — в глазах матери вспыхнули и удивление, и откровенный испуг, и рефлекторное негодование.

— Потому что, мама — это все с помойки.

— Сыночек, Сереженька, тебе обязательно надо хорошо питаться. Ты растешь, и твоему организму требуется очень много витаминов и калорий. Здоровье твое и так уже ослаблено и надломлено. Поверь, так у тебя очень скоро начнутся голодные обмороки. — Стояла она, заламывая себе кисти и вообще не соображая, куда их теперь сунуть. — Ты скоро будешь падать с ног, а главное, ты навсегда останешься таким, какой ты сейчас есть — маленький и хилый. Ну, прости ты свою нерадивую маму, что не умеет жить в этом жестоком и несправедливом мире. Если был бы жив твой отец, разве он позволил бы нам так опуститься, так низко пасть, чтобы мы питались с помойки …

Женщина, вероятно с мучительной болью в сердце, грузно оперлась одной рукой о стол, отчего тот жалобно пискнул, приложила тыльную сторону ладони другой руки ко лбу и, страдальчески вглядываясь в потолок, срываясь на плач, но едва-едва крепясь, запричитала:

— Может быть даже папа, там, на небесах, тоже меня упрекает за мою эту нерасторопность и неумение добывать пропитание. Может быть, я не знаю. Но что я могу поделать? Я тоже, может быть, мечтаю в день вашего с Федором рождения дарить вам, любимым моим детям, настоящие подарки, которые вам непременно пригодилось бы и приносили непритворную радость. Прости! Но я искала, выискивала работу … и не нашла! — Едва держась на ногах, она отрешенно глянула на рядом стоящий стул, шагнула и плюхнулась в него, вовсе не осознавая, выдержит тот или нет. Исступленно глядя куда-то в пол и корчась как от зубной боли, она с обезумившими глазами перешла на шепот. — Никому не нужна старая никчемная кошелка. Прости, что иного способа выжить, я не придумала. В, конце концов … — тут мамаша в отчаянии вскочила на ноги, схватила со стола ножик и отчужденно произнесла. — Что ж! либо ты сейчас съешь всю эту тарелку борща … вот с этим хлебом … — тут, на ее лице отразилась такая глубинная боль, от которой она уже не смогла больше себя сдержать, из глаз ее покатились обильные слезы и она дрожащим, придавлено-трепещущим голосом закончила свою молвь, — либо … возьми вот этот нож и убей свою безмозглую мать!

— Мамочка, миленькая! Прости меня! Я все сделаю, как ты хочешь, как ты скажешь. Ты не знаешь, как я люблю и тебя и … папу … и Федора. Я все буду есть, все, что ты принесешь, обещаю, пока сам не вырасту, не найду работу и не начну приносить домой деньги.

— Спасибо, сынок, — с невообразимой тоской в душе, и хоть и с пришибленным, но все-таки облегчением, растроганно утирая слезинки, сказала родительница. — И давай договоримся, что ничего не скажем твоему брату. Зачем лишний раз его расстраивать, он ведь единственный, кто из нас работает, и силы ему особенно нужны.

Глава 7. Незваные гости

Тула. Привокзальный район. Ноябрь 1993г.

Черная «Волга», освещая путь ближним светом фар, плавно подкатила к третьему подъезду длиннущей г-образной девятиэтажки. Автомобиль, слегка вильнув, взобрался поочередно колесами правой стороны на тротуар и — остановился. Фары потухли, остались габариты. Стихийно и обильно опять повалил крупными хлопьями снег. Пусть он большей долей таял, преобразовываясь в хлюпающую муругую слякоть, удручая одиноко крадущихся путников, однако этим действом он аллегорически вносил правдивую и безлестную ясность в исход неизбежной обреченности всего сущего. Довольно-таки стемнело — и дом, освещаемый для такой мрачноватой метеообстановки непомерно блеклым горением уличных фонарей, гнетуще возвышался над угрюмой местностью. Жилое здание, стоявшее в небольшом отдалении от других идентичных построек, своей сумрачностью и неосновательностью облика, пожалуй, кого угодно могло бы ввести в депрессняк. Особенно безотрадным, каким-то заземленным, выразительно-загрубелым видом, в котором прячется (или должна была бы прятаться?) долговечная фундаментальность. Воспользовавшись мало-мальски фантазией и сообразно взглянув на предоставленный артефакт с его аналогичным антуражем, вы охотливо признаете, что формируется именно такая визуальная, пусть может быть и размыто каббалистическая, но между тем иллюзия, будто бы это изваяние сходствует с огромным мертвым (параллелепипедной формы), фантастическим существом. Вдобавок, где-то порывисто покачиваясь на воздушных потоках — постукивала и поскуливала дверь. Думается, что этим неразъяснимо-противным скоблящим монозвучанием она норовила напомнить окружающим, о более загадочной потусторонней действительности. Местность и окружение, все это тихое столпотворение — почему-то, хоть и несильно, но определенно напоминало энигматическое кладбище.

В предшествующий отрезок времени по пути следования от предприятия (в коем он, в свои тридцать пять лет, уже выполнял обязанности не только генерального директора, но и являлся собственником с полным пакетом акций) до дому, Егор Александрович вел с личным водителем оживленную беседу. Отчетливо распознавалось, что у директора налицо изумительнейшее настроение.

— … Да вот Николаш, надеюсь с семьей к следующему новому году переехать в собственный дом, в Мясново. Правда, пока только фундамент заложили, но, думаю, если строительство пойдет по плану — исход выложится комплиментарно … — залихватски похвастался Егор Александрович и, легонько хлопнув себя ладонью по колену, пожаловался. — Уж дюже надоело жить в этих клетках. Помнишь? Как там у «Воскресенья»: «Мы скитались, а теперь мы живем в хрустальных клетках» … (Напел он, неурядливо хватаясь за ручку дверцы отжимая и толкая ее.) Хе-хе-хе! Да-а! «Хрустальные» клетки, а ведь точно сказано … Ну да ладно. Все! Пока, Николай, надо идти. Гости, да и дочка заждались наверно.

Водитель, остановивший «Волгу» перед парадным, известным ему в течение долгих и достойных двух лет, предвидя отрицательный ответ, но чисто внимания ради, промямлил:

— Всего доброго, Егор Александрович. Приятного отдыха! Вам помочь?!

— Да нет! Помогать не надо, Николай, поезжай. — Пробухтел директор, пихая дверку и рывком выбираясь из салона. — Всего самого наидобрейшего! — в довесок прибавил он, не мешкаясь и открывая заднюю дверь. — Езжай-езжай … передавай привет дражайшей домовитке …

Шофер ожидал, пока начальник разберется с поклажей. Тот озабоченно впрягся вытаскивать с заднего сиденья множество разнообразных вещичек: коробок, сумок, пакетов … (Все это для близкой встречи празднества Нового года). Он как можно комфортнее и практичнее стал распределять рассовывать перевязанные тесьмой покупки по рукам и пальцам. Здесь же, конечно, был и подарок для доченьки Аленки; сегодня у нее день рождения. Ей исполнилось восемь лет.

— Завтра, как всегда? — не дожидаясь ответа, точию для порядка, зная отклик загодя, напоследок осведомился Коля. Сам он уже озирал окрестность и вереницу припаркованных у обочины машин, просчитывая варианты маневрирования, дабы поудобнее развернуться и выехать. А ведь он на тот момент, ублаженный жизненным благополучием, даже и представить себе не мог: что очень скоро потеряет доходную для семьи работу; что его необычайно быстро бросит жена, которая предательски подло сбежит с детьми к родителям; что через некоторый срок они разведутся, подстрекаемые родственниками и «доброжелательными» друзьями. А в результате, он элементарно сопьется. И через пару лет, скоропостижно … тут я сформулирую мысль метафорично или вернее выкажу факт не так уж истасканно изъясняясь, короче бесповоротно потеряв всяческий вкус к содержательной жизни (при его-то крепком здоровье!) — развоплотится, а его опустелая персть, под изобильнослезные причитания старенькой одинокой матушки, будет погребена.

Егор Александрович на лифте поднялся на шестой этаж и, кое-как протиснувшись посредством узкого проема, выбрался на площадку. Манипулируя ношей и вынув из кармана ключи, отворил дверь. Обвешанный имуществом как новогодняя елка гирляндами, он медвежевато ввалился в прихожую. В трешке-квартирушке — вовсю кипел праздник. Из зала разнородно доносились: и многоликий гомон, и дзиньканье, и бряканье, и глум, и лебезение, а также гыгыканье, пошепт и легковесный диспут … говоря неброской крылемой, — все перемешалось в едином кипучем сабантуе! Передняя, заваленная чужой верхней одеждой и грудой обуви, сложенной относительно опрятно в уголке, говорила сама за себя. (По «вопчей» договоренности гости припожаловали со своей сменной обувью.) Приглашенные, а это самые близкие друзья-подружки (пущей частью супружницы) восседали за праздничным столом и напропалую кутили — пиршествовали. Присутствующие, вперехлест похвалялись недавнишними закелдыристыми достижениями и гламурными покупками. Обменивались шутками, подначками, подколками и прочими новостями.

Его не ждали так рано, ибо его супруга, Наталья Викторовна, звонила ему на работу три часа назад, и он старательно минут десять объяснял ей, дабы начинали без него, терпеливо заверяя, мол, «масса неотложных дел» (что и в самом деле являлось сущей правдой) и что он, «всенепременно, при первой же возможности объявится и вольется во всеобщий пир». Поэтому в его душе не было места каким-либо там необоснованным обидам. Он неспешно разулся, достав из тумбочки шлепанцы, вдвинул в них ноги. Скинул макинтош, вытащил из заранее усмотренного им пакета коробку с подарком, а остальное взгромоздил в кладовку. На ходу рефлекторно приглаживая волосы, будучи трепетно взбудораженным и растроганным, он вошел в зал. И тут его оглушило многоголосое приветствие празднующих. Чуть только стихло, Егор Александрович немедля произнес кратенькую патетическую речь и, чмокнув, резво подбежавшую к нему дочку, при всей честной компании вручил презент. Она давненько мечтала о новом сотовом телефоне.

Невероятная кокетка Ирина, давняя подружка жены, (сразу видно, что она уже навеселе) только он закончил благопожелания и наказы, проворно подскочила с пригретого стульчика и первой бросилась к Егору Александровичу с жаркими рукопожатиями. Панибратски, до перебора эмоционально, Ирина всеми десятью пальцами вцепилась в пятерню мужчины, и театрально разнеженно прижавши к своей груди, прямо промеж пышных округлостей, скрытых шелковой тканью (чем немножко смутила того), темпераментно принялась ею трясти, как бы вальсируя и меж тем выдавливая из себя слова:

— А вот и хозяин! Приветствую тебя, Егорушка! Куманек. — Еле совладав языком, она сбивчиво мямлила. — Мы уж тут маненько приняли. Извини, что не дождались. Сам понимаешь, сегодня днюха у крестницы моей. Имею право …

Кума что-то еще любострастно лопотала, но принципал, не вынимая руки из мягоньких и горячих цаполок женщины-пышечки, тем временем кивками и обрывками слов уже вовсю здоровался с остальными гостями. К нему по-светски, с вытянутыми руками, вставая с мест, потянулись все имеющиеся мужчины. Посередь них выделялись преимущественно мужья и сожители (то бишь бойфренды) подружек и задушевниц Натальи Викторовны. Незнаемых не было, со всеми присутствующими имел честь встречаться. В свое время и променивались именами, и стискивались ручками, и делили застолье, и даже потрепаться выходило. Теперь каждый лично желал засвидетельствовать ему собственное почтение. Деликатно высвободившись из навязчивых и напорядках затянувшихся приветствий разомлевшей кумушки, он принялся направо и налево раздавать рукопожатия подступающим к нему представителям мужского пола.

— Здравия желаем, командору! — Держи краба, уважаемый! — Где так долго пропадал? — Думали уж без тебя … — Потом пошептаться надо … — и т.д. и т.п. наперебой восклицали подтягивающиеся и обступающие Егора Александровича дядьки. Нескончаемой лавиной неслись отовсюду приветствия будто бы это у него родины сегодня, а не у Аленки. Последними, не торопясь подошли Виктор и Андрей (друзья с детства). Они повели его к «забронированным» принадлежностям комфорта: стульчику (поближе к себе) и наперед припасенным приборам, а также к приготовленной штрафной, до краев полной, стопке водки. Тут же рядышком рассиживались и их хохотушки женушки, Маришка да Любава.

Заняв свой пост за прилично сервированным столом (нехай уже изрядно потрепанным), Егор Александрович взявшись за стопочку и подняв ее, изъявил хотение высказаться теперь в официальном порядке:

— Друзья! Будьте любезны … — начал он, широко обводя пространственность четырех стен вытянутой рукой со шкаликом. Чумаво расслабившиеся застольники, образовывая полифонический звуковой фон, приглушено шушукались меж собой, делясь надуманным, обсуждая свежие заметы и импрессии — упористо его не слышали. (Иной задумчиво жевал, кто-то с обрыдлым интересом ковырял вилкой нарушенную снедь … короче — отрешенно занимались своим.)

— Товарищи! Убедительно взываю к почтению … — чуток громче и настойчивей, повторил Егор Александрович, намереваясь, во что бы то ни стало продублировать свое предыдущее поздравление. Снисходительно улыбаясь и вполне разумея, что все его действия, конечно же, весомо запоздалые, потому как обретающиеся и так некисло поднабрались градусов, он прокричал:

— Господа-хорошие, простите, но в настоящий момент я уже призываю к вашему участию!

Виктор, в живом темпе поднявшийся с ним, поддерживая инициативу приятеля энергично побрякивая ложкой по фужеру и покрикивая, стал оповещать осовелую публику:

— Внимание! Вни-ма-ни-е!!! Господа-товарищи, джентльмены, эсквайры обслужите дам! Наливаем, наполняем, кому — что … не стесняйтесь. Пожалуйста, поторопимся, поспешаем … — докричавшись до рассеянных гостей и расшевелив их, несколько брутально и вызывающе приступил он к руководству церемонией, подсобляя уставшему другану. С опозданием спохватившись, народ постепенно раскачивался и вливался в процесс. И вот опять все посиживали настороже, держа, приготовившись, каждый свое: кто в фужерах вино, кто в стопочках водку, а инакие коньячок.

Убедившись, что сидящие оклемались и теперь пытливо устремили органы зрения на него, Егор Александрович, признательно кивнув Виктору, приподнятым голосом завитийствовал:

— Товарищи! Давайте выпьем за мою единственную, добрую и послушную доченьку. И, конечно же, за её счастливую звезду … — включив в выступление красноречие, поздравитель формулировал пожелания безо всяких высокопарных и ненужных ухищрений риторики. Он пользовался обиходным речением, дабы доходчиво было хоть ребятёнку. Не загромождая инициацию излишним многословием и вложившись в двадцать секунд, он пожелал дочери конкретных благ и стремлений, заключив тост избито клишированными посулами:

— Аленушка, дочь моя, будь счастлива, а мы с мамой будем стараться поддерживать тебя!

Все перечокивались. Гости, засвидетельствовав поздравления и напутствия общепризнанным (по обычаю) всезастольным выпиванием и обязательным заеданием, как бы косвенно подписывались неписаной резолюцией под каждым словом благоприветствовавшего. Егор Александрович, с утра пребывая голодным, усевшись и лишь для приличия бегло перебрасываясь с иными из соприсутствующих невесомыми подковырками и фразами, со зверским аппетитом подступил к ужину.

Кануло где-то около часа, прежде чем взрослые, как есть по-шустрому, беспорядочно загремев раздвигаемыми стульями, расчистили пространство под танцплощадку. По полновесной причине без промедления тут же было включено музыкальное сопровождение. Большинство, опрометью сбежавшись, ходко начали ритмично кривляться и выламываться. Дети, за своим столиком в углу пили чай с тортом и, жизнерадостно беседуя о чем-то своем, испытующе наблюдали за взрослыми. Отдельные из деток, наиболее самостоятельные и решительные, расценив произошедшее по-своему и возжелав взбодриться, присоединились к бодрячком образовавшейся и уже вовсю отплясывающей толпе людей. Смешались в одном котле: и гопак, и джига, и казачок, а то и просто галоп на месте — кто во что горазд! И вдруг замедленный танец …

Насытившись, трошки разомлев от удовольствия, глава дома, возжаждав чуточку романтики, пригласил благоверную на неспешный танец под зазвучавшую в исполнении Пугачевой сердцещипательную песню. И только было они взялись за руки, и его рука галантно охватила ее талию, и они всего-то сделали одно-другое па, как в прихожей назойливо задребезжал звонок. Что тут витийствовать! — внештатная сценка (как обухом по голове!) ибо нового прибытия званых визитеров не предвиделось. Как говорится: свои — все дома. Жена, весело и непринужденно хохотнув, мигом отпрянула от мнимо расстроившегося партнера по танцу и, на ходу изрекая извечно уместную при данных обстоятельствах русскую народную пословицу, кинулась встречать запоздалых или — скорее всего непрошеных посетителей.

Нежданным и досадным оказалось появление разномастной, совершенно незнакомой, и отнюдь не к месту представшей перед пиршествующими, солидной группы граждан. Штатские персоны явились в деловых костюмах под пуховиками и зимними пальто. Предстали они в сопровождении местного участкового, майора Семушкина, а также еще одного фигуранта в милицейской форме, токмо совсем неизвестного Егору Александровичу, какого-то длиннющего отощалого лейтенантика. Короче, без лишних рассусоливаний, в типовую трехкомнатную квартиру, и так немало переполненную веселящимися, завалилось (окромя двух визуально действительных представителей власти) еще шесть презентабельных индивидуумов — мясистых «горилл» как на подбор спортивного телосложения.

К всеобщему изумлению отдыхающих, не разуваясь и не произнеся ни слова вся эта непрошеная делегация, состоящая исключительно из мужчин, своевольно (как вода) растеклась по всей квартире. Некоторые экземпляры самоугодников безмолвно мимоходом прошагали в прочие комнаты, беспардонно осматривая и исследуя их. Двое же господ, образовавшись в арке зала с беззастенчивым изъявлением лиц, елейно ухмыляясь, внаглую и самодовольно разглядывали опешивших празднующих. Воистину, они пронзали остолбеневшую толпу взорами кабыть в целом и всякого в отдельности. Толпа глазела на них и кое-кто из особо смекалистых, отдаваясь собственноличной интуиции, уже окрестили препожалованных — «официальными лицами». Музыку, как вовсе неуместную, кто-то предусмотрительно выключил.

— Полагаюсь, мы на верном пути … эта квартира, номер двести четыре по адресу? (Тут прозвучали точные координаты настоящего адресата) … — наконец с подковыркой поинтересовался один из новоявленных. Это был высокий и симпатичный, начального зрелого возраста, человек в добротном натуральном кожаном плаще с собольим воротником. Не ожидая и доли секунды: ни опровержения, ни подтверждения своим словам он уверенным голосом, даром что топорно, с непомерной напыщенностью продекламировал, как скверный актеришка на сцене:

— Ну что ж, господа! Я понимаю, мы вас потревожили в самый разгар вашего, так сказать, увеселительного мероприятия. Хотя … гм … или здесь у вас иная сходка?! — тут он беззаботно расхохотался, умиляясь собственной выходке, но, тут же манерно сосредоточившись, пролаял:

— При любых условиях: закон, есть закон! И он требует неукоснительно строгих действий со стороны властных структур. А посему я в ультимативной форме повторяю … — тут мужчина замер, яко прислушиваясь к дыханию безмолвствующих, кокетливо скосил глаза набок и, съегозив гримаску, снова воссиял как начищенный медный пятак. Теперь он стоял нараспашку, напыщенно и нахально изучая понуро застывших в ступоре очевидцев.

— Или может быть, кто-то изъявит желание попасть в свидетели? — забавляясь как самодовольный котэ над мышатами, заигрывающе заметил он. — Может захочет внести обвинительные коррекции?!

«Интеллигент», взыскательно оглядел толпу психически раздавленной «челяди», (каковыми и подразумевал наличествующих). Этот пижонистый типчик, вероятно, и есть самый главный из нагрянувших. Судя по его самоуверенности или даже агрессивности и манерам держаться, он явно восхищался своей бескомпромиссностью. Красавчик, ублаготворенный «асаной» собственного присутствия, в конце концов, справился придвинувшись к ключевому ориентиру:

— А кто здесь Егор Александрович Осташков?

Ниженазванный, ничуть не соображая (яко школьник) поднявши руку вверх и не стирая с лица фраппирования, пробурчал густо краснея:

— Я! Наверное, по-моему … а что?

— На ваше имя есть решение суда, которое я незамедлительно должен буду огласить при всех присутствующих. — Тут он лихо вынул из бокового кармана бумагу. Дельно развернул ее и начал нудно и шаблонно, иной раз глотая слога, зачитывать:

— Решением, под номером таким-то (опускаю цифры) от 25 апреля 1993г. по делу номером таким-то (снова опускаю цифры). Именем Российской Федерации, Кемеровский областной суд 25 апреля 1993 года в составе председательствующего судьи Евсеевой О.Э., при секретаре Болотниковой А.Ю., с участием прокурора Самойловой Н.Д. рассмотрев в открытом заседании 23 апреля 1993 года в городе Кемерово дело по заявлению Общества с ограниченной ответственностью «Стройросмонтаж» (далее ООО «Стройросмонтаж», Общество) о признании … — далее, на протяжении следующих пяти минут, он перечитывал с листка весь документ от начала до конца, абсолютно не обращая ни малейшего внимания ни на никакие там «охи», да «ахи» или единичные возгласы прямого неодобрения, закончив чтение словами. — … Решение может быть обжаловано в течение месяца со дня принятия в окончательной форме, через Кемеровский областной суд в Верховный Суд Российской Федерации. Судья Евсеева Ольга Эдуардовна.

С напускной солидностью, и в то же время, как не многим показалось, некой взволнованной торжественностью, ясно осознавая внушительность, а главное, безоговорочную законность собственного действа, он, не сворачивая и не пряча документа, проскользил два шага вперед. Отодвинул рукавом левой руки несколько приборов на столе, небрежно сгрудив их вместе со скатертью, и звучным хлопком правой ладони припечатал листки бумаги на освобожденное место. Теперь он уже превыспренно и победоносно оглядывал окружающих. В конечном счете, обведя всех долгим немигающим взором, злобно гаркнул:

— Требую, лишним гражданам незамедлительно покинуть помещение, и остаться только членам семьи.

Глава 8. Мышка

(Тула. Зареченский район.)

Сергей Кушнир или, как его прозвали остальные прыгуны, «Мышка» — был самым молодым из них. Ему недавно всего-то исполнилось восемь лет. Но не смотря на такой несерьезный возраст, на такую относительную хилость и низкорослость для такого сурового и рискованного занятия, он целиком и полностью являлся, можно бестрепетно заявить, вполне уважаемым ветераном на этом поприще. Мальчишка влился, если можно так высказаться, в это опасное дело, когда ему стукнуло по большому счету всего-навсего шесть лет. А тогда он был и ростом помельче, да и сам куда как хрупче. В общем, мелюзга мелюзгой!

Два года назад, после жесткой перебранки с матерью, когда он узнал горькую правду о том, что его матушка рыскает по помойкам с целью поисков пропитания, он задался сверхцелью, во что бы то ни стало найти реальный путь для зарабатывания денег. И он сделал свой выбор. Но поначалу, с первого дня того самого лета, Сергей некоторое время просто бегал рядом с движущимися составами и даже не пытался цепляться ни за скобы, ни за поручни вагонов, а уж и подавно не мыслил заскакивать на двигавшуюся подножку. Он бежал рядышком с вагонами как жеребенок за маткой; но и при этом мальчонка иногда неуклюже падал, спотыкаясь на крупной, для его меленьких ног, щебенке. В этой среде, все обнаруживалось для него слишком крупногабаритным, сверх меры грубым. Зачастую сильно ушибаясь, он, включая силу воли, стиснув зубы, терпел и двигался к цели, стоически перенося всякую боль с верным сознанием того, что он теперь обязан учиться преодолевать, представшие перед ним, тяготы и лишения выбранного ремесла.

По существу, его тогда никто и всерьез-то не воспринимал. Некоторые прыгуны между делом посмеивались над неумехой. Так себе, мол, бегает какой-то мальчонок, ну и пусть гоняется. Жалко, что ли! Главное, чтобы под колесо не попал, да ненароком кто чушкой не загубил как клопика. «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Кому до него есть дело, если родителям без разницы? Все были заняты важной работой.

Никто не мог заглянуть в потаенные закоулки сердечка малыша, а наипаче в его рано повзрослевшие разум и стремления. Никто не ведал цены: ни его страху, ни чаяньям. И никто даже подозревать не мог о его безудержном желании поскорее помочь выжить в этом мире своей матушке и старшему брату. Он храбрился, торопил конкретику и вследствие того через полторы недели наконец впервые вскочил на ступеньку. Малявка, вжавшись, сидел на подножке, подобрав под себя ноги, в безумном угаре вцепившись до боли в суставах махонькими дитячьими пальчиками в шероховатые и холодные скобы. Всем своим существом как бы слившись, материализовавшись с ней, он, зажмурившись, наравне с замиранием сердца не только неистово дрожал, но и, от гордости за себя, ликовал. Это была (однозначно) для него — первая наиважнейшая победа!

Неделю он примитивно катался. Проедет метров двести и спрыгнет. Но вот в один из дней, мальчонка, наконец, решившись, забрался на самый верх вагона и заглянул вовнутрь. Увиденное, его ошеломило. Сергей и не подозревал, что оказывается, вагоны на поверку пусты. Всего-то считай, как ему тогда показалось, на самом донышке и лежат эти злополучные чугунные заготовки. Опять препятствие и по-прежнему виноват его ущербный пигмейский рост. Ох, как он терзался! Паренек еще около месяца никак не решался запрыгнуть вглубь вагона, чтобы начать ставить слитки на борт и затем сбрасывать их; он каждый день видел, как это выделывают настоящие прыгуны. Малолетка, с досады проклиная свои слабосилие и мизерность, при любом удобном случае занимал себя физическими упражнениями: отжимался, приседал, а прежде всего, через силу заставлял себя обильно кушать то, что приносила домой его несчастная маменька. Кроме того, он пробовал подтягиваться на перекладине и, уяснив лишний раз свою беспомощность, а при том ясно разумея, что без этого ему наверняка никак не обойтись, призадумавшись, взялся за силовуху по серьезному. В конце концов, с течением времени включив целеустремленность и всю свою напористость он, под наставлением Федора, выучился выполнять знатный перечень всяких хитроумных выжимов на турнике, а не только это единственное упражнение. И потом уж не слазил с турника, упражняясь на нем целыми днями. В итоге, дошел до ошеломительных результатов: и в качании брюшного пресса, и мышц спины, и т.д. и т.п. Мало кто сможет подтянуться более сорока раз. Конечно Сергей был относительно легким, но и это было, безусловно, не малозначительным достижением.

И вот пришел тот день, когда мальчуган подгоняемый мыслью о личной несостоятельности и бесполезности, все-таки решился спуститься внутрь вагона. И он это произвел. И оказавшись там, добытчик каждый раз с силой подпрыгивая, кое-как все же (пускай не сразу! потому как они то и дело сваливались) установил свои первые три слитка на борт. А следом, не ведая куда, также подпрыгнув, одним махом столкнул их обеими руками вниз. Это был первый сброс! Основу основ — он свершил, оставалось теперь как можно скорее покинуть вагон и — времени было вобрез.

Поезд набирал ход. Сергей немедля метнулся в угол вагона, чтобы вылезти наружу и, спустившись вниз по тем же скобам, по которым забирался сюда, быстренько оставить уже изрядно мчащийся поезд. Но это оказалась совершенно невыполнимая задача. Он подпрыгивал, хватался за борт, но пальцы Сергея были чересчур коротки, они предательски соскальзывали, и он не успевал вскарабкаться. Его охватила паника! Детскому сердцу, всей его сущности, каждой клеточке его тела стало невыносимо страшно. Мальчик громко заплакал, и ошалело, в жутком переполохе, как мышонок в клетке начал метаться в четырех стенах, заливаясь горючими слезами. Слезы застили глаза, а это только усложняло задачу и множило остроту напряженки.

Двое из прыгунов, на пять лет старше, по случайности оказались свидетелями его позора. Это были братья близнецы Беркуты. Заприметив его неспособность и растерянность, они, усевшись на борту соседнего вагона, нашедши ситуацию «цугцванг» (иначе и не назвать) мальчонки забавной, замыслили умышленно не помогать ему, а наоборот, подшучивая и хихикая стали язвить и смеяться, желчно крича:

— Ага, попалась мышь в клетку! Хе-хе, теперь в Плеханово поедешь, а то и дальше уедешь. Как раз в руки хозяевам чушек. Вот так, мышка, все — тебе крышка! Ха-ха.

И многое-многое другое. У Сергея была истерика, он практически был на грани сумасшествия, когда вдруг разглядел лицо Егора. Этого дяденьки, которого лицезрел всего-то пару-тройку раз, который наряду с ними, правда не так часто, но тоже прыгал на товарные поезда, и думается с тем же промыслом. Человек, о котором он знал всего-то только то, что у того семья, жена, сын еще совсем малютка: то ли двух, то ли трех лет. Имел также сведения, что надысь тот неведомо откуда-то здесь появился. То ли поселился, не то жил когда-то тут в близлежащих домах, а теперь вернулся … вся информация, конечно только со слухов да мимолетной трескотни с пацанами. И вот сейчас горемыка оторопело рассматривал его добрую улыбку и его предоставленную протянутую руку. Сергей стремглав подбежал к нему с протянутыми руками, и сильная рука вытащила его — словно перышко. Вот с тех пор и прилипла к нему кличка «Мышка».

А он оттоле уже систематически сигает на поезда; в результате, заделался настоящим прыгуном-поденщиком. Хотя было время, заскакивал с фанерным ранцем-ящиком на заплечьях и привязанной к нему веревочкой. Чуть ли не целый год; запрыгнет с ним, поставит его у борта, понаставит чушек, четко на своем месте сделает сбрасывание, схватит ящик, установит его в углу, взберется наверх, по веревочке подтянет к себе ящик, сподобит за спину как рюкзак, да и айда с «вагонетки» брысь.

Но нынче он уже прыгает безо всяких вспомогающих приспособлений.

Сергей своей сноровкой и ловкостью обставил не только тех, кто однажды над ним смеялся и прозвал его мышкой, но и многих других, куда как взрослее и опытней, прыгунов. За два года его семья погасила две трети непомерного долга за квартиру, и мать раздала свои долги соседям да знакомым, которые по чести уж и потеряли всякую надежду на возврат. Обобщающе, можно смело сказать, его семья как похоронили отца, встала с колен крепко на ноги — даже новый телевизор купили.

В те поры, по его примеру, появилось много малолетних «цепляющихся». Покатилась прям-таки, стоит молвить, мода такая безумная. И пускай они незатейливо катались, на большее, как говорится, их и не хватало, но это приносило много излишней суеты, каковая, безоговорочно, вредила истинным работягам. Однако вскоре случилась поруха, которая моментально расставила все точки над «i». Нет, конечно, несчастия на железнодорожных путях довольно-таки нередкий случай, но на тот момент случился эпизод особый. Это было в середине лета 2000 года. Тогда упал под колеса, слетев со сцепки между вагонами, неизвестно каким образом, весьма опытный взрослый прыгун, Сафрон. Его перерезало пополам, катящиеся лиходейки как раз прошлись по низу живота, раздавив ему тазобедренные кости. Причем ноги остались лежать на месте, а туловище протащило вперед метров на десять. Весь кишечник несчастного размотался и остался на шпалах, продольно растянувшись от ног до самого туловища с головой. Всюду был неприятный утробный запах вперемежку с креозотом. Перед глазами вынужденных свидетелей предстала, если попросту изречь — ужасная картина, значит, вообще ничего не сказать.

Представьте, поезд ушел, а ошеломленные прыгуны, подтягиваясь с двух направлений, обступили беднягу. Вынужденные очевидцы сбились в кучу и в корне забыли о работе, ибо известие мигом распространилось средь сотоварищей по всей железке. Сафрон еще был жив, приподнявшись на локтях, а затем и на руках, вероятно, не совсем понимая, что произошло, норовил встать на ноги. Разобравшись и вроде как уразумев, он все одно беспорядочно и обезумлено пялился с жутким вопрошанием на людей, обступивших его в остолбенелом потрясении. Все хотели как-то подсобить ему, но абсолютно не знали, как! И только молча стояли огорошено возле него и тупо зырили, как он умирал, изливаясь кровью.

Недалече находились двухэтажные дома, где в некоторых квартирах имелись стационарные телефоны. Допустимо, что кто-то с балкона завидел произошедшую трагедию, а вполне допустимо, что кто-то из своих уже сбегал туда и попросил, чтобы вызвали скорую помощь. Или кто-то воспользовался сотовым. Но подобно порыву ветерка пропорхала всеместно весточка, что неотложка уже в пути. А пострадалец был еще живой, хоть и в шоке от стрясшегося несчастья. Он тяжко с присвистом дышал и до непостижимости внятно и даже осмысленно разговаривал. Стрекотал! И многочисленные его слова, и фразы, поверьте, впитались в память каждого из присутствующих на всю оставшуюся жизнь. Потому что взрослый мужчина, семейный человек, у которого за спиной четыре с лишком десятка лет непростой жизни, которого дома ждут детишки и женушка, он сейчас плакал горькими слезами и умоляюще кричал им всем: «Мужики — ребятушки! — заклинаю вас, больше не прыгайте никогда!»

Конечно же, он умер задолго до приезда скорой помощи.

Справедливости ради стоит подметить, что это было далеко не все, что воспоследовало тогда. Прыгуны, которых по каким-то обстоятельствам не было на «работе» в тот день, когда погиб Сафрон, а едва лишь они услыхали об этом страшном событии, может быть из третьих уст, и то краем уха, а то и вообще не успели услышать, разумеется, вышли за своей порцией заработка. Вопреки разуму, по несообразной глупости, но уж точно не в угоду корысти, а скорей из-за нужды Мышка и Дрозд тоже опять-таки были там, посчитав смерть Сафрона случайностью или просто-напросто вовсе не осмыслив случившегося. Однако наутро сызнова стряслась беда. И на этот раз, оступившись при прыжке с вагона на вагон, проявляя избыточную сноровку да браваду, угодил под «чугунные жернова» уже Дятел. К удаче ли, несчастью ли, но тягостно выразить — к чему — в такой закрутке подобный результат, если констатировать с учетом того, что он, по крайней мере, сохранился живым, и ему всего лишь отрезало ступню.

Нет! я не посмею давать свою оценку этому злополучию, но совершилось все именно так.

Ранним утром, с ног до головы вымазанный Антон сиживал посередь щебня и песка у обочины железнодорожной колеи и, истекая кровью неугомонно голосил. Перепуганный малец, по-видимому, неслабо расшибся. В клочья разорванная рубаха едва прикрывала разодранное до кости плечо. К тому же была зверски рассечена (или правдивее говоря) выворочена большущая часть его левой брови — и изуродованная, она неимоверно распухла. В окровавленной глазнице, невообразимо выпучившейся, сдавалось отсутствие глаза — будто бы он был вырван или, если повезет, сполагоря так представлялось. Повсюду присутствовали ошметки и сгустки кровищи: на одежде, рельсах, шпалах, земле — месиво бурой или ажно черной, уже подсохшей на утреннем солнце или еще непогрешимо свежей. Разлившись причудливыми кляксами и лужицами, разбрызганная и кое-где размазанная, она выказывала неопровержимость содеявшегося горя. Но пострадавший обращал внимание только на одно, что в настоящий час его терзало преимущественно и — это была его правая нога. Не знаю, испытывал ли он нестерпимую пытку болью, либо угнетал его обжигающий щемеж, либо в большей мере в нем преобладал страх или им овладела заторможенная ошарашенность, но (без комментариев) он был в глубочайшем тупиже.

Меж тем вокруг него все так же, как и вчера перед Сафроном, опять беспомощно и бестолково, наглухо пришибленными, да и неподвижно (как истуканы с острова Пасхи) высились соратники. Ребята (кто-то уже во второй раз) понуро наблюдали жуткую сцену. Тяжело и определенно виновато, как губка вбирает в себя воду, так и они молчали, впитывая его страдания. В тот час оказалось гораздо значительнее пользы от случайных прохожих, шедших поутру на предприятия к началу рабочей смены. Невзирая на недопустимость опоздания, кто-то, сострадая несчастному, уже побежал экстренно вызывать неотложку. А потерпевший, с каким-то недотрожным, запытанным, свойственным лишь впавшему в помешательство человеку, одноглазо глядючи, ласкал окровавленную и дико изодранную штанину. Бедняжка хныкал над истерханной порточиной, из-под которой торчала обнаженная культя. Он, как бы боясь притронуться, отнюдь не касаясь ее, озабоченно и трепетно гладил потерянную конечность на расстоянии трясущимися руками. Завидя подбежавших к нему и проявивших соболезнование очевидцев, юнец с жалобным содроганием и заискиванием, плаксиво поскуливая, потерянно спросил тогда у мужчин: «Дяденьки, а где же моя ножка?» И один из мужчин, порыскав в ближайшей округе, наконец, принес ему, держа пальцами за оттянутый носок, ее, то есть его кроссовку, заполненную остывающей плотью.

Произошедшее, повергло местных жителей в жуткий ступор. И не только крайне остепенило, или остудило пыл многочисленных несовершеннолетних катающихся озорников, которые разъезжали безо всяких умыслов о наживе, но и даже многие среди взрослых, подрабатывающие на этом роде занятий, опасаясь повергнуть детушек безотцовщине, решили раз-навсегда поставить на этой «профессии» жирную точку. Сергей и Андрей, вспоминая погибшего «смотрящего» с его предсмертной мольбой к сподвижникам, очутившись у страшной дилеммы накрепко призадумались. Никак не могло выветриться из памяти, как умирающий, напослед авторитетно урезонивал отказаться от безумия, с завершающим бессрамным перед прыгунами, плачем. А ведь это был невероятно сильный человек! Он искренне и всполошенно заклинал их, как собственных детей уговаривал, упрашивал, чтобы они нипочем не прыгали на поезда — ни в жисть! Помня глаза горемычного Сафрона и тот же тоскливый, и какой-то бессодержательный, скорее пронзительно утраченный взгляд Антона, они перебирали достойную альтернативу этому способу добычи денег, но ничего подобающего не находилось. А ведь друзья запомнили Антона Дятлова таким, каким он и был в тот миг, когда он поплатился за свою неосмотрительность — нехай оставшись в живых, но став инвалидом. Собственным головотяпством отбросив все свои таланты, каждодневные увлечения, тяготения и достижения куда-то прочь. Что-то такое, что глубоко запряталось в нем (и не только в нем, но и в них) навеки запечатлелось в памяти. А что вы хотите? если он настолько был близок к ней, что теперь намертво и безвозвратно породнился со смертью наизнанку перелицованной душой. Стал пущай малехонькой, но уродливой крупицей ее воплощения — утвердившись (при встречах) в качестве живого экспоната напоминания.

Вот уже почти целый месяц Сергей и Андрей не решались запрыгивать на поезда. Они не могли переступить этот непомерно высокий порог далеко не животного, а исключительно человеческого страха и как бы прозябали в своей безысходности, как марионетки в своем таком нелепом амплуа, теряясь в пустых грезах о будущем, пытаясь спрятаться от всеобъемлющего быта и вовсе не изменившегося окружения. Да что и говорить! получалось, проблемы — как были, так и не утратились, продолжая угнетать молодые стремленья и ввергать их владетелей в уныние.

Однако со временем забывается все, даже это — самое страховитое и ужасающее, а нужда и та же безвыходность, как всегда делают свое дело. Трудно жить втройне, когда человек от безнадежности вдруг теряет в своих намерениях личный тайный смысл реальности и ту же суть бесценности и неповторимости самой жизни. И вот одним днем, когда-то созвонившись, когда-то сговорившись при случайной встрече на улице, наконец, снова собрался в кучку костяк прыгунов. В том числе, кстати, и Сергей с Андреем. В добавление, было много новеньких, нисколечко не вкусивших каких-либо схожих переживаний.

И вот они впервой, за последние два месяца, сошлись для продолжения всего того, что сыздавна основано в виде способа заколачивания денег, пусть и небывало опасного, но, тем не менее, доподлинно помогающего выживать в этом вселенском бардаке. Только ныне прыгунам волей-неволей пришлось малую толику самоорганизовываться. Во-первых, посовещавшись, они постановили, собираться в условленном месте всем скопом в одно и то же время; сговорились, что в случае появления каких-либо любителей экстрима — гнать их с железки как «бешеных псов». А для соблюдения элементарного порядка, чтобы не происходило в работе сумбура, чтобы не мешаться в действиях и не вносить сумятицу, насколько возможно (в отдельности, по группам) давали необходимые, подчас коренные и основополагающие наставления новичкам. Самые опытные из них под диктовку самой жизни, да и самого этого поприща объясняли, корректировали начинания и поступки новопримкнувшихся. Они помогали дебютантам, обсуждая тот или иной наворот заблаговременно, чтобы не случилось путаницы или несчастья. А этого искренно боялся каждый.

Поскольку число подрабатывающих возросло, место сбора перенесли ниже на четыреста метров от моста. Здесь, на этом участке путей, были свои минусы и плюсы. В принципе, плюс был только один, значимо увеличивался подготовительный этап. А вот минусов было полным-полно. Пешеходы тут редкостное явление, а потому щебенка была менее утоптана, чувствительно рыхлей и крупней, что затрудняло прыжки и увеличивало вероятность травматизма. Жилые строения отдалились от линии, а потому закончившись, ландшафт по бокам становился неокультуренным и смешено-лиственным (малоосвоенным), несмотря на то, что это территория города. Всего-то чуточку менее километра от станции Тула-Вяземская (Ряжский вокзал). В придачу, по бокам путей выразительно углубились овраги, точней выражаясь, они явно появились, а, следовательно, подход к чугунке затруднялся подъемом к ней по пологости этих самых оврагов. И только в одном месте, где они и порешили кучковаться, протягивалась некой ступенькой оврага, как будто специально для них сооруженная самой природой, площадка. Достопримечательное местечко обозначилось небольшим углублением впродоль чугунки — прекрасной цветочной полянкой, где-то шириной в пару косых саженей и протяжением с десяток таковых.

Глава 9. Беспредел

Тула. Привокзальный район. Ноябрь 1993г. Кошмарная ночь.

Встрепенувшиеся гости мигом зашуршали, запожарились, в большинстве своем по-холопски вжавши головы в плечи. Мамашки, чуть ли не клушами «закудахтавши», хлопотливо принялись расхватывать собственных малышей, фальшиво и неэмоционально одергивая капризничающих. Гостьюшки как-то суматошливо, хотя и в растерянности или скорее пришибленно, едва ли не наперегонки засобирались. Многие порывались первыми прорваться в прихожую, опасливо сторонясь отошедших к стене уполномоченных. В разных местах слышались сдержанные перекоры да шиканья. В тесной передней на некоторое время воцарились неразбериха и хаос. Замкнуто переглядываясь: кто насмешливо, кто открыто или делано досадливо, прочие в откровенной обескураженности глупо и виновато улыбаясь, явно не доверяя своим глазам — однако поспешающие наскоро, в чем-то путанно, одевались и переобувались. Иные же вообще, не глядя ни на кого слету переобувшись, хватали верхнюю одежду в охапку и шустренько покидали квартиру. Что не говорите, а друзья и подружки, если дозволить себе так выразиться, не иначе как аллюром выскакивали из приютившего их жилища. А ведь они, промеж делом будет отмечено, в назначенный срок были созваны сюда хозяевами в качестве близких по духу, самых! что ни на есть своих в доску людей. Но да ладно-ладно! теперь они сломя голову оставляли этот очаг разразившихся экстренных обстоятельств, прижухши уносили ноги с места расстроенного торжества. Проще говоря, всех — как ветром сдуло. Кстати, в этой сутолоке и ажитации мало кто попрощался с квартировладельцами.

Как только за последним из покинувших хозяйские метры посетителей закрылась дверь, молчаливые и угрюмые здоровяки, подскочив к подавленно сидящему на стуле Осташкову, проворно подхватили его под ручки и безо всяких разъяснений с разудалой небрежностью отконвоировали в кухню, где силком усадили за стол. Егор Александрович, по-прежнему находясь в опупеозе, нисколько не мог ожидать от них такой проворности. К тому же происходящее вокруг ему представлялось каким-то отвратительным видением — сущим бредом или дичайшим сном. Он и пикнуть не успел, и краешком помысла сообразить не наладился, как оказался тет-а-тет с джентльменом в кожаном плаще. Только на этот раз кожанка была заблаговременно снята и повешена на спинку стула.

Как бы там ни было, но перед ним опять нарисовался тот же симпатичный кремень-парень.

С достоинством возвышавшийся делец, стоявший в некой отрешенности или задумчивости, был облачен теперь в пиджак бордового цвета (поддаваясь какой-то немыслимой моде). Восприняв зрением препровожденного, тот сомкнул кончики пальцев перед собой, и поглядывал на хозяина жилища сверху вниз коим образом, как правило, смотрит профессор на студента, вновь завалившего очередной зачет.

Самоочевидно, разумом въехав в наворот проистекающих событий и предположительно догадываясь о недоброжелательных умыслах припожаловавших мордоворотов (по-своему разумея, что чиновники просто выполняют свою работу!), Егор Александрович ожидал теперь неприятностей. Правда, не совсем ясно понимал — каких именно! И по наивности и простодушию своему, почти с безрассудной уверенностью надеялся убедить любое должностное лицо в своей правоте, растолковав правильную расстановку дел — вовсе не думая о чреватости и серьезности положения. А посему, поймав блуждающий взгляд представителя власти и не мигая самоубежденно уставившись в него, он мысленно подготавливал остужающую и победоносную (как ему чаялось!) тираду доводов и аргументов. Полагая — «ну вот сейчас я и расставлю приоритеты!» — и для начала засыпал молодого человека запоздалыми вопросами:

— Простите! Кто вы такие? Вы даже не представились! — Отчеканивал взвинчено он. — Кто вы по званию и как изволите к вам обращаться? И в конце концов позвольте мне, взглянуть на ваше удостоверение … на документы, подтверждающие ваши полномочия!

— А это совсем необязательно … — предварительно элегантно выдвинув стул и мягонько присаживаясь, красяво осваиваясь напротив, лениво и на удивление прямолинейно проговорил молодой человек. А освоившись, он несколько секунд (близоруко, но и не теряя импозантности) стал внимательно рассматривать свои ухоженные ногти. Осташков задыхался от ярости, мандражируя и ничего не смысля. Некоторый отрезок времени он вообще не находил нужных слов, а сидел пень-пнем, тупо разглядывая навязавшегося посетителя.

— Как это так? — жалобно пролепетал он, всего-то и найдя чего вымолвить, еще больше озадаченный. Силодером препровожденный в собственную кухню хозяин, пожалуй, главным образом в недоуменке (пусть и притворной) или, где-то может быть, осторожничая, старался не шибко злить работников компетентных органов. Он намеревался уладить «делишки» по-хорошему, рассчитывая на практицизм и вразумительность, заявившихся законников. С напускным уреканьем и лепленной недопонятостью он вглядывался теперь (по его разумению) на офицера в штатском. «Вероятно, капитана или все-таки, наверное, уже майора» — с иронией думалось Егору Александровичу, пытавшемуся найти ключ к этому человеку.

Важный визитер бросил нахальный и беглый, но все ж таки достаточно острый взор в окно, как бы чего-то там во мраке ночи высматривая. Или, впрочем, наверно любуясь своим отражением в стекле? Так или иначе, он изучающе провел глазами по еле вырисовываемому ландшафту за окном, глубоко вздохнул, и неторопливо закончил свой мыслительный процесс широким неприкрытым зевком. Вскользь покосился в глаза Егора Александровича, а затем хам величаво надул щеки и, после некой задержки вызывающе с шумом выдохнул, будто бы выполнял значительную и жизненно важную процедуру. Наконец, вроде как, изыскивая снисхождения, и в то же время язвительно-обжигающе вглядываясь, смастерил совершенно неуместную шутовскую улыбайку.

— А вы знаете?! Мы ведь здесь ненадолго. — Шутливо заверил он. — Как вас там? Товарищ али господин … Осташков. Если, разумеется, вы будете умницей.

Стиляга говорил жеманно, хотя и заметно, что поддельно ласкательно с подковыркой пережевывал свою речь:

— Вам всего-навсего требуется подписать кое-какие бумажонки, и мы тут же улетучимся. Только и всего-то … — проворковал он почти нежненько, как обыкновенно нашептывают любовницам.

— Любите себя и жалейте! — бархатисто-напевно и дружелюбно проворковал делопут. Достав кипу бумаг, как фокусник откуда-то из-под стола, он небрежно шмякнул ее на стол перед ошарашенным Егором Александровичем и вдруг с издевочкой, выдравшейся откуда-то из недр пищевода, вульгарным тоном присовокупил, — итак, ознакомьтесь, капиталист.

Егор Александрович (в недоразумениях!), нехотя, с нескрываемым отвращением, основательно теряясь в догадках, взял в руки пачку исписанных машинописным текстом листов, пестрящих в положенных местах печатями, какими-то подписями и на некоторый срок углубился в чтение. Пробежав глазами по первой, второй, и по другим страницам он вдруг как-то окончательно оторопел. В его глазах сначала возникло откровенное изумление, потом растерянность или скорее даже недоверие, и наконец, он сориентировался:

— Да кто вы такие?! И что это за филькина грамота такая? Несусветная гнусность! Тарабарщина! Вы что меня по миру пустить собираетесь? Совсем обескровить решили?! — И он с презрением, будто какую-то гадюку, невзначай попавшую в руки, швырнул бумаги в лицо невозмутимому оппоненту. — У вас вообще, совесть-то есть?! Это все абсолютно необоснованно. Высосано, по меньшей мере, из пальца, по большей … я уж постеснялся бы вам объяснить желаемое, но при нынешних обстоятельствах, запросто констатирую … — и тут он, трехэтажно матюгнувшись, с горькой и досадной усмешечкой завозмущался:

— Это же очевидный абсурд, какая-то нелепица, неуклюжая галиматья. — Пожимал он плечами и, в отчаянии разводя руками, безостановочно стрекотал. — Да! Действительно. Три года назад у нас были кое-какие сношения с этой фирмой. К сожалению, бесперспективные и неудачные! Но мы обоюдно неудовлетворенными разбежались, контракт был тогда мирно расторгнут. Причем совершенно без каких-либо заявлений о взаимных неудовольствиях, а уж тем более претензий. Как говорится: дело прошлого. Я буду жаловаться в милицию, наконец, в прокуратуру! — начинал радикально догадываться он, но не веруя собственным догадкам.

— Я б, на вашем месте … заметьте! конечно же, исключительно на вашем месте, наверно тоже в первую очередь именно также высветил свою правду-кривду. Воспроизвожу: на вашем месте! Но доверьтесь мне на слово, если бы я этого опасался, то вряд ли очутился бы здесь, сейчас, перед вами с подобным выставлением иска. А впрочем: тьфу на него! с самой высокой башни.

Красавчик, сияя улыбкой, поднялся и, взявшись за спинку стула, одним мимолетным движением задвинул его под стол и, вновь сомкнув перед собой пальчики рук, умилительно прощебетал:

— Крепитесь, такова ваша участь. Не следовало бы, в свое время вам обзывать моего тестюшку похабными словечками. Вот оно вам и аукнулось, а ведь он предупреждал вас.

Егор Александрович еще с большой озадаченностью глянул на молодого человека, припоминая, как они по-доброму расстались тогда с подрядчиком, Борис Михайловичем, интуитивно разгадывая, что этот болтун просто-напросто лапшу ему на уши вешает, просто бессовестно завирает. И никакой он не представитель власти, а вероятней всего ординарный плут.

— Вы ничего не путаете? — попервоначалу Егор Александрович собирался было расчихвостить возомнившего из себя прохвоста, но тут же осекся, врубаясь, что это ему ничего не даст — он в западне. Быстротечный холодок пробежал по его позвоночнику. И горемыка, неожиданно уразумев, ожесточенно вцепился обеими руками за вихры и, неистово теребя их, заканючил:

— Нет, это сон, какой-то макабрический сон! Этого не может быть. Ущипните меня, я сплю, я хочу немедленно проснуться!

— Увы! Но это явь.

— Как прикажите мне эту абракадабру воспринимать, милостивый государь?

Обладатель, насыщенного карминного цвета пиджака, криво усмехнулся, приоткрыв Егору Александровичу ослепительно белый ряд восхитительных зубов. Опять мельком, где-то с секундочку, полюбовавшись своими выхоленными ноготками, как художник любуется только что безупречно законченным полотном, он добродушно с невинностью ребенка прокурныкал:

— Хотите, считайте это банальным чуть ли не клишированным, но в полном смысле этого словосочетания, наконец — заурядным ограблением. А, впрочем, на будущее расценивайте данную глупую ситуевину, как вашей душе будет благоугодно.

Эти слова оказались наимощнейшим ударом ему поддых. Он только теперь понял, как отвратительно обстоят дела, распознав шутоломный окарач. Перед ним бандиты! О которых он многое слышал и которых теперь видит впервые собственными глазами. Егор Александрович резко вскочил на ноги. Двое головорезов из команды визитеров, стоявшие при этом диалоге в кухне у дверей, подались рефлекторно вперед с агрессивными намерениями, сжимая в нетерпении огромные кулачища. В их лицах ярко читалось живодерское вожделение. Но предводитель как виртуозный мимист всего лишь едва заметным подъемом бровей остановил их. По всей вероятности, эти мордовороты его понимали без слов. Он же, вовсе никак не отреагировав на психический срыв Егора Александровича, тем же миндальным голосом, по-прежнему выказывая себя галантным и воспитанным человеком, давешним порядком куртуазно обращаясь к обрабатываемому субъекту, монотонно прочирикал:

— Присядьте. Не вошкайтесь, не подымайте волны. Сударь!

— Степан Афанасьевич?! Товарищ майор!!! — машинально возвращаясь на место, вдруг завопил Осташков, апеллируя к участковому, который, по его мнению, скорее всего, оставался где-то там, в глубине остальной жилплощади. Но не получив никакого ответа, подсознательно делая вывод, что того: либо уже здесь нет, либо он вообще вместе с ними, возмутился. — Нет! Это однозначно кошмар какой-то, какое-то безобразие … беспредел!

— Вы, случаем, не участкового ли изволили кликать? — с некоторой колючестью резанул бандит. — Так товарищ убрался следом за гостями. У него образовалась огромная куча неотложных дел. А мы вернемся теперь к нашим баранам. Повторяю, ваш кошмар еще и не начинался. У вас же здесь, почитай в наших руках, и ваша добродетельная женушка и малолетка доченька. Поверьте! Нам, ваши подписи на этих бумагах нужны-то всего лишь символически. При нужде мы их и сами нарисуем, у нас наибогатейший перечень спецов по любому вопросу. Намалюют, никакая экспертиза не отличит. Так что это, к вашему сведению, всего лишь жест вежливости, так сказать, благорассудное уведомление о вашем теперешнем статусе. О вашем, так сказать — тезисе, если угодно! чтобы вы впоследствии не удивлялись ненароком и не маялись очередными своими тщетными барахтаньями как полевка в крынке с молоком, излишне перенапрягаясь и безутешно стремясь к справедливости. Имейте в виду, правосудие уже восторжествовало! Положение ваше … в экономическом обществе — вы, образно выражаясь, банкрот; а в социальном — голодранец, — залился он ржачкой, — то бишь нищий.

Бандитствующий молодчик, буквально воочию сменив слащавую улыбочку на ненавистное содержание личика, которое как Егору Александровичу показалось, скрывало в своей мужественности и даже некой избалованной красоте что-то крысиное, оскалившись, прошипел:

— Тебе удобоваримо, обалдуй! Обнищалый капиталюга. Вдобавок, с сегодняшнего вечера безработный … Мусье. На ваших плечах тяжкий груз. Гнет обязательств перед семьей. Советую вам, бывший буржуй, куда как спешливее вливаться в ряды пролетариата, в колонны рабочих. В широкие шеренги класса-гегемона. Пожалуйста! поскорей осознайте это, и смиряйтесь с вашей новой жизненной позицией, а самое главное, функцией. — Довольный собой верещал, извращаясь в словесности, молодой плохиш. — Как объясняется или изрекается в формулировке «Картина Репина «Приплыли», ставшей уже издавна идиомой, характеризующей подобную патовую ситуацию. Берите в руки кирку и лопату. Хе-хе. — Напыщенный, он приголубил себя горсткой по ершику.

— Ничего я не собираюсь подписывать. С чего это, вы, вдруг надумали, что я буду облегчать вам вашу гнусную задачу и сам ни с того ни с сего суну свою головушку под гильотину? — Упрямствовал Егор Александрович. — Все равно, где-то есть закон! Где-то он обязательно наличествует! И он непременно восторжествует. И я буду бороться! Вас обязательно посадят по множеству статей уголовного кодекса российской федерации.

— Гнус! Шваркни-ка этой интеллигентной каракатице. (Только слегка!) Не переусердствуй, он ПОКА нам нужен живым … очевидно, сударик не понимает на какой кол он уже сел своим гомосячным и мазохистским задом.

Не успел регент закончить своего настояния, как один из здоровяков неотложно сделал шаг в сторону объекта. С плотоядной усмешкой живодера, каковому (к его неописуемому восторгу) позволили нечто из ряда вон выходящее — изуверское! — всего лишь легким тычком сунул обреченцу кулак в левое плечо. Ничего больней и запредельней Егор Александрович не переживал, а эта боль, которая прожгла плечевой сустав директора куда как оказалась мегазначительно менее жгучей и невыносимее, чем само выстрадывание осмысления собственного бессилия, да и личной непредусмотрительности. Осташков, стиснув зубы, приложил правую руку к ушибленному плечу и, раскачиваясь, малость демонстративно корчась от боли, лихорадочно обдумывал план своего дальнейшего поведения. Но мысли хаотически метались в его «башке», в его «кукундоре» как в неисправной ЭВМ и ничто путное не осеняло его взбаламученный мозг.

Главарь, умело передразнивая мимикой корчи пострадавшего, самодовольно осклабился. Далее, он кивнул и малоприметно подмигнул «гориллам», указав им куда-то в сторону. Братки как по команде («как двое из ларца — одинаковы с лица!»), синхронно обступили Егора Александровича с двух сторон. Они синхронно и податно подцепили его за подмышки и поволокли в спальню. Несчастный, упав духом, нисколько не сопротивлялся, ноги его беспомощно волочились по полу. Сквозь пелену подавленности, проистекающее, ему препровождалось в отстраненной последовательности: коридор, дверной проем, распахнутая дверь, поваленное набок кресло, поодаль застекленный выход на балкон, трюмо и их матримониальное ложе …

Поперек шикарной супружеской постели, лежали параллельно — как две кильки на блюде, полуобнаженные жена и дочь с оголенными животами кверху. У каждой в отдельности, руки и ноги были связаны одной и той же веревкой. Причем веревки, от связанных рук до крепко спутанных ног, у обеих были хитроумно продернуты под кроватью, да вдобавок еще так натянуты, что тела вытягивались в струнку, а потому обреченные были полностью лишены не то, что бы свободных движений, а делались совершенно беспомощными. К подобной живодерской иллюстрации или фото, шутейной рукой садиста можно было бы под ней черкануть комментарий: «Ожидающие экзекуции». Помимо предшествующих изуверств, чтобы пленницы не могли издавать верезжащих или иных звуков, в их рты было затолкнуто до отказа какое-то тряпье, вероятно, спешно взятое бандитами в ванной комнате из вороха белья, приготовленного хозяйкой к стирке.

Неоспоримо, эти психопаты явно заслуженные мастера своего замурзанного акта.

Увидев такой нелепый эскиз, Егор Александрович ошалело как внезапно окаченный с головы до ног ледяной водой, вдруг встрепенулся и встал на ноги. Мгновение — и он уже сейчас порвет этих подонков как «Тузик грелку». Тем не менее, невероятно мощные и цепкие четыре коряги, как будто каменные стены, играючи стесняли его стремление. Безуспешно пытаясь расшвырять здоровил, ажно рыча от натуги, он вьюном извивался и скованно дрыгался в их объятиях. В целом, выходило всего-то лишь жалко трепыхаться подобно воробью в кулаке человека.

Между тем нежданно-негаданно для себя — уж дюже клокотало в недрах! — он, все-таки улучив момент или воспользовавшись недоглядом бандюгана, изо всех сил схватился за беззащитно предоставленную ему мошонку бугая. «Медведь» взревел, ослабив хватку. Егор Александрович — не зазевался. Выдернув правую руку, до этого сжимавшую мошну, он первоклассно поставленным хуком, наотмашь, ходко зарядил кулаком в подбородок другого мастодонта. Тот совсем ничего подобного не ждал. От великолепной нахлобучки головенка гоблина маленько встряхнулась, и … воистину говорят, «чем больше шкаф, тем громче падает». Нокаутированный беспредельщик рухнул стоймя на пол, с трудом разделив место с валяющимся на боку креслом, и остался распластано недвижим. И если бы ни шедший за ними по пятам руководчик то, кто его знает, что получилось бы дальше. Потому как тот, едва ли не одновременно с хорошим крюком отца семейства, пользуясь неведеньем того, нанес и свой с наскоком удар, применив локоток. Сокрушительным и своевременным контрударом он уложил бунтовщика рядышком с растянувшимся допрежь того громилой.

Глава 10. Поддержка

Тула. Зареченский район. Продольная полянка вдоль чугунки. Сентябрь 2000 г.

Прыгуны, это рисковое племя, вот уже три часа как восседает длинной плеядой, всем скопищем, на той самой полянке, среди изобилия: васильков, ромашек и зверобоя. Вразброд распределившись маленькими кучками на увядающей травушке, человеки мирно переговариваясь, ожидали очередного проследования товарняка. И вообразите себе: все тот же разновозрастный контингент, те же отголоски переживаний да оскомина загвоздок и несбывшихся перспектив.

— Привет, честной компании … — нараспев и не без симптомов удручения произнес Шкет, появившийся-таки ниоткуда, загадочным образом втихую пришедши к новому пристанищу шабашников. За полтора месяца отсутствия на железке, после смерти Сафрона, он ощутимо отвык от подобных однообразных будней — и отныне процесс этот, ему казался в диковинку. Вкрадчиво переступая, находясь в вынужденной нагулянной вялости, парень, найдя в пространном скоплении сидящих мужчин и юнцов подходящее свободное местечко, буквально плюхнувшись, уселся в густенькую травку и — приготовился к длительному пожданью. Быркой кистью взъерошив вихры и натянуто взбодрившись, он, едва поведясь телом, безо всяких пристрастий, чисто механически полюбопытствовал у находящихся поблизости. — Давно ждем?!

— Часа три … — вставил Андрей, оторвавшись на секундочку от болтания с Сергеем, и тут же вернулся в прежнюю беседу.

Пару минут Шкет молчал. Хмуря брови и вроде чем-то досадуя, он излиха морщил лоб и на лике его притупленно читалась глубокая думка. Как ниточки крепко сжатые губы, пасмурный взор — такое обрамление лика выказывало обеспокоенность. Он, некоторое время как бы прислушиваясь к общему гулу вокруг разговаривающих соратников, что-то сопоставлял. Затем громко вздохнул, и не выдыхая, затаив тяжесть в груди своей, пробормотал наверно больше самому себе, чем для кого-то, но в полный голос:

— Да-а-а! Вот блин по самые уши влип. Домой ни сегодня, ни завтра топать никак нельзя. Батяня убивать будет долго и мучительно …

— А что случилось, братан?! — спросил кто-то из ближайших, чисто эвентуально, скорей для проформы или может быть для завязывания и поддержания беседы. Это был приятной наружности паренек, вполне допустимо тоже заскучавший в одиночестве, чем всамделишно интересуясь его «попадаловым»; вероятно из новичков, не знавших: ни погоняла его и не имени.

— Да мне сегодня батя денег дал, съездить в центр сотню баксов купить, а я ж захотел, как лучше … подешевле обменять. Ха-ха! а получилось, как всегда.

Неожиданно проблематика привлекла всех. Наверное, многие надеялись, услышав зараз что-нибудь новенькое, развеяться, приблудной весточкой поднять настроение, дух боевой. Ну, или похохмить, да и отвлечься от скучного поджидания. Недалече сидевший Андрей, на сей раз с чистосердечной неброскостью, снова поинтересовался:

— Да что вышло-то? — с двоякой интонацией кинул он вопрос, вроде бы не особо любопытничая и в то же время наперед сочувственно.

— Приехал я на Каминского, на Главпочтамт. — Охотно начал Шкет. — Нет, чтоб сразу в пункт обмена валюты идти. Я решил с рук отхватить, по боле-менее низкому курсу обстряпать дельце. Так сказать, копейку срубить. Мечтаю, может мне на пивко перепадет? Хожу, спрашиваю. Однако все что-то попадается невыгодно, почти также по курсу обменника. И хлобысь, пацаненок подходит ко мне. Спрашивает, мол, «что, доллары нужны»? — тут Шкет всунул в рот приготовленную загодя сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся и, с наслаждением выдохнув клуб густого дыма, продолжил. — И объявляет мне такую цену, как говорится, что ни на есть самую приемлемую. Протягивает мне, как-то странненько вчетверо сложенную сотенную банкноту. Я развернул, осмотрел ее, говорю: все путем, беру. И хотел сразу, не отдавая ему этой купюры, отсчитать «деревянные». А он, говорит: «Нет, я боюсь; сначала, мол, верни мне мою сотню, а потом отсчитаем твои рубли». Думаю: «Ладно, боится малец» — отдал. Начали вместе отсчитывать надобную сумму. В моих руках и отсчитали. В конце концов: я ему рубли, а он мне ту же складенную долларовую купюру. Шито-крыто. Разбежались. Мысляки уже о пивушке! Вторично ассигнацию не осматривал. На ходу засунул ее автоматом во внутренний карман. Но уходя … что-то мне померещилось в происходящем не ладившееся. Что-то странное почудилось! — тут он на секунду умолк, снова глубоко вдохнул табачный дым и, поморщившись, пустился рассказывать далее. — Как-то вроде краем глаза усек, что его какой-то мужик вдруг на пинках ни с того ни с сего погнал …заторопил как-то сомнительно. Типа: «уматывай отсюда, мол, барыга хренов — молокосос»! Что-то у меня в сердце екнуло. Дай-ка, думаю, гляну на эту бумажку опять, а в душе уже мерзкие подозрения встрепыхнулись. Достал, разворачиваю, а там всего лишь один доллар … а пацанчика-то уже и след простыл.

Тут он из кармана достает банкнот и показывает всем, кто-то даже взял посмотреть, будто бы она всенепременно должна быть какой-нибудь особенной, а Шкет заключил свою историю. — Вот так, как младенца и обул меня, считай и всамделишный младенец!

— Ха! Там целая мафия. Цыган, небось, был?

— Нет, русский пацан, зеленый еще, где-то ровесник нашему Мышке. Да-а-а! Батя убьет теперича. Домой нельзя показываться, пока не отпрыгаю, не насобираю нужную сумму. А ведь не собирался никогда больше прыгать. Мне Сафрон до сих пор каждую ночь кричит и кулаками машет: «Только не заскакивай, Шкет. Не цыпляйся за подножки, не вздумай!» Ан вот нет, придется-таки, теперь уже деваться некуда. — И покачав головой, примолвил. — Что-то я бояться стал, словно чую неладное …

Восседающие близь да подалече замолчали минут на пять, будто бы каждый думал об одном и том же: «А может ну ее на фиг, встать и уйти отсюда, и никогда больше не приходить?».

— Николай! — вдруг гулко окликнул Шкета Мышка, — вот, на, забирай мои сто рублей, я бы не пожалел и больше, но у меня сейчас нету. Это хоть всего-навсего четыре доллара, но … скажу одно, лучше не прыгай. Внутреннему голосу надо доверять. Иди-ка ты лучше до хаты да сдавайся папашке. Может, простит?

Шкет от изумления вскочил и как-то весь выпрямился, напрягся. Встал, как по стойке «смирно». Руки его неестественно застыли по швам. Он не ожидал, совсем не предполагал и уж тем паче от Мышки такого выверта, ибо частехонько посмеивался, несправедливо подшучивал над ним. Ему стало до жара в лице стыдно за себя, за свои беспрестанные и дерзкие выходки по отношению к этому, как выясняется, вовсе недурственному пареньку. Он чрезвычайно взволновано, с каким-то неправдоподобным трудом забрал робкой и нерешительной рукой сотку и пролепетал, заикаясь:

— Спасибо, Мышка! Сережа! Ты настоящий друг. — Тут он опять также резко сел. Точнее не сел, а скорее даже рухнул и прочиликал уже каким-то обреченным голосом. Как-то напрочь потерянно. Правда, уже не косноязыча, но все равно глядя каким-то опустошенным взором куда-то в траву, будто бы телега размышлений разухабисто катилась с крутой горки, но не по той стежке-дорожке, о чем он тотчас говорил:

— Только вот попрыгушничать, Сереженька, мне однофигственно приведется.

Андрей тем временем размышлял: «А ведь прав Сережа, пусть это на сегодняшний день последние сто рублей. Пускай, приготовленные специально для дяди Паши, но ведь завтра будет день и будет пища». Он вытянул из кармана сторублевку и, протянув ее Шкету, проговорил:

— Колян, возьми и мои сто рублей. Ведь кто-то должен тебе помочь в трудную минуту. Кто, если не мы?

В течение последующих минут буквально все, даже взрослые семейные мужчины, стали подходить к Шкету, а кто-то подзывал его к себе, и каждый совал ему по своей сотне рублей. Очень скоро у него в руках оказалась необходимая сумма денег. Шкет, безмолвствуя, ныкался в траве и, от внезапно подступившего приступа глубочайшего умиления, не смог сдержать крупных слез. А чуть позже он покинул полянку.

Москва. Замоскворечье. Частное владение. 20 августа 2001 года

— Что за паяц?! Шапито … и погоняло какое? Лимонадный Джо. — Забавлялся только что увиденным и услышанным Расул, когда, ни капельки не внушающий ему доверия, мужичок скрылся за дверью. Он восхотел лично его увидеть, устроил собеседование. Слишком серьезное задание, чтобы авоськать да валандаться и он, сделав соответственные выводы, басовито протявкал. — Пьер Ришар какой-то … из киношки — помнишь? — «Укол зонтиком». Куда я его пошлю? Кого он может ликвидировать? Опозоримся. Братва на смех поднимет! Ты же знаешь, мы и сами могли бы завалить гниду. Да нашим нельзя — вдруг всплывет. Чужому желательно исполнить …

— Между прочим, в прошлом году … — перебил его сотоварищ, — этот захухряй по нашей установке ликвидировал в Туле «Барона» и трех телохранителей. Пустил в расход принародно в ресторане. Его даже никто не засек. Видеокамеры ужом обошел, выполнено — «комар носа не подточит!» Официант обнаружил трупы, когда заявился за расчетом. А чуваки, в смысле — трупаки, прикинь, весь вечер так и просидели с простреленными башками за столом. Зря зубоскалишь. — Поручился Сивый. — Царек, мой распорядитель, знает кому довериться.

— Вот этот хлюпик, которого плевком перешибить можно? Этот мухортик … мокрая курица?! — Расул недоверчиво морщился, горячился, иронизировал и отрицательно мотал головой. Не мог он в такое поверить … хотя, абсолютно доверял Сивому. Никогда тот не гнал «туфту», да и не в его это правилах.

— Подстрелыш, — с умыслу помощник депутата вдруг назвал Расула бэушной кликухой, дабы тот не забывал бандитского генезиса. Когда-то они вместе воинствовали. Было времечко! А теперь Сивый (по-старому Жиротряс), по собственному мнению, высоко взвеялся над низменным гангстеризмом, высоконько подобрался к браздам правления страной и уже не ставил себя вровень с бандитом. Он уже отворил дверь и, собираясь удалиться, обнажил в приветливой улыбке зубы и снисходительно отрезал. — Не нуди, выполняй, что приказано.

Ни один мускул не дрогнул на лице Расула, лишь ответная улыбка незначительно искривилась, будто обладатель скушал что-то кисленькое, но сам он, наконец выказав согласие, загоготал. — Ну если ты отвечаешь, если поручаешься, даю добро. Чем шайтан не шутит.

Только дверочка прикрылась, Расул со злостью стукнул кулаком по столешнице и вызвал по спикерфону своего зама. Его гнобило проистекшее. «Велика птица! Ишь зарывается». Скрипел он зубами. «Вишь оно как — приказывают! А хохо ни хохо?» Оскалился он. Тут же неотложно объявился здоровенный мужичара, и не поднимая глаз, Расул распорядился:

— Симон, проверьте этого горе-киллера. Что он из себя представляет? Пройдет проверку, пусть выполнит заказ. По исполнению — в расход. Не нравится он мне.

Глава 11. Пытка

Тула. Привокзальный район. Ноябрь 1993 г. Кошмарная ночь.

Поначалу он услышал чей-то говор. Кто-то обиженным басом у кого-то осведомлялся:

— Слухай, а чем это он меня так шваркнул?

Тут следует разнообразный грохочущий гогот: и лающий, и квакающий, и квохчущий, и хрюкающий …

— Да кулаком … чем же еще … сам видел. Позади как раз был. Сам не ожидал. — Закатываясь от смеха, проговорил, по-видимому, все тот же вожак.

— Дак того ж не может быть, он вон какой стройный. Глист. Хилатура, да и только. Куда ему меня с ног сбить. Да еще вырубить. Не-е-е, мамой клянусь, чем-то тяжелым бабахнул паскуда.

Опять несдерживаемый ржач членов шайки да многоголосные перекрестные пересуды. И уже совсем незнакомый бас-баритон, непонятно с какого боку припека, нравоучительно просипел, и сквозь это вялое сипенье едва ли можно было различить слова, но окружающие его прекрасно уразумевали:

— Сила по силе — осилишь, а сила не под силу — осядешь.

И снова хаканье да гоготанье, вновь галдеж, будто бы тут собралась стая воронов. Кстати, карканье воронья не самый наиприятнейший звук. Каркучий, бойкий на перелив грай вызывающий волнение, беспокойство и тревогу, а зачастую и плохие предчувствия завсегда удручает умонастроение услышавших такую диафонию. А пробуждаться или как в данный момент Егор Александрович очнулся от отключки, да еще под такой аккомпанемент — вдвойне неприятно.

Когда пытавшийся в одиночку одолеть кодлу головорезов мужчина открыл глаза, он перво-наперво увидел потолок своей спальни, которым довольно-таки часто имел возможность любоваться и раньше. Правда, категорически при других обстоятельствах. Сейчас же, у него безбожно чесался нос, и он попробовал вцепиться в него своими ногтями правой кисти, чтобы унять раззадоренное щекочущее ощущение. Он по обыкновению передал мысленный приказ руке, однако это обнаружилось совершенно невозможным. Между тем под переносицей в ноздрях прямо-таки свербело! Он снова сделал попытку, хотя бы дотронуться до шнобеля пальчиком, но и это оказалось пустым занятием. Изрядно онемевшая рука абсолютно не слушалась хозяина. Вдогонку ко всему обе руки были вообще в недосягаемости не только его глаз, но и его самого. Вернее, он мог лишь рассматривать и то лишь боковым зрением собственноличные подмышки, с их волосатостью и изгибами, вовсе не видя принудительно заведенных за голову и связанных там, на вытяжку рук. Егор Александрович отважился шевельнуться. Тщетно. Покосившись чуть дальше вкривь, он заприметил, что теперь лежит параллельно своим домочадцам, то бишь рядышком, точно так же связанным, как и они. В его головоньке по-прежнему сотрясался гул, но сознание постепенно прояснялось. Очнувшийся, приподнял отяжелелый предмет раздумий, чтобы осмотреть самого себя и углядел спервоначала приспущенные брюки, из-под которых торчала каемка синих трусов, а дальше накрепко связанные без носок голые ступни. Перенеся взор ближе, он усмотрел под самым носом комковато задранную почти до самого подбородка сорочку и гладкий, так ему знакомый, обильно покрытый волосяным покровом, сугуболичный обнаженный живот.

— Глянь, Коготь, а «фанера-то» очнулась … — опять слегка обиженный бас гундосо промычал где-то слева над ухом.

— А! Ну вот и распрекрасненько, а то я уже засыпать начинаю.

Над ним, нос к носу, откуда-то сзади вынырнув, возникло радостное личико главаря. Круглые восторженные глазки и опять знакомая старательно отдироленная улыбайка. Глянуло и исчезло. По бойким шагам было ясно, что тот обходит кровать вокруг, чтобы предстать перед ним со стороны ног, как бы спереди. По всем вероятиям проходя мимо, он прихватил с собой раскаленный утюг, только что выдернув его вилку из розетки.

— Заткните бедняжке пасть. — До противоестественности сожалительно отдал команду Коготь, стиляжно покачиваясь и с недовольным видом держа в руке утюг. А после того, как грубо и больно нажимая пальцами на щеки, тем самым действием открыв силком Егору Александровичу уста (аж поранив губу), кто-то запихал торопко какую-то тряпку, удовлетворенный «бригадир» с распевом закудахтал:

— Ну, вот и ладненько. Эй ты, недорезанный бывший толстосум! сейчас мы сделаем махонький экспериментик. Сюрпрайз! Представь себе, он всем нравится, без исключения. — И злодеюка нисколько не мешкая, опустил на голую кожу его живота этот самый нагретый утюжок. Адская боль. Спервоначала, он рефлекторно выгнулся, привстав чуть ли не на мостик, при этом взревев как подраненный хряк. Потом враздрай резко задергался всем туловищем: влево-вправо, вперед-назад — всячески усердствуя сим противодействием сбросить с себя огнедышащую штуковину. Но и Коготь куда пуще прижимал гладильный прибор к его животу, да и утюжок уже сам значительно прилип к плавящейся коже, вжигаясь глубже и глубже в плоть. По всей спаленке раздался дикий хохот, глуховатые скулежи мамаши и дочери, и запах паленого мяса. Наконец садист оторвал от его тела пышущий жаром предмет домашнего обихода с прилипшими к нему дымящимися ошметками запекшейся кожи. Бугай, которого Егор Александрович надысь вырубал, уже мигом сбегал в кухню и припер оттуда полную пригоршню соли. Хотел было высыпать на образовавшуюся в форме утюга рану. Но главарь своевременно цепко схватил того за запястье и свирепым рывком оттолкнув, через зубы процедил:

— Ты что, совсем без царя в макитре?! Ну, ты в натуре и в самом деле — «Бармлей», только безмозглый. Ему еще подписывать треба! Или ты до утра собираешься здесь околачиваться? — и сунув в руку близстоящего подручника утюг, буркнул тому:

— Накали-ка еще разок.

Далее, уже обратившись к страдающему от неугасающей боли мужчине, предводитель проворковал:

— Понравилось? Я знал, что тебе это причинит величайшее наслаждение. Но ты — это ты, а посему, лично тебя, я больше не удостою такой отрадой. А вот девочкам твоим … особливо младшенькой … шкурку попорчу. — Тут он перевел взгляд на лежащую девчонку, которая, уловив смысл его заключительных слов, теперь с ужасом во все глаза смотрела на Когтя, учащенно и отрицательно мотая головкой. А он ненатурально, хищно облизываясь, с маниакальным воодушевлением зашептал:

— О! Какой миленький, ладненький животик. — Ласково ехидствовал он, на расстоянии поглаживая часть тела ладонью. — Так и хочется его приласкать, погладить ничем иным как ладошенькой. Но ты же наверняка начнешь возмущаться, кричать, — тут он мельком кинул озорной зырк на отца семейства и еще ядовитей заворковал, — балбес! Ситуация вынуждает, приголубить этот очаровательный и нежненький животик … — тут ему подали заново разгоряченный утюг и он, приняв его, закончил, — вот этим горяченьким утюжком.

Но констатировавши, что папаша уже вовсю рыдает и, положительно кивая головой, что-то пытается отчаянно сказать, он кивнул своим шестеркам и те, вняв приказу без слов, вытащили самодельный кляп изо рта …

— Все подпишу, все! — задыхаясь, кричал пострадавший. — Только, пожалуйста, прошу вас. Христа ради умоляю-упрашиваю, оставьте нас в покое.

— Ну, вот и давно бы так, а то гильотина, гильотина … все вы так … дегенераты! Сами напрашиваетесь.

Когда требуемая документация была подписана и Егора Александровича измученного и морально раздавленного, заставили снова улечься на койку, он не противился ничему, ничего не спрашивал, ничем не интересовался — он был просто сражен. Коготь стоял перед ними и медленно, словно в замедленной съемке, наверное, нарочито копотливо, как будто раздумывая о чем-то небесприятном, прикручивал к пистолету набалдашник глушителя. Завершив накручивание, он тут же привычным движением отдернул затворную раму пистолета и — звучно дослался патрон в патронник. Тем временем, Егора Александровича уже уложили рядочком с домочадцами, затолкнув ему в рот: либо умышленно, либо случайно попавшиеся под руку нестиранные ажурные женены трусики.

Изувер, с готовым к стрельбе стволом подошел к жертвам и нацелился первоначально в голову Натальи Викторовны. Всполошенная женщина беспомощно забилась в истерике, рыпаясь чего-то весьма неотложное высказать или попросту закричать, но получались лишь сдавленные всхлипы да мычания. Кстати, вызывающие у бандитов, обступивших вкруговую, лишь браваду и гомерический смех. Она извивалась всем телом, яростно бившись и трясши головой — ей не хотелось умирать. Садюжник, некоторое мгновение держал пистолет нацеленным ей точненько меж глаз, но неожиданно раздумавши, навел ствол на младшего члена семьи. А насладившись долгую минуту конвульсиями всей семейки, сызнова передумав, в блаженстве ухмыляясь спектаклю, теперь направил дуло «Вальтера» на Егора Александровича. Увидев, что тот закрыл глаза, он мягким и вкрадчивым голосом промурлыкал:

— Ну что ж, вот вы теперь и узнали почем фунт лиха. Имейте в виду, этой ночью в мои планы не входило умертвлять вашу семью. Амебы! Я всего лишь дал вам понять, что я, если придется, ежели вы меня вынудите, всегда это успею обтяпать. Так что живите ПОКА и радуйтесь, и не вздумайте испытывать мое терпение впредь.

Погасили свет. Некоторое время до них доносился скользящий шорох, и гулкие шаги покидающих квартиру нелюдей. Чуть слышно захлопнулась входная дверь и на троих спутанных и стянутых навытяжку страдальцев навалилась мертвая тишина.

Глава 12. Сосунок поучает

Тула. Зареченский район. Конец сентября 1999 год. Школа № 52

П-образное двухэтажное здание школы, выстроенное в стиле эпохи Возрождения, располагалось на улице Октябрьская, которая пролегает широкой шоссейной дорогой для всякого рода транспорта. А стояла эта самая школа, в некотором отдалении, почти напротив кинотеатра «Комсомольский». (Пока тот в 2017 году не был снесен, и Градостроительно-земельным советом на этом месте не было решено возвести торговый центр). Но да не будем до срока забегать в современную достоверность и вернемся к школе тех девяностых годов, у центрального входа которой, сбоку, вполне скромненько хоть и на самом видном месте висит мемориальная доска. А вот по надписи на этой памятной дощечке можно узнать, что в жесточайший отрезок времени для Родины (при Великой Отечественной войне) это вовсе непафосное, зеленоватого цвета с белыми выпуклыми полосами на углах, симпатичное сооружение выполняло функцию военного госпиталя. Тут же недалече, уже в более современном пятиэтажном здании из красного кирпича (вероятно построенного в годы хрущевского правления) буквально в самой близости, можно констатировать впритык к заборчику, окаймляющему территорию учебного заведения, находится и детская библиотека, занимая без малого весь первый этаж.

Перед фасадом среднеобразовательного педагогиума, на протяжении всей фронтальной длины сравнительно старинной архитектуры, пребывающей в замечательном состоянии, где среди изобилия роскошной зелени красовались в виде пазл — цветники и клумбочки, а также впродоль всего этого убранства тянулась, украшенная с обеих сторон, в любую погоду опрятная стежка-дорожка, просыпанная кирпичной крошкой. Шириной эта самая дороженька была пригодна для прохождения по ней не только влюбленной парочки, но и для маршировки целого отряда колонной по трое, а то и по четыре человека с горнистом, барабанщиком, да и знаменосцем вместе взятых. И это загляденье в свою очередь было огорожено где-то метровой высоты с замысловатым узором чугунной изгородью, выполненной на тот же манер что и само здание.

Для полноты картины перенесемся вглубь пришкольного участка этого заведеньица. А потому запримечу, что с одного боку, сзади него, красовался школьный фруктово-ягодный сад, разросшийся многолетними ветвистыми деревьями и кустарником. Здесь были и яблони, и груши, и сливы, и крыжовник, и смородина, и всякая прочая-прочая культура. В осенние деньки отсюда ребятня бывало пополнялась не тока витаминами, но и, усмиряя голод, мешающий вкушать плоды науки, кое-каким перекусоном. Там же внутри той самой буквы «П» находилась площадка, на которой ежегодно проводилась общешкольная первосентябрьская линейка. Впрочем, там проводились все зачинаемо-итоговые мероприятия всешкольной общественности. Нет, что и говорить, надо бы отдать должное тем трудягам, кто не только создавал это благолепие, но и каждогодно содержал обличие окружающего пространства в надлежащей маскарадности. И это деялось, не вдаваясь в подробности, когда вовсе не велось речи о материальном благополучии и достойном вознаграждении обслуживающего персонала. Конечно, в подмогу этому делу иногда и прикладывались добросовестные ручки школьников, но трудотерапевтические субботники, по чести говоря, оказывались, так редки и все-таки так малозначительны, чтобы о них припоминать в серьезе.

Собственно, в этой школе у Сергея Кушнир и началось общепринятое вхождение, так сказать, в светскую науку. Вот уже третий год он числится по успеваемости одним из самых лучших учеников среди общего числа класса. Во всяком случае, по оценке учительницы, проводящей этот класс с самого начала, то бишь еще с подготовительной группы. Правда, Сергей подготовительные курсы не посещал, для него нулевого класса не было. Но Анна Максимовна как педагог, ведущий начальный класс литеры «Б», считала именно Сережу одним из тех третьеклассников, кто подает большущие надежды на будущее. Впрочем, она охарактеризовала его не только как одаренного воспитанника, но и к тому же вельми дисциплинированного отпрыска. Заслуженный учитель в принципе, не имея частенько какой-либо осведомленности, прощала ему всякий огрех без объяснений. Например, тот же прогул как таковой по уважительной али нет причине. Ибо опытным глазом ведала, что мальчишка этот, недюжинно допытливый до знаний. Обязательно наверстает упущенное и что надо ко времени неопустительно усвоит.

Но перейдем непосредственно к тому случаю, который произошел конкретно в этой школе и именно с Сергеем в один из обычных учебных дней. Тогда шла прямым ходом большая перемена, и в тот ординарный день Сережа притулился в широком коридоре у окна, вблизи своего класса, просматривая учебник «Природоведения». Разумеется, не по тому поводу, будто бы опасался, что его сегодня вызовет Анна Максимовна к доске, и он вдруг окажется неподготовленным, а чисто по личностным соображениям. Будучи в школе, парнишка искони предпочитал всякой никчемной беготне тягу к знаниям. Он любил заглянуть вперед, опережая события и учебную программу. В принципе, на каждой перемене прочитывая (иной раз повторно) определенное количество страниц, он добрался на сегодняшний день до конечного листа пособия. Кстати, штудируя учебники по всем предметам загодя не первый год.

Кругом суетилась малышня — кто во что горазд. Школьники, иные проголодавшись, на ходу пересчитывая монеты, ломанулись в буфет, а иные, отдаваясь дани ребяческих утех, экспромтом забавлялись ради удовольствия наскоро организованной беготливой и весьма маневренной игрой. Проще изъясняясь, резво носились по широкому проходу в догонялки, порой сумасшедше лавируя в густой толпе, ловко увертываясь или сталкиваясь лбами, падая и устраивая заваруху. Таким макаром, они выпускали пар натуго высиженных сорока пяти минут покоя. Девочки, те в отличие от основной массы пацанья, редко опсихевши бегали, они чаще знатно и по-взрослому простаивали мелкими кучками у окон, преспокойно дожидаясь начала урока, или обсуждая свои девчоночьи треволненья, перетирания и заботы.

Учащиеся начальных классов никогда не ходили по кабинетам, а уроки для них проводились только на первом этаже, причем в своем закрепленном для каждой группы кабинете. Их помещение (как место для занятий) находилось в углу, недалече от актового зала, прямо на излете широченного и длиннющего коридора, на повороте которого начинался новый коридор, по левую сторону какового вытягивалась шеренга широченных окон, выходящих на внутреннюю площадку массовых мероприятий, а по правую руку располагались учебные комнаты остальных младших классов.

Сергей, отвлекшись на возникшую возню сорванцов, столкнувшихся и егозливо копошившихся рядом, оторвался от чтения, машинально огляделся и, поведя взором, углядел весьма престранную картинку. Откуда-то взявшийся здесь старшеклассник, почитай уже выпускник, а классы взрослых школьников находились исключительно на верхнем этаже, почему-то сейчас тряс за грудки его однокашника, щуплого хлопчика, Заварзина Мишку. Причем зажав его прямо за дверью в углу, куда тот с испугу забился, и теперь третируя, он так наглядно и запальчиво жестикулировал ручищами перед самым носом пацаненка, что тот перепуганный лопоухо и бездеятельно внимал верзиле, опустив руки и покорливо получая пощечины по раскрасневшимся щекам. Кушнир не смог сдержаться, сунув учебник на подоконницу, он молниеносно подлетел к паре и тут же влез в их разборки. Первым делом мальчишка запросто перехватил и удержал ударяющую руку великана. Тот, вздрогнув, поначалу застыл, видно в разгадывании внезапного возникновения нелепой эпидерсии, наверное, ожидая, оборотившись, обнаружить училку. Доли секунды он стоял офонаревший, и обалдело смотрел на возникшего перед собой новоявленного точно такого же махонького парнишку, только дерзко смотрящего ему прямо в очи. Моментально успокоившись и расслабившись, он самодовольно хмыкнул, а затем язвительно вопрошая-ответствовал:

— Ты чего, терки попутал, нахаленок? — демонстративно уже разминая и веерообразно поигрывая пальчиками, бугай амбициозно таращился на мальца. — Во блин! Заступничек отыскался. Ну, я сейчас тебя научу, малек, как старших уважать.

Вмиг позабыв о мальчонке, которого только что он поучал, уже расчувствовавшись, верзила, теперь хорошенько ухватываясь за лацканы рубахи Сергея, неторопливо и манеристо надвигался на новую жертву, авансом предвкушая усладу развлекух и посмеяний. Смакуя каждый свой шаг, но и как бы выказывая надменное снисхождение, детина несколько бравурно с легким налетом задора оттеснял ввязавшегося за парнишку Кушнир, полностью переключившись на свежий биообъект плезира. Попервоначалу бойкий малец, под давлением дылды уклоняясь и финтя, но и осознавая, что проигрывает тому и в росте, и в весе, однако, не отпуская его руки, отступал. Он пятился назад, пока сам не уперся хребтом в подоконник, ненароком распугав стоявших там девчонок, своих одноклассниц. Те по-своему расценив ситуацию, переживая за Сергея, смотрели во все глаза, а оголец и мастодонт взвинчено содрогаясь, в напряжении стояли, схватившись и разордевшись глядя друг другу в глаза. Они судорожно и беспрерывно сотрясались, напружинившиеся от натуги, меряясь силами. Кто-то из девочек уже озабоченно выискивал глазами учительницу, чтобы предотвратить избиение. Однако, что произошло дальше, никак не укладывалось в их детском восприятии, ибо они не могли даже такого себе представить. А дело в том, что, когда оба сцепившихся конкурента оттеснились к окну, когда Сергей лопатками ткнулся в деревянную плиту подоконья, он сразу же поймал свободной рукой другую руку одиннадцатиклассника, ограничив волеизъявления бугая, и сжал их с такой силой, сведя вниз, что здоровиле вынужденно пришлось наклониться к пареньку лицом к лицу. Попервости, захваченный врасплох дылда порывался было выскользнуть, но уловив тщетность, притих. Теперь-то уж он явственно ощутил стальную хватку маленького геркулеса, вовсе не помышляя о потехе и ветреной забаве. Ему единственно желалось — как можно побыстрее высвободиться из стальной хватки пацанчика и испариться отсюда, дабы лихо «не прославиться» по всей школе.

— Дядя, а тебе не стыдно обижать маленьких? — плавно и с расстановкой проговорил Сергей, пронизывающе вглядываясь в неупорядоченно бегающие глазенки верзилы, скорчившегося не по собственной воле в весьма неудобной позе. Моргалки долговязого всячески избегая немигающего погляда паренька, как колкого взора удава охватившего свою добычу, теперь заметно увлажнились и жалостливо заблестели. Хоть он и пытался, несколько припоздало пыжиться, вроде как, оберегая свой престиж, но страх сжимал его сердце железной клешней, и он уже вдогляд трусил. Сергей, специально произносил свои назидания вкрадчиво. Он выговаривал фразы, скорее шепотом, нежели громко и властно. Вовсе не для того, чтобы их вняли сторонние наблюдатели, а умозрительно единолично вещал прямо в ухо верзилы, ни капельки, не вожделея того опозорить своей речью:

— Так вот слушай, дяденька. Я сейчас отпущу тебя, но, если ты захочешь меня ударить, имей в виду, я поломаю тебя как щепку. Надеюсь, ты не шут и не объект для развлечения маленьких и скромных школьниц? А то ведь им будет весело посмеяться над неотесанным дядей, которого поучает сосунок. — Говорил Сергей членораздельно и внятно. — Запомни! сильный не тот, кто красуется перед хлипкими и выпендривается перед ними, а тот, кто как раз от таких, как ты, рисующихся перед беззащитными, защищает их …

Глава 13. Жизнь продолжается

Тула. Привокзальный район. Ноябрь 1993 год.

Как только чисто внутренним чутьем они приобрели маломальскую уверительность в том, что беспредельщики уже покинули квартиру, когда, в общем-то, стало по-настоящему ясно, что наконец-то их уже и след простыл, семья поначалу заметно воспрянула духом. Был даже явственно слышан почти что синхронный вздох облегчения. Семейка успокоилась (если такое состояние можно вообще рассматривать как спокойствие); пару минут они лежали недвижимо и даже не пытались чего-либо предпринять. Причем находились они, в тех же несообразных и несимпатичных или даже скорее курьезных позах — вытянутых «килек на блюде», что ни на есть рядышком, заведомо в том же душевном смятении, в той же концепции, в каковой и были оставлены давеча бандюгами. Для переговорчиков, то бишь голосового общения (о чем мной упоминалось в предшествующем разъяснении) им мешали затолкнутые в их рты тряпки из нестираного белья, наспех по необходимости найденного преступниками в ванной комнате и используемые таковые как кляпы. Бедняжки не имели никакой возможности освободиться от затычин, а, следовательно, и переговариваться между собой в таком пребывании они не могли. Изъясняться же благорассудительно мимикой, задирая головы и разглядываясь в потемках — бессмысленно, да и не имелось удобства, а, в довершение всего, не хватало ни моченьки, ни выдержки. Заметьте, какое может быть тут общение, когда лишний раз пошевелиться и то, находилось большущим затруднением.

Тем не менее, они пробовали контачить, но получалось: либо перекликаться невразумительным мычанием, либо нечленораздельным ыканьем. А поскольку нервы были на пределе, и они, раздражаясь, зачастую психовали, удавалось, как вскорости выявилось, всего лишь обмениваться возгласами по преимуществу вхолостую. Вскоре, так и вовсе перестали даже пытаться перекликиваться, из-за впадения супруги в очередную полновластную истерику. Надломленная и уязвленная унижением, прилюдным поруганием, возмутительно-горьким вкушением «пилюль» беззакония, морально истерзанная матрона, неудержимо и истошно рыдала. Выла! В голове несчастной перемешались многообразные надуманности с прямой очевидностью — она потеряла истый ход действительности. А потому ей мерещилось теперь, что творились безобразия еще в присутствии гостей, при подружках: и скручивали ее, и дрянными пальчищами затыкали похабно уста, и по-телячьему брыкающуюся оттаскивали в спальню … а один из мордатых так вообще съездил ей по челюсти, когда она нечаянно укусила его за палец. Она представляет! как они (подруженьки) сейчас должно быть хихикают. Гадючки.

Приступы беснования или истерии матери в особицу жгуче воспринимала их малолетка дочь, но и беспромедлительного содействия в виде вспоможения она, конечно же, по случаю аналогичной беспомощности и пленения, не могла предоставить родительнице. Глядя на порицательно зыркающую женщину, было вполне четко понятно, что она ругает и по-всячески обкладывает тотчас мужа, совсем не задумываясь, что не время сейчас бессмысленным препирательствам да обвинениям. Периодически предаваясь остервенелости, она билась в конвульсиях как психопатка (как муха, запутавшаяся в паутине) обильно заливаясь горючими слезами. Со временем эта одержимая регулярность приступов учащалась. И трудно было понять, откуда брались силы! Миллион невысказанных слов, тирад и оскорблений казалось, кишмя кишели в ней, переполняя взвинченную нервную систему. И, если бы не заткнутый рот, она без промедления высказала бы мужу все свои догадки, подозрения, озарения и осенения в сотне вариантах. Поведала бы обо всем накипевшем в душе! И уж тем более все, все, все — что конкретно думает о нем. (В принципе, хоть и безрезультативно, но она это уже делала: вякая да мякая.) Вообще, вывод напрашивался сам, ибо психологически объяснимо складывалось, что благоверные впервые вступив на непредвиденно опасную стезю воочию вразумились, что оказывается, досель друг друга не знали. А изведав эту некую временную отчужденность, теперь испытывали взаимную неприязнь.

Егор Александрович распрекрасно осознавал, что крест высвобождения домочадцев лежит ответственным грузом персонально на нем. Вследствие чего усиленно предался этому процессу, вполне логично и уместно начиная с себя. Он приступил к делу почесть наперекор нестерпимо болевшей обожженной области живота. Хотя, по сути, чуть ли не все тело пылало огнем. Вдогон, он ощущал в организме повышенную температуру; у него явно был жар. Однако мало-помалу связанный, так или иначе, непрерывно добивался результата. Он пыхтел и сопел, потея и разбирая пальцами узлы, энергично и разумно крутя-вертя, дергая руками то, напрягаясь, то расслабляясь, упорно растягивал и расстраивал туго затянутые путы. Еще в детстве они многократно шустрили в подобные игры. И Егору Александровичу невольно припомнились те игрульки, когда они, малышней, забавляясь и представляясь разведчиками или партизанами, учились не только премудростям выслеживания и поимки, но и подобным манером насобачивались, как можно ловчее и надежнее связывать мнимых супротивников. Впрочем, как и в свою очередь самому развязываться. А ведь он по молодости лет, в той ребячьей рассудительности, нет-нет, да и задумывался о вероятной пригодности таковой сноровки в будущем. Теперь-то уж он, как говорится, на собственной шкуре апробировал данный факт и записал себе на подкорку, что далеко не без пользы и благого умысла прошли детские развлекаловки, все эти заблаговременно вымученные и смешливые науки.

Определенных успехов он уже добился. Руки освобождены, и ему оставалось лишь высвободить ноги, а для этого надлежало к ним наклониться. Вот тут-то и объявились новые заковыристости. Болезненный очаг на брюхе императивно ограничивал это действие, причем не то что бы затруднял наклон туловища в направлении перед собой, а вовсе не допускал его. Самое гуттаперчевое, что целенаправленный мог содеять, так это наклонить вперед до отказа голову, когда подбородок упирается в грудь. Егору Александровичу пришлось вновь проявлять изворотливость ума потому, как всякая подвижка выказывалась безумно истязательной, причиняя острую боль. Оно и вправду! при малейшем изгибе или повороте тела огромная, огнедышащая и подсыхающая болячка на пузе грозилась того и гляди лопнуть, и, сдавалось тогда, что вот-вот наружу вывалится вообще весь кишечник. Посему он осторожненько, ища и применяя наименее болезненные телодвижения, плавно завалился набок и наизворот выгнувшись, поджав колени, малость прогнувшись (что было тоже весьма истязающе!) и, заведя руки за спину, наощупь стал развязывать ноги.

Находясь в кромешной темноте, охваченный самоосвобождением, папаша семейки не мог заприметить, что их дочь уже выпросталась из узлов и переплетений, а отделавшись от них, быстренько соскочила с кровати (вот что значит молодость!) и включила всем так необходимый свет. Егоза тут же нырнула обратно в постель к мамке и торопливыми усилиями принялась сосредоточенно теперь ворожить над ее распяльником. Егор Александрович понимал, что они уже близки к «свободушке», но, заглядывая в будущее, разгадывал, что это была отнюдь не окончательная победа, а всего-навсего пока лишь мизерное достижение. Основная проверка на крепость их всех ожидает впереди. А этот эпизодец, всего-то ее преддверие, которое на предоставленном этапе как выясняется, выпало не таким уж и слабым экзаменом. Он терпеливо развязывал ноги и ему на эмоциях за всей этой копотней рассуждалось: «Ну и пусть что результат ничтожен! и даже пускай дальнейшие усердствование будет не чем иным как «барахтаньем полевки», однако на первый взгляд эти кажущиеся пустяками крупицы свершений, вырванные из цепких клещей главной проблемищи, и есть та самая осязаемая толика отстаивания собственных позиций или, говоря проще, — зачаток будущей победы».

Егор Александрович попытался отвлечься, но огненное пламя, разъедающее его брюхо и заставлявшее его регулярно корчиться от боли, не давало сосредоточиться. Вдобавок, ему неотлагательно хотелось обработать ожог, поскольку окромя невыносимого жжения обнаруживалось недоброжелательное пульсирование в ране, что предвещало неизмеримо большие неприятности и что, наверное, как ему думалось, могло привести к жизнеопасным осложнениям. Аленка чуть слышно сбоку причитала, поглаживая ладошками взлохмаченную прическу благодетельницы, стараясь своим изнеживающим голоском унять, убаюкать мамку … а, в общем, погасить в самом зачатье любые искорки новых нервических кризов. Девчонка, собрано теребя тугие плетения, склонившись над всхлипывающей урывками матерью, лепетала:

— Мамочка милая … я сейчас тебя развяжу, не плачь родненькая. Вот тут веревочка сильно запутана, я попробую зубками … — мямлила она, импульсивно и повременно сглатывая, едва сдерживаясь от сходственного рева, нежно и пламенно сокрушаясь над своей, убитой горем, родственной душой. И вдруг вспомянувши или все-таки наконец обратив внимание, что у матушки полон рот отрепьев, не дающих ей разговаривать, она тотчас высвободила их. И тут же раздался истеричный напев благоверной:

— Какой ужас! Как такое может быть? Вообще, что это было такое?! Мамочки родные … — заголосила внезапно одаренная долгожданным голосом мамаша. — Я в высшей степени ничего не уясняю, я отказываюсь смыслить обо всем этом! Кто они такие эти страховитые людишки. Я ни бельмеса не разумею. Если это блюстители порядка. Если, в конце концов, кагэбэшники, почему они нас намеревались застрелить. Или, в таком случае, что значат их припугивания? Егор, ну-ка признавайся, что этот шурум-бурум обозначает и что он нам напоследках предвещает?

Как раз к тому времени, насилу освободившись от пут, глава дома отбросил веревку в сторону. Сам он доколе стоял в безумии посередь комнаты, тяжко шатаясь и уронив руки, сжимал и разжимал кулаки. То ли разрабатывая онемевшие кисти, а то ли от обуревания злобой. Его душу разрывало от предшествующего пассажа людского бесчиния, этакой невозмутимой бесчеловечности и святотатства. Думки беспорядочно кружились и роились, а сердце разрывалось на части. «Да разве ж такое бывает!» — беспрестанно одна и та же мысль прокалывала его извилины, ошпаривая мозг кипятком дозированных прозреваний. Ему так и порывалось — крушить! ломать! Он тужился, еле-еле унимая психоз, готовый того и жди перелиться в припадок безотчетного бешенства. Преодолевая себя, он все-таки попробовал утихомириться, но выслушивая высказывания жены, такие колкие и желчные (совершенно не к месту вставляемые!) никак не мог этого добиться. Наоборот, он ежесекундно взвинчивался еще шибче, свирепея от прямолинейных и даже отчасти справедливых ее слов, но так люто обжигающих ему сердце. И все-таки он сдерживал себя. Неуемно кипя возмездием и свирепо хрустя сжатыми кулаками, осатанело скрипя зубами, он мысленно прокручивал одно и то же: «Нет, меня не сломали … я, обязательно воспряну и всенепременнейше одержу победу!» Наконец он резко выдохнул с легким вышептом «ос!», как когда-то на тренировках по карате они, воспитанники заслуженного мастера, делали, чтобы поднять боевой дух. Егор Александрович порывисто мотнул головой, точно вытряхивая пережитое, и кинув глубокомысленный взор на копошащеюся семью, отправился помогать дочери.

Вся эта семеюшка, оставаясь в «пустоголовой» прострации, да и будучи в подвешенном состоянии, конечно же, и мельком не вспомнила ни о ножах в кухне, ни о ножницах, безусловно имеющихся в любой квартире, а потому действовала исключительно вручную. Между тем совместно, папаша и маленькая дщерь значительно расторопнее добились успеха, и очень скоро единственно остававшийся связанным член несчастного семейства был также освобожден.

Освобожденная от веревок жена, ни веря случившемуся, потерянно и дезориентируемо огляделась. Что-то сообразив себе, полу ползком на карачках тяжеловесно переставляя отекшие конечности, двинулась к противоположному краю постели. Постели, чуть было не ставшей для всей семьи эшафотом. Кряхтя, она неуклюже повалилась и, перевернувшись через бок, старательно помогая непослушным ногам руками, балансируя кое-как уселась, сгорбившись и свесив босые ноги. Она неосознанно окинула взглядом кровать близ себя, справа-слева и, чем-то заинтересовавшись, сосредоточилась. Весьма кстати, ей на глаза попало ее собственное платье, очевидно брошенное тут же бандитами, оно скомканное торчало, забившись между декоративным изголовьем и матрацем. Не сразу признав предмет одежды, женщина некоторый срок тупо глазела на него. А опознав вещь, крохотку просветлела и, потянувшись словно пьяная, схватила. Пару секунд она задумчиво перебирала тряпку, выясняя — где что, а выяснив, начала нескладно натягивать через голову на себя. Между делом как нечто заученное наизусть, невдолге надуманное, но не высказанное и видимо параноидально изводившее ее, теперь сызнова повторила, сформулировав этот «бред сивой кобылы» в свой лобовой резонный вопрос. Правда на этот раз женушка говорила не как надысь — жалостливо поскуливая, а невесть с какой надменной ноткой гнева или точнее с зубастой издевкой:

— Итак, Осташков, настоятельно требую ответить мне, а потому повторяю свой насущный и простенький вопрос. Кто эти люди?! Тебе не кажется, что необходимо безотлагательно обратиться в милицию … — едва справляясь с раздражением, однако, отточено отчеканила супружница, словно каждым ударным слогом забивала гвоздь в стенку своей непосредственно придуманной, и гиперпростой как молоток, справедливостью. Измученная и обессиленная сварливица (точно в одночасье до ста лет состарившаяся) попробовала подняться, не совсем доверяя своим возможностям. Она, боязливо опустив ступни на пол и громоздко опершись затекшей, как могло показаться, жутко похуделой рукой на комод, приподнялась и даже встала, неуверенно и шатко выпрямившись. При попытке сподобить пару махоньких шажков на своих полусогнутых дрожащих ногах, она изнеможенно плюхнулась ягодицами прямо (к счастью!) на рядом стоящий пуфик. Однако потеряв равновесие и, неожидаемо заваливаясь, дамочка панически цеплялась за стену и, чудом ухватившись за попавшуюся под руку мебель (лишь бы не упасть!) еле-еле удержалась на нем. Будильник, от непредвиденной встряски, глухо брякнувшись и огрызнувшись кротким звяком, повалился на пол и закатился куда-то под спальное ложе. Никто не обратил на него ни малейшего участия. Меж тем проделывая эти копошения, вовсе не умолкая, но и «не достукиваясь» (как ей воображалось) до благоверного, Наталья Викторовна с горестью и вымученностью в голосе, с каким-то предубежденным контекстом, настойчиво раскручивала свои нотации:

— Я поначалу допускала, наивно надеялась (глупая!) … нет, опять не то! Я всегда подозревала, что ты меня злостно или вернехонько тупорыло всю нашу совместную жизнь не то, что бы ни всасывал, а сознательно ставил ни в грош. — Тут она заново неизвестно зачем, вероятно, попыталась снова встать, но сметивши о тщете и только что, дернувшись, но отказавшись от задуманного, тем же утвердительным тоном запричитала, только на сей раз как окаменевшую пасту из тюбика она злобно выдавливала из себя речь:

— Собственно, как не разумеешь и сейчас … да и никогда толком не воспринимал и не учитывал всех моих веских аргументов. Ни в коем разе, даже краем уха, ты, не прислушивался к моим отчаянным предостережениям и доводам. А я тебе столько раз твердила, умоляла полоумного, хотя бы просто прислушиваться к моим словам, замечаниям, моему беспокойству … самовлюбленный и тупоголовый, индюк! — заключила она и тут же властно надбавила. — Так вот, я без замедления звоню в правоохранительные органы.

— Сладкая! — наконец уловив ее порывы, чуть ли не взмолился супруг, нервозно перебивая жену, и взвинчиваясь и куда сильнее раззуживаясь. — Какая милиция?! Нас, пусть тривиально, но считай легитимно, что называется на законном основании, ограбили. Неужели, ты, не обратила внимания, что органы правопорядка присутствовали. Хотя бы в лице того же участкового и его помощника или стажера … хрен его знает, кто он вообще такой … этот лейтенантик. Разве, ты, не поняла, что разводилово специально подстроено … и их появление аккурат в праздничный день, когда народу тьма. А это липовое судебное решение? Эта же пустышка! дискредитирующая имитация. — Тут он, издав самопроизвольный стон, убитым голосом завершил. — Но да теперь все кончено, мной уже подписаны бумаги …

Егор Александрович намеренно заговорил наперерез, в геометрической прогрессии было нарастающим ее умозаключениям. Он-то знал! Насколько бывает она ядовита и востра на язычок. К тому же бывший директор и ни на полушку не воображал и вспомнить не мог, о каких таких супруга аргументированных остереганиях, обращенных в свое время к нему, тотчас утверждала. Игнорируя необоснованность ее доводов, он занудливо и даже излишне напористо, будто бы и в самом деле трохи тронувшись рассудком, продолжал как попугай трындеть свое:

— Я попугайничаю, нас просто-напросто открыто, причем — хамски и прилюдно ободрали как липку. Обворовали, обчистили до ниточки. Воспринимай это, как хочешь, любезная, но это так.

— Как это?! Мы где живем? Мы в демократическом государстве обретаемся или как? В стране, с конституцией и властью или в анархическом хаосе? — как будто что-то усвоив, уже в безнадеге бубнила слабоумно лыбящаяся женушка. — Я отрекаюсь вникать во всю эту белибердень, и подавно, в моем таком заморено-угнетенном самочувствии … — тут она устало схватилась обеими руками за головушку и, раскачиваясь, завыла:

— Господи, как я слаба. О, Боже мой! Где мои силы? Так кто ж эти бесовы людоеды, Гоша?! — при сих посулах она резво, по мановению души поворотилась вместе с пуфиком к трельяжу и, закинув обессиленно локти на туалетный столик, поверхностно, или вернее начисто отрешенно уставилась в тройное отражение. Вроде как, вглядываясь и одновременно ничего не отыскивая, да и, не пытаясь ничегошеньки узреть в зеркалах, с голоском полным трепета взмолилась:

— Но как же теперь жить, Гошенька?!

— Я прекрасно понимаю тебя, девочка моя. Я сам глубоко удручен компликацией, этой запутанностью положения. Да нет, я водевильно, жестоко и комично уничтожен. Эти гаденыши раздавили меня, я парализован что-либо незамедлительно проделать.

Мужчина осторожно встал и, зажмурившись, с силой начал растирать себе лоб ладонью. Он гласно размышлял о своем:

— Тут следует хорошенечко пораскинуть мозгами, добренько подумать. Это ж ловко провернутая афера. Авантюра. Дошлое кидалово. Наконец, разбой. Я уж и не располагаю сведениями, как — это можно еще наречь. Сволочи! нелюди, наживающиеся на пытках людей, на их костях и трупах … — не открывая глаз, гнетуще и пришибленно вслух рассуждал Егор Александрович опасливо вновь опустившись седалищем на койку. Он обреченно обхватил и накрепко зажал всклокоченную думалку локтями, сцепив пальцы в замок на затылке и стал мерно покачиваться из стороны в сторону. Ему было откровенно жаль эту содружебницу, с которой он прожил уже немало лет, с которой его связывала некогда любовь. Тем не менее, он в взволнованности выстраивал пусть не всегда последовательные, но монументально осмысленные рассуждения:

— … Нет, это необычные вымогатели … это жулики наивысочайшей пробы. Наташенька! Нам должно как-то раскрыть … доказать … обличить их в умышленном лиходействе. В фальсификациях … Они, дорогая моя, забрали у нас все. Что же делать?! — оторопело и, как бы ни ясно у кого спрашивая, он безутешно морщился не то от физической боли, не то от душевных волнений … хотел было махнуть досадливо рукой, но спохватившись, заворковал. — Нет! Надобно прекрепко поразмышлять, туточки нужно славненько пораскумекать. Мы неизменно воспрянем, воскреснем. Ничего, мы еще поборемся! — тут он, забывшись, вызывающе вскочил и, тут же скрючившись от боли, бережно охватил болящее место руками и медленно осел на матрас. Превозмогая муку, задыхаясь от терпежа, он, с недоверием к изрекаемому, закурлыкал планируемые розмыслы:

— Я в областную прокуратуру пойду с жалобой. Нужно?! в Москву поеду, если надо будет в Кремль с челобитною, к самому Борису Николаевичу подамся. Вот увидишь, девчонка моя, мы еще все назад возвернем.

— Как такое могло случиться? — не слушая его или не слыша, не переставала по-своему вздыхать благоверная. — Зачем ты нам такие несусветные глупости бормочешь?! Нет. Нет! все ж таки в том, что произошло … стряслось … виноват пренепременно только ты, только ты — один!

Жена, не глядючи на мужа, но точно в такой же позировке, как и он, начала идентично ему раскачиваться, почти безучастно продлевая словоизвержение:

— Ведь можно же было предвидеть, предусмотреть, перестраховаться … предохраниться. Ну, или как это еще именуют?! А что ты сейчас один сможешь придумать? Что сумеешь сделать?! Когда все случилось. Их же целая банда! И ты знаешь? Я верю их главарю (это который с пистолетом был). Да всего-то, да делов-то куча, зверюги тебя пристрелят как бродячую дворнягу …

Трясясь и притупленно покачиваясь, она до уродства скособоченная ликом, с припухлою щекой и нелепо размазанной косметикой, с растрепанной прической сейчас пребывала, как могло почудиться присутствующим, в каком-то консциентальном помрачении. Вполне объяснимо, что барышня, не встречавшаяся доселе с такого рода закрутасами теперь от недопонимания сотворившегося, от досады и негодования, от распаленности с взбудораженностью, в конце концов, от кипящих в ее черепной коробке как смола в казане разладиц и нестыковок, была абсолютно неадекватна. Заторможенная мамашка удрученно сидела на пуфе, колыхаясь обмякшим корпусом, отсутствующе обнимая приникшею к ней в безмолвии дочь. Похоже, в меру своего мировоззрения и привитых ей в добрые времена ее родителями и школой убеждений, ей наотрез не удавалось осмыслить стрясшееся. Она зашибленно и загнанно нюнила, мало чего сама уясняя:

— Совсем ничего не разумею, что за околесицу, что за несообразицу, такую жутчайшую бессмыслицу ты мелешь. — Не видя, не внемля и не реагируя на него, выдалбливала она, как помешанная, будто находилась в нездоровой астении. Между тем она привстала к зеркалу и пристальней, по всем вероятиям куда как добросовестнее, чем внедавне до этого присматривалась, заглянула в него. Уныло и неотрывно глядясь в зерцало, мадам чисто рефлекторно коснулась рукой копны волос, продолжая смотреться, слегка оттягивая кончиком пальчика с обломанным ногтем кожицу под глазом. Она вдумчиво расправила узелки меленьких морщин и, сфокусировав взор, в страхе вспыхнув порохом, исступленно возопила:

— Я же поседела! Господи!!! — сначала было вскричала женщина, а к концу фразы затухая в звучности, перешла на шепот, словно страшась личных слов. — Иисусе! Все … я старуха …

Она затаила дыхание озабочено всматриваясь в отображение. Приблизившись к нему вплотную, она теперь теребила локоны, тщательно разглядывая их, ровно пыталась прочувствовать или постичь увиденное. Что сейчас творилось в ее мозгах, выразумить было невозможно. Но в этой минутной забывчивости или скорее потерянности, в которую невозвратимо погрузилась обнаружившая изъян в собственном волосяном покрове у висков, присутствовал не просто страх. Она нервозно чего-то искала и, причем выискивала уже вовсе не в волосах, а в себе самой. По-видимому, Наталья Викторовна ковырялась где-то в глубинах своего сознания и, пребывая в этой туманной чувственной абстрактности, промежду тем отдаленно всхлипывая и вздрагивая, как обреченная на убой животина, наконец-таки, определилась и решительно чуть ли не мужским баритоном констатировала:

— Так! Дочка, немедленно собирай свои вещи. Мы, не мешкая, убираемся отсюда. Уезжаем к бабушке в Рязань.

Глава 14. Пикантный случай

Тула. Центральный район. Проспект Ленина. Вечер. 22 августа 2001 года

— А сколько стоит вечер, проведенный с вами? — широко и приветливо улыбаясь, проговорил Мансуров Вадим.

— !!! — Мария Андреевна оцепенела. Она сразу признала этого, нагленько щерящегося и вглядывающегося в нее остренько прищуренными глазенками, паренька. Конечно же, это был не кто иной, как ее ученик. Этот юноша завсегда сидит за третьей партой от двери в крайнем ряду по левую руку. От невзначайки и непредусмотренного эксцесса у женщины (как ей почудилось), по меньшей мере, что-то сначала в предсердии лопнуло, а следом и рухнуло. Вдогонку, по всему телу будто бы пробежал разряд молнии. Как могло так случиться, что она не заметила его? Она вышла-то из общего круга сподвижниц всего на пару секунд, буквально чтобы отвлечься, пройтись да размять малость ноженьки. Откуда он мог взяться?! Как бес из табакерки! Мария лихорадочно рванулась было прочь, но осознав, что, если она сейчас просто ретируется, пользы никакой не будет, наоборот, таким образом можно только навредить, обострив афронт разоблачения. В ее взгляде, в ее вспыхнувшем выражении личика невольно промелькнула дурно скрываемая оторопь, как пить дать, примеченная наблюдательным акселератом.

Так и не сделав ни шагу, и лишь встревожено обернувшись к возможному клиенту, она натянуто оскалилась в ответ на прямолинейный вопрос.

А дело в том, что Мария Андреевна работала в среднем учебном учреждении учительницей русского языка и литературы и по иронии судьбы именно в старших классах. Хоть ей и было всего двадцать восемь лет, но она как специалист уже пользовалась у директора колледжа, да, пожалуй, и у всего коллектива весьма выгодной и вполне позитивной репутацией и как учителя, и как просто высоконравственного человека.

— Мария Андреевна, вас просто не узнать. Вы так небывало экстравагантны, так сексуальны в этом прикиде! — по-прежнему размашисто и мило осклаблялся Вадим, бесстыже и пожирающе пялясь на женщину.

— ??? — она все еще пребывала в замороженном состоянии и не ухватывала, как себя повести.

Перед ней стоял высокий красавчик, по которому, насколько было известно самой Марии Андреевне, как классному руководителю этого класса, сохла не одна девчонка не то, что бы в классе, а, поди, во всей школе. Это был завидный жених. Обнаруживая самоуверенно-снисходительный гонор парня, она смекала, что относительно состоятельные родители, ни в чем не ущемляли единственного сыночка и норовили воспитывать его в духе делового человека. Видать натаскивали, чтобы он сам был способным вразумительно распоряжаться не только материальными ценностями, но и собственной жизнью. Оттого вполне разъяснимо, на основании чего молодчик немало избалован, непомерно самоуверен и не в меру самодостаточен. Сейчас он, любуясь ею, явно приценивался и с тем же подстебом воспроизвел по-новой запрос:

— Могу я так-таки выяснить — сколько вы стоите? — теперь издевательски настаивал он, прямо-таки сияя и от осознания ее ступора, вызванного его таким внезапным появлением и, наверное, от собственного великолепия, пренепременно подразумевающегося им.

До ужаса перепугавшись и вскользь блеснув глазками в сторону соратниц по панели, она перевела дух, заприметив, что разноперая гурьба тружениц коммерческого секса скучилась на почтительном расстоянии, даже не глядя в их направлении и не обращая внимания на вкрадчивые или все-таки спорадически горластые реплики молодого человека. Артель шлюшек, расположившись полукругом возле барьерного ограждения, состоящая из разновозрастного контингента, по-прежнему преспокойненько попыхивала сигаретками, величаво стряхивая пепел на мостовую и о чем-то своем перешептываясь. Многие из проституток явно оригинальничая, выпускали обильные клубы дыма: либо заносчиво кривя губки набочок, либо вытягивая их трубочкой. Пиксы от случая к случаю прокуренным тембром хихикали, перебрасывались остротами, вульгарно и по-снобски зубоскаля.

Поразительно! какими такими судьбами педагог гуманитарных дисциплин, служитель культуры и просвещения, необъяснимым или может быть, самым что ни на есть заурядным образом, во время летних каникул совмещала свою основную работу (не по положению и не по понятиям!) с постыдными обязательствами куртизанки? Нет! Этот вопрос не беспокоил молодого человека. А между тем учительница-проститутка, перестраховываясь и чуть ли не ежесекундно поглядывая на толпящихся в сторонке барышень близешенько придвинулась к юноше, оттеснив его еще дальше от жриц наемной любви и слащавым напускным голосочком поинтересовалась, будто бы не узнав его:

— А молодому и красивому уже есть восемнадцать?

Вадим оторопел, незначительно засомневавшись, более остро теперь приглядываясь к панельной девице; рассматривая диву как музейный экспонат. Но да! Конечно же, тут не мудрено и ошибиться. Такие они разные — эти две женские особи: их училка, и эта потаскушка. Учительница, появляющаяся всегда на уроках в макси, строго и скромно хоть и со вкусом одетая, причем наотрез не пользующаяся косметикой — и эта, блестящая обворожительница! Раскрасавица! Хоть и весьма грамотно, но броско расфуфыренная, вся такая своеуверенная, знающая себе цену прелестница. Одна позитура чего стоит! Поворот плеча. Изгиб стана. А эта расслабленная и небрежно зазывающая (шире плеч) непринужденная расстановка ног?! А фигурка? — «песочные часы» да и только. И эта коротенькая юбчонка, подчеркивающая округлые упругие бедра и шикарная с легкой небрежностью прическа, и декольтированная кофточка, где подчеркнуто выпирая, красуется пышная, великолепных объемов, грудь — все это, обжигало взор, взвинчивало чувственную разнузданность, да и просто сводило с ума. Особым шик-модерном приковывали его заарестованный взор ее длинные, точеные в дорогих колготках ножки. Обута прекрасница была в модные импортные, яркой расцветки на высоченных каблучищах, туфли. И эта совершенная конфигурация ног и эти «лабутены» с каблучками-шпильками — все это так изумительно сочеталось, выставлялось на обозрение решительно и прямолинейно, слишком завораживающе (где-то может быть даже вызывающе!) подчеркивая ее несказанность. Воистину! В данном случае эксплицируя литературным примером, их преподавательница и эта очаровашка, эта вылощенная уличная девка различались меж собой как «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень».

Пропуская мимо ушей суесловие падшей нравоучительницы, утруждаясь выяснением обоснованности собственных наблюдений, Мансуров с легоньким скепсисом (скорее на всякий случай), но и, не совсем доверяя своим глазам, малость еще внутренне колеблясь, робко осведомился:

— Простите великодушно, а у вас случаем сеструхи нет?

Брякнул он, а сам усиленно пытался распознать в ее еле заметных невербальных поведенческих поступках свою разгадку. Прежде, интуиция никогда не подводила его. Осмелев, он разглядывал теперь девицу как на витрине облюбованный товар. Припоминая давешнее мимолетное озарение, когда он поначалу всего лишь зыркнул на эту шлюшку и будто заполучив затрещину, вдруг произвел свою замету, которая, как он тотчас осознает — абсолютно верна. Словом, он и в мыслях не допускал, что обыкновенно безошибочное и всегда острое чутье его, могло на этот раз обмануться. Нет! Оно как фотоаппарат «Polaroid», сверкнув фотовспышкой, сфотографировало и вмиг выставило мгновенным фотоснимком факт, отложившийся в мозгах убеждением, что это наверняка их «класуха», их «заковыристая» литераторша. Включив разум и перебирая варианты «за» и «против», парнишка все больше утверждался в собственной правоте. Первое, изящная и довольно-таки редкая родинка над левой бровью близ переносицы (а уж это пятнышко он завсегда отличит!) и что-то еще промелькнуло, что-то более утонченное … более, что ли достоверное пронеслось в его сознании при косом перехлесте их взглядов. А испуг? А передерганная вспышка замешательства?! Они же явственными были, когда он окликнул ее по имени отчеству. «Предподавалка» отреагировала, и он усек, как она стушевалась — даже с досады губу прикусила!

Стремительно пролистав собственные раздумки, кипой пронесшиеся в его мозговом центре, Вадим как бы пробежался по страничкам склочного романа и, подивившись непредсказуемой выходкой человека, о котором подобным порядком и помыслить до этого дичился, теперь воспылал вполне естественной целью. Притом (как ни странно) не осудив засвидетельствованного им этого ее занятьица и даже вовсе не очернив в своих суждениях самого образа, а напротив, почему-то прельстившись, «ни к селу ни к городу» воспрянул духом. «Учительша», в коей он всегда по преимуществу видел женскую особь, нежели наставника, ему определенно была по душе. Мало того, его до анекдотичности тянуло к ней, причем притягивало с каким-то невразумительным, порой даже неадекватным влечением. Единственно, что омрачало его размышления так это неуместный дурацкий фактик — почему при их встречах, да при любых, хоть бы каких нечаянных столкновениях, он бесконтрольно робеет перед ней? Собственно, всегда, с первых дней, он выделял и ценил в этой женщине, в их литераторше, несокрушимую неприступность, какую-то грациозную непоколебимость с целомудренностью и чопорностью, вместе взятые. В ее внутренней чистоте (причем какой-то немыслимой!) он не только не сомневался, но и перед лицом очевидности, изобличившей обратное, до сих пор почему-то тупо не сомневается.

В своих пылких мечтаниях сладострастного юноши он пугался, стеснялся и даже остерегался себе вообразить их сексуальную близость и в то же время нестерпимо вожделел.

Он и сейчас мельком вспомнил тот случай, который всего лишь краткой вспышкой промелькнул в его памяти, когда однажды в школе, на уроке, передавая ей дневник из рук в руки, их пальцы мимовольно соприкоснулись. О! это было нечто. В тот момент они обоюдно пережили (как минимум) электрический разряд этого неловкого и быстротечного контакта. Он уловил это … кстати, получилось так интимно. И что интересно! Их взгляды в тот раз перехлестнулись точно так же, как и сегодня. Но тогда это был ненамеренный, всего лишь слепой их телесный «перешепт», который они усердно игнорировали. Тогда, они и крошечки виду не показали. Конечно же, это разыгралось несвоевременно — как-никак весь класс, хоть и, не усмотрев этого краткого конфуза, однако присутствовал при этом.

Но он помнит и другое. Например, как он, включая воображение непосредственно на уроке, бывало, тайком залюбовывался ею, мечтательно засматриваясь на детали ее скрытых одеждой форм. Он образно раздевал ее и дополнял невидимое бурной фантазией желторотого юнца. Он яро и, буквально пьянея, любовался изгибами, впалостями и выпуклостями ее пропорционально сложенного стана. Наслаждался укрытыми легкой тканью коленями и наконец, въяве видимыми — распрекрасными ее аристократическими пальцами рук. Красотка! Но не та, а эта. Именно красотка, а не учительница многократно ему снилась в потаенных амурных интригах и грезах (проистекающих чуть ли не наяву). Она представлялась как королева, а он с вожделением отчаявшегося мальчишки, ищущего вкушения женского таинства, непреклонно зрел себя ее верным пажом. Притом ухажером таким неуклюжим, бестолочным, у которого во всех этих сновидениях никогда ничего не получалось (из-за его угловатости!) да и не должно было бы получиться потому как, если он только что-нибудь намеревался действенное предпринять, он тут же просыпался.

В сущности, молодой человек изводился от нехватки еще неизведанного им женского тепла, осязаемо ненавидя холодную, слегка влажную и пустую постель, в которую каждый поздний вечер проваливался как в могилу для грядущего сна. Оперившийся недоросль, не по годам заневестившийся и достигший внутренними силами зрелости, пылал половым тяготением, подчас перетекающим в безумную страсть вообще к противоположному полу, но и в то же время неопытный мужчинка до чудаковатости чурался этой самой склонности, маялся и смущался, тушуясь перед неиспытанным соблазном. Неспроста же, он трется недалече от торговок телом и присматривается к ним и — до сих пор не отваживался вступить в контакт. «А здесь такой шанс — и в руках у него такой козырь! Вот пацаны охренеют! (Ежель срастется)».

Всего-то за две секундочки такие оголтелые думки прокрутились в его мозгах.

— Да, есть такая! — чересчур торопливо соврала Мария Андреевна. Но было уже поздно, так как мужчина, обретающийся в юноше, пусть еще «неоприходованный», пусть, если можно так выразиться, не отметившийся нужной частью тела в нужном месте, но все-таки по гормонной взрослости — мужчина! (Притом ради невесть каких познаний готовый на что угодно.) И как видится по ситуации, раскусивший ее скрытную двуличность. Только юнец-скороспелка вовсе не разочаровался, а теперь еще и подслащенный этим аморальным фактиком, к тому же приученный родителями использовать любую благоприятную возможность для достижения цели, мертвой хваткой уцепился за многообещающую перспективу, намереваясь поймать не двух, а трех зайцев. Посему на сей раз Мансуров, ядовито усмехнувшись, красноречиво пропел, предумышленно норовя блеснуть эрудицией:

— Перестаньте юродствовать, мадемуазель. Это не квипрокво, а потому вы превосходно осведомлены о моем возрасте. Не поддавайтесь паралогизму априори. Запомните! Ложно построенное суждение в результате непреднамеренной логической оплошности непременно приведет вас к ошибочному выводу. — Сам не совсем врубаясь в суть высказанного, малоопытный «распутник» без запинки, с уверенностью американского президента, изрек некогда вызубренное, где-то фуксом найденное в интернете приглянувшееся изречение. Вроде как, устыжаясь и в то же время, бравируя, он придвинулся к «пришибленной» деве и, красуясь деланной бесшабашностью, разумея, что подражает ухарству Дон Жуана, обхватив за талию и бесстыже глазея ей в очи, засвидетельствовал свой апломб:

— Ну это я так, для вывески. А говоря на полном серьезе: не торопитесь отказывать мне. — Выщелкивал он слова, восхищаясь собой. При этом он быстрым движением руки ловко юркнул в карман джинсов и, вынув оттуда вдвое сложенную довольно-таки пухлую пачку банкнот самого высокого номинала, размашисто помахал ею перед ее носом и тут же невозмутимо спрятал, нарочито безалаберно впихнув назад. Голос его звучал бойко:

— Я осознаю, что это весьма пикантный случай! Однако позвольте мне подметить: я редко ошибаюсь. Вы сами предопределились (скрытничая!), а я всего лишь пользуюсь моментом доступности. Поверьте! Сам не чаял вас тут встретить в такой удивительной роли, а поскольку предвижу решимость вашего отказа, возьмусь на себя взвалить функцию изувера, прибегнув к дешевому шантажу или нескромному принуждению. — Сам на себя офигевая, парень, поплотнее прижавшись причинным местом к бедру дамочки и учувствовав приятное пульсирование, приподнято произнес концовку. — Но не обессудьте, ибо уверяю! мой поступок продиктован исповедальностью высочайших причин. Итак, ваша цена.

Вадим отскоком отстранился от соблазнительницы, и, скрючив повинную гримаску, но и предостерегающе неопровержимо словесно подписался:

— Имейте в виду, если вы мне сейчас откажите, то вначале учебного года, первого сентября (который не за горами!), о вашем негласном ремесле узнает не только весь наш класс, но также директор и все остальные. — И при этих словах он выгреб из бокового кармана дорогущий, последней модификации телефон «Sharp» с камерой. Повертел его в руках. И пользуясь ее неосведомленностью, так как Мария Андреевна стояла, разинув рот, да и по чести, знать не знала и предположить не могла этакой затравки, а хитрец, будто бы хвастаясь гламурной вещичкой, выставил мобильник напоказ перед собой и, произведя какие-то манипуляции (от коих в аппарате что-то щелкнуло или вжикнуло), заключил. — Ну, вот и симпотненько! теперь и фотка есть.

— Ну, ты и подонок, господин Мансуров! — сквозь зубы процедила попавшая впросак, считай в безвыходное положение, учительница. Уяснив, что попала в западню, из которой вряд ли удастся теперь выкрутиться «белой и пушистой», она нервически просчитывала возможные вариации спасительного лавирования, однако, явно не выявляя беспорочного исхода, вновь раздражаясь, куснула губку. Сама ситуация и раздумья гнобили девицу, выматывающе терзали. В ней споря перекликались, похоже, десятки голосов — уверяя и браня … но что бы там ни было, а ей так жизненно необходимы сейчас эти проклятущие деньги! И она, умышленно подняв планку стоимости ровно в три раза, обреченно поразмыслив «будь, что будет!», вымученно выдавила из себя. — Алмазно! У тебя будет этот вечер. Час моего времени оценивается …

Но порняга, нисколько не покоробившись, патетично заявил:

— Как бы ни была высока в денежном эквиваленте стоимость ваших услуг, я оплачу по вашему тарифу всю нашу ночь.

Москва. Хамовники. Чердак пятиэтажки. 24 августа 2001 года. 19.16

Душманские пули с истерическим взвизгиванием бились о камни, кроша и разбивая их в клочья. Поднимая облака пыли и хлестко пронизывая, беспокойно разбегающиеся человеческие тела, свинцовые «шершни» градом осыпали деревянные борта машин и броню. Герман чудом успел спрятаться за валун и затихнуть. Во рту неожиданно пересохло, слюна не выделялась, язык прилипал к небу. Файзабад, он никогда не забудет. Сколько пацанов полегло — вспоминать тошно! Это был его первый боевой выход. Из разведроты остались в живых: он, рядовой Муратов и раненый в ногу, чуть выше коленной чашечки, капитан Раджабов. Раджабов занимал должность начальника разведки полка. Они по волшебству тогда выкарабкались из «мясорубки». Мгновения вонзались в мозг, не было желанных помин! Все приносили боль. Всплыло одно, пожалуй, благоприятное. Это когда ему грамоту перед строем полка вручали: за меткую стрельбу. На тот отрезок времени, как было отмечено, лучшую во всем составе воинских частей Ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Его друг, лейтенант Ерофей Попов, шуткой тогда прозвал Германа «Лимонадным Джо», а позднее — шутка, в виде просто «Джо» — прилипла к нему и стала его боевым позывным. Почему-то именно эти мыслеброжения, всупор желанию надоедливо перебирались им. Взгляд его был сосредоточен. Приклад снайперской винтовки привычно упирался в плечо. На улице, внизу, с минуты на минуту должен появиться объект, затребованный уничтожению.

В субботу он вылетел в Москву. Клиентам понравилась его безупречная прошлогодняя работа в Туле, и они обратились к нему повторно. В течение последующего года ему предоставилось выполнить еще тринадцать заказов, разных заказчиков. Много появилось желающих воспользоваться его услугами. Мир сошел с ума! За восемь лет практики уже насчитывалась минимум как сотня умерщвленных. Герман не любил деньги, но эти деньжата, которые он зарабатывал отстрелом вредоносной для страны категории людей: злобных, жадных и бессердечных «кровососов» — были бандитские, и он цапал их с легкостью. Брал принципиально. Он почти ими не пользовался и тратил лишь по необходимости профессии. Пользоваться «поганью» было чересчур мерзостно и — он отправлял финансы в детские дома, на лечение сложных онкологических заболеваний. Поэтому совесть убийцы была покойна и чиста. Он снова «маршировал» в строю — на войне между добром и злом. Недрогнувшей рукой он убивал людишек с оружием и без, очищая божий свет, уничтожал вредителей: политических блатняг и архиплутов, авторитетов и наркоторговцев. Ему нравилась «партизанщина», которую он бескомпромиссно вел. Ему импонировала борьба с паразитами. Его развлекало предначертание «дезинсектора». Как и в прошлый раз, когда в ресторане «Москва», в том городке … он вогнал в усыпальницу цыганского барона, да и прикончил его телохранителей, отъявленных бандюганов. В прошлом году его заказал конкурент по торговле наркотиками. Заказчик, мерзкий жирный боров нагло щерился, довольный открывшимися перспективами, когда расплачивался за выполненную работу. Из своих источников Герман узнал, что он служащий из органов местного самоуправления города Тулы. Но сегодня пришел черед жирдяя, теперь его самого заказали. Он готов был прыгать от восторга, когда по «Скайпу» ему дали надлежащую ориентацию, а на факс пришло фото именно этого свиного рыла, громадного «свинячьего пятачка», того самого ублюдка. Наступил час разворошить осиное гнездо!

Участвуя в боевых действиях в Афганистане у него обострилось животное чутье. Ну а потом и на гражданке, работая восемь лет киллером и имея дело с разными работодателями он научился определять, где и когда его ждет опасность. Многим он не внушал доверия. Наиглупейшие проверки из-за его простецкой внешности были до бесчинства часты. Чаще всего совершались дешевые нападения с рукоприкладством. Были и другие, но реже … а посему для него это был привычный атрибут. Шестое чувство его никогда не подводило! На текущий момент он многое просчитал. Не понравился ему и не назвавшийся заказчик с присутствующим одиозным толстячком, почитай, таким же боровом что и сама жертва. Неприязнь супчиков выказывалась в открытую. Сразу понятно, что кавказцу Герман не приглянулся. Позавчера, на него было совершено банальное нападение. По говору и внешности распознавались дагестанцы. Салабонистые пареньки обступили его. Ребятки явно спортивные. Хотя злости в них не было. Видно же, что им и самим не по нраву мероприятие — «старичка обижать!». Несмотря на инвалидность, которая выражалась прежде всего острой головной болью, он оставил двоих на брусчатке, а третий изрядно встрепанным постыдно скрылся. Ему и сейчас чувствовалось чье-то присутствие, здесь — на чердаке. И даже догадывался кто и зачем его пасет. Герман ухмыльнулся, зная, что подлинные шевеления затеются лишь по завершению «заказняка». И был настороже! «Наивные». Его рассмешила личная конклюзия, однако он испытывающе оглядывался по сторонам. Где-то что-то шебаршнуло. Или показалось? В это время года начинает рано темнеть, углы и проходы в нежилой мансарде затемнились, погрузились во мрак. А в темноте, много чего может померещиться. Гораздо хуже обстоит с уличным обзором. Впрочем, это — его мало волновало так как прицел на винтовке был тепловизионным, да бинокль «Yukon» наличествовал. Он периодически посматривал через прибор ночного видения и вниз, на парадный выход, где ожидалось появление жертвы, да и остерегаясь когда-никогда осматривался внутри чердачного помещения.

Приотворивши дверь, с величайшими предосторожностями высунул нос «жирохранитель». С недоверием, он оглядел округу и вскоре выбрался наружу сам. Энергически вертя головой, он «обстрелял» стороны — даже сюда быстрый взгляд метнул! Оттуда же вынырнув, единодушно захлопотал второй секьюрити и, наконец, дал отмашку. Приспел черед борова. Громадный, слоноподобный, на толстенных ногах-столбах он неказисто вывалился из парадных дверей, которые чуть было не слетели с петель. Обреченик норовил перемещаться беззаботливо, стараясь пожаловать себя почтенным и респектабельным. Однако супротив воли трусливо семенил, убыстренно семеня ножками. Джо дослал патрон в ствол и приложился к окуляру, ничуть не раздумывая, нажал на спусковой крючок. Жахнул выстрел, жир-трест дернулся и, желеобразно размазавшись по бетону, съехал по ступенькам. Всполошенные телохранители выхватили пистолеты и, озираясь, закружили по двору. Следовало немедленно убираться, поэтому выстреливший приставил винтовку к деревянной подпоре и привстал на ноги. Вдруг откуда ни возьмись прилетела, чебурахнувшись о перекрытие и устремившись под ноги, где лихо закрутилась волчком, лимонка. Он вовсе не ожидал! Но ратный опыт и инстинкт самосохранения, его не подвели. В нем сработала пружинка, сразу с двух ног, чисто по-кошачьи, он молниеносно без разбору выпрыгнул набок. Пока перевертывался кверху тормашками, в его руке не только оказался пистоль, но и экстренно он уже был приведен в боевую готовность. Граната разорвалась в тот миг, когда Герман был в воздухе. Его оглушило. В ушах звенело. Приземлился выпрыгнувший, в какую-то рухлядь. Разумея, что теперь органом слуха не воспользуешься, он, притаившись и не допуская ни малейших шевелений, бешено вращая зрачками, оглядывал потемки. В полутьме сначала мелькнуло темное пятно, но вскоре краем глаза он узрел неторопливо приближающегося человека. Вероятно, воспользовавшийся боеприпасом ничуть не подвергал сомнению его смерть потому, как шествовал неосмотрительно-приплясывая с валыной, направленной стволом в пол. Герман не торопился раскрываться. И правильно сделал. Потому как вскоре с противоположной стороны образовался второй мордоворот. Он также пританцовывал шейком и заливисто хихикал. Прогремели два выстрела и: первый, пошатнувшись, бахнулся носом в пол; второй, словно получив удар молотом в грудную клетку опрокинулся навзничь. А Герман немедленно покинул чердак. Он уже запрыгнул в тачку и завел двигатель, когда ощутил, что спортивное трико в области ягодиц мокрое. Оно все больше намокало, набухая. Ткань раздражающе прилипала к сиденью. Ничего не понимая, он оттянул резинку, сунул руку в промежность, пошарил там, и тут же ее вынул. Пальцы были запачканы кровью. Что такое? Выходит — он ранен?! Где? Когда? Головорезы и стрельнуть-то не успели! Герман задрал олимпийку и осмотрел тело. В животе, возле пупка кровоточила в форме разинутой пасти змейки, диаметром в два сантиметра, зловещая круглая рана. Верно и осколочек там! О боже! И как он не почувствовал … почему нет боли?! Чтобы остановить кровь, он открыл бардачок и извлек оттуда салфетки …

Глава 15. Разговор окончен

Тула. Привокзальный район. Кошмарная ночь. Ноябрь 1993 год.

Егор Александрович намеревался возразить, пробуя втолковать неуместность подобных шагов, он даже успел произнести, дескать, «не стоит пороть горячку» и что «пока нам ничто не угрожает», но Наталья Викторовна и слушать не пожелала.

— Мы немедля уезжаем … на развод я подам сама! Разговор окончен. — Заключила женушка, как отрезала, и было понятно, что она нахрапом пришла к решению и решению бесповоротному, не допускающему никакого обжалования. В женщине крикливо обозначалось перевоплощение. Егор Александрович ни разу не видел ее такой и потому не очень уверенно попытался оспорить:

— Наташенька, может, не будем торопить события? — промямлил он.

Жена, повернувшись вполуоборот, грозно и выразительно оглядела мужа с ног до головы. И тут же энергично подпрыгнув на ноги, будто бы и не было никакой немочи, диктаторским тоном, с каким-то непривычно звучным окрасом обдала как бурливым жаром помещение:

— Нетушки! С меня достаточно. — Она, явно нацеливаясь на рассудок супруга, встрепенувшись, как бы внезапно очнувшись от сомнамбулизма, приняв положение для стрельбы стоя и, повелительно нацелив на него указательный палец, точно ствол маузера, командно-требовательным голосищем отрывисто «произвела выстрелы», — то есть, с нас достаточно! А ты — демон! — занимайся тут, чем хочешь. Рассчитываешь на власть, ступай в прокуратуру. Намереваешься востребоваться в Москве, поезжай. Но только увы без нас, как говорится … помилуйте-увольте, господин хороший.

Таким необычным прибамбасом она беспощадно и, не отводя глаз, разрядила обойму. Завершив действие, Наталья Викторовна на пару-тройку секунд умолкла, вроде рассматривая поверженное тело и наконец, удовлетворенная содеянным, различимо мягче засюсюкала:

— Ты что и в самом деле хочешь, чтобы нас прикончили, пристрелили где-нибудь в зачуханной подворотне?! Ладно, мы. А если, что с Аленкой случится? Нет, я этого не вынесу, ни за что … — перебирая эти слова, она уже полным ходом накручивала пальцем диск городского телефона, отчетливо набирая чей-то иногородний номер. Впоследствии чего, оглоушенный и «расстрелянный» муж, сперва некоторое время слухом различал доносящиеся из трубки в руках супружницы долгие гудки — и вот раздался напевный бесшабашный тещинский голосок «Алле!».

— Мама! Это я … кто-кто … дочка твоя ненаглядная, — урывками всхлипывая, начала супружница воздыхания, — мамочка, мы срочно едем к вам! Ты мое одно-единственное спасение. Как чего случилось?! Нас! Чуть-чуть сейчас … ну буквально только что, чуть не убили … Мамочка, я вышла замуж за идиота и хлюпика. Через него нас с дочкой не сегодня-завтра точно уничтожат. Ты представляешь? На меня, связанную по рукам и ногам, наводили дуло пистолета, в упор, прямо меж глаз … как это жутко … и на Аленку тоже!!! Я думала, что с ума сойду. Ты не представляешь! Мама, я уже поседела ... Поседела!!! Я стала седовласая как ты. На него, видишь ли, наехали бандиты. Как он сам заявляет — у нас теперь ничего нет … беззаконие! Ты, вообрази, мама, мы отныне нищие … и злосчастия выпали из-за этого минифлюстика, этой тряпки … Мама, какая милиция?! Мы до отделения не дойдем, не дотопаем, как нас тут же прибьют, пристрелят как кутят. Не говори глупостей … — и тут она заревела навзрыд.

Дальше Егор Александрович не слушал, ему было противно и гадко воспринимать всю эту ерундистику. Слышать, как его тещу (без каких-либо тому подтверждений) настоятельно увещевают об его, якобы, «безмозглых и раздолбайских» (употребим словечки женушки), упущениях. В придачу увещая, попросту предвзято считая его одного во всем виноватым. Нахально и голословно обвиняя в том, в чем он радикальным образом не повинен. Известно же, теперь на него навесят всех собак!

А посему он ринулся было в кухню за аптечкой, но поразмыслив, скумекал, что будет вполне благоразумным делом попутно обойти и обследовать подробно жилище, дабы удостовериться в отсутствии для домашних какой-либо опасности. Даже на всякий случай заглянул в уборную и ванную комнаты, а заодно и закрыл на два оборота замок входной двери. Придя в кухню, он, не раздумывая, рывком отворил настежь холодильник и в отчаянии почти что, не присматриваясь, заблаговременно зная о ее пребывании там, выхватил полулитровую бутылку горячительного. Это был изумительный, пятилетней выдержки, армянский коньяк! Резким движением он свинтил ей пробку, как бы головушку тому прескверному субчику именовавшегося «Когтем» и, запрокинувшись, тут же из горлышка крупными глотками (словно пил воду) опустошил емкость. Утерев рот, поместил опорожненную стеклотару в мусорное ведро. Открыл буфет и извлек оттуда фармакотеку. Неторопливо и порядливо расположившись на стуле (к счастью, он что-то такое внедавне приобретал в аптеке!) и, найдя, тут же принялся обрабатывать этой специальной мазью от ожогов обильно истекающую сукровицей и изрядно зудящую рану.

Из почивальни по-прежнему доносились несдержанные и порывистые возгласы Натальи Викторовны, та в подробностях, просто на эмоциях, расписывала «разразившийся на их семью апокалипсис». Она щебетливо жаловалась и сетовала своей матери на судьбинушку. Егор Александрович, превосходно слыша ее эпизодично неписьменные излияния, принимая их близко к сердцу и откровенно раздражаясь на неосмотрительные, а порой несправедливые замечания в его адрес, благодарил Всевышнего за то, что в доме на крайнях нашелся выпивон. В противном случае, он бы напрочь сдвинулся с катушек.

— Папа. Я не хочу уезжать. Скажи: как? в такой страшный момент мы можем тебя оставить одного. Или, лучше поехали с нами! — вдруг заговорила с ним тихо и незаметно подошедшая Алена, а он занятый своими переживаниями даже и не заметил, как она вошла. Это была плотненькая девочка, обещающая быть в скором времени, несомненно, восхитительно женственно-сложенной девицей. Оценивая пертурбацию не настолько, чтобы осознать, как осложняется теперь вся их дальнейшая жизнь, дочка, вытерев ладошенькой слезки и приобняв «папульку», прижалась к нему собственным тельцем сзади. Она, безусловно, искренне жалея отца, но, и недооценивая всей сложности семейной распри, а уж тем более, не улавливая завернутости и крутизны передряги (обусловленной полным разорением), не столь глубоко огорчалась случившимся, воспринимая совокупность обстоятельств, создавших данную обстановку — как что-то временно лишь очень разозлившее маму. Конечно же, она желала всем своим существом только добра обоим своим родителям.

Папаша, польщенный участием «дочечки», отчасти оттаявши душой, разомлел в благодати. Ее отзывчивость, сочувствие и поддержка всколыхнули в нем небывалую жизнерадостность. Как-никак, но все-таки он не одинок! Приветливость юного создания, искренние чуткость и теплынь отогрели в нем самые отдаленные и омраченные уголки его психики, воздействуя на ядовитые скопления, проникшие давеча в уязвленное сердце как отдушина (как вентиляция!) А ведь и действительно, всего за каких-то несколько часов кучка мерзавцев аннулировала его достижения и завоевания, растоптала его чаяния, а главным образом незыблемость и последовательность (или выражаясь модным словцом) консеквентность их семейного счастья. Мало того, что некорректно, но и так безжалостно, так беспардонно было растоптано или, точнее говоря, уничтожено то, к чему он усердно стремился не менее чем минувший десяток лет. Хоть и нельзя было сказать, что отвратительное ощущение, подавляющее и гнетущее его, теперь угомонилось, нет — оно как прежде присутствовало, но участие дочери воздействовало на организм обезболивающе. И куда как теперь ему было значительно легче переносить хотя бы эту жутчайшую мыслишку, которая, в прибавку ко всему другому, въедливым сверлом буравила его взвинченный мозг. Бывший директор и собственник, в свое время грамотно настропаленного предприятия, каким-то внутренним пониманием предчувствовал, что ничегошеньки-то он не сумеет предпринять для возврата уже отданных позиций. И получалось — он бесповоротно и неотменимо проиграл эту жизненную партию в «шахматы».

— Такси?! Я могу вызвать такси на пять часов утра? (Молчание) На московский вокзал. Наш адрес и номер телефона? Да-да! Пожалуйста (она продиктовала требуемое) преславно, ожидаем. — Немало возбужденно теперь кричала законная половина, уже у аппарата в коридоре. Даже в интонации выскакивающих из ее уст слов можно было влегкую догадаться, насколько она торопилась незамедлительно и всенепременно надолго покинуть этот опостылевший дом. А может быть навсегда. Наталья Викторовна с непроницаемым видом заглянула в кухню. Увидев, что дочка помогает отцу перевязывать распухлый огневик, пренебрежительно поежившись, едко прошипела:

— Дочь моя, сиюмгновенно прекращай помогать этому кретину!

— И никакой он не кретин, мамочка! А если еще хоть раз обзовешь его каким-нибудь гадким словечком, я вообще никуда с тобой не поеду. Ты, так и знай. — Не по-детски рассчитанно пригрозила Аленка с огорчением насупив бровки и оттопырив нижнюю губку.

— Ладно-ладно … собирайся, блин, папенькина дочка. — Заметно смягчилась женщина, устремившись дальше собирать в огромную хозяйственную сумку всякие нужные манатки. А к этому имели отношение и первостепенной важности вещи, и школьные принадлежности, и что-нибудь из обожаемых дочерью игрушек. Как только Наталья Викторовна исчезла из поварни, Аленка нежно и ласково поглаживая отца ладошкой, собранной в лодочку, периодически целуя его в нос, щеки, губы … без разбора по всему лицу, залепетала:

— Папа, поедем с нами. Ну, эту Тулу! Здесь все какие-то злые, совсем нехорошие. Помнишь, как мы у бабульки тогда рассекали на озере, когда на рыбалку ездили? Резиновая лодка, удочки, червячки, которых мы вместе копали. А уху, помнишь ту уху? которую ты меня сам учил варить. Еще такую — с двойным наваром! А ведь я теперь умею готовить настоящую уху. Поедем, а?

— Нет, доченька, я сейчас не могу поехать с вами. Прости! Мне тут надо кое-что уладить, доделать, кое-что как-нибудь разрешить. Во всяком случае, попробовать надо, хоть и вряд ли, но надо. Не сидеть же сиднем. А как только кое-что опростается, устроится, я, непременно за вами тотчас прикачу. — Умиленно и неподдельно влюбленно ответил Егор Александрович.

Вскоре они уехали. И он внезапно, как снег на голову, охмелел. Немерено раскачиваясь, он вернулся в злосчастную спальню, задумчиво почесал затылок и навзничь отвалился на порожнюю постель и тут же моментом уснул.

Глава 16. Кент

Тула. Привокзальный район. Офис Валерия. 30 августа 1997 год.

— Ну что на сей раз придумаешь, искариот? Лошара, ты, зачуханный?! Что на сей раз сочинишь, Кент? Я не исключаю, да, поди, у тебя вообще на очковтирательство в небесной канцелярии абонемент в подгоне … ажно на десять лет вперед.

Босс легальной риэлтерской фирмы «Прометей» утопал в кресле своего офиса, изредка бросая на собеседника едкий недоумевающий взор и казалось, с отвращением разглядывал собственные пальцы, сложенных воедино ладоней (как смыкают обычно при молитве). Многое чего, как мне кажется, тут не соответствует норме. К примеру, подчиненный почему-то называет строгого и вечно недовольного начальника уж дюже ласкательно — Валериком. Да-да! Именно так простенько, чисто по-мальчишески, без всякого отчества и прозывал его заместитель и единственный компаньон, которого тотчас Валерик отсчитывает. Кстати, сама процедура эта у руководителя всегда отличалась своеобразием. Выговаривания искони раздавались на эмоциях, в сопутствии множества метафор, эпитетов и сравнений. Да вот послушайте:

— Баран, ты, кошерный! — хоть вовсе и не горлопанил он, но нотки были явно издевательскими, между тем начальствующий язвительно жалил оскорблениями подчиненного. — Рекомендую, как можно старательней улавливать соль моей искрометной мысельки. И она тебе сейчас — ох как ясна станет. Ушлепок! Слышал о таком? Сила действия пропорциональна силе противодействия. — При сих словах враждебный Валерик, наконец, разлучил ладони и теперь, назидательно пожурив указательным пальцем над головой, стал наставлять покорно внимавшего его словесные втирания сопричастника:

— Бактероид неизведанный! Железно заруби себе на своем рубильнике, что надлежит кровь из носу ответствовать за шкурные махинации. А уж если балакать начистоту так тут крысятничеством за три версты прет, сердешный … — надуто и неторопко ехидничал он, — надеюсь, ты въезжаешь, чем для тебя такая хрень попахивает? — строго и с полным отсутствием доверия закруглился Валера, устремив немигающий и ожидаемый взор на отчитываемый субъект.

— Изволь, Валерик, я сейчас объяснюсь. — Примирительным тоном лакейничал захаянный партнер. — Ты пошевели извилинами, дружище! Какого рожна мне тут эпопеи измышлять? — в растерянности принялся своеобычно отражать нападки Альберт, которого начальник по привычке с детства именовал Кентом. Но это оставшееся с отроческих лет прозвище, да и сама эта неумышленная наклонность дружка порядком импонировали Альберту, немало услащая его плебейскую натуру, а в довершение всего, миленько забавляло его себялюбие. Короче, ему нравилась эта кликуха.

Отец Кента умер в его младенчестве, даже не отразившись в памяти Альбертика (как величала любименького сыночка до конца дней своих покойная матушка) и ребенок, а впоследствии и взрослый умница-сын лишь соблаговолял видеть папашу только на фотках. Мамочка же, в одиночку воспитывая сына, благонамеренно с пеленок внушала дитятку, что он самый умный. Впрочем, маманьки-то, они все от любви своей полагают, что именно их кровиночки и должны быть самыми высокоодаренными, так что ничего зазорного, надо полагать, в этом не наблюдалось. Да и мы не станем вдаваться в тонкости методик воспитания, выработанных не одним поколением, тем более дотошно разглядывать процесс чуть ли не через лупу предвзятости и практикуемых особенностей в этой сфере тех или иных племен. Я полагаю, будет не очень пристойно, если мы начнем осквернять циничными обобщениями или, например, высмеивать чей-то образ действий, когда кем-то что-нибудь деется с благим намерением или от чистой бескорыстной любви.

Пропуская толщу времени, вновь окунемся в сегодняшний день и вникнем во все так сказать готовенькое. Для строгости экспонирования, тут потребно добавить в общий калейдоскоп его характеристики, что Кент, выискивая свою выгоду, ничуть не гнушался малозначительными бяками, порой доходившими до открытого абсурда. Выстраивая свои планы на мелких недочетах и оплошностях напарника, он не прочь был попользоваться дешевым «замыливанием глаз», вплоть до неказистого блефа, и эта «рябь на воде» образовывалась ради какой-никакой разживы; даже, если на весах лежат благополучие (вроде как) друга сызмальства или же доброе партнерское имя его самого — родненького! По завернутости своего жизнепонимания, он никоим образом не переживал о нередко выдававшихся неясностях в положении дел, нет-нет да происходивших нестыковочках, постепенно приводящих к глубокому разуверению «кормушки». В данном случае того же Валерика как бизнес-партнера, которого Альберт воспринимал аккурат в этой (и только в этой!) ипостаси. Кент мастачил свой бизнес по странному или, говоря категорически, с данным компаньоном, как бы тому не хотелось, не вел его во всей полноте. При общих делах, фактически являясь правой рукой шефа, а на самом деле «чемоданом с двойным дном», он исподтиха манипулировал клиентами, жульничая, утаивал запас сведений, присваивая их … ну или выражаясь в двух словах, мало-помалу обставлял товарища.

Тут следует пояснить некомпетентному читателю, у которого вполне может возникнуть справедливый вопрос — с чего бы это вдруг им учиняются такие безобразия? Отгадка проста как просовый веник. Да потому как тишком, он в душе давно не почитал Валеру ни другом, ни подельником, ни уж тем более начальником над собой, ибо саму значимость таких званий как «партнер» и «приятель», применяя их непосредственно к Валере, он заключал всенепременно в кавычки. Да и работать под его началом ему просто-напросто претило! Сам же он безоглядно верил, что его личный успех, то есть звезда Альберта Марковича Левина его ждет впереди, но для этого необходимо собрать достаточную сумму денежных средств.

И вот теперь каждодневно Альбертик неукоснительно и педантично, (кстати, параллельно доказывая правоту своей родительницы о непревзойденности его интеллекта) с жаром, присущим практичному и не лишенному честолюбия человеку, всесторонне к этому стремится. Он каждый день, каждый час, имея мелкий выигрыш на выскребывании дохода в свою кубышку из незначительных недочетов компаньона, зачастую прикидываясь дурачком, теряя свой престиж и добрую репутацию, варганил свою «гениальную» партию. И, между прочим, чудиком откупаясь неким прошлым заслуженным показателем, каким-то немыслимым чудом и почти беспоследственно оставался на плаву, несмотря на свое, казалось бы, хоть и скрытное, но недружелюбие или где-то, если расценивать его усердия через призму результата, открытое разгильдяйство. Владея мало-мальски артистизмом, горемыка при явных скверных завершениях какого-либо дела (им же «заваленного» в свою корысть) по обыкновению приходил с виноватым личиком. Притом, как завелось, усаживался на стульчик напротив (если таковой был, а не было, садился на корточки) и, поглядывая беспременно снизу-вверх безгреховными, чуть ли не младенческими глазками, говорил всем своим видом, поведением и выражением: «Верь мне! я отличный компаньон и верный товарищ, и тебе ужасно повезло, что такой гешефтмахер снизошел до тебя. Попросту, что-то сейчас пошло не в масть. Но заверяю! все наши победы нас ждут в перспективе». Иные дни — это, звучало даже вслух.

И можете не сомневаться, ему многое сходит с рук. И вряд ли только потому, что он эквивалентно (где-то пятьдесят на пятьдесят), но справно доводит порученья до разумного конца, добиваясь как-никак обоюдного успеха. И трудно объяснить, почему его держался Валера, и было бы сомнительным мнить, будто бы лишь из-за детской привязанности. В пособничестве с Валерой (а их взаимоотношения иначе и назвать нельзя) он прямо-таки тенденциозно уповал на поблажки и, кстати, возможно ни столько по каким-то там собственным меркантильным или эгоцентричным качествам, сколько полагаясь, как на прецедент стародавних, былых, давно уже завершившихся споров, когда-то, еще по малолетству случавшихся. Тогда ведь и впрямь частенько получалось, что после выматывающих нервотрепок и препираний (а временами дебаты доходили до драк!) уже изрядно побитый Альбертик — обнаруживался правым. Спустя время должно быть это и послужило толчком для создания таковой модели его теперешних «преимуществ». Кстати, позже, когда однажды его мамочка оказалась невольным свидетелем их очередной потасовки, когда негодный Валерик (сидя на беспомощно лежащем дитятке, колошматил ее чадо по лицу) по ее же настоянию он был вынужден записаться в секцию бокса и несколько лет (лично ею приводимый и уводимый) усердно посещал спортзал. После того случая, мамочка вчастую подзуживала сыночка, раззадоривая их рознь, понукая: «не дружи с этим мальчишкой, этот дикарь тебе неровня». И прошло много лет, и мамочки нет, и некому поучать, некому давать наставления, но сегодня, будучи спортсменом-разрядником (пусть и в прошлом) он не даст наверняка себя в обиду.

И это многократно проверено.

С той поры, то ли привыкнув, то ли войдя во вкус, под стать когда-то выясненным в его пользу ссорам, теперь он дуриком шаблонно гнул свою линию (типа: проскочит!), и, может быть, мстя за прошлое и за это же презирая. Однако вовсе не мыслю, что он, строит себе какие-то там вислоухие иллюзии по поводу бывшего дружка. Такая байка точнехонько не про него! якобы он даже нечаянно, отнюдь не утруждаясь раздумьями, вовсе не предполагает до какой степени люди меняются после двух отсидок. Я даже убежден, что Кент не живет (где-то там) бесполезной надеждой на ту же юношескую беспечность, простофильство или всепрощение со стороны когда-то закадычного приятеля. Нет, он понимает, что тот лихо изменился.

Он — это четко различает.

Так или иначе, но Кент абсолютно не боялся Валеры и возможно сойдись он с другим человеком на деловом поприще, которого, хоть капельку бы ценил или сущую малость опасался, он, быть может, и в самом деле обнаружился бы неплохим партнером. А тут как дважды два: тупо обнаглел. «Великий комбинатор», каковым себя считал Кент, ничуть не страшился потерять этого полезного «баклана», до поры до времени неакадемически используя его как предмет или «обыкновенный фрукт для выжимания из него сока». Кратче изъясняясь, он не ставил его ни во что. Даже бывало откровенно начудив или, говоря прямо, заново проколовшись, чуть ли не в открытую беззастенчиво продолжал твердолобо самооправдываться. Причем понимая всю несуразность своих выгораживаний, но по старой памяти опять и опять лепетал в свое обоснование тарабарщину.

Но ведь и выкручивался. И не впервой! А посему он и сейчас обычным порядком «закинул удочку» на дурачка:

— Вот ты сам прикинь, Валерик, к чему мне выламываться на фантазии, да блажь мутную. Нормальненько так, давай, без подковырок закрутасы недельной давности заново с тобой прокрутим, обмусолим от начала до конца. — Толково и с расстановкой начал он. — Припоминай, мы подкатили в тот самый захолустный район в полушаге от Комсомольского парка. (Грязища всюду непролазная!) Там же, прямиком супротив стадиона, как раз и торчали эти старомодные дома-бараки. — Тут он выудил из нагрудного кармашка упаковку жевательной резинки «Дирол» и ловко выщелкнув парочку подушечек в рот, разрабатывая челюсти, взялся делово развивать мысль дальше:

— В общем, поднялись, позвонили в ту самую зашарпанную калитку под номером семь, про которую надысь нажужжал нам участковый Борисыч. Дверку распахнул анемичный призрак (помнишь?), он еще мордуленцией был такой — синюшный. Мы (по обыкновенному) представились службой поддержки населения из благотворительного общества «Прометей». Так? Вот … далее, по приглашению протопали за анорексиком в кухню …

Мерно расхаживаясь взад-вперед, перед внимающим его Валерой, подельник решил припомнить и перечислить пошагово, что на прошлой неделе в тот день с ними произошло:

— Тут дедуля сразу и начал: стенать, хныкать и клянчить — дескать, вовремя припожаловали, дескать, услышал его молитву боженька, ангелков спасителей прислал. Дескать, еще чуть-чуть и окочурился б … ну и всякую другую дребедень. Ты ему сунул в ладошку подгон. Сотенную что ль? (Неважно.)

Вероятно, говорящему надоело метаться туда-сюда и Кент, не останавливая словоизвержений, обогнув стол, уселся на стул напротив, раскручивая хрию в том же духе:

— Осчастливленный … этот хренов алконавт сразу заторопился, засобирался в магазин за пол-литром. (Портки никак не мог долго отыскать!) Шарился в труселях, покуда не нашел. Помятуешь?! Уходя, он еще как Владимир Ильич Ленин нам с портрета — эдак рученькой знатненько продемонстрировал …

И Кент, известным для всех совдеповских поколений жестом вождя пролетариата, кратенько и приветственно помахав ладошкой, спародировал действия старика, а затем самодовольно захихикал:

— А сам-то … помнишь? Хи-хи. Стоит босой. Шлепанцы свои так и не отыскал! Так и двинул босяком. Придурок! Вякнул только перед дорожкой нам, дескать, в «Военный» сейчас мигом метнется и тут же воротится.

Рассказчик вспрыгнул (он явно не находил себе места, словно томился по малой нужде), аффектированно беспечно прошелся по комнате разминая конечности, подергивая и потрясывая руками и ногами, укрывая свою нервозность, явно просившуюся наружу. Но, не пройдя и полного круга, вернулся и снова приник на прежнее место.

— Ну! И дальше что? — поторопил его Валера, насмешливо взирая, будто бы зная наперед, что тот скажет.

— Мы остались одни в его халупе. — Невозмутимо, даже с некоторым одушевлением заговорил Кент, точно сделал сенсационное научное открытие. — Так? Так. Прошвырнулись шустренько по тараканьим шкафчикам, всяким полочкам. Нашли паспорт этого отшельника, и ты затолкнул его в свой боковой карман. Так? Так … а теперь, ты, за каким-таким лешим мне претензии предъявляешь?

Кент, выговаривая заключительное предложение, резко подпрыгнул и, спешно обойдя стол, аккуратненько пристроился рядом с Валерой на подлокотнике кресла, при этом выражая недопонимание или как-никак уязвление:

— Я в туманностях Андромеды. На тот день столько поездок, столько визитов вышло. — Старался говорить он смехом, бойко и с легкостью. — Одних мордоплясий сколько промелькнуло! С дуба рухнуть! А пьянчужку у подвала, помнишь, ворочали? Вот паспортишко авось-либо и выпал где. Ты не обижайся, я тебя сколько раз просил — прям-таки заклинал! — не брать на дела свою излюбленную пляшечку с «кониной». Вечно ты с ним перебарщиваешь!

— Ты это на что намекаешь, Кентяра? — внезапно вскипел поначалу относительно спокойно слушавший Валерик. Дальше он просто орал, брызгаясь слюной. — Закрой охальник, живоглот, а то кишки простудишь! Ты не обкурился ли? А то ступай, иди, в уголке у стеночки поплачь, потрясись … глядишь и рассосется. И вообще, сделай одолжение, не мастери тут из меня своими выходками ярого антисемита. Знаешь, безо всяких — угроблю ща! Все никак утробу не набьешь? Глазенки не накормишь?

Валера как психопат как ошпаренный! вымахнул из кресла, не контролируя ни эмоций, ни действий. При столь резком выпрыгивании он с маху животом пихнул стол, который со скрежетом подался наперед. Этой непредсказуемой выходкой, спонтанностью скачка, он нехило озадачил или трошечки насторожил огорошенного партнера. Валера стоял явно взбешенный, взнервленно потрясая плечами и по-бычьи поводя головой, раскрасневшись от возмущения, он с широко расставленными ногами и крепко сжатыми кулаками, размашисто тыкал себя одним из них в грудь и с омерзением в голосе шипел:

— Может табе в носопырку жахнуть? Я что, по-твоему — «тухлая вена» и порожняк втираю? Ты ребячливо полагаешь, что я не вкурился про твои выкрутасы? Запомни, заблудившийся последователь Торы — в одну лапу всего не сгребешь. Так что конкретно черпай, так сказать, сведения из уст кормящего. Имей в виду, я абориген в подобных ситуациях. И — это! — я тебе так вещаю, как говорится, про запас, дабы в курсах ты был, и лишний раз … едят тебя мухи, рылом в дрянцо не въезжал.

Заведующий конторы взмученно плюхнулся в кресло и, скорчив кислую рожицу, в явном озлоблении, выставляя напоказ оскорбленность, заголдел уничтожающе глядя на Кента, меняя тембр и ритмику охрипшего голоса:

— Децил! Ты кого побрить норовишь? — разгорячался и расходился Валера. — Предупреждаю, не пытайся со мной в щекотные игры играть; я в них шустрил, когда ты еще по-маленькому и большому в пеленки отхаживал. — Он явно переусердствовал в этот раз и, несомненно — в запальчивости! потому как они были ровесниками, но для уточнений у него не было ни времени, ни эмоциональных сил. Он трезвонил, так-таки трещал безумолку:

— А потому не намекаю, а напрямую изъясняюсь: и хитрая птица через клюв в силок попадает. Правильнее, что было дальше вспомяни. Да покумекай! А я тебе не балабол и уж тем более не клоун какой-то, что бы от ста пятидесяти грамм армянского коньячка нормоконтроль терять. — Тут он умолк, но с секунду поразмыслив, накинул. — Чудило! Впредь мне даже не намекай на это!

— Друг, не ругайся. Не ругайся, друг … — мямлил Кент, немного стушевавшись, однако, цинично продолжая по-прежнему сидеть, где и сидел, сконструировав мину — зверски испугавшегося.

Оно и вправду, совсем как-то нежданно-негаданно для себя Валерик вдруг взвинтился и никак не мог теперь остановиться. Руки у него тряслись от злобы как при Паркинсоне, дыхание сперло и выглядело, что он вот-вот подскочит и кинется в драку или, по крайней мере, тычком локтя отпихнет восседающего рядышком прохиндея. Но он между тем помнил, что однажды получил довольно-таки весомый отпор от этого худого и жилистого корешка, а снова ходить с фингалом ему не охотилось. Вспыльчивый, но и быстро отходчивый Валера уже тщился сам себя осадить … дичился своей этой слабины и, глубоко вздохнув, он заизъяснялся куда как сдержанней:

— Слухай сюды, бамбино. Потом, этот, придя с пузырем (ты вспоминай, выколупывай! попусту репу-то не чеши) ободяжился, целый стакан в себя (жучила) всосал. Расселись, и я осторожненько тему завел: о том о сем, о житье-бытье, о трудностях пенсионеров, брошенных государством на произвол. Побалакали с ним: о пенсиях, о возможной помощи в виде дотаций понаплел. В общем, мельком социалки коснулся … и прочей всякой шелухи. А главное, выудил информацию о потенциальных, так сказать, возможностях старикана. Легонькой разведочкой прошарил. Он уже после первого стакана разнежился. Помнишь? Как он запел, мол, «по случаю счастливого события, в виду нашего славного знакомства», понесло его — сам же и бахвалиться начал.

Валера уже трындычил, беззаботно потряхивая гривой и вовсю улыбаясь, ровно запамятовал, что только что вожделел разорвать Кента в клочья.

— Обожаю алкашню! — заливисто пел он. — За минутный праздник не только душу, но и всю подноготную выложат.

Зримо успокоившись и теперь даже пребывая в заметном расслаблении, с какой-то излишней причудливой развеселостью дружок принялся выдавать свои дальнейшие мыслишки:

— На мою проставочку прям-таки «эротическое» загляденье нарисовалось. Башку поправив, седенький расхорохорился, расхвастался! Помнишь, потихоньку обозначалось? Старый хрыч, богатеньким Буратино оказался, собственничком нехилым обнаружился. Фазенда двухэтажная клевая в пригороде (в Хомяково), во всяком случае, как он ее размалевывал. Тут же трехкомнатная фатера — сталинка мамашки, помершей намедни (кстати, как раз та самая, где и заседали), да еще и брежневка высвечивалась. Правда, по словам Михалыча, там его вредоносная женушка с двумя лярвами, то бишь дочурками, обитают.

Говорящий чванно поднялся и, подчеркнуто задравши нос, продлил свой речитатив:

— Ну, ты помнишь, что дальше было? Как сдружились с дедулей. Как доходяга обжиматься да слюнявиться лез (как пидор!) Тьфу ты! Срамота да пакость.

Возмущенности и след простыл. Валерий теперь радостно как мальчишка, получивший долгожданный подарок, восклицал:

— … Меня восхвалял, как спасителя расписывал. Опосля, когда возили этого хмыря к нотариусу, «для ознакомления», там же документик его нужен был, я достал. Этот пентюх не высветил ни малейшего внятия, будто бы так и планировалось. Окосел уже! Так что, если разобраться, мы, хоть и ни шиша конкретного не провернули, зато разведку боем шикарнейшую провели. Есть чем поживиться! Наживочку дед заглотил, нас уважает. (Чуть ли не боготворит.) Так что полюбасу старикашку раскрутим.

Шеф звучно хлопнул в ладоши, развесело ими потирая, выразил на физиономии удовольствие и удовлетворенно залепетал:

— Но да ладно! Хватит парить на воздусях, теперича я вернусь к главному. Этот нотариус, Никита Соломонович, (падла! кстати, твой же знакомый) аусвайс, я уверен, что этому кучерявому Михалычу нарочно вернул. Демонстративно! В натуре: такой же не въезжающий! — опять чуть было не вспыхнул Валера, но остепенившись, замурлыкал далее. — Потом втроем в мою лайбу приперлись. (Бабая совсем развезло.) Аусвайс, перетерев за сотенку, мы на шаляй-валяй снова забрали. Я ж за баранкой фигурировал, ты его себе в карман и заныкал. Забыл, что ли?

— Вот оно как! Ну да ладушки … — без каких-либо наружных экивоков, даже можно сказать абсолютным чистяком, безо всяких околичностей поразился Альберт. — Статненько! Я так чухаю, у меня склерозик прогрессирует. Надобно прошерстить … слушай, а в каком прикиде я рассекал, не припоминаешь?

— Да как же не помнить, родненький ты мой одуванчик. (Знамо дельце!) Памятую. Ты в своей новообретенной, снежно-белой фирменной ветровочке «Marlboro» весь день колобродил. Выпендривался, бляха-муха … Вона как, брат! То-то и гляжу, зараз выясняется кто пьяненьким всамделишно тады был. Али раскумарился бедолага? Хи-хи-хи.

Кент встал и двинулся на выход:

— Что ж, ништяк! При таком-то пробивоне все образуется. Внимай, дружбан, я незамедлительно отчаливаю в свое тепленькое гнездышко … — забубнил Альберт, не обращая ни малейшего внимания на охолонувшегося и даже оживившегося кореша. Хитрюга, в задумчивости пряча глаза, как-то резвенько засуетившись выставляясь из комнаты, кинул вдогонку оставшемуся Валерику. — Ща пошарю по кармашкам и тут же, ветром, на сотовый звякну.

Тараторил он с несомненным якобы облегчением, будто бы у него взаправдашне свалилась гора с плеч. Да! артистичности ему не занимать. Меж тем в недрах корыстолюбивого сознания досадовал он, жутко негодуя о сорвавшейся, а ведь спервоначала грезившейся такой невероятно феноменальной, задумке.

Глава 17. «Лихой» наезд

Тула. Зареченский район. Чугунка. Сентябрь 1999г.

Произведен дежурный сброс. Андрей и Сергей, отточенными действиями, вымуштровано собирали куш. Они оттаскивали свежедобытое вниз, за ручей в низину, делая это свычно и размеренно. Зараз подхватывая по три-четыре слитка в охапку, трудяги несли ношу через мосток к обочине проезжей части дороги. Там и оставляли в раздельных кучках — складывая одну на другую. Погода стояла тихая, и солнце к полудню заметно припекало, оттого над железнодорожным полотном струился жар.

— Что там Мышка мастырит, Толстяк? — справился четырнадцатилетний Жека у толстенного, нечесаного и неумытого дружка-приятеля, наблюдающего (по его приказу) как раз за этой отдельной парочкой прыгунов. Сам же он, не отрываясь взором от карт и тщательно тасуя их, отрабатывал от нечего делать стандартный карточный прием. Внешне, этот Жека, вполне приметный себе такой парнишечка, ростом для своего возраста где-то выше среднего, статно сложенный и довольно-таки крепенький. Окромя прочих абрисов он был прирожденным лидером, вот только очень страдал отсутствием дипломатичности и наличием излишней амбициозности. По особенностям своего психологического склада он держался в кругу любой компахи несколько надменно, отчего по вполне понятным причинам не пользовался ни уважением, ни авторитетом. Друзьями особо он не обзавелся, будучи весьма неуживчивым. Единственный, кто мог терпеть его склочность и спесивость, не предъявляя ему никаких претензий, это был Толстяк.

В тени кустов, где они нередко и раньше в купе прятались от палящих солнечных лучей, играя в карты или в ножички, в сегодняшнее безоблачное воскресенье парочка занарок затаилась, преследуя предопределенную цель.

— Да ничего грандиозного! Собирает железяки, да куда-то уносит их вниз, в овраг, к роднику наверно. — Спокойно ответствовал Толстяк, который явно соответствовал комплекцией своему погонялу. Будучи при всех своих минусах и плюсах одногодкой и одноклассником Жеки, он ценил эту дружбу и очень дорожил ею. Они держались в коротких отношениях с незапамятных времен, иначе изъясняясь, с глубокого детства. Перво-наперво, обретаясь еще мальцами, они посещали один и тот же детсад, где собственно и сдружились. Позже, с первого класса из года в год, вот уже восемь лет, товарищи корпели над учебой за одной партой. Между прочим, Толстяк обладал куда как более заметной фигурой. Да что там! Габариты его, пожалуй, смотрелись неизмеримо внушительней внешних очертаний приятеля. Это был необычайно высоченный парнишка, где-то под два метра (чуть ли не на голову рослей дружка!). Кроме всего прочего Толстяк (он же Павел) имел розовощекую круглую мордуленцию, о которой кто-то из его знакомых, однажды прилюдно высказывался как о луноподобной. И вот на этой самой «луне», ко всему прочему, присутствовал мощный курносый носяра, напоминающий, в буквальном смысле этого слова, картошку. Кроме того, на физиомордии наличествовали толстенькие пельменеобразные, вечно влажные губы и маленькие серенькие свинячьи глазки. При столь вроде как антипатичном описании действующего лица, в целом, он производил среди мальчишечьей гвардии, наперекор только что сказанному, я полагаю, именно из-за его внушительных размеров батника и джинсов (не говоря уже о штиблетах!) достаточно терпимое впечатление; понятная вещь, что подытоживание делается без учета девчоночьей части окружающих. В общем, сам по себе мальчик был чересчур упитанным и жутко некультяпистым детиной. Ноне, состоя в морально-личностной нерешимости, но, не отрывая глаз от подопечного, а таковым по распоряжению «вожака» являлся не кто иной, как Мышка, Толстяк задал приятелю вот уже со вчерашнего вечера, как может статься, капитально беспокоящий его вопрос:

— Слушай, а как ты вообще рассчитываешь на него наезжать? — заранее морща физиономию, неуверенно допытывался он. — С какого такого поддувала? Там вон я смотрю, и этот лазает … как его? Дрозд. А он ведь парнища сильный. Между прочим, вряд ли они не дружны, коль разом кучкуются.

— Не очкуй, Толстый! На всякую силу другая сила отыщется. Мы к нему как раз никаких предъяв не имеем (во всяком случае, пока!), а если он и в самом деле такой закомуристый, пущай свои дела мастерит и в ус не дует. Мы тоже с тобой корешки и не лаптем щи хлебаем. Ха-ха-ха.

— Да-а! А ежель он все-таки влезет за Мышку? — не успокаивался амбалистый, — он в нашей школе учится, я его много раз видел. Авторитетный пацан, среди нашей братвы куролесит. Хоть он и младше где-то на пару лет да не позволит ни себя, ни дружков своих обижать.

— Тьфу ты, дуралей! Сколько тебе раз надо втолковывать, мы к нему и не подойдем, — уже почитай открыто психовал Жека. — Потепали! А то ты тут совсем раскиснешь. Запомни, они ссыкуны, в этом я тебя открытым текстом заверяю; продернули, чудик! — и он, мимоходом втиснул колоду карт в нагрудный карман, не застегнутой рубахи так, что мелькнули его маненько подкаченные мышцы груди, которыми он любил пофорсить. — Гляди и учись, шнурок, как великие исторические события вершатся. Мы еще с тобой весь район данью обложим, всех кооператоров на уши поставим …

Толстяк развернулся и, тронулся было в авангарде, но оказавшийся сзади Жека, дурашливой выходкой (то ли шалости в угоду, а то ли самоутверждаясь) желая продемонстрировать собственное физическое превалирование, ухватившись за воротник его рубашки и подставив ножку (благо батничек крепкий!), крутанул резко ткань. Здоровяк захрипел от удушаемой хватки. Теряя устойчивость, он растаращил глазенки, зрачки его забегали и, недоумевающе хватаясь растопырками за воздух, он навзничь повалился на травянистый грунт. Жека, удовлетворенный содеянным, тут же снисходительно подал ему руку. Наружно как бы заявляя — «ну, что видал, какой я? а ты менжуешься!» Но Толстяк не был ни понтярщиком, ни уж тем более воображалой. Глядя на этих субчиков, вообще было сложно понять — что их могло связывать? В контраст друганчику, Толстяк был поразительно добросердечным из двуногих и по этой причине измала вкушал немало разнообразных злополучий и не без способствования того же корешка. Пыхтя и покряхтывая, не без подмоги ухмыляющегося во всю личину Жеки, медвежеватый увалень приподнялся, еле-еле освоив ноги, а затем понуро и покорно двинулся по пятам предводителя.

Они подходили не торопясь. Шли, словно прогуливаясь. Жека вел себя нарочито развязно: то ли чтобы взбодрить квело плетущегося гиганта, а не то — для повышения личностного боевого тонуса. Так или иначе, он перся с показушной раскованностью, пританцовывая, как бы невпопад преувеличенно размахивая ручками. Андрей и Сергей заметили пешеходов, шествующих в их направлении еще издалече, но не придали особого значения. Да мало ли кто куда идет!

Подвалив вплотную к Мышке, будучи выше того чуть ли не на две головы, Жека неожиданно напрыгнул на мальчонка и схватившись руками за грудки истошно, выпучив вытарачки, заорал:

— Ну что попался, сынок! Теперича нам платить будешь за каждый прыжок! Ты это понял? Молокосос …

Брови Сергея, не упоминая о бровях стоявшего поодаль Андрея, полезли круто вверх. Даже дуги Толстяка схоже подались кверху. И это невзирая на то, что он был сравнительно готов к любому неадекватному маневру своего товарища. Дыхание его оледенело, сам он оцепенел под влиянием внезапного потрясения. Паренек нутром почуял припек небывалой взбучки. Некоторое время преобладало замешательство. Мышка, машинально уцепившись аналогичным образом за одежду нежданно возникшего нападчика, неприязненно оклычился и недоуменно хмыкнул. Легчайшая лукавость блеснула в очах добряка, а следом, уже в полном объеме совладавши с собой, он шутейно полюбопытствовал:

— А ты, парниша, декларацию заполнил?

— Какую еще декларацию?! — не ожидая подобного вопросика, вдруг неловко стушевался Жека. Несовершеннолетний прохиндей предполагал отнюдь не такую реакцию и кардинально не таких ответных действий от Мышки. Въявь лицезря, что мальчишка не только ни струсил, но и беззастенчиво и даже борзо теперь пялится ему прямо глаза в глаза, жутко перетрухнул сам. Ощутив хватку мальца, каковой вовсе не ожидал, лихоимец мертвенно побледнел и прерывисто заморгал. Вдогон, у него почему-то предательски, считай самопроизвольно, нервным тиком задергалась левая щека. Голос его дрогнул, а вместо привычного баритона заверещал клятвопреступный фальцет. Рэкетир, принявшись не к месту заикаться, невразумительно залепетал:

— А как же, эта наша линия … мы отныне здесь дань будем собирать.

— Ваша? Ты ничего не попутал, буратино недоструганный?! — переспросил порицательно и беспощадно Мышка. Между тем, превосходно владея собой, мальчуган тем временем поудобнее ухватывался обеими рученьками за шкибот изрядно потерявшегося наглеца, словно сам теперь боялся — что тот вдруг сбежит. Несмотря на значительно меньший рост, малец своим лбом чисто по-бычьи, вытянувшись в струнку и привставши на носочки, намеренно уперся (к неудобству Жеки) куда-то тому прямо в шею (не то в кадык, не то в подбородок) создав своей позицией ощутимый дискомфорт противнику. Таким образом, упираясь, но и усиленно прижимая к себе парнягу, который намного крупнее его, он членораздельно отчеканил:

— Ну-ка, поведай мне, голубочек, кого это ты там оброком обкладываешь: может Сафрона или Шкета? Авось-либо Дятла?!

Они, сцепившись, вращались вдвоем, топочась и двигаясь по кругу, переступая с ноги на ногу, то перешагивая через рельсы, то спотыкаясь об них, утеривая порой равновесие, но вопреки всему именно взаимностью удерживались на ногах. Нелепо и анекдотически смотрелась — эта невероятно комическая сценка. Ибо по-иному и не могло быть, поскольку в крепчайших объятиях вальсирующие гигант и лилипут в неуклюжих своих вздрагиваниях и подергиваниях, напоминали стародавнюю короткометражку с участием Чарли Чаплина, когда его мелкий герой чудесным образом, но неизменно наказывал неразумных силачей и дылд.

Выбрав момент, когда здоровила стоял спиной к крутому спуску, Мышка едва ли на долю секунды повис на Жеке по-прежнему держась за ворот его сорочки, эким действием вынудив того с еще большей силой упереться и вдруг резко встал на ноги, разжал кисти и самую малость подтолкнул долговязого. Мало того, что Жека испытал в новых ощущениях крепость рук мальчишки, он, потеряв баланс и замахав отчаянно руками, круто полетел вниз. Проделав пару-тройку умопомрачительных кульбитов и кувырков, чудом (к счастью) не сломав себе ни шеи, ни рук, ни ног парень скатился на самое дно оврага и там распластался, широко раскорячившись, в самой что ни на есть заводи родника.

Долгую четверть минуты этот незадачливый хвастун и забияка покоился в студеной лужице, карикатурно возлежа и даже не барахтаясь в ней. Он бессмысленно водил перед собой ручонками да отупело разглядывал их, вероятно, находясь в ярчайшем потрясении. Все-таки, кое-как поднялся. Бессознательно, будто механически стал обшлепывать себя по ягодицам и коленям, как бы отряхиваясь от воды. Бросил пристыженный взор наверх, откуда теперь раздавался громкий и непрерывный гогот и, наконец осознав вздорность обстановки, вроде опамятовавшись, вихрем ломанулся через мостик мимо близстоящих частных домов прочь, забыв и о приятеле, и обо всем остальном.

Досыта насмеявшись, Андрей устремил вопросительный взгляд на оставшегося великана.

— Тебя, по-моему, Павлом зовут? — уместно стребовал он у Толстяка. — А фамилия Подписной, если я не ошибаюсь. Так ведь?! Мы с тобой из одной школы … — и хлопец закрепил шаг навстречу, — ну и чего, ты, нам скажешь? Какие у тебя будут предложения?

Полнотелый великан, едва уняв хохот, добродушно вздымался, ломая ногти. Ему гораздо было смешнее, ибо он ко всему произошедшему как раз припоминал преждевременные, бойкие и победные уверения хвастунишки. Обретаясь мирным и дружелюбным челом, он от души радовался доброму концу неприятного инцидента. Да и распрекрасно разумея ситуацию, а уж тем более рациональность прозвучавшего к собственной персоне вопроса, толстун мигом схитрил давно заготовленной мотивацией.

— Да я, ребята, чего … я просто спросить припожаловал: работенки по нечаянности не найдется?

Глава 18. Валера

Тула. Привокзальный район. Офис Валерия. 30 августа 1997 год.

Умышленно заторопившись, Кент наподобие шустрой змейки выскользнул из кабинета, и Валера остался один. Не мешкая, лишь пособник скрылся, он подбежал и буквально на нервах схватился за ручку выдвижного ящика стола, порывисто выдвинул шуфлядку и, не глядя, достал свой завсегдашний фанфурик, плоскую из нержавейки фляжку с армянским пятизвездочным коньяком. Этот «солдат», собственноручно наполняемый им в минуты безделья, завсегда был в блестящей форме и пребывал в состоянии «наготове». Трясущимися и неподатливыми пальцами, точно с кем-то наперегонки, в жутчайшем нетерпении отвинтив пробку, которая тут же шустро заболталась на цепочке, Валера спешно приложил горлышко к губам, пару раз смачно глотнул, и, расслабившись, зычно всласть крякнул. Эстет, устроившись в кресле и откинувшись на спинку, с наслаждением помялся чреслами. Ища подходяще-вальяжное положение, он закинул ноги на стол и — намыкавшееся туловище обмякло.

Обожал он, под такой фасончик блаженствуя, порассуждать за сигареткой «Кэмел», подытоживая внедавне прошедшее.

«Да (блин!) день не задался с самого утра». Понеслось у него в голове. «Впрямь не денек, а лабиринт какой-то. Кент, этот друган подлючий, выкаблучивается. Так и хочет урвать на халяву (скотина!). Оно и вправду: в провальную яму не напасешься хламу. Все труды (каналья!) насмарку пустить ловчит, будто я запомоенный и со мной этаким закорючистым побытом обходиться можно. Подобрал на свою голову, а ведь голимый был. Таскался, поскуливал по закаулкам: «мамочка померла — теперь один-одинешенек, сиротинушка». Ну да! Без мамки-то — что он из себя представляет? Тоже мне, друган-детства называется! Ох! и темная лошадка. Мудрит, по ходу старичишку зажилить умыслил. И не первое недоразуменьице!» Запрокинулся он, приложившись к горлышку, аппетитно опять хлебанул коньячишка. «Свое дельце раскручивает, падла!» Утер рукавом губы. «Клиентов собирает. Верняк с клиентурой потом соскочить задумал. Сука! Быкует жертва аборта! Фраера тоже мне (бляха-муха!) нашел. Заметано! С ним должно быть на сей раз отрецензировались, с паскудой этой». С омерзением смухортил он рыло и гадливо набок имитировано сплюнул. «Поистине, жиды, одних себя и считают сверхумными. Хотя, откровенно высказываясь, пронырства в них и в самом деле вагон и маленькая тележка, да и подтягивают они друг дружку недвусмысленно вверх. Цепкие! Сплоченные. Своим помогают. Поддерживают. Своим и доверяются. Не подступишься. Дьявольское отродье!»

Развалившись в кресле, расслабленно раскинув члены, он повернулся к прожектору окна (благо первый этаж) и, бездумно созерцая текущую за стеклами жизнь — с ее гулом транспорта и бряцаньем трамваев, осознавая махонькое охмеление, уцепился за волнующие и обидные резоны. «Вообще, евреи, довольно-таки странная общность». Покатились его мыслишки по заданному руслу. «Фактически по наглому прутся в чужом этносе к власти! Да и не только к власти … захватывают теплые места-местечки (своих же пропихивая), что другим проходу и продыху нет, а потом пищат, когда им погромы учиняют — вот, мол, не любят их скверные и злые людишки, дескать, иудофобы разоряют их. А как же еще поступать, если тебе на голову садятся и срут?! За что их любить-то коренному населению, аборигенам-то? Если они, в сущности, где обретаются, только и приносят в большей степени вред любому племени, навязывая свои затейливые фрейлехсы. Можно подумать, без них бы никак не разобрались каким фасоном житуху растягивать. В Израиле, небось, никому такое не позволят!»

Он сызнова присосался к горлышку, сделал пару-тройку хваток и уже с возмущением, казалось бы, не к месту вдруг в голос заорал:

— Родился на русской земле! носи косоворотку, пляши русской пляской — хошь трепаком, хошь барыней. Какой же ты еврей?! если сызмальства на русском кумекаешь. А язык — это все.

Резко подобрав ноги, он встал и, от собственных фантазий психуя (пьяный язык все-таки развязывается!), заходил по комнате как разъяренный тигр в клетке, которому не выдали положенного по рациону мяса и ни с того ни с сего, нешто потешаясь собственными загибонами, будто б для кого-то из присутствующих, внезапно взвинтившись, опять велегласно выказал:

— Сколько в них гонора! Спеси и самовлюбленности … тут и провидцем не надо быть, чтобы предсказать, что евреи, на выхлопе в скором будущем, чуть ли не официально провозгласят себя аж инопланетной расой.

И опять он завалился в объятия кресла, и, вобрав голову в плечи, в недоумении скрючив гримаску, нервозно придвинул пепельницу и прикурил новую сигарету. Задохнувшись дымом и малость закашлявшись, принялся дивиться:

— Ничего не понимаю. Удивительно! почему Кент до сих пор без протежирования как неприкаянный?! Я ж как откинулся, как увидел его — вобче тогда ошалел. Зачуханной дворнягой пацанчик шастал! Сопли жевал. Оборвышем фланировал, кабы не я — сгинул бы; пожалел я его. Поначалу-то тихонькой был. Чуть ли не с рук ел. Все глазки строил как педик. А теперь вона каков гусь! а то и мотал бы в свои края ... Впрочем, кому он там нужен? Уродился-то здесь. — Тут мысельки его на миг забуксовали. — Хотя! кто знает, кто знает … может, я ошибаюсь; поживем-увидим. Дружить надо … С дрянной овцы — шерсти клок. Может сгодится, сволочь. Хотя, не уверен — глаз у него на меня какой-то мерзлотный стал. Ушки на макушке нелишне держать!

Психованно задавив окурок в бычковальнице, и почесав невесело за ухом, он как на пружинах подпрыгнул и встал, повернувшись и выпрямившись. Качнулся и, двинувшись кпереди, стал скользяще вышагивая по ламинированому полу проделывать гимнастическое упражнение «руки перед грудью в замке, повороты туловища влево-вправо». Делал он эти энергичные выпады: то ли прозябательно, а то ли с какой-то своей тайной и благой целью. Раз, два сделает … остановится, произвольно вдохнет и выдохнет, и опять по-новой. Мысленно перепрыгнув (вспомнилось ему вдруг!) без прелюдий закалякал о родственнице, о тетке по отцовской линии, Земфире:

— Куда ни глянь … вкруг одни мрази! — понесло его. — Еще эта «тетя-мотя» прессинговать замышляет. У! нелюдь. — Мимоходом пословица на ум взбрела. — Сама «по горло в воде стоит, да все пить просит». Шишимора, действует как непомерный избыток кофеина али похлеще синтетического подсластителя, типа аспартам. Вот изгаляется: это ей не то, другое … выясняется, видишь ли, «такие выверты — в корне противоречат ее мировоззрению и воспитанию». — Злопыхательски гундося передразнил он тетку. — Хабалка. Надо же, у этого валенка оказывается, еще какое-то свое миропонимание существует. Корчит из себя — не уразуметь кого. Хотя … ну ее на фиг, че с нее взять? Корзинка … тьфу ты, кошелка, она и есть стародавняя кошелка. Хоть и выглядит — не по годам, стопроцентненько конечно. Гарная бабенка! Нам, мужичкам, такие няши в самую жилу. Есть на чем покувыркаться. Порода, мля! Жаль — родственница. А то инцеста еще не хватало! Побалакать что ль с ней, елы-палы: может, ей сутенер требуется?!

Смехом рассуждал он.

Подступивши и завалившись снова в кресло, поудобнее в нем усаживаясь, Валерий прекрасно понимал, что лишь ненароком вдался в несуразное шутейство относительно собственной единокровницы, цинично забавляясь калымной находкой.

Однако пробавлялся в том же духе:

— … Надо поинтересоваться на досуге, а то и впрямь мабудь предложить ей себя на эту функцию. — Зубоскалил он. — Точняк, бабла хапнем уймищу … надобно только творчество проявить, а так — и хлопот меньше, и статья помягче. — Запихнул он себе в рот новую сигаретку и, прикурив, выпустил дым. — Гм, да нет! Все это конечно … демагогия. Пустозвонство. Нынче периферийных да молодых побрякушек, дармовых «копилок» уйма. Да и получше найдутся! Не телесами, так эпатажем куда презанятней. — И вдруг Валерик изнову как ужаленный подхватился, нешто припомнил что-то ужасающее, заверещав. — А вчера? Нет, ну вчерась на всю макушку опупела. Надо же, ставку рекомендует ей поднять. Главное, рекомендует. Надо же, словцо-то какое смыслит. Вот полоумная! Ни хрена себе big surprise какой. Собственно говоря, делишек-то сварганила на гроши, а туда же — капусты ей подавай. Коза. Конечно коза, раз капусту любит! — развеселился он состряпанному мимолетом каламбуру и собственному остроумию. — Курва, совсем обурела на старости лет. Ишь, у нее изъявляется — разом запросы возросли! Денег, понимаешь ли, на хлеб хватает, а — вот на масло нема. Во как! Я в отпаде … Мало ей, что за ее квартиру-сарай, зачуханный ежемесячно плачу. Правда, по бумагам-то хибара моя. В этом хоть молодец — уломал! Своевременно. Дарственную подписала. Думал, лягаться начнет. Ан нет, сподобилась. Могла б, и оплачивать за ненаглядного племянничка. Чего крутить-вертеть? Хоть конура уже полгода моя, а проживает она в ней. Я тока облизываюсь, а то б давно квартирушенцию загнал.

Опять он недовольно хмыкнул, сожалительно поморщился и не преминул раздумывать на всю громкость далее, как бы аргументируя здесь кому-то присутствующему:

— Она ж дольше меня проживет. Век воли не видать! Здоровьицем так и пышет. Нет, надлежит с теткой пожестче погутарить, а то расчувствовалась «спринцовка допотопная» … — тут разразился целый каскад нецензурной брани, а когда же, наконец, он вылил из закутов, что накипело, несколько поунявшись опять обратился к кому-то невидимому.

— А что она сделала-то?! — загрузился он вопросом, однако замявшись и пораскинув мозгами (себя-то не обманешь!), словно словившись на кривде, застыжено ухмыльнулся. — Ну да! С этой гражданкой, Артамоновой Клавдией Васильевной, чуток подсобила; кой-какой инфой. Ну да, это у которой еще сын в Чечне погиб. Да! было дело, наводочку прелестную дала. Как-никак треха (и какая!), спору нет — деньжонок огреб по полной программе. Не-е, вру. Земфира молодец! Надо б ей премию выдать, а то чего я тогда дал ей за труды-то — копейки. Споила эту пескоструйщицу до невменяемости. Впрочем, Земфирушке и самой такой воскресник в эйфорию, да почитай в лакомство несусветное! Так что обойдется. Пойлом да провиантом как-никак я снабжал. Ну, и все на том! Хай, поумерит аппетиты.

Мелкой дробью жужжа, бархатисто-приятной мелодией на столе запиликал последней модификации мобильник, прервав его мыслительный монолог.

К сведению! Источник связи обнаруживался экспонатом лоснящейся претенциозности молодого человека. Это была реалия его гордости. Мобильные телефоны, буквально еще года три-четыре назад были вообще колоссальной редкостью. В большинстве случаев, ими пользовались только продвинутые россияне (по крайней мере, мнившие себя таковыми), но и, вне всякого сомнения, материально обеспеченные, держащие нюх на волне мировой цивилизации. Впрочем, конкретизируя, прежде всего и чаще всего обладателями сотовых аппаратов были бизнесмены, или попросту выражаясь, деловые люди. Чисто по необходимости — для удобства общения с партнерами. Что и говорить — разительно удобно! Сами посудите, ожидая звонка, не нужно околачиваться будь то дома, либо в офисе у городского стационара али при самой нужде искать среди улицы таксофон, загодя приберегая необходимые монеты или спецкарту. Сотовый телефон — это не только репутация, он всегда имеется при себе, не занимая много места, и не требуя никаких исключительных условностей, за вычетом — еже вовремя пополнять баланс.

Валера потянулся и взял со стола раскладушку «Motorola», небрежным жестом раскрыл, глянул на экран и, узнав номер городского телефона тетушки, с мыслью «вспомни дурака», нажал кнопку и прижал мобилу к уху:

— Алло. Ну что там опять, теть Земфир?

— Дак, Валерик, я сегодня была в ЖЭУ и выяснилась такая неразъяснимая диорама …

— Ну, что там еще?! — безучастно позевывая, поинтересовался племяш.

— Ты представляешь, Валерушка! обнаруживается (тут мне Николаевна по секрету шепнула), у этих обалдуев … ну ты понимаешь о ком я! огромный «хвост» за квартиру. Сумма, скажу тебе — неправдоподобная. Я вот думаю, нам не навредит? Ума не приложу, когда успело набежать столько циферок! Сомневаюсь, что у них была задолженность при жизни Эдуарда Павловича, нынче уже как с пяток лет покойного. Я в шоке!

Валерий, терпеливо выслушав, сжато заключил:

— Так, Земфира Филипповна! это не телефонная трактация. Приходите к 15.00 в контору, тогда обсудим состояние данной ситуации, а сейчас мне некогда. — И Валера тут же без церемоний отключился.

Мы долгое времечко не касались атрибутов Валерия Оглы. Кто он такой? Что за человек, этот полукровка, этот обрусевший цыган? В чем его так сказать самобытность? Каковы особенности характера? Или в чем содержится его сугубо личная инаковость среди всеобщего людского окружения? Но, что не говори, как не строй в своих представлениях образы или предназначенные для читательского внимания типажи, как не изворачивайся в описаниях каких-либо стандартов, заранее ведая фактуру, а все одно их обоснование тонет в повседневщине, уже беспредельно поднадоевшей читателю. Потому-то я и ввязался в это сомнительное ревю, предвкушая хоть какого-нибудь неклишированного изворота событий. Поиски именно девиантной натуры меня и привели в этот кабинет. Кстати, он и в самом деле куда как худо-бедно, а весьма занимательная фигура.

Ежеди признаться, единственно, чем отличался этот не совсем трафаретный элемент от большинства человекообразных так это, тем, что отрекомендованный субъект причислял себя к суперличностям. Причем к персонам, посвященным в редкостную мистерию или, разве быть точнее, ощущал себя причастным к многозначительной элите. И это в то время, когда сам находится (выражаясь его словами) в окружении мелкой и гнусной посредственности. Спросите — откуда это взялось? Дело в том, что он однажды заинтересовался оккультными науками (по-любительски), а так как не терпел нудных и трудоемких обучений, всецело удовольствовался лишь срывом верхушек неких познаний. Будучи убежденным, что он — уникум, а собственные ощущения с фантазиями воспринимая как истину — уже мнил себя в этой сфере спецом. В кругу знакомых, он жаловал всякую толковню о сверхъестественности вокруг своего имени и, конечно же, собственной персоны. Тут вы разочарованно воскликните, — дескать, таковых типчиков небывалая уймища шастает по свету! Но не станем торопить выводы. (Допущу себе применить исключение.)

«Индивидуал с большой буквы», коим он себя считал, осознавал внутри себя не то, что бы двойственность, а скорей разносторонность и, не раз размышляя и зажигаясь этим, связывал эти качества с некими потусторонними, завышенными или даже запредельными, предназначениями. В общем, он — причислял себя к избранным. Вот только — кем, избранным? не ведал. Правда вывод напрашивался сам, потому как если посчитать его богоизбранным то уж чересчур он много грешил и самое наихудшее — никогда не каялся, и не признавал своих грехов как таковых.

При всех таких, казалось бы, «возвышенно-величавых» отличительных чертах, Валерик имел кучу приземленных и явно отрицательных признаков. (Если при данном разбирательстве такая расценка с моей стороны вовсе уместна?) Вряд ли, индивидуальщик, представленный на ваше обозрение, посчитал бы эти качества минусовыми. Вообще-то он был человек путанно-перепутанный. С одной стороны, этот человечишка был недоволен всем, что вносило в его существование неудобство и дискомфорт. В особенности его тяготило то, что затрагивало или касалось (с его точки зрения — убогой) его родины; чел (с пристрастием) во всем взыскующий недочеты, несовершенства и негативные стороны, проклинал почем зря свою матушку-родину. Но и покидать ее не спешил. И терзался он до изнурения, сокрушаясь и кручинясь на почве достижений Западом высшей комфортности и благоустроенности. «Ценитель прекрасного», будучи личностью сверх эмоциональной, ступая штиблетами, либо прокатываясь на колесах автомобиля, всю дорогу ныл о несостоятельности страны (вчастуху крича на дороги!). Однако высказываясь по-честному, он иными порами чихвостил далеконько не только Отчизну, а почитай весь белый свет. К слову добавим, в том же западном мире, изобличая множество специфических изъянов, невзлюбил его. Он бывал в Евросоюзе, и каждый раз, по неясным обстоятельствам влипал в неприятности с полицией. В общем, подытожив в совокупности, получается — это был не кто иной, как, в определенном понятии, чистоплеменной малконтент.

С противоположного аспекта — это был пока что неполноценный скоробогач. Почему неполноценный? Краеугольным камнем в сие выражении является то, что ему только предстоит пробиваться в высшие слои общества, завязываться связями, добиваться почета-уважения и наконец, тянуть ручонки к рычагам власти, наверное. Если, конечно, до этого вообще дело дойдет — а не грохнут его или не упекут за ненадобностью на долгий срок в тюрягу. К тому же Валерика (как таковое) не завлекало «высшее общество» (он даже чурался этой «бражки»). Этот бомонд (по его мнению) с его больноголовыми обитателями вроде Борисика, Михайлыча, Барика, Вагика и т.д и т.п. (коих он наблюдал по телеку), больше напоминал ему накипь, нежели «сливки общества». Впрочем, наспех перефразируя данное словосочетание для дальнейшего уточнения, заметим, что он хоть и выявлялся как богатей-выскочка, тока-тока разбогатевший в самый разгар периода социальных перемен за счет разорения малоимущих, однако раскрывался однозначно не настолько значительным толстосумом, чтобы идти вровень с ферзями российского бизнеса (торгующими нефтью и газом). Так что слово «нувориш» к нему никак не прилипало. Скрепляя информацию (под каким углом не поверни), но остается только догадываться насколько в принципе возможна какая-либо конфронтация таковых двух типажей в одном лице.

В юношестве, от избытка сантиментов он восполнял свою внутреннюю природу поэзией. Опять-таки по-своему, нестандартно сообразуясь со значением этого слова, предпочитая возвышенное отношение к предметам обихода, аки к живым существам и чуть ли не возомнивши, что понимает их имманентную сущностность. Он беспрестанно горел как светоч «искусством», но и не в смысле (позволю себе выразиться в его манере) «зиждительства или построения каляки-маляки в витиеватом песнопении». Будучи норовистым эфебом, он полыхал не изволением составления словесных форм в художественной гармонии, а неудержимо лучился хобби к элементарному вещизму. Пусть и называл эту вещественно обоснованную «пажить» — «поэзией души». Распознавая в изделиях изящество и очарование, он рассыпался в их сторону чистосердечной лестью и возвышенными комплементами, будучи уверенным, что те определенно внимают его восторгу и становятся еще более благосклонными к нему. В своих фантазиях он дружил с ними. Через их значимость и меру их воздействия на него, т. е. служения ему — оценивал предметы. В минуты откровения он частенько разговаривал с полюбившимися предметами быта как с людьми, давал им пожизненные прозвища, советовался, жаловался и т.д. и т.п., а расставаясь навсегда (когда удавалось выгодно перепродать) — уединившись, даже временами оплакивал «потери».

В этом человеке почем зря «цвела и пела американская мечта». Она когда-то взорвалась в его мозгах и, оставшись в стремлениях, теперь живет в нем своей жизнью. Прямо сейчас: он бредит вкруг себя изобилием отменных вещей, нежится вкушением изысканного и самого модного лакомства, причем усматривая себя в обрамлении милых, изящных и легкодоступных женщин … и всенепременнейше тому подобное. А доминирующая строфа его поэзии заключается в том, чтобы пользоваться всеми этими благами с невероятной беспечностью в душе: не напрягаясь, не вдаваясь в безнадобные раздумья и не считая ни денежек, ни затрачиваемой энергии. Вот она химера! В ней, в этой заоблачной, воздушной как пушинка фантазии, мечтун и обнаруживал свое аутентичное местонахождение, свою принадлежность обществу. В ней и только в ней, нередко находя фривольно-порочный смысл, всечасно зависал и притом самонадеянно форсил верой в неординарную фортуну, которая безутолочно помогала ему творить (кто бы там не мешал!) его личное долгоденствие, которое, в свою очередь, он непреложно и вполне мотивированно мог считать собственным исчадием.

Так или иначе, он, в конце концов, модифицировался в ту особь, некогда переступившую черту дозволенности и правопорядка, отныне и неизменно черпающую вдохновение исключительно на этом (по его же оценке) — «выше закона, поприще». Но и фемида не дремлет! Посему констатирую, закономерность в лице правосудия тоже в свою очередность не обходила его сторонкой, а всячески пресекала его эгоистичную деятельность. Во всяком случае, ему уже дважды приходилось отбывать определенные срока по статье УК РСФСР. Одну отсидку Валера отбарабанил еще до Олимпиады в Москве, а почином другой, оказался как раз дебютный год перестройки. И это всего лишь за то, в чем он был уличен. Первый срок, по малолетству; второй же, повторно по той же 159 статье за мошенничество, причем с причинением теперь уже значительного ущерба ажно целому ряду потерпевших.

Короче, вот уже несколько лет, как покинув пределы учреждения ФСИН (федеральная служба исполнения наказаний), он, быстренько сориентировавшись, влегкую окунулся в кипучий котел «перестроений и ускорений», внедряемых государством в отнекивающееся и брыкающееся общество и с возрастанием в геометрической прогрессии, безоглядно «шагая по головам», взялся загребать доходы. Валера, подразумевая «ускорение» (традиционно) на свой лад и получив законную свободу поступкам, своеобычно приправил деяния криминалом (преобразовав предприимчивость агента по недвижимости в злодеяния «черного риелтора») и — влился в грязный бизнес, в коем с размахом преуспел.

Но если растолковывать его менталитет одной простейшей фразой, то достаточно будет молвить, что он болезненно гнушался именно «показного минимализма», когда голодомщину и аскетизм ставят выше всякого триумфа, успеха и зажиточности. Проще говоря, где свою материальную неустроенность иные (как он считает — подложно) выставляют напоказ в качестве доказательства своего морального и интеллектуального превосходства.

Глава 19. «Волки»

Тула. Центральный район. Однажды полночью.

          Ресторация «Отдых». Несмотря на то, что данное увеселительное заведеньице, с бледным фасадом и аляповато-обшарпанной (едва ли не кустарной) вывеской, находится в Центральном районе, на проспекте Ленина (изначальной и главной магистрали областного центра) визуально представлялось, будто бы оно размещается по меньшей мере где-то на задворках, на отшибе населенного пункта. Фактически — это второсортная малопрестижная харчевня с немудрящими завсегдашними атрибутами: гудьбой, выпивоном, закусоном и нередкими пьяными потасовками. Единственно, что давало ей сходство с рестораном так это наличие музицирующего ансамбля. Ближе к вечеру за столиками заведения, как водится, собираются для своих пресловутых развлечений компактные компашки (в основном мелкого и среднего достатка), назначаются свидания просторечными парочками, да наведываются сладострастники, чтобы "оттопыриться" и, как заведомо разумеющееся, для поиска наивных глупышек или доступных распутниц. Высвечивая коротко, публика скапливается здесь для выстраивания новых знакомств, в простонародье прозываемые «съемом».

          Как не уверяйте, а глушь — она, и есть глушь. Здесь, на Зеленстрое, невзирая на множество упирающихся в небо многоквартирных высоток и днем-то (за вычетом часов пик) не особо многолюдно. Доводится, летними теплыми вечерками прогуливаются по микрорайону мамочки с грудничками в колясках, бывает поторапливаются припозднившиеся закупщики универсамов, да и прохаживаются благовоспитанные пожилые парочки. Зимой, как заведено, тут примиренно и пустынно, а про ночное или полунощное время, вообще безмолвствую!

          Но да перенесемся вглубь ресторанных погуляшек. С кратковременными передышками, однако до чрезмерности навязчиво и шумливо гремел вокально-инструментальный ансамбль. Музицирующие искусники кучковались квинтетом, разместившись неимоверным образом на махонькой площадке близь выхода. Репертуар песен исполнялся избито-популярный. Иногда одну и ту же вещицу неоднократно повторяли на заказ. Худенькая и своеобразно пестренько разодетая вокалистка-дамочка с заурядным голоском, нескрываемо подражавшая Пугачевой, распевала поистасканные шлягеры под аккомпанемент, различного возраста, четверых мужчин. Лица аккомпаниаторов (в отличие от певицы) содержались до перебора «глубокомысленными» или, наверное, хмурыми, словно музыканты изводились хроническим похмельем. Как полагается, здесь выкаблучивались и гитара-ритм (исполнявшая и соло), и гитара-бас, и синтезатор, и неотменно барабанил барабанщик. По-лакейски шныряли официанты. Обслужив заказчиков, шустряки выжидающе, весьма осмотрительно, притыкались к общему ряду выстроившихся коллег, с метрдотелем. Блюдоносы, барственно-важнецки сложив руки на груди, самодовольственно посматривали на гуляющую колготу. 

          Музыка, шум, крик, гам, разгул рекреаций — дым коромыслом. Клиентура гудит! Потребители вина, водки и не богатой разнообразием закуски развлекаются полным ходом. 

          Из всеобщего числа посетителей, вовсю отвязывающихся этим славным вечерком, из нетрезвого вульгарного скопища, пожалуй, сразу выделю двух молодых парней. Этот вычурный и вместе с тем неброский малозаметный дуэтец, в противовес ото всех, совершенно не заказывал спиртного и довольствовался (чисто символически) по порции, так сказать, на рыло «котлетой по-киевски». Ну и чтобы яство не поедать всухомятку ими было заказано в довесок по большому стакану фруктового сока. К месту подметим, эти посетители ни разу, вот уже за последние полтора-два часа, не закурили. По всем вероятиям, вовсе некурящие. Спортивная парочка или, проще говоря, крепыши ловчили (пускай немного деланно) как можно непринужденнее восседать посередь гуляющих кутил. Они стойко вытерпливали быдловатые возмутительности окружающего бедлама и удивительно уравновешенно переносили пребывание в тлетворных клубах сигаретного дыма и спиртовых паров.

           Один из них, представлялся подтянутым и довольно-таки привлекательным парнягой лет двадцати с хвостиком. При высоком росте и атлетическом телосложении, симпотяжка обладал широкоскулым мужественным обличьем, был сероглаз и носил прическу-площадку. Другой крендель, с рыжеватым коротким волосом (оболваненный чуть ли не налысо), располагал белесоватым суховатым личиком, испещренным оспенными шрамами. Выглядел субъект куда старше сотрапезника, самое меньшее лет на пяток. Его антропометрические данные разительно отличались от внешних показателей товарища. При плотном ширококостном туловище он значительно уступал корифею ростом, но и тучным его тоже нельзя было назвать.  А вот что особенно их отличало от других присутствующих — так это то, что у обоих на костяшках кулачищ (и это приметно бросалось в глаза!) присутствовали бело-желтоватые надавыши вроде мозолей или огрубения кожи. Такие же наличествовали и на фалангах. Что характерно! специфические следы на кулаках обычно остаются при ежедневном и регулярном оттачивании прямых ударов на специальной доске «макивара» в японском единоборстве «карате-до».

          Облаченные в футболки, джинсы и кроссовки типчики посиживали в углу огроменного зала с примитивными квадратными колоннами и высоченными потолками. Помещения, пусть на сегодняшний вечер и избыточно переполненного веселящимися, но на редкость светлого и просторного. Пареньки расслабленно отдыхали, расположившись у стеночки за столиком (со стороны выхода), у самого начала панорамного окна, простирающегося во всю внешнюю стену и зашторенного плотным, не пропускающим света, габардином. Однако и утверждать об их, так называемом, отдохновении было бы весьма опрометчиво, ибо в наружности парней чувствовались и напряжение в виде озабоченности, и настороженность, да и вели они себя как-то нарочито корректно или даже подчеркнуто деликатно. С места, где спортсмены проводили этакий свойский и стесненный «расслабон» для них открывалось изумительнейшее осматривание всего зала. Видимость была великолепная. Присутствующая толпа гуляк представлялась для обзора как на ладони: и сидящие вокруг да около за столами шумливые компанийки, и повсюду снующие, и танцующие парами или в одиночку индивидуалы. Если разобраться, все-таки весьма причудоковато смотрелись именно эти два посетителя, не участвующие в закрученном и многоголосом сабантуе, будто бы специально и пришли сюда лишь затем, чтобы малость перекусить да полюбоваться на глупо шатающихся разнузданных вечеринщиков и нескромных в подпитии дамочек. Так или иначе, обнаженно проблескивало, что двоица несомненно кого-то выискивала, как бы выбирая или — выслеживая! (Не оперативники ли?) Молодчики время от времени переглядывались. От случая к случаю многозначительно и малоприметно перемигивались, осторожничая и стараясь держаться особнячком, дабы не привлечь к себе чуждой участливости. Но и между тем с огоньком поглядывали на разгоряченно фланирующих в бесконтрольном угаре бесстыдниц, пребывающих в женских или гетерогенных компаниях; опьянело резво или пьяно-полусонно танцующих, веселящихся и в одиночестве, и с воздыхателями. Расфуфыренные обольстительницы расхаживали павами, нацепив (для такой-то вечерухи!), наверное, все имеющиеся в наличии драгоценности. Во хмелю, вероятно избирательно амурничая, некоторые из завсегдатаев (среди бабников или самочек) качаясь и не имея терпения отсиживаться на месте, слонялись по залу и вестибюлю. Кучками, парочками ли контача и флиртуя (кто шумно, кто полушепотом) переговаривались, громко гогоча или скромненько хихикая, общались. Короче, целенаправленно тусовались … а время подкатывалось к финишу, к закрытию кабака.

             — Мотор, у нас нонче Дюмин губернатором? — промежду прочим и малопонятно к чему осведомился старший из двоих непьющих и некурящих. Сам он, ловко орудуя ножом и вилкой, разрезал котлету на кусочки помельче и по одной натыкивая на вилку, культурно отправлял их в рот.

             — Ну да, что-то вроде того … ты же знаешь, Винчестер, я особо не интересуюсь политикой. А чего это внезапу тебя заколыхал такой вопросик? Неужли сам надумал баллотироваться? Хе-хе-хе.

             — Кто знает. Поживем-увидим. — Доброжелательно ухмыльнулся Винчестер, — нам, волкам, надо думать о будущем. Главное, чтобы волки не оказались тряпочными.

            — Есть такой коленкор. Без базара, не окажемся. Но к чему ты спросил??

          На этот вечер, это был практически весь их словесный переброс. Текстуально все — что вылетело из их уст. Молчаливость и немногословность, в конце концов, сдержанность в высказываниях, видимо и объединяла эти две «угрюмые» натуры. Ничего не ответив на поставленный вопрос мужичок, которого назвал человек по прозвищу Мотор Винчестером, выразительно посмотрел собеседнику в глаза, малозаметным кивком указав на расплачивающегося с официантом пижонисто разодетого здоровущего джентльмена и его спутницу. Кстати, модерняга (что махом наскакивало на глаза) по всей видимости был из разряда обывателей, которые обожают прихвастнуть перед девицами и широкой публикой собственной безбедностью. На шее у него красовалась увесистая панцирного плетения золотая цепь, а на пальце поблескивала шикарная желто-оранжевая печатка. При расплате с прислужником франт делово покрасовался солидным бумажником, битком набитым деньгами. Молодуха, еще пуще обвешанная золотом, тем не менее, сильно перебрав, вела себя распущенно — зачастую не к месту, а порой с кем ни попадя кокетничая, да расхлябано и придурковато рисуясь перед своим кавалером. Мышечный орган в полости рта, участвующий в воссоздании говора, у нее предательски заплетался. А вот фигурка была, конечно, соблазнительно-статная (впрямь-таки блестящая!) без изъянов, да и на мордашку девица выглядела весьма привлекательной. Воздыхатель, не менее отравленный этиловым спиртом, совсем не обращая внимания на посторонних, разухабисто лапал барышню за ее шикарные, откровенно выказывающиеся, из-под почти отсутствующего платья, прелести. Его явно снедало нетерпение.

          Мотор и Винчестер, при получении заказа, как правило, всегда и везде рассчитывались с официантами сразу и теперь не повязанные ничем, без напряга покинули столик и молча проследовали за покидающей ресторан парочкой. Осовелые и «разнеженные» алкоголем влюбленные гулены, выйдя из богадельни, непринужденно зашагали вдоль улицы, стандартно освещенной фонарями. Думается, кто-то из них где-то здесь недалече проживал, поэтому они, мило беседуя, побрели никуда не торопясь, как бы прогуливаясь перед скорой близостью и сном.

          Полночь. Темень. Случалось, полюбовнички останавливались и взасос подолгу лобызались, причем сознательно старались это чинить в более темных местах. Наконец оторвавшись друг от друга, и закончив милования, «олицетворение взаимности» разнежено бралось за руки и, ведя задушевный отвлеченный разговор, растягивало неторопливый полуночный променад. Возлюбленные, совсем не подозревая, что за ними кто-то увязался, одухотворенно продвигались вдоль улицы. То вдруг остановившись и беззаботно хохоча, пылко обнимались. А то неловко пошатываясь, в порыве возвышенных чувств закружатся в вальсе, дабы тут же снова слиться в объятиях.

          Меж тем две крадущиеся тени, невидимые для воркующих голубков, с терпеливым азартом хищников (подстерегающих добычу) из разных прикрытий наблюдали за преследуемыми объектами. Они стояли неподалеку от возлюбленных, укрываясь порознь, притаившись во мраке, каждый за отдельным стволом дерева … и — поджидали удобного для атаки мгновения.

         С двух противоположных сторон, как внезапный порывистый ветер, налетели «Волки». В полумгле прозвучало всего два еле различимых, посереди шороха изредка пролетающих авто, глухих и коротких хлопка. Не было ни вскриков, ни других левых звуков. Мужчина и дама, оглоушенные хлесткими ударами, нелепо распластались на мостовой без видимых признаков жизни. Обладатели тех же теней, неторопливо ознакомились с содержимым карманов и дамской сумочки. С лежащих бесчувственных тел преспокойно были сняты: цепочки, сережки, кольца, перстни, печатка …

Глава 20. Поучения Оглы

Снова Привокзальный район. Офис Валерия. (14.59) 30 августа 1997 год.

— Итак, слушаю вас, Земфира Филипповна. Что случилось? — официальным тоном, любя таковой, поинтересовался Валера, даже не шелохнувшись, когда негромко постучавшись, оробело переступила порог Земфира. Он восседал (или правильнее) возлежал в кресле, самовлюбленно откинувшись и закинув скрещенные ноги на стол, ухитряясь свысока всматриваться на вошедшую женщину, глядючи в прямом смысле как раз снизу-вверх.

— Добрый день, племянничек! Да-к я уже все высказала давеча, по телефону … — в оторопи заметила вошедшая. Наперекор себе (пожалуй, из-за явной обеспокоенности или мандража), не к месту виляя пятой точкой, Земфира, экстравагантно и чеканно продефилировав, скромно присела на самый краешек стула напротив родственничка. Между ними располагались теперь: стол и вальяжно размещенные на нем ноги Валерика, с бросающимися в глаза протекторами подошв до блеска начищенных туфлей. Земфира, впримету нервничая, мимовольно схватила шариковую авторучку, до этого мирно покоящуюся на столе, и начала лихорадочно вертеть и потискивать вещичку между пальцами. С наружностью и поглядом, каковым обыкновенно смотрят на кинолога провинившиеся преизрядно выдрессированные овчарки, она сминдальничала напевным голоском, нацеливаясь проявиться шутейным острословием:

— Валерушка! Я совершенно запуталась. Получается: как у Маяковского в стишке про «сына кроху». Прям-таки и не знаю, что хорошо в нашем деле, а что плохо … объясни, с чего нужно начинать?

Руководитель риэлтерской конторы, по видимости, не был расположен к юмору и пересмешкам, а потому не оценил остроумия тетки (которая неформально являлась внештатным сотрудником) и с нескрываемой в глазах презорливостью, приторно ангельски рассыпался трелью:

— Уважаемая тетя Земфира. В нашем, как вы соизволили выразиться, деле, основа всего — не мельтешить. В нынешнее причудливое время, когда в мегаполисы топают пешком не Ломоносовы — простодушные искатели наук, а исключительно Зверевы, составляющие своим появлением оттесняющую конкуренцию, нам потребно особенно точно ставить перед собой задачи. Подобает обделывать правильный и соответствующий отчет в своих аномальных деяниях, ибо нормальными поступками не то, что бы никого ни удивишь, но и ничего не добьешься в сегодняшнем мире. А главное и единственное, как и прежде, необходимо непоколебимо веровать в личностные силы и стремления.

Не останавливая словоизлияний, он небрежно скинул ноги со стола, нехотя поднялся и, задумчиво вышагивая, обширней повел инструктаж:

— А, следовательно, напред, вам надо успокоиться и двигаться к своей цели трезво и рассудительно, отталкиваясь от центра тяжести реальных возможностей. Первоначально, вы должны будете рекомендовать клиентке — как ее там? — по-моему, Наталья Владимировна Кушнир. Так ведь? Вы должны будете предложить гражданке, попавшей в затруднительную коммунально-жилищную ситуацию, нашу помощь, наше вмешательство. Даже отсебятины не гнушайтесь! Пользуйтесь собственным авторитетом! Вы должны заверить ее, дескать, есть внушающая доверие, надежная фирма, проверенная результативностью и временем, которая почти безвозмездно выполнит необходимое содействие. (Название и реквизиты вам известны) … в принципе, вы уже извороты знаете, как говорится, проходили.

Переведя дыхание, Валерик по непонятной причине напружинено переглотнул, съежившись передернулся, будто бы у него саднило в горле и, вроде как, поймав свежую струю вдохновения, стал далее развивать мысль:

— В смысле … объясните ей, что организация благожелательно возьмет на себя инициативу по наиболее выгодному обмену ее жилплощади. Иначе вздрючивая — обменять ее трешку, за мизерное вознаграждение, на однушку с учетом задолженности, которую она обязана жилконторе. Настаивайте! что, дескать, было бы целесообразно срочно поменять местожительство, преимущественно из-за этой треклятой железной дороги. Шум, понимаете ли, постоянная опасность для ее же … деток.

Земфира Филипповна слушала, раззявив рот и неосознанно вертя в руках самописку. Стратег в своих наставлениях немного разошелся, его неодолимо тянуло на риторику, он говорил, теперь уже мало осознавая целесообразность произносимого:

— Не менее важно уловить эмоциональное состояние Натальи Владимировны. — Восторгаясь собой, мозгодуй пылал энергией. — Ну, в конце концов, не мне вас учить. Однако внесу пояснения, чтобы вам было понятно от чего отталкиваться. Вы должны помнить, дабы выстроить доверительные отношения за малую длительность времени, ваш собеседник должен почувствовать себя с вами комфортно и, расслаблено. Хотя! вы чай давно сдружились, небось, бухаете напропалую, да и не впервой. Как она, кстати, к бутыльболу относится?

— Да все в ажуре. Приобщается, полегонечку … — виновато улыбнулась Земфира Филипповна, откровенно и болезненно считая именно себя причастной к обстоянию, что подружка спивается.

— Вот и прелестно! Усильте сосредоточенность. — С невесомостью в душе проворковал словоблудник. И опять он запустозвонил невпопад, непомерно услащая свое повествование крылатыми выражениями, и застопорить себя не мог. Его говор выкладывался на белый свет вроде как сам по себе:

— Избавить гражданку от стресса … — напутственно разглагольствовал он, — или от маниакального недоверия можно неформальным разговором, зеркальным повторением ее же жестов, позиции, тембра голоса и даже используемых речевых оборотов. Попытайтесь также подстроиться под систему ценностей неоантропа: говорите о работе, если она карьерист … Ах! Простите, она ж безработная. — Спохватился он, а посему было осекся, но одержимость его окрыляла. — Тем лепше! В таком случае рассусоливайте о дитятках мамульки, если она бредит семьей. Кстати, самый азбучный способ вызвать взаимодоверие собеседника так это всего-навсего бескомпромиссно одобрять его речи и поступки. (Разумеется, не забывая о своих интересах!) Запомните! — тут у Валерика ажно перехватило дух от собственной экзальтации, увлеченность захлестнула его чувства и он, казалось, еле сдерживался, чтобы вот-вот не пуститься в пляс. Думая, вероятно о чем-то потустороннем — радостном! — он ввернул следующее высказывание. — Каждый человек, который что-то говорит или делает, ожидает, представьте себе, — одобрения.

Тетка, глядя на него, заслушалась как загипнотизированная, а самомнительный заправила тем часом вернулся к креслу и мягонько погрузился в его лоно:

— Покупайте лохушку как можно чаще лестью. Поверьте! выдохшиеся миряне не надышатся заискиванием в свой адресок. Конечно, не стоит воспевать осанны в адрес клиента, достаточно будет утвердительных и «понимающих» кивков. Хотя, обыгрывание надувательства обстоит гораздо проще и скорее всего я много лишнего наболтал. — Поправился горе-учитель, но дальше заскоки последовали куда паршивее, и он не мог умолкнуть, пусть и врубался, что мелет чепуху:

— Имейте в виду, бодягу провернем, я фирму тут же прикрою, а эту мадам и ее «киндеров» вы просто-напросто больше никогда не увидите. — Он наигранно ухмыльнулся. — Вы утверждаете, что у них непомерный долг за квартплату? Это ж, великолепно! Это как раз то, что нам, собственно, и требуется. Это наш козырной туз! — возглавитель общества с ограниченной ответственностью выставил напоказ свой указательный палец, который устремился ракетой чуть ли не к потолку, а за ним и взвился его обладатель, но вновь очнувшись и охладившись, он плюхнулся в мягкость креслица и одержимо затараторил, подперев тем же пальчиком подбородок:

— Тут, не менее важно привязать это отребье к себе. (Чтоб рыбка, так сказать, не сорвалась!) А для верности намерений необходимо у них забрать паспорта. А с ними! — Он опять ядовитенько осклабился. — Чухаешь, тетушка, какие фортеля могут вытворяться! — знаток подался наперед, навалившись локтями на стол, нешто припоминая. — Кто там у нее совершеннолетний?! Говоришь, старший сын Федор. Замечательно. Такс! — уточнив, лектор вновь непринужденно запрокинулся на спинку кресла, — но перво-наперво изыми ксиву у самой квартирохозяйки. Необходим и паспортишко старшого сынишки; в общем, прибрать их в наши руки — твоя печаль. Также потребна будет и метрика мальца. (Можешь аргументировать тем, что якобы корочки надобны для сбора и оформления документации.) А вот когда эти бумажонки очутятся у нас — они, уже никуда не денутся!

Валерик значимо развеселился, он хихикал и задорно потирал ручки. Глазки его сузились, и во всем его облике нарисовался беспощадный прохиндей, полностью довольный своими задумками. Но это представление продолжалось пару секунд, всего лишь на короткий срок он было расслабился и, тут же вдруг посерьезнев, заговорил куда вдумчивей и настоятельней:

— Действуйте единично только через Наталью Владимировну. Ввинчивайте побольше сладкоречивых радужных обещаний и заверений. Поменьше напоминаний о бумаге. Приучайте бабульку — дрессируйте! — верить людям на слово. А с отродьем мамани, в перехлестывания и словесные перепалки не ввязывайтесь — стопроцентно проколитесь, себе навредите. Одним словом, проявляйте проницательность.

Долгое время молчавшая, не веря собственным ушам и уже ненавидя себя, по-глупому уповая, что возможно новые факты должны были бы наоборот остудить дерзкие замыслы сродственника, Земфира заверещала:

— Валерушка, а если Федька завирюхляется? — торопливо лопотала она, уже не доверяя своим словам и еще круче отчаиваясь, запутываясь. Однако гадкая трусость, едучая менжа, пронизывающим холодком опять предательски переползла, не то откуда-то из селезенки, а не то откуда-то осязательно ниже и переместилась — прямо к сердцу. И Земфира это явственно ощутила. Она озабоченно теперь пыталась из двух представших перед ней мозголомок, затянувшихся узлами, высвободиться от худшей и снять с души груз провинности перед подругой. Худшая! конечно же, это та, что навязывается племяшом. А посему, ей видится, надлежит без замедления прекратить любые посягательства племянника на благоденствие закадычницы. «Нафиг вообще о ней проболталась?! Виноваты — пьянка и нищета!» Но надобно влиять — бить по загребалам нахала! Наконец, она как родственница, которая старше и умнее, должна будет выказать свое мнение и, что она думает о его замороченных и бесчеловечных затеях. Женщина подталкивала себя, тщилась понукать собой и ей чудилось, что ну вот-вот сейчас она пересилит и выложит ему свои мотивации и доводы начистоту, прямо в его наглые и бесстыжие глазюки. Земфира подбадривала себя, но снова и снова малодушничала, и лепетала совсем противоположное.

— А ежели он вдруг захочет сделку оформить на законном основании, то есть документально? — ловчилась она выставить призрачное затруднение в противоречие племяшу, которого почему-то инстинктивно боялась. — У него есть такая тенденция. Он уже заикался по этому поводу перед мамашкой своей. Наташка — та безоговорочно лохушка; но Федька — еще тот, не по годам формалист. Да и явный выжига, вовсе не простачок! Иной раз глянет … я его, честно говоря, даже побаиваюсь. Он на меня бывает искоса поглядывает с недоверием. Глядит собака, словно оголенную душу прощупывает.

— Вот тютелька в тютельку на такой случай нам и важны их ксивы! — сардонически прищурив глаза, с едким оскалом подхватил востребованный контраргумент Валерик. — Чтоб никаких напрягов не возникало в дальнейшем. Чтоб они прямешенько зависели от нас и плясали под нашу дудочку, а не мы под их диктовку круги нарезали. За водкой дело не станет. Коль надо будет, водяры вдоволь отыщется. Мальцов тоже к шнапсу помалу привязывайте. Надо будет? наркоту доставлю. — Тут он резко встал и, подойдя к сейфу, открыл его. Поковырявшись, вынул пачку денег и кинул наплевательски на стол перед оторопевшей Земфирой Филипповной. Сам же опять развалился в креслице, раскидывая наставления:

— А в целом, у меня, Земфира Филипповна, относительно вас выстроилось пренеприятное реноме. Будто бы вы проявляете по касательству всего происходящего: слабоволие, немощность или ажно апатичность какую-то. Заверяю вас, им следует повсюду «палки вставлять в колеса», угнетать, подавлять неудачами и чем хлеще — тем унше. Чтоб они духом пали и с унынием махнули на бытие рукой. А вы? Переживаете за них, сокрушаетесь. Да кто они вам?!

Тут Валерик затрындел полушутя, как бы сам с собою, несколько форменно войдя в раж или располагая, таким образом подъять внутреннее самообладание заметно потерявшейся и оробевшей тетушки. Встревоженность и нерешимость, у которой были начертаны на бледном и напрягшемся лике. Хоть иной раз он и обожал прихвастнуть лжевозможностями, нарисоваться более значимым, но на этот раз позволил совсем неуместный прибамбас, перетекающий в самый что ни на есть безбашенный фарс, язвительно произнеся:

— В случае чего, вообще пацанов отправим на органы. Тут у меня как раз наклевывается котированный канал на запад. Тогда совсем другие нули у денег пририсуются!

Сказал он, и тут же пожалел о сказанном, но виду не подал. Однако в глубине своей натуры призадумался о нарисовавшейся вопросительной ошарашенности на мордашке сродственницы. Земфира же, услышав его явно криминальную болтовню, которую тот простовато с непринужденностью выразил, страсть как перепугалась. Она до боли в сердце раскаивалась и уже казнилась тем, что собственноручно подставила под топор, на плаху, обнаженную шею своей подруги, к которой всей душой прикипела и жаждала ей поперек сказанному покровительствовать, нежели «совать бревна в колеса». Но и повернуть взадьпят было самой уже страшно.

Глава 21. Ночь перед рассветом

Тула. Зареченский район. Сентябрь 2000 год.

Солнце исподволь закатывалось за окоем. На текущий момент прыжки завершились, сбросы сделаны. Сызнова борзо обобранный лихачами товарняк, натужено прогремев, пристыженно умчался прочь. Припрятав добытые трофеи, добытчики вроссыпь разбрелись кто куда: по домам, по танцулькам, да вечеринкам и гулянкам. Будничный день на исходе. Результат прописной: слитки подсчитаны, припрятаны кучками в относительно надежных тайниках до последующей транспортировки наутро. В эту ночь, как эпизодически нет-нет да случается, Дрозд и Мышка вознамерились по окончанию «трудодня» не расходиться восвояси (тем более, завтра в школу не идти), а встретить рассвет за доверительным балаканьем у костерка на лоне природы. Утром, по предварительной договоренности с водителем «Газели», дядей Пашей, который приедет сюда к восьми часам, они погрузят добычу в грузовик и отвезут на другой конец города, в пригородье, в «Скуратово». Хлопоты по подготовке груза завершены, оставалось только ждать. А потому ребятки устроились на бессменном «ночном пункте ожидания», обочь железнодорожных путей, в низинке, не так конечно еже впритык, но и недалече (метрах в пяти) от общественного тутошнего родника. В благостной приглуби ландшафта, будучи обусловленной близостью расположения их рабочего сброса, они, воспользовавшись собранным загодя валежником да сухоломом, скоренько развели костер. Для подлунного ужина в сторонке было разложено на скатерочке кое-что из провизии: хлеб, лук, огурцы, помидоры, нарезанное ломтями сало, квас и всякое тому подобное. Сами друзья разместились возле полыхающего пламени, вооруженные самодельными кочережками, с излюбленной привычкой поковыряться в огнище.

Чуток одаль, два воробышка наперебой чирикая, ретиво оспаривали кинутый давеча Сергеем ломтик хлеба. Взъерошенные птахи, отчаянно трепыхаясь, заносчиво теребили его, тягали туда-сюда, ничуть не уступая один другому. И вдруг, на тебе — коршуном, откуда не возьмись, наскочил жирный голубь. Хлопая крыльями и важно выпятив грудь, он завис над оторопелыми воробьями и внезапно ринувшись, подхватил ломоть, да и стремительно улетел. Вблизи промышлявшая ворона, как раз силилась клювом раздолбить приличного размера зачерствевшую горбушку батона. Оторвавшись от занятия и приметив итог возни мелкоты, она с порицанием гаркнула, проводив агрессивного недоброжелателя взглядом. Оборотливо подцепила клювиком окаменелый обрубок, вспорхнула и, перелетев пару саженей к бережку источника, утопила сухарь в мелкой заводи. Нахохлившись, стала дожидаться.

— Помнишь, Сергей? когда три года назад я приехал из деревни (я ж на целых два месяца уезжал!) мне первым Шкет расписал про тебя. Правда я и допустить не мог, что это речь о тебе. — Неожиданно заговорил Дрозд, нехотя оторвав взгляд от птицы. — Начал втирать мне: «Хочешь, невообразимый прикол расскажу». Я ему: ну, городи, коль не шуткуешь. Он и заявляет, дескать, «новенький прыгун образовался». Щебечет-де, «карандух! — сопляк мелкорослый». Хихикает. «Где-то в твоей степи, в твоем подъезде проживает». А я и кумекаю: кто это может быть? Что за фрукт такой?! Стал перебирать: Панасюк ли с первого али Плюгавый с четвертого? Они ж одногодки со мной. А Шкет тарахтел безумолку: «Носится чепыздрик такой, с ящичком за спиной. Мышкой кличут. Погоняло такое братья Беркуты дали».

Тут Дрозд резво приподнялся, сел на ягодицы и, скользнув взглядом на каркушу, вымачивающую сухарик в луже и деловито поглядывающую на них, как бы выслушивая их болтовню, польщенно ухмыльнулся:

— Смекнул конечно, когда припомнил, как ты за составами бегал. Братва усыхала над тобой. Посмеивались: ножки, де, побьет, коленочки посшибает — да отвалит. Представить не мог от тебя такой удали! — дружески расплылся в улыбайке он и добавил, — а потом ты и сам подвалил …

Андрей вяло лег набок и, укладываясь поудобнее, стал заверять дружка:

— Вовеки не подумал бы! Помню, офигевал: елки-палки, когда же поспел так освоиться, что аж в лидеры вырулил. Ничего себе Сережа! Ха-ха-ха.

— Да-а! Понатерпелся попервости. — Принялся Сергей объясняться. — Крутяшно, что дядя Егор помог, а то и не представляю, какие б меня еще злоключения ожидали.

— Это серьезно, что тебя «Мышкой» братья Беркуты окрестили, как Шкет калякал?

— Ну да … поторопился. Дюже невтерпеж было. Поскорее деньжат хотелось срубить. В вагон-то к металлу спрыгнуть спрыгнул, а выбраться оттуда не смог. Не учел своего мелкотравчатого ростика, мне-то его как раз и не хватило. Хотя ведь ни то, что ни рассчитал, не прикинул, а ить даже не задумался об этом. Беркуты, тогда первыми и углядели мой ляпсус.

Сергей завалился на спину, приняв позу мечтателя, сам теперь с беспечностью посмеивался над давнишними переживаниями, простодушно пересказывая прошлое:

— Они-то и заприметили мой переполох, а посчитав сюжетик уморительным, принялись обзывать «мышкой». Дразнились, ржали как кони. Наверное, лишившись самообладания, я тогда действительно с перепугу напрочь потерявшись — метался по вагону как полоумный, точь-в-точь мышью затравленной. Представляю, аки смешон был … — Сергей, предварительно приподнявшись и поглядев на ворону, хмыкнул какому-то своему умозаключению и перевернулся набочок. — Кабысь не дяденька Егор, даже вообразить не хочется, что дальше могло поджидать. Сейчас иным часом поминаю — и то дурно становится. Кратче произнося, в силу того и стал сигать с ящиком, чтобы росту себе добавить. Долго над этим башку ломал. Весь день ходил пришибленным, локти кусал. Чего только не забредало на чердак, чего только не лезло в макитру: и цеплялки, и крюки — как у ниндзя всякие. Даже пружины на башмаках посещали головенку. Котелок изломал! Уснуть битый час не мог, а потом провалился в дрыхню, и что-то приснилось схожее. Не ведаю, при каких обстоятельствах, но по утрянке — хоп! и вот она, мыселька, пришла родименькая на соображалку — как эврика.

— Юрко ты выкрутился. Я бы хрен допер. А кто со сбытом подсобил? — отмахиваясь от комаров и посматривая в темнеющее небо, спросил Андрей.

— Опять же дядечка Егор. Я в тот день произвел первое сбрасывание, определяясь на примеченный ориентир — телеграфный столб что буквой «Л». Его-то изнутри вагона как раз путно видно и от других он отличается. Десять слитков осилил! Рад был до одури. К тому ж, пока бегал рядышком с поездами, обвыкаясь с колдобинами экстрима, еще ничейных пять штук нашел. Итогом, добытое в одной куче и припрятал. Скидывал на твоем месте, потому как мне покойный Сафрон (Царствия ему Небесного) намедни конкретно твой интервал показал, и объяснил: мол, покуда Дрозда нет, можешь пользоваться, а дальше сами разберетесь.

Сергей сноровисто встал на ноги и сладко потянулся, вглядываясь в затмевающуюся небесную высь, тут же котенком игрулей пал ничком, а ловко приземлившись и притулившись, возобновил свой сказ:

— На втором сбросе я уже двадцать чушек сподобил. Туда же прибрал. Куда везти? На чем? Вообще, не представлял. До тебя тридевятое царство, а ассигнат срочно нужен. К дяде Егору опять за помощью обратился; подхожу, (думаю, будь что будет, дядька он хороший — авось снова выручит) спрашиваю. Он и приглашает: да вот — хочешь? — со мной и повезешь. Узнаешь куда, сам потом будешь возить. Даже за тот раз денег не взял. Я предлагал, дескать, давай, напополам с водилой расплатимся. Нет, не соблазнился. А я такие деньжищи тогда впервые огреб; ошалел от фарта. Целых полторы месячных зарплаты Федюхи выручил и — всего-то за пару дней …

Тем временем приближалась ночь, и предметы теряли свои контуры; в чащобе ивняка тихохонько «зашебаршился леший», Сергей развивал самоотчет:

— Разговелся! мороженого накупил целую кипу: себе, мамульке и Федьке — всем. Мамке протягиваю баблецо, а сам говорю: мол, половину за квартиру, а остальные на питание. Мамка глядит с недоверием, спрашивает: «нашел, али своровал?!» Объясняюсь: нет, заработал. Мамка снова с вопросом: «да где ж такохонькие деньжищи заработать можно в твоем возрасте?» Загибаю: на мойку устроился. Повезло, машины предорогущие драю, иногда хорошие чаевые дают за отменную рьяность и поворотливость. Во как!

— Ну да, по приезде так и условились. Я родичам тоже плету, что и ты со мной! — завзаимодействовал ляляканье Андрей, сам же снял кроссовок и, вытащив стельку, тщательно ощупывал его внутренности, будто ища какой-то изъян. — Ей-богу внедавне тетя Маруся маманьке натрещала, типа, видала меня на линии, когда я на поезд запрыгивал. (Тебя знать проглазела!) Но я отбрехался. С наглой харей к матери: ни в коем разе не катался, дескать, что я — гикнутый? Вроде поверила, но ухо надо востро держать, а то она мне «задаст покаталки!». Деньгами никакими не откупишься. А вообще, я им все грошики не отдаю. Сам собираю копейку — в долларах. У меня есть укромное местечко в комнате, под плинтусом, там прячу — вроде заначки. Как на машину накоплю, так и отдам, а то батя пропьет (сто пудняк!). Ха-ха.

Округ обретающихся подле огнища мальчишек постепенно сгустились сумерки. Райская благодать незаметно сменилась ежели и бархатной теплынью, зато вместе с тем и надоедливым комариным адом. Впрямь кажись, буйствует последняя полнолунная атака этих насекомых. В звездном небе как огромный фонарь, (а они и не обратили внимания — когда?) словно по мановению волшебства зажглась ярко-желтая луна, облачив окрестность в своеобразный цвет. Между тем освещенная этим ночным светилом и стояла все та же каркалка над серебрящейся гладью воды, в которую опустила сухарик — то ли зачарованная их болтовней, а то ли терпеливо ожидая завершения своей задумки. Она экспромтом одобрительно каркнула и, сунув острый и длинный шнобель в водицу, выудила оттудова размокший хлеб. Не мешкая, пернатая с толковитым обличьем, отнюдь и малостью не кичась своей сноровкой, а воспринимая как вполне ординарное с чувством собственного достоинства, высоко задрав с кушаньем клюв и проделав им щелкаемо-поступательные движения, импульсивно дергая головкой — размельчила податливую пищу и отправила внутрь себя. Короче, как подобает смышленой птице: повечеряла, на прощание чего-то авантажное вякнула, словно откланявшись и полетела на хазу дрыхнуть. Парни, не скрывая изумления над благоразумной «каркушей», засим переглянулись и хвалебно закивали головами.

— Да-а-а! — в восторге протянул Сергей.

— Слушай, — забурчал, обретя дар речи Андрей, — а все-таки до чего разумны они, все эти животинки да пернатые, согласись. Я даже временами начинаю задумываться, а ведь и взаправду, похоже, что наши братья меньшие и в самом деле в прошлом были никем иными как людьми. — И он пустился выкладывать собственные раздумки. — Ты погляди! Да все они … хотя бы взять грачей, ласточек или тех же соловьев … полагаешь, вот зачем они зимой устремляются на юг? Да в отпуск, на роздых рвутся. Вишь, тоже мне — хитрецы! Я в энциклопедии нашел. Грачи, так эти в Турцию — полагаю позагорать, погреться улетают; некоторые, заправду, на Украине зависают, но большинством все ж таки за морем кучкуются. Соловушки, так те вообще аж в Африку мотают. И заметь, живут ведь со своими запросами … по сути идентично, сообразно нашей практике и опыту. Опять-таки завидь — как они повторяют нас! Я бы сказал, пародируют. — Вдруг парень осекся и забухтел с несколько ироничной ухмылочкой. — Впрочем, готов побожиться, что чаще мы им подражаем, тока почему-то в худших поступках. — С унынием было заключил Андрей, но тут же ликующе вспыхнув, заверещал в задоре:

— Нет! А кошки? А собаки?! — трещал он. — Те и того пуще. Иной раз вовсе поражают своей соображалкой. Выказывают иногда такие качества, которые, казалось бы, в корень им не присущи. Такие как жалость, сочувствие, стремление кому-то помочь или спасти … а то бывают и куда затейливей примочки.

— Ха! А люди?! — насмехаясь, поддел мысль Сергей, — наша братия вчастуху в полную противность поступает. Сразу ясно, что в прежней жизни животинами были. Причем из разряда скотоподобных. Во всяком случае, многие ведут себя или по-свински, или по-бычьи. Али аще как! Ты читал книгу «Жизнь после жизни» Раймонда Моуди?

— Не-а. А что?

— Там о многом интересном говорится. И по преимуществу факты!

— Любопытно. Я только по теософии кое-что третьего дня проштудировал. Дашь?

— Само собой. Завтра. — И вдруг утвердительно изрек. — Я частенько уверяюсь, ежели животные воспроизводят людей, то — некоторые человеки по повадкам и замашкам схожи с тиграми да волками, а не то и вовсе с насекомыми из ранга обыкновенных рыжих тараканов. — Оба рассмеялись. Перевернувшись, Сергей сел, вытянув ноги и упершись обеими руками в землю.

— Ладно, что мы балаболим о птичках да зверюшках. Расскажи-ка, как твои домашние, как семья? Как там теть Наташа? Федор? Я их давненько не встречал. — Поменяв резко тему, перебил Андрей товарища, разворачивая пакет с картофелем и раскладывая картофелины по отдельности недалече от кострища. Сергей, шуруя в пепелище самопальной кочергой, придвинул пару-тройку полуобгоревших поленьев поближе к жару, дабы быстрее догорели, и повернул речь в другой бастион. Ему давненько было невмоготу, ему так и свербело поведать другу о произошедшем неприятном «попадосе» три часа тому назад. Мальчишка решил открыться, но подступил к этому издаля:

— У нас долг за квартиру был огромадный. Сам рассуди, четыре с половиной года копился. Да пени да накрутки всякие! ЖЭКовцы требовали, как можно бойчее погасить должишко — выселением стращали; ноне-то уж дребедень осталась. Маманька только-только работу насилу нашла: правда копеечную — но и то путем. Хоть чем-то занята будет, а то вусмерть спиваться начинает. Федька работает там же. Что ему сделается? Вот такой компот! Слышь, а я сегодня чуть под поезд не попал. Когда сброс завершил, только на сцепку спустился, какая-то дресва под пятку встряла, хотел вытащить, а тут … состав дернулся?

— Ага, сам стреманулся. Точно! Токмо я еще внутри вагона был, тока-тока на борт вскарабкивался … а тут как тряхнет! Блин, меня аж назад отбросило. Клево, что на задницу упал, правда болит теперь трохи … добро, хоть не копчиком. А то ведь бюллетени нам не полагается. Хе-хе-хе.

— Во-во, а меня на тот черед врасплох застало. Момент как раз был такой — вообще ни за что не держался! Одной рукой в кеде ковырялся, а другой, тем временем перехватывался со скобы на скобу. Замешкался … и тут как дернет! И я кубарем вниз. На шпалы бухнулся бы — да хорошохонько за сцепку ухватиться успел. — Тут он перевел дыхание, сглотнул и заливисто затараторил. — Нырнул вниз головой и как будто в замедленном действии падение зрел. Увидел сцепку. Сообразил. Обнял (родимую!) сцепочку эту измызганную. Повис на ней. Вправду подбородком ушибся не хило — вон видишь, распухло! Но да шут с ним. Благо никто из пацанов не пострадал. А ушиб, болячка — это, мелочь! Как почасту мамка говорит: «До свадьбы заживет». Главное — живой. Могло и хуже статься — не разговаривали б с тобой.

Сергей бережно потрогал ушибленное и заметно припухшее место, поморщился и заверил:

— Считай, заново родился. Во как бывает, брат.

Оба призадумались. Андрей встряхнул головушкой и стал смотреть вверх, куда лихо уносились искры костра. Ветер нежданно-негаданно стих и не было ни малейшего дуновения. Искорки наперегонки энергично переплетаясь, стремились куда-то ввысь — как сигнальные ракеты. Они резво поднимались (иные метров на десять!) и там, многие из них бесследно исчезали, а некоторые, плавно покачиваясь в воздухе, опускались ниже и ниже — и обратно смешивались с огнем.

— Хлипок, однако, человек. — Несколько погодя, задумчиво изучая трепыхающееся пламя костерка, состроил хмурость Андрей. На его счету была не одна похожая стремная история. И он все их мимолетом отобразил. Все до единой! Но настойчиво замяв в своем видении страшные картинки мгновений гибельности и выдавив из себя те мерзостные ощущения холодка под ложечкой, он с увлеченностью спешил развить, вдруг посетившую, мысельку:

— Вообрази, к примеру, девятиэтажный дом. — Вдумчиво философствовал он. — Высотой, получается, всего-то метров тридцать. Рассматривать, как расстояние, — так тьфу. По асфальту такую дистанцию за три-четыре секунды пробежишь (коли постараешься). Что эти тридцать метров? Плюнуть да растереть. А на крышу залезешь? С вышины глянешь вниз — в штанишки наложишь. Если наш брат упадет или спрыгнет с девятиэтажки — он же вдребезги разобьется; минимально — повредится. Разве что на ступни упадет, да и то кабы на мягкую травку; один фиг мало не покажется. Ноги переломает, а то и весь позвоночник в трусы ссыплется. А камушек какой? Стопе амбец. Замучаешься восстанавливать, а то еще и инвалидом останешься. Человек — дряблое, хлипкое существо как воздушный шарик, наполненный водой. Вот был бы он крепким — для примера, как кузнечик (только в своих пропорциях) и ежели б прыгал как эта букашка. Так выходило бы, метров на триста получалось бы, наверное. Это ж был бы не человек, а терминатор-попрыгун взаправдашний.

Пацаны снова замолчали. Они поглядывали на танцующий перед ними костер, а тот, потрескивая, трепетал всем своим многоязычным кривуляющим пламенем, как будто нацеливался обворожить парнишек. Мальчишки любовались его гуттаперчевой пляской, погрузившись в свои повседневные пожданья и заботы. Вот только вовсе не детскими, совсем нешуточными наваливались эти размышления. И тревожили их, нет! не розовые задумки и печальки о ребячьих забавах и развлекаловках. Беспокоили их умы трудности и запары, поди, взрослых мужчин. Теснили сердца и грузили головы раздумья о семье, о близких, о родителях … о чем угодно! но только не о собственных слабостях и не о личных инфантильных вожделениях. А костерок, между тем догорая и пожирая древесину, пощелкивал, превращая ее в мерцающие красные уголья, с маленькими переливающимися язычками жара. Оглядевшись увидишь, что пространством довлеют таинство и спокойствие; включишься в окружающее и сразу донесется до слуха благозвучный стрекот сверчков.

Самый срок печь картошку! Пацанята быстренько разгребли в центре очага ямку почти до самой земли, ссыпали корнеплод и, присыпав его красными углями, стали караулить. Прослушивая неописуемые напевы прямокрылых, Сергей как бы опасаясь перебить величавые старания менестрелей, прошептал:

— Вот наяривают! Мастера, ядрен корень. А ты знаешь, Андрей, я кое-что вычитывал по этому поводу в журнале «Наука и жизнь». Между прочим, чтобы понять причины этих звуков, достаточно рассмотреть весь этот несложный процесс чисто конструктивно. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что делают сверчки для создания такой мелодии? Можешь представить, а ведь эти букашки тут даже и не при чем. Разгадка кроется в их строении, так сказать, в их механизме. К тому же, на качество и громкость звучания вообще оказывает влияние не какое-то там мастерство (не поверишь!), а всего-навсего непосредственно окружающая температура атмосферы. Эти мошки, как выявляется, относятся к разряду теплолюбивых, и коли температура воздуха опустится ниже двадцати одного градуса, то они беспременно впадут в спячку. Иначе говоря, тут же заглохнут …

Он мог бы выложить для обзора о многом, о чем уже успел прочесть в свои девять лет в научно-публицистических журналах и альманахах: и о звездах, и о галактиках, и о черных дырах и т.д. и т.п., но сейчас мальчонка с упоением размалевывал о совсем недавно прочтенном:

— … Представь себе, стрекочут как сверчки, так и кузнечики. И трещат по одному и тому же принципу, но, правда, все-таки аппарат для издания звуков более совершенный у представителей семейства сверчковых. Причем, звучание сверчков намного разнообразнее и полигамнее, чем у кузнечиков. Недаром стрекотня сверчка напоминает звук скрипки. А вся авантюра в том, что у него под крылышками имеется всего лишь специальная прожилка. Воображаешь, какая-то безделица! И биение этой хреновины о подкрыльники способствует испусканию вот таких вот до умопомрачения мелодичных звуков. Разумеется, вся эта «музыка» абсолютно не обусловлена какими-то там их гениальными понятиями или еще чего более — глубокими чувствами …

Сергей умолк, отдавшись собственным раздумьям и мечтам.

— Эх, Сергей! — вдохновенно толковал о сокровенном Андрей, как бы слушая и в то же время, диаметрально не внемля слов вещающего, — Сережка, а ведь мы когда-нибудь всенепременно разбогатеем. Вот заверишься! Поверь мне, просто не может быть иначе. Когда будет у меня первый миллион зелени, я обязательно в нашем дворе спортивную площадку построю. (Не веришь? Нуте на спор.) Великолепный спортивный комплекс водружу, чтобы все, кто захочет, мог без напряга прийти и бесплатно потренироваться. А ты бы что сделал, если б разбогател?

Мышка мечтательно сиял, он смотрел на брезжащие угли как на россыпь драгоценных камней, блики которых озаряли его жизнерадостное, полное участливых фантазий, лицо. В его открытых глазах были видны безызъянно чистые, невероятно добрые помышления и предощущения, настолько вышние склонности и стремления, что эту силу тотчас явственно ощутил и Андрей. И наконец, Сергей, затаив порыв, проговорил:

— А я мечтаю о том, чтобы мальчишкам, вроде нас с тобой, в будущем больше никогда не пришлось прыгать на поезда, зарабатывая таким способом деньги. Я бы хотел стать богатым только для того, чтобы помогать людям. Я не знаю, может я глупый мечтатель, который счастлив только тогда, когда рядом счастливы все?

У Андрея лицо тоже растянулось в широкой благодатной гримасе. Завтра, то есть уже сегодня через несколько часов им предстоит обычный трудовой день. А пока, пятью минутами позже картошка поспеет.

Глава 22. Вовка Журавлев

Тульская область. Скуратовский поселок. Ранняя осень 1999 год

Вовка Журавлев лишь продрал зенки, выкатился из кушетки подобно мячику, потому как вчера (впрочем, можно заключить уже сегодня) улегся на покой во что был обряжен еще бодрствуя, даже не разувшись. Он опрометью выскочил во двор, но, не добежав двух шагов до изгороди, с диким ревом выпростал из себя парную массу, в которой было перемешанным, что накануне ненасытно впихивал в пищеварительный орган. Там вперемешку пребывали, употребленные: и водка, и пиво, и тарань с пустословием, и колбаса с самогоном, и помидорная кожица и портвейн с хвастовством. Тесновато скомпонованные обстройки: и унывно кемарящий мрачный клозет, и обделанный архаичной облицовкой падворок — нагоняли кручину. Покончив с рыганьем, раскрасневшись и основательно прослезившись, Вовка судорожно поежился и, надсадно прокашлявшись, сочно сплюнул в крапивник. Вернувшись к крылечку и поставив ногу на самопальный декроттуар (полоску железяки, служащую для очистки обуви от грязи, намертво вбитую в землю), озабоченно оглядел опоганенные вязкой жижей пальцы. Негодующе выругавшись, парнишка пренебрежительно отер их о джинсы и отуманенным мозгом попытался вспомнить — «что же было вчерась»! Но как на грех ничего существенного не припоминалось. В подкорке копошились отголосками какие-то малозначимые обрывки. Однако просветление явилось; с трудом, но воспоминания потихонечку начинали оживать, приобретая четкие, в целости расчуханные, очертания.

Вчера, они с корешками собрались в сарайчике Базорчика. Тот завсегда для веселухи и шухера мастак сподобиться прибежищем. «Благо» что из родаков у него в живых только престарелая тетка, да и та — года четыре неходячая, а потому вынуждена обретаться под пылким призором его старшей сеструхи, Гальки. Кстати, девахи сдобной, но невмоготу прямолинейной и неизящной, до чрезвычайности склочной и агрессивно-категоричной. Почто вполне объяснимо: доселе безмужней да неспроста местными бухариками прозванная Коброй. Накануне, они сошлись впятером, чтобы обсудить предстоящий замут. Или как «модняво» кто-то из них сформулировал: «Обмусолить потенциальные концепции и ключевые задачи предстоящего бизнеса». Вот только почему затеянное криминальное и агрессивное начинание они нарекли бизнесом? Совершенно неясно. Да и вопреки ожиданиям, деловитый процесс в дальнейшем неотвратимо стал переводиться на хихоньки да хаханьки. Вероятно, подобающим образом, дурачась и подогреваясь остротами, распаляясь в комичных изречениях (как будто грабительское дело легонькая прогулочка), они неосознаваемо прятались от действительности. По сути, прикрываясь внешней оболочкой беспечности, этаким развесельем — может всякий из них отдалялся от душевной неуютности?

Сам Журавлев, вовсе не сведав о наклонностях к данному противозаконному побуждению, каждого из приятелей — этот отчаянный замысел признавал бредятиной. Он был ему жутко не по душе. Особенно сейчас, с похмелья! И не то что бы скажем, страх скреб по сердцу рашпилем, не то что бы он опасался загубить свою жизнь с ее нормальным общепринятым течением, как ежели просто само движение по такому руслу претило (в его личностном понимании) его постсоветскому воспитанию. Но и отказаться, он уже не мог.

При застолье, где в полумраке ветхого досочного сарая тускло светила лампочка, пахло квашеной капустой и сыростью, где вместо стола использовалась деревоплита, пристроенная на четырех ящиках, они стоймя на земляном полу, без удобств вели свое пиршество. Внизу перед ними в плошках да тарелках была понаставлена всякая снедь, громоздились и бутылки, и стопки, и вилка одна на всех и старый охотничий нож. Для начала, они как-то наспех разлили по первой. Взахлеб обсуждая предстоящее вчистую бандитское поприще, мимоходом провозгласили свою компашку сперва ради подначки, а вослед на полном серьезе — «Охотниками». В балагурном лихом задоре голосисто предвещали своей шато-братии радужное поспешение: кто кудрявым лозунгом, кто нескромной или задатной скороговоркой. Едва не знаменуя, авансом превозносили не выстраданную будущность. Хвастовство хохмило! Расхваливание придумки, навязчиво прокручивалось под поголовные патетически-несдержанные гыгыканья и ухмылочки. Сквозь брешь малосодержательности воспоминаний проясняется, как скоренько чебурахнули по второй; потом, промежду которой он уже машинально кивал кому-то головой, переворачиваясь внутренне от омерзения к самому себе, по третьей … опосля которой, многое стало до лампады и даже напоследках повеселело. А горячительное пойло как из-под земли возникало на сварганенном наскоро столике. Он и сейчас не уразумевает — откуда оно бралось?!

Дальше, потеряв счет, бессознательно опрокидывая в тесном единении стопку за стопкой (не вразумляясь какой по счету) окромя соседских воплей, каковые он слышал по возвращению домой, более — как ни малоприятно, ничего не помнит. Оставалось четко врезанным в память (ибо разговорец велся по трезвянке) только то, что они в канун обговаривались на сегодня, то есть нонче поутру двинуться на первую вылазку, — для опробования. «А что же соседи?» Не к месту взбрело в раскалывающийся «арбуз», Владимира. «Должно быть, опять состоялась очередная знатная схлестка. Небось, снова конфликт раззадорился до рукоприкладства. Вот ведь! — дерутся чуть ли не каждый день, а тешатся болтологией о влюбленности до беспамятства. Чудно!» Соседствующие, с которыми бок о бок жила его семья (через стенку) в одном одноэтажном коттедже бог знает с каких времен, весьма часто ругались, и их фамильные баталии зачастую заканчивались потасовками. После чего, наутро, либо Григорий Пантелеевич — дородный мужик, работяга-шахтер, представлялся перед всеми с перебинтованной головой, либо его дражайшая половинка, Лидия Петровна — неустрашимая и на редкость привлекательная женщина, выкатывалась для обозрения с шикарным фингалом во всю расписную. Случалось, и оба выруливали на божий свет со сходственными «аксессуарами» и, кстати, невозмутимо и полюбовно фигуряли, шествуя под ручку — в магазин и оттуда.

Когда Вовка родился (сказывала мамка) люди вокруг до умопомрачения радовались: и доктор, и акушерки, и родственники за окном дурнинушкой прыгали (в особенности батька). А коли изъясняться конкретней, буквально все, как ошалелые, торжествовали по поводу его появления. К тому ж он уродился на зависть легко, почти безболезненно и без каких-либо осложнений (как утверждала мамочка.) К довершению, стоит добавить (опять же со слов матушки), рос он крепким и здоровым мальчиком. Ни в коем разе, (что звучит особливо животрепещуще!) никогда не изничтожал никого из присутствующих самоличным изнурительным визгом. К удивлению, донимающихся взрослых — всегда радостно и приветственно улыбался.

Подпершись, парень полуприсел на балюстраду крылечка, усиленно растирая лицо воедино сомкнутыми ладонями, будто стирал с поличья мерзопакостность похмельного затмения рассудка. Все-таки не задарма он очистил брюхо от отравы — разъедающей желудок и мозги. Ворочая нейронами, шевеля воспаленными извилинами и натуживаясь анализировать, он раскручивал захиревшее мышление. «В народе гуторят: «Как — человек рождается, так — и умирает». Рылся он в сознании. «Вот было бы любопытно поглазеть, судя по россказням мамки, насколько немногосложно покину этот мир я». Беспричинно думалось горемыке. «Было бы весомо и отрадно — умереть, к примеру, как мой папаня!» Рассуждал он, интенсивно массируя правой дланью лоб и противоестественно размышляя незнамо о чем. И вдруг зажмурившись, пылко изустно забубнил:

— … кончиться во сне: легонько и тихонько. Набегавшись досыта днем, окочуриться, никому не досаждая изнурительностью пестований да ухаживаний. Не устраивая тягомотин да головняков близким. Раз — «и ушел, не попрощавшись, позабыв немой футляр, словно был старик сегодня пьян» … — перескочил он, напевая строчку песни «Музыкант» Константина Никольского, легендарного шлягера 80-х прошедшего столетия. Но тут же мысли закрутились и заскользили дальше — отчасти взбалмошно или даже на свой салтык безрассудно. В школе (надо подметить), по милости способностей, он был хорошистом, и домашние уроки завсегда ладил справно сам, без присмотра и пресечений. Был на удивление некапризен и не настойчив в понуждениях близких по его обхаживанию. В съестном отношении (в отличие от многих однолеток) был тоже неприхотлив, практически всеяден.

Между тем Володя продолжал полушепотом бурчать свою сумасбродную философию:

— Пришла моя очередь причинять домочадцам мучения. Вот она, жуткая правда … вот она, безумная очередность! А страшна она тем, что в реальности непонятно, кому я больше принесу неприятностей: матушке, Танюшке ли (сестрице моей), посторонним … или — все же себе. Что мы намедни разрешали в погребушке Базорчика? Пуля — еще тот хытрец. Творец-рипарограф! — С подковыркой усмехнулся он. — Этот человечек единственный, кто из наших женат. Подкаблучник? Скорее нет. Выдается таковым?! Возможно … подстраховывается. Вроде как не у дел. Потому и отсутствовал на корпоративчике. — Скривил он лик и, упомнив как тот его уговаривал, сквозь зубы процедил. — Его идейка. Его! Так какую покляпость мы уготавливаем для собственных задниц, подписавшись под его доминантой? И чем, этот лиходейский движняк закончится? Что это — блазнь или аберрация? Тюрьма не так ужасающа, как сам род занятия. Хотя, стоп! У меня как-никак высокая целеустановка. Сверхзадача. Наивысшая интенция! — нарочито задействовал он «умные» термины. — И это, хотя бы немножечко успокаивает. Мамку-то, по любому спасать надо!

А ведь он не алкоголик, даже наоборот — скорее непьющий. Выпил-то за двадцативосьмилетнюю жизнь — второй или третий раз. Первый раз в армии. Втихаря от высшего начальства, в складчину с сослуживцами, как говорится «в одном строю». Инкогнито, по заказу, дивизионный почтальон (земляк командира отделения), за отдельную плату разумеется, притаранил из сельпо близлежащего поселка бутылочку винца — ноль семь белого столового. В перерыве между занятиями, они с младшим командиром, всем отделением, заныкавшись в каптерке, опробовали (зажевывая лаврушкой), так сказать, опорожнили содержимое емкости. Нет, конечно, среди них присутствовали товарищи, бывшие по гражданке прожженными выпивохами. Которые, попросту говоря, для блезира лишь солидаризировались. Кстати, в насмешку стебая сей «почетный» аспект, дескать: «Губы помочили — как кровушкой повязались». Недовольники, с затаенным сарказмом и фрондерством посмеивались над оказией. Оно и правда! Нельзя называть выпивкой то — что достается по глоточку. Что такое семьсот грамм, слабоалкогольного кисло-сладенького «компота», на отделение крепеньких богатырчиков? А ведь он-таки охмелел! — и антипатичное ощущение словил, возбудившее в нем острый мыслительный раздрызг. Противоборство антагонистических воззрений взвинтилось в рассудке! Лживоприятное пренеприятнейшее первооткрытие обнажилось перед впервые вкусившим ядовитое зелье. Можно сказать, зафиксировалось обнаружение отталкивающего приятия слабости или дюже навязчивой отстраненности от очевидности. В целом — ему не понравилось состояние. «Сплошь да рядом, многие по малолетству спиваются. Беда. Бедища! Всероссийское бедствие». Тешился он оправданием. Обосновывая бесспорности, похмельному кумекалось: «А что вчера? Если без оговорок, так почитай, по необходимости вершилось. Хошь не хошь, а вынужден был усугубиться». Обманывал он себя. «Да полагай, Вованчик, как вздумается!» Внушал он себе. «Философски рассуждая, элементарное дело — придумать оправдание. Уязвленное естество мое — искало отдушину. Душенька, изнывающе по здоровьицу матушки родненькой — послабления выканючивала. Да представляется, для попойки и предлог был! Коль мозгами допер о навязанной авантюре — сулящей, в скором будущем, кучу говнища. И как бы «шалость» ни смотрелась опасно-затейливо, а придумка-то на сегодняшний день — единственно выполнимая. Однако изначально видящаяся — назревающим геморроем! Обрисовывается мне, что не глотку заливал я, а в дерьме тонул … преждевременно утопал! Только ручками, на прощание, оттудова — из испражнений тех, и успел помахать. Да!! себя не обманешь».

И неуемно думалось, думалось парню. Что-то изнурительное — то ли созидалось, а то ли нарушалось в «микропроцессоре» его, терзая душу в лохмотья, словно гнилое тряпье на разгульном ветру. И разыгрывались ментальные вилянья и пререкания с такой гадливостью, приторно щекотавшей внутренности, будто в груди у него колесо и в колесе том — скачет безупокойная белка. Ругал он — и себя и дружков! Уличая в тупом и повальном неразумении, в слепом подавлении здравого смысла бравадой. «Разве мы на цивилизованные поступки не способны?» Владимир органически считывал смятение товарищей. И общее, и каждого в отдельности. Потому как купно проведенное детство с корешками, теперь обнажало их чаяния как собственные. Понимал он, ощущая то же самое, что сердца их — точно индикаторы — томятся совестью … и что дружки сейчас в глубочайшем унынии. Но и другого выхода, увы! — тоже не находилось. Ежедневные житейские обломы, срывы, неудачи … заостряли безотвязную убежденность в безысходности. Ему чудилось, что они одни такие — не находящие себе места в этом кипучем сумбуре. Но почему они так неподготовлены? Почему не знают: что выкозюливать и как действовать?! Живут в каком-то душевном переполохе или — вернее в панике! И размышлялось ему. «Несомненно, дельце-то наклевывается нужное. Выруливать несподручный разворот надо! Затея — чуть ли не эпохальная. В книжки уткнись так сподобишься — в лихие времена, пусть не весь люд, но и не единицы, неизменно искали выход от зла во зле (клин клином вышибая!), в преступлениях ухищряясь — лишь бы выжить. Стыдно конечно! И прежде всего, пред самим собой. А, впрочем, стыдоба тут не причем — противно».

Оно и вправду, вчера он так неуимчиво завелся — безостановочно «хлебал да разляпывал». И понятен сыновий психоз — мамка-то в больнице при смерти! Да и жгучие розмыслы, поганцы, дают о себе знать. «Кого собираются грабить? Таких же горемык как сами; отчаявшихся и бедствующих — только слабее». И это разумение угнетает! Это назойливое присутствие перекрестных мыслительных виляний и душевных раздираний выматывает. Оно изъедает душу и разум! Кипучее бурление розмыслов … жесточайшая борьба между выбором навязанных жизнью обстоятельств и непримиримого отстаивания привитых, когда-то признанных, мировоззренческих позиций. Той самой битвы, которая известна заключительной частью — концовкой. Для рассудительных не секрет — во что выльется она результатом. Не по душе сам лейтмотив! Гадлива направленность — бессмысленного и тупого заигрывания с безвыигрышной лотереей, с раболепными шашнями, пусть с затяжной, а все-таки «русской рулеткой» — исход каковой, апостериорно известен и подтвержден былым опытом.

Сегодня он сделает первый шаг. Но что преподаст жребий?! Он предчувствует, что двинется колеей судьбоносной, стезей — безальтернативной, незнаемо в какой потом «любезности» зафиксировавшись. Уверен — загодя предвидит! — что неупустительно раскроется именно мрачной будущностью. Он никогда не грезил богатством, да и везучим себя не считал … наипаче, когда предлагаемый сыр — в мышеловке. А ведь эти болячки, эти душевные истязания и замороченные думушки в его буйной головушке, тяготеют лишь о деньгах, о незаменимых «деньжонках», потребных мамульке на операцию да обширный перечень медикаментов. Что попусту сотрясаться! Ему великолепно помнится тот двусмысленный погляд медработницы, по первому впечатлению — жалеющий и в то же время, перемешанный с нажитым или выстраданным равнодушием. До сих пор ее ядовитенькая прищуринка мерцает перед его глазами! И смеялась она не над ним, а над обстоятельствами. Он помнит, как не выспавшаяся врачиха, насмешливо выписывая рецепты, тут же называла заоблачно-приблизительную стоимость лекарств и препаратов, надобных для больной. Он опознавал ее ювелирно спрятанную сожалеющую ухмылку. По сути, вершающейся напраслины. Он сохранил в воспоминаниях, как она впотай сострадательно (с примесью ироничности) передавала ему безмолвно угнетающую кипу зловещих бумажек. И лишь потому — что была обязана это сделать. Эх, как была тяжела эта кипочка листиков! — бесценных или не по средствам даденных. Он уже тогда осознавал абсурдность их прописи. А посему в душе вперемежку с тоской обхохатывался, расчухивая бессмыслицу сделанного, предопределяя надменную издевку проведения … (если конечно он — не проявит потребную быстроногость!).

Отнюдь не в антитезу, однако зафиксирую. Владимир был человеком спортивным, с малых лет фанатично стремящимся к высочайшим бойцовским достижениям. (Или судьба сулила или сам влекся?). Но они на пару с Бозорчиком еще в глубоком отрочестве, вдвоем, три раза в неделю ездили на междугороднем рейсовом автобусе в Тулу (ибо поселок тогда не входил в состав областного города) и посещали секцию самбо в манеже «Тульских Лужников». Пожалуй, мальчишки отдали этому виду спорта по пяточку самых, что ни на есть добрых и трудогорестных лет. Позднее, они сообща переметнулись в секцию карате (одну из тех немногих тока-только официально появившихся). Оттоль резко и перевернулось их бойцовское воззрение. Володя был убежден, что не иначе как именно он, когда-нибудь озарит своим присутствием спортивный Олимп родной страны. Да и мало кто сомневался, включая тренера и людей, назубок знавших его.

А Вовка действительно разительно отличался сноровкой от сверстников. Не то норов у него был какой-то неустрашимый, не то физическое особливое дарование, али все собирательно … трудно сказать. Прежде всего, в характере была неудержимая воля к победе, выявляющаяся в особенном противостоянии. Проявлялась особинка в таких ситуациях боя, где, казалось бы, нет никакой надежды на победу, а не то что бы — на надлежащую мощь в его изнеможенном теле. И чем сложнее представлялась битва, чем больше он попервоначалу получал трепки, тем явственнее в нем происходила психологическая трансформация: удваивающая, а то и упятеряющая его потенциал. Разглагольствуя перифразой, в целом — это был «неутомимый ратоборец-победитель».

Пару годков назад как-то выдался славненький денек! Особенен он был тем, что в тот день, за неделю самоорганизовавшись, самотеком произошел в тутошней катавасии «турнирчик». Так сказать, местного значения. Вряд ли кто наварился на этой акции, ибо народ, в недавнем прошлом — советский, был инертным (в смысле предприимчивости); не было настоящих дельцов, иные не народились или, народившись, еще подобающе не подросли. Мулька не в этом. Публика (партикулярно, но в изобилии насмотревшись западного кинематографа) предвкушала зрелища. И оно предстало в виде диковинного поединка. Бой, вызванный банальным спором двух сторон, разумеется, ни прессой, ни документально не был зафиксирован. Кроме как местным населением. Зрителями закидонистого состязания, был почитай весь поселок, даже из соседних близлежащих населенных пунктов соизволили прибыть любопытничающие. Короче, впоследствии Вовка обзавелся «Москвичом», хоть и колымажкой, зато на ходу. Ибо на спор он одолел блестяще подготовленных, притом на пару-тройку годков старше и опытней, трех местных бойцов при их одновременном нападении. Совершалось состязание на их импровизированном, всеобщеизлюбленном «стадиончике» — футбольном поле. Ему нехило досталось, но и «супостатов» потом всем миром в рассудок приводили. Одному даже в больничке привелось поваляться. С двумя-то он мигом расправился, отправив на первых секундах в нокаут. А вот с третьим, пришлось повозиться. Правда засим, у того обнаружилось тяжелейшее сотрясение мозгов. Победный «Москвичок», он конечно же продал проигравшему спор бывшему владельцу. И нехай деньги получились грациальные, незначительные, но мамке на тот момент в самый раз сгодились. Тем более (как он истолковывал) «ассигнации», доставшиеся на халяву, не несли никакой неоценимости. А он никогда и не слыл крохобором.

Сейчас же, невероятно мучаясь (и физически и морально), он уничижительно корил себя как заведенный. Скрежетал по душе порицаниями: «Алкашист! Виносос! Безвольная скотина … пьянчужка!» Обругивал себя и «несобранной тварью», и «тупоголовым раздолбаем» и т.д. и т.п. Словоизвержения были категорическими и незаслуженными. «Чемпион» презирал себя. А ведь еще при жизни многократно наказывал ему папка, родитель его, не единожды чалившийся бедолага, Виктор Афанасьевич, незабываемые постулаты. Его папаша, досточтимый здешней блататой был еще тот — фрукт. Местных обывателей не раз завораживал своей самобытностью и удалью молодецкой. К примеру, однажды он при своих-то шестидесяти годках, вдобавок по пьяни (на пари за щелбан!) полугодовалого теленка в полюшке, приманив хлебцем, схватил за загривок и область в корне хвоста, поднял над собой на вытянутые руки (неимоверно брыкающегося!), да под общий экстаз засвидетельствовавших собутыльников отпустил пастись на крышу соседского приземистого погребка. Ох и ржали очевидцы! Ухахатывались над ошалелым телком. А тот, сердяга, поначалу дрейфил спрыгнуть с невысокой крыши. Подпрыгивал, задрав хвост да лягаясь, скакал по ней. Наконец изловчился и ну — задал чесу!

Говорил батя: «Запомни, сынок! Всем должен владеть ты — ничто не должно овладевать тобой. Особенно — это относится к женщинам и деньгам. Гордись Вовка, что русским народился. Тому есть докон». Мальчишка запомнил слова папаньки (душой добрейшего человечища) на всю оставшуюся жизнь.

Но рассказывая об отце, следует начинать так.

Всплывающее о нас суждение, судьба частенько выворачивает наизнанку; реальность, немыслимо извращая, уродует людские пересуды и толки. Окружающие люди, а то и близкие, обостряя взаимоотношения и прозаические связи, а подчас и сторонний удел, нередко демонизируют нас, ошибочно или нарочно потакая своей близорукости. По этакой теорийке, начиная с юности и усугубляясь в последующем, именно так занапрасно и вышло с его отцом. В первый раз, он по серой молодости совершенно прилучно оказавшись в нужном месте и должную минуту в парке, отстоял одноклассницу от изнасилования. Сам же — прямым ходом пустился по этапу в тюрьму за непреднамеренное убийство. Во второй раз, его остановили гоп-стопники. Он тока-тока освободился из мест заключения. Выбрался погулять дивным вечерком — и опять получилось не в жилу! В подворотне, обступив с трех сторон и зажав его в темном углу, грабители поначалу приказали снять «котлы», то бишь по-простецки часы. Мало того, потребовали отдать «лопатник» или, как принято в простонародье, бумажник. На что тот как «Ермолай», беспрекословно выполнив повеление и сожалительно пожав плечами, задорно подмигнул им и просветленно произнес: «Что ж, арапы, теперь я буду вас убивать». Пусть он был и не мужичок-с-ноготок, но и не был обладателем внушительных параметров. Но — кто, из этих братков мог тогда смекнуть? хотя бы сориентироваться?! Кто из них сумел бы предположить или догадаться, что в кистях мужичка, остановленного ими, плачет тугоплавкий металл, а не то что бы там ватная, податливая человеческая плоть? Конечно же смерти он ни чьей не желал. Обещания были проговорены и сказаны лишь для летучего ершистого нежданчика. Ради прибаутки — красоты ежеватого слога! Но так-таки вылезло, что на поверку, те оказались хлипкими сущностями. Двое снизошли до инвалидности, а один-таки взял — да и на месте скончался. Иной раз сидя за столом в разэтакой обстановке и медвежевато сжимая в загребалах опростанный граненый стакан, лопотал отец про собственное житье-бытье. Бывало, тупо уставившись на опорожненную бутыль, панихидно стоявшую на столешнице, он вслух, меланхолично и отстраненно, перебирал никчемную загубленную биографию. Оказывалось, и мечта была. А мечтал он стать архитектором. И задатки были. Только вместо института было суждено ему отбывать срок в каталажке. И жизнь покатилась кувырком! Молоденький сынок, Володя, как раз из таких пьяных бормотаний бати и узнавал пагубные жизненные эпизоды, «перетекшие ртутью» в неустроенность отцовского обихода и осиротелость его натуры. Вспоминая теперь отца, Владимир сызнова воспроизвел в памяти, как он (слухом в тайне вкушая его трепотню) однажды поклялся — побожился! — что никогда не сопьется.

Раздался короткий залихватский присвист. Парень автопилотом повернул голову, заранее зная — чей он. За невысоким штакетным непрезентабельным заборчиком (лет двадцать некрашеным), на загляденье, в мажорном расположении духа, стояли Базорчик и Оскар. Их великолепные спортивные фигуры величаво смотрелись в этот утренний час. Вовчик, которому в бывалошное время за подражание всемирно известному мастеру рукопашного боя, Брюс Ли, была присвоена местным «капитулом» кликуха Брюсик (коей он и гордился по праву), вразвалочку направился к ним. Подоспев протянул руку и чередуясь, они обменялись своеобразными рукопожатиями — не как обычно скрепляясь пятернями, а обоюдно и одновременно ухватывая за запястья один другого. Сразу видно, так — у них издавна повелось.

Глава 23. Поезд «Москва-Бухарест»

Период проезда по Калужской и Брянской областям. Украина. Ноябрь 1994 год

— Как наиболее рациональней ответить? Пожалуй, отвечу на извечный вопрос — существует ли Бог — так же, как ответствовал во всемирно известном рассказе Владимира Набокова «Ultima Thule» Фальтер, постигший непостижимое, художнику Синеусову, когда тот задал аналогичную дилемму. Попробую, передать его слова в точности. — Бойко и чеканно откликнулся Егор Александрович. Он поерзал корпусом, выискивая чреслам удобностей и подготавливаясь к серьезному дискутированию. — В свое время я заострял внимание на этом произведении, впрочем, как и на всех его творениях. Мыслитель изрекал приблизительно такое: «Я сказал «холодно», как говорится в игре, когда требуется найти запрятанный предмет. Если вы ищете под стулом или под тенью стула, и предмета там быть не может, потому что он в другом месте, то вопрос существования стула или тени стула не имеет не малейшего отношения к игре. Сказать же, что, может быть, стул-то существует, но предмет не там, то же, что сказать, что, может быть, предмет-то там, но стула не существует … то есть вы опять попадаетесь в излюбленный человеческой мыслью круг».

На секунду-две воцарилась тишина. Егор Александрович, процитировавший на память отрывок из всемирно знаменитого шедевра с увлечением вглядывался в оконце, наблюдая как поезд вероятно пройдя стрелки какого-то маленького полустанка, не сбавляя скорости, трохи пошатавшись из стороны в сторону, неудержимо понесся дальше, набирая ход. Иван Иванович, его собеседник, еще нестарый интеллигентик с заметной залысиной, возрастом около полусотни лет (может чуток и за), довольно-таки массивный и, наверное, до невероятности человек неуклюжий, вдруг экспрессивно нарушил молчание:

— Вы не увиливайте! — затараторил толстячок, — не надо мне зубы заговаривать словесными хитросплетениями. Отвечайте по существу. Вы утверждаете, что Бог есть — я же придерживаюсь, будучи коммунистом, совершенно иной точки зрения. Так докажите мне!

Егор Александрович был интровертом, то есть человеком, сосредоточенным на своем внутреннем содержании и неохотно сближался с незнакомцами, что, кстати, еще допрежде генерировало затруднения при его директорстве на, кровью и потом выстраданном и так пренелепо утерянном, предприятии. С Иван Ивановичем он познакомился с Калуги, где, если разобраться Егор Александрович и произвел посадку на этот поезд, заняв место в купе. Когда он вселялся, тут уже наличествовали два пассажира. Один молоденький худощавый, другой полный и намного старше. Тот который помоложе представился Пашей. Не слезая, он так и оставался лежать на верхней спальной полке вот уже на протяжении двух часов и ни разу не отлучался — ни в туалет, ни покурить. Он лишь молча наблюдал в окно за беспрестанно меняющимися пейзажами: то ли слушая их разговорчики, не то думая о собственном.

Пассажиры, оба ехали из Москвы, но до появления нового фигуранта не только не удостоились познакомиться, а и перекинуться парой-тройкой слов. Когда Егор Александрович зашел в купе, точию определился с местом (а место его размещалось внизу, лицом по движению состава, напротив Ивана Ивановича), он сразу же расшевелил это «сонное царство». Проявил инициативу в знакомстве, отрекомендовавшись и выяснив, так сказать, их антропонимы.

Некоторое время, сразу после знакомства они помолчали — полминутки, не больше, а потом завели поначалу малозначительную беседу, переросшую постепенно в этот маленький спорчик. Вообще-то, это довольно-таки модное и распространенное среди попутчиков разноречие, занимающее досуг (кстати, многим немало поднадоевшее!), а в данный момент оно как раз набирало обороты. Егор Александрович вовсе не собирался отстаивать свою точку зрения, и даже граммульку иронизировал по этому поводу. Вдогон он полагал, что, если человек во что-то не верит, то и не стоит его переубеждать.

— Во-первых, скажу напрямик, я не собираюсь доказывать аксиому. — Раскрепощенно откликнулся он. — Время придет, и вы сами постигните несомненность … если не сейчас, то в следующей жизни. Во-вторых, хоть и утверждают, что в спорах рождается истина, но я знаю, что в пререканиях — и кровь проливается. А зачем? Конечно, Богу не без разницы, верите вы в него или нет, но Он сам координирует своевременность прихода к нему каждого. Заострите призор! Это всего лишь персональное мнение.

— Интересно вы рассуждаете. — Незлобиво, но выглядывая исподлобья, парировал толстяк. — Это какую такую следующую жизнь вы мне тут втюхиваете? Не очень-то уважаю демагогию. Люблю, когда излагающее подтверждается фактами, когда высказываются на поверку. Вы что не собираетесь защищать позицию религиозного человека? — Набирал витки спорщик. — Теисты или, проще изъясняясь, верующие мнят, что страдания, которые мы подчас испытываем, являются ничем иным как наказанием. Яко любящие родители порой отшлепывают, али в угол ставят своего ребенка, когда он свершает какой-либо проступок, так и Господь карает нас, коли опростоволосились. — Ухмылялся Иван Иванович. — Так? Да вот тутс очевидная накладочка получается, возникающая благодаря этакой линии защиты. Дело в том, что назначения страданий зачастую расходятся с пониманием о беспристрастном, объективном, жалеющем! или, если хотите, вселюбящем Боге. Я имею в виду, почему, к примеру, Бог ниспосылает, скажем, невыносимые муки маленьким детишкам? Объясните мне бестолковому — за что они всего этого удостаиваются?!

— К вашему сведению, дружище, — достойно выслушав говорящего, безо всякого энтузиазма отвечал проповедчик, — я отнюдь не священнослужитель и не очень-то религиозен. Даже не столь охочий прихожанин. Церковь посещаю нечасто. — Нехотя, но веско сообщал он. — Захаживаю иногда, чисто для души, когда ей занеймется. Жаль. Однако, что поделать? если просто-напросто верую в Бога — и уж простите великодушно, что соизволил это совершать несколько по-своему. Как говорится, за то — пред Ним и понесу ответ. — Егор Александрович виновато сконфузился, но улыбчато подкинул мыслишек. — А потом … к вашему сведению, Бог не наказывает — Он учит. Просто мы почему-то воспринимаем его науку как наказание …

Тут он сызнова поморщился, словно вкусил что-то небывало горькое, но далее стал рассуждать куда как бойчее:

— Вот вы спросите — а как верить-то в Бога?! Если насильник — вдруг не оскоплен; жадина — никак не подавится, а язык лгунишки — не отсыхает. Да и справедливость не всегда своевременно торжествует. — Замявшись, мужчина откинулся к стене и вкрадчивей продолжил. — Нам, смертным, трудно понять Бога. Я же, делаю выводы, лишь настолько насколько сам разумею. А дабы ваш вопрос не завис без ответа (по поводу невинных детей) предположу, что они, вероятно, несут ответственность за прошлую свою инкарнацию. И поверьте, в этом безумном мире ничего не происходит, чего бы ни должно произойти. И с этим надо смириться.

— А вот попы объясняют этакую ориентацию, — собеседник ехидствовал или явно балясничал, — якобы кара или возмездие посылается малюткам за прегрешения отца и матери — крохи. Лично, сам, спрашивал. Как вам такая расстановочка? — довольный высказанными аргументами Иван Иваныч сиял.

— Сколь умов, сколь попов — столь и мнений. — Ухмыльнувшись, мелодично прокурныкал Егор Александрович.

Наверху вдруг зашевелился вроде как не участвующий в беседе третий попутчик, возжелав что-то вставить, но многозначаще крякнув, воздержался.

— Согласитесь, это было бы ужасно. — Язвил и злорадствовал Иван Иваныч. — Никто бы не подписался допустить справедливым правосудие, карающее детей за преступления, сотворенные их родителями.

— Во-во, а я считаю, Бог — это развод! — спонтанно сверху впутался в перемалывание первоистины Павел, резко приподнявшись на руках, выражая свои мысли с обидой в баритоне. — Если бы Он был, то не забирал бы пятилетних девочек, как мою дочку … выходит — мы с женой виноваты?! Нет, мне такой Бог не нужен и, если он есть, то пошел он … знаете куда? — но Павла, казалось, никто не слушал.

— Я с этим тоже не согласен. — Глядя на Иван Ивановича и адресуясь только к нему, неторопливо проговорил Егор Александрович. — И убежден, что каждый несет свой крест исключительно сам или, во всяком случае, надеюсь на это. Это было бы справедливо. Хотя, на генном уровне вполне может передаваться и предрасположенность к тем или иным грехам (не распространяясь уже о болезнях), например: к чревоугодию, гордыне, прелюбодейству … впрочем, если так, то это возможно. Но я рассчитываю, что Богом предоставляется некоторая свобода выбора. — Тут он придвинулся к столику, вопрошающе заглядывая в глаза собеседнику. — То есть исход определенно зависим от действий самого потомка. От его умения преодолевать соблазны, пересиливать бесовские лжеублажающие науськивания, копошащиеся в телесной оболочке и записанные на ДНК. Точнее выражаясь, его волевыми способностями сдерживать накопленную предками плотскую распущенность. Думаю, Богом, безусловно предусмотрен такой нюанс на каждом этапе — рождением определенного человека именно от конкретных родителей. (Тем паче, если в прошлых воплощениях эти души были врагами.) Но это, пожалуй, отдельная история.

Егор Александрович снова изобразил лицом китайца. Он понимал, что если сейчас придется вдаваться в подробности надуманных размышлизмов, в достоверности коих и сам сомневался, то это предстанет (во всяком случае, для него) жуткой тягомотиной, которую, честно говоря, терпеть ненавидел. Хоть был по-своему уверен, что Господь в новой жизни именно кровностью и сближает бывших непримиримых врагов предыдущих воплощений. Но приметивши отсутствие интереса к вопросу, он воспрянул духом и активно загомонил:

— А терзания и лишения, испытываемые нами, имеют цель — сделать нас правильными и чище. Ведь только существо однажды вкусившее боль (перемучившееся!) может преисполниться состраданием. Не подверженные ни разу мытарству мы не можем стать добродетельными людьми, каковыми хотел бы нас видеть Господь. Очевидно же, когда детей балуют, когда им во всем потакают — они вырастают своевольными эгоистами. Разве ни так? А мы и есть — Его дети.

— А вы знаете, — словно вовсе не внимая собеседника, нетерпеливо подковырнул Иван Иванович, — что выдал Центру «Заря-1» Юрий Гагарин, когда впервые вылетел в космос? Он изрек: «Я тут наверху никакого Бога не вижу».

— Ну да! А вы можете, положим, увидеть электрон? — невозмутимо отреагировал проповедник, наружно нисколько не смутившись пренебрежительностью попутчика. — Или, скажем, слабое дуновение ветерка, когда он не кружит листвой? Наконец, вы можете узреть надежду или любовь? А они всенепременно существуют. Они есть! Или вы по старинке представляете себе, что Бог — это старичок, обитающий на небе? — тут говорящий лучисто осклабился и снисходительно повел речь далее. — К сожалению, люди пытаются доказать или опровергнуть существование Бога «земными законами и представлениями». А ученые, некоторые из них чуть ли ни СЕБЯ считают богами! Но сейчас не о том … Скажите, разве это возможно? Логично ли?! Бог — личностное существо, которого никто не создавал. Он просто всегда был. Он и есть Вселенная. А мы, находящиеся внутри Него, как бесенята пищим, не хотим пальцем о палец ударить и требуем, чтобы Он нас сразу без каких-либо испытаний и жизненных коллизий взял, да и сделал Своим подобием. Чушь!

— Забыл сказать, церкви и мечети — это бизнес без налогов! — снова невпопад сверху зажужжал Павел. — В церковь заходишь — равно как на рынок.

— Молодой человек. — Наконец услышав его настойчивый верезг, вывернув голову и вглядываясь вверх, пытаясь таким образом заглянуть раззуженному парню в глаза, обратился к Павлу Иван Иванович. Сойдясь взглядами, он с показной гордостью резюмировал. — На этот незатейливый вопросец, вам, даже моя миленькая Эммочка, моя девятнадцатилетняя женушка вполне бы доходчиво ответила.

— У вас такая молодая жена ?! (Получалось: половинка Павла была старее Эммочки на одиннадцать лет.) — С недоверием или откровенной растерянностью поинтересовался Паша, словно этот факт являлся гвоздем дневной программы. И какая-то кудреватая нервность сверкнула в его глазницах. Незнамо почему, но он поспешил слезть вниз и, усевшись на лавке неподалеку, стал сосредоточенней присматриваться к немолодому попутчику, точно подслеповатый, открыто надеясь разглядеть что-то дюже оригинальное в нем.

— Гм … а что тут удивительного, молодой человек? У меня и фото есть … — мужчина с готовностью полез во внутренний карман пиджака и демонстративно достал портмоне. Он намеренно элегантным движением раскрыл бумажник. По-видимому, там и надлежало находиться фотокарточке. Покопавшись толстыми, как бобовые стручки пальцами во внутренностях кошелька, из-под бока массивной пачки аккуратно сложенных иностранных банкнот (судя по виду североамериканских) вынул, не сказать что большого, но и не такого уж малого формата карточку, на коей была изображена вполуоборот девушка с довольно-таки пышными формами. Запечатленная крупным планом, она выглядывала из середины снимка, игривисто прикусив нижнюю губку — напрямки подражая актрисам. Глядела девица как-то растроганно, будто бы взором (как вспышкой!) всем своим видом ошалело выговаривая: «я — вся ваша!». Впрочем, это была фотография достаточно миловидной особы, которую Иван Иваныч величественно подал оторопелому персонажу.

Маненько опешивший простак, в виде Павла, визуально представлялся своебытным экземпляром рода человеческого, которому затруднительно было дать навскидку, сколько ему лет — двадцать пять или тридцать пять. Однако в обнаженном конфузе он теперь рассматривал портрет девчушки, меняя ракурс, что-то для себя выясняя или как бы ища в изображении логическое сопоставление обрушившегося на него подтверждения. (Или залюбовался зоной декольте?) А бюст девахи действительно достоин респекта.

Наконец вдоволь налюбовавшись, малахольный соглядатай устало передал листок Егору Александровичу и, отвернувшись, стал удрученно рассматривать собственное отражение в зеркале входной двери. Из зазеркалья в него допытчиво всматривался сухощавый, угловатый, с покатыми плечами и бледным лицом крендель, явно недовольный видами на будущее.

— Эммочка моя бывшая студентка. — Пылко лопотал Иван Иваныч, искательно провожая глазами карабкающегося на полку Павла. — Я, видите ли, преподаю в частном университете предмет «концепции современного естествознания». На этом поприще мы и познакомились, полюбили друг друга и три месяца назад, наконец-таки, узаконили наши взаимоотношения.

Так как никто ничего не ответил на его откровения, преподаватель частного альма-матера поначалу выжидающе загрустил, а получив фотку обратно, старательно всунул ее в надлежащее место. Прекрасно разумея, что навязывать триалог о своем семейном положении недопустимо (когда всем фиолетово), он выудил из портфеля дряхленькую книжонку и раздумчиво принялся листать. Правда, делалось это — несомненно, большей частью для видимости. По крайней мере, не очень углубленно, но как бы то ни было, весьма аккуратненько берясь нескладными «щупальцами» за ветхие листочки, он выборочно перелистывал и просматривал их. Читать ему не хотелось. Улучив момент, Егор Александрович выхватил из спортивной сумки сверток с калужскими пирожками и взялся их неспешно поглощать.

— Вот девчонки! Побрякушки, да и только … — вдруг недовольно вслух раздосадовался скучающий наверху Паша, — за деньги и блага готовы и говно жрать ложками. Нет, я без всяких там … это … даже опупительно похвально, когда дядьки в возрасте имеют молоденьких цыпочек. — Тут он прищелкнул языком. — Я старикашек понимаю. Ясно как божий день! потому как в стареющем организме уровень гормонов падает, — рассуждал он нарочито громко, — либидо слабеет, и они, вполне естественно считая, что молоденькая мадемуазель разбудит в них былую страсть, вполне разумно и понятно, цепляют юных красавиц. — Философ в обличии Паши, раздосадовано хмыкнув, заключил. — Тем более, когда есть такая возможность!

Моментом расправившись с пирожками (верно, проголодался, что проглотил их чуть не целиком!) и не заприметив враждебности, Егор Александрович подхватил трепотню-балалайство.

— А вы знаете? — затеял он хвастать эрудицией. — Мне приходилось кое-что почитывать: и про «мужской климакс», как о медицинском факте, и про психологию девчонок, которые не прочь связать собственную жизнь с мужчинами постарше. — Витийствовал он: зыркая то на верхнюю полку, то на сидящего визави. — Поинтересуетесь, чем такая мотивация обосновывается? — обтирая губы, талдычил он. — Прежде всего, финансовым благополучием. Эту, как говорится, составляющую никто не отменял. — И осанившись, стал делово перечислять. — Иные девушки ищут защищенности, чтобы быть как «за каменной стеной». А у некоторых выражается это желание отсутствием простейшей отцовской любви. И только напоследях … обыкновенная любовь к человеку.

Бывший гендиректор предприятия всматривался отстраненно в окошко и неторопко выражал свою концепцию, зная сию тематику не понаслышке:

— Молодицы красивы тем, что молоды. — Наставлял он, — обворожительны и заманчивы одной своей молодостью. Белоснежностью. Незапачканностью. Такие девчата, разумеется, неопытны и безыскусны. На многие вопросы имеют взгляд дилетантский. И всякий из мужчин чувствует рядом с такой относительной невинностью свое превосходство. К тому же в раннем совершеннолетии, представьте себе, карьеры у молодушек как таковой не бывает, а мужичок в расцвете сил, по обыкновению, зачастую попадается уже состоявшимся.

Тут Егор Александрович на миг запнулся (вспомнив, что и сам был таковым), взглянул на профессора с распознанием (не оскорбили ли того высказывания?), а увидев, что тот равнодушно продолжает перелистывать книжку, продлил излияние собственного багажа знаний:

— Младехонькие барышни не обременены гнетом житейских забот. Они веселы, легки на подъем, интересны своей живостью, как раз которой — зрелому мужчине может и не хватать. Выбор мужчиной молодой спутницы почти обусловлен генетически. Пожалуй, мало, кто со мной не согласится, что самец подсознательно ищет более молодую самку, потому как она вынослива и может рожать здоровых детишек. Помимо того, она сумеет получше и толковее позаботиться и о них, и о нем. — Егор Александрович так увлекся, что могло показаться, будто он вздумал свалить в одну кучу все свои постижения:

— Более того, — методично указывал он, — к примеру, в древности (не помню, где вычитал) раненых воинов лечили, укладывая рядом с ними по-женски сформировавшихся юненьких прелестниц. А в штатах исследования показали, что вибрирования, вызванные сердцебиением молодой особы при объятиях со старцем, а в принципе и — с любым мужчиной, производит активизирующее деяние на сердце больного.

Он разговорился и даже не ведал — слушает ли кто-нибудь его антимонии? И вдруг спохватившись, заикнулся и замолчал. Купе окунулось в затишье. Вероятно, каждый размышлял о сокровенном. А ведь и правда! порой так приятно мечтается или просто думается под неумолчный стук колес, когда они отбивают равномерный такт, выстукивая свои уверения, как бы их вколачивая в головы: «думай-думай … думай-думай». И напыщенные, а может и наоборот незатейливые мыслишки сами по себе охотно посещают умы, полностью отдаваясь этому гипнозу.

— Вообще-то, конечно! — на этот раз с басовитым напуском скрипуче раздался баритон с верхней полки. — Для мужика, как завоевателя, оченно важно бывает похвастаться перед коллегами, друзьями или попутчиками своими суперскими достижениями. А молодая и красивая супружница (в таком-то возрасте!) чуть ли не триумф.

Молодой шественник зычно раскручивал свои размышлизмы, при всем при том почти после каждой краткой фразы он весьма сбивчиво то экал, то такал … и уж как-то желчно эти выражения звучали:

— С психологической точки зрения может статься, — с трудом подбирая слова, бубнил он, — человека не устраивала его жизнь по молодости (кто знает, кто знает) … и вот он решил теперь, так сказать, «сработать второй дубль». Смешно! но вполне объяснимо … — явственно умничая, иронически рассудил Паша, оказавшись куда образованней, чем предполагалось поначалу. Меж тем он упорно развивал свои сентенции и оба собеседника ему внимали:

— Уверенность в себе — великое дело. У сильных мужичков, пусть они и в преклонном возрасте, нет причин самоутверждаться, они и так себе цену знают. Такие сами выбирают любую женщину и, как по писаному, завоевывают ее — вне зависимости от возраста. Мачо! А вот хлюпики … — тут он, развернувшись и выдвинувшись корпусом вперед, сверху окинул брезгливым взглядом залысину Иван Ивановича, оскалился и ехидно уточнил:

— А в нашем случае хлюпик … найдет женщину, не имеющую возможности сравнивать.

Молодой человек дерзил. Замечалось, сам он начинал взвинчиваться (закипать!) с каждым новым собственным умозаключением. И вдруг злобно отчеканил:

— Женщине, повидавшей мужичье нужно еще попробовать угодить. Пораскинуть мозгами, проявить сексиэрудитость. Да попахать, попотеть над ней! — прямо-таки задыхался он. — А что если вдруг барышня сравнит его со своим бывшим, да и вывод смастерит неблагоприятный? — И в открытую ожесточаясь, поддал жару. — И обломается тугоумный! Был никудышный, ни рыба не мясо — да и вовсе потух. — Неожиданно выпрыгнув и громыхнув костьми, подобно мешку с картошкой, Павел свалился с лежака и ядовито вперился тяжелым неотрывным взглядом в толстяка. — Нынче, правда, таблеток непочатый край. Да ежели здоровья и мозгов нема — они тоже не помогут. Понятное дело, — бухтел он, — раз уж девка неопытна в сексе, и вообще только-только набирает обороты, так сказать, приобретает какие-то навыки. Конечно! для нее он брутальный «Альфа-самец». — Не унимался Павел, нагло зырясь преподу в ошеломленные глазки-прорези. Наконец, неустрашимо с издевочкой процедил сквозь зубы:

— Интересно, чегой-то эта фифа нашла в таком чудовище, как вы? Жирный, да почитай бесформенная туша … это … — стушевался было язвивший, но тут же вызывающе заворчал. — Представляю, как милашка изводится в постели под этим дебелым. Правда и сама, как я погляжу … толстовата. Вот хохма, наверное, поглазеть на дрыганье пухликов? Все бы отдал — только глянуть глазком.

— Сударь, имейте в виду, я и по лицу могу съездить. Уверяю, мало не покажется, коли посмеете еще раз схожие колкости о моей жене произнести. — Улыбчиво возмутился молодожен, увесисто втирая кулак правой руки в ладонь левой.

Кстати, на удивление выдержанно, без малейшего ожесточения провещал он застращивания. Его хладнокровию позавидовал бы тореадор потому как, не выказывая огорчения, лектор дружелюбно спросил:

— И что значит — чудовище? (Опупенно хоть не гиппопотам …) — благодушно посмеялся он, озорно поглядывая на грубияна. — Вы даете себе отчет?! Я настаиваю! — не позволяйте себе так скабрезничать. — Подавшись навстречу, не унимая усмешки, играючи и беззлобно выговаривал профессор свои выражения. — Я вовсе не намерен выслушивать ваши гнусные хрии, вперемежку с эмболофразией.

Тут он поставил собственный кулак на стол, нешто приготовленную для удара кувалду и, посматривая с хитрецой на неучтивца, переменившись в лице грозно прошипел:

— Или мне придется вас научить вести себя в обществе, гномик …

— Слушай ты, колбаса, перетянутая шпагатом! Не смотри, что я худой да кашляю. Было времечко, я таких как ты — карасей по три штуки зажевывал! — И во зле, и в страхе отозвался худосочный путешественник, используя прибауткой беспочвенный аргумент. Павел пружинкой вздернулся с места и, смешливо раскорячившись как каракатица, как бы приготовившись к бою, потешно выбросил вперед кулачки и как комедиант на сцене, заверещал, — чтобы наших победить, витаминки нужно пить!

Егор Александрович разгадывал, что таким образом его новые товарищи очень скоро могут перейти к совсем нежелательным мотивированиям, а то и к обоюдным побоям. И угроза такая ежесекундно возрастала. А посему он вынес решение постараться поменять тему. Глянув на часы и прикинув, свидетель возможного конфликта, встрянув в ссору, заметил:

— Друзья, позвольте вмешаться, через часик другой будет украинская граница. Растолкуйте, пожалуйста, если кто проходил таможенный досмотр с тех пор как Украина провозгласилась «незалежной». Обрисуйте специфику. Что эта за инспекция такая?

— Ну, я! — Вздрогнув сухоньким тельцем, с оттенком уязвленности затарахтел уместно отрезвленный Павел. — Ничего особенного. — Он, заметно сникнувший, уже лениво карабкался наверх и бросал плетение словес как можно невозмутимей, принудительно бася:

— Так, пройдет горстка людей в спецовках, глянут паспорта, да и слиняют. Формальность!

До этого непоколебимо спокойный Иван Иванович внезапно взбешенно, прямо-таки брызгая слюной, по-медвежьи взревел:

— Такое государство похоронили, ублюдки! — создавалось впечатление, будто бы этот факт только сейчас ему стал ясен. Он в ярости сжимал кулаки, закусив губы и шумно от злобы сопя через нос, в неистовстве покачивал головой. Целую минуту он не мог успокоиться. Но наконец, поостыв и уже обращаясь непосредственно к Егору Александровичу, профессор осведомился:

— А вы, Саныч, чего-нибудь слышали о философе и писателе Александре Зиновьеве?

— К сожалению, ноль. — Откровенно признался тот. — А что, собственно, я должен был бы слышать?

— Ну, как же! Светлейшая головушка! Я лично — знаком. Простой и беспредельно эрудированный, скромнейшей души титанище. Знаете, что он высказал по поводу развала Советского Союза. Он утверждает, что «Советский Союз рухнул не в силу внутренней несостоятельности. Чепуха!», говорит он, «советская система была жизнеспособной, она могла существовать вечно. Это была подлая диверсионная операция Запада». Вот! И я решительно поддерживаю его суждения. — Не без гордости заявил он. — Товарищ, эту вредительскую процедуру изучал много лет. И он выявил, как весь этот западенский вздроч поэтапно делался. Кстати, заключительной частью диверсии считается проведение Горбачева на пост генсека. Александр Александрович утверждает: «Его не просто выбрали, а провели». — Тут профессор выдержал паузу, но хватанув воздуха, затараторил дальше. — Вся деятельность Горбачева … кстати, и нынешние «созидания» Ельцина есть инициатива предателей. Горбачев разрушил партийную систему, саму коммунистическую партию, а следом они уже совместно развалили, ежеди вкумекаться, и государственный аппарат.

— Да, да! Я что-то такое слышал. — Одобрил волнующий политический оборот Егор Александрович, попутно радуясь, что нашлась подходящая проблематика для обсуждения и отвлечения сторон от серьезного раздора, а может быть потасовки или избиений.

Иван Иванович почти кричал:

— Воистину говорят: правда — рано или поздно, всегда восторжествует. В отличие ото лжи, именно правда имеет нерушимое постоянство. И вот пример этому. В свое время прошуршал некий остерегающий слушок, да и сведения потом не единожды подтверждались. Вся фигугулина в том, что «Горбач» с супругой еще в 1966 году, во время их поездки во Францию, были завербованы ЦРУ. Намекая на «любопытнейшую позитуру», даже мистер Бжезинский, пребывавший в свое время на одном из ведущих постов США, об этом ненароком проговорился.

Совсем неожидаемо сверху встрял Паша:

— Недаром «Горбач» на темечке меченый … Бог шельму метит! — и тут же умолк.

За разговором, поезд подкатил к станции с надписью немалыми буковками «Брянск».

Глава 24. Охотники

Тульская область. Скуратовский район. Поселок Западный. Ранняя осень 1999г.

— Как самочувствие после вчерашнего обильного возлияния, гладиатор? — покончив с ритуалом приветствий, не без энтузиазма задал Брюсику тривиальный вопрос Оскар и тут же, вынув из-за пазухи початую бутылку с каким-то питьем, сердобольно добавил. — На! Подлечись. Облегчи головушку, горюня. Знаю, как тебе прескверненько. Мы уже приняли. Смотри, какие праздничные … фестивальные, — и он с радостной гримасой шуточно отвесил реверанс. — Лови анекдот! — притворно встряхнувшись, вчерашний собутыльник, паясничая и зубоскаля, меняя тембр и высоту голоса, принялся выразительно пересказывать. — «Дорогой, прости, я вчера тебя обидела. Две бутылки пива загладят мою вину?» «Ящик водки!» «Ох, ты, посмотрите, какой он ранимый!» Ха-ха. Причащайся, мы уже заглотили …

— Эт, точно! — ужимчиво фиглярствуя, благорасположенно развел руками и поддакнул Базорчик.

Брюсик, скорчив пакостливую мину, даже мельком не взглянул на протянутую в две трети опорожненную поллитровку. Он, преувеличенно сосредоточенно всматриваясь куда-то за версту, через них, двинулся вперед, чуть ли не растолкав, и с неудовольствием вытребовал:

— Хорош трепаться, двигаем, куда вчерась договаривались.

Оскар запрятал под олимпийку отвергнутую бутылку. Друзья схоже призракам пришибленно пустились следом, как бы выдвигаясь заневолю. Чересчур детально или скорее дотошливо выбирая дорогу, они угрюмо и думчиво брели втроем впродоль невычищенных улочек и — не разговаривали. Ночью пролил непродолжительный, но прежестокий дождь – шквальный проливень. Мостовые, наезженные дороги, вымостки и тротуарчики — все, было кругом залито мутной водой и вязкой кашицей. Неторопливые пешеходы охотливо пропускали беспрестанно снующий транспорт, дабы не очутиться обрызганными грязью, частенько останавливались, в особенности, если лужи оказывались непомерно обширными. Шныряющие и беспрерывно перемещающиеся грузовики, автобусы, автопоезда с прицепами и полуприцепами (да и другая габаритная хрень), безбоязненно, может быть даже настырно, пробирались по сплошь да рядом деформированному асфальту; легковушки и мотоциклеты (с колясками и без) по вполне обоснованным причинам осторожничали.

Шедшая тройка мужчин, двигаясь где-то гуськом где-то шеренгой, понуро перебирали ногами. В их ликах присутствовала в лучшем случае — озабоченность, в худшем — хандра. Без увеличительной лупы замечалось, что на душе каждого — кошки скребут … вчера хоть и были: и удаль, и дерзость, и торжество — но это по пьяни, поутру же (как известно: утро вечера мудренее!) задуманное обрисовывалось по-иному. Тем более, когда вот-вот предстоит чего-то варганить — что-то предпринимать противоестественное собственному жизнепониманию. А стряпать-то придется! «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Но чем ближе они приближались к месту назначения, тем муторнее и противней разыгрывалась тревога, тем болезненней в каждом из них разгоралось присутствие обостренного эмоционального противостояния или ментального раздрая.

Базорчик, что-то задумчиво напевал или, точнее подвывал себе под нос мотивчиком, напоминающим какую-то душераздирающую вещь из «Битлз»; Оскар, нет-нет да снова прикладывался к горлышку, без мала опустошенной, бутылочки. (А ведь непьющий, можно поклясться, до намеднишнего вечера ревностный трезвенник!) Передвигался он наподобие старца, нечто тащили его, тянули вспять неведомые силы. Ковылял, тупо таращась под ноги — то и дело, натужно покряхтывая, да безосновательно полушепотом матерясь. Словно кого-то ругая, он беспорядочно кхекал и сплевывал … возможно, очищал саднящую от вечерошнего перепоя гортань? А весь сыр-бор их будущей добычи денег заключался в наипростейших установках, давненько известных небезгрешному миру чуть ли не с раннего палеолита. Недаром они вчера свою шоблу окрестили Охотниками. Планы-то возникали кипучие! Чуть ли не робингудовские. Правда сходственного опыта никто не имел, и мероприятие казалось несообразно новым, неведомым, а потому по трезвянке до конфузности чуждым, неудобным и отвращающим. Это тебе не уголек в забое ковырять! — размышлялось всякому из них, понеже каждый из этой троицы из поколения в поколение — шахтер. Иначе высказываясь, труженики, привыкшие зарабатывать свой хлеб киркой и лопатой. Только вот на сегодняшний день состояние условий жития обстояли куда как худо. Шахты, какие позакрывались по нерентабельности, какие посокращались до минимума; в целом, дело швах! А выживать-то трудовому народу как-то надобно. Они нередко наблюдали, когда гонялись в футбол на пустыре-стадионе, как подъезжали груженые легковухи, «Газели» к открывшемуся полгодика назад пункту приема вторсырья, находившемуся рядышком, с боку-припеку привалившись к кавалькаде кооперативных гаражей. А ведь они уже тогда, попав под сокращение, перебивались от случая к случаю мелкими халтурками и изнывали от поисков работы. Он-то, если разобраться, этот пункт и стал основанием, побудившим их пойти на этот шаг. Не ко двору пристроенный павильончик (со всей происходящей возней внутри, да поблизости) именно и спровоцировал такое их отношение к создавшемуся навороту — почитай, как контрмеру к возникшему раздражителю самолюбия. В конце концов, дал импульс — этой их обозленной, так называемой, назревшей «охоте на ведьм». Конечно же, молодчики, отважившиеся ступить на стезю бандитизма, рассуждали. «Под наше попечительство попадут ни какие-то жалкие бомжи, еле передвигающиеся инвалиды да пенсионеры. Наше намерение — преследовать шустрых как электровеники деньгозагребал, так называемых «металлистов», что гребут бешеные деньжищи. Где берут железо? Шут его знает» … Сарафанным радио озвучивались сведения, будто бы с товарняков где-то тырят. «Где? Как? Бесноватый ведает».

Троица выбралась к пустырю. Выйдя на приволье, дебютанты разбойничьего дела неторопливо пробрались к обусловленному увеселительному центру — их футбольному полю. Сейчас бескрасочному и вызывающему скуку. Наличествовала полагающаяся атрибутика: высились самодельные, но вполне капитальные с двух сторон ворота; щеголяла белесая разметка, кое-где поистертая, но в общих чертах видима. Играй — не хочу! Собственно, местечко обозначалось таковым, где не единственно можно в удовольствие попинать мячишко. Здесь, бывало, они — и в лапту играли, и в слона … и даже в карты, сидя на травке, перекидывались.

Слева, за репейной гущей, виднелись гаражи. И там же возвышался, несуразно присовокупившись, этот, с надвинутой на манер таблетки кровлей, «злополучный» пункт приема вторсырья, подле какового толпился поджидающий люд. Там же, как бы некстати, чуть в сторонке от общей массы люденсов возвышались их двое соратников, то бишь остальные бойцы из ныне провозглашенных Охотников. Еще издалека эти красавцы своим покроем откровенно выделялись из всей этой «разнокалиберной» толпы — и ростом, и атлетизмом. То были их ребятушки — Террорист и Ковбой.

Подошедши к ожидавшим парнягам и прекрасно понимая, что броско выделяются из всей этой, изъясняясь их терминологией, «шелупони» — как баскетбольная команда в детском саду, они безрадостно по-свойски поприветствовались. С предубежденной полновластностью оглядывая свысока обступающую мелкотень, каждый порознь взятый из команды возвышающихся громил немножечко воспрянул духом, сполна наполнив грудь ублажением в надежде на лучшее. Как-никак, но любой из них — пребывает в строю надежных «бронебойных» парней. И напрашивается мысль — а может и в самом деле, поставлена правильно точка! И что тут киснуть, да кручиниться?! Выкарабкиваться-то приходится. Вот теперь они и будут это свершать стаей. Наступило время забирать свое — собирать плоды неоцененных задатков. Остается только действовать. В таких случаях говорят: «Никто не хотел убивать — но в бой шагали строем». Или, как мыслится, случалось в старину, когда император Темучин (Чингисхан), получив от бояр откуп золотом за не вторжение в град, но смекая, что его войско без приказа, желая самоволия и крови, уже движется на приступ, умиленно улыбаясь, выговаривал: «Пущенную стрелу нельзя остановить». И все недомолвки (вытесняемые биомагнетизмом толпы), все мелкие душевные несогласованности, чьи-то эндогенные недопонимания, нелепая неуточненность, несогласия или сомнения, а также присущие иным мягкотелость, добродушие и тяга к всечеловеческой справедливости … — все это! Теперь оставалось у каждого, лично, в сердце — и буквально растворялось в воздухе как глупый и неуместный измышлизм. Заметьте, сообща — зло вершится несравнимо легче.

Покуда заговорщики стояли в подкарауливании, как и было наперед обговорено, у них на подхвате подвязан лазутчик (в сущности, пацанчик этот, по кличке Пуля, притязал не только на роль наводчика, но и негласного вожака). Они, давеча не обнаруживаясь заприметились, когда тот, проходя мимо, на расстоянии небрежно походя глянул в их сторону. Этот, невысокого росточка человечек, вообще не любил выстаивать в кругу приятелей, ибо чурался личной мизерности, а чувство собственного достоинства претило ему «красоваться» посередь поголовного их великанства. Подельники перекинулись едва заметными кивками, после чего Пуля, подстрекаемый и взбодренный непробиваемым тылом, шмыгнул прыткой ящеркой в полутьму запахнутых ворот утильприемки. Пожалуй, соизволю познакомить вас с новым героем повествования. Наверняка достойного, пусть и криводушного, но как-никак, а все-таки касательства. Вечор, кстати, он не пьянствовал в их окружении, будучи давнехонько семейным персонажем, умудренный специфическим благоразумием дражайшей половинки. Как матерый рыжий котяра, бестия, всюду и ранее хаживал сам по себе, обособленно. А теперь и подавно, окромя своей семьи он никого не признавал. Бывший однокашник этих каланчей, как он выделял «спортивных никудышников», был в угоду своих преимуществ до чрезвычайности расторопный, на редкость осмотрительный и сообразительный человечишка. За что собственно и получил — это необычное прозвище, а ведь эти гиганты его уважительно чествовали Пулей. И, если уж по чести выговаривать то, что-то в нем действительно присутствовало роковое, что-то такое скрытное и пронзительно холодное, металлическое (хоть и мелкое). Пуля, со всей своей неприметностью, с неизвестно каким образом увязанной вездесущей сноровкой весьма талантливо проявлял инициативу. Вот и сегодня он всенепременнейше в авангарде! Тем более в этом новоиспеченном «королевстве» деятельности, которое он сам на безденежно-бедственном досуге вымудрил, да и заагитировал братату.

Куце выпячивая эксклюзивность, покамест начинающие лиходеи нескромно мозолили глаза публике, Пуля, просочившись в помещение конторы, с простецким безобидным видом (вроде как, причастно присутствуя) сойдя всем или неведомо кому за своего, производил разведывание. И не поверите! Но недоросток даже ухитрялся подсоблять будущим жертвам. Отсюда следует, что он, находясь напрямую в котле событий: и при взвешивании слитков, и при конкретном отсчете денежных средств — оказался свидетелем происходящего. Между прочим, не успели работяги выйти на улицу, а наш «пострел», как говорится, «везде поспел». Он, подойдя к ожидающей братии (не акцентируя причастности), уже указывал на потенциальные жертвы, раздавал налево и направо бойцам надлежащую информацию: и их погоняла, и суммы …

У пареньков, приехавших сдавать металл, все следовало по шаблону. Как только кузов грузовика освобождался от чугуна и покуда Мышка с Дроздом занимались последними расчетами с работником приемки, пожилой водитель выполнял дежурное действо. Так было и сейчас, развернув тарантас, он откатил и заглушил его несколько поодаль, на обочине, освобождая проезд другим автомобилям. И не выходя из кабины, ожидал арендующих колымагу.

Только ребята в хорошем настроении вышли из калитки ворот, только двинулись к поджидавшей их Газели, как вдруг молодняк обступила со всех сторон шобла здоровил.

— Ну что пацанчики! Кто тут из вас Мышка, кто Дроздишка? Отойдемте-ка в стороночку, — подчеркнуто гостеприимно указал Оскар рукой на пустошь в зарослях репья, словно приглашал дорогих гостей к праздничному столу, — побалакаем тут недалеченько, полопочем о том, о сем … — радостно и непринужденно ворковал он, к собственному удовольствию наблюдая, что незнакомцев обступают со всех сторон сотоварищи. Врубившись в замес и инициативно подхватив начинание, инспиратор всеусердно выстраивал развитие благоприятной ситуации. Гангстеры, налетчики или, куда проще, отымальщики приспевали сразу с пяти сторон: деваться-ныкаться было некуда.

— Меня зовут Оскаром … — не прекращал лиходействовать «экспроприатор», потихонечку подталкивая растопыренными пястями ошалевших хлопцев. Он аккуратненько, с пассивным насилием оттеснял попавшихся в «сети» лохариков, не проявляя открытой агрессии, дабы захваченная врасплох мелюзга не возопила со страху, попытавшись привлечь на подсобу сторонних. Оскар также всячески старался не выказывать и собственной взвинченности. А посему не переставал оттененно вежливо и напевно мурлыкать, опознавая, что волей-неволей доводится импровизировать.

Излишне и беспричинно ласково (хотя и желчно) импровизатор заключил:

— … Но меня, к вашему сведению, не надо звать … — сообразил он, что оплошал представившись, — я сам прихожу, такая у меня особенность имеется, господа-хорошие.

Поступательно медленно, но уверенно прищученных мальчишек здоровилы оттерли за гаражи в пустырь. Здесь, на махонькой лужайке, посредь зарослей лопуха да репейника и начались дальнейшие, ничего хорошего не предвещающие, объяснения.

— Каким это ветерком — каким аквилоном — вас сюда занесло, гаврики?! — полушутя или даже с ярким оттенком дружелюбности поддержал натиск дружка Базорчик. Определенно входя в раж и чуть ли не в открытую наслаждаясь своей эрудицией и красноречием, он теперь широченно зубоскалил. — Мне до жути интересно, чем привлек наш скромный шахтерский поселочек таких важных деловых особ?

— Слушайте, братва! А вообще, что тут делают эти школьники? — вмешался Брюсик, взабыль недоумевая и непрошено намереваясь смягчить нахрапистость сподвижников. — Я, что-то ни хрена не втюхиваю. Их самое время тотчас за партой рассиживаться.

Ему все, буквально — все! — не нравилось. И эти кривляния, и ужимки его дружбанов перед школярами его повергали в несосветимое бешенство. (Да разве ж он смог бы причинить этим ребятенкам вред?!) А это циничное издевательское лепетание Базорчика? Оно своей язвительностью проскрежетало как гвоздем по стеклу по его оголенным нервам. Взвинчивая раздраженность и раззадоривая гнев, ибо он знал реальный исход всего этого позорища. Но в особицу его гнобила въяве происходившая несообразность, которая — ну никак не укладывалась в его голове. А состояла она в том, что какая-то мелкота — в сущности, дети! — каким-то неимоверным порядком зарабатывает деньги (как он краем уха слышал: сумасшедшие!), а они, здоровенные мужичары, рукопашники! сейчас примитивно хотят этих сосунков обчистить до нитки, воспользовавшись и численным и силовым превосходством. Ох, и стыдобища же!!! Ну, никак это не вмещалось в черепной коробке, не встраивалось в его психику.

Весь этот волнительный период Сергей и Андрей пребывали, если подразумевать, будто бы в испуге или оторопи то всего-навсего означает отобразить очередную кривду. В головах промелькнуло многое, но … впервые столкнувшись с подобной непредвиденностью, они оказались не то что бы в глубочайшей неясности или в растерянном неразумении, а однозначно представили себе полнейший крах. Вначале, что собственно и привело их в неописуемый гипнотический транс или, коли быть высокоточным, в такое одеревенение — они вообразили, что поймались в западню сотрудников транспортной милиции, каким-то образом, выпасшими их. А что тут несоответствующего?! Опера и одеваются так же — косят под гражданских; да и ведут себя, обступившие — представительно и нахраписто …

Однако присмотревшись, почти не сходя с места, прояснилась подлинность, и они синхронно пришли к верному выводу, ибо милиционерам не пристало представляться погонялом, типа Оскара, да и не обзывают оперативники друг друга «братвой». Ребята, моментально сообразив, — кто перед ними, приободрились. При данных-то обстоятельствах, что они могли потерять? Ну, одноразовый заработок … и вся недолга. Не станут же их умерщвлять за «копейки» эти братки и уж тем более прилюдно. В крайнем случае, побьют для острастки или наглядности (а что им эти пара тумаков да затрещин?) Это же не так плачевно, не так губительно для дела, как, если бы в реальности эти мордовороты представились служителями закона. Понятное дело, что это наезд и наехали рэкетиры и сразу видать — местные.

— А что вам собственно от нас нужно? — как можно спокойнее, будто бы совсем ничего не петря, поинтересовался Сергей. — К чему эти овации? — через силу раскованно распространялся он. — К чему такая помпезность, да еще такой почетный караул, дяденьки?!

— Конечно же, не для того, чтобы вас поприветствовать … — едко проворчал наново масштабно улыбающийся Оскар, однако покоробившись невозмутимостью и борзостью пацана.

— Вообще-то, это ограбление! — как бы вскользь оповестил Базорчик.

— И что … прям так средь бела дня? — переспросил Андрей, больше удивляясь, нежели испугавшись. — А не опасаетесь?!

— А че нам дрейфить? Вы воруете — мы грабим. Мы начнем воровать — вы нас ограбите. Как говорится, все чин чинарем! вполне обоснованно получается. — Вновь любезно и на этот раз по-своему весьма аргументированно проворковал Оскар, растягивая до неимоверности речь и лыбу.

— Полагаю, мы не станем сейчас обсуждать степень тяжести статей уголовного кодекса. Сравнивать кражу с грабежом. — Вовсе не полагаясь переубедить кого-либо, говоря скорее для того чтобы просто говорить, вставил Сергей, глядя на обступающих со всех сторон бугаев, меж словами притискиваясь Андрею спиной к спине.

— Ути-пути, какие мы, однако, просветленные … — словно разговаривая с младенцем, пролепетал Ковбой, и тут же посерьезнев, процедил сквозь зубы. — Изрекаю кратко и доходчиво, если не хотите один-другой месячишко проваляться в больнице (больничные вряд ли вам помогут!) выворачивайте кармашки, а то сию минуту нарушим вашу трудоспособность.

Это предупреждение прозвучало строго в императивной форме, но между тем и в самом деле круг нет-нет да вполшага, а непоколебимо сжимался. Один лишь Брюсик не шевелился. В общем обозрении было видно, что окружившие и неотвратимо наступающие бандюганы настроены конкретно и категорично. Нервозность ситуации как-то тягуче вздрагивая — дергано зашевелилась, задышала … но пока никто не нападал, словно чего-то выжидая. Ярко испытывались и острота, и накал обстановки — жутчайшая напряженность! Мальцы отчетливо понимали, что навряд ли им удастся одолеть гигантов (которым Сергей был по пояс) или каким-то способом ухитриться улизнуть от налетчиков.

— Погодите, погодите … — Андрей несознательно попытался, уже впадая в отчаяние, пусть наобум, но затормозить приведенную в действие и движущуюся на них с другом, в какой-то мере разрозненную и в то же время, весьма спаянную махину. Именно махину! Чуя мощь и опасность нутром (словно съезжалось пять тракторов!) Он четко осознавал, что с добычей приведется распрощаться. Времени, казалось, совсем не было, и юноша запальчиво подгонял, непредумышленные и без поставленного направления, аргументации:

— Мне почему-то так думается, что вы, дяденьки, еще новички в вашем бандитском деле.

— Гляньте-ка, какой он проницательный … — с издевочкой заметил кто-то из крепышей.

— Да нет, правда! У вас лица добрые, не испорченные … похоже, вы впервые сподобились шагнуть на большую дорогу … — непослушным ртом лапидарно, но и торопливо выговаривая слога, выжимал из себя Андрей. Невольно сжимая кулаки и на что-то надеясь, пацаненок походу уповал на чудо. Живо вертя головой, оглядываясь по сторонам и переступая с ноги на ногу, он самоотверженно приготовился оказать посильное сопротивление здоровякам. А силы до смехотворности не равны!

Сергей наряду с этим, умственно, почти хаотически, перебирал всевозможные варианты выхода из неожиданно сложившейся неблагоприятности. Он разумел, что, если ввязаться в рукопашку то, безусловно, получится в аккурат так, как и обещал, предостерегая их, один из этих кексов, то есть — им будет и в самом деле проложена прямая дорожка на больничную койку. Понятно, как божий день, что их ожидает пренеприятнейшее завершение; потому, как и со стороны милиции возникнут неудобные вопросы, попади они в стационар, которая будет оповещена медперсоналом. Им ничего не останется как молчать! — ибо рыльце-то у самих в пушку. Какого рожна, они очутились в столь далеком районе, вне города, в часы школьных уроков? Следовательно, может случиться страшное. Вскроется правда-матка и — пиши-пропало. Так что нечего геройствовать! Придется отдавать выручку.

«Что делать? Думай, соображай Сережа» … — твердил он себе и нисколько не боялся побоев, его больше волновало благосостояние семьи. Что будет с ней, если он вдруг сляжет? «Нет! в клинику нам никак нельзя, а костыли куда хуже! Это надолго. А мужички-то, виднешенько же, неплохие мужички — спортивные, хоть и перегаром прет. Только в отчаянии они, а могут и пригодиться» …

— Стойте! — неожиданно осенило его. — У меня возникло ценное деловое предложение. Судите сами, если вы сейчас заберете весь прибыток то, естественно, мы здесь больше не появимся. Это не единственная точка. Согласитесь, весь город ими понатыкан. Так что мы найдем, куда нам обратиться и других предупредим, да и осторожнее впредь сами будем. Подстрахуемся. А вот вы, если не послушаете меня, потеряете, так сказать, клиентов — постоянных плательщиков! — задыхаясь от волнения, торопился Сергей. — Закругляясь, скажу так: я готов заплатить каждый раз обговоренную сумму. Ну, скажем: пять или десять процентов от выручки. И это в виде оплаты за услугу, а услуга ваша будет заключаться в охране. Не ровен час, с подобными запросами могут, и другие товарищи здесь или где угодно образоваться. Так что вашей работой будет крышевание нашего бизнеса. И само собой за денежку. А отношения наши теперь будут выстраиваться вполне законно даже на основании правосудия, по закону того же государства. Ну, так как? Думайте! Прикрытие по договору. Я понимаю, вас много … но и таких как мы тоже немало. Работайте. Ищите. Договаривайтесь. Собирайте опекаемых …

Он выпалил рекомендацию на одном дыхании. Некоторое время исполины переглядывались ошеломленными, переваривая в умах призыв щусенка. Иные очумело, еще не врубаясь в суть предлагаемого, хлопали зенками — затрудненно вникая в услышанное контрпредложение. Малость погодя, уловив глубинный смысл высказанного, от существенности которого значительно затуплялись острейшие наконечники их собственных внутренних разногласий и расхождений, заметно воспрянув духом, Журавлев вскликнул:

— Слушайте, братцы! а ведь он дело толкует.

Оживленный, всеохватывающий, может быть даже неистовый, ржач оглушил пространство. Прибежал, взбелененным и взвинченным, весь трясясь и пыхтя, с зажатой монтировкой в остервенелой руке, старикан-водила, Павел Кондратьевич. Откуда-то узнав о случившемся, он взбудораженный прискакал сюда и теперь враждебно оглядывал грамил, окруживших его малолетних друзей. Этих добрых и беззащитных мальчишек. Дед застыл пьедесталом … огорошенный, неожидаемой безвраждебностью и расслабленностью обстановки. И слава Богу! Разборка завершилась бесконфликтно.

Глава 25. Поезд «Москва-Бухарест» (продолжение)

Период проезда по Брянской области России и Украине. Ноябрь 1994 год

Состав уже значимо убыстрял ход. Настал момент и, за окном уже начинало мелькать пригородье, а вновь собравшиеся попутчики неторопко занимали свои прежние позиции. Пожалуй, кроме Павла! Тот и не покидал вагона, не слазил с лежака и не отлучался к вокзалу до торгующих киосков, а всего лишь отдавался дремоте. Когда же отлучавшиеся пассажиры вошли, он, всполошенный громыханием отодвигаемой двери и, приметивши их приход, перевернулся на живот и устремил вяловатый, жмурящийся взор на улицу.

— … Можно сказать, кидаются из крайности в крайность: то засилье идеологии, а то полный и совершенно абсурдный отказ от таковой. Очередная глупость! — присев-привстав, таким образом, прилаживаясь на лавке и ища комфорта для массивного туловища, докончил Иван Иванович, судя по всему затеянную, еще до их появления здесь, беседу. Пришедшие, первое время переглядывались, вроде выискивая соответствия. В итоге: поусаживались и — на авансцену, почитай, как докладчик, для солирования опять вступил профессор. Не объясняясь и не учитывая вынужденного антракта, словно перерыва и вовсе не было, точно однопутники только и ждали возобновления предшествующего обсуждения, он, откашлявшись и предыдущим порядком поведя тему, забубнил:

— Продолжу о Горбачеве. Я вспоминаю выборы Генсека. — С невероятной горечью и хрипом в голосе, натужно и устало заговорил наторелый марксист. — Разумеется, я следил за этой процедурой; я же коммунист. Кстати, провизорно мимолетом подмечу, — тут он максимально повысил звучность голоса, — в этих хваленых штатах нет демократии. Нет народовластия, да и не было никогда. Плутократия там! Страной фактически руководят (не выбранные никем) Рокфеллеры, Ротшильды … и тому подобная состоятельная дрянь.

Ученый потянулся рукой к окошку и беспричинно одернул шторку. Вдумчиво отвернувшись от окна, он медвежевато и отягощенно поочередно передвигая оба полушария ягодиц, массивно отвалился туловищем в угол. Проделал он эти манипулирования и перемещения, не прерывая изложения:

— Впрочем, я сейчас не о том, revenons a nos moutons вернемся, как говорится, к нашим овцам. — Тут он состряпал минорную рожицу с улыбайкой огорчения. — Тогда, даже на Западе многие понимали, что эта содеянная деструкция является постановочной частью операции надлежащих служб США. Уж дюже наглядно выглядело прохождение облапошивания. А наш народ хотел перемен. Бурно хотел. Незряча. Вот и получил — что заработал. Так называемо, вторично отымелся собственным правдолюбием, и авоськоньем ...

— При всем своем богоугодии … — с напрягом сдерживая сетующий смешок, таким образом, выражая не только свою сопричастность, но и личное мнение, вовсе не рассчитывая быть услышанным, с расстановкой (полушуткой!) обронил Егор Александрович и затем куда менее напористо шептуном кинул. — Вразрез, восьмидесятилетнему надиктованному атеизму …

— Вы и представить себе не сможете, — совсем его не слыша, невозмутимо и зычно гремел педагог приватного ВУЗа, — а Генерального секретаря ЦК КПСС тогда выбирало всего-то восемь человек. В то наглядное времечко (проказливо вякну — демонстративное!), во-первых, не присутствовал член Политбюро Щербицкий, под неясным предлогом задержанный в США, а во-вторых, Романов оказался вообще в неведении, ибо был в отпуске. Оба явно проголосовали бы против кандидатуры Горбачева.

Иван Иванович нахмурился и, с отвращением цокнув языком, затурканно, но, вновь усилием набавив громкости, также утвердительно заволхвовал:

— Если бы они присутствовали, Горбачев не стал бы Генсеком ни в коем разе. — Тут гелертер, сдавленно прокашлявшись, от насилия над голосовыми связками соорудил гримасу недовольства и, разминая пальцами-сардельками шею под подбородком, у самого кадыка, размеренно заскрежетал. — Он прошел-то всего с перевесом в один голос.

Попутчик напротив и Павел, напускавший наверху наперво на себя вид забившего болт на россказни толстячка, его причастно внимали.

— Байда эта, куда как гораздо сложнее. — Дребезжал толстяк скрипучим голосом. — Заглядывая эдак на десяток лет раньше, среди знатоков по европейской социал-демократии уже тогда образовалось понятие или некий термин «инкубатор». Кстати, инкогнито относящийся к процедуре привода к власти проамериканской администрации. Причем именно в тех странах, в которых угодно Штатам. Эта такая концепция создания лидеров, притом лидеров подконтрольных. В «инкубаторе», который сейчас в апогее своего развития, производится по всему миру постоянный отбор молодых, энергичных людей, пока что не занимающих высоких должностей. Прежде всего, эти избранники должны быть тщеславными, умеющими расположить к себе толпу (даже завораживать публику!), но при этом должны быть легко регулируемыми и для острастки, имеющими компромат в прошлом, на скрытые пороки.

Излагающий не спеша затолкнул одутловатую лапищу в боковой карман костюма, неповоротливо покопался там и, извлекши носовой платок, сдержанно промокнул им лицо:

— Через настроенные каналы, — всезнайски расписывал он, — ЦРУ поддерживает связь с претендентами для их продвижения наверх. Ну и само собой для отстранения конкурентов.

Тут знаток в задумчивости собрал руки в замок, накинув ладонь на кулак, в кулаке скомкав платочек, подался вперед и, навалившись, громоздко установил локти на стол. Он ткнулся было носом в собранные воедино кисти, но поменяв решение, разъединил клешни и, значимо выставив на обозрение указательный палец поднятой правой руки, заговорщицки объявил:

— А теперь я скажу о самом главном! Поверьте, если после всего этого Россия — нищая, обворованная, обобранная … посчитать так на триллион долларов (и может быть даже не один!), еще когда-нибудь поднимется, примите как исповедь, я — и в самом деле уверую в Бога. Потому что это будет настоящее чудо!

Искренне переживая, он вдруг нервозно потискал лоскут в своих пальцах и, судорожно бросив его на столик, зарычал:

— Да я просто уверен — неизбежно доведется браться за оружие! И не смотрите, что я старый и рыхлый, толстый да неповоротливый … надо будет! и нехай, мне никогда не приходилось держать винтовки в руках, а я — как потомок белорусских партизан сам уйду в партизаны. Реставрировать Советский Союз насущно набивается.

Павел, не перестававший прислушиваться к разговаривающим, при заключительных словоизлияниях лектора, как-то стушевался наверху, приподнялся на локтях и вдруг вертко откинувшись, плюхнулся на лопатки и зажмурился, будто ослепляясь светом. Всеобъемлющее безмолвствие надавило на всех. И снова припустился, обострился для слуха едущих отчетливый стук колес. Вверху внове оживший парень закопошился, не находя себе как бы места, а затем рывком по-молодецки вымахнув оттуда присел недалече от Иван Ивановича и растроганно промямлил:

— Вы, Иван Иванович, вы … это … простите меня, пожалуйста. Я давеча нагрубил вам. Затмение какое-то напало. Взбрендилось мне, что нехороший вы, мелкой душонки человечишка. А вы … Я тоже за восстановление Советского Союза. Такую страну угробили!

— Меня это тоже тревожит … — не отставая от худосочного попутчика, понуро присоединился Егор Александрович, придвинувшись к собеседникам, как бы прикидывая — своим выпадом навстречу, выказать достодолжное единение.

— Что вы, что вы, молодой человек! я никогда не держу обиды в сердце больше пяти минут, натура такая. — Просветлев ликом и дружески схватив двумя лапищами покоящуюся на лавочке распластанную пятерню Павла, Иван Иванович заметно воодушевился, и сам стал оправдывать парня. — Да я тоже маненько язычок свой подраспустил, так что в ответку и вы меня по-рыцарски простите.

Вузовский лектор, почувствовав, что волнение всех присутствующих ему адекватно, увидев непосредственных сторонников, зажегся резвостью:

— А про Горбачева я много знаю. Уйму пакостей натворил этот прохвост ради наживы. Как назвал бы его Жириновский — «подонок». Горбачева просто-напросто купили как дорогую проститутку. Кроме набранных и разворованных его администрацией кредитов на восемьдесят миллиардов долларов, поминается смехотворный эпизодец, когда канцлер, Коль предложил СССР сто шестьдесят миллиардов марок за вывод советских войск из Германии. И представьте, Горбачев согласился на шестнадцать (?) … — расхохотался рассказчик, утирая (неизвестного происхождения) слезы. — Ох, как нелегко довериться такому исходу, что оставшиеся денежки не были ему выплачены, а вывод войск из Германии завершился только в августе этого года. — Язвил оратор и не желал утихомириться. — А ведь окромя всего этого, ему создают невообразимый имидж в западных СМИ, даже улицу в Берлине назвали его именем (припоминается, в каком-то телерепортаже вроде как — объявляли). Да я ничуть не удивлюсь, если ему в Берлине когда-нибудь памятник поставят в благодарность за эту измену. А ведь он предал всех, не только ныне живущих, но и почти тридцать миллионов погибших за эти нещадные четыре года.

Иван Иванович мельком взглянул на часы, спешно поднес их к уху, прислушался и вполне ублаготворенный завитийствовал далее:

— Вспомним мальтийскую встречу, саммит между Джорджем Бушем и Горбачевым. Он проходил после падения Берлинской стены, в начале декабря 1989 года. Есть достоверные сведения, что тогда Горбачеву «подарили» (ну воистину, как дорогой шалаве!) триста миллионов долларов, а Шеварднадзе (еще одному блуднику) — семьдесят пять. А сколько было другой «поэтики»? Бессчетные университеты и фонды вручали Горбачеву награды-подачки, дипломы, премии и всякие почетные степени. Чем больше Горбачев разбазаривал державу, тем несусветней его пестовали и выхваляли. И даже Нобелевскую премию сучиле всучили. Надо же — «за мир»!

— Д-да, раздербанили Советский Союз. — Растирая загривок пятерней точно сбросив обременительный груз, скосомордился Егор Александрович. — Не равен час и Россию расчленят. Я в это мало верю. Без России мир погрязнет в безумии и разврате. Однако случилось же, можно сказать взамен СССР в девяносто втором году и образовался Евросоюз. Иваныч, что, вы-то, по этому поводу скажете?

— О, пожалуйте! Кстати, это весьма занимательная темка. Побуждающая к закваске немаловажной полемики и противоречивых выяснений, наконец, тяжеловесных прений. Здесь — все есть! И пыль для восторженных восклицаний, и валуны для крайне неподдельных отрезвлений … — начал было Иван Иванович восторженно, но постепенно перекатываясь к угрюмости, заключил, — и все-таки фундамент для непомерных расхолаживаний.

На его лице сначала сформировалось кислое выражение, которое эластично стало перетекать в какую-то озабоченность или даже тревогу, но говорил он, не напрягаясь, скорее безыскусственно:

— Я часто бываю заграницей и считаю — да! Евросоюз, с одной стороны, желанно свободная зона. С другой же, (что невообразимо!) подчас особенно в некоторых наиважнейших для человечества вопросах — ультраанархическая. Почитай убивающая рассудочность вседозволенностью. С ее толерантностью бляха-муха! Естественно, многие замечательные новшества перекочевывают к нам оттуда. И это радует. Но случаются и такие изыски, которых я бы не хотел встречать у нас.

Успокоившись новой темой, Иван Иванович теперь просветлел и уже выражался безо всякой нервозности:

— В позапрошлом году я был в Швейцарии. В Цюрихе. И вообразите себе, с чем мне довелось там однова соприкоснуться. Тогда, после конференции, я вздумал прогуляться по парку, благо он располагался поблизости. Тепленько, солнышко светит! И, как вы думаете, что ж я там усмотрел? У нас такого (что выше всяческих похвал!) увидеть не удосужишься. Так вот прогуливаюсь я, значит, и вижу кругом фонтанчика лавочки и на них, как обыкновенно, парочки. И что ж тут такого оригинального или постыдного? — спросите вы. Отвечу. Парочки-то гомогенные. Сплошь да рядом, прилюдно, при бегающих повсюду детках, без всякого стеснения лобызаются, милуются здоровенные, волосатые мужичищи … ну и дамочки, разумеется, не отстают. Ох, как было противно!

В сердцах он бухнул себя пару раз кулаком в грудь и с неприязнью забасил:

— А ведь таким образом не далеко дойти и до подобных семей. Стоит лишь узаконить такие браки, как непременно эти новые ячейки общества захотят усыновлять, удочерять детей. А это уже простите, тарабарщина! Если такая «семья» сама не способна воспроизводить потомство, так и нечего коверкать чужих малюток. Чем же они провинились перед человечеством, что какие-то обличенные властью господа, соизволят их передать на воспитание психически больным людям? И европейцы нас еще учат жить. Да курам на смех! Тошнотворно.

Ответом безмолвие и все тот же чеканный перестук. Вдруг раздалось туканье в дверь, и сразу же дверь откатилась. В образовавшийся проем просунулось личико деловой и сосредоточенной проводницы. Служащая объявила, что поезд приближается к границе Украины. Вкратце уведомила, чтобы все заблаговременно готовили документы, товаробагаж и «вобче, приготовлялись к таможенному досмотру». У Егора Александровича по непонятным причинам последние полчаса крутило черево. В брюхе творились какие-то вызывающие неудобства симптомы, угнетая его. Напряжно подташнивало, прослеживался метеоризм, который обострялся. Наконец в желудочно-кишечном тракте отчетливее начинали появляться жуткие рези. Он припомнил и сообразил — с чего бы это вдруг. Причиной тому та злополучная пара пирожков, которые он удосужился купить перед самым прибытием поезда в привокзальном ларьке, еще в Калуге. Вот чуял же, что добром такое опрометчивое «молодечество» не закончится, а все одно съел — проглот! Слопал, чтобы «червячка заморить». А ить ничего были — вкусные. Настоящие были — мясные. Правда, мясо — неизвестно какого животного, но однозначно мясные. Теперь можно не сомневаться, что они были далеко не свежими, а это, стало быть, может прихватить живот, может разразиться понос …

Он молчком поднялся, вышел из купе, и проследовал по узкому коридору к клетушке вагоновожатой, дверь которой была распахнута. Железнодорожница, только что вернувшаяся с оповещения пассажиров, суетилась и заботилась какими-то своими сиюминутными делами. Навязывались на констатацию ее — прожженность и опыт. Это была зрелого возраста, но на редкость привлекательная нимфа. В нимфе он чаял спасительницу. Давеча она ему не показалась таковой, а теперь Егор Александрович, надеясь на ее сострадательность и воспламенившись к ней симпатией, слегка театрально запел:

— Простите меня великодушно, королева железнодорожной империи, нет ли в ваших закромах активированного угля или чего-нибудь более существенного от отравления и диареи? Может, найдется что-нибудь для спасения одинокого пилигрима.

— Что, свистуха одолела? Содеялось как с плохим бойцом перед боем?! — насмешливо засыпала вопросами его охотливая до подковырок проводница. — Животик у касатика прихватило … — Малость посмеявшись, она вдруг поменялась в лице и грубо зашипела. — Некогда мне тут воскурения дефективных выслушивать! — и тут же неожиданно смягчившись, как бы чего-то припомнив, срывающимся сопрано на фальцет стремительно закудахтала. — Есть у меня одна пластинка левомицетина (для себя берегла), но, имей в виду, она денег просит. Надо — покупай. Нет, двигай в туалет — пока не закрыла. Через пару минут закрою. Думаю, у тебя дефекация быстренько там оприходуется.

Получив таблетки, Егор Александрович две из них тут же у «Титана» принял, и воротился в купе.

У однопутников вовсю велась оживленная беседа. Они о чем-то спорили, но противоречили откровенно миролюбиво, даже куда как обходительно. Ему не хотелось вливаться в перетолки, и он молча растянулся на полке, предварительно достав безнаволочную подушку и сунув ее под голову. В мозгах кружились недоброхотные попрыгунчики-мыслишки, уничтожающие всякие светлые посулы в стремлениях выправить создавшееся семейное положение. Он понимал, что семью не удастся вернуть, как и возвернуть утерянное предприятие. Не получится уберечься и от других, вытекающих из этой утраты, огорчений. Шрамом, да что там! небывалой шраминой на животе зияла та ночь, оставшаяся ему наглядным напоминанием о тех бесчеловечных событиях. Ему и в больнице пришлось месячишко поваляться. А что вы хотите? От раскаленного утюжка образовалась такая рана — что иначе, и быть не могло. Необходимая пересадка кожи, которую эскулапы брали с его ляжек и приживляли полосками на воспаленные и практически оголенные мышцы живота, принесла не одну ему адскую нервотрепку. Только после этого, голое мясо кое-как принялось затягиваться — поначалу тоненькой пленочкой, а следом позарастало грубой исковерканной шкурой во все пузо. Кстати, оставшись неизгладимой памятью на всю оставшуюся жизнь. Да! Урок пусть и жутковатый, но теперь можно смело заявить, что нонче он — воробышек стреляный. «Топерва меня на мякине не проведешь!» Нетвердой насмешкой льстился он — потому как не очень-то верилось в заверку собственной учености.

Распластавшись и разнежившись на скамье, в ожидании действия препарата, он в размышлениях искал отвлечения от периодически подступающей тошноты. «Ой, ой, ой!» Будоражили его темперамент мысли. «Каким же смехотворным и паскудным бывает житьишко! Но чего бы ни приготовила она тебе, дружище — Егорушка! — рассчитывай только на себя, ибо даже жена тебя кинула, только «гром прогремел». Мысельки его хаотически перескакивали от одного к другому. Предстали пред глазами и жена, и дочь, и друзья, и даже тот одиозный хмырик — Коготь. «А ведь внешне весьма представительный … Да! о встречных-поперечных, как бы и кто из них благочестиво не выставлялся, преподнося себя праведным, интеллигентным и доброжелательным — надо предполагать худшее. Пусть они сами доказывают свою честность и благородство … наконец, свою бесхитростность, и искренность перед тобой. А ты держи ухо востро! Умилительно прошу тебя, никогда не теряй самообладания и не утрачивай радости жизни. Вдумавшись в провинности перед совестью и, оскорбившись ими, не делай скоропалительных выводов. Не руби с плеча! Я трогательно прошу тебя, Егорушка! Обозрев происходящее «с высоты своего гения», прости себя и, конечно же, не осуди врагов своих, ибо все мы здесь «кувыркаемся» не по собственной воле … и все замысловатости и подвыподверты, что здесь вытворяются день ото дня, с предопределенностью случатся, как бы ты этого ни хотел». И тут же, гаденькой противоречивостью, вдруг возникает другой оборот мыслей. «Эх! Не способен я на мокрое …а ведь предлагал Костян огнестрелочку! И цены копеечные! Стволы нарезные и «макаров», и «тэтэху», и даже «беретту» навязывал. «Хошь». Уж дюже настаивал! «Узи» устрою, ан нет, так короткоствольный «калаш» сподоблю … и приметь, всяка волына с двойным комплектом боеприпасов. Техника нулевая непаленая». Уверял! Была возможность — приготовиться. Даун! Упустил момент — очканулся! Кем возомнил себя? Агнцем Божьим? Святошей? Не убий! Пацифист что ль?! А что теперь? — ни семьи, ни достатка. Все отняли! Обтекаю теперь да дурно пахну. А было б что припасено … в винегрет покрошил бы падлюк! Пущай опосля судят да сажают» …

Он или почти засыпал, или уже спал (трудно сказать), но его эмоциональный фонтан раздумий оборвал какой-то топот и шорох. Тут же раздражительно прозвучали, удалецки подстегнутые, где-то нарочито вкрадчивые или даже наигранно вежливые, голоса. Он торопливо «вылез из своей берлоги» и изызнова ворвался в кипучую стремнину реальности. Это были таможенники в спецовках: трое крепких, весьма гарных круглолицых хлопцев и долговязый средних лет мужичок с седой курчавой шевелюрой. Они обступили купе, у входа непринужденно толпясь с полуприкрытыми извинениями и деловитостью в ликах.

— Здравствуйте, господа-товарищи. Предъявляем документики и багаж к осмотру … — привычной скороговоркой проговорил самый старший из них и, видимо, не только по возрасту.

У всех было все наготове, и только проснувшийся Егор Александрович с некоторым запозданием, вынув загранник из кармана надетой на него цвета хаки жилетки с необычайным множеством таковых (и накладных, и втачных, и потайных), передал их в протянутую руку. Паспорт был бегло осмотрен и тут же возвращен владельцу. Не проговорив ни слова, пограничники с потешной собачкой на поводке породы спаниель, безмолвствуя, с простодушными улыбками продефилировали всей группой дальше. Для их купе, очевидно, на этом таможенный досмотр закончился. Иван Иванович и Павел продолжили давешнее балаканье, а Егор Александрович вновь занял лежачее положение. Теперь он уже вынужденно прислушивался к тому, о чем ведут разговоры попутчики, а они на тот момент по-прежнему угощались анекдотами.

— «Внезапно в городе исчезло спиртное, и Штирлиц понял, что в этот раз Центр прислал на связь Ельцина» … — на одном дыхании проверещал Павел. И оба дружно расхохотались.

— А вот еще. Слыхал? «Черномырдин приходит к Ельцину, — подхватил в азарте Иван Иванович, — Борис Николаевич, у меня для вас две новости! С какой начать? — Начните лучше с хорошей. — Да нет, обе плохие».

Минул не очень значительный промежуток времени, где-то может быть около часа, прежде чем поезд, слегка вздрогнув, как бы ожив, почти неощутимо заскользил по рельсам, черепашьим ходом набирая скорость.

И снова громкий заразительный ухохат. Павел, вдоволь нахохотавшись, поднимает руку с указательным пальцем и потрясывая им, вопит:

— А вот еще анекдот, Иван Иванович. Вряд ли слышали, свеженький. «Подходит Ельцин к своему портрету и говорит: да-а-а, скоро нас, понимаешь, снимут. Вдруг портрет ему отвечает человеческим голосом: это меня снимут, а тебя — наоборот».

Егор Александрович мог бы слушать этот бесконечный калейдоскоп развеселой трепотни сколько угодно, но он потихоньку погрузился в дремоту. Ему снилась его первая любовь. Это было так давно, что даже уже и не верится — было ли это вообще. Эти ласковые, задорные, блистательные глазки. Свободный, юношеский, оптимистический разговор, полный душевной, стремительной чистоты — обвораживающей и обжигающей его плененное страстью сердце. Они сидят рядышком на облачке, на эфирной дымке, рука в руке, лицом к лицу и смотрят в глаза, придвигаясь друг к другу ближе и ближе … и вдруг, она ни с того ни с сего, отстраняется от него, вскакивает в макрокосм и истошно кричит:

— Добрый вечер, дорогие мальчики! Принимайте в свои объятия девочку. Я очень рада оказаться вашей попутчицей …

От всплеска пронзительно звонкого возгласа он тотчас проснулся.

В 20.16 поезд прибыл в Киев.

В проеме дверей стояла шикарная, лучезарно светящаяся с открытой жизнерадостной улыбкой, дама. Порывисто всполошившись, Егор Александрович тут же принял сидячую позу и встряхнул головой, прогоняя сон. В одной руке писанной красавицы был среднего объема стильный кожаный чемодан синего цвета, а на плече висела элегантная дамская сумочка цветом под стать ее одеяния. Павел, инициативно показавши прыть, моментом рванулся к женщине и учтиво поторопился принять из ее рук ношу. Та — красноречиво одобрила его суетный порыв еле приметным книксеном и охотно освободила руку от багажа.

Одета была девица великолепно. Соответственно: удобно для похода и в то же время — шикарно и богато. Уж чего-чего, но в практичности и вкусе — ей в точности не отказать. Роскошная, крошечку излишне декольтированная блуза, под которой скрывалось с выразительными выпуклостями белоснежное свежайшее тело незнакомки, поверх прикрывалась легчайшей расстегнутой нараспашку, как бы невзначай, импортной белокипенной ветровкой. Длинные и стройные ноги очаровательной гурии прикрывались синими с потертостями джинсами, экстравагантно рваными в некоторых совсем неожиданных местах и обтягивающими женственные дородные ягодицы, подчеркивая аппетитность ошеломительной фигуры. Создавалось впечатление, словно перед ними предстала блистательная модель, сошедшая с обложки моднявого журнала. Косметикой мадам (или мадмуазель) почти не пользовалась, да и ей не особо-то это было потребно. Трудно предположить сколько ей лет, вестимо было одно — она молода и бесподобна.

Натуральная блондинка, славянских корней, с живыми голубыми глазами, считай, ворвалась с простотой дворничихи и изящностью гранд-дамы.

— Нелли … — кокетливо присев, первому почему-то Егору Александровичу она протянула свою преисполненную грацией, отличающуюся изяществом и утонченностью, аристократическую ручку в летних ажурных перчатках, прикрывавших только запястья хозяйки. Егор Александрович оживился и, встав, по-гусарски отрекомендовался:

— Имею честь представиться Егор Александрович, для вас просто Егор. — При том он по-киношному энергично щелкнул каблуками и с достоинством боднулся, приклонив голову.

Затем она точно так же обменялась рукопожатием с Иван Ивановичем, разумеется, назвав себя, а Паше лишь кивком указала на бьюти-кейс, переведя взгляд на нижнее ложе и милая широта ее губ одарила его небрежным признанием. Павел и Егор Александрович, единовременно проявив предупредительность и расторопность, подняли крышку и опустили в надлежащее место чемоданчик, после чего все расселись по разным сторонам. Нелли, нахмурив слегка бровки и сжав губки вдруг чуть ли не обиженно пролепетала:

— Фу-ти! Неужели верхнее место? Вот ведь говорила же кассирше, чтобы только нижнюю полку мне продавала … безобразие! Придется теперь идти плакаться к вагоновожатой. — И она вроде как уже собиралась встать и пойти вымаливать себе другое место, но Егор Александрович остановил ее и порекомендовал свой вариант:

— Нелли, позвольте мне уступить вам место. Лично мне совершенно без разницы, где почивать. Так что не стоит тревожить проводника по пустякам.

— Право! Мне так неловко … вы настоящий джентльмен. Я нисколько и не сомневалась в вас, — и она тут же по-хозяйски откинулась спиной на стенку и, заприметив, что перрон за окном плавно поплыл, заиграли огни, дабы поезд тронулся, звучным голосом залепетала, уже обращаясь ко всем:

— Ну что, мальчики, предлагаю отметить наше такое грандиозное, я бы сказала наиприятнейшее знакомство! — и зыркнув на завороженно пялившегося в ее сторону паренька, сидящего напротив, и, не задерживая уветливого взгляда на нем ни на секундочку, проворковала. — Павел, вы, простите, что я несколько фамильярна … и веду себя по отношению к вам немножечко некорректно, что ли … но вы все-таки самый молоденький среди мужчин, а потому и обращаюсь именно к вам. Сходите, пожалуйста, к проводнице и возьмите у нее четыре стаканчика. Ради бога, не обижайтесь на меня.

— Что вы, что вы … это … я рад исполнять ваши приказания, госпожа. — С излишним энтузиазмом вдруг подскочил Павел с места. Вытянувшись в струночку и во всю ширь лыбясь, он проворно отодвинул дверь для выхода и моментально выскользнул.

Глава 26. А если это любовь

Тула. Проспект Ленина. Вечер. 22 августа 2001 года. Улица Кутузова

          Мы остановились в этой пикантной истории на весьма забавном или даже засадном месте, когда без году абитуриент, школяр, (высокий черноволосый кареглазый красавчик) Мансуров Вадим, повстречавшись ввечеру на проспекте Ленина с классным руководителем, Марией Андреевной, промышлявшей на летних каникулах торговлей собственным телом (как недуманно вскрылось!), настропалился ухватиться за предоставившуюся допустимость и воспользоваться столь эксцентричным случаем. Право, он даже не сразу признал «классрукшу»! Однако засвидетельствую, после недолгих пререканий при крайне колких обстоятельствах, употребив неблагопристойные приемы — оперируя шантажом, уловками принуждения и острастки, подросток-таки получив положительный отклик, звончато протрубил о намеренности оплатить не то что бы час, имея такую позволительность, а нацело предстоящую ночь их смычки. Роботоподобной поступью, по-деревянному, но и довольно живенько Мансуров и Мария прошествовали к его новенькой, ультрамариновой расцветки, «девяточке». И как полагается джентльмену, «факсимиле мужественного благородства» учтиво распахнуло перед роскошной женщиной дверцу и «экспонат вызывающий похоть» чинно уселся на переднем сиденье. Кавалер, аристократично вышагивая, быстренько обогнул капот переднеприводного «Жигуленка» и деловито, с подтянутым апломбом, разместился за рулем. Справно заурчал мотор и … всю дорогу они апатично безмолвствовали как завзятые вражины. Лихач, мастеровито и умело, сообразно заправскому бомбиле, привез жертву общественного темперамента на своем «Спутнике» по сухо продиктованному адресу — предположительно на квартиру Марии Андреевны. Легковушка нерезко, равно украдкой въехала в типически-стандартный постсовковый дворик. Не истребились еще таковые, не искоренились! Над ними возвышалось благомощное минорного экстерьера, из белого силикатного кирпича, пятиэтажное здание. Фасад, возносившегося моложавого сооружения опоясывали клумбочки и заросли сирени, огороженные низеньким штакетником. У парадных, в ожидании завсегдатаев дремали крепконогие лавочки.

Подъехавшие, втихомолочку выбрались из душной тесноты и кабальеро (и на этот раз!), махом метнувшись, вторично ухитрился с упреждением тактично, но теперь отворить перед обаятельной доньей дверцу. Подавленно, как смертники перед четвертованием, они вошли в подъезд и заедино обреченно тронулись подниматься по бетонированным сходням на пятый этаж. Внутренности хрущевки, благолепно соответствовали внешней оболочке здания. Мария шагала первой — смурый Вадим, малость прикокнутым, точно на буксире влачился озадь. Здравый рассудок преподавателя русского языка и литературы конфузился, ввыклый ход мыслей путался и распадался на неясные частички. Ватные ноженьки наотрез не соблаговоляли слушаться. Мария Андреевна, не имела понятия как преподносить себя. Грустно перебирая ладонькой по перилам, она подвижнически поднималась по ступенькам, с тягостью думая о своем. Этот дерзостный, даже моветонный мальчишка, не смотря на умение вести себя в соответствии с установленными правилами (или таки показушную деликатность?), сам не сознавая влиятельности на Марию, полновластно тешился ее самыми потаенными фибрами души. Впрочем, Мария где-то в глубине умственных взвешиваний и духовных таинств, к своему эмоциогенному трепетанию видела в парне не только малолетку, но и до маловразумительной подавленности подсознательно вкушала в нем, не ведая почему — своего героя, своего мужчину. Упрекая себя в двоедушности, — она пребывала в поганеньком самоощущении внутриличностного конфликта. Между тем, осмысленно живя и помышляя о себе, барышня полагала, что она вне сомнения именно тот человек, каковой создан исключительно для любви, причем возвышенной и непорочной, а не для коечной карусели. Потому девица краешком самоосмысления всегда дожидалась от недалекого будущего наисчастливейшего расположения звезд. Конечно же, опуститься до панели героиню вынудили не самоненавистничество со скупердяйством, и уж тем более не повышенное извращенное сладострастие нимфоманки, а бескомпромиссные беспощадные обстоятельства — налично, о коих будет оговорено позже.

         Не мешает изречь: стыдясь, корясь и каясь, девонька долгие двести с гаком учебных деньков и бедосирых ноченек оправдательно вытверживала: «Мальчишка, просто-напросто понравился — как дитенок как человечек». Но и осознавала, что приглянулся-то он — как полноценно-возмужалый. Полюбился неуправляемо, как бы по наитию свыше! «А может и не полюбился вовсе?» Уповала она. «Может врет оно — сердечушко горемычное?!» Однако ж что-то блеснуло безызвестное в бездне сознания, а потом … Марии даже себе, в настоль табуированном постыдстве признаться углядывалось немыслимым. Так воспитана! Общепризнанные идеалы и аспекты мироощущения ей прививались с пеленок семьей, потом школой и окружающей средой. Сегодня же, представ перед фактом постыдного упущения, сознаваемая дикость аморальности подкравшегося соблазна тяготила ее. В присутствии Мансурова, она всегда сидела перед классом как на иголках! И всегда уклонялась его взгляда. Омерзительность высматриваний, залюбований между учеником и учителем — она не терпела. Но что-то противоестественное блазнилось. Сердечко нет-нет да екало! А сегодняшним вечером, она уже точно признавала, что всамделишно влюблена. Хоть и критиковала прилучившееся: костеря и журя себя. «Чиканулась прожектерка! Дуреха! Хрычовка! Брынза! И угораздило ж тебя втрескаться в цуцика … в салабона!» Пытаясь разувериться, девица с издевкой, а не то что бы с комизмом или подтруниванием раздумывала о своих чувствах, знароком уничижая достоинства запавшего в душу парнишки. Но и сопоставляла, что в амурную передрягу, в это — «попадалово», она окунулась не сейчас, когда подопечный выкупил ее, как продажную девку на ночь. А гораздо раньше. Буквально в день их первой встречи. Когда Марию Андреевну представил Вениамин Борисович, директор школы, десятому классу под литерой «А». Когда любопытничающий ученик и она, впервые увиделись: встретились взорами — схлестнувшись астральными и ментальными аурами и обжигаясь маловразумительно чем. Еще тогда, обмениваясь переглядами, если не успевала отвернуться, смущающаяся и трепещущая педагогичка — чуть ли не обвиняла себя в педофилии, непроизвольно изведывая будоражащую теплоту внизу. Потому как с какой-то, откровенно говоря, пьянящей подоплекой девица дистанционно улавливала исходящий от него жар. В мгновение ока, она в глазах его тогда прочитала ту самую книгу за семью печатями, содержанием известную только ей и ему. И кто знает?! Может так неказисто и смешно — и объяснялась, непостижимая для среднестатистического интеллекта, конъюнктура значительной приверженности … если любовь и бывает какая-никакая?! В душевных терзаниях и треволнениях, протащился учебный год для Марии Андреевны. Личная жизнь, откладываемая постоянно «на потом», утопала в вязкой топи профессиональной занятости и сгрудившихся житейских проблем. Но в виде каникул — однако забрезжил просвет! По меньшей мере на два месяца, ликующие ученики и ученицы, перешедшие в следующий класс — до первого сентября отдалились от школы. А значит, и объект бесперебойного раздражения, соприсутствием которого она измучилась (докатываясь чуть ли не до астении!) — также испарился. За образовательный период сердце Марии, изведенное каждодневными столкновениями с ученичком-наказанием, действующим ей на нервы, за три-четыре недели его отсутствия — успокоилось, поостыло, охолонувшись от неприятных раздумий. Схлынул несвойственный абсурдизм. Даже на душе отлегло!
          «Обреченные», тока-только вышагали по лестничным маршам к истерханной входной двери под номером «семнадцать». По некоей обусловленности, она принятым порядком, но на этот раз как во сне достала из сумочки ключ и, отомкнув замок, отворила дверь — распахнув ее как собственную душу и запустив в нее, следовавшего за ней, гостя. Действие происходило вточь вне реальности. В зомбированной полудреме, в каком-то помутнении (при самоочевидном сдвиге по фазе!) Мария безотчетно затворила дверь. Беспамятно пальцы скинули связку ключей на тумбу в прихожей. На сей раз, невольница распутства проводила навещателя в спальню, указав ему молчком в кресло, и сама ни на микрон не врубаясь, что содеяла. Невероятно, но в ней почему-то сейчас присутствовал какой-то неведомый для нее сомнамбулизм. Проплывала какая-то тусклая пелена перед всем видимым. В придачу, охватило неведомо откуда-то взявшееся, ниотколь нахлынувшее дезориентирующее головокружение. Женщина, принимала визитера не впервой, но на этот раз разыгрывалась инсценировка в невесть каком непонятном измерении. В какой-то другой временной пространственной субстанции. С каким-то пульсирующим от настоящего запаздыванием. Причем отставанием, каким-то непостижимым и неподдающимся ни воображению и ни обдумыванию. И только назойливо, где-то в теменной области головы бредилось, что сегодня, за всю затяжную и несуразную жизнь, она должна будет по-настоящему отдаться и … отдаться, наконец — своему мужчине. Которого ждала многие лета, в которого верила и непременно всегда (во всех жизнях: и предыдущих, и будущих!) любила и будет любить — как преисполненное святости.

Подобных логических першений или, если хотите, интуитивных сполохов — раньше у нее никогда не возникало, и только сиюминутно вдруг нахлынуло неимоверное ощущение правильности выстраивания поступков. Единственно, что обременяло и подавляло ее — так это пережитое! Потому как допрежде, ей случалось быть уложенной вертопрашеством «на лопатки». Мария — остерегалась повторения. Опасалась поспешить. Дева с замиранием сердца боялась, что Вадим чисто по-мужски, как обычно бывает, попользуется ею (ее теплом и трепетом), поставит в блокнотике собственноличной претенциозности очередную галочку или зарубку, да и забудет о ней как о профурсетке с пониженной планкой самооценки. И даже не узнает, что она влюблена в него. А ей — останется желчь и тоска леденящей утраты …

          «Уготованные» расселись в тесной обшарпанной комнатке: он в кресле, она на пуфе — сидя скованно, будто трусила чего-то повалить. (Как не у себя дома!) Окно, задрапированное плотной тканью, совсем не пропускало излучения уличных фонарей-электросветильников. Зато из зала в проем двери прожектором врывался ослепляющий свет. Сама комната-спальня, ее углы и обтерханные стены — тонули во мраке. Словно чего-то сообразив, хозяйка встала, исполнила плавный шажок, звонко щелкнул выключатель и синий матовый свет озарил комнатку. Грациозно вильнув пластичным станом близехонько глаз настороженно сидящего юноши, она без задержки вышла и погасила свет в передней и в зале. Бессловесно воротилась и, прикрыв плотно дверь — заняла прежнюю позицию. Вадим, внезапно вспомнив или, наконец, обратив внимание, что в руке бутылка шампанского, которую он по дороге купил в магазине и прихватил сюда, дабы отметить (такой!) необычайный пассаж их «рандеву», машинально поставил ее на пол. Пробуя разгрести завалы недоразумений, образовавшиеся в его башке, он как можно дружелюбнее заглянул в настороженные глаза-озера девы. Горящие щечки и весь облик скромницы кричал: «Я сейчас вскочу и — убегу!» Мария и в самом деле была готова сорваться с места и без оглядки сбежать. Юноша попытался улыбнуться ей, дабы подбодрить девушку, но ему было стыдно и противно почему-то даже так, по-дружески, повести себя. Он разумел, что улыбочка может восприняться совсем с противоположного ракурса, с другим, скорее всего по-дурацки обтолкованным подтекстом, а потому воздержался. Чтобы немного освоиться и развеяться, Вадим огляделся. Заурядная мебель, простенькие обои. Немудреное убранство этого уголка вселенной показалось Мансурову чем-то очень близким, чуть ли не запазушным. Совокупность условий: меблировка и интерьер — все это, было не таким как дома. Типическая незаможная обстановка. Неважнецкая полуторка кровать. У окна блестел обыкновенный зачуханный трельяж, с кое-какой на тумбе перед зеркалами женской утварью: флаконами духов, тушью, лаками, всякими кисточками, пуховками и какой-то еще невнятной мелочью. Ничего особенного! В принципе, он и не ожидал увидать здесь что-нибудь сверхъестественное. Да и не для этого, если разобраться, явился … однако туманное и очень скользкое чувство вползало ему в душу. Неодолимая робость овладевала им. Переча ожидаемому — чего-то стало не доставать, чего-то не хватать! Может быть воздуха? Он не домысливал, чего именно. Былая удаль улетучилась, и его одолело ни с того ни с сего жгучее стеснение. Неуместная неловкость змеей обвилась вокруг его сердца и размеренно неустанно сдавливала трепещущий орган в стальных объятиях. Стыдливца жутко раздражало его душевное состояние. А ведь он близок к цели! И ему даже перед собой зазорно сознаться, что, если это случится, то — это будет его первым, подобного рода, опытом. Его уничтожала мысль, что он такой ладный и умный и — до сих пор девственник. Многие сверстники давно на этом, чуть ли не каббалистическом, ристалище заскочили: «Эх, как далеконько вперед!» Во всяком случае, вывод напрашивается по трындежу да жужжалову. Наверняка же врут! Как бы там ни было, но отдельные однокашники на словах: «Ох, как прытки и заносчивы!» По бессонным апатичным ночам, зачастую пользуясь рукоблудием для самоусмирения, он под стать «дружкам-однокашникам» — тоже не отстает, и весьма изобретательно привирает на этот счет. А как же? Не ходить же ему молокососом среди разудалых «мужчин», ходоков да дамских угодников-перебирателей. Да кто ему потом руку пожмет?!

Половозрелый подросток продолжал озираться. Рядом, по правое плечо, в уголке махонькой комнатенки высился такой же, как и зеркальное возведение, только в бытность нещадно порушенный, стародавний торшер с когда-то люксовым голубым абажуром. Было до невозможности тесно. К изножью спального ложа приткнулся журнальный прямоугольный столик, в центре которого расположились два пузатых фужера на стройных долговязых ножках. Неподалеку позировала хрустальная ваза с причудливыми (под астры) искусственными тремя цветками. За или над чем-то сходственным с «икебаной», то бишь над этим комплектом соцветия висела, прикрепленная к стене и в избытке беспорядочно набитая книгами, книжная полка. (Сразу видно, что их беспрестанно тормошат и тревожат). Как вся эта утварь вместилось тут?! Уму непостижимо! Пол, чуть ли не во всю комнатушку застлан ковром советского производства. В основном, чистенько и опрятненько. У столика, вовсе не из той концепции или верней классификации, словом, — из другой системы, по вероятности случаем приобретенные, пристроились два пуфа, и на одном из них сиживала как деревянный истукан, безвольно опустив рученьки на конвульсивно сжатые колени, пришибленная Мария Андреевна. Было маленько забавненько наблюдать эту обаяшку вовсе не в том оформлении, в каковом недоросль созерцал «учильщицу» на уроках. Тем не менее, она почему-то теперь виделась прежней. Наблюдая соприсутствующую деву в том же качестве и прекрасно понимая, что «училка» не в лучшем расположении духа, если не признать, что она вообще морально уничтожена (расплющена и притоптана!) несчастьем, свалившимся на нее — ему было искренне ее жаль. Сейчас, бывало строгая и жесткая преподавательница, походила на маленькую беленькую пушистенькую мышку, зажатую в его пальцах и жалостно заглядывающую ему в глаза. Ему даже глючилось, будто бы он органично осязает ее мелкую телесную дрожь. Они сидели молча и тихо, почти не дыша, и казалось, что будут сидеть так — до скончания века.

Москва. Замоскворечье. Частное владение. 24 августа 2001 года. 23.19

— Как ты меня нашел? — искренне удивился Расул. Но страха в его голосе не слышалось. Напротив, казалось, его тянуло саркастически, от души, рассмеяться.

— Гарный особнячок. Роскошный. — Утомленно ухмыльнулся Герман. — Я все о тебе знаю. Знаю, с какого кишлака и с какой горы ты спустился в этот бренный мир. Также не секрет, сколько у тебя детей и чем больна твоя жена. Отец твой — пастух и он, очень гордится сыном. Ты ж расписал ему, что ты — предприниматель, крутой бизнесмен. Нажужжал … или преподнес себя как весьма важного и уважаемого человека. Но знай, труднее было не вычислить тебя — добраться было куда сложней! Защиту твою расчищать … сколько их тут, бравых солдатиков, было? Девять что ли?! Я насчитал девять. Не много ли, кого так боишься?

— Во как? — Вытаращился Расул, как будто и не расслышал пришельца. Он взирался на Германа и, в сердце его вдруг разродившись, бушевало теперь неукротимое восхищение, даже ошеломление — этим невзрачным ваньком, в мастерство которого он не верил. «Да-а, не дооценил. Занизил одаренность тюленя!» Но это были его внутренние эмоции, а на дисплее, выражающем безучастие и похренизм, больше ничего не отразилось. Взгляд оставался непроницаем. Однако он понимал, что слова, которые сейчас будут им высказаны, наверняка станут его последними. Поэтому он старался особенно их контролировать. За жизнь, ему привелось понавидаться всякого! Не раз он был подстрелен или порезан, не раз он обнимался со смертью. Он настолько часто заглядывал ей в пустые ее глазницы, что давненько уже разучился пугаться. Но этот с виду доходяга воистину его привел в восторг. Никто и никогда, за всю его жизнь, не сумел так восхитить его. Ему так и желалось теперь похвалить непризнанного поначалу им киллера-наемника, но пересилив себя и сдержав неуместную экзальтированность, которую тот мог воспринять за трусость, он наоборот подколол:

— Все-таки не нравишься ты мне … — хмыкнул он, делая блаженные нюхательные втягивания воздуха, улавливая запах смерти. Он безбоязненно опрокинулся в кресло, — я гляжу мои орлы здорово тебя напугали! Пока добирался, смотрю ты не единожды и обоссался, и обосрался.

Он весело хохотнул и кивнул на его загвазданные штаны, здраво угадывая, что тот просто истекает кровью. Герман чуял, что отяжелевшие штанины, полностью пропитанные кровью, вот-вот сползут до колен и он с ухмылкой рывком подтянул их. В голову даже взбрела шуточка: «Вся жизнь моя — растеклась по штанам». Усмехнулся он, ничуть не сожалея. Никто бы не поверил, прочитав на тот момент его мысли, потому как не часто встречались на его пути столь отважные подонки. Он тоже вдруг отведал кипучую симпатию к этому жилистому крепкому смельчаку, но наперекор благорасположенности просипел:

— Я тоже от тебя не в восторге, горец. — Попенял Герман Витальевич и жахнул выстрел. Лицо, с багровым шрамом через весь лоб, передернулось гримасой и ткнулось лбом в кедровую столешницу. Тело киллера тоже неожиданно обмякло и с утерей выполненной задачи — теперь куда быстрее теряло силы. Герман предвидел, что рана его — смертельна. Вопрос лишь времени. Он умрет от потери крови. Лимонадный Джо болезненно поморщился, но терпеть боль — это, выработанная каждодневностью привычка «его ада». Каждый день, на протяженности последних многих лет, его мучила ужасная мигрень. Головные боли никогда не прекращались. Ни таблетки, ни какие другие препараты не помогали. Даже наркотики освобождали от пыток всего на полчаса … от силы на час, не более. Поцеловав на прощание ТТшку, он положил надежного друга, с которым испешочил все адовы круги, на стол рядом с уткнувшимся в кедр убиенным. Просунул ладонь под олимпийку и, вынув холодеющую руку, оглядел окровавленные пальцы. Времени оставалось с гулькин нос.

Проходя мимо валяющихся в разных позах убитых бандитов, он покинул имовитый особняк. А выйдя за ворота обширной усадьбы как поломанный киборг поволочился в сторону станции метро Павелецкая. Доковыляв до павелецкой площади, то тут то там стали встречаться прохожие. Некоторые с подозрением пялились на него, но не решались подойти, окликнуть или потревожить. Обессилив, Герман подошел к трамвайной остановке и упал на лавочку, тело заметно холодело, однако на душе было на удивление светло и до странности радостно. «Отмучился». Ублажало мозг осознание.

— Вам нехорошо? — вдруг он услышал озабоченный оклик молоденькой девушки. Осматривая его, она участливо взглянула ему в глаза, подойдя почти вплотную и как бы извиняясь, обронила. — Я работаю медсестрой. Что с вами? Вы ранены? Может скорую вызвать?

— Нет-нет! Спасибо, дочка. Я отдохну и тотчас пойду дальше. Мне недалеко.

«Брежу, что ли?» Разъедала его досада. «Нет у меня ни дочки, не сына. Один я — как перст. Женки, и той не было! Одни потаскушки» … Завидя, что девчушка взялась за мобильник и начала производить какие-то манипуляции, оповещая и махая рукой, дескать, «сейчас прибудет скорая!» Он еще секунд пять посидел. Но слыша, что девица и в самом деле уже диктует адрес — набрался сил и, с трудом поднявшись, не обращая на окрики, торопливо, приволакивая ногами, двинулся к станции метро.

Глава 27. Драконовский метод

Тула. Зареченский район. Поздний вечер 8 июня 1999 год

За последнюю неделю и жара, и холод напускались, и дожди пролетные набегали, но — с сегодняшнего дня, похоже, погода безвозвратно уравновесилась и повернулась к умеренному теплу. В тени кустов хоть и было еще прохладно, и земля дышала сыростью, но налившиеся бодростью трава и листва определенно навевали жизнерадостность. Вне сомнения, окружающая обстановка подвигалась к разумеющемуся постоянству всеохватывающего лета.

По первости, вособицу, основательнейшие трудности он вкусил, когда «прыгушня» эта, (а так он про себя поругивал воришек) кучковалась многоликой сворой и лишь разобщалась потом, бросаясь врассыпную — во время заскакивания, каждого в отдельности, на проходящий товарняк. В скопе «камикадзе» присутствовал кое-какой контингент, среди взрослых крадунов, который, и не без основания, принуждал его остерегаться. Но самое главное, не разумея творящегося — его глаза в течение продолжительного времени ни на чём не сосредотачивались и разбегались! В ливни, косохлесты или затяжные ситнички, наблюдатель трясся под плащом, продрогши от мокроты, но терпеливо выведывал особости и наслоения вершащегося на большом дистанцировании. Нехай в угоду важности дела он пользовался дедовским морским биноклем. Контролируя процесс в удалении, разобраться во всей этой безалаберной (по его определению) сообразности их действий — ну никак у него не получалось! Никак он не мог въехать розмыслом (на этаком расстоянии!), да еще при отсутствии слышимости переговариваний, в их взбалмошную упорядоченность деятельности. А читкой по губам он не владел. Внедряться же в преступную среду ему не хотелось, признавая такое направление критическим и неприемлемым.

Эта «шалупень», эти «прохвосты и шакалы паршивые» (как он прыгунов в сердцах изобличал), набегая на тащащийся товарный состав, налетали просто-напросто саранчой летучей! В уголовно наказуемой инициативности преступников, как ему представлялось, пребывало неразберихи сверх всякой меры. Сумбура и неопределенности ему изображалось невпроворот! Кто на кого работает? Кто табунщик? Кто шефствует? Под чьим наставлением вершится кража? — это оставалось загадкой.

За три-четыре дня, помаленьку свыкшись и освоившись, капля за каплей приобретая какое-никакое воспринятие происходящего, он смекнул, что шайка воров малосогласована и ощутимо раздроблена. А ежели высказываться точнее — так пошагово устанавливалось, что каждая группа (или все-таки ватага отребья) орудует сугубо на себя и за каждой, по неписаным законам, закреплен собственный интервал сброса. Эти предпосылки многозначительно облегчали ему задачу.

Тут я приостановлюсь в развитии интриги и сделаю паузу, дабы поподробнее рассказать о новом действующем лице и его эксклюзивности. Делаю это не обинуясь, с позволения сказать, взяв быка за рога. Олег Петрович Петрухин, а именно такое имя, такое отчество и фамилию — и носил необычный герой. Он, как молодой сотрудник структурного подразделения МВД РФ — департамента обеспечения правопорядка на транспорте по делам несовершеннолетних, производя разработку собственноличной задумки по ликвидации преступности на железной дороге, аккурат сегодня намеревается протащить кое-что, с давнишних пор планируемое, в жизнь. Но — стоп! Пожалуй, здесь следует капнуть несравненно глубже.

Изначально, почитай сызмальства, этот субъект, рожденный женщиной, вынашивал пристрастное и непрестанное (никем и ничем необуздаемое!) тяготение к праведности и законности. Олег в бывалошное время и в милицию-то неспроста пошел, и в училище поступил, и учился прилежно, и окончил на «отлично». Может став стражем закона чего-то исправить соизволялось ему? Может, жаждалось мир изменить в лучшую сторону? Несведуще, вполне обоснованно можно было бы именно так рассудить. А между тем все обстояло иначе. Потому как само истолковывание той же объективности, исходило из его личного абстрагирования на той «правильности», которую безумолчно навязывали ему извне. Насколько не казался бы сей наворот паранормальным, но исходили все эти корректирования или, на минуточку, правка отнюдь не от более опытных сослуживцев, и не от начальства, и даже не от профессиональных обязанностей и понуждений его должности, которую он занимал, а накручивались откуда-то из ниоткуда. По большому счету даже затруднительно представить — отколе. Хоть и превратно, однако он ведал, он знал! — что внушения эти, ему «надиктовываются из средоточия самой Вселенной». В его воображении, эти наставления производились неким наисветлейшим красавчиком-мужчиной, воспринимавшийся — другом или же владыкой. Являвшийся почти ежевечерне и повсегда призывавший к безотлагательным действиям. «Наверное, лично Сам, Иисус Христос» — просчитывал он, — «втемяшивает мне Свои наводки? Или апостол, на крайняк Его приспешник или подручный».

Но поскольку вместо нимба у являющегося призрака размашисто торчали рога быка, совсем несложно додуматься, кем на самом деле мог оказаться систематично «захаживающий» посетитель. Вот только гостеприимный последователь не обострял на этом особливой заботы.

В противоположность выказанному, Олег был безоглядно убежден, что распоряжения исходят всенепременнейше Сверху. Такова его особенность или феноменальность от рождения. А отселе вытекало, что он — есть ратник Божий. И был уверен в предоставленной ему прерогативе поперек прочим гражданам. Также заподазривал, что ему уготован неблагодарный и тяжкий путь «Вершителя». А для этого значимо быть хладнокровным, быть изворотливым в мире зла и причинно вариться в самом котле кипящих страховитых событий. К тому же для успешного выполнения возложенных на него задач и сопровождения даденного ему богом таланта — дара, по разоблачительству непристойностей в людях, он обязан, прежде всего, сам научиться разбираться в тонкостях криминалистики. По его мнению, ему надлежит к уже имеющимся способностям, так сказать, врожденным дарованиям, приплюсовать дополнительные навыки с использованием полного набора всех методов сыска. Короче, требуется постичь тонкости ведения следствия, дабы самому исключать ляпы и огрехи при исполнении «чаемых и великих» возмездий.

Всю прошедшую неделю, каждый вечер, обряженный в гражданское облачение, он выходил на нелегальное сверхсекретное задание. Но это он всего лишь прощупывал, пока что тестировал первые шажки, как говорится, ознакомлялся со своими священными — ролью и участью. Теперь же, то есть уже нынешним вечером, он приготовился оправдать оказанное ему доверие и наконец, бросить на алтарь первую добычу, как жертвоприношение — к ногам Высокого Гостя.

«Помазанник божий», в какового он себя обряжал, давным-давно уже метил устроить выход небывалому, за многие годы излишне саккумулировавшемуся внутрителесному клокотанию. Изо дня в день, подстрекаемый посещающим ввечеру Высоким Гостем, от нагнетающих призывов которого у него образовался переизбыток душевных нагромождений и заторов, всечасно ищущих всенепременного освобождения. Разгула! Он пуще и пуще убеждался в неизбежности противостояния окружению. «Пора! Пора, дружище!!!» В исступлении взывал он. «Кровь — и только кровь!» Был убежден. «Смоет запруду … преграду, перекрывающую доступ к совершенству. Только кровопролитие снесет свалку скопившихся завалов с моей тонкой материи, очерняющих ее. Разнесет в щепки «баррикады» мерзостных правонарушений оглоедов, некогда засвидетельствованных мной. Пакостливые людишки за все ответят! Виноватый невиноватый … — все виноваты! И те, кто совершает, и кто потворствуют и мирволящие. Все!» Разъяренно выдавливал он из себя. И, подчас закашливаясь, давился этим вязким словом — «все»!

От многолетнего предшествующего бездействия, теперь — эти «свидетельства» причиняли ему жутчайшие боли как правдолюбцу, как разоблачителю. И он рыдал ночами напролет. Муки были нестерпимы и невыносимы. А констатации безнаказанности так очевидны! Так наглядны! Аксиоматичны … что слепота окружающих наблюдателей как соучастников тех же преступлений, нет! — не только настораживала его, а и до непримиримости бесила. Он как двуликий Янус. По сути, в нем уживались два разных человека: днем он был законопослушный гражданин, которого все знают, как Олежку-милиционера, а с наступлением потемок в Петрухине просыпался промышляющий инстинктами зверь, не знающий ни жалости, ни сострадания.

«Наконец-то я вырос из коротких штанишек!» Оглядывая с десяти шагов, из кустов ракиты, хаотически раскинувшийся лагерь прыгунов, основательно осмелев и акклиматизировавшись, восторгался он своими идеями и наметками. Ему давненько мечталось провернуть что-нибудь этакое — в уматень встряхивающее! Потому как возбужденность, накопившаяся и таящаяся в нем, куда беспощадней овладевая мыслями и развивая их, вот уже длительное время клокоча и бурля — искала выхода и, не находя — модифицировала в нервозную предельность. Вращаясь, истязательские фантазии и причуды захлестывали допущения, а алогизмы грязных раздумий, изъяны которых Олег поспешно рассовывал по закоулкам чернодушия, в конце концов оседали илистым отвратом, скапливаясь противоречивостью — ко всему посюстороннему. А в застоявшемся затоне (внешне тихом и спокойном), как в болоте, однажды объявившись, поселился его персональный чудо-юдо. Страшила. И этот монстр последнее время, появляющийся намного чаще, вероятно взамен Высокому Гостю как жупел: или высится перед глазами, или (грязный и мокрый) вылезет из трясины бездеятельных ночей Олега … и — как малолетку стращая, гонит на улицу. Вцепившись когтями в кадык и взором втыкаясь через вытараски в душу, не душило приверженца до смерти, но слегонца лишь придушивало. И ох как болезненны были — эти настойчивые выколачивания с подталкиванием! Эти требования, возмущающие в кровотоке неудержимость, спасать мир.

«Правосудие государства». А он частенько о нем подумывал. «Есть всего лишь бесплодное и утрированное блеяние барашков о допустимой перековке волков». По его убеждению, весь этот перевоспитывающий, гуманный и сдерживающий механизм закона непозволительно тормозит исполнение наказания, а иной раз и вовсе оправдывает злоумышленников. «Все эти размусоливания о презумпции невиновности каноничны для слабоумных!» Собственно, эта «мутотень» и призвала его к обходу кодекса, а точнее надоумила на ликвидацию виновных. «Изживать! Истреблять! Карать! И еще раз карать!!» Услащал он себя и подбадривал. В пыхающих мозгах «миссионера» окончательно назрел план возмездия. Олег чувствовал в себе полновластную руку «вездесущей справедливости» и видел себя (как минимум) судьей — (максимум) инквизитором, наделенным Высшей Небесной Властью!

Теперь он великолепно ориентировался и на местности, и в последовательности перемещений прыгунов. Сочетание всех обстоятельств — читал как раскрытую книгу. На днях, Олег существенно сузил поиск кандидата, которого загодя обрек на образцово-показательную казнь. Потому и сконцентрировал внимание на двух молоденьких пацанятах — близняшках. Функционируя маниакальным чутьем, «блюститель закона» сразу выделил приглянувшихся двойняшек, посчитав их наиболее уязвимыми по сравнению с остальной массой фигурирующих «ублюдков». Выбрал — как простофиль, как самых хлипеньких, самых оплошливых и шалопутных, прежде всего заскакивающих самыми последними на вагоны и к тому же делающих сброс на отдалении ото всех. Да и чаще прочих уединяющихся. При всем при том для личной моральной поддержки Петрухин оперировал самооправданием — типа, «предпочел сиих архаровцев вовсе не из-за нерешимости и трусости, а для стопроцентной надежности воспроизведения острастки по задуманному методу».

Расчетливая натура, автоматом выхватила конкретную мелюзгу из скопа обретающихся удальцов. Хотя, на самом деле — нет! Он непросто нарвался взглядом на первых встречных, он долго их вычислял: присматривался, взвешивал, обмозговывал — пересматривая то тех то других. Очень продуманно цербер режима подходил к делу, в конце концов, найдя оных «соколиков» подходящим требищем (инупору именуя их ласкательно именно так — «соколиками», проникаясь к ним чуть ли ни «нежностью» хищника к обреченной жертве-добыче). Углядывал таковых: как самых подходящих кандидатур из многочисленности претендентов — из злостных ворюг! о коих «начальство уши прожужжало! жилы повыдергивало!!» «Сфотографировал» и цельную седмицу кропотливо пас парочку: потихохоньку, незаметненько день ото дня близясь, подкрадываясь, пристраиваясь к ним — как леопард до поживы.

Да что там! Охотничий процесс этот — ему доставлял невероятнейшее наслаждение.

Скрытный примечатель, остановившись безоговорочно и бесповоротно на этих двух экземплярах (так называемых «подопытных кроликах») предназначенных для наглядно-показательной казни с целью застращивания всего скопища нечестивцев, скрупулезно разбирал их повадки, дотошно отслеживая малолеток. Собирал нужную информацию: и порядок запрыгиваний, и как сбросы вершатся, и как чугун собирается ... даже куда по нужде ходят … все до мелочей впитывал — пока место засады не предопределил, и твердая схема реализации обезглавливания жертвы не созрела. Офицер опытным взором охотника (вякнем впопад: и билет охотника имелся! и с начальником-полковником на кабана хаживал!) должный срок перебирал просчеты «подопечных».

Нынешним вечерком (али ополночь) он выжидал — выдержанно незамеченным высиживал для себя забавку. «Ну, наконец-то приближается мое времечко!» Ликовал он и с замиранием сердца наблюдал, сносно отслеживал, как, поодаль ото всех, мелюзга: и на травке валялась, (по-ребячьи фантазируя) уподобляясь гайдамакам да индейцам напереймы работенке, в зверобоев играла. Мелкота забавлялась житухой, радовалась в неосведомленности …

Товарняка в тот час не столечко прыгуны ждали — сколько он сам караулил. До трясучки! До ломки в пальцах от нетерпежа изнывал! Вдали лишь шумнуло … а как, приближаясь, загремела громада — от восторга запрыгало, затрепетало, засуетилось в нем (тик-в-тик крылья колибри) злонравное сердчишко. Того и гляди выпрыгнет из грудной клетки-тюрьмы. Чуть ли не высчитывая секунды, Олег поджидал в наплывающих затемках надвигающуюся махинищу. А как подкатила! Как замелькали вагоны! Снедаясь издержками предчувствия, стал стеречь, покуда все не запрыгнут, покамест дичь разлучится, как только первый из выслеживаемых мальчат заскочит на ступеньку, а другой, лишь соберется заскакивать — вот того-то тады и прихватит …

Улучил моментик, изловчился! как в задумке припас — так и вышло. Мог бы просто пихнуть, ан вот нет — не по кайфу такое! Исподтемка, из кустов неожидаемо выскочил и накинулся на мальца. (Тот и ахнуть не успел!). Подцепил малосмыслящего — одной рукой сцапал крепкой хваткой за шкирку, а второй загребалой, сзади, за широкий солдатский ремень ухватил. Потащили ручищи «ягненка» к колесам, метя тоненькой шейкой точняком под жернова. А ремешочек тот, что красовался поистертой звездой на бляхе от систематических натираний войлоком с пастой Гойей (как отец учил сыновей — доколе жив был) братья напеременку таскали, гордились подарком, ставшим в дальнейшем святыней для них.

Жили впроголодь, мать одна — пятый год растит.

Взбрыкнул мальчуган. Обернулся. Обнаружил мужичару здоровущего, что вцепился в него — дергаться стал, выворачиваться. Да куда там! Где тех сил взять?! Перетрухал малец, подломились ноженьки, уловив чуйкой замысел — вспружинился хилостью вспять, что силенок было. Оттесняясь, упираясь ступнями — вышибая подошвой из щебня пыль да камушки, тужась хрупким станом, норовил вырваться.

— … Не надо, дяденька!!! — по-девчоночьи взвизгнув, взмолился подросток, что есть мочи артачась, силясь выскользнуть из железной хватки, что навстречу тащила к катящимся круглым махинам; заскулил жалобно. — Умоляю, дяденька! Не надо!!!

Бугай, не то с ожесточением, не то одолеваемый экстазом с каким-то Паркинсоном во всем теле, (как подвыпивший) одурманено исполнял решимость, подслащивая действо ледяной усмешенкой. С самозабвенной усладой он подтаскивал истерично брыкающегося и упирающегося недоростка — умышленно затягивая, размазывая расклад. И именно эти, страхом нагнанные, неконтролируемые писки да вопли мальца, как раз эти пришибленные импульсивные дергания детского тельца — подстегивали душегуба. Азарт предвкушения полыхал в черном средоточии палача.

«По закону — так это долго» … услащались мозги пересчетами, перебранками в голове его … «дюже хлопотно. А так?! В самый раз. Я — не Макаренко, чтоб выводить выкрутасы с антимониями, проворачивая психологически-воспитательные шуры-муры по человеколюбию. Некогда заниматься тягомотиной. Задолбали!!! А с отродьем иначе не выйдет — дохлый номер! У меня свои методы! Олег Петрович Петрухин еще задаст феферу, пропишет ижицу малолетним ублюдкам!» Перетаскивалось через всю его черепную коробку. «Щас! Швырну негодяя, паршивца в мясорубку, грохну одного — а остальных как корова языком слижет отселе!» Бесики-искринки блистали в глазах губителя, переливались вспышками-огоньками пакостные всплески торжества и — дьявол, сидевший в нем, бойчей и бойчей распалялся празднеством «правосудия».

Мальчуган, выбиваясь из сил, кусаясь, царапаясь, но, не сдаваясь, вновь и вновь отползая от рельсов, подтаскиваемый волоком, верещал что есть мочи, зазывая в подмогу брательника:

— Виталик!!! Виталь, караул! убивают!!! — взвизгивал мальчонка, игнорируя яростные тумаки с оплеухами.

И ведь таки услышал Виталик, будучи в удалявшемся вагоне, зов брата. Поначалу рассудил — померещилось. Отдаваясь тревоге, будто что-то предчувствуя, подпрыгнул, бросив наискось за борт допытливый взор. Заприметил отдаляющиеся таскотню да борения — обруч сердце сдавил жутким хладом. Ужаснулся. «Что за фигня! Что там с братом, с Петрухой, моим?!» Скаканул порезвей — навалился грудью на борт и, чуток свесившись — вдруг уверился. Всполохнув, мимоходом перекинул за борт на обочину подвернувшийся слиток. Сам же опрометью кинулся по заскобинам вниз.

Подоспел-таки брат, невидальщиной, вовремя подоспел. С ходу, бездумно, махом с двух рук обрушил обидчику брата на затылок тяжеленный предмет. И упал тот бесчувственным наземь и накрыл пацаненка собой. Кое-как обессиленный выбрался исподнизу Петька с растаращенными глазищами. Бледный как лунь. Не веря, что жив! Что свободен! Кое-как поднялся, как бы спьяну шатаясь — обомлелым … с деревянной гримасой на застывшем от ужаса лике. Глянь, штанцы-то мальца и обгажены, и обмочены! И бочком-бочком, сторонясь-чуждаясь ни словцом не замолвившись спасителю, вдруг задал стречка — только пятки сверкали. Брат насилу угнался.

Отнележе как отрезало! — больше никто не видал братьев Беркутов на железке.

А летеха тот и не сразу очухался. Пять минут минуло, как отгремели колесища, пять минут истекло, как унесся состав. Разомкнул вежды, приподнял головушку, обхватил руками. Где и что и как? Почему в темноте на земле валяется? Башка трещит и в затылке сверблячка. Приуныл умом — призадумался. Жуть расстроился! Было ль то — али не было?! Вдруг припомнилось: как козявку тащил, тлю безмозглую … и как страх ее, у него по жилам жаркой влагой бежал … «Знать, увлекся шибко! видно наклонил черепушку, не рассчитав, под удар подставил. Вот и шибануло бортом! Вот засада!!!»

Тишина и кругом ни души — лишь небо черное с блестками да воздушных дуновений ласкания. Раскорячился, поднимаясь, повернулся набок непослушным туловищем. Развернулся кое-как, на четыре кости еле-еле встал. Ох, шатает его, башкатень гудит. Впрочем, корпус выпрямил, поднапрягся-поднатужился (землю небо вертит — догоняются!) И до рвоты тошнит. Глядь, опрокинется. Упадет! Ногу выдвинув, на ступню оперся, вздыбился покачиваясь. Сделал шаг другой и — побрел домой.

Неудавшийся чистильщик рода человеческого покинул железнодорожное трехпутье своими ножками, дошкандыбал никудышно до дому (благо недалече жил, на Гагарина), а добравшись до хаты, наперво, не разувшись в чем был, откинулся спать, раздосадованный и измученный. Недельку пришлось на больничном проваляться. Нет! Ни в коем разе не заморачивался он озлоблением, не клял сорванца неудачей. Что ж, знать ни в этот раз. Не судьба! Зато теперь он куда как психически выносливей стал. Терпеливей! И прикинулось ему: «Лиха беда — начало. Первый блин всегда комом». Краеугольным камнем в голове осталось. «Рубикон переступлен, сделан шаг, есть подвижка к «самосовершенствованию».

Глава 28. Поезд Москва-Бухарест. Посиделки

В тот же час, спустя пару минут. Ноябрь 1994 года

Паша ракетой обернулся, понеже собравшиеся не успели и десятком-другим слов перекинуться, анекдотиком побаловаться, как он тут же прибежал назад. Запыхавшись, однако, задорный и возбужденный, он загруженный по обе руки протиснулся в приоткрытый проем и доблестно ввалился в купе. Едва переведя дух, будто только-только преодолел стометровку на время, парадно обозначившись, парень теперь светился торжеством как начищенный пятак.

— Оба-на! — хватился Иван Иванович, невероятно растараща махонькие глазенки.

— Ух ты! — напрямки потрясенная тут же вторила Нелли.

— Ну, ты, Павлуша — метеор! — восхитился с приподнятым развеселием ритор ВУЗа, вполприщура зыркнув на экран окна, где мелькали столбы да обширно перемещалась картинка полей-перелесков. Приподнявши усест и по-исполински пересаживаясь к окошку, он сообразно этикету и приятельству освободил место врасплох возвратившемуся, внедавне произведенному в ранг другана, попутчику. Присутствующие молча наблюдали, покуда пришедший отчетисто расставлял и раскладывал зажатые в пальцах стаканы, и в подмышку захапанное, на столике.

Получалось: он добыл не только четыре цилиндрических гладких стакана без подстаканников, но в прибавку притащил пучок перьев далеко не умершего едреного зеленого лука (в довесок с укропчиком), а также два симпотных, (яко с картинки) пупырчатых добротных размеров, огурчика. По всем видимостям проводница подсуропила.

Выполняя эту престидижитацию, он впопыхах, будто страшась не успеть, себе под нос оживленно гундил:

— Ляля тополя! Ща путевожатая оповестила, чтоб я предупредил: дескать, пущай однокупейники за постельным бельем поспешают — пока очереди нема. Так я побегу. Нелли, вам взять?

Он, настороженно выжидая, окостенел в дверях. Нелли откликнулась запоздало. Похоже, девице раздумывалось о сокровенном, но очнувшись, она поспешливо промолвила. — Нет-нет, досточтимый! Я пока спать не собираюсь, время-то детское, а когда надумаю — сама схожу. Благодарю, Павлуша. Я и так вашим добросердечием изрядно попользовалась. Спасибо за стаканчики.

— Да не за что! — смастачив понурую прекомичную рожицу, буркнул Павел и выскользнул прочь.

Егор Александрович, молчанкой, с раздумчивым нахмуренным видом поднялся с лавки и вышел вслед за улизнувшим парнем. Нелли и Иван Иванович остались одни.

— Простите, вы, в загранку? — злясь на легонькое тремоло в голосе, робея и заметно напрягаясь, дабы не подать виду, вроде как чисто из деликатности обратился к таинственной фру корпулентный лектор. — И если заграницу, то — это как? — с оглядкой щебетал он, тщась сберечь внешнюю респектабельность. — По делу … аль путешествуете или так — проветриться изволите-с …

— Ой! Да что вы, какой такой-сякой отдых? Конечно же, по делишкам своим ветротленным многогрешным, дружочек. — Плутовски щерясь и загадочно пялясь в глаза любопытничающего попутчика, певуче прожурчала изысканная мамзель.

Она с испытываемым замиранием, в сладостном томлении прищуривая глазоньки аки кошечка, вдруг невзначай по-балетному (женственно!) вскинула рученьки кверху и, с истомой втягивая воздух через полуприкрытый бутон манящих уст, как бы куда-то ментально улетая, жеманно потянулась. Искусительница акцентированно и призывно водрузила себе обе длани на грудь, поверх обоих своих полушарий … глазки плутовки вдруг вспыхнули, гипнотически устремившись в собеседника напротив, а пальчики жадно вцепившись в едва вмещающиеся объемы, порывисто сжали их и тут же может быть два или — нет … три раза! хаотично и страстно сдавили налитые прелести. Мгновение! И отпрянули от них. Очаровательница была без бюстгальтера и, высвобождаясь, резче выделившиеся сосочки на выпирающихся упругостях под шелковой натуральной тканью, пружинисто повыскакивав из обхвата кистей, шаловливо передернулись, словно хихикая над взиравшим на них мужчиной. Жеманница проделала это — так зовуще, так сугубо интимно, что увидевший и порядком ошалелый Иван Иванович, чуть не поперхнулся (вероятно, возжелавший что-то было прибавить). Няшно, очень-преочень завлекающе и непомерно одурманивающе сказывался на его организме вид аппетитных чар красотки. Он вжато сидел теперь как завороженный, обалдело вылупив серенькие вытараски, неожидаемо обессилев и затаив дыхание.

Свидетель разыгравшегося пип-шоу глазел на обольстительницу, как загипнотизированный кролик смотрит на неожиданно представшую перед ним, в своей великолепной стойке, королевскую кобру. А ведь он далехонько не скромняга — не какой-нибудь там подмижуй! или, к месту выговорим, нецелованный отрок — чтобы вот так запанибрата быть сбитым с панталыку и благоразумия.

— Но-о … да простите, мне надо отлучиться. — Внезапно нарушив неловкость положения, бегло оправившись и посерьезнев, с каким-то неуместным или даже показушным возмущением пленительница оборвала уже было зарождающиеся фантазии, повидавшего виды, человека. Она элегантно встала, глазоньки ее как буравчики поделались колюще-леденящими и почему-то — мертвенным холодком повеяло от девы.

Плавной, слегка покачивающейся, походкой армида покинула купе.

— Дьявол. Мадонна! Царица изящества! — по уходу сердцеедки прошептал с восхищением опамятовавшийся мужчина. Он злился за это собственное, по-кретински выдавшееся, но теперь так тревожащее его, до гнетущего щекотания в паху теплоощущение. И эти шаловливые рученьки, такие миловидные, изящно-мраморные — теперь так и маячат у него пред глазами. Так и трутся в его воспаленном представлении! куда как бесстыже и настырно лезут в его личное … внизу расположенное. А эта грудь? — дыханием и силою полна. А это выражение глаз, а эта прикованно томная поглядка?! А этот влажный и фривольный прикус губ?!

Какая грация!

Он тяжеловесно и затравлено вздохнул и, до белизны сдавив губы, мелко затряс ополоумевшей головенкой, как бы вытрясая из нее какое-то застрявшее в ней наваждение и — по вероятию вытряхнув, растаял и размяк, словно только что испытал оргазм. И опять в полуголос в недоумении, и в то же время вроде как до чего-то додумавшись, произнес:

— Неужели?! Мурота какая-то! Нешто такое вообще допустимо? — поморщился он и, озадаченно тиснув плечами, вымученно выдавил. — Маразм.

Невзирая на броскость произошедшей репризы или все-таки случившегося (лично для него) невразумительного конфуза, он зажмурился и, мечтательно разомлев в своем виденье, добровольно отдался его несколько постыдной визуализации. Сластолюбиво и немо вдохнув полную грудь благоухание оставшегося парфюма и в памяти возобновив все тот же стойкий призыв эфемерно сохранившегося аромата недавнего присутствия очаровательницы, он на секунду вообразил себя героем, дерзнувшим супротив одержимости королевы (и так вершилось во все века! — он много прочел о сходственном), а потому ощутил себя — потерявшим голову … (по исходу) которая, валяется тотчас бестелесно в кустах.

Вошли, бойко разговаривая о чем-то своем, Павел и Егор Александрович. Они прикусили языки, заприметивши кучно развалившегося и минорно сидящего преподавателя. Промежду прочим отметив отлучку дамы, уразумевши, что есть возможность разумно воспользоваться ее отсутствием для подготовления постелей, каждый занялся своим ночным обиталищем. Первым, словно продолжая давешнюю мысль, не выдержав долгой паузы и борьбы с зарезвившимися эмоциями, зачирикал Павел:

— Да! Хороша бестия. Ах, как она величава, прямо божественна! Замечательная у нас попутчица … вот повезло! — причмокивая изрекал он, будто бы влез в мыслительный процесс лектора и сам тормознуться теперь не мог, и очумевал, — не молодайка, а мечта Дон Жуана!

— Н-да! — в задумчивости эхом отозвался Иван Иванович, с какой-то небывалой тоской покадрово перекручивая умозрительно внедавне разыгравшуюся интермедию, и только он собирался отрекомендоваться:

— Согласен, молодой человек … я …

Хряско лязгнув, скользнула выдвижная дверь, и в просвете представился куртуазно улыбающийся объект обсуждения, бескомпромиссно оборвавший на полуслове экспромт Иван Ивановича.

Мужчины, застилавшие полки как раз закончили экипировку спальных мест. Завидя очаровательницу и пропуская прелестное создание в тесное купе, они по-военному резко и учтиво посторонились, вытянувшись в струночки и подобрав животы. Хоть и ненавязчиво, но чуялось неприкрытое, да, поди, почти обнаженное, небывалое напряжение в трех мужских организмах. А отстраненная и несколько придушенная «взрывоопасность», присутствующая в них и битком теперь заполнявшая это ограниченное помещение, вероятно питалась какими-то потаенными их впечатлениями и ощущениями. Красава, мягко ступая стопами, между тем величаво проскользнула, верней проплыла между ними, обдавая их на столь мизерном расстоянии своей пленительностью, шармом (какой-то притягательной силой!) разымчиво окатывая неведомой теплынью их естественные таинства: не то благорастворением, не то рвущимися наружу чудотворными флюидами — исходящими от божественного создания.

Мило сложив ручки на столике и поглядывая теперь на всех, как представлялось, сквозь призму блаженства и податливости, мадамочка величественно и зазывающе бросая многозначительные взоры, уселась у окошка, явно сознавая свою приманчивость. Кратко обведя всех глазами, она напоследях заглянула елейно-обжигающе конкретно Егору Александровичу прямо куда-то в его тартарары, воззрившись туда неповинно, но и да не без принуждения. Заподлинно! Колдунья, как ему взбрело в голову, делала на нем свой акцент. Нахрапом пойманный ее пронзительным взглядом — испужавшись органически, именно испужавшись, а, не испугавшись, наш герой как-то надорвано, где-то вполглаза почему-то нахмурившись и душой весь, исто съежившись, заблаговременно предвидя недовольство (или ажно туповатое фрондерство), наконец, агитирования! устыжения! схватившись за опоры наподобие ленивца тихохода бессловесно, но и не без сдержанного кряхтения, полез на верховье.

— А вы это куда, Егорушка?! — изменившись в лице, с недоумением наблюдая за его копотней, будучи не сведущей в его планах, но и не скрывая дотошности, с живописной ошалелостью выказывая и обличая недопонимание, пролепетала звончатым альтом Нелли. Едва ли не «в расстегнутом виде» она рассыпала как дарительный жемчуг свое неодобрение. Красавица, вопросительно оглядывала остальных представителей мужского пола с явно ожидаемой с их стороны поддержкой. Павел (как в гипнотическом подчинении), пусть и ненадлежаще активно, но кинув нетвердый зырк на просящую, чуть ли не умоляющую всем своим обликом прельстительницу, угловато дернувшись, с неохотой вскрикнул:

— Егор Александрович, труба зовет! — и было заметно, что демарш его был незначительным пустяшным; всего лишь для отмазки.

— В самом деле, Саныч, не отрывайтесь от коллектива … — так же за неволю и весьма вяло поддержал товарища вузовский представитель.

— Великодушно пардоньте меня, друзье мое, — проскрипел квелым баском будто бы из глубин подвала «Егорушка», каковым дотоль его упомянула Нелли. Сам же он, теперь основательно укладывался на верхней полке, и, по всей видимости, угомонившись, устроившись в гнездилище, пролопотал оттуда слегонца прихрипывая себе под нос:

— Что-то мне нездоровится, что-то мне не по себе, как погляжу. Прихворал маненечко. Я лучше покемарю ладком. — И он, растянувшись на полке, но, не накрываясь ни одеялом, ни простыней, напоследях перефразировав армейскую поговорку, продекламировал измененную им молвушку нарочито тягучим и скрипуче-сонливым напевом. — Война войной, а сон по распорядку. Отбой Инженерным войскам.

Дал он себе команду и тут же, надув щеки и шумливо вытолкнув из себя держанные воздушные отходы, высвобождая легкие и совесть, расслабился.

— Ах, какая жалость! Вы и задаться себе не сможете как мне это сожалительно … как огорчительно … — уже совсем обезнадежено, на этой жалостливой нотке, закончила приставания Нелли.

— Не печальтесь, фея! Милочка, да мы … можете стопроцентно быть заверены, что заскучать вам не дадим. — Бодро отозвался благодушный толстяк, спешно промокая высокий сократовский лоб платочком.

— Уж эт точно! даже не переживайте и не волнуйтесь по пустякам … — размашисто жестикулируя, подтвердил его уверения длиннорукий и суетливый Паша.

У занемогшего (или прикинувшегося таковым?) Егора Александровича, только он вдавился головонькой в снаряженную наволочкой поролоновую подушечку, только устроился и, скрестив благочестиво пятерни на грудной клетке, как говорится, только распластался на полке, как тут же его очи осоловели и безотлагательно стали слипаться веки. Он попытался предаться вполне уместному забытью, безмерно веселясь — что легко удалось отделаться от приставучих попутчиков. Али все-таки в действительности сокрушался не унимавшейся резью в кишечнике? Но так или нет, нам — это малозанятно. Он затих и лежит себе, не издавая ни малейших симптомов соприсутствующего. Тут я объявлю для разумения, с некоторых пор Егор Александрович стал существом замкнутым и на первых порах, иной раз авось-либо по-глупому, но подчас упористо, а то и безрассудно, в непередаваемой степени, оглядчивым.

Нелли, попервоначалу скорчила скорбящую гримаску, засим, сжав губки, нахмурилась и как бы впала в тоску. Но минуткой позже (пораскинув мозгами) что-то там взвесив или примерив в собственном месседже, она (ментально, разумеется!) с вальяжной небрежностью махнула на ненужную калгатню манерной пястью — установила локотки на стол и, уложившись подбородком поверх премило сложенных запястий, широко и красноречиво улыбнулась, оставшимся перед ее обозрением, ухажерам. Переглядываясь с одного на другого, милашка озорновато скукожившись личиком, уветливо проворковала:

— Что ж, хлопчики! Ну его к бису — этого нехорошего Егорку! Давай, продолжим наши пышущие здоровьем молодежные посиделки … — сказала она беспардонно и, в то же время по-детски смущаясь. С невесомостью порхающей бабочки она импозантно взметнула ручками и офинтительно пластично крутанулась на бочок, с наклоном в сторону, причем так гламурненько и изящненько, будто бы все эти ныне вершащиеся телодвижения озорница оттачивала, по меньшей мере, неделю перед зеркалом. Эта безобразница (простите!) эта беспечная финтифлюшка размеренно и вальяжно, ничуть не замешкавшись, вынула из сумки бутылочку ноль семь великолепного крымского кагора «Бастардо Массандра» и не менее сановито выставила на жертвенник.

— О!!! — этаким восклицанием выразился крышеснос у присутствующих.

— Вот это да! — дифтонгом подтвердили очешуение мужчины.

Оба приятеля восторженно или скорее даже бесстыдно-вожделенно теперь вытаращились на величавую деву. Павел, огорошено привстав, растерянный чокнулся трижды задом о скамью, будто мячиком и, наконец-таки прочухавшись, замер и возблагодарил небеса — театрально простерев к кондиционеру руки. Он скованно, (чтобы никому не мешать) почесть по-скитски теперь пристроился на самом краешке сидения с абсолютно прямой спиной, неуклюже поместив длинные ручищи на костлявых накрепко стиснутых коленях. Весьма преглупо тушуясь, он беспорядочно переводил подавленные взоры с толстяка на молодуху и обратно.

— Позвольте по старшинству, да и, так сказать, по-стариковски, поухаживаю … — полу спросившись, полу заявил Иван Иванович. Сам же, мельком вопрошающе, вроде оправдываясь, глянул на Павла и, получив от него одобрение в виде кратенького кивка, взял бутылек пухлой пятерней. Достал надел очки и стал деловито осматривать сосуд, огульно знакомясь с его красочными ярлыками и наклейками — его брендом! Пробурчав «Экспортный вариант!» и занявшись тотчас откупориванием, он от удовольствия раскраснелся и комплиментарно поцокал языком. Открывание вполне бестягостное получилось, вышло до невероятия расторопно, без всякого штопора или каких-либо других подручных средств. Глядишь, а брехолог уже махом разливает напиток цвета крови Христа по цилиндрическим сосудам. Под возглас разливающего — «для полноты жизни!», три из них стояли наполненные до краев; лишний же стакашек, обреченный на бесславное одиночество за ненадобностью был пренебрежительно отставлен в сторонку.

Егор (дозвольте, иной раз его так величать — для упрощения), распростершись на верхней полке и глядя задумчиво в потолок, отягощенно ковырялся в личностных размышлениях и памятках. Кстати, делал это — вопреки собственному изволению. Периферическим зрением, да и слухом он отчетливо воспринимал происходившее вблизи, будто бы находился в самом эпицентре событий. Он без затруднений улавливал болтологию (всякие там: реплики, возражения, высказывания, хихиканья, охи-вздохи …) и даже примечал, как однопутчики пылко и воодушевленно, с огоньком переговариваясь меж собой, старались уважительно не тревожить его — как спящего. Вообще-то, бывший директор ценил крымские вина, но сейчас скрепя сердце он уже не решался вертаться назад, к прежним позициям (как бы не было соблазнительно!). Да и поступок такой, по его мнению, смотрелся бы уж дюже беспринципным и непорядочным. Он не посмел бы вновь дуриком влиться в компашку. Во всяком случае, немедля.

Между тем и в самом деле! полушепотом гомонящие единомышленники по внепланово образованной вечеринке шутейными ужимками, жестами и мимикой передразнивались, шептунами перекрикивались, напоминая друг другу о сдержанности. Правда сами, зажимая рты руками, нет-нет да приглушенно прыская и фыркая, все больше давились смехом — однако сдерживающий курс согласовано держали. Несмотря на старания пиршествующих не распускаться до полнозвучия, у лежащего наверху Егора никак не слаживалось избежать назойливых, пусть и негромких, перекликиваний — и он вынужденно вкушал их лопотания.

Павел, отхлебнув из стакана сразу две трети содержимого, вдруг заметно разрумянился, как бы воспрянув духом, воссиял. Очи его наполнились самонадеянностью и даже каким-то бессловесным необоснованным, но и в то же время не особо выразительным, бахвальством.

— Шикарнейшее винцо! Зря Саныч отказался … — многозначаще чмокая губами и облизывая их, шептуном прокричал он. Именно прокричал (пусть и вполголоса), он, напыщенно разинув рот лыбился, нарочно показывая орешки ровненьких резцов, вероятно зная свое достоинство. Таким образом, худощавый пытался произвести на даму (по своему, очевидно, усмотрению) выигрышно-благоприятное впечатленье.

— Нам больше достанется … — сдержанно, но с капризным апломбом клацнув язычком, съехидничала Нелли.

— Во-во, точнехонько! Особенно, когда божественным нектаром угощает этакая порфироносная госпожа, как наша милая Нелли … — явно умасливая даму и не обращая внимания на прозвучавшую желчность, поддакнул болтунишка и задорливо подмигнул длиннорукому приятелю. Сделав очередной глоток, он, перевел взгляд на угостительницу и, низкопоклонно состроив почтительную мину, подобострастно ощерился.

— За королеву! — нечаянно забывшись, рявкнул во весь голос, предательски сорвавшимся на фальцет баритончиком Павел и тотчас повинно стушевавшись, вжавшись головой в плечи как улитка в ракушку, уже шепоточком проверещал, — а давайте, воспримем это мое подмечание, как вуматный тост!

Нелли снисходительно усмехнулась и, смастерив самодовольную мордашку, отвела лукавый взор на бегущий за окном ландшафт и нравоучительно проговорила:

— Уверяли же философы в древности общественность, что истина в вине … так оно и заправду так! — словно набегом эта мысль взбрела ей в голову и она скорее шутейно, но и не без гордыни проронила ее. С легким сердцем Нелли принимала льстивые любезности «бегемотообразного» и «худосочного» (как она их сама различала), понеже иного ничего и не могла ожидать, кроме как заискиваний и комплиментов. Она универсальным образом ухитрялась строить глазки мужчинам, которые нескромно любовались ею, виртуозно глядя попеременно на обоих так, что порознь каждый взятый из собеседников видел лишь свое несомненное, выражаясь высокопарно, превосходство во взаимоотношеньях с ней. Чуть ли не изобличая обоюдную симпатию.

Балагурка произнесла эту реплику, абсолютно не имея каких-либо позывов выказывать собственные парциальные тенденции к глубокомыслию и вовсе не задаваясь целью вовлечь кого-то в словестные распри. И ясень пень! Показательно не стремилась выставить имеющийся запас сведений и неких риторических наклонностей, якобы переполняющих ее душу. А просто-напросто брякнула это — протягивая сосуд, наполненный вином, для невинного чоканья. Проще говоря, для подхватывания общего празднества. В сущности, выражая деянием мысль: «да разве ж эта встреча — не праздник?!» Одначе каждый из мужчин сию трактовку воспринял по-своему, но и все-таки, конечно же, в спешном порядке ринулись своими стаканами к ее стакану для возвышенного столкновения.

— Что ж, добренько! Я с пребольшущей охоткой пофилософствую, — высокомерно и задиристо заверещал, жаждая похвастать осведомленностью перед пустозвонством девахи, Иван Иванович, — а потому закончу фразу резюмируя … а здоровьице таки в водичке!

Хоть и самую что ни на есть чуточку захмелев (для расположения духа), он вознамерился как всегда безотменно преподнестись эрудицией. Как и ранее случалось в тусовках, на коих он присутствовал. Незлобиво, но весьма навязчиво профессорюга завсегда принимался выставлять напоказ личностное всезнайство. Ибо по природе, своей эмпирике, в конце концов, укладу прожития не имел: ни блистательной наружности, ни особого материального благосостояния, ни иных каких-либо еще преимуществ. А посему обожал публично прихвастнуть сколоченным багажом знаний. В наличие, какового — не сомневался. А при теперешних-то припарках — так и тем паче! На этом основании престижно отрапортовался, подтверждая слова пионерским салютом (взметнув рукой ко лбу). Дескать, «готов к спорчикам и прениям как «всегда готовый пионер!» как человек, привыкший к всякого рода теплым и безвредным коллоквиальным потасовкам» … к тому же, невесть к чему подчеркнув, уверил, — «что не прочь перейти к лексическим перебрасываниям мыслишками. Сабо самой разумеется, без грубостей».

Этаким нахальным образом навязывался он, в тайне, не видя себе равных — и теперь намыливался именно блеснуть просвещенностью перед девой, к которой начинал опасно привязываться. Раз за разом подмечая обоюдность, каковую дамочка, подчеркивая, для него выказывала, наконец, покусился «перешагнуть к расприятнейшим перетираниям заковыристых реалий обтолковывания предоставленного лейтмотива» … а главное, он вожделел оказаться в средоточии внятия и почтения.

И уже продегустировав парой исполинских глотков нектарного крымского, профессор, обстоятельно довольствуясь собой, одухотворенно затарахтел:

— Расхожая фраза «истина в стакане» на латыни слышится по-иному «In vino veritas». — Начал наступательно он. — Что, с перевода на русский, означает «вино развязывает языки». Это аналогично нашему русскому высказыванию: «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Полностью же, философема звучит так: «In vino veritas, in aqua sanitas» то есть «истина — в вине, здоровье — в воде». И, между прочим, автор этого выраженьица древнеримский писатель Плиний Старший.

— О, Иванушка! Да вы, пожалуй, правдашный профессор. Я не берусь с вами пикироваться, а лишь с величайшим наслаждением выслушаю вас. — Вдруг засияв негаданным радением, вспыхнула порохом молодица. Сама же, наоборот уже собиралась заткнуть за пояс «гиппопотама и жирдяя, возомнившего себя гипертрофированным умнягой», а потому, ринувшись наперехват, она превратно повела речь своей стезей:

— Между прочим, знаете, (как теперь выяснилось!) это было подмечено чуть ли не с ошеломляющей гидрофобией (думаю, вам известны симптомы бешенства?) — девица злостно хихикнула, самодовольно блеснув очами и сладенько заворковала, — хочется добавить и присовокупить по такому задиристому вопросику самоличностные суждения, некогда научно подтвержденные историческими фактами.

Тут же, дойдя до абсурдной непоследовательности (весьма, кстати, свойственной для обаятельных и самонадеянных женщин) она, позабыв о готовности с охотой выслушать искушенного собеседователя, разноречиво, буквально завелась с четвертьоборота и безостановочно заверещала, своеобычно и мастерски меняя тембр, окрас и выразительность звучания голоса:

— Да, пожалуйте! Доказательства сами по себе так и напрашиваются на выход. На приволье! — женщина вновь пригубила малую толику вкусного напитка и очаровательно, впрочем, даже крайне сексуально и завлекательно облизнувшись, выложила:

— Древнегреческий поэт Алкей когда-то написал: «Вино милое дитя, оно же — правда», а захребетники-торгаши, из древних римлян, нацелено придали этой фразе инакое значение. (И вряд ли из-за наезженного здравомыслия!) Они скоренько присовокупили собственные жульнические способности (как самое малое) к самообогащению.

Мадам, «подсевшая на уши» собеседников, если дозволительно будет так выразиться, всего-то на моментик замолкла, и то лишь для того чтобы мило ухмыльнуться и оглядеть внимающих мужчин. Засим она назидательно, хоть и голословно, поторопилась высказаться:

— Как раз этот ваш хваленый писака Плиний Старший — по лиходейству! во имя всего лишь красного словца или вывеивающей присказки (али забавляясь чернью?!), сократил поговорку до первых двух слов. Если рассматривать суть дела, лично я полагаю, он-то и был зачинщиком, — красотка снова авантажно и неторопко сделала хваток вина и, изящным движением пальчика поправив залихватски свисающий локон, экспрессивно завитийствовала, — да-да! Он-таки обнаружился чуть ли не «комедиографом» всей этой аферы, выступая в роли основного аннотатора. Если хотите, Плиний Старший был составителем рекламных примечаний, да и ныне более чем предполагается, ажно продвиженцем всего этого хитроумного и высокооплачиваемого мухлежа. Но что тут порешаешь! именно в таком виде речение и вошло в историю. Шалунишка, видите ли, соизволил от пуза нахохотаться и над внуками-правнуками.

Оглядев собутыльников, она довела свою мысль до разумного исхода:

— Да, пожалуй, немилостиво брякнем для примера. Они в целях обыденного, скажем, непарадного своекорыстия, в добавление не только вельми тонко и дальнозорко, но и сребролюбиво внесли инакий, однако, «хлебодобывающий» смысл. И звучал он так: «Истина в вине, но здоровье в воде», и посреди всей этой перетруханной дрязги и разноголосицы, вообразите, скромняги продавали природой бесплатно данную ключевую воду по цене элитного белокостного вина.

Нелли на миг остановилась, безалаберно опустила собранный трубочкой собственный язычок в стакан (мужчинам он показался излишне длинным, но мегасексуально будоражащим), просунула его прямо в темно-бардовую жидкость, как бы чего-то там наставляясь подцепить, затем интенсивно побулькала, но опомнившись, егозливо скосила глазки и, узрев, что за ней наблюдают сторонние, дружественно им подмигнула и затянула речугу:

— Убеждена! никто не станет оспаривать, что торговля и в частности торгашество, как водится, неизменные первопроходцы в каких угодно сомнительных зачинаниях. — Лопотала она. — Причем беспременно в суперидеях, чаще авантюрных. Тем не менее, обещающих ходкий и легкодоступный куш. Быркие дивиденды! Воззрите сами, денно и нощно они начеку в выискиваниях с «неба свалившихся» на них вознаграждений. Купаясь в собственных измышлениях и фантазиях, как тибетские мастера кун фу оттачивают свое мастерство в достижении сверх изощренной динамичности, так и они, ищут ублажения своему ненасытному финансовому жажданью.

Мужчины, оба увлеченно слушали.

Кокетка принужденно или вернее все-таки леплено (недостижимо для мужчин), но опять напущено пару раз ядовитенько хохотнула (корча излишнюю опьяненность) показушно и игриво глазоньками запутавшись в пространстве. Однако приметив, что ее фарисейство не могло остаться незамеченным, предумышленно еще разок хмыкнула, точию многим погромче, и продлила изъясняющий говор.

Они еще долго мусолили эту тему, оба ерепенисто и витиевато разглагольствовали, выстраивая и обоюдно навязывая выкрутасы разноречивых миросозерцаний, оставаясь, однако, при собственных соображениях. Диспутирующие как два боксера на ринге переносили тяжеловесные удары. Правда, колошматили они друг дружку не кулаками в боксерских перчатках, а всего лишь острыми словцами да прибаутками, перетасовывая их с заковыристыми издевочками. Нелли, непрестанно искажая и переиначивая исторически доказанные фактики, квалифицированно рассматривая одну и ту же ситуацию с разных сторон, ловко парировала неудобства обоснованностей и препарировала … искусно владея совокупностью познаний — порою извращая и коверкая аргументацию на свой салтык в заковыристую неопровержимость. Тем самым запутывая и загромождая стежки-дорожки, логичным рассуждениям Иван Ивановича. Короче, смею заверить, состоялась недвусмысленно захватывающая дуэль.

Павел вчуже наблюдал и слушал, даже не упрямясь вникать в закрутень формулировок и доводов. Безоглядно вклякавшись в заумную незнакомку, он подавлено и завороженно поглощал ее речи, иной раз отупело моргая, и ни в коем разе не встревая в выясняловку. В основном он (соглашаясь с девой) в безмолвии одобрительно кивал, а иногда неприкчемными похлопываниями по колену неуместно поддерживал беседу и при том сосредоточенно крякал. Правда чаще потерянно зыркая на поочередно говорящих, он все больше морщился и робел, раздосадовано понимая, что попал по воле своей непросвещенности в глубочайший анус и чувствовал себя среди этих интеллектуалов (каковыми окрестил их) — «балбесиной» и «дефективным дегенератом». Он в умилении широчайше невпопад зубоскалил, делая вид, что прекрасно улавливает изюминку дискуссий, и успешно ведет ход логических оборотов. (Собственно, а что он еще мог вымыслить?!)

— Все! Сдаюсь … вы победили … — ни с того ни с сего, вдруг выдохнула уставшая и наружно охмелевшая женщина, миленько обозначив поражение поднятием ладошек кверху, однако Иван Иванович учувствовал себя впервые проигравшим.

Таинственная незнакомка, таким образом, завершила полемику, скрытно радуясь своей словесной диареи. Размяла-таки «косточки»! Наперекор самой себе ее непредвиденно понесло — и остановиться она уже не могла. Ибо начитанность и скопленный багаж неудержимых постижений, да и эта необузданность завсегдашеских бабских забобонов, томящихся в ее прелестной головке — озверели и необоримо просились вовне. Что и говорить: «не часто встречаются умненькие мужичонки. Чаще попадаются мыкающиеся под юбку забраться». И она себе умственно кричала. «Нет! Нет!!! Не распаляйся девчоночка, Нелька, у тебя есть задуманный гранд-план, и ты его выполнишь». В запальчивости твердила она. «Коли было бы времечко, да нехватка дел! Ты б расписала куда как похлеще, но сдержись теперь». Не желая препятствовать наперед намеченным планам, наперерез характеру усмиряя собственную прыть (в прошлом причастную к педагогике) — она «натянула уздцы» и умолкла. Конечно же, она замолчала с дальним прицелом, подразумевая, «пусть, выскажется всласть мужичонка. Пущай! потешит себялюбие». Победу свою она уже давно раскумекала. Рассудив так. «Этот долбаный жиртрест, считающий себя мега-мозгом насилу умолк, заткнувшись и сопя в две дырочки — понятно, что терзается осмыслением поражения. Пялится балбесик на меня любяще-потеряно, аки на богиню посматривает. Ах, как я накажу вас … отымею этой ночкой …» — предвосхищала она события.

Глава 29. Мария Андреевна

Тула. Центральный район. Лето 2001 год. Все та же ночь

— Что ж, вполне мило … — обмолвился (хотя бы для чего-то) Вадим, удивляясь своей маломальской беззастенчивости — и голосу, прозвучавшему скорее безучастно, нежели приветливо. Сам же он, не знамо почему, уловив в его окрасе бесконтрольно выказавшуюся браваду, несколько замялся и неожидаемо для себя сник.

— Нравится? — с той же целью пролепетала Мария, капитально сконфузившись приторностью и колоритом звучания произнесенного вопроса. Пусть и проговорила она приглушенно, сдавленно или же сдерживаясь, будто меццо-сопрано выдралось откуда-то из-под кровати, а то и из-под пола. Однако в долю секунды оправившись, хоть и неподобающе краснея, с тем же шиком подхватила. — Здесь я принимаю гостей, здесь же зачастую (почти всегда) … — вдруг запнулась она, интуитивно сообразив, что повела речь не по тому руслу, но и враз заключив, что останавливаться поздно, докончила начатое, — … проверяю ваши домашние работы — сочинения и диктанты, а когда не бывает дел, просто отдыхаю или читаю очередной «монументальный полиптих».

— Здесь чудесно! особенно, когда вы! здесь. — С выдавленной из себя бодростью вослед крикнул юнец, но чуточку дрогнувшим голосом, изнову как не своим, потому что нечаянно соврал. Норовя изменить фонацию непреднамеренно завышенного тенорка, он старался придать его тембру как можно больше баса. Выговорив это, он, и сам не ведая почему, вдруг смолк — умственно перебирая варианты подходящих мотиваций, ловчась сформулировать что-нибудь лестненькое, нежненькое. Ему не терпелось по возможности быстрей переметнуться к амурным забавам, к прелюдии — о чем он внедавне вычитал из одной познавательной книжонки, на которую негаданно, по случаю, прям-таки фуксом наткнулся у отца в кабинете. Втайне изучив материал, поколе тот пребывал на работе, теперь мнил себя если не мастером, то уж точно знатоком эротических вступлений. У него скопились познания и о женских эрогенных зонах, и о применении к ним прикосновений, вибрирующих поглаживаний, покусываний. Он теперь был сведущ и о силе объятий, и о непревзойденности воздействия поцелуев и т.д. и т.п. Вот только в губы сам он не был целован ни разу — а посему на практике, представления не имеет, что это такое. Переча подавленности, юноша усиленно пытался придать себе побольше романтизма и небрежности. Однако вразрез стараниям: «мыслюки-ослюки» тупили и кобенились, голосок вибрировал, а сердечишко трепеща захлебывалось … словом — интимные заигрывания злонамеренно не выстраивались. Он, вообще, не шарил как подступиться (к ее величеству!) Марии Андреевне, а не то — что бы прикоснуться к ней! Тужился, но в противовес дерзаниям прямо-таки в категорической форме навпоследки вовсе перестал совладать собой. Внезапно потерялся и утратил инициативность, запутавшись в познаниях и едва ли не начисто запамятовав прочитанное. Мысли плутали — язык разбух. А ведь даже в этой дошлой энциклопедии говорилось об обязательном умении и немаловажности вкрадчиво-вылощенные словечки связывать в завернутые и цветастые выраженьица, причем с требующейся для текущей нужности интонацией и выкраской … потому как женщины любят ушами. От себя бы он дополнил, что любят они — «благоразумных героев» и «в себе уверенных кавалеров», а не таких тихоней как он.

Полезные сведения, выхваченные из учебника по сексу за чтением в одиночестве, в благовремение восторженно воспринятые им, теперь ему казались причудливо-ненатуральными, какими-то постыдными и вызывающими моральное отвращение. Более того, наука, взятая оттуда, ему представлялась какой-то надругательской или даже глумливой. Унизительной какой-то для мужчин и женщин. Наукой, до крайности жуликоватой — криводушной! — неблаговоспитанно театральной … в конце концов низменной и пошлой. «Да любая умная женщина сразу разгадает и фальшь, и лукавую натянутость, и припрятанное двоемыслие, — думалось ему, — а Мария Андреевна так и подавно». Вадим стал сокрушаться еще стремительней, еще сильнее путаться в формулировках, проволакивающихся через его голову. Приметив обильное потоотделение подмышками, явственно ощутивши, как пот бегучими ручейками стекает по бокам его торса, он старательно мозговал, сбивчиво перебирая некогда собранное в голове, теперь целясь найти всему применение. Но чем глубже и доскональней он рассматривал допустимые физиологические игры, с их животной распущенностью, представляя при этом себе Марию Андреевну как сопричастницу, тем противней и неприличней обозначались ему эти развратные поучения с их бесстыжими, извращенными и хитроумными приемчиками.

Природа же, свое нагнетала! И юноша, отгоняя разочарованность как назойливую мошкару — разумел, что надо срочно что-то предпринимать, дабы не потерять доминанту ситуации. Пересиливая навалившуюся на него скованность — он, пусть не умеючи, пусть гнетуще вытискивая из себя, все-таки пролебезил:

— Какие у вас изумительные и шелковистые волосы … — начал было он, и сбился, загущенно рдея и до внутренней тряски тушуясь. Выходило так, будто бы он выразился, как показалось ему, непомерно слащаво. Но он и не знал — почему?! Не уяснял, почему он дрожит как осиновый лист?! Намалевывалась «наибреднейшая пикча» (как он сам рассматривал сложившуюся напряженку). К тому же раскрывалась она, сопоставляясь с его внутренним переполохом — (по его разумению) так подложно! так неискренне! что на ходу откорректировать выложившееся, он уже никак не мог. Вместе с тем определенно, надо было что-то предъявлять, что-то еще говорить. Он нервничал! А подлая капелька испарины скользнувшая через весь лоб, чувствительно пробежавшая вдоль переносицы, вдруг застыла на самом кончике его носа, щекоча и досаждая ему. Раздражая, она отвлекала его от задуманных слов, и он понимал, что сказано — чересчур мало. Проявляться надо гораздо больше! А посему, пересилив возложенное на себя неудобство, он с не совсем потребной четкостью наскоро прибавил. — Они придают вашему лицу, не выразимое словами, очарование. — Сказал … и тайком с облегчением перевел дух.

Мария Андреевна, в некоторой степени взбодрившись, кокетливо тряхнула головкой и, мило воссияв, мельком глянулась в створку одного из зеркал, боле-менее удачно расположенных для заглядывания. Но и оно так-таки оказалось под не допустимым для этого углом. И снова на две томительные минуты воцарилось неловкое затишье. Насупор тому, что по обыкновению учителя (неясно, откуда ведется) величают учеников на «ты», она в противовес буднишнему почему-то невзначай заметила, воспользовавшись местоимением «вы»:

— А почему вы такой робкий и молчаливый?

Что-то предательски сжалось у юноши в его недрах. Вопросом захваченный врасплох, Вадим помыслил реабилитироваться. Превозмогая робость и разрисовывая на витрине залихватство, он напружинился. В горячке, от опрометчивых и взволнованных усилий он приподнялся, смехотворно раскорячившись с задранной ногой. Намереваясь выправить неловкость и сиесекундно не находя подходящего разрешения, он громоздко снова плюхнулся в кресло. Нароком затягивая время и норовя уладить выстроившийся пердимонокль, он неторопко перебросил одну ногу за другую, поменяв расстановку занемевших длиннющих ног (не зная, куда их пристроить!) и с извиняющимся оскалом стал оправдываться:

— Вообще-то, не такой уж я и малоразговорчивый, как может на первый взгляд представится … — пробухтел он, — просто ужасно поражен вами, да и откровенно говоря, потрясен всем тем, что в этот дивный вечер происходит с нами … и вот — никак не могу прийти в себя.

— Откройте шампанское … — (во спасение!) в опоэтизированной истоме прошептала женщина, жантильно закатив глазки, — фужеры на столе, монсеньер.

Хозяйка квартирки-малогабаритки сама пришла на выручку. Проявив, пусть и малозначительную, но фривольность — словно уже была пьяна, она в некоторой степени проэкспонировала заразительный пример следования по пути развязности и панибратства. В подражание учителю, парнишка покамест чуть-чуть натянуто, но с явным притязанием на расслабленность опустил кисть и разухабисто пошарил растопыренными пальцами под ногами, точно в аквариуме. Нащупав и ухватившись небрежной пястью за горлышко массивной бутылки, он с искрометным блеском в глазах поднял ее над собой и, как бы демонстрируя признак их первой доброй взаимосвязи, экзальтированно воскликнул:

— А вот и радость наша неописуемая! — Обитавший в нем бесик радостно захлопал в ладоши, уже рассчитывая и на невообразимую гулянку, и на исполнение всех умопомрачительных и заветных влечений, а посему вознамерившись блеснуть красноречием и ощутив нахлынувшую из ниотколе отвагу, по сути вспомнив — зачем, он вообще сюда преднамеренно направлялся, парадно скалясь, Вадим разудало примолвил. — Я думаю, пришла пора отметить наше такое грандиозное сейсмособытие. Такой, что ли наш макрокосмический полет в грядущее!

Могло привидеться, будто бы настоящее внезапно обратилось в головокружительную верть, обнажая и упрощая до умалишенной наготы взаимоотношения промеж существами, некогда пребывавшими в строгом (но уже впрах разбитом!) подземном царстве — империи! — воспитателей и воспитанников. Теперь навыверт! озорновато помышляется, что сегодня наставница, позабывши о взыскательной чопорности, научит адепта многим тонкостям порочных игр. Обучит и мужественности, и угодливости, и чувственности, и милованию … ознакомит с эротогенными зонами, с позировкой, с тактикой, а также с последовательностью, и с некоторыми тонкостями ублажения для достижения партнером оргазма. В мельчайших подробностях ознакомит с Камасутрой! Научит новичка этого огромного мира интима и совокуплений — доводить любовницу до крайнего экстаза. Раззадорит и так и эдак! Наконец, разрушит его целомудренный оплот и предоставит неудержимый юношеский пыл, доселе не тронутый женской лаской и нежностью, разврату …

— Мансуров! — призвала она, словно вызвала его к доске … и осеклась. — Ты пока что разливай, а я мигом вернусь. Ай, момент … — на ходу исправляясь, пропела второпях девушка и, толканув дверь, быстрым шагом ринулась, щелкая направо-налево выключателями и в зале, и в передней, и в кухне … исчезла и — над чем-то там захлопотала.

Вадим откупорил бутыль и врастяжку разлил пенящийся и навязчиво шипящий напиток по фужерам. Водрузил бутылку на столик и достал из-за пазухи сотовый. Глянул сколько времени (близилась полночь), и убрал телефон в карман. Любопытствуя (потому как, поначалу входивши в квартиру, будучи в замешательстве, ни аза не заприметил) тихо вышагал в зал, где ненапряженно стал рассматривать интерьер комнаты. Здесь, как и в спальне размещение мебели было исполнено бесхитростно и небогато. Ветхая меблировка. Даже, как он подметил: «до невероятности затрепанная». В антиквариате он не разбирался, но вряд ли тут находилось что-нибудь сверхдорогое. Посередь зала, вдоль стены стоял обтерханный, дюже допотопный, сервант советского исполнения, наверно ДСПэшный. (Глуповато осклабляясь, гость предавался путаным размышлениям). Однозначно — его привлек этот мебельный старикашка. Да иначе и быть не могло! Он пристегивал к себе первостепенное внимание. Войдя в комнату, его невозможно было не заприметить. Дальше по обыкновению: банально-пегие, немало выцветшие, но весьма опрятные шторы; беспритязательные обои с маловыразительными васильками или подснежниками (ересь немыслимая); заслуженный телевизор со стеклянным кинескопом — алфавитизм прошлого столетия; «ветхозаветный» диван и на стене красовавшийся опять, серпастой выработки, ковер.

Вадим приблизился к серванту, к этому стародавнему изваянию как к музейному экспонату. Он вгляделся вовнутрь сквозь инкрустированные стекла. Там пребывала посуда, которая была геометрически правильно расставлена и, по всей вероятности, имела или носила чисто символический авантаж, то есть не употреблялась в повседневности. Чайный сервиз с рельефным рисунком золоченых веточек по белой эмали, понятное дело, со дня изготовки не знавал ни вкуса, ни запаха чая. Наверняка и мельхиоровыми ложечками не пользовались с послевоенных времен (если предопределять по осевшей, на металле и фарфоре, пыли). Молодой человек собранно охватил глазами доисторический объект, как можно тщательней присматриваясь, как он и сам удумал: «не напрягая ни мышления, ни воображения». Вглядывался, как бы шутя, с непринужденностью и беспечностью. Его пытливость привлекла фотокарточка, каковые заурядно, по его опыту и знаниям, почти завсегда жильцы ставят для запечатления и незабвенности важных рассудку жизненных моментов. Впрочем, также неоригинально выставляют и свои фотки, и фотопортреты родных и близких. И точно! Его ноншалантной головотяпской заинтересованности представилось фото. С незначительного размера фотографии, обрамленной в недорогую рамку, на него выглядывали: радостная Мария Андреевна, собственной персоной, и борзый (как ему привиделось), лет пяти, мальчуган. Он отодвинул «прозрачный занавес» и взял карточку. Это было экспресс-фото, заснятое в пределах Центрального парка, у пруда, в районе пляжа и вероятно в купальный сезон. Сконструировав пресыщенную рожицу, будто до чего-то дойдя разумом, Вадим поставил снимок на место и немедля вернулся в опочивальню, где и соизволил ожидать отлучившуюся домохозяйку.

В кухне что-то звякало да брякало.

Ждать не пришлось длительно. Он и замечтаться не успел, как Мария Андреевна нагрянула с подносом, на котором в качестве закуски к шампанскому преподнесла блюдо японской кухни. Суши и роллы! При всем при том с велеречивым заявлением, якобы сие кушанье приготовлено хозяйскими ручками, подчеркнув намеком, что если оно не будет достойно оценено то, сия «коллегия» (разумеется шуткой) будет отдана на расправу кровной обиде.

Представление, как сценическое зрелище, быстренько произвелось в движение.

Они расселись, торжественно подняв бокалы и устремив мягкие обоюдосмущенные взгляды. Тонко прозвенело чешское стекло, и кое-какое время проистекала обыденная дегустация — одобрительные отзывы и комплементы ценителя. Не без невинного артистизма (право чуток переиграно!) обменялись растроганно сусальными взглядами по-доброму друг другу импонируя.

— Послушайте. — Махом выдувши фужер шипучего напитка и взбодрившись, с бездумной любознательностью, допустимо даже просто для поддержания каляканья, а может … чается, что Вадим грешил, будто бы загодя знает ответ, а, в целом, нельзя было точно сказать с какой целью прозвучал вопрос, но он его задал:

— А кто этот мальчишка, там, у вас на фото в буфете? Братишка?!

Простодушно лепеча и развеселившись в беспечности, он совсем не ожидал лихого оборота. У него не было стремления сделать ей больно. Однако Мария вдруг содрогнулась и застыла, как остолбенелая — словно проснувшись от летаргического сна. Это обозначилось яркой вспышкой в глазищах, брови вздернулись, и она с плохенько прикрытым озлоблением вперила теперь в него обжигающий взгляд. Засим, пока огонь в очах медлительно потухал, глаза темнели и меркли — тяжелея, она, угнетенно нахмурившись, как-то стремительно посерев, отчего сразу наружно постарела (или так ему показалось?) и необычайно надломлено, отторгнуто-неловко поставила опорожненный бокал на столик. И не воздушности, не игривых замашек, ни блаженных ужимок, даже охмеления будто бы сроду не бывало. Голосом преподавателя, уличившего ученика-пакостника в негодяйстве, она проговорила:

— Нет. Это мой сын.

Взор парня, сверкнув изумлением, мгновенно отяготился. Озадачился. Леденящая молния блеснула в косом, обескураженно отведенном погляде и — на долю мига рот скривился штришком неприязни. Он переглотнул. Замялся! на секунду замешкался, но овладел собою и … что-то, впрочем, опустевшее осталось в его лике. Не доверяясь порции изведанного разумения и смущенно рассмеявшись, парнишка хлопнул себя по колену ладонью и, с какой-то тоской в глазах исподлобья бросил стреляющий блеск. Отвергающе тряхнул головой и, переводя неудовольствие в шутку, с недоверием к происходящему, пробубнил:

— О-о мать! ну и как мы докатились до такой житухи? Нас, учеников своих, вы посвящаете в другое, на каждом уроке разглагольствуя о нравственности и прекрасном. А чему вы пичкаете сына? Кстати, где он?!

Щечки Марии зарделись, в глазах поначалу скользнула провинка, но через краткость уже вовсю пыхтела ярость. Она, едва сдерживая не то слезы, а не то пылающую в неизвестном направлении враждебность, хриплым и уставшим голосом проголосила:

— Он в больнице … — и уже, не дожидаясь новых расспросов, с каким-то непонятным остервенением, как взбесившись, затараторила:

— Если желаете. — Вовсе не спрашиваясь, видимо давно пылала охотой излиться, а оттого-то и «рубила сплеча». — Я поведаю вам аномальное средоточие под названием — «Жизнь». (Понимаете ли, накипело!) Расскажу и про те невменяемые эпизоды, страшащие небывалостью мук, и гнетущие кадры повседневно текущего моего фильма ужасов. Возжелайте ж! И я распишу вам свою боль, свою (если хотите?) развратную склонность к мазохизму. Хотите?! я перечислю подноготную всех своих горестей и печалей … — тут она нервно вскочила, сжав кулачки, психованно и тягостно переглотнула, будто бы проглотила только что верблюжью колючку и, мигом вернувшись в прежнее покорное сидящее положение, вымученно прошептала, — мое отчаяние и эти мои Пирровы победы …

Мария Андреевна гневно бросила испепеляющий взор. Гордо восседая на пуфике, она вдруг, себе же назло, вроде как обреченно подкинув в костер собственных умозаключений некоторую охапку сарказма, назидательно выдавила из собственной утробы:

— Да что вы знаете о жизни?! Ребенок. Как вас еще назвать? Оскорбить или в угол поставить?! — она, конечно же, хамила и принимала в расчет, что, безусловно, перебарщивала в выражениях. Но ни один мускул, пока она выговаривала едкости, не дрогнул на ее мраморном лице. Она развивала свое издевательство, но и, соизмеряя собственную греховность, сию минуту испытывала омерзительность. Вадим же, казалось, был готов расплакаться, раскукситься. Внутренне он сжался и был готовым сгинуть, стереться, обнулиться! Мальчишка досадовал, что он такой большой и — непомерно заметный. Невидимой удавкой округ его сердца, и петлей в обхват горла народилась неимоверной силы обида. Она душила его! Охватившая тоска, карборановой кислотой разъедала душу. Для него было очевидным, что любимая женщина, сидящая напротив, его вовсе не разумеет … не знает она, и знать не хочет, что он втрескался в нее по самые уши. А самое ужасающее — он не ведал, как поступить здраво. Неудержимо тянуло прижаться к зазнобушке. Приласкать миленькую! Но вот позволительно ли?!

А между тем драгоценное существо продолжало изливать банальными и мерзостными словечками свою ненависть. Ненаглядная, вылила целый ушат презрения и озлобленности:

— Ни разу, не брившийся подросток, возомнивший себя мужчиной. Так вот знай, когда я родила Витальку, я испытала верх блаженства! Мансуров … либо к несчастью, либо к радости, но ты, от собственной природной неспособности никогда не узнаешь такого глубоковолнующего душевного пребывания — как рождение ребенка, выношенного под сердцем. — Она снова встала и села и заговорила теперь вкрадчиво. — И вот он появляется. И нельзя сказать, что он возник чем-то отличающимся от других новорожденных, других деток. Ориентировочно тот же вес, те же торные размеры. Но он особенный! Потому что это твой ребеночек! Увидь: твоя частичка! Твоя кровиночка! И только женщина, способна ощутить это так красочно и содержательно. Вынашивая, предчувствовать внутри — незыблемую часть самой себя. Вы, по мере своей отчужденности представить не сможете, как я была блаженна и одержима. После родов, впервые, человек мужского пола стал для меня настолько родным и близким, что я могу с уверенностью велегласно проговорить — этот маленький человечек, мною безгранично любим и ради него я готова на смерть.

Она торжествующе произносила молвь:

— Но всякая любовь требует испытаний — и они, начались. Сначала, у него отыскалась пупочная грыжа. Он верещал дни и ночи напролет как неудержимый. По поводу напасти, по совету соседушки Валентины Ивановны, пенсионерки терапевта, я обратилась к старушке, умеющей заговаривать подобные детские неприятности. Я сказала неприятности? О да! Лишь окончательно выслушав меня, вы поймете, что я не оговорилась. Я не особо верила бабульке, мысля — образцовая шарлатанка. Но дальнейшее, — меня разуверило в обратном. Бабка, что-то поворожив над Виталькой, слегка коснувшись пупочка, сдержанно вертанула пальцами кожицу, а потом устало произнесла, что с этим теперь будет все нормально. И вдруг предрекла: «в скором будущем, милочка моя, ожидай, моя блаженная, других — куда хлеще горючих пыток». Вещала она. «Учти и готовься, деточка, твои настоящие трудности до времечка в загашнике прячутся». Тогда я не придала ее словам особливого значения, да и действительно: Виталька с того дня успокоился. А как позднее выяснилось — напрасно вздохнула с облегчением. Следом, будто бы все зло мира сосредоточилось на моем дитятке. Попервоначалу, педиатр деликатно предложила широкое пеленание, ибо выяснилось, у моего чада оказалась тазобедренная дисплазия. Я пунктуально и ревностно выполнила годичный курс лечения. Мне помогала мама. Но и в течение года, да и далее злыдня-судьбина не оставляла нас. Откуда-то объявилась краснуха, следом скарлатина, а про ОРВИ я вообще молчу. И так целых три года. О как я безудержно ревела ночами! Но мы победили. Беды дали нам передышку — цельный год ничего не происходило отвратного. Мой мальчик заметно окреп, набрал норму в весе. Да буквально все голосило о его прекрасном здоровье. Даже щечки порозовели. Я утихомирилась, успокоилась, жизнь вошла в позитивное размеренное русло. Думала, ну, наконец! — пророчества бабульки-ворожеи закончились. Отмучались! Следует снова задуматься о будущем. В этом плане, мной много чего было упущено и пришлось экстерном настигать утраченное. И сызнова кутерьма, каждодневно-ночные копошения без устали. И настигла! И была у цели …

Мария в неистовстве взлохматила волосы, по новой переживая старые огорчения. Хотела было вскочить, но лишь дернувшись, передумала. Ранняя стадия шизофрении, как правило, протекает латентно, то есть скрытно, а если психоз остается в легкой степени, заболевание трудно отличить от дурного характера. Иронично надсмехаясь, исповедница стала пересказывать дальше:

— В конце концов бардачелло обнаружился лишь преддверием в кошмары. Виталику было четыре года, когда симптомы патологии остаются почти незаметными. Я не концентрировалась на проявлениях недуга (тупоголовая!) потому как писала диссертацию. Вовсе вычеркнула из внимания, что мой сынулька старается избегать активных игр. Играть-то с ним было некогда. По правде говоря, меня устраивало, когда он задумчивый чем-то своим забавлялся в одиночестве. В этом, я углядывала его индивидуальность. Но однажды, спустя чуть менее года, по зову сердца, мы пришли к педиатру и та, словно ударом молнии, предрекла наше дальнейшее пребывание. Ох как я была непростительно слепа! (Помышляя лишь о карьере.) Взяв в расчет крупное — не блюла мелочей, которые вовсе не были мелочью. Боже мой! Сопоставляя свою вину и халатность, я осознала: как была глупа и непредусмотрительна!

Она измученно поникла:

— В точности ударом по темечку выявилось … не только его одышкой, а со временем, становящиеся постоянными спутниками и кашель, и хрипы (про которые первоначально я наивно думала, будто бы ненароком навеяло сквознячком или всего-то першит у ребенка в горлышке от малоподходящей пищи). И вдруг мой мальчик ненавязчиво сообщает, что его утруждали, что у него, оказывается, были: и головокружения, и болезненные ощущения за грудиной, и нередкие потемнения в глазах, да и «черные мушки», о коих расспрашивал доктор. Которым он просто не знал названия, а посему не мог подтвердить их наличие. А я безумная чаяла о своем, приписывая неактивность и капризы — безотцовщине и раннему возрасту … словом — временному, проходящему. Внешне он выглядел вполне здоровым. (Меня ж торопил профессор Тимирязев, мой наставник!) Но как-то раз, (наверное, Ангел-хранитель сподвигнул?) меня будто осенило. Я внезапно явственно определила у сынишки и бледность кожи, и синеватость губ и пальцев, и в глаза мне бросилась его быстрая утомляемость. Это натолкнуло меня — хватать Витальку в охапку и мчаться к педиатру. И врач указала — и на набухшие шейные вены дитятка, и на отечность нижней половины тела … и на все прочее. Она проговорила еще тогда порицательно, с каким-то — не то черствым соболезнованием, не то распеканием: «Мамаша, как вы могли не увидеть такого?» и другое … куда более оскорбительней и злее. Какие только нотации не читала мне докторша! И я соглашалась, что уместно и заслуженно получала эти оскорбления. Я не сопротивлялась, воспринимая свою безнадегу от собственной тупости, будучи потрясенной от «врасплох заново» выявленной трагедии. И мироздание как бы куда-то ухнуло!

Тут Мария умолкла и с тяжестью, будто только-только перенесла тонну груза, переведя дух, заговорила снова:

— Когда человек попадает в такую ситуацию, естественно рядом встают родные. Но часто этого не происходит. Я говорю не про себя, мне повезло. Я всего лишь пересказываю, проанализировав множество историй, некогда услышанных мной, будучи в детской реабилитации. Да! конечно, близкие сопереживают. Но бывает и такое. Например, мне как-то позвонила подруга-сокурсница и спрашивает: «Ну как ты там, родненькая?» И отвечаешь со скрежетом зубовным, мол, потихонечку-полегонечку. И подружка развязывается, размагничивается! Стрекочет и про свои перепалки с муженьком, перерастающие иной раз до скандалов и побоищ, или про шопинг, а то и про другую несусветную лабуду. Что совсем не уводит от осложнений, а лишь нагнетает и обостряет восприимчивость к боли. В лучшем случае стараешься не слышать, когда тебе навязывают пустые, вовсе незначимые вещи. Когда тебе их всучивают так напористо, словно с каждым словом тычут ножом в грудь. И главное, не разумея, что у тех, у кого на карту поставлено здоровье и жизнь ребенка, абсолютно контрастные их взглядам ценности. Наше мышление перестроено на иной лад, потому как у любого из таких обретается дотошная фильтрация отношения к смыслу жизни. Или взять ту же неосмысленную позицию родни, с ее неуместной принципиальностью осуждения, совершенного недопонимания нервных срывов, от которых никуда не деться потому, как человек находится в неизменном надсаде, в напряжении. Родственники поплакали, слезки вытерли, порассуждали, но сутками они этим не живут. Их никто не осуждает, вполне резонно осмысляя, что бывает неосуществимо постигнуть условия, не включаясь в них ежечасно. Да и надежды на близких чаще всего не оправдываются, и родитель смертельно больного дитятко изначально остается наедине со своей беспросветной фрустрацией. Это же страшно, когда ежедневно до мучительности осмысливаешь, что тебя не понимает, а иной раз и порицает за действия во имя спасения кровиночки, твоя же родня. За весь этот срок, на одни лекарства ушла неимоверная сумма денег. Я влезла в долги. И у друзей занимала, и у банка брала кредит, и родители, сколько смогли, помогли. Но любые возможности иссякают. Теперь пожинаю плоды этой беспечности и безалаберности! Ведь, чем раньше начинается лечение, тем успешней и утешительней финал. У моего сыночка — сердечная недостаточность. Причем в такой форме, что время — кричать караул. А повинна в запущенности смертельной болезни — одна я. И отвечать мне: перед сыном, Богом и людьми. Вот и обрекла себя на искупление … изыскать средства на излечение. Спасет лишь операция и она — дорогостоящая.

Пересказчица так вымученно скривила личико, прикусив в отчаянье нижнюю губку и обнажив белый ряд равномерно распределенных зубов, что в глазах Мансурова еще более преобразилась красотой. Поддельно оживившись, Мария резко перескочила на другую тему, многое, оставив в сторонке как никчемушное:

— А знаете, как мне достался мой первый клиент? Тогда я еще была неискушенной, стыдливой и до безумия скованной. А ведь он даже не обратил внимания, лишь сказал: «Отпуски надо делать, уважаемая. Всех денег не заработаешь, отдыхать тоже надо. Что-то слабовато справляемся. В общем, я недоволен». Это был отвратительный на вид, бывший крупный чиновник по линии профсоюза — как он дотоле хвастал. Так вот этот ублюдок, уходя, кинул мне на подушку пакетик леденцов и съязвил «тренируйся». Так и убрался, не заплатив. А мне оставалось только плакать. В тот день мне особенно были нужны деньги, чтобы внести первый взнос за процедуры Виталику. Тогда мне помогла одна из наших, из проституток, с которой мы пересеклись в первый же вечер моего выхода на панель и едва лишь пооткровенничали. Ее угнетали свои заморочки, снедала своя боль.

На лице исповедующейся девы, вдруг разборчиво начали посекундно просматриваться то ненависть, то жалость и стыд, то какой-то вовсе абсурдный душевный надлом … и если б это не выглядело так горько, то гляделось бы до смешного — размеренно сменяющимся:

— Чуть меньше половины клиентуры, — задумчиво перебирала она в памяти, — где-то около сорока процентов — женатики. Как правило, встречи происходят в личных автомобилях. Такие, вчастую не стыдятся светить детским креслом на заднем сиденье. А после встречи, вылизывают чуть ли не языком сиденья, лишь бы жена не нашла изменнический волосок или какой-либо другой след неверности. Затем и вожу их сюда, пока сына нет. Всякий клиент, как под копирку, задает одни и те же вопросы: «А какая постоянная … и есть ли приличная работа?», «местная ты или приезжая?», «чем в дальнейшем намерена заниматься, когда отцветешь и увянешь?» или даже «может ты нимфоманка?!» и так далее и тому подобное. Моя подневольная подработка проста и ужасна, как и сам этот мир. И в этом моем мирке меня зовут Алсу и запомни, любая из нас никогда не бросит свое настоящее имя в эту грязь. Ты не представляешь, как это отвратительно наблюдать над собой увольня, который пыхтит, исходя не то адипозными слюнями, а не то соплями. С которым бы ты, в погожий день не села бы завтракать за одним столом, а не то что бы еще что-то … а потом, эта тошнотворная скотина высчитывает каждый грошик, рассчитываясь. Впрочем, я не имею права его так обзывать, будучи сама намного хуже. Но как мы люди низки, Господи! А иные клиенты напротив завсегда расположены расстаться с баблом, ради компашки с бабой. Именно БАБОЙ, каковой они ее величают с извечно непристойным подтекстом. И заприметь, покупая проститутку (или шалаву, потаскунью, шлюху или просто потерянную) чаще всего мужичье преследует одну из тайно-прихотливых целей. И что поразительно! довольно редко, чтобы получить ласку и тепло. Чаще всего, чтобы посметь вкусить то, что не доступно в браке (не исключены: и охальные формулировки, и измывательства), частенько, чтобы доказать (пес знает кому) свое превосходство. Вроде того, что мне, мол, по силам КУПИТЬ! Я — КОРОЛЬ! И другие грязные … так, любвеобильные чиксы становятся фригидными. Например, я: ни разу не кончила.

Мария Андреевна смолкла, так же неожидаемо, как и разгорячилась. Вадиму нестерпимо затоскливилось и совсем без любострастной надобности, незамысловато и простенько, возжелалось приобнять это беззащитное сотворение. Обогреть и обдать это хрупкое существо своей теплынью, — вовсе не помышляя ни о каком сексе. Он постиг, что нисколечко не сможет вот так вот бесцеремонно взять и запросто влезть, ради низменной цели, в угоду минутному торжеству вмешаться в чистое — и разрушить уже давно образовавшиеся, накопившиеся в нем доныне светлые и нерушимые представления об этой личности. Ежесекундно проносилось в мозгах: «Не смей затоптать живое!» Вадик с горечью разумел, что он, хоть и владеет собственными брыкливыми эмоциями. Удерживает их бескаружные похотливые поползновения (потому как сдаются они ему тотчас всего лишь ничтожненькой пошлостью). Он всегда знал, что не так все должно случаться! Однако издевки эти (в виде полового влечения) кое-когда достигают такого резонанса, такой уничтожающей амплитуды, что он порой напрочь разуверяется их выправить и готов покориться овладевающей сексомании. В такие мгновения он чувствует себя чуть ли не обреченным кинуться в пропасть деструкции сложившихся устоев. Потеряв самообладание, взять и разрушить раз-навсегда премилую нежность. И все равно по отношению к Марии Андреевне (как к исключению!) он и не помышлял о подобном, наизворот, в нем крепилась уверенность, что без нее — он нежилец! Сейчас как раз такая грань, как раз такой опаснейший моментище, когда все предпосылки достижимости удовлетворения (по его мнению) его «повышенного полового влечения» должны были бы вот-вот воплотиться. И только вездесущая безвестная сила — яркой и истой своей природой (опять по его заключению — спасая его душу!) стопорила эту его разнузданную и пагубную скоропалительность. Ибо он отчетливо уяснял себе — что до безнадежности влюблен. Мария Андреевна, наперекор предъявленной провидением ее аморальности, виделась ему не раздавленной жертвой обстоятельств, а изображалась наоборот какой-то божественной крепью … созданием из разряда небесных спасительниц. Существом, совершенно с другой планеты. Во всех отношениях, Вадя, не вглядывался теперь ледяным взором на ее неожиданно открывшееся новое сомнительное жизненное резюме. Он заслепо спекулировал ее другой основой, совсем противоположной, а не той — каковой ее обрисовывает придушенная реальность. Золото (как он уверительно мыслил) и в фекалиях золото! Ему захотелось рассказать ей о своих потаенных болях и переживаниях, о чем-нибудь этаком, что их сблизит, что даст — пусть немножко, но приблизиться к ней. Хоть чуть-чуть приравняться к ее величию и утонченности. Наконец добиться простейшей обоюдности во взаимоотношениях, чтобы подступить хоть на йоту, как ему сдавалось, — к непостижимому. Чтобы она его не боялась, не стеснялась его, а доверяла и наконец-то доверилась ему. Бенгальским огнем вспыхнув свежестью помысла — что он таки сумеет помочь ей, достанет нужную сумму и избавит ее от тяжкого самобичевания! — Вадим спросил:

— И много нужно денег?!

Давеча вывернувшая наизнанку душу исповедница не сразу нашлась, что ответить:

— Денежек, — выронила она, — много надо, касатик! Так что забудь и не вдавайся в подробности.

Отнюдь не обрадованно и не оглашенно проговорила она, а скорей выжимала из себя слова каким-то зажатым или полузадушенным шепотком, причем подперчив шепоток ядовитенькой издевочкой, словно впустую пробуя чего-то втолковать несмышленышу.

Москва. 25 августа 2001 года. По данным, которые приводит ИТАР-ТАСС

«Вчера примерно в 23.58 на станции «Комсомольская-кольцевая» столичного метро был обнаружен труп мужчины. На теле погибшего, выявлены признаки насильственной смерти. Документов, удостоверяющих личность не найдено. В Управлении полиции на московском метрополитене по данному факту проводится проверка. Имеющиеся материалы переданы в прокуратуру».

Глава 30. Поезд Москва-Бухарест. Разоблачение.

Период движения поезда от Киева к молдавской границе. Ноябрь 1994 год

Профессор и Нелли, наконец-то, перестали препираться или, если изъясниться конкретнее, состязательно обмениваться знаниями. Как происходило давеча, когда они запальчиво схватились взаимодействовать на тему, выхваченную Иван Ивановичем (наобум лазаря) из житейского ни к чему не обязывающего разговаривания. Он чуть ли не для подначки уцепился за процитированную блистательной пассажиркой безо всякого умысла индукцию «истина в вине», якобы высказанную кем-то и когда-то из древних мудрецов. Зараз ему и самому-то вспоминать погано! Он первым вдруг ополчился, зачем-то самонадеянно настропалился ошеломить «молодуху» своей эрудицией, наконец, осадить и остудить «фанфаронство» девицы. Накинулся как полоумный! Спорщики около полутора часов напропалую разгоряченно противоборствовали в энциклопедизме — наперебой окучивая друг дружку эквилибристикой сметливости.

Теперь же Иван Иванович прижух. Косо поглядывая оклычился, чувствуя себя «не в своей тарелке». Он проиграл. Облажался! По всем параметрам словесных состязаний продул закрученный поединок. Прежде, с ним такого ни в коем разе не случалось. А стало быть, ноне (по его расценке) он низко-пренизко пал; причем не столько утратил значимую весомость перед самим собой, сколько осрамился исперва в глазах, как оказалось, весьма грамотной и несравнимо дошлой спорщицы. Мало того, он даже потерял какие-никакие иллюзии в маломальской степени реабилитироваться, а не то что бы там реваншировать, аль поквитаться. Он как-то лётом потух, обломавшись, примолк — и теперь трусовато остерегался вторичного, куда как более «зубодробительного», разгрома.

Да и ни это его беспокоило. (Что греха таить!)

Поначалу знакомства, матерый книжник истинно упивался благорасположением к нему (незнамо откуда взявшемуся) этой величавой девы. Сперва, ему не верилось … а потом, он просто-напросто услаждался ее чуть ли не кричащей тягой к его персоне. «Чудеса в решете!» Вопил он себе и тащился от сладостного обстояния, буквально загодя навязанного ему распригожей дамочкой. Поверив! Он едва ли не самохвалебно подслащивал ее устремления и подкармливал их своими гипотезами и сам же, в собственных домеках, обмирал от восторга якобы этой ее очарованностью им — как «гигантом мысли» как мужчиной, в конце концов! Хотя толком, не разумел и капелюшечки достойного резона этакому внезапному проявлению благоволения.

Однако только что, враз — положение вещей изменилось, душевная расположенность улетучилась, точно что-то ниотколе взявшееся и неизъяснимое сотворилось между ними. Словно черная кошка пробежала! «Бестия», вдруг охладела — допрежь привязав к себе крепко-накрепко. И его (воспринимавшего себя наружно неполноценным) отныне, так и тянет к ней! Неприкрыто скрючило его душонку и приковало невидимыми кандалами как махонькое суденышко к шварту. «Примагнитила — что ни в жисть не отлепиться! Изгаляется, паскуда!» Про себя вздорил он — и влюбленно и вместе с тем тайно ненавидя, и боясь и ругая …

Впрочем, неужли он прав?! Да и чему тут удивляться, когда без излишних подробностей углядывается как с бухты-барахты сменилась ее агрессивная симпатия на не менее яростную антипатию.

«О, женщины — постамент непостижимости!» Мельком боляво пронеслось в его черепяном закутке.

Он страдал. Ему сдавалось-таки, что отныне в лед облачились и атмосфера, и отношения, и нотки болтовни, да и двухсторонний их перегляд. Ведь по каким-то же (вероятно объяснимым!) причинам потухло, это дотоле заискивающее блистание в ее искрометных (теперь флегматично глядящих на него) очаровательных глазках. «Может быть капельку хитреньких, но однозначно-таки наичестнейших — открытых, прямо-таки по-дитячьи наивняцких». И именно эта — заключительная фраза, особенно застопорилась в его мыслесплетениях.

Куда делось кокетство? Куда сгинули, распаляющие в нем похотливость, ужимочки?!

Он припоминает. Пожалуй, нет — живописует! — как она личностно для него (когда они остались тет-а-тет) устроила сумасшедшее шикарнейшее представление. Выказывание (да куда там — поистине разнузданное демонстрирование!) перед ним собственных прелестей. Это же неспроста! Все эти дамские штучки … эти ее психические воздействия на него, эти — любострастные заламывания ручек! бесстыдные и масленые тисканья собственноличных форм и пышностей! Манящие поглаживания по телу. Эти, с позволения сказать, ее неоспоримые заигрывания с ним. Наконец, запрещенные «удары ниже пояса»! К чему они?! Если не … (а они ему так знакомы!) от студенток, от его воспитанниц — и … но мотив тех поступков очевиден. Он накрепко изучил молоденьких финтифлюшек! А здесь, надысь … она эксплицировала нечто иное. Явную приязнь или даже влечение … которые загнали его тотчас в тупик.

Взбаламутила, зараза!

Словом, Иван Иванович теперь терзался в неясностях, и я не знаю, какая пружина воздействовала на механизм его мышления, но он отныне пребывал в нерешимости и в рассудочном непроглядье.

Раньше, профессору сплошняком именно таким модусом и удавалось возвести себя в кругу обворожительных вертихвосток на пьедестал «величия» — или, по крайней мере, массового их почтения. Теперь же, воспользовавшись его отупелой молчанкой, развязал трещотку Павел, иже буровил тот сейчас что-то отстраненное и малопривлекательное. По мнению Иван Ивановича — даже низменное и первобытное! Высококвалифицированный преподаватель с досады не очень-то прислушивался, не шибко вникал в его пустобрехство, а Нелли (кабыть вперекор как раз ему) любезно и похвально ответствовала молодому человеку. Одначе непосредственно последние слова дружбанчика, произносимые елейным (с возрастанием децибел) голоском, донеслись до его ушей наипаче отчетливо. Наверное, потому что Паша, как изнову периферическим зрением ненамеренно усек Иван Иванович, повернул свою физию к нему, значительно придвинувшись, подхалимисто пальчиком тормоша за локоток и вопросительно вглядываясь в его задумчивость, обратился значимо ко всем:

— Слухайте сюда! А что если нам для продолжения банкета отправиться в вагон-ресторан? Я приглашаю! — горячечно проверещал он, поочередно переглядываясь на собеседников и знаменательно приложив пятерню к сердцу, где очевидно (во внутреннем боковом кармане курточки) запрятывались и его денежное хранилище, и его благонамерения.

Иван Ивановича эта мыслишка ни на йоту не обрадовала, хотя ему и манилось прибавки хмельного (внутрях попросту зудело от желаньица принять добавочную порцию выпивки!) и — он почесть понуро, безо всяких упований, подозревая первосего облом, зыркнул на часы и, скрючив упадническую физиономию, сокрушенно констатировал:

— Неплохо бы (я бы и сам проставился!), но … мы не успеем дойти до ресторана, как он закроется.

Егор Александрович полным ходом засыпал, и их бурчания слышались ему, будто болтовня велась где-то уже вдалеке, как бы в тоннеле. Не въезжая и не совсем понимая — для чего, он непредумышленно сосредоточился, навострил слых — нечто вроде искушаясь уловить смысл шушуканий, поднапрягшись стал вслушиваться в логическое содержание «отдаленного» перемолвья.

— А нам и не надо туда идти … — вдруг перед самым носом Егора Александровича прозвучал бойкой голосок Нелли. Он даже кожей, порами поличья ощутил щекотливую теплоту ее выдыхания при говорении.

(Намеривалась ли плутовка вторительно пригласить его к распитию спиртного?!)

Однако подымать вежды через охватившую дрему ему нешто было лень. Любопытство же побеждало, и он полусонно, но и опасливо (стремясь не выдать себя) скрозь прищуренные веки, скрозь ресницы, попробовал разглядеть перед собой предполагаемое. И он был напуган! Перед ним, почитай впритын, нос к носу, сияло жуликовато улыбающееся настороженное личико Нелли. Внутренне он даже вздрогнул потому, как было дико узреть в такой близости ее неожиданно вплотную придвинутую, «огромную» и розовощекую мордашку. К тому же всматривалась она с какой-то хитрецой, каким-то странным поглядом — собранно, но и насмешливо, как бы намереваясь уличить его в бодрствовании. Типа: авось не спит человечек?! И минула всего-то секундочка, но ничего не заподозрив или даже ублаготворившись чем-то, она, практически не останавливаясь и ничуточки не выказывая для окружающих важности интересуемого, прошагала к двери купе. Задвинула ее и, защелкнув на замок, выставила блокатор. Без задержки на всех парах проследовала к своему месту у окна, присела на скамью и запустила руки в сумку-запасник.

— Для данного события, — меж тем залихватски щебетала она, и было слышимо, что Нелли ковыряется в сумке, что-то спехом ищет в ней (щелкали ремни, бряцали застежки … доносилось шуршание), — у меня имеется еще одна такая же конфетка. — Заключила мадам, и наконец, до слуха Егора Александровича, отчетливо донесся стук поставленного на стол-жертвенник твердого предмета (вероятно, это и была новоиспеченная бутылочка винца).

Громогласно прозвучали возгласы одобрения и экзальтации … охи да вздохи!

Мысельки Егорки невообразимо лихо закрутились. То ли догадки, а то ли выкрутасы измышлений навязчиво тотчас вклинивались в его ошалелый мозг. Какое-то неладное предчувствие повеяло холодком, пробежав от затылка к копчику … кстати, и — оставшись там. «Плохо! Ох, как плохо я стал думать о людях!» Попытался, он было остепенить свои испорченные суждения, свои искалеченные о человеках соображения. И все-таки осмысляя основание, вызванное все той же — пусть относительно далекой, но и все еще не забытой болью, породившей в его сущности психически больное недоверие, которое в недрах его самоуспокоения настойчиво кочевряжилось (не укладываясь и не успокаиваясь) — и это была почему-то гадкая уверительность в подвохе. Интуиция? Или все-таки фантазия! Вся эта теребень, пульсируя в висках и протаскиваясь вместе с кровью через вены в его серую массу, в его сознание, — преобразовывалась в какое-то неясное осенение, и теперь само по себе навязывалось допущением.

«Да … чутье не обманешь!» Уже почти прокричал он себе и — застыдился.

«Ладно-ладно, хорош дурковать! Не иначе — паранойя. В натуре параноиком стал. Что — теперь так и будешь доброго люда бояться?» Шипел в извилинах он себе. «А Неля — она ж замечательная! Простая как ситцевые трусы. Тут треба поразмыслить о своих делах-делишках. Какой раз я в Стамбул еду? Пятый ли? Шестой? По путевке через турфирму летать вольготно, но дорого. Не выгодно. Безделюжная прибыль, хоть и комфортабельно. Да мне не до удобств ща … мне навар важен! Санек — опытный «челночара», кучеряво надоумил! а, кстати, чем он сам челночит? По-моему, турецкой кожей … молодец, своевременно посоветовал — поездом до Бухареста, а там автобусом через Болгарию в Турцию, тоже до Стамбула. Гораздо дешевле. И виза всего пять баксов». Перешнуровывал он в головушке раздумки.

А разноголосица гуляющих за столом однокупейников отдалялась дальше и дальше …

Он их совсем уже не слышал. И звучала говорильня эта — точно откуда-то из-под копани, точь-в-точь со дна колодца.

После потери завода и семьи, ибо жена через месяц подала на развод и суд без задержек их развел. Оклемавшись и поскребя по сусекам, обнищалый бедолага-бизнесмен влился в шеренги челночников и занялся привозом из-за границы запчастей для иномарок. Собственно, получалось так, будто бы события происходили по хитроумному сценарию судьбы. К его удаче — у него был в наличии оформленный заграничный паспорт. Его бывший соклассник и корифей (с которым они по случаю повстречались) содержащий частный ларек, расположенный у специализированного автомагазина «Стрела», предложил ему (по собственной мульке) выгодное предложеньице. Тогда, в кафе «Пилигрим», за стаканчиком винца они самочинно обговорили обоюдную выгоду этого проекта. И свежеиспеченный компаньон стал собирать для него заказы различных автопричиндал к элитным зарубежным автомобилям. В список входили и Audi, и BMW, и Mercedes-Benz, да и всякие другие мажорные модели тачек. Конечно, автозапчасти были «левыми», которые он привозил из Стамбула. Иначе говоря, это была недоброкачественная подделка фирменных запчастей, но никто из контингента клиентов (созданного ими впопыхах) и не нуждался в оригиналах, ибо они мало кому были по карману. А эти! рассматривались клиентурой как раз — как дешево, и сердито. Судите сами, вполне достаточно: поменять (пусть и на лажевые, но временно функционирующие) либо прокладки, либо кольца, либо поршневую или шаровую … бампер или битую фару и т.д. и т.п., да и продавай авто худо-бедно в надлежащем (в коммерческом отношении) виде.

Пританцовывая по скалам и перебирая лапами да курлыча, во мраке ночи орел расправил крылья. Встрепенувшись, он величаво взмахнул, а взбодрившись, дважды похлопал ими. Что-то нарушило первосоние … неспроста потревожило засыпание. Поверх дремоты невзнарок никчемушное примерещилось Егору Александровичу. Будто бы шумнуло что-то аль поезд трепыхнулся. Шорох подозрительный по ушам скользнул, а не то и вовсе чуйка сработала, но у него нараспах раскрылись гляделки. Сон как ветром сдуло!

И опять он в купе, снова в поезде. Вроде все, как и было: на потолке так же тускло плафон светит, тот же стук колес да проекции и мельканья по стенам — бликов да отсветов … только вот почему-то балаканья смолкли. Притихла беззаботная погудка прежде кутящих попутчиков. Он поднял голову, оглядел клетушку. На своем месте Иван Иванович с мраморной оттенью лица, сидя раскинув ручищи и неестественно завалившись в угол, спиной поджимая скомканный матрас, подобно мертвецу запрокинув головушку с широко раскрытым ртом (кверху воронкой!), находился в недвижности. Павел, тот еще смешнее — свесив клешни и уткнувшись носопыркой в собственные сведенные сухопарые коленки, так же был в состоянии близком к мертвому. Прямо под Егором Александровичем целеустремленно подавшись вперед, руками навалившись на стол, занятая своим делом, сидит Нелли. Его взгляд уперся ей прямо в маковку и, не повернув и не задрав головы видеть Егора Александровича, та не могла. Чуть в сторонке, ближе к окошку стоят в кучу сгруженные стаканы (один из них полон темно-бардовой жидкостью), а прямо перед ней возлежали портмоне Иван Ивановича и кошелек Павла и — разложенные на столике инодержавные ассигнации. Видимо иностранные банкноты были уже пересчитаны ею и сложены в аккуратненькие стопочки.

Возмутило Егора Александровича в увиденном то, — с каким хамством, с какой небрежностью! —раскрасотка сейчас рассматривала, выворачивая кармашки и оттопыривая отделения, предметы чужой отрады, вытаскивая оттуда и документы, и другие какие-то бумаженции. Не шевелясь, свидетель необычайной наглости лежал, выглядывая из укромного гнездышка затаив дыхание. У него наворачивался целый навал разоблачающих и клеймящих вопросов. Почему девица пересчитывает (явно же!) заимствованные капиталы? Почему Иван Иваныч и Павел в таких закомыристых, можно сказать потешных, позах уснули? И вообще — спят ли они?! И как без них (без их ведома!) она осмелилась так поступать?

А когда своевольница поспешно глянула на циферблат часов и пронырливыми движениями рассовала огромные охапки купюр по отсекам сумки, когда она уже было привстала, собираясь с вещами, в том числе и с заранее приготовленным чемоданом подняться — он удержаться не смог. Откинувшись на подушку и приготовившись к спрыгиванию, он для начала громко откашлялся. Внизу вмиг все замерло.

Егор Александрович по-молодецки соскочил на пол и, раскинув руки по обе стороны локтями привалившись на полки, встал в проходе. Секунд пять (наверно для Нелли показавшиеся вечностью) он изучающе и неодобрительно взирал на полпути пойманную и встревоженную мадам. Та же, застуканная на недовершенности передвижения, застыла как стеклянная. Очевидец происходящего, осуждающе хмуря брови и мучительно долго посматривая — то на нее, то на попутчиков, обнаруженных им выключенными, к тому же в таких несуразных асанах, наконец, делово шагнул к Павлу и, быстрым жестом знатока, приложил три пальца к его сонной артерии. Едва-едва прощупывался пульс. Значит, он жив. Вероятно, то же самое и с Иваном Ивановичем и — он с облегченьем выдохнул. Нелли же, с широко раскрытыми глазами молча таращилась на него, будто бы пыталась проникнуть в самую глубь его намерений: то ли смущенно, а не то даже испуганно, но, во всяком случае, она, захваченная врасплох, явно застопорилась в этаки нелепом полу сидячем положении. Как она прекрасна! Как пригоже горели ее щечки! А глазищи, сверкали как два царских червонца! Девица растерянно разглядывала его — о чем-то маракуя, что-то въяве сопоставляя. Губы девицы слегка дрожали, и могло выказаться — будто бы она молилась! В ее взволнованном облике, ее онемении, безусильно отгадывалось запредельное отчаяние, но женщина, передюжив свой страх, вдруг спазматически переглотнула и — необычайно дружески, прямо-таки лучезарно! — улыбнулась. Верно уясняя бесспорную неотвратимость произошедшего и смахнув с лица тревогу, она: не то обреченно, а не то дерзновенно — принимая ситуацию таковой, какая она есть, сказала, обращаясь к нему:

— Ну, наконец-то! А то я уже заждалась … — просветленно и по-олимпийски ничтоже сумняшеся защебетала прохиндейка. Оставив в покое дорожные принадлежности и преспокойненько достав из бокового кармана саквояжа загодя приготовленную скрутку стодолларовых купюр, накрепко стянутую крест-накрест шпагатом, она эту заготовку располагающе протянула ему, словно они договаривались об этом заранее и подытожила концовкой, — … дело сделано и это ваша доля.

Колеса мчащегося экспресса как минимум километр накрутили на ось допрежде, чем взволнованная профурсетка вторично заговорила.

— Берите же, это ваше … здесь целых пять косых. Ну!!! хватайте, смелей … — импульсивно хихикая, весомо выговорила она, в свою очередь абсолютно обомлевшему мужчине, смотрящему теперь на нее с распахнутым сомнением.

— Через десять минут моя станция. Поезд стоит всего одну минуточку. Я должна буду сойти. — Лопотала она ускоренно, но и внятно выговаривая слова, как будто вопрос уже решен и оставались лишь бисерные формальности. — Берите деньги и ложитесь спать! Утром, как ни в чем не бывало, поднимитесь позже этих лохариков. Они ничего не поймут, будут пребывать в потерянности … и вам — поверьте! останется всего лишь корчить глупый и сочувствующий вид, да, фальшиво удивляясь, слушать их несуразицы. — Робко пододвигалась она к выходу. — Пусть эти болваны сами на себя обижаются … ропщут и сетуют.

Вразумляя и наставляя, Нелли настаивала на своем. Окончательно взяв себя в руки, должно, уже уверившись в удачно состряпанном дельце, она утвердилась в положительном завершении своего изуверского мазурничества. И вдруг смолкла, вглядываясь в него ожидающим, долгим и полным благонадеяния взглядом — мука изобразилась на ее восхитительном и взгоряченном личике. Егор Александрович, подозревая умышленное отравление, будто не слыша настоятельных напутствий, раздумчиво и вовсе не глядя на протянутую долларовую накрутку, в конце концов, процедил сквозь зубы:

— Что с ними? Полагаю, они живы … им, ничего не угрожает?!

— Ерунда! Поутряне здоровей вас будут … это всего-навсе клофелин.

— Нет, так нельзя. — Искренне взбутетенился мужчина. — Это идиотизм! Хамство!!! Возмутительно! Немыслимо … — недоверчиво рассматривая с ног до головы женщину, протягивающую ему долларовый моток, нетвердо бормотал он и даже руки спрятав, сцепил за спиной, будто бы опасаясь их самоличного разрешения ситуации. — Верните назад, что вы взяли у спящих … и ступайте вон.

— О, я знаю! — вы честный и благородный человек. Я это сразу заприметила. Поняла и влюбилась в вас как девчонка … — разгоряченно запела деваха, не умолкая, меленькими шажочками ближе и ближе пододвигаясь, подступая к нему и так же настоятельно протягивая баксовый рулон. Тот был уже практически у него перед самым носом, когда она, вдруг внезапно извернувшись, приглушенно взвизгнула и осуществила резкий выпад другой рукой, сжатой в кулак. Это был явно великолепно поставленный удар крюком «Агэ-цуки» снизу-вверх в подбородок из каратэ стиля киокушинкай! И если бы наш дружище не ожидал чего-то подобного, если бы не его натренированность реакции, если бы он не доверился шестому чувству (как человек, некогда испытавший единомоментную опасность), то возможно сейчас бы он уже валялся нокаутированным на полу. Кулачок девицы пролетел в нескольких сантиметрах мимо и застыл на мгновение ока в воздухе, но для вторичной аналогичной активности Егорка уже не дал нападчице ни времени, ни возможности. Поймав и схватив дерзко настроенную женщину за оба запястья (правда, сильно оторопевшую, как-то теперь уж не очень сопротивляющуюся) он, препятствуя допустимости ей воспользоваться ногами, крутанул ее и завернул ей руки за спину. Обнял сзади, обхватив крепким хватом, и завалился с ней набок прямо на лежак, на корню сковав дальнейшие действия. Нюхом, вкушая аромат духов и ощущая возбуждаемую теплоту — мягкую хрупкость девицы, мужчина козырнул ей на ушко:

— Ух, какая вы прыткая! Какая опасная!!! В конце концов, учитесь проигрывать … верните взятое моим друзьям …

— Какие они вам друзья!!! Горе-попутчики. Они что — ваши родственники? Вы знаетесь-то всего символически … — проговоривши тоном, каковым обычно обвиняют в идиотизме, съехидствовала дама, — и не увидитесь больше никогда.

— Но это не аргумент для их обкрадывания. Немедля воротите краденое!

— Я не могу этого сделать. Понимаете?! — наэлектризовалась она, вроде смирившись с переделкой, бесплодно или вернее для проформы подергиваясь высвободиться. Урывками остаточно содрогаясь, она вздрагивала ненапористо, скорее, с выявлением напоказ женской слабости и торопливо стрекотала. — Моему бой-френду требуется операция. Уясняете?! Срочная. Дорогостоящая. У него стриктура уретры. Он мучается. Уреторопластику готовы свершить лишь в Израиле. Но самое страшенное! Он ходит по лезвию ножа … в любой момент рискует умереть или от почечной недостаточности, или еще от чего-то более ужасного. Вы сами хотели бы умирать обездвиженным? Окочуриться длительной и мучительной смертью? — она почти что исповедовалась, она почитай рассказывала правду.

Они с гражданским мужем, Виталиком, поистине решились однажды на этакую авантюру ради денег, необходимых только лишь на операцию. Но со временем, когда так влегкую получилось и раз, и другой … когда слишком бестягостно стали удаваться махинации (с ее-то талантами и артистизмом!), преуспев, мошенники (кстати, по настоянию муженька) до времени забыли об основной цели. И, отложив жизненно важную процедуру, занялись самообогащением.

Тем не менее, Егор Александрович разглядывал дамочку с некоторым скепсисом, хотя и существенно ослабил зажим, сдерживающий ее инициативность. Находясь у нее за спиной, и вдыхая чарующее благоухание девичьих волос, он волей-неволей досадовал, что не может сию минуту заглянуть ей в глаза. Наконец он недоверчиво спросил:

— Надеюсь, вы, не станете впредь использовать свой смертоносный гранатомет?

— Отпустите меня! а то — я закричу и обвиню вас в попытке изнасилования … — сдавленно полушутя, но и прекрасно понимая, что лопочет бессвязицу, проверещала Нелли и тут же одумавшись, засмеялась. — Простите, это была глупость. Забудьте о ней!

— Что ж, пожалуй, доверюсь … но, если что — я и сам подниму такой гвалт! — который вам не приснится и в кошмарном сне.

Притворно по-стариковски и дурашливо покряхтывая, но и одновременно изображая обостренную бдительность, Егор Александрович встал, оставив вполуоборот распростертой на скамье изобличенную в воровстве красотку. Видя, как та — поелозя, квело поначалу скучковалась, а затем приняла с достоинством сидячее положение, вытянув длинные и красиво сконструированные ноги — невольно залюбовался ее фигуркой. Он, чуть посторонившись, однако, не ослабляя наблюдения за Нелли, сперва похлопал по щекам Иван Ивановича, который абсолютно не отреагировал на его легкие похлопывания и по-прежнему состоял в качестве овоща. Тогда он потормошил Павла, но и того не удалось привести в чувство. А время шло.

— Не пытайтесь меня разжалобить, деточка. — Наконец прореагировал он, контролируя ситуацию, будучи постоянно на стреме. — Я понимаю, что влюбленная женщина способна на многое, но … — он всего лишь мгновение искал нужные слова, — в конце концов, не такой же ценой — не преступным же путем. Для этого есть другие способы — более плодотворные и гуманные, что ли! Есть благотворительные общества … ассоциации милосердия … — компостировал он ей мозги и сам разумел, что лопочет безлепицу. Где что сейчас найдешь?!! Да и ясное дело, что люди таким банальным образом просто-напросто зарабатывают себе на хлеб … с маслицем и икоркой.

Поезд тем временем уже зримо и слышимо замедлял ход. Где-то там, за дверью шоркая, проводница пробежала по коридорчику вагона с объявлением об остановке, о времени стоянки … и еще о чем-то … кто-то еще, видимо, собирался сходить на этой станции. Во всяком случае, из задверья доносилось чье-то тяжелое перетаскивание или передвижение, вероятно кто-то переставлял громоздкие вещи.

Трепеща и полыхая лицом, Нелли со страдальческой гримасой, стремительными движениями выполняя манипуляции, вынула две крупные охапки купюр, те самые, каковые давеча рассовывала … и бросила их на стол. Обозленно и проницательно уставившись на Егора Александровича, словно что-то себе сообразив, до чего-то дойдя, она грозно рявкнула:

— Дурак!!!

Но сощурившись и ненавистно впившись в него взором, она уже не торопилась уйти, как бы вычитывая его потаенные планы, внезапно выпалила:

— На! подавись бессовестный хапуга. Пользуйся моментом! Живоглот! — и вдруг девица озарилась неуверенной догадкой, что подсознательно подразумевает нечистоплотное и, отвернувшись и не веря изрекаемым словам, прошептала, — неужели присвоит? — но, отмахнувшись от этой мысли, громко примолвила. — Полагаюсь, теперь я свободна, теперь я могу исчезнуть?!

Егор размазал по мордени простодушную ухмылочку и выразил согласие кивком головы. Та, психованно (но и горделиво!), едва совладавши собой, пару раз в спешке промахнувшись, но едва уцепившись за защелку, порывисто крутанула ее — и, открыв замок, сотрясаясь всем телом, принялась судорожно и хаотично дергать дверь в разные стороны. Ее все бесило! И она страшилась этого бешенства. «Как бы не натворить безбашенных пакостей!» Забеспокоилась про себя девица. Казалось, в настоящий момент в ее душе бушевала гекатомба! но дверь (как назло) лишь приоткрылась, полностью открыться ей помешала блокировка. Нелли еще хлеще распсиховалась и опять лихорадочно захлопнула проклятущую дверь, едва сдерживая ярость, отрывистым махом ожесточенно утопила стопор и вновь в лихом буйстве отодвинула препятствие. И уже не глядя по сторонам, похватала вещи и, еле-еле протиснувшись в проем, обернулась к нему и антагонистично прошипела:

— Что ж, радуйся, хитрая мразь. Крыса! Весь куш теперича твой. — И стремительно поскакала к выходу.

Егор Александрович вышел следом и остановился у окна. Он раздвинул шторки, ребром ладони мазанул по вспотевшему стеклу и заглянул в проделанный прозор. Моросил осенний дождь. Вдалеке, внутри светового ореола, он увидел стоящий возле невзрачного полустанка под фонарным столбом шикарный коричневый «Джип-Чероки», а рядом с ним двухметрового и статного гиганта. Тот, кому-то уже нетерпеливо и приветливо махал рукой. Вскоре, он увидел и семенящую к мужчине, мелкими и расторопными шажочками, Нелли. Она подошла к гиганту, небрежно обок скинула чемодан, и они несдержанно обнялись. Состав плавно тронулся, и возлюбленная парочка стала неотвратимо отдаляться.

Глава 31. Надежная охрана

Тула. Зареченский район. Пожарная часть №22. Начало ноября 1999г.

Виталий Калюжный, он же «Кашалот», сидя за рулем автомобиля, юрко маневрирующего во множестве теснящихся собратьев, ритмично подскакивал на ягодицах в комфортабельном кресле. Короткорукий молодой человек, выеживающе кривлялся и размеренно подергивал пухлыми плечиками, самозабвенно отдаваясь ритму музыки, раздававшейся в напяленных на его головенку стереонаушниках. Он бодренько урывками пошлепывал себя правой ладонью по одутловатой ляжке и небезыскусно инупору порывался вполсилы подпевать чуть ли не мальчишеским контртенором. (Даже когда он просто с кем-то разговаривал, у собеседника, не вглядывавшегося в его обличие, по незнанию могло возникнуть воспринимание, будто бы беседует с малолеткой.) А меж тем импортный черырехколесник, лавируя, ловко увертывался от неминучих столкновений, чудом находя проезд в загромождении транспорта. Можно беспристрастно обосновать, что наш герой наслаждался своей грубовато-пройдошливой манерой езды. Его жесты, повороты и наклоны … выполнялись неохотно, но и были непринужденными, а наряду с этим невероятно прыткими. Почти не удерживая в кистях, в коротких и толстеньких пальчиках, он довольно-таки поворотисто управлялся с «баранкой», хватко пользовался рычагом скоростей. Коротенькими ножками особь мужского пола расчетливо и взвешено перебирала педали своего металлического любимца. Мыслилось, будто бы стремительно несущаяся «железяка на колесах» и этот моложавый пройдоха — одно целое.

Свернув с улицы Октябрьская на улицу Теплова и проезжая (по левую руку) здание районного суда, а по правую, строение экзотариума, рядом с которым, у самых ворот владений, красуется «памятник теще» в виде тираннозавра (прозванного так городскими шутниками), Виталий Калюжный абсолютно невпопад вдруг избыточно газанул (будто бы чего испугался!) и тут же отпустил акселератор. Иномарка, безостановочно преодолев три сотни метров, небезопасно проскочила нерегулируемый перекресток, засим вихрем катясь по инерции, миновала Дом культуры Тульского оружейного завода. Далее, «Бумер» в секунды пронесся повдоль забора заводского квартала и послушливо подкатил к участку шоссе возле трехэтажного пожарного депо. Задавака-водила, обладатель короткостриженого ершика, суетно оглядываясь по сторонам, по-боевому вывернул на обочину шоссейки и безо всякого промедления умеючи, прямо-таки ухарски, затормозил.

Зданьице пожарной части, с важностью позировало посреди окружающих его владений. У входа, на самом видном месте, подошедших посетителей привлекала внимание вывеска, на которой печатными позолотными буквами возвещалось, что это есть «самостоятельная военизированная охранная пожарная часть №22 города Тулы», а ниже ко всему прочему аббревиатурой дополнялось пояснение о пребывании части под юрисдикцией МВД РФ.

Но да вернемся к нашему герою и вкратце внесем некую объективку. По жизни, с самого отрочества, Калюжный помышлял стать артистом. Цирк его привлекал и притягивал! Он даже себе предписывал этакое призвание. Потому как еще на общешкольных сценических выступлениях, ибо участвовал при школе в самодеятельном кружке, обожал перед широкой зрительной аудиторией представлять фокусы. И недурственно получалось. И, кстати, у него была шикарнейшая коллекция таковых, переданная ему родным дядюшкой. Правда родственник был самоучкой, но дяде-трудяге ничто не помешало зажечь в молоденьком сердечке племянничка, собственную некогда несбывшуюся мечту. Позже, Виталик даже, намереваясь во что бы то не стало добиться высокой цели, окончив десятилетку отправился учиться в городское цирковое училище на артиста оригинального жанра. Он уже видел себя в образе иллюзиониста, уже грезил известностью — славой! Но в итоге, по стечению обыденной лени и алчности, а также других жизненных мелких обстоятельств, все-таки в конечном счете из него получился просто жулик. Расписывая набело, Калюжный сам когда-то тянул службу в этом пождепо, занимая должность пожарного. Но парнишке всегда манилось обладать изобилующим количеством дензнаков (что вполне обосновано оправдывается), а посему он был вынужден, по-плохому, уволится из охраны. Дело в том, что по началу перестройки новая подработка в образе торгаша на вещевом рынке, в которую он вписался, никак не увязывалась с мнением начальства. Ибо позиция начальника до мозга костей была пропитана коммунистической идеологией. Не мог командир военизированной части закрывать глаза на спекулятивную деятельность сотрудника Органов. И Виталик был поставлен перед жестким выбором. И он сделал его. В скором будущем конечно Виталик пожалел об этом. Впрочем, это уже другая история.

Сегодня же, он притащился на встречу с бывшими сослуживцами, со своими давнишними приятелями (во всяком случае, хоть и с некоторой опаской и некоторыми оговорками … но он таковыми их считал!) А те — пусть и не стопроцентно, но когда-то прозывались дружками-коллегами. Они в бывалошное время вместе чуть ли не сотню пожаров потушили. И, наверное, «не один пуд соли съели». Это были Виктор и Николай. Промеж нами будет припомнено: нам известные как Мотор и Винчестер соответственно. Которые достаточно долгий срок трудятся в этой «пожарке» в качестве огнеборцев. Здесь же, в спортзале этой «пожарки» они совместно и тренируются по рукопашке, практикуют спарринги … в общем, оттачивают свое каратэ — как и в дни дежурств, так и в выходные.

Небрежным движением, расторопно сдернув с головы аудиопредмет и бросив в кресло, он выбрался из салона бээмвэхи. Благоуханно потянулся, разминая повращал плечьми и — растроганно оглядел когда-то «родненькую душеньке» местность. Хлопнул дверцей и, отойдя на пару шагов, при помощи специального устройства, похожего на пейджер, нажатием кнопки замкнул автомобиль и поставил его на сигнализацию. В подтверждение сего действия в автомобиле что-то обнадеживающе крякнуло. (Кстати, такой сервис в те времена считался небывалой крутизной!)

Бойким пружинистым шагом мужчина устремился внутрь строения. Он уже благословлял заветный час. И как заядлый картежник, любитель перекинуться в преферанс, был уверен, что у него при данной раздаче на руках «Флеш рояль». «Надежные ребята! До зарезу нужны такие!» Авантюрист давненько мечтал присовокупить этих бояк к собственному дельцу. «А то, что за охрана нынешняя? Размазюки какие-то!» Переступая порог организации, размышлял Кашалот, ненамеренно скукожившись ликом от воспоминания внедавне выстраданного унижения (от чего по спине пробежали мурашки). Прежние секьюрити, предоставленные крышей, оказалась не на высоте. Но право! Откуда эти бугаи-охраннички, неповоротливые и тупорылые, могли предположить о табуне залетных безбашенных гастролеров?! Он тогда лишился не просто огромной суммы денег — его обчистили под метелку. Да и «тварюги» поизмывались вволюшку. Кашалот поймал себя на мыслишке, что он намного раньше, полгода назад, еще при открытии лохотрона, этого своего разводилова с наперстками, сразу вскармливал безотвязное волеизъявление о приглашении на выгодную вакансию именно этих, многократно проверенных, «дружбанчиков». Но скованность его одолевала, трусость охватывала в общении с ними. В том и загвоздка! Чересчур высокомерны ребятки. Самомнение завышенное. Самодовольство! Амбициозность! «Впрочем, может у них своих заморочек бессчетно? Что им мои подгоны да подогревы?!» Терялся в догадках он. Стесняться-то стеснялся, да вот «нуждища задавила — к стеночке приперла! Кого брать-то, если ни этих дьяволят». Он невольно вспомнил, как однажды Витяка играючи осадил троих мордатых, нагрянувших в пожарку выбивать из Виталика силой должок. В три чиха расправившись с ними. Быром уладив столкновение. Вот и сегодня, принятым порядком, он нагрянул, дабы обмусолить с ними «наипристойнейшее предложеньице — отблагодарить, так сказать, выручателя, да евонного дружка заодно. Никогда не слыл неблагодарным!»

А Виктор и Николай и в самом деле зарекомендовали себя как великолепные бойцы, «каратисты» — так уважительно их величали в пожарке коллеги-сослуживцы.

Калюжный надумал пройтись по первому этажу, дабы прошвырнуться через гараж (воеже вдохнуть волнительное благоухание давно минувшего). Ну, или — может, там они? Ему до дрожи в теле приятным ожидалось прогуляться в той извечной (оставшейся в монументальной памяти) круглогодичной и неизменной прохладе «ихнего» слабоосвещенного гаража. По которому безугомонно скучал, и теперь та — старая прохлада обдавала его, совсем не позабытой, душевной теплынью. Он балдел, вдыхая через ноздри благодатный дух. Да куда там! Тащился, проходя мимо стоявших в ряд и «почивающих богатырским сном», различной модификации пожарных автомашин, чем-то всегда напоминавших ему — могучих железных коней. И сейчас, старым порядком, те самые «машинки» распространяли до боли знакомый запашок бензина и дыма. Минуя воображаемые прелести пережитого, он увидел копошащегося у ремонтного верстака над тисками и зажатой в них какой-то деталью, с напильником в руках, пожилого водителя одной из автоцистерн, Антоныча. С которым они прекрасно знались.

— Здоровеньки булы, Антоныч! Где Витяка с Николашей? — чрезмерно радостно осведомился он.

Тот, не оборачиваясь и не меняя позитуры, занятый кропотливым делом, молча потыкал ручищей, большим пальцем указывая наверх.

— Ага! — буркнул визитер и, шмыгнув в дверную амбразуру, засеменил мельтешащими шажочками по ступенькам на второй этаж. Взвившись по лестничным маршам и запорхнув в коридор следующего этажа, он спервоначалу уловил звуки работающего телевизора в комнате отдыха, и хотел было ринуться туда, но расслышав знакомые голоса в столовой, поменял направление. Миновав раздевалку и влетев в обеденный зал, он обнаружил искомых дружков сидящими, в усладе и спокойствии, за неприбранным столом. Видно они тока-только закончили трапезу и разомлело теперь рассиживали за безгласной беседой. Растянув на афише обширную гримаску удовольствия и таким образом выказывая приятность дружеской встречи, Кашалот нарочито жизнерадостно возгласил:

— Приветствую доблестных воителей! — и попрошайнически протянул (ладошкой кверху) пятерню к одному из близ сидящих.

— Надеюсь, ты грабли помыл и хорошенько? Думаю, помылил и прополоскал?! Протягиваешь-то. — Шуткой, с обыкновенно въедливой интонацией, прозубоскалил Виктор, нехотя и осмотрительно, но все ж таки протягивая пришедшему руку. Он всегда контактировал с Виталиком свысока и нимало заносчиво. Особенно после заступничества.

— Что ты, Витюха?! Продезинфицировал. — Непоколебимо отреагировал посетитель, привыкнув к грубоватым хохмочкам Виктора.

— И моську утер? — мухортя нос в поддержку дружка поинтересовался, рядком сидящий, Николай.

— А як же! Ты за кого меня держишь, шайтан? — автоматом цепляясь за его лапу и, игнорируя неотесанность талдытни дружков, вознегодовал Виталик, стараясь держаться так же раскованно, как и они.

— Как там свояченица-то твоя поживает? Оклемалась, поди, апосля давешнего? Ха-ха … — понарошку озабоченно, но и вновь не без высокомерия спросил Николаша.

Пару лет назад на пухленькую и мягенькую особу, на свояченицу — младшую сестренку его благоверной, которая владела сетью коммерческих палаток, наехала банда пришлых бандюков (вылезшая откуда-то с периферии). Крышей — та своевременно не обзавелась и занималась предпринимательством неподконтрольно. Вынужденная, внезапно возникшими трудностями, она обратилась за помощью к зятю, ибо дорывчатые охальники потребовали непосильную мзду. Вот тогда-то по предстательству Виталика, по его звонку, Мотор и Винчестер прикатили к месту разборок, а приехав влегкую (разумеется не бесплатно!) без долгих разъяснений разрулили спор — своеобычно и немногословно. Почитай экспромтом! Они в считанные секунды нокаутировали пятерых заезжих грубиянов и наглецов, этаких крупненьких «комбайнеров»! Кстати, они тогда с этих горе-рэкетиров срезали немаленький оброк: и за нахальство, и за беспредельщину, и, конечно же, за моральный ущерб потерпевшей.

— Да ладушки! — отмахнулся Кашалот, и сразу хотел было перебраться к волнующей теме.

— Ты-то, чуть не обкакался … — с явно издевательским оттенком хмыкнул Виктор. Создавалось впечатление, что он не очень-то уважал приехавшего бывшего сослуживца.

— Кто — я?! — было возмутился Виталик, однако соизволяя ублажить себялюбство Виктора, чтобы подогреть поостывшие отношения ввиду длительного разобщения, он тенденциозно обозвал его представителем универсальной касты профессиональных японских шпионов, распрекрасно зная, насколько тот честолюбив и жалует всякоразные лестности. — Да охолонись ты, ниндзя!

— А что ж тады губищи-то дрожали и корявки тряслись … с похмелюги, что ль?! — не унимался Виктор-Мотор.

— А то с чего ж еще! Именно … — начал оправдываться Кашалот, и собирался было уже расписать прикольную зарисовку попойки, взабыль произошедшую неделей позднее в Алексине, в гостях у родни, но преследуя цель сближения, смягчился признанием. — Ну да, имелся грешок … малость очканулся тада. — И вдруг примечательно посерьезнев как бы приосанившись, с бравадой (маленечко нагловато) оседлал свободный стул, с разворота заскочив как на коня и навалившись на спинку как на гриву, заговорил снова. — Слухайте сюды, братата! хорош зубоскальничать. Я у вас тут не от скуки нарисовался. Предложение имеется, бакшиш на закорках притаранил.

Не обращая внимания на ядовитость подковырок, Виталик неотступно вершил загаданное. Он разумел, что крыша крышей, но хороша такая защищенность его ремесла лишь при наезде адекватных налетчиков, придерживающихся общепризнанных бандитских правил. Которым достаточно назвать погоняло главы банды крышующей его точку и сразу перебранка заминается, неуточненности рассеиваются и — без шума и пыли моменталом рассасывается любой эксцесс. Но в нынешнее время слишком много нарождается случайных, скоропалительно образовавшихся шаек и кодл гопников — куда как с более озлобленными и оголодалыми участниками. Из глухомани, из «сумрака заводей в кипучую действительность реки бытия» вливаются совершенно никому неизвестные бандформирования и группировки. Такие, что ли — одноразовые. Им бы сорвать куш — да в кусты. Приходится и хуже! Новоиспеченные бандиты, как правило — из молодых, нередко вообще плюют на устоявшиеся предписания и ведут дела дерзко или даже — безбашенно, злокозненно идя на необоснованный риск, лишь бы занять свою нишу под солнцем. Иначе говоря, каждый день требуется экстренная высоконадежная защита и ради спокойствия (умонастроения!) вполне разумно на этом основании не поскупиться.

— Ну-ну, выкладывай. — Не сосредотачиваясь на подковырках и запиливаниях напарника, ухмыляясь, старший из дружков покровительственно рыкнул. — Что стряслось? Кого-то снова разжаловать треба?

— Да нет. — Еле сдерживая эмоции и крепясь содержать солидный вид, затараторил Кашалот. — Желаете, ничего не делая, хорошенькие бабосы каждый день срубать?

— Каждый не каждый, потому как работу свою — мы, в отличие от некоторых, — иронически посмеивался старшой и, с малозаметным кивком сотоварищу, проворковал, — бросать не собираемся. Давай уж, делись накипевшим — шо там у табэ? —

— Я не буду особо утруждаться уговариванием, — закаменелым голосом затрещал Кашалот. Психически подустав и даже несколько разочаровавшись в проводимых переговорах, но и будучи компетентным в их немногословности и корыстолюбии, он замыслил не разглагольствовать по пустякам и, рассчитывая на наблюдательность и собственный изноров в прочитывании психологии людей, плотоядно запел. — Согласитесь не согласитесь, столкуемся не столкуемся — это, будет ваш личный промах. Двести американских рублей в день … каждому. — Говорил он победоносно и неколебимо, сам восхищаясь собой. В конце концов, выбрав такой тон сознательно. «Бабки-то не малые!» Рассуждал он. «Себе, подсчитать, в убыток. Захотят эти «борзые псы» иметь эти двести баксов в день, значит так и будет. Нет, так нет. А плакаться … это не входит в мои планы … это не мое инженю. Что я девчонка-актриска какая?!» И Виталик под занавес провел двойную сплошную черту под своим «ангажементом». — Завтра, опосля вашего дежурства, ровно в десять утра я буду ждать вас у часов Главпочтамта. Опоздаете, — ваша запара …

Он замедленно и глубоко задумчиво встал, как бы обшаривая глазами стол, будто что-то выискивал или чего-то боялся забыть здесь. Наконец отвел глаза от застольной беспорядицы, где вповал грудились тарелки, ложки, кружки … и — вытянувшись в струнку опустивши руки по швам, зашагал на выход. Да и сгинул с глаз долой так же негаданно, как и нагрянул.

Глава 32. Поезд Москва-Бухарест. Оклофелиненные

Кишинев. Таможня. Путь к Бухаресту. Ноябрь 1994 год

Егор Александрович проводил неотрывным притужливым взглядом удаляющихся вместе с полустанком обжимающихся полюбовников. Он всматривался, премного завидуя им, в глубине души отмечая в них сильную привязанность. Однако взор его был и не без некоторого оттенка соболезнования, ибо наблюдавший наперед распознавал предстоящие промеж подельщиками денежные разбирательства и малоприятные объяснения. «Ухажер пока что не знает про облом. А как Нелли пожалуется ему на свою неудачу — тогда-то их чувства и опробуются на подлинность. Будет им проверочка на вшивость!» Хмыкнул он и отвернулся от окна, шагнув в сторону купе. И вдруг поймал себя на затаенной, до поры до времени крывшейся в завихрениях обдумываний, но довольно-таки навязчивой мыслишке, от недопонимания которой сам пожал плечами. «А правда, интересно — в честь какого праздничка здесь останавливаются международные поезда?» Но факт остается фактом. Обмозговывая забредшую в голову фишку, он, слегка пошатываясь, воротился в ту часть пассажирского вагона, где теперь сочувственно оглядывал, находящихся в бессознательном соприсутствии, намертво отключенных товарищей. Он лицезрел их по-новому, хотя и покоились они по-прежнему. Одного, полулежа-полусидя завалившимся на спину с запрокинутой головой и зияющим кверху ртом-воронкой; другого, пристроившимся рядышком — сидящим, в три погибели сложенным, и уткнувшимся рожицей в сведенные собственноличные коленки. Смотрелось это весьма уморительно, видимо, унизительная участь бедненьких горюшников застала врасплох.

В конце коридора у служебной каморки, не обращая на Егора Александровича никакого внимания, озабоченно шебаршилась проводница. Егор Александрович долгих три секунды созерцательно стоял на пороге и наконец, взошел в «келью обобранных». Переступив порог, он сразу задвинул за собой дверь. В голове по накатанному руслу прокатилась благостная весть: «Что ж, поутру порадую мужичков. Вот будут рады! Представляю, как они расплачутся от счастья, когда к ним возвернутся спасенные кровные денежки!» И на сердце у него приступом потеплело, как-то стало воздушно и неимоверно прозрачно. Невзнароком глаза пробежались по захламленной поверхности стола, где внаброс скученно изображалась картинка давешнего застолья: расставленные рядком вдоль окошечка три порожних стакана и стакан полный до краев темно-бардовой жидкостью; полуувядший, горкой сваленный, перистый лук и не тронутых два огурца. Тут же валялись и, расстегнутое черного цвета портмоне Иван Ивановича, и коричневый потертый кошель Павла; и наконец на переднем плане загромождающе заключали натюрморт — две солидные охапищи, изрядно покомканных банкнот. Скользком он оглядел горемык и напоследок, краешком глаза изневесть зацепившись, заглянул под стол, где сиротливо полеживал, покачиваясь из стороны в сторону, знакомый до боли предмет. Присмотревшись повнимательней, он окончательно убедился, что перед ним не мираж, а совершенно непредусмотренная реальность. Конечно же, от внезапного обнаружения столь драгоценной вещицы у него не перехватывало дыхания и не учащалось сердцебиение, но его настроение значительно просветлело.

— Есть все-таки на земле справедливость, — пробормотал он, и вновь, почти подсознательно, в уме легчайшей пушинкой вспорхнуло сочувствие, которое невесомо опустилось в огород Нельки-простодыры. — Епэрэсэтэ! — в восхищении изрек он, крутя в руках и рассматривая плотно скатанный моток дензнаков, втугую перевязанный тонкой веревкой. — Так ведь это ж она — та самая, злополучная долларовая скрутка. Миленький рулончик!!! что накануне мне так истово всучивали. Вот повезло! И я оказался в наваре …

Его в прямом смысле охватил обалдайс. По-другому, просто и не сказать. В мыслях — все закружилось, завертелось! «Но как, Нелли допустила такое? Как она могла забыть о такой немаловажности, чтобы не прихватить с собой ценный предмет?! Выходит, неслабенько перетрухала деваха, раз прошляпила ситуацию».

С сердечным замиранием Егор сел на лавочку и, забавляясь небывалой удачей, задумал немедленно проверить, то бишь закрепить немыслимый фарт как действительность. Второпях он достал из кармана связку ключей и, выбрав годящийся для необходимых ловкачеств, стал рьяно ковырять им перевязь. Впритрудь, кое-как сорвал бечевку с рулона. И уже купаясь в радужных помыслах, начал разворачивать сплотку ассигнаций. Но не очень-то она поддавалась воздействиям! Бумага, свыкнувшаяся быть тугонько скрученной, не торопилась «распахивать объятья». Когда же ему удалось справиться с безладицей: к его разочарованию верхняя стодолларовая купюра оказалась единственной из всех — настоящей … а остальные, обнаружились всего лишь аккуратно вырезанными газетными листками. Это была кукла. Раздосадованный, но и восхищенный дальновидностью и пронырливостью Нелли, Егор Александрович расстроенно кинул кипу закрученных листов на стол и стал размышлять. «Сам Господь не дает мне этакой благостыни! Значит черная она! Грязная!!» Он перевел дух и спохватился. «А может сейчас разложить деньги по кошелькам, да и не поднимать о Нелли шухера? Пущай не поминают деваху лихом … все-таки она умная … замечательная». И в его фантазиях наново представилась потешная балагурка с лучезарной и благосклонной улыбкой.

В задумчивости разглядывая на столике охапки смятых купюр, принадлежащих однокупейникам, он смекнул, что не сообразит — сколько и какие из них, где пребывали. А, следовательно, ребятам самим надобно выяснять исходную расстановку. А это значит, что правду о Нелли (какой бы она не была горькой!) им без вариантов узнать приведется. Понимая, что теперь не обязательно лезть наверх, хозяин положения расслабленно растянулся на нижней полке. Поглядывая сыскосу на нескладно развалившихся горе-пассажиров, он отдался раздумьям и размышленьям. Рассуждения не торопом овладевали им. «Что творится в мире? Господи!!! Бог знает что … Хотя! Может и вправду, чем тебе хуже живется здесь, на этом свете, тем лучше будет там, в загробном мире?» Отдаленно, но и как бы когерентно или, что ли параллельно, точно где-то в его второй натуре, прозвучала, уже давно прописавшаяся афоризмом в его черепной коробке, аффирмация. И тут же, только-только было растворился в подкорке ее затухающий отголосок, как следом пробудилось, где-то рядом почивавшее, сомнение. Какой-то холоднющей ползучей тварью оно шебаршнулось поначалу в голове, а потом электрическим разрядом быро вонзилось в сердце. Сколько раз он мысленно и вслух повторял эту фразу. Воспроизводил — и озвучивая и безмолвно в уме, будто бы норовил зазубрить ее … или этаким неоднократным повторением и проговариванием надеялся докопаться до истины? А ведь он всегда выговаривал эту крылему — утвердительно и самоуверяюще. И до этого момента, она всечасно звучала неопровержимо и догматично … Но что сейчас?! Сейчас, по-видимому, что-то не сложилось — что-то не состыковывалось с убежденностью. «Житуху бы не проморгать. Электричкой пронесется, а другой и не будет! Да и мыслишка-то может статься, вообще, приблудная?!» Как бы вспышкой, вдруг пришла к нему догадка. «Откуда я ее вычерпал? Где прослышал про такую?! Чепуха какая-то. Вздор. Нет! Надобно заканчивать с предрассудками, и начинать жить по земным законам. Хватит витать в облаках!» И этот клубок мыслей дал свежий толчок для раздумий и выводов.

Ему примерещилось или таки чутьем распознал, будто неведомая сила незвано хочет проникнуть в него, чтобы внедрившись, овладеть им. Он, хмурясь и тужась, гнал прочь эти таинственные ощущения! Думая, прогнав их, прогонит и само наваждение. Но эта несвойственная ему пакостность, настаивала на своем. Нет, он даже не ведал, мерещилось ли виденное или эта противоречивая катавасия происходила на самом деле. Ему удумалось, что откуда-то снизу, непременно оттуда — из-под лавки, оно и должно вылезти. Он даже приподнялся, дабы поточнее разглядеть и удостовериться. И правда (или его глючило?), это нечто оказалось крупным рыжим тараканом, тараканищем! Который шевеля усами, сперва боязливо выглянул из-под скамьи (как обыкновенно выглядывает недоброжелатель), а затем неожиданно как бы взбодрившись Егоровой угрюмостью, с лихостью и задором, разухабисто поскреб лапкой между махонькими зенками, раскатал губищи и превратилось насекомое — в живую отвратительную задумку. А уже задумка эта, сходная с чужепланетным существом (разумным и коварно шевелящимся) по-своему оценивая обстановку, нагло и свирепо вперила взор в его сторону, пронзая и пожирая глазюками. И вдруг эта червоточина, в виде той же самой букашки, проворно пронесясь по отлогой вертикальной плоскости лежака, вскарабкалась наверх. А взобравшись на поверхность, она безостановочно — пулей! — шмыгнула под его лежащие вытянутые ноги и протиснувшись между штанин (он даже прочувствовал это настырное распихивание!) вылезла на обозрение, и не отрывая плотоядного взора, гаденько усмехнулась. Ему представилось, что они теперь будут долго смотреть друг другу в глаза — но ошибся. Гнусная тварь юркнула под рубаху и щекотливо пробравшись через кишечник, загадочным образом протиснулась к позвоночнику. И напрямик ринувшись шустренько переметываясь от позвонка к позвонку — взобралась в воспаленный разум.

От очевидной бессовестности и паскудства замысла, Егор Александрович вынужденно поморщился. Рука запоздало стряхнула с брючины что-то невидимое, как бы отрицая надуманное … Но кто-то второй, кто-то пусть не преобладающий, но живущий оседло в нем и имеющий неопровержимую паритетность на права и полномочия, как по писанному — вдруг ехидно усмехнулся: «А что? В принципе, затейка великолепная! Разве только меня одного можно лапошить?! Ребятки погуляли, покутили … сами виноваты! А мне, куда веселей будет! Если ментов подключат — все на Нельку спишется … с меня-то, какой спрос?! Воспользуюсь Нелькиными наставлениями: улягусь на верхнюю полочку и буду преспокойненько дрыхнуть, а утречком посочувствую, покривляюсь перед придурками — пособолезную им. И все путем! Зато при каком приросте пребуду». Прикидывал он, зондируя на неподдельность стодолларовую купюру, которую с польщенным благоговением прибрал к остальному накоплению. Только застегнулась молния внутреннего потайного кармана, в котором хранилась наличность, Егор Александрович, резво развернувшись, одним махом присел. Дикая и безумная идейка, неприкаянно забредшая в его «балбеску», теперь обозначалась в ней постоянным присутствием. Его совесть напоследки робостно царапнула по живому, еще устремляясь остановить грехопадение … или это была уже не совесть? Так или иначе кто-то в нем мучился оторопелыми вопросами. «Как же теперь это инородное тело извлечь из себя? Как эту чуждость вытрясти из башки?!» Не представлялось. И ему глубокомыслилось. «А стоит ли?»

Определившись, он сграбастал расторопными руками кипы деньжищ и наспех рассовал их по карманам своего многокарманного, китайского производства, жилета. «А вот газетные бумажонки эти, следует выкинуть и — будет шито-крыто!» Додумался он и, вскочив с места, собрал беспорядочно и повсеместно разбросанные нарезки, скомкал их и, выглянув из купе, воровато обозрел коридор. Пассажирское царствие, вероятнее всего уже видело седьмые сны. Состав по-прежнему спотыкался на стыках и неудержимо торопился, наскоками дергаясь то влево, то вправо. Затеявший плутовство мужчина скорым шагом миновал коридорчик, усердствуя не хлопать дверями, втиснулся в туалет и, едва унимая взволнованность, закрылся там. Где-то с полминуты он приводил свои нервы в порядок. Успокоившись, побросал листки в унитаз и нажал на педаль слива. Дело сделано! Теперь мужчина неспешно умылся, претщательно промыл под проточной водой руки, любуясь собственной физией и строя себе глазки, он разгладил топорщащиеся локоны прически и вполне довольный покинул уборную. Вернувшись в купе, щелкнул выключателем, плафон потух, и он бесшабашно залез на вторую полку. Пусть не сразу, но, весьма удовольствованный собственным «изумительным» намерением, он почти преспокойно уснул.

Поезд потихоньку-полегоньку замедляя ход в конце концов плавно застыл. Международный состав прибыл в Кишинев, но как-то зачудно, крадучись, он подъехал к кишиневскому вокзалу столицы Молдовы.

— Она, как крепкий кофе в мире пьяном от дешевого вина поверхностной любви. — Вдруг ни с того ни с сего, в тесном помещеньице, прозвучало изречение громким и внятным голосом. Голос, проговоривший сентенцию, был хрипловатым, капелюшечку вымученным и немножко дрожащим. Это не кто иной, как Иван Иванович очнулся. Он, словно рыба, выхваченная из воды, судорожно хватал ртом невидимые ошметки воздуха. И казалось, будто бы он их тут же глотал, но попадали они не куда подобает — в легкие, а отправлялись куда-то через пищевод в желудок. Посему от нехватки живительных порций он задыхался. Вероятно, тяжеловесный орясина собирался принять сидячее положение, но ему это стремление никак не поддавалось. Наконец страдалец встрепыхнулся и, прорычав медведем, с трудностью отлепил отяжелелую, как будто «налитую свинцом», голову от стены и она, перевесив, тут же потянула остальное туловище за собой и, лишь впопад выставив локти вперед, бугай тяжеловесно брякнулся ими на стол. Только чудом он не раздолбал его в щепки.

— Бляха-муха! Где это я? — заливисто прохрипел Иван Иванович, не узнавая обиталища и затуманенно-подслеповато изучая в полутьме стены и потолок. Подле него, нерадиво, правильней же будет подметить — маловыразительно, зашевелился Павел. Лишь через некоторое время он исперва гремуче хрюкнул, а затем циклическими движениями уподобляясь роботу, притянул плетьми висящие ручищи к коленям и, самопроизвольно растопыривая локти фертом, выпрямил вертикально корпус. Для удерживания принятой позиции, пытаясь сохранить устойчивость, он плюхнул на каждый коленный сустав соответствующую длань, но не удержавшись — рухнул и притих. Лишь немного погодя, накопив сил, он тягостно поднялся, но уже силой мускулов рук. Нервически передернулся, словно вусмерть прозяб. Он это проделывал, не промолвив ни словца.

— А где Нелли? — должно быть опомнившись, прищуриваясь и обследуя пустое место напротив, вспомянул о попутчице Иван Иванович. Он как вдрабадан пьяный, колышась торсом от слабости, выкинул перед собой руку, пролетом приблизив ее запястьем к лицу с попыткой вглядеться в наручные часы, но ни глаза, ни ослабшая конечность его не послушались и — не сойдясь, разлетелись. Профессор был какой-то весь обмякший полумертвый что ли, вдобавок трепыхающийся. Тупо вглядываясь в никуда, мужчины долгий срок просидели молча.

Минуло полчаса и поезд так же конспиративно тронулся. Объявления дикторши, сообразно его действиям, прозвучали как по образцу: мистериозо и заговорщически.

— Который час? — вдруг всполошился Иван Иванович, учувствовав гладкое скольжение поезда и подметив мелькания огней за окном. Он пока терялся в недоуменке и доныне слабо осмысливал, где находится.

Павел, протяжно-напевно неимоверно растягивая слова, будучи несомненно не в себе, ответил с каким-то завыванием. Скорей напоминая сирену, нежели сходствуя с человеческим голосом, прозвучал его ответ:

— Нее знаааю …

Он привстал на трясущихся ногах, однако начал валиться в направлении поступательного движения и прямехонько на представшую перед ним скамейку. В последний момент он успел-таки уткнуться в нее неловкими руками-раскоряками, оставшись в неблагопристойной позе. За окном помаленьку светало, но туточки, особенно в углах, царила темь. Балансируя и едва удерживая равновесие, он тихомолком обшаривал непослушными конечностями опустелое место, где незадолго ютилась девица. Беря в толк его самочувствие, ему вероятно оно привиделось беспредельно обширным. Парнишка явно не осознавал своих поступков, не контролировал ни размазанных ощупываний с похлопываниями, ни других каких-либо заторможенных проделок.

— Ух, как черепок трещит! — невтемно рявкнул он, отстраненно кончив занятие и обхватив растопыренными пальцами голову. Опешенно или как-то туповато он рассматривал комнатушку, совсем не признавая ее. Глянул под стол, в прощелины, будто бы подозревал, что Нелли где-то тут находчиво спряталась. В конце концов повалился задом на прежнее место и ошеломленно озираясь, пробурчал:

— Что это за трава такая, повсюду произрастающая? — осовело оглядывался он, теряясь в догадках. — И растет-то так быстро. Падла!

И вдруг закричал, привставая и раздвигая невидимую якобы растительность руками:

— Нелли! Вы, где?!

— Галлюцинации, как погляжу. У меня нету, слава КПСС … — и профессор отдернулся, — фу! Ну и экспирации у тебя … вот выхлоп! Не дыши на меня!!! Что у тебя там, в утробе, кто-то помер и разлагается? — отворачиваясь и отстраняясь, отмахивался от Павла профессор, потому как Павел, словно слепой котенок, тыкался рылом ему и в лицо и грудь. Беспрестанно блуждающим взором Иван Иванович нечаянно натолкнулся на собственный бумажник, бесхозно валяющийся на столе рядом с кошельком Павла. Он подивился и механически хлопнул себя пястью по груди, где сей предмет хранился. Не ощутив привычного присутствия и брюзгливо отстранив не соображающего дружка, он недоумевающе потянулся за «хранителем сбережений». Взял его и, не доверяя собственному зрению, наскороту застегнул-расстегнул застежку и забежал зраками внутрь. Там было пусто! Впрочем, (слава Богу!) оставались хотя бы документы, и всякая другая удостоверяющая частность. Но где же деньги?! Иван Иванович хватившись, с большей энергичностью и куда тщательнее просматривая отделы портмонета — ужаснулся. Он не мог в это поверить! Даже допустить не желал такого! Он только вскрикнул «Мать моя!!!» И поверьте, он очень громко вскричал, как будто это был конечный крик его жизни. Он издал рык издыхающего медведя:

— Пятнадцать тысяч американских долларов! — вцепился он хваталками в свои редеющие вихры, сникнув, повержено уронил голову на грудь и в отчаянье пролепетал. — Лучше бы я сдох … — долгим, затяжным стенанием простонал человек и беззвучно заплакал, — деньги-то, доллары эти, проклятые, на операцию Эммы собраны! Всем народом, всей кафедрой скидывались. Ох, я старый индюк. Паршивец! Обещал же, Эммочку на ноги поставить … вот и поставил … лучше б я сдох … — он теперь в открытую плакал, — милая, любимая Эммочка, ты так и не научишься ходить …

Мраморная оттень на лицах несчастных, подверженных избыточной дозе клофелина, полегоньку насыщалась розовостью. Интоксицированные заметно оживлялись, если, конечно, можно было вообще назвать такое состояние оживлением. Они до сих пор казались настолько плохенькими, настолько угнетенными, что ничуть не мыслилось о вразумительности их поступков. Егор Александрович всего этого не видел, хоть и давно проснулся. Он лежал, с усердием прислушиваясь к голосам и изучая стену, вернее, складную полку с сеточкой, в которую было запихнуто его полотенце. Павел восседал по-особенному, так что можно было бы сильно засомневаться в его адекватности. Он выпирал как статуя, как вырезанный из древесины болванчик, с непроницаемым, совершенно ничего не выражающим ликом. Погляд его был отсутствующим, каким-то отлученным от происходящего вокруг, точно он помешался, повредился в уме. Да и Иван Иванович явно тоже не в здравом рассудке вблизи поскуливал, словно зверюга незнамо какая. Если приглядеться, он находился в сходственном с дружком по несчастью самоощущении. В каком-то заподлинном умопомрачении. Экспрессивно жестикулировал, и увлеченно разговаривал: не то с кем-то, не то сам с собою. Как посторонний спрашивал и тут же сам отвечал, сам уверял, и сам же себе доказывал. К тому же он выделывал это как-то уж чересчур разгоряченно или, полегче сюда подходит, интенсивно.

— Не верю я! Не веришь, говнюк плешивый?! Такого просто не может быть! Да уж прям … — секунд на пять воцарится молчание и снова. — Да лучше б ты сдох! Да! это б было куда веселее … — и т.д. и т.п.

Неожиданно Павел подпрыгнул и, схватившись руками за лицо, точно его стошнило, стремглав выскочил из купе — и удрал прочь.

— Ты куда, Паша? — только и успел ему вдогонку бросить Иван Иванович. До Егора же донесся лишь двойной лязг резко отворенной и тут же захлопнутой двери.

Иван Иванович, кажется действительно не веря в случившуюся кражу или ограбление (или как еще опорочить инцидент?), сгорбился и попросту ныл. Казалось бы, как можно было рассиживаться, не предпринимая каких-либо срочных или спешных действий? так сказать, нацеленных на раскрытие преступления по горячим следам, к примеру: шум поднять, сообщить о происшествии проводнику … наконец, подключить милицию. В общем, перевернуть кверху дном весь поезд! А он просто сетовал и ничего не инициировал, как будто страшился, что если он что-нибудь предпримет, то и в самом деле произойдет то — что произошло. Он просто нюнил — и все! И жаловался … и успокаивал — в одном лице. Каждая ужимочка, гримаска или жестик, каждое мановение, казалось, каждый его зырк говорили — «этого не может быть! Это сон … сейчас я проснусь, и исчезнут гадкие улики, пропадут лживые доказательства нагрянувшей беды. И главное, я снова увижу Нелли» …

Или он все еще под воздействием препарата?

В коридоре послышался зычный голос проводницы. Следовавшие беспрерывным каскадом изустные нарекания, устыжения, попреки и неодобрения, перемешанные с хлесткими матюгами, говорили о том, что она яростно кого-то отчитывает. Путеводка, явно бушевала на эмоциях! Ее критика, голосистые и отчетливые разносы переплетались с другими, менее разборчивыми повизгиваниями, испоредь похожими на детские лопотания-оправдывания. Но что могло разъярить женщину до употребления в речах настолько смачных матерных выражений? Брань ежемгновенно близилась … и вдруг дверь жалостливо хлюпнула и в один мах просторно раздвинулась. Перед взорами Иван Ивановича и Егора Александровича (снедаемый встревоженностью, он тоже привскочил) предстала проводница, взъерошенный с окровавленной моськой Павел и трое, или даже более, незнакомых граждан (первое, что приходит в голову — пассажиров), тесно сгрудившихся в распахнутом светопроеме.

— Вот принимайте свое чудище-юдище! — подтаскивая Павла за завернутую за спину руку, проговорила женщина. — Что у вас тут происходит? Что вы тут вытворяете? В карты, что ль режетесь, сволочи! Под деньги играете? — орала она, мимолетом осматривая помещение. — Почему он собирался броситься под поезд?! Это блистательно, что я оказалась рядом. У меня не сорвешься! — потрясая кулаком, прокричала железнодорожница и вопрошающе-сердясь обратилась к хныкающему Павлу. — Эй ты, Анна Каренина, у тебя что — не все дома, что ли? Ишь, чего намерился!

Тот стоял жалкий и всхлипывал, размазывая свободной рукой по несчастной унылой физиономии и кровь, и слезы, и сопли, и грязь. Он вовсе не смотрелся ни злобным, ни страшным и даже размазанная по всей мордахе полузасохшая кровища не могла сотворить на его облике одиозных наглядностей.

— Это я носопырку расквасила! — похвасталась возбужденная тетка.

— Пашка, ты это чего удумал, шалопут этакий?! — вопросительно вперившись в него, возмутился Иван Иванович, — совсем, что ли рехнулся?!

— Кабы не я — не было б тебя в списке живых, не было б молодого-красивого … — не останавливалась истово возмущаться проводница, примечательно радуясь тому, что видалый и дошлый глаз ее не обнаружил у проезжающих в купе никаких недозволенностей. — У меня фиг соскочишь. Я всегда начеку! Главное, прибираюсь в тамбуре … — она обернулась к другим подошедшим, новым пассажирам, рассказывать стала им, но и как бы всем, — пол подметаю. Дверь приоткрыла — сор вымести. А этот, фрукт, тут как тут. Зенки — во какие! — растопырила она пальцы, разжав кулак. — Растаращены! И без остановки, мимо меня, смотрю, ломится в открытую дверь. Кинуться мерзавец хотел. Блистательно, что я за локоток поймала! Ухватилась! От меня не сбежишь! Не отвяжешься! Я не репей какой! Я как клещ! Вцеплюсь — не отцепишься!

Собиралась толпа, тут и там переговаривались, шептались, кто-то похихикивал, кто-то упражнялся в сатире, а кто-то высказывал догадки и мыслишки, но Егор Александрович пресек дальнейшее проистечение событий.

— Усе нормально. Нор-маль-нень-ко! Я все улажу! — улыбчиво и шутейно обнародовал Егор Александрович, схватив оторопевшего Павла, он силком втащил его в купе и показывая проводнице кистью, дескать, ей необязательно входить за несчастным, безапелляционно объявил всем. — Граждане, это всего лишь маленькое недоразуменьице, которое немедленно разрешится. Так что расходимся … займитесь своими делами!

Смотря с недоверчивостью, проводник нехотя отцепилась от парня, однако, Егор Александрович явно ей импонировал, и она, вероятно, как по штату ей должное напоследках напутственно, но и не без ноты сердитости, буркнула:

— Ну-ну не балуйте тут … а тебя! — наистрожайше припугнула она несостоявшегося самоубийцу, прожигая немигающим взором, — если еще раз завижу в тамбуре, пристегну наручниками к поручню и будешь валяться на полке до самых Унген. Понял? Смотрите, а то начальнику поезда пожалуюсь. Через пару часиков Унгены будут. — Многозначаще заключила она и ушла. Егор Александрович, ничего более не объясняя скучившимся пассажирам захлопнул дверь.

Как только они отстранились от внешнего мира, Егор Александрович усадил послушного парня на скамейку, находящегося в состоянии невосприимчивости правдоподобия, и всем наличествующим в купе задал уместный вопрос:

— Елки зеленые! что у вас тут вытворяется?

Иван Иванович заметно обрадовался подключению Егор Александровича к непредвиденно образовавшейся ситуации. Ситуации — на его взгляд, невероятно возмутительной, непостижимой и напослед … внушающей ужас. В купе было солнечно, потому что за окном взошедшее солнышко, то прячась, а то, выскакивая из-за пролесков и рощиц — ярко блестя, ослепляло и радовало проснувшихся пассажиров, катящегося вдоль извилистой двухпутки, поезда.

— Меня убили! Я мертвец … — опамятовавшись, вдруг захныкал Павел, и крупные слезищи покатились по его лицу, которые он усердно растирал как мальчишка кулаками, разляпывая влагу, перемешанную с непонятной смесью. Отчего жалкая мордаха его выказывалась до потешности чумазой. — Меня обокрали и растоптали. — Роптал он. — Это она меня ухайдакала! Нелли! А я влюбился в нее … втюрился! Как дурачок. Как пацан … — обида в нем назревала и, сдавалось, что с ним вот-вот приключится истерика. Но и что-то душило его, и это — что-то, может быть даже, мешало начину нервического приступа. Он хватался пальцами за шею, ухватываясь и перехватываясь ими, словно норовя сделать положение шеи поудобнее, чтобы легче дышалось. Как бы тяготея развязать завязанную в узел трахею. Иной раз чудилось, будто бы он пытается оторвать чьи-то, вцепившиеся и душащие его, руки. Он, задыхаясь, силился вздохнуть, чтобы поплакать и посетовать. Но не получалось! Парень пугался и начинал взвизгивать и наконец, горестно взвыв, заверезжал как убитая скорбью вдовушка. В конце концов, визг перерос в жуткий хрип, и тут же он принялся полу рычать, а не то подвывать. Как-то не по-человечьи у него это получалось. По-звериному, но и не хищно, не злобно! а как-то жалобно, просяще пощады. Манкируя воющего парня, Егор Александрович обратился к Иван Ивановичу и заговорил посильно спокойней и непринужденней:

— Впрочем, можете не обременяться. Я в курсе. Вот только почему сразу меня не разбудили? — поторапливался он объясниться, прекрасно ориентируясь, что теперь точно придется возвращать деньги, причем срочно. Не хватало поиметь грех на душу смертный! Этот бедняга однозначно предпримет повторную попытку саморасправы. Вот только преподнести известие надобно поразумней. Но как? как донести до них эту благодатную весточку?! Он пока не знал.

— У-у-у, ы-ы-ы … — завывал тем временем Павел, — как мне теперь дальше жить? Я в долгах как в шелках!!! Чем отдавать-то стану? Меня четвертуют!

— Дело в том, — осторожничая, предпринял попыточку вывернуться Егор Александрович, — что все ваши накопления … сбережения … — мялся он, с трудом подбирая нужные слова, — ваши денежки, ваши, так величаемые, сокровища у меня. — Наконец выдавил он и обмяк. Однокупейники смотрели на него разинув рты. Причитаний больше не слышалось. Но и чего только не выражалось в их глазищах?!

Вволю налюбовавшись их смятением, недоумением, недоверием и, наконец, восторгом … он доложил. — Только я не знаю, где — чьи и у кого сколько было. — С облегчением заключил он и воспрянул духом. «Получилось-таки!» Он это понял по их удивленным и радостным взглядам.

Наступила относительная тишина. Международный железнодорожный состав лихо мчался, «заливаясь» перестуком колес. До слуха доносились непроизвольные всхлипы Павла. Егор Александрович, до этого стоявший посередине, между ними, не выдерживая их пронзительно-умоляющих и ожидающих чуда взглядов, шагнул и занял место у окошка, где давеча восседала Нелли. Иван Иванович и Паша, во все глаза глядя на него, застыли с готовностью Шарика и Мухтара, казалось, готовые покорно встать на задние лапки перед дрессировщиком, который достал лакомый кусочек сыра. Они глазели сейчас на него с такой сосредоточенной лаской и таким умилением, что, наверное, если бы у них были хвосты, то они ими, пренепременно б виляли … единственно — что только не облизывались!

* * *

Унгены. Состав мягко остановился, наступило затишье, где-то спросонок кратко всплакнуло дитя и тут же умолкло. Проводницы громогласно зазывали путешествующих «с вещами на выход», дабы покинуть вагон и упорядоченной толпой двинуться на таможню. Пассажиры, с поклажей и сумками, неохотно покидали вагоны. Когда лавина народа подходила к одноэтажному зданию таможни, поезд плавненько уполз на смену колесных пар. В многолюдном служебном помещении всем, поголовно, раздали бланки деклараций, которые предписывалось неотлагательно заполнить. По мере заполнения выстраивалась очередь. Пограничником оказалась миловидная блондинистая молдаванка. Дамочка слегка куксилась, ежесекундно испытывая стеснительность. Замечая это и как бы реабилитируясь перед собой и публикой, она начинала кокетничать и закелдыристо закатывать глазки. Этакий экспансивный и ясноглазый страж рубежей пришелся по нраву туристам. Особенно мужичье были приветливы к данному представителю таможни — и широко скалили зубы. Таможенница, живописуя на должностном личике взыскательный апломб броско просматривала паспорта, чеканно ставила надобные штампы и формально уведомлялась: «Все ли указано в декларации и нет ли чего пропущенного, ибо не отмеченное будет конфисковано». Шутила сотрудница или угрожала? — понять было неосуществимо. Однако вывозить разрешалось одну тысячу долларов, более крупные суммы многими тайно перевозились на свой страх и риск. Большая часть туристов везла баулы с товаром, который досконально просматривался сканером. Несмотря на выработанную волокиту, маленькие неудобства и всякие закорючливые тонкости, пассажиры наконец, по негласному указанию, с манатками вывалились на перрон. Через некоторое время был подтянут состав и люди терпеливо и безропотно снова позанимали собственные оплаченные места.

Глава 33. Наперсточники

Тула. Торговые палаточные ряды по улице Пирогова. Центральный рынок. Конец ноября 1999 года

Игра в наперстки известна миру с 1790-го года, а исток ее обретается в Англии. Но тогда с людьми на деньги не играли. Не заморачивали любопытствующих интересантов за установленный тариф и быстровозрастающий выигрышный куш попыткой угадать «где шарик». В средневековье таким проявлением фокусники попросту развлекали простонародье, а вот воришки тем временем чистили карманы зевак средь потешающейся публики. В СССР, а в последующем и России, наперсточники появились на улицах городов в середине восьмидесятых годов прошлого столетия — вместе с продвижением перестройки, ее креативным веяньем, вольнолюбием и вольнодумием. В числе перестроечных всеразгульных поветрий, эта древняя игра наперво обрусела, многозначительно осовременилась, выразительно модернизировалась и реально превратилась в лохотрон, то есть преобразовалась в один из способов отторжения или изъятия денег у доверчивых и жаждущих быстрого обогащения граждан. В толкотне ротозеев, окружавших чудодея-верховода, также промышляли и профессиональные щипачи, что, кстати, идеально перекликивалось с первоначальной канвой этого шаромыжничества. Почти в каждом городе страны любая крупная банда имела своих наперсточников.

В девяностые годы популярность такого жульничества неизмеримо возросла, потому как заработать на «быдланах», то есть сшибать бабосы с простосердечных идиотов теперь стремились все, кто располагал для этаких проделок сопутствующими нахальством и бравурой, а также разрешением бандитов. В итоге, квалификация или подготовленность аферюг резко снизилась. Например‚ дилетант тупо зажимал поролоновый шарик между пальцами и стенкой стакана (или другой имитацией наперстка), что при пристальном взоре могло быть замечено. Настоящие же виртуозы дуриловки — шарика и трех наперстков, (которые ловкими руками путано перемещались на столике) представляли порой восхитительные, испоредь магические трюки. Сродни чудесам! Впрочем, дилетантам или коекакерам было наплевать, ибо когда клиент делал ставку, передав купюру, она уже не возвращалась к нему ни при каком раскладе. Представьте! даже если происходила невидальщина, и лох выигрывал, выбыть из игры ему все равно не давали: «Либо играй еще — либо возвращай все бабки». Выиграть в наперстки была неосуществимая затея.

По прошествии лет, граждане помаленьку начинали въезжать, что эта игра — надувательство, чистой воды обдираловка, а следственно как итог — количество желающих осмелиться рискнуть помалу уменьшалось. Но и разводилы не прозябали в дреме, разыгрывая замысловатые сценарии вовлечения легковерных лохушников в игру-западню.

* * *

Довершался ноябрь, а снег так и не намеревался выпадать. Погодка, владычествовала промозглая и безблагодатно-пасмурная. Этим утром Вовка Журавлев наперекор стихии, в приподнятом настроении проследовав по оживленной улице Советская, подошел к пяточку перекрестка трех улиц и застыл на распутье, вроде как выбирая направление. Чуть левее позвякивали поворачивающие на Оборонную улицу трамваи, шуршали легковушки и автобусы. Отсюда начиналась барахолка, а потому уже было суетно и многолюдно. Устремляя обзор напрямик, поверх среднестатистического, всякий не обделенный выдумкой созерцатель, пришедший сюда, подметил бы в верховье шумливой и порывчатой реки человеческих голов живописно возвышавшуюся вдалеке, на горизонте, над всей этой суетностью, церковь «Всех Святых». А сегодня, густой белый туман, как молоко, обволакивал божий храм, простилаясь под ним так, что создавалась невыразимая на словах видимость, будто бы старинное долговечное здание стояло на облаке, в небесах — возносясь над всей этой повседневщиной и кутерьмой.

Торговали все. Россия как будто вернулась в ХIХ век: в городах появилось множество лоточников, и каждый из них мог не только продать свой товар, но и обменять его на соседский. Вполне уместно подметить, что именно такая кооперация и помогала многим выживать в условиях «шоковой терапии» и галопирующей инфляции.

Испокон веку здесь, в центре этой площадки, обретались книготорговые ряды. Чуть в сторонке, ближе к Оборонной, прямо вдоль забора, наличествовал всегда автономно пристраивающийся микрорынок животных. Тут можно было завсегда приобрести от беспечно плавающих в аквариумах (с подогревом!) декоративных рыбок до преданного друга, в виде породистого щеночка, или нечто вроде дармового котенка, вырастающего со временем в самодостаточного кота — или кошечку. Не затрагивая другой живности.

Володя двинулся неспешным темпом, обходя и протискиваясь посредь повсеместно толпящихся эвентуальных приобретателей. На небольшом участке расставленных кое-как, рядками, ветхих столах-прилавках (у кого под клеенкой, у кого под чистым небом) там и сям тесненько понатыкано находилась собранная в одном сборище (и нулевая и бэушная) всяческая книгопечатная литература. Разнообразие литературы наличествовало баснословно обширное. Тут была словесность и художественная, и специальная, и техническая … и журналы и даже газеты пребывали всех минувших времен и периодов. Беспорядочной грудой, кривыми и извилистыми кипами, мозолили глаза учебники всевозможных дисциплин: задачники, пособия, хрестоматии, буквари и букварики, атласы и календарики. Красочностью и суровостью выделялись кораны, библии, бхагават-гиты и священные книги других религий и концессий. В общем, присутствовал весь литературный непочатый край! — от бестселлеров до никому не нужных памфлетов и брошюр.

— Какова цена? — присмотрев желанный, давно искомый томик Достоевского с романом «Преступление и наказание» и ткнув пальцем в переплетное издание, поинтересовался Журавлев и, услышав подходящую и доступную цену, настоятельно распорядился:

— Братан, ты же до обеда! Отложи фолиант … по возврату, приблизительно через три-четыре часика, заберу.

Отсчитав залог и получив заверение продавца, сухопарого мужичонка с кустистыми бровями, он проследовал далее, ступив на улицу Пирогова и окунувшись в бурлящую живостью «реку». Проскользнув мимо разнообразной модификации аппаратуры, выставленной на обозрение придирчивого наживателя, он скорым ходом миновал набитые до отказа прилавки, давившиеся аудио- и видеокассетами и с записями, и без … и уже засим устремился в самую гущу торговли. Улица, зажатая с двух сторон стародавними домиками, вереницей тянувшимися вдаль, была полна заинтересованностью и участливостью, а порой и бранью. Всякого рода шатания, блуждания, хождения, перескоки да перебежки или все-таки народное беспрестанное порывчатое клокотание обретали, с соответствующим гулом, несомненно, имитацию быстротечной бурливой горной речки. Всеместно: кто-то приценивался, кто-то рассматривал или выбирал надобный для покупки предмет обихода, а кто-то бесстыже (несмотря на крепчающий морозец) до полунага раздевшись, мерил обновку. Метров на триста простираясь трехрядьем до пересечения улицы Каминского, ведущей к главному входу на Центральный рынок, (которая тоже была максимально перегружена) теснились различной высоты тентовые палатки, завешенные и заставленные ширпотребом. Предлагались тысячи дешевых и дорогих, ношенных и не употребленных, до девственности новеньких вещей-вещичек для имущих и нищих … лишь бы выгодно сбыть и уцелеть! а по возможности ухватить птицу-удачу за хвост и заквасить свой бизнес.

После дебютного (того самого) опробования бандитского бизнеса, когда их банда Охотников окружила Мышку и Дрозда, когда маленький пацанчик надоумил здоровил каким образом вести легальный охранный бизнес, Владимир о многом задумался и, пересмотрев, сделал надлежащие выводы. Занимаясь с товарищами подбором клиентов, принимаемых под свою опеку, он вторым делом, наведался за консультацией в райисполком и выведал очередность действий по образованию официального частного предприятия. Я не буду вдаваться в подробности его многотерпений, ибо вмещали они: и чиновничью волокиту, и изнурительные трудности по подготовке Устава, и хлопотность сбора нужной информации, и прочего, и прочего. Однако в конечном итоге он образовал собственное индивидуальное охранное предприятие. Теперь у него на руках имелась документация, позволяющая ему заниматься таковой деятельностью на законных основаниях. Обзаведясь штампами, печатями и другими нужными атрибутами — повысив свой статус, перерос в юридическое лицо. Даже счет открыл в Государственном банке для этого ЧОПа.

Журавлев пробился на центральный рынок не через главные ворота, а через боковые. Отступая, напирая или порядливо работая локтями, чтобы пробраться через неупорядоченно текущие потоки людей, озабоченно чего-то ищущих и высматривающих, он затрудненно теперь шагал по территории торговой площади. Была неимоверная давка. Иной раз становилось слишком тесно! Пройдя первое здание с вывеской «Овощи и фрукты», ему оставалось миновать мясной павильон, а там уже было рукой подать и до кафе «Веснянка» в котором он и договорился о встрече с юристом (или как они шуткой по телефону обозначили встречу аудиенцией) для получения некоторых консультаций. Стрелка была назначена на двенадцать ноль-ноль, а посему у него было целых два часа в запасе. Он рассчитывал не просто обождать законоведа Андрея Вячеславовича в кофешке за чашечкой кофе, но и позавтракать, и кое-что мимоходом обдумать.

Пробираясь в толчее, благодаря высокому росту и глядя поверху голов, он заприметил невдалеке, в пяти шагах от себя, слева от входа, над которым висела лаконичная надпись «Мясо», еще более плотное скопление люда. В отличие окрест творящегося столпотворения: беспорядочно рыскающих и мечущихся потенциальных покупателей — это была куча стоящих на месте и плотно теснящихся баклушников и интересантов. Если основная масса людей куда-то разрозненно двигалась, протискивалась … то — эти, именно стояли, столпившись вокруг кого-то. Из-за спин кучкующихся, донеслись знакомые, где-то уже ранее слышанные им напевные декламации и скороговорные прибаутки. «Кручу-верчу — запутать хочу. Кручу шарик — нашедшему плачу гонорарик!» Он безотчетно, а может, чтобы четче расслышать, замедлил ход. А легковесный и задорный голосок распевал. «Есть желающие, деньги получающие? А кто просто стоит и глаза пучит, тот ничего не получит!». Затем некоторое время было молчание, а через пару секунд раздался яростный гогот, хлопанья в ладоши, окрики и т.д. и т. п. «Наперсточники … лотерея!» Промчалась подвижная догадка в мозгах Владимира. Есть у него «мечта-мечтехонька», давненько она зародилась в нем: «сыграть — хорошо ли плохонько. Эх!» Брел он, и мыслилось ему. «Как-нибудь надо попытать счастья, отважиться! Проверить свой, так сказать, глаз-алмаз. Да все некогда. Некогда! Да и денег в обрез. Друзья говаривали вроде как — жульничество это. Дуриловка! Но ведь выигрывают некоторые, угадывают. Счастливчики. И не малые деньжищи! Сам свидетельствовал».

Перекидываясь мыслишками, он не загадывал сегодня, прямо сейчас, вливаться в увлекательную игру. Обстоятельства и дела есть куда поважней, да и маманьке лекарства безотложно надобно б подкупить. Он твердо держал курс минуя играющих лохотронщиков, собирался пройти не останавливаясь. Но как нарочно толкучка уводила его, неотвратимо оттесняла в ту сторону. Володя с трудом проникал через заторы и скопления человекообразных, присматриваясь вниз перед собой, под ноги: как бы кого не зашибить, какую старушку не растоптать. Вопреки его стараниям, быстрина неразберихи навязывала ему свою линию передвижения, отжимая его … и именно туда. Он, лавируя среди прохожих, вынужден был пробираться рядышком с обособленно кучкующимися игроманами. И вдруг кто-то схватил его за рукав. Он оглянулся. Худощавый и веснушчатый, невысокого роста с продолговатой формой обличия парнишка лет семнадцати-восемнадцати, а может и того меньше, окликнул его.

— Мужик, будь добр, выручи … спаси Христа ради … — с лихорадочной поспешностью забухтел тот, переступая с ноги на ногу, пропуская проходящих, тревожно и умоляюще оглядывая Владимира. — Понимаешь, маманьке подарок шел купить да в треклятую игру ввязался, если не поможешь — полный копец будет.

— А что надо-то? — осторожно полюбопытствовал Владимир, мимовольно ставя себя на место паренька (у него тоже мать есть и — она в больнице и ей волноваться нипочем не дозволяется).

— Да ничего навороченного. Сыграй вместо меня — я невезучий! Вот сто рубликов, поставь их на кон, — торопко верещал юноша, протягивая ему банкноту в сто тысяч целковых. — Попробуй, может у тебя что вытанцуется. Я уже было выигрывал, да тут какая-то бабка встряла в лотерею и у нас теперь спор с ней за огромную сумму. А эти деньги, что я тебе даю, последние. Я скажу, якобы ты мой брат — они позволят. Они ждут — я сказал, что за братишкой побегу.

Володя предостерегался любых неожиданностей. Он не был простачком. Единовременно, уж дюже навязчиво представлялись события. Но и паренька было жаль, а свободного времени оставалось предостаточно. Как бы опосля не раскаяться о пустозвонном времяпровождении — в скукотени время убиваючи! На тот момент, им не было примечено в глазах юноши той промелькнувшей хитринки, которая безотменно, при более въедливом разглядывании, выдала б плохую игру посредственного актера и эта его оплошность, в таком неожиданном нешаблонном контексте, смахивала на роковую. А пока в его извилинах радушно и незамысловато перелистывалось. «Вот он — случай! Шанс! Вот он — миг благоволения судьбы. Удача сама подвалила! Вот она — возможность опробовать себя и даже безо всякого риска для собственного кармана». Тем временем они протиснулись в круг. Кадры жизни мельтешили, настолько спешно прокручивались действия, что они даже не обменялись именами. Мальчишка, вежливо произнося извечные «простите», «пожалуйста, извините» и «пропустите» провел их в центр массовки, где восседал перед ящиком накрытым картонкой и сурово поглядывал на всех окружающих «маг» и «чародей» всей сути этого сборища. На картонке в ряд, наизготове, выпячивалось три наперстка. Эти неодушевленные карлики бравировали так — будто бы Журавлева и ждали.

— Вот мой братик … старший, — представил юнец чуточку смущенного Владимира, — он сыграет заместо меня.

У чародея-шарлатана на мгновение вспыхнул и тут же погас огонек запала, задора или азарта. Журавлев, со словами «я в игре», положил сторублевку на импровизированный столик и воодушевленно оглядел присутствующих. Толпа ответно таращилась на него с пристрастием. Лоховодчик плотоядно осклабился, смачно сплюнул набок и с цветистой ухмылочкой процедил сквозь зубы:

— Ладком, иду на уступку … первый раз сыграешь один, — тут он жестом руки провел перед бабулей и та — покорно отстранилась (хотела было что-то вякнуть, но на полпути заглохла, поняв, что она покамест вне игры), а ведущий, ехидно лыбясь, набавил. — Красиво жить не запретишь! — и, показав шарик приподниманием наперстка и тут же накрыв его, напевно защебетал привычное. — Если очень постараться, каждый может отыграться! Смотрите внимательно — выиграете обязательно! Кручу-верчу …

Речитативы и обороты речи так и лились, так и били ключом, прямо-таки сыпались градом, а пухленькие, с коротенькими пальчиками, кисти выполняли избитые и вошедшие в обыкновения шустренькие передергивания, как на музыкальном инструменте пальцы виртуоза-музыканта. Казалось, что лоховод поет песенки-частушки под сопровождение собственных вертко снующих пальчиков. Запутывая и сбивая с толку, он бодрячком, так быстро-пребыстро переставлял наперстки обеими руками, путая, то и дело попарно и поочередно меняя их местами, что у наблюдавших его перебирания готов был взорваться мозг. Воистину: от мелькания перестановок — рябило в глазах. У него это получалось как бы, само собой. Сноровисто — с запалом! Сразу видно, что перед ними представлялся настоящий мастер своего дела. Публика завороженно пленилась им и его выкрутасами.

— … Пришел — пенсионер, а ушел — миллионер. Прошу! — вдруг остановился он, и развесело надсмехаясь снова сел на свой складной стульчик, великодушно раскинув вразлет ручонки и глазками хитренько указывая на три, ожидающих выбора, наперстка. Представление начиналось! Владимир наивнимательнейше следил за нужным колпачком и, не смотря на немыслимую быстроту перебираний, конечно же знал, где скрыт злополучный шарик и ткнул пальцем прямехонько в тот, который от небрежного соприкосновения шатко повалился, и … там действительно оказалась та самая кругляшка величиной с горошинку. Дикий рев обступающего люда оповестил о небывалом выигрыше. Смешались в кучу и возгласы, и визги, и посвисты … изъясняясь простыми словами, — зрители выражали свое одобрение или даже где-то прямую зависть.

— Парадокс! Какая-то пертурбация! Глазастенький счастливчик образовался, — торжественно проверещал ведущий. — За хорошее зрение — миллион рублишек премия! А еще в придачу, поставлю на кон самовар и дачу! Молоток! Так держать! — и он с ловкостью фокусника, откуда ни возьмись, не считая, протянул названную сумму Владимиру.

— Вот это подъем! Экстазно! Отказываюсь верить! — начали повсемственно раздаваться вскрики похвальбы. — Глаз-то какой острый! Да-а, глазастый парниша!

— Братишка! Ну-кась еще разочек … — нашептывал ему на ухо паренек, хлопая ресницами как девчонка, и взирая на него с мольбой, — я же целых пять штук прошляпил.

От победной эйфории сердце Владимира забилось учащеннее, он почувствовал себя спасателем, его сладко охватила приятная истома, до противоестественности перемешанная с толстокожей боевой готовностью. В минуты опасности в нем всегда такое разыгрывалось.

— Не горячись! Здесь кидалово … — кто-то вполголоса прожужжал ему в самое ухо. Он обернулся, но обступающие ничем не выказывали своей причастности к сказанному. Суматошно проносились и мелькали сторонние люди. В его вспаханный, осознанием слишком легко доставшегося успеха и кой-каких других замет, разум, уже и раньше, без инородных подсказок, было брошено семя подозрения. Сказанное же, только подсыпало щепоть пороха в его, основательно воспылавший, костер. Владимир, настропаляя себя на мобилизованность и осмотрительность, насторожился. Теперь он уже во всех мелочах искал тайный смысл, чтобы себе лично вдолбить аморальность и беспринципность правил игры. Конечно, можно было бы просто взять и уйти, однако ему пожелалось проучить негодяев. Если задуматься: сколькие уже от них пострадали?!

— How do you do, Кашалот! Дружище! — вдруг подвалил с протянутой ручищей к ведущему какой-то мощноватый, спортивного сложения, восхищенно и громко кричащий, импозантно одетый крендель. — Это ты такой байдой теперь промышляешь?

Авантюрщик, заискивающе и резвенько скакнул на ноги и, восторженно обхватив двумя ручками протянутую ручищу, с небывалой энергичностью затряс ею и оживленно заверещал, раскрасневшись от неподдельного балдежа. — Кабан! Как я рад табэ наблюдать в наших краях! Каким это бураном тебя вновь занесло с «жемчужины у моря», с Одессы, в наше зажопье? Вот радость-то какая … ты как — на тачке али Аэрофлотом?

Находясь под воздействием только что стрясшегося, толпящиеся болельщики тем временем обсуждали свои впечатления и наблюдения, ничуть не проявляя интереса к разговаривающим. Кабан (Лавров Андрей) и Кашалот (известный читателю как Виталий Калюжный) в авантюрном малолетстве, ища жгучести и приключений, сами друг другу попридумывали таковые погоняла и издревле так потом величались еще по отрочеству и юности. Молодчики когда-то жили по соседству и оба посещали, и одну среднюю школу, и одно цирковое училище. У них была поразительная взаимосогласованность. В общем, тогда, в добрые времена, они крепко дружили, совместно проводя гулянки и пьянки, а также приискания и прощупывания насущных концептов бытия. Но по иронии кармы папаша Андрея, будучи военным, удостоившись звания генерала, был переведен в Одессу и прихватил туда семейство. На этом их коришкование, в общем-то, и завершилось.

— Да вот, потихонечку-полегонечку наверстываю упущенное. А ты по старинке жонглируешь или как? Где «арбейтаешь-то»?! — оправляясь и оправдываясь, засмущался Виталий.

— В тульский цирк вот с труппой и оригинальной программой прикатил.

— Впрямь что ли? Вот зашибись! — непритворно обрадовался Кашалот.

— А может мене попробовать, — полушуткой, а не то на полном серьезе, хотя и с выразительной усмешкой, выговорил Кабан, — сбацать в твою игрушку? А?!

— Нет-нет, ты че, эт для негров! — ласково и дружественно затараторил Калюжный, похлопывая дружка по плечу. — Давай, сегодня вечерком перехлестнемся, посидим, побалакаем о том о сем. В восемнадцать нуль-нуль на нашем старом местечке, у цирка, как в былые времена. Помнишь? Смогешь? А щас я очень занят, Кабанчик.

— Ну-ну, действуй-злодействуй … до вечера. — Сказав, Лавров шагнул прочь. За ним шевельнулась громадная ватага сопровождающих.

Владимир лукаво усмехнулся, ибо мимо его ушей не пролетел разговор, а посему он специально громогласно рявкнул «Ахтунг!», дабы привлечь к себе внимание. Что-то осенило его, Журавлев задумал присмотреться пососредоточеннее за перетасовками «Пухлика», как он про себя обозвал главного. «Не может быть такого, что он мастачит один. Наверняка и крышак есть». Соображал он. «Верняк, их тут целая команда. Дураку понятно! И телохранители имеются. Где-то здесь торчат». Он принялся концентрированно вглядываться в мужчин, выискивая среди обступающих, смахивающих на таковых. Перебирал глазами претендентов, не переставая думать. «Как говорил один мафиози» Пиликало в думалке. «Когда играют деньги — музыка молчит. А деньги, скорее всего немалые! Значит и охрана подобающая». В нем проснулся Охотник, жаждущий добычи. Пробудился и воитель, взыскующий настоящей стычки. И не успел модератор усесться на стульчик, как разнесся его властный голос:

— Требую сосредоточенности!

Толпа устремила взоры на него, все с любопытством посматривали, как он выложил билет банка России в сотню тысяч карбованцев на столик. Худосочная бабуля с колкими, злющими глазками плутливо хохотнула и тоже произвела ставку, причем удвоив ее. Она самодовольно прищурилась, поглядывая на него, и язвительно пропела:

— Ориентировочно вот так, милок!

«Уж дюже борзая бабулька для посторонней». Приметил Владимир и, устремив вопросительный взгляд на Пухлика, (хоть и догадывался что это очередная хитрость) недоумевающе спросил у первоисточника:

— И что это означает?

— А это получается, что миленькая дамочка перебивает ваш куш и в случае вашего выигрыша, она заберет свои две трети от всей суммы выигранного.

— Чудные правила у вашей лотереи … — по-новой полез Владимир в карман.

— Чудные-расчудесные, нравятся не нравятся … какие уж есть! Наша ирга — наши и предписания. А вы — хотите играйте, хотите, нет.

Обступающая публика гудела. На этот раз откуда-то слева, снова жужжукнул едва слышимый остерегающий голос «аккуратней, парень!». Журавлев уже не выискивал выкрикнувшего остережение. Он кинул в банк четыре идентичных купюры, с лихвой перебив бабкину ставку, и хотел было спросить «а теперь?», но долговязая старушка, которую Владимир прозвал «Бабкой-ежкой», тут же подсуетилась и подкинула пять равнозначных бумажек и, сморщив мартышкино личико, озорновато хихикнула. Владимир степенно предъявил еще такие же три бумажки и поглядел на ведущего. Тот снисходительно хмыкнул и констатировал:

— Теперь вам принадлежат две трети …

В то время, после денежной реформы начавшейся с 1 января 1998 года, производилась постепенная деноминация, в ходе которой обменивались денежные знаки с коэффициентом тысяча к одному, а посему временно участвовали в обороте и старые и новые банкноты. Бабуся выложила на столик, первоначально развернув их веером и акцентированно пересчитав, целую пачку еще не выведенных государством из употребления ассигнаций. Там было три миллиона. Публика громозвучно ахнула. Столько возгласов, пересудов, заискиваний, сочувствий и восхищений Журавлев не слышал с тех незапамятных пор, когда он состязался на турнирах по единоборствам. Он погрузил руку в боковой карман куртки и вытащил собственные деньги, отслюнявил две аналогичных стопочки и, лучезарно разглядывая ведущего, пренебрежительно обронил содержимое на стол.

— Игра пошла по-крупному. — Еле сдерживаясь от ликования, елейным голоском пропиликал Пухлик и с таинственной хитрецой заглянул за спину Журавлёва. Настораживающим наклоном головы просигналив о необходимой готовности и тут же получивши обнадёживающую поддержку, он так и не прерывал ёрничества. — Что ж, ставки сделаны! В случае вашего выигрыша я уйду отсюда нищим, а вы соответствующе богачом. — Прокричал он, и бабулька как-то сразу скисла и быстренько-быстренько затерялась.

— Пригоженькая ставочка. — Разворачивал ведущий игру-татьбу и вдруг включил голосовую трещотку, адресуясь к Владимиру. — Только сразу предупрежу, чтоб не было потом эксцессов, недоразумений и скулежа, потому как в случае поражения, фартовый вы наш человечище, вы сами уже будете должны кругленькую сумму. Так что положите на столик еще десять миллионов рубликов, или новенькими, тысчонок. Для верности. Располагаете ли таковыми? А то и разговора не выйдет … — торжествующий Калюжный, уверованный в собственной безопасности (имея крутых охранников в лице Винчестера и Мотора) нарочито проговорил упредительное заявление с насмешливо-издевательской интонацией. Журавлеву показалось, будто бы другого мира кроме этой лотереи отныне не существует. Прохожие куда-то «улетучились». Стали невидимыми. Испарились! А заметным обзору, остался только этот маленький, но при всем при том расчетливый и баблосрубательный, мир.

Глава 34. Потуги изысканий и имитирование кражи

«Взялся за гуж — не говори, что не дюж». Народная пословица

«Как же подсобить Марии» … в мыслительных катакомбах Вадима, как ученика, перешедшего в одиннадцатый класс, по привычке промелькнуло … «Андреевне».

Да! Женщина, в которую он влюблен, так и оставалась в официальном звании. И «повысить» в ранге ее никак не удавалось. Дама сердца даже по роду занятий, всплывших непредвиденно на поверхность ее дотоль кристально-чистой повседневности, в виде легкодоступной давалки, и то не утратила недосягаемости. (То он в надобный моментик замыкался в себе, а то одолевала его — проклятущая застенчивость). «А может я не мужик вовсе? Размазня!» Взрывался он, таращась внутрь собственных мироощущений, уязвляясь безволием и мягкотелостью. А от таких поношений в свою сторону он вообще перегревался. Интенсивно потели ладони, а впродоль хребтины, по всей спине мерзко щекоча, тек ручьями пот. Никак у него не получалось переступить через себя, через свою, откуда-то появляющуюся, недотепистость! Будто кто-то правит им, кто-то забавляется его предвкушениями и их разыгрывающимся порушением. И что занятно, вершится дуристика как правило в самый ответственный момент. Стабильно! он как болван и немеет, и теряется, и мысельки у него путаются, и переплетаются промеж собою. А Высочайший Предмет его вожделений и стремлений, его царица! доселе так и не стала ни «Марусенькой», ни «Машенькой» (лучше б конечно Машуткой!) Или как еще по-простецки, прозывают дамочек с именем Мария, когда сближаются и «роднятся с ними через постель», когда те — становятся «близкими и своими». Он почему-то всегда помышлял, что именно сексуальная близость и сродняет людей! Но стыковки опять так и не случилось.

В доказательство или впрок неукротимым амбициям, опосля ночного задушевного «коллоквиума» он будет вынужден (потому как пообещался!) принести ей «на тарелочке с голубой каемочкой» сто тысяч американских долларов для оперирования ее сына, Виталика, где-то в Европе.

Ехать он не мог — его трясло. Потому сидя за баранкой не движущегося автомобиля и, до хруста в суставах фаланг сжимая руль, Вадим истязался извечно-человечьим вопросом (до сегодняшнего дня его ничуть не колыхавшим) — «где взять деньги?! Как их добыть?! Вот пустозвон. Вот трепло!» Сокрушался он. «Наобещал с три короба. Посулил златые горы!» Парень осмысливал, интуитивно осознавал, что этот парадокс, эта нелепая задача, разрешится лишь с перехлестом родительских возможностей. Также он уяснял, что наверняка те (за экую сверхстоимость!) — не захотят входить в его обстояние. До такой степени раздражительности, подобные каверзные мозголомки еще никогда не возникали на его перепутье, ни разу он не задавался настолько озабочено, столь трудноразрешимым и покрытым мраком неизвестности, вопросом о деньгах. Эта «братия» завсегда возникала при необходимости перед ним как «по мановению волшебной палочки». До сих пор он не задумывался — как и где их отыскивают или каким образом их «сшибают» бизнес-люди. Он даже папундера с мамашкой ни за какие коврижки об этом не допытывал! (а сами они вечно безотлыжно заняты стяжательством в ущерб просвещению продолжателя и сынули.)

           Наперво, его посетила уж совсем межеумочная мысль — ограбить банк. Сам же он, выражаясь его словами: «не в курсах конструирования подобных мероприятий». Да и в одиночку с таким замыслом не справиться. А дружков подключать к архиопасной авантюре он отродясь не решится. «Да и они не дурачки — нипочем не согласятся!» Закатился он истеричным хохотом, запечатлевая в воображении их испуганно-недоуменные физиономии, и нервозно повернул ключ, включив зажигание. Машина мерно заработала. Вспыльчиво скрипнув зубами, он выжал сцепление, передернул рычаг скоростей и судорожно вдавил педаль газа в пол. Автомашина яро взревела и, пришибленно вильнув задком, понеслась по асфальтированной стезе. Мыслеблудие Вадима преходяще раскручивалось в поисках всякоразных разрешений. «И даже одолжить — не одолжат. При таком-то количестве нулей в циферке … и с них будет спрос немалый. Родичи, хоть и состоятельные у дружбанов, а зажмотятся! Расспросы устроят. Да и выведают, что недопустимо знать … так что и корешкам непозволительно поверяться».

«Девятка», вылетев на проспект, внезапно сбавила скорость, как бы спотыкнулась, взвизгнули тормоза и — вклинившись в общий ход транспорта, принялась двигаться по правилам уличного движения. В голове парня продолжался все тот же кавардак или беспорядочный умственный брейк-данс. «Может тачку продать?» Ломал и терзал он извилины. «Тоже не вариант. Копейки выйдут. Да и родаки от недоуменки взбеленятся. Сожрут! Что же делать?! Просить у мамки с папкой — заумь, это отпадает. Вопросами задолбают! Мозг выклюют». Он знал своих родителей. «Батя, если что-то и захочет услышать, то — мамка, когда тематика заскакивает о крупных наличных» … он по опыту в курсе, по родительским словесным перепалкам осведомлен. «Та — и калякать не станет. Тупик! А начнут выяснять? Допытывания начнутся?! Дело дойдет до мелочей и тонкостей. Узнают про училку. Зачем? Почему? Какого рожна? Все! Кранты. Да и сумма забубенистая! Пребольшущая! Понакидают вопросиков. По самую маковку зароют расспросами. Не растасуешь. К учительнице направятся, вдвоем пошлепают! Уму-разуму вздумают поучить, да пристыдить возжаждут. Хоть не блюли, ни надзирали надо мной никогда. Но сумма!!! За себя обяжет. Соплями изойдут. Это тебе не трюфельные конфетки и тем паче не нулевой «Форд-фокус» … в удовольствии владеть которым, они мне отказали. Хихикали! Поучись, мол, сперва на «консервах» разъезжать. Быстро отшили» …

Таковским образом он размышлял, когда ранним утром покинув «рай любви» и пережив в нем «кромешный ад», мчался на легковушке домой. Прошли неугомонно-беспокойные три дня и три ночи. Как известно — кто ищет тот всегда найдет! Сегодня — у него уже назрел четкий план.

Сделаю незначительное отступление. Где-то доводилось слышать (точно не помню где) о человеке судят по его мечтам и устремлениям. До этого, Вадим пекся лишь о себе, о своих желаниях, пристрастиях, комфорте и т.д. и т.п. А теперь. Теперь его охватило неугасаемое желание помочь Марии Андреевне, которая пока не ведала, что она, у молодого человека, на особом счету. Будучи не компетентным в истолковании свойского душевного переполоха и не врубаясь, что с ним вот уже ближайшие трое суток вовсе творится, он попросту точился пребыванием в неусыпном и неугомонном обдумывании как поддержать зазнобу в ее самозабвенной готовности спасти сынишку, вылечить его — не считаясь ни с чем. А наиважнейшим (конкретно для него) считалось — изыскание кратчайшего пути освобождения этой замечательной женщины от возложенного ею на себя наказания. Вывод же напрашивался сам, что сия особа откажется от Высокой затеи только лишь при появлении потребной суммы денег. И он кинулся на розыск альтернатив. Попервоначалу он бесплодно перебирал вариации из некогда прочитанного им в художественной литературе или из просмотренного в кинофильмах. Потом он до умопомрачения рыскал в личных закоулках раздумий, дерзая что-то собственнолично сварганить — изобрести. И, ничего не находя в малоопытных потемках, отчаявшись тыкался в один и тот же тупиковый вопрос — что же делать? Идейка же, может быть и жила в нем тишком с самого начала, однако разродилась и полностью развернулась — неожидаемо, причем буквально прихлопнув простоватой гениальностью так, как наскочил бы, давя любое попавшееся препятствие своей многотонностью, выскочивший на полном ходу из-за угла БелАЗ. Некоторое время он ходил ею пришибленный. Настоящим же днем, воспрянув духом всецело определился, вычислил все потребные ходы, рассовав их по полочкам в предназначенном порядке. Придумал: когда, что и как — будет исполнять.

В пользу благородной цели, Вадя был готов взойти на этот «эшафот» — а замутка заключалась в его пожертвовании интересами родителей. Хотя он соизмерял и свою зависимость от них со своими потребностями, соразмерял и свою решимость с их непоколебимостью (предвидя наперед) родительское отношение к данной проблеме, но он несгибаемо вознамерился пожертвовать собственно их благосостоянием. «Они справятся! Они выносливые, мои предки!» Утвердительность его была непоколебима. Знал, что поступок будет мощным ударом по старикам, но не ведал (или таился от реальности?), что он собственноручно запускает, этакой вызывающей выходкой, бумеранг. Сейчас же он, как страдающий инфантилизмом, чисто по-детски, просто сильно-сильно зажмурившись, прятался от летящего в лоб жесткого вопроса — а имеет ли он на это право? Ест, пьет, одет, обут … подарочками ублажают. Он сам пока что иждивенец и состоит на полном их обеспечении. Он — ноль без палочки! — чтобы дерзостно требовать или предъявлять им какие-либо претензии. А посему хоть и догадывался, что скорей всего — нет у него никаких на это прав. Однако ради пылких чувств, в угоду поднятия собственноличного статуса перед очами «Дульцинеи» и, наконец, необременительно потешая самоуважение, во имя всего этого! яко он находил — ему ничего иного не остается, как тупо попользоваться любовью родителей. (Они осилят, выкарабкаются, как-нибудь переживут!) И другого подходящего варианта ему не представлялось.

Сейчас, позавчерашним днем, ему с отвращением припоминаются посекундные кадры, как он посчитал теперь, «комедийной киноленты» их уединения с Марией Андреевной. Где можно было бы получить все, что возжелалось бы в интиме! И первый опыт, и кучу чувственных удовольствий в ожидаемом совокуплении. Ему бы только повести себя подобающе. А он вел себя, как будто душа в пятки уходила, хоронился — скрюченным, тихим и безмолвным. Припоминались ему и перехлесты их взглядов, и замирания дыханий, и всякая другая чувственная присущность … перекликивающаяся с какой-то задушевной болью, когда моральные принципы и нормы поведения, некогда вложенные в него участливостью общества и родителей, вдруг натыкаются на до сих пор чуждые, но и таки приятные для него похоть и сластолюбие. Эти осложнения, эти вымученные потуги противоборства нравственности и нечестивости вновь и вновь прокручиваются перед сознанием и вынуждают его теперь сгорать со стыда. Все эти мелкие эпизодики, реанимируясь в его памяти и уже представая перед ним позорным фактом, приводящим его рассудок в ужас, призывали его к двойственному раскаянию. И он задним числом с яростью прикусывал губы, напруживался, едва лишь воссоздавались в фантазиях и те — неумышленные миги робости, и закрепощенность, и скромность, с одновременно угнетающим его, всепоглощающим жаром переполнявших его, эмоций и желаний. Но почему он такой обалдуй?! И опять он, запоздало по-новому переживает былую неловкость и сызнова перед его больным воображением предстает неизменное отягощающее видение. Ему вспоминать-то совестно: как он по уходу не солоно хлебавши, внешне — чванливо, бравурно и молодцевато! а внутренне униженно и пристыженно отсчитывал Марии Андреевне должную сумму «деревянных» за проведенную с ней ночь. Ноченьку — полную: осуждений и выгораживаний, нездоровых подвижек отчуждений и вовлечений, а также безмолвия и недомолвок и — наоборот безумолчных! совершенно необдуманных, порой вздорных или проговоренных невпопад, или же невнятно выговариваемых, слов и фраз.

Он завидел, как с разноречивым тяготением она долго тогда отнекивалась и не осмеливалась брать из его рук деньги, но он настаивал (и снова-здорово неотесанно и вульгарно!) в конце концов, настоял. И это еще не все! Он понурый уходил, чего-то вроде не договоривши, а она намеревалась уже закрыть дверь, как вдруг Вадик возвернулся (бес его дернул!) и, немигающе зорко глядя ей в очи, патетически заявил: «Верьте! Мир не без добрых людей. Клятвенно обещаю вам, что через три-четыре дня, край через неделю, принесу вам надлежащее количество денег и сынишка ваш, будет прооперирован. Попрошу только одного — оставьте ваше ремесло. Обещаете?!» И заслышав утвердительный «да!», ушел.

Как мы надысь выяснили: все детали предстоящих действий были досконально продуманы, не одну сотню раз им в голове прокручены, скользкости откорректированы, и многочисленные недостающие звенья в цепочке разработанных усмотрений, еще и еще, были подчинены логике и дополнены. Мегапроект его, с одной стороны, что касается в плане исполнения — выглядел до идиотизма простеньким, с другой, необычайно сложным и душещипательным, то есть изводящим психику беспрестанными душевными терзаниями. Он был доверху напичкан вполне понятными угрызениями совести. А что ж вы хотели? Если этот недозрелый мальчишка (простите, сопляк!) вскармливая затаенную идею, надумывал обворовать собственных родителей. Притом замысел усматривал окончательным и бесповоротным.

Алексей Витальевич и Маргарита Васильевна, его папа и мама, в единственном сыне души не чаяли, но и, невзирая на пылкую родительскую пристрастность, держали наследника и преемника в «ежовых рукавицах». И до нынешнего времени, ни в коем разе и ни при каких обстоятельствах не потакали завихрениям и возрастным заскокам юноши. Отец его, до перестройки, не один десяток лет проработал мастером на заводе «Красный Октябрь», матушка тоже не один год проработала за кассовым аппаратом в Центральном универмаге. Они бы, может быть, так и прожили всю свою жизнь до пенсии, и счастливые умерли бы, вероятно, в один день. Но между тем поперек высветившаяся, новая многообещающая политика правительства, провозглашая «кооперацию, ускорение, демократию и гласность», обнаружив задатки, пробудила в них предпринимательскую жилку и они, отдаваясь дани свежего веянья, принялись за организацию личного бизнеса. А так как начальный капитал исчислялся нулем, они, что вполне естественно, влезли в долги и отважились изыскать свой стимул в ныне разрешенных законом спекуляциях. Занимаясь коммерческим туризмом, совместно ездя и в Китай, и в Турцию, и в Румынию … словом «челночествуя», они спервоначалу перетерпели невообразимо много злоключений и многосложностей. Но и царица Фортуна не обделила их своей благосклонностью!

Первым их достижением обозначилось открытие маленькой зачуханной торговой палатки по продаже аудио- и видеоаппаратуры. Наемная рабочая сила была не по карману, а потому тем, что привозили узлами да баулами торговали попеременно сами. Постепенно нарастала компетенция в проведении торговых сделок, обострялись нюх и чуйка, а самое существенное, заводились надежные единомышленники. Денно и нощно вкалывая и по крупице скапливая богатство, работящая парочка вскоре по блату удачно и на весьма выгодных условиях арендовала шикарное помещение в центре города для первого своего магазина. Наконец не только стало возможным, но и приходилось теперь уже нанимать рабочих и продавцов, потому как масштабно увеличились обороты, ибо товар привозился фурами. Заграницу же, с того времени они стали ездить исключительно для отдыха. Миновало два года, а ими уже открылась целая сеть специализированных магазинов под собственноличным брендом «Аудиовидеоаппаратура».

Используя изощренности финансовых махинаций, избегая излишних налогов, они, аккуратно выводимые из оборота денежные излишки, хранили по старинке дома. В прямом смысле этого слова! Но не под матрасом, а в трехлитровой банке. Примитивное деньгохранилище было хозяйкиной рукой тщательно обвернуто фольгой для пустяшной и неизящной скрытности. Домашний, с плотно и надежно закрываемой полиэтиленовой крышкой, сейф стоял в шкафу на верхней полке кухонного гарнитура. Каждый член семьи, состоящей из трех домочадцев, бессомненно ведали об этом наличие. В неведении не пребывал и Вадим.

А вот как сцапать деньжищи, не нагнав на себя волну негодования и недовольства родичей?! Это вопрос. Будучи одним дома, он многократно заглядывал в «копилку» и пересчитывал хранящиеся в ней втиснутые в пачках ассигнации. Для примера вчера, во вторник, он насчитал сто семнадцать тысяч «зелеными». Ему и сотни тысяч хватает, но куда девать ненадобные семнадцать? Их же недозволительно оставлять! Отсюда напрашивается умозаключение, что для того, чтобы не спалиться, потребна максимально близкая к настоящей — имитация проникновения и хищения. Взлом исключается, поелику это излишне шумное мероприятие. И двери у них ого-го! Первая металлическая, вторая обыкновенно-стандартная … и на каждой их них по суперзамку. Особенно на первой — с секретом! Как он рекомендовал себе: в комнатах надлежит устроить образцово-показательный беспорядок, сымитировать бурные поиски … в целом, например, последствия обыска (что-то подобное ему перепадало почерпнуть из кинофильмов). Словом, ему предстояло: открыв замки ключами, забрать деньги и перед уходом металлическим крючком, который он заранее отыскал, жестко поковыряться в замочных скважинах, дабы создать приметность использования взломщиками отмычек.

Заблаговременно предупредив родителей об отъезде с друзьями на пару дней загород на мальчишник (типа пикничка!), который и в самом деле должен состояться, он покинул дом и укатил на девятке в неизвестном направлении. До намеченного часа, вдоволь оттопырившись на природе, Вадик вызвался на личном транспорте в одиночку съездить в город, дабы пополнить исчерпавшийся к тому времени запас пива, а заодно либо залечить, либо удалить понарошку неожиданно разболевшийся зуб. Сказано-сделано, тут же собрался и скоренько отъехал. Уже в пригороде, в первом попавшемся универсаме он отоварился потребным пойлом. Действуя по плану, Вадим по дороге к дому не мешкая, в трех кварталах от него, припарковал автомобиль на платной автостоянке. Сам же окольными путями прокрался до девятиэтажки, в которой проживал, и шмыгнул в соседний подъезд, а уж через чердак перебрался в свой. Очутившись в своем подъезде, на самом верхнем этаже, он прислушался и на короткий срок затаился. В грудной клетке полоумный звонарь часто-часто бил в колокол и звон этот — отдавался в ушах. Ступни и голени, казалось, наполнились ртутью, а мерзостное сомнение вдругорядь втесалось в розмысл. Ему вдруг проклюнулось, что у него ум за разум заходит. «А правильно ли я делаю? И точно ли мне это нужно?!» Но стоило ему только представить благодарное и сияющее личико Марии Андреевны, как тут же бурливо нахлынуло. «Нет, я должен. Неужели зассу?!»

До площадки, где размещена входная дверь в его жилье, ему требуется миновать два пролета. Но снова и снова, как всегда, нерешительность овладевала им. Он до предела втянул в себя воздух … казалось, вот-вот лопнет … напрягся, зажмурился! И тут же хлестко, рывком вытолкнув его через нос, рассчитывал уже содеять шаг на нижнюю ступеньку, как вдруг сначала раздался оглушительный скрежет, а затем гильотинное лязганье отпираемого замка. Истошно проскрипела дверь, и кто-то вышел из квартиры на нижней площадке. У Вадима где-то в предсердии чего-то сжалось и мгновенно обледенело. Волосяной покров на макушке зашевелился и, даже прочувствовалось, что там — что-то вздыбилось. Его оглушили: тяжеловесные, немного пришаркивающие шажочки, пиликанье звонка «плим-плим», «плим-плим» … глухо щелкнувший засов и, издавая противный зевающий звук, видимо, что-то отворяющееся. Разочаровавшись в неконструктивности обстановки, не только не подталкивающей к безбоязненным поступкам, а навыверт буквально остужающей его было воспламенившийся пыл, он обретался теперь готовым пойти на попятную. Его блуждающий взгляд, наконец, опустился вниз, к ногам, где ему представились его новые, давеча подаренные матушкой, фирменные кроссовки с огромными блестящими люверсами и экстравагантными шнурками. «Мамашка купила!» Блеснув как молния, промчалось в мозгу. «А я обокрасть ее мыслю» … и стало ему троекратно стыднее и противней.

— Витальевна, сколько раз можно вам говорить, что надо закрывать крышку мусоропровода. У вас обоняние, что ли отсутствует? Или вам приятно нюхать такую погань? — Вадим изобразил себе Вия прорычавшего это. Он недостаточно знал соседей, но на эту тучную бабку он неоднократно натыкался и всегда ее сторонился.

— Кто — я?! Да вы, преподобнейшая, ополоумели на старости лет …деменция, гляжу, вас одолевает?

Внизу всколыхнул скандал. Взрывались ли бомбы или залпом палили гаубицы, но разразилась такая канонада, невозможно было поверить, что это всего лишь безобразная бабская ругань. «Блин, сколько их вместе встречал, вечно они тявкаются». Пронеслось в головенке парня. «Вся затея насмарку!» И на душе, до абсурда почему-то стало как-то радостнее, теплее — какая-то наступила облегченность! «Все, хорош! Остынь, Вадик. Поробингудничал и хватит». Но где-то в глубоченной пропасти души, на самом ее днище, злодейка-мысль, будто огромная черепаха, высунув морду из-под панциря, укусила за живое и та жгучая боль, отразившись в подсознании, прогремела уничтожающим словом — трус! Он попытался оправдаться. «Нет, я бы рад — да старушки не позволяют, меча из ножен вынуть не дают!» Надсмехался он, говоря сам себе, словно пялился в зеркало. И тока он так было отбрехался, как нежданно, но и как по команде, там, дважды хлопнули дверями, и — воцарилась гробовая тишь. Старухи, предоставив разрядку психике, попрятались. Сочтя это знаком судьбины, свежеиспеченный домушник на цыпках, перескакивая моментами через пять-шесть ступенек, подался книзу.

В страхе оглядываясь и обливаясь потом, он, с замиранием сердца едва попадая ключом в замочную скважину металлической двери, словно дверь чужая, насилу справился с замком. С натугой и невероятным усилием потянул на себя «эту махину», будто бы она до неимоверности тяжеленная. По-заячьи прошмыгнул в маленько приоткрытую щель и в неудобном положении принялся отпирать второй замок. Вторая дверь, открывающаяся вовнутрь, поддалась куда проще и даже сама распахнулась, приглашая в закрома победителя. Он тягуче, по-черепашьи, подтягивая к себе, нежненько прикрыл первую, как будто боялся, что стальная «дверюга», если хоть самую малость ею хлопнуть или только тюкнуть, она как хрустальная вдребезги расколется, рассыпавшись на миллионы мелких осколков. Истекая испариной, он добился своего и, уже гораздо осмелев, задвинул защелку и, из последних сил развернувшись, прижался спиной к запертой двери. Утирая рукавом пот с измученного лика, он обессиленный постарался отдышаться. «Что ж, главное — сработано, остальное — дело техники». Притупленно проволоклось через уяснение происходящего в непонятно какой части его тела. С натянутой (даже испуганной!), но и не без поползновения на блаженную, улыбкой Вадим устремил взгляд в зал.

Глава 35. Наперсточники (продолжение)

Тула. Центральный рынок. Конец ноября 1999 года

«Старушенция смылась. Выходит, «паровозник» выбран, и вне сомнения — это я. А глумилище без нее разрешится!» Обладая привычкой бдеть вкруг себя зоркий контроль в непредсказуемых ситуациях, Володя боковым зрением просек скоренькое и трусоватое бегство бабульки. Опрометью подскакивая и ныряя, уж дюже быстроходно удаляясь мельтешил среди прочих пестрившихся головных уборов ее модный красный берет. Но Журавлева заботило другое. «Кто же здесь охрана? Кто в сучьей кучке прохиндеев защитнички?!» Стараясь незаметно подвергнуть анализу подозрительных, он, оберегаясь прямолинейных переглядов, из-под насупленных нахмуренных бровей разглядывал скопление, зыркающих и поджидающих развлекаловки, ротозеев. Как-то чересчур получалось маетным выделить, посередь разношерстности присутствующих, прожженных «волкодавов». (Тем более, если они отъявленные и выделять приходится, когда пялится на тебя заедино полсотни глаз). Журавлев мыслительно колебался. «Как они выглядят? Предстанет ли кодла шакалов или пара-тройка качков-громил? А может вообще, один или два — боксер какой-либо али каратист. Нынче выбор обширный — знай, бабосы плати, да принимай приспешников!» Разглядывая увивающийся сброд, напрягал он думалку. «Как вычислить? Как разобраться в путаной колготне?! Тут надобно б хорошенечко присмотреться. Впрочем, мордовороты (или как их там?) телохранители — сами должны меня начать пасти, так что сами невзнарок высветятся избыточной заинтересованностью мной». И туго переведя дыхание он взбодрил себя тирадой, придающей мало-мальски оптимизма. «Ничего, распознаю … нехрена преждевременно шугаться. Разберемся!»

Покудова тянулась заминка, а Пухлик пребывал в бессловесной пассивности, просматривая, сдувая и выдувая пыль, делово прощупывая «пухленькими стручками» наперстки (яко токарных дел мастер доглядывает ходовую часть станка, подготавливаясь к зачину рабочей смены), Володя тем временем второпях перебирал мысленки, да мимовольно возникающие контроверзы. «Сколько их: пятеро, шестеро?» И вдруг. «Ух ты!» Заприметил он пропажу «младшего братика», что назойливо и безотлучно вертелся внедавне туточки. «И паренек слинял (паскуда!), что ввязал меня в разводняк этот. Видать подельничек (ежу понятно!) тоже в шайке. А Пухляга-то верняк уверился, что на крючке я. Дескать, поймался! Стопроцентно счел меня лопухом и недотепой, попавшимся на его каркалыгу, но вряд ли догадывается о моих планах. Едва ль въезжает в мои намерения. Посмотрим-посмотрим — кто и на чей капкан напорется. Выясним: кто тут — коршун, а кто — цыпленок. Смекнет да поздненько станется».

Параллельно подбадривающим репликам, перебирающимся на переднем плане его соображений, Владимир симультанно прокручивал и свои дальнейшие маневры. Принимая ситуацию таковой какая она есть, по сути, он фрагментарно просчитывал наперед и свой боезаряд, и возможные последствия непредсказуемо разворачивающихся событий. Учитывая натренированность, а также особый накал тренировок последнего полугода и беря в расчет накопленный уровень внутренних резервов, он рассматривал исход затеянной операции предпочтительно в свою пользу. По первости, умышленно, но вроде как по ротозейству (так, чтобы разглядели дурильщики) он, понадеявшись на алчность Пухляка, нарочито дважды промахнувшись в запах, буквально косолапо возвернул внушительную сумму ассигнаций, сложенную в кипу, в боковой карман кожанки. И главное, лицедейство сработало! Эта самая гипержадность немедля выказалась кратеньким высверком в буркалах хитреца. Порешив, что генеральная часть вступления перед основным замыслом удалась (рыбка клюнула!) — и заварушка вот-вот содеется, с минуты на минуту, как и рассчитывает — он психологически привел себя в боевую готовность. Однако его дерзновенности не то что сам верховод, сам центровой жулябия не усек, профукали и его пособники. Журавлев, свое нервное беспокойство, свою ажитацию держал в закромах задушевности прочно, ничем не выказывая озабоченности, понарошку ведя себя придурковато и расхлябанно. И ни в коем разе, нет! Он ни то что бы напрягался — нет — с ним всегда такое происходило, когда потасовка завязывалась на осложнениях или, если обстановка и, все тому подобное, обострялись именно предвкусием изворотистости и непредвиденности.

К этому времени, на довольно-таки широченной рыночной площади перед мясным павильоном, обыкновенно толкотня помаленьку-потихоньку рассасывается. В сутолоке людей постепенно начинает замечаться ощутимое разрежение, а потому пешеходцы намного теперь свободнее могли прогуливаться посреди себе подобных. Зато круг окружения наперсточника, сейчас наоборот рывком сузился, сжался. Любопытствующие, от мала до велика, обложили игровой пятачок, заметно плотнее столпившись. Кто-то из задних даже приподнимались на цыпочки, вытягиваясь и нетерпеливо тыкаясь головушками, пробуя просунуть их промеж других голов, дабы получше разглядеть творящееся внутри. Там же, только-только что, как бы невзначай, нарекши Журавлева «Везунчиком» и ненастойчиво привлекая его участливость, аферюга заученным жестом обозначил кругляшку (скорее для зрителей, нежели для него!) и, не прекращая бубнить и квохтать, порывисто и тяжеловесно хватаясь куда как уемистыми цапалками за махонькие колпачки, на сей раз ощутимо энергичней задергал ручками, выполняя вымуштрованные перестановки. Завершив перемещения колпачков, предовольный собой Пухлик откинулся на спинку стульчика с раскинутыми врозь ручками, как бы вверяясь окружающим, всем своим видом говоря: «Вот он — я, берите меня с потрохами, я весь ваш!» — показывая мнимую чистоплотность своих помыслов. Он не полагал сфальшивить. Не ожидал, что заиграется. Но эмоции, охватившие его, так захлестнули душу, а кривляния и мимика настолько изобразились презабавненько, что кто-то из девчат заневолю хихикнул. Игрун же, по первости лучезарно сиявший, насторожился, различив совершенную им оплошность, но даже на полушку не покоробился, ибо краснеть он не умел. С некультяпистой попыткой исправить косяк, сглаживая окончательную разочарованность публики, он впопыхах кинулся шаманить это по-своему. Придав выражению личика солидность и лепленную добропорядочность, используя словоерс (выражающий вежливость и галантность), проблеял:

— Прошу-с пани, прошу-с … ждем-c вашей поступи, вашей востроглазой объявы! Выбирайте-с!

Наперекор ожиданиям прозвучало это — настолько язвительно и пошленько, что кто-то из обступающих опять хохотнул и — на этот раз не в одиночку. Но хитрющие гляделки афериста искрились живостью и ликованием. Он априорно «объявлял» себя победителем! На физиономии, точнее на его лбу, оглашалась бросающаяся в глаза (как могло бы причудится стоящим поблизости), но и абстрактная текстовка: «Обманули дурачка на четыре кулачка!»

Он сиял как светодиодная, самого высочайшего накала, лампочка.

— Стоп! Стоп! Стоп! — будто разрядив пистолет, прокричал Владимир. — Я не успел сосредоточиться. Будьте любезны, повторите заново … ставка-то немалая. — Примолвил он.

Калюжный попервоначалу намеревался возразить, даже широко-широко раскрыл рот, но что-то прикинув в собственных распонятках и представлениях, сомкнул уста и, состроив надуто-сосредоточенную гримасу, согласился переиграть уже произведенную комбинацию. Взявшись за колпачки, он было настроился всего-навсего втихомолочку вторично ими поманипулировать.

— Нет-нет! Вы заперво катыш покажите … — взялся настаивать Журавлев, подошедши впритык и сев на корточки прямо перед тремя наперстками и самим наперсточником, чем весьма обеспокоил того. Обжимом сдвинувшись вплотную, обступающая публика тоже завозмущалась. Повсюдно прострекотали говоры и вышепты. Зрители поддержкой, в большинстве своем, согласились с обоснованием вполне уместных, и соответствующих моменту, притязаний. Даже раздались угрожающие выкрики! Владимир задумал на этот раз особенно заострить свою внимательность на одной детали, то есть у него уже были отдельные приметки и кое-какие предположения, но недоставало маломальских уточнений. И именно на этот штришок, на эту мелочь, эту тонкость он и рассчитывал сделать заострение. Ему нелишне уточнить — правильно ли он мыслит или все-таки присутствуют обман зрения или вычуры вымысла. Если навострить око и вдуматься, а резвые передвижения перестановок наперстков Пухликом замедлить, то — выявляются кое-какие нюансы. Правда для раскрытия этаких подробностей потребно обладать зорким глазом, великолепной реакцией и безупустительным умом. Но и неможно вдруг ляпнуть, будто бы Владимир обделен таковыми атрибутами. Хотя речь тотчас не о том. Впрочем, послушаем и разберем его рассуждения. «Во-первых». Анализировал он замеченные им моменты неясностей. «Как-то уж чрезмерно подозрительно прохвост берется пальчиками за колпачок. (Хотя, бляха-муха, по-другому и не взяться!) Однако чувствуются и наработка, и натасканность! И все-таки делается все под определенным углом и с единообразно поставленным, при всех действиях, наклоном корпуса. Чувствуется зажатость!» Трактовал он тонкости деяний Пухляка по-своему. «Также от разоблачения не может ускользнуть хоть и мельчайшая, одначе драгоценная замета в зафиксированном мной факте, что мухлеж проделывается кистью, причем скорей всего левой (он усмотрел, что обманщик левша), а верхние части рук при всей своей скованности синхронно попарно выполняют функцию рычагов, перетаскивающих колпачки, меняя их местами, с опаской на нечаянное опрокидывание. И этот противоестественный финт, наработанный в рамках хитроумного прихватывания, наряду с отточенными проворством и координацией, меня как спортсмена интуитивно наталкивают на мысль о шельмовстве. Сложно не обратить внимание, что при некоторых передвижениях, чаще всего первых, остается едва заметным трудноуловимый зрением наклон колпачков вперед и их краткое продвижение в том же направлении, где настороже большой палец и мизинец манипулятора, которыми, вероятно, он зажимает и подхватывает кругляш, остающийся на месте. Неспроста же шарик поролоновый и такой мягонькой! А отсюда … изобличается абсолютный контроль над ним. Стало быть, выигрыш — несбыточен».

— Хорошо-хорошо! Все будет пучком … тип-топ! Чики-пуки! — наспех тем временем тарахтел прохиндей и, непонятно с чего нервничая стал порывно и бесцельно елозить колпачками по картону: то одним проведет полукруг, то другим, то третьим … как бы чего-то взвешивая, или как бы сам запамятовал под каким колпачком обретается этот махонький предметик всеобщего интереса. И стой!.. (Журавлев снова запечатлел факт!) снова наметился этот малоприметный крен наперстка … и кратенькое проталкивание его вперед, а на взмыленной физиономии престидижитатора отпечаталось облегчение. Ухмыляясь, он теперь приосанился, осмелел, и, прочищая гортань, готовясь к бессменным декламациям, приподнял только что передернутый им наперсток. И конечно же, на его месте, на картоне, осталась покоиться долгоискомая «горошинка». Премиленько склабясь, пухленький человечек вперился глазенками в Журавлева и в своем репертуаре заквохтал обычное.

Народ гудел, не то обсуждая вершащееся, а не то истязаясь нетерпением. После недолговременных слоганов и кричалок, а также банальных фокусов передергивания, Калюжный по-обыкновенному опять раскинув ручки порознь, умилительно заулыбался.

— Ваше слово, товарищ маузер! — источая начитанность и цитируя Маяковского, прогорланил он, дубовато выдрючиваясь и паясничая. В глазах Виталика Журавлев, присевший перед ним с сильно согнутыми в коленях ногами и смотрящий сейчас на него снизу-вверх пронзительным, можно отметить, изучающим, и в то же время преисполненным брезгливостью, взглядом, представлялся человеком безусловно денежным. Виталик всех оценивал по одежке! «Быдлан, представший предо мною» … взвешивал он. «Минимально — кооператор. Максимально — учредитель торгашеской конторы. Манатки, коли взять на глазок, расцениваются на семь сотен баксов. Кабы не больше! Деньжонки при себе хорошенькие имеются. Сам видал!». Рассуждал он, припоминая как тот дважды тыкал ими за пазуху. «Правда, мутноватый какой-то. Подозревает что ль? Но, да шут с ним, ребятки мигом осадят. Собьют эготизм да барственность».

Владимир же, воочию убедившись в результатах последних манипуляций Пухляка, теперь нисколько не сомневался, что шарика ни под одним из колпачков, расставленных перед ним, и в помине нет. Он даже непогрешимо разумел, где именно наличествует оная безделушка на данный момент. Притом вовсе не полагал, а знал! А посему поднявшись в полный рост и проникшись куда хлеще пренебрежением к ведущему игру, он с усмешкой, глазами и кивком головы указав на левую руку мошенника, как обухом по темени, изобличительно полюбопытствовал:

— А что вы в пальчиках зажали, голубчик?

— Где? В каких пальчиках? — растерялся Виталий, ошеломленный прозорливостью клиента потому как тот попал в самую точку, единовременно, хоть и окольно разобидевшись на дерзкого быдлана за прозвание его «голубчиком». Но что бы там ни было, такое — с ним случилось впервые!

— В левой ручонке … — прыснул ухохотайкой Журавлев.

Кидальщик, весь как-то передернулся, будто его охватила внезапно обостренная лихоманка. А между тем артист по натуре, он тем временем выщелкнул пальцами дробинку — хаотично или все же целенаправленно, избавляясь от улики. Кругляшка улетела, и он от волнения даже не сообразил куда. Сам же он, как ни в чем не бывало тут же выставил руки, с показушно растопыренными пальцами, вперед.

— Поклеп! Вот смотрите, нету ничего. — Мимикой формулируя непринужденность и саму невинность, наряду с этим противоестественно раскаянно смущаясь пролебезил хлюст. Журавлев усмехнулся, едва ли не обмирая от восторга переплетением артистичности жулика с его наивностью.

— Дак вот она, дробинка эта, которой ты в меня стрельнул! — Вдруг раздался из толпы звонкий мужской голос слева, чуток позади Пухляка. Расступившиеся люди в замешательстве впустили в центр круга паренька с вытянутой рукой. Неприглядный, ничем особо не выделяющийся парнишка, лет пятнадцати-семнадцати отроду, вошел в круг и сунул под самый нос Пухляку раскрытую ладонь, по всей вероятности, с шариком. — Ты пульнул его корявками своими и в меня попал! Благо в веко угодил, а то бы глазик выбил. Вышиб бы нафиг. — Теперь он расхаживал вкруговую и демонстрировал кругляшек, покоящийся в углублении его ладони, всем собравшимся при игре.

Орава взвыла. Весь скоп загудел как рой скучившихся больших-пребольших двуногих пчел! Обстановка накалялась. Внезапно обессилев, попавший в переплет жулик оперся о стену, будучи сбитым с толка он вообще затужил. Обмякший, сопряженно с какой-то оголившейся ненавистью он таращился на окружающий мир и притом ясно же — совершенно не видя ничего перед собой. В то же время, его взор блистал молением о пощаде, вроде как выклянчивая ее, у невидимого, однако представшего перед ним с топором в руках убивца. Но потерянность его была не долгой — секунд пять. Он, покусывая губы и морщась, сгорбленный и поверженный раздумывал о путях своего спасения. Придя же к определенному умозаключению и кинув хлопочущий зрак в направленности Мотора и Винчестера (будто бы тотчас припомнив о них!), прощелыга в отчаянии махнул им рукой, предоставляя прямую возможность отработать зарплату. Калюжный вознамерился полностью положиться на них. Передав в их руки всю власть сложившихся обстоятельств, он в изнеможении, но и поспешливо припал на стул, а в лике его, было настрочено открытым текстом «как я устал!» Тут как тут нарисовался Мотор.

— Пойдем, побормочем, пошепчемся. — Прихватывая под локоток Журавлева и уводя его от денег, оставленных на столике, молодчик повел его куда-то прочь, на обочину площади, к близ стоявшим палаткам. Там же, за стареньким одноэтажным зданием, в котором располагалось несколько магазинчиков, имелся закуток, Владимир бывало захаживал туда по малой нужде. Да и не только он. Второй же «бодигард», (с которым они сразу сошлись взглядами), чуть поодаль, одновременно потянулся за ними, глядя вназырь и властно сложив руки на груди. «Самоуверенно вышагивают!» Обеспокоился Журавлев. Он нехотя шествовал, будучи на голову выше, заговорившего с ним и увлекающего сейчас его за собой, крепенько сбитого паренька. Готовый к переговорам, Журавлев непринужденно поглядывал по бокам, не обостряя ни на ком внимательности. Напряжение происходящего, скрыть от посторонних и окружающих было неисполнимо. Одинокие прохожие с обеспокоенностью и осмотрительной настороженностью поглядывали на них. (Значит агрессия всеобще зрима!) Некоторые даже одернуть норовили, что-то невнятное боязливо лопоча (в особенности сердобольные женщины).

— Слушай, ты, стропила … — на ходу напрямую начал объясняться Мотор, — валил бы ты отседова подобру-поздорову. Не нарывайся, горюн. А? — до чудаковатости благожелательно ввертывал он доступные растолкования. Ему совершенно не хотелось обижать парня. Он осознавал, что и сосчитать затруднительно скольких на своем веку с одного удара, похожих этому гиганту-трактористу, он нокаутировал. Неисчислимое множество. Тем более и надежный напарник тут.

Напарничек тем временем чинно и размеренно перемещался, следуя по пятам. Он вышагивал, печатая отменно каждый шаг, а когда взоры оборачивающегося Журавлева и Винчестера испоредка перехлестывались, он с надменным и недобрым заглядыванием жертве прямехонько в глазки, нароком натянуто скалился, как бы своей демонстративной ухмылочкой говоря: «Ну вот и копец тебе, паря!» Чувак уже сейчас бесстыже надсмехаясь и многообещающе потирая костяшки кулака, подмигивает ему и выделывает неприличные знаки в его сторону. Владимир предположил. «Худо-бедно, но эти двое «Хмырей» (как окрестил он их про себя) видимо, и есть охранники главного плутишки». И что-то ему подсказывало, наверно интуиция: «Братки очень опасны». Но отдавать мазурикам свои кровные деньги — вовсе не встраивалось в его планы. Какой же он тогда Охотник? И что это за Охотник, способный на смелые поступки только при встрече со слабыми, да еще окружая их кодлой? А потому он намылился забрать у этих протобестий — все, до копейки.

Между тем «базар» нагнетался.

— А ты вообще кто такой? Председатель ассамблеи что ль?! — остановившись как вкопанный, спросил Владимир у придерживавшегося рядом Мотора и не дожидаясь ответа, прикинувшись дурачком, заканючил, — как же это я свалю, не отпросившись, если там остались мои денюжки!

«Что ты понты колотишь, длинноногий?! Ща вставлю — отдыхать будешь. Карась!» Вполслуха, озираясь и уже подумывая атаковать обреченца, возмутился Мотор, подергивая того за локоток, дабы возобновить путь в уединенное местишко. Он подгадывал обстряпать вздрючку тихонько. (Вряд ли Журавлев мог разобрать его бурчание в полифоническом гуле площади.) В голос же, как можно громче, Мотор шутливо-кичливо молвил следующее:

— Я-то? Я — смерть твоя, убогий. — По-наставнически, с каким-то господским апломбом, намереваясь в случай чего тут же «прессануть борзоту», он похлопал пятерней по плечу невозмутимо стоящего парня. Проведя рукой по торсу и нисколько не смутившись, что рукой ощутилось крепкое мускулистое тело Мотор шутейно, но и с издевочкой, пощупав пальчиками бицепс Владимира, расхохотался, обращаясь к подошедшему товарищу. — Винчестер, посмотри какой крепыш, просто кровь с тестостероном!

— Да уж … — многоговоряще, с барской важностью, прорычал тот, тоже еле сдерживаясь от хохота, душившего его и, от переизбытка которого, не прочь был без утайки расхохотаться.

Парни-сбитни вели себя вчистую по-наглецки, вовсе не скрытничая. И только осел не осмыслил бы — куда и зачем его ведут. Владимир был благодарен им за эту открытость и бравурную самонадеянность. «Значит уверены в себе!» Прикидывал он. «А самоуверенные бойцы перед стычкой — потенциал теряют вдвое. Такие экземпляры слишком себялюбивы, чтобы на кого-то рассчитывать. Следовательно, у меня всего два врага». Он, на всякий случай, вновь прошерстил толпу взором, процедил сквозь сито опыта и чутья всех толпящихся. Нет ли еще кого настороженного и двигающегося той же ориентацией? Обозначился лишь тот, ввязавшийся в стремную игру, давеча предъявивший скинутый Пухликом шарик в доказательство обдуриловки. Но он скорее его сторонник, нежели враг. «Фрукт», заторможенно перебирая ногами, теперь в нерешительности плелся, осматриваясь и как бы кумекая — стоит ли идти следом?

Журавлев же, и каплей доверия не располагал к этим двум держимордам. Вряд ли они увлекают его в укромное местечко лишь для того, чтобы попросту переговорить с ним по душам. Особливо мерзостным, ему привиделся молоденький, тот, который нагло тотчас опять потянул его за рукав.

Что произошло дальше никто не уразумел из окружающих. Вероятно, также ничего не успели понять и Мотор с Винчестером. Они оба рухнули, как рушатся высотные здания, подорванные под снос. Оба, разом — повалившись друг на друга и притом соревнуясь в занятии свободного места на поверхности земли. Дело сотворилось так молниеносно, что никто даже из непричастных вовсе не проявил к этому чуткости. Мотор и Винчестер, отключенные короткими ударами, только еще начинали падать, а Владимир уже находился от них на расстоянии пяти шагов, смешавшись с кучей народа.

Виталик, увлеченный своей деятельностью, по уходу Владимира немедля припрятав «выручку», как и дотоле продолжал кудесничать с наперстками, назначая новые ставки и зазывая желающих. Встретившись взглядом с неожиданно возникшим перед ним Владимиром, он остолбенел. Глазки его забегали! Оказавшись в непонятке, он не верил своим очам. Вновь восприняв зрением того самого «Быдлана» (как нарек он Вовчика) и даже не сразу скумекавши, что тот, нарисовавшись в полном здравии ему промолвил. Надувальщик спервоначалу сильно-пресильно зажмурился, а затем, для подтверждения ясности сознания, потряс головой. А тот, преспокойно подойдя и теперь гипнотизирующе вглядываясь в оторопевшего Виталика, вполголоса, в ультимативно-ласковой форме, произнес:

— Ты, сейчас вывернешь собственные карманчики и достанешь оттуда все бабосики. — Заметив же охватившее замешательство и нерасторопность в человеке, стоявшем напротив, потому как тот остекленело застыл, разинув пасть, и в ужасе бессловесно пучился на него, басисто рявкнул. — Бабки достаем!

— Чи-чи-что? — все еще ничего не уразумевая, жалобным голоском выронил шаромыжник.

— Говорю, деньги доставай, вынимай и выкладывай сюды. — Постучал он печаткой по столику. — Или ты хочешь быть следующим? Устрою, ляжешь вон там рядышком. Местечко найдется! — Толпа, заинтересовавшись разговором и главное жестами, куда указывал громила (а указывал он за их спины) расступилась, и обозрению Виталика представились и Мотор, и Винчестер, вповалку, чуть ли не в обнимочку, валяющиеся на грязном, промежду двух луж, асфальте. Проходящие воспринимали их пьяными, завалившимися от передозировки спиртным. Кто-то, осуждая пьянство, бросал на лежащих подобающие знаки укора, а кто-то с жалостью или сочувственно посмеиваясь, проходили мимо и порицательно покачивали головами. На лице жулика отобразилось неподдельное потрясение. Что-то никак не могло уложиться в его головушке!

— Ты, что убил их? Чем? И как?! — наконец трясущимися губами огорошено пролепетал он — послушно выгребая на столик содержимое карманов.

* * *

— … а ты молодец. Как звать-то? — сидя уже за столом в кафешке, Владимир обратился к парню, которого сам пригласил сюда, после того как рассовал по карманам выложенные Калюжным деньги на стол. — Одного не пойму: тебе, взаправду катышек угадал в глаз или как? Как ты ухитрился его поймать?!

Парнишка, хитренько посматривающий на Журавлева, неторопливо заговорил:

— Я, Шкет. Зови Шкетом. Видишь ли, две недели назад я им проиграл девять тысяч рубликов. Кстати, меня так же вовлекли в лохоугадайку, как и тебя. Вот я и принял решение отомстить козликам. Всю подноготную их разведал, весь их наебизнес проштудировал. А кругляк? все очень просто … я этот катышек, между прочим, сам смастачил. Усек из какого поролона и какого он цвета, да и сам сладил. По идее я готовился уже проследить за падлой и где-нибудь элементарно грабануть. Подходящего случая не выпадало. Потому как меня одного, они бы быстро застрогали. Мне приходилось наблюдать как они белибердистику эту хренарили. Троих загасили! И меня бы как кутенка растоптали. А с тобой, получается, повезло. Я и надеяться на такое не мог.

Журавлев полез в боковой карман куртки и достал толстую охапку денег. Степенно отсчитал двадцать тысяч рублей и пододвинул их парню:

— Эт твое. Честно заслужил. Заработал.

— Да ладно, плевое дельце! — замысловато улыбнулся Шкет, охотно хватая деньги со стола и пряча их под полой аляски. И вдруг вспыхнув и глядя с надеждой, предложил. — Слышь, на Мясновском рынке я видел еще одну такую же бригаду кидал, может давай и их накажем.

Глава 36. Все-таки добыток или крах
               «Судьба играет с нами в прятки»      

          Будто после быстрого бега отдышавшись и осязаемо придя в себя, Вадим нервозно переглотнул. Разгоряченно всматриваясь в окружающую обстановку, он пыжился, буквально истязаясь фокусировкой на предстоящем. Спервоначала никак не получалось сосредоточиться, мышление стопорилось, а мысельки изменнически разбредались по закоулкам затуманенного серого вещества. В течение некоторого времени он отупело силился сконцентрироваться … и помалу, наконец кое-как овладевая собой, парнишка властным голосом с расстановкой произнес распоряжение, прозвучавшее вроде как для постороннего, однако безоговорочно разумелось кому именно предназначались сии наказы:

              — Ты, неторопливо войдешь в зал и наведешь нужный «марафет» — сначала тут, потом в спальне родичей. То же самое проделаешь и в своем закутке, а уж опосля кухонька … и главное! Не забудь поковыряться в замочных скважинах железячкой. — Так инструктируя себя, он для самоуспокоения приложил пятерню к груди, дабы удостовериться что железяка по-прежнему в боковом кармане, на месте, куда он засунул ее давеча, собираясь на эту лиходейскую акцию.

Докончив напутствия, (хоть и в мозгах разгуливал хаос!) он отпрянул от двери и развернувшись к ней передом, чисто из предусмотрительных соображений, на случай внезапного покидания квартиры удумал-таки отодвинуть задвижку и оставить дверь приотворенной. Он намеревался всего лишь заскочить да выскочить. Для душевной уравновешенности или осторожничая, он прикрыл и вторую дверь. Этаким прибамбасом, физически оградившись от наружного мира, юнец рассчитывал укрепиться морально и провернуть отвратительнейшее и обременяющее, для собственного миропонимания, воровское дельце быстренько и бестревожно. Но обратясь ликом к распахнутому залу, как к источнику осложнений, он наново испытал томительное отяжеление в загрудинной области. Увидавши через дверной проем, из-за краешка кружевной шторки, овал дивана (его бархатистого любимчика!) в радушных объятиях (таких мягоньких и тепленьких!) которого, он неизбывно ублажал свою эпикурейскую натуру; где бывало, разлегшись, в одиночестве блаженствовал, а иногда и упоенно рассупонившись — мечтал. На котором они, с дружками, зачастую кучно рассевшись баловались пивком из горла и о том о сем калякали. Наконец, где он просто бывал «миллионнократно» счастлив! Теперь чувствовал себя неблагодарным позорищем.

Поведя телом и отодвинувшись, его взору отрекомендовалась миленькая и мягкая, беззаветно родненькая, подушечка. Благоразумная подруженька! Которая, бережно и приветно, всегда усердствовала ни в коем разе не прищемить даже ушка. Которая так воздушненько охватывая головушку, ласково вынянчивала, убаюкивала его — «уставшего»! А этот достопочтеннейший телевизорик?! Раритет — любимец родичей, который, они бы, ни на что не променяли! В экран которого, они, вместе с домашними, в общем семейном кругу (когда он был еще совсем «дитенком») тысячекратно втыкались и совместно просматривали сериалы и развлекательные программы. Конечно, теперь у него в комнатухе, свой, суперский телек — плазменная панель (не говоря о видике фирмы «JVC») … «Какой я подлец!» Мучась совестью, ядовито резюмировал он. Его не прекращало угнетать самобичевание, а от нахлынувших чувств в нем, все — до последней поджилки, клокотало и возмущалось! Кипуче оживились прекословия, живее «затопали ножками» контрдоводы, спехом переконструирующиеся в противление или скорей в явные обструкционные порывы. Ему мерещилось, будто бы милые и добрые предметы теперь осуждающе пялятся на него. Неодобрительно устремив взоры, с презрением устыжают его. Интуицией раскусывая очевидность складывающихся восприятий самоуничижения и понимая, что исходят сии мордования от осмысления им собственного паскудства, он хмуровато озвучил забравшийся в голову помысл: «Клево тем — кто, бессовестный!»

Оглядывая вещички домашнего обихода и взирая на эти «родственные души», ему становилось уныло и мерзостно. Ему безотрадно помышлялось, что, взойдя на тропу отчуждения, он бесперемежно проникается возрастающе обостряющимся стылым ощущением того, что как раз этим отдалением, он не только сам отгораживается от предрасположенности к нему (именно этих!) чуть ли не близкородственных, по семейской иерархии, вещей, а по сути безжалостно топоча дотаптывает в себе уже нечто остаточное, едва тлеющее, но внедавне былое «бесконечно ценное и святое».

Наблюдая мирную, никого ни к чему не принуждающую, с идеальной чистотой и порядком, обстановку (такую привычную и вовсе не ждущую ярых растерзаний!), Вадик сокрушенно привалился спиной к мягкой, покрытой дерматином, двери и нервически отер со лба пот. Не чаял он, что окажется таким замороченным делом — переступить эту, на первый взгляд, простецкую черточку. Словно страшась высоты трамплина, представшего перед ним, парень теперь жался к ней спиною как бы ища упора для отталкивания при старте. Он взбадривал себя, с горечью подшучивал. «Ты же оторва, беспредельщик … смельчак!» Чихвостил он себя распаленно, будто бы все обзывания — выявляли героя. И наконец собравшись, подхлестнув боевой настрой очередным виденьем признательности Марии Андреевны, он оттиснулся и … точно запрыгнул, как есть заскоком сиганул в «пропасть». Самозабвенно. Обреченно! Чуть ли не рыбкой нырнул, словно бухнулся непросто «в студеные морские волны», а бросился в котлован самой смертоньки.

          Очутившись в иномире и озирая почему-то «вращающуюся по окружности» меблировку, Вадим, решившийся на отчаянный поступок теперь беспомощно утопал в могутном круговороте неизведанной пучины. Казалось, будто моченька покинула его! Еле справляясь с топкостью и тягучестью стихии, он, только чтобы что-то предпринять, угловато забарахтался в ней. Нет! Он не боялся родительской физической расправы. Не страшился, что попадется. Что принародно раскроются пусть и некорыстолюбивые, и даже благородные, однако наряду с этим — своевольные и не совсем чистоплотные посягательства на родительские сбережения. При данных обстоятельствах, его нисколько не пугали предстоящие встрепки, распекания или, так сказать, штрафные лишения и ограничения. Как это бывало в детстве, когда ему отказывали на сутки или трое, а то доводилось и на неделю, в сладостях. Даже тюремная решетка ничуточки не застращивала! Его угнетала, притом мучительски и томительно, сама мысль — что он вредит любимым и любящим родителям. Объективно квалифицируя собственную выходку, мальчишка наперед прорицал себе как минимум «расстрел». Да и сам проступок находил, заслуживающим как раз таковой кары! (Во всяком случае, он бы себя — как предателя — точнехонько расстрелял.) Но и отмести без содействия Марию Андреевну, он тоже не мог. Самочинно вызвался! И этот затруднительный выбор, между двумя противоположными и одинаково невыгодными решениями, его втаптывал в грязное месиво подавленности и безысходности.

          Психически пребывая на взводе, действуя взвинченно, он фактически на автопилоте выполнял тщательно распланированную последовательность манипуляций. Но угомонить и утихомирить в себе чувство моральной отвественности за свои поступки — ему никак не удавалось. А оно мешалось, тормозило! В этих нешуточных делах, требующих категоричности в действиях, не выходило у него обуздать внутри себя врага — этакова не к месту пристыживающего пересмешника и издевщика! Он разумел, преисполняясь величием поступка (ибо учиняется оно во имя спасения жизней), что действовать надлежит наизворот без суеты, упорядоченно, совершенно не допуская паники. «Чик-чирик и — сматываться!» Понимал он, что должен без суетности переходить из комнаты в комнату и поступать, инсценируя мнимые поиски ценностей (наводя соответствующий беспорядок), словно вершащий не ведает: где что хранится и куда что припрятано. Впрочем, ему было неимоверно затруднительно изображать подобного воришку. Нелегко было корчить из себя, находящегося не в своей квартире негодяя, который бессердечно обходится с вещами: швыряя, опрокидывая и разбрасывая их. Потому как в подлинности, этакая заумность не всегда и не очень-то присуще ему удавалась! Руки как раскарюки, сами по неволе притормаживали и автоматически сдерживали: и резковатость хватаний, и безотчетность разбрасываний. Замедлялись и другие его вандалистские выходки, навязываемые рассудком для правдоподобности инсценировки. Он и не ведал почему, но пальцы, в потребный момент не желали разжиматься, спина сама наперед гнулась, наклоняя туловище к полу — и все лишь для того, чтобы не кинуть вещь, а бережливо положить ее. Словом, благоразумие неизменно стремилось самортизировать его варварские допрежде сформулированные инструкции, взнуздать их враждебную беспощадность, удержать надиктованную мозгом, в отношении к предметам, грубость. Еще загодя, неоднократно прокрутив перед глазами каждый дюйм перемещений по квартире, когда каждый порознь взятый штрих был не единожды им взвешен и учтен как с логической стороны, так и с практической … по идее, могло ли что-то получиться не так, как задумано? И все же, как выясняется, задумки с делами не запросто увязываются! Придумать железобетонную комбинацию — это одно, а вот претворить в жизнь задуманное — совсем другое! И везде во всем заведомо присутствует человеческий фактор. Вот и сейчас, он прозябал в каком-то повышенном нервном возбуждении при полной потере самоконтроля и очевидном расстройстве восприятия мира, выражающимся неосознанностью свершаемого. Он как бы со стороны поглядывал на творящуюся доподлинность и лишь одно — в сущности, пустое и малозначительное им воспринималось удобопонятным и несомненным, что он — мокрый до ниточки от пота, словно только что одетым выбрался из воды.

          Ларец, с мамкиными золотыми украшениями, драгоценностями и побрякушками всякими (а там и бриллианты имелись!), пребывавший на самом видном месте, о котором себе в упрек, он, только сейчас изнезапу заметивши, вспомнил — вообще, вознамерился игнорировать. «Ну и пусть стоит». Наперекор разумности, съехидствовал он. Паренек, себе в успокоение, умысливал этакий нескладный курьез, будто бы ворюги пропустили мимо глаз шкатулку, находящуюся на глазах. Такое бывало. Случалось! Он наслышан о таком. Ибо нацелен сердяга был на те ценности, которые, утрамбованными, в пачках, поджидают его в трехлитровой банке, в кухонном шкафу, на верхней полке. О коих он загадал спервоначалу. И, конечно же, полагался что такое прокатит. (Поистине, у беспрерывно самооправдывающегося сыночка никак не укладывалась в головушке концепция — взять, и забрать все подчистую. Не в силах был он — вовсе укатать родителей!) Да и не мерекалось: куда потом наворованное девать? Короче, невзирая на трудности, инсценировщик усердствовал, одначе зная, где что стоит и что где находится, ему несподручно и головоломно было претворяться несведущим.

В кабинете заведующего магазином, на письменном столе, среди канцелярской утвари замузицировала новейшего поколения мобила. Маргарита Васильевна, авраливши за компьютером и будучи занятой распечаткой на принтере договоров и отчетов, этак не разыскивая, быренько сцапала коммуникатор и изобычным изворотом устроив его на плече и прижав подбородком, не обрывая техпроцесса, отозвалась:

— ЭлектроПлаза. Маргарита Мансурова внимательно слушает. — Обиходно проворковала она, полагая о заранее договорном звонке поставщика.

— Здравствуй душечка, Риточка! — услышала она бархатно-певучий контральто и сразу опознала погудку соседки снизу, — милостиво извини меня за беспокойство, но я посчитала нужным сообщить тебе о нечто происходящем у вас с Алешенькой в квартире. Я уж собиралась было в милицию звонить! Но …

— Добрый день, Элеонора Федотовна. Что случилось, голубонька? — перебивши, однако не без корректности и учтивости поинтересовалась Маргарита Васильевна, занятая своими мыслями по бизнесу. У них всегда были с этой бабулькой дружественные добрососедские отношения.

— Баханье и голда, какие-то у вас там, наверху! Боюсь, потолок рухнет. — Продолжала соседка, — подозрительно это. Такое впечатление, что у вас там стадо слонов поселилось …

— Простите, Элеонора Федотовна, надеюсь, вас это не шибко испугало? — начала Маргарита Васильевна извиняться, полагая, что это ее сыночек с друзьями «безобразничают», — я сейчас позвоню Вадику и отругаю балбеса. Думаю, не следует беспокоить компетентные органы.

Она выключила связь и тут же позвонила Вадиму. Его мобильник оказался вне зоны. Не ответил и телефон мужа. Маргарита Васильевна, подождав пару минут, повторно вызвала номер Вадима. Эффект аналогичный. Закипая выругавшись, она решила проехаться до дому. На ее новеньком «БМВ» — это всего лишь пятнадцать минут езды.

          Наведя на жилплощади, отвечающий наметкам плана кавардак, он — в заключение, покидая собственную комнатушку, которую из-за особенных пристрастий наибольше всего «изувечил», прихватил спортивную сумку и бегом почапал в кухню. Сразу же, выдернул первый попавшийся под руку ящик стола и забросил его в угол. Не разбирая и не раздумывая, он беспорядочно повыдергивал еще три-четыре выдвижных ящичка из буфета и также одержимо обошелся с ними. Руками-палками (почему-то одеревенелыми!) домушник ухватился за табуретку и разом придвинул ее под антресоль, где наверху хранился домашний «сейф». Наспех ступил ногой на мягкую сидушку, опустив стопу наобум и механически глянувши мельком в заоконное раздолье, он уже было, приподнявшись и приставив ступню к ступне, потянулся к ручке дверки … как вдруг треножник повалился набок. Запрокинувшись ничком, вверх тормашками, с пугающим грохотом мнимый ворюга со всего маха шандарахнулся на паркетный пол. Но прежде чем приземлиться, пока падающий перевертывался вниз головой и пребывал в воздухе, в то малюсенькое мгновение его посетила необычайная мыслишка, над которой он даже успел сардонически усмехнуться: «Вот оно — наказание!» Следом, вспышка и резкое потемнение рассудка. Злоумышленник не ощутил никакой боли, он хлопнулся затылком об пол и отключился.

          Временная потеря сознания подействовала на парня отрезвляюще, нешто он принял первое боевое крещение. Допустимо, что он даже обрел какое-то доселе непознаваемое, ранее неведомое, воззрение на опасность. Как бы «нюхнул пороха». Что бы там ни было, но начинающий воришка растерял прежний, вовсе непотребный в таких щепетильных предприятиях, безоглядный энтузиазм. Пожалуй, я бы не сказал, что в нем внезапно проснулась отвага, но и суетность зримо поисчезла. Мельтешений в телодвижениях ощутительно поуменьшилось. Вадим, полностью прочухавшись, приподнял корпус и расселся на паркете, ошеломленно разглядывая кухню. Морщась от перезвона в ушах и легонько потрогав саднящий затылок, он обнаружил на ладони влагу, оказавшейся кровью. «Ох, и здорово я шибанулся!» Сверкнуло в его потрясенных извилинках. Вадим страдальчески-шутливо осклабился и, подстегивая себя поставленной целью (скумекав что подзадержался), стал подыматься. На ходу уцепившись за ножку табурета, приподнимая его и приставляя заново на должное место, он и сам поднялся на ноги. Решимости в нем ни на волосок не поубавилось, но на этот раз он куда аккуратней взобрался на табурет.

           Вытряхнув содержимое «сейфа» в растопыренное углубление спортивки и задернув застежку-молнию, он перекинул сумку через голову поперек туловища и рванулся к выходу. Манcуров взбодрился, на душе у него вспыхнул радужный фейерверк, ибо дело подходило к благополучному исходу. Оставалось завершить остаточные, но и, по его усмотрению, весьма значимые штришки корректировки реализации преступления. Предназначение их — запутывание следов. «Понятненькое дельце!» Думалось пареньку. «Непременно возбудят уголовное дело. Будет расследование». Он это прекрасно осознавал, а потому наперед приготовился. За отпечатки пальцев он не волновался, ибо «в постоянку» обретаясь посередь этих вещей, яснее ясного, что они поналяпаны тут повсюду. А вот открытие входных дверей! Замков! Это уже обоснование. Аргумент! Но и этот «гордиев узел» им был рассмотрен, продуман и по-своему «разрублен». Вадимка уже на ходу доставал из бокового кармана «железяку». Ту самую металлическую штучку, которую он подготовительно запланировал использовать для фальсификации употребления ворами якобы отмычки при отпирании замков. (И мыслилось о деянии, как о главном подлоге, как об основной возможности запутать следствие!) Об этой штуковине он припомнил дуриком и загодя отыскал. Она дожидалась его сбоку стола, у плинтуса, среди вечно кучкующегося в его «берлоге» хлама и барахла. Металлическая загогулинка, вещичка маленькая, но вполне подходящая, очень схожая с отмычкой. Он еще напильничком заострил ее малость загнутый кончик.

          Кстати вещица, когда-то перепала ему от корешка, сынка стоматолога. Это разыгрывалось лет пять тому назад. «Пискун» (такова кликуха былого другана), теперь-то года два как их дорожки разбежались. Тогда дружок зачем-то приперся с ней к нему домой. Похваставшись и деловито упомянув о ней, кудревато называя: то ли штопфером-гладилкой, не то штефером … шут его знает. При тех развлекаловках, Пискун-Димка забыл ее у него в комнате, на игровой приставке. Потом, в течение недели, по горячим следам, Вадим многократно порывался возвернуть ее, да забывал (да и Пискун не спрашивал). А в один из дней плюнув, закинул ее как ненужную безделицу в хлам, в кучу заброшенных вещичек, и вовсе вычеркнул из памяти. Впрочем, какая разница! Валялась безделушка до поры до времени заховавшаяся в «комнатухе», а ноне вот сгодилась …   

               — Вадимчик! — так-таки вшайрай, совсем несвоевременно, но и громозвучно и полнокровно прозвучал певуче-ласковый альт матушки. Вадик встрепыхнулся и замер как придавленный. Одним пыхом, как ему показалось, у него в утробе крест-накрест и наискосок переметнулось какое-то очень шустренькое и быстроногое животное. В самый концевой миг, когда дверь только-только начинала отворяться, а затем в прихожую, нашарив рукой и щелкнув выключателем, потерянно щурясь вплыла мама, он поспел зашмыгнуть в сортир и тишком запереться на защелку. У него от непредусмотренного появления родительницы перехватило дух! С чего это вдруг маманька так ранехонько нагрянула?! Запрыгнувши в уборную и сиюсекундно обездвижившись, ему ощутилось, что мотор в груди взвинтившись, теперь вот-вот лопнет, разорвав вместилище в клочья. В голове не унимался набатный трезвон. Пульсирующая кровь в жилах, особенно в висках, чудилось ему, вскипела, а посему обдаваясь жаром, воренок скукожившись притих. «Все пропало!» Оглоушивающе прогремело в черепке.

               — Алешенька! — снова заслышался тот же голос, но уже с гораздо меньшим апломбом и уверенностью. Женщина оступалась о разбросанное повсюду имущество и, ничего не смысля, прошла в гостиную. Она опустошенно или скорее озадаченно принялась, словно в лунатическом снохождении плавно, еле-еле шагая на ватных ногах, перемещаться из одной комнаты в другую. Хозяйка квартиры однозначно была в недоумении и ничего не могла домыслить. Вернувшись в гостиную и бессознательно подъяв статуэтку, раньше стоявшую на видном месте серванта и с грустью оглядев ее, женщина поставила безрукую Афродиту на место, где статуя ухарствовала прежде. Неоспоримо, когда до нее наконец дошло, когда она разгадала вытворенное — это грандиозное осознание для ее психики выдалось наимощнейшим ударом. Она вспомнила «мамочку» и даже принималась помаленьку всхлипывать. Вадим слышал, как матушка, урывками охая и едва перебирая ногами, спотыкалась. Видимо, обглядывая квартиру, она немощно ходила там (это определялось по звучанию переступаний) … и какой-то жгучей болью ему отражался каждый ее шаг. Почитай он, каким-то неведомым чутьем (не то селезенкой, не то печенкой) считывал ее внутреннюю опустошенность. Из-за невыносимой жалости — сердце его обливалось не то кипятком, не то кровью! И в то же время рассудок искал самоспасения. Раздумки так и юркали, так и шмыгали гурьбой, но и как-то поверхностно, не добираясь до сути. Мозг распирали волнительные рассуждения. «Сейчас папашка припрется. Все! Суши весла. Попался!» Почти не дыша, неукротимо трясущейся рукою, Вадим спрятал за пазуху штопфер-гладилку. В глубинах подсознания у него «выли волки», тело охватила неимоверная чахлость, а налитые свинцом голени подкашивались. Сдавалось, ступни примагнитились к полу. Безбожно манилось присесть на унитаз, на стульчак, но мальчишка опасался непредумышленно шумнуть. Мысленно он уже перетрясывал всякоразные куда ни шло правдоподобные варианты выкручиваний и отмазок. Его охватывали взаимоантагонистические желания. И он не знал какие из них более важные! Он: то порывался незамедлительно выйти из убежища и развеять это гнусное сумасбродство и успокоить мамочку … или — раствориться в воздухе! Однозначным же, выявлялось мучительное ощущение, что в его внутренностях — непрестанно, притом взаимообразно, что-то изнурительно противоборствовало. Чувствуя себя кленовым листиком, он, трепеща: то раззадоривался сиюмоментным повинным раскрытием своего проступка (и не важно: кузяво ли выйдет — отстойно ли!), то тут же ментально скатывался до хитрющих самооправданий и отговорок, каковые будет втирать «родакам», если его разоблачат.

Юноша, всем телом неистово вдавливаясь в бесчувственную древесину двери, утирал горючие слезоньки и молитвенно перебирал. «Господи, помилуй! Господи, прости и помилуй» … и наконец додумавшись до ужасного, мысленно запричитал. «Сейчас явится папанька, и родичи меня моментом отыщут! И спросят: почему в доме такой бедлам? Почему денежные накопления в сумке?» И десятки других вопросов возникали в его воспаленном воображении на которые он также не отыскивал ответов. Вопрошающие живчики — сшибаясь, но нацеленно двигаясь беспрерывной чередой мелькали, крутились, вертелись — назойливо и пугающе стукаясь о желудочки его трепещущего сердечишка. 

           Краем уха молодчик разобрал, что мать направилась в его сторону. Идея-молния резанула по живому. Дыхание занялось, и он съежился, готовясь чуть ли ни к смерти! — сжался. И чем ближе приближались шажищи, тем звонче они оглушали его … но «мамулька», чей имярек сын теперь повторял как заклинание (наравне с богом) пронеслась мимо. И тут же, похоже за дверью, он различил ее пронзительное «ах!» и матушка пару раз отшагнув (больно ступая каблуками прямо по его плоти), вероятно, потеряв равновесие и уже запрокидываясь всем телом, навалилась на туалетную дверь, за которой он прятался. Дверь дрогнула! — но не сдвинулась. Ему же почудилось, будто бы мама всем своим грузом налегла или даже нет, раскрошившись на песчинки, обрушилась на него. Вадим стал задыхаться. Белый свет для него померк. Но что-то там, слава Богу, хлопнуло! Возможно брякнулся какой-то предмет. Маргарита Васильевна, сдавленно проверещав:              

— О боже! — и переступая тяжелыми, какими-то перекатывающимися, но и в то же время расторопными шагами, горестно взывая к мужу, наверное, с подскоками, ринулась к выходу.

                — Алеша! Алексей!!! — Запаниковала мамаша, взвизгивая и причитая. Комично в беспорядке размахивая руками над собой, она выкатилась на площадку и почему-то запамятовав о лифте опрометью кинулась вниз по ступенькам. Убитая горем женщина, без оглядки помчалась, нисколь не боясь поломать каблуки или со всего размаха грохнуться на бетон. Цель ее была непонятна, крики уже доносились откуда-то издалека, будто бы из подземелья. Оглашенные вопли матери, кабыть, льющиеся откуда-то из бездонной пропасти, откуда-то изнизу — эхом, уничтожающе теперь отражались не то в самых глубинных недрах организма Вадима, а не то лишь порываясь туда прорваться — бешено колотились о его барабанные перепонки. Распознать сути творящегося с ним сумасшествия — он никак не мог, да и некогда было! И все-таки Вадим, судорожно уясняя, что это сопутствующее условие может быть единственным потенциальным шансом избежать краха — встряхнул головой и засуетился. Нет, пусть не в одно движение, пусть с ошибками, однако совладав с защелкой, он вылетел как ошпаренный из уборной и кинулся наутек. Но перешагнув всего несколько ступеней, озираясь непредвиденно застыл. Нежданно для самого себя, он остановился и прислушался к окружающему пространству.

          Роптания, удаляющейся родственницы уже прилетали с первых этажей. На нижних площадках как ружейные затворы, перед исполнением приговора высшей меры, вразнотык защелкали замки и поотворялись двери. Щелканья, скрипы и хлопанья дверьми учащались и нарастали. Наперебой и вразнотычку стали раздаваться соседские вопрошания да пересуды. Звучали абсурдные выкрики, бредовые возгласы — там явно (хоть и был будень) назревало столпотворение. И все-таки Вадим не шибко торопливо, может быть даже борзо, сам удивляясь своему хладнокровию, вынул инструмент-железячку и, отдаваясь во власть проведению, просеменил к дверям. Грубо-прегрубо всунул железку в прорезь первой замочной скважины. Металл тягостно влез в щель … Вадим энергично поворошил мединструментом, и срыву выдернув, тут же притворил дверь. То же самое он проделал и с другим замком. Невозмутимо, в задумчивости, схоронил за пазухой имитатор отмычки и прыжками как пиренейский горный козел ломанулся к чердаку.

Глава 37. Заграница

Транзитный проезд из Румынии через Болгарию в Турцию. Ноябрь 1994 года

Комфортабельный туристический автобус-экспресс, торговой марки «Мерседес-бенц», c образцовым демонстрированием свободолюбия, около получаса залихватски мчится по накатанному шоссе. В салоне, спереди, для всеобщего обозрения на экране небольшого телевизора «Sharp», вмонтированного в перекрытие под потолком, неисчислимым потоком прокручиваются (в основном англоязычные) рекламные и музыкально-развлекательные ролики. Пассажиры, приходившиеся большею частью на выходцев из бывших республик Советского Союза, а ежели выговаривать точнее, Молдовы и Украины: кто-то дремал, кто-то оживленно болтал о небывалых злоключениях и передрягах за кордоном, а кто-то, страхуя фасон, изредь перебрасывался с соседями коротенькими репликами. Посылы иных переглядываний, некогда взбудораженные посадочной суетой, связанные со спешкой отыскивания приглянувшегося незанятого местечка, оплаты проезда, погрузкой баулов с товаром в багажный отсек, а также иной дорожной нервотрепкой — значительно теперь пообмякли и являли раскрепощенность. Некие, втихомолочку уткнувшись в стекла, в заунывной задумчивости разглядывали меняющиеся за окнами просторы. Впрочем, созерцатели не то что бы бесперемежь углубленно занимались рассматриванием ежеминутно преображающегося ландшафта, нерегулярно, но они посылали заинтригованные косяки и на телеэкран, и на переговаривающихся попутчиков. И даже вклинивались в заковыристые балаканья. Отдельные, из путешествующих, наверное, ввиду накопленного опыта, по причине «натасканности», мастерили на физиономиях важность и пренебрежительность, будто бы выставляемые обсуждения им малоинтересны. Их велеречивые зырки поблескивали и показной ленцой, и ироничностью — изъявляя снисходительно-сдержанную причастность. Даю гарантию — эти «тертые калачики» забавлялись убежденностью: «Мы-то знаем, мы-то ведаем. Плавали!» А за стеклами широченных окон, летящего галопом «лайнера», мелькали равнины и холмы. Веселили сетчатку глаза провинциальные румынские пейзажи. Выставлялись и тут же пропадали: окрестные села — где безалаберно ютились понатыканные невзрачные избушки с нахлобученными причудливыми крышами; фермы, незамысловатые крестьянские хозяйства, постройки, пристройки … а также уныло тянулись пашни, мозолили зрительское восприятие опустевшие пастбища и пренепременно — в замирании, вечно пялящиеся на мчащийся наземный транспорт, местные жители.

А начиналось путешествие так. Автобус, отправившийся транзитным рейсом через Болгарию в Турцию, до торговых кварталов в Стамбуле, (как и расписывалось Егору Александровичу его тульским знакомцем, посулившим этот, незатейливый и выгодный, маршрут) в точности и парковался на обещанном месте, с левой стороны привокзальной площади, близ фонтанчика. Накапливая возжелавших прокатиться предоставленным финансово-выгодным маршрутом (в виде: дельцов, спекулянтов и алчущих постранствовать), цугом поджидали очередности три идентичных, разноцветно-размалеванных, но равнозначных по классу автобуса. На основании пребывающих по расписанию поездов из различных постсоветских столиц света, как с известного времени повелось, они по обыкновению дожидались приезжающих туристов, кучками и по одиночке пешочком подтягивающихся от ж/д вокзала.

Когда Егор Александрович забрался по крутым ступеням в салон впередистоящего «Мерседеса», свободных мест почти не наблюдалось. Завидев пару-тройку таковых и расплатившись за поездку, он протеснился впродоль неширокого прохода. Подступив к первому подвернувшемуся и осведомившись о его свободности у смежно присутствующего паренька, порешил на этом и разместиться. Младой густокудрый парнишка, пребывавший в кресле у окошка, воспринял свежезашедшего путешественничка вполне дружелюбно. Егор Александрович приглядевшись, скорей интуитивно предположил, что безусый попутчик: либо молдаванин, либо украинец. «Остролицый-Ушастик» (как он беззлобно нарек застенчивого хлопчика, основываясь броскостью отдельных черт лица) по-видимому нехило измаялся в ожиданиях скорейшего трогания автотранспорта, а посему посиживал с недовольной и порядочно измаянной «вывеской». Они едва переглянулись и краткими кивками, ровно для проформы, взаимопоприветствовались: и учтиво, и дружественно, но и воедино вроде как, изразу не располагаясь к полномасштабным разговорам. Соседушки ошуюю, пара невозмутимых прощелыг-мужчин цветущего возраста, занимавшие места по левую сторону через проход, зациклившись на игре, пафосно резались в покерок. Позади них, мазевый пижон со смазливенькой бальзаковских лет барышней, в расслабухе заныкавшись в межкресельном пространстве, наедине, как бы «оградившись» от остальной когорты пассажиров, мирно услаждались беседушкой. Начхавши на окружающих, милующиеся балдежники, довременно, до начала поездки вкушали «Наполеона». Выделываясь друг перед другом, они для форса, эксцентрически жуируя, цедили коньячок малюсенькими глоточками из декоративных (размером с наперсток!) рюмочек и сановито закусывали шоколадом.

Занимая добрую треть автосалона, единой и неугомонной группой бодрствовала, вероятно, наскоро скомпонованная (в два-три дня) шумная стайка вояжирующего людья. Прочие репрезентанты челночествующих, в том числе и Егор Александрович, представлялись единоличниками или компашками в два-три человека. Соседствующий паренек, вертящийся как елгоза у окошка, по всей видимости (насколько определилось Егором) был из числа тургруппы, поелику он боевито перекидывался перемолвками с находящимися поблизости участниками оной группки, прозывая каждого по имени. Усматривалось и то, что тон перешептывающихся с соседом-пареньком, по отношению к нему, подчеркивался толерантной назидательностью и таковая расположенность, вероятно, объяснялась его «зеленостью» и неопытностью как начинающего странника. «Видимо, в поезде перезнакомились». Промелькнуло в соображалке Егора Александровича. «Потому и контачат на короткой приятельской ноге». Хлопец запросто якшался с членами группы и трепались они на украинской мове как односельчане. Преподанную кучу простолюдья сопровождала гиперактивная молоденькая, рыжеволосая и курносая, довольно симпатичная русскоязычная краля. Приятненько пухлая — отнюдь не жирная. В задорных оленьих глазищах крали, полыхало необъятное, как мнилось Егору Александровичу, не охватываемое никакими распростертыми объятиями, совершенно очевидное для окружающих, счастье. (И этот заразительный фонтан радостей орошал всех!) Запримечалось и то, что ей непререкаемо нравилось руководительствовать кучкой этих деятельных и наиактивнейших представителей коммерции. Барыня с каким-то иррациональным восхищением умудрялась общаться одновременно с коллективом и с кажинным членом оного порознь, ухитряясь безустанно быть в центре обожания. Дивчина, или Викуся Богдановна, коим образом ее опекаемые преучтиво кликали как утица с утятами, возилась с подопечными, заботливо и сноровисто удерживая стабильную значительность собственной персоны.

Егор Александрович, как только утоп ягодицами в люксовом креслице, потянул рычажок сбоку сиденья и максимально наклонил спинку уютного устройства. Блаженно втиснувшись головушкой в подголовник и пристроив локотки на подлокотниках, он вытянул усмиренные ноженьки и соизволил принять удобную позицию, приготовляясь к многочасовому переезду. Заперво, пока автоэкспресс кружил по улочкам, бульварам и проспектам Бухареста, наш паломник с вниманием озирался по сторонам. Когда же поднадоело лицезреть урбанистические зарисовки, Егор было рыпнулся вздремнуть, но безрезультативно помыкавшись, охотливо и размашисто предался многоликим намеднишним воспоминаниям. В думках, неотвязной кинокартиной завертелись образы, фрагменты и сценки пережитого. Предстали: и пузан Иван Иванович, и корявчик Павел, и хохотушка Неля. Вспомянулась и конфузия недавней ноченьки, когда он уличил девицу в присвоении чужих богатств. Нелечка тогда предприняла дикую попытку его нокаутировать. Он же, увернувшись от коварного апперкота и обхватив ее сзади за талию, остужая воинственность амазонки, повалил разгоряченную на лавочку. Вспомянулись невольные восприятия от понужденных тисканий девических прелестей, вдруг раззадоривших в нем либидо. К его смущению, им учуялась вероломная эрекция. «Вот она — холостяцкая житуха!» От неуместности каковой ему тогда было срамно, а теперь даже децал томно. Намалевалась и крутонравная премиленькая проводница. Чванно подтрунивая (и не иначе!), она возникла в его фантазиях и зарисовках. «Железнодорожная королевна» изобразилась в особинку импозантно. И конечно же, если вагоновожатую не подвергать анализу в противовес Неле, она козырно выделялась из общей толчеи пассажиров: когнитивными даровитостями и хитромудрой подозрительностью, увязывающейся с прирожденным (или приобретенным?) пофигизмом. Но самым существенным, от чего произвелось на душе муторно и зябко, ему припомнилась его жадность, и его двуличие, и изворотливость. Все-таки удачливо он выкрутился из беспримерно сложной, несказанно пренеприятнейшей ситуации. «Алчность едва не сгубила!» А кабы учитывать, что отбеливающие увертки им осуществлялись далеко не по чистоте душевной, а по боязни разоблачения — нутро изводил зазорливый червь. Он припомнил, как позорно струхнул тогда! Как бы там ни было, ему теперь было адски совестливо за намеднишние посягательства на общечеловеческие добродетели, такие как — порядочность и честность. Давешнее, Егору высматривалось в плоскости правильного выбора, несомненно верного усмотрения, то есть он осмысливает, что вовремя воспользовался представившейся положительной концовкой, разобравшись в обстановке, и благовременно воротил хозяевам их деньги. Небось всякий здравомыслящий полемист согласится, что осознавать свою бесчестность, рвущуюся настырно на-гора (даже если практически приручил порок!) весьма омерзительно для любого, уважающего себя, человекообразного.

Тем ранненьким утречком, в свистопляске вершащихся коллизий, Егор Александрович побоялся прежде всего Пашинова суицида. Он кричмя душой обжегся, обломался попыткой Павла совершить над собой расправу, учинить скоропалительное самоубиение. Потому как напрямую признавал себя виноватым в зловещем поползновении несчастного на такой отчаянный поступок, честно посчитав что не кто иной как он, своим присвоением Павловых денег, по сути и «толкнул» бедолагу под колеса. Егор Александрович распознавал в этом собственноличный страшенный грех! И кабы не проводница … кабы не случай … короче, обломавшись, он после выдавшейся бучи усилием воли погасил в себе пылкое стремление обогатиться за чужой счет и, так называемо, пронырливо вывернулся из мозголомного затруднения. Почитай, вынужденно объявив о ранее им вроде как припрятанных, так именуемых «спасенных денежках», выкраденных у попутчиков мошенницей-Нелей, покуда те находились в беспамятстве. А уж потом, как ему помнится, опосля «чистосердечной объявы», налюбовавшись изумленными и растерянными, но и с надеждой ожидающими чуда физиономиями, намиловавшись их остолбенением, он, наконец соблаговолил повытаскивать, повыкладывать из карманов жилета на стол, «ихнее счастьюшко». Он тогда лишне много смеялся, пряча за смехом: смущенность с пристыженностью. Когда страсти поутихли, разумеется, натужливо пересказал и про Нелли, и про «выясняловку, и реслинг, и обжиманцы с ней» … а про намерение его подкупа, промолчал. Выложив немаленькую охапищу мятых, комканных-перекомканных серо-зеленых ценных бумаг, он, переволновавшись, отупело лыбился — смущаясь и не веруя, что выпутался. И только позже, когда и сам уверовал в свое вранье, когда его внутренняя дрожь поумерилась он, самолюбуясь, кабыть восхищаясь свершенным единоличным «подвигом», смастерил для осчастливленных попутчиков гримаску покровительственной улыбочки. Однако перебирая проистекшие события, выковырну из толщи некогда случившегося — маленький фактик. А ведь Егор Александрович сразу, в первые минуты, собирался порадовать попутчиков возвращением, отбитых им у Нелли, их денег. А значит, все-таки он человек честный и — вправе гордиться собой! А вот растолковать, раскрутившееся в головенке каверзное сальто-мортале вряд ли осилит. Ясен перец, нечистая попутала!

Не осмеливаясь притронуться, Иван Иванович и Паша долго глазели на представшую перед ними измятую «красотищу». Везунчики рассматривали ненаглядную свалку скомканностей как чудо чудное, как невидальщину! По-детски попрятав ручонки-хваталки: кто за спиной, а кто, затолкав и подальше, поглубже запихнув — припрятав под задницей. И помнится! как оклемавшись, немного оправившись секунд через … цать, едва умеряя эмоции, «любимцы фортуны» долговременно разбирались — где чьи купюры. Горячились! Как пацанье пререкались! И в конце концов распределив наличку, разбрелись, расползлись по лежакам как по норам, и в одиноком тягучем безмолвии — оставшийся срок приходили в себя.

Анализируя творящееся ретроспекцией, припоминается, как ему без удержу стало весело! Будто сидящий в нем бесяка, злокозненно взбаламучивая, ополчал его изнутри на вздохнувших с облегчением «везунчиков». Его раззадоривало поподначить облагодетельствованных горемык. У него прямо-таки где-то в анусе щекотало — «поприкалываться над недоумками». (Может в подсознательном недовольстве, он сокрушался приневоленным возвратом халявных денег??) Может! Потому как его, неосмысленно так и подзуживало желаньице похохмить над их офонарением. Позлословить над их, обрушившейся на них, радостью. Нешто его тянуло поквитаться за порушенное душевное равновесие и потоптанное своекорыстие. Будто уличили они его — в его слабости. И он острословил! И остроты эти, для него высматривались забавными и вовсе не злыми. Не бесстыжими! В те минуты, он и чуточки не въезжал, что грубиянил, а подчас — даже хамил. Счастливцы же, изнемогало отвечали на его желчные словеса — и зашуганно, и афористично, и угождающе. И только сегодня «благодетелю» высветилось, что они болезненно и вымученно, но поддерживали грубые пересмешки и смехуечки … все эти неотесанные, иной раз возмутительные, его колкости — (препонятное дельце!) лишь из-за обыденной человеческой благодарности. Сегодняшним днем, он самоизводился тогдашними выговариваниями и плоскими шуточками. Заново прокручивая давнопрошедшую зловредность, он прямодушно досадовал о былой ядовитости и моветонном или скорее сиволапом многословии.

Припомнилось, как покинув гуртом вагон и продефилировав по перрону до вокзала в неторопливом потоке прибывших, они вошли в помещение и помпезно! — в кишащем людском круговороте, прощались. Припоздало, будто не могли заранее обменяться! Наспех менялись адресами, делились номерами городских и мобильных телефонов. Торопились откланяться и вместе с тем затягивали томительность расставания, симулируя сокрушение и ажитато обещая «кровь из носа!» в ближайшее времечко перезвониться. (Кем-то даже предлагалось — как-нибудь сойтись, съехаться и отметить такое судьбоносное побратание!) Вспомянулось ему, как Иван Иванович возвышенно, или, как порой (по словам того же профессора) лепечут пьяные итальянцы, — «pomposo» всучил ему сто долларов. В награду! «За чистейшую, алмазной прозрачности, душеньку». И тут же нарисовалось, разыгранное представление второго его новоиспеченного «до гробовой доски» корешка, Павла. Тот, виновно поглядывая и стыдливо переминаясь с ноги на ногу, сожалительно выклянчивал прощенья. Дескать, «будучи экстраординарно стесненным завышенными обязательствами перед заимодавцами», по его словам, (и откуда словечушки такие выскребал?), «отблагодарить совершенно не наделен позволительностью — пусть даже в знак действительной признательности». Остывшему и оравнодушевшемуся к потерянной дармовщинке Егору Александровичу было наплевать. Церемонники расставались в обширном (гигантском!) зале бухарестского железнодорожного вокзала, вдали от касс, буфетов, служебок и прочих вокзальных бытовок. Уже рассеялся поток понаехаших, а они раскланивались, угодливо мяли протянутые друг другу пятерни, многократ перехватываясь и с жаром тиская. И только когда Егор Александрович остался один, а благодарные друзья, образумившись «развеялись как легкая дымка на ветру», перед его взорами предстало выразительное, для его допущений, благолепие. По вероятностям, именно тогдашнее настроение ему навязывало эдакую трактовку созерцаемого. Настрой содержался приподнято-возвышенным потому как он с удовольствием определял в себе чистоплотного человека. Благодетеля! И как бы там ни было, но эта гаденькая и вертихвостая мыслишка запрочно врезалась в захламленные ворохи памяти как меч Гальгано воткнутый в камень …

— В Стамбул за барахлишком едете? За товаришком?.. — вдруг прожужжал заискивающий и извиняющийся голосок соседа. Задумавшийся Егор Александрович не сразу вдуплился, что обращаются к нему. Он даже не сиюмоментно вник в суть заданного вопрошания. А посему оторвав округлую и отяжелелую часть тела от подголовника, вздернул веки и искоса уставился в улыбчивое моложавое обличье, обратившегося к нему паренька. Того лексически прорвало! Словеса, так и посыпались, дробно постукивая как горох об пол, словно вываливались из набитых битком пригоршней. Распахнутые глазики источали — простодушие и кротость. Что-то с налета приглянулось Егору Александровичу в молодом создании, что-то глубинно симпатизировало его мировосприятию. «А парнишке-то, хочется выглядеть возмужалым!» Разгляделось ему. Простецкие словоизлияния льстили ему, как и подлащивались к его внутреннему содержанию: и теплая благодушная ухмылка пацанчика, и ничем непримечательный допытливый взор, и динамичные повороты туловища, и темпераментная жестикуляция, и мозолистость натруженных рук, и малопривлекательный онихошизис ногтей … — все, в пареньке было беспритворно-бесхитростным и обогрето, и взращено, как виделось Егору Александровичу, лучиками мягонького деревенского солнышка. Каковым Егор Александрович и сам был в ребячестве не единожды обогрет. А собеседователь, уже кое-что и про политику провякал, и про хозяйственные нужды проскороговорил, да и кое-какие бытовые закрутки прошерстил. Комично притоптывая под сиденьем штиблетой, нещадно отклеймил позором безвестного начальника. (Как только поспевает шельмец словца подбирать?!) Распевая в шестидесяти-семидесяти словах в минуту про сельскую прохиндейку-житуху, молодчага бодренько заявил, что, мол, «голова колгоспу» (по-русски — «председатель колхоза») впоследствии самостийности Неньки-Украины всевеликим паном заделался. Заборзел, кабанюка!» … Мимоходом успел с досадой выказать, что «рыба гниет с головы, да вот чистят ее с хвоста». Егор подлавливал себя на неоспоримой обоснованности, что «для землеробской наружности и желторотой незрелости парнишка до исключительности разумный!» Таков был изначальный его рассуд.

— Ну да! что-то вроде того … — проявляя пиетет и выбрав стоп-момент в словесном недержании парняги, нерешительно пробасил Егор, изнароком демонстрируя недовольством и кислостью мимики, что не очень-то расположен к болтовне. Тем паче говорильне, с такой-то насыщенностью и напористостью! Он умаяно поморщился. Мимическим стягиванием кожи лица рисуя — мол, устал! И это проявлялось всенепременной правдой — у него, вточь с бодуна, до ужасти трещала башкатень. Мимоходом зыркнув на усидчиво рубящихся слева картежников, и констатируя азарт, кипящие плотоядность и хитроумность, Егору Александровичу примыслилось. «Мальчишка слишком прост и открыт … чересчур наивен!» Он проникся к его чистой юности теплотой. Ему даже стало жалко юнца, отважившегося на непомерно строгий жизненный шаг — как поездка в этакую «цивилизацию». «Обыкновенный деревенский простачок! Что он изыщет вдалеке от родины, кроме моральных расстройств?» Сверкнуло в подсознании. «Надобно б присмотреть за парнишкой, приглянуть. В случай чего — помочь. Поддержать добрягу!» Сам же, поворотив голову и осматриваясь вкруговую, схлестнулся взглядом с Викусей Богдановной что-то проникновенно разъясняющей кощею-дядьке в клетчатой кепке. Он дружески подмигнул ей — на что ответно снискал лучезарный посыл. Метнув взор на двух сладенько дремлющих в подпитье «голубков», Егор Александрович отвернулся и, поерзав головой во впадине подставки, принял прежнюю спящую позу и самодовольственно прикрыл очи. А парнишечка-сосед, не переставая и невозмущаемо, гнул тары-бары.

— И я за цим же! Правда есть и другие наметки … — пренебрегая его отстраненностью, оглашал тот. — У меня там шуряк работает. По-правдашнему, ми з ним не дюже-то ладим … поссорились якось по пьяни. Вин до сих пор дуется, каменюку за пазухою тримае. Хочу спробувать помириться. Но его видшукати треба. Адресок-то есть. Жинка дала. Дома худо — в сельпо на прилавках жратвы тьма-тьмущая, да копеек нема. Шурин по приезде в отпуск рассказывал, будто туркам продавцы потребны. А жона говаривала, будто бы ей братишка сказывал, шо русскоговорящие переводчики в Стамбуле многоценны … дорогостоящи … Меня Димоном звати … — Паренек сотворил раздумчивый видок, каковой Егор Александрович разумеется не увидел, а напоследок плутовато усмехнулся, дополнив. — Може и я чем, сгожусь?

Увидавши, что попутчик не реагирует и не жаждет отзываться на болтологию той же монетой, добрячок вознамерился не навязываться и наново уткнулся в застекольный мир. Егор Александрович зазнамо не представился Димону, опасаясь случайных отношений. Возникшая апория свидетельствовала о решительном противоречии логичных рассуждений с реальностью. Ему до абсурдности не жаждалось заводить новоиспеченных непроверенных и небезопасных, по его разумению, связей. И в то же время — он испытывал благорасположение к парнишке.

— А! Ты лакши передергивать? На! получай … — раздался звонкий шлепок, и басовитый голосина смачно матюгнулся у самого уха Егора Александровича. — Что съел, шулерок?! Аферюга! Кого объегорить метил, яйцеклеточный паковщик? Мигом обработаю. Нарисую — шиш сотрешь …

— У тя «шифер треснул?»

Барражировали острые словечки и выражения вперемешку с возней. Обеспокоившись, Егор Александрович спросонья разлепил веки. Жуликоватые прощелыги (как он их первоначально прозвал) выбравшись в проход и сцепившись, ошалело рвали борта рубашек, немилосердно сотрясая друг дружку. Картежники, ухватившись за грудки, наперебой орали. — Ну, давай! Покажи свое айкидо! — вопил один из них, растрепанный и взлохмаченный. — А ты свои джиу-джитсу и кун фу продемонстрируй … Ща, заценю, шалапуга! Баклажан! Рукожоп! Нубяра! — картавил второй, размазывая по щекам, идущую носом кровянку. Шельмецы буйно тискались, буксуя в проходе. Урывочно, они обоюдно целились попасть по мордасам и, не попадая, психовали и кипятились. Пассажиры, всполошившись внезапностью разворачиваемой потасовки, в испуге и удивлении мигом отстранились от буйствующих. А схватившиеся, дрыгались и верещали:

— Ща отмантулю, как Бобик Жучку. Отопок. Недоносок …

— Не облажайся, чудачок! Чехвал. Пустомеля. Гаер. Шляпа …

Сплошные инвективы и обзывания! Многочисленное непечатное матерное срывалось с их языков, опрыскивая, смущавшихся соприсутствующих, взволнованностью и неловкостью. В бучу, разбуженный непредусмотренными воплями, обдавая дебоширов жутковатым перегаром, вторгся давеча наконъяченный хлыщ. Его подружка так же потревоженная, перетрусивши и ничегохоньки не мерекая, хлопала накладными неизящными ресничищами и ошарашенно таращилась на возникший дебош. Сдается проныра-мужичок, ее щеголь, наверное, имея требующиеся для подобных драчек способности, влез в потасовку будучи рассерженным копошениями повздоривших. На самом же деле, наверняка рассчитывал покрасоваться геройством перед подруженькой. Он сразу огласил, что, дескать, бывший вэдэвэшник и, приобщив ручательство «коих бывшими не бывает» с душераздирающим криком: «Ну-к, утихли мракобесы стручковые!» — подвижно и могуче как мини медведь-шатун влез промеж схлестнувшихся. В первое мгновение, дерущиеся оторопели. Даже захваты ослабили. Но усмотревши мелкий росток «десантника» (самое большее, который мог быть танкистом) и углядев малозначительность угрозы, с точностью до наоборот прибавили ретивости. И если бы не сменщик шофера, спортивного сложения рослый турок, ввязавшийся в мордобитие с тыла, то безызвестно, чем бы вообще закончилась усобная драка. А грозила она теперь эскалацией трехсторонних разногласий. Как бы там ни было, но неподдающихся благоразумию забияк, толчками и затрещинами, угомонили. Мало-немало одернутых, их рассадили на удалении по сверхсрочно переданным местам, освобожденным отзывчивыми пассажирами. Одного, силком усадили спереди, другого на пинках спровадили в хвост. Насупившись, и периодично переругиваясь хулой с застрастками, дебоширы «зализывали» завоеванные царапины и шишки. Картавый драчун, на новом месте — прямо за водителем, расселся с запрокинутой головонькой, дабы остановить кровотечение.

Экспресс неудержимо несся вперед, навстречу приключениям. Вскоре напарник водителя, оборвав мыслительный «гольфстрим» Егора Александровича, объявил по громкой (на ломанном русском языке!), что, «как только пересечем реку Дунай окажемся в Болгарии». Также неторопливо и компетентно этот респектабельный джентльмен, облаченный в иззелена-синий деловой костюм-тройка (невзирая на теплынь), призвал, оживившихся и зашевелившихся транзитников, приготовить документы. Объехав стоявшие фуры, автобус подобрался к пограничному пункту и наконец, транспортное средство припарковалось. Минутой позже пригласили проследовать на таможню. Транзитники покидали салон с ручной кладью (кто имел таковую). Крупногабаритная поклажа оставалась в багажном отделении, а отсеки были раскрыты для инспекции. Пройдя сканер, туристам, выстроившимся цепочкой перед кабинкой с двумя сотрудниками, быстренько проштамповали паспорта, как будто «служебный персонал» за каждый штамп получал отдельный гонорар. Прошедшие досмотр самостоятельно отправлялись на выход, к автобусу. Они толпились возле него до особого распоряжения. Дождавшись дозволения, шустренько позапрыгивали. А вскорости, заполненное людьми автосредство, расхожей чередой отправилось в путь.

И опять автотракт, автомагистраль скоростного хода, и уже мимоездом плывут и меняются болгарские городишки, деревеньки, перелески, горизонты … приволье! Кажется, дорога нескончаема … и сызнова цольгауз. И уже на турецкой таможне, почтенно и смиренно вытянувшись в рядок, подуставшие туристы радостно оплатили въездную визу и воспрянувшие духом зашагали к средству передвижения, занимать опостылевшие места. И снова в «душегубку» (не смотря на отменный «кондибобер»!) судорожно и нетерпеливо забралась орава зомбированного люда. Красавчик-автобус тронулся в путь. Прокатившись два с лихвой часа, в конце концов, он въехал в Стамбул. Замелькали дома, высотные башни, красочные мечети с куполами и минаретами, эстакады и мосты. Стамбул, весьма загадочный и харизматический город и — посетившего его, он не оставит равнодушным. Улицы Стамбула, по сути — это уже достопримечательности. Современные прямые проспекты мегаполиса и, тут же петляющие исторические закоулки, спуски и подъемы, переулки в тени деревьев и длинные лестничные пролеты — все это, так романтично! Порой, найти нужный дом в Стамбульском квартале — это целый квест даже для местного жителя, не говоря уже об иногороднем приезжем, а тем более о путешественнике. Улицы Стамбула беспорядочно сплетены между собой так, что иногда даже невозможно понять, где начинается одна улочка, и заканчивается другая.

Некоторый срок техническое устройство на колесах рассекало по широченным магистралям, но чем глубже оно въезжало в его чрево, тем уже и теснее становились проулки и проезды. Аппарат, маневрируя по неширокой изобилующей магазинчиками улочке, затяжно застыл. Без предупреждения бесшумно отворилась дверь. Сменщик водилы так же безобсылочно, с раскованной деловитостью, в молчании выбрался наружу. Он когда-то исхитрился переодеться и теперь рассекал в цветастой футболке, бежевых просторных шортах, кепи с огромным козырьком и моднячих яркой расцветки баскетах. Задумчиво похлопывая, дядька пошарил по карманам штанов и, вынувши зажигалку и пачку сигарет «Bond», сдержанно попыхивая, солидно закурил. Прогнозируя погоду, наверное, синоптики ликовали! Потому как погодка стояла нерушимо благодатная. Довольно-таки обнадеживающе встречало приезжих полуденное светило. Скопище, засидевшихся и заспанных, мучеников внезапно хором зашевелилось. Разом, путники повскакивали с мест и ломанулись к выходам. Егор Александрович помешкал, но спехом выдрался из кресла и гуськом, мелкими тычками подталкиваемый в спину и, сам подталкивая впереди идущих, спотыкаясь и балансируя двинулся за протискивающимися людьми. Спустившись по ступеням, жмурясь от слепящего солнца и прикрывая ладонями очи, он ступил на крепкую стамбульскую мостовую. Было знойно и безветренно. Разминая суставы и оглядываясь по сторонам, приехавшие: кто в солнцезащитных очках, а кто щурясь — как суслики повылазили на волю. Выгрузка вещей состоится позже. Шумной толпой, словно цыганским табором, под зычный голосок Викуси Богдановны, сошедший с автобуса народец поплелся вдлинь улицы. Давешние бузотеры подвигались как ни в чем не бывало рядышком, мирно и благосклонно перешептываясь. Егор Александрович ступал сам по себе, он знал куда идти и направлялся в известную ему, неподалеку находящуюся (в десяти-двадцати метрах), гостиницу. Дима как привязанный потопал за ним.

— Товарищ, а куда теперь переть? Я впервые в таком вавилонском столпотворении. Не подскажите, де можно влаштуватися для проживания? Може посоветуете гостиницу? — догнав его, засыпал Егора Александровича вопросами новый знакомый.

— Разве вы не с ними? — Егор Александрович боднул головой в сторону группы туристов.

— Не, мы в поезде познакомились. — С сожалением улыбнулся юноша.

— Ну, будем знакомы — Егор. — И Егор Александрович протянул парню руку для пожатия. — Пойдем … — сжалился он.

— … з Рихтичiв я, це львiвска область. Вот ведь незадача. Хто б мiг подуматi, що потраплю в такi труднощi? — ни к чему не обязывающе, но и взволнованно лепетал Дмитрий и это было видно потому как практически он невзначай, неумышленно, почти полностью перескочил на украинский язык. Судя по всему, более привычный для него. Хлопец что-то трындел, но Егор Александрович, обдумывая предстоящие навороты, не вникал в глубинный смысл произносимых фраз юношей, он перебирал ногами, идя в нужном направлении.

Здоровущая толпища туристов-коммерсантов пододвинувшись к трехэтажному зданию, кучно столпилась у крылечка. Поспешая, запинаясь и кучкуясь, люди поодиночке стали переступать преддверие небольшой гостиницы под красочно-мигающей надписью «Galya». Новоприбывшие, вваливающиеся в вестибюль, небеззаботно пристраивались к очереди, обступая стойку перед портье. Ранее, Егор Александрович здесь не останавливался.

Глава 38. Сбылись ожидания желторота

«Тарелочка с голубой каемочкой»

В маленькой клетушке-спальне, обнявшись, лежали в полусумраке, на переворошенной полуторке кроватке, Вадим и Мария. Электроосвещение в прихожей, исходящее от лампочки малого накала, при всех раскрытых нараспах дверях как единственный зритель только что завершившегося — кипучего и взбалмошного, совокупления двух человеческих особей, — изъявляло отстраненное фигурирование с дальности малометражной двушки. Совокупившиеся, вымотанные внезапной пылкостью, которая привела к обоюдному сексуальному пресыщению, выморив их до устатка, доведя до слабосилия и обмякания — пребывали затихшими, покоящимися рядышком. До сладенькой истомы опусташенные, сластолюбивцы обретались в расчудесном плотском млении, как бы зависши в отупелом ошизении. Едва помещаясь вдвоем на узенькой коечке, лишенные одеяний, раскинувшись запутанными в переверченном одеяле на приведенной в разгром постели, недавние «безумники», любовно охватившись руками, неосознанно, скорее инерционно нежились, после содеявшегося любострастного неистовства — и думалось, что они подчистую запамятовали о существовании окружающего мира. Создавалась кажимость, будто они позабыли о заботах и чаяниях округ охватывающей их недоброжелательной невыдуманности. Не шевелясь и бездействуя, каждый находился в сугуболичном расценивании случившейся оказии. Отождествляясь с ангелочками, представшими перед госпожой Любовью, Вадим и Мария (помышлялось) лелеялись осчастливленными высветившейся признанностью их сердечного союза и наслаждались потусторонними помыслами, воспарив над низменным и мизерабельным.

Больше получаса назад, он — новоявленным «Ромео» припарковался у подъезда. Сцапывая сумку и закидывая ремешок на шею, он в нетерпении вырвался из салона. Хлопнув дверцей, влюбленный, мотыльком пропорхнул к «заветному крыльцу-подъезду». Порывно пошпынял пальцем по кнопкам домофона, набирая код, потянул и … запиликав, металлическая «дверища», сонливо отверзлась. Со спортивкой на пузе, он резвым кенгуру метнулся в доступ. Подскакивая и неуимчиво мчась вверх, перемахивая через три-четыре ступеньки, он как снежный барс рвался к заветной двери, обожаемой и ожидающей его, «Джульетты». Не помышляя ни о какой близости, юнец неистово давил (не ослабевая нажима!) на кнопку звонка. Его одолевало ликование. Настежь, с обыклым благовонием лаванды, распахнулись врата «Рая». Припомнились, разом разведенные руки и его звонкий возглас, извещающий возлюбленной благостную весть, что он — таки «принес обещанные денюжки»! И только счастливец переступил порог, ворвавшись в тихую гавань, только протянул бесценное преподношение «на тарелочке с голубенькой каемочкой» как Мария, не поведя и глазом, и не вслушиваясь в ошеломительные заверения о весточке-сенсации, отшвырнула пухлую спортивку наотлет, в угол передней, как ненужную тряпку, захлопнула дверь и … набросилась на него — как бесноватая, как изголодавшаяся по свежей кровушке вампирша. Прильнула губами к губам … да нет, впилась! Присосалась к его рту и неожиданно спрыгнув, потащила обалделого, невменяемого вглубь малометражки. Они завертелись, закружились меж тесненьких стен как по широченному залу, тычась о стены и мебель, второпях раздевая друг друга, в трясучке сдирая и роняя тряпье. И ему не казалось, что он излишне многажды (замолкая лишь при поцелуях) признавался в любви. Перецеловывая и тиская роскошные прелести, он, как заведенный, заезженной пластинкой трындычил: «Люблю. Люблю тебя! Ты, самое дорогое существо на Белом Свете!» И при всех этих сладостно-ярких и четких ощущениях, при буквальном прочувствовании физической восторженности (до самозабвения!) … «он» вошел в нее — в ее сочные недра — и испытал величайшее блаженство! Ему вожделелось утопнуть в этой емкости счастья. Их тела забились в неистовой тряске, вколачиваясь в единое целое. И на пике экстаза, что-то горячее — сладчайшей приторностью, рывками, из него — через фаллос, порывисто выплеснулось вовнутрь Марии и … осталось в ней.

И помыслы опрокинулись с триумфального оживления в трясину низкого и болезненного терзания. Будто дьявол хохотнул на ухо и он — теперь обязан люциферу! По идее, он должен был обрести выплеснувшуюся на верха беспредельную радость. Восторг! Наконец он стал полноценным мужчиной! Но почему-то не было торжества от впервые изведанных, как предусмотрено природой, семяизвержения и оргазма. Его угнетала, поперек благорассудительным ожиданиям, нахлынувшая нежданно — несвоевременная подавленность. Кульминация наисладчайшего сексуального перевозбуждения переросла в бурливые угрызения совести с вызывающим тошноту омерзением. Несвоевременным. Ни к месту выдавшимся! Он никогда не изведывал сходных мощных атак срама и гадливости. Нет, бывало … опосля постыдных сеансов онанизма, его посещали кратковременные нравственные раскаивания. Но это была (что кабалило!) лишь неприятная констатация повторяющегося осмысленного факта, что он — онанист. Посмешище! Единственно — что только не бегает по парку за девчатами, оголяя причиндалы. От думок таких, коробило! Хотя и уверялся, что большинство мужчин, по ребячеству, когда-нибудь, но обязательно пробуют «погонять лысого». Женщины тоже мастурбируют! Потому испытывал лишь пустяшные смущения, ибо бремя самоудовлетворения складывалось без свидетелей — перед порнографическим снимком или плодом фантазии, а не в присутствии любимого человека. И это не так сокрушительно! Будь он специалистом, врачом, (зная объяснимость) диагносцировал бы посткоитальную дисфорию. (Впрочем, Вадька и словечек-то таких слыхом не слыхивал.) И прочитывалась — анормальность; и спрашивалось ему, в возмущении и стахе: «Что я — психбольной?»

Углубленный во вспоминание, притомившись недвижимой позой, Вадим захотел повернуться на бок; легохонько перевалившись, осмотрительно сгибая и вытаскивая из-под рядом лежащего туловища раскинутые конечности, он бережно притиснулся ближе, покрепче обняв Марию. Одна из налитых мясистых округлостей, дремлющей и разнежившейся «Афродиты», невзначай стиснутая прессом двух тел, на мгновение вздулась и, упрямо колыхнувшись, внезапно высвободила в эллиптической форме ареолы крупный розовый сосок. (Таки сам маняще вывалился напоказ?!) Испытав наиглубочайшую негу, Вадим некоторое время дремотно процеживал ономнясь пережитое, сквозь сито уяснения пришедшегося. Заново перетряхивал воображаемое неистовство и ту разгореченность обладания женщиной, вторительно смакуя опробованные восприятия и неуследимо — провалился в сон. И как живьем приснилась Мария. Повторительно или как было думано-передумано вновь пригрезились любовные заигрывания и несдерживаемые усладительно-волнительные исполнения. Исступление картинно воссоздавалось, но на сей раз ретранслировалось с какой-то гораздо пущей чувственностью и полнотой переживаний или предельно, что ли насыщенными ощущениями. И ясней ясного, что получалось так — от уже изведанного им плотского прозрения. Во сне вытворялось такое!.. однако сновидение, оно-таки и есть сонное видение, неподдающееся ни пониманию, ни руководству. В конце концов пламенный экстаз обернулся поллюцией. Изведавши вновь кульминационное исторжение, Вадим ублаготворенно воспрянул ото сна, всеохватно раскрыв вежды. Только теперь он мир перципировал по-старому — уже безболезненно и уравновешенно, без давешних неуместных тревог, терзаний и раскаяний. Потемки комнатушки, встретили его оклемавшимся или в коей мере оправившимся от никчемных себябичеваний и критиканств, застигнув неопытного любовника ободряющей прохладцей и стереотипной буднишней явью. Возлюбленная обок отсутствовала. И Вадик, моментом смекнув и опрокинувшись боком через постелю, подскочил на ноги и голяком босыми ногами пошлепал, зарысил на кухню. И подлинно. Мария сиживала в халатике за кухонным столом, к нему спиной, и не могла видеть его прихода. Знатной горкой перед ней красовались, долею потрепанные, уложенные в штабеля, опоясанные широкими банковскими лентами, стандартные упаковки банкнот. Девица в раздумьях ноготком поглаживала по поверхности самой верхней пачки, выводя хаотичные узорчики, и, мнилось, что она с грустью любовалась именно этими своими беспорядочными малеваньями. Вадим втихомолку подкрался и нежно охватил ее стан со спины. Вице-венец творения вздрогнула, но тут же умильно расслабилась.

— Ты проснулся, дорогой? Представляешь, милый, я, наверное, сотню раз кончила … — Мария томно закатила глазки, потершись затылком о его грудь, прожурчала. — Вот, ознакомляюсь с содержимым твоей сумочки. И скажу, это прямо-таки невидаль … клад какой-то! Но зачем так много?! Мне не нужно столько … я пошутила! — Задрав голову и заглядывая из неудобной позиции ему в глаза, она залебезила. — И потом, любимый, у меня какое-то двойственное чувство. В некотором роде, я рада — безумно радехонька! — И благодарна … с другой стороны, меня обуревает страх … Откуда, откудова так много денег? Я не ожидала такого фурора. Назвав немереную астрономическую цифру, я рассчитывала, что ты откажешься от невыполнимой затеи. Где ты их взял?! Я сродясь не видывала этакую кучу штатовских долларов!

Вадиму привиделась приятной восторженность ненаглядной подруженьки. Вот только обговаривать и перетирать преступное деяние, совершенное им текущим удачливым деньком, не хотелось. А оконечный вопросик его вообще напряг. Он представился ему колючим и весьма опасным, от какового Вадим было смешался. Особенно не понравилась интонация выговаривания, где нотки ошиломления перевивались с окраской изобличения. Но тут же найдясь и состроив невинную ужимку, в разрез вопрошанию проверещал:

— А ты когда-нибудь пробовала настоящее Каберне Совиньон? — он постарался разрядить обстановку и переключить болтовню на другую тему, — например, бутылка Шато Марго стоит несколько десятков баксов. Вино, для производства которого, собирается виноград в Бургундии со склонов Кот-де-Нюи, во Франции. Кстати, чудесный напиток! — Вадим припустился и — втемную, почитай, наудачу клепал хвалебное крошево. Он озоровато-песенно разукрашивал дифирамбами пропиаривание вин и голос его переливался свежим плавным тембром и игривостью. — Бальзам, с мягким премилым фруктовым вкусом, уникальным характером и бархатной насыщенной текстурой. Дорогущее!

Вадимчик распевал заливистые «песенки», тыча пальцем в небо, потому как был уверен, что Мария вряд ли на эту тему достаточно осведомлена. Если вещать по-честному — он и сам ни разу не пробовал настоящих вин. Но однажды, он присутствовал при обсуждении родителями аналогичных «таковских» разбирательств. В ту недалекую пятницу они, просматривая промоционный журнал, вычитывали во всеуслышание, что самые дорогие вина в мире могут обойтись в стоимость годовой аренды квартиры или того больше. В общем, кое-какую информацию он запомнил и тотчас возлагал упования воспользоваться выхваченными клочками сведений, намереваясь скучить броскую словесную «окрошку» — ну или нешто наврать.

— Нет Вадим. Не заговаривай мне зубы. — Строгим, безапелляционным голосом пресекла Мария его выворачивания. Ей причудилось, шестым или может каким еще чувством, но она предвидела подкрадывающуюся поруху, а то и трагедию. «Наконец-то я встретила долгожданную любовь. Скорее всего последнюю!» И ей вспомнились слова незабываемой песни в исполнении Анны Герман. «Всего один лишь только раз цветут сады в душе у нас!» Марии размышлялось. «Я должна спасти нашу Любовь, а значит: ситуацию, надобно захватить в собственные руки. Вадик, он же такой опрометчивый — неосмотрительный, чересчур поспешный. Мальчишка!» Печалилось ей. Вадим, глядя на нее, начинал нервничать. Он расчухивал, что правду-матку воспрещается разоблачать, но и как отвертеться от расспрашиваний — не знал.

— Любимая. Вкусняшка моя. Давай договоримся, что ты нипочем не станешь спрашивать меня о происхождении этой кучи бумажек. В конце концов, это ведь благодатный шанс исцелить твоего сына и порвать с оплачиваемой любовью. Мы поженимся и впредь ты будешь только моей. — Вадим отольнул от Марии и, торопко прошагав (потому как на пикометр стеснялся оголенности, хоть и ведал что «внук Аполлона»), задирательно раскинулся напротив. Распялив напускную улыбищу во весь портрет, он преисполненный достоинством, устремленно и таинственно вглядывался в собеседницу и лишь в полприщура декламирывалась, в его очах с поволокой, обеспокоенность … напоследок он кинул шуткой, — с тебя магарыч!

— Да, здоров-во! — она страдающе прикусила концевые две буковки и полоснула, полными жгучести и сопереживания, глазами по Вадиму. Не утрачивая величавости, но покрываясь пунцом Мария просительно пролепетала:

— Вадимка, но к чему беспричинные таинства, разве после произошедшего … — герл-френд запнулась, но продолжила, — мы не самые близкие люди? Уверься! Меня не снедает любопытство … не подумай пристрастно. Не воображай, что я какая-нибудь вамп или сварливица. Просто у меня кора головного мозга набекрень — я дьявольски трушу! И страшусь за тебя. Нет! За нас. Мы намеревались начать жизнь с красной строки — переметнуться на новый абзац. Но в этих бумажках я вижу скользкую даровщинку, нежели спасение. Саван. — И тут же воспрянув, твердым и не допускающим никаких дальнейших обсуждений голоском, заключила. — Я обязана знать, чего опасаться. Как бы не набедить. Кто знает, какая гадость может предстать передо мной … перед нами. Вдруг эта гнусь злобная и судьбоносная?!

Видя, что за спасибо не отделаться, Вадим скорчил недовольную физию. В думалке прокрутилось. «Что, она теперь всегда так будет кабалить? — кабы не обабиться». И он деланно беспечально вытеснил из припасенных запасов:

— Не стремайся! Я одолжил эти гринбэки. Так что будь покойна … блин, замордовала расспросами!

— У кого? — скептически напирала Мария, пропуская высказанность обиды мимо ушей и предугаывая несуразицу или даже балабольство. И этот лаконизм удивления — его пригвоздил буквально к стенке. Он не таково придирчиво приготовлялся к нахрапистым расспросам! Но и, полагайте, молниеносно нашелся.

— У дружбана. У Понтяна. — Ляпнул первое, что поспешило взбрести на ум.

— А что Понтян — миллиардер? Меценат? Кто он такой?! — куда значительнее уверяясь в его вранье, нападала Мария на возлюбленного. И чем явственнее она разгадывала брехню, тем обширнее ее охватывало недовольство плутовством обожаемого мужчины. Ее тревожила сама возможность такой постылости, ибо на ее сугубый расклад данная ветреность близилась чуть ли не к предательству.

Поначалу Вадим затерялся в загогулинах мозговых изломов. На три-четыре секунды окаменел. И вназвесть взорвался:

— Слушай, тебе требовалось баблище, чтобы оперировать сынульку. Ты даже занялась позорной проституцией! Что ты вые … — запальчиво и озлобленно, он в раздражении чуть было не выматерился, но, в конечную секунду сдержавшись, кое-как вывернулся, — … шкиваешься? — довершил парень не слишком забористо.

Мария, едва удерживаясь от рыдания, захныкала.

— Ну, пожалуйста, скажи правду, пусть горькую, но святую … успокой сердечко … иначе места себе не найду …

«Ну, начинается. Натаскивал пахан, что с женщинами вечные проблемульки возникают!» Хмурясь и осмысливая инициативу сложившегося разногласия (разлада досадного и наверняка очередного, не последнего!), Вадим начинал злиться. «Впрямь, как в доподлинной семейке!» И впервинку! — что-то антипатическое по отношению к слову «семья» прокатилось через его бурливый многогранник сознания. Жгуче резануло ледяное постижение. «Свобода-то моя — уже на грани уничтожения. Впрочем, нетути, утратил уже!» Угодив в закорючливую ловушку, он не петрил как из нее выбраться. А ведь он сразу задумывал не сообщать правды. Будучи наслышанным, и имеющим немаленький от родительских схлесток опыт и компетенцию, что раскрытая подноготная ни к чему позитивному и обстоятельному не приводила и никогда не приведет, он напрягся. Тем паче — теперь он настоящий мужчина! А, следовательно, сам должен разрешать всякие пиковые неурядицы, денежные заботы, неприятности, сложности, а не делить их с кем-то пополам или уж тем паче перекладывать тяжесть бремени на хрупкие женские плечи. Однако Машутка застигла его врасплох, и хоть он не отваживался немедля посвящать любимую, как он сам подразумевал, в сугуболичные затруднения, ловил себя на тяжком доводе, что все-таки придется открыться. Заостренный взор ее был настолько строг и пронзителен, что Вадим ощутил себя львом в вольере, загнанным в угол. Он и представил себя хищником и огрызался, и рычал как лев (пусть не вслух) … но перед ним восседала его львица — грациозная и царственная особа! — которую не только нельзя обманывать, но и обмануть.

— Авария! Окей … — сдавшись, поморщился Вадим, решаясь объясниться, отбоярившись неполной правдой. — Родаки дали …

Вымолвил он и принципиально с твердостью уставился деве в ее изумрудные бездонные очи.

— Дали? — явно не веря ушам, занозистой интонацией выразила она откровенное сомнение, будто

не то, что догадывалась, а чего-то конкретное знала, — то есть ты хочешь сказать, что родители в курсе? Ты обо мне рассказал? И как они восприняли сей факт?

Сопоставлялось многое в ее взоре, она разумела, что он что-то не договаривает или даже лжет и — приняла его игру. Вадим тоже увидел ее скептицизм и некую ледяную нерасположенность. Он сокрушался, не разумея, как повести себя: о чем можно ей провещать, а что желаемо утаить. Глазки его забегали и Мария просекла этот просчет.

— Правду! Ничего иного. — Требовательно заявила допытчица, направленно вглядываясь в Вадима как на иезуита, будто нацеливалась прожечь его строжайшим поглядом.

Он продолжительно и уплотненно всматривался глаза-в-глаза и наконец стремительно вытянулся перед ней в полный рост. Одарив Марию натянутым потерянным и неистовым взглядом, багроволицый Вадим напряженно молчал, только желваки перекатывались на его щеках. И рывком подвинувшись вперед, как падающая звезда удалился из кухни. Мария неподвижно осталась сидеть. Через пять минут оглушительно хлопнула дверь.

Глава 39. Пугач

Стамбул. Ноябрь 1994год. Заговорщический диалог

В тесноватой кухоньке, в затрапезной обстановке, с полукруглым завышенным, аж под потолком, окном — накурено и душно. И если бы не отворенная форточка было бы несравненно сквернее дышать. За обеденным столом с красующейся на нем квадратной бутылкой виски (с содержимым, остающемся на донышке) и двумя полупустыми бокалами, а также гарным шматком сала и краюхой хлеба, изрезанными неодинаковыми по величине кусками, рассиживаются двое молодцов. Некий Джон-Стропила, как он с гордостью представлялся и ревностно блюл, чтобы его так величали — долговязый узкоплечий мужчина, лет тридцати, был одет в клетчатую ковбойку с закатанными рукавами, фирменные джинсы «Wrangler», а на ногах форсили вуматные ковбойские сапоги со скошенными каблуками и шпорами. За спиной модника болталась на тесемке фетровая ковбойская шляпа (стетсон). Замечу походом, он никогда не расставался с ней. Утверждая по серьезу или шуткой развлекаясь: ему, вдобавление всему, не хватало на бедрах пары кольтов. Насмотревшись американских вестернов, он принятым, с полтора десятка лет назад, уяснением, почитай с юношества, фанатически подражал ковбоям. Даже движения и повадки его, не вдаваясь в подробности о манерах выговора, (как по сценарию) наподряд были из фильмов о Диком Западе. Показушность и инфантильность доходили порой до смешного. Киношные замашки настолько изобразительны! — что феномен этот, лет на пятнадцать его молодил. Однако натура вразрез содержалась гниленькая, шкурная и завистливая. А так? … вообще-то, это был симпатичный и резвый мужичок, но в колких зеленых глазках его, всегда что-то поблескивало неприятное. Вторым присутствующим хлопцем был наш знакомый двадцатилетний Дмитрий. Тот самый бесхитростный попутчик Егора Александровича, собственной персоной, который по прибытию в Стамбул отправил смс и, получив сообщение нового адреса явки, собственно, сюда и пришагал. Они весь день болтали, играли на игровой приставке «Pioneer». В течение дня, молодые люди опустошили вторую поллитровку виски, закусывая добрым домашним сальцем, привезенным Дмитрием с родины.

— Послухай, Пугач, — забасил было ковбой, но наклонился под стол и выгреб оттуда немаленькую сумочку ярко-красной расцветки. Смешавшись тем, что при наклоне и подъеме корпуса сигаретный дым угодил в правый прищуренный глаз, он потерялся — не находя, куда предмет обсуждения притиснуть. Но метнувшись было влево вправо, в результате откинул его в сторонку, подальше, на угол стола. Жестко смял или точнее вкрутил надоедную сигарету в пепельнице, поспешно глотнул горячительного и, уже подводя итоги и давая знать, что пора расставаться, продолжил инструктаж, — ось тут як завжди: модна хустка для матерi, балонева куртка для дружини i iграшки для малих. Скажешь клiэнту, мовляв, подарунки купив для своих рiдних. Якщо грошi взяти неможливо, то заберемо товар. Сподiваюся, проколу не буде? — Поднялся он с кривою ухмылкой. — Вже мабудь здружився з москалем? — И тут же расхохотался. — Жартую, жартую … але клiэнт надiйно попався на гачок?

— Само собой. — Самонадеянно и высокомерно ощериваясь, ответствовал Пугач.

Пугачом, и был Димон. Кличку эту они вместе придумывали. Компаньоны или вернее соумышленники в воровстве, втроем, отработанной налаженностью уже больше полугода ладят в Стамбуле свои делишки и пока что они обходятся небезуспешно. Воришки-мошенники ничем не гнушались, но обчищали исключительно бывших сообитателей некогда развалившегося общего государства, Советского Союза. СВОИМИ — они их не считали и были убеждены, что «народец» — эти «ватники», бывшие соотечественники, законов не ведают и сейчас зашуганные, и скованные … а потому считаются легкой добычей.

— А не жалко, не шкода москаля? Мабуть з його рук йв? — смеясь пожурил Джон-Стропила и непредвиденно посерьезнев добавил. — Жартую. Шутку шуткую. Звичайно, смiюся.

Пугач, выходя из-за стола, скривил рот в усмешке и надменно процедил сквозь зубы:

— Слава вiльнiй Украйнi! Слава Бандерi! Москаляку на гиляку! Хватит балакати, пiду, а ти як завжди будь на чеку. Чекай дзвiнка.

— Ну, покедова. Вiке привiт передавати!

Димон, будучи подвыпившим, замедлительно раскачивался, попутно разминая отекшие конечности. Ему не хотелось покидать гостеприимного угла. Раздумывая и как бы отряхиваясь и не отрывая глаз от подельника, он намеревался что-нибудь брякнуть, но отхотел. Лишь напоследи с неприязнью глянул на истоптанные жутко избитые собственные штиблеты и усмехнулся, (как бы мотивируя: «Скоро скину цю погань!») Наконец помпозо тряхнув перед собой кулаком и рявкнув «Pasaremos!», как бы солидаризуясь со Стропилой, Дмитрий переступил порог и покинул квартиру. Спустившись по ступеням первого этажа и оставив убежище, он направился за два квартала до своей гостиницы. Уже смеркалось. Накрапывал дождь. В руке покачивалась броская красная сумка с барахлом — мнимыми подарками, которые якобы должны будут украсть. И это будет, типа, его алиби. Закрепляя статус тоже пострадавшего. Здоровенная сумка была почти пустой. Сотовый телефон (который он не показывал Егору Александровичу) колтыхался в боковом кармане его походной боевой куртки.

Глава 40. Елена

Насмешливость участи или судьбоносное повстречание. Ноябрь 1994г.

Во втором часу дня, вслед за пронизывающим душу (с неподалеку вздымавшегося минарета) кличем муэдзина о полуденной молитве, Егор Александрович, запыхавшийся под тяжестью ноши, но и в преотличном настроении вернулся в снятый им закуток в гостинице. С сумками наперевес пропихнувшись в прохладную и унылую комнатенку (с двумя койками, столом и выцветшими шторами), куда они с Димкой вчера наудачу вселились, он, мимоходом впихнув и оставив в замочной скважине на брелоке ключ, недолгим зырком обвел каморку и сиюсекундно вразумился отсутствием сокомнатника. Да-да, именно того недавнего попутчика, молоденького паренька, Димки! Вчерашним днем, как в последующем выказалось, свободные номера на препожалованном «постое» отсутствовали, а переться за три квартала в выискиваниях другого пристанища было неохота. Да и Димка вдруг обнаружил свежевозникшую боевитость. По способствованию Викуси Богдановны, к которой тот по собственной энергичности апеллировал с прошением о выручке, они и заняли этот двухместный, без поползновений на роскошь, номерок. Им подфартило, потому как числилась незадействованная бронь как раз на эту «релевантную сень». Получив ключик от предоставленной администрацией комнатенки, новые приятели мигом взмыли на третий этаж. Они не были многословны. А наглядевшись конуркой и с пару минут повалявшись на койках, скороспешно разбежались по личным потребностям. Изново же, сошлись поздновато вечером. Дима, похвастался подарками для близких. Сокрушался, — невероятно дорогущие! Он даже не поленился их достать из вызывающе-красной сумки.

За припоздавшим ужином с гамбургерами и молочным коктейлем, которыми Егор угостил приятеля, Дмитрий пожаловался, дескать, «впустую проболтался целый день и окромя подарков ничего путного не совершил». Надеется «лишь на завтрашние полазы». В двенадцатом часу отбиваясь ко сну, туристы укладывались так же без изнурительных прибавочных диспутаций и полемик, почти бессловесно. Вероятно, каждый глубокомысленно шевелил извилинами, мозгуя о завтрашнем сугуболичном. Пожелав друг дружке «спокойной ночи», — свежеиспеченные приятели задали храпака во все носовые завертки.

Пробудившись спозаранок, в положенный час, и живенько одевшись, Егор тронулся по привыклым, и в задумках запланированным, автолавкам. Кстати выцепил на заметку, что Димон, когда он оставлял ночлег, беспробудно дрыхнул богатырским сном. Теперь же, словоохотливый сообитатель отсутствовал. «Вероятно, все-таки отправился на розыски шурина. Времечко предобеденное — может с минуты на минуту возникнет?» Предусмотрел Егор Александрович. Он прельстился отобедать с Димкой, угостить свежеобразовавшегося приятеля «шедевральной» курицей-гриль, которую не впервой прикупает у «проверенного» лавочника. Которую и сейчас прикупил по пути возвращения. «Небось денариев у пацана «кот наплакал» — копеечки наперечет». Перекупщик товара пристроил, плотно набитые, новоприобретенные большущие клетчатые сумки перед кроватью. Уселся на кровать, извлек вчетверо сложенную плотную бумагу и разложил ее поверх одеяла из микрофибры. Поводя руками разгладил и напустился окрыленно доставать чохом закупленный, а долею приобретенный в единственном экземпляре, товар. Разглядывая и раскладывая автоаксессуары и всякие притычки к автомобилям, укладывая каждую автодеталь в отдельности, челночник радовался удачному затариванию. Считай, выполнению не только спецзаказа, но и прикупке в надбавку норме, причем на второй день прибытия. А следственно, свободного времени будет предостаточно. Можно будет отдохнуть, поколобродить, повеселиться! Да и пораньше слинять «отседова» тоже не помешает. Любуясь общим скопом выложенных запчастей, на радостях восклицалось. «Вот благодать — план выполнен!» В евроупаковках (по заказу постоянных клиентов «фирмы») сложенными и упорядоченно сгруженными радовали глаз и шаровые, и сальники коленвала, и в бесчисленном количестве наборы прокладок, а также амортизаторы. В картонных коробках, уложенные в стопки, теснился дюжий, разных модификаций, набор поршневых колец. Присутствовали комплекты тормозных дисков, датчики распредвала, термостаты, помпы, бензонасосы, и стартеры различных элитных автомобилей …

Ему необычайно повезло. Недавний завоз запчастей выказался низкими ценами и обширнейшим выбором. Опять посчастливилось! По расчетам вылезли цифры невероятной сверхприбыли. «Закупился на все сто! Еле сумки доволок!» Но заморачиваться как повезет левак в Тулу ему не грелось. «Как люди лепечут — своя ноша не тянет». Прикидывал он. Раньше, он бороздил вдоль и поперек улочки торгового Стамбула в поисках оптовиков. Ныне же, уже посещал только известные, опробованные магазинчики. Один раз спьяна сумочку забыл — так возвернули целенькой и невредименькой! Работники торговых точек, продавцы с переводчиками, его хорошо знают и всегда рады постоянному клиенту. В свой черед, имея на руках список необходимого ассортимента запчастей, классифицируемых по определенным маркам автомашин, он уже конкретно наведывался по назначению. Расплачивался долларами, брал закупку и относил в номер. Так было всегда — так было и сейчас.

Но авантажность и судьбоносность сегодняшнего утра заключалась в другом! Дело в том, что он познакомился с замечательной женщиной. Прямо-таки с куколкой-симпотяжкой. Буквально посередь улицы сшиблись. Ротозейка, утяжеленная пухлым шмотником, набитым тряпьем, врезалась в него. (По всем вероятиям, ворон считала!) Он, загруженный тяжеловесными сумярами, как раз волочился по узенькому тротуару, когда деваха ткнулась лбищем ему прямо в переносицу. Было очень больно! Но разглядев представшую повинную девицу, он моментально смягчился. Та, охваченная беспокойством попросила прощения. А убедившись, что ничего страшного не случилось и кровь носом не течет, она вдруг на полном серьезе поинтересовалась местонахождением гостиницы. Кстати, как раз той самой, в коей он сам приютился. По словам заплутавшей: она, с группой туристов, всего три дня снимает номер в гостинице и уже пятый раз не может найти «родимую» без посторонней помощи. Снова увлеклась, оторвалась от соплеменников и вот заблудилась. «Странно, вроде не блондинка!» Удивлялся он. «А сориентироваться не может. Хотя тут такое перевивание улочек, что и немудрено» … Ненамеренно залюбовавшись незнакомкой, он предложил ей следовать за ним. Преодолев первые десять шагов, Егор отметил личную словоохотливость. А на передыхе они уже даже именами обменялись. Разговорились. Имя у молоденькой куколки (которая, как попозже прояснилось моложе его на девять лет) было до избитости банально. Ее величали Леночкой. Во всяком случае, так она представилась. Елена улыбчиво прокудахтала, что «в Стамбуле в первый раз и — опять заплуталась». Ситуация ему показалась знаменательной и подумалось вдруг — что «столкнулись с девахой как-то уж акцидентально. (Только в кино такое бывает!) И, если можно так находить, сдружились несущественно, как бы побочно». А пока они тащились, то и дело останавливаясь (у Егора тяжеленные сумки!), разговаривала в основном заблудившаяся. Болтала она простенько, без выпендрежа. Впрочем, иногда вкрадчиво, а благоухало от нее «Благородным жасмином». Между прочим, французским! (Он-то знает толк). А когда они пришли, он неожиданно для себя пригласил «Хелен» (подкинув «леща») вечером посетить кафешку. (Где он сам ни разу не бывал, но многое о нем слышал!) Кафе-бар размещался на крыше высотного дома.

Вечером, как и условились при расставании, они встретились на выходе у гостиницы. Вот что значит — деловые люди! Опоздавших не оказалось. Прелестница, вышагала из дверей, одетая в шикарное темного красно-пурпурного оттенка вечернее платье, возможно свежеприобретенное. Приталенное миди-платье из мелкогофрированного атласа великолепно подчеркивало совершенства фигурки новой знакомой, едва прикрывая колени и оголяя стройные высокие благородные голени обладательницы. Владелица прелестей, видимо, припожаловала без лифчика, а посему, при каждом ее переступании немаленькие, но и упругие груди при каждом шаге волнующе содрогались под тканью, что никак не могло укрыться от изголодавшихся Егоровых прицелов. Свиданщики организованно уселись в такси. Минут десять они ехали, пригоженько воркуя о сегодняшних приобретенных товарах. А когда такси подкатило к нужному высотному зданию, Егор расплатился с водителем. Соблюдая нормы этикета и ухаживая за дамой, Егор Александрович подвел пассию к парадному входу многоэтажного здания. Вместе с остальным скоплением желающих «погульбанить», они втиснулись в лифт и поднялись на вышний этаж. Двери разъехались и на гостей обрушились блистания и мелькания огней и светодиодов иллюминации. Воздушная ненавязчивая мелодия наполняла просторы обширного зала на крыше-террасе. Вероятно, питейное заведение пользовалось неописуемой популярностью, ибо соблаговоливших оттянуться было уже не перечесть. Парочки и компашки враздробь сидели за столиками, беседовали, танцевали … отдыхали. Впрочем, бар с видом на пролив, ничем не отличался от других гостиничных баров, находящихся под открытым небом. Найдя незанятые, стоящие рядышком, барные табуреты перед барной стойкой, Егор и Елена разлюбезно расселись. Посовещавшись, Егор велел подать коктейли «Мохито».

— Это мой взнос. Моя доля! — не обговаривая, Елена достала из сумочки двадцатидолларовую купюру и выложила ее перед Егором. — Драйв и свои погуляшки, всякие там пуси-муси я всегда оплачиваю сама. Думаю, пока этого достаточно? — невинно сыронизировала она.

Наш дружище был удивлен и немного разочарован негаданно преподнесенным нововведением. Он рассчитывал на другое. С ним, во всяком случае, такое — впервинку. Со съемом девчонок у него никогда не нарождалось проблем. Да и сейчас навряд ли предстанут! Он в себе был уверен. «Однако и закидончики у Леночки!» Егор пожал плечами и ничего не ответил, невольно отведя взор вдаль, на Босфор. Несмотря на то, что Егор симпатизировал девушке (или она вызывала большее чувство?), он предполагал оплатить сегодняшний вечер, дабы затащить красотульку в постель. У него уже стократно, в его «кумекалке», прокручивались планы соответственных радений. И умонастроение настропалялось таковое! Собственно, для этого и приглашал. Инстинкты! «Ешь твою медь! Одиночество поднадоело». Он надеялся не только завязать дружбу, но и не отказался бы от плотских утех.

— Вы говорите, в Стамбуле впервые. — Заговорил обескураженный мужчина, едва оправившись от «закидона» Елены. — Так что вряд ли здесь бывали. Но это еще не все, куда можно было бы отправиться для получения эстетического удовольствия. — Чтобы не прослыть нерадивым и неразговорчивым, Егор залопотал вне конкретной темы. — Скажите, а кого вы больше любите: кошечек или собачек? — Вдруг задал он вопрос в целях разведки, ибо делил людей на две категории. Собачники, считал он, люди обычно склонные манипулировать — страждущие командовать! Так сказать, норовящие подчинять себе других. В то время как владельцы котиков, чаще всего люди прямолинейные, откровенные и с обостренным чувством справедливости. Была и другая куча разниц, которые он при знакомстве бездоказательно учитывал.

Бармен, неутомимо встряхивающий шейкер, наконец завзято расплескал мешанину и поставил перед ними толстостенные, весьма вместительные бокалы с алкоголем, и вторкнутыми в них соломинками.

— Благодарю, командор! — Елена озоровато подмигнула бармену, на что тот отозвался дружелюбной, но сдержанной улыбочкой. Егор также качнул головой и провозгласил. — Пить надо с радости, а не с горя. С горя будешь пить — сопьешься. А сегодня, у меня знаменательный день! Я встретил очаровательную прелестницу … я повстречал вас …

Елена согласительно кивнула, но ответила на давеча поставленный вопрос.

— О, я заядлая кошатница! А вы?.. — она переспросила, будто имела те же основания, что и он.

— Я? Я люблю и тех и тех. — Выкрутился он. — Ярые собачатники считают независимость кошек главной причиной своей неприязни к ним. Собака же, как они убеждены, — проста и понятна. Она должна подчиняться, должна считать человека хозяином и т.д. и т.п. А кошка? Как сказал Гюго, «бог создал кошку, чтобы у человека был тигр, которого можно погладить». — Егор как бы невзначай взял Елену за руку и куда как пристальней заглянул ей в очи.

— Подсматривать за поведением и повадками кошек, — улыбнулся он, — бесконечно интересно. Объяснить то или иное решение собаки куда проще — эти животные похожи на нас. А вот кошки — наша противоположность. Находка для пытливого ума! Если собака — друг человека, то кошка — друг его души.

Елена подхватила идею:

— Марк Твен еще писал. «Из всех божьих творений есть лишь одно, из которого нельзя сделать раба даже с помощью кнута — это кошка». Но ни это главное. Кошка — символ домашнего очага. Уютная и пушистая, свернувшаяся калачиком, мурчащая от наслаждения и вылизывающая шубку … это тепло, спокойствие, надежность, привычный уклад …

Ублажаясь совместимостью, беседующие мирно потягивали напиток из бокалов, улыбались и оживленно калякали. Темы их обсуждений, менялись неисчерпаемым потоком. Емкости помаленьку опорожнялись, а «дегустаторы» хмелели. Егор любовался своею новой знакомой. Она ему несказанно нравилась и внешне и подачей себя! Он вглядывался, всматривался, пытался разглядеть что-нибудь глубинное или скрытое под прекрасной внешней оболочкой красотки. Но ничего не мог углядеть. И оставалось только любоваться. Он умышленно лепетал дурачества. Пеленговал координаты ее сокровенных мыслей и тайных чувств, угрожающе влюбляясь в девицу. «Сильная женщина — это женщина, знающая, что ее слабости — такая сила, которой невозможно противостоять». Глядя на Елену, кумекал он. «Самостоятельность — удел немногих. Привилегия сильных». Его охватило невероятное побуждение приобнять собеседницу, и он точно не знал, чувства в нем взыгрались или начинал действовать алкоголь. Он внутренне поморщился и мягким голоском промурлыкал пробную атаку:

— Ах! как вам идет ваше платьице. И вообще, вы так пластичны … элегантны … грациозны. Прям — кошечка!

— Подлецу — все к лицу! — засияла, звонко расхохотавшись, явно польщенная Елена. — Моя подружка, Генриетта, имеет собственное суждение по такому поводу, — медленно прищурив глазки, она, вглядываясь глубоко в бокал, и не вынимая кончика трубочки изо рта развесело и непринужденно провещала, — новое одеяние действует на женщину, как четыре стопочки водки на мужчину — в голове легкость, головокружение и жутко хочется секса!

Она вроде как смутилась, но так искренне и нежно, что Егор залюбовался ею. Елена снова закатилась приятным грудным смехом, и смех ее был настолько заразителен, что Егор не удержался и поддержал веселье. Его не удивляла непринужденность или даже некая развязность Ленки-куролесницы, и он подхватил направление юмора:

— Бедная Гетуня … — не стерпел он, — ваша подружка, мне чается, страдает андроманией? По ходу у нее патологическое половое влечение?

Он нарочно раскрутил трепотню на сексуальную тему, чтобы провести разведку боем и выявить, как знакомка относится к флирту и вообще к помолвке на одну ночь. Конечно же надеясь, что деваха в достатке уже хватанула «горючки», чтобы начинать вправлять ей мозги.

— Нет. Что вы! Генриеттушка, любит побаловать себя новыми шмотками. Только и всего.

— Милая Леночка, ну — так и я о том же.

— А вы шутник, однако. Шалунишка. Балясник! — строя глазки, выразительно оскалила она белоснежные, но не идеально ровные зубки и забавно дрыгнула под табуретом прелестненькой ножкой. Елена чем-то Егору напоминала амазонку Нелли. Красотой? Выразительностью ли глаз? Умом, упрямством или еще чем?! Но Неля, девица из разряда смертельноопасных. Она опасна как в океане белая акула. Ленке же, он доверял. Во-первых, как выявилось — они земляки. Оба из Тулы. Даже с одного привокзального района! Парадоксально, что ни разу не встречались. А может и сталкивались? Хотя, такая деваха не проскользнула бы незамеченной и неоцененной. Еще при встрече, при завязке и обмене именами, Леночка охотно поведала эту информацию, как только он случайно проговорился про Тулу. А когда выяснилось их землячество, она (явно обрадовавшись!) затараторила, что проживает в угловом доме на перекрестке улицы Дмитрия Ульянова и Красноармейского проспекта. «Четырех- или пятиэтажка». Он сейчас точно не помнит. Но имеет сведения, что постройка образца сталинских времен. Весь первый этаж занимает универсам, в который выдавалось — заходил за покупками. Егор воспроизводил по памяти этот дом, мимо которого не единожды бродил и прохаживался. Бывало прогуливался по проспекту и улочкам-переулкам окрестности. Даже во дворе, возле дома на лавочке, разик сиживал.

За разговорами, они быстро высмаковали содержимое бокалов и Егор заказал повторные. Но на сей раз продегустировать надумали коктейль «Секс на пляже». По-прежнему играла легонькая музыка, которая сопровождалось таким же неназойливым динамическим цветовым освещением. Елене вдруг пришла неожиданная идея — отведать в маленьких дозах весь ассортимент заведения. Сначала они хлебнули по глотку австралийского рома, потом пригубили французский бренди с молоком, запили все это виски и употребили по маленькой чашечке саке. Ну а в заключение опробовали лондонский сухой джин. Молодые люди так увлеклись дегустацией, что на этом не остановились, а потому пошли чередой: ликеры и биттеры. Беседуя с девушкой, Егор сидел вполуоборот за стойкой и мог, заглядывая собеседнице за спину, наблюдать новоприбывших визитеров обзаведения. Он не сразу додумался. Однако, хоть и не подавая вида, но обозначил в новой вошедшей паре хорошо знакомую барышню, Викусю Богдановну. Немного удивленный, он повел головой, дабы рассмотреть кавалера, за чью руку уцепилась сопровождающая туристов. Им был турок — водитель автобуса. Парочка вела оживленную беседу, но симпотка, разбрасывая отточенно-любопытствующие взоры, однозначно заприметила и Егора Александровича. Потому как заносчиво и эмфатически ухмыльнулась, и кроме всего прочего — следом, бросила выразительный посыл в его адрес, на миг сосредоточившись на Елене, заценивая собеседовательницу.

— Салих, давай договоримся, что ты перестанешь меня ревновать к каждому столбу. — Как пулемет щебетала она, занимая любезно отодвинутый им стульчик у всегдашнего, ожидающего их, столика. — В конце концов, это непереносимо!

— Ну, Викуся, ты много общителен … — укорительно проурчал Салих.

— Ты прекрасно знаешь, что у меня работа такая. Я работаю с людьми! — Усевшись на стуле и элегантно поставив локоток, она с утрированной жантильностью насадилась щечкой на острие собственного выхоленного ноготка указательного пальца. — Ты опять о Дмитрие думаешь? Никак он не выходит у тебя из ума! Ты же знаешь, я уже стократ уведомляла, что этот мальчишка —этот шпендель, мой кузен, то есть двоюродный братец.

— Да … но почему он трогать твой сиська? — в недоумении и с ярко выраженной обидой в голосе басил мужчина. — У вас что, обычай такие? Я твой жизн делай сахар. — Слово сахар, звучащее по-турецки почти также, было всего лишь недавно занесено в его словарный запас, а потому турку далось с затруднениями. Но он был доволен собой.

— Салих, милый, драгоценный! Ты же знаешь, что я люблю только тебя.

К ним подошел официант и собеседники прекратили болтание. Викуся Богдановна, пока Салих и подошедший «абиджим» переговаривались, набрала чей-то номер по сотовому и, поглядывая на танцующих в зале, что-то кратко кому-то сообщила, а затем отключила сотовый. Приняв заказ, прислужник чопорно ретировался.

— … Действия разворачиваются в университете, — плавным движением в танце, увлекая податливое тело Елены, безумолчно разглагольствовал Егор, пытаясь заострить заинтересованность новой знакомой к импровизационно повествующей байке, — где студенты приступают к научной практике и начинают проводить свои исследования. Двое из которых, любят друг друга, но, так как они ученые, им нужно это обосновать и понять, чем же все-таки «любовь» является … что это такое? Ставя самые странные эксперименты, измеряя частоту сердечного ритма, температуру тела, они пытаются доказать, что они реально любят друг друга …

Понятное дело, он на ходу фантазировал, но вдруг стушевался и недуманно внезапно задался проблемой:

— Леночка, а куда мы потом пойдем: к вам или ко мне?

Произнесенное вопрошение, (к приметно захмелевшей подружке!) прозвучало в шутливой форме. Так-таки осмелился рвануть на абордаж! Давно лелеял произволение, но медлил, — оберегался представиться хамом. Боялся переусердствовать и все испортить. Они вальсировали под мелодичную музыку; ощущая ее теплынь и нежность, и сексуальность форм, Егор страдал поминутно возрастающим возбуждением. Ему вознамеривалось утащить ее куда-нибудь в тихое и укромное местечко. И не мог ничего с собой поделать! Желание было слишком велико. Поэтому малозаметно и самосильно он надумал предпринимать несвойственные, ужасающие для своей натуры, уловки — вдаваясь в похабщину. Тем более, что Елена лишь слащаво улыбнулась на последние его слова. А шепотом, безответственно и шутейно-задирательно произнесла:

— Куда-нибудь за тридевять земель … я готова!

Словеса были проворкованы не всерьез, но он воспринял пустословие как сигнал. Однако они жутко перебрали с выпивкой. И их нетрезвость обострялась с каждой минутой.

Пугач, войдя в комнату, уже был извещен, что Егора нет в номере. Он неторопливо схватил свою красную сумку, расстегнул длинную механичку и вывалил ее содержимое на кровать. Погрузил обе руки внутрь, тщательно прощупывая дно, а нащупав, стал выворачивать тканевое вместилище на изнанку. Когда изнанка оказалась верхом то сумка стала уже черного цвета. Мало того, он распустил по окружности молнию, и средней величины сумка вдруг превратилась скорее в большой мешок, с двумя ручками. Пугач как можно шире растопырил вместительный чувал и расстелил его на полу. Придвинув одну из клетчатых сумок Егора, он раскрыл ее и аккуратно высыпал изобилие всякой всячены в растопыренный овал мешка. Взялся за ручки и хорошенько встряхнул. Ему показалось этого мало, и воришка достал вторую сумку, которую так же, как и первую рассупонил и вытаскивая оттуда коробки начал укладывать их в разбухающий чувал. После, он схватил с койки якобы собственные гостинцы для родственников и небрежно порассовал их поверх других вещей. Застегнул молнию, подтащил объемный мешок к выходу. Открыл дверь. Выглянул в коридор. Все было тихо. Вынул из кармана телефон, набрал номер, приложил к уху и через пару секунд выпалил:

— Готово.

— Свинтус, ты меня ударил?! — наперерез заливистой музыке, звучавшей в зале, завизжала Викуся, как ужаленная пчелой. Она и держалась рукой за «ужаленное место», закрывая правый глаз. — Мерзота! Ничтожество! Сучок! (Позднее, она оправдываясь говорила ему, что это вовсе не ругательные слова, а даже ласкательные. Потом турок публично ее также называл, правда, с ласковым оттенком в голосе).

— Тут назревает тарарам! Пора линять … такси, и ко мне. — Шепнул на ухо Елене Егор и повлек малосопротивляющуюся подружку к лифту. Когда они уходили, уже закипал скандал.

В тот же самый момент у входа в гостиницу остановился старенький форд. Минутой позже порог отеля переступил экстравагантный субъект. Могло сложиться впечатление, будто молодой мужчина, в экипировке ковбоя, выбрался из фильма о Диком Западе и полный отваги, собирается: объездить строптивого жеребца или перестрелять индейцев … короче, выполнить ответственную миссию. Прошагав в зону лобби гостиницы, супергерой с напускным бесстрастием оглядел ожидающих посетителей, которые отдыхая в мягких креслах с удивлением объяли его вниманием. Ковбой направился к стойке ресепшен и, вежливо поприветствовав, обратился к администратору:

— Good evening! Коваль Виктория Богдановна, арендующая тридцать третий номер, вас предупреждала, что придет человек и заберет из ее номера черную большую сумку?

Дежурный администратор сомнительно посмотрел на парня в образе пастуха, что-то примерил в уме и немного погодя, доброжелательно опустив на стойку прямо в монетницу ключ с висюлькой, безразлично обронил:

— Да! Вот ключ.

Пришелец без слов цапнул предоставленное, удало перекинул с руки на руку и, ноншалантно поигрывая ключом с подвеской, важничая похилял на верхний этаж. Он вступил в коридор (коридорный отсутствовал). Увидев еще издали в конце коридора, на условленном месте рядом с дверью, здоровенную черную сумку, он мелкими шажками просеменил к ней и подцепил на локтевой изгиб за обе ручки. Ноша была тяжеленной, но парень оказался не из хилых. Он развернулся и не мешкая потащился назад. Проходя мимо стойки, за которой администратора на сей раз не очутилось на месте, он скинул ключи откуда их забирал и неспешно, с нарочитой ленцой, двинулся к выходу. Консьерж и присутствующие ожидающие, а тем более вовсю отдыхающие у лобби-бара — на этот раз не обратили на него ни малейшего внимания.

Глава 41. Подельничек

Тула. Привокзальный район. Офис Валерия. Вторая декада ноября 1998 год. День 17.30.

В свое время Оглы очень любил поваляться на тахте, почитывая книжки. А книжечки попадались всякие. Правда, в основном, зарубежная и русская классика. Вследствие этого, понимание дружбы для Валерика соорудилось в его воззрениях абсолютно идеализированным, овеянным ореолом романтизма. В ней, то есть в дружбе, как он сам впоследствии ее представлял, беспременно должна присутствовать взаимная искренность, обоюдное доверие и … наконец, — (как ее там?!) эмпатия, то есть способность человека сопереживать, да и вообще воспринимать чувства другого как свои собственные. «Дружба». Наставнически заверял он себя. «Прежде всего — это умелость принимать человека таким, какой он есть». Вдобавок, считал он: «Это альтруистическое чувство — совершенно безвыгодное или даже вредное». А к самому омерзительному, по его осмыслению (и это ни раз проверено!) причисляется, конечно же, обязательность в поддержании друга в бедственных и тяжелых ситуациях. Его почти никто никогда не поддерживал и не протежировал. А потому исходивши и истоптавши уймищу дорог, сходясь и взаимодействуя со множеством народища, он, при всей своей хватке, «с горечью» уверился, что дружба, это — архаизм. Таковой, в ультрасовременном мире напросто нет — и быть не может!

Истекающий день у Валерия был несладкий, вдобавок он не выспался. Сутки не покидал кабинета, ночь пробыл здесь, да и уснул в этом кресле, провалявшись ночку в малоудобной позе. Видимо под воздействием пренеприятнейшего известия он так «сногсшибательно вчерась лишканул с алкоголем». А теперь с самого просыпа, с утречка, болела головушка, ныли бока и кости. Попервости, Валерий умышлял, что следует лишь опохмелиться и стрельбы в черепушке утихнут. Ан нет! Не смотря на приличное вливание в «бензобак» горючки, он всё равно чувствовал себя отвратительно. Опохмелка не помогала, а лишь обострила встревоженность и накал души. Плюс ко всему — подташнивало! Во всех конечностях ощущалась вялость. Создавалась иллюзия, будто бы где-то наверху, где-то в космосе, отключили подачу энергии или, толкуя примитивней, — он осязал себя электроприбором, штепсель которого, был выдернут из розетки. «Не иначе как болен — и весьма некстати!» Раздражился он. И всё потому, что вчера позвонил «дружбанчик» и бывший подельничек, отбывавший восьмилетнее заточение, Касаткин Андрюха (кого он меньше всего жаждал бы видеть!), и сообщил о намерении заявиться к нему в офис.

Они «покорешились» еще по его первой ходке, в семидесятых, в воспитательной колонии для несовершеннолетних. Пацанчики не были прожженными, но обладали уже хорошими задатками. Сошлись они, так сказать, волею судеб. Кто бы мог подумать, что в подобных учреждениях воспитательного типа, в которых условия на порядок мягче, чем в исправительных колониях и тюрьмах для совершеннолетних, на самом деле, куда порядки запущенней и дряннее. Большинство взрослых людей имеют уже сформированное мировоззрение, они реже поддаются на провокации, анализируют разыгрывающиеся переплеты не с точки зрения эмоций, а со стороны жизненного опыта и знаний. Юнцы, от зрелых по возрасту людей отличаются и мышлением, и эмоциональностью, и нестабильностью психики, а также наивностью и критичностью. Безусловно, подростки, как и взрослые, не одинаковы и даже некоторые взрослые могут быть похожи на подростков, и наоборот. Как выяснилось и подтвердилось, юнцы куда как более жестокие, а если быть точнее — подчас долбанутые! И прибацанность их, зачастую нешуточно бездушней и невразумительней, и даже разнится особой непредсказуемостью. Валерий, буквально с первых дней своего пребывания «взаперти» не ужился в среде бесенышей, среди этих «оторвиголовых дзыг». И если бы не этот «хер морковкин», Касаткин, его бы наверняка сначала опустили, а потом и прихлопнули. Скажем так, в «гадючий клубок» были собраны не деточки, выражаясь слогом Валерика, — а «маньяки! Вкорень отмороженные выродки»! Теперь получается, что Валера, по гроб жизни в долгу перед Андрюшей. В ту далекую эпоху, воспитанники «детской зоны» освободились одним днем и после отсидки имели на свободе кое-какие совместные делишки, пока снова «не загремели под фанфары» или точнее — пока снова не подверглись аресту. Причем Касаткин, как верховод, потопал на вытекающий срок уже как «Акула». Иначе говоря, как вожак шайки получил строгача и осужден был на более длительный срок с полной конфискацией имущества. Валера же, отделался «легким испугом», то есть коротким сроком общего режима.

В дверь постучали. «Вот и анчутка притащилась!» Недоброжелательно помозговал Оглы:

— Войдите! — скомандовал он и перед нежеланной встречей горячо двумя пятернями потер уши. — Не заперто! — Дверь распахнулась и в комнату, погодя несколько секунд, чеканно шествуя и становя размеренно шаг, вплыл приземистый, немного сутуловатый (но крепкотелый), лет под сорок на вид, слащавый джентльмен. Владетель умасленного личика с близко посаженными жуликоватыми глазами и узкой полоской губ был чисто выбрит, одет в шикарный костюм и выглядел, по меньшей мере, наподобие голливудского актера, шествующего по знаменитой красной дорожке. Если бы ни жгучие черные как смоль глазищи, Валера бы нипочем не признал в этом позере Андрея. Но только стоило им встретиться взглядами, как он сразу врубился — кто пред ним предстал.

— Держи краба! — лишь тот причалил к столу, привставая и протягивая руку, флегматически потянулся Валерий в сторону нагрянувшего незванца. (А когда-то приятеля!) Но Касаткин проигнорировал притворную горячность и дружественность бывшего напарника. Небрежно вздернув руку в вялом жесте приветствия и въедливо обведя глазами сидушку стула, он, наконец, жеманно расселся во всем своем величии и прохладненько с пафосом вполнакала прокудахтал. — Привет артистам!

Некоторое время, как два чемпиона мира по шахматам, они сидели молчаливо и вяло, но и небезразлично разглядывали друг друга. Узенькая черточка Андреевых губ расплылась в длинной презрительной усмешке. Или, возможно, он всегда так лыбился? Но холодности своей он не скрывал. Его отношение к Валерику, выдавала яркая гримаса надутости или пренебрежения. Мордочка сияла, а буркалы гостя светились смешливым, но и многозначащим выказыванием возглашения, наподобие: «Надо будет, я тебя скушаю!» — и, если бы перед Валерием обнажились его золотые коронки, он бы гораздо хлестче перетрусил.

— Памятуешь гагару из Заречья, с Горнов, которую вертолетом жарили? Рачком! Ты сзади, а я спереди пристроился … и дуэтом … — ни с того ни с сего сразу вспомянув, засмеялся зашедший погостить товарищ, но хохотал он как-то искусственно, по-нарочному, и в смехе намеренно куда пуще обнажал золоченые фиксы, — ты, как чухан поначалу кочевряжился, благородство выказывал, пока по уху втереть не понадобилось. Ха-ха-ха.

Естественно, Валера помнил тот отвратительнейший из вечеров их безбашенности. Откинувшись со справками об освобождении зеки долгое время, будто бы они все еще там, в колонии — на волюшке бесчинствовали и уркаганили. Они тогда и муженька той, на хор пущенной дамочки, по пьяни и беспределу, загопстопили. И если бы не подфартило, если бы судьба не отвела кучу напастей, то — скорее всего, до сих пор отбывали бы срока за грабеж и изнасилование. Но в ответ на вопрос — Оглы оказал предпочтение молчанию.

— А памятуешь Зарюху, что невзлюбил тебя? Еще тот «печник», любитель анальных отверстий. Свежачка ему захотелось! Это тот, который в первый день опарафинил тебя, поклеп на тебя навел … чуть-чуть и запетушили бы. Клевая из тебя Нюшка получилась бы, кабы я не впрягся. Хе-хе-хе. — Все глубже углублялся, подкапывая в гнусное прожитое, посетивший его дружок. Он явно издевался! И потому как не был уверен, что Цыган хорошо ботает по фене или достаточно знает блатной язык, он умышленно дублировал и переводил сказанное на обычный язык — чтобы тот точно разобрался, о чем речь.

— Ты спятил. К чему базар? К чему старое ворошить? Изъясняйся ясней … — не выдержал издевательств Валерий, его начинало внутренне колотить.

— Базарят бабки на базаре, а мы про жизнь толкуем. — Не убавляя колкости, почему-то враждебно продолжил недавно откинувшийся жиган.

— Не понтуйся. — Пряча сжатые кулаки под стол и предпочитая игру в открытую, раздосадованно огрызнулся Валера. — Я знаю, что ты еще тот, нотный мутила. Раскрывай картишки! Не мути!

Глазки Андрея обежали комнату от пола до потолка и мельком метнулись по углам за спиной Валерия, а после больнехонько вонзились через глаза ему прямо в душу. У него всегда кровушка леденела перед Андреем, хоть и старался не показывать виду. И сейчас мороз по коже пробрал, как-то особенно зазнобило! Накатилась ужасающая неприютность, а в теле он почувствовал тряску, которая наращивалась и вот-вот могла обернуться в видимую. Он даже испускать звуки теперь мандражировал. Хоронил за собой грешок! Припомнил, как он в «ментовке» раскололся и на первом же допросе сдал дружка. С потрохами презентовал! А ведь он упрашивал ментов, чтобы не гу-гу, чтобы только между ними.

— Очкос! — сердечно рассмеялся Касаткин. — Я за своим пришел.

— Выставляй конкретней! Хватит бадягу разводить да баки вколачивать. О чем лясим трясим?

— Темнило! Поначалу я всего лишь думал взять у тебя помощи. «Тити-мити» надербанить, деньжаток надыбать. Но оклемался и раздумал. Мне нужно все и немедленно. Ты же здравствовать хочешь? А я из-за тебя «аллигатором» стал. Так что себя вини! Не забыл Потраха? Мозгую, вряд ли позабыл дистрофика. Он еще на пацанку похож был! Ну этого, четырнадцатилетнего худышку … вспомни, как он умирал. На твоих глазах рисовалась-мазалась картинка. Он спалился на крысятничестве. (Хотя, мне думается — был не при делах, просто Князя раздражал.) Хи-хи-хи. А малолетки, народ глупый и жестокий! Не прощают. Зато фантазия обалденная. Тем более под дурью, под ацетонкой обретались. В балдеже плыли. В наркотическом опьянении. Ништяково повеселились! Сперва чушкана задырявили … Зарюха поусердствовал. Вот гогота было! Наглядно изнасиловал. А как на тебя-то зыркал? Ха-ха. Будто предупреждал: «Ты следующий!» Потом, новоявленного пидерка заставили у всех отсасывать, беспередыху. Он уже тогда, зная итог, молил, чтобы его, не издеваясь над ним, просто прикончили. «Как мне теперь жить?» Плакался да выспрашивал. Но пацанва порешила поглумиться, растоптать «аленький цветочек». Не повезло Потрашку. Не в том настроении мы пребывали. Веселухи да новизны возжелалось бродягам. Помнишь, его разбитые в лоскутья губы? Это мы ему киянкой зубы повыбивали, чтоб не кусался. — Тут Андрей ядовитенько захихикал. — Ты был к нему без претензий. Не желал участвовать в развеселье. Были и другие, такие же. Помнишь, как быстро все одумались, когда Князь цыкнул, что отказавшиеся будут следующими. Ты первый штанишки спустил … и Потрах окровавленными губками мусолил балду твою … Представь себе, а я видел, что тебе его было жалко. Но своя рубаха ближе к телу, да? Он уже после тебя, а ты был первым, заклянчил о пощаде. Пищать-верещать начал, дескать, «убейте меня»! Но мы уже в раж вошли … да замыслили запугать вас, шантрапу и бакланье. Место у параши указать. Это я тогда пожалел тебя. И Князь, и Бабуин, и Колыван, и Змей, и даже Пика — все, тебя хотели подставить. Всем ты дорожку перебежал. Но я встрял. Потому Портному перо всучил. Ему, недоумку, пришлось Потраху ходули его отрезать, по самые коленочки. Хлюпал, ссал, но резал. И как красиво кромсал! Потом и мокруху на себя взял. А куда б он делся? (И не вирюхлялся потому, что смыться задумал, слинять в другую колонию!). А мог и ты оказаться на его месте. Помнишь, как Потрах, этот худосочный змееныш, ползал на култышках, обезноженный, в лужах собственной крови? Плавал и попискивал. Помнишь, как он выпрашивал, умолял, чтобы его кончили? Визжал как поросенок! Ха-ха-ха. Никому не разрешили прикончить … что б он сам сдох. И ведь издох же! А вы, говнюки, потом кровищу замывали — радостные, что закончилось озорничанье элиты! А трупак, кумполом в парашу так и запихнули … ха-ха-ха! Что, гнилая дыхалка, ссышь, когда страшно?

Не двусмысленно Касаткин впился в него жестким неотрывным взглядом. Оглы невольно в замешательстве привстал на колыхающихся обмякших ногах. Душа перевернулась в нем. Ему вообще хотелось убежать! Он все прекрасно помнит, как будто это было вчера. Ему много раз — один и тот же кошмар снился и снится. Ему хочется сорваться с места и — улететь! Как ни раз он, лапками подрыгав, улетал во снах от преследователей и некрофобии. Но наяву, с этим сложнее оказалось управиться, коли не чуешь ног. Он осторожно вновь опустился в кресло и только усилием воли заставил себя вымученно улыбнуться. Но улыбка выдалась кривой и жалкой. Сердце казалось вот-вот выпрыгнет из груди, шлепнется на ламинат и вприпрыжку ломанется за дверь. В головушке вертелось одно и то же. «Знает! Знает, падлюка, что я его вложил! По зенкам чую! Вот только откуда?!» Рационально мыслить он не мог. Окуталось сердчишко холодом. В котелке закрутилось, заколтыхалось и — он понес ахинею …

— Братуха, ты наверно считаешь, что я тут штаны без пользы протираю? А я добро делаю. Доставлять добро людям — стало моим призванием! Что ты понимаешь в этом? Я риелтор и народу помогаю решать жилищные проблемы …

— Че? — искривил Андрюха ухмыляйку. — Не вешай мне лапшу, добрый человек! С каких это пор, кривоныры мастачат добрые дела? Да и мне пофигу … сам знаешь. Давай на бздюм, вдвоем, наши заколупки порешаем, рассудим. Потому как, если братва впишется, блаткомитет снизойдет — тебе же хуже будет. Я относился к тебе как к деловому, а ты оказался делягой. Да еще и ссучился, профура. В натуре, не хотел тебя брать за жабры, но …

У Андрея, как и у всякого «сиделого» была своя «погремуха». За тяжелый непрогнозируемый характер зеки прозвали его Злыднем. Покуда он исправно цокотал, не переставая … у Валеры вдруг в мыслях воспламенилось карминовое сияние. Просветление! Как это могло выскочить из его головушки, когда бушуют такие страсти? У него же в ящике волына. Ствол! В «кочане» мелькнуло. «Хали гали сапоги сандали!» Неделю назад, он сам, собственными беленькими ручонками, притаранил из дома, как-то случаем приобретенный по знакомству пистолетик, и принес в контору. Он перебирал в памяти. «Я же в шуфлядку, в самый дальний правый угол засунул браунинг, завернутый в тряпицу. Хорошо, что вообще в свое время отхватил! О Боже! Какой же я молодчага, что притащил его … ознакомиться и почистить». Просиял он и даже на сердце у него отлегло. Он постарался напрячь память. (Душа в пятки обвалилась!) «А «маслята» прихватил?!» И вспомнил, и снова с облегчением выдохнул. «Полную обойму. Целых тринадцать патрончиков!». Глаза его сузились, но торжествующую ухмылку он запихал торопливо поглубже, в самые недра испуганной душонки. Он даже мысленно процедил Андрею сквозь зубы. «Ну все, Злыднюшка, отсюда живым ты не уйдешь».

Не подозревавший каверзы Андрей, по-прежнему победительно отчеканивал заготовленные обоснования:

— Когда я хочу услышать что-то умное — я сам начинаю говорить. Так вот, пока ты на этом поле мышей ловил — я уже всех котов придушил. Смотрю, Цыган, ты расчувствовался и насквозь забурел! Горбатого не лепи. А то ведь лепишь — и хоть бы хны. Гнилушками пораскинь, пока я жил у хозяина, ты тут жирел. Ты же не хочешь мне на хвост наступать? За одно и то же дельце — я пятерочку чалился, а ты всего лишь легонькой прогулочкой отмазался. А за все про все платить надо … — на лице Злыдня отпечатлелось горестное презрение, он поморщился, — ну, вот нет у меня желания назвать тебя братом … а хочется наступить, раздавить и размазать как плевок.

— Сколько я там задолжал? Пять, десять ли тысяч зеленых?.. Ты, говори, ты, не стесняйся! Но только так, чтобы раз и навсегда … — начал Валерик обдуманно продвигать свои стратегические планы, дабы не вызвать подозрений у сидящего напротив Андрея; настороженно глядя посетителю в глаза, он взялся за ручку ящика стола и аккуратненько потянул на себя. Тот без проблем поддался усилию. Свободно и тихохонько заскользил. Однако его персты рук были так холодны, так деревянны и непослушливы, что не поддавались как обмороженные, словно он вынул их из морозильной камеры. Казалось, кисти заледенели или закостенели — ни кровиночки в них нет! Сам же он, внутри трясся мелкой дрожью и это его еще значительнее угнетало. «Лишь бы удалось!» Заклинал он в мозгах. «Лишь бы сошло достать! Наобещаю не меряно не считано, все равно он трупец. Лишь бы ствольчик надыбать». Ему почудилось, что Злыдень уже обо всем сообразил, — уж дюже пристально и глубокомысленно вглядывался он в Валеру! И у него создалось впечатление, что тот явно что-то заподозрил и даже собирается выпрыгнуть, чтобы пресечь его старания. Валерий заливчато напевал:

— Мы же с тобой друзьяки … подельнички! Мы ж СВОИ до мозга костей! Да мне, если честно объявлять, для тебя и миллиончика не жаль … хи-хи-хи … — «со свинцом» на сердце, но и как можно быстрее выпалил он, между тем неторопко запуская руки в шуфляду. Первым, попался в руки флакон с коньяком. Валерий внутренне вздрогнул от преждевременности и неожиданности, но он наткнулся на него, и жажда употребить для успокоения пересилила его … он вцепился во фляжечку обеими руками. Не отрывая глаз от напряженно-внимательного взора посетителя, который казалось что-то почуял и напрягся. Взгляд которого, помрачнел, потемнел — он, как бы к чему-то прислушивался, приглядывался. Насторожился. Или про себя раздумывал? Именно так «запримеченное» передалось Валерию. Точно взрывоопасную мину, он плавно подтянул флакончик и скоренько выпростал емкость на волю. Не мешкая и не обращая внимания на взиравшего на него приятеля, он открутил пробку и присосался к горлышку. Сделав не меньше пяти шумных и ненасытных глотков, наконец, крякнул и протянул Андрею горячительное, со словами:

— Конечно, если б он у меня был. — С раскрасневшейся мордой опомнился он, похабно хихикая. — Угощайся! Армянский пятизвездочный …

— Не сейчас, — едва заметно, как почудилось Валерию, обмяк Андрей и как-то с прищуром, с какой-то фальшивой брезгливой ухмылочкой поглядел на цыгана и неожиданно поинтересовался. — А что ты там прячешь, в столе?

Оглы ощутил в себе приятное опьянение, пальцы его согрелись, тревога пропала. Правда теперь почему-то излишне горело лицо. Пылало! А страха, как не бывало …

— Да вот стволишко у меня тут завалялся. Думаю — мочкануть тебя или пожалеть по старой памяти? Все-таки заступничек высветлился. Ха-ха-ха. — Он демонстративно развалился в кресле, только что не позволил себе закинуть ноги на стол. — Андрюша, не вздумай рыпаться!

Против ожидания Оглы, который заключил, что он уже завладел инициативой, узкая полоска губ пришедшего растянулась в еще более высокомерной лыбе, а Касаткин немного съехав ягодицами на край стула и еще грузнее опершись спиной на спинку стула, сложил руки на груди и самовлюбленно закинул ногу на ногу. Кхыкнув, он поучительно пробурчал:

— Хорош басить. Не кипишуй малой. Ты правильно подметил, что это я тебя прописывал.

Хозяин представительства или шараги решил надавить на самолюбие гостя, нажать на его горделивость.

— Как погляжу, ты шакала включил. Уж и попрошайничать не влом? — Презрительно хихикнул Оглы, почувствовав огромный энергетический прилив и небывалый подъем самообладания.

— Не свисти. Заткни парашу! За прогон, за клевету отвечать придется. И это удовольствие тебе дорого обойдется. — На удивление спокойно и выдержанно, нисколько не поднимая голоса, просипел Злыдень. Он с достоинством расцепил скрепленные на груди руки и ладошкой правой руки погладил себя по затылку, как будто успокаивая или поощряя свою натуру. И ласково саданул:

— Тундра! А я всего лишь торпеда. Ты же знаешь, кто это такой? Братва, кстати, в тачке на улице меня дожидаются.

Они посмотрели друг на друга, и Цыган понял, как уменьшается его сопротивление под испытующим взором Злыдня. Конечно же, он знал, что «торпедой» называют бойца, исполняющего приказы воровской группировки. Мысельки засуетились. «Если Андрей не блефует (а он не трындит!) — значит, у офиса припаркована машина с вооруженной брататой. И — это не подлежит сомнению». Размышлял плутишка. «И только издаст свой бздех моя пукалка, как весь бандитский «спецназ» задействуется и, с автоматами наперевес, очутится тутось. И даже, если мне каким-то чудом удастся сейчас перестрелять всех бандюг (все-таки целых тринадцать патронов!), меня все равно отыщут: оберут и — в лесу, в каком-нибудь овражке, прикопают. Так что амба!» Прикинул хрен к носу он и пригорюнился. Валерик обреченно уставился на свои холеные ноготки. «Браунинг поможет мне, обязательно подсобит … но только, чтобы застрелиться». Его мысли прервал властный, как ему показалось, неестественный металлический бас Андрея:

— В следующую субботу — это через десять дней. Сюда к 15.00 приедет команда братков и ты, должен будешь передать им кейс с тремя миллионами баксов. Ты вдуплился? Я повторяю, ты, воткнулся?!

Оглы, прекрасно слышал, и мерещилось ему, что каждое слово как сваебойная установка, ударяя сверху ему по темечку, вбивала его глубоко в грунт, в могилу. Он не доверял своим ушам. Перед ним, на стол, Касаткин кинул снежно-алебастровый лист картонки, на которой каллиграфическим почерком были выведены зловещие циферки. Цифра «три» и еще, таких же раскрасивейших (почти идеальных!), шесть «нулей» с типографским символом доллара. Сумма. Он не верил своим глазам. Где он такую возьмет? Явная переоценка его возможностей!

— Да … — пересохшим языком и поникшим голосом, наконец, насильно вытиснул придыхание Валерий, откуда-то из солнечного сплетения. Он ведал, что выяснять: способен он или нет — у него никто не будет. Он пропащий. Неудачник!

— Обзовись! Поклянись! — пролаял Злыдень.

— Обещаю … клянусь … — упавшим тембром проверещал, прижатый к стенке мошенник.

— Ну вот и ладненько. После, можешь спокойно продолжать толкать людям добро. Сколько тебе вздумается! Покедова, Цыган.

Оба, не сговариваясь встали, Андрей смерил его насмешливым блеском очей и снисходительно, сочти по-отцовски, улыбнулся. Бесшумно шагнул и тихо прикрылась дверь. Занавес.

Глава 42. Калейдоскоп эмоций

Тула. Улица Кутузова. Мария одна в квартире, после ухода Вадима

— Где и как Вадимка умудрился надыбать такую сумму денег? — ломала голову, мучилась в раздумьях Мария. — В конце концов не банк же ограбил?! Умру, если не докопаюсь.

Ни капли не расстроившись или не совсем проникшись разумением того, что Вадим только что разобидевшись громыхнул дверью … Ее непереносимо занимало другое! Автоматично рассовывая по полочкам выведанное от Вадима и вторично претерпевая чередование пережитых эмоций, Мария истязалась возникшей неразрешенностью, но еще больше искренней боязнью за избранника. Она была убеждена, интуичила! Стопудово! что за навалившейся дремучей потаенностью таится что-то непоправимое — зловещее! Женщина досадовала, но и тешилась, а вместе с тем и торжествовала по поводу характерной для нее въедливости, с оттенками повышенной мнительности и оглядчивости. «Первая ссора — лучше последней!» Приободряла она себя. Услаждаясь, что вслепую не прельстилась крупной суммой денег, что «ни за понюх табаку не разлилась блинчиком по сковородке», а приняла в штыки, свалившуюся с небес, дармовщинку. В самом деле, не ведомо в какую мерзопакость это может ввергнуть! Она ничуть не запамятовала, что она прежде всего преподаватель, учитель русского языка и литературы. В дополнение тому, учитывала, что она классный руководитель и что ей доверяют — и весь учительский коллектив школы, и само руководство. «Доверяет или доверяли?» Вдруг опять (и в этот раз!) взбутетенил как дубиной по маковке, взвинчивающий, буквально выбешиваюший вопросище. После того, что с ней приключилось, она даже не сведуща, как теперь привязывать словечко «доверие» к собственной персоне … но принципиалка, супротивно накатывающимся приступам самоистязания, осаживала и одергивала себя. Даже покрикивала. «Не занимайся беспочвенной самокритикой!» И это сдерживание (в приказном тоне), пусть чуточку, но помогало. Успокаивало. Приводило: хоть и в слабенькое, но состояние сбалансированности.

 

        Она поневоле предалась воспоминаниям. Перелопачивая и подвергая анализу, происходившую за последний год с ней длиннющую цепочку выматывающих неловкостей. Чуть ли не сводивших ее с ума, а иной час доводя почти до невротических срывов. А когда героиня впервые вызвала негласного наперсника к ответу у доски? В первый раз произошло так, словно содеялось «представление» или «супершоу» по неимоверно каким горним инструкциям и постулатам. В последующем, ей приходилось это осуществлять неоднократно. Но наперво — это было нечто! Как отвечал он ей?! И комично, и корявенько … спотыкаясь на каждом слоге … иной раз, вперекор разуму, чисто по-мужски тупо нес несклепистость и околесицу. И гляделось подчас необъяснимо: раскручивалась ли креативность и находчивость в отвечающем или — это умственно-отсталое тюфячество? А наставница с чутким оттенком приязни, подхватывая и подслащивая подковырки подколками, умилялась его эпатажу. Нет! Она благоволила бы, если бы он тогда высказал и в тысячу раз более неповоротливую бредятину. Пускай выразился бы несравнимо непригляднее, куда как причудливей и неказистей, чем выложил на тот раз. Преподавательница спустила, и восприняла бы любую дуристику как забавную игру незатейливостей, звучащих порой как груда неповоротливых умозаключений. Между тем она воспринимала их как артикль истины от венца творения, ищущего выхода из пресной повседневности. Кстати, вразрез поголовному ухахатыванию одноклассников. Преподав с десяток уроков иным часом лицезря его натвердо поставленную на парту поднятую руку, педагог понимала, что так в точности «эсквайр», в оболочке воспитанника, от чистого сердца желает реабилитироваться: выучив предмет — желает порадовать ее. Но она, или самообманываясь или ошибочно представляя знамением утопичный подлог, каким-то неведомым краешком уразумения с первых дней видела в нем нечто другое — нежели стремящегося к знаниям, и добросовестному овладению таковых, ученика.

Пожалуй, подытожим. Мария Андреевна, как классрук десятого класса, а теперь одиннадцатого (коим ее назначил директор), максимум неделька пробежала! — как по-всамделишному прочувствовала необоримую тяжесть своего истинного положения. Особенно, опосля перешагивания черты дозволенности — переспав с малолетком. Перебирая в энный раз за год минувшее, она осмыслила, что оказывается уже с первого повстречания была бесовски очарована малолетним отпрыском — не по годам крепким, по-мужски сложенным и неизвестно чем, производившим обставляющее впечатление на ее женское естество. И эта теплынь где-то в недрах женской первоосновы, да почитай в самом центре ее характера, конечно же, скрытно и негласно день ото дня лишь крепчая, постепенно вылилась в неминучую бесповоротность. Попервоначалу, до того самого вечера, Мария даже какое-то время пыталась нещадно душить в себе эту чудную, как она расценивала — до горечи смешливую, душевную заковыку. И ей удавалось! Да-да! Вопреки уже полыхавшему пожарищу, разразившемуся в ней, Мария Андреевна ухитрялась долгий срок хладнокровно прятать под покрывалом напущенной черствости оголенные переживания от вкруговую обступающих примечателей: востроглазых, вечно шушукающихся, коллег и школьниц-подражательниц. Девица каким-то образом изловчалась утаивать собственные внутренние несостыковки, глубоко запрятывая душевные пагубы. Прятала с такой мастеровитостью и артистизмом, что невольно сама восхищалась личностными дарованиями. В конце концов сколько лет ей — а сколько ему. Впрочем, в нынешний век, когда сходится чета, где женщина чуть ли не вдвое старше мужчины (что, кстати, мало-мальски противоречит физиологическому здравию — по причине деторождения), такая возрастная комбинация почти в порядке вещей или даже в моде среди высокопоставленных и хваленых пар, где подчас звонкая монета и прилюдное вознесение выше общепринятого когда-то (в богопочитающие времена) семейного счастья. Правда, когда звездная дамочка обзаводится юным возлюбленным, все начинают непроизвольно искать подвох.

Ладушки! Это среди известных, среди знаменитых гобзующих и безбедных людей, держателей жар-птицу за хвост. Но кто ОНА такая? Рядовая, задрипанная в материальном касательстве, учительница. Кто она такая по сравнению с той же «примадонной»? По сути, ставшей громкой предтечей таковых связей: однажды сплотив свою личную жизнь с Филиппом, молодым исполнителем, младше ее на восемнадцать лет. (Не бухтим или, как говорится, не цепляемся к связи более поздней!) В нашей стране этакий мезальянс, перетирая его, не столько по разноте социальных положений бракующихся, сколько, как брак с большой разницей в возрасте, по меньшей мере, в простонародье доводится исключением. Максимально — нонсенсом. Но это не так, чтобы всеизвестно — во всеуслышание! А посему, к таким парам в большинстве своем миряне присматриваются с осторожностью, впору исподтиха осуждая и кой-когда не без осмеяния. Если и не перманентно. Господи! Но она-то, кто такая?! Пускай и относительно молодая, говорят даже красивая … а все же неимущая «училка». Голь перекатная! (а какие родители-изверги соизволят отдать драгоценное дитятко на произвол судьбы, да окунут в нищету и всеобщее посмешище?!)

Еще более полугода назад, в середине учебного периода, набравшись смелости, она впервые неотрывно заглянула в глаза Мансурову. А оказалось, не иначе как угодила во что-то обширное и топкое … до такой степени родственное, — родное! — что перехватило дых. И этим, как видится, все — предопределилось. Однако Мария, теперь обреталась в новообретенном кругосветье, шатко фиксируя толк в завуалированных размышлениях, порой изводясь ими, как в отвратной нелепице, как в пепелище еще не забытых предшествующих горьких научений. Женщина обжигалась! Она была обманута мужчиной! И эти вразумления истязают ее! Упрекают, науськивая — нельзя раболепно доверяться чувствам! Но сейчас она изводится непонятно чем. Этот крепкотелый и велелепый мажорик, покоривший сердечко, ощущался ею до несвязицы и нескладицы — сопредельным, невероятно близким человеком, скорее пограничным духом, нежели чем-то приземленным или телесным. Можно сказать, конгениальным! — попросту воздухом, которым они в унисон втайне ото всех теперь дышат. И это беспредельно вымаривало ее!

— Боже, что я натворила?! Я же вынудила его удрать! Своими расспросами, взамен благодарности за его благородный поступок, я — втридешева взашей выгнала Вадимку! — внезапно спохватилась девица и схватилась за голову. — А ведь он был так рад, что помог мне! Неблагодарная!

Тула. Зареченский район. Улица Луначарского. На пути — домой

Вадим пешедралом вовсю рысачил домой. Машину, он горячкой бросил на автостоянке. Поспешительно зарулил в ангар на закрепленное абонентское место и неприветливо умотал, даже не перекинувшись словцом с охранником. Раньше он такого не допускал. Будучи за рулем, Вадим психовал из-за личной безалаберности и неосмотрительности. Почему не продумал заранее! На душе было пакостно и тоскливо. Сейчас же, словно во сне, он, спотыкаясь о каменья и колдоебины, бездумно перебирал ногами и ему отнюдь ничуть не предполагалось — что его ждет дома? Что там происходит? Кто там? Как там? «Небось полна горница ментов?!» Он стремительно мчался домой и ему, почему-то прилипчиво казалось, что его «умные предки», конечно же, сами до всего доперли. Поэтому он выдвинул для себя бесповоротное и окончательное постановление: как только заявится в дом — сразу же, во всем признается и покается. И тут же, вострючим гвоздем в мозг воткнулся вопрос. «А куда девал деньги?» Такая зуботычина непременно предсказывалась! А следующий гвоздище, куда как еще больнее ткнулся острием в череп. «Значит и про Машеньку придется рассказать? Ну уж нет!» Рассвирепел он. «Вы ее не получите. Хоть убейте!» Процедил он гласно сквозь зубы. Кумекалка кашеобразно начала перебирать варианты отмазок. «Другу в долг дал?! Чушь! А может проспорил? Ересь. В карты проиграл!!!» Вдруг озарила ум правдоподобная отмазка. «Точно. Так и скажу». Они, с дворовым пацаньем, (и такое частенько случалось!) на чердаке под деньги перекидывались в картишки, секу или очко. «В случай чего и местечко можно будет выдать. Не велика тайна! А проигрыш спишу на гастролеров, на заезжих катал-картежников, дескать, облапошили … А не отдал бы карточный должок — на ремни б порезали». Припомнилось. «В реальности числился такой прецедент. Фиаско — в отношении количества денег, конечно, выдалось не столь объемисто, но» … Именно с такими мыслями, он резко сбавил ход, радуясь находке, но и боясь оказаться не подготовленным к «беспощадным и каверзным» расспросам. Теперь он едва шкандыбал и усиленно курочил соображалку, предавая синтезу предстоящие колючие выговоры. Подходя к своему подъезду, он заострил призор, что возле парадного стоит милицейский воронок и сидящий, в милиционерском обмундировании, шофер дюже пытливо прожег его взором. «Ну вот и кердык! Назад в наручниках поведут». Подумалось ему. В тот час, как обычно, у подъезда скученно проводили «планерку» знакомые девчонки, соседки и одноклассницы. Мимоходом он кивнул им, и они несколько странновато, как ему показалось, поглядели на него, а затем, когда он уже закрывал за собой металлическую дверь, прозвучал взрыв их задорного хохотания. Вадика бросило в пот, и он густо покраснел. Сердце заколотилось громоподобно! Поднимаясь по ступенькам, он усложненно, еле-еле передергивая конечностями, продолжал осиливать лестницу. В душе раскручивалась тревога. Ноженьки отяжелели, будто бы он поднимался на помост, на казнь. Задумчивым, он затащился на площадку первого этажа. Сконцентрированным и обреченным, ждал пока лифт спустится с девятого этажа на первый. После погромного и сокрушительного допроса, учиненного ему его любимой, он, теперь более тщательно разбирал мелочевку предстоящих возможных выведываний. «Господа менты, поди ожидают уже? Пасут. Тотчас засыплют вопросами!» За такими тяжкими размышлениями, молодой человек совсем не заметил, как выкарабкался из лифта и с размаху навалился ладонью на звонок. Что ж, он готов к «сожжению», к «аутодафе».

Глава 43. Вот она — чужбина

Стамбул. Гостиница «Galya». Ноябрь 1994 год. Утро 9.15.

Егор, лежмя пластом на спине по ширине кровати несмысленно разглядывал клочок голубого неба, видневшегося в окне. Рассвело, видимо, давно. Ему до ужасти было неудобно. Затылок, от долгого возлежания на металлической перекладине, саднил. Шею сводило. Вот налакались! Так легкомысленно напробовались алкогольного сброда, что о сексуальном влечении Егор вчера напрочь позабыл. Он не спал, но и натвердо нельзя было выговорить, что пробудился окончательно. В желудке ощущались и холод, и тяжесть — словно бедолага проглотил огромнейший кусище льда. В черепке, по-видимому к завтраку, варилась перловая каша. Он перевел взор на испещренный тонюсенькими трещинками потолок и сосредоточился на мыслительных процессах. Несмотря на общие неполадки в организме, мозг включился и заработал в форсированном режиме: тормоз зацикленности снялся и — Егор Александрович осмотрелся. Новая приятельница, с рассыпавшимися веерообразно волосами и в том же вечернем платьице, в котором блистала повечеру, свернувшись калачиком, кверху заманчивой пухленькой попкой — сопела рядышком на односпальном ложе. Постель сохранилась неразобранной! Обстановка располагала к интиму, если не считать еще одной однушки кровати, которая поодаль кокетничала не только нетронутостью, но и отсутствием на ней кого бы то ни было. Тут же располагались: типичный стол, пару стульев и выпиралась полуоткрытая дверь в умывальню.

Вчерашние события реставрировались в памяти без проволочки. Давешняя мельтешня выстроилась цепью, сплетясь в логический ряд. Он в номере Елены. Егор помнит, как затесался в сии апартаменты. Воссоздал в картинке: и вечорошние реакреации, и как они добирались досюда. Спервоначалу, между прочим, они превосходнейше держались. К тому же им подвезло! Выбежав на эспланаду перед зданием, они дуром тормознули тачку. Едучи в тепле, перебравшие спиртного, покуда катили на таксомоторе по городским улочкам, разморились и — многое поменялось. Доза оказалась непосильной. Алкоголь мастачил свою поганенькую справу. Руки и ноги налились ртутью. Ему помнится, что он был тогда обуреваем единственной сокровенной мыселькой — побыстрей доползти до койки! Однако вразрез самочувствию, покинув такси и глотнув полунощной прохлады, Егору вздумалось похорохориться. Он как истинный джентльмен, вменяя себе в обязанность, вызвался доставить мадам до дверей ее номера, в целости и сохранности. В гости мужчина не помышлял набиваться, ибо смекал, что в зюзю — а такое обстоятельство выпячивало бессмыслие и неудобность. Но что-то пошло не так … Сбочку, пробухтя неразборчивое мемеканье, женщина ворохнулась. Сладенько хрюкнула и сонная начала переворачиваться, раскрываясь как бутон энотеры. Развернувшись, она опрокинулась на спину (чуть не навалившись на него!) раскинув и тут же пристроив рядышком с телом, как бы не зная куда их деть, вяловатые холеные аристократические руки. Ляжки с атласным покровом заманчиво оголились. Полусогнутые в коленях ножки спящей раскинулись. Все в ней пламенело соблазном!

Отекшие «ходилки» Егора свисали, и он подозревал, что почивал не разутым. Такой вывод напрашивался потому, как дамочка сама забралась не разутой в койку, вместе с туфлями на изящных ухоженных ступнях. «Вот же, умеют бабы содержать себя? Когда успевают?!» Промелькнуло мимоходом; Гога напряг брюшной пресс и, сморщившись от натуги, подъял над собой ноги. И в самом деле — он был обут. Видимо, зашли и сразу повалились в хламину! Он броском уронил «ходули» и принял сидячую позировку. Затем переместившись вперед и махом отклонив вбок штору, Егор взвился на ноги и, упершись лбом в оконное стекло, опустил взор на кишащий внизу человечий муравейник.

— Елки-моталки! Который час? — пробормотал он, вновь падая на скрипучую кроватку. Ему следовало поторопиться в свой номер. Как там Димон? Наверное, беспокоится? Но и уходить без ведома Елены, он тоже не пламенел желанием. И все-таки …

— Леночка, проснитесь! — легонько затормошил он за плечико девицу, наблюдая, как приятно при этом колышутся ее не испытывающие угнетения округлости, развинчивая в нем плотоугодие. (С бодуна эрекция особенно навязчива!) Запрокинувши лик, спящая по-прежнему размеренно посапывала. Сон ее был крепок. Боже, как она была заманчива! Как обворожительна в своем сонном состоянии! Ее подзагоревшее личико с тонкими правильными чертами и лишь чуть-чуть вздернутым носиком, а также минимумом косметики — бесподобно проецировали, как ему показалось, Белоснежку из диснеевской сказки. Спросонья, привлекательная женщина — редкость. Но Елена была именно такой, хоть и едва, как казалось, соображала. Она, усиленно щурясь и перемигиваясь с одного глаза на другой, не скрывая неудовольствия проверещала:

— Егорка! — терла кулачком она сощуренные глазки, не желая их надолго раскрывать. — Скажи номер в котором ты поселился. Я через часик: умоюсь, подмалююсь — да и сама подкачу.

— Тридцать восьмой. — Пробурчал, загостившийся Егор — довольнехонький быстрым разрешением вопроса; и оставил светелку. В конце длинного коридора топталось трио здоровенных сомнительного обличья верзил. Помалкивая и явно кого-то поджидая, они среагировали на выходящего и как-то откровенно и непоседливо дернулись. Однако завидя — как ему приглючилось, малость стушевались или, может быть, насторожились. «Шо за светопреставление?!» Не придав значения, Егор стремительной походочкой ринулся на троицу, приготовляясь лавировать между толпящимися здоровилами в нешироком проходе. Но, приближаясь к ним, по их перемещениям и озабоченности, сообразил, что ждали выходит его.

Культурист Костя Клим, он же Барракуда (кличкой такой обзавелся потому как выпирающей нижней челюстью очень сходствовал с этой морской рыбиной), был из лазанских. В бандитской группировке значился с первых дней ее существования. Поругавшись (то ли по присущей ему заносчивости, а может сглупу) с основателем преступной группировки (в коей был правой рукой центрового), вынужден теперь (вот уже месяц!) скрываться заграницей. Решив обжиться в «забугорье», обстоятельно обтереться, бывалец сколотил малочисленную группку, состоящую вместе с ним из трех человек. Короче занялся наторелым для себя делом — вымогательством. Наскоро скомпонованная банда рассчитывала в гостиницах обчищать и облагать данью перекупщиков из стран СНГ. Да вот подельниками оказались малоопытные, по такому роду заработков, бездельники, которые ни на что не были годны. Они, когда фундатор, Костя Клим, их выцепил, неразлучно (как два колобка, но совершенно из двух разных сказок) слонялись по торговым рядам с непонятной ни для кого целью. Боря и Вася — два сапога пара. Боря, человек с высшим образованием, но полный аутсайдер по жизни. К сведению, в прошлом филателист и художник. А вот прошлое Васи, куда еще прозаичней, скучней и обыденней. В родной Одессе, в отрочестве, он часами проводил время за скрипкой. Мечта родителей, что он станет скрипачом — не сбылась. Зато мальчик с успехом коллекционировал бабочек, причем был заядлым лепидоптерофилистом … и — этим, пожалуй, все сказано. Хоть и внешне, это были крупногабаритные особи, но до идиотизма нерадивые ребята. В классической литературе таких называют вахлаками! Во-первых, и во-вторых, и в-третьих, располневшие детины, «болеющие» инфантилизмом, были вовсе не криминальные субъекты. О таких обычно говорят: не стырить — не покараулить. Ответ на вопрос, какие обстоятельства и жизненные хитросплетения забросили слабовольных интеллигентишек (а для Барракуды, когда получше узнал — «недотыкомок и слюнтяев») в чужедалье, сохранилось неизвестным. Да и как выживали «мимозы» — история тоже умалчивает. Впрочем, как и ни гу-гу про то, каким образом клюнул на них этот прожженный и кровожадный преступник. Не знаю, может сработал принцип: «На безрыбье и рак — рыба»? Да и ребята не сразу поняли во что ввязываются — а в деньгах достоверно нуждались. К тому же перспектива попахивала романтикой! Для поднятия духа, новобранцы заполучили от предводителя кликухи, Глыба и Циклоп, соответственно. Главарь шайки придерживался принципа: «Как корабль назовешь, так он и поплывет». Будущие лихоимцы, хватанули нужные инструкции, и указания. Короче, матерый злодей преподал «барашкам» ускоренный курс «молодого бандита» и надеялся, что попервости выполненное вразумление вполне сойдет. Обучение обходилось не без подзатыльников, а иной раз не без поколачиваний обучаемых, но кое-какую инфу как-никак они снискали. Начинаньем, свежеиспеченных «ракетчиков», стал турецкий город Кемер, собственно, где они и сошлись, и завязали соглашение. Делишки сразу не заладились. В первый же день, угодивши под заметину турецкой полиции, они еще больше затормозились. По понятным причинам им жутко не везло! Костя после третьей провалившейся операции, уже проклиная смычку и объединение, продумывал — как оставить телков и пуститься по ветру подыскивать кого-нибудь порезвей. Усвоив, что как организатор — он никакой! Но в создавшейся засим суматохе шантажисты перебрались в Стамбул и здесь, напоследях задумали вновь-таки «попытать счастья». По привычке, опасаясь полисменов, вымогатели уже осторожничали, действовали не внагляк как орудовали поначалу. Вот уже двое суток они пасли и отслеживали группу девчат из России, и именно из — этого, и рядом располагающегося — гостиничных номеров.

— Чувачок, мы уже заждались! — кинувшись на таран и преграждая, вышедшему в коридор человеку путь, проявляя таким образом активность, возопил Глыба каким-то неубедительно-визгливым, звучащим противоестественно для его гигантского роста, голоском. Отступая мелкой поступью и пялившись сверху вниз, он как первоклашка краснел и ежился. Представьте исполина: в серой обтягивающей футболке с округлым пузом (яко беременный) и выпячивающимися трясущимися титьками, в широченных ярко-желтых шортах, из которых выдаются как баскетбольные мячи округлые коленки и оплывшие жиром голени. На его тазикообразных бледных стопах, выкабенивались потертые огромные серые сандалии. Он ридикюльно перебирал ножищами и был слишком неуклюж и мягкотел для подобных выкрутасов. (Что, кстати, бросалось в глаза!) Глыба (к сведению) завсегда, выслуживаясь и усердствуя, устремлялся «влезть вперед батьки в пекло». Меж тем, фемининный мужчинка тарахтел. — Что ты потерял тут, лузер? Ты ж не отселе.

Егор, продолжая двигаться, не без удивления глядел на женоподобного толстячка, у которого задница по размеру вдвое перекрывала плечи, и, отметив белую изнеженную кожу навязавшегося, подумал. «Голодные кролики иногда тоже зубами по-волчьи клацают.» Отстав на пару секундочек, выдвинулся навстречу, жестом отодвигая толстяка, другой представитель компанийки. И что-то бездушное блеснуло в его глазах. Такое, что Егор сразу определил в нем главаря и весьма опасного субъекта. Первое: он был не жирным, а накаченным. Гора мышц! И у этой «горы» была копна черных вьющихся волос, а из-за густого золотистого загара его глаза казались ярко-голубыми. Широкий грубый шрам, от левого края рта до самого уха, обезображивал или преумножал неотразимость амбала. Выглядело, будто этот бычара всегда злобно ухмыляется. Вокруг себя он распространял биоэнергетику самодовольства и неприязни. На нем была фиалкового цвета спортивная рубашка, льняные широкие белые брюки и коричневые из свиной кожи ботинки. На мощной шее висела толстенная, с большой палец, якорного витья золотая цепь, а на широком волосатом запястье красовался такой же пробы и свивки браслет. Здоровяга почти постоянно нашептывал песенку: «Эх, браток, куда же ты залез? Плохая примета: ехать ночью в багажнике в лес» … Он и сейчас, неизвестно для кого, на полутонах щебетал тоже самое.

— Ты что делал в этом номере? — бодибилдер задал вопрошание мужественным и низким баритоном.

Егор был озадачен, но, сдерживаясь натиском незнакомцев, замедляясь, по инерции тщился протолкнуться по пути следования. Наконец они столкнулись и «Геракл» уже явно напирал. «Кто эти головорезы? Что за чехарда?!» Вихрем закрутились всякого рода предположения. «Судя по держимордам, ничего путного от этих субъектов ожидать не приходится. Хотя, двое из них — шаблонные тюфти. Впрочем, нельзя недооценивать. Внешность обманчива!» Подумалось ему, но он не собирался отвечать наглецам:

— Вам какое дело? — бросил он, пытаясь обойти или протиснуться между гориллами. — Родненькую тетушку навещал. Таких резонов достаточно? — ляпнул он первое, прибредшее в голову, но меж тем чувствуя, что ситуация однозначно накаляется. Шайка зашевелилась, сосредотачиваясь, и неделикатно перекрыла дорогу. Он ощущал и их тяжелые, открыто враждебные взгляды, и их дыхание и даже некоторые устремления схватить его за руки. Поэтому он бесперечь ими жестикулировал.

— Не трепись чувырло! Там девоньки молоденькие и одна из них моя жена… — съязвил Глыба, радуясь своей смышлености.

Егор забыл, что с перепою. Кровь в нем закипала. Он уже влюблялся в Елену, а тут неожиданные конкуренты. «Кто эти гамадрилы — охранники? Сутенеры? Знакомые, которые опасаются, как бы не обидели их землячек?..» С досады, было начал он перебирать домыслы …

— И моя … — меж тем Глыбе вторил Циклоп, будто боялся опоздать и опростоволоситься.

Опешив и пропуская мужчину, Барракуда потерянно размышлял. «Почему рядом с этими клоунами я чувствую себя идиотом? И угораздило ж подцепить эких дебилов. Точно свихнусь!» С грустью мыслилось Барракуде, на счету которого, семь братковских смертей в междоусобных перестрелках и девять, «опаяленных в анальное отверстие», жертв при рейдерских захватах. Не считая по юности, множества кошек, собак и других божьих тварей. От огнестрельного оружия здесь, за границей, он отказался, но выкидной нож всегда таил в кармане. С его-то силищей и ножик не особо нужен. Любого, встретившегося на пути недоброжелателя, по его разумению, он голыми руками порвет. Но сейчас его порывало воспользоваться ножом, чтобы побольше поразбрызгать кровищи! Он верно сходил с ума. Или был безмозглым?! Ему не терпелось именно зарезать, причем исполосовать «тупорылого» храбреца … а еще лучше — «отчекрыжить полоумному его вислоухую бошку», дабы повязать вдобавок кровушкой и покорить страхом пустоголовых подельников. Ему желалось их шокировать. Кисть его, в кармане штанов, спазматически сжала пластиковую рукоять ножа. «Маразматики», всей своей неспособностью, как он давненько удосужился понять, невероятным образом овладели его психикой и — (на удивление себе!) он мяукнул, словно отразился эхом:

— И моя …

Однако в уме затурканно рыдая и протестуя, он психозомбировано вытаскивал из кармана продолговатый кусок пластика, в котором пряталась обоюдоострая сталь. Он тотчас покажет этим олигофренам «Кузькину мать»! Увязнув в долгом всматривании в глаза сурового незнакомца, Егору внезапно втемяшилось. «Нет! Это вряд ли доброжелатели и одногруппники. Всматриваясь в рожу этого гориллы — понятно, что он не торгаш. Это рэкетиры! И мониторят они, безусловно, Елену с подружками. А значит, я обязанный вступиться». Свинг правой отключил протестации и садистский позыв Барракуды. Егор не успел поднять взор с валяющегося плашмя нахальника, как остальная часть банды, в виде запаниковавшей сладкой парочки, стараясь превзойти друг друга и издавая дробные топотания, испарилась за поворотом. Только подошвы промаячили! Довольный собой, Егорка перешагнул через лежащее тело. Очередной раз, ему было славно чувствовать себя накаутером. Он вышагнул на лестничный марш, куда только что умчались «жеребцы» или, если быть точнее «мамонты», и легкой притруской пустился вниз. Ему повстречалась ошарашенная молоденькая девушка, теснившаяся к стеночке и поднимавшаяся наверх. Она бросила на него взгляд, полный испуга и любопытства, но в молчании уторопленно прошмыгнула дальше.

Завидев над собой смазливую мордашку какой-то девушки с недопонимающим взором разглядывающую его, Барракуда очнулся.

— Ты кто? — чисто машинально спросил он, приподнимаясь на локтях и также недопонимающе тараща глазищи. Девушка брезгливо хмыкнула и бросилась бежать по коридору, с размаху отворила дверь и забежала в тот номер откуда давеча выходил тот самый кривляка и гнида, как он полагает, исподтишка ударившая его. Иначе почему он валялся? Костя не очень отчетливо памятует произошедшее, но вероятно произошло как раз так. Иначе как объяснить, что он оказался в отключке! «Не в обморок же грохнулся. Блин, вообще ничего не ожидал! А где эти жалкие прохвосты? Где помощники? Где подельщики? Где эти безмозглые толстопузы?! Почему я один? Хорошо бы об этом порасспросить педерастов, которых, как: раззева, тетеря, тульский пряник — по ресторанам, как высокородных леди, водил» … Жгло изнутри его, болезненное оскорбление — уверившись, что его вырубил не кто иной как давешний незнакомец.

— Падаль. Отыщу — завалю, убью суку. В лоскуты порежу! — подымаясь на ноги, проревел подочухавшийся Барракуда. И вдруг его осенило. — Это же лахудра, наша подопечная, на меня шары лупила! И за той дверью схоронилась. Надо пойти и разобраться. Наверняка кукушка знает, где искать этого пидора. А что, если додик и сейчас там же. Заныкался!

Вставши, он потряс головой для полного осмысления и, прислушиваясь, подкрался к двери. Ничего не расслышав, навалился на препятствие, а следом подергал за ручку. Дверь была заперта. Он стукнул кулаком по меламину и захрипел:

— Открывайте! Маманька причапала — молочка приволокла. Открывай, а то хуже будет, сука! — забарабанил он по двери, обзывая сукой мнимого мужика, яко бы укрывающегося в номере.

Как только Егор покинул комнату, Елена тут же, на ходу стягивая платье, поплелась в душевую. Дверь прикрылась и вскоре жизнеутверждающе зашумела водичка. Она не слышала, когда притопала сокомнатница. Сдружились они не сразу, поначалу, еще в самолете, общались как попутчицы из тульской туристической группы. Но поселившись в одной комнате, заметно сблизились. Нина, а так звали ее новую подружку, была девчушкой шустрой, свободолюбивого нрава и любящая мужскую публику. Она, без утайки так и изрекала: «Пойду сниму мужичонка. Повеселюсь!» — не ночуя вот уже третью ночь в собственной койке. Елену часто посещала мысль. «А на хрена ей вообще, свой номер и койка?». Она вышла из душевой с намотанным полотенцем поверх волос.

— Ленуся, а что там за пьянчужка валяется? Не знаешь? — задала вопросик, раскинувшаяся на кровати подружка. — Правда, на пьяницу мало похож. Одет прилично. Мужичок спортивный. Мускулистый такой!

И вдруг раздался грохот с последующими выкрикиваниями, хриплым и злобным голосом. Елена и Нина, обе подскочили как ужаленные …

Егор шагнул в номер и сразу же его взору представились, валяющиеся посреди комнаты его опорожненные сумки. Димы не было.

Глава 44. Неравновесие

Прочувствуй нищету и не продай душу за чечевичную похлебку. Третья декада ноября 1998 года.

Тула. Центральный район. Улица Первомайская

Он никогда не пользовался лифтом. На этот раз, взбираясь, а не взлетая пешком на третий этаж, в свое прибежище, минуя площадку первого этажа, Оглы задержался у почтового ящика и, отомкнув его, выдрал охапочку квитанций на оплату коммунальных услуг. Припухшими и усталыми «мигалками» он мельком пробежался по платежкам и, от увиденных цифр, впервые вдоль спинного хребта пробежал озноб. Валерий недовольно поморщился, раньше — он никогда не концентрировал настороженности на всякой дробезге. Но сейчас его донимало — мучило! — в мозгах талдычило ему. «Я нищий … я бичера … клошар … пролетарий! У меня вошь в кармане да блоха на аркане. Каждая копейка на счету!» Его передернуло от унизительного резюмирования. «Да! Три миллиона зелени справить справил — шкуру, как говорится, каракульчу свою, спас». Он пессимистически потрепал себя по короткостриженому ершику. «Но какой ценой?! Завтра отдача, приедут обормоты». Не проговаривая вслух, но и неумолкаемо изничтожался он, повторяя (твердя в уме!) одно и то же — как мантру. Попервости, очутившийся в безвыходном переплете Валерий, попробовал (хотя бы частично!) назанимать некоторую, по возможности, сумму. Дабы свой «монолит не раздербанить». Но … в первый же день инициатор сшибся с осложнением. Заимствование обнаружилось недопустимым. Как выяснилось, его окружают одни жмоты! А требовалось торопиться. «Десять дней пролетят как минутки!» Упреждал себя Валера. Он же, «как андрот, поклялся … предоставил заверение! А братки шутить не страждут». Короче, приспичило по-быстренькому, за бесценок и оптом спустить подбор квартир, дач и домовладений. «Хорошо, Цапля раскрутился (тот еще выворотень и жухало!). Но свободным деньжатам у него переводу не бывает. Мазево, что в Бюро технической инвентаризации «мохнатая лапа» имеется, да свой нотариус в распоряжении. Правда, тоже не на халявку! Однако Цапля — поганец». Оглы трехэтажно выругался. «Взаем не отстегнул … параша! А балаболил: «Если че, подваливай! Отстегну под мизерный процентик разновсякую суммочку … а как поживу почуял — обобрал, подлый». Валерий прочистил носоглотку и, приостановившись, щедро выхаркнул слюну в пролет между маршами. «Отпадно, что загнать кое-что столковался. (Еще б не столковаться — так озолотиться, «зажиреть» на мне!) Сверхдотошно, привередливо подступился к выбору, гнилуша. Каждый объект обсматривал, исследовал, как под микроскопом. Видел, что тороплюсь, спецом затягивал. Жилы вытягивал. Мытарил! Один плюсик — денежки, не отходя от кассы! А по поняткам — ободрал, паскудник. Одурачил!» Вспоминал Оглы неприятные минуты сделки, когда пришлось ударить по рукам при невыгодном раскладе. «Да! были накопления … Но — что они?! Две трети покрыли … Свою халупу всобачить и то перепало! Как жихтарить дальше? Где?! Да и начальный капиталец немаловажен! Придется раскручиваться по-новому. А как, если обескровили?! Кредит оформлять? Подо что? Под оставшиеся развалюхи?! Тетку расчихвостить. Выгнать? Куда?! Надобно свою квартирку себе приберечь. Привык к ней. А вот трехкомнатку, в которой Земфира жительствует, Цапле в обмен отпасовать». Он подымался на свою лестничную клетку, а душу продолжали раздирать вопросики и урегулирования; постукивали … скорее, дубасили по темечку нерентабельные шелудивые молоточки-мысельки. В меланхолическом жизнеощущении Валера переступал по приступкам и успокаивался самоспасающейся мыслью. «Зато драгоценность — ждет долбанных хозяев, как и потребовали: в дипломате, который схоронил в офисном сейфе. Подальше положишь — поближе возьмешь. Выхода только из гроба нет … остальное все решаемо!» Утешался он, взобравшись на этаж, — отворил дверь и скрылся в квартире.

Валерий прошагал в покои и разлегся на чтимом диванчике, впервой: не разувшись и не поменяв гардероба. Он было отвязался, расслабил мышцы. Но ему нашепталось допущение. «Стоп!» Взвизгнул он. Понимая, что навеянное внушилось — не только что! Этот домек, червячком точил подкорковые нервные центры давно, но он самонадеянно (или самообманом!) прогонял их долой в зачатке. И только сейчас, мыслишка-закорючка его пребольно ужалила. Чем-то параноидальным Валерик встревожился. И вдруг — это сумасбродство, его подтолкнуло, подкинуло! Подорвавшись, он выметнулся и — вприскочку, хлопнув входной дверью, ломанулся вниз по ступеням, «ведущим прямо в ад». Выбежав из подъезда, торопыжка суетливо втиснулся в машину. Хлопнула дверца, взревел двигатель, и «Ауди», дымя вскипающими покрышками, рванулось с места. Руки тряслись. Мысли путались. На светофорах он дергался, подгоняя миллисекунды … нет, микросекунды! И через четырнадцать минут — в рекордный срок! (который можно было бы записать в книгу Гиннеса) окатываясь потом, с несусветно бьющимся сердцем, измотанный дистанцией, неврастеник подогнал машину к дремлющему офису. Ужасаясь омерзительных мыслей, он выпорхнул из автомобиля и заскочил на крылечко. Непокорными пальцами едва расколупавшись с надежным шифрозамком и следом расхлебенивши во всю ширь дверь, параноик обеспокоенно проникнул в помещение. Изнемогая, он из последних сил подволокся к сейфу. Несгораемый шкаф был полураскрыт. Дипломат отсутствовал. Оглы истерично завизжал, вырывая клоками волосья …

Улетучилось больше часа, прежде чем он отдышался и опамятовался. Выдузив флакон любимого градусного напитка и сопоставив факты, Оглы отвлеченно сориентировался, то есть ему было понятненько, что это — проделки Злыдня. «Его манера, почерк и пошиб! Все-таки лыжи навострил — доконать меня». Хлюпая сопаткой, шипел припертый к стенке ловчила. Внутридушевное пребывание его, было непередаваемо на словах. «Жаль, что не предугадал … что ж я такой полодырый тугодум и не таскал портфель с собой. И пушка в наличии! На что понадеялся? Вот идиотина! Вот имбецил …» Журил себя махинатор, уже не вверяясь «счастливой звезде» и благополучию. Ему попритчилось, что теперь уже приспела пора попрощаться с жизнью. Но задаром хоронить себя не хотелось. Валера хоть и отчасти смирился, и даже, где-то на днище сознания, признавал, что он погибший … что он, считай — жмурик. Однако сдаваться не собирался. Он добудет деньжишек и — постарается свинтить или уж на десерт погуляет. Повеселится, оттопырится в сласть! Оглы отлепился от кресла, проковылял к умывальнику и под обильной струей прилежно умыл заплаканную физию. Скрупулезно обтер полотенцем и воротился на прежнее место. Вытащил телефон и, испытывая чуточное сожаление, надавил избранный контакт.

— Привет, Кентяра! — нарочито неунывающе, с неким задором забалаболил Валера. — Подкатывай ко мне, разговорчик неотложный намалевался. Что значит некогда?! Миссия на полсотни косух потянет. Сам кумекай, авантажно аль фаршмачно … — Оглы ухмыльнулся и прежде, чем отключиться, прирыкнул. — В офисе жду!

Он планировал постепенно подготовить Кента, а не сразу высказывать намеренность. Но в душе было так комкано-перекомкано, что Оглы заключил: «А! куда шишига вынесет» … — и тут же, как бы вдруг вспомянув, молнией скаканул в дальний угол комнаты и как перед иконостасом бацнулся на коленки. Отыскав и судорожно просунув непослушные пальцы в прощелину между однотрубным стояком и плинтусом, Валера напрягся и безжалостно рванул рейку вверх. Заскрежетав, деревянная планка издала жалобный треск нетягостно поддавшись усилиям. Целеустремленный, он отшвырнул ее как предмет отвращения и теперь, пошарив в образовавшейся прорехе, нащупал что разыскивал. Это была НЗечная заначка! Сложенные пополам банкноты он спешно впихнул в карман и, не запирая штаб-квартиры, сорвался в ближайший супермаркет за спиртным. Закупщиков в этот час всегда по обыкновению мало, потому он без задержек, хапнув целую упаковку фаворитного армянского коньяка, возвратился в канцелярию. Шесть минут, и он снова поджидал Кента в конторе, но уже откупорив бутылку и жадно глотая «благодатную» жидкость. Времени нет — лясы точить. Он понужден теперь сопротивляться! Замута, пришедшая к нему спонтанно и зародившаяся гораздо раньше, теперь напрочь взбутетенила его мыследеятельность, а искорка произошедшего только что скандала активировала «гремучую ртуть». Он расплачивался с кассиром (внешне напомнившей ему его родственницу, тетю Земфиру!), которая повела себя невоспитанно, бескрайне неучтиво, усугубив его задушевные перебранки и растормошив «гнойник безвыходняка». «Видишь ли!» Неистовствуя, передразнивал он кассира. «Сдачи нема! Щебенки нет. Выжловка. Крохоборка». Работник торговли не додал ему копейки, но парень впервые счел себя несправедливо обманутым. Ущемленным. Беспробудная пьянка давала результат … Белая горячка или ум помрачился?! Так или иначе, но его захлестнула посторонняя надуманность. Гнусность и беспочвенность поступка, нашептанного задумкой, его не тревожили. Он считал, что имеет теперь право на любые подвижки. В правильности которых, он не сомневался. Ненормальное перманентное чувство овладело им. И он — это улавливал четко. Ощущение какого-то шатай-роняй на душе присутствовало, осязание какого-то неравновесия. Горечь изгоя, отчужденца его терзала! Ему чудилось, что душенька его (теперь какая-то без мозжечковая) и шатается и кренится впеременку разнонаправленно — и неведомо, когда брякнется и обо что убьется.

Протащилось более получаса, прежде чем знакомой дробью поторкали по двери и тут же, она раскрылась распахнутой. Кент впихнулся неулыбчиво, скорее даже содержа понурую наружность и осанку. Хотя и не без гордости! Он чересчур аккуратно прикрыл за собой створ проема и, можно сказать, не подошел, а как бы подкрался к столу, за которым восседал Валерий. Борзо! Вразмах оседлав стул, как бравый кавалерист он принял наступательное положение напротив.

— Прювет. — С заискиванием, воспользовавшись эрротивом и растягивая его, приятельски поприветствовал он Валерия. Вероятно, настроение у парня было восхитительное. Потому мелкими подпрыгами как верхом на коне, он, подзадоривая себя, придвинулся ближе. Далее выжидать было не к чему, и Альберт с масленой усмешкой, задиристо кривя тонюсенькие губки, выспросил о том, что наболело, — полста косых, чего … деревянных или оловянных? (Имея в виду российские рубли и доллары США).

Он не задал вопрос, а всадил-таки клинок, словно мучился ответом не только всю дороженьку пока сюда добирался. Словно давненько этого ждал. Чуток погодя, хитренько поблескивая глазками, добавил:

— Мокруху, чур не предлагать. — Хихикнул он, как будто знал, что именно для этого его и пригласили. — Какова задача, босс?

Да! Умел Кент истоптать оживление. За вычетом выходок и кривляний Кента, но особенно опосля заданного им вопросика и внесенной как предуведомление не в строку поправочки, Валера почувствовал себя вконец одиноким и опустошенным. Пока подельник пропадал, у Оглы теплилась крохотная надеждочка, что он как-никак не одинок. Пусть худо-бедно, а все-таки есть человечек — с кем можно пошушукаться о недозволенностях, о секретах. «У меня есть дружочек детства. Правда еврей, но все-таки я не одиночка!» Вздыхал он, подогреваясь чаяньем. Теперь же, ему было понятно — как он ошибался. Как заблуждался! «Разве можно на это хитрющее мурло положиться?» Однако пораздумав, припожаловал от предпосылок к итогу. «Собственно. А куда мне деваться али выбор аршинный и безмерный?!» Задался он разрешением насущной проблемы. «Попру напрямик. Белендрясить не позволяет цейтнот. Так чего раскорячиваться? С завтрашнего дня, моя шкурка и ломаным грошиком не оценится. А Кент в неведении» …

— Не подлежит сомнению, — заговорил Валера выдержано (даже удивляясь вершащемуся в собственном сознании спокойствию!), — не оловянных, а золотых … — в действительности же, он имел в виду поначалу, конечно, рубли … но замысловатость запары была таковой, что приходилось юлить, прибегая к уловкам и лукавству. «Да и рублей избыточных не имеется, а не то что бы долляриков!» Он брал в толк, что Кент не лох и — «на рублики не купится, однако круассан надо состряпать!» Бодрил он себя. То ли после встречи с Андреем нахватавшись от него верхушек и психических потрясений, а то ли уже заранее «убитый» и усиленный таковой фатальностью как обреченностью положения, он мог глаза-в-глаза пересмотреть кого угодно. «Да хоть самого сатану!» Думалось ему. «Обману идиота. Хибару продам и в бега. Авось повезет!» Не торопясь, выбирая каждое словцо и не отводя глаз, Валера завершил. — Пятьдесят штук зеленки безвинно с небосклона не свалятся, не грохнутся! Сегодня, максимум завтра следует мою тетеньку шлепнуть. Я знаю, ты не спец по таким вопросам, но деньжата тебе нужны. Давненько мечтаешь свой бизнес открыть. А это шанс! Так ведь? Ну вот и покрути шурупами. Если сегодня, уточним, до … — Валера скользнул зырком по настенным часам и продолжил, — двенадцати ноль-ноль не позвонишь … буду считать, что ты в отказную пошел … желающие есть. Так что … зыбай. Разуй бельма!

Он поднялся и протянул твердую, но влажную ладонь. Кент машинально тоже распрямился, не веря своим ушам, он пожал протянутую руку и, вытолканный в спину, вяло переставляя ступни, выдавился на прохладненький ветерок. Ему не верилось в услышанное! «Неужели тетка огромадное наследство подписала, раз племянничек задумал убрать сродственницу. Вот ведь скрытник … ничего не рассказывал». Хлебнув дозу чистого воздуха и до пошатывания опьянев, взламывал он портал мыслехранилища. Если вы посчитали, что Кент откажется от заманчивой поживы, обозначает, — вы его ничуть не знаете. А вот Валерик не беспокоился. К тому же он сообразовывал и помнил, как однажды Альберт бахвалился, что сдружился с «отъявленными бандюгами» (кончеными алкашами), причем готовыми убить, если потребуется, за ящик водки. Кент тогда насмехался, много потешался над идиотством. А сию минуту Кент перетрушивал в памяти былые немногословные разговорчики, с намерением уточнить — шуточки то были или все-таки всерьез? Пьяница Вячеслав, так и брякнул ему в один из дней: «Ежель кого надо порешить, ты ящичек шнапса тащи и — дырка в шляпе!»

Альберт уселся в старенький драндулет «Рено» новой подружки, которая в данный момент дома кухарит, занимается выпечкой. Он уже неделю без запрета им пользуется по собственному почину. Нынче Кент в особенности нуждается в деньгах. «А тут такая пруха, такой движняк!» Мотивированно веселился он. Да и неспроста припомнился ему Вячеслав. Потому и замыслил прокатиться до улицы Сакко и Ванцетти, где в частном секторе тот обитал, в надежде застать Вячеслава в здравом организме и рассудке. Эта улочка пересекала Железнодорожную улицу. В большинстве своем, в этом районе все знались как в маленькой деревушке. А Вячеслава Кобзаря знала вся округа. Он имел кучу приятелей-фляжников, шаркающих и слоняющихся по дворам, и ради пойла готовых на любые «подвиги» и неожиданности. «Мать родную зарежут и глазом не моргнут!» Рассуждал Кент. Вячеслав конечно конченный алкаш, но крепость слова держал. Альберту, хоть и по мелочевке, но уже приходилось пользоваться его услугами. И всегда поручения исполнялись на отлично. Но вот устранить кого-либо он еще у него не запрашивал. Пока Кент ехал, в его голове прокрутились десятки всевозможных комбинаций. А как початие состыкуется, он предусмотрел как предостеречься или точнее избавиться от ненужного исполнителя, в виде Вячеслава. Бутылочка марочного рома «Капитан Морган», в качестве презента — припасена! — осталось только заправить ее мышьячком.

— Главное, сперва договориться! Пусть пристукнет старушку. А травануть быдло — не жалко. Воздух только чище станет … да и береженого бог бережет. — Проверещал он в голос, выворачивая на грунтовую разухабистую дорогу и высматривая расцветку сине-красного домика.

Хозяин избы-развалюшки выбежал с распростертыми объятиями. Мужичок невысок, но кряжист. Чувствуется — еще крепенький как засохший старый дубок. Думается — в прошлом был спортсменом. Однако опасаясь подцепить ни будь какую заразу, Кент отказался заходить в жилище. Да и поздоровался с ним, как всегда и осуществлял этот ритуал — на расстоянии. Брезгуя, но и дипломатично не выказываясь.

— Здравствуй, Славик. Дельце объявилось тютелька-в-тютельку на рундук водовки. Кой-кому эвтаназию, вынужденный убой, надо смастерить. Пойдем пройдемся почирикаем. — Прогарцевал он мимо застывшего увальня и остерегаясь сблизиться с ним двинулся напрямки по тропочке, тянущейся впродоль забора, облепленного и заросшего лебедой да крапивой. Эта лачуга была последней в этом ряду, дальше следовал тупик, а запущенный огород, с завалившейся изгородью вперемежку с валежником как раз подпирал железнодорожную насыпь. Тропка изгибисто петляла параллельно грунтовке, которая была хоть и в разы ширше, но резко обрывалась, замещаясь неопрятной и самотеком образованной помойкой непосредственно перед возвышением. Тропинка же, обегала свалку сторонкой и, не заканчиваясь, взвивалась в горку, по диагонали насыпи к трехпутью рельсовых линий. Хоть и тут на обзоре не души, Кент в молчанку повел опухшего, но весьма обрадованного шаромыгу в ту обширность, где побезлюдней и где случайного свидетеля видать издалеча. Берегся подслушивания. Он маршировал и в неприятных думках вкушал тяжелое пыхтение, ступавшего по его следу болвана. Погода стояла прохладная, но и безветренная. Кент специально не торопился выкладывать суть своего неожиданного приезда. Он еще сам колебался. Стоит ли! Огибая нагромождение разнообразного мусора, скрытники вышагивали молчком и той же тропочкой взобрались к путям. Поднявшись на вершину, Альберт приостановился и, обернувшись, неприязненно разглядывал подступавшего к нему питекантропа. «Вот чудо! Отбросы … шушваль какая-то. Рвань». Его аж всего покоробило, когда он визуально аттестовал подходившего Вячеслава. А тот действительно, был обряжен в грязные и потянутые шаровары, разрисованные мочевыми разводами. Выпуклую справную грудь скрывала засаленная дырявая тельняшка, поверх которой была накинута, под стать шароварам, замусоленная телогрейка. И завершали облачение, на ногах резиновые подвернутые сапожищи. Кент обглядывал его и им допускалось. «Поди не одну ноченьку этот хрен моржовый ночевал в канаве».

— Что, кого-то придушить-пристукнуть надобно? — беспрестанно озираясь, громоподобным шепотом прорычал Вячеслав и ощерился щербатым ртом. — Вот эт дело! — оживился он. Кенту выведалось, что во рту алканавта бултыхается не язык, а какой-то металлический шкворень и у него в головенке презрительно мелькнуло. «Не мудрено, что из-за такой зубодробилки зубы не в ряд». И все-таки он насмелился:

— Да! Не волнуйся обреченица несложная, претендентка нетрудная.

— Это … бабу, что ль? — переминаясь с ноги на ногу и сжимая разжимая кулаки снова прогремел шепоток.

— Ты знаешь Земфиру?

— Хм, как не знать? Твою мать … ее-то за шо?! — заметно расхолодившись, уже нерадостно пробормотал алканавт.

Кент отвернувшись, насупился и снова неторопливо побрел. Вячеслав тронулся за ним и не отставал. Заказчик убийства малость помедлил с отзвуком и, наконец, обратился с вопросом:

— Тебе, что предпочтительней: цыбик бодряшки заслужить или причина?

— Два … ящика. Один наперед, а второй опосля … — почему-то гневно отчеканил Вячеслав, — многие из наших обслюнявились по ней, трудно будет найти подручника.

Кент не повертываясь, хмуро откашлялся.

— А не надо никого искать … одному потребно смастачить работенку … — Кент обо что-то споткнулся и пробежавшись едва удержался на ногах. Возвращаясь с полдороги, он повнимательней присмотрелся. Большущая чугунная чушка торчала из-под песка. Он нагнулся, хотел было взять, но скоропалительно в голову ворвалась какая-то мысленная апофегма и он передумал. Ни мельком не глянув на собеседника, заявил. — А вот и орудие труда. Кстати, этой железякой ты и будешь размозжать Земфире череп. И это в твоих же интересах. Должно выглядеть как несчастный случай. Будто бы бабусю прикончили случайно. Будто прыгуны, ненароком, когда сбрасывали слитки ухайдакали дурочку. Вкисляешься, Славик? Получается, виновными будут попрыгунчики … восхитительно! — воодушевился он своей смекалкой и, восторгаясь собой и хитро ухмыльнувшись, подмигнул будущему убийце. Тот склонился и ручищей сграбастал чугун, слегка покачивая им, как бы опробуя на вес.

— Ух ты, тяжеленькая … — то ли хохотнул, то ли прокуковал он.

Они вернулись к калитке беспризорного двора и неказистой замызганной хижине. Вячеслав перекинул через невысокий забор слиток так, чтобы тот упал с другой стороны рядом с забором и его можно было без хлопот отыскать.

— Прасковья в кибитке? — выпытал Кент, усаживаясь за руль, будучи сведущим, что супружница Славика, дамочка еще та, и тоже не прочь бухнуть.

— Нет. Где-то шляется. Небось у соседки … квасят. — Недобро усмехнулся мужик.

— Через полчаса ворочусь. Поджидай здесь. — В приказной тональности повелел Альберт Вячеславу и автомобиль по ухабам вперевалку покатил к перекрестку, дальше выехав на асфальт, помчался стремительно пущенной стрелой. В ближайшем торговом центре он закупил двадцать бутылок «Казенки», самой дешевой из подбора, буханку ржаного хлеба и килограмм залежалой сельди Иваси. Одному из грузчиков, бездельно околачивающихся поблизости, Кент сунул сотку и тот: перенес и сложил товар в багажник. Альберт злонамеренно пожертвовал соткой, чтоб не оставлять отпечатков пальцев. Когда он прикатил обратно, Вячеслав стоял на том же месте, как будто никуда и не отлучался. Не вылезая из машины, Кент скомандовал:

— Славян, вытащи из багажника четыре пакета. Они твои. Там бодяга и закуска. Это задаток — оставшееся по исполнению. Работу следовало выполнить вчера. Слава, ты смекнул, о чем это я?

— Не гоняй голубей. Будь спок … не парься!

От услады покряхтывая и несдерживая развеселой ухмылки, Вячеслав, щепетильно осторожничая, ибо стремался разбить стеклотару, за два раза безгласно перетаскал битком набитые пакеты в свою ветхую избушку. Перетащив пожалованное, он из логова больше не показывался.

Кент развернул автомашину и порулил к домашнему очагу.

— Курок взведен. — Не радуясь и не печалясь, немного мандражируя, возвестил Кент. Въехавши на Октябрьскую, он набрал номер Валерика, а когда тот откликнулся, пробурчал:

— Я помогу тебе с тетей. Поухаживаю за старенькой. Готовь бабосики.

Глава 45. Друг познается в беде

Стамбул. Гостиница «Galya». 10.56 утра.

Костя Клим свирепел: или, он неполностью оклемался или после полученной оглоушины у него вмертвую отключилась не только соображалка, но и как установилось, вообще сгинула разумность. С каждой секундой ожесточаясь, он вконец разбуянился, доводясь остервенелостью до белого каления. Поделать с собой — он ничего не мог. Брызжа пеной как загнанный жеребец и изрыгая матерные непристойности, психопат озверело атаковал кулачищами и пинал ножищами хлипкую ненадежную створку двери как незыблемую препону, преградившую ему проход. И все-таки сломать двери — он не ловчился; с его-то массой и силищей, хотел бы — моментально б высадил! Предмет интерьера, служащий для ограничения входа и выхода, явно непривыкший к подобному обращению, ровно драночный: трепыхался, дребезжал — готовый вот-вот поддаться … но с грехом напополам держался. Отморозок хорохорился, своевольничал, но и побаивался администрации гостиницы. Точнее, он опасался полиции, каковую та, по необходимости могла задействовать. Это, откуда-то из самой глубины, снутри, обиняком сдерживало его!

С первым же грохотом, мирно переговаривающиеся Елена и Нина, внутри комнатушки, расположившиеся в разнеженных позах на койках, унисонно взвизгнули и повыпрыгивали из коек, как выскочившие пробки из бутылок шампанского, бросившись к друг дружке. Шокированные стрясшимся гвалтом, они напуганно взирали на ходуном ходящую дверь, вовсе не постигая причины возникновения стукотни и ругани.

— Это он! Это его голос, — шепотом пролепетала, дрожащими губами, Нина.

— Чей?! — в недоумении, но все-таки шепотком вопросила Елена.

— Того самого, валявшегося алконавта! Здоровилы … чувака, не похожего на алкаша … — уже начинала раздражаться сокомнатница, — о котором я тебе только что сообщала.

Однако грохотание как затеялось непредвиденно, так и неожидаемо смолкло. Хоть и отдаленно, и раскатисто, но отчетисто донеслось:

— Мужчина! Вы что, ошалели? Безотлагательно прекратите громыхать … иначе мне придется позвонить в полицию!

Зычный пронзительный и требовательный голосище, точно внезапный «трубный слоновий зов», охладил пылкость Барракуды. Он вжал голову в плечи и растерянно оглянулся на миниатюрную пухленькую пожилую дамочку, прямо-таки божью коровку — высунувшуюся из дверей самого дальнего углового номера. Секундные оторопелость и испуг головореза, сменились злорадством. Полоски губ искривились в жестокой самодовольной ухмылке. Он уничижительно шикнул на нее как на животину, но та — не отреагировала. Тогда он сжал кулаки и направился для самосуда. Возмущенная бабка, разгадав намерения приближающегося «шифоньера», кратко пискнула и хлопнула дверью с такой быстротой, что никак не увязывалось с ее комплекцией. Наперебой заляскали и поотворялись вдоль коридора с разных сторон еще три-четыре двери, а напоказ повысовывались любопытствующие разнополые особи. И это было чересчур! Излишек очевидцев Костю образумил и он, поменяв направление, проворно свернул на лестничную площадку и потрусил вниз по приступкам. «Жаль, что у меня хреновая зрительная память». Мельтеша ногами, сетовал он. «Помню, как наряжен охламон … в каких шмотках был, но рожи вообще не сфоткал. Ладно … по телкам разыщу. Мои подельнички-придурки нафоткали — в номере прорва фотокарточек этих шлюшек».

Постучав и, не дожидаясь разрешения, Елена ввалилась в двуместный номер.

— Приветики-пистолетики! Чо-каво? — с порога скороговорочкой залопотала ворвавшаяся девушка с замедлением приближаясь к угрюмому Егору. Она еще находилась под воздействием только что прочувствованного стресса от давеча случившейся невразумительности и поэтому шла с явным желанием довериться: и обидой, и страхами. Но это устремление сиюмоментно выветрилось из ее головки, когда она разглядела понурость Егора и увидела под подошвами его кроссовок скомканные опорожненные, в черно-белую клетку, сумки. Она в изумлении вытянула личико — от внезапного предположения свершившейся напасти. Буквально опешила, недоуменно осматривая прижатые баулы. Впрочем, у изножья койки гусарствовала одна-единственная нераздербаненная кладь. Выводы напрашивались сами! К тому же, когда Елена вошла — Егор, будучи нравственно подавленным, даже не отреагировал на ее приход. Она безотчетно-заторможенно, чисто механически задалась вопросом:

— Что случилось? Чем маешься?! — тупо уставившись на внаброску покоящиеся клетчатые синтетические вместилища и не веря глазам, она, чтобы увериться — наклонилась и, уцепившись ухоженными ноготочками, приподняла одну из опростанных сумок, но пребывая прижатой Егоровой ступней, та не поддавалась, и Елена разомкнула пальчики.

— Да вот, как видишь … грабанули меня. — Придавленно захохотал опомнившийся; он скроил глупенькую гримаску, шутовски раскинувши рученьки. — Всю заготовку выгребли … — Егор глянул на одну поклажу, оставшуюся нетронутой и приплюсовал. — Ну! Почти всю.

Пнул ногой валяющиеся чувалы и взнервленно фыркнул:

— Все труды насмарку!

— Как это … кто?! — неложно возмутилась барышня, обводя глазами коморку, как будто тут же вознамерилась обличить виновного; но никого не обнаружив, отзывчиво добавила. — Есть какие-нибудь догадки? Может в правоохранительные органы стоит обратиться?!

— Думаешь есть смысл? Полагаешь найдут?!. — задумчиво пробурчал обокраденный и почесав затылок рыкнул. — Только время потеряю … Димы, вон, тоже нету!

У него мелькнула корявенькая гипотеза по поводу странного исчезновения Дмитрия, но он подавил в себе эту, как он посчитал, нелепицу. Дернувшись и выскочив на ламинатное покрытие, Егор семеня закружился по комнате и с немалым раздражением проворчал:

— Не знаю, что и выдумать!

Он задыхался от бесивших его, назойливо вертящихся догадок и допущений в сторону нового приятеля, которых смущался и каковые старался подавить в себе. Но думки навязчиво кипели — кувыркались в полушариях! «Рыльце-то у самого в пушку! Каждый думает в меру своей испорченности». Полагал он. «Вот она — ответочка!» Беспощадно и болезненно совестившие раздумья, тормошили и жалили его изнутри! Он как бы эхом мучился, вспоминая давешние свои притязания на чужие деньжонки. И тут же наплыли в воображении: и Иван Иванович, и Паша. А также собственноличная жадность в виде верткого таракана, обозначившаяся, как он сам, теперь считал — сегодняшним бумерангом. Ему порывалось поделиться розмыслами с Еленой, но он стыдился их, а потому вслух тараторил другое. — Клиентов порастеряем! Репутацию подмочим! — Делово басил он. — Надо списки поднимать. Благо — не выкинул, не избавился от писулек! Надо пересмотреть … пересчитать … что осталось — чего нету. Вот только хватит ли бабосиков на дополнительную отоварку? Слава Богу (блин!) что не самое дорогостоящее, не самое наилучшее скоммуниздили …

Он шаганул к изголовью постели и, юркнув рукой под подушку, пошарил там и вытащил исписанные корявым подчерком, вчетверо сложенные затертые тетрадные листки в мелкую клеточку. Тяжело вздохнув, он приземлился задницей на пружинящую кровать или вернее прикроватился и затаил дыхание. Развернул истисканные клочки бумаг и, сморщив лоб и кротко посапывая, погрузился в отрешенность, изучая пестрящие каракули.

— А может это он? Дима … твой! — предположила Елена, присев на край кровати потому, как почувствовала, что и саму покидает хладнокровие, навертываются сердоболие и сострадание. И немного поразмысливши, увещевательно и обескураживающе трижды обронила. — Почему его нет? Где он — может смылся?!

— Да нет! Не может быть … свыше меры наглядно, открыто, распахнуто. — Засомневался Егор, привалившись спиной на стенку, — да и потом — я в людях разбираюсь … не мог он пойти на такое … отличный парень!

Поглядывая на Егора, что-то знакомке подсказывало, что мужичок лишь невероятным усилием сдерживает взведенную катапульту душевных переживаний, будто бы тщится не слететь с катушек и не выдавить из себя ненароком что-нибудь маразматическое. Что-то говорило ей — у земляка, нервы взвинчены, терзания кипят и бурлят в нем.

Пугач жался к стеночке в зоне лобби гостиницы, между портье и порожками, ведущими на этажи. Он тревожился: топтался, мялся и ломал ногтями ногти. Хоть и не впервые им исполнялась такая функция, однако, тырильщик комплексовал. Прокручивая заранее обдуманные заготовки и целевые установки, он чувствовал себя муторно, ибо мандражировал. Юный крадун дожидался Егора, ежели тот спустится к администратору сделать заявление о краже. Они всегда работали так, чтобы отвести подозрения от существенного подозреваемого, то есть конкретно от него — как совместно проживавшего! Ему надлежит дождаться, повстречать обокраденного и посетовать, пожалиться ему, прикинувшись еще больше пострадавшим. То есть надавить на жалость, дезориентировать — спутать следы! Дескать, «вот, меня обокрали — приготовленные для родненьких, женушки и дитятей, гостинцы стырили … все похитили. Денег на пропитание нема; ажно возвернуться домой не на что … так как денежки прятал в карманчике жениной курточки, дурень. На чем и погорел. Облажался». И он должен будет постараться вроде как призвать потерпевшего к помощи, попросив — или в долг, или, если выдастся, раскрутить на безвозмездное материальное вспоможение. Пугач насторожился, собираясь духом, напрягся, когда Егор и Елена еще спускались где-то за поворотом. Дмитрий по голосу Егора распознал их приближение и психологически приготовлялся к актерской игре. Спускающиеся по ступенькам, вышли из-за поворота и взгляды Егора и Дмитрия сфокусировались. Внешнее оформление у Димона было настолечко жалким, что Егору было совестно вспоминать голимые претензии к «добряку и простаку». И в самом деле чудилось, что Дима вот-вот расплачется! Ему, кстати, и вправду хотелось плакать по той причине, что он пугался разоблачения, к тому же махонький ядовитый червячок совести копошился где-то в глубинах его спящей душонки. Но больше он страшился ошибиться: в словах ли … мимикой, жестом, неправильным поведением, ибо его коленочки дробно потрясывались, а на голове, едва схлестнулись они переглядами почуялось невиданное шевеление волос. Он таял под пристальным изучающим взглядом Егора, но изо всей мочи крепился.

— Саныч. Здоровенькi були, де пропадав? Ты в курсi, що сталося?! Нас обiкрали … — это были его первые вопросы и констатация факта. Спонтанные и бесконтрольные. Почему он обратился к Егору именно так, Дмитрий и сам не знал. А именно — почему окликнул, оперируя отчеством, назвав его Санычем? В заготовках, намеревалось повести разговор по-другому. Но — получилось, как вышло.

— Привет, Димон. А я думал — куда дружбан подевался? А ты тут … уже что, заяву накатал? — обрадовался Егор встрече и, подойдя к поникшему парню, товарищески похлопал по спине, приободряя и искренно сочувствуя, и … кивнув в сторону стойки ресепшен, пессимистично спросил. — И что говорят? Есть надежда найти и поймать гаденышей … или как?

Поначалу Димон мямлил невнятное. Елена безучастно топталась рядом, пронзая незнакомого паренька колючим взором, вточь норовила прочитать или разглядеть потаенное на его лбу. И что-то ей, уже не нравилось! Тем временем, прослезившись и обильно пуская пузыри, Дмитрий жалобно хныкал:

— Обчистили меня. Облупили яко яичко … — Причитал он, перечисляя все, как было задумано. Настолько чистосердечно и горестно звучал скулеж, что никто бы не смог определить — лицемерие это или искренность. Плут мастерски издавал хлипы, прерывисто дыша и втягивая воздух, и в той же расцветке развивал дальнейшее нытье. — Свояка не нашел. Жрать нехрена. До дому ехать нема на шо. Допомоги прошу. Больше мне не у кого попросить. Яви божескую милость! — Он втиснулся в художественный образ и тихохонько стал поскуливать. — Мамка помре, таскуючи за мною. Жинка убьется — лобик себе расшибет о пол в молитвах обо мне. Детки плакати будуть. Сиротками останутся. Пропаду я тутоти! Сгину …

— Молодой человек! — неожиданно вмешалась Елена. — Вы разве не разумеете, что Егор так же пострадал, как и вы. Он сам на нуле.

Пугач, не ожидавший вмешивания в перетерки посторонней для него девицы, на какой-то промежуток времени смолк. Он переминался и хлопал глазками, хлюпал и шмыгал носом, не находя надобных оборотов речи.

— Что мне делати? — наконец он снова принялся подвывать. — У него хоть вы есть! А у меня — никого.

— Хорошо-хорошо, мы подумаем над этим вопросиком. Может статься, что и поможем … но не сейчас. — Разрядила обстановку Елена. Егору примерещилось, что ей есть чего ему высказать и он с любопытством попробовал встретиться с ней взглядами, дабы прочесть примечено-выявленное в ее глазах. Однако все было тщетно. Подружка, отстранившись, разговаривала с Дмитрием, что-то нашептывая тому на ухо. Димон по-бычьи бодал башкой, а затем как-то быстренько удалился, перед расставанием только и буркнул. — Прощайте …

Барракуда укрылся в холле, в самом его дальнем углу. Утопая в роскошном кресле и хоронясь под размашистым листом декоративной пальмы, он высматривал обидчика. Костя высиживал, содержась уверенным, что «глот» в кратчайшие сроки непременно появится … и обязательно, с какой-нибудь из «шмар», остановившихся в двадцать восьмом номере. До этого, Барракуда забежал в свой закуток и прежде всего убедился в том, что подельщики «эти никудышные жирдяи, схапали манатки и свинтили», покинув гостиницу. Сам он, до неузнаваемости (как расценил и настроился) переоделся. Теперь он был правдоподобный латиноамериканец: в джинсах и просторном длинном цветном пончо (в пользу дела, погодочка испортилась!), в сомбреро и солнцезащитных очках, с крупными (в пол лица) линзами и широкими дужками. Он всегда их надевал, когда желал скрыть отвратительный шрам, выказывающийся как особая примета. Перочинный ножичек (как он сам обозвал выкидуху) он оставил в своем «люксе», вооружившись боевым стилетом, который практично таился подвешенным на ремне в ножнах; который он благополучно и многократно применял когда-то, еще в Подмосковье, при пытках жертв, а также и в смертоубийствах. Лиходей обдумывал. «Прослежу за подонком … подкрадусь и проколю гниде почку … насажу на острие таракашку!» Наслаждался рановременно бандит. Пока он продумывал замутку, нарисовалась давно примелькавшаяся дамочка (он достал фотку и для надежности сверился). Вышагала она вместе с мужчиной и похоже — именно с тем самым обидчиком. Во всяком случае, одет тот был по-прежнему. И только они спустились и выказались — как к ним подкатил, видимо, поджидавший в вестибюле пацан. «Гадила» и «Шнурок» (так Егора и Дмитрия про себя обругал Барракуда), перекинулись парой фраз. К ним присоединилась телка, и вся компания несколько минут переговаривалась. Слов разобрать не получалось. Мешала музыка в баре и людской гул. «Чикса», на короткий срок уединилась с молокососом. Потом, в их «кордебалете», как ему показалось, они (поспорили или о чем-то договорились) и разбежались. Шпингалет поскакал по лестнице на верх, а «мужлан с бабой» засеменили на выход. Дождавшийся, выгребся из кресла и поковылял за ними.

Егор и Елена, выйдя из отеля и сошедши по ступеням на брусчатку, пересекли улочку и влились в кишащее скопище, торгующего и покупающего, люда. Они примкнули к бесчисленному многообразию фигур, одежд, осанок, походок, обликов и выражений глаз. Едва ли неразлучно пробираясь: сближаясь и вновь разбегаясь — они продвигались впродоль ларьков и магазинчиков. Движение транспорта здесь ослаблено, и они почти не оглядывались, обсуждая меж собой только что прошедшую перемолвку с Дмитрием. Метрах в пятнадцати, неторопливо и визуально расслабленно за ними плелся Константин. Они завернули в павильон и за стеклянным витражом было видно, как подопечные общаются с продавцом. Заходить в постройку он не рискнул, дабы лишний раз «не примелькаться».

Было шумно и народу суетилось много, поэтому Костя не беспокоился оказаться обнаруженным и разоблаченным. Он только заботился как бы не прозевать их. Являясь дилетантом в слежке, проплетясь малую толику сотен шажков за парочкой, он огорченно отметил, что совершенно неверно экипировался для выслеживания; хотя, для совершения «мочилова» принарядился в самый раз! «В такой броской одежке, выполнив задачу и переодевшись — я, буду вне подозрений и поисков». Планировал он. Органы будут искать аргентинца или какого-нибудь колумбийца. Впрочем, убийство еще нужно совершить». А он слишком заметен — как бельмо на глазу! Шляпища (несмотря на его гигантизм), вообще мешается; не позволяет ни свободно лавировать меж пешеходами, ни тем более подойти к жертве вплотную и не примеченным. Постоянно приходилось кого-то сторониться, пропускать, кому-то уступать дорогу или, наоборот, протискиваться. Но отказаться от отомщения или отложить вендетту — ему противилось. Напротив, ему жутко не терпелось побыстрее осуществить задуманное. Уж дюже клокотало в середке, безмерно подгорало на донышке. Шляпу, он был принужден запрокинуть за спину. Но и там, она чинила помехи. Головной убор болтался и цеплялся … а шнур резал шею, что опять отвлекало от вымещения афронта. Так или иначе, он приклеился к ним. «Сел парочке на хвост».

Когда беседующие зашли в магазин, продавец кинулся к заглянувшим и на ломаном русском языке проворковал: «Что интересует, уважаемых?» Но не отрываясь от собственной беседы, Егор и Елена отрицательно повертели головами и только бесцельно, безо всякого интереса начали изучать развешанную на стеллажах кожаную верхнюю одежду, коей здесь было в богатом ассортименте. Турецкая кожа, в основном баранья и телячья, ценилась в России больше, чем китайская свиная. (Кстати, не всегда подобающей выделки.)

— Я уверена, что твой знакомый, этот Дмитрий, как раз и причастен к воровству. — Разглядывая и мацая на ощупь женский кожаный плащ, Елена выразила свое мнение. — Да я только в бегающие его глазки заглянула и сразу раскусила … Это он! Можешь не сомневаться. — Убеждая, девчина повернулась и прошагала к выходу. — И ждал наглец тебя с умыслом, чтобы поплакаться пожаловаться и снять с себя допущения о виновности и нечестности. И не только, чтобы обезопаситься, но и повторно обокрасть. Откуда в людях такая наглость?! Скажи, ответь — почему встреча произошла не в номере? — излучая задумчивость, она уже добралась до двери, размышляя далее. — Не знаешь? Да в связи с тем, что он боялся! Трусил подлюка — дрейфил не верно сыграть роль. Стремался проколоться на какой-нибудь мелочи и быть поколоченным. Или хуже того …

— Леночка, да что вы такое говорите … — еще не определившись на «ты» они или на «вы», не соглашался, истинно-таки противоречил Егор, открывая стеклянную дверку и выпуская молодуху наперво. — А потом, даже если это так, то — как я докажу? Голословность хуже трепотни. Где товаришко? Так можно оклеветать любого невиновного! — Выскользнув на улицу, парочка слилась с кипящей стихией и с прежним трудом побрела вглубину торговых кварталов. Торговцы окликивали их, прицеливаясь всучить что-нибудь из своего товара. Костя не отставал от окруженной его вниманием двоицы, словно приклеенный — он с каждым шагом ближе и теснее подбирался к ней.

— К настоящему моменту, меня по большей части волнует другой вопрос. Где взять триста баксов? Обратного не вернуть … — сокрушался Егор, не проявляя чуткости, что позади него, по пятам, передвигалась его смертушка. Так-таки дышала в потылицу! Барракуда уже высвободил трехгранник из ножен и припрятал его в левом рукаве. Один раз он уже порывался вонзить кинжал … да встречный пешеход, нечаянно образовавшийся, помешал реализовать намеченное. Столкнувшись лбами, два ходока едва разошлись не повздорив. Барракуде некогда было обличать свежевылупленного для себя оскорбителя. С этим еще не расквитался! К тому же чуть не прозевал парочку! Егор увлекшийся разрешением возникшей проблемы, щебетал. — А вы, Леночка, не сможете мне помочь? У меня сохранились деньги только на обратную дорогу. А по приезде мы созвонимся … и я верну должок. Обещаю — обязываюсь!

У Лены как раз были свободные триста долларов (относительно свободные!), которые она собиралась потратить на собственные нужды. Хоть это и непростая затея в такой тесноте, да быстрине, но подруженька резко остановилась. Егор был понужден тоже застопориться. Значительно отставший Костя, подбиравшийся шаг за шагом уже с выхваченным клинком, невзначай был наплывом продвигающихся доставлен к ним впритын.

— Знаете, у меня есть триста таковых … — неохотно призналась она, возобновляя их продвижение по течению. — Но сами понимаете, для них предполагались другие планы.

Пара влилась, значительней углубляясь, в подвижное шумливое бурление базара. По сути, кромешная суматоха была сродни нашей толкучке. Повсюду рядами позировали прилавки, напичканные всевозможным ширпотребом. Бойкие торгаши зазывали оптовых закупщиков. Тут и там: радивые и озабоченные, всех мастей покупатели выбирали надобную закупку — щупали, приценивались, настойчиво и терпеливо торговались. Напоследях, договорившись и завершив обмен «зеленых фантиков» на вещи, продавцы и скупщики дружески откланивались. Елена и Егор, теперь сцепившись руками, дабы не разлучиться в толкотне, нерасторопно переходили от прилавка к прилавку, рассматривая изобилующее число промтоваров. Конспиративный преследователь неназойливо, на дистанции трех-четырех прямоходящих, неотлучно следовал за ними. То подкрадываясь к ним, то отдаляясь. Если преследуемые останавливались, чем-то заинтересовавшись, «опекун» принимал наружность вроде как так же заинтересованного чем-либо у близ находящейся торговой точки. Не смотря на старания не привлечь к себе внимания, Барракуда, боясь отстать и профукать преследуемых, не единожды наступил Елене на пяточку, дважды вызвав у девушки сначала возмущение, а затем и откровенный протест, ибо в минувший раз она едва не потеряла туфлю. Первый раз женщина не придала ни малейшего значения. Но во второй и в третий раз, в ее головке уже заискрившись промелькнула паранойяльная мыслишка. Она уже поминутно оборачивалась на нарядного синьора, неотступно преследовавшего их, и не выпускала из памяти. А в конце концов пришла к выводу!

— Егорчик, — осторожно обратилась она к попутчику, когда они остановились у очередного развала, — глянь-ка (только не сразу!) на мексиканца, сзади-слева, который ошивается у вывески портьер. Подозрительный тип, не правда ли? Он определенно нас преследует. Гаденыш раз пять отдавливал мне пятку и даже не соизволял извиниться.

Окликнутый и обернувшийся Егор, как раз мимолетно и сумел глянуть на объект, к которому подруга заостряла его внимание. До него не сразу докатилось значение ее предостережения, но он не стушевался. Встарь, занятия по карате его научили некоторым полезным навыкам бокового зрения. И он, не выдавая намерений сосредоточился на объекте в ярком и броском убранстве. Что-то ему промелькнулось знакомым, но только не в облачении осматриваемого, а в самом владельце. Однако он не признал в нем того рэкетира, какового полтора часа назад коронной плюхой срубил до бесчувствия.

— Здоровенный мексикашка! Наверно вы ему понравились. — Пошутил он, но и искренне удивился, увидев такую крупную особь. Его мозг тотчас был занят другим и, ничуть не зацикливаясь, он тронулся дальше по проходу, потянув за собой подружку. — Так вы подтверждаете, что у вас есть вакантные три банкноты с Франклином? Такая сумма, даже если вы мне ее дадите, конечно полностью не спасет меня, но поправить положение …

Договорить он не успел, ибо по воле или насмешке Немесиды, буквально за секунду до этого, позадь Елены какой-то хмырь и грубиян, а может в спешке споткнувшийся, проталкивающийся пузан (возможно женоненавистник или раздолбай!), пролетая мимо и опережая их, пхнул плечом девушку с тылу — да так! что та, панически хватая пустоту, повалилась ничком. (Как раз в тот краткий миг, и Барракуда нанес свой коварный тычок стилетом в область почки Егора) … И, если бы не натренированная реакция однопутчика, если бы не его сноровка … которая спасла дивчину от падения на пыльный тротуар, под толчею подошв, то — и себя бы он не спас. Среагировав и своевременно кинувшись, попросту выпрыгнув, он подхватил девицу на руки и вынужден был развернуться с пойманной Еленой, отшагнув по инерции вбок. Фухтель трехгранника блеснул на солнце, где-то в дюйме от его туловища и это не могло быть незамеченным Егором. Секунд пять, они стояли застывшими лицом к лицу, а промахнувшийся и растерянный бандюган так и продолжал держать в вытянутой руке остроконечие.

Время замерло. Какое-то мгновение злопыхатели, оба, безмолвствовали обескураженные, неотрывно рассматриваясь. Людское коловращение непрерывно оттесняло беспредельщика. Люди, тыкаясь и сталкиваясь, вынуждали застывших не стоять на месте. И очень быстро вооруженный недоброжелатель оказался на расстоянии от них в пяти-шести шагах. Егор аккуратно поставил было возмущенную, но теперь растерявшуюся и непонимающую Елену на ноги, отставив ее в сторонку. Та, где-то «в тундре за туманом» поблагодарила его, но он был поглощен другим. «Шварценеггер» был настроен угрожающе, хоть и был на отдалении и теперь попусту боролся с людским потоком, стремясь возвратиться обратно. Только сейчас Егор допер: кто — это, заметив и рубец на щеке субъекта, и сопоставив и великанский рост, и геркулесовские габариты рвущегося в бой бугая. Что головорез опасен, он раскусил еще при давешнем свидании. Егор сопоставлял реальность риска, но и отступать или спасаться бегством не вознамеривался. В таком людском кишении, это было, конечно, проще пареной репы! Но в шаге от него стояла испуганная Елена. И как он ей сейчас будет объяснять ситуацию? И поймет ли она? И насколько быстро? И как она вообще отнесется ко всему? Схватить Елену за руку и потащить скорее прочь — было его первым рвением. Это стремление, вызванное паникой так и подзуживало претворить желаемое в жизнь! Но переполох длился недолгие секунды. Попервоначалу он растерялся, но затем собравшись выдвинулся вперед, навстречу супостату, дабы обезоружить нападчика. Трудно сказать, чем служили ничего незамечающие прохожие — помехой или содействием? Занятые своими делами и заботами, они в неведении протискивались, бесцеремонно проталкивались … вроде, как и не собирались видеть опасность! Окружающие мужчины и женщины, не заострялись оглядкой на стремления сближающихся противников. Для Егора в их неосведомленности, кроме минуса был и плюс, ибо особо не размашешься холодным оружием в такой давке! Тем паче внезапность атаки утеряна. Да и громила нервничал, он заметно утратил самообладание. Снующие пешеходы как вездесущие лилипуты его до безумия раздражали. На пике нервного срыва, он ненадолго застыл в прострации — будто памятник. Мрачный и отчужденный, возведя глаза к небу и зажав в кистях перед собой, острием кверху, колющее средство — он возвышался над всеми. Его черточки рта шевелились в неистовстве. (Может быть, он молился?!) И вдруг статуя ожила! С медвежьим ревом, в неимоверном бешенстве ожившая скульптура направо-налево раскидала двоих или троих, не ожидавших подобного сумасбродства, мужчин. Те разлетелись как кегли, порастолкав других недоуменных и испуганных подвернувшихся разинь. Один, отлетев сбивая с ног зазевавшихся, во всю длину растянулся на мостовой, а кого-то все-таки поддержали незнакомцы. Завидя неадекватность громилы, и аномалию ситуации, обступающие бросились расползаться и разбегаться. Проходящие спешно рассеялись и образовался незанятый круг, в середине которого, остались Егор и зловещее «изваяние». Свирепо сопя, Барракуда шагнул к Егору, намереваясь повторить смертоносную атаку. На огромное количество наблюдателей, казалось, ему было абсолютно начхать. Безумец вошел в раж. Он лелеял превосходство. Ранее, Костя еще никогда не был никем так унижен! Он отыграется на подонке. В стиснутой пясти блистала сталь. Противоборствующие настороженно стали сближаться, сходиться, поедая друг друга глазами. Егор осознавал, что битва не на равных: во-первых, он на голову ниже ростом, да и уступал габаритами. Он как минимум вдвое легче противника. Да и силушкой тот воочию преобладал! Егор надеялся только на свой коронный удар. Хотя, это тоже оружие!

Монстр ухмылялся. И экспромтом, самодовольно оглядев застывшую толпу, он спрятал клинок, всунув его в ножны. Формировалась импрессия, будто бы ему нравится, что вокруг собралось столько публики. Он идентифицировал себя с гладиатором. Злорадная ухмылка еще ярче воссияла на вывеске бандюги, и он медленно, малость пританцовывая, двинулся на Егора. Публика галдела, но никто не приближался и не вмешивался в их боестолкновение. Мастодонт наступал, держа башню склоненной к правому плечу. И начал он с короткого удара правой, скорей для обмана, потому как следом обрушил на темя Егора свинг левой, в который вложил мощнейшую силу. Егор легонько отшатнулся и, пролетающий «молот», обдал его порывистым ветерком, промелькнув в двух сантиметрах. Егор тут же ответно всадил свой образцовый хук, но противник почти успешно уклонился. Всего лишь очки с мордоворота слетели, а кулак Егора едва цепанул подбородок мордатого. Однако от этого касания, Егору даже больно обожгло костяшку кулака. Но противнику удар вреда не причинил. Шанс был утерян. Намерение второго наскока погасилось плотным клинчем. Они сцепились, обхватившись руками, и закружились в вихре. Внезапно, они застыли в противоборстве сил. Егор ощутил железобетонную хватку. С полминуты он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть! Наконец, как бы выждав удобного момента, «Геркулес» выхватил Егора, поднял его над землей и, крутанувшись, со всего маха шарахнул об стену ближайшего строения. Брошенный Егор, плашмя с неимоверной силой ударился затылком и всем корпусом о торговый киоск. От мощного потрясения, он потерял сознание. Барракуда подступил к беззащитному обреченику и опустился на одно колено. Сграбастав бесчувственное обмяклое тело, он уложил его поперек поверх бедра. Приподняв и развернув лик побежденного, злорадно заглянул в потухшие очи. Свободной ручищей он вынул стилет и считай демонстративно уже готовился на виду ошарашенной публики, примериваясь, нацелено воткнуть смертоносное жало в горло повергнутого — в надкостничную выемку чуток пониже кадыка. Мясник торжествовал! Человекообразный, совсем не задумывался ни о существовании Фемиды, ни о возможном появлении блюстителей закона. Он пребывал в экстазе! Толпа взирала как завороженная. Все взоры были устремлены на него. И вдруг раздался хряст и дробное осыпание разбитого глиняного горшка, а дылдак, покачнувшись рухнул мешком наземь. Над завалившимся громилой, уткнувшегося рылом в землю, подъяв изящные ручки вверх, переминалась Елена. Как очутилась она тут, никто не заметил! А между тем затейница, за считанные секунды, покуда происходила схватка, хаотически искала достойную штуковину и подходящий момент, дабы обрушить её на всклокоченный бубен взбесившегося «Порфириона».

Глава 46. За упокой души рабы Божьей

Заречье. Третья декада ноября 1998 года

После того, как Кент договорился со Славиком об убийстве Земфиры и, переговорив по мобильнику с Валерием о совершившемся сговоре, чисто по интуитивному предлогу он не поехал домой. Его тяготил денежный вопрос. Не доверял он дружку! Да и спонтанность провертывания «операции» его прямо-таки удручала. «Косяк-наперекосяк!» Заверялся он. «Тут необходима четкая договоренность, а не орудовать наугад. Ситуевину контролировать предписывается!» Раздражался — нервировался он! — с болезненной возбужденностью и неестественностью проявления, сжимая руль. Несогласованность и примитивность, — гнели сознание. Неправильная или неопределенная постановка и организация дела, изводили и разжигали малоуправляемую вспыльчивость. Желалось конкретности и жесткости директивы. «Хоть бы связь была!» У него даже просвистала в соображении дерзкая мыслишка — подкинуть старенький мобильничек Вячеславу, для слаженности и скоординированности. Но поразмышлявши, он отбросил недальнозоркую идейку прочь, поскольку через исполнителя таким образом следствие с легкостью может подобраться к нему как к заказчику. Конечно, это сомнительное дело (при нынешнем бездействии закона) — но «береженого бог бережет!» Автомобиль свернул с Советской улицы на Красноармейский проспект и прямым ходом двинул к офису Оглы, где ему теперь требовалось куда определеннее урегулировать динамику с оплатой. А еще роскошней, заполучить весь «гонорариум»! Также, он почел должным внести ценные корректировки в выполнение ликвидации, угодившей в немилость Валерика, сродственницы. Спустя одну четвертую часа, как он переговорил по мобиле с Валериком, Альберт оперативно припарковался и высадился из машины. Он аккуратно прихлопнул дверку и целеустремленно запорхнул в контору.

По отбытию Кента, попивая коньячок, Оглы позволил себе расслабиться, ибо ожидали его темненькие, нет! — смертоносные денечки. (А их так хотелось отдалить!) Впрочем, ежели быть точнее — ожидал его всего один наистрашнейший день. Завтрашний! Завтра должна подвалить «братва» за тремя миллионами баксов, которые он обещал и которых у него теперь нет. Были, но соратник Андрюшка, подлец и мразюка … и т.д. и т.п. — обокрал, разорил и уничтожил его. А теперь он сам не знает почему задался пристрастием избавиться от Земфиры. (Чем она ему насолила?!) Нет, ему просто требуются денежки. Он возликовал целью — продать ее квартиру. И знал кому! И, преждевременно уверовавши в скорое «самопремирование», Валера отнюдь не ждал дружбанчика сейчас. Когда тот телефонизировал об успешном урегулировании мокренького дельца, — так вообще пустился во все тяжкие! Так сказать, «санкционировал себе заслуженную расслабуху» и изрядно поднабрался спиртного.

Хоть и был он предосадно фраппирован нежданным приездом Кента, но и личиком не покривился.

— Валерик, — с налету, зайдя и амикошонски усаживаясь в кресло, поелику хозяин шарашки как раз только выковылял из уборной, затараторил Альберт, не обращая внимание на недовольство партнера, которому пришлось довольствоваться посетительским местом. — Тарахтелка запущена! Все на мази. Но тебе перепадет привнести и свою лепту. Есть нюансики! Первый — это копеечка. Про ящик водочки забудь — на этой лабуде мы не сладились. Представь себе, киллерок этот — исполнитель … как мы поначалу думали, алкаш гребаный, проявился совсем не рохлей. Хитрющая жопа! Стервец сослался на дурачество, дескать, «шутковал тады» и … означил весьма кругленькую суммочку, затребовал отслюнявить ему кучечку тугриков. Гудово, что хоть деревянными рубликами!

Он специально завысил планку котировки наемщика, намеренно разукрашивая бандитскую характеристику губителя. Ему напрашивалось по силе возможности преподнести его чуть ли не профессионалом перед Валериком, дабы тот не помышлял о легкоисполнимости предприятия возложенного на его персону. Деньжищи-то на кон поставлены немалые! Он нарочно предпринял попытку значительно приподнять авторитетность алкаша в глазах начальника: и для зрительной пышности мероприятия, и для большей его заинтересованности. Заметив положительное малюсенькое действие, производимое его словами и визуально отображаемое на физиономии босса, он подытожил речевой оборот полушутя-полусерьезно:

— А с денежками у меня, как ты и сам рубишь — затык закостенелый. Словом, мне нужна предварительная всецелая предоплата.

— Ты эта … — сконструировав невозмутимую наружность и соскакивая с места, будто очухавшись, злостно стрельнув глазками на удивленного Кента, Оглы поморщился, пораскумекав. «Раскошелиться однофигственно придется. Маленько, но отщиплет! А как по-иному?» и дошкандыляв до восторженно глазеющего на него приятеля, указывая Кенту на посетительский стул, дидактически проворчал:

— Старшому уступи пенек … соплив еще! — икнул он и продолжил. — Кентяра, о полном расчете, покуда не выполнен заказик, и речи не может быть. А вот аванес могу вручить. — Раскидавшись в кресле, Оглы полез в боковой карман вельветки и, устремив немигающий взгляд на сообщника, не прервал начатого диалога, — в настоящее время у меня только рублишки имеются … думаю, сговоримся … потом по курсу посчитаемся. Пойдет?! — достал он «котлету» дензнаков самой крупной номинации и, слюнявя палец, настропалился отсчитывать пятитысячные купюры. «Вот ведь каналья! Хрен жидюгу наколешь … крохи, да высосет!» Отсчитав десяток банкнот, подосадовал он, до сего момента тешившись надеждой облапошить «дружка-вражину», вовсе уповая на дармовщину. И все-таки замешкавшись, и подумавши, шесть из них перегнул и передал Кенту, а остальную смотку ассигната пренебрежимо сховал, мысленно прокомментировав свое действие: «Отворотти-поворитти в карманчик!»

— Ма-а … э … — хотел было что-то произнести Кент протестующее, но, нахохлившись, развалился также вальяжно на стульчике и съехидствовал, — впрочем, сойдет для началу. Утречком растопчемся … разочтемся.

Скрыл раздосадованность Кент, про себя думая: «С паршивой овцы — шерсти клок. На скаку из седла в седло перемахивает. Хер, все баксики отсчитает. Чай заморочка — плевая … и яйца, выеденного не стоит. В крайности, на полных правах, клиентурой заберу». Лелеялся он … но для прилики, вроде как в упадническом настроении вздохнув, перевел разговор в деловое русло: о тонкостях и мелочах предстоящего плана умерщвления тетки, которую лицезрел всего-то однажды.

— Возникла вторая важность, — как ни в чем не бывало чеканил он. — Старушенцию надобно как-тось выманить нынешним вечерком на прогулочку и желательно по чугунке. Иначе, как ее достанет мой человек? У нас спланирован несчастный случай. Так что сам придумай, когда и как ее туда направить. Звякнешь, а я передам экзекутору твою информацию, чтобы на месте поджидал.

На излете ноября темнеет рано. Когда бухарики, в количестве трех сущностей, собрались уже смеркалось, потому как был не послеобеденный час, а самое времечко полдничать. Кобзарь (он же, среди собутыльников, Кнут) для поддержания беседы, зная ее остроту и каверзность, поставил на стол два пузыря «Казенки». Собравшиеся сотоварищи были приятно удивлены. Не все присутствующие содержались в подвыпившем состоянии. Например, Костян, мужичишка лет пятидесяти (он же «Сундук»), сухонький и угловатый пьяница с огромным стажем, прибыл на застолье будучи со вчерашнего утречка болеющим с похмелья. Он вообще не собирался сюда приходить, ибо побожился женушке мотануться в центр для поиска работы. Его одногодка Витюкан (он же «Брюхан»), в противоположность Костяну пухленький, краснолицый бугай сегодняшним утром употребил парочку флакончиков «Боярышника» и чувствовал себя слегка навеселе. Тотчас он был необычайно рад предстоящей перспективе, так как накатывалось вельми огорчительное самоощущение недопития.

Раскупорив оба бутыля, Вячеслав деятельно разлил водяру по трем граненым мухинским стаканам и, все, смачно причмокивая, употребили. Когда посуда опорожнилась, они поочередно занюхали употребленное зачерствелым сухарем, церемонно передавая его из рук в руки, и — разом, прикурив от одной спички, задымили папиросами «Беломорканал». Кнут, периодично сплевывая, без предисловий приступил к раскрытию цели их сегодняшнего непростого сбора. Меж ними бывали пьяные балясы, когда они, хорохорясь друг перед другом, обсуждали злонамеренные, преступные и подстрекающие темы. Такое случалось не раз! Поэтому Вячеслав говорил без обиняков, открытым текстом.

— Мы много раз обтолковывали мокрые мульки, иными словами, тянули мазу. Получается, середь нас одни смельчаки да душегубцы. Пробил часик, что именуется, доказать это. — Кобзарь обвел длительным немигающим взором, восседающих за столом в расслабленных позах и рассеянно смотрящих на него, бухариков. — Давеча приезжал Кент, сделал заказец за ящик зеленого змия. Необходимо кое-кого кокнуть. Вы понимаете, о чем я говорю, то есть замочить. — Он по новой вопросительно обследовал, теперь уже поднапрягшихся и насторожившихся, корешков. — И как вы думаете — кого? — И не дожидаясь отреагирования, ошеломленных и тупенько всматривающихся слушателей, он, с пренебрежением сплюнув в помойное ведро под умывальником, приплюсовал. — Земфиру, вашу мать!

— Бормотуху? — Филипповну?! — повскакивали с мест и Сундук, и Брюхан. Они завсегда и везде похвалялись (разумеется спьяну), что за «деву дивную, порвут хлебало любому!», а тут такая «неожиданность, оказия … короче херня».

— Пожалуй, лучше его самого грохнуть, а? — с сарказмом заявил Витюкан. — Мне Бормотуха нравится. Клевая бабенция! Шутливая и — фигурочка у нее шик. Одни дойки чего стоят … не хухры-мухры.

— Кишка ни тонка? — Спецухой скабрезно парировал Кнут, надеясь раззадорить побратима. Ему тоже не нравилась побасенка об убиении Земфиры и тоже приходила в «бестолковку» именно такая бодяга. Но он побаивался жилистого с недобрыми «глазюками» займодавца, однако «втроем, это все-таки не один — как сыч». Сызнова обведя застольников невеселым поглядом, он адресовался к Сундуку как к самому похвалявшемуся. — А у тя какие мыслюки пасутся, Костян?

— Я придерживаюсь тех же пониманий … Молодец Брюхан, — вскакивая и хронически матюгаясь, вспылил раскрасневшийся и осмелевший Сундук. — Вот прикатит … отберем пойло … бабки … да зададим трепки, чтоб сметку отшибло и носу не казывал …

Будто по недоброму замыслу изнаружу донеслось шелестение подъезжающего «автомобиля-француза». Витюкан и Костян приподнялись, вытянув шеи, Вячеслав, развернувшись всем корпусом, словом, троица направила настороженные взоры за замызганные стекла причудливого, средних габаритов, оконца. Недавно росил дождик, но уже с получаса сыпал крупными хлопьями бархатный снежок. На чистом, еще не вытоптанном, снежном покрывале выпачканное «Рено» гляделось как здоровущая криволапая черепаха. Она потарахтела и заглохла. Трижды капризно просигналил гудок, а затем протяжно и просительно прогудел еще разок.

— Ну что, выйдем … погуторим? — осторожничая, но и не без апломба спросил Кнут. И тройка табуном повставала со скрипучих табуреток, и устремилась на выход. Кент рассиживался в салоне старенького моторного агрегата, ожидая хозяина избенки. На улице было промозгло и как обычно безлюдно. Худощавый красавец любовался собой в зеркало заднего вида. Увидевши, повыскакивавших с крылечка мужичков, в мерцании глаз его сперва отобразилось легкое недоумение. Потемневши лицом, он удивленно пожал плечами и задумчиво откинул пластмассовую дверцу ящичка сбоку руля, небрежно запустив в западину пясть и оставив ее там, будто бы именно так ему удобнее всего разговаривать с людьми. Вячеслав, не здороваясь и не приветствуя приехавшего гостя, мешковидно втолкался в автосалон, даже не спрашивая разрешения. Такой наглости он еще никогда себе не позволял! Его кореша не подоспели в положенный срок подбежать и занять позиции. Умысел был тривиален — для устрашения жертвы они должны были окружить легковушку. Но случилось непредвиденное потому как залезший в салон приятель, неуклюже пятясь и задравши ручищи вверх, стал робко вылезать из автомашины. Выдравшись, он сгорбившийся, так и остался стоять с поднятыми ручками, а в его пузо упирался ствол спортивного шестизарядного револьвера ТОЗ-49.

— Не дури, дорогуша. — Проворковал, лыбясь одними губами, Кент. — Че удумали, долдоны? Ща перестреляю всех тут, гуртом. Никто и не поймет. Да вы никому нафиг не нужны! Следствия даже не заведут из-за такого отребья.

Сундук и Брюхан, покаместь не заметили казуса и случившейся перемены в событиях. Они, не разобравшись, скользя и неловко перебирая ножками на неожидаемо скользкой почве, покрытой рыхлым десятисантиметровым слоем пороши (под которой укрывалась наледь), пока еще торопились включиться в экспозицию. Находясь в пребывании неустойчивости и наконец выбравшись на проезжую дорогу, поравнявшись с дружком, они обнаружили в руке Кента пистолет. Алкаши перепугались и предприняли экстренные усилия затормозить — дабы поворотить взадьпят. Теряя равновесие, они отчаянно и синхронно замахали руками как лопастями-парусами ветреные мельницы. Подошвы штиблет негодяев юзом скользили в прежнем направлении, а они, прозревшие, уже стремились ретироваться. Потому оба, одновременно, грохнулись на спины, подбросив ножонки кверху. Это настолько изобразилось потешным, что невольно наблюдавший за их стараниями Кент, чистосердечно расхохотался. Пытаясь принять вертикальную постуру и почти подымаясь, они заново падали. Привставали и вновь плюхались: кто навзничь, кто ничком. Когда представление клоунады закончилось и бедолаги покорно подползли к товарищу, вздымавшему руки ввысь, Кент принял серьезное выражение лица и грозно прошипел, ссутулившемуся и всепокорно свесившему балбешник, Вячеславу:

— Балда, заслушивай меня внематочно. На этот раз, я прощаю вас. Пока пощажу! Но, если вынудите, уверуй — всех прикончу! Сегодняшнее твое переметничество я не беру в расчет … и наш договорняк сохраняется: за мной ящик водки. — Он окинул быстрым взглядом экран телефона, покоящегося на приборной доске и высмотрел который час, усмехнулся и зашипел далее. — Через полчаса, где-то с семнадцати нуль-нуль до восемнадцати нуль-нуль, Земфира будет проходить по железке мимо твоей халупы. Во всяком случае, так расписал заказчик. Прикончить «шкурку» требуется непременно на линии, как и договаривались. Чугуняка … слиток тот, у тебя? Надеюсь, не потерял, паскудина?! Записывайте на подкорковое вещество, — Кент оглядел их всех, — скоты, Земфира нарисуется в белом болоньевом пальтишке из люминесцентной ткани. Так что из далека увидите! Коротко бацая, ежеди сегодня Земфира не сдохнет, то — завтра, посдыхаете вы. Я таких архангелов-оторвишников натравлю, что протрезвеете …

Жалостливо и пристыженно поглядывая на грозного Альберта Марковича, которого только что собирались хорошенько отдубасить, алкашня содрогалась и мялась как поколоченная. Имея себе на уме, что круто облажались мужички уперто и дураковато таращились себе под ноги. Кент блефовал, но вид содержал озлобленный и наводящий ужас. Иного, и предпринять не мог. Развязно и нарочито неряшливо втолкнув, он возвернул наган в бардачок и также демонстративно захлопнул крышку. Все это он проделывал не глядя на застывшие изваяния забулдыг. В заключение, ярко игнорируя униженных и оскорбленных, он потянулся до ручки и хлопнул дверкой. Малость помешкав включил зажигание и неторопливо уехал.

На многотонные мрачные полчища туч казалось свысока, откуда-то из космоса, давили злые духи. И теперь приунылый город держал это демоническое гульбище на своих плечах. Лепня сменилась снова моросью. Снежинкообразные кристаллы льда, кучкуясь горками на ветвях деревьев, проводах и даже рельсах и шпалах, поблескивали в свете дальних светильников. Изморозь и сырость — перемешались, сообразуя нечто общее — истязающее. Шквальный и пронизывающий ветер перекатисто завывал, а иной раз по-разбойнически насвистывал.

— Все это — лирика! — клацая зубами, пробурчал в конце концов окончательно пришедший в себя Кнут. — Холодрыга, блин!

Они уже двадцать минут толпились у обочины железнодорожных путей, прячась за релейным шкафом, металлическим ящиком. Кнут периодами гундел и ему не было стыдно за свою давешнюю трусость. Тем более никакой трусости не было. Что он был в силах противопоставить?! «Против пушки не попрешь!» Главарь шайки, (а именно так он считал) не уламывал, не уклянчивал пособников. Он видел, что хороняки сами дрожат и — не только от холода! «Морды порасквашу паразитам, коли завирюхляются». Настраивался он и продолжал наставления. — Поняли, что мы теперь обязаны захреначить … или — отыщутся желающие распрощаться с житухой?

Костян слушал трескотню Кобзаря и крутил шариками: «Нет, лично я, валить ее не буду. Это дурошлепство, кретинизм! Сродясь такой грех на душу не возьму. Трепаться — одно, а губить человека — другое! Ты, Кнутяра, договаривался — ты и мочи!» Точно так же рассуждал и Витюкан. Все трое мгновенно протрезвели и даже выпить не возникало желания. Они мерзли, мокли и щелкали оставшимися зубками, каждый прикидывая о своем. Кнут эпизодами бросал зырки на часы и по его поведению было отчетливо видно, что он до исступления нервничает. Они зябли и злились на Бормотуху, на трясучку, на судьбу, на непогоду, на буревал и «холодюгу». В сердцах наперебой обзывая и женщину, и все остальное непристойными словечками. Без четверти седьмого, когда ожидающие вдрызг продрогли и всяк надеялся, что Бормотуха не появится — в дали, кто-то в невообразимо ярком наряде взобрался на насыпь и засеменил в их сторону. Сердца выжидающих взбешенно заколотились. Земфира, в свою очередь, тоже очень злилась на своего племянничка. «Вот урод! Приспичило ему. Видишь ли, Никитичне деньги срочно потребовались. Позарез просила … умоляла! Обнадежил, а сам по делишкам в Москву укатил. А Никитичне немедля нужны деньжата на лекарство. Оказывается, внучка загрипповала. Бедненькая Кристиночка … заболела миленькая девчушка!» … но, что-то не укладывалось в голове Земфиры, что-то выглядело фальшивым. «С каких это пор, племяша стали беспокоить чужие проблемы?» И Валерик ведал, на что следует давить! Был уверен, что сердобольная тетка даже в лютую непогодицу, ради дитятка, бросится на спонсорство, сопричастие и подмогу. «Не посчитается ни с чем, и пошлепает!»

— Витюкан, проберись низом, по обочью, и перекрой ей дорожку в нычку, в бункер. А ты, Костян, выйдешь навстречу и отвлечешь ее талдытней, чтобы я сзади подкрасться смог. — Звероподобно рыча, второпях распорядился Кнут, вытаскивая из-за пазухи чушку и готовясь собственнолично выполнить убиение. Он понимал. «Нельзя на дружбанов положиться. Хлипкие! Ненадежные! Бздуны!»

— А о чем с ней болтать?

— В натуре что ль тупица? Спроси: времени сколько … иль на опохмелку мелочевки стребуй … допетришь, анекдотик выдай … — терпеливо объяснял Вячеслав, наблюдая как Витюкан шмыгнул на обочину и по кустам чуть ли не на четвереньках (каракушком!) ускакал запропал в непроглядности. В чернявую дыру облаков высунулась круглая лунища и озарила округу мягким, не обогревающим, светом. Расстояние до Земфиры сокращалось. Она была уже в шагах десяти, когда Костян неуверенно шагнул поперек ее дороги. При свете «царицы ночи», непромокайка на Земфире вспыхнула ярким блеском, режа глаза. Да и шла женщина красивым стремительным шагом, сверкая как ангел, спустившийся с небес, чтобы сразиться с этой вакханалией. Костян, дождавшись, когда Вячеслав проследовал по примеру Витюкана и растворился во тьме, выскочил из-за металлического шкафа как бесенок из коробочки, неумеренно радостно выкрикнув:

— Привет, Бормотуха! Куда чапаем?

Земфира застыла как врытая.

— Ай-яй! — в испуге отпрянув, взвизгнула баба, но приглядевшись, стала успокаиваться. — А! это ты, Сундук. Фу! Напугал дурак …

— Я кх … гум … — выхрюкал он что-то невнятное и тут же поддакнул. — Да! Это я, — и приблизившись еще на пару-тройку шажков, возвел на нее водянистые глазюки Вия. Намереваясь исправить погрешность, ибо напуган был собственным выкриком, как ему понадеялось, он отшутился или даже сострил. — Да вот ищу, у кого бы деньжат позаимствовать …

Ляпнув первое, что взбрело в балбеску, он еще больше сконфузился, неосознанно преграждая ей проход. Мужчинка вжимал головенку в плечи, отворачивая морщинистый лик и пряча ухо за воротником от хлестких пощечин ветрища. Бормотухе привиделось, что смотрит мужичок на нее как-то странновато, как-то испуганно и вместе с тем — злобно. Неприятный холодок пробежал по спине Земфиры. Она хотела было осмотреться, но порыв воздуха скинул с головы капюшон и наново нахлобучил его на голову, кантом накидки саданув по правому глазу. Воздушные потоки: то скучивались, то разлетались. Глазенки слезились. Особенно правый — потревоженный! Темнота и морось — слепили; холодный порывистый ветрило закладывал уши. Тревога скользнула в глубинах сознания психодромной мыслью. «Берегись! Остерегайся!» Секунд пять не чуя ног, она стояла как будто у своей раскрытой могилы. Кровь пульсировала в висках. Вспомнив о целеустановке, она тронулась дальше, но невнятный шелест, прозвучавший за спиной, заставил идущую резко посторониться и обернуться. И то, что произошло в последующем, ее не ввергло в шок, а напротив придало сил. Луна только-только укрылась за тучи и с ревом «Уухх!» на землю, сверху вниз плашмя рухнул тяжелый продолговатый предмет, а за ним и какой-то мужик, как одно целое. Распластавшийся на обмороженном сыром песке мужчина пару секунд не выдавал ни каких признаков жизни … и вдруг зашевелился, и как дивий зверище-шатальщик заревел. Земфира в трепете не улавливала, что в действительности этот зверюга орет. Но рыки, оказавшиеся человеческой речью, начали по смыслу доходить до нее. Она разобрала, о чем речь. «Твою мать, промахнулся!!! Костян, хватай ее. Не упускай! Убью!» Ей доли секунды хватило, чтобы уразуметь — ее намереваются убить! Истерически взвизгнув и оглядевшись по сторонам, она заприметила, что к дому путь отрезан (впотьмах кто-то еще крадется!) и опрометью бросилась с насыпи в беспросветную бездну. Ей уже было безразлично куда бежать! Лишь бы быстрее покинуть страшенное место. Она не смотрела под ноги … да и какой толк? Если всюду — непроглядная тьма. Сердце бешено колотилось, ноги вязала и опутывала всякая поросль … препятствовали рытвины и колдоебины. Она падала на четвереньки, но тут же вскакивала — и опять бежала. Ступни: то во что-то опирались, то чего-то едва касались. И неожиданно почва провалилась, ухнула под ней! — и она со всего маха полетела в «пропасть» … толчок и удар … и мрак. Тихий зуммерный звон в ушах и голоса как из преисподней.

— Что такое? Кнут, вот она. Здесь валяется … упала … е-мое, да она убилась. Бедняжка! — раздался над ней голосишко Сундука. — Височком блаженная саданулась. Вон и юшка течет …

Земфира лежала полубоком в неестественной позе, лицом книзу, с нелепо вывернутыми ногами. Нижний край свингера задрался, оголив приманчивость ягодиц и стройность миловидных ног, а наголовник откинулся, обнажив бледный профиль и сбившиеся пряди волос, зашибшейся дамочки.

— Жалко Земфиру, гололедка хренова … — вторил неподалеку сдавленный тенор Брюхана, по ходу он еле сдерживал слезы.

— Фу, обалдеть! Сама порешилась. — Оживши затарантил Кнут, подошедший и зашаривший по карманам, валяющейся женщины. — Да-а! Вот тут, наверное, поскользнулась или споткнулась, бедолажка … и, видимо, виском тут-ось тюкнулась. — Поднялся он, ткнув пальцем на торчащий железобетонный обломок плиты, рядышком с головой потерпевшей. Единовременно он задрал подол своей стеганки и, что-то утаивая в складках шаровар, добавил. — Что ж, смерть мгновенная — не мучилась. Ништячно! Нам меньше хлопот. Да и греха нет за нами! — утершись рукавом телогрейки, он взбадривающе скомандовал. — Потребно самоубивицу назад оттащить … на рельсы. Витюкан, Костян, хватит сопли жевать! Полноте ныть, хватайте ее за ручонки за ноженьки и … наверх понесем … потянем …

Земфиру перевернули на спину. Она была недвижима и бесчувственна — парализована. Бормотуха совершенно ничего не осязала и не могла задействовать конечностей … но — все видела и почему-то четко-пречетко слышала. Некоторое время, обездвиженная страдалица разглядывала кучево-дождевой наволок, а до ее слуха доносились кряхтения, возня, ничего не значащие слова одобрения и недовольства, охи да вздохи … и наконец, неспособная двигаться поняла — ее затащили на железнодорожное полотно и положили прямо на сырой грунт … засим, она услышала:

— Ну и замечательно. Дайка сюды слиточек … надо же доделать работенку. Это же должно выглядеть как несчастный случай, будто бы прыгунишки ухайдакали раскрасотку!

К бесчувственному телу, раскинутому вдоль железнодорожного полотна, Кнут подошел с чугунной чушкой в руках, каковую ему подтащил Витюкан. Он настороженно подобрался к распластанной в сверкающем пальто, хоть уже и местами испачканном в грязи, женщине … оседлал грудь и, склонившись над ее бледным ликом заглянул в немигающие глаза, смотрящие пристально на своего убийцу.

— Даже мертвая … хорошенькая … паршивица … глазищи-та какие, океаны! — констатировал наемный убивец.

Дважды примерившись, Кнут со всего размаху обрушил на теменную часть черепа несчастной тяжеленный кусок металла. Отвратительный треск поломанных костей и хлюпанье не то крови, не то размозженных мозгов заставили двоих, вблизи стоящих и взирающих на смертоубийство, мужчин, отшатнувшись, в страхе перекреститься. Они пугливо переглянулись и притиснуто захныкали.

— Сундук, Брюхан … хорош скулить! — с нескрываемой радостью или облегчением в оклике, протарахтел Вячеслав. — Пошли, за упокой души рабы божьей, выпьем. Помянем шкварку.

Глава 47. Возвращение в Тулу

Стамбул. Торговые ряды. Конец ноября. Тула. Начало декабря 1994 года

Увесистый глиняный горшок из ручек Елены обрушился на голову бандита. Когда с характерным звоном распавшись на черепки и осыпавшись, он откомандировал громилу в долгий полет отрешения — толпа ахнула. И сразу же, поколе живорез еще пребывал в отключке, толпившиеся люди посрывались с мест и заполонили незанятое пространство, рядом с участниками заварушки. Оживленность и торговое кипение, как по мановению волшебного жезла, возобновились. Большинство соглядатаев невыдержанно разбежались и растасовались, потеряв интерес к происшествию. Однако отдельные, словно этого только и выжидали — тандем прохожих (коих Костя цинически давеча расшвыривал!) уткнув сомлевшего дылду-невежу физиономией в брусчатник и заломив за спину его массивные ручищи-маховики, уже с неистовством рачительно путляли и вязали их. А иные, вскорости на место инцидента препроводили полицейских, и блюстители порядка засучив рукава приступили к профессиональным обязанностям. Свидетели эпизода, ажно вперебивку (на всяческие лады) охотно размалевывали и расписывали, давеча «выдавшийся перформанс». Егор, очухавшийся от тормошений и расталкиваний, склонившейся над ним Елены, ни бельмеса не понимая, безучастно разглядывал: обступающих, проталкивающихся, а иной раз опасливо прошмыгивающих — пешеходов. Он таращил пялы, блаженно и тупенько лыбясь. К ним подбежал черноокий джентльмен в европейском деловом костюме и, заискивающе поглядывая на Елену, что-то велеречиво залопотал на незнакомом языке и наконец, кое-что уразумев, (то ли шутя и подначивая, а не то пресерьезно) забалагурил на коверканном русском:

— Продай айал, жену передай … отличний откуп дамь! — аппелируя к Егору, безумолкно щебетал, похоже с первого взгляда втрескавшийся в Елену тюркский достопочтенный человек. — Большущий калым буде! Отдай красотулю … — и поворачивая блистательный взор на девушку, возводя бельма к небу, он с горячностью заскандировал. — О несравненная … ходи в мой гарем … свет очей моих, главной будешь! Царицей станешь!..

— Мужчина, вы что свихнулись — с печки брякнулись? Да я обожаю своего муженька! — с рисованной претенциозностью прозвенела Елена, окинув быстролетным оглядыванием зазывавшего восточного мужчину. Она приобняла недоумевающего Егора и хихикнула. — Быть уверенной, что тебя трахнут, но не знать «когда» — это необсуждаемо не мое! — и деваха наскоро чмокнула в нос не совсем расчухавшегося псевдомуженька. Прошение или пожелание обратившегося к нему господина, Егор воспринял с той же преглупенькой улыбочкой, не соотнося правдоподобие с надуманностью. «Какую жену? Причем тут — в Турции — жена?! Да и разведен я!» Недоумевал, недооклемавшийся Егор. Сватавшийся господинчик конфузно отшатнулся и, не скрывая сокрушения, метая косые погляды, устыженно отретировался.

Развязка последовательно принимала внятные и в целостности определенные очертания. Тут же неподалеку (уже в «браслетах»), докуда оттащили и привалили спиной на пешеходное перильное ограждение, в полулежачем положении растопыривши ножищи, затравленным волком метал огненные высверки и полуочнувшийся бандуга, виновник кипиша. В конце концов, их повезли в участок для дачи показаний. Когда выяснилась картинка, Егор был польщен неординарным поступком Елены. Даже в закоулках сердца, где-то в глубинке, ему напрашивалась неловкость. «Теперя я должник. Отчаянная … с такой не пропадешь — не ожидал!» Уже минуя сутки, в тот же час, Егор Александрович мчал на транзитном автобусе в Румынию, в Бухарест, и с грустью шурудил и копался в ворохах памяти, как бы перематывая катушки с записями: сюсюканий, ахов-пыхов и других нежничаний — при прощании с Еленой. С тремястами долларами, одолженными у подружки, Егор с раннего утречка успешно произвел затоваривание. Они договорились созвониться, и он встретит ее в Шереметьево потому как Елена на три дня позже вылетает в Москву. Обратная дорога у Егора прошла без приключений. Прибыв в Тулу, он первым делом позвонил Толику, партнеру по бизнесу. Но номер упорно не отзывался, ибо автоответчик долдонил: «… абонент выключил телефон или находится в недоступной зоне сети». Сначала Егор не придал неувязочке значения, но позвонив в продолжение суток с дюжину раз, забеспокоился. А набрав контакт его матушки — был ошеломлен. Высветлилось, что послезавтра начнется третья неделя как дружище лежит в больнице потому, как с ним «содеялась страшенная трагедия». Разузнать или разжиться уточнениями, с одного захода у него не получилось. На следующее утро, в воскресенье, они по уговору встретились на трамвайной остановке и посредством общественного транспорта отправились в больницу №1 на Мира. Егор попробовал сызнова провентилировать случившееся с Толиком, но мамаша, как-то горьконько вздохнувши и промокнув скомканным носовиком багрово-рдяные припухлые веки, с надрывом как секирой отсекла:

— И не спрашивайте, Егорушка … я не должна рассказывать … надо — Толюня сам расскажет.

На протяжении поездки, посиживая напротив, они потряхивались на сиденьях и не разговаривали. Егор тайком всмотрелся в измученные глаза старенькой женщины, но ее удрученность и тревожность не передались ему. Высадившись из трамвая и проследовав улицей, они прибыли к центральному входу больницы. Время посещений в разгаре, а посему, игнорируя регистратуру, Валентина Матвеевна повадно, с полувзгляда, повела его черным ходом. Прибывшие поднялись на верхний этаж, где над дверями наличествовала надпись не очень крупными, но четкими прописными буквочками: «Хирургическое отделение». Женщина дернула ручку, дверь отворилась, и они проникли внутрь. Егор следовал за провожатой по коридору не отставая. Четырнадцатая палата в левом ряду оказалась третьей, за «Перевязочной» и «Ординаторской» и навещатели без стука ввалились в белостенные покои. В узенькой с высоченным потолком палате наличествовало четверо больных. Толикова койка размещалась по правую сторону у окна. Егор подшагнул к больному, который не приподымаясь протянул худощавую руку, и они поздоровались.

— Здравия желаю, Анатолька! — с преувеличенным бодрым настроением прогорланил Егор, ближе пододвигая стул и поудобней устраиваясь на нем.

— Аве, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! — с обнаженным иносказанием, отзывом (скорее опечаленно, нежели воинственно) его приветствовал дружок и мимолетные — провинность и скорбь, блеснули в глазах Толика.

Егор подвергнул осмотру, изломанный контур тела больного, лежащего на правом боку. Простынь и одеяльце завернулись, перекрутившись и обвив непредвиденно отощавший стан Толяна, почти не упрятывая ноги, обтянутого кожей скелета, а также — и не скрывали гениталий. Вероятно, в таком телоположении ему было несравнимо уютно и покойно, и он придерживался выстраданной позировки. Лишь частично накрытый одеялом он наверняка не ведал о своих оголенностях. Впрочем, больной и не претерпевал неловкости. Формировалась наглядность, будто ему безразлично созерцание посторонних. На деле, сказать, что он похудел, значит ничего не изобличить — он приметно осунулся (точнее говоря — одохлел!) и постарел. Егор попытался воспроизвести первозданные, запомнившиеся ему, формы Анатолия. Но поймался на мысли, что ранее мало заострялся на этом. «Может он и был худощавым? Хотя, навряд ли» … У изголовья лежачего, перед тумбочкой, стоял штатив для капельницы. Видимо, врачующийся круглосуточно пользуется стойкой. Мать Толи мимоходом, куда положено, всунула сыну термометр и, не нарушая молчания, засуетилась. Поменяла полотенце, что-то подтерла под кроватью, что-то подправила, подсунула, разгладила … потом она взяла мусорницу и отлучилась, а едва возвернулась — в покоях запахло корвалолом. Егор тем временем, со смаком и победоносностью, отсчитывался по командировке, считая ее безукоризненно реализованной. Похвастал знакомством с Еленой; рассказывая о ней — он до едкой зависти светился экзальтацией и счастьем. Отрапортовал, как его обобрали и как Елена избавила от погибели, а следом и выручила, одолжив взаймы. Словом, обо всем поведал. Партнер слушал и как-то странненько натянуто улыбался (или протестно скалился, будто неведомая горесть его угнетала, или — виноватость грызла?), однако, отчитывавшегося Егора он не перебивал. Но и не произносились, как обычно, отзвуки похвалы, одобрений или корректировок. Что-то в этом спектакле не нравилось Егору, но что конкретно, ему проанализировать тотчас не удалось. Вскоре Валентина Матвеевна, попрощавшись, ушла, и Егор с величайшими предосторожностями, сам побаиваясь отповеди, огласил тяготящие его интересы:

— Исповедоваться будешь, сын мой, что насумасбродничалось тутось? Надеюсь несерьезное, не смертельное?! — еще не веря в непоправимость и сложность ситуации, простосердечно пошутил Егор.

Толик принатужился, вынул из-под мышки градусник, с прищуринкой пригляделся к шкале, и ощупью сунул стеклянный прибор на тумбочку. О неотвратимости преподанного остренького разговорчика он знал и изволил бы его отсрочить, а еще кайфовей — вовсе не приступать к нему! Прегорько усмехнувшись и состроив кислую гримасу, бизнесмен с хрипом заклохтал:

— Тебе знакомо … уже приводилось осваивать … ты сам делился. — Он возжелал было своеобычно при подзабытой несвободности раскрылиться, вальяжненько разлечься лицом вверх, заложив руки за голову, но, чуток отодвинув бедро и от этого сдвигания страдальчески скорчившись, отказался от затейки и податливо вернулся в надоевшую до умопомешательства позу. Отвратное предощущение скребануло по сердцу Егора. Толик, затравленно зыркая как из норки зверек, чуть слышным голосом засипел:

— Не терплю канитель. А ты, как разглядываешь? Как мыслишь?! — правдиво запсиховал он. — Прикинь, братки наехали. Топерва я до поросячьего визга внюхался, как! — завистники устраняют конкурентов. В курсах — кто наводчик. Ничуть не колеблюсь в твердости — по чьему заказику быкование и предъява. Ты вкурился, как сегодня с конкурентами обходятся? Вот он, бесчеловечный капитализм … таков бизнес! Ешь твою медь. Я вообще, хохочу и рыдаю … амбивалентно. Самое главное помню, что они, уходя, смеялись как бесноватые… подонки. Этот красавчик, такой воспитанный парнишка. Его напарник, так и звал его — красавчиком. Господи! Как подумаю, как же они должны недолюбливать себя, чтобы вытворять такое. Им же по закону воздаяния возвратится. Как не думать об этом? Я — песчинка. Червяк. Тля. Егорка, скажу на поверку: кто пройдет мою жизнь, кто прочтет мой роман от первой страницы до последней, тот — с ума сойдет! Женка моя — так та уже свихнулась! В дурке «отдыхает» … как ни ввертывай, я и сам чиканулся на все пуговицы, просто пытаюсь цепляться за старую реальность и кое-как удерживаюсь в навигации … в дрейфе.

Он скривился ликом, как бы краем губ поправляя себе что-то внизу, что-то слишком болезненное. (Во всяком случае, Егору почему-то так порешилось!) Настороженно усмехаясь и глядя на Егора, точно боясь сказанного, Толя продолжил:

— Покеда под пушкой связывали, в незадачливых думках моих ворочалось — «пацанье, шуткуют выстебываются. Оригинальничают!» Портки стаскивали — я и то шутил. Насмешничал. А как засунули мне жало электропаяльничка в очко — что-то страшновато стало. Не изглаживается из воспоминаний, как сперва холодок пробежал по спине …холодным был … наконечник этот … но не страшно было. Пугают же! Вернее, я еще не понимал того страха. Знали … суки, видать, не впервые применяли … психология гомо сапиенса устроена так … возможно, многие без промедления кололись.

Он малость скособочился и поправил дренаж с валяющимся на полу прозрачным влагонакопителем, в котором содержалась темная пестроцветная смесь.

— Извини, за словесную диарею. — Начал опять порыкивать он. — Припух пациент. Мне полезно излиться. Мамку жалко, она и так измучилась, сердце больное, а ты мужик — ты пересилишь … ты поймешь. Иисус говорил. «Возлюби человека во грехе … зачтется.» Но как? Как?! Ты мне скажи, как можно воспылать влюбленностью к тому, кто тебе в зад засунул раскаленное паяло и при этом ехидно хихикает. Это насколько неумную головоньку надоть носить … или какое огромное сердечище иметь, чтобы полюбить такого выродка?! Слышать хихиканья и — ихнее наизлющее: «Ща поджаришься, карасик!» Зачем они посмели влезать в мою жизнедеятельность?!

Он проговаривал и: то ершился мужаясь, то тут же скисши сникал — то снова хорохорился:

— А как паяльник стал нагреваться … приятственно потеплел, мысельки уже гомозились и скакали, метались как угорелые, а затем — штырек раскалился. Я расслышал шкворчание поджаривающегося во мне мяса. А их нет … гады ушли трахать мою Настеньку! Твари забавлялись и тешились, а мне нетерпимо больно. Я визжал … скулил … Я зубы поломал, пытаясь очком вытолкнуть из себя раскаленку. Насладившись принудиловкой, через четыре минуты, отсчитанные настенными часами (которые мне показались вечностью!) садюги и шкуродеры с лицами агнцев, наново образовались в комнате. Я уже не обманывался — я догнался кто они такие. Но я же герой! Я ненавидел их. Всеми печенками презирал! Кабы меня развязали … я, наверное, сожрал бы их заживо. Было и отчаяние, и кураж, и … удивишься, восторг и надежда. Я представлял себя пионером-героем из Феодосии, (моим дальним родственником), Витей Кондрашовым, которого зверски пытали в гестапо. Я не кричал, но плакал … не ругал их! Но совестил! Было чересчур невыносимо … Я не ведаю, что в дальнейшем творилось. Объективная действительность закуролесилась, завертелась! Тока навязывалось в головенку: неужели люди бывают такими жестокими? Неужли их ТОЖЕ создал Господь?! Считаю: изуверов нужно уничтожать. Топтать и размазывать! Но разве это не страшенный грех — жарить живое существо паяльником?! Батюшки светы! Это что безобидное озорство дошкольников? Пустячок?! Их деяния тогда представлялись и теперь представляются ужасающими. Для меня один запахон, что значил! Этот горелый душок. И вонища усиливалась. То ли ракета из жопы стартанула, а то ли в задницу вставили клизму, и клизмочка переросла преобразовавшись в тепловоз, который использует твой задний проход как тоннель. Маленькое жальце паяльничка разбухло до размеров тепловоза и потихонечку въезжает в тебя. Вообрази такое! Ты сам себе кажешься огроменным, с десятиэтажный дом. Раздутым! А паровозище пыхтит чадит в тебе! Жженым, так и пышит. Распирается. Пусть несоленым, неприправленным, но поджаренным! Духан этот, обостряется и распространяется по всей квартире, растворяется во Вселенной. И кажется мир уже весь пахнет пережженным мясом. Твоей обгоревшей требухой. Ты не поверишь, болюшка притупляется. Она как бы отошла в сторонку и наблюдает за тобой. Я ажно видел ее — чернющую и пахучую, демоницу … Боже как она безобразна! Что должно было сгореть — сгорело … омертвелое, обуглившееся, уже выполняло роль бампера или буфера, короче, защиты. Я чудом избежал гангрены. Чудиком выжил! Врачи удивляются, спрашивают: «Как ты выкарабкался? Перенесшие такие пытки и истязательства, как правило умирают от болевого шока! Выходит, повезло — долго жить будешь!» Они не понимают, как можно остаться в живых тому, у кого испеклись — изжарились! — все внутренности. Меня лишили простаты и половины кишок, отсюда явствует — нет будущего! У Анатолия Семеновича не будет наследников. Да и что наследовать?! У меня нету моего дела, которому я посвятил с десяток лет — ноне и пшика не осталось. Меня лишь эвтаназия спасет! Нечего выкозюливаться! Врубаешься, я не хочу существовать ... ты взгляни, идеже моя задница — я сру животом. Видишь этот калонакопитель?! — Он нервно скинул набок одеялишко и открылось обзору Егора на левой стороне живота Анатолия, с дециметр ниже пупка, полупрозрачное полиэтиленовое приспособление, в котором сочилась зеленовато-коричневая субстанция. — Нравится? Знаешь, как чудо называется?! Колостома … это такой анал, такая у меня срандель, а это … это утка … или унитаз … — указал он на накопитель и ехидненько хрюкнул. — Ты меня должен понять! С тобой подобное случалось. Выручи, заклинаю! Всего лишь тривиальное человеческое желание и, если ты — друг, а не портянка … то выполнишь мою просьбу, не задаваясь излишними расспросами. — Он скорчил страдальческую мину. — Хошь назови: молением, а хошь канюченьем! Принеси мне водяры … водовки … два пузырика на первый раз вдосыть … пока что харэ.

— Анатолька, тебе же антибиотики колют ... — впримету фальшиво и не шибко убедительно, понадеялся напомнить Егор.

— Э! Что эти, бициллины … хреницилины … душеньку, они не вылечат! Она убита … вот в чем дело, братишка! Меня привезли и притащили на носилках. Вспоминаю: кушетку, письменный стол и неприветливую престарелую, крашеную в рыжеволосую, врачиху … А с чего ей быть благоприветливой … ласковословной и обходительной?! За три копейки, что медработник получает?! Подбежала санитарочка-блондиночка и проинформировала, что со мной желают поговорить из милиции. Но я потерял сознание. Когда очнулся, тип в штатском чего-то нехотя толковал, разжевывал. Я понял так, что злоумышленники (которых в детальностях описал ему): то ли не заперли входные двери, а не то их раскрыло сквозняком … и соседи, переступивши порог, выявили непредвиденный бардак — вызвали «светомузыку», поэтому я и остался в живехоньких. Как выяснилось: мне подфартило! Повечеру, покаместь связанным валялся со стрекалом в сраке, в нашем микрорайоне, в связи с коротким замыканием на подстанции, отключалось на несколько часиков электричество. Так что, как не выстраивай планы, как не мудри, а однозначно произойдет — как написано в твоей книге. И вот я тута. Мент сдрыснул, врубившись, что из меня больше ни капелюшеньки конструктивного не вытянуть. Он выполнил предписание, а разыскивать и судить злодеев я не уверен, что станут. Появился дежурный или главврач, и снова продолжилось апатическое звучание слов «госпитализация», «наркоз», «температура», «не факт, что выживет» … и вновь муть и марево. Когда же опамятовался — окружал сиреневый кафель. Помещение холодное. Мне помыслилось: «Морг. Я в морге! Сейчас притащится седовласый патологоанатом и начнет кромсать мои телеса». Оказалось — нет; это операционная, и в пожарном порядке возникли хирург с ассистентами и анестезиологом. Такой изумительный малословный квартет — трудолюбцы-спасатели! В шкафах медикаменты. По сторонам всякое оборудование. Тут же на столиках разложены хирургические инструменты: скальпели, ножницы, зажимы, акупунктурные иглы, цапки … Добренький «Айболит» наполнил шприц и что-то вколол мне в вену. Кажись всего-то мгновение и — я уже в реанимации. Но представляешь, какие я переживал и испытывал боли в течение полусуток, покуда отходил от наркоза. Ходят слухи, что оперировали, зачищали и сшивали … ох, как долгонько! Потрошение длилось шесть часов. Лекари балаболят, что я счастливчик! Что операция завершилась благополучно и — при таком иммунитете, дескать, не за горами выздоровление. Я знаю — они искренне хотят, чтобы я радовался жизни. Но как? Провещай мне … Как?! Ежеди лишили всего. Да! достались баснословные богатства! — слабость и отчаянность. Меня предупредили-уведомили, что я останусь калекой. Но … это моя трудность, моя запердыка. Прости, что впредь не смогу быть полезным. Заказчики, небось тоже меня примутся проклинать. Я же усердствовал не предавать общих интересов. И поверь, я сделал все, что мог. Желаю наткнуться тебе на новенького надежного партнерика. Однако на кой ляд тебе мои рекомендации, пожелания, благословения?! Как покойному припарки. Да, отныне это твоя — пром-блемка.

Егор ненамеренно и порывчиво взлетел со стула. Его обуревало двоякое чувство: ему жаль друга, но и мозг тряхануло как током — обещал он Елене по ее приезде отдать ей три купюры с изображением Бенджамина Франклина. А теперь какая-то хреновина получалась. Где их сыскать? Или от услышанной правды, или у него ординарно пересохло во рту, но Егор, судорожно сглотнув и поморщившись, торопливо стребовал:

— Но у тебя же остались адреса … телефоны клиентов … Дай! я сам развезу заказной товар, раскидаю …

— Вряд ли, Егор. Все данные были внесены в амбарную тетрадь, которая хранилась в палатке. Но палатка сгорела. Дотла сожжена! А сотик еще паршивцы унесли. — Толик отвернулся в подушку, чтобы не встретиться с ним взглядом и спросил. — Ты теперь не принесешь мне водки, да? Мы уже не друзья?!

Егору вспомнилось, как однажды будучи в лечебнице с ожогом на животе он клянчил у дружков притаранить алкоголя. Он повергся байронизму, настроение содержалось прескверно тяжким — противным; на душе кошки скребли! «И спасти от душевных истязаний», как ему думалось, «горазда токмо огненная

жидкость» … но они не соизволили снизойти. Егор перемучился — и ныне уже не обижается на друзей. В конце концов они оказались правы. Но тут ситуация другая — все, сложнее и страшнее. Он еле слышимым шепотом уверил приятеля:

— Завтра притараню. К финалу посетительского времени, жди.

И вытряхнулся из покоев. Миновавши коридор и помчавшись по лестнице вниз, он про себя ворчал. «И нахрена ты Толян геройствовал? Отечество спасал?! Что ты этим доказал? Что выиграл?! Подводные камни! Неработоспособность! Или ты палатку отстоял?! Все равно ж сожгли» … Именно эти правдивые и колючие словечки, и прочие сходственные, он только что и боялся вылить, как жидкие экскременты на голову, и без того убитому горем другу. Однако более ценная мыслишка выплыла на поверхностную плоскость сознания и заняла теперь в мозгах первостепенную позицию. Как же он мог запамятовать?! В благодатные времена при былой обеспеченности, воспылав к нумизматике, он приобрел пять николаевских червонцев. К внезапно вспыхнувшему увлечению опосля остыл, но монетки сберег на черный день — и вот оно, безденежье настало.

Глава 48. Новая ячейка общества

Тула. Зареченский район. Необжитый двухэтажный коттедж. Вечер 25 мая 1999 года

До рейдерского захвата его предприятия бандитами, Егор рассматривался окружающими как многоуважаемый промышленник. Нет, к олигархам его не приравнивали! Но он однозначно заслуживал репутацию высокочтимого собственника: и бывшей женушкой, и друзьями, и подчиненными, и бизнес-сообществом, и налоговой инспекцией … глаголя однословно — всеми. Когда-то нерасстанно привычным было звучание его имени с непременным приплюсовыванием к нему отчества. В бренном подлунном мире он жительствовал законопослушным гражданином: систематически выплачивал зарплату рабочим и не утаивал налогов. Было времечко он даже свыкся с собственным начальствующим статусом! Однако фатум (неотвратимый рок) жестокосердием участи, попервоначалу вытолкнул опального баловня из зажиточного социума, а впоследствии и вообще вынудил регрессировать до чрезвычайки! Бывший фабрикант катился по наклонной, катился … и, в конце концов, был принужден забуриться в сомнительное окружение, причем в унизительном или даже презренном образе — оказавшись воришкой-поденщиком, то есть трансформировавшись в одного из правонарушителей, запрыгивающих на товарные поезда и обкрадывающих таковые. Сегодня он Егорка! В лучшем случае, для малолеток — дядя Егор. Шесть лет назад, будучи заводчиком (да при деньгах), кто бы напророчил — не поверил! Сейчас же, спрятавшись под кровлей необжитой двухэтажки, из-за начавшегося проливного дождя, куда он по велению стадного инстинкта заскочил за другими прыгунами (такими же прощелыжниками), они выжидают ближайшего подхода товарного состава. Пусть нестабильно, с перерывами (ибо «человече, выброшенный на обочину благополучия» пребывал в постоянном выискивании легитимной вакантной должности), однако вот уже третий годик Егор зарабатывает семье на пропитание нелегальной и опасной «подработкой» — хищением! В данный момент, затихарившись в закуточке за бетономешалкой, Егор примостился на случайно отысканном пластиковом ящичке. Оживленные разговорчики и нередко слышимые похохатывания, эхом разлетающиеся по всему строению, его не занимали. Но и уединение ничуть не отягощало. В противоположность ожидаемому — им, прям-таки завладела благодать! Сложилось так, что в кромешную тьму совокупности событий и обстоятельств его судьбинушки, пробилось благое прояснение. Опять подфартнуло (если не обозначить звучнее!) Он повстречал старого дружка, Юрика. С которым они пяток годин контактировали с посещения секции карате и на этой «ниве ратной» — скорешились. Потом потерялись … но при вчерашнем случайном пересечении, лишь узнав о его незадействованности, тот порекомендовал ему участие в собственном, уже раскрученном, бизнесе — потому как намыкавшись с дружком-пьяницей и разбежавшись с ним, вот уже полтора года в одиночку едва справляется с делами. Юрик (аки тот жалился) нуждался в компаньоне, не употребляющим спиртных напитков, каковым, по суждению бывшего спарринг-партнера и благоприятеля, базируясь данными совокупного прошлого, Егор и выказывался (на его удачу!). Сказывая к сведенью: единожды обжегшиеся, но уповающие на лучшее — завсегда рыщут в розысках сверхнадежности! Претендент на появившуюся вакансию отнюдь не считал себя трезвенником — да и пьянчужкой не признавал. По его уразумению, он в точности попадал в категорию ответственных и опробованных деловых партнеров. С учетом такого везенья, Егор и настропалил себя, дескать, «нынче запрыгиваю в последний раз. Может вобче понапрасну приволокся?!» Но с неприятным посасыванием под ложечкой, первопричина подначивала — «Семейная казна пуста!» И тут же смущало суеверие. Тревожило осмысление того, что словесная формула «в последний раз» как дурное предвестие — паскуднейшая из примет! «Предрассудки». С нерешимостью втемяшивал он себе, храбрясь и пыжась. И отдаленненько, где-то в лабиринтах извилин — успокаивающе, но и протрезвляюще громыхало: «Завтра — я полюбас буду в седле!»

Теплота, сухость и, хотя бы малюсенький комфортик неизменно располагают к раздумьям. А думки-то одолевали — хмурые и тягостные! «Почему так низко пал? Кто виноват — сам, или судьба-разбойница доконала? Где содеял ошибку? И единственную ли?! Женитьба на Елене прочила финансовый подъем, а вышло наоборот. Рождение сына, Матвея, должно было воодушевить, тем не менее прельстило к пирушкам и праздношатанию. Но — это ли втоптало в нищенство?! Всплошь одни вопросы!» В ту минутку искренности, Егор возымел преднамеренность разобраться, проанализировать, какие оплошки подтолкнули к упадку… «дабы впредки не допускать!» Воспоминания, скорее сами начали теснить и погрызывать, испытывающий неудовлетворенность положением, умишко.

Он припоминал, что для поездки в Москву, дабы встретить Елену в Шереметьево требовались деньги, а он был на мели. Да и возвратить подмывало должочек, ибо могла неправильно расценить деваха! Вот тут-то и выручила склонность к накопительству. Впрочем, не стяжательство, а увлеченность стариной. Пять, заныканных, у матушки на квартире, золотых николаевских червонцев, составлявшие до времени его неумеренную тягу к нумизматике, были извлечены из подзабытого тайника и оттягивали ему карман. Он тогда из больницы от Толика троллейбусом проехался до ювелирного магазина «Сапфир», где несменяемо ошиваются перекупщики сделанных из золота украшений. Обратившись к известному барыге, он сбыл (по дешевке) имевшиеся царские десятирублевки за пятьсот пятьдесят долларов США.

С московского вокзала, последней вечерней электричкой добрался до Москвы-Курской, затем прокатился в «Метро» и пригородным поездом доехал до Шереметьева. Когда он входил в зал ожидания аэропорта, на огромном циферблате живописалось начало первого. Немноголюдность приятно удивила. Изучивши табло, Егор разузнал время прилета «небесного перевозчика» из Стамбула и просчитал, что три с лишком часа предстоит переждать в этом зале. Приютившись на одном из уймищи незанятых кресел, он вытянул из небольшой дорожной сумки плоскую чекушку коньячка, припасенную еще в Туле. «Как говорится, с радостным событием: почему бы — нет?!». Оправдывался он. Нарочно закупал три бутылочки. Собирался попотчевать и Елену. Запасался с акцентом на возможную дороговизну, а также: «Скоротать дорожку» — да и на радостях! А что?! Все-таки свидится с обожаемой женщиной! Близости как таковой не было, но затеявшийся в душе пожар, иначе и не прозвать как любовью. С первой бутылочкой (как им и намечалось) он разделался еще в электричке Тула-Москва, (где-то на полдороги) проехав станцию Серпухов. Теперь же, жажду обостряла похмельная заунывность, которую призывалось срочно утолить. Сдобрив тройку небольших глотков, он припрятал флакон в боковом кармане курточки, надумав вздремнуть. Дрем, из-за возбужденности проявлялся чутким, и ожидающий мужчина впросонье множественно раз присовокуплялся к содержимому флакона, покуда не опростал емкость. (Еще нехватку прочухал!)

Лицезря в иллюминатор белесые барханы облаков, похожие на снежные заносы, а в разыгравшемся ее воображении якобы таинственное и могущественное царство Снежной Королевы, задумавшаяся Лена летела в самолете, вслушиваясь в непрестанный гул авиалайнера, и тоже вспоминала о Егоре. Двойственность переживания, выражающаяся в том, что недавний знакомец, но ставший уже другом, вызывал у молодой особы синхронически два антагонистичных чувства. Тот ли он — «принц», которого она искала или обычный встречный-поперечный? А ежели хитрющий «рыцарь наживы» ?! Девица чувствовала непереносимое тяготение к избраннику, и это вгоняло ее в трясучку — пробирало до мучительно-сладостной боли! Молодая обаяшка была погружена в свои размышлялки, потому не сразу заметила прогалины в «снежных заносах», а под ними проглядывающиеся огоньки населенного пункта. Командир экипажа (во всеуслышание) подтвердил, что пилотируемый самолет снижается и готовится к посадке. В завершении удачного приземления, пилот рассказал о выполненной работе и поблагодарил авиапассажиров о выборе их авиакомпании. Вскоре был подан трап и люди, засуетившись, замельтешили на выход.

Диктор объявила о посадке самолета, ожидаемого рейса. Оглянувшись на настенные часы, показывающие четыре часа сорок восемь минут, Егор приободрился. Забренчавший «эбонитовый друг» — приневолил содрогнуться. Егор зашарил по карманам, в выискиваниях «мелкого крикуна». И только, когда он высвободился из кресла, рывком передвинув за спину котомку и направившись неторопливым шагом к туалету, изыскал антигуманно горланившего стервеца. Названивала Елена! Он приблизил телефон к уху.

— Смольный на проводе, — еле сдерживая эмоции, отозвался встречающий. Голос его слегка похрипывал.

— Почему целую вечность не отзывался? Бесценный, ты что спишь?! — с явным испугом в голосе, вопрошала Лена.

— Нет. Сижу на стреме и жду пришествия ее величества … чмоки-чмок. Расслабься! — он просек, что подружка взволновалась, пребывая в неуверенности — встречают ли ее? И это неспокойствие показалось забавным, а между тем безвестные силы так и побуждали его, затискать в объятьях и расцеловать Леночку.

— Замечудненько, — ласково, но и чуемо воспрянувши (отчего голос потвердел), пролепетала встречаемая. — Я в очереди паспортконтроля. Отключаюсь. Успокойся — скоро буду.

Понимая, что ожидать придется не меньше часа и, зная предстоящие Елене процедуры, Егор отправился в уборную: выбросить в мусорницу опростанную посуду, справить малую нужду, да и нелишним будет привести себя в порядок. Почистив перышки и вернувшись в зал ожидания, он позаимствовал незанятое место напротив стеклянного ограждения, откуда и должны будут появиться прилетевшие пассажиры — и стал ждать. Через полчаса обозначилась движуха, кишащей лавиной повалил народ. Средь заверухи подступающих, напружиненная Елена толкала тележку с поклажей и тревожно посматривала поверх голов впереди шедших. Наконец они увиделись и помахали друг другу руками. Ускоренно сблизившись, заскучавшие, блистая улыбками, обнялись и машинально поцеловались. Таким образом, воспламенился их первый долгий поцелуй взасос. Оба, отнеслись к нему как вполне разумеющемуся.

— Как ты тут?.. — оторвавшись от его уст и закатив глазки, сладостно млея, проворковала запыхавшаяся очаровашка. Конечно продолжением подразумевалось: «Без меня!» Она, легонько опираясь ладошками в грудь, приобнявшего ее мужчину и прогнувшись в спинке, вроде отстранялась чуток, но оставаясь в его объятиях, поглядела ему в глаза. Вглядывалась недолго и, удовольствовавшись увиденным, не дожидаясь ответа, защебетала: — Фу! Насилу с ленточного транспортера перетащила неподъемные мешки на телегу. А пока сюда доволокла … вообще, умаялась. Здоровски, что, ты, встретил! Одна … не знаю, каким образом справилась бы. Таскать по очередности будем?

— Вроде жив, — не успев вовремя ввернуть, запоздало сыронизировал он, — не укокошили покеда. (Но вспомнив, что девица спасла его от неминуемой смерти, он перенаправил разговор.) Как я по тебе соскучился … как измучился и хандрой исстрадался, Ленок! — чувственно произносил он, сгребая чувалы и направляясь к выходу. — Иссох як тарань! Ты, Ленуль, не переживай, ща такси поймаем и — айда до дому! — Он заранее надумал шикануть и с комфортом подвезти Елену от аэродрома до самого подъезда. Елена, едва поспевая, последовала за ним. Выйдя из здания воздушного причала, он оставил вьюки у обочья тротуара и, буркнув «ай момент!» убежал. Спустя три-четыре минутки подъехала бежевого цвета пятерка жигулей, а из машины выскочил Егор. Он быстренько закидал поклажу в багажник и отворил перед Еленой дверцу, жестом указывая на свободное заднее сиденье. Сударыня степенно уселась, ухаживатель, потеснив, затолкался вслед за ней. Дверка захлопнулась и жигуленок сорвался с места.

— Два с лихвой часика, Ленулька … и ты в домике! — Ребячески веселился Егор, пододвигаясь и поудобнее устраиваясь, а пообещанное подчеркнул апофегмой. — Красиво жить не запретишь!

Бывалый водитель, мужичок в годах, с легкостью маневрируя автомашиной, размеренно без сует набирал скорость и предусмотрительно тормозил на перекрестках. Они выехали из поселка на трассу; лишь автомобиль ускорившись выровнял ход, Егор, несильно задумываясь, достал коньяк:

— Отметим твой благополучный прилет. — Предложил он, доставая припасенные два пластиковых стаканчика и шоколадку. — Дай бог поездка не последняя … такая … успешная. Да и торговля, чтоб не захандрила … обмыть следует!

Проговоренное озвучивалось так, будто он уговаривал подругу, побаиваясь отнекиваний. Таксист, мельком кинув взгляд в зеркало заднего обозрения, одобрительно усмехнулся. Пассажирка сверкала улыбкой. Егор же, войдя в раж, запел, довольно качественно подражая Высоцкому:

— Надеемся только на крепость рук, на руки друга и вбитый крюк, и молимся, чтобы страховка не подвела.

Впопад, а может и невтемно пропетые словечки были поддержаны с двух сторон легкими смешками. Как ни поверни, но экстренное отпразднованье прибытия Елены отрекомендовалось как весьма уместное.

— Ленуля, прошу тебя, не смотри в мои глаза слишком пристально, — пробавлялся шуточками Егор, поддерживая накаленность веселья, — биоэнергетика! Одна женщина так забеременела от меня.

— А я и не боюсь, — расхохоталась Елена, — я уже однажды таким способом родила себе … девочку. У меня трехлетняя дочь, Эльвира. Разве я не сказывала тебе об этом? И кстати сказать, также по глупости одному стервецу всего лишь в его хитренькие глазюки заглянула. — Она помолчала, и тут же с усмешкой прибавила. — Право-слово, я сызнова в замужество не спешу, в петлю не суюсь, не лезу …

Егор, имитируя внезапное огорчение, подпрыгнул на месте:

— Как это?! А я уж рубашку накрахмалил … настроился. Отъюстировал кукумбер. Что, по-твоему, я напрасно придумывал каким макаром предложение замастырить? — трындел он в угоду потехе, но почти не шутил.

— Второй раз? Ха! Страшненько как-то — повторительно на те же грабельки наступать! Я себе дала зарок: замуж выйду только за того — кто рассмешит …

— Ой! Ради такого дела, — перебивая Елену, поспешил сверкнуть остроумием Егор, — я готов биться как рыбеха об лед!

— … мою бабушку, которая умерла. — Докончила мысль глумница и заливно рассмеялась, затем смущенно осторожничая добавила. — Паясничаю я. Пошучиваю!

— Хм, однако веселая ознакомительная поездочка-прогулка получается! — не ожидав свежеполученной информации и, поймав в зеркальце хитроватый взгляд водителя, Егор в задумчивости адресовался к нему. — А как вас именовать, любезнейший?

— Зовите Василием … — пробубнил тот, по-родственному погладив, как по головке младенца (оригинальный, в виде черепа) набалдашник рычага коробки передач. Они также поочередно назвались и вдумчиво примолкли, обсматривая затейливости окрестности и улавливая глазами проносящиеся отдельные ее компоненты.

Малость погодя, Егор снова обратился к шоферу:

— Василий, не владеете познаниями, где сподручней отовариться горячительным? — он откинулся на спинку сиденья и прозубоскальничал, — а то че нам чекушка — губочки помочить?!

— Ноу проблем! — буркнул мужик и затрезвонил. — Мы как раз подъезжаем к «Сокровищнице Вкуса». Отличный дорожный универсам через четырнадцать километров. Спиртуозы там, завались — на любую смачность.

Они остановились у круглосуточного супермаркета, и Егор забежал в иллюминацию огней прикупить добавки. Он тотчас вернулся, ограничившись полулитровкой коньяка «Белый аист».

— Космолет «Ностромо» под управлением ди-джея Василия продолжает свой астральный путь! — лишь только машина задала тягу, Егор шуточкой прокомментировал, балагуря в задорном настрое (сграбастав в кучу и фильм «Чужой», и диджеинг). Он исторгнул из-за пазухи коробку шоколадных конфет «Птичье молоко», виртуозно выхватил бутылку коньяка и в подражание Ивану Васильевичу Буншу из популярной советской кинокомедии «Иван Васильевич меняет профессию» выкрикнул:

— Я требую продолжения банкета!

Гулянка продолжилась. Фишка по поводу диджея Василию обласкала слух, однако аудиоплейер врубить он не удосужился. Или намека не понял? Возлюбленные, оглядывая меняющиеся пейзажи за окнами, смаковали коньячок и, большую часть разговора, пустозвонничали. Не придавая особой значимости обязательству, в шелухе демагогий был возвращен Елене долг в триста долларов. Невзирая на пестроту балаканий, за временной отрезочек путь-дороженьки, Егор об Елене (впрочем, как и она о нем) прознал много интересного. Выяснилось, что она разведенная. Вдвоем с трехлетней дочуркой Эльвирой, они ютятся у мамочки в трехкомнатной квартире. Матушка Елены, Валентина Михайловна, вот уже четырехлетнюю длительность вдовствует. (Кстати, всего лишь на шесть лет старше Егора!) А бывший муженек Егоровой подружки, о чем Елену (по ее словам) известила бывшая свекровь при очередном проведывании внучки, окончательно спившись, вот уж полгодика минуло как убрался к праотцам. Мамка Егора также вдова, но с десятилетним стажем. Маргарита Константиновна болезненно переживала и «банкротство», и разорение драгоценного сыночка. Развод с Натальей восприняла двояко, ибо недолюбливала сноху, а вот по внучке скучала. Его госпитализацию по случаю ожога на животе, вызвавшего у нее по меньшей мере озадаченность, организовала сама, не вдаваясь в расширенные разглагольствования — вызвав скорую помощь сыну, которому «внезапно поплохело». Ее, всеконечно, как и любую мать, чрезвычайно удручало, что у сынишки как-то нахрапом все пошло-поехало сикось-накось.

Подъезжая к Горелкам и обретаясь уже в состоянии «прехорошеньком», подвыпившая дамочка пригласила кавалера в гости, для знакомства с мамой. Прикатив на Дмитрия Ульянова, приехавшие выгрузились и минут пятнадцать прощались с водителем. По инициативе Елены, она расплатилась с водителем категорически сама. Егор требовал на паях — фифти-фифти. Но женщина оставалась непреклонной как гранит. Наконец довольный Василий уехал. Оживленно болтая и остря, друзья с вьюками поднялись на третий этаж. Уперлись в дверь и упорно давили на кнопку звонка минуты две. Никто не отвечал. Мамы и дочери, дома не оказалось. Алена, хлопнув себя по макушке, айкнула и коротко обосновала отсутствие родственников:

— Бестолковка. Они же в гостях. В Пицунде!

Вспомнилось Егору то памятное утро и … наверно многое отстраненное, но важное. Это тотчас он сообразил, что чересчур длительным оттягиванием желаемого, таким долгим предвкусием они как затравленные ожидаемым — жаждали одного, у них была одна цель на двоих. Правда не хотелось, чтобы ожидаемое разляпано размазалось, как по стеклу размытая сальность — стихийно. Да! Они, оба, сдерживали себя. Сейчас он это здорово распознал! Отворив ключом замок, Елена все еще бравурно посторонилась, пропуская Егора с баулами в просторный «предбанник» сталинки. Подобно музейному экскурсоводу, она ознакомила его с квартирой (длинный коридор, кухня, раздельный с ванной санузел, светлый просторный зал, другая, такая же светлая чисто прибранная комната и … спальня — это была последняя инстанция) он разглядывал широкое ложе, но внутри него клокотал солнцепек. Он трепетал и сгорал от нетерпения! Она говорила и говорила, глядя в сторону, как бы боясь встретиться взглядом, как бы прячась. Он помнит, как ему всенепременно возжелалось заглянуть ей прямо в душу, и он подплыл на ватных непослушных ногах и, дрожащими руками прикоснувшись к ее плечам, развернул покорную лицом к себе. Что-то сказал. Она отводила взгляд, ломаясь в его руках, едва удерживаясь на ногах. Нет! Пьяной она не была. Отпрянув, она как бы пыталась сопротивляться, но не очень … или может не было сил?! Они долго и страстно предавались любовным утехам, а по окончанию, долгое время переводили дух и «мурлыкали». Новый год влюбленные встречали уже совместно на законных основаниях. Ввиду того, что бывшая супруга отсудила не только заброшенную новостройку коттеджа с участком в Мясново, но и потребовала немедленного высвобождения жилплощади на Макаренко, где они проживали будучи семьей, Егор еще в октябре переехал на постоянное местопребывание к матушке в Заречье. Собственно, где и оставался прописанным. Новенькая претендентка на роль его молоденькой женушки приглянулась Маргарите Константиновне, и по внешности, и по другим домовитым качествам. Особенно ее подкупила простота девушки. Ранимую самодурку свекруху, будущая жена единственного сынка без предисловий назвала мамой. А подобные человеческие качества Маргарита Константиновна всегда считала редкостью. Она терпеть не могла гордыню с кривляньями и высокомерным тугодумием — каковой салат черт характера и приписывала предыдущей невестке. К тому же новая невестка не проявляла нетерпений по отношению к ее питомцам. А в квартирке обитали две животинки: восточно-европейская овчарка Раяна и сиамская кошка Дымка. Свадьбу справили у невесты, в семейном кругу — за чаем и тортом. Присутствовали обе мамы (обе — строгие и непьющие!). Гостей не приглашали.

Егор перекручивал: месяц за месяцем, год за годом — и делал выводы. С первого дня супружеская чета жила у тещи из-за удобного, по их мнению, месторасположения квартиры. (Центр города! Все рядом!) Спальню бракосочетавшиеся обустроили под свою комнату. Валентина Михайловна молчком взяла обузу по воспитанию, содержанию и обслуживанию Эльвиры. Она, как обычно поутру уводила внучку в садик и уходила на работу, а возвращаясь забирала оттуда. Поначалу автомобильные прибамбасы Егору привелось раскидывать по комиссионкам; причем по гораздо меньшим расценкам; да и срок реализации застопорился. «Автохлам» мог вообще зависнуть! Егор оптом навязал его знакомому ловчиле, и — разумеется «за копейки». Порастерялись не только потенциальность с заинтересованностью, но и убежденность в целесообразности продолжения данного занятия, как прочившего приносить доход. Но истинная разгадка была в другом — Егор и Елена были счастливы вдвоем и им не хотелось разлучаться ни на миг. Вследствие того, Егор переметнулся на торговлю одеждой. Общими усилиями, под руководством Елены, они теперь ежедневно ездили на Центральный рынок, торговать привезенным Еленой шмотьем. Вдобавок к своему товару, Елена брала на реализацию кожаные и джинсовые куртки у знакомых вьетнамцев. Надбавочная стоимость при продаже вещей, называемая наваром, оставалась себе. Заканчивая рабочий день, они рассчитывались с вьетнамцами и возвращали не проданные вещи. Свой товар и разобранную палатку сдавали в частную камеру хранения и — налегке уходили домой. Впрочем, молодожены не спешили запрятаться в четырех стенах. Они взяли за правило — брать бутылочку ноль семь крепленого винца и уединяться в пушкинском сквере, на лавочке перед бюстом Пушкина. Благо сквер рядышком. И это было так романтично! Полюбовно беседуя и разливая по стаканчикам «Кагор», уставшие, но счастливые они подводили итоги. И, кстати, неслабо получалось! При отменном спросе, хоть и выходило реденько, но от вьетнамской верхней одежды приработок доходил до ста баксов. А при единственном выходном — по понедельникам, сколько зашибалось в неделю! Словом, их материальное благополучие и обеспеченность, двигались в гору. Дуэтом и работалось, и отдыхалось (морально и физически) — замечательнейше! Если посещение сквера приедалось, парочка меняла привычку и совершала поход на вечерний сеанс: либо в кинотеатр «Родина», либо в «Центральный» — которые соседствовали. Остросюжетность или нудность … короче, содержание киноленты для возлюбленных значения не имело. Они брали с собой извечный стеклососуд с эликсиром — забирались на самый верх, заныкавшись в заднем ряду кинозала, и в полутьме — ворковали и целовались. Нагулявшись, ужинали и перед сном занимались любовью. Так пролисталось десять месяцев. В октябре Елена затяжелела. И это был праздник, но с обратным эффектом! Каждодневным винным излияниям препожаловал конец. Следующие девять месяцев до самих родов ими велся трезвый образ жизни. Бывало Егорий возьмет баночку пивка, но — и то втихаря! Ему претило ее раздражать. Он маялся и видел, что и ей также манится расслабиться. Егор помнит, как он решил этот вопрос. Он съездил в диспансер и закодировался.

И вот родился сын. Около полугода женушка кормила Матвея грудью и об употреблении дурманящего зелья не заикалась. Она занималась грудничком, а благоверный следовал работать на базар. Однажды грудное молоко у Елены резко пропало и — супруги поменялись местами. Егору теперь вменялось в обязанности: ходить за детским питанием в «Молочную кухню», кормить сынульку и менять Матюше памперсы … в общем, находиться с ним до приезда Елены. С работы Елена каждый будень возвращалась пьяная. Ее часто обкрадывали и не только по своим вещам, но и по вьетнамским. Приходилось компенсировать. Благо деньги были! Это Егора нервировало, но он не ругался. А просьбы изъявлялись бесполезными. Утром обещалось одно — итогом выходило другое. Полмесяца продержавшись, он молча купил бутылку бальзама «Черный знахарь», и самолично (непонятно кому в протест!) раскодировался.

Не болея, скоропостижно померла Егорова мать. Егор ходил убитый как на иголках. Он казнил себя, что мало уделял матери времени и редко навещал. Похороны прошли и … вроде бы жизнь потекла прежним руслом. Только жительствовать они переехали в высвободившуюся квартиру Маргариты Константиновны, ибо за живностью требовался уход. Такова была «официальная» причина переезда, но на самом деле Елене надоели головомойки, а порой и реприманды с острасткой и жиловытягиванием, ее совершенно непьющей мамы и именно — из-за их пьянок. Егор пребывал в неведении, но и переехать в свой семейный уголок был рад-радехонек.

— Гнездышко свое будем устраивать! — сказал он и добавил, кивая в небо. — Мамка, только радоваться будет!

— Я давно думала позитивно об этом. — Соврала жена потому, как по той же причине боялась не ужиться со свекровью. — Тебе-то маманька моя ничего не говаривала, а меня в постоянку допекает! Через денек на денек заявляет: «Езжайте-ка дочка поживать-бытовать к свекровушке, а мы уж как-нибудь с Эльвирой справимся. Пригляжу за ней!»

Они перебрались в Заречье, на Железнодорожную улицу, прихватив и мальца.

— Во всем виновата пьянка! — Сидя на пластмассовом ящике, вдруг Егор сделал окончательный вывод. — Почему раньше не замечал, не втыкался?!

И в самом деле, после похорон матушки он ударился в беспробудное нажиралово. Еще с поминок! Правда, запой, не считаясь таковым, поначалу был тихим, но постепенно разгорался — ярче и ярче. Конечно, он мотивировал свою одержимость страшенным горем. А горюшко, вызванное смертью маменьки, (может быть и преувеличенное им!), так и толкало его в зловонную бездну самоотрешения. Что на него нашло? Так было на самом деле или эту глупость он себе внушил?! Но ему жутко не хотелось жить! Вряд ли можно сказать, что именно смерть мамули стала причиной его запоя, которую поддержала или которому не противилась Елена. Он видел, что она тоже мучается! Похоже все-таки излишняя свободушка на них повлияла. Да куда там! Именно она, своей непрерываемой соблазняющей силушкой повоздействовала! У них, буквально, все — вдруг повалилось прахом! Их доброе и зажиточное житие, словно под неудержимой силой, начало скомкиваться! Нет, муж и жена не ссорились не ругались … на протяжении пяти лет совместного прожития, какой бы сложной ситуация не была и чего бы не случалось, они ни разу не повысили друг на друга голоса. В их отношениях старым порядком все было идеально ровно. Любая любящая пара им бы — только позавидовала! Меж ними не существовало и тени недопонимания или безразличия друг к другу. Но серпантин неудач и прорух, трат и потерь под хмельком разматывался чересчур стремительно. И все по пьяни! Сначала утерявши, он не довез до камеры хранения одну из сумок, с самым дорогим товаром! На следующий день, его обокрали, и он (с досады … а может кому-то в отместку) налакался так, что вообще стал посмешищем. Скорей с дозой просчитался и — «срубился»! Невменяемым, он дрыхал под прилавком. Изъясняясь кратко, с торговлей «тряпками» ему сходственно пришлось завязать. Ну не шла коммерция! Но у него же семья … и он перебрался в грузчики. Продавцы, знавшие его и жалеющие, по сути, бывшие коллеги доверились ему. Егор начал ставить их палатки и развозить баулы с предметами продажи. Имея несколько точек, заработная плата его получалась достаточно сносной. (Елена ухаживала за ребенком.) На фуфу, но полтора года он проработал грузчиком. Непьющих, среди которых, не встречается. Но и оттудова он был вынужден уйти, ибо спивался. Вся эта прошедшая реальность (полусчастливая и полусумасшедшая) бессвязно с перекувырками провертелась в его голове.

«Матвеюшке пятый год. Большой уже!» Напомнил себе Егор, окидывая взором мрачные стены и потолок недостроя. Он уже два с лихуем года на железной дороге осаждает «подвигающиеся крепости на колесах». С беспробудной пьянкой пришлось застопориться потому, как цепляться за поручни и карабкаться на подножки вагона, как на чешую движущегося «супергигантского железного аспида», спьяну или с бодунища — смертельно опасно. Такая махина не просто проползет — она раздавит, расчленит! Заскакивать на поезда нетрезвым, он боялся. И это было сдерживающим фактором! Последние четыре месяца, он совсем не употребляет алкоголя. «Молодчина! Да и паденщина дисциплинирует, заставляет отказываться от бухла!» Подбадриваясь, хвалил он себя. «Так держать!» Но иногда вглядываясь внутрь собственной персоны — гадкая, противная сентенция выедала мозг. «Выходит, это я — проклятый. Значит, я — несу всем несчастье! Может под поезд себя?» Внезапный рев тепловоза вывел его из раздумий. Егор недопонимая огляделся. «Когда все успели повыскакивать?! Дьявольщина!» Он не заметил … и пассивно продолжал сидеть, хоть и осмысливал, что надо поторопиться, иначе поезд пройдет. «Запрыгнуть в последний раз? Нетушки! Судьбой дана последняя попытка. Махонький, но шансик — почему ж не прибегнуть?» Подумал Егорий, пролезши неспеша через прореху и перебравшись через забор, он поплелся к родным пенатам, где ждали его любимые — супружница и сынок.

Глава 49. Конец прыгунскому бизнесу или — «сплошная шняга»

Тула. Окончание лета 2001 года. Улица Луначарского. Главпочтамт. Скуратово

Вадим оторвал ладонь от шляпки звонка и почти мгновенно растворилась дверь, словно отец подстерегал его за дверью, обходясь в засаде. Вадимка напрягся! Их взоры скрестились. «Папочка», как ему глюкануло, устрашающе черство поглядел на появившегося сынка, с прохладцей проверещал приветствие и с ноткой колкого предостережения в словах «заходи … заходи», испарился. Нервишки Вадика взвинтились, и он разволновавшись обобщил, привнес уточнение. «Папундер сердит. Полнейшие — игнор и презренье!» Припоминая отцовский взор, подначил он себя и ввалился в прихожую — готовый признаться во всех грехах. «Обстановочка раскаленная!» Затворяя двери, умозаключил наскоро парень, но оглядевшись — изумился! Впрочем, то, что ему бросилось в глаза, его не столько ошеломило, не столько затормозило само хотенье повиниться, сколько сбило с пахвей. В квартире наличествовал идеальнейший порядочек, а мельком заглянувший в парадную комнату сынок присек, что мать с отцом, вальяжно развалившись в креслах — мирненько беседуют. Милиционеры отсутствовали. Не переобуваясь в домашние тапки, недоумевающий сыночек так же прошвырнулся на кухню, но и там представителей правопорядка не сыскал.

— Что-нибудь случилось, сынуля?! — с беспокойством окликнула мама.

Вадя вернулся на коврик в переднюю и принялся разуваться, все еще находясь в недоразумении.

— Нет мамуль, все хоккей! — обливаясь потом и терзаясь недопониманием, но уже категорически не желая ни в чем сознаваться, пробурчал он. Матушка появилась в дверях и прожигая пытливым взором вдруг спросила:

— Что происходит, сыночка? Как отдохнул?..

— Классно гульнул! Пикничок ништячный закатили. Но … — смущается он, — милицейский козлик у подъезда. К кому гостьюшки нагрянули? — его так и подмывало, подзадоривало приобщить, — «думал к нам!» — но сдержался.

— А-а, вот ты о чем! Соседки, которые сверху жительствуют, давечь поцапались. Старухи-погремухи совсем опупели! — Подскочил к проему папаня с объяснениями и немедля сменил темку. — Вольдемар, мы тутось с мамулей посовещались и вздумали подарочек тебе замастырить … оцени, он в твоем логове!

Сын с любопытством проковылял в комнатенку и незамедлительно, через пару секунд, выпархивает оттуда, с неподдельной восторженностью растягивая улыбу:

— Это мне?! Ошалеть! Спасибочки … давно мечтал о таком … — поблагодарил он, убеждаясь, что и так чрезмерно обостренное чувство моральной ответственности перед родителями за свой проступок, теперь куда похлестче вцепится когтями в душеньку. Но и стерегся также навлечь подозрение потому, что раскаяние уже грызло сердце как алабай косточку (что не могло оказаться не замеченным смекалистыми родичами) и он поторопился скрыться в «конурке». Нет! Он не настолько страшился скомпрометироваться и не малодушествовал, но сам факт — вызывал муки совести и гадливость. «Они мне современнейший музыкальный центр Panasonic подарили … а я их обкрадываю. Вот подлюга!» Бичевал и бранил он, но и утихомиривал себя обещанием. «Деньги научусь делать — все, до грошика возвращу».

Задвинув щеколду, Вадимка прилег на тахту и задумался. «Сплошняком непонятки! Почему родичи молчат? Точно ничего не было?! Смешит то, что прибрались: чистехонько … порядочек как в церкви … — и ни гу-гу! Почему скрывают, что их обворовали? Или может мне это приснилось?!» Он тряханул головой и порешил, что лучше не будет терзаться тем, что благоприятно закончилось. Зная родителей, был уверен, что если б подозревали — спросили б. «Да что там! Выпытывали бы — филигранно и неотвязчиво! А туточки умиротворенность. Спокуха мертвецкая!» Паренек расслабился, поудобнее разложив конечности и туловище на мягкой и упругой подстилке для лежания. Он вознамерился предаться более услаждающим воспоминаниям. Более приятным и тешащим. Однако сразу почему-то вспомнилась ссора с Марией. Но он отпихнул душевную шатость, подумав: «Машуня молодчина … надежна и не алчна! Честная и правдолюбка. Это хорошо! Не обманулся. В ноженьки кинусь … что-нибудь наплету … покаюсь — простит!» Он не сомневался, а потому углубился в пережитое, в недавнее. Неосознанно навязывались и миловали воображение давешние, еще не забытые, прикосновения и ласки. Он все еще был под впечатлением! Любовные утехи и ощущения развернулись так, как будто он воочию переместился и в пространстве, и во времени. Чисто он там — и рядом Мария, которая осязалась всеми рецепторами кожи. Вот … он дочиста голенький, ослабленным телом, разбуженным и расцветшим сердцем после произошедшего бурного секса лежит рядышком с обожаемой женщиной. Он, как и тогда явственно воспринимал присутствие обнаженности, впритирку прижавшейся к нему, Марии. Они настолечко плотно примыкали телами, что Вадик чутко осязал и ровное беззвучное дыхание любимой, и бархатистость ее соприкосновенности. «Машенька!» (как самопроизвольно отныне раздавалось у него в голове), с прикрытыми веждами и полуприкрытым бутоном уст, вероятно грезила о чем-то сокровенном. Ее личико расплывалось в блаженной улыбке, источающей истому и услаждение. Это настолько реально виделось и ощущалось им, что он даже поежился. Приникнув головкой и туловищем к Вадиму, змееподобно обвивши его торс разбросанными вразнотык изящными обнаженными конечностями, пассия (приносила и приносит!) соприкасанием к нему невероятнейшее всеблаженство. Вадим до сих пор не скумекал, каким-таким образом вся эта «секси-вакханалия» на тот момент стряслась?! Как будто надиктованное блудодейство творилось под гипнозом! И ведь произошла, так называемая, предвосхищаемая «сексотерапия» — (до нелепости!) вопреки ожиданию. Как бы заневедь. Непредсказуемо. Даже стихийно! В невменяемости. Словно оба спятили. А бесстыдные оголтелость с распущенностью воспоследовали именно в следствии непродолжительного помутнения их рассудка. Едва лишь Вадик возникнул, только перешагнул порожек обители и — возлюбленные, распаленные яростной страстью, внезапно охватившей их, и доведшей до обстояния аффекта — набросились друг на друга. Де-факто! Никаких прелюдий. Ни заигрываний. Ни намеков. Ни притязаний. Никаких заманиваний и договоренностей: хлоп — и он раздетый; хоп — и раздета она! Остальное — туман впересыпку со вспышками приятностей и ненасытностью. Скороспелость страстей и поспешность взаимодействий, вершились в сумасбродном эфемерном полусне … или — в шальном пароксизме?! И только осиротелые пожитки, вереницей остававшиеся валяться от порога до кровати, изобличали их стремительный путь. Он вспоминает — как с услаждением, будто хмельной безропотно поддавался нажиму и принуждению со стороны желанной властительницы; как подтанцовывая и кружась, они импульсивно и скомкано тискались в объятьях, не считаясь с приличиями … орудуя на взаимном опережении и вовсе не думая: об удобствах неудобствах, о сообразности или неосмысленности творимого. Малосопоставляясь с реальностью, на ходу срывая одежды (не щадя ни пуговиц, ни застежек-молний!) они ввалились в спаленку, где экспансивно стягивали уже последние элементы нижнего белья. И как одержимые, не разбирая ни спальных принадлежностей ни устраняя акрилового покрывала, сходно с безумцами, изголодавшимися по теплу и ласке — упали в постель!

Как можно ещежды оправдать столь торопливые и покомканные неблагопристойные деяния существ вершинной ступени земной иерархии? Как можно было бы еще назвать сотворившуюся непредвиденность?! — если не Любовью. Неадекватность представлялась еще больше возбуждающей, дразнящей и до нестерпимого сладостной. Инстинктивно подчиняясь приказам: догадываясь или предполагая, — он выделывал, как ему впечатлялось, немыслимые продерзости. А сопричастница подыгрывала: или словесами подначивания … или уступчивостью, в виде предоставления позировки. А то и вовсе направляя волшебнейшими пальчиками. Эти нежнейшие прикасания, он и тотчас чувствует — там, у себя внизу! (В его мыслях!) как давеча — они и сейчас воеденились … окунувшись в безудержность плотской забавы.

«Ей-богу умру за Машеньку». Ручался он и божился.

Вдоль шоссе простиралось пустынное холмовье, это был пространный заброшенный участок земли. Они многократно здесь проезжали. Подавляющим представлялись: подъемы, низины, заросшие чащобы … а в лабиринте всех этих непроезжих неровностей и — финтила петлистая автогрунтовка. Газель съехала с асфальта как раз на эту дорогу и по ее извилистости и ухабистости, начала всесторонне вилять: где-то пробуксовывая, где-то ускоряясь, но беспрерывно сотрясаясь. Накрапывал слабенький реденький дождичек. Влажность пребывала умеренная, поэтому проходимость транспорта пока что оставалась удовлетворительной. Машина, заехав на возвышенность, малость притормозила и, без предисловий нырнув обоими колесами в глубокую яму, окончательно тормознулась.

— Дядь Паш, что стряслось? — оглядывая холмы и буераки, поникшие березки одиночки да сосенки, встревоженно поинтересовался Андрюша.

— Да вон гляньте!.. — кивнул на обочину дороги удивленный водитель, показывая кивками подбородка на темную кучу чугунных чушек. — Это ктой-то тута отгрузился. И почему?!

Сидевший у окна Сергей, протерев рукавом вспотевшее стекло и присмотревшись, неожиданно вскрикнул:

— Ежкин кот! Кто-то литки посеял! — отворяя дверку и спрыгивая с подножки, он, непрочно осознавая, пробормотал, — непостижимость какая-то … уложены.

Бригада из трех человек торопливо покинула салон машины и замерла у кучи, неприязненно осматривая ее и не маскируя озадаченности.

— Не посеяли, а оставили. — В раздумчивости пощипывая пальцами мочку уха, пустился в дискурс дядя Паша.

— Взгляните, а там еще одна! — вскричал Сережа, глядя чуть одаль и указывая туда пальцем. — Ух-ты! а за сосной третья! Сплошная … шняга … четвертая …

Вскоре они насчитали, не сходя с места, около шести подобных куч.

— Да! Напряженная биосфера … — снова в потерянности и не задумываясь о сказанном пролепетал Мышка.

— Я не верю, что все так худо … поедим в утильприемку, проверим, удостоверимся … — стал настаивать Андрюха.

— Ну раз уж приехали — убедиться невредно будет. Покатили в утильку … там определимся. — Поддержал Сережка, хотя мысленно подготавливался к худшему: «Похоже бизнес накрылся медным тазом … знать, не врали пацаны». Рассуждал он. «Придется пораскинуть мозгами, чем дальше заняться и на какие рельсы становиться. Желательно на легальную, на предпринимательскую деятельность перенести свою энергетику. Благо деньжонку скопили!»

За шесть часов до всплытия на поверхность «злосчастного факта», они теоретически знали о произошедшем ударе судьбы. Но подтверждений, как таковых, не было и им не верилось. С утра они случайно встретились у Главпочтамта с Селезневым Борисом, посередь прыгунов с гордостью носящего кликуху Каланча; и завязался меж ними вот такой разговор.

— Приветули, братаны! Когда последний разик прыгали? Небось ведаете теперча как воду в ступе толочь?! — наперво полюбопытничал тот, поочередно с достоинством пожимая руки и Сергею, и Андрею.

— С неделю, наверное, в прогульщики записываемся. Нелетная погода. Сам подумай — какой дундук в такую дождливую и склизкую погодку скакать надумает? Нынче подсохло так что … вылезем, выползем! — Скороговоркой отпарировал Андрюшка.

— Ну … тады могли и не слыхать. — Затарахтел высокорослый парнишка. — Есть две новости. И обе плохие …

— Ну докладывай. Рассказывай, возвеститель ты наш, недобрый! — хмыкнул Андрей, шутки ради толкаясь плечом.

— Первая: Шкета помните? — не обращая на пихания и подталкивания Андрея, однотонно загалдел Каланча. — Который опосля Сафроновой смерти на поезда прыгать перестал и … на Косогорский металлургический завод грузчиком устроился …

— Естественно помним ... — искренне заинтересовался Сережа. — Молодцом! И что в этом плохого?

— Под погрузчик забурился дурашлеп. Насмерть раздавило сердягу …

— Фьють! — просвистел, ошеломленный Сергей. — Слыханное ли дело?

— Завтра похороны.

— Жалко пацана. Дельный малый был … земля ему пухом … а вторая какая весточка-новостишка? — запаливая сигарету и раскуривая ее, не унимался Андрюха.

— Не-е, то — не новость, а отвратительная сенсация. Бомба! Ужели не слыхали?! Неужто прозевали, пробуратинили … что со вчерашнего дня ни в одной приемке — чушки не принимают? Причем ни-ка-кие!

— Что-то неправдоподобное. Не верится. Да с тебя взятки гладки!

— Лично, когда услыхал, охренел … но — братва трепаться не станет.

— Причину не сказали?

— Да фиг его знает. Длиннющие ручонки у этой бессвязицы. Не забыли, как три года назад бабенку чугунякой пристукнули? Кстати, на моем участке сброса. Кого угораздило? Мои, да и сам я, не работали. Я так ваще был в отлучке — в Москве на сессии торчал … а бабенке, судачат, полчерепушки снесли! Так вот это — отголоски … так сказать, информповод. Короче, власть имущие или власти предержащие, словом — толстосумы, сыздавна планировали такое запрещение узаконить … никто не располагает толком информацией. Одни лишь слушки!

— Когда Бормотуху пришибли, мы тоже не работали … так в тот день никто, вообще не работал. … гололедица и холодрыга была. Да и ментяры недельки две безвылазно по железке шастали. Ясень пень — все затихарились. — Морщась припомнил Андрей. — Менты вынюхивали. Высматривали. Выспрашивали. Памятуем конечно!

По всему городу и тульскому пригородью, на пустырях, недалеко от утильприемок стихийно образовались погосты с многочисленными чугунными кучками-памятниками «прыгунскому бизнесу» или как еще их назвали — «могилами погибших надежд».

Конец первой части.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/