Павел Малов
Как древние невольники Востока
Сборник рассказов, повесть
Содержание
- На даче у Полякова. Рассказ
- Румынкина. Рассказ
- Лора. Рассказ
- Письмо. Рассказ
- Камыши. Рассказ
- «Колобок». Рассказ
- Шкура продажная. Рассказ
- Бунт. Рассказ
- Ерохин. Рассказ
- Шулюм. Рассказ
- Как древние невольники Востока. Повесть
На даче у Полякова
Рассказ
1
...Володька невероятным усилием воли поднялся на непослушные ноги и, вытянув вперёд окровавленные, дрожащие руки, медленно пошёл на Дарсалию. Тот закричал от ужаса и, выронив нож, трусливо попятился от надвигающегося на него человека.
– Я тебя задушу, сука! – чуть слышно хрипел проткнутыми ножом лёгкими Володька и пытался дотянуться до искажённого страхом, ускользающего лица Дарсалии.
Лицо это он видел уже плохо. Лица, собственно, не было... какое-то жёлтое расплывчатое пятно выше шеи. Из этого мутного пятна били в Володьку две яркие, кроваво-фиолетовые вспышки...
Били прямо в развороченный крупной ружейной дробью живот...
Через несколько минут он, обессиленный, тяжело упал на траву у самого берега. Вздрогнув в последний раз всем телом, затих. Всё было кончено…
2
Никто из отдыхавших на даче у Полякова не заметил, как в руках у Дарсалии оказалась двустволка.
На суде выяснилось, что он собирался на следующий день с утра на охоту. Со Светкой, естественно...
– Реваз! – не своим голосом завизжала Светка Лутак, обеими руками хватая стволы наведённого на Володьку ружья. – Не вздумай, Реваз!
Володька отступил на шаг и подхватил с земли половинку кирпича.
– Я тебя сейчас... сволочь!
Хозяин дачи Руслан Поляков ударом ноги ловко выбил у него половинку.
– Не дури, Вовка, стёкла на веранде побьёшь!
Дарсалия отшвырнул в сторону мешавшую ему Светку. Она упала прямо на выбитый у Володьки камень. Юбка распахнулась, открывая молочную белизну ног.
Безучастно стоявший до этого в стороне Толик Кравцов – товарищ Володьки Чёрного – поспешил по-джентльменски подать Светке руку.
На Володьку в упор смотрели стволы охотничьего ружья. Своим устрашающим видом они как бы гипнотизировали, заставляя стоять на месте, как будто кто-то очертил перед Володькой незримую широкую полосу мёртвого пространства, отделявшего его от Дарсалии. Это была граница между принципами, совестью, честью...
Граница между правдой и ложью. Отступить Володька уже не мог! Это значило бы для него, – пойти на очередной компромисс... Сколько их уже было! К тому же, до последней минуты не верилось, что Дарсалия нажмёт на курок.
– Брось пушку, ты!.. – яростно выкрикнул Чёрный и шагнул навстречу Дарсалии. – Убери ружьё, гад, а не то...
Договорить ему не дал оглушительный выстрел. Сразу из обоих стволов...
Дарсалия бросил ружье и схватился за голову...
3
Чёрный со Светкой полмесяца назад подали заявление в ЗАГС.
– Гудеть будем у меня на даче! – пообещал школьному товарищу выбившийся «в люди» Руслан Поляков. Толик Кравцов вызвался пригласить рок-группу.
– Крутые ребята! Из нашего института. Тяжёлый металл играют...
Дача Володьке понравилась. Побродив по саду, они устроились в просторной, увитой виноградом, беседке за широким столом. Какая-то девушка в коротенькой гофрированной юбке принесла виски и прохладительные напитки. Взглянула с обожанием на Полякова...
– Сколь отвалил? – потягивая виски с содовой, лениво полюбопытствовал Володька.
– За куколку? – выскалив золотые коронки, съехидничал Поляков.
– А что, разве и это покупается?..
– Сейчас, брат, всё покупается! – похлопал его по плечу Поляков.
С улицы донёсся автомобильный сигнал.
– Дарсалия! – пояснил Чёрному Поляков и, лениво переваливаясь на толстых, затянутых в импортный вельвет ногах, двинулся по направлению к воротам.
Из взятой под стекло веранды двухэтажного «домика» выпорхнула давешняя девочка в коротком, сильно смахивающая на танцовщицу варьете...
В распахнутые железные ворота мягко вкатил «Мерседес». Из машины, хлопнув дверью, выскочил высокий, красивый черноволосый парень в тёмных очках-каплях и поздоровался с Поляковым. Говорил он с лёгким кавказским акцентом. Руслан провёл приехавшего в беседку.
– Знакомьтесь, мой друг и коллега Реваз! Вместе работаем.
– Понятно, – многозначительно промолвил Чёрный, пожимая тонкую холёную руку Дарсалии, усыпанную золотыми печатками и перстнями...
Дарсалия, видимо уловив холодок в рукопожатии Владимира, снял очки и внимательно посмотрел ему в глаза. У Чёрного пробежали по спине мурашки. Никогда он не видел таких застывших, стеклянных глаз садиста или наркомана...
Дарсалия между тем перевёл свой остекленевший взгляд на Светку...
«А он ничего!..» – думала Лутак по дороге домой...
4
...Володька, покачиваясь, всё шёл и шёл за ускользающей от него ненавистной фигурой Дарсалии.
Стемнело совсем...
В камышах громко квакали лягушки. По поверхности пруда пробегали лунные блики. У самой воды застыл с распахнутыми дверцами «Мерседес».
– Я тебя задушу, сука! – выхаркивая кровь из всхлипывающих лёгких, хрипел еле слышно Чёрный. – Задушу!..
Он не давал Ревазу подойти к машине. Он действительно верил, что сумеет задушить Дарсалию, лишь только бы тот дался в его ослабевающие, ватные руки!
Володька потерял слишком много крови. Столько – что любой бы уже на его месте не поднялся на ноги...
Володька упрямо шёл за Дарсалией. В животе у него что-то хлюпало... Что-то липкое продолжало сочиться по ногам под разорванными джинсами. Мокрая рубашка прилипла к телу.
Володька боялся притрагиваться к своему животу. Боялся, что потеряет сознание от ужаса!..
Володька был брезгливый.
Ему нужно было во что бы то ни стало задушить Дарсалию! Во рту у него горело. Перед глазами всё плыло и прыгало: пятившийся от него, как рак, Дарсалия, уснувший у воды «Мерседес», пруд с частоколом камыша, луна...
5
...Луна, протекая в окно между шторами, отбрасывала на пол тонкую полоску света. На холодильнике монотонно тикал будильник.
Вовка лежал на диване в полном облачении и безучастно смотрел в потолок. В пепельнице дымилась недокуренная сигарета.
В опустошённом мозгу – медведем в берлоге – ворочалась услышанная давеча возле дома Лутак фраза: «Завтра!.. Завтра вечером на даче у Полякова...»
Чёрный нагнулся и, взяв с пола начатую бутылку водки, одним духом, не отрываясь, вылил в себя треть её содержимого.
«Завтра вечером на даче у Полякова!..» – продолжали ворочаться в его голове подслушанные случайно слова Дарсалии.
«Завтра!..»
«Завтра?..»
Чёрный закурил новую сигарету.
«Вoт и хорошо, убью обоих!»
Он вдруг скривился, отчаянно замотал головой и ткнулся лицом в подушку. Тело его затряслось от безудержных всхлипов.
«Завтра вечером!.. Завтра вечером!.. Завтра!!!»
6
...Светка была в подаренной накануне Дарсалией импортной джинсовой юбке.
– Здравствуй, дешёвка! – поздоровался с ней Володька, сжимая в правом кармане ножик.
– Он пьян, ребята! – брезгливо фыркнула Лутак, плотнее прижимаясь к Дарсалии.
– Не бузи, Вофан! – с опаской покосился на его засунутую в карман руку Поляков.
Люси (давешняя девочка в коротком) застыла на пороге веранды с дымящимся самоваром. Толик Кравцов продолжал лениво пощипывать семиструнку.
Дарсалия, отстранив от себя Светку, медленно поднялся на ноги.
– Ну что вы, в самом деле, ребята?! – забеспокоился Поляков. – Люси, вруби музыку!
– Не надо! – махнул рукой Чёрный и, хлопнув Дарсалию по плечу, плюхнулся на скамейку.
– Налей мне, Поляк, чего-нибудь!.. Душа горит.
– Вот это мужской разговор! – обрадовался Руслан и подал знак Люси. Та, оставив самовар, принесла целый поднос бутылок.
Светка пересела к Владимиру...
Произошёл необъяснимый катаклизм,
Я шёл домой по тихой улице своей... –
подражая Высоцкому, фальшиво затянул Кравцов.
Дарсалия достал сигарету. Поляков тут же предупредительно щёлкнул дорогой зажигалкой. Дарсалия хищно усмехнулся и, высокомерно взглянув на Володьку, вытащил из кожаного пиджака бумажник. Все присутствующие впились в это туго набитое портмоне немигающими, алчно заблестевшими глазами. Чёрный с ненавистью посмотрел на Дарсалию...
Тот, покопавшись в бумажнике, выудил на свет сотенную ассигнацию и, небрежно скомкав, подсунул под огонь зажигалки. Ассигнация занялась и Дарсалия, прикурив от неё сигарету, бросил пылающую бумажку под ноги.
В ту жe минуту Володька вскочил с места и, вложив в удар всю свою ненависть, опрокинул торгаша навзничь...
7
– Реваз! – лепетал, насмерть перепуганный выстрелом, Поляков. – Реваз, ты же убил его, понимаешь?!
Светка билась в истерике на застеклённой веранде в объятиях Люси. Толика Кравцова рвало.
Володька, держась обеими руками за исковерканный дробью, окровавленный живот, медленно приходил в сознание. Он даже попробовал приподняться с земли, но острая, режущая боль в животе уложила его на место.
– Вези его в больницу, Реваз! – тряс коллегу за плечи хозяин дачи. – Вези, тебе говорят, помрёт ведь!
Дарсалия оттолкнул его и, подхватив истекающего кровью Володьку под руки, волоком потащил к машине. Поляков помог ему, схватив раненого за ноги.
– Давай, поезжай, Реваз! В случае чего – на даче вас не было!..
– Кровь засыпь! – просипел на прощание Реваз и многозначительно взглянул в глаза Полякова...
– Понял! – пролепетал тот в ответ, трясущимися руками захлопывая дверцу машины...
8
Свернувший с шоссе «Мерседес» остановился у самой воды. Щёлкнула открываемая дверь...
Володька в полузабытьи почувствовал, что его куда-то тащат, причиняя тем нестерпимую боль в ране. Он застонал и, напрягая всю свою волю, открыл глаза. В ту же минуту ощутил, что куда-то проваливается... В рот, в нос, в уши ударила вода. Но она же и немного освежила его. Чёрный стал судорожно барахтаться в воде, но, коснувшись телом илистого дна пруда, поднялся на четвереньки.
На берегу Дарсалия отмывал от крови «Мерседес»...
– Не уйдёшь, сука! – прохрипел, поднимаясь на ноги, Володька и, нащупав в кармане нож, двинулся к берегу...
9
Через четыре дня состоялись похороны Чёрного. В этот день как раз должна была произойти регистрация...
Поляков заказал оркестр и, стоя в компании Светки и Люси, смахивал платочком с лица – не поймёшь, то ли пот, то ли слёзы.
Люси скучала, подхватив Полякова под руку. Светка, покачивая головой из стороны в сторону, монотонно повторяла, не известно к кому обращаясь:
– Дурачок! Какой дурачок!..
Подошёл Толик Кравцов, распоряжавшийся на похоронах.
– Поминать где будем?
– На даче, – коротко сказал Поляков.
26 августа 1986 г.
Румынкина
Рассказ
(Из цикла «Берберовка»)
По извилистой узкой тропинке, тянувшейся через рощу вдоль так называемой речки-вонючки, куда регулярно сливал отходы соседний завод, шли два молодых мужчины и симпатичная девушка, державшая за поводок громадную восточно-европейскую овчарку. В зубах у собаки, которую традиционно звали Мухтаром, покачивалась авоська, отягощенная трехлитровым баллоном отменного жигулевского пива-свежака. Компания была навеселе.
Один из мужчин, коренастый широкоплечий блондин с короткой стрижкой, что-то оживленно рассказывал своим спутникам, отчего они то и дело закатывались в безудержном хохоте.
– Мой сосед Манук, жеребец старый, с Таней Румынкиной позавчера торчал, – говорил мужчина. – Баба его куда-то свалила, он Румынкину и привел... Ну, подпили они... Манук, мужик не промах, – полез!.. И только у них, значит, до дела доходит, откуда ни возьмись – жинка! Ну и понеслась душа в рай... Что там было, сдохнете. Манук в одно окно почти голяком выпрыгнул, Таня в другое, а следом – трусы.
– Мужские? – поинтересовалась девушка.
– Не, Танины.
– Была бы я мужиком, я б лучше с крокодилом пьяным переспала, чем с Таней Румынкиной! – фыркнула девушка.
– И я тоже, – поддакнул блондин.
Другой мужчина, смуглый лысеющий армянин лет тридцати пяти с рваным шрамом на лбу, заметно помрачнел и хищно сверкнул глазами в их сторону.
– Всё, Зек, кончай базар! О Румынкиной больше ни слова.
– Лады, Хачик, я в курсах, что Таня твоя любовь. Правда, ее и Мухтар не стал бы...
– Зек, ещё слово и... ты же меня знаешь, – сжал кулаки Хачик.
– Ну хватит вам. Нашли из-за чего хипеш поднимать, из-за Румынкиной, – урезонила их девушка. – Давайте лучше по пиву ударим.
Они пробрались в глубь рощи, уселись под деревом и принялись по очереди пить холодное, пенившееся в баллоне пиво. Затем Зек многозначительно перемигнулся с девушкой, тронул Хачика за плечо и, отведя за деревья, что-то таинственно зашептал на ухо. Вернулся он один, присел рядом с девушкой, обнял и стал валить на траву. Овчарка угрожающе зарычала.
– Мухтар, канай отсюда, козел! – прикрикнул на собаку Зек. – Стеречь, Мухтар. На шухер!
Псина, виновато поджав хвост, нырнула в кусты. Вскоре она присоединилась к Хачику, который скучающе курил, сидя на пеньке.
– Что, друг, и тебя прогнали? Ничего, ничего... – он потрепал собаку за ошейник. – Никто нас с тобой не любит. Хозяйка твой сука меня не любит. Никто Хачика не любит.
Из-за кустов, где остались Зек и девушка, донеслись сдавленные женские стоны... Через несколько минут всё затихло. Блондин и сияющая девушка вышли на тропинку.
– Саша, ты маня любишь? – спрашивала та, отряхиваясь и поправляя платье.
– Конечно люблю, малыш. Отдай Хачику пиво, – равнодушно сказал блондин, вытирая руки о листья.
Продолжили путь по роще.
– У нас на работе чувиха есть, Элка, – такое рассказывала, – тараторила девушка, цепляясь за руку белобрысого. – Любовник у неё это самое делал... Ну сам понимаешь... языком...
– Пидорас! – брезгливо сплюнул Зек. – Таких из рогатки стрелять надо.
– А по-моему, что естественно, то не безобразно, – не согласилась девушка. – Может, у них любовь как в романах.
– У нас на девятке целый отряд таких был. Со своими ложками ходили... –вспомнил, ухмыльнувшись, Хачик.
На краю рощи, в балке, по дну которой протекал ручей, заметили женскую фигуру. Женщина лежала у самого берега, головой в воде. Они заинтересовались и начали спускаться вниз, цепляясь за корневища деревьев. Следом по-пластунски сползал Мухтар.
– Гля, да это же Танюшка! – узнал Зек Румынкину, о которой недавно рассказывал.
«Танюшка» была в бесчувственном состоянии, почти мёртвое тело. Зек брезгливо сплюнул и, окликнув собаку, указал на Румынкину.
– Мухтар, трахни её!
Мухтар обиделся, сердито гавкнул и полез наверх.
– Ну и дурак. – Зек, покачиваясь, стал над Румынкиной и принялся расстёгивать ширинку.
– Поссать на неё, что ли?
Пьяная зашевелилась, почмокала сухими губами, облизала их языком, но не проснулась.
– Не дуркуй, Зек, я же предупреждал, – оттолкнул его Хачик.
– А-а, я в курсах, Гена. Старая любовь... – Зек помочился в воду, неторопливо заправился и вместе со своей подругой стал выбираться из балки.
Они постояли немного на верху, выпили пива, закурили и ушли. Вскоре голоса их затихли,
С опаской оглянувшись по сторонам, Хачик оттащил пьяную от воды.
– Послушай, ты человек или животная? Разве можно так колдырять? Правильно люди говорят: не человек – животная. Сам во всем виновата.
Румынкина застонала и с трудом разлепила осоловелые глаза.
– Ой, мамочка, кто это? Ой, погоди, что делаешь-то?.. Помогите, насилуют!
– Молчи, сука, задушу! – взревел Хачик и ударил ее ладонью по грязной щеке.
Глаза Румынкиной округлились от страха, но кричать она перестала. Присмотревшись, узнала Хачика.
– Генка, ты чёрт?! Я думала, онанист какой-нибудь... Дай сигарету.
Хачик помог ей подняться, усадив на берегу, выругался:
– Киряет больше мужика, понимаешь. Послушай, Гитлер правильно на нас говорил: швайна. Ну, посмотри на кого ты стал похож? На человека не похож. Русский швайна...
– Ладно, Генка, завязывай. Без тебя тошно, – отмахнулась Румынкина.
– Вставай, нечего чуманеть, пошли, – нетерпеливо приказал Хачик.
– Генка, мне похмелиться надо.
– У меня и похмелишься.
– А жена?
– Она в совхозе на помидорах...
Вечером Танька брела домой по сумрачному, под стать её настроению, засыпающему посёлку, сжимая в кулаке деньги, которые подарил напоследок Хачик. Хачик, или Генка Хачиков, всегда давал денег. Остальные расплачивались кто чем: кто бутылкой вина, кто пачкой сигарет, а кто и просто – затрещиной. Румынкина была поселковой блядью. Её услугами пользовались в основном пожилые берберовские армяне или недавно «откинувшая» из зон молодёжь. Румынкиной Таньку прозвали потому, что мать якобы прижила её с румыном, оставшимся после плена в России. Это была любимая тема всех поселковых сплетниц, которую они мусолили по вечерам на лавочках изо дня в день вот уже который год.
– Немец это был, – доказывала какая-нибудь «кума» соседке, – рыжий такой, худой. По-русски – ни слова. Только улыбается, да «Гитлер капут» лопочет.
– Да нет, Егоровна, – пленный румын к Тамарик захаживал, я сама видела, – доказывала соседка. – Чёрный, как грач, на цыгана похож. Кучерявый. Трубкой всё попыхивал и улыбался. А зубы белые, белые…
Танька была смугла и черноволоса, и как две капли воды походила на покойную мать, умершую году в семидесятом от рака. Старший брат Виктор 6ыл наоборот весь в батю – русоволос и светел. Отец в сорок втором ушел на фронт и пропал без вести.
Брат после материной смерти запил, опустился, бросил работу. Днями околачивался у туалета на Колхозном базаре, где собирались местные алкаши.
Танька лет с пятнадцати загуляла. Началось всё с того же Хачика, недавно освободившегося из колонии. Ha танцах в парке он приметил Таньку. Долго стоял в окружении дружков у ограды и, скрестив на груди руки, зло смотрел на приглашавших
ее парней. Потом, в середине танца, решительно расталкивая пары, подошел, дернул за руку и, оттолкнув опешившего партнера, грубо приказал: «Теперь будешь танцевать только со мной! Увижу с другим – зарежу!» И так это было хладнокровно и уверенно
сказано, и такое у него было спокойное, чуть улыбающееся лицо, и так зловеще поблескивала в узкой прорези губ вставленная на зоне фикса, что Танька поверила: да, такой глазом не моргнет – зарежет. Зарежет так же спокойно и уверенно, с такой же хладнокровной улыбочкой на губах. И партнер ее – плечистый, на голову выше Генки, парень – стушевался и отступил, растворившись в равнодушной толпе танцующих. И не было никого, кто защитил бы ее от Генки.
Танька два дня ходила с Генкой на танцы, а на третий – прямо здесь, в парке, под кустом – он грубо лишил ее девственности. Хачика вскоре вновь посадили за кражу, потом что-то еще добавляли, так что он вернулся только через десять лет. За это время Румынкина пошла по рукам.
Танька нигде не работала. Зачем, если она была желанной гостьей в любой поселковой блатхате. Там можно было, если не всегда поесть, то уж обязательно каждый день – выпить. Армяне, люди не привыкшие считать копеечные зарплаты, на выпивку не скупились.
Зимой Танька ошивалась в блатхатах, лишь изредка наведываясь домой, где в нетопленной хате, одетый и обутый, навалив сверху два матраса, коченел на кровати брат Виктор. На лето армяне брали ее на бахчу, давая в конце, после продажи арбузов, немного денег.
Соседи давно махнули на нее рукой, считая совсем пропащей. Участковый уже не присылал повесток, отчаявшись заставить её работать. Так и жила Румынкина, не задумываясь правильно она живет или нет, хороша ли её жизнь или не очень; и каждый новый день ее жизни, как близнец, томительно походил на прошедший...
Дверь в доме была не заперта. Они не имели привычки ее запирать. Они не запирали дверь, даже когда уходили из дома. У них и замка не было: воровать в доме всё равно было нечего, а во время их отсутствия здесь частенько выпивали местные алкаши, оставляя пустые бутылки, что служило немалым подспорьем в их скудном бюджете.
В доме было тихо. Брат спал или делал вид, что спит. Он всегда поджидал Таньку в надежде, что она принесет бутылку.
Танька разожгла керосиновую лампу (у них года два как перегорела проводка, но починить было всё недосуг), пошарила в столе, ища что-нибудь съестное. Она с утра ничего не ела, только пила. Хачик жалел тратиться на закуску.
– На печке картошка стоит. Возьми порубай, – зашевелился на кровати брат Виктор. Он не спал, еле сдерживая непреодолимое, сосущее желание выпить.
Танька заметила на печке ведро. Запустив руку, достала пару разваренных холодных картофелин в грязных мундирах.
– Где картошку взял? – опросила она, жадно набросившись на еду.
– Бабка Данилиха дала. Я ей загородку починил, – ответил брат. Не в силах больше крепиться, крикнул дрогнувшим истерическим голосом:
– Выпить что-нибудь принесла?
– Не принесла, отвали, – огрызнулась, набивая рот, Танька.
Мир в главах Виктора, державшийся на тоненькой ниточке надежды, покачнулся и рухнул. Под ногами зияла пропасть... Он вскочил со стоном, с зубовным скрежетом, корчась, как будто ему выламывали руки и ноги. Заорал, вылупив на сестру страшные, налитые кровью глаза безумца:
– Сука! Проститутка!.. Только об себе думаешь.
Не владея собой, он ударил ее кулаком по лицу и, когда она упала, давясь непрожеванной картошкой, принялся колотить ногами. Танька по привычке съежилась, заученно – как это делала много раз, когда её били – подобрала согнутые в коленях ноги к подбородку, руками прикрыла голову. Спиной она прижалась к стене, и незащищенным оставался только левый бок, но удары по нему почти не попадали. Брат метил в лицо и в живот, в горячке не замечая, что – не достигает цели, сбитый с толку Танькиным притворным визгом.
Истощенный постоянным недоеданием, Виктор быстро устал. Несколько раз ударил напоследок и, обессиленный, тяжело дыша, плюхнулся на кровать.
– Завтра, если ничего не притащишь – прибью так и знай, курвяка, – отдуваясь, пригрозил он.
Танька легко поднялась с пола, утерла кровь, тёкшую из разбитого носа, и остатки размазанной по лицу картошки. Злости на брата, как ни странно, не было. Как ни старалась, она не могла заставить себя злиться на этого трясущегося, больного, выглядевшего в свои сорок пять глубоким стариком, несчастного человека. Ей вдруг стало невыносимо жалко брата, жалко себя, жалко скитавшегося всю жизнь по тюрьмам Хачика, жалко мать, загнувшуюся на тяжелой заводской работе, жалко отца – того, никогда не виденного пленного румына.
Танька села к столу и заплакала, растирая по грязным щекам слезы. И запричитала, жалуясь на свою проклятую жизнь, вспоминая покойницу мать, грозясь удавиться.
И дрогнуло под скорлупой равнодушия и животного озлобления сердце Виктора. Он тоже вспомнил умершую на его руках мать. Oт горьких воспоминаний, и у него навернулись на глаза слезы. Виктор виновато зашмурыгал носом и, сдерживая в голосе нотки жалости, сурово выдавил:
– Ты вот что, Таньк... ты того... не серчай на меня, дурака. Не со зла я... Вот тут вот, горит у груди всё... С утра не похмелялся.
– Ладно уж... не сержусь, не понтуйся, – махнула рукой Румынкина. – Если хочешь, вот деньги. Сходи, возьми у цыган самогонки.
– Танька – печенка тебе в душу!.. Что ж ты кровь пьешь, – Виктор задохнулся от счастья. Жадно, трясущимися руками, схватил деньги и умчался, громко хлопнув дверью.
Вернулся он скоро, осторожно, как величайшую драгоценность неся в полусогнутых руках купленную бутылку. Долго разливал по стаканам, тщательно выверяя налитое, разглядывая обе дозы на свет, боясь перелить хоть каплю. Медленно цедил самогонку, смаковал каждый глоток, наслаждаясь, растягивая удовольствие. Жевал гнилозубым ртом плохо очищенную картошку, макая ее в консервную банку с солью.
Танька смотрела на него и украдкой смахивала набегавшие слёзы. И сердце её разрывалось от безграничной нежности и любви. И давило чувство неосознанной, непонятной вины перед братом, перед Хачиком, перед всеми, кто мучил и унижал ее, сам в то же время жестоко мучаясь и страдая, как будто расплачиваясь за чьи-то грехи. Как будто столько было разлито в своё время в мире ненависти и зла, что для его очищения должен 6ыл кто-то добровольно пожертвовать собой, чтобы впитать в себя всё это зло и ненависть.
Танька пила горькую, воняющую карбидом, цыганскую самогонку и мысли ее, вопреки всему, прояснялись, словно кто-то незримый и могущественный тайно проникал в нее. И она медленно прозревала. И ничего не зная о Боге, она начинала смутно догадываться, что это, наверное, и есть Бог. И она зримо представляла себе его облик. Бог был не такой, как на иконах в армянской церкви, где она была как-то единственный раз в жизни. Он был чёрный и бородатый, похожий на Будулая из фильма. Он шел и улыбался Таньке широкой белозубой улыбкой. И это был её отец.
1989 – 1992
Лора
Рассказ
1
Это была необычная женщина. По возрасту почти ровесница матери, она выгодно отличалась от неё стройным, миниатюрным телосложением и весёлым, не утратившим девчоночьей непосредственности характером. Она была давняя материна подруга по работе. Куда-то надолго уезжала, была замужем, но жизнь не сложилась и она вернулась. Звали её тоже необычно: Лора.
Вовка как зачарованный смотрел на неё, пока Лора, распахнуто улыбаясь, обнималась в коридоре с матерью и здоровалась, по-мужски, за руку с хмурым, как всегда чем-то недовольным отцом.
– Ну, а ты меня, думаю, не помнишь, Володька? – весело обратилась она к парню. – Ты тогда вот такой ещё бегал, – Лора со смехом показала рукой, какой тогда был Вовка, – в солдатиков всё играл.
– Он и сейчас играет, – вставила мать, и Вовка обиделся.
– Правда? – Лора заразительно рассмеялась. – Неужели ещё играешь, Вовка?
– Лоботряс растёт, ничего делать не хочет, – подал голос отец.
– Да ну вас! – Вовка фыркнул и ушёл в свою комнату.
– Ну зачем вы так, Пётр Егорович? – услышал он за дверью укоризненный голос Лоры.
«Тоже мне работяга нашёлся, – переваривая в душе обиду, подумал Вовка. – Всю жизнь на стройке проишачил, а ни черта не заработал. Хоть бы паршивый мотоцикл купил. Вон у Генки Креста пахан давно на «Москвиче» рассекает».
Вовка прилёг на диван с книгой, но отчего-то не читалось, хоть книга была интересная: «Чингиз хан» Василия Яна. Мысли неизменно возвращались к неожиданной гостье. Её не по возрасту стройная фигура и обаятельная внешность приятно волновали воображение. Томило предчувствие чего-то тайного, непознанного, что давно пробудилось в крови и просилось на волю... Вспомнилась сегодняшняя ночь, полная сладостных видений и мучительных мальчишеских грёз. И потому не захватывала яркая картина лихих атак стремительной и непобедимой монгольской конницы и не трогала печальная участь поверженных в прах городов некогда могущественного государства Хорезм-шахов.
Вовка знал, что по случаю приезда гостьи будет застолье, – его тоже пригласят к столу, и ждал этого момента с внутренним трепетом и нетерпением.
Когда он вошёл в кухню, Лора сидела в центре стола и приглашающе улыбалась ему, кивая на свободный стул рядом. Во рту у неё искрились две золотых коронки.
– За приезд, – подняла мать стопку водки и почему-то взглянула на сына.
Вовка взял такую же стопку, выпил одним махом и, немного помедлив, желая показать гостье, что пить водку для него дело вполне привычное, неторопливо закусил солёным помидором.
Лора, в очередной раз улыбнувшись, отпила половину стопки. Заметно повеселевший отец посоветовал не оставлять «на слёзы».
– Ничего, женские слёзы – вода, Пётр Егорович, – беззаботно заметила гостья.
Мать подложила ей салата и пододвинула тарелку с хлебом.
– Ты всё такая же, Лора, ничуть не поправилась, – сказала мать, женщина упитанная и крупнотелая.
– Фигуру соблюдаю, – блеснула своей ослепительной улыбкой Лора.
– От женихов, небось, отбоя нет? – лукаво подмигнула мать.
– Пошла за своё! – хмыкнул отец и взялся за бутылку.
– Какие, Нэля, в наши года женихи? – Лора заразительно рассмеялась и прикрыла маленькой сухощавой ладошкой свою стопку, куда отец хотел добавить водки. – Наши женихи давно семьями пообзавелись, детей наклепали. У самих уже женихи растут.
При последних словах она искоса кинула взгляд на Вовку. От него это не ускользнуло. Хмель тихим пламенем разливался по телу, приятно будоража воображение. В голове плавали обрывки ночных видений, выпукло вырисовывались стройные, соблазнительно обтянутые бежевым капроном ноги Лоры, фотографически отпечатавшиеся в глазах.
Вторая стопка полыхнула в крови костром, когда в него подольют бензина. Щемяще захотелось вплотную прижаться к Лоре, как у матери, спрятать лицо у неё на груди.
Наверное, какая-то незримая надмирная энергия исходила от Вовки, обволакивая соседку, прочно соединяя их в одно целое. Лора заговорила с ним, повернув голову, ласково заглядывая в глаза. Вовка ничего не слышал, оглушённый звуком её голоса, ослеплённый проникающим сиянием её голубых глаз, видя перед собой только её губы – чуть влажные от помидорного сока.
– Смешной ты какой, Володька! – Лора шутя провела пальцем по его носу. – Усы отрастил... Мужчина!.. Девки, наверно, проходу не дают? – повернулась она к хозяйке.
– Куда там. Подкладнем дома сидит, никуда не выходит, – махнула рукой мать. – Весь в батю.
– Ты зато всю жизнь по санаториям! – встрепенулся отец, задетый материными словами.
– Завелись, – с досадой посетовал Вовка.
Пить уже было нечего, слушать пустую болтовню родителей не хотелось, но уйти из кухни не хватало духу. Притягивала Лора. Он так и не нашёлся, что ей ответить и глубоко жалел об этом. Разговор перекинулся в другое русло, и взрослые заговорили о своих делах, мало интересовавших Вовку. Всё это он уже слышал десятки раз.
– Пойди музыку, что ли включи, – предложила мать.
Вовка ушёл в свою комнату и поставил кассету с Высоцким. Он знал, что мать не любит этого певца, называя «хрипатым», но поставил Высоцкого не для неё, а для Лоры. Ему почему-то хотелось, чтобы она услышала выворачивающий наизнанку душу голос Высоцкого, точно передающий состояние самого Вовки.
Рвусь из сил, изо всех сухожилий,
но сегодня опять, как вчера... –
с надрывом закричал Высоцкий, и у Вовки сжалось сердце. К горлу подступил ком, стало трудно дышать. Захотелось рвануть на груди рубаху.
В квартиру позвонили. По голосам в коридоре Вовка определил, что приехали родственники. Все голоса перекрывал визгливый, грамматически неправильный полукрик-полуразговор неродного деда по матери, армянина Макара Давидовича, которого отец в трезвом виде уважительно величал Давидовичем, а в пьяном, незлобно, – Персом или Персогоном. Мать называла отчима дедом Макаром или Персилой – в зависимости от настроения.
Макар был потешным безобидным армянином. Как и всякий русский, среди которых он прожил всю жизнь, любил выпить, а, выпив, пел одну и ту же украинскую песню: «Выпрягайте, хлопцы, коней...». Только вместо «выпрягайте» у него почему-то было «запрягайте». Так ему, наверное, больше нравилось. Вовка долго считал эту песню армянской. Макар ужасно коверкал слова. Он не имел ни малейшего понятия о падежах, путал мужской и женский роды. Бабка, сколько помнил Вовка, воевала с Макаром из-за его патологического пристрастия к спиртному, много раз выгоняла из дому, а когда он упирался – колотила кочергой.
Гости шумно расселись в кухне. Они наверняка прихватили с собой бутылку-другую, и Вовка пожалел, что ушёл из-за стола. Хотелось ещё выпить, а главное, увидеть Лору.
Высоцкий продолжал выматывать душу своей «Охотой на волков» и Вовке казалось, что это его самого обложили со всех сторон егеря. Казалось, что это ему нужно, минуя все запреты, метнуться под флажки. Неожиданно возникла навязчивая идея: под шумок, пока родители заняты гостями, спуститься в магазин и купить бутылку вина.
Вовка быстро отсчитал нужную сумму денег и собрался выходить из комнаты, как вдруг дверь мягко отворилась и вошла Лора. В руке у неё были сигарета с фильтром и зажигалка.
– Володя, можно я у тебя покурю? – спросила она, но в тоне её не было просьбы, и произнесла она это из простого приличия, заранее зная, что отказа не будет.
Она села на диван напротив стола с магнитофоном, небрежно закинула ногу за ногу и чиркнула зажигалкой. Володька тоже закурил и несмело присел на самый краешек дивана.
– Хорошие песни! – похвалила запись Лора. – Если бы ты знал, как я люблю Высоцкого!
– А матери не нравится, да и вообще – почти никому. Особенно женщинам. У нас только пацаны его любят, – поддержал разговор Вовка.
– Я без ума от него, – повторила своё признание Лора. – Я поживу пока у вас, ты почаще его ставь.
Bовкa помертвел от радости, услышав, что Лора будет у них жить. У них было три комнаты. Вторая спальня после замужества старшей сестры пустовала.
– У тебя есть девушка, Володя? – неожиданно спросила Лора и уставилась на него немигающим заинтересованным взглядом.
– Нет, – отрицательно качнул головой Вовка и смущённо отвёл глаза в сторону. Он не мог долго смотреть на неё. Казалось, она проникает своим взглядом в самую душу, читая отражённые в его глазах тайные мысли.
– Что ты такой стеснительный, Вовка, ну, в самом деле? – переменила тон Лора, пододвинулась к нему почти вплотную и, шутя, повалила головой к себе на колени, взлохматила чуб.
У Вовки перехватило дыхание: затылком он ощутил пружинящую упругость её ног. Слабо сопротивляясь, принял предложенную игру.
Лора была пьяна и, казалось, не замечала, что происходит с парнем. Как женщину, её немного волновало его смущение. Они возились минут пять и в продолжении этого времени Вовкина голова находилась у неё на коленях.
– Ну всё, побаловались и будет! – решительно встала Лора, поправляя смятую юбку. – А Высоцкого мы ещё послушаем. Ты почаще его включай.
2
Вовка не знал, любит он свою мать или нет. Временами, когда она была доброй и ласковой, казалось, что любит. Но когда она становилась раздражительной, придирчивой по пустякам и оттого невыносимой – он её ненавидел. А раздражительной и придирчивой мать была почти постоянно.
Мать, сколько себя помнил Вовка, по причине лёгочной болезни ездила в санатории. Однажды, после очередной поездки, в порыве счастливого откровения, рассказала девятилетнему Вовке о том, что у него чуть было не появился другой отец, какой-то военный, предложивший матери в санатории руку и сердце.
В следующий материн отъезд Вовка наивно поведал её историю запившему отцу. Отец был ревнив до безумия. Разразилась буря. В санаторий матери была послана «страшная» по содержанию телеграмма с категорическим приказом немедленно возвращаться. Телеграмма, даже после Вовкиного редактирования, была до такой степени косноязычна и безграмотна, что девчонки телеграфистки долго хихикали, разбирая плод отцовского пьяного красноречия.
Мать лечения прерывать не стала, прислала лаконичную телеграмму: «Что стряслось доктора не пускают буду той неделе нэля».
Получив материну депешу, отец усадил Вовку с листом бумаги за стол, поставил рядом три бутылки вина и стал диктовать. Вовка еле успевал записывать. Некоторые наиболее ругательные слова он пропускал, кое-что добавлял от себя. Телеграмма получилась длиннее первой. Отец грозил матери всяческими карами, обзывал «змеёй» и «потаскухой» и обещал продать сад.
Когда и это не подействовало, он снял с книжки все деньги и запил. Квартира на неделю превратилась в притон. Вовка с сестрой в ужасе убегали из этого кошмара. Сестра шла ночевать к бабке на соседний посёлок. Вовка находил закадычного дружка Генку Креста и слонялся с ним допоздна по улице. Возвращался он, когда всё стихало. Осторожно переступал через пьяного отца, спавшего в коридоре, и крадучись пробирался в кухню, где в грязных залапанных стаканах оставалось ещё вино, а в пепельнице – скрюченные окурки...
Вовку мать с тех пор не то чтобы невзлюбила, а холоднее стала относиться к нему. Мать не может не любить собственного ребёнка, но Вовку мать любила как бы по расчёту, экономно взвешивая на весах сердца свои чувства, словно боясь перелюбить. С детства не видевшая ничего хорошего, ценой жестокой экономии по крохам слепившая немудрёный материальный достаток, мать всегда и всё жалела. Она жалела свои старые, латаные-перелатаные юбки и перешивала их для дочери, а после неё кроила из них брюки Вовке. Она жалела выбрасывать со стола объедки и сливала с тарелок в свою, доедая за всеми. Кусочки хлеба она сушила в духовке и пила с ними чай. Вечерами она как надзиратель ходила по квартире и выключала за всеми свет – экономила электроэнергию. Ей было жаль носить новые вещи, которые лежали в шифоньере годами и, в конце концов, их пожирала моль. На базаре, прежде чем купить какой-нибудь килограмм картошки, она измучивала всех продавцов, скрупулёзно проверяя каждую картофелину, а если дома обнаруживала хоть одну гнилую – ложилась и буквально заболевала от переживания. Когда ей в магазине подсовывали брак или обсчитывали, она отыгрывалась на домашних: бранилась с мужем и колотила детей. Самыми кошмарными были еженедельные капитальные уборки квартиры. В такие дни Вовка с утра убегал из дома, а когда возвращался вечером – ещё с улицы слышал доносившийся из их квартиры шум скандала.
3
На следующий день в школе Вовка критическим взглядом окинул одноклассниц. Нет, ни одна из них не могла сравниться с Лорой. Конечно, красивые девочки в классе были, но всё это была красота говорящих кукол.
С приездом Лоры жизнь Вовкина преобразилась. Если раньше он возвращался из школы домой с неохотой, то теперь летел как на крыльях.
Лора встречала его после занятий, кормила, неизменно покупала что-нибудь на десерт. Затем они шли в его комнату, закуривали сигареты и до самого вечера слушали Высоцкого. Чаще всего Лора просила поставить «Охоту на волков».
– Знаешь, Вовка, я просто балдею от этой песни! Аж реветь хочется. Ей-Богу, взяла бы и заревела как девчонка, – говорила она в глубоком волнении.
Она поверяла ему как равному самые сокровенные чувства и Вовке, от возбуждения притуплённо воспринимавшему действительность, казалось, что возле него и правда – обыкновенная девчонка, его ровесница. Хотелось обнять её и как в первый день положить голову ей на колени. И, наверное, об этом же пел Высоцкий:
Я из повиновения вышел –
за флажки – жажда жизни сильней!
Но Вовка ещё не мог – за флажки... Он физически ощущал всю дикость и нелепость своего желания и отметал его пока что с лёгкостью. Но с каждой минутой ему всё труднее и труднее становилось это делать. Всё в нём бурлило и подталкивало туда, за флажки... А Лора, казалось, ничего не замечала, думая о чём-то своём и загадочно улыбаясь Вовке.
Закурив сигарету, Лора глубоко затянулась и протянула её парню.
– Надымили – хоть топор вешай. Покурим одну на двоих, – сказала она.
На фильтре чётко отпечаталась губная помада. Вовка дрожащей рукой осторожно, как святыню, взял сигарету и с трепетом поднёс ко рту. Глаза закрылись сами собой, по телу пробежало блаженство. Вовка сделал ещё одну затяжку и опьянел, как будто выпил вина.
– Вовка!.. Чудак, совсем испачкался, – засмеялась Лора. Послюнявив палец, провела по его губам, стирая помаду.
Он взял её руку и крепко прижал к губам.
– Не нужно, Вова, – как о чём-то постороннем, сухо произнесла Лора и, выдернув руку, поднялась. – Скоро родители твои с работы вернутся, давай проветрим комнату.
4
Лора не строила определённых планов на будущее.
– Поживу, малость оклемаюсь, там видно будет, – говорила она Вовкиной матери.
О прошлом тоже рассказывала с неохотой. «Что было, то быльём поросло». Мать особенно и не допытывалась, с первых же дней стала предлагать Лоре вернуться на прежнюю работу.
– Да меня не возьмут, Нэля. Ты не знаешь... – отмахнулась Лора.
– Пойди, поговори в отделе кадров. Людей не хватает, – убеждала мать. – Хочешь, вместе сходим?
– Хорошо, я подумаю.
Лора думала два дня, на третий согласилась...
Вернулись они обе сильно расстроенные. Вовка подслушал в коридоре обрывок их разговора.
– И долго ты там пробыла? – с нескрываемым страхом и жалостью спрашивала мать у Лоры.
– Четыре года проканителилась, – отвечала та.
– А мужики-то хоть там были?
– Скажешь тоже... Какие мужики на женской зоне? Только менты да вертухаи.
– Фу каких ты слов нехороших понахваталась... А как же насчёт этого самого?..
– А сколько хочешь. Там такая любовь между бабами...
– Фу гадость. Не рассказывай больше.
– Вот я и говорю, куда мне теперь приткнуться?!
– Найдёшь чай мужика, баба видная...
Женщины прошли в кухню и закрыли за собой дверь. Голоса затихли.
Вовка в задумчивости прошёлся по комнате. Лёг на диван, заложив руки за голову. В голове роем вихрились мысли.
«Так она – зечка! Она сидела. Она там, на зоне, чёрте чем занималась... Значит – можно!.. Значит – она сама хочет. А я-то дурак...»
5
У отца случился очередной запой. Мать, предвидя дебош и бессонную ночь, заблаговременно ускользнула к родственникам. Отец привёл дружков – грязных, небритых мужчин, каких-то неряшливо одетых, развязно себя ведущих женщин, и стал пить. Когда Вовка в двенадцатом часу ночи вместе с Генкой Крестом вернулся домой, веселье было в самом разгаре.
– Ничего, скоро повырубаются. Давай Высоцкого пока послушаем, – предложил Вовка.
Не обращая внимания на бродивших по квартире как лунатики хмельных гостей, они прошли в спальню. Вовка взглянул на стол, где обычно стоял магнитофон, и опешил: магнитофона на столе не было. Вовка разозлился.
– Наверно, дружки этого алкаша взяли, – кивнул он на гудящую от множества голосов кухню. – Я ему сейчас устрою!..
– Я, пожалуй, погоню, Вофан... – помялся Генка. – Завтра где схлестнёмся?
– В роще на пятачке, как обычно, – ответил Вовка.
Проводив друга, он заперся в спальне. Ругаться с пьяным отцом расхотелось. К сердцу подкатывала неосознанная тоска.
За дверью послышалась возня, в комнату постучали. Вовка открыл и отступил в сторону, готовый, если потребуется, дать отпор любому. На пороге, пошатываясь и осоловело глядя на него, стояла незнакомая женщина. Двумя пальцами она держала за горлышко начатую бутылку вина.
– К тебе можно, Вовчик? Эти придурки перепились уже все. Давай с тобой вмажем!
– Ну, давай, – зло согласился Вовка.
Они выпили. Пьяная, забыв закусить, снова торопливо налила. Опять заговорила о каких-то «пассажирах», которые все сплошь перепились, и о том, что она всех их «видала в одном месте». Вовка курил сигарету и томительно слушал её пьяный бред. В это время в комнате Лоры запел Высоцкий.
Вовка как ужаленный вскочил на ноги. «Так вот у кого магнитофон!» Он стремительно выбежал в коридор. Хождение «лунатиков» по квартире прекратилось. Часть пьяных разбрелась по домам, другие устроились ночевать тут же, где кого свалил тяжёлый хмельной сон. Вовка миновал зал и резко рванул дверь Лориной комнаты и тут же, как будто обжёгшись, захлопнул. За короткий миг, пока дверь была открыта, он успел хорошо рассмотреть только неправдоподобно огромные, округлившиеся от страха глаза Лоры. Он успел рассмотреть только глаза. Ниже расплывалось сплошное, ослепительно белое пятно её тела. Поразили неестественно вывернутые, как у сломанной куклы, разбросанные в стороны белые пятна ног... Кто ворочался рядом, он не понял. Скорее всего, отец.
А Высоцкий пел, и каждое слово надрывной его песни больно вонзалось в сердце.
Рвусь из сил, из всех сухожилий,
но сегодня не так, как вчера.
Обложили меня, обложили,
но остались ни с чем егеря!
6
Лора прожила у них ещё несколько дней, и уехала. Прошло много лет. Вовка отслужил в армии, женился и почти позабыл об этой давней истории. И лишь иногда, услышав где-нибудь случайно Высоцкого, он всё вспоминал. И как тисками сжимали эти грустные воспоминания, казалось бы, давно охладевшее, безучастное ко всему сердце. Становилось трудно дышать. И перед глазами начинали проплывать какие-то красные пятна, похожие на флажки из песни. И он понимал, что никогда уже ему не вырваться за эти флажки.
И тогда Вовка покупал в ближайшем коммерческом магазине водку, закрывался от домашних в спальне и пил. И ему било хорошо как в юности.
И всю ночь с ним была его Лора...
1991 – 1992 гг.
Письмо
Рассказ
Студенческий отряд, состоявший в основном из девушек, вот уже вторую неделю с энтузиазмом трудился на уборке помидоров в одном из отдалённых приманычских совхозов.
Поднимая очередное ведро с крупными – один к одному – помидорами, Клавдия, студентка исторического факультета, вдруг ни с того ни с сего громко охнула и присела прямо на помидорный куст. Алла, её подруга-однокурсница, бросив сорванные плоды, поспешила на помощь.
– Что с тобой, Клав? Болит что-нибудь? На тебе лица нет!
– В животе что-то кольнуло, как иголкою, – Клавдия, пересилив боль, выпрямилась.
– Помочь тебе? – не отставала подруга.
– Ничего, сама дойду.
Осторожно переставляя ноги, Клавдия побрела к грунтовке, где ребята грузили в совхозную машину ящики с помидорами. Алла сзади, смерив подозрительным взглядом её заметно раздавшуюся талию, только укоризненно покачала головой и вновь принялась за работу...
В общежитии она прилипла к подруге с расспросами: что болит, да где болит? Не тошнит ли случаем?.. и тому подобное... Клавдия отвечала, недоуменно пожимая плечами. Девчонки на них косились, шушукались, пересмеивались...
Клавдия встревожилась:
– Что юлишь-то, Алка, – говори, что знаешь!
– А то!..
– Что – то?
– В положении ты, вот что! Подлетела, – брякнула напрямик Алла. Уставилась выжидающе на подругу.
– Боже мой! – ужаснулась Клавдия.
Алла увела её от девчонок, которые подслушивали и подозрительно шушукались, на улицу. Усадив на скамейку, вынула из заднего кармана плотно облегавших её красивые ноги джинсов аппетитную пачку «Ростова».
– Выкладывай, давай! – засмолив, приказала подруге.
– Что выкладывать? – сделала непонимающее лицо Клавдия.
– Валяй, рассказывай, с кем была? Как до такой жизни докатилась? – то ли в шутку, то ли всерьёз продолжала щекотливый разговор Алла.
– Да ну тебя! – Клавдия обиженно насупила брови, отмахнулась от назойливо лезущего в глаза сигаретного дыма.
– Ты не дуйся. Он-то сам кто? – Оставив игривый тон, допытывалась Алла.
– Борис с философского... Может, помнишь – чёрненький такой...
– Это который в ансамбле играет?
– Он.
– Ну, мать, ты даёшь!.. – закашлявшись, покрутила головой Алла. С жалостью взглянула на собеседницу. Она-то хорошо знала, что за человек был этот Борис, не оставлявший без внимания ни одну встречную юбку. Даже, помнится, ходила с ним как-то на танцы. Давно, ещё на первом курсе. И тогда уже раскусила, что это за фрукт...
– А что такое? – испугалась Клавдия.
– Да ничего, – быстро пряча взгляд, ответила Алла. – Жениться хоть обещал?
– Ну-у... скажешь тоже, – залилась краской девчонка. – Без этого разве можно... такое?!
– Все они обещают.
– Не ври, Алка, он не такой!
– А какой? какой?
– Ласковый очень... и весёлый.
– Юморист, что ли?
– Да ну, хватит! – Клавдия решительно вскочила со скамейки, где протекал разговор.
– Любишь, значит, – кольнула её испытующим взглядом подруга.
– Люблю!
– Тогда пошли...
В комнате, выгнав девчонок и заперев дверь, Алла усадила смущённую Клавдию за стол. Сунула в руки карандаш и бумагу.
– Пиши, Клавка: «Здравствуй, мой горячо любимый муж, будущий папочка!..» Пиши, пиши… Все они обещают золотые горы, пока своё не получат! «Спешу тебе сообщить радостное известие...»
Прошло две недели. Каждый день Клава с замирающим сердцем выбегала на угол общежития и караулила почтальоншу. Высматривала её далеко по дороге. Так что, в конце концов, та, простая деревенская тётка, ещё издали завидя томящуюся на углу девушку, кричала ей на весь посёлок с акающим акцентом: «Клавдя, тя нет пясьма-та! Мабудь, завтря!». И ковыляла мимо, старательно обходя вечные, никогда, казалось, не просыхающие сельские лужи, с тощим брезентовым сумарём через плечо, в платке и в своём неизменном, потёртом ватнике, исправно служившим ей все сезоны.
В поле Клавдия уже не работала, и девчонки, сходив к управляющему совхоза, договорились на счёт автобуса, чтобы отвезти её домой, в город. А письма всё не было...
– Придёт, не переживай! – успокаивала, как могла Алла.
Клавдия полнела не по дням, а по часам. Нужно было показаться врачу, но врача в совхозе не было. Наконец, решив, что дальше тянуть уже опасно, все пришли к единодушному мнению: нужно ехать!
Тёплым воскресным утром к общежитию студенток подкатил видавший виды совхозный «Паз», специально выделенный управляющим для такой надобности, и Клавдия принялась прощаться с девчатами. Алле напоследок шепнула:
– Придёт письмо, никому не показывай – сразу мне!
– Сделаем, не беспокойся, – пообещала та, помогая в сборах.
Водитель недовольно посигналил.
– До свидания, Клаш! – прощались, толпившиеся у автобуса девчонки-однокурсницы. Втайне завидовали, что уезжает из опостылевшего всем совхоза.
В это время пришла знакомая почтальонша.
– Клавдя, тя пясьмо-та! Пляши, Клавдя, пясьмо!
Алла, первая подскочив к ней, вырвала у весёлой тётки тоненький белый конверт, вихрем залетела в автобус.
– Кыш вы, чего не видели? – как от мух, отмахнулась от назойливых однокурсниц.
Сидевшая на переднем сиденье, возле водителя, Клавдия трясущимися от волнения руками разорвала конверт. Из него на капот выпала новенькая зелёная трёшка. Больше в конверте ничего не было.
– Ничего? – заглянула зачем-то в конверт стоявшая рядом Алла.
– Ни-че-го! – в голос зарыдала Клавдия, закрывая лицо ладонями.
Кто-то из студенток на улице прыснул: «Расплатился, значит!»
– Юморист! – со злостью процедила Алла.
– Что же теперь? Как же теперь...– Клава не находила слов. Давясь слезами, заглядывала в глаза подруге.
– Подохнешь тут с вами! – хмыкнул шофёр, здоровенный верзила с затасканной физиономией, и плотоядно покосился на валявшуюся на капоте трёхрублевку.
Алла обнимала Клавдию, уговаривала:
– Ничего, Клав, терпи, всё обойдётся! Ты пореви давай, дурочка, пореви – легче станет!
Девчонки на улице приумолкли. Каждая грустно задумалась о своём.
– Эх ма, жизня! – скорбно вздохнула женщина-почтальон и, робко заглянув в автобус, протянула Клавдии на грязной заскорузлой ладони три яичка, выуженных из почтовой сумки. – На, вазьми на дорожку, Клавдя. Дай Бог тябе...
Шофёр завёл двигатель и с остервенением хрястнул рычагом коробки передач, как будто переломил кость.
– До скорого, Клаша! – в последний раз обняла плачущую подругу Алла и, выскользнув уже из автобуса, добавила: – Аборт, гляди, делать не вздумай! Приеду из совхоза, что-нибудь накумекаем, не пропадёшь! Не горюй, Клашка, все они, мужики, такие.
Автобус взвыл и медленно тронулся с места. Но проехав несколько метров, остановился. Ревущая Клава выскочила на дорогу.
– Алка, как же так?! Не могу, Алка, повешусь!..
Девчонки снова бросились друг другу в объятия.
– За что он со мной так, Алла? Как же после этого жить мне, как, слышишь?..
– Эх, была не была, еду с тобой, жди! Пропадёшь без меня. Таких дров наломаешь! – тряхнула непричёсанной головой Алла.
Она быстро смоталась за вещами в общежитие. Не переодеваясь, как была в халатике, снова подошла к автобусу. Девчонки на улице одобрительно зашумели. Шофёр злился, то и дело поглядывал на часы – ему и так не улыбалось работать в выходной день, а тут ещё эти студентки со своими телячьими нежностями!
– Ну, девки, не соскучишься тут с вами...
Алла с вещами уже стояла на задней площадке автобуса. Обняв Клавдию, махала остающимся в совхозе однокурсницам. Шофёр во второй раз хрустнул передачей и, с опаской покосившись через плечо на занятых своим делом подружек, прикрыл всеми забытую на капоте трёшку старым картузом…
10 января 1987 г.
Камыши
Рассказ
Компания из трех молодых людей играла на берегу реки в карты.
– Крести, – многозначительно произносил высокий худощавый парень с хищно изогнутым носом и судорожно двигающимся кадыком. – Осока, быстрее рожай!
– Крести – дураки на месте! – писклявым фальцетом вторил ему почти такой же по росту, смуглолицый, черноволосый картёжник.
Осока – самый низкий и невзрачный с виду, к которому и были обращены слова смуглолицего, дрожащей рукой вытаскивал карту.
– Валет. Бито!
– Стоять! – с высокомерной усмешкой останавливал его первый картежник и подкидывал очередную карту. – Еще шестерка кверху ногами. Бери, Осока, пока не поздно.
– А мы – и валета!.. – вторил первому черноволосый, тоже подкидывая карту.
– Мои, – грёб с песка карты раздосадованный Осока и зловеще шипел на черноволосого: – Смейся, смейся, Алиич, хорошо смеется тот, кто смеется последний!
– Глаз на задницу натяну, Осока... и моргать заставлю! – шутливо грозил черноволосый Алиич.
Первый картежник достал измятою пачку «Примы».
– Вакула, дай закурить, – проворно потянулся Осока.
– Руки! – звонко шлепнул его по руке Вакула. – Свои нужно иметь... На, Алиич!
Черноволосый ловко поймал сигарету.
– Ну дай закурить, Вакула, не жмись, – продолжал жалобно канючить Осока.
– На, – смилостивился Вакула. – Завтра пачку отдашь!
– Завтра в училище, чуваки, – с досадой произнес Алиич. – Неохота, хоть с Аксайского моста прыгай!
– Да-а, в бурсу... – поддержал разговор горбоносый Вакула. – Опять уроки, тетради, книжки... Осока, ты учиться хочешь?
– Ученье свет, а не ученье – тьма, – заученно ответил тот, стряхивая пепел прямо на карты. – Мой пахан два техникума закончил, а как напьется с получки – на весь подъезд кричит: «Век живи, век учись, а всё равно дураком подохнешь!»
– А мой вчера четвертак нашёл, – засмеялся, вспомнив, Алиич. – Корешей встретил, напоил их, а они ему же рожу набили и бабки стырили! На работу сегодня сачканул. Лежит отходняк ловит.
– Ну твой вообще клоун, – заговорил Вакула. – Помню встречает меня возле магазина. Пьяный, конечно, в дупль. «Витёк, – говорит, – купи бутылку вина». И коробку спичек протягивает. «Иди, – говорю, – дядька Саша, сам покупай». Ну он – в магазин. Я за ним. Он эту коробку – продавщице... Языком еле ворочает. «Бутылку вина и коржик»... Я чуть не умер. Чувиха бутылку ставит, а он ей вместо бабок коробку спичек суёт. Она спрашивает: «Зачем?» – «Прикури!» – «Не курю», – говорит. Я пахана твоего – за черти, а он уперся рогом, как бык. «Хочу коржик!» – и всё тyт. Пришлось покупать.
– У него это бывает, – самодовольно хмыкнул Алиич.
Вакула швырнул последнюю карту.
– Хана, кончил!
– Кончать ночью будешь, – хихикнул Осока, еле удерживая в руке третью часть колоды.
Вскоре кончились карты и у черноволосого Алиича.
– Готово, Осока, – подставляй нюхальник!
Звонко защелкали удары нескольких карт по носу.
Вакула смачно зевнул.
– Скукота...
– Айда по берегу прошвырнемся, – отшлепав картами Осоку, меланхолично предложил Алиич.
Встали, отряхивая песок и заправляя рубашки. Осока забрел в воду.
– Кайф, чуваки! Водичка что надо.
– Пошли! – дернул его за рукав Вакула.
– А в магазин «Солнцедар» завезли, – мечтательно вздохнул черноволосый Алиич. – Вот бы сейчас нажраться!
– Нe говори, – согласился Вакула. – Только бабок – ни шиша... У тебя есть, Осока?
– Откуда? – удивился тот, и пожал плечами.
– И обстрочить некого, – посетовал черноволосый Алиич. – Мы на прошлой неделе с Прокошей рублей пять натрусили... У плугов возле общаги. Вот бы вы позирили!
– А я однажды, – перебил Алиича горбоносый Вакула, – кирпич продал, за червонец. Мужику какому-то. Вот гадом буду, не треплюсь... Идет вмазанный – получка на заводе была. Я – хвать кирпич и за угол. Посмеяться сначала хотел. «Чувак, – говорю, – купи камушек, у тебя морда кирпича просит! Гляжу, он в карман – за бабками. «Сколько, – спрашивает, – с меня?» – «Червонец, – говорю, – батя. Только под расчет давай, у меня сдачи нет». Он и купил. Еще и спасибо сказал, не верите?
– Кто-то купается, – рассеянно произнес Осока.
– Чувак с чувихой, – поддакнул Алиич.
Вакула замедлил шаг.
Впереди, в нескольких десятках метров от них, барахтались в воде два полуобнаженных тела. До приятелей долетел веселый женский смех.
– Купаются, – с завистью глянул в их сторону Алиич.
Вакула присел на корточки.
– Дело есть, пацаны!..
Через несколько минут все трое уже ползли, ломая камыши и шикая друг на друга, к месту, где купающиеся оставили свои вещи.
– Вылезают! – предостерегающе поднял руку Осока.
Треск камышей прекратился. Приятели замерли, вперив глаза в берег.
– Не дышать! – коротко приказал Вакула и скорчил зверскую гримасу.
Счастливая парочка с хохотом упала на песок. Тройка «разбойников» прислушалась к долетающим фразам.
– Миш, а Миш, сказать тебе что-то?
– Ну скажи, скажи, моя золотая.
– Я тебя обожаю, Миш!
До приятелей долетел звук поцелуя.
– Сосутся! – с тоской объявил Алиич.
Вакула зашипел на него, как змея, состроив гримасу страшнее предыдущей.
– Полина, – снова неслось с берега, – сказать тебе что-то?
– Скажи, мой зайчик, скажи.
– Я тебя люблю, Полина!
Опять послышалось чмоканье и бессвязное бормотание. Осока уронил изо рта струйку «голодной» слюны. Вакула слушал, стараясь не пропустить ни слова.
– Полина, скажи мне что-нибудь, – оторвавшись от возлюбленной, продолжал прерванный разговор Миша.
– Я тебя люблю, Миша!
Чмоканье, всхлипы, переходящие временами в какой-то истерический смех.
– Миша, скажи мне что-нибудь.
– Я тебя люблю, Полина!
Всхлипы, смех и чмоканье...
– В трусы ей полез! – всхлипнул в свою очередь Осока.
Вакула больно щелкнул его пальцами по лбу.
С берега по-прежнему доносилось:
– Ми-иша... люблю... Не на-адо!..
Чмоканье, стоны...
– Гляди, гляди! – так и задрожал, подталкивая Вакулу, Алиич.
Миша медленно спускал белые трусики с таких же белых, еще не загоревших бёдер Полины.
– Миша!.. – продолжала негромко стонать Полина.
Миша бережно подхватил ее на руки и понес в камыши, прямо к притаившимся неподалеку приятелям.
– Васар! – побледнел, как полотно, Осока.
В этот раз его щёлкнул по лбу Алиич. Вакула ел глазами соблазнительные ножки Полины.
– Ты меня любишь, Миша?
Чмоканье...
– Люблю, Полина!
Чмоканье...
– Сейчас начнет!.. – облегченно выдохнул черноволосый Алиич.
Вакула, напружинившись, как кошка, изготовившаяся к прыжку, следил за каждым движением Миши.
Тот осторожно опустил свою ношу на распластанное на песке одеяло. Полина задрожала еще сильнее, когда руки его, скользнув по животу, скрылись у нее под мышками. Миша силился расстегнуть бюстгальтер, но сделать это ему никак не удавалось.
– Полина, сказать тебе что-то? – проговорил он, отдуваясь.
– Скажи, – полуприкрыв глаза, томно прошептал Полина, надеясь услышать очередное признание в любви.
Но Миша сказал другое:
– Полина, ты видишь: у меня на груди нет никакой одежды. Я хочу, чтобы и у тебя тоже ничего не было.
– Вот еще! – огорчилась Полина, сбрасывая бюстгальтер.
Затем в воздухе мелькнули красные, с синей полосой, Мишины плавки и снова послышалось чмоканье.
– Ми-иша, Ми-иш-ша! – шипела, как перед тем шипел Вакула на Алиича, Полина.
– Поли-ин-на, По... – вторил ей изменившимся враз голосом Миша.
Приятели с упоением рассматривали Мишин, выделяющийся особой, никогда не загорающей белизной, прыщеватый зад, проделывающий возвратно-поступательные движения. Словно обладатель последнего хотел оторваться от земли, но никак не мог этого сделать, будучи накрепко к ней прикреплённым.
Алиич, не сдержавшись, захохотал на весь берег. Осока схватился за голову и приготовился задать стрекача. Но парочка, не слыша уже ничего на свете, продолжала заниматься своим делом.
– Дурак! – как-то отрешенно бросил Вакула Алиичу и, крепко сжав припасенную заранее палку, смело шагнул из укрытия.
Следом поспешили всё еще давящийся смехом Алиич и – на некоторой дистанции – Осока.
Мишины ягодицы в это время дёрнулись с такой силой, что Полина вскрикнула. Осока, испуганно вздрогнув, остановился. Вакула приблизился к парочке и, размахнувшись, со всей силы огрел Мишу палкой по мягкому месту. Тот юлой взлетел вверх и, потирая сразу покрасневшие ягодицы, затравленно уставился на подошедших. Полина оставалась лежать. Алиич подошел к ней и наступил грязной босоножкой на волосы, широко разметавшиеся по одеялу.
Вакула вторично ударил Мишу, теперь уже по плечу, и решительно скомандовал:
– Лежать, кореш. Забью как мамонта!
Потирая попеременно то ягодицы, то плечо, Миша послушно присел на корточки.
– Ребята, вы чего? Как не совестно! Я на вас... мы...
– Молчи, хорек! – подал голос Алиич. – Добровольная народная дружина... Витёк, покажи удостоверение.
Вакула, кому предназначались его слова, помаячил красной пачкой «Примы» перед носом сбитого с толку Миши.
– Миша, я боюсь! – всхлипнула распростертая на одеяле Полина и закрыла ладонями груди.
У Осоки начала дрожать и отваливаться нижняя челюсть. Алиич слегка пнул Полину ногой.
– Замри, дешёвка!
– Ребята!.. Товарищи дружинники, это моя жена... Мы просто ключ от квартиры, забыли... – пробовал объясниться Миша.
– Ага, ключ от квартиры, где «бабки» лежат, – злорадно хмыкнул Вакула и переложил палку из правой руки в левую.
Миша предпринял робкую попытку дотянуться до одежды, в беспорядке разбросанной по песку. Вакула подцепил палкой и швырнул ему трусы Полины.
– Одеть!
Миша дрожащими руками послушно натянул их на свои кривые, волосатые ноги. Алиич с Осокой рассмеялись. Вакула циничным взглядом окинул комично выглядевшую в женских трусах Мишину фигуру.
– Нормально. Как по тебе сшиты, чувак... А теперь одевайся и вали отсюда, пока при памяти. Ты свободен, как стадо негров в джунглях центральной Африки!
Спину Миши ожёг новый удар палки, так что тот взвизгнул от боли и запрыгал на одном месте.
– За что бьете?.. Больно ведь! Что я вам плохого сделал?
– В милицию захотел?.. Пошел! – добавил ему под зад ногой Алиич.
Миша без дальнейших препирательств принялся торопливо натягивать одежду.
– Миша, а я как же? – заплакала Полина.
– А она? – вопросительно взглянул на Вакулу Миша.
– Её мы конфискуем... как вещественное доказательство, – засмеялся Вакула.
Осока под шумок бочком подкрался к Полине и лапнул её за ляжку.
– Может, не надо, ребята?.. Я денег дам, хотите? – попытался урезонить непреклонного Вакулу Миша.
– Давай, – согласился Вакула.
– А Полину отпустите?
– Отпустим. Только ты останешься вместо неё. Идёт?
Миша отрицательно качнул головой и попятился, ломая камыши, от Вакулы.
– Миша!!! – истерически закричала Полина.
– Полина, я вернусь, жди! – отозвался невидимый за стеной камышей Миша. Полина, оставшись одна, расплакалась ещё сильнее.
– Что вам от меня нужно, хулиганы? Я в милицию заявлю! У меня папа полковник... Отпустите меня-а-а!
Алиич, кривя губы в хищной улыбке, наступил ей ногой на живот.
– Молчи, сука. Сейчас мы тебя оформлять будем... Вакула, начинай!
– Ма-ама, – продолжала скулить Полина, но уже не так обречённо как до этого. Она поняла, что ничего страшного не произойдёт.
Вакула не заставил себя долго упрашивать и занял место, которое незадолго до того занимая Миша. Через несколько секунд всё повторилось: стоны, всхлипы, признания...
По небу сквозь камыши струилась алая кровь заката. Доносился гул идущего на посадку самолета. Наступал вечер.
1981 г.
«Колобок»
Рассказ
Генка Колобов с детства «держал центр» на своей улице. В школе от него плакали учителя, дома – родители. Собрав компанию такой же, как сам, приблатнённой шпаны, он наводил ужас на соседние с Берберовкой районы. Бил пацанов с Сельмаша, с 1-го посёлка Орджоникидзе, заглядывал в Нахичевань. Колобка знала и уважала вся Берберовка.
Когда, не окончив восьмого класса, Генка «сел» за крупную драку, улица вздохнула с облегчением: постоянного источника напряжения не стало.
Генка отсидел три года. Освободившись, приехал домой и на время затих. Устроился на работу, разнорабочим на завод «Красный Аксай». Почти прекратил пить и драться. Все думали – исправился Генка Колобок! Однако не тут-то было.
Оклемавшись после колонии, Генка вновь собрал свою старую «гвардию». Помимо закадычного дружка Сашки Воронина по кличке Вороной, здесь были здоровяк Федька Романов, Лёшка Герасюта, Костя Бычков, Колька Мановицкий. По вечерам во дворе, в беседке, рассказывал им Колобок о «зоне» и «кичмане», о ворах и «суках», об «активе» и «отрицаловке». Грубым, прокуренным голосом, – по утверждению Сашки Воронина, как у Высоцкого, – пел тюремные песни...
«Гитару бы надыбать где», – сокрушались порой пацаны.
– Есть гитара! – вспомнил как-то Мановицкий, и на следующий день привёл в компанию своего дружка, одноклассника Пашку Лысенко. Колобок стал петь под гитару...
Кольке Мановицкому больше всего нравилась песня, где были такие слова: «Их поставили к стенке, повернули спиною. Грянул залп автоматов – и упали они. И по трупам упавшим, мама, как по тряпкам ненужным, разрядив автоматы, шесть чекистов прошли».
– Хулиганьё! – проходя мимо их беседки, сердито ворчали взрослые. – Сначала – на гитаре, потом водка... Потом по квартирам полезут! Куда только родители смотрят?
Намекнул однажды Колобок и насчёт тёмных дел... (Разговор зашёл о работе на «Красном Акcae»).
– Сколько заколачиваешь, Колобок? – спросил у Генки практичный Федька Романов.
– В Штатах нищему под церковью больше подают! – зло отмахнулся Генка. – Да разве в нашей долбаной стране заработаешь настоящие «бабки»? Пойди, попробуй. Целый месяц, как негр, ишачишь, а получать придёшь – одни высчиты! Всякие подоходные, за бездетность, за профсоюз... Дурдом, в общем. Если, например, у чувака не стоит... откуда у него дети будут?
– От соседа! – сострил Федька Романов. Пацаны рассмеялись.
– На зоне воры в законе есть – никогда на государство не пашут! – продолжал Генка. – Их «ментяры» с активистами прессуют, а они толстеют! Я сам на штрафнике в «отрицаловке» был, потому и от звонка до звонка чалился. Активистам и всяким «козлам» с придурками срок скашивают. Но ничего, зато человеком вышел, любой подтвердит. Жаль, тех корешей сейчас не найдёшь, там разные урки были: из Дагестана, Краснодарского края... В общаке с нами шухерной такой пацанчик был, Адик Велиев из Сухуми. Не то армянин, не то азербайджанец... Скокарь ещё тот! Ховиру вывернуть для него, что два пальца обоссать. За иной «скок», рассказывал, одного «рыжья» порой «штуки» на три, а то и больше насовывали! Там у них, на Кавказе, «бобры» есть, что надо. Такой без пресса «бабок» шагу из дома не сделает.
– Вот бы нам туда! – с восторгом заметил Костя Бычков.
– Куда, на зону, что ли? – усмехнулся Генка.
– Не, на Кавказ.
– Что бы ты там делал, шмурик? – презрительно взглянул на него Генка. – Я давно уже об этом рогами шерудю... да что я один сделаю? Взрослых урок нету, а с сявками связываться не в кайф. Подожду, может, и подвернётся какое дело.
– Будет дело, Колобок! – решительно заверил его вдруг Сашка Воронин...
Он тоже давно об этом раздумывал. А натолкнул Сашку на подобные мысли случай, произошедший год назад, летом, когда они с бывшим одноклассником Федькой Романовым поступали в ГПТУ после восьмого класса.
Долго не раздумывая, они написали заявления в ближайшее училище (на Сельмаше). В учебной части был обеденный перерыв, и друзья устроились ожидать во дворе на лавочке. Прямо перед ними находилась дверь, ведущая в подсобные помещения столовой. Из двери исходил аппетитный аромат поспевающего обеда.
– Хавать хочется! – подал голос любивший пожрать Романов (из-за этого, а главное из-за излишней полноты ребята прозвали его Винни Пухом).
Воронин равнодушно отнёсся к его желанию. Прикрыв глаза и опираясь затылком о спинку лавочки, он дремал, пригретый горячими лучами июльского солнца.
К столовой подъехала большая машина с синим фургоном, сдала задом к двери подсобки и начала загружаться. Молодые девчонки стали грузить в фургон продукты. Из столовой то и дело выходила немолодая полная женщина в коротком белом халате и белом поварском колпаке, приколотом шпильками к причёске. Когда она нагибалась, пересчитывая товар, Федькиному взору открывались её широкие, соблазнительно белевшие ляжки.
Когда погрузка закончилась, женщина неожиданно подошла к лавочке, на которой скучали наши друзья, и попросила:
– Ребята, помогите, пожалуйста, продукты по киоскам развезти. Один кто-нибудь...
– Нет, мы только вдвоём, – запротестовали приятели.
– Ну, езжайте оба, – согласилась та.
Она села в кабину к водителю, а Сашка с Федькой забрались в фургон, до самой двери заставленный мешками, ящиками с молоком и лимонадом, лотками с пирожками и ещё всякой всячиной. За их спинами хлопнула дверь, водитель закрыл её на задвижку, и машина тронулась.
Федька Романов, не долго думая, запустил руку в ближайший лоток с пирожками и принялся торопливо уминать их один за другим. Сашка Воронин быстро проверил содержимое мешков и радостно прошептал:
– Сигареты, Винни! «Ростов».
Он тут же развязал один из мешков и начал лихорадочно рассовывать по карманам новенькие, аппетитно блестящие пачки, напихал в носки и за пазуху. Не отличавшийся особой храбростью Федька взял всего две пачки.
Машина остановилась, и открывшая фургон женщина в белом халате указала друзьям, какие ящики и лотки сгружать. Они останавливались ещё около двух киосков.
На обратном пути затормозили возле базара. Женщина в халате пошла открывать ларёк, стоявший в самом конце базара, возле подземного перехода. Сашка Воронин взял мешок с сигаретами и двинулся вслед за ней. Позади пыхтел с ящиком лимонада Романов.
В густой базарной толпе Сашка вскоре потерял из виду женщину. Никто на них не обращал внимания, и тут в голове Воронина возникла дерзкая мысль: «А что, если?..» Решаться нужно было немедленно, на раздумья не было ни секунды времени. Будь в Сашкиных руках что-нибудь другое, он бы ещё поколебался, но целый мешок «Ростова»!..
Быстро обернувшись к Федьке, Воронин тихо, скороговоркой, произнёс:
– Иди к киоску, ставь ящик и – ходу! Встретимся на посёлке.
Романов испуганно понял – и отстал. Сашка, миновав киоск, возле дверей которого спиной к нему возилась женщина в белом халате, быстро юркнул в подземный переход. Пересечь его было делом одной минуты. Никто на него по-прежнему не обращал внимания. Кому, какое дело до того, что несёт в мешке этот парень? Может, картошку с базара. Едва вынырнув из перехода, Воронин увидел на остановке троллейбус, мгновенно в него запрыгнул, упал с мешком на заднее сиденье и тяжело перевёл дух...
Больше они с Федькой в этом училище не показывались...
Об этом деле и рассказал Колобку Воронин.
– Молодец, Вороной! Смалец в башке есть, – сдержанно похвалил Генка.
Как-то Бычок принёс в класс целую пачку порнографических снимков. На переменах, окружив Бычка в туалете, дружно реготали, рассматривая...
– Ты гляди, гляди, что делает, а? Подохну, чуваки, во даёт копоти!
– А эта - га-га-га... Вот бы её сюда!
– Гля какие «буфера», я валяюсь... На одну сиську ляжешь, другой прикроешься.
– А задница, как орех, так и просится на грех!
– Не с твоими способностями, Сява...
Одну из фотографий Бычок, хихикнув, сунул в классный журнал. Молоденькая, недавно окончившая институт учительница русского языка и литературы, раскрыв журнал, чуть не упала в обморок. Герасюта захохотал. Учительница, глянув на него и покраснев до корней волос, выбежала из класса, брезгливо держа в вытянутой руке фотографию...
– Вложит! – обречённо объявил Костя Бычков.
Через некоторое время в класс, в сопровождении навзрыд плачущей учительницы, влетел разъярённый директор, без обиняков поднял Герасюту...
– А чё Герасюта? Чуть что – сразу Герасюта. Козёл отпущения я вам, что ли?
– Вон, за родителями! – металлическим голосом, еле сдерживаясь, отчеканил директор.
– Да не я порнуху в журнал положил, Валерий Павлович, чё привязались?! – крикнул, разозлясь, Лёшка.
– Вон из школы, подонок! В тюрьму, в трудколонию!.. – директор озверел, подлетев к Герасюте, за шиворот выволок его из-за стола.
– Да ты чё, козёл? Чё руки-то распускаешь? – рассвирепел и Лёха. Ловко крутнувшись вокруг своей оси, вырвался из рук директора.
– Бандит, рецидивист! – Валерий Павлович задохнулся от бешенства и снова мёртвой хваткой вцепился в Герасюту. – Я тебе покажу... Вон!.. По статье у меня пойдёшь, на три года...
Директор, красный, как рак, со сбившимся на бок галстуком, отдуваясь и пыхтя, поволок Герасюту к выходу. Сгорающий от стыда и унижения Лёха, укусив директора за руку, снова вырвался на свободу. Схватил стул.
– Скотина! – Валерий Павлович принялся вырывать у него стул, выкручивать руки.
У Герасюты лопнул под мышкой пиджак, сыпанули на пол все пуговицы, но он не сдавался.
– Что же вы смотрите? Караул! – истерически завизжала молодая учительница. – Разнимите же их скорее, мальчики. Они же дерутся!
Вскочившие с мест Колька Мановицкий и Яшка Паньков оттащили от директора взбесившегося Лёшку...
– Это Бычков подсунул в журнал гадость, я видела! – решительно сообщила на очередном открытом комсомольском собрании Люда Червинская, жившая в одном дворе с Лёшкой. – Герасюта ни в чём не виноват...
Историю с порнографией замяли. Костя Бычков, правда, попытался отомстить Червинской, к которой испытывал давнюю неприязнь из-за её отца, профессора. Подкараулив как-то после занятий, перегородил дорогу.
– Стучишь, профессорское отродье?! А по сопатке хочешь?
– Не трожь её, дурак! – вынырнул из-за угла школы Герасюта. Вслед за ним показались Колька Мановицкий с Лысенко, последнее время не отходившие от приятеля ни на шаг.
– Не понял, Бычок? Пасть порву!
Костя недовольно поморщился.
– Закон нарушаешь, Лёха. Помнишь, Колобок говорил...
– Не баклань, сявка, чего не знаешь! Закон... – прикрикнул на него Лёшка, обратился к Людмиле, которой тайно симпатизировал:
– Тебя проводить, Червинская? Сейчас столько на улицах хулиганов.
– И среди них наш Лёха-атаман! – сострил словами известной уличной песни Бычков.
– Нет, Герасюта, спасибо, нам с тобой не по дороге, – отказалась Червинская.
– Ну, как знаешь, – недовольно буркнул Лешка. – Пока.
Возле своего двора встретили Колобка с Ворониным и Федькой Романовым. Колобок с рисовкой тряхнул перед Лёхиным носом увесистым веером денег, в котором преобладали червонцы и четвертаки.
– Что, керя, накатим в стыри, или ты в азартные игры не играешь?
(Сашка Воронин с Романовым заговорщически перемигивались...)
– Где взял, Колобок? – жадно глянул на деньги Лёха.
– Где взял, там больше нет, – самодовольно ухмыльнулся тот.
– Куда канаете?
– Хиляем, Лёша, запомни, не то попадёшь когда-нибудь в непонятку, – нравоучительно заметил Колобок.
– А какая разница? – поинтересовался Мановицкий.
– Один скребёт, а другой дразнится! – фыркнул Воронин.
– По фене «канает» можно сказать либо об удаче, воровском фарте, либо о побеге, – пустился в объяснения Колобок. – Но ты же, Лёха, хотел спросить: куда мы идём? Значит, положено говорить: «Куда хиляете?» По воровским понятиям положено... Только чертям, козлам ментовским, фраерам и вообще всякой шушере коцаной наши законы не писаны. Блатной должен знать лагерную феню.
– А ты блатной, Колобок? – подколол того Герасюта.
– Подначивать будешь себя перед зеркалом! – парировал Колобок. – Хиляете с нами?
– Куда?
– В шалман к Сурену. Расскажу кое-что...
– Портфели нужно дома бросить...
– Давайте. И сразу к Сурену. Мы вас там подождём...
Пришли все, кроме Пашки Лысенко.
– Щенок, – выругался Герасюта.
– Хрен с ним. – Колобок дал знак – и Федька Романов принёс всем пиво...
Пивная гудела от множества голосов. За стойкой армянин Сурен не успевал наполнять бокалы. На компанию подростков никто не обращал внимания.
– Предлагаю бабки, чуваки, – заговорил о деле Колобок. Не отрываясь, вытянул полбокала пива. – Бабки валяются на дороге, нужно только не полениться нагнуться и взять.
– Сколько? – поинтересовался Герасюта.
– Кореш, я по мелочевке не тырю! Но поначалу нужно вас испытать... Шерудишь рогами?
– А Вороной с Пухом? – Герасюта лениво потягивал пиво, неспешно, с достоинством, ведя разговор.
– Эти в курсах, дело за вами.
– Что надо сделать?
– Мура, таксиста на гоп-стоп взять.
– Мелочёвка, Колобок! Стоит связываться?
– А тебе что, сразу скок приштопорить надо? В казённую ховиру захотел, Лёха? Пусть волки там чалятся, я не фраер, сам знаешь!
– Ну и когда?
– Да хоть нынче ночью. Только этого, с гитарой... не надо. Не тот кореш.
– Замётано!..
Кольке Мановицкому было интересно и немного боязно. То, что задумал Колобок, уже не походило на безобидную детскую шалость, это было уже – «дело», за которое в случае неудачи грозило уголовное наказание. Но он успокаивал себя доводом, что с опытным Колобком они не попадутся. Тем более, – его собственная роль в Генкином плане была пустяковая – «стрёма». План был разработан до мельчайших подробностей. Колобок, притворяясь пьяным, останавливает на автовокзале, возле ресторана «Восход», такси и называет адрес: лесничество по улице Щербакова на 2-ом посёлке Орджоникидзе, дорога к которому идёт через рощу. В ночное время сюда почти не заезжают машины. Ходит, правда, маршрутный автобус, да и то очень редко. Так что с этой стороны таксист никак не заподозрит, что его хотят заманить в ловушку. Вышел человек из ресторана – навеселе, дорога не близкая, с двумя пересадками. Автобуса в лесничество не дождёшься... Почему бы не взять такси?.. На Сельмаше, напротив главной проходной, эту же «тачку» тормозят Вороной с Бычковым. По подсчётам, машина должна была подойти минут через пять, от силы – десять. В крайнем случае, они просто не сядут в другое такси. Вороной с Бычком называют улицу Штахановского. Это тоже предусмотрено: на Штахановского много сельмашевских «гостинок», а Сашка Воронин с Бычковым вполне сойдут за рабочих, возвращающихся домой после второй смены. В это время транспорт ходит плохо, а на такси от Сельмаша до Штахановского – всего три рубля, на двоих деньги небольшие для неплохо зарабатывающих ростсельмашевцев. Если таксист их не возьмёт или по каким-то другим причинам они не присоединятся к Колобку, ему оставалась главная и самая трудная задача: в условленном месте в роще, не доезжая лесничества, остановить такси и, пока не подоспеют на помощь Герасюта с Федькой Романовым, чем-нибудь отвлечь таксиста. Позади этого места займёт пост Колька Мановицкий. В случае появления в роще машины, он должен любой ценой остановить её и задержать водителя на некоторое время, пока Колобок с чуваками не сделают дело. Если машина проедет, не остановившись, – три раза свистнуть и «канать на все четыре стороны», как выразился Колобок.
Однако всё получилось иначе и довольно неудачно. Прежде всего, они не учли самого главного, – что в лесничество можно ехать не только через Сельмаш, но и окружной дорогой мимо аэропорта, как и поступил водитель. Генка в душе выругался: теперь ему предстояло одному иметь дело с плечистым крепким таксистом, а он так рассчитывал на Воронина. Бычков, конечно, не в счёт, от него проку мало. На этом невезения не закончились. Едва такси свернуло в рощу по дороге к лесничеству, – впереди показался маршрутный «Икарус», подъезжавший к конечной остановке. Колобок выругался во второй раз. Останавливаться напротив места, где поджидали Герасюта с Романовым, теперь не имело смысла, всё равно, пока не уедет автобус, ничего не сделаешь. Тем более, «Икарусу» нужно ещё развернуться, высадив на конечной пассажиров.
Колобок позволил таксисту обогнать маршрутный автобус и попросил остановиться на кругу, напротив крайних дворов лесничества.
– Брат, прости подлеца, бабок – ни копейки! – с заискивающей улыбкой заговорил Генка, краем глаза следя за приближающимся к конечной автобусом, до которой было несколько метров. – В кабаке всё пробухал. Ты подождёшь пару минут, я мигом сгоняю домой, принесу?
– Ну, это не серьёзно, мужик, – разозлился водитель. – Чёрт знает куда из-за него ехал, и денег нет. Давай, плати или в милицию отвезу, там быстро раскошелишься!
«Всё, сука, ты за это ответишь!» – услышав о милиции, зловеще подумал Колобок. Вслух сказал:
– Какая ментовка, брат, не дешеви! В натуре тебе говорю, сейчас бабки будут. Возьми часы в залог, если не веришь.
– Дешёвка, – едва взглянув на часы, фыркнул водитель. – Такие и даром никому не нужны.
Позади, обдав их ближним светом фар, остановился «Икарус», высадил нескольких запоздалых пассажиров и пустой, с погашенным в салоне светом, уехал.
– Не пей кровь, брат, котлы два червонца тянут, – настаивал Колобок. Он радовался, что водитель попался несговорчивый, что уехал автобус, и скоро подоспеют Герасюта с Романовым.
Видя, что пассажира не переговоришь, и денег у него действительно нет, таксист взял залог и хмуро предупредил:
– Жду пять минут, парень, успеешь? Мне ещё план до утра делать.
– Лады, брат. Одна нога здесь, другая – там! – Колобок выскочил из машины, увидел подходивших со стороны рощи Герасюту с Романовым, оббежал такси спереди и, как будто что-то вспомнив, вновь подскочил к водителю.
– Брат, а может, на тачке подъедем? Тут недалеко... За всю ночь плачу, по полной программе! Водяра... Девочки...
Колобок вдруг резко, что есть силы рванул дверь такси на себя, одним махом вытащил из машины водителя, швырнув на асфальт, стал бить ногами по голове. Таксист закричал, закрывая лицо от ударов. Подбежали Герасюта с Романовым.
– Заткните ему пасть, – приказал Генка. Полез в машину за деньгами.
Те, не зная, что делать, тоже стали пинать жертву ногами. Таксист изловчился, вскочил на ноги и побежал.
– Заделаю, суки, держи его! – рванулся за водителем Колобок. Но того и след простыл, только ветки затрещали в глубине рощи.
Генка, плюнув, вернулся. Герасюта заметил в его руке нож.
– Ты чё, Колобок, опупел? Я на мокрое дело не подписывался!
– Козёл, водила мою фотокарточку вычислил – мусорам сто очков вперёд! Фраернулись мы с этой тачкой.
– Сваливаем, чуваки, ну его!.. – заканючил жидковатый на расплату Романов.
– Заткни хлебальник, толстый! – прикрикнул на него Колобок. Снова нырнул в машину. Вытащив из-под щитка приборов целый пук проводов, полоснул по ним ножом. Спрятал в карман ключ зажигания, ударом каблука разбил счётчик.
– Всё, Колобок, – ноги! – услышав троекратный предостерегающий свист Мановицкого, крикнул Герасюта.
– Я ему, фраеру, за ментов!.. – Генка нашёл под ногами камень, отбежав, с силой запустил им по лобовому стеклу. Оно со звоном лопнуло, как арбуз, вмиг покрывшись зигзагообразными трещинами. Колобок секунду полюбовался своей работой и бросился вслед за дружками в рощу, но потом вдруг с полдороги вернулся. Ему показалось мало всего содеянного. В его душе взыграл дух разрушения и мести. Он уже не понимал, что творит. Генка быстро открыл бензобак, достал спичечную коробку и, в спешке поломав несколько штук спичек, бросил зажжённую в бензобак...
1992 г.
Шкура продажная
Рассказ
Генка освободился досрочно. Он шел по знакомым улицам родного города и жадно вдыхал теплый, весенний воздух. «Хорошо-то как жить на белом свете!» – думал он, и ему хотелось кричать эти слова на всю улицу, чтобы каждый прохожий понял и поверил, как хорошо ему, Генке Малютину, разгуливать на свободе.
Пусть читатель не подумает чего плохого на его счет. Не грабил Генка людей темной ночкой и не взламывал замки магазинов. Просто попал в аварию...
И вот наконец – свобода! Кто никогда ее не терял, тот не знает вкуса свободы и зачастую не ценит её.
Не ценил в своё время свободу и Генка. Иначе разве сел бы он три года назад пьяный за руль своего «Камаза». Разве поехал бы на угольный склад «колдовать», как выражается шоферня. И разве умчался бы потом с места происшествия, оставив на асфальте сбитую им старушку...
Малютин задумчиво брел по шумному городскому центру, предаваясь поочередно то меланхолии, а то вдруг безудержному оптимизму. «Закурить бы, черт возьми, что ли?» – спросил он мысленно, хотя еще в колонии решительно завязал с этой вредной привычкой. Генка тут же затронул первого попавшегося прохожего:
– Гражданин, закурить, случайно, не найдется?
Прохожий, какой-то мужчина с авоськой, в костюме, которые обычно носят неисправимые провинциалы, как-то подозрительно покосился на его стриженую голову и, некнув, проворно юркнул в толпу. Генка ещё успел расслышать фразу, брошенную странным мужчиной напоследок: «Когда только накурятся, дармоеды!»
– Вот куркуль старый! – невольно вырвалось у Малютина. Он хотел даже броситься за обидчиком вдогонку, но потом передумал и злой зашел в первый подвернувшийся гастроном. Там он небрежно швырнул на прилавок юбилейный рубль и попросил молоденькую симпатичного продавщицу:
– Мне курева, девушка! Самые дорогие...
– Вот, только «Ростов» есть.
– Давай «Ростов».
Отмахнувшись от сдачи, Генка тут же у прилавка распечатал пачку и с наслаждением закурил. Раздраженный недавним мужчиной, он намеренно искал скандала, но магазин сохранял гробовое молчание. Только когда он уже вышел на улицу, раздался чей-то запоздалый упрек в его адрес:
– Ишь обнаглели-то как, на голову скоро сядут, хулиганье проклятое!..
«Шофером больше пахать не буду, – размышлял между тем Генка, продолжая свое турне по городу, – ну его... с шоферством! Лучше за станок, на Сельмаше... Паспорт вот только получу». Внимание его привлекла какая-то длиннющая очередь, выстроившаяся перед летним лотком. У самого основания очереди свирепо галдели.
Заинтересовавшись, Генка протиснулся сквозь густую толпу к лотку, на котором стояли весы, а на весах покоился внушительный оковелок колбасы. Какой-то интеллигентного вида товарищ загораживал собою эту колбасу и, отталкивая руками женщину с явными признаками беременности, твердил, как попугай:
– Ничего не знаю! Отойдите, пожалуйста, от весов! У меня, может, тоже дома жена беременная!
– Да у меня еще. один ребенок!.. Вон, в колясочке, – чуть не плакала молодая мама.
– Ничего не знаю! Становитесь в очередь, как все! Продавец, не отпускайте без очереди!
Мужчину поддержала какая-то жирнющая баба, прошамкав:
– Таскаются, потому и беременные! Не пропускайтя её!
– И не пущу! Только через мой труп! – горячился интеллигентный мужчина.
Молодая мама заплакала и, повернувшись, стала выбираться из толпы. Её место заступил Генка.
– А ты что, тоже без очереди? Ветеран, что ли?.. Не пущу! Только через мой труп! – накинулся скандалист и на Генку.
– Гнида! – громко и внятно, почти по слогам, произнес, с ненавистью глядя на мужчину, Малютин. Шум в очереди сразу же прекратился. В полнейшей тишине отчетливо прозвучала пощечина, ожегшая пухлую щеку любителя колбасы. Вслед за тем в очереди поднялась буря. Генку схватили, потом бросили, начали держать скандалившего гражданина. Кто-то упомянул про милицию. Услышав это, Генка сразу же стушевался и под шумок выскользнул из толпы. С милицией ему связываться не хотелось.
Так странствовал Малютин долго, пока на горизонте вдруг не показалась знакомая фигура.
– Кого я вижу, Витёк! – с радостью окликнул он своего одноклассника, с которым крепко дружил еще с детства, – здорово, Витёк! Не признал, чай?
– Узнал, как не узнать, Гена, – растерянно произнес приятель, соорудив на губах какое-то подобие улыбки.
– Что, не рад, вижу, да?! – пожимая Витькину руку, допытывался Малютин.
– Да нет, ты что, Гена? Рад, конечно! – соврал бывший одноклассник.
– Только я на базар сейчас... Купить кой-чего надо.
– Ну и я с тобой! – прервал его объяснения Генка.
По дороге он жаловался приятелю:
– Всё изменилось, Витёк! Всё!.. Раньше разве такое было? В очереди беременную бабу не пропустят, сигаретой на улице не угостят!.. Трусы, жмоты, хамы... Нет, Витек, раньше не так было.
– Что хочешь, Гена, – отвечал одноклассник, – раньше водка сколько была? Три шестьдесят! А сейчас – пять двадцать. Колбаса только коопторговская. Мяса нет, масла тоже. Даже бензин подорожал, знаешь?
– На черта он мне нужен, бензин твой! – прервал его россказни Малютин. – Я тебе толкую, люди сейчас как собаки стали, а ты – бензин!
– Так ведь кусается бензин-то! А запчасти? – продолжал доказывать своё Витька.
– Да что у тебя своя машина есть, что ли? Что скулишь-то? – гневно спросил Малютин.
– Есть, конечно.
– Да ну! – удивился Генка. – Где взял-то?
– Приобрел, вот! – загадочно произнес Витька.
– Как приобрел? Рассказывай! – потребовал Генка Малютин.
– А так, руками... Денежки были, вот и приобрел.
– Где ж деньги взял, Витек? Ты не юли давай, отвечай прямо!
– А ты кто, прокурор? Где взял, да где взял?.. Заработал!
– Где заработал?
– Да где ж еще заработаешь? На луке, конечно, знаешь?
– Как так, на луке? – не отставал от приятеля Генка.
– А так, на луке. Взяли с женой участок. Посеяли лук. Труболётов да гэпэтэушников на прополку нанимали. Каждому – по пятерке в день... Ну, там предки помогали. В общем, за сезон десять кусков взяли! Так-то, Гена.
– Что ж на базар не на колесах? – снова спросил Малютин.
– Дурак я, что ли, на базар – на машине?.. Бензин-то, говорю, кусается! А запчасти?.. Я вон, Гена, раз в месяц – на машину и в Донецк с жинкой... А там колбаса, мясо, масло – чего только нету. И всё по госцене! Тряпки там всякие... Украина, сам понимаешь!..
Разговаривая таким образом, друзья незаметно подошли к базару и углубились в недра этого забитого ростовчанами злачного места.
– Так что Украина, ты говоришь? – напомнил сумрачный Генка.
– Да что ж Украина? – рассеянно проговорил Витька. – Украина тебе не голодный Ростов, – там всего навалом!
Говоря так, Витька прохаживался меж прилавков, прицениваясь к различным сельскохозяйственным продуктам.
– Наберем мы в Донецке всякой хавки, там, вещей дефицитных... Тётенька, почём ваша редиска?
– Восемьдесят копеек, золотой, восемьдесят! А эти вот пучочки по рублику!
– Возьмите пятьдесят копеек, тётенька?
– По семьдесят забирай. Да ты только погляди, какая редиска-то!
Генке стало противно всё это слушать, и он, вытащив из кармана трёхрублевую бумажку, подал её несговорчивой тётке.
– Вот тебе, мать, за твою редиску!.. Забирай, Витёк, и поканали, редиска!..
Витёк, сохранив свою мелочь, заметно повеселел и продолжил прерванное повествование:
– В Донецке, Гена, наберём всего по госцене, а тут у себя продаём. Полкуска каждая такая поездочка даёт!
– Полкуска? – свирепо удивился Генка.
– Ага, полкуска.
– Даёшь! – покачал головой Малютин.
– Хочешь жить, Гена, – вертись, как белка в колесе! – посоветовал спутнику Витька.
Так они купили ещё лук, картошку, огурцы и подошли, наконец, к прилавкам, на которых стояли различных размеров аквариумы, в коих плавали красивые маленькие рыбки, собравшие перед собою толпы зевак. Витёк ужом юркнул в эту толпищу (он с детства увлекался аквариумными рыбками) и что-то уже там покупал, аккуратно завёрнутое в крошечные белые кулёчки. Пробившись вслед за ним к прилавку, Генка стал свидетелем следующего диалога.
– Почём у тебя корм, паренёк? – спрашивал у продавца Витька.
– Полтинник.
– Давай! – приказал Витька и вручил парню пять рублей, которые он, как гоголевский Плюшкин, вытащил из какого-то замусоленного узелочка. – Мне на пятьдесят, пожалуйста!
Паренёк продавец подал ему один из малюсеньких кулёчков с кормом и принялся отсчитывать сдачу.
– Это что же, на пятьдесят копеек? – покрутил носом Витька и сунул кулёчек обратно. – Нет, я лучше не буду брать!
Отойдя от прилавка, он вдруг отчего-то помялся и протянул Генке свою пятёрку.
– Гена, пойди купи у него корму, хорошо?
– Ты что, сдурел? – опешил Малютин. – Что ж это я пойду тебе корм покупать?
– Да не мне, рыбкам!
– Какая разница, сам-то что ж не купил?
– А ну тебя! – обиделся одноклассник.
Молча покинули территорию базара. На автобусной остановке Витька спросил приятеля:
– Ты куда сейчас, Гена?
– Да я квартиру искать думал, – неуверенно заговорил Малютин, – жена ведь, сам понимаешь, развелась...
– Ах квартиру, да? – обрадовался чему-то Витька, вглядываясь в надвигающийся на остановку рейсовый «Икарус».
– А теперь вот тебя встретил, – продолжал свою неуверенную речь Малютин. – У тебя ведь можно пока?.. Перекантоваться, пока квартиру не подыщу...
– Да, да, квартиру – это ты верно придумал, – кивал головой одноклассник, как будто не слыша его просьбы, и, вскочив на подножку подъехавшего автобуса, докончил. – Как найдёшь квартиру, Гена, заходи! Чаю напьёмся!.. Бывай!
– Бывай, шкура продажная! – успел ещё крикнуть ему Малютин и, плюнув вслед удаляющемуся автобусу, угрюмо побрёл в противоположную сторону.
23 декабря 1984 г.
Бунт
Рассказ
Часу в седьмом вечера в квартиру семейства Мухоморовых позвонили. Открывать двинулась Алла Митрофановна, торопливо что-то дожёвывая на ходу. Позади, из кухни, откуда она только что выплыла, послышался звук наливаемой из бутылки жидкости и затем другой звук, который обычно сопутствует вливанию этой жидкости в человеческий организм. Алла Митрофановна ещё успела по дороге оглянуться назад и предостеречь там кого-то словами:
- Мне же оставь хоть немного, слышишь?!
Нетвёрдым движением руки она отперла входную дверь и с криком: «Лизонька!» - принялась обнимать и смачно лобызать кого-то, стоявшего на пороге.
- Проходи, проходи, Лизонька, я так рада!
- Ах, я к тебе с новостями, - тараторила в ответ вновь пришедшая. Это была уже немолодая женщина весьма приятной наружности, упитанная, лет эдак сорока на вид.
- Что ж за новости, Лизонька? – переспрашивала её Алла Митрофановна, всё ещё прожёвывая свою жвачку.
- Ах, сейчас расскажу, Алка, сейчас всё расскажу, дай отдышаться, - говорила гостья, заглядывая в зал.
- Нет, пойдём в кухню, - поправляла её Алла Митрофановна. – Валентин, кто к нам пришёл!..
Это она уже обращалась к другому лицу, которое перед этим колдовало в кухне с жидкостью.
- А кто к нам пришёл, Валентин!
Подруги, пышущие здоровьем, краснощёким дуэтом ввалились в тесную кухоньку, которую следует описать подробнее. Она представляла из себя не кухню, а скорее всего, склад всевозможных вещей, начиная с немытой посуды, Гималаями возвышавшейся на столе, и кончая грязным бельем, заменявшим в углу постель громадному рыжему котяре.
Около стола, возложив на него мозолистые руки, сидел Аллы Митрофановны Валентин и широко улыбался беззубым ртом Лизе.
- Здравствуй, Валечка! – скорчив комическую гримасу, пропела та. - чтой-то ты, Валечка, постарел зa последнее время?
- Работаю вот... да... Только вот с работы пришел, навкалывался, - отвечал ей продолжавший скатиться Валентин.
- А я в гости к вам... Дай, думаю, схожу, Валечку проведаю, - говорила женщина, оглядывая кухню и решая куда бы ей лучше всего присесть.
- Нy что ж у тебя за новости, Лаза? Выкладывай, - обратилась к ней, пододвигая табуретку, Алла Митрофановна.
- А такие, Алка, сдохнешь сейчас! Ты Beркy из тридцать пятой квартиры знaeшь? - устроившись рядом с Валентином, начала Лиза.
- Это чьих же Верку? Уж не Костенко ли?
- Да нет, Костенки в сорок пятой живут, а энта Самойлова, на третьем этаже.
- Самойлова Лёньки, что ли?
- Его девчонка, да!.. Лёнькина Верка-то! - продолжала своё повествование Лиза. – Так поверишь ли, беременная она у них, во как!
- Беременная? - радостно опешила Алла Митрофановна.
- Точно так, беременная! Четвертый месяц пошёл. А он-то, он-то знаешь кто?! Oй, Алка, подохнуть мне - капитан!
- Капитан? - приуныла развеселившаяся было перед этим хозяйка.
- Точно так, капитан дальнего плавания, - отчитывалась супругам Мухоморовым
Лиза.
Помалкивавший Валентин не выдержал и изрёк:
- Ну вам, бабам, мёду не надоть - дай языки почесать! - и махнул с горечью рукой.
- А тебе что надо, вермуту? – накинулась на него малиновощёкая Аллa Митрофановна.
- Да, вермуту! - согласился с ней главный Мухоморов и, нагнувшись, начал тарахтеть под столом пустыми бутылками.
- Aй-aй щекотно! – от чего-то взвизгнула Лиза и принялась от кого-тo там, под столом, отбрыкиваться ногами. – Щекотно, тебе говорю, дьявол!.. Алка, куда ты смотришь!
- Валентин! – грозно прикрикнула на распоясавшегося мужа Мухоморова.
Тот вылез из-под стола красный, как рак, и водрузил на стол, раздвинув немытые тарелки, увесистую посудину зеленого стекла, вмещавшую в свои недра восемьсот граммов жидкости бурачного цвета, называемой, как о том гласила этикетка «Вермут».
- Вот, Лизонька, у нас «Вера Михайловна» по случаю припасена. Опорожним по стаканчику!
- Ой, Валечка, я ведь эту дрянь-то не пью! - чисто символически запротестовала Лиза, но потом согласилась: - Хотя ладно уж, ради тебя пригублю.
«Пригубили» весёленький напиточек и остальные участники «банкета». Закусывали одной единственной котлетой, чудом сохранившейся на сковороде. Валечка сразу же закурил замусоленный окурок, лежавший на уголке стола, и приготовился слушать Лизину историю дальше. В это время в коридоре вновь дико задребезжал звонок. Алла Митрофановна удалилась. Когда она пришла, Валечка почему-то быстро отпрянул от гостьи, а та, слегка смущённая, застёгивала верхнюю пуговицу своей кофточки.
- Кого это принесло там? – подал голос, оправившийся от конфуза, Мухоморов.
- Не знаешь кого? К Надьке! – огрызнулась хозяйка, которой изрядно надоели уже вечные сборища у дочери её друзей и подруг.
- Женихи! – погрозила ей пальчиком Лиза.
- А кто их разберёт нынче, молодёжь эту, - пожала плечами Алла Митрофановна, - крутят свою музыку – «буги-вуги»!
- Мы не так росли, мать! – встал на её сторону подгулявший Валечка.
- Ага, мы хлеба вволю не видели! - вторила ему Мухоморова.
- Колоски в войну собирали, - подсказывал Валечка и почему-то мычал от избытка чувств: - Мы!.. мы... мы...
Не находя слов, он поднял вверх сжатую в кулак руку и, вопросительно глядя в глаза жующей супруги, продолжал мычать, как бурёнка:
- Мы!.. мы... понимаешь... мы!..
- Пухли! – нашлась наконец что добавить Мухоморова. – Мы хлеба в волю не видели, а они сейчас!..
- Щикаладами на двор ходют, - заключил всю эту долгую и нудную тираду Мухоморов-старший.
- Да ну вас! – отчего-то махнула рукой Лиза и обиженно поджала губки. – К ним по-человечески, с новостями, а они...
- Да, да, что дальше-то было? – встрепенулась Алла Митрофановна.
- А дальше, милые мои, он, майор-то этот, набил Веерке брюхо, да и был таков! Улетел себе в эту, как её чёрт, в Антарктиду! На самолёте, бабоньки, улетел, - продолжала прерванную повесть Лиза.
- В Антарктиду! – схватилась за голову Мухоморова.
- Ага, прям в Антарктиду! На самый на этот Северный полюс! – рассказывала Лиза.
- Капитан-то?
- Ну да, капитан. А Веерка брюхатая ходит, вот-вот разродится. И слышь, Алка, что мне Борисовна говорила: брешет, что как уплыл он, моряк-то этот Веркин, два года назад, так до сей поры и нет про него ни слуху, ни духу!
- Утонул неужто? – горько воскликнула Мухоморова.
- Может, утонул, а может, на острове каком-нибудь живёт, на необитаемом. Как Робинзон Крузо, - подливала масла в огонь гостья. В этот миг опять позвонили...
Пришедшая во второй раз из коридора Алла Митрофановна вновь заметила в кухне какой-то переполох. Валентин очень быстро отдёрнул руку от Лизы, как обычно отдёргивают её от горячего предмета. Лиза же еле успела захлопнуть подол своей крепдешиновой юбки.
- Вот, Алка, я тут обновой хвастаюсь, - горячо заговорила она при виде вошедшей в кухню хозяйки, - чулки вчерась на базаре купила, гляди!
- С этими словами она вновь на некоторое время подняла юбку, демонстрируя компании запретную деталь женского туалета. При этом она с усмешкой добавила: - Валечка, не смотри!
Мухоморов что-то промычал в ответ и опять покраснел.
- А я, Лизка, комбинацию на толкучке купила и лифчик, импортные, - в свою очередь принялась хвалиться Алла Митрофановна.
- Покажи!
Подруги сейчас же скрылись в зале, откуда до загрустившего Валентина долетали только отрывочные фразы их воркования да шелест снимаемых одежд.
- Валечка! - раздался вдруг из зала голос Лизы: - Валечка, иди сюда!
Пришедшему Валечке предстала такая картина: обе женщины в одном нижнем белье стояли перед зеркалом и со всех сторон осматривали свои фигуры.
Вновь зазвонили.
- Можно я! - вызвалась почему-то гостья и почти в чем её когда-то произвела на свет божий родительница порхнула к входной двери.
- Наденьку?.. Ах, молодой человек, извините, я так одета!.. Да, да она у себя. Проходите, пожалуйста.
Дверь захлопнулась. Чей-то юношеский басок смущенно покашлял в коридоре и затем шаги обладателя этого баска удалились в направлении опочивальни самой молодой из Мухоморовых – Наденьки. Затем там, в свою очередь, на мгновение распахнулась дверь, на волю вырвался какой-то комок дикого капиталистического рока – и вновь всё стихло.
Прибежавшая к хозяевам Лиза закатывала глазки.
- Ах, какой мальчик, Алка! Ах, мальчик!.. Ягодка!
Валентин угрюмо взглядывал на часы и делал супруге какие-то магические знаки.
- Чего тебе? - окрысилась Мухоморова.
- Дай на бутылочку! - выдавил из себя робкий хозяин.
- Не нажрешься никак! - проворчала недовольно Алла Митрофановна, но «на бутылочку» всё же дала.
Вернулся он из гастронома не один, а с приятелем, у которого было синее, слегка перекошенное лицо и сено между волосами. Приятель поминутно тряс своими грязными руками и повторял старые уличные стишки:
У тебя троячок –
У меня троячок.
Вот еще бы троячок –
Сообразили б на коньячок!
Последней явилась другая подружка Аллы Митрофановны, которую все величали Борисовной. Она так же для чего-то всё время трясла руками, и с огромный наслаждением осушила предложенный ей штрафной бокал. Правда, это был не бокал, а ваза из-под цветов, употребленная для сих целей оттого, что во всей квартире Мухоморовых более не оказалось ровным счетом никакой посуды. Сам хозяин «заведения» отдал свою тару приведенному с улицы на поправку фиолетовому товарищу, и в продолжении всего «банкета» пил напиток бурачного цвета прямо из горлышка бутылки. В компании она метко именовалась «огнетушителем».
Разговор среди располагавшихся на кухне протекал примерно такой.
- Митрофановна, морда ты с тряпок, - обращалась к хозяйке опорожнившая уже вторую вазу Борисовна, -Митрофанна, в субботу я свово запрягаю, сидаем на машину и едем на толчок! В тебе е что-небудь на продажу?
- Туфли есть, две пары. Австрийские. Три батничка, велюр, джинсики, - отвечала ей Алла Митрофановна.
... - А он мне толкует: «Почему на работу еще не устроился»? - доказывал Мухоморову его, уже начинающий понемногу белеть, фиолетовый товарищ. - Я ему грю: «Товарищ старший лейтенант, не имеете прав в «алтепэ»! Так ведь, Валюха, без санкции-то?..
- Эх, мужика бы сичас! - вздыхала старейшая из гостей, Лиза.
- Куда, черт, не разливай! Куда льешь-то, глаза повылазили? - орала на всю кухню Мухоморова, замахиваясь на своего мужа, пролившего на стол добрые полстопки пойла. Вино тоненькой струйкой скатывалось на пол.
Товарищ Мухоморова со словами: «Эх, не пропадать же добру!» - опустился на четвереньки и, нагнув голову, принялся слизывать с пола пролитое вино. Неизвестно, чем бы закончилось всё это застолье, если бы в коридоре опять не задребезжал звонок.
Пошла открывать сидевшая ближе всех к выходу Борисовна.
- Здрасте! - проговорила она, пропуская в квартиру старшего сына Мухоморовых Костю.
Он ввалился и ничего не понимающим, хмельным взглядом стал изучать перекошенную физиономию Борисовны.
- Не признал, что ль, Коська? - попробовала та засмеяться, но смех застрял у нее в горле, и она медленно начала ретироваться от греха в гудящую от голосов выпивающих кухню.
Костя нетрезво покачивался и шёл, вытянув вперед руки, как слепой, на Борисовну.
- Узнал, как не узнать, шкура спекулянтская!
- Ты шо, Коська, окстись - белены объелся?
- Объелся! - подтвердил её гипотезу непутевый отпрыск семейства Мухоморовых и, наконец-то ухватил испуганную спекулянтку за седые, растрёпанные патлы.
- Вон отсюда, падаль!
В ту же минуту Борисовна с воем вылетела на лестничную площадку. В кухне засуетились.
- Это наш дурак старший приперся, из тюрьмы без году неделя! - успела шепнуть Лизе враз побледневшая Алла Митрофановна и громко закричала, устремив глаза на стенку:
- Надя, Надя, скорее сюда!.. Помогитя, люди добрыя!
Валентин гремел под столом своими «огнетушителями», видно, прятал остатки «Вермута». Товарищ его отбежал к газовой плите и стал там по стойке смирно, как будто солдат.
Грозный Костя ввалился в кухню.
- Попались, гады! - зловеще проговорил он, с ненавистью оглядывая перепуганную компанию.
- Костенька, Костенька, ведь это же твои родители! Разве можно так?.. - затараторила, перегораживая ему дорогу, Лиза.
- Какие родители? Это, что ль?.. Не знаю никаких родителей, в упор не вижу, - продолжал куражиться Костя.
- Ну а меня-то хоть ты знаешь, надеюсь?
- Да, тебя я знаю, - утвердительно кивнул головой Костя, - ты тётя Лиза.
- Ну вот, - облегчённо вздохнула гостья, но в ту же секунду крепкий Костин кулак, как в тесто, с силой влип в рыхлый тётин Лизин живот. Тётя Лиза охнула, переломилась в поясе и в такой позе, не разгибаясь, с трудом заковыляла к выходу из квартиры.
Наступила очередь Аллы Митрофановны.
- Надя, Наденька, на помощь! - продолжала она вызывать дочку, и когда та, так же вся пышущая краснотою, появилась на пороге кухни, Костя уже успел выхватить откуда-то из загашника пару дорогих женских австрийских туфелек.
- Продаешь, мать? Покупаешь?.. Туфельки, кофточки – совесть в придачу, цена та жe!.. Эх, мать, мать... - горько сетовал Костя.
- Отдай туфли, гаденыш! - орала в ответ Мухоморова. - Надя, ну чтo жe ты смотришь? Скажи ребятам, пусть придут успокоят...
- Ребятам? - удивленно переспросил Костя и в ту же минуту австрийские туфельки со свистом вылетели в форточку.
- Ай, а-а-а-а! – протяжно, как по покойнику заголосила Алла Митрофановна и схватилась за сердце. Валентин схватился за стакан и под шумок проглотил добавочную дозу ободряющего напитка.
- А ты, папа, всё глушишь? – переключился на родителя Костя. – Гуляешь всё? Гуляй, гуляй... А это что еще с тобой рядом за обезьяна?
- М-м-мы... – что-то промычал в ответ насмерть перепуганный Валечка, - м-мы... вот... тут...
В дверяхкухни, между тем, взамен исчезнувшей Наденьки возникли три «лба» в потёртых, давно не стиранных джинсах и импортных маечках, на которых было написано черт знает что по-английски. Наденька, выглядывая из-за их спин, командовала:
- Вот, ребята, алкаш несчастный, тюремщик! Припёрся, дебош устроил, мои туфельки в форточку выбросил...
- А, это ты, сестра! И ты противменя? - с горечью глянул на неё Костя. - Дрянь ты этакая, дешёвка, модница!..
- Дайте ему, ребятa! - посоветовала своим телохранителям Наденька.
- Покатили, чувак, побазарим, что ли! - обратился к расстроенномy Косте один из в!вышеупомянутых «лбов» на каком-то своём, мало доступном обыкновенному смертному, стиляжьем диалекте.
– Пошли побазарим, что ж... - не противился Костя.
...Били его в спальне у Наденьки. Костя не сопротивлялся и только ждал конца экзекуции, чтобы хоть немного поспать перед третьей сменой.
22 декабря 1984 г.
Ерохин
Рассказ
1
В пятницу, ветреным ноябрьским вечером, участковый инспектор старший лейтенант Ерохин – грузный, пожилой мужчина – решил проверить несколько неблагополучных семей. В одной пьяница муж поколачивал жену, в другой, по слухам, гнали самогонку, в третьей постоянно собирались подозрительные компании – хозяин три месяца как освободился из мест не столь отдалённых...
Ох, уж эти бывшие зэки, сколько хлопот причиняли они Ерохину! Месяца не проходило, чтобы кто-нибудь из этой публики чего-нибудь не отчебучил и снова не очутился на Богатяновке – так в городе по привычке называли старую тюрьму, теперь – следственный изолятор.
Участок Ерохина был самый трудный в районе – Берберовка. Посёлок с глубокими, укоренившимися ещё с довоенных времён, уголовными традициями. Отсидеть в тюряге здесь считалось такой же почётной обязанностью, как и отслужить в бывшей Советской Армии. Служить отсюда уходили в основном в стройбат, а сидеть начинали чуть ли не с дошкольного возраста.
«Что за подлый народ?! – думал в сердцах Ерохин, шагая по кривым и грязным берберовским улочкам. – На других участках люди как люди. Ну, выпьют когда, не без того, ну подерутся... Так, культурно же всё. Ну, сопатки друг дружке расквасят, дело понятное. Ну, рубахи порвут... Мои ж аспиды чуть что – сразу за ножики... Руки б за такие фокусы отрубать, чтоб другим неповадно было!»
Ерохин не без внутреннего трепета вступал по вечерам в пределы своего неспокойного участка. Шагая по середине безлюдной улицы, он чувствовал себя неуютно, словно разведчик в захваченном неприятелем городе. Глухо запертые калитки и металлические ворота, плотно затворенные ставни домов, казалось, таили молчаливую угрозу. Улица напоминала тюремный коридор, и звук тяжёлых шагов участкового эхом далеко разносился по окрестностям...
2
Местный лидер Пётр Царичанский или Пеца, как звали его дружки, уже сделавшие по одной, а то и по несколько «ходок» за колючую проволоку, долго избегал этой участи. Может, ангел-хранитель его оберегал, может, неумелые молитвы матери – коммунистки с немалым стажем, – но Царичанскому на удивление легко сходили с рук пьяные похождения с мордобоем в ресторанах, угоны машин, снимание в подворотнях шапок. В конце концов, судьба жестоко посмеялась над грозным берберовским центровиком: Пеца пошёл по самой позорной для уголовников сто семнадцатой статье за изнасилование.
Вопреки мрачным прогнозам бывалых дружков насчёт дальнейшей его участи и постоянного места возле «параши», Пеца и на зоне оставался Пецей: «петухом» его не сделали и менты не сломали. Он отсидел пять лет и вышел на «химию»...
Улица жила замкнутой, почти не сообщающейся с внешним миром жизнью с мизерными, ограниченными едой и выпивкой, потребностями. Информация сюда просачивалась в основном по «беспроволочному телеграфу», потому что газет местные жители не читали, радио не слушали – всё больше магнитофоны с блатными песнями, – а телевизоры, по причине их непомерной дороговизны, были не у всякого. Особенно остро занимали бывших уголовников проблемы экономики, что непосредственно затрагивало их личные интересы в виду невообразимого водочного вздорожания, и политики, на изменение которой они реагировали столь же болезненно, как и на повышение цен.
Собравшись на очередной «кир» («киряли» всегда на Пециной хате), вначале угрюмо и молча опрокидывали по первой – самой сладкой с похмелья. Закусывали чем бог послал: если летом – огурцами и луком с Пециного огорода, добрая половина которого была засеяна маком и высокой, выше человеческого роста, уссурийской коноплёй, если зимой – рукавом или папиросной затяжкой. Потом Кот – армянин Жора Арустамян, славившийся своим неугомонным, скандальным нравом, – задавал кому-нибудь свой коронный вопрос на засыпку: «Ты за коммунистов или за большевиков?» По его понятиям, «коммуняки» были все сплошь нехорошие люди, а большевики горой стояли за простой народ и совершили для него революцию. Пеца сейчас же вступался за коммунистов, – коммунистами были его мать и отец. Он требовал от Кота ответить за свои слова. Разгоралась перепалка. Кот ещё выпивал для храбрости и соглашался ответить. И Пеца вёл его отвечать на улицу. И там бил в уссурийской конопле... Потом продолжали пить, курили анашу, до одурения крутили Токарева и Высоцкого. Расходились только под утро, обрюзгшие и небритые, осторожно передвигая ноги, цепляясь за забор, как слепые...
К Петру Царичанскому, жившему с женой недалеко от родителей в собственном доме, и шёл участковый Ерохин.
3
На требовательный стук в калитку никто не вышел. Ерохин слегка подёргал ручку, и калитка со скрипом открылась. Участковый секунду помедлил, поправил форменную фуражку и, придав лицу строгое выражение, прошёл во двор. Во дворе никого не было. От освещённых окон дома на землю падали большие жёлтые пятна. Ерохин постучал в дверь, но ему опять не ответили.
– Хозяева! Есть кто живой? – Он глухо покашлял в кулак.
За дверью послышались шаги. Ленивый с хрипотцой женский голос спросил:
– Кого надо?
– Царичанские здесь живут? Открывай, хозяйка.
– Ага, сейчас разбежалась... Ты кто такой?
– Ерохин.
Женщина за дверью затихла. Слышно было как она на цыпочках, скрипя половицами, выходит из коридора. Участковый снова нетерпеливо и требовательно забарабанил.
– Да иду, иду, начальник, не кипишись.
В коридоре зашаркали тапочки. Дверь широко распахнулась, и на пороге показался сам Пётр Царичанский. Он приветливо улыбался Ерохину, распространяя водочный перегар.
– Плохо гостей встречаешь, хозяин, – упрекнул участковый.
– Хозяин на зоне, Иван Семёныч, какой я хозяин? – Пеца отступил в сторону и сделал приглашающий жест рукой. – Заходи, коль пришёл. Такому гостю всегда рады, хоть и говорят, что незваный гость хуже татарина.
В коридоре было темно, хоть глаз выколи, и Ерохин, не без некоторого сомнения переступая порог, внутренне напрягся и непроизвольно вжал голову в плечи, как будто ожидая удара.
– Осторожнее, Иван Семёныч, тут у нас притолока низкая, не зашибись ненароком, – словно угадывая его мысли, предостерёг Царичанский.
В ярко освещённой комнате, куда вслед за Пецей вошёл Ерохин, было сильно накурено. У стола, заставленного пустыми стаканами, сидело несколько парней, в том числе молодая женщина. У стены на кровати кто-то спал, укрытый старым солдатским бушлатом. Все с интересом смотрели на вошедшего и молчали. В их взглядах застыла немая угроза.
– Здорово, господа удавы! – поздоровался Ерохин, стараясь развязным тоном разрядить напряжённую обстановку.
– Здорово, мент, – вызывающе откликнулся один из парней, уже плохо владеющий языком.
Его дружки сдержанно рассмеялись. Участковый нахмурился.
– Проходи, проходи, Иван Семёныч, не обращай внимания на этих придурков, – приободрил его Пеца, приглашая к столу. – Присаживайся... Кот, штрафную начальнику!
Человек, к которому обратился Царичанский, красивый, щеголевато одетый армянин, достал из-под стола откупоренную бутылку водки и вопросительно уставился на Ерохина.
– Накатим по сто грамм, начальник, или ты при исполнении не бухаешь?
Все выжидающе притихли, следя за реакцией участкового. Ерохин секунду колебался. Пить, тем более в такой компании, не хотелось, сдерживало чувство служебного долга. Но в то же время понимал, что откажись он и разговора не получится. Парни замкнутся и, как это бывало не раз, всё сведётся к сухому официальному диалогу с трафаретными вопросами и односложными ответами.
Ерохин решительно встряхнул головой, кинул на кровать фуражку и присел на свободную табуретку.
– Что ж выпью, коли нальёте, отчего не выпить?
За столом одобрительно зашумели. Кот, широко улыбаясь, налил полстакана водки и пододвинул Ерохину.
– Давай, начальник, за знакомство!
– Ну, дай бог, чтоб не последняя! – Участковый расставил широко ноги, как будто изготовился к прыжку, склонил голову к стакану и, резко махнув рукой, опрокинул в себя водку.
Кто-то услужливо подал солёный огурец.
– Ты как, по делу, Иван Семёныч, или так? – выждав пока тот закусит, поинтересовался Царичанский.
– По делу и так, – неопределённо ответил Ерохин.
– Понятно.
– Освободился давно? – неожиданно спросил участковый.
– В августе.
– И до сих пор гуляешь?
– А что, Семёныч?.. имею право. Пять лет на хозяина отпахал.
– Сам виноват, Царичанский. Баб тебе мало было, на девчонок потянуло?
– Ладно, ты не поп, Семёныч, чтоб я тебе исповедовался, – резко оборвал его Пеца.
– В натуре, начальник... сиди бухай... Брось ты нам тут чернуху раскидывать, – поддержал Царичанского Кот, не глядя в лицо участковому. Взгляд его вообще невозможно было уловить, он сильно косил.
– Служба у меня такая, ничего не попишешь, – виновато сказал Ерохин, чувствуя, что разговор идёт не туда.
– Собачья у тебя служба, мент, – снова заметил какой-то пьяный, разбойного вида армянин, которого все звали Абреком.
– Уж какая есть, – буркнул Ерохин.
– А на кого ты сейчас пашешь, начальник? – продолжил щекотливый разговор Кот. – Коммуняки-то начистяк накрылись со всей своей кодлой... Кому служишь?
– Государству я служу... Там наверху много чего нахимичить могут, а Россия завсегда останется. Вот ей и служу.
– А ты за коммунистов или за большевиков? – задал свой всегдашним вопрос Кот.
– За большевиков конечно. Коммунисты-то мне и самому, честно говоря, не больно по душе были. А большевики – дело другое...
– Во! – радостно вскричал Кот, указывая на него пальцем, и победно посмотрел на Царичанского. – Понял, Пеца, что умные люди говорят!
– До черта вас сейчас таких по умняку похиляло, – неприязненно поморщился тот. – Попробовали бы раньше хай поднять, враз бы на Колыме припухли.
Все с интересом прислушивались к разгорающемуся спору в предчувствии весёлого развлечения.
– А что они тебе, коммунисты, хорошего сделали, Царичанский? – спросил уже начавший хмелеть Ерохин. Он не знал, что невольно задел в его душе больную струну.
Пеца заметно помрачнел, сделал знак, чтобы налили. Когда все выпили, он громко стукнул по столу пустым стаканом и быстро заговорил, уставясь зло выпученными глазами в лицо Ерохина:
– Запомни, Семёныч, ты мне больше таких вопросов не задавай. У меня мамаша с паханом коммунисты, а за мать я любому глотку перегрызу! Коммунисты меня сделали, понял?! И тебя тоже, Семёныч... Они всех нас сделали. Мы только при коммунистах и можем жить, нам капитализм и даром не нужен. Ты что, Семёныч, капитализма, захотел? Плохо тебе при Советской власти было? Опупел, Семёныч, да при капитализме тебя бы давно за такую работу в три шеи из ментовки попёрли! Где это видано, чтоб мент на одной хате с урками гужевался?.. Да если б не Советская власть, мы бы всю жизнь как негры на плантациях вкалывали, а мы кайфуем, Семёныч!
– За то вас и сажают по тюрьмам, – язвительно вставил Ерохин.
Царичанский усмехнулся.
– А на зоне, думаешь, Советской власти нету? Для некоторых это курорт, Семёныч. Старые урки откидываться не хотят, за неделю до выхода спецом какой-нибудь шухер заделают, чтоб новый срок намотали. Для них кича – дом родной.
– Ты заканчивай такие разговоры вести, Царичанский, – повысил вдруг голос Ерохин. – Я при исполнении, и партия у нас указом запрещена... Ты мне тут за Советскую власть не агитируй!
– Да он же сам коммуняка, начальник! – весело крикнул Кот. – Яблоко от яблони недалеко падает.
– А что... я коммунист... в душе. Тебе зазорно с коммунистом бухать, Семёныч?
– Ты?.. Коммунист?.. – Ерохин ошалело уставился на Царичанского. Только сейчас до него начала доходить вся нелепость их нетрезвого спора.
Пеца что-то ещё, захлебываясь, говорил, доказывая, убеждая в своей правоте, но участковый его не слушал. Он понял, что разговора не получилось, что время потрачено попусту и пора уходить.
Ерохин встал, сердито нахлобучил фуражку и, не прощаясь, вышел из комнаты. Его не удерживали, как бы даже не заметив его ухода. Как будто и не было его тут вовсе.
Улицу полоскал дождь. Было темно и сыро. Бледная луна искажённо мерцала в трепещущих от дождевых капель лужах, по которым, чертыхаясь и оскальзываясь, хлюпал одинокий маленький человек в нелепо сидящей на нём мокрой милицейской форме. Остаток хмеля постепенно выветривался из головы вместе с обрывками бестолкового спора. Ветер хлестал по лицу холодными дождевыми струями. Погода испортилась не на шутку. Казалось, – всё сегодня ополчилось против Ерохина. Он шёл по улице, напоминающей тюремный коридор и, как бы наблюдая со стороны, сам себе казался заключённым, отбывающим пожизненный тюремный срок. Словно посадили его когда-то, а освободить забыли. Так он и тянет лямку из года в год. И когда освобождение – про то Богу одному известно.
Май 1992 г.
«Шулюм»
Рассказ
В одной передвижной механизированной колонне работяги всегда варили себе к обеду «шулюм». До столовой – далеко. В вагончике печка жарко потрескивает... Соберут кто что принёс из дому в «тормозке», сложатся – вот и продукты для «шулюма». Кто картошки принесёт, кто лука репчатого, кто сальца кусок. Порежут всё это изобилие, засыпят в кастрюлю с водой наподобие окрошки и варят.
Главным шулюмщиком был автослесарь Мишка Корень. Крепыш – под стать своей деревянной фамилии. Рост – под два метра, плечи – пиджак под мышками трещит. Во флоте служил. Бывало заместо домкрата «уазика» за передний мост поднимал. Ляжет на землю, поднатужится, побагровеет рожей, как бурак вареный, и – поднимет, как будто штангу выжмет. Во силища была! На спор «уазика» поднимал, за стакан белой.
Я, признаться, недолюбливая Мишку Корня. За его нахальство флотское недолюбливал. Я по натуре – больше индивидуалист. Что принесу из жратвы на работу, стараюсь сам втихаря слопать, на «шулюм» что похуже отдать. Мишка же всё – в общий котёл. Привык за три года в кубричном колхозе жить. С личной собственностью не церемонился. Есть захотел: своё, чужое – ему до лампочки, разворачивает и жрёт. Просто готовый человеческий экземпляр для будущего коммунизма.
У нас, правда, в Подмосковье, в артиллерийской части тоже коллективизм был развит, но, как я впоследствии убедился, больше на словах. А на деле: кто громче всех за братство и коллективизм ратовал – самым последним скрягой оказывался. Помню, был у нас младший сержант Зимницкий. Как кто в подразделении посылку из дома получит, он – к нему: делись и баста! Кто ж захочет жилой прослыть? Жалко, а делились, так полагается по армейским понятиям. Иначе жизни до самого дембеля не дадут мнимые коллективисты типа Зимницкого.
Обирал он сослуживцев, клянчил, попрошайничал, а как самому раз посылка пришла – рот на замок и как будто ничего не случилось. Так и видела братва его посылку. Зимницкий её ночью под одеялом схавал!
Ох, и били его на утро...
Но, впрочем, речь о «шулюме». Не знаю, какой дурак выдумал его варить, а если уж выдумал, так обеспечь, по крайней мере, всех персональной чашкой и ложкой! Так ведь нет же. Из одной чашки по двое-трое хлебают, а вместо ложки иной умник употребит элементарную крышку от консервной банки. А таким орудием есть, смею вас заверить, всё одно как, к примеру, поцеловать ежа. Точно...
Но что поделаешь, – такова многовековая, вопиющая русская безалаберность. Народишку нашему – абы день прожить, а там – хоть трава не расти! Он, видимо, ещё со времён первого монголо-татарского нашествия, погоревши в прах, и наученный горьким опытом, – не приемлет ничего вечного, капитального, а довольствуется шатким и временным, лишь бы как-нибудь стояло… Потому, наверное, у нас после дождя до глубоких воронок размывает только что заасфальтированные дороги, не доходят даже до заводских ворот только что сошедшие с конвейера комбайны, взрываются, калеча и убивая людей, цветные телевизоры, выскакивают поставленные зубным врачом пломбы и напрочь расстраиваются заключенные какую-нибудь неделю назад браки...
Но разговор о «шулюме».
Помогал Мишке Корню стряпать Егор Данилович Кукарека – каменщик. Низенький, полненький, шепелявый. И пожрать тоже был мастер, как и Мишка Корень. Бывало на пару половину ведёрной кастрюли «шулюма» за один присест приговаривали. Только пот летел от их разгорячённых «рубоном» физиономий, словно щепки при рубке леса.
Но случай, о котором пойдёт речь ниже, – особый. В этот день привёз Витька сварной (был у нас в ПМК один тип, рассказывали – сидел) из деревни от тестя добрый оковелок свежего розового сала толщиной в три пальца с широкой прослойкой мяса посередине. Отдал Витька сало на «шулюм» и пошёл работать.
Мишка Корень с Егором Даниловичем Кукарекой тоже малость поработали для видимости, а где-то с десяти часов принялись за «шулюм». Нарезали мелкими аккуратными дольками Витькино сало, почистили лук и картошку, бросили в кастрюлю жира. Пока готовили, слюни у обоих текли, как у блудливых кобелей при виде суки. Нет, нет да и кинут-то один, то другой в рот кусочек деревенского сала.
Ах, приятель, что это было за сало! Ты, верно, не едал такого сала никогда в своей жизни. Сахар! Да что сахар – нектар! Так и тает во рту, так и тает...
Замешали наши повара варево, а как пахнуло из кастрюли первым аппетитным парком – мать честная! Что тут сделалось с Мишкой Корнем и Егором Даниловичем... Пытка!
Они смотрели на булькающую и отплевывающуюся мелкими брызгами из лопающихся пузырьков кастрюлю, как на обнажённую женщину, разложившую перед ними все свои соблазнительные прелести. Её даже не нужно было насиловать, – женщина отдавалась сама, даром, только протяни руку!
Не вынесший казни искушением греховного своего желудка, Егор Данилович Кукарека первым схватил половник и, как нож, вонзив его в мягкую, белую от пены, сулящую максимум наслаждения, плоть «шулюма», наворотил себе добрую миску, в которой ложка (позаимствуем образ у Твардовского) стояла по стойке смирно по причине густо населившего это чудо местной кулинарии сала. Мишка Корень не отставал от приятеля, в результате чего ведерная кастрюля «шулюма» уменьшилась на добрую треть.
Повара предложили «шулюм» и мне, но я благоразумно отказался. Мишка с Егором Даниловичем опьянели от первых мисок и вновь подступились с осадою к желанной кастрюле, отчего в ней сразу проглянуло дно, как в пересыхающих периодически реках безводных среднеазиатских пустынь. Только тогда приятели спохватились, поняв, что оставили всю ПМК на бобах и, спешно бухнув в кастрюлю сырой воды, снова поставили на плиту.
Пришли на обед Витька сварной, Колька Цыган, работавший на «Кировце», и другие шофера, трактористы, слесари и электрики. Дружно расселись за столом, потирая руки от нетерпения, с умилением воззрились на дымящийся на печке вожделенный «шулюм».
– Давай-ка нам его, суку, сюда, Егор Данилович! – дрожащим голосом проговорил Витька-сварщик и благоговейно втянул в себя насыщенный, как ему казалось, райскими запахами, исходящими от «шулюма», воздух вагончика.
Впрочем, в вагончике наповал разило нестиранными портянками, разлагающимися под столом кирзовыми сапогами Кольки Цыгана и чьими-то ногами, до того крепко бьющими в нос потом, что человек, впервые попавший с улицы в вагончик, наверняка бы упал на пол, как после поллитровой кружки неразбавленного медицинского спирта!
Егор Данилович Кукарека услужливо снял кастрюлю с плиты и торжественно водрузил на стол. Глаза он, как провинившийся кот, предусмотрительно отводил в сторону. А Мишка Корень вообще не принимал больше в «шулюме» никакого участия; сидя в углу на низкой, деревянной чурке, ковырял спичкой в зубах, показывая всем своим сытым видом полное презрение к низменным человеческим слабостям вроде поедания каких-то там «шулюмов» и прочего.
Витька сварной с жадностью зачерпнул первую ложку налитой Егором Даниловичем жидкости, но тут же осёкся, заморгал в недоумении глазами и вылил ложку обратно в миску. Покрутил ложкой пустую воду, вопросительно и страшно уставился на Кукареку.
– А где же сало, Данилыч?
– Правда, где сало? – спросил у Егора Даниловича и Колька Цыган и вылил воду из своей миски обратно в кастрюлю.
Все стали наперебой возмущаться и выливать в кастрюлю содержимое своих мисок. Назревал бунт.
– Чего расшумелись? Уварилось ваше сало! – лениво подал голос Мишка Корень, продолжавший ковыряться спичкой в зубах, и до того сытно рыгнул, что аж чуть не вырвал.
Витька-сварной позеленел от злости.
– Уварилось, говоришь, сало?
Схватив кастрюлю, он подлетел к невозмутимому Мишке и сунул её под самый его нос.
– Что это, козёл? Отвечай перед хатой! (Витька в волнении перешёл с нормального человеческого языка на блатную «феню» и назвал бытовой вагончик так, как на тюрьме именуют камеры для подследственных и заключённых).
– Шулюм, что же ещё? А за козла по рогам получишь, швабра! – Мишка Корень отбросил спичку, плюнул в кастрюлю и начал неторопливо подниматься на ноги.
– Падло! Век воли не видать! – Витька-сварной, не долго думая, опрокинул кастрюлю с горе-«шулюмом» на бедную Мишкину голову и рванул на груди фуфайку вместе с рубашкой. На голой груди у сварного красовалась искусно выколотая на зоне лысая голова Хрущёва.
– Что ж ты делаешь, фашист! – не своим голосом взревел ошпаренный кипятком Корень и, как медведь, бросился с кулаками на Витьку. Двумя ударами сбил его с ног, но тут на помощь сварному поспешил также когда-то за что-то сидевший Колька Цыган. В руках у Цыгана блеснул нож.
Стол перевернули, бросились разнимать дерущихся. Витька-сварной, кое-как выкарабкавшись на четвереньках из свалки, дотянулся до совковой лопаты с обломанным черенком и изловчился тяпнуть ею Мишку Корня по голове. Тот, обливаясь кровью, пытался вырваться из цепких объятий разбороняющих, страшно матерился, грозясь прикончить Витьку сварного, а заодно и Кольку Цыгана. Тех тоже держали за руки, за ноги, а Цыгану еще зажимали рот, потому что он норовил плюнуть в лицо Мишки Корня, но не попадал.
Я смотрел на это безобразие и горько сознавал, что человек – это не звучит гордо, что не намного ушёл он от животного, если готов убить себе подобного, смешно сказать, из-за тарелки какого-то «шулюма»! Грустно мне было, и какая-то фатальная закономерность чудилась мне в этой дикой сцене. Что-то неестественное, противное самой природе представлялось мне тогда в нашем приевшемся уже за время долгого употребления принципе коллективизма, который стал как бы обратной стороной хамства, бесцеремонности и насилия. Человек привык жить за чужой счёт, благодаря этому порочному принципу.
Но ведь ни одно животное не несёт добычу никакому другому животному, кроме своей самки и детёнышей. Здесь действует инстинкт самосохранения и продления рода. А человек презрел естественные природные инстинкты, придумав какие-то сознательность и коллективизм, оставаясь, по сути, всё тем же двуногим представителем животного царства...
А что касается «шулюма», то после памятного мордобоя «шулюм» в ПМК больше не готовили. Мишка Корень уволился, а Егор Данилович Кукарека умер, не доработав трёх лет до пенсии. Не стало главных поваров-шулюмщиков и традиция постепенно сошла на нет, заглохла, как трактор... В стране наступили новые времена: приказала, долго жить коммунистическая партия, пришли демократы и предприниматели, всяк стал жить сам по себе и было работягам уже не до «шулюма». Одно заботило: как бы под сокращение не попасть и не оказаться на улице.
1989 г.
Как древние невольники Востока
Повесть
Олег дрожащими от сильного волнения руками развернул и разгладил на столе два больших листа плотной канцелярской бумаги, убористо заполненных машинописным текстом. Торопливо забегал глазами по строчкам.
«Дорогой Олег, два года назад мы читали твои первые стихотворные опыты. В 1985 году наш рецензент писал, что ты пытаешься писать о том, что плохо знаешь, сам не испытал и не осмыслил. И ты решил сменить тему. Сейчас ты прислал стихи, о которых говоришь, что они на тему любви и твоей личной жизни. Вот как выглядит в этих сочинениях твоя личная жизнь.
Зачем же тосковать и злиться,
Коль ты во власти жизни и судьбы.
Она с тобой играет – пусть жестоко –
Что сделаешь, коль мы её рабы,
Как древние невольники Востока!
Неужели ты и в самом деле в свои двадцать с небольшим лет ощущаешь себя рабом, невольником жизни?! Уверен, что нет. Ты же молодой человек конца двадцатого века, тебе ведомы мысли и волнения сегодняшнего напряженного времени. Так что выражаешь ты рифмованными строчками не свою любовь и свою личную жизнь, а лишь попавшиеся под руку те расхожие штампы, которые уже в конце девятнадцатого века были обветшалым хламом и встречались потом разве что в реакционной декадентской псевдопоэзии всевозможных Бальмонтов, Северяниных и Гумилёвых.
Ты непростительно плохо знаешь нашу богатую поэзию, иначе тебя бы не привлекала подделка под истинную красоту и поэтичность. Думаю, что твоё влечение к поэзии должно быть направленно на учёбу: занимайся русским языком, читай побольше стихов наших классиков и современных поэтов, книг о поэтическом мастерстве…»
– Опять всё то же! – не дочитав, зло процедил Олег и, скомкав, отшвырнул корреспонденцию на пол. В раздражении походил по комнате, прилёг на диван и задумался.
«Учись! Читай!.. Читай! Учись! А у кого учиться? Кто меня научит? Где этот человек?.. Может быть, поступить в институт? Но каким образом? Разве смогу туда пролезть я, простой смертный? Там ведь, небось, на пятилетку вперёд всё схвачено. Всё по блату, всё за «бабки»… Куда мне со свиным рылом в калашный ряд?.. Что же тогда делать? Заняться самообразованием? Изо дня в день долбить и долбить эту чёртову науку!.. А главное, – нужно учиться писать. Писать и писать! День и ночь! Стихи, прозу – что угодно, но только писать. Под конец должно будет что-нибудь получиться.
Им, видите ли, не нравится смысл моих виршей. Невольники Востока не нравятся… Но ведь пишу то, что думаю. Иначе не могу. По заказу не могу. Как всякие там графоманы пишут про заводы и фабрики, и про то, как наши рабочие счастливы вкалывать у станков за нищенскую зарплату. Но я ведь – сам рабочий, я вижу всё своими глазами. Да, мы именно, – как древние невольники Востока, как рабы, что сооружали пирамиды египетских фараонов! Все наши социалистические преобразования на столько же грандиозны, на сколько бессмысленны, – как и те странные сооружения, что столько веков возвышаются без всякого применения посреди пустыни.
Но попробуй, скажи Им об этом. Сразу заклеймят, ярлык антисоветчина навесят. Неужели на свете существуют две Правды? Та, истинная, Правда простого народа, и другая – общепринятая, кабинетная?
Я буду писать о том, что вижу и думаю! Как Есенин и Высоцкий. Иначе не жить!..»
И Олег начал писать. Писал, засиживаясь порой до самого утра. Писал, переписывал. Недовольный, рвал написанное в мелкие клочья и начинал по новой. Утром еле поднимался на работу. Обдумывал строки будущих произведений в автобусе, у станка, в столовой, во время обеденного перерыва. Матери так прямо и заявил: «Если к концу года не напечатаюсь, брошу всё и уеду»! Мать знала, что сын на ветер слов не бросает. Крутой был у Олега характер, весь в отца. Правда, о бывшем муже своём Валентина Николаевна предпочитала помалкивать, но куда же от досужих языков соседок-сплетниц денешься?! Вся улица знала Фёдора Румянцева – картёжника, отчаянного драчуна и пьяницу. Была у папаши Олега одна особенность – не мог он подолгу засиживаться на одном месте. В карты продуется, пропьётся до нитки, передерётся со всей улицей и – поминай, как звали, – завербуется куда-нибудь к чёрту на кулички: в Карелию или на остров Сахалин. За неполные пятьдесят изъездил Фёдор всю Россию. Валентина, мать Олега, его не бросила, любила, знать, мужика своего непутёвого. Три года назад пришло извещение из Хабаровского края: зарезали Фёдора Румянцева в пьяной драке…
Закадычный дружок Олега Валерка Чумак обычно потешался над ним в кругу сверстников.
– Он поэт, чуваки! Скоро Нобелевскую премию получит, как Шолохов, и мы её пробухаем всей бандой. Журнал «Крокодил» обещал напечатать его стишки на последней странице под рубрикой: «Нарочно не придумаешь».
Баламут был этот Валерка, но парень что надо. Сколько раз выручал Олега в бесчисленных уличных потасовках, когда яростно сшибались стенка на стенку пацаны двух соседних посёлков.
Олег, не отвечая на дурацкие шуточки Чумака, хмурился, но потом всё-таки давал себя уговорить, и покорно брёл вслед за Валеркиной компанией в пивную. Там, с отчаянья влив в себя порядочную дозу какого-нибудь «Лучистого», читал по просьбе собутыльников некоторые свои довольно пошловатые сочинения типа:
Ноги твои по дорожке идут невесомо,
Ноги твои – как копчёные ляжки свиньи.
И у солдат под «хэбэ» затрещали кальсоны,
Как по команде к тебе повернулись они.
Такие стихи, естественно, пользовались огромным успехом среди завсегдатаев всех поселковых пивнушек.
Мать, помня недавнюю недвусмысленную угрозу сына завербоваться, не желая отпускать его по проторенной отцовской дорожке, страшно засуетилась, забегала по родственникам и знакомым, спрашивая совета и помощи. В конце концов хлопоты её увенчались успехом, и однажды Валентина Николаевна радостно сообщила Олегу:
– Невесту тебе, сынок, нашла. Хорошая девчонка, в университете на журналистике учится, тебе помочь обещала. Вот её телефон.
Олег взял из рук матери клочок бумаги, в недоумении пожал плечами.
– Какая ещё невеста, ты что мама?
– Невеста! – Мать пыталась растворить в своей улыбке кислую гримасу на физиономии сына. – Знакомый один телефон дал. Дочка это его. Не замужем. Девятнадцать лет. Позвони ей, сынок, может, что и получится. В университет, может, поступишь…
– Да ну тебя, мама. Выдумаешь тоже…
Олег небрежно отмахнулся, но бумажку всё-таки спрятал.
От нечего делать Олег переписал как-то в тоненькую двенадцатилистовую тетрадь несколько своих, как ему казалось, наиболее удачных стихотворений вульгарного содержания. Тетрадь попала к Валерке Чумаку, а вскоре он заявился к Олегу с заманчивым предложением:
– Олег, покатили в бабскую общагу. Мы вчера там с Филей таких тёлок сняли! Бухали всю ночь, я стихи твои читал. Понравились обалденно. Говорят: приведи его самого, ни разу в жизни живого поэта не видели. Погнали, поэт, не пожалеешь, там такое будет!..
Валерка подмигнул и плотоядно заржал, из чего можно было заключить, что в общаге сегодня действительно будет что-то с ног сшибательное.
«Тёлки» Олегу не понравились. Он пил с красномордым увальнем Филей принесённую с собой водку, курил оставленный кем-то из девиц «Ростов» и делился воспоминаниями об невозвратно ушедших в небытиё школьных годах.
Чумак, сидя в углу, на неразобранной кровати, целовался в засос с гладкотелой некрасивой, как будто лоснящейся от сала, девкой, из-под коротенького платьица которой то и дело выглядывали потные жирные ляжки.
Олег брезгливо кривился и старался на них не смотреть. Ему было стыдно, душно, хотелось уйти. Филя наоборот не отрывал от девки своих горящих недобрым огнём, масляных глаз.
– Гляди, поэт, бикса какая, – шептал он, подталкивая локтём Олега. – Вот бы её – на пупенгаген или через ротердам!
В комнату, стукнув дверью, вошла высокая худая девица в болтающемся на ней, как на вешалке, дорогом коттоновом платье.
– Скоро там Галка подмоется? – скалясь, спросил у «вешалки» подгулявший Филя и попробовал ущипнуть её за плоский зад.
– Пойди помоги, – хлопнула она его по руке. Подсела к Олегу.
– Почитай мне стихи, Олежек.
– Не хочу.
Парень всё больше мрачнел, чувствуя себя не в своей тарелке. Даже водка не заглушала неприятное ощущение. Ему всё сильнее хотелось уйти из этой компании.
Тем временем Валерка Чумак посадил девку с голыми ляжками себе на колени, стащил с неё под платьем трусы и принялся раскачивать на дьявольски скрипевшей кровати. Девка, пунцовая от стыда, как рак, с виноватыми усмешками отводила глаза в сторону. Валерка же, казалось, не замечал никого из присутствующих.
– Ну, где там Галка? – продолжал страдать Филя. Он вновь полез к «вешалке», та ударила его по руке и убежала.
– Я, короче, погнал, ну вас… – проговорил, вставая из-за стола, Олег. Налил себе ещё водки, выпил, взял из пачки две сигареты и вышел. Никто его не удерживал.
Долго Олег не решался позвонить по указанному телефону. Было неудобно, да и в общем-то некогда. Но как-то в субботу, набравшись храбрости, Олег забежал в телефонную будку и снял трубку.
– Вам какую Иру? – послышался приятный женский голос. – У нас две Ирины.
– Кандакову, пожалуйста, – раскаиваясь уже в содеянном, несмело пролепетал парень. Услышав через некоторое время новый, принадлежавший уже Ирине голос, кашлянув, поздоровался.
– Извините, вы меня не знаете, я Олег. Мне случайно дали ваш телефон… Насчёт университета…
– Ах, это вы, Олег! Здравствуйте. Мне папа говорил о вас, – поняла в чём дело Ирина. – Я работаю до пяти. Вы приезжайте, Олег, если сможете. Знаете, как ехать?
– Да, конечно приеду. Только вот как мы узнаем друг друга?
– А вы поднимитесь на крыльцо библиотеки, хорошо? Жду.
Олег сделал всё, как она говорила, и без четверти пять уже прохаживался по просторному, с затейливыми лепными перилами, крыльцу университетской библиотеки. Поблизости перекуривало несколько длинноволосых очкастых студентов, ведя какие-то умные, непонятные Олегу разговоры.
«Чёрт бы побрал этих очкариков! – неприязненно косился на них Олег. – Ещё перепутает…»
Но, вышедшая ровно в пять, невысокая смуглолицая девушка в цветной цыганской косынке направилась прямо к нему.
– Вы Олег?
– Да, – смущённо пролепетал парень. Что делать дальше он решительно не знал и застыл на месте как вкопанный.
Девушка, поняв его затруднение, сама увлекла его вниз и первая предложила:
– Вы не против, если мы пройдёмся по Пушкинской? Люблю вечером по городу побродить.
– Конечно, не против, – с радостью принял предложение Олег. Ему было решительно всё равно, что сейчас делать, куда идти.
– Вот и классно! – подвела черту девушка.
Разговор вначале не клеился. Олег вообще тяжело сходился с людьми, о девушках и говорить нечего! Со школьной скамьи общение с ними для него было пыткой. В первую минуту Ира показалась ему не очень красивой, но постепенно приглядываясь, Олег всё больше и больше убеждался в обратном.
– Стихи пишите? – спрашивала, изредка поворачиваясь к нему, Ирина.
– Угадали.
– Мне папа говорил. И вообще, Олег, давайте перейдём на «ты», так мне легче общаться. А то какой-то официальный разговор у нас получается.
– Хорошо, – кивнул тот.
– Печатал что-нибудь в газетах?
– Нет, хотя посылал не раз.
– Да, это конечно сложно, я понимаю… Ты, кажется, поступать хочешь? Но, видишь ли, если поступаешь на отделение журналистики, нужно обязательно предоставить на творческий конкурс газетные вырезки с публикациями. Мне в этом отношение было легче. Я ещё в школе печатала заметки в районной газете. Я сама из села. В городскую газету пробиться куда сложнее. А ты сам лично носил что-нибудь в газету, или только по почте отсылал?
– По почте, – утвердительно кивнул головой Олег, тщетно пытавшийся избавиться от сковавшей его по рукам и ногам робости.
– Обязательно понеси что-нибудь сам… Кстати, ты не мог бы мне что-нибудь почитать?
– Здесь? – удивился Олег, метнув испуганный взгляд на Иру.
– Ну давай присядем, что ли… Вон туда, на скамейку. И вообще, Олег, что мы всё время молчим, как в рот воды набрали? Молчать в наше время нельзя, затуркают!
– Рассказать тебе анекдот? – решился парень, присаживаясь с ней на скамейку.
– Давай рассказывай анекдот, – улыбнулась девушка.
– Пошёл как-то десантник в увольнительную в город, – заговорил Олег. – Ну и познакомился там с девушкой. Гуляют они, значит. Девушка про погоду ему рассказывает, про кинофильмы всякие. «А что вы молчите?» – спрашивает. Десантник идёт и угрюмо молчит. Девушка снова ему – про подруг своих рассказывает, про книги и опять спрашивает: «А что вы всё молчите да молчите? Ну скажите хоть что-нибудь»! Десантник поворачивается к ней и говорит: «А хочешь я тебе руку сломаю»?
Ира расхохоталась.
– Подходит, Олег, подходит… Почти как у нас.
– Да нет, это я просто так… анекдот новый, – замялся Олег. – А стихи я на улице читать не могу, извините. Да и на память мало что помню.
– Ну, значит как-нибудь в другой раз, – поняла девушка. – А сейчас…
– Пойдём в кино? – предложил вдруг, смело взглянув ей в глаза, парень…
В эту ночь Олег долго не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, курил, думал.
«Вот оно – настоящее, человеческое!.. Не то, что у Чумака. Там – грязь, а тут… Ира! Какая чудесная девушка. Ирина… Может быть, это и есть судьба? Счастье? Да нет, куда уж я?.. Размечтался. Первый день только… Неизвестно, как оно дальше получится. А всё-таки хорошо! Скорее бы завтра. Увидеть её, услышать голос… Какой там к чертям университет?! Какие подкурсы? Всё чушь! Нужно жить и радоваться. Гулять с девчонкой. С Ирой… Я ей, наверно, понравился. Или это она всё – из-за университета? Увидим. Но просто так я её уже не выпущу. Будет моя! Будет»!..
Ира встретила его с лукавой улыбкой.
– Заставила тебя ждать, Олег?
– Ничего… Вот я тут привёз, что обещал… Стихи, – Олег вытащил из-за пазухи увесистый свёрток.
– Хорошо, я прочту твою рукопись и узнаю насчёт подкурсов. Ты приезжай во вторник, ладно?
– А завтра?
– Видишь ли, Олег, я сейчас уезжаю домой, в деревню. Так получилось, понимаешь… Приеду во вторник к обеду. Ты меня, пожалуйста, не провожай сегодня. Хорошо?
– Как хочешь, – угрюмо буркнул парень, ощутив в тот же момент мёртвую тоску на сердце. – Ты прямо сейчас поедешь?
– Да, Олег. До вторника! А твои стихи я прочитаю…
Олег поехал к Чумаку, чуть не плача от тоски и досады. Мир без неё был пуст, как кладбище.
– А, поэт, – как всегда насмешливо встретил его Чумак. – Ну, выдай что-нибудь о музыке. Знаешь, имел вчера актрису на рояле, – ужасно скользкий инструмент, я вам скажу, батенька!
– Давай, Валерка, набухаемся? – как-то отрешенно предложил Олег…
Домой он пришёл, как говорится чуть тёпленький. На следующий день на работе всю смену бегал пить газированную воду без сиропа. Благо автомат стоял прямо в цехе, и платить за неё было не нужно. Достаточно нажать чёрную, замасленную кнопку и вода с шипением ударяла в грязный стакан. Вечером, перед сном Олег написал, вылившиеся одним духом, строки:
За окном тишина, как в раю.
В небе молится месяц-пророк.
У окна, будто в храме стою,
Затаившись, гляжу на Восток…
Рай ночной, ты обманчив на взгляд,
Вот садится вдали самолёт…
Грусть моя не имеет преград,
Всё зовёт, всё куда-то зовёт.
Не хочу улетать в сумрак рая,
Хоть и слышу пропеллеров визг.
В этот миг я, судьбою играя,
Тихо плачу, напившийся вдрызг.
Жизнь моя, – словно воз перегружен…
Тащит сбоку дороги лихой.
Никому в этой жизни не нужен
Не хороший я и не плохой!..
Не желаю ни ада, ни рая,
Лишь бы поняли – был он поэт!..
Как же тяжко, не видя, не зная,
Жизнь терять на заре юных лет.
Во вторник, едва дождавшись конца смены, помчался к Ирине. Внимательно прочитав новые стихи, она слегка улыбнулась.
– В принципе, ничего, но, мне кажется, ты слишком увлечён Есениным. Ведь так, признайся?.. Ты его иной раз даже копируешь. Вот тут у тебя: «Жизнь моя, – словно воз перегружен», а теперь вспомни Есенина: «Я теперь скупее стал в желаньях, жизнь моя, иль ты приснилась мне»?
– Нет, Ирина, это я сам. Есенин тут ни при чём.
– Чувствуется, однако, противоположное, Олег.
– А вдруг я буду вторым Есениным?
– Нет, Есенин был один, как был один Пушкин. Ты просто копируешь, Олег. Подражаешь.
– Тогда я буду самим собой. Но пойми, Ирина, у Есенина я учусь.
– Похвально. Кстати, у кого ты учился прозе?
– А что? – с нескрываемым раздражением в голосе спросил Олег. – Скажи прямо: всё чушь и мура, годная только в макулатуру! Но, видишь ли, о грядущем, неизбежном как смерть коммунизме писать не могу. Пишу то, что меня волнует, а так называемый социалистический труд интересует меня постольку, поскольку за него причитаются деньги, достаточные только для того, чтобы не помереть с голоду!
– Зря ты так настроен, Олег, – Ира вытащила из сумочки его рукопись. – Пиши о том, что ты видишь, что хорошо знаешь, иначе тебя не напечатают. Пиши о работе, о каком-нибудь человеке, передовике, что ли… И запомни главное: не всё нужно писать, что ты видишь. Ты сам должен понимать, Олег, что сейчас требуют от начинающих литераторов. Реализм и ещё раз реализм, но реализм социалистический… А насчёт подкурсов – ты пролетел, как фанера над Парижем. Набор уже окончен. Следующий – где-то в ноябре. Вот так, парень.
– Чепуха. Мне это всё уже ни к чему, – беспечно отмахнулся Олег. – Я передумал поступать в университет, пусть там негры учатся. Да и вообще, Ира, чувствую, что с литературой ничего путного у меня не выйдет. Так, детская забава всё…
– Но почему же, Олег? Не дури… Советую: никогда не бросай того, что начал! У тебя ведь кое-что получается, не скрою. Искра божья у тебя, кажется, есть, поверь моему слову… А насчёт университета я тебе так скажу: он тебе действительно ни к чему. Он тебе просто-напросто ничего не даст. У тебя есть некоторые данные, Олег, и ты должен сам взяться за свою учёбу. Я тебе в этом помогу.
– Книжку о литературном мастерстве дашь почитать?
– Не смейся, Олег, я серьёзно… С сегодняшнего дня берись за дело: пиши, показывай мне, неси что-нибудь в редакцию.
– А ошибки ты исправлять будешь?
– Согласна. Гонорар пополам, – поддержала шутку Ирина.
Они ещё немного побродили по затихающему вечернему городу. В полупустом летнем кафе на Кировском съели по порции пломбира с орехами. Тут же продавался коньяк на разлив. Ира от коньяка отказалась, а Олег взял себе сто пятьдесят граммов.
– Ну, всё, я пошла, – дождавшись, пока он выпьет свой коньяк, встала из-за столика девушка. – Поздно уже, а у меня дома ещё дел куча.
– Подожди, Ира, посидим, – попробовал уговорить её Олег.
– И не уламывай, пока!
– Я провожу.
– Не нужно, Олег, я тебя очень прошу.
– Нет, провожу – и баста! Вдруг тебя по дороге убьют и ограбят?!
– У меня всё равно грабить нечего. А смерти я не боюсь.
– Совсем, совсем не боишься? – усомнился Олег.
– Совсем, совсем… Ребята на курсе недавно самиздатовскую рукопись достали: «Жизнь после смерти» Рэймонда Муди, давали почитать. Там описываются ощущения людей, побывавших в клинической смерти, но снова вернувшихся к жизни. Все они, после того как потеряли сознание, видели со стороны своё собственное тело, слышали разговоры врачей, плач близких. Потом перед ними возникал светящийся тоннель, ведущий на небо. Они летели по этому тоннелю со страшной скоростью. На небе их встречало доброе сияющее существо; за одну секунду перед ними, как в кино, развертывалась вся их жизнь. Потом появлялись умершие родственники, звали их к себе. Между ними была огненная черта. Люди не переступали эту черту и снова возвращались в своё тело… Я, когда дома была, рассказала обо всём этом маме, – она ходит теперь весёлая, говорит: умирать не страшно.
– Сказки это всё, – отмахнулся Олег, и вслед за девушкой заскочил в салон подошедшего троллейбуса.
– Олег, я же тебя просила!..
– Провожу и всё! Я настырный, – строго поглядел на неё парень и направился к кабине водителя покупать талоны…
Ночью опять не спалось. Вспоминал прощание. Неумелую попытку обнять, суровый отпор Ирины… «Почему? Рано ещё? Ладно, подождём… Ох уж это ожидание! Было бы человеком во плоти и крови – убил бы, наверное! Казнил бы… Самое ужасное в жизни – ждать и догонять… Пообещала прийти в пятницу. Придёт ли? Хотя, если обещала, – то должна. Если всё хорошо будет, женюсь! Какая там к чёрту поэзия? Ира – это да! Вот она – поэзия!.. Ошибок только повторять не нужно, какие с другими были. Оставить ночевать и – разговор по-мужски. Сразу… Не так, как когда-то с Танькой… В общем, – пятница!.. Говорит, что, мол, не девочка уже… Удивила. Девочек сейчас и в детсадике не найдёшь. Да и что мне до всего этого? Люблю! Я, кажется, её люблю!..».
Ирина приехала со своей подругой Ларисой, о которой несколько раз упоминала до этого. Лариса была чуть ниже её ростом, светленькая, с лёгким налётом веснушек на щеках. Олегу она совсем не понравилась. Более того, он в душе был страшно раздосадован подобным оборотом дела. Поджидая Иру, он припрятал бутылку водки и сухое марочное вино, и теперь не знал как ему поступить. Пригласив подруг присесть на диван, он покопался в тумбочке, где у него хранились магнитофонные записи, нашёл последний концерт Константина Кинчева и включил свою видавшую виды «Сонату».
Мы вскормлены пеплом великих побед.
Нас крестили звездой, нас растили в режиме нуля.
Красные кони серпами подков топтали рассвет,
Когда всходило солнце, солнцу говорили: «Нельзя», – запел Кинчев.
– Кстати, привезла тебе, что обещала, – обратилась к нему Ирина, вынимая из сумочки какую-то книгу. – Исаковский. «О поэтическом мастерстве». Почитай, очень хорошая книга.
– Спасибо, – Олег небрежно швырнул книгу на подоконник.
– Не за что. С тебя бутылка, – пошутила девушка, чем Олег тут же не преминул воспользоваться. На стол опустилась бутылка марочного.
– Я пить не буду, что вы, – испугалась Лариса, скучающе слушавшая музыку.
– За знакомство можно, – хитровато подмигнула ей Ира.
Олег пил маленькими глотками вино из хрустального, специально выставленного по такому случаю из серванта бокала и молил бога, чтобы тот послал к нему сейчас кого-нибудь из друзей. Но всевышний молитвам его не внял и, прослушав ещё одну плёнку с советской эстрадой, подруги засобирались домой. Олег нарочно повёл их окружным путём и, остановившись у знакомой пятиэтажки, извинился:
– Ира, я на минутку… К приятелю только заскочу. Одна нога здесь, другая там! Не скучайте.
Он решил, что, если Ирина не может обходиться без своей подруги и таскает её за собой даже на свидание, то, следовательно, её нужно познакомить с кем-нибудь из своих приятелей. А может быть, она и привезла её ради этой цели?! Так или иначе, выбор пал на тихого и скромного, почти как сам Олег, добряка Женьку Мартышенко, которого с первого класса вся уличная шпана звала Обезьяной. Мартышенко был дома, и Олег, вкратце изложив ему суть дела и заручившись согласием, поспешно скатился с лестницы.
Ларисе Женька, по-видимому, пришёлся по вкусу. Довольный собой Олег вплотную занялся Ириной. Решили ехать в кино, но, опоздав на последний сеанс, очутились в коктейль-баре. Скуповатый на деньги Мартышенко с каким-то ласковым сожалением посмотрел на уплывающие в окошко кассы купюры и, взяв под руку Ларису, повёл в зал. Олег выложил свою долю одним духом. Ира восточным изумрудом горела перед его алчными до любви глазами.
– Зачем мы сюда пришли, – дорого, – усаживаясь за столик, заметила Ира.
– А куда мне деньги девать? Ерунда! – расхвастался Олег.
Он был сегодня в ударе.
Мартышенко потянул его к стойке за коктейлями.
– Ну, как, Жека, Лариса? Ничего, а?
– Потянет, – односложно ответил неразговорчивый Мартышенко.
Поставив перед Ирой коктейль и пододвинув тарелочку с десертом, Олег обвил её рукою за талию.
– Была бы у меня, Ира, такая жена как ты, я бы для неё ничего не пожалел. Машину бы купил, дачу!
– Богатенький Буратино? – иронично улыбнулась та, осторожно освободилась от его объятия. – Убери руки, Олег, не нужно этого.
Зал наполнился звуками западного рока, в сероватой полумгле вспыхнули разноцветные огни цветомузыки. Женька с Ларисой встали.
– Пойдём и мы потанцуем? – предложил Олег.
– Не хочу. – Ира задумчиво помешивала трубочкой коктейль.
– Почему, Ира? Пойдём!
– Не хочу. Понимаешь, Олег, не настаивай… Как мне всё это уже надоело!
– Что надоело? – непонимающе взглянул на неё парень.
– Всё! Пойми, Олег, мне уже не пятнадцать лет. Все эти танцульки… Бары… Это уже прошло.
– Ты думаешь, – я восторженный, жизнерадостный мальчик-одуванчик? – Олег хватил сразу полстакана коктейля. – Да мне самому противна вся эта современная жизнь… эти кривляния… Я никогда не танцую, Ира. За всю жизнь я всего один раз ходил на танцы, да и то по пьянке. Я не перевариваю всех этих школьниц, у которых на уме то же самое, что и у стрекозы, которая лето целое пропела…
– Ах, Олег, понимаю. Вам теперь женщин подавай – лучше замужних. Возраст не тот, как же… – съязвила Ирина.
– Не в этом дело… Лишь бы человек был хороший. Как… – Олег замялся.
– Как я, что ли? – подсказала Ира.
– Как ты. – Олег снова попытался её обнять. Та вновь увернулась.
– Ты ведь меня совсем ещё не знаешь, Олег… И, пожалуйста, не нужно больше распускать руки. Я могу обидеться.
– Ну, нет, тебя я никогда не обижу. Никогда! – ударил себя кулаком в грудь Олег и чуть не опрокинул стакан коктейля…
Вслед за сном Олег постепенно начал лишаться и аппетита. Только курил одну сигарету за другой и запоем писал стихи. Вдохновение приходило в основном ночью и стихи поэтому выходили мрачные. Как эти:
Только выйду в степь – всё припомнится:
Отчего душа грустью полнится,
Отчего тоска – словно к горлу нож.
Сто дорог кругом, да куда пойдёшь?
Сто дорог кругом – по одной идти.
Прямиком пойдёшь – прямо нет пути.
Влево коль свернуть – потерять коня.
Только что терять? – нет коня у меня!
Нет коня, ну что ж, велика ль печаль?
Коли нечего – и терять не жаль.
А направо – стоп. Здесь ты смерть найдёшь.
Только что мне жизнь, коль цена ей грош!
Коль цена ей грош – что мне жизнь беречь?
Всем нам Бог судил в эту землю лечь.
Оттого в душе грусть шевелится.
Вот и жизнь прошла,
Да не верится.
Однажды, встретив на улице Валерку Чумака, Олег прочёл приятелю это, как казалось ему самое лучшее стихотворение.
Чумак как всегда поднял его на смех.
– Тебе бабу нужно хорошую, поэт. С жопой, чтоб ни в какую дверь не пролазила… А эту твою студентку я бы давно уже трахнул и фамилию б не спросил. Вчера знаешь, что было!..
И затем повторялось то, что было вчера. Пивная… Бутылка водки на троих… Затем – «Лучистое» в несчётном количестве… Потом бесчувственного Олега приносили домой и бережно клали в коридоре, подложив под голову ботинок.
На следующий день Олег спал мёртвым сном до обеда. Ни о какой работе, естественно, не могло быть и речи. Опохмелившись, он вновь шёл к Чумаку, и всё повторялось. За прогулы Олега вызвали на цеховой комитет, пригрозили увольнением по статье. Мать ужасалась и на чём свет стоит кляла своего знакомого, давшего телефон Ирины. В происходящем мать винила только её.
С невероятным трудом Олег добился желаемого: Ира приехала к нему без подруги. На стол сейчас же водрузилась припасенная по этому случаю бутылка «Сибирской». Мать на скорую руку приготовила угощение.
– Зачем всё это, Олег? Я не надолго, – сказала Ира. Любопытным взглядом окинула комнату, в которой, после их последней встречи, произошли разительные перемены.
Все стены были увешаны цветными эротическими картинками из иностранных журналов, которые Олег по случаю купил на чёрном рынке. Целая стопка подобных журналов лежала на столе, рядом с магнитофоном. Тут же были польские спички с обнаженной женщиной на этикетке и цветные порнографические карты.
– Прошу к столу, – довольный произведённым эффектом, пригласил Олег и взялся за водку.
– Я не буду, лучше не открывай, – запротестовала Ирина.
– По одной, Ир?
– Пей, если хочешь, – я не буду. Даже не уговаривай.
– Ну, тогда ешь, – с нескрываемым сожалением Олег спрятал бутылку. Включил магнитофон. На бобине опять оказался Кинчев.
...Братские могилы
Переполнены.
Смерть серпом косила
Буйны головы.
Драную рубаху
Пулями латай.
Топоры да плаха
По дороге в рай, –
пел лидер группы «Алиса».
– Олег, неужели у тебя не было до сих пор девчонки? – спросила, нехотя ковыряя вилкой в тарелке, Ира.
– Была, – Олег угрюмо усмехнулся. – Была да сплыла вот. А я её любил, как никого ещё, наверно…
– Ну и что же ты не добивался своего, если любил так?
– Она уехала, и у меня не осталось даже её адреса. Только фотография… Да и что сейчас об этом вспоминать? Всё прошло и никогда уже не вернётся. Не люблю я вспоминать о прошлом.
Олег, выключив свет, подошёл к ночнику.
– Зачем ты это? – послышался недоумевающий голос Ирины.
– Так просто, – буркнул Олег, включая ночник. – А у тебя был кто-нибудь?
– Любви, как у тебя, Олег, – никогда, – Ира отодвинула от себя тарелку. – Понимаешь, я не верю в любовь, хоть и не обжигалась ни разу. Странно, скажешь, но так оно и есть. И вообще, Олег, я тебе советую: никогда полностью не доверяйся сердцу. У человека есть ещё разум. Запомни это.
– Обывательская философия, – Олег, подложив под спину подушку, сел на диван. – Я не хвастаюсь, Ира, но чувствую, что почти такой же, как Есенин. Понимаю его, точно так же мыслю, а вот сделать ничего толком не могу… Я гнию заживо, Ира! Духовно, конечно.
Ира, встав, принялась неторопливо вышагивать по комнате, скрестив руки на небольшой, чётко вырисовывавшейся под чёрной тканью водолазки, гриди. Олег выключил Кинчева, перемотал плёнку и, найдя легкую эстрадную музыку, подошёл к ней.
– Потанцуем, Ирин?
– Не хочу.
Не владея собой, он обвил её жадными руками за талию.
– Ну что ты, Ир?.. Не горюй…
– Олег! – девушка резко, как кошка, отпрянула от него и сжала свои маленькие кулачки.
– Ну вот, с тобой и со скуки помереть можно… Водочки выпить, что ли?
– Выпей, выпей, может, полегчает.
– Разрешаешь? – Олег решительно свернул с горлышка поллитровки белую пробку и, налив добрую стопку, выпил.
– Вот все-то вы так! – осуждающе произнесла Ира.
– То есть, кто это все? – Олег, даже не закусив, сунул в рот сигарету и водрузился на прежнее место, у ночника.
– Да вы все, мужики… Сначала водка, потом танцы, потом дети на свет появляются…
– Ненавижу детей! – скривился Олег и неуловимым движением выключил ночник. Комната, подобно кинотеатру перед началом сеанса, погрузилась в беспросветный мрак. Лишь сиротливо светился глазок магнитофона.
Ира, по-кошачьи мягко ступая, приблизилась к ночнику.
«Протянуть руку, обнять, поцеловать! – лихорадочно забились мысли в разгорячённой водкой голове Олега. – Положить на диван и… всё!.. моя!.. Зачем подошла? Ведь догадывается обо всём! Не дура же… Но нет, не сейчас. Малость терпения. Можно спугнуть. Сама должна подать повод. Сама…»
Ярко вспыхнул ночник. Глаза Ирины смеялись.
– Что, небось, думал – стану к тебе приставать? – наклонившись, она озорно потрепала его по щеке.
Олег снова попытался обхватить её за талию, но та, как мышь, выскользнула из его объятий.
– Знаю я вас!..
«Играется как с мальчишкой!.. Но должна ведь подать повод, должна!..» Олег снова погасил свет, взгромоздился на диван с ногами. «Идёт! Остановилась у ночника… Обнять или прикинуться равнодушным»!
Прежде чем Ира успела нажать кнопку ночника, Олег зажмурил глаза и притворился спящим.
– Ах, он спит! – в её голосе зазвучала обида. – В таком случае, спокойной ночи! Я пошла, мой мальчик. Чао!
Всё ещё на что-то надеясь, Олег решил играть до конца. Не меняя позы, он нарочито безразличным голосом спросил:
– Тебя проводить или не надо?
– Спасибо, не нужно. Я пошла.
– Подожди, Ира! – поняв, что переиграл, не выдержал Олег и, подбежав, загородил ей дорогу. – Не уходи, пожалуйста!
– Нет, Олег, я пошла. И ради бога не канючь. Ты же меня знаешь.
– Погоди, провожу.
Настроение у него испортилось бесповоротно. Ира тоже явно была не в духе.
– Ты меня только до остановки проводи, Олег.
– Нет, до самого дома, – упрямился парень.
– Ну не порть мне последнее настроение!
– Нет, провожу, а то тебя убьют и ограбят…
Полдороги проехали молча. Наконец, Ира, собравшись с духом, произнесла давно заготовленную фразу:
– Олег, не приезжай ко мне больше.
– Почему? – чуть не вскрикнул от неожиданности он.
– Потом объясню, но не надо… И вообще, ничего больше не надо!
Олег, ошарашенный её словами, пытался поймать ускользающий взгляд девушки.
– Что с тобой, Ира?
– Так, ничего.
Когда вышли из автобуса, Олег глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и еле слышно промолвил:
– Ира, выходи за меня замуж!
– Замуж? – удивлённо взглянула на него девушка.
– Да замуж. Я люблю тебя, Ира!.. Хочешь, завтра же подадим заявление. Переедешь с квартиры ко мне. Я всё ради тебя сделаю.
– Не надо, Олег, – Ира поёжилась, как будто ей стало холодно. – Я не могу, как ты это не понимаешь?!
– Что я не понимаю? Скажешь, есть у тебя кто-нибудь? Но ведь сама говорила, что не веришь в любовь. Значит, и его не любишь! А я люблю тебя, Ира! Я понял теперь, – мне нужна только ты! Это судьба, понимаешь? Не отталкивай судьбу, Ира!
– Где ты раньше был? – с тоской проговорила Ирина. – Сейчас уже поздно, Олег. Я не могу… Муж у меня есть. Ребёнок от него скоро будет. Беременная ведь я, Олег, понимаешь?!
– Муж? Ребёнок? – ошалело уставился на неё Олег. – Ты что, Ира? Какой ребёнок? Что же ты раньше молчала? Нет, погоди… – Олег недоуменно пожал плечами.
– Я ведь к тебе в любовницы не набивалась… Папа попросил помочь тебе, я и помогла, как умела. Смотрю, ты интересоваться начал. Я Ларису привезла… У неё парня не было. Познакомить вас хотела. Ан спасибо! Друга ей своего подсунул. Встречаются теперь.
– Ира, не говори так. Я люблю тебя! Обожаю… Я как бешенный сейчас… Ирка, – люблю ведь!..
– Брось, Олег. Что значит – люблю? Нравлюсь, наверно, просто и всё. Перегорит вскоре, забудется. Другую себе найдёшь. А мне больше не звони, так будет лучше для нас обоих. Да и Юрка завтра из деревни приезжает. Муж мой… Вместе в школе учились. Друзьями, естественно, были. Потом, перед самой армией, он сюда ко мне в гости приехал. До последней минуты со мной оставался. Ему утром к восьми в военкомат, а он в семь в автобус только сел. Этим он меня и покорил… Ждала его из армии два года. В мае пришёл… Вот и всё.
– Брось его, Ира, ты ведь его не любишь, да?! – чуть не закричал Олег, больно сжав её руку.
– Только без истерики, отпусти меня, пожалуйста, – строго сказала она. – И хватит об этом!.. У меня будет от Юрки ребёнок. Юрка мой муж и прошу тебя, не говори о нём плохо.
– Так значит, – нет?
– Конечно, нет, Олег! – Ира остановилась у калитки дома, в котором стояла на квартире.
– Прощай, мой мальчик!
– Подожди, Ира! – Олег снова схватил её за руку. – Не уходи, молю тебя! Ещё пару слов.
– Я уже сказала, Олег.
– Я убью этого Юру!
– Дурак! – Ира повернулась к калитке.
– Когда мы встретимся, Ира?
– Олег, я замужняя женщина. Завтра приезжает Юра…
– Послезавтра, Ира!
– Олег, не будь тряпкой. Я уже сказала – больше ко мне не приезжай!
– Так всё кончено?
– Всё!
– Сука! – Олег что есть силы ударил её ладонью по лицу и, не оглядываясь, зашагал прочь от калитки.
«Вот и всё. Конец! Я ей не нужен… да и вообще я никому, никому на свете не нужен!..»
Олег шёл как во сне, не разбирая дороги, по незнакомым, мрачным, глухим переулкам.
«Что же теперь делать? Жить? А для чего жить? Теперь… после всего случившегося?.. Умереть? Как-нибудь уйти из действительности? Но как?.. Повеситься как Есенин в «Англетере»? Чушь, не хватит решительности… силы воли. Трус! Несчастный трус! Был бы пистолет или хотя бы какой-нибудь яд, чтоб сразу… без всяких мучений… Был человек и нету. Меня нету. И никто не заплачет, не вспомнит… И никто не узнает, где могилка моя… Тьфу чёрт, не то… Детсад какой-то… Но куда теперь?.. В кабак? Поздно… Домой?.. Дома осталась ещё водка. Идея! Скорее домой»!
Выйдя на шоссе, Олег быстро остановил такси и назвал адрес…
Водку допил залпом, даже не почувствовал горьковато-приторного вкуса сорокоградусной жидкости.
– Завтра набью морду этому Юре, да и ей добавлю, пожалуй. Дешёвка!.. – Олег в отчаянии схватился за голову. – Господи, можно ли после всего этого жить?! Можно ли после этого верить людям?.. Верить в любовь? Какая к чёрту любовь? Он накачал ей ребёнка, вот и вся их любовь. Они муж и жена. Они счастливы… И так все. А я как дурак самый последний… Ну кого я из себя строю? Ромео, ищущего Джульетту, которой нет, не было и никогда не будет?.. Но, может быть, я на самом деле такой? Может, я не могу по-другому? Может быть, чёрт побери, я вижу в ней прежде всего человека, а потом уже – бабу? Да, да! Именно так. Я уважаю людей, а они в ответ плюют мне в душу! – скрипнув зубами, Олег схватил карандаш, взъерошил волосы.
– Не повезло… ты скажешь… Нет, – закричишь… Нет, не то, – Олег задумчиво шевелил губами, полушёпотом произнося отрывочные фразы:
– Ты скажешь: вот, опять не повезло. Таков удел… Увы, печален он, – карандаш быстро заскользил по бумаге, выстраивая кривые торопливые строчки стихотворения, рвущегося, казалось, из самых глубин его растерзанного сердца.
Ты скажешь: вот, опять не повезло.
Таков удел. Увы, печален он.
Добро отдав, взамен берёшь ты зло!
Не повезло… Увы, таков закон.
Что же теперь? От мира обособиться?
Замкнуться, как улитка в скорлупе?
Да, к этой жизни можно приспособиться,
Но приспособить жизнь нельзя к себе!
Отложив карандаш, Олег упал на диван, с головой зарылся в подушку.
«О, если б и вправду можно было умереть и оттуда наблюдать за происходящим на земле. Если бы и правда существовала загробная жизнь!.. А может, она действительно существует? Может, человек после смерти снова перерождается, как проповедует индуизм? Но как узнать? Как в это поверить?.. Кто-то писал, что мы, люди, состоим из какой-то совсем не случайно сложившейся структуры атомов, которая после смерти человека снова в ком-нибудь повторится. И вновь будешь существовать – ты!.. Если бы знать это точно, люди бы не дорожили своей никчёмной, глупой и неинтересной жизнью! Жизнь – это всего лишь существование… Тупое животное существование и больше ничего… Меня не любят девушки? Мне не везёт? Но разве в этом смысл жизни? Разве в этом заключается счастье?.. Ну а если – именно в этом? Не обманываю ли я сам себя? Не краду ли у себя самое дорогое, что подарила нам мать-природа?.. Бери от жизни всё в юности, ибо кто знает – доживёшь ли ты до старости… Ира была почти у меня в руках, и я её не взял! Побоялся. Постеснялся.… Но что можно бояться или стесняться, если все мы в этом мире тленны, и – Она так же как и я сам состоит из мяса, костей и крови?! И нет в ней никакого секрета, как нет его во мне. Все люди равны, и все одинаковы по плоти и крови. Разными их делают обстоятельства, формы существования… А проще сказать, – судьба. Да, именно судьба. У каждого человека она есть, и – в корне отличается от судьбы другого… Так значит и у меня это – не что иное, как судьба? Не вышло с Ирой, – но ведь и не могло ничего выйти, если подобный исход уже был предопределён где-то там, в неземных сферах. Нами кто-то руководит, а мы плачем или радуемся по любому пустяку, даже не подозревая, что каждый наш шаг уже кем-то продуман и рассчитан заранее. Недаром же говорится: кому суждено сгореть, тот не утонет. Вот она, святая истина жизни! Просто так, по щучьему велению, по моему хотению, ничего в жизни не происходит. И задумай я, например, сегодня повеситься, то, если мне это не предопределенно свыше, – меня бы наверняка вынули из петли отнюдь не случайно подвернувшиеся прохожие. Или верёвка бы оборвалась. Или сломалась ветка… А если бы нет? Проверить? Попробовать рискнуть? К чёрту!.. Блеф это всё… Ири…»
Олег заснул, уткнув голову в согнутые в локтях руки…
Юру он узнал сразу, хоть никогда не видел до этого. Тот стоял на крыльце библиотеки, где некогда стоял он сам, и то и дело поглядывал на часы. Было без четверти пять. Олег, сбив на затылок большую армянскую фуражку-«аэродром», решительно подошёл к парню.
– Извиняюсь, тебя не Юра зовут, случайно?
– Допустим, – ответил Ирин муж и с недоумением взглянул на спрашивающего. Был он примерно такого же, как и Олег роста и телосложения, черноволос, с подстриженными неровно усиками.
– Я Олег! – нахально представился подошедший. – Тебе Ирина про меня ничего не рассказывала?
– Да, кажется, что-то говорила, а в чём собственно дело? – Юра явно не знал как себя вести, терялся, часто моргал глазами.
Олег засунул правую руку в карман своих узких, сшитых по моде брюк, и продолжил допрос.
– Ты что, её муж, да? Расписаны, что ли?
– Н-не понимаю, какое это имеет значение? – Юра начинал нервничать.
– Чувак, отвечай на вопросы. Расписаны? – Олег угрожающе навалился на неприятеля. Часто и со злостью задышал в лицо. От него пахло водкой.
– Ну, допустим, что нет. Что тебе ещё от меня нужно?
– Чтобы ты валил отсюда по добру по здорову, понял? – Олег, чувствуя своё превосходство над морально подавленным соперником, небрежно взял его за воротник болоньевой куртки. – Чтобы завтра же я тебя в городе не видел!.. Я люблю Ирку… Ребёнок останется… Ты свободен, чувак. Как слон в джунглях центральной Африки.
– Но погоди, землячок, – начиная понемногу злиться, сказал Юра. – Прежде всего, убери руку. Вот так… Не дёргайся… А во-вторых, кто ты такой, чтобы мне указывать?.. Можешь любить кого хочешь, это дело твоё, но Ирину оставь в покое, понял?
– Ты меня на понял не бери, понял? – рассвирепел Олег и хотел было выхватить из кармана руку, в которой было что-то зажато, но в кисть руки впилась появившаяся в этот момент на крыльце Ирина.
– Олег, не смей, слышишь!
Тот рванулся было к Юре, который резко отшатнувшись, больно ударился спиной о перила. Ира продолжала стоять между ними, цепко держа Олега за руку и с ненавистью глядя ему в глаза. Олег отрезвел от этого взгляда. Он вдруг понял, что всё бесполезно, месть его гадка и смешна, и этим людям он не нужен, не интересен; вся эта театральная сцена вызывает у них только гадливое отвращение. В мире опять стало пусто, одиноко и грустно. Захотелось уйти, но его продолжали зачем-то держать за руку.
– Брось руку-то, чужая жена, чего испугалась? – криво ухмыльнулся Олег и, высвободившись, бросил что-то продолговатое с крыльца в траву. – Скучно с вами, ребята, ей-богу!
Ира, насупившись, молчала. Помалкивал и, застывший у перил, Юра.
– Ну что уставились, как Ленин на буржуазию? – продолжал со злостью Олег. – Уйду я сейчас, не бойтесь. Больше не увидимся… Но, поверьте, скучно так жить, когда эгоизм кругом, когда люди разбились по парочкам и молча грызут свои сухари, как мыши по норам. Противно мне на вас смотреть, ребята. Ведь на пороге – двадцать первый век, а вы – как древние невольники Востока!.. И это не потому, что я вам завидую, нет… Просто посмотрел я сейчас на вас, как будто на себя со стороны посмотрел, и тошно мне стало… И понял я, что нет на свете любви!.. Чушь, выдумки писателей… Не любовь это, а эгоизм самый страшный, когда двоим, кроме друг друга ничего и никого на свете не надо!.. Ничего не замечают влюблённые: ни бед людских, ни страдания, ни чужого горя. Слепы и глухи они… Сытый голодного не разумеет… Нет, не жить мне такой жизнью. Не хочу… Уж лучше на плаху с Костей Кинчевым, или в петлю как Есенин!
Ира потупила глаза, видно, пробрало её от слов Олега. Юра робко тронул её за рукав.
– Пойдём, что стоять?..
– Подожди.
– Что, Юра, спешишь к семейному очагу? В нору свою не успеешь? – горько улыбнулся Олег. – Хороший ты всё-таки парень, Юрка, только дать тебе нечего.
Юра натянуто, через силу, улыбнулся. Олег окончательно сбил его с панталыку, и он не знал, что предпринять, в какую сторону смотреть, куда девать руки и вымученную улыбку с лица.
– Уходи, Олег! – выдавила, наконец, Ирина. – Вижу, ты не глупый парень, – уходи. Больше я тебе помочь ничем не смогу…
– Книжку-то о литературном мастерстве куда девать? – спросил он.
– Жене Мартышенко передашь, а он – Ларисе.
– Ну что же, прощай, Ира. Не поминай, как говорится лихом!
– Не буду.
– И ты прощай, Юрка! Хороший ты, видно, мужик, – жаль выпить с тобой не пришлось… Извините, если что не так… Бывает… Жизнь, чертовски сложная штука, мужики… Пока! Может, когда и свидимся. Будьте счастливы, от души говорю!
Олег неторопливой, шаркающей походкой сошёл с крыльца и, не оглядываясь, побрёл прочь от библиотеки. Ира долгим задумчивым взглядом смотрела ему вслед. Мельком взглянула вниз. В траве синевато поблёскивал лезвием выброшенный Олегом нож.
1981 – 1994 гг.
Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/