Рингтон телефона Мари-Энн портит весь момент.

Она со вздохом разрывает поцелуй и, спотыкаясь на каблуках, отпускает его рубашку. Тянется к сумочке, болтающейся на сгибе локтя, но Рик хватает её за запястье и грубо тянет на себя, заставляя вновь сблизиться, оказаться грудью к груди, лицом к лицу. Мари-Энн хмурится, вглядываясь в его лицо, в тени, которые придают глубину его чертам.

Гостиничный номер огромен и роскошен, но, кроме городских огней, подглядывающих в окна, ничего не освещает его. Полосы красного, жёлтого и зелёного цветов в какой-то момент становятся тоньше, слабее, а затем и вовсе исчезают, окончательно погружая комнату в мягкий сумрак.

Телефон снова раздражает мелодией, и она вновь делает вид, что хочет взять трубку, а он всё так же не отпускает её руку.

– Выключи, – говорит Рик, глядя ей прямо в глаза.

– Это может быть важным, – отвечает Мари-Энн с намёком на упрёк.

Если кто-то пытается дозвониться до неё в четвёртом часу утра, то, скорее всего… Они оба знают, что это значит.

– Все, перед кем ты отвечаешь, находятся в этой комнате, Мари, так что просто отключи его.

– Конкретно в данной ситуации ты не мой босс, – отвечает она самым деловым тоном, на какой способна, но за напускной серьёзностью явно проглядывает кокетство.

Рука мужчины опускается с запястья девушки на талию, кончики пальцев становятся настойчивее над её бедром, заставляя прижаться к нему крепче. Мари-Энн явно чувствует напряжение его тела через все эти Prada и Calvin Klein.

Она судорожно вздыхает и проводит пальцами свободной руки по светлым прядям его чёлки, частично скрывающей голубизну его глаз. Он молод, конечно, но далеко не так, как кажется из-за причёски. Да, его имидж определённо нуждается в изменениях.

Когда он наклоняется, жадно впиваясь в её губы, она улавливает его шёпот: «Это мы ещё посмотрим». А после они снова начинают целоваться, спотыкаться и путаться в одежде, неумолимо приближаясь к неизбежному и стараясь не думать о последствиях. Рука Мари-Энн снова приглаживает его чёлку, когда он наклоняется так близко, словно желая раскрыть все свои тайны и уловки. Будто она могла бы прочитать всё в его глазах – если бы решилась открыть свои.

Но, целуя Рика, она продолжает держать глаза закрытыми.

Сознательно.

Глава 2: Мир хрусталя и зеркал

Полгода назад

Здание Люксембургского музея современного искусства, южный фасад которого выполнен из стекла, а остальные части – из чёрного гранита, возвышается над непропорционально маленьким парком, напоминая большого жука и тем полностью оправдывая своё неофициальное прозвище – «Скарабей». Вообще это место не было основным вариантом для Роуз, отвечавшей за связи с общественностью: она планировала организовать предвыборные торжества Радикальной партии в Мультикультурном центре, что куда больше подошло бы их общественному имиджу. Однако на «Скарабее» настаивал сам лидер партии Рик Миллер, а он всегда получает то, что хочет.

Сегодня все партийные – даже те невидимки и мелкие сошки, что обычно слоняются исключительно за кулисами – нарядились как на парад. Впрочем, не стоило даже сомневаться в способности радикалов одеваться – если кто и умеет как следует подать себя, так это определённо они.

Мари-Энн не отстаёт от коллег – сегодня она в чёрном платье Prada с достаточно скромным, можно даже сказать целомудренным декольте. Однако разрез на боку начинается так высоко от бедра, что остальная скромность уже не имеет значения: контраст между бледностью её ноги и чёрной глубиной ткани почти скандальный. Почти. Она никогда не переходит эту грань.

Даже огромный парадный зал музея кажется тесной комнатушкой, когда здесь собралась вся Радикальная партия Люксембурга. Ходят слухи, что в этом раунде у них действительно есть шансы на победу, и после восьми лет с консерваторами у руля такое станет настоящим подвигом. По своей сути Люксембург всегда был консервативной и либеральной страной. Думать по-другому – значит быть радикальным. На грани безумия, думает Мари-Энн и кивает Джону, когда тот проходит мимо неё, держа за руку юную девушку. Ему всего двадцать пять, а он уже делает себе имя. Подруга, напротив, выглядит почти испуганной.

Мари-Энн стоит у огромного окна с видом на сады, ряд бетонных статуй, загораживающих мягкую смесь звёздной ночи и городских огней неопределимых форм. Шампанское пока не наполнило бокалы; в некоторых округах всё ещё подсчитывают голоса, и до финала остаётся пара часов. Празднование должно начаться только после того, как они будут знать наверняка. А пока она потягивает фруктовый рислинг. Другие известные лица прогуливаются мимо, обмениваясь кивками и словами вроде «а вы слышали?..».

Снаружи наступает ночь, и Мари-Энн поворачивается спиной к огромному залу с телевизионными экранами во все стороны, установленными специально для этого случая. Залу, заполненному беспокойными политиками и жаждущими сенсаций журналистами, смешавшимися в единую возбуждённую и весёлую толпу.

Подсчёт достигает округа Дикирх, и радикалы лидируют с отрывом. Это последнее, что Мари-Энн слышит отчётливо.

Рик бесшумно подходит к ней сзади, заставляя вздрогнуть, и проскальзывает к окну рядом. Его красное вино – единственный акцент, отличающий их образы. Они оба одеты во всё чёрное – стандартные вечерние наряды с изюминкой. Её юбка с разрезом так напоминает его черноту его рубашки. Он делает глоток французского пино-нуар.

– Подготовь победную речь, Беттель, – говорит Рик, как всегда обращаясь к ней по фамилии. – У меня хорошее предчувствие.

– Ваши чувства ничего не сделают для исхода выборов, – ровно отвечает она, подносит ко рту бокал и отпивает белое, оставляя на ободке алые следы помады.

Краем глаза она наблюдает за ним. Хотя таблоиды твердят, что в настоящее время Рик Миллер встречается с американской балериной по имени Вера, сегодня он здесь один, без своего «плюс один». Как и Мари-Энн. Она прекрасно понимает, что есть вещи, которые так по-детски хочется держать при себе, никому не показывая.

– Последнее слово всё равно за жителями Люксембурга, – добавляет она.

– Разве ты не заметила, – со смешком отвечает он, – что жители Люксембурга говорят очень много слов в мою поддержку.

«Мою», говорит он. Не «нашу». Разумеется, для него это не общее достижение, за которым стоит работа множества людей. Нет. Только он, Рик Миллер, впереди всех, один.

Мари-Энн хмурится, наблюдая за его лицом. Да, есть вещи, которые он хочет считать исключительно своими.

При движении её платье раскрывает разрез вокруг левого бедра, слабое разноцветное сияние Люксембурга за окном играет на белой глади кожи, как на холсте, и глаза Рика внимательно следят за движением ткани. Впервые с тех пор, как её босс возглавил радикалов семь лет назад, Мари-Энн задаётся вопросом, что же происходит с девушками, которых выбрасывает Рик Миллер, когда они перестают быть ему интересны.

– Это так, но в нашу сторону, – она сознательно подчеркнула это слово, – прилетает и некоторое дерьмо. Впрочем, люди любят им разбрасываться.

Он смеётся, приподнимая бровь и расплёскивая свой пино-нуар по бокалу. Вино, привезённое для сегодняшнего мероприятия, по стоимости равно новому крылу для этого музея.

– Мы страна-производитель сельскохозяйственной продукции. Жители Люксембурга должны знать цену навозу, – его голос приятен, как и всегда, без лишней глубины, но и без напускной лёгкости. – И ты, кстати, тоже должна это знать, – глубокая нота, хрипотца, словно намёк.

Она пишет речи для этого голоса и прекрасно знает, какие слова, произнесённые им, попадают точно в цель. Однако она никогда бы не подумала, что «навоз» может быть одним из них.

Он пытается приукрасить себя – с опозданием понимает она, когда его телефон начинает звонить – в её глазах.

 Рик смотрит на дисплей и, принимая вызов, поворачивается к ней спиной – так же легко, как она сделала это минуту назад по отношению к многоголосой толпе, и отходит, вновь оставляя её позади.

По правде говоря, вся суть сегодняшнего дня в том, что она уже подготовила победную речь для него.

Мари-Энн отдаёт полупустой бокал проходящему мимо официанту, а после идёт следом за Риком, возвращаясь в самую гущу событий. Вслед за Риком Миллером – это путь, по которому она идёт с тех пор, как ей исполнилось двадцать лет.

Что ж, по крайней мере, с тех пор её каблуки не стали звучать менее звонко.

Глава 3: Отчий дом – дом скорби

Вилла её родителей, построенная в начале XX века, пережившая падение аристократии и две мировые войны, возвышается над обожаемым туристами кварталом Грунд и является, по некоторым данным, самым дорогим частным зданием в Люксембурге – во многом благодаря изумительному виду на реку Альзетт. Главное здание расположено на краю участка, и сады отделяют его от резкого спуска. Мари-Энн хорошо помнит, как много времени она провела за чтением, прислонившись к стволу старого каштана, обозначавшего границу, которую ей нельзя было пересекать при прогулках. Там она была в двух шагах от падения вниз. В двух шагах от верной смерти.

Пройдёт какое-то время, прежде чем она осознает: неважно, на каком клочке земли она находится – она всегда в двух шагах от смерти.

Сейчас Мари-Энн находится в восточной гостиной, отец сидит напротив, а мать на кухне готовит кофе – несмотря на то, что вся вилла пропитана духом аристократизма, её хозяевам чужды замашки вроде штата слуг. Даже отцу Мари-Энн, столь консервативному во многих вещах. Он сворачивает газету, пряча статью на первой полосе о Рике Миллере, недавно возглавившем кабинет министров, будто пытаясь скрыть эти новости от своей дочери.

Как будто не она написала ту самую речь, на которую ссылается статья.

Прошло две недели с тех пор, как радикалы победили на выборах – две недели напряжённой работы, продолжавшейся от рассвета до рассвета, ночь за ночью, в то время как Рик, ставший самым молодым премьер-министром, которого когда-либо видел Люксембург, собирал свой кабинет и перетасовывал министерства. Газеты, радио и телевидение представляли собой коктейль из очарованности и сомнений – впрочем, вполне безобидный, ведь Роуз талантливо обращается с корреспондентами, держа их на коротком поводке, но оставляя немного свободного воздуха. В конце концов, свобода прессы должна быть видна невооружённым взглядом.

Сейчас Мари-Энн неожиданно ясно осознала, как постарели её родители. Артур Беттель в следующем году отпразднует восьмидесятилетний юбилей, и вся комната будто кричит об увядании. Дальняя стена, полная семейных портретов, старейший из которых относится к середине XIX века, угнетает помещение атмосферой ушедших времен, устаревших мировоззрений и конфликтов поколений. Как будто кому-то понадобилось увековечить в масляных красках эту тишину, которую сейчас не могут нарушить она и её отец. Тишину, которая сохраняется даже во время их разговоров.

Так и должно быть, когда вы говорите ни о чём, избегая того, что пролегло между вами – единственной темы, объединяющей вас, но в то же время превратившей вас в извечных противников.

Мари-Энн могла бы снова бунтовать, спорить, доказывать. Но она уже это делала – и к чему это привело?

Раньше, в её старом доме из детства, было по-другому. Прежде чем юная Мари-Энн начала пробиваться в политический мир, она, по крайней мере, ещё могла слушать, как отец говорит о своих мнениях и идеях. Это был бесконечный монолог – но ведь монолог всё же лучше тишины, верно?

Балансируя с большим посеребрённым подносом, её мать возвращается в гостиную. Останавливается в дверях, ожидая, что Мари-Энн встанет и поможет, и та делает это с пустым выражением лица, беря кофейник, чтобы снять самый тяжёлый груз с рук матери. Хотя, очевидно, она без труда принесла его из кухни сюда. Очевидно, всё это вопрос принципов.

Мари-Энн здесь – дочь. И она должна делать то, что от дочерей ожидают.

И, конечно, это не включает в себя построение карьеры, работы на оппозицию, ставшую правящей партией.

Поставив кофейник перед отцом, чтобы тот сначала налил себе, Мари-Энн возвращается на своё место так же тихо, как и вставала, ожидая, пока мать раздаст чашки на блюдцах, сахар, молоко, печенье. Поднос аккуратно ставится у стены за её стулом, а мать занимает своё место во главе стола, всегда отдаляясь от дочери и мужа настолько, насколько это возможно.

Идеальный макияж Мари-Энн скрывает её усталость – результат двухнедельной бессонницы и последнего получаса, проведённого здесь.

– Ты сейчас с кем-нибудь встречаешься, Мари? – спрашивает Артур, наконец нарушая молчание, хотя мог бы и не делать этого. Налив себе кофе, он сразу делает то же самое для дочери и жены, как настоящий джентльмен. Губы Мари-Энн превращаются в тонкую нить. Он звал её просто «Мари» с тех пор, как она была малышкой. Как будто не позаботился узнать, что в её имени есть вторая часть, будто не принимал в его выборе никакого участия.

Впрочем, примерно так оно и было на самом деле – имя Мари-Энн выбрала её мать.

– Мне хотелось бы верить, что сейчас в моей жизни есть более интересные вещи, чем то, с кем я сплю, – отвечает она, не обращая внимания на дымящуюся чашку перед собой.

– Как грубо! – её мать кажется возмущенной.

Наступившая теперь тишина настолько прочна, что её можно было бы порезать ножом. Это заставляет Мари-Энн думать о поэзии Анис Кольц, её многочисленных стихах об отцах, которые ничего не дали своим дочерям, кроме собственных имён, и о матерях с грудью, которая не хочет давать молоко. Тот семестр был её любимым в университете. В том семестре её профессор говорил об агрессивном стиле Кольц, и тогда Мари-Энн спросила его, казался бы он агрессивным, если бы принадлежал перу мужчины? Потому что, читая и перечитывая собрание сочинений поэтессы, она видела лишь смелость говорить то, что думаешь и ощущаешь – смелость, которой до сих пор так часто лишают женщин.

– Я думаю, что бойфренд будет для тебя лучше, чем болезни от переутомления и стресса. Думаю, это точно не делает меня сексистом, – говорит её отец. Эти слова были так мудро подобраны, что в них, казалось, вложено бесконечно больше внимания, чем в её имя.

В детстве Мари-Энн часто перед сном включала магнитофонные записи официальных речей своего отца и слушала, как он говорит. Артур Беттель был и остаётся одним из самых талантливых ораторов в правительстве Люксембурга, и Мари-Энн сейчас чувствует это всем телом. То, как он собирает слова в снаряды и направляет их на неё, завершая дискуссию.

Но Мари-Энн не закончила. Со скрипом стула о половицы она пытается встать из-за стола. Отец следует за ней взглядом, и на его лице застывшее выражение. По-своему умиротворена и её мать.

– За все годы в политике, отец, ты ни разу не заболел от стресса, так почему это должно грозить мне?

Мари-Энн думает о речи, которую она написала накануне для открытия парламента – удивительной речи, одной из лучших в её карьере. Но никто и никогда не сможет достигнуть уровня её отца – ни она, ни Рик. К счастью, теперь она знает, что может и не пытаться этого достичь, ведь отец никогда не увидит её работы и не обрадуется её успехам. Он никогда не будет ей доволен, и точка.

Когда Мари-Энн покидает виллу, ей открывается прекрасный вид на водопад на краю этой земли.

Глава 4: Мой успех в чужих руках

Дворец Великого герцога Люксембурга недостаточно велик для того, чтобы вместить все министерства, поэтому некоторые из них располагаются в различных офисах по всему городу. Например, чтобы найти министерство сельского хозяйства, вам придётся отправиться на Оружейную площадь, которая находится в десяти минутах ходьбы от дворца.

Если в Америке местом работы главы правительства является Овальный кабинет, то премьер-министры Люксембурга на протяжении десятилетий останавливались в том, что неофициально называют Зелёной комнатой из-за гобелена, висящего здесь. Впрочем, имеет этот кабинет и официальное название в честь второго премьер-министра Жан-Жака Мадлена Вильмара. Однако политики всегда слишком торопятся, чтобы тратить своё время на произношение столь длинного имени, поэтому неофициальное название прочно вошло в их речь.

Мари-Энн знает, что Рик будет выступать на открытии отремонтированного здания для министерства внутренних дел, поэтому сильно удивляется, увидев в своём онлайн-календаре встречу в Зелёной комнате в полдень. В конце записи мелким шрифтом – «Принести обед» и смайлик. Похоже, Рик предоставил своему секретарю свободу в оформлении вызова.

После утренней встречи с министром по вопросам равноправия, хорошенькой блондинкой, всего на несколько лет старше, чьё первое публичное выступление Мари-Энн обдумала без особых проблем, она всё же заходит в кафе неподалёку и берёт салат. Затем направляется в офис Рика.

– Не входи, – говорит тот вместо приветствия, встречая её прямо перед открытыми дверями и заставляя резко остановиться. По традиции каждый новый премьер-министр переделывает кабинет по своему вкусу, но Рик оставил всё так, как было до него, за исключением письменного стола и офисного стула, которые были заменены на большое металлическое чудовище и широкое кожаное кресло с подлокотниками. Увидев её салат, он приподнимает бровь и кивает на стол. – Тебе это не понадобится.

– Мне сказали принести обед.

– Планы изменились. Я отведу тебя на встречу в 13:00 в Нотр-Дам.

– Ты даже не сообщил мне, о чём эта встреча, – она, слегка приподняв подбородок, всё-таки подходит к его чудовищному столу и ставит контейнер с едой между небольшой тарелкой и стопкой книг на английском об американской политической системе. Премьер-министр ждёт, пока его подчинённая вернётся к дверям, прежде чем начать идти по коридору. Мари-Энн следует за Риком, и их руки соприкасаются на ходу.

Он не смотрит на неё, сосредоточив взгляд прямо перед собой и нащупывая телефон в кармане.

– Мы можем поговорить по дороге туда. Обувь удобная?

Настала очередь Мари-Энн поднять на него бровь, потому что одного взгляда на её ноги было достаточно, чтобы понять, что она, одеваясь утром, явно не ожидала долгих прогулок по городу.

– Если я сегодня сотру себе мизинцы, то, по крайней мере, мне будет проще покупать туфли, – наконец отвечает девушка.

Рик смеётся.

Оказавшись на улице, они идут в ногу друг с другом: каблуки Мари-Энн тут же страдают от неровностей булыжника, но у неё есть некоторый опыт в искусстве выглядеть непринуждённо, поэтому она позволяет Рику задавать темп, который, надо отдать ему должное, старается не спешить. Они преодолевают расстояние, на которое ей обычно требуется десять минут, в два раза дольше.

– Речь для американского государственного визита, которую ты подготовила, – наконец говорит он.

Поджимая губы, Мари-Энн кивает и искоса смотрит на босса. Тот хмурится – не нервничает, но явно не уверен в обсуждаемой теме. Она ждёт, обходит стороной упавший на тротуар недоеденный гамбургер и в конце концов натыкается на Рика. Автоматически тот протягивает руку, чтобы придержать её за поясницу. Его рука всё ещё прижата к нижней части спины Мари-Энн, когда он продолжает:

– Я не собираюсь её использовать.

Она немного ускоряет темп, чтобы избежать его прикосновений, и отвечает: «Понятно».

Рик был очень доволен вступительной речью перед парламентом. И хотя Мари-Энн понимает, что не всегда можно превзойти один успех другим, она была уверена в качестве своей работы. Это было твёрдо, чётко. Эффективно. Если бы босс захотел использовать её работу, это бы сработало.

Но он не собирается этого делать.

– Я хочу, чтобы ты помогла мне написать мою собственную речь для этого случая, – Рик наконец прерывает тишину между ними, в которой были только цоканье каблуков Мари-Энн, ведь его итальянские кожаные туфли почти беззвучны. На пару секунд она делает паузу, прежде чем снова догнать его.

Её тёмно-серый свитер Prada кажется удобным и пушистым в холоде ранней осени, достаточно длинным, чтобы прикрыть её бедра и задницу, обтянутые чёрными джинсами. Его костюм гораздо более формальный, и рубашка сегодня безупречно белая. Они всегда были странной парой, Рик и Мари-Энн. Возможно, по этой причине она была взволнована, когда он возглавил партию, вскоре после начала её работы на его предшественника. На что надеялась Мари-Энн – что ей больше не придётся быть одной в своей странности? В молодости?

– Вам нужно только записать меня в свой онлайн-календарь, – говорит она.

– Я не хочу нанимать тебя, Беттель, – девушка опять вспомнила о тембре голоса Рика, о том, насколько он удобен, как падает на некоторых словах. Тот самый голос, под который была написана её речь для американского государственного визита. Она знает его достаточно хорошо. 

Премьер-министр останавливается, морщится и выуживает из кармана телефон и пачку сигарет, пытается нащупать там же зажигалку и, к своему явному раздражению, не находит её.

Мари-Энн открывает сумочку, достаёт тяжёлую серебряную Zippo и протягивает ему. Рик вытаскивает одну сигарету, прекрасно зная, что его спутница не курит, нося с собой зажигалку для таких случаев, как сейчас. Одной рукой он кладёт пачку обратно в карман, пальцами другой руки перекатывая сигарету, давая Мари-Энн долгий взгляд, который больше напоминал приказ, чем что-либо, что он мог бы сказать.

Дай мне прикурить, значит.

Это так двусмысленно. Огонь является символом слишком многих вещей.

Но она зажигает его сигарету, а затем снова кладёт зажигалку в свою сумочку, застёгивая молнию. Несколько долгих затяжек, и Рик смотрит прямо на неё.

– Я хочу, чтобы ты пришла ко мне в следующий четверг в восемь. Давай выпьем. Напишем речь.

Мари-Энн надеется, что она выглядит такой же не впечатлённой, как и ощущает себя.

Судя по его улыбке – нет. Вместо ответа она смотрит на часы и заключает:

– До моей следующей встречи ещё много времени. 

У неё назначена встреча с преподобным, который согласился просмотреть её инаугурационную речь нового министра по церковным делам, проверить терминологию и дать общий совет относительно католического обращения, но это будет не раньше, чем через сорок минут. 

Рик пожимает плечами.

– Там ресторан, – с этими словами он направляется через площадь. Сигарета всё ещё болтается у него во рту. На этот раз он не ждёт, пока Мари-Энн догонит его, просто мельком оглядывается через плечо. – Обед с меня.

В итоге она опаздывает на встречу с преподобным, но приходит на неё приятно сытой.

Глава 5: Эта история стара как мир

Её квартира на третьем этаже, полностью отремонтированная мансардная студия, необычайно тиха в этот пятничный вечер. Мари-Энн редко бывает дома по выходным; если она не работает, то путешествует по остальной Европе, чтобы навестить старых университетских друзей, бывших коллег и знакомых, разбросанных по всему континенту. В эти выходные она планировала работать, но встречи отменялись одна за другой, пока не осталось ни работы, ни времени на новые планы.

В результате Мари-Энн остаётся здесь, на своей открытой кухне в девять часов, наливает охлаждённое розовое вино в один из своих выдутых вручную бокалов. На фоне играет классическая музыка неизвестного происхождения, а дебютный сборник стихов какого-то нового автора, который она читала с тех пор, как вернулась домой, лежит открытым на кухонном столе.

Мари-Энн пробует его слова на языке так же, как вино. Это не новая Анис Кольц, конечно, но с той же непримиримой агрессией в тоне. Она задаётся вопросом, уже зная ответ, указал бы её старый профессор на это особое качество, если бы эта работы этого поэта были тогда включены в их учебный план.

Когда звонит телефон, девушка уже возвращается к дивану, стоящему под потолочным окном, сбрасывает тапочки и откладывает книгу, чтобы дотянуться до жужжащего устройства на журнальном столике. На дисплее появляется «Папа», и она тут же жалеет, что её работа не допускает такой вещи, как беззвучный или, ещё лучше, авиарежим.

Конечно, Мари-Энн могла его проигнорировать, как упорно игнорировала существование своих родителей последние две недели, с момента последнего инцидента на вилле. В конце концов, работа – такое удобное оправдание, независимо от того, верит её отец в то, что она делает, или нет. И тем не менее, сегодня она почти не работает.

Никаких оправданий.

«Никаких оправданий», думает она и принимает вызов.

– Говорит Мари-Энн.

– Мари, это твой отец.

Медленно она наклоняется, чтобы поставить наполовину полный бокал на специальную подставку – замысловатые края на металлической поверхности кофейного столика очень восприимчивы к всевозможным пятнам.

Этот диалог – война. Война принципов, снова и снова. Но Мари-Энн устала от сражений.

В тени поздних сумерек её дом выглядит почти неузнаваемым. Вот только дело в её доме – или в ней самой?

– Уже поздно, папа.

– Ты избегаешь меня, – заключает он. Её отец всегда был более проницателен, чем большинство людей; жаль, что она не унаследовала этот талант. Повернув голову, она смотрит на работу Шагала на противоположной стене. Мужчина улетает с женщиной в руках. Всё это смутно напоминает многих отцов Анис Кольц.

Естественно, она могла солгать.

– Я была очень занята на работе, – говорит Мари-Энн. Это значило: «ты не ошибся, но и я не лгу».

Наступает долгое молчание, которое можно резать и резать. Девушка смотрит на своё вино, но отказывается от него. Если начнёт пить сейчас – не сможет остановиться. Она делает не так много вещей, притупляющих боль, глушащих мысли, но алкоголь – стабильно одна из этих вещей. Секс справляется с этими задачами не в пример лучше, но сейчас она всё же больше пьёт, чем спит с кем-то.

Мари-Энн не знает, что ещё сказать. Отец всегда ненавидел её работу – это очевидно. Она уже собралась было добавить что-то нейтральное – может, признаться, что в эти выходные не работает и может завтра заехать в гости, но тут он говорит:

– Мари, ты пойдёшь со мной на парламентский Рождественский бал в этом году?

Она вздрагивает так сильно, что чуть не опрокидывает своё розовое вино, но ловит бокал, прежде чем оно успевает пролиться. Смотрит на свои бледные пальцы на прекрасном розовом фоне. Поверхность бокала слегка влажная и очень прохладная для кончиков пальцев. Мари-Энн вздыхает, ставит сосуд на место и откидывается на спинку дивана. Она больше не может держать себя в руках, но пытается суметь сохранить спокойствие.

За все годы её карьеры в политике отец ни разу не пригласил её ни на одно официальное мероприятие. За все годы его политической карьеры эта часть жизни Артура Беттеля была совершенно отдельной сферой, к которой не принадлежала его дочь. Теперь он хочет, чтобы они пошли вместе на ежегодный Рождественский бал – мероприятие, которое Мари-Энн никогда не посещала как гость, только как персонал, незаметно ожидающий за кулисами с распечатанными страницами и заметками на полях.

– Я была бы рада, – отвечает она. Над её головой из-за облаков начинают появляться звёзды, небо постепенно темнеет.

– У тебя нет других дел? – хочет знать он, её стальной, жёсткий отец с немного дрожащим голосом. Мари-Энн часто моргает, глядя на всё набирающий силу мрак за окном.

– Я ни с кем не встречаюсь, папа, – уверяет она его, понимая, что очень, очень запоздало отвечает на его вопрос из того дня за кофейным столиком.

– Я слышал, что Миллер был замечен с новой девушкой, – в свою очередь комментирует он; это слишком прямолинейно, он даже не пытается притворяться. Обычно отец выше, лучше этого. Хотя, может быть, и нет, и она просто возвысила его. Возвела на пьедестал. По правде говоря, не к такому ли отношению её отец всегда стремился?

В течение многих лет ходили слухи о Рике и Мари-Энн, и она до сих пор отвергает комментарии и насмешки как ревнивые сплетни. Но, если быть совсем честной, с тех пор, как её босс занял новый пост, Мари-Энн слишком много обращала внимание на то, что таблоиды назвали «сагой о Вере», и следила за статьями о бурном романе с неудовольствием.

– Меня не волнует, с кем связывается Рик, – отвечает она, отводя взгляд от звёзд над головой. Взгляд снова бесцельно бродит по квартире. Внезапно Мари-Энн чувствует себя почти голой в своей длинной поношенной футболке, которая даже не скрывает бедра и чёрные трусики. Нагой. Беззащитной.

Кому она всегда пытается соответствовать? Рику? Отцу?

– Даже если это ты, Мари? – спрашивает голос из трубки.

– Это не я, – говорит она и понимает, что в этом и есть вся проблема. Для неё.

Они болтают ещё несколько минут – светская беседа, ничего интересного или особенно откровенного – затем Мари-Энн вешает трубку и слегка дрожащей рукой тянется за своим розовым.

Её гостиная, её кухня, спальня в углу, обрамлённая тонкими волнистыми занавесками – вся её квартира вновь погружается в тишину.

Глава 6: Если хочешь это – значит, ты уже большой

В итоге свою речь Рик, конечно, не пишет. Действительно, смехотворная мысль – квалификация у него не писательская, а ораторская. Иначе зачем он держит рядом Мари-Энн?

Когда часы приблизились к полуночи, Рик продиктовал последнее слово, после чего она молча начинает упаковывать свой MacBook. Она думает, что это действительно то, ради чего он держит её рядом. Доказательства налицо, да? Пустые фужеры на столе, тарелки, кофейные чашки – они ни в чём себе не отказывали, пока она писала для него новую речь, пусть и с некоторым его участием. Так и должно быть. В конце концов, Мари-Энн и не пытается управлять страной вместо своего босса.

Хотя, по правде говоря, она думает, что смогла бы.

Она знает это.

Четверг – по крайней мере, ещё несколько минут будет он – и они сидят по разные стороны огромного дивана Рика в его квартире, оформленной в индустриальном стиле, в Кирхберге, недалеко от филармонии. Мари-Энн небрежно одета: белая рубашка Prada с рядом чёрных пуговиц спереди, чёрные джинсы и высокие каблуки, которые она, правда, в какой-то момент сбросила, подтянув ноги под себя так, что голые ступни торчат из-под задницы. Миллер наблюдает, как она собирается, и телефон легко лежит между его пальцами. Минуту назад мужчина писал в нём какой-то текст – достаточно короткий, чтобы она чуть не пропустила его, но всё же длинный настолько, что не заметить было невозможно. Новая девушка, наверно?

– Ещё вина, Беттель? – спрашивает он, доставая практически пустую бутылку итальянского красного, которую они распивали сегодня вечером. Это насыщенное, богатое вкусом вино. Вкусом и крепостью.

– Думаю, я не должна продолжать, – говорит Мари-Энн.

– Ты никому и ничего не должна, – кивает Рик и выливает содержимое бутылки в её бокал.

– Вообще я, пожалуй, должна попасть сегодня домой, чтобы выспаться.

Усмехнувшись, Рик ещё раз проверяет свой телефон, прежде чем бросить его дисплеем вниз на низкий журнальный столик. Теперь его руки свободны, и одной из них он расстёгивает две верхние пуговицы на своей чёрной рубашке, галстук которой был ослаблен несколько часов назад. Мари-Энн уже не скрывает, что смотрит на него. Ты никому и ничего не должна. Да, именно так он и сказал, её великий босс-оратор.

Конечно, она не обязана ему верить.

Нет, не обязана. А если поверит – это её собственный выбор. Её вина.

И пока Мари-Энн сидит, наблюдая за собеседником, он вглядывается в её лицо; она чувствует, что его взгляд ласкает её почти как физическое прикосновение – глаза, нос, губы.

– Почему ты не мой противник? – спрашивает Рик хриплым, глубоким голосом.

– Я не знала, что ты хотел бы этого, – Мари-Энн складывает руки на коленях, и её улыбка не выглядит довольной. Слишком ломаная, слишком острая, как и изгиб её бровей.

Его самый красноречивый ответ – смех.

– Боже мой, да ты уделала бы меня одной левой, – отсмеявшись, говорит он.

– Ты хочешь знать, почему я не политик? – девушка тянется к своему бокалу, подносит его к губам и делает глоток прекрасного дорогого Амароне. Рассеянно наблюдая за тем, как жидкость переливается в лучах ламп, она опускает руку обратно на колени, а ножка бокала мягко и беззвучно приземляется в складках её рубашки. Аккуратно и без происшествий.

– Ты была бы непревзойдённой, Мари-Энн.

Они знали друг друга десять лет: сначала как случайные знакомые, когда она была новенькой, а он – давним сотрудником, затем как начальник и подчинённый, а теперь – как премьер-министр и его спичрайтер. Тем не менее, Мари-Энн никогда не слышала, чтобы он хоть раз обращался к ней по имени, даже официальной его форме из двух частей. В глубине души она вспоминает, как отец пригласил её на парламентский Рождественский бал. Она вспоминает, как он говорил: «Мари, Мари, Мари». Всегда просто Мари. Половина того, кем она является.

Девушка качает головой, снова подносит бокал к губам и пьёт, на этот раз больше. Полный рот. Облизнув губы, она опускает руку с бокалом, но не до конца – так, словно не может решить, хочет ли она остановиться или выпить ещё.

– Быть непревзойдённым очень одиноко. Тебе так не кажется?

Пренебрежительно махнув рукой, Рик подтягивает одно колено и опирается на него локтем, возражая:

– То, что твой отец тебя не поддержит, не означает, что ты будешь одинока.

Губы Мари-Энн сжимаются в линию, её хватка на ножке бокала превращается в нечто дрожащее и почти болезненное. Все, кто имеет хоть какое-то отношение к политической среде Люксембурга, конечно же, знают, кто её отец. Точно так же все они должны отлично знать, как сильно тот жаждал сына, которого так и не получил. Он достаточно громко и часто говорил об этом факте. Тем не менее, Мари-Энн никогда не сталкивалась с мыслями окружающих по этому поводу, не слышала ничего оскорбительного, но и ничего поддерживающего. До этого момента. Это то, что думают люди? Что отец никогда её не поддержит?

Откашлявшись, она вытягивает ноги, босые и немного затёкшие, до лёгкого покалывания, наклоняется и ставит бокал с вином обратно на кофейный столик.

Чёрт, да что он может знать о её жизни и о её отце? Раздражение не удаётся скрыть полностью, и слова получаются слишком резкими:

– Ты действительно думаешь, что меня или ещё кого-нибудь в политике может интересовать какая-либо поддержка, кроме финансовой?

Конечно, Рик прекрасно видит её желание уйти в оборону – именно это кроется под раздражением. Её босс наблюдателен, и в этом он так похож на Артура Беттеля.

Мари-Энн неторопливо встаёт на ноги, пытаясь скрыть нарастающее волнение, нащупывает свои туфли ступнями и легко влезает в них. Она немного удивлена тем, что Рик не пытается с ней спорить, не пытается пробить её оборону. Вместо этого мужчина отступает в этом споре, медленно отталкиваясь от дивана, поднимаясь во весь рост, и встаёт рядом с ней. Пожимает плечами – похоже, это самый похожий на извинение жест в его репертуаре.

– Есть реальность, в которой мы все зависим от других, – произносит он негромко.

– Какая-то не либеральная реальность, – Мари-Энн сама удивляется выбранному слову.

Не заботясь о том, как близко они стоят друг к другу, Рик пробирается мимо кофейного столика, наклоняется и поднимает маленькую сумочку с пола – и когда она её уронила? – и протягивает ей. Их пальцы соприкасаются, когда Мари-Энн на автомате протягивает руку в ответ. 

– А ты больше не работаешь на либералов, – хмыкает он. Как будто она нуждается в напоминании.

Они снова начальник и подчинённый.

Мари-Энн хочет сказать, что пришлёт ему черновик речи, как только вернётся домой, и будет ждать его комментарии и исправления, но вместо этого продолжает разговор с того места, где всё пошло не так.

– Может, я всё же твой противник, Рик.

Склонив голову в слегка ироничном жесте, он отступает в сторону и позволяет пройти. Мари-Энн идёт мимо него, и в том месте, где они оказываются ближе всего друг к другу – никаких вытянутых рук, никаких стен – он говорит:

– Ты сама выбираешь, от кого зависеть, Беттель, – голос Рика Миллера никогда ещё не был таким тихим и низким. Мари-Энн точно знает это, потому что изучала его, ведь это её работа. – Так что выбирай с умом.

В шаге Мари-Энн нет ни дрожи, ни колебаний. Она направляется в коридор и надевает куртку, обматывает шею тонким шарфом, поправляет волосы.

Остановившись в дверях, Рик хмуро смотрит ей вслед. Вот так он её провожает.

Глава 7: И я кусаю язык, когда думаю о плохом

Старый бальный зал на втором этаже Дворца Великого герцога, облицованный зеркалами, показывающими свой возраст тусклыми пятнами и царапинами, представляет собой целое собрание антикварной мебели и исторического декора от пола до потолка. Справа двери выходят на огромный балкон, с которого открывается вид на двор внизу. В свежем декабрьском воздухе – на прошлой неделе выпал снег, но небо сегодня чистое – запах традиционных картофельных оладий, которые ещё принято подавать с яблочным муссом. Он разносится из маленькой будки, отодвинутой в дальний угол – достаточно далеко от открытых дверей, чтобы дизайнерские платья вальсирующих дам не улавливали запах масла для жарки.

Мари-Энн, одетая в Prada haute couture, увидела своего отца в группе пожилых мужчин, которые сами больше не связаны с парламентом, но которых, тем не менее, приглашают каждый год на Рождественский бал парламента в знак признания их значительного вклада.

Он все ещё здесь как дома, словно на своём законном месте.

Она чувствовала это постоянно. С того момента, как они прибыли на красную дорожку, ведущую ко дворцу, где журналисты и фотографы сделали несколько их совместных фотографий и задали одни и те же вопросы, которые должны были заставить Артура Беттеля произнести слова «это моя дочь». До того неловкого момента, когда они застряли под омелой, и она ждала, чтобы её поцеловали в лоб, только для того, чтобы он заметил друга в толпе, и, сказав ей уже на ходу «не будь ребёнком, Мари», поспешил уйти туда.

Отец Мари-Энн принадлежит к этой среде больше, чем она, даже сейчас, когда из них двоих именно она работает здесь. О, ирония.

Несправедливость.

– Привет, – раздаётся у Мари-Энн за спиной. Она оборачивается и оказывается лицом к лицу с Риком, одетым в изящный чёрный костюм от Calvin Klein, в левом нагрудном кармане которого красуется сезонно красный нагрудный платок. Он кладёт телефон в задний карман и свободной рукой проводит пальцами по своим идеально уложенным волосам. Они стоят в трёх шагах от ветки омелы, и она почти физически ощущает взгляды стоящих неподалёку людей. Ни один из них не двигается. После того, как Мари-Энн помогла своему боссу написать речь для американского государственного визита, они вернулись к строго профессиональным, слегка прохладным отношениям. Она больше путешествовала в свободное время, он всё чаще бывал на разнообразных встречах. Они не ходили и не разговаривали каким-либо образом, который мог бы быть истолкован кем-либо, и особенно ими самими, как выходящий за рамки широко определённого рабочего контекста.

– Значит, сегодня его рука ведёт тебя.

Рик кивает в сторону группы пожилых мужчин на балконе, в центре которой веселится её отец. Они едят оладьи с яблочным муссом и пьют глинтвейн. Смеются, и их возбуждённые голоса часто переходят в весёлый крик.

– Если ты не зависишь от семьи, то на кого ты можешь положиться, верно? – отвечает Мари-Энн, ссылаясь на то, что Рик сказал той ночью. Она сама себе не может помочь, Мари-Энн, которая всегда, всегда себе помогает.

– Да, на кого же, – отвечает он так же скорее вопросом, чем ответом. Словно подталкивая к чему-то. Провоцируя.

Мари-Энн хмурится.

Снаружи на балконе отец обращает на неё внимание и поднимает руку, осторожно машет. Это значит «подойди». И она, помня, что сегодня вечером держится за его руку, подчиняется. Вежливо улыбаясь – не более того – Рику, Мари-Энн улавливает шум его телефона, жужжащего в кармане, под её собственное тихое «прости». Смотрит, как он роется в поисках телефона с мрачным выражением лица, прежде чем полностью повернуться к дверям, ведущим на балкон, и наконец уходит.

Остальные мужчины отступают, когда она приближается, позволяя подойти прямо к бывшему премьер-министру и послушно встать рядом с ним, улыбаясь наигранно. Вынужденная, но доведённая до совершенства улыбка. Никто не замечает подвоха. Её отец, конечно, тоже. Он не прикасается к ней, просто остается статуей, памятником уравновешенности и отстранённости слева от неё.

– Ты должен гордиться своей дочерью, Артур, – говорит кто-то. – Она хорошо справляется.

– Да, – говорит он, и Мари-Энн не знает, что делать с этим словом. Артур Беттель ни разу никак не показал, что гордится своей дочерью. – Единственный вариант, в котором она могла бы стать лучше – это если бы мы назвали её Марк-Антуан.

Он смеётся. Её отец смеётся. Он имеет в виду, что мужчины справляются с такой работой лучше, чем женщины.

Мари-Энн смотрит через окна на бальный зал внутри – туда, где люди танцуют и едят маленькие закуски из маленьких тарелок, пьют шампанское из высоких бокалов-флейт. Всё золотое, красное и зелёное. Всё сверкает и переливается. Запах оладий вызывает тошноту. У дальней стены она замечает движущуюся тень и видит, как Рик спешит, почти бежит к выходу, всю дорогу прижимая телефон к уху. Она видит его и в то же время нет. Она сейчас ничего толком не видит.

Отец рассказывает одну и ту же историю с тех пор, как она стала достаточно взрослой, чтобы понимать слова – около двадцати пяти лет назад. О том имени, которое он дал бы своему наследнику и сыну, если бы Мари-Энн не вышла неправильной и негодной.

Марк-Антуан.

Мари-Энн.

Мог бы Артур Беттель называть Марка-Антуана просто Марком? Она сомневается.

Ничего не говоря, Мари-Энн проталкивается сквозь небольшую толпу мужчин, которые всё посмеиваются. Она уходит, не оправдываясь, не заботясь о том, что может быть грубой, неуместной или неблагодарной – потому что, по его словам, она уже такая. Девушка направляется к дверям, отступая назад как раз вовремя, чтобы увидеть спину Рика, удаляющегося вниз по лестнице за тяжёлыми двустворчатыми дверями, ведущими в фойе. Не в силах бежать на шпильках, Мари-Энн пересекает танцпол торопливым маршем, но достигнуть вершины лестницы вовремя не успевает. Он ушёл. Ночь забрала его, и она осталась одна, недоумевая – откуда Рик узнал то, что имел в виду, когда спросил:

– Да, на кого же?

Чувствуя, как дрожит нижняя губа, Мари-Энн крепко сжимает губы и до боли прикусывает кончик языка. А после, как солдат или, возможно, больше как инструмент или игрушка, она возвращается на праздник, слабо извиняясь перед отцом, когда тот находит её позже.

– Прости, папа.

Меня отвлекли.

Глава 8: Никаких запретов, и ни грамма за душой

Два часа ночи, два дня спустя, когда звонит её телефон.

Рик хочет знать, не хочет ли Мари-Энн встретиться с ним на улице Марше-о-Эрб. Выпить, да. Нет, он не пьян – пока – но собирается окончательно напиться. Страдание, как ей известно – ведь она отлично разбирается в пословицах – не любит одиночества. Как ты думаешь, зачем я тебе позвонил? Ответа нет.

Мари-Энн будет там через полчаса.

Небольшой, но роскошный бар, который выбрал Рик, снаружи неприметен и расположен в таком укромном месте, что премьер-министр страны может пить здесь совершенно спокойно. Он заказывает Бульвардье для себя и Френч 75 для неё, не спрашивая её мнения. Просто ставит перед фактом, и сейчас её это полностью устраивает. Точнее, она не придаёт этому значения – когда дело доходит до алкоголя, Мари-Энн непривередлива. В конце концов, она в любой момент может выбрать любой другой коктейль.

Рик снова говорит: в страдании важна компания. Да, именно поэтому она предпочитает пить в одиночестве.

Он смеётся. Ей действительно нравится его смех.

Они потягивают свои напитки, сидя на соседних барных стульях. Рик широко расставил ноги в узких джинсах и расстегнул пару верхних пуговиц на рубашке. У Мари-Энн чопорно скрещены ноги в коленях, и ей приходится прислоняться к жёсткой металлической передней части барной стойки, чтобы держать равновесие. На ней короткое белое платье и того же цвета туфли-лодочки, волосы свободно ниспадают на спину. Нечестно было бы утверждать, что она оделась так не ради него.

– Скажи мне, от кого ты зависишь, – просит она без всяких предисловий. – В этой реальности.

– Ты умница, – отвечает Рик, долго глядя прямо перед собой, не встречаясь с ней взглядом.

«Ты знаешь ответ, Беттель», – с таким же успехом мог бы сказать он.

– Зачем бы тебе ещё быть здесь, – говорит Рик в реальности.

С хладнокровным выражением лица Мари-Энн водит кончиком пальца по тонкому краю бокала, на котором уже оставила больше следов от губной помады, чем на любом мужчине в своей жизни. Она могла бы ему возразить, оправдаться, придумать иную причину, но не хочет. Вместо этого она продолжает смотреть на своего босса – прямо, не позволяя себе отвлекаться, не теряя его из виду.

Во рту играет послевкусие джина.

Рик так и не сказал, зачем они здесь. Пускай его, очевидно, привело сюда желание – но какие ещё причины он скрывает? Он явно что-то скрывает.

Телефон начинает звонить в тот знаменательный, интимный момент, когда Рик повернулся к ней лицом, перестав наконец держать дистанцию. Мужчина ругается, лезет в задний карман – ему приходится поёрзать на стуле, чтобы добраться до него – а потом, даже не взглянув на дисплей, бросает телефон в её ещё почти нетронутый напиток, и алкоголь из стакана переливается через край, растекаясь по барной стойке.

Телефон замолкает. Мари-Энн смотрит на свой испорченный напиток комично широко раскрытыми глазами. Всё с тем же выражением изумления на лице она переводит взгляд на Рика.

Тот снова начинает ёрзать на своём месте, приближается к ней. Одна рука ложится ей на ногу, намного выше колена. Его большой палец касается чувствительной внутренней стороны бедра сквозь ткань. Другой рукой он обхватывает пальцами её затылок, беря целую прядь волос, обхватывая изгиб её черепа, удерживая. Это не нежное удержание. Это тяжело и отчаянно.

От кого ты зависишь, хотела знать Мари-Энн.

Единственный ответ, который она получает – это то, как Рик Миллер целует её. Его язык огибает её нижнюю губу так же мягко и в то же время крепко, как коснулся её бедра секунду назад. А после впивается в губы девушки так резко, словно хочет забрать себе не только её поцелуй, но и её всю – разум, чувства и, конечно же, тело.

У Мари-Энн перехватывает дыхание не из-за того, что она чувствует во рту – её уже целовали раньше, и, несомненно, некоторые справлялись с этим лучше – но потому, что он придаёт ей значение… Осторожно, но не нерешительно она прислоняется к нему, изгибаясь, чтобы дотянуться и зарыться пальцами в перед его рубашки, и пуговицы впиваются в подушечку её ладони, щёлкают по ногтям. Если это сдирает с её ногтей лак – значит, у неё останется ещё одно свидетельство, ещё один из тех следов, которые одни оставляют, а другие носят на себе.

Она слишком привыкла, что её ничего не волнует. Мари-Энн слишком привыкла, что она никого не волнует.

Когда Рик отстраняется, оставляя её тяжело дышащей, его собственное дыхание отрывисто, стаккато. Мари-Энн поднимает руку и перекидывает свои волосы через плечо, чувствуя, как сильно он их растрепал. Есть спокойствие, умиротворение в том, как она приводит себя в порядок, пока он наблюдает.

Тихо и молча они сидят некоторое время. Наконец Рик машет бармену, оставляя на барной стойке достаточно крупную купюру, чтобы покрыть всё выпитое и невыпитое, и резко поднимается на ноги.

– Я остановился в гостинице дальше по улице.

Мари-Энн могла бы спросить, почему он остановился в отеле, если живёт в тридцати минутах езды на север, в Кирхберге, но вместо этого спрашивает:

– И думаешь, что я приду?

– Разве я ошибаюсь? – Рик поднимает бровь, протягивая ей руку.

В конце концов она протягивает свою и соскальзывает с барного стула. Он держит крепко, не отпускает. Она надеется, что он не отпустит никогда, и медленно переплетает их пальцы.

Глава 9: Время, потерянное с удовольствием

Мари-Энн просыпается от стука в дверь, который больше похож на стук молотка. Она одна в постели, огромный номер в местном Hotel du Marche на первый взгляд пуст. В ванной темно. Жалюзи задернуты, как будто кто-то принял все возможные меры, чтобы её не беспокоили. Она медленно садится, собирая вокруг себя одеяло и хмурясь. Рик ушёл?

Теперь Мари-Энн знает, что происходит с девушками, которых выбрасывает Рик Миллер.

С трудом проглотив внезапно появившийся ком в горле, она медленно приближается к краю кровати, оглядываясь в поисках своей одежды. Бельё на маленьком диванчике. Платье, смутно припоминает она, должно быть в соседней комнате. Рик расстегнул и снял его с Мари-Энн, не заботясь о том, сможет ли она найти свою дорогущую одежду от Prada на следующее утро. Впрочем, тогда девушка сделала то же самое с его брюками, но, кажется, он всё равно смог найти их достаточно быстро и тихо.

Одеяло обёрнуто вокруг тела, и Мари-Энн идёт к двери, ведущей в гостиную половины люкса с прекрасным видом на Внутренний город. 

Остановившись в дверях, она вздрагивает, обнаружив, что Рик сидит на стуле у окна и смотрит на свои руки, сложенные на коленях. Он полностью одет. Он уже принял душ, судя по волосам, потемневшим от влаги.

Стук раздаётся снова.

– Это не обслуживание номеров, – заключает она.

– Нет, – отвечает он на то, что не было вопросом.

«Полиция», – кричит кто-то с той стороны. Мари-Энн не отступает, не прячется, даже когда Рик встаёт и идёт к двери, поправляя на ходу запонки, хотя его рубашка точно такая же мятая, какой она оставила её прошлой ночью.

– Я позвоню тебе, – говорит он через плечо, – Мари-Энн.

Их взгляды ненадолго встречаются, прежде чем мужчина отпирает дверь, распахивает её и отступает, спокойно впуская офицеров внутрь. Они входят в комнату группами, с оружием, собаками и катастрофическими, непонятными, неотвратимыми последствиями.

Мари-Энн не может отвести взгляд от причины этих последствий. Молча стоит и смотрит, как его уводят, и может думать лишь об одном: «Как ты позвонишь, Рик? Твой телефон так и остался плавать в моём коктейле».

Глава 10: Оставляя прошлое в прошлом

Середина октября. Её день рождения уже прошёл – теперь Мари-Энн на год старше, но мудрее ли? – и с недоверием наблюдает за судебным разбирательством против Рика Миллера. Пока кажется, что небольшая группа высокопоставленных членов Радикальной партии, включая бывшего премьер-министра, месяцами работала над взломом системы электронного голосования: три голоса радикалам на каждый голос, отданный в пользу консерваторов.

Самый серьёзный случай фальсификации выборов в истории страны, худший случай в Западной Европе за столетия.

Всякий раз, когда Мари-Энн проходит мимо очередного включённого телевизора, транслирующего историю, она вспоминает премьер-министра Люксембурга, который был до того, чьё имя носит старый кабинет Рика.

Гаспар-Теодор-Игнас де ла Фонтен. Ушёл в отставку после вотума недоверия. После четырёхмесячного премьерства. Что ж, Рик Миллер продержался несколько дольше.

Полиция прочесала всю партию, и радикалы превратились в руины и пепел. Сама Мари-Энн была на нескольких допросах. Она что-то знала? Она подозревала?

«Он много разговаривал по телефону, – отвечала она, – но я дочь другого премьер-министра, и это выглядело вполне естественно для меня».

Она не получала известий ни от кого из офицеров уже неделю. Возможно, её роль наконец-то сыграна. Выход со сцены направо.

Впервые с того утра в отеле Мари-Энн в гостях у родителей. Даже свой день рождения она провела в тихом одиночестве и не отметила ничем, кроме своих стихов и своего розового вина, босых ног и поношенной футболки. Но сейчас она сидит на кухне, где её мать печёт ржаной хлеб, а отец читает газету, не скрывая от неё первую полосу: «Задержан ещё один сообщник, на этот раз бельгийский хакер». Сеть расширяется. На данный момент в составе представлены как минимум четыре национальности. О Люксембурге говорит вся Европа.

И это можно считать заслугой Рика Миллера.

Если бы Мари-Энн хотела – могла бы попросить отца избавить её от необходимости постоянно ходить на допросы, отвечать на кучу вопросов, быть причастной к происходящему, ведь она уже официально отказалась от своих обязанностей и должности. Но девушка не делает этого. Месяц назад Артур Беттель прятал от своей дочери статьи об успехе её босса, решающего вопросы государственной важности; сегодня он их не прячет, ведь Рик не решает ничего.

Мари-Энн устала. В эти дни она много спит, совершает длительные прогулки, ездит на поезде за город – прочь, прочь, прочь. Она дошла до того, что купила собаку, которую может везде взять с собой – двухлетнюю шетландскую овчарку Веру. Девушка, конечно, не сама выбрала это имя, иначе оно не было бы тёзкой бывшей подружки Рика, балерины, но даже так эта чудесная собака облегчила Мари-Энн долгие вечера. Вера любит обниматься, она добрая, верная и любящая – редкие черты в любом существе, но больше всего в мужчинах.

Вера помогает Мари-Энн чувствовать себя живой.

Он не позвонил.

Чай, приготовленный её матерью, чёрный и горький, и Мари-Энн не особенно любит его, но пьёт, потому что это всё, что есть. Символично, чёрт возьми. Её мать месит тесто на кухонном столе, напевая. Двадцать лет назад это было бы утешением – дети ведь не очень много просят, хотя на самом деле нуждаются в большем, вдвое, втрое больше. Со взрослыми всё наоборот: они просят многого, а довольствуются половиной этого, третью – беглым взглядом.

Поднеся чашку к губам, Мари-Энн отпивает обжигающе горячую жидкость, не оставляя следов помады. Она в своём тёмно-сером свитере Prada, в обтягивающих джинсах, и это все маски, на которые у неё есть силы. Да и одежда на ней на самом деле только потому, что она не могла появиться здесь голой.

Она уже достаточно обнажалась не для тех людей, не так ли?

Его руки были сильными и тёплыми, а его пальцы широко расставлены, когда он ввёл два из них внутрь неё, прижавшись губами к её шее и груди.

Чашка Мари-Энн медленно опускается обратно на блюдце, слегка звякая твёрдой поверхностью о твёрдую поверхность. Через стол отец смотрит на неё.

– Посмотри на это, – говорит он, листая разворот в середине своего Luxembourg Weekly. Она тяжело сглатывает, пальцы сжимаются в кулаки на столешнице.

– Я бы не хотела.

– Очевидно, у тебя должно быть мнение по этому поводу, – продолжает Артур, не обращая внимания на возражения дочери.

Пальцы Мари-Энн сжимаются сильнее, ногти впиваются в ладони. Сегодня нет шансов, что лак на её ногтях облезет, так как пальцы обнажены. Она лишена всех своих масок.

– Почему же? – возражает она. Голос совершенно ровный, уверенный, холодный. Только руки трясутся, и чашка постоянно звенит о блюдце. Мать напевает громче.

Отец усмехается. 

– Потому что ты замешана, Мари.

– Ты многое, папа, но не судья и не присяжные, – вставая, девушка случайно ударяется бедром о край стола, задевая чашку и расплёскивая её содержимое.

Мать задыхается и восклицает: «Мари-Энн!», а та продолжает:

– Оставь судить обо всём тем, кому доверена эта задача.

– Улики говорят не в твою пользу, девочка моя, – бормочет себе под нос её отец и прислоняется к стене, встряхивая газету.

Она смотрит на него.

Она видит свои бесконечные экзамены, дни и ночи над своими академическими статьями. Видит, как бесконечно пытается угодить ему, пытается быть достаточно хорошей, достаточно правильной и всегда упускает ту важную часть человека, которая сделала бы Мари-Энн человеком в его глазах. Член. Ну, по крайней мере, теперь она понимает, что хотя бы яйца у неё есть.

Мари-Энн видит лето маленькой девочкой, когда она навещала отца на работе. Приносила обед, приносила кофе, бутерброды и всё остальное, что он ел, после отправляя её домой с пустой корзиной.

И только сейчас Мари-Энн понимает, что всё это ничего не значило.

Телефон в сумочке жужжит, и она хмурится, задаваясь вопросом, не понадобится ли ещё одному полицейскому, чтобы она произнесла своё имя несколько раз: Мари-Энн, не Мари, не Марианна. Вытянув аппарат из кармана, она по привычке проверяет надпись на дисплее и внезапно останавливается. А после медленно идёт параллельно столу отца по его дому, который никогда не был по-настоящему её домом. Да, именно параллельно, ведь им никогда не пересечься.

На экране светятся буквы «Рик Миллер».

Отец Мари-Энн смотрит на неё поверх своей газеты, и ей кажется, что сейчас он скажет что-нибудь ещё – Артур Беттель всегда говорит что-нибудь ещё, это профессиональная привычка, ей ли не знать. Она медленно встречается с ним взглядом, хватая сумочку и выбегая из дома, прежде чем принять вызов. Прежде чем отступить.

– Я должна ответить, – говорит она то ли себе, то ли оставшемуся позади отцу. То ли оправдываясь, то ли утверждая.

Связь плохая, помехи в трубке звучат так, словно Рик торопливо идёт куда-то.

– Я думала, что этого не произойдёт.

Его голос спокоен, когда он отвечает:

– Поверь мне, этого не должно было случиться.

Если бы он не решил стать предателем.

Если бы она не стала предательницей сейчас.