СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

ПЕРЕБОР

Рассказ

Влюблялся Алёша Сахнин всего один раз за жизнь. Повезло парню. Пронесло его мимо нервотрёпки и терзаний душевных, когда как у всех почти - то облом типа «полюбились-разлюбились», то « как бы мне влюбиться, чтоб не ошибиться». Всё у него сладилось одномоментно. Пришел. Увидел. Победил. А пришел он в зарайский краеведческий музей писать репортаж о фасонах и практичности дореволюционных одежд простонародных для республиканской газеты «Ленинская Смена», потому, что заочно учился в Алма-Атинском университете на журналиста и в июле шестьдесят пятого отрабатывал практику. Писал, публиковал и зарабатывал оценку «отлично» за работу. В зале бродили две древних семейных пары, один не совсем трезвый гость города в высокой картонной кепке с красным словом Москва над козырьком. И вот как раз возле стенда с рабочими тужурками, полушубками и унтами первоцелинников, рядом с которыми висели на деревянной распорке кольчуга казахского батыра, чапан праздничный и малахай с оторочкой из волчьего меха, стояла она. В ближайшем будущем возлюбленная Алёшина, а отдаленном на полгода сроке - уже его жена.

Если бы Сахнин хоть где-то читал или слышал раньше, что существуют подобные природные щедевры, то, возможно, стрела Амура и пролетела бы мимо или легонько ранила в какой-нибудь палец. Но не было у него такой информации. Её золотая коса стекала ниже талии с отшлифованной до неземной красоты головки, которая нежно лежала на длинной гладкой шее. Ситцевое платье бирюзового оттенка не прикрывало колен и Алексея потрясло то, что таких изумительных ножек он не видел даже во сне, не то чтобы в кино. Был Сахнин юношей смелым и даже довольно храбрым. Поэтому он примостился сбоку от уникального экземпляра человеческого и, не теряя темпа нападения, спросил:

- И часто ты, Наташа, ходишь познавать историю нашего народа?

-Меня зовут Лариса. В музее бываю раз в неделю. Хожу сюда уже три года, но ещё и десятой доли истории не постигла. Потрясающе много изыскиваю удивительного материала.

Голос её тихий и ласковый, как мелодия колыбельной, не выходил из груди, а выплывал. Он напоминал звук тронутой мягкими пальцами ноты «фа» на ирландской арфе и заколдовывал. Охмурённый чарами колдовскими Алексей Сахнин спросить больше ничего не смог. Зато сразу сделал пока ещё нейтральное предложение.

- А пойдём теперь в парк и съедим мороженое пломбир, усыпанное чёрным шоколадом поверх шариков? С абрикосовым вареньем в вазочке?

- Как изыскано Вы изъясняетесь, как изящно! - восторженно и похоже на воду в чистейшем роднике прожурчала Лариса. - Я рада согласиться с Вами, тем более, что злачных мест, где не только мороженое продают, но и спиртные напитки, я в одиночестве не посещаю. Мне претит даже сам вид одурманенных водкой людей.

Она разглядывала Алексея огромными, не имеющими конца глубины голубыми глазами так же, как верующие смотрят на икону с ликом сына Божьего. Проще говоря, Сахнин Алексей произвёл на неё впечатление аналогичное. Невысок был юноша, но красив. Заостренные черты лица, глаза, излучающие ум и силу, стройное мускулистое тело под тонкой атласной рубашкой кремового цвета, волнистый тёмный волос и жесткие, иронично очерченные губы, чётко утверждающие, что человек тонок, умён и остроумен.

- Идём же! Мне кажется, что даже после этой первой краткой встречи я на самый край света с вами пойду. За горизонт. Хотя это поразительно странно. Со мной такого ещё не было.

- Угадала! - смутился Алёша. - Я смог постичь свою суть и смею уверить тебя, Лариса, что со мной не пропадёшь, а, напротив, обретёшь покой и нестандартное восприятие нашего банального в целом мира. Идём с удовольствием! И он взял её тонкую, чуть дрожащую ладонь, после чего окончательно понял, что влюбился раз, навсегда и совсем.

Ларису небеса наградили щедрым набором всяких разностей. Родители корнями своими цеплялись за аристократичных предков, самые дальние из которых ещё при Петре Первом получили элитное образование в Шотландии, окончив бакалаврами университеты Глазго и Эдинбурга. Сами папа и мама Ларисы обучение отменное обрели после второй мировой в Лондоне, где дед её, мамин отец, работал консулом советского посольства. Отец стал профессором технических наук, а мама - географических. После учёбы чёрт дёрнул их вернуться в СССР, в Москву, откуда их быстренько и загнали, сплавили в провинцию. В Казахстанский городок Зарайск. Сама Лариса отучилась в столичной Академии живописи и изящных искусств, но с двадцатитрёхлетнего возраста снова стала жить с родителями. Она прекрасно писала акварелью и маслом, читала на основе временного договора лекции по зарубежной культуре в местном педагогическом институте, мастерски плела шелковые кружева, и играла на фортепиано. Говорила на английском, французском и немецком языках, переводила сэра Вальтера Скотта, Иоганна Вольфганга фон Гёте и даже француза Антуана Франсуа Прево, более известного знатокам как аббат Прево. Она перевела и опубликовала в Ленинграде его роман «История кавалера де Грие и Манон Леско». Но постоянной работы со своим экзотическим для Зарайска образованием Лариса найти не смогла и заочно выучилась в педагогическом училище, чтобы учить детей с первого по четвёртый классы.

Всё это Алёша Сахнин узнал позже, но и без этих фактов жизни Лариса казалась ему исключительным произведением Создателя. Она имела манеры леди, воспитанной на всём высоком, умопомрачительную эрудицию и несвойственную даже лучшим советским интеллигентам нравственность, мораль, и культуру. Сам Алексей от неё в этом смысле сильно отставал, но сманил её всю целиком на себя несомненно только острым своим умом, смелостью суждений, ну, конечно, любовью к поэзии, прекрасной музыке и даже к классической живописи. Полюбили они друг друга и расставались редко. Может, через день-два, да и то на ночь. А остальное время отдавали Лариса с Алёшей не только себе, влюблённым, но и театру, музеям, картинной галерее, концертам приезжих симфонических оркестров и пианистов. Да ещё чтению английской классики в подлиннике. Лариса читала, а Сахнин тщательно и очень похоже делал вид, что потрясён, хотя английский в универе сдавал исключительно на «трояки». Лариса это чувствовала, но ей казалось, что поняв её страсть к языку, он обязательно поймёт и сам великий английский. Они много спорили о русской поэзии, ругали Жуковского и восхищались Гавриилом Державиным, читали друг другу наизусть Александра Сумарокова и даже «Оды» Михаила Ломоносова, слушали с придыханием пластинки с музыкой Грига, Вивальди, Рахманинова, Глинки и Прокофьева. И было им чудесно. Как в доброй волшебной сказке, которая должна была не иметь конца.

Через полгода, в декабре, после полного проникновения в души друг друга и при обретении счастливого покоя от взаимного обладания телом и совпадения ритмов сердца, Алексей взял её за руки на выходе из концертного зала после выступления пианиста Ашкенази, ученика великого Льва Николаевича Оборина и, сжав её тонкие пальцы, сказал твердо, определённо, решительно.

- Бери завтра паспорт. Встречаемся возле главпочтамта. Идём в ЗАГС и подаём заявление. Жить будем у нас. С родителями я всё решил.

- Я ждала этого! - обняла Сахнина Лариса. - Мы с тобой родственные души.

Именно тебя не хватало мне до полной гармонии с этим не очень добрым и искаженным миром. Вместе мы заставим его служить нашему счастью. Только уговор: фамилию я оставлю папину - Прозоровская. У нас древний род. Ты не говори никому. Князья Прозоровские это папины предки. Сейчас это упоминать опасно. Так папа сказал. Просто - Прозоровские и всё. Без роду и племени. А тут князей тех и не помнит никто. Но всё же - нигде не выдавай.

- Могла бы и не уговаривать, - поцеловал Ларису Сахнин. - Думаю, что для нашего счастья твоё происхождение значения иметь не будет. Даже если бы предки твои были бурлаками, мне жить с тобой. А ты - чудо сама по себе. Не по ветвям генеалогического древа.

Шел снежный, холодный январь шестьдесят шестого, звенящий морозом и осыпающий пространство буранами. Он мучил Зарайск вьюгами и метелями. Не летали самолёты, заметало рельсы железной дороги, а грейдеры не успевали чистить улицы и трассы, ведущие далеко. Город тонул в сугробах.

Тридцать три градуса с минусом не позволяли начальным классам учиться, и Лариса сидела дома, целыми днями играя на фортепиано весьма грустные произведения: «Тоска» Джакомо Пуччини, двадцать третий концерт Вольфганга Моцарта, а ещё «Пер Гюнт» Эдварда Грига, да ко времени подходящий «Зимний путь» Франца Шуберта. Ей так легче было скоротать положенный ЗАГСом месячный срок для проверки чувств перед волнующей регистрацией и выдачей свидетельства о браке. Алексей носился в валенках по городу, поскольку работали все предприятия, откуда черпался материал для его статей и заметок в разные газеты республики. Это был последний курс, последняя практика, а в марте экзамены и долгожданный диплом журналиста, человека, уважаемого в СССР уже по одному только названию профессии. Но до марта время было растянуто как бесконечный транспарант вдоль центральной улицы имени Ленина, на котором белыми буквами в человеческий рост партия обещала народу, что нынешнее поколение советских людей к восьмидесятому году будет жить при коммунизме.

И вот ЗАГСовский срок проверки влюблённых на крепость чувств - к февралю иссяк всё же, и Лариса с Алексеем за час метаний из комнаты ожидания в зал очень торжественной регистрации, а потом в буфет с шампанским, а до этого в присутствии свидетелей и родителей у стола, где лежала на красном бостоне книга, в которой расписывались муж с женой, дрожащими пальцами окольцевали друг друга золотыми маленькими обручами, скрепившими сосуд любви. Проще говоря - стали семьёй, что вынудило радостно прослезиться всех дам и выпить по лишнему бокалу мужчин.

Началась новая, неизвестная, слегка пугающая, но дарящая надежды на бесконечное счастье жизнь вдвоём. Доктор технических наук Леонид Прозоровский, работающий почему-то третьим секретарём горкома партии через неделю изъял молодую семью из дома Сахниных, и к всеобщей радости добыл им двухкомнатную квартиру почти в центре города. Ещё через два дня неизвестные люди в синих робах принесли и установили да повесили в неё всё, что остальные молодожены, не имеющие родственников во власти, собирали по частям за пару лет. В общем, прошлая жизнь Алёши и Ларисы самоликвидировалась и грянула новая. Полная надежд с мечтами и совсем нежданных испытаний.

После предвесенней свадебной яростной пьянки в ресторане «Целинный», где друзья молодожёнов безостановочно вопили «горько» и уничтожали самозабвенно хорошее спиртное, а родители и Алёшины родственники с дружками его от души съели к полуночи всё, что приносили официанты, да и выпили не по одному десятку рюмок, поднял последний тост Леонид Прозоровский да произнёс кроме обязательного предупреждения «Мужу с женой пора на покой!» ещё и здравицу в их честь: «Всё случайно на свете и даже любовь. Но нашим молодоженам посчастливилось не упустить этот случай! Так пусть же любовь ваша, дорогие мои, закрепится до конца жизни в ваших будущих детях и доброй честной дружбе до самых преклонных лет! Ура новой семье!»

Весь многочисленный состав гостей стал орать «ура!» так исступлённо, будто мы ещё раз выиграли Великую войну. После чего мама Ларисы Евгения Андреевна громко извинилась за отсутствие родственников их семьи, потому что нет у них с мужем живых родственников, но и с того света они всё видят и желают молодым счастья невянущего. Ну, и объявила свадебное гуляние законченным.

В первую брачную ночь Алексей с Ларисой отметили за полчаса начало официально дозволенной совместной жизни в новой деревянной кровати, после чего жена сыграла на фортепиано марш Мендельсона и пару вальсов Штрауса, а потом до утра они говорили о высоком. О чудесах, которые осеняют только тех, кто светел душой и честен сердцем. О страстях, низменных животных чувствах, и о любви, возвышающейся над страстями как солнце над сорняками в степях. Ещё вспоминали великих людей, рано и плохо закончивших земную жизнь, так как любовь у них не случилась.

.

- Ну, ты не хреново первую брачную оттарабанил! - восхитился утром зам. редактора областной газеты, который сам был на свадьбе и удивил Алексея тем, как хорошо он помнит, что и свадьба состоялась, и что он лично там раз двадцать мешал коньяк с красным марочным вином и чешским пивом.

- Ты, Лёха, бесцветный и почти прозрачный. А глаза такие, будто кровь ещё не отхлынула, не успокоилась. Мо-олоток! Наш человек! Иди, сделай репортаж с мебельной фабрики. Там стали выстругивать очень большие лакированные круглые раздвижные дубовые столы для богатых.

- Нет у нас богатых, Наиль Зяннатович, - с усилием улыбнулся Сахнин. -Богатые за бугром. У нас есть хорошо обеспеченные государством. И то на руках пальцев хватит, чтобы пересчитать. Ладно, сделаю. Фото надо к репортажу?

- Ну. Возьми ФЭД у Миши Моргуля, - зам. главного похлопал его по плечу и сел читать какую-то почёрканную рукопись.

А с этого дня быстренько прошло девять месяцев и в октябре с асфальтовой отмостки роддома Алёша пытался попасть в форточку запиской, окрутившей маленький камешек, каких много валялось под окнами. Наконец записка с признаниями в любви, поздравлениями с рождением сына Саши и пожеланием побыстрее выписываться домой влетела в палату на втором этаже, после чего Лариса принесла скрученное и обездвиженное существо с закрытыми глазами и розовым, маленьким как циферблат будильника лицом. Она подняла свёрток над головой, дала убедиться, что подвоха нет и сын, как планировалось, богатырь весом четыре кило, потом на минуту исчезла, снова вынырнула в линялом застиранном халате, послала Сахнину три воздушных поцелуя и ладошкой показала ему на ворота.

- Отец теперь я, - сказал он своему отцу дома. - Наконец сравнялся с тобой. А то ростом и весом давно догнал, а статус был ниже. Теперь мы мужчины, равные во всём, кроме возраста и профессии. Хотя главный инженер текстильной фабрики - это значительнее, чем корреспондент. Точно.

- Ларку с работы убирай, - подключились мама. - Пусть не декретный отпуск дома отсидит, а всегда будет при ребёнке. Зарабатываешь ты - дай бог каждому. А сын должен расти у матери под боком. Понял ты?

- Да само-собой! - разгорячился Сахнин. - Я вон детсадовский. И что? Матерюсь, курю, водку временами выпиваю с дружками. Сволочь, а не муж утончённой жены, которая барских кровей. Мой сын будет благородным как мама его. Гарантирую.

Через неделю жену он забрал и полгода помогал ей во всём. Как смог Лёха написать и защитить в марте в Алма-Ате диплом - не понял никто из родственников и друзей.

А тридцатого апреля шестьдесят шестого его взяли в областную газету корреспондентом отдела партийной жизни и святого коммунистического строительства. Ни в том, ни в другом он не понимал вообще ничего.

- Ништяк, - успокоил Алёшу Эдуард Дымков, заведующий отделом. - Я тут одиннадцать лет пашу и тоже пока не понял ни хрена. Да и не надо нам это. Главное - писать правильно. То есть чтобы обкому кисло не было. А тут я мастак. И тебя за пару месяцев натаскаю как легавую на зайца.

Алексея пока часто в командировки не гоняли. Рябята в редакции были с понятием. Молодой отец - это ж «мальчик на побегушках». Отнеси пелёнки на верёвку во дворе, забери обратно, сгоняй за детским кефиром на молочную кухню, помоги докатить коляску до детской поликлиники, где фиксируют прирост и привес, а также смотрят горло с помощью серебряной лопаточки, делают прививки от оспы и царапают ниже плечика девять полосок, ожидая хорошей «реакции Перке». Ну, за едой для себя по всем магазинам метаться - тоже работёнка ещё та. Потом пелёнки сменились на ползунки, но реже бегать к верёвке, где они сушились, Сахнин не стал. Через три месяца к кефиру для недавно рождённых приплюсовалась потребность в разных детских ягодных и овощных витаминных пюре. Они никак не могли почему-то улечься в одном магазине и носиться приходилось почти по всему городу. А когда стали резаться зубы и сын, сидя на ковре, научился терзать плюшевые игрушки, в доме стало напряженно как в театральном зале, где ставили острую драму. Зуб мог без участия слабосильного Сашкиного разума отхватить плюшевое ухо у мягкой мышки и уронить его в желудок. А в худшем случае - засосать в дыхательные пути. Тогда это не драма уже. Трагедия. Надо или скорую звать или со скоростью машины лететь, толкая коляску, в поликлинику. Поэтому Алексей по очереди с женой дежурил на уголке ковра и, как милиционер отслеживает движение подозреваемого, следил за мышкиным ухом, чтобы уберечь его от кусачего Сашкиного трёхзубого рта.

Сели однажды вечером Сахнин с Прозоровской возле кроватки, где спал теперь уже годовалый Саша Сахнин и задумались. Мама Ларисы, конечно, крепко помогала. Отец дочери денег давал раза в три больше, чем платили в школе. Пацан не болел ни разу, а потому настроение у всей семьи, включая Сахниных и близкую родню наблюдалось прекрасное. Алёша в год по три раза премии получал в газете за доблестный труд и даже депутатом городского совета его кто-то избрал. Хорошо шли все дела. Но при этом необъяснимо грустной гляделась Лариса, когда никто, кроме мужа её не видел.

- Ну, что с тобой? - искренне не понимал Алёша, ласково глядя на сопящего мелодично и тонко любимого сына. - Что не так? Живём ангельской жизнью. Любовь наша только крепчает. Да?

- Да, несомненно… - задумчиво говорила жена и подворачивала концы одеяльца под ребёнка, хотя они и без того были подвёрнуты. - Понимаешь, я хочу ещё одного дитя.

- Так с чего грустить-то? - удивлялся Сахнин. - Я только рад буду. И мне хочется ещё одного. Приступим, не откладывая, к исполнению сегодня попозже.

- А ты соблаговолишь ли так же искренне снова носиться по всему городу за детским питанием и пелёнки развешивать?

- Да господь с тобой, Лара! - Алексей поднялся и воздел руки к небесам, отгороженным ещё тремя потолками. - Это счастье моё - делать всё ради тебя и детей! Кроме вас мне ничего и никого не надо. Вы - моё волшебное царство любви, веры и надежды.

- Уф-ф. - успокоилась Лариса и радостно улыбнулась. - Как же повезло мне, что я в тот день пошла в музей. Как же добра ко мне судьба моя, которая подарила мне тебя. Друга верного, мужа лучшего в мире, любящего и любимого. Это провидение! Дар божий, которого я, возможно, и не заслуживаю.

- Ты же не верующая.- Тихо изумился Алёша.

- Я верю в справедливость судьбы.- Сказала мягко жена.- А судьбу нельзя найти на дороге или купить. Её кто-то даёт свыше. Оттуда, чего мы не знаем и не понимаем. Вот моя вера. В судьбу.

Через девять месяцев Сахнин снова торчал под окнами родильного дома, бросал в форточку записки и разглядывал снизу свёрток с дочерью Светой.

После того, как они приехали домой, жизнь стала такой быстрой, будто и не жизнь это была, а истребитель МиГ-15. Сахнин не успевал считать выходные. Вроде вот только вчера был, а сегодня снова воскресенье. Это был особый день. Посвящённый прогулкам. Дети дышали воздухом, который в Зарайске тех времён был чистым и полезным как мысли святого. На одном из таких променадов, как называла прогулки Лариса, Сахнин сказал ей нежно, но уверенно. Как отрезал - так сказал:

- Больше ты училкой работать не будешь. Нет высокого смысла в тех скромненьких денежках и издевательстве над нервной системой. Ты мне нужна в любом виде, но лучше в том, какой ты имеешь от рождения. Милый характер, красивая внешность и не разбитые об тупые головы учащихся светлые чувства.

- Так что же я буду делать потом? Дети-то вырастут. Сами станут с собой управляться. Я что, вязать вам всем носки и свитеры научусь, и так буду жить? Вся в пряже с головы до ног? - засмеялась жена.

- А у меня есть по этому поводу прекрасный план, - Сахнин остановился и стал тихо покачивать коляску, хотя Саня не спал, а сидел и пялился на выписывающих между деревьями парка фигуры высшего пилотажа птиц. -Всем ты замечательна и прекрасна. Одного тебе не хватает для завершенности своего совершенства. Знания жизни. Ты ж из верхних слоёв нашей человечьей популяции. С облака пушистого. А есть жизнь и под облаками. Вот разглядишь её со всех сторон, вникнешь в неё и рядом с тобой не поставишь даже английскую королеву. Тогда ты станешь безупречным образцом хомо сапиенс. Ты станешь такой разносторонней, что зависть чёрная съест всех, кто смотрит сейчас на тебя только как на случайно удавшееся творение природы, не умеющее держать в руках иголку, молоток или машинку для стрижки волос. А ты пойдешь на самые разные курсы. Парикмахеров, поваров, кондитеров. Торты будешь нам печь. Научишься вязать, шить костюмы, платья и пальто, уколы делать, ставить капельницы, штакатурно-малярное дело освоишь. Ведь прелестно!! Ты понимаешь - к чему я?

- Алёша, сверхчеловеком я не стану, конечно. Но предложение твоё заманчиво и любопытно. А можно я ещё и в хор запишусь во Дворце профсоюзов? - Лариса посерьёзнела.- Ты прав. Я жизнь знаю только с одной стороны. В этой стороне можно ничего не уметь и восхищаться Вивальди с Григом. А жизнь шире. Глубже. Интересней. Причём именно там, где я никогда не была. Решено. Под твоим мудрым руководством я совершу в себе революцию и заполню пользой все пустоты своей жизни.

- Ну, решили значит - обрадовался Сахнин. И прямо на середине центральной аллеи парка перед десятками гуляющих пар и одиночек губы их слились в долгом счастливом поцелуе.

Три года просвистели над головами семьи Сахниных-Прозоровских как пули крупнокалиберного пулемёта. Со свистом Соловья разбойника и грохотом в тех местах, где мирно покоились их цели. Детьми занимались две бабушки, здоровые, крепкие нервами пятидесятилетние тётеньки, хорошо, добротно откормленные мужьями, ухоженные и откровенно любящие маленьких Сашу и Свету. Лариса за эти годы освоилась в низших слоях общества. Так о них отзывались особые граждане с обеспеченных властью и деньгами управляющих высот. И, к её собственному удивлению, народ «внизу» оказался интереснее, чем «вверху».

На курсах парикмахеров и мастеров косметики училось девять её ровесниц и трое парней с полным набором женских замашек и правил. После трёх месяцев обучения группу раскидали на практику по разным парикмахерским. Ах, какие там работали женщины! Красавицы юные и пожилые, доведенные до полного права зваться красавицами своими же коллегами, которые так живописно их раскрашивали каждый день до начала рабочего часа и такие модные причёски друг другу укладывали! С ума сойти! А нацепленные на молодые и недавно перезревшие тела зарубежные шмотки и туфли! А золотые перстни с изумрудом, бирюзой, гранатом и опалом, цепочки с крестами, на которых был выдавлен контур Иисуса на кресте. Да плюс тяжелые серьги из червонного золота со вставленными янтарными каплями, оттягивающими уши, чтобы серьги виднелись из-под невиданных причёсок, легко помогали им «склеивать» без труда подходящих своим внешним видом и деньгами клиентов, которые и по ресторанам их таскали и по одноместным номерам гостиниц, снятых на сутки. В бани водили потаённые, срубленные по финским чертежам в незаметных двориках на окраине.

Они никогда не читали книжек, парикмахерами и маникюршами стали, практично бросив школу после седьмого и восьмого классов, они не ходили в театр, не знали ни одного классика-композитора, а из писателей помнили одну фамилию - Толстой. Но как с ними было интересно! Они знали всё про всё и всех, кто хоть чем-то выделялся в Зарайске. За месяц практики «девочки» из большой парикмахерской, получившей самое проходное место в прекрасном старом доме возле центрального универмага, разъяснили Ларисе, что хозяева в городе не начальники-коммунисты, а таинственные «цеховики». Мужики без образования, но с природным умением подпольно шить шубы по заграничным лекалам, веселить не считающих денег граждан в ночных, тщательно упрятанных от властей игорных залах, где мастера разоряли на бильярде пьяных залётных ухарей по крупному, а в карты вообще по огромному счёту.

Там же Лариса усвоила несколько житейских принципов, которые позволяют женщинам держать мужиков «под каблуком». Один из них, основной, был самым простым и надёжным. Надо сделать так, чтобы любой мужчина чувствовал себя виноватым перед тобой. Хоть в чём. Много пьёт, часто на рыбалку ездит с дружками, редко, не так как другие, приносит подарки. Даже если никак не научится класть носки в одно место - он уже виноват. Но лучше всего - найти у него в кармане шпильку женскую для волос, окропить ему воротник свежей рубашки подружкиными духами или оставить на воротнике возле шеи едва заметный след от помады, выпрошенной «для дела» на день у заведующей парикмахерской. Виноватый мужик - это безотказное, легко управляемое существо, готовое костьми лечь, но провинность «замазать». Не удаётся это никому, поскольку придумать очередную провинность при желании проще, чем зубы почистить. Разговаривать с ним надо так, чтобы иногда у него уши вяли. То есть прямо, грубо, применяя невинные народные ругательства и лёгкие матерки. От чего мужик либо вскипает, нервничает и делает глупости, усугубляя любую свою вину, либо теряется и начинает тебя побаиваться.

- Я вот своему иногда втираю в уши приблизительно следующее, - шептала Ларисе на ухо Люда Алтеева, маникюрша высшего разряда. - Ты что ж, падла вонючая, приперся домой обвисший как сучий хвост? Опять ловил триппер у какой-нибудь шалашовки вокзальной? Все деньги на неё спустил? Где, огрызок ты от пряника, крепжоржетовый отрез на платье, который ещё три месяца назад обещал мне подарить? И. представляешь, Ларочка, завтра вечером отрез лежит на моём столе. Хотя, блин, ничего он не обещал никогда. Правильные слова и интонации - залог того, что любить меня он будет всегда. Потому, что боится. Виноват передо мной по гроб доски.

Однажды Лариса вернулась с практики, дождалась Алексея и пока он снимал туфли, крикнула из кухни.

- Шалаву свою, Аньку, в кабак водил сегодня? Тебя, хорёк, сама лично наша заведующая с ней видела. Она обедала там. Спать будешь отдельно теперь. Чего ты от неё нахватал - неизвестно. Завтра чтоб вот тут лежала справка от венеролога, что ты не заразный. Понял, падла?

И так легко и естественно из неё эта длинная фраза высыпалась, что это её первую и потрясло. Сахнин вошел в кухню в одной неснятой туфле с открытым ртом и выпученными глазами. Левая щека его дергалась, а лицо побледнело. Он сел напротив жены и долго молча глядел ей в глаза, которых она и отвести не пожелала. Есть он не стал. Сел в зале, долго читал газету, потом ушел в другую комнату и лёг на диван лицом вниз, не раздеваясь. До утра они больше не виделись. В семь часов Алёша ушел на работу. Молча. Вечером не вернулся. И ночевал неизвестно где.

- Перебор, - сказала вслух сама себе Лариса, когда одна ложилась спать

.

- Да всё ты правильно сделала, мать! - погладила её по новой причёске Алтеева Люда. - Сегодня придёт как шелковый. Вот посмотришь. И подарит что-нибудь. Проверено же сто раз.

Но Сахнин не пришел ни сегодня, ни через неделю. Лариса в пятницу позвонила в редакцию, но не ему, а в приёмную.

- Сахнин у себя. Только что у редактора был, - доложила секретарша.

А тут и практика в парикмахерской кончилась. Ларисе стало грустно. С девчонками и тётками из парикмахерской было необычно, но интересно, даже полезно. Они очень много рассказывали такого про известных в Зарайске людях, что волос дыбом вскакивал. И Ларисе было даже неловко слегка, от того что она такая дура неотёсанная, живёт как слепая, глухая и немая. Ничего не знает о реальной, вовсе не возвышенной жизни, которой в сто раз больше, чем той, к которой она привыкла.

- Страшно же, - огорченно размышляла она. - Выкинь меня на волю вольную из «золотой клетки» - так заклюют, запинают и затопчут. Нет. Так не пойдет. Права Людка. Надо слиться с народом. Я же часть его. А живу как на волшебном, но никому не нужном маленьком островке в океане жизни.

Она взяла пачку прочитанных Алексеем газет и быстро нашла объявление о наборе на трёхмесячные курсы кройки и шитья. Сахнина дома не было уже месяц. У родителей, наверное, жил. Лариса много чему научилась за этот срок. Разбираться в любых выкройках. Точно кроить. Остальное время мастер курсов учила шить. Всё, от лёгкой детской одежды, до мужских костюмов и пальто. Способностей природных у неё оказалось в избытке.

Отец дал ей денег на хороший материал. Она купила, твид, бостон и кашемир для Алексея, ситец, сатин и шелк детям, а себе креп, вискозу и заграничный вельвет с тонким рубцом. Алтеева помогла. Она в отделе тканей универмага хорошо знала заведующую, постоянную свою клиентку.

На курсах шитья было не менее весело, чем в парикмахерской. Девчонки мыли кости всем подряд. Родителям, мужьям и женихам, местным знаменитостям и видным начальникам. Папу её почему-то не трогали. Фамилия та же, что и у Ларисы. Мало ли что. К девичьему простонародному наречию она привыкла ещё на первых курсах. А будущие швеи матерились непринуждённо как мужики, ставящие мат для более сочной связи слов в разговоре. Лариса тоже попробовала. Не сразу, но матюгаться научилась почти ласково и беззлобно.

Работать руками ей нравилось даже больше, чем головой. Да и работала ли она ей вообще раньше? Академию закончила без напряжения мозгов. Там надо было хорошо рисовать и писать маслом, но особо не думать. А слушать Бетховена с Моцартом - тоже напрягать ум не с чего. Книжки читать однозначно легче без раздумий над ними. Писатель сам всё продумал. Надо только запомнить нужное и не забыть. Нет, определённо, простая жизнь нравилась ей больше, чем эстетически и этически отшлифованная.

Сахнин вернулся домой когда она уже сдавала экзамены по кройке и шитью. Тот вечер он не вспоминал, да и вообще говорил мало. Поужинали. Легли спать около полуночи. Алексей лёг на бок лицом к стене и лежал неподвижно пока не уснул.

- Хм, - сказала Лариса. - Ну, ну, мать твою. Кобенься и дальше раз уж получается.

Но в эту мрачную ночь над ними, разрозненными и обиженными, наконец пролетел заблудившийся, наверное, среди миллионов свеженьких влюблённых Амур, ангел любви, с хорошо настроенным луком и полным колчаном стрел, заряженных любовью. Он просочился сквозь стену, завис стрекозой над лежащими спиной к спине телами двух его старых знакомых -Алексея и Ларисы. Завис он и разглядел с высоты, что вянет их любовь и пропадает как аленький цветок, на который кто-то из них по глупости наступил ногой. Ну, опечалился, конечно, Амур по поводу случайного брака в своей работе, достал пару стрел и вонзил их в сердца спящих. Да улетел через потолок в других стрелять.

Вот в тот же момент открыл глаза и развернулся от стены Алёша, нежно обнял жену, и поцеловал её в тёплое, пахнущее чем-то родным, сладким и дурманящим, плечо. Она тоже повернулась и стала целовать его губы, волос, шею так страстно, будто это была самая первая и желанная их близость.

Выбрались они из постели к полудню. Оба пропустили кто работу, кто учёбу, позвонили туда и сказал каждый, что температура поднялась. Враньё, конечно, а, вероятно, и вправду стала жарче кровь от страсти. Успокоились они после чая с печеньем «курабье».

- Я люблю тебя.- Обнял Ларису муж.

- Люблю тебя, - как эхо отозвалась она.

- Ты согласна поговорить мирно? - Сахнин осторожно прижал жену к груди -Что-то мы не то творим. Или это мне кажется? А, может, просто это и есть причуда уже привычной семейной жизни и надо просто воспринимать её как неизбежность? Любовь никуда не девается, но становится будничной. Да?

- Так и я говорю! - обнимая Алёшу, подхватила жена. - Вот это вот твоё -«пойди на курсы такие, на курсы сякие, потому, что польза будет для дома. Никого звать не надо, даже укол поставишь после школы медсестёр и вылечишь сама без врачей, кулинарию освоишь, поварское дело, шить будешь всё сама для семьи, штукатурить научишься, обои клеить, красить» -это кто мне говорил? Не ты, случайно? Может, я чего путаю? Может, это папа мой меня отправил жизнь простую постигать? - нервно спросила она мужа.

- Я говорил, - Алексей глядел в окно. - И что? Я не заставлял тебя учиться крыть матом, хамить и превращаться в тётку с базара. Я хотел, чтобы дома был человек, который может всё сам. Чтобы не звать никого на помощь, ходить в собственноручно сшитой одежде, красить, белить, штукатурить. Это же замечательно. Я и сам бы с удовольствием научился, но когда? Всё время то на походы за информацией уходит, то на писанину. А командировки - это вообще почти пытка. В совхозах всё начальство пьяное вечно. Не говоря о работягах. Пока материал соберёшь, руки-ноги отваливаются и голова вспухает.

- А ты не эгоист, Лёша? - засмеялась жена. - Я у тебя на все руки мастер буду именно для тебя. А?

- Ну, ещё чего! - возмутился Сахнин. - Не надо мне ничего. Делай всё для себя и детей. Я перебьюсь.

- С этим хождением в народ я детей почти не вижу, - задумалась Лариса. -Хожу к ним пару раз в неделю после курсов. Устаю.

- Значит, не будешь больше ничему учиться? - посмотрел ей в глаза Алёша.

- Наоборот, - усмехнулась жена и налила чай в высокие тонкие фарфоровые чашки. - У меня ещё много интересов осталось. Да и сама жизнь в народе поживее и полезнее, чем беготня по музеям и прослушивание симфоний Шостаковича. Наслушалась я классики, насмотрелась великой живописи, книжек начиталась. А попала в люди, как дитё малое-неразумное перед простыми девками. Руки как вроде всю жизнь из задницы росли. И говорить не могла с людьми. Несла чушь высокопарную. Смеялись нормальные надо мной. Нет. Обратную дорогу я себе шлагбаумом перекрыла. Буду жить с народом.

- Но мы же можем договориться, что ты не станешь бросать и возвышенные свои идеалы? - спросил Алексей с надеждой. - Григ, Бах, Петрарка, сонеты Шекспира, поэты серебряного века - разве можно со всем этим расстаться? А фортепиано! Как ты играешь Листа и Штрауса! Это же волшебство. Ну, и живопись твоя! У тебя девяносто шесть прекрасных картин. Надо персональную выставку делать во Дворце целинников. У тебя чудные мастерские работы!

- Нет, это я точно дура. Забросила всё, что воспитывает духовность, - Лариса взялась за голову и сжала виски. - Торты печь надо. Костюмы, пальто и платья тоже следует шить не хуже, чем в лучших ателье, уколы уметь делать и причёски - тоже замечательно. Но… Да. Без высоких материй я буду просто расфуфыренной наряженной тёткой с золотыми перстнями и медальонами. Лет через десять, а то и раньше. Всё! Решено. Буду совмещать земное и небесное. У меня получится! Она села к роялю и виртуозно сыграла «Грёзы любви» Ференца Листа.

- Да ты ж моя умница! - Сахнин поцеловал Ларису так нежно, что хоть снова в постель беги. Но удержались. Да и не до того уже было. Лариса решила всё-таки побежать на курсы кройки с шитьём. Экзамен успеть сдать и получить свидетельство. Алексей решил, что объявит о резком снижении температуры и сядет в своём кабинете дописывать статью. В общем, не зря занесло в их квартиру доброго гостя ночного - Амура, который стреляет только в кого надо, причём всегда без промаха.

А потом, как обычно - падающими звездами мелькнули и канули вечность ещё три таких же счастливых года как раньше. Ветер благостных перемен снова подул в попутную сторону. Лариса прошла все курсы, какие работали в Зарайске, кроме школы сварщиков, штукатуров-маляров, арматурщиков и ночных сторожей. А курсы водителей-автолюбителей закончила со всеми пятерками, после чего папа Прозоровский купил ей «Москвич-408» и семья с детьми на заднем сиденье зимой ездила к близкому озеру кататься на коньках, а летом на рыбалку и грибы с ягодами собирать в далёком лесу.

Жизнь наладилась, спрятавшаяся дразнилка-любовь вылезла из укромного места и обняла обоих. И где бы кто-то из них ни был, он ласку этих объятий чувствовал и носил с собой.

Осенью семьдесят первого после своего дня рождения Сахнин пришел на работу в шикарном кашемировом пальто, в удивительно красивом твидовом костюме благородного глубоко синего цвета. На пиджаке не было лацканов. Так сейчас ходили за границей и в СССР обожатели «Битлз», носивших именно такие пиджаки. Рубашка под пиджаком не имела воротника а только стоечку, которая застёгивалась как косоворотка. В руках Сахнин держал два торта на подносах, обёрнутых жестко не впитывающей крем атласной бумагой. В ранце за спиной звякали толстым стеклом четыре бутылки «Советского шампанского».

- В «Берёзке» прикид купил? Пальто - Германия. Костюм - Италия, - помял пальцами ткань зав. отделом информации Егоренко.

- Жена сшила всё. И пальто, - засмеялся Сахнин так громко, что услышали все, кто пришел поздравить Алёшу в зал заседаний. - Она у меня девять разных курсов закончила. Торты - тоже её работа.

- Обалдеть! - сказали все семнадцать человек по очереди, покончив с большим куском торта.

- Повезло тебе, Лёха, - пожал ему руку второй зам. главного. - Моя умеет только пыль с мебели стирать.

Все развеселились потому, что кроме шампанского на столе попутно опустошались бутылки с армянским коньяком. Отдыхали до вечера, а когда Сахнин пришел домой, Ларисы не было. Записка на кухонном столе сообщила, что она до девяти вечера занимается на курсах штукатуров-маляров, которые засекречены, потому что ведёт их запрещённый в СССР «цеховик-шабашник», частник. Сам себе хозяин. И он строит лучшие дома в городе под прикрытием папы, Леонида Сергеевича Прозоровского, который мечтал иметь в Зарайске красивую архитектуру, но среди официальных представителей строительства и архитектуры найти мастеров классных не смог. Пришлось отдать стройку самых значительных сооружений «леваку», прекрасному строителю из Ленинграда, Леониду Замкову, который сбежал в Казахстан от алиментов и втихаря строил колхозам коровники. Папа её на обучение и пристроил. Не предполагая, естественно, что этим нанёс семье Сахнина более сокрушительный урон, чем матерщинницы и сплетницы из парикмахерской, да разнузданные хамки из кондитерского цеха.

Первый год после обучения у Замкова Лариса с удовольствием творила дома чудеса шитья, кулинарии, медицинского ухода за детьми, родителями и мужем, а также делала мужчинам модные стрижки, а женщинам сногсшибательные причёски. Но когда играла на фортепиано, глаза её грустнели и светились потаённой слезой.

- Трогает? - пытался войти в похожее состояние Алёша. - Меня тоже берет за душу Бетховен.

- Да, конечно, струны души вибрируют и входят в резонанс с бессмертными звуками, - кивала головой Лариса. - Да хрена там Бетховен? Я в двух тактах слажала. Штукатурить рукам уже интереснее, чем лабать на клавишах. Чувствую я, что душа страдает, а этот сучий мастерок и шпатель долбаный покорёжили мне пальцы. Искурочили, падла. Пианистка из меня теперь как из дерьма пуля.

- Лара! - взмолился Сахнин. - Ты же белая кость, голубая кровь течёт в тебе. Ты же аристократка. Ну, забудь ты эти поганые слова. Я же не позволяю себе дома вульгарности. Ты для меня символ нежности и возвышенной души.

- Извини, - опустила глаза Лариса. - Это издержки моего прыжка в народные массы, в профессии, где культура третьей стоит после умения работать и денег. А кому-то чихать на неё вообще. Ладно, буду дома паинькой.

- Умоляю! - обнял её Алёша. - Ты мой свет. Маяк. Не угасай…

С весны Лара стала пропадать из дома сначала на вечер. Приходила поздно и пахла сигаретами да коньяком. Потом пару раз в неделю даже не ночевала.

- Я не спрашиваю, где ты была и с кем, - огорчался Сахнин. - Но ты ведь никогда не курила. Не пила - тем более. Не гуляла. Что с тобой?

- Лучше бы не плюхалась я в народ, - серьёзно ответила жена. - Сидела бы на облаке, Вивальди слушала и читала Тургенева. Но… Что вышло, то уже вышло. Я научилась всему. Ты - ничему. Ты просто пишешь то, что заказывает обком партии и папа мой. Про успехи социализма и светлое будущее. Ты врёшь всей области и больше ничего не умеешь.

Сахнин оторопел. Таких обидных слов она не говорила даже во времена долгого и тяжкого раздора.

- Я ухожу, Алёша, - Лариса поднялась, оделась и вынесла из своей комнаты два чемодана, давно уже забитых необходимым. - У меня появился мужчина с большой буквы. Самостоятельный, мощный, умный и умелый. Он тоже любит Вивальди. Но кроме этого умеет командовать и подчинять себе. Меня даже ударил один раз. Причём за дело. Блеск! Я говорила тебе о нём. Это тот самый строитель «цеховик» Лёня Замков. Моя каменная стена. Детей я забираю. У него особняк за Тоболом, в Заречном. Прости, если я не совпала с твоей мечтой.

И она ушла. Под балконом завелся двигатель «Волги» Замкова, набрал обороты и через минуту звук пропал. Сахнин подошел к буфету, достал бутылку коньяка, выпил её за полчаса из горла и уснул прямо на ковре возле стола.

Утром в редакции он всё, что было вчера, рассказал заведующему отделом Эдику Дымко. Достал из портфеля полную бутылку армянского с четырьмя звёздами на борту.

- Помянем любовь мою, - сказал он таким голосом, что отказаться бы никто не смог.

- Баба, если её любишь ты, может от тебя свалить. А вот если любит она, её и не выгонишь, и никогда от неё не откажешься. Вот мужика этого она любит. Поэтому, если её любишь ты, не грусти и не дури. Если любимой хорошо, хоть и не с тобой, так всё равно ведь хорошо! Ты же ей этого всегда желал и желаешь. Так?

- Так, бляха. Так! - сказал Сахнин и выпил полный стакан махом. И потом долго пил ещё. Года три. Из редакции уволили. Квартиру Лариса вернула отцу. Он, конечно, государству сдал, где и взял.

Сахнин поработал сторожем на пивзаводе номер два, спился окончательно и однажды на попутной машине уехал по трассе Зарайск - Боровое, не ответив на письмо бывшей жены с просьбой развестись.

А где вышел - оттуда уже не вернулся.