СЧАСТЛИВО, ТОВ...

(стихотворения)

 

Осень, этюд

 

Дома посерели от сырости.

А в транспорте - духота.

Холодное прямо за шиворот

стекает с чужого зонта.

 

И сумки, и локти, и жалобы

мешают спокойно стоять.

И снова безудержно боязно

за стены свои опоздать.

 

А все красивые девушки,

согласно такой судьбе,

выходят до той остановки,

где нужно выйти тебе.

 

Но солнце явится завтра,

и лишнюю влагу - долой!

И вдруг ты плюнешь на право

остаться самим собой.

 

Сентябрь-83.

 

Юг

 

Сентябрь. Утихает лето.

И словно не было в долгу,

на чистом небе солнце метит

довольно низкую дугу.

 

Отлично проспанные зори.

А после восхвалять богов

за то, что ниспадает к морю

дорога в несколько шагов.

 

Ещё не ставшее привычкой,

и потому вошло сполна

такое счастье: аритмично

на берег просится волна.

 

Сентябрь-октябрь-87.

 

Провожая

 

И трудно расстаться,

и трудно расставить

ушедшее

ровно, по полкам и в ряд.

И мечется,

вдруг натыкаясь на ставни,

уже изумленно-растерянный взгляд.

 

Пускай говорят про идейную свежесть,

что смена пришла или только в пути.

А вновь раздаётся: “Простите, а где же...”

И снова кого-то придётся простить.

 

Я вычитал где-то, что слово летуче.

И всё-таки

я не сумею смолчать.

Спасибо за ум и за честность -

за лучшее,

не позволяющее

одичать. 

                                                                              

                                                                    Март-88.

* * * * *

 

Я видел плохое с глазами любимых.

Я больше не верю плохому с глазами...

Бывало, смеялись,

бывало, грубили,

бывало, скользящие путы вязали.

 

Обрывки стихов появлялись нежданно,

и, самое главное, не исчезали.

Живому живая была благодарность

за то, что скользящие путы вязали.

 

Оттуда, где бесятся долгие вьюги,

следы заметая и мёртвое множа,

бывало и так: приходили подруги.

Одна приходила,

другая - быть может...

 

Март-88.

 

* * * * *

 

Меня вынуждали выбрасывать белые флаги.

Закушены не для того сотворённые губы.

Я выбьюсь из общего ритма на стартовом шаге.

А все барабанщики это, как раз, и не любят.

 

Не звук ненавижу, но однообразие звука.

Второму удару нисколько не буду послушен.

И штраф назначают проросшие в палочки руки -

публичный позор под огнём бесконечного туша.

 

А чувство вины - утончённое правило плаца.

Его приплюсую к признанию собственной дури.

Содеяно зло, и не всем суждено оправдаться.

Тогда я мечтаю родиться источником бури.

 

Апрель-88.

 

* * * * *

 

Между прочим, луна - добровольный страж.

Стерегущая бдительно сон-тишь,

почему-то стекает в мою блажь,

отражаясь в железных горбах крыш.

 

Приходи, если путь объясняешь легко,

если путь не короче возможной строки,

приходи.

Буду счастлив твоим кивком

и поцелуем твоей руки.

 

Апрель-88.

 

* * * * *

 

Жёсткие стулья у каждой стены.

Плотные шторы прямы и темны.

Потусторонне звучат голоса.

Где-то пробило ещё полчаса.

 

Душно, да лучшего воздуха нет!

Огненной рысью крадётся рассвет,

жаркие губы, любовью маня -

это ли память, обуза моя?!

 

Синие губы стирают слова.

Синие губы нельзя целовать.

Тёплую водку допью “из горла′”.

Кто же виновен, что ты умерла...

 

Июнь-88.

 

* * * * *

 

Отчизна моя встрепенувшейся птицей

расправила крылья на пламя заката.

Перо над зеркальной водою кружится,

Над телом истерзанного плаката.

 

Любимая, где ж за тобою угнаться?

В душевных порывах - воинственный ветер,

глубокая ночь и начало прострации,

путь на звезду, что прохладен и светел.

              

Ты плавно встаёшь и уносишь обиду.

Ты резко встаёшь, не желая мириться.

Ты напоминаешь рассерженным видом

Отчизну мою, встрепенувшейся птицей...

 

Июль, август-88.

 

* * * * *

1.

Спасибо на слове, ступай себе с Богом,

и доброе слово, наверное, много,

платок для слезы или взмаха не нужен,

твои коридоры всё уже и уже,

и, переплетаясь, сливаются в точку,

и сразу за дверью встречаются с ночью...

2.

Стремителен путь через Площадь Восстаний,

местами прекрасен, ужасен местами,

и важный корректор - слепой исполнитель -

следит за нормальным исходом событий,

как ловкий оценщик не противоречит,

торгуется время, которое лечит...             

3.

Под номером сто отправляется поезд,

среди пассажиров оранжевый пояс

уже исчезает, уже не догонишь,

билет заберёт проводница вагона,

причина отъезда - нелепейший случай.

А ты бы осталась, так было бы лучше...

 

Сентябрь-88.

* * * * *

 

В период смешения крови и взлёта бровей

застенчивый ангел, скрывая плиту потолка,

торжественно тих.

Но стоят возле ванны моей

поэт с проституткой

и зрячего топят щенка.

 

А тело, согласно закону, проскочит трубу

затем, чтобы вторить зловонию мусорных куч.

Я благословляю бродячую Вашу судьбу

уже потому, что язык беспредельно могуч.

 

Ну что же, урок рисованья почти закруглён.

Не мною поверженный воин незыблемо стар.

И справа на том же заборе выводит углём

открытые женские формы, краснея, школяр.

 

Май-89.

 

* * * * *

 

Товарищ по сцене, когда я тебя позову,

мы встретимся там, где растаяла вечная мгла.

Искомая радость, что прямо от нас пролегла,

способна ослабить бесцветные сны наяву.

 

И чувствуя: не разряжается в сердце набат

на той стороне с безысходностью в степени “эн”,

мы станем минёрами тщательно сложенных стен

и мало-помалу, но выдавить сможем раба.

 

А если в конечностях неугасимая дрожь,

как следствие тяжести нового стада ханжей,

умрём и похерим, что кличет беду ворожей,

товарищ по сцене, когда ты меня позовёшь.

 

Июнь-89.

 

* * * * *

 

Моя случайная подруга,

пока дарующая мне

и тело, нежно и упруго,

и слово, верное вполне,

 

кому оказываешь милость,

целуя огненный букет?

Моя уже определилась

печать таланта на руке?

 

И, может быть, высоко место

ты предоставить мне должна,

слепая, зрячая невеста,

еженедельная жена.

 

Я окунусь, ещё не пьяный,

с твоим сознаньем - налегке -

в гнусавый голос ресторана

на европейском языке.

 

Август, сентябрь-89.

 

По Сальвадору Дали

 

Ноль километров пути.

Слушай, не надо юлить!

По Сальвадору Дали

сны до пчелы сократи.

 

Твой перезревший гранат,

снова к ногам упаду.

Тигры в тебе на ходу,

и невозможно назад.

 

Слабой, жестокой, другой

рвёшься в летучие дни.

Мы остаёмся одни.

Будь, если можешь, нагой.

 

Март-90.

 

* * * * *

 

Между востоком и югом

долго плывёт тишина.

Шторы вплотную друг к другу.

Или темно от вина?

 

Прямо за тонкой стеною -

с вечера настежь окно.

Утро приходит за мною,

и неизбежно оно.

 

На пожелтевшей странице

недостаёт одного,

Господи - сильно влюбиться,

если бы видеть, в кого.

 

Кран, не закрученный туго,

сны мои сводит на нет.

Между востоком и югом

капает солнечный свет.

 

Март-90.

 

* * * * *

 

Устраняя падение в ноль,

заливаю шампанским пожар,

много-Ницше-и-чуть-Рокамболь

до прихода звезды Ахернар.

 

Точно так непреклонны пажи

и заботливо-нежен Перун,

так и я продолжал дорожить

именами невидимых лун.

 

А прошедшее сброшу, как плащ -

изъелозил его, извозил...

Всё равно не обида и плач -

три десятка покинутых зим.

 

Май-90.

 

* * * * *

 

Мой Август светлей и капризней.

Лавровый венок или нимб?

Опутанный нитями жизней

далёко сверкает Олимп.

 

Тревожен мифический зуммер

свободной и славной страны.

Готовится грозный Везувий

исторгнуть лавину войны.

 

Мне лучшая доля приснилась.

А что до сердечной струны -

являет стороннюю милость

Селена, богиня Луны.

 

Август-90.

 

Ленинград/Петербург

 

Я люблю наезжать в Петербург.

Экипажи - к порталам дворцов! -

величавых потешных бойцов,

вожделенных античных фигур.

 

Я люблю из-под шёлковых лент,

переполненных мною клетей

на проспектах свободы моей

искромётный дарить комплимент.

 

Где игрою свечей и лучин

увлечён быстрокрылый Пегас.

И немного - не то, что у нас -

есть весьма одиноких мужчин.

 

Октябрь-90.

 

* * * * *

 

В театре Кабуки

теряются звуки.

Весенние воды

крушат акведуки.

 

Прекрасная Литта

морями закрыта.

Я парус сошью

из листов кондуита.

 

И верить устану

себе и Тристану,

с груди отцепляя

значок капитана.

 

Октябрь, ноябрь-90.

 

* * * * *

 

Когда открываются баки,

и льётся сироп на поля,

то красные скачут рубаки,

и ухает с ними земля.

 

Их радость достойна приказа,

любовь - пораженья в бою.

Себя с эн-плюс-первого раза

я в каждом легко узнаю.

 

И сквозь музыкальную дрёму -

не мной дирижирует кнут! -

возьму и Фому, и Ерёму

и твёрдыми лбами столкну.

 

Ноябрь-90.

 

* * * * *

 

Появляясь на кухне из роз,

отражаясь в гостиной из ваз,

я, казалось, окутывал Вас,

провожатая солнечных слёз.

 

Неужели прискорбен и пуст

и сомнителен утренний час

вне того, что касается Вас,

королева изысканных чувств?

 

А герой обязательно скуп,

объясняя, хваля и виня.

Окрыляйте сегодня меня!

грациозным движением губ.

 

Чтобы я уходил наряду

с исчезающей в этом бреду.

 

Июнь-91.

 

* * * * *

 

И было крещённое странной судьбою

с фрегатами без якорей

моё состояние - брызги прибоя,

рассеянный свет фонарей.

 

Прозрачная птица заоблачной выси,

моя разделённая грусть,

вблизи потаённой стрелы кипариса

пылает гранатовый куст!

 

И будто вино из серебряной чаши,

стекает полночная суть.

И снова приходят - милее и краше, -

о том не жалея ничуть.

 

Август-91.

 

* * * * *

 

Призрачными волнами,

забытью сродни,

всё дождями полные

исчезают дни.

 

Но однажды вспомнится -

с водкой или без -

золотая конница

ветреных небес,

 

о любовном голоде -

пагубной поре -

ворковали голуби

где-то во дворе.

 

И вчерашним узником

под июльский зной

ускользала музыка,

бывшая со мной.

 

Сентябрь-91.

 

* * * * *

 

Октябрь ещё не остыл

в картинах грядущего сна.

Воздушные тают мосты,

цветная дрожит пелена.

 

И что б не случилось со мной,

реалии - брошенный груз.

Откуда горячей волной

восторги сиятельных муз?

 

И та, из невест или вдов,

уже не опустит вуаль,

аллеями скучных садов

ведёт в золотистую даль.

 

Красивые листья вполне

кружа′тся себе на ветру.

И сказочно весело мне,

что я никогда не умру.

 

Ноябрь-91.

 

* * * * *

 

От тех, кто грешен и безгрешен -

до места своего в раю, -

от обязательных насмешек

гордыню битую мою

храню,

пока не отпустила,

не опрокинула беда:

любви божественная сила -

в песок ушедшая вода.

 

Декабрь-91.

 

* * * * *

 

Девушки с луноподобными лицами

круглые сутки проводят за спицами,

чтобы под струями бешеных вод

до исступленья водить хоровод.

 

Чтобы угрюмо в орешнике прятаться,

если надумает кто-нибудь свататься.

Так получается дело одно:

пялиться, не отрываясь, в окно.

 

Январь-92.

 

* * * * *

 

От самой своей колыбели,

которую не отделить,

смелели они и робели

и не уставали любить.

 

У края пасхального солнца,

мечтая ступать по росе,

на красного молотобойца

они не похожи совсем.

 

И там, где порывы высоки

и полная чаша сия,

порхали душевные строки,

простые до небытия.

 

За грустные эти напевы,

Господь, сохрани и спаси.

Бывают красивые девы

у матери нашей Руси.

 

Апрель, май-92.

 

* * * * *

 

Насколько будет беспощадна

игра невидимой руки?

Я провожу тебя, и ладно.

Ведь мы с тобою земляки.

 

Так на изящество Шопена

не ляжет грязная пята.

Но бледно-розовая пена

уже сползает изо рта.

 

Июнь-92.

 

* * * * *

 

По-над белой дорогой, где светел и юн

собирательный образ героев поэм,

прозвучали аккорды эоловых струн.

И растаял в пустынной дали Вифлеем.

 

И сокрыла Голгофу завеса дождя,

разъярённое небо - от падшего ниц.

И того, кто готов упоительно ждать

появления умных доверчивых лиц.

 

Потому в полнолуние мне невтерпёж

уберечься от огненной лавы в аду.

И тогда не судьба напороться на нож

в соловьино-густом Гефсиманском саду.

 

Июль-92.

 

* * * * *

 

За то, что вы меня печалите,

и наказуема вина,

позвольте выкинуть из памяти

недорогие имена.

 

Других балуя или милуя,

предполагая алогизм,

порою искренне насилует

не очень искренняя жизнь.

 

И по своим законам тянется,

и не кончается теперь,

поскольку преданные пьяницы

не выставляются за дверь.

 

И так не хочется повеситься

и даже выпрыгнуть в окно,

пока со мною вместе бесится

в бокале терпкое вино.

 

Август-92.

 

* * * * *

 

Время я упрячу снова,

ты его схоронишь просто.

Я не стану Казановой,

ты не будешь Коза Нострой.

 

На ковре из мокрых листьев,

зацепив когтями икры,

мы едва услышим выстрел,

из глазищ пуская искры.

 

Апрель-94.

 

* * * * *

 

Напрасно сон в ночи ныряет,

плодя соцветья сладких мук,

и та, кто мне не доверяет,

кичится тяжестью заслуг.

 

Как водолаз, влюблённый в сушу,

и как хирург, открыв меня,

она заглядывает в душу,

впуская сыворотку дня.

 

Апрель-94.

 

* * * * *

 

На земные просторы

наползает луна.

На бескрайние горы

и озёра без дна.

 

Злополучная сваха,

замешала в одно

колокольчики страха

и тюльпанов вино.

 

Разрывая дорожку,

сокровенной длины,

собирайте в лукошко

серебристые сны.

 

Апрель-94.

 

* * * * *

 

Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,

пуская словечки сквозь кухонный пар,

который осеннее утро остудит

помимо растущих присцилловых чар.

 

Кому-то с картохою соли полпуда,

кому - в небоскрёбе дано угадать

Присциллу Лейн-Пресли, звезду Голливуда,

и шапки-ушанки при этом кидать.

 

Пора бы отречься от праздного люда,

ведь каждое действо имеет антракт.

Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,

ногой отбивая три четверти такт.

 

Октябрь-94.

 

* * * * *

 

Нету слова по-французски.

Нету слова по-английски.

Пойте, пьяные тунгуски,

где глаголят аферистки.

 

И, вибрируя телами,

наступавшие на пятки

пропадут за зеркалами,

помутневшими на святки.

 

И опять ворвётся ветер,

и опять отбросят пяльцы,

ковыряя на паркете

свои чувства, словно пальцы.

 

 Ноябрь, декабрь-94.

 

* * * * *

 

Ты - Санчо, я - Панса. И хватит об этом.

Не надо стучать по кларнету кастетом.

Прилипшая к памяти музыка ночи

волнует не шибко, тревожит не очень.

 

Пускай серебрится! Пускай пузырится!

И катится до фараона гробницы!

Но где бы голодная выпь ни кричала -

всё будет, как прежде, всё станет сначала.

 

Декабрь-94.

 

* * * * *

 

Есть женщины, ради которых...

Есть женщины, возле которых...

Есть женщины, мимо которых...

но нету таких, чтобы враз!

 

устроить могли бы заторы

на автомобильных просторах,

ныряя в атласные шторы

не завтра, а прямо сейчас.

Май-95.

 

* * * * *

 

Она в руках держала флейту

и, прячась за картон,

смыкала градус Фаренгейта

и полутон.

 

Под скрипы старой дверцы шкапа

варганила с листа,

что молью съеденная шляпа,

как её мечта.

 

Что килограмм румяных яблок,

сплошь из папье-маше,

её выкручивает набок

и делает “туше”.

 

А взор разменивать понуро

на паутину чердака?

Она - заблудшая натура,

случайная пока.

 

Но не к сеньоре или донне,

через поля - луга,

на раскалённые ладони

ходила к ней пурга.  

 

                                       Июль-96.

 

* * * * *

 

Внебрачная ночь холодна и долга,

хотя ни при чём вековые снега,

и всякого из настоящих Дега

зимою альпийские манят луга.

 

О как же скучает, кто рано остыл!

кто числился в списке, однако не жил,

а в небо подняться охоту отбил

орёл, клекотавший у свежих могил.

 

Август-95.

 

* * * * *

 

Года усыхают в минуты,

а также - в короткие дни,

имея черты почему-то

устроенной вдруг западни.

 

Я тоже куда-нибудь денусь,

глотая той жизни кусок,

где суть излагает младенец,

шалея от розовых щёк.

 

И верить случается поздно,

что где-то за дальней горой

для всех осыпаются звёзды,

как листья осенней порой.

 

Сентябрь-95.

 

* * * * *

 

Было время, весна наступала,

словно некогда русский солдат,

или ты - без щита и забрала,

или я - без путёвки назад.

 

Пусть гуляют угрюмые лица,

разгоняя бродячих собак,

по помойкам и скверам столицы

и бутылки кидают в рюкзак.

 

Рассуждая, что жизнь - копейка,

что не всякому быть на плаву,

пусть они занимают скамейки

или мнут молодую траву.

 

А весна наполняла бокалы,

верховодила в тёмных дворах,

и железной решимостью стала,

и безумством на первых порах.

 

Но кому бы она ни служила,

и с какой стороны не смотри,

всё любовь неразжатой пружиной

хулиганит глубо′ко внутри.                         

 

Август-96.

 

* * * * *

 

Ах, как дорог случай каждый!

Но, по-прежнему пьяна,

на беспечно-сонных граждан

тихо падает луна.

 

Не укладывай ланиты,

слушай, шорохи кругом…

Босоногие бандиты

караулят за углом.

 

Вот и я не скоро сникну,

если прячется во рту

нежно в сахаре брусника,

настоявшись на спирту.

 

Сентябрь-96.

 

* * * * *

 

Видно, скоро осветлится жизнь,

принимая другой оборот.

Я пойду у церковных ворот

обветшалые чувства сложить.

 

Только ветер проводит слегка,

разлетаются листья, шурша.

Или грешная чья-то душа

усмириться не может никак?

 

Та же Богом забытая Русь,

тускло медью глядят купола...

На окно из цветного стекла

я украдкой перекрещусь.

 

Это воздух случился такой,

из которого соткан сонет.

Ничего необычного нет.

Просто осень стегает тоской.

 

Ноябрь-96.

 

* * * * *

 

Уж если бежать, то в Канаду,

уж если бежать, то всерьёз,

где клёны роняют прохладу

и русская тайна берёз.

 

Где дождь музыкально дробится,

баюкая голубей,

по рыжей скользя черепице,

по красной каминной трубе.

 

Где в самую лютую стужу

в шезлонге привидится мне,

что был бы я всё-таки нужен

одной непутёвой стране.

 

Апрель, май-97.

 

* * * * *

 

Жизнь и стара и юна,

а снова увела

туда, где в полнолуние

разбиты зеркала,

 

и не пригоршня меди,

а мука во плоти -

красавица как ведьма,

а гений - еретик.

 

Не ваши звуки рвались

о лезвие ножа?

Безумство - это шалость

пристойных прихожан.

 

Жизнь и стара, и юна.

Давай забудем ту,

когда Джордано Бруно

привязан был к кресту.

 

Август, сентябрь-97.

 

* * * * *

 

Вот упрятаться бы ныне

в безымянном хуторке,

суетные чувства вынуть

и остаться налегке.

 

И под небом синим-синим,

не ударив в грязь лицом,

вдруг помериться бы силой

с проходящим кузнецом.

 

А совсем вблизи от дома

у излучины реки

выпускает тихо омут

на поверхность пузырьки.

 

Сентябрь, октябрь-97.

 

* * * * *

 

У меня не бывает друзей,

у тебя не бывает подруг.

Словно водят по глупой стезе

чьи-то цепкие кончики рук.

 

Остаётся ли память плохой,

или ветер со мною в ладу

перелистывал томик стихов,

в городском опустевшем саду?

 

И когда по утрам в полусне,

среди кукол бродя неглиже,

ты не будешь мечтать обо мне -

значит, мы разминулись уже.

 

Декабрь-97.

 

Наступление нового года

 

Только полночь станет гулкой,

как едва заметной тенью,

будто вор по переулку,

по лицу скользит сомненье,

 

что невозвратима юность,

что душа в порыве чутком

приняла в себя угрюмость,

не угодную рассудку.

 

Но поскольку счастье зыбко

или тянется по нитке,

я готов служить улыбкой

на рождественской открытке.

 

Декабрь-97.

 

Вам ...

 

Вам к лицу любая почесть.

Вам любые двери - настежь.

Ваши дни и Ваши ночи

инкрустированы счастьем.

 

Вам легко среди реалий,

где весомые едва ли

Ваши пальчики купались

в белых клавишах рояля.

 

А моя мечта легка ли -

с Вами вдруг соединиться?

Чтобы таять облаками

над какой-нибудь зарницей.

 

Январь, февраль-98.

 

К 8 Марта

 

Вам, хранительницам быта,

окрылявшим ремесло,

настоящим Афродитам,

а не девушкам с веслом,

 

будет пусть такая малость-

чтобы каждой, чтобы вся! -

жизнь всегда бы улыбалась,

а не ухмылялася.

 

Март-02.

 

* * * * *

 

Не тужься, игру посрамит освещение,

вряд ли окупятся страстные жесты.

Не метаморфоза-перевоплощение

жжёт суициды и топит инцесты.

 

Раскрой мне горячие в прошлом объятья,

упрячь моё следствие в дебрях причины.

Ведь все мы такие же сёстры и братья.

И даже в кончине мы неразлучимы.

 

Сентябрь-21.

 

ИСПЫТАНИЕ СНОМ

(истории, которых не было, но кто знает...)

 

ПЬЕСА О ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ И ОДНОМ АКТЕ

 

Пивная. Тошибин катает кружку по столу. Входит Мицубишин и совершает первое действие: бьёт Тошибина в ухо. Тошибин падает и роняет хвост тарани. В углу марширует Шивакин под песню из граммофона: “Москва-Пекин! Москва-Пекин!” К нему подкрадывается Мицубишин и совершает второе действие: бьёт Шивакина в ухо, но другое относительно Тошибина. Шивакин падает и ломает трубу граммофона.

С трудом и без достоинства поднимается Тошибин, по-прежнему пьяный, и совершает акт: мочится в левый ботинок, не расстёгиваясь.

Поднимается Шивакин и кричит в обломок трубы граммофона: “Идеи чу-чхе живут и побеждают! А вот с кем живут и кого побеждают - не твоего, брат, ума дело”.

Мицубишин закрывается жилистыми рабочими руками и горько плачет.

Но это уже не действие и, тем более, не акт.

 

Декабрь-93.

 

БАС И ШАЙБА

 

Фёдор Иванович Шаляпин очень любил хоккей. Не поиграться да силушкой помериться, а чтобы поболеть безумно.

Началось всё с тех пор, когда впервой занесло его в Америку. И прикипело сердце вместе со всем здоровым разудалым организмом к “Нью-Йорк Рейнджерс”. Отчего же не к “Чикаго Буллс”, не к “Филадельфии Флайерс”? Молчит Фёдор Иванович, а сам за подкладочку пальто флягу с водочкой прячет. И уже к середине первого периода стучит себе пустой флягой по коленке: “Рейнджерс” - чемпион! Вашу мать, “Рейнджерс” - чемпион!”

Потом антрепренёр науськивал полисменов, и те утаскивали Фёдора Ивановича в театр. И он пел “Мефистофеля” особенно зловеще. Зато в антракте выскочит, бывало, на улицу, мол, папирос купить, хватает извозчика: “Любезный, на матч и обратно. Получишь на чай и к нему лимончик”. И ни одному концертмейстеру не известно: будет ли во втором отделении “о дайте, дайте мне свободу” или “блоха? ха-ха!”.

Однажды Шаляпин так наорался на трибуне - совсем плохи дела шли у “Рейнджерс”, - что голос посадил напрочь. Золотой голос-то.

Прислали ему на замену Ивана Семёновича Козловского. А тот возьми и брякни первому встречному грузчику: “Ни во что не поставлю любого против “Вашингтон Кэпиталс”!”. Прознал об этом Фёдор Иванович и немножечко рассердился.

“Ах ты, тенор-хренор!”- налетел он на Ивана Семёновича и погнал по Бруклинскому мосту пинками. С тем Козловского и видали.

А у Шаляпина в голосе новая глубина обнаружилась.

 

Декабрь-93, февраль-94.

 

ДЕБЮТНЫЙ ЭНДШПИЛЬ

 

Климент Ворошилов и Семён Будённый играли в шахматы. По-чапаевски, разумеется, и чёрными фигурами. Потому, что белые - для врагов.

Напрягся Ворошилов, выстрелил пешкой - а стрелять он уже наловчился - и сразу сбил коня противника. Друг его Семён побагровел на совесть. Это значило: хорошего ждать следует не всякому. И точно.

Схватил Будённый второго, живого коня и начал лупасить им по ворошиловским порядкам, а затем и по Клименту. Так бы и забил его до полусмерти. Или мог до смерти зарубить, как последнюю собаку.

Только Ворошилов не прост, чертяка. Укрылся шахматной доской да как загудит: “Я в танке, я в танке! Дыр-дыр-дыр...”

 Остановился обескуражено Семён: пустить коня на танк или обождать до рассвета? А Клименту того и надо. Учуял он заминку и шмыг под стол, а потом юзом-юзом в густые, как семёновы усы, кусты боярышника. Поди, ищи его там, партизана. И сидит, гад, рожи корчит: “В плен не взял и не убил - знать, победу не добыл!”

Насупился Семён Будённый и обиделся одновременно.

С той поры и пролегла морщина на его плоском лобике.

 

Декабрь-93, февраль-94.

 

ПРИТЧА О ЯЗЫЦаХ

 

Свежеиспечённый и очень счастливый от этого немец Корней Бодибилдинг и американец с небольшим стажем, но тоже хороший парень Яков Армрестлинг поспорили на ящик вчерашнего “Жигулёвского”. Конечно, полагалось на два ящика свежего “Тверского”, но тот вариант заметно дешевле. Или далёкие исторические корни внезапно скрутили не так?

Суть пари такова: кто есть Владимир Ленин?

Варианты: а) щит бедуину от пустынного ветра самум; б) пуштун - ведь не таджик же; в) педаль “Камасутры” в цепи “Бхагават Гиты”; г) разное и прочее, включая “апартеид”, “феминизм” и “Хусейн”.

После опустошения всех бутылок пива собрав воедино все весомые факты типа: 1) пьяные крики соседей; 2) хронологии маразмирующих старушек; 3) личный жизненный опыт, - Корней опять не смог ничего доказать, а Яков - что-нибудь опровергнуть.

Потом они пили водку. И пели песни на языке, принятом на прежней родине, согласно прежним обычаям. И очень хорошо и правильно, что не подрались.

 

Январь, март-94.

 

НЕМНОГО ПО-НЕМЕЦКИ

 

Карета прыгала, как балаганный чёртик. Фридрих Ницше долбанулся о стенку. От боли и пользуясь случаем, он смачно выругался. По-немецки, что простительно пруссаку. Не таракану, ясное дело. Понесло же философа за новыми мыслями в самую глубинку. Старый трюк.

Показался трактир. Хорошо бы войти да разудало гаркнуть: “Шнапсу!” И прибавить эдакую сентенцию позаковыристей. Да мозги отшибло в дороге, как назло. У трактирщика морда сияла похлеще электролампы.

Фридрих Ницше, в два прыжка оказавшись у стойки, мяукнул: “Гутен морген”. И сразу проголодался.

Хозяин с испугу долил пива после отстоя пены и подал сосиски с пылу - с жару, какие обычно берегут для себя. Тень нежности скользнула по лицу профессора. Он ткнул испачканным в соусе пальцем в атласный малиновый кафтан трактирщика: “Я - здесь. Один на один с тобой. А там, - он кивнул головой в неизвестность, - меня нет. Мыслимо?”

“О! - зашептал собеседник. - О!” И, благоговея, уставился на Фридриха Ницше.

За спиной которого солнце садилось в осеннюю хлябь.

 

Апрель-94.

 

ПРОЛЕТАРИЙ РАЗЪЕДИНЁННЫЙ

 

Демьян Бедный не любил помидоры. Он просто ходил из угла в угол.

Вдруг задёргалась водопроводная труба, издавая скрежет и вой.

“Ай да рифма! Ай да рифма!” - подпрыгнул пролетарский поэт. Кое-кто ещё захлебнётся коньяком от зависти. И, насмеявшись до коликов, он закончил выкладывать слова “М. Горький”, чередуя икринки осетра и лосося на слое масла, наложенного поверх огромного ломтя пшеничного каравая. Потом Демьян громко и обстоятельно чавкал. Дойдя до “ий”, он почему-то насытился и подумал: оставить на завтра эту кроху целиком или хоть икринки слизать?

“Да нет, плохая примета!” - решил поэт и выбросил объедок в мусорный бак.

За окном пионеры дрались с беспризорниками. “Бойцы растут. Надо бы тотализатор наладить”, - шевельнулось в засыпающем мозгу.

Близился Первомай - третий по значимости праздник. После Дня рождения Вождя пролетариев и даты Революции.

 

Май-94.

 

ФАНТАСТЫ, ЗДРАСЬТЕ!

 

Он сидел в шезлонге в состоянии человека, которого переехал небольшой колёсный трактор. Вялые руки мелко дрожали, как бы отстукивая на голых коленках “Танец с саблями” Хачатуряна.

Герберт Уэллс сидел с видом человека, которому жить не хочется. Потому, что его друзья, тоже фантасты, вчера опять спасали землян от злого марсианского виски. А ныне бросили одного-одинёшенького, как на чужой планете без всяких средств борьбы. Их, гадов, проучить бы, чтоб знали, кого похерили, почитай, не за понюшку гаванского табаку.

И Герберт Уэллс, превозмогая головную боль, застучал по клавишам пишущей машинки. Повествуя о счастливом быте и замечательной судьбе строителей Беломоро-Балтийского канала.

 

Май-94.

 

ЗА ЛУКОМОРЬЕМ

 

ПУШКИН: Я - Пушкин! Чего-чего? Удивить меня?! Во дураки!

САРДЕЛЬКИН: Я - Сарделькин. Это такая старинная русская фамилия. Не то, что в профиль или анфас. А больше - по нутру.

1-ЫЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая: Ох...ё...бл...блю...э...

2-ОЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая, но не затягиваясь: Ба, да это - Пушкин!

ПУШКИН: Тогда выходит, что я - Сарделькин? Во дурак! А ведь я знал, честное поэтическое! Да разве кому докажешь?

Пушкин два раза сморкается, затем прыгает с лошади в Тихий океан. А варяжские гости, наоборот, в Северный Ледовитый. Позванивая пустой посудой и покачиваясь.

Сарделькин берёт чалую под уздцы и уводит её далеко-далеко. И продолжает пахать. 

                                           

Сентябрь-94.

 

ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ ГОРОДА

 

По улице ехал на велосипеде почтальон, прыгая на булыжниках и гудя клаксоном.

Ага, разбежались мальчишки, игравшие в “казаки-разбойники”.

Один из них, особенно кудрявый, с пелёнок мечтал быть “разбойником”, но более сильные гимназисты-ровесники заставляли играть “купца”- то есть того, кого бьют и грабят. Кудрявый сжимал кулачки и грозился: “Погодите, вот выгасту...”

Из окна второго этажа высунулась некрасивая женщина и крикнула: “Всё тебе играть да играть, а когда учиться и учиться?”

“Ского”, - прокартавил кудрявый и посмотрел таким честным взглядом, какой встречается у начинающих ябед и законченных мошенников.

“Хоть бы “эр” научился выговаривать, бестолочь”, - тихо добавила мать, вытирая любимую голубую чашку. Но малыш услышал и мстительно сощурился.

“И пусть в своей комнате уберёт. А то там, ей-Богу, революция”, - пробурчал отец и усмехнулся: лезет же в голову всякая чушь.

В это время в доме напротив муха села на нос начальнику жандармерии. Он махнул головой, не просыпаясь, и щека с ямочкой мирно устроилась на шёлковой подушке с рюшками по краям.

Дул сухой степной ветер, и по городу Симбирску растекался полуденный зной.

 

Сентябрь-95.

 

РЕМБРАНДТ

 

Давным-давно жил на свете художник Рембрандт. И был у него сын Ван Гог. Причём настолько похожий на него, что рыбаки только руками разводили, роняя рыбу в море, когда сын с отцом на причале нюхали норд-вест. А чтобы их различать хоть как-нибудь, придумали прозвища: “Тулуз” и “Лотрек”. Которые Рембрандт с Ван Гогом носили по очереди. Однако “Тулуз” обоим нравилось больше, и юный проныра откликался на “Тулуза” чаще положенного. Конечно, Рембрандту следовало взять мольберт да отдубасить Ван Гога до состояния “мрачный фламандский пейзаж”, только не мог он. Потому, что ослеп хрен знает когда. И картины свои писал на ощупь, от левого края, естественно. Краски готовил ему отпрыск, и когда, по традиции, после ужина возле камина Ван Гог подносил ему палитру, Рембрандт, дрожа от нетерпения, спрашивал: “Там бирюзовая с изумрудной?” -  самые любимые цвета его. “Йа, йа”, - отвечал иждивенец. А сам, хихикая в рукав, подсовывал коричневую с чёрной. Ничего тебе алого, ничего воздушного!

Пребывал бы старик в неведении дольше, чем долго, но есть на свете ещё добрые люди. И тогда горько заплакал Рембрандт и послал свои проклятия. Что ж, провидение сжалилось над ним.

Как-то пошёл Ван Гог воровать подсолнухи и навсегда потерялся. Однако водить Рембрандта на причал нюхать норд-вест оказалось некому. Перестал Рембрандт ощущать правду жизни и есть вяленую рыбу. А позже и картины писать забросил.

 

Январь, сентябрь-95.

 

МАРТОВСКИЕ ОДЫ

(суточная поэма)

 

ПРОЛОГ

 

Не любо яблоко раздора

вблизи обета и поста,

в журчании гаснущего спора,

не лягут бриллианты сора

на сок, смыкающий уста.

 

Картина первая: “ПРЕОБРАЖЕНИЕ БРОЖЕНИЯ”.

 

1. (с позиции вращения)

 

Был день, как день.

Холодный, мерзкий.

И шелестели занавески,

впуская ток воздушных масс

в мечтанья, томные подчас.

Так нет.

На службе без обмана.

Остывший чай на дне стакана,

начальство злое иже с ним

в курилке затвердевший дым.

И бьётся суть наверняка.

И так до самого звонка.

Всё хорошо, пока не много.

Был день, как день.

И слава Богу.

 

2. (с позиции качения)

 

А в жизни порою случается чудо,

его невозможно укрыть:

блаженные па узревает повсюду

простая сердечная прыть.

 

3. (с позиции скольжения)

 

Под лучами весенними -

это Вы или нет? -

на могилу Есенина

уронили букет.

 

Возле бюстов оснеженных,

у тяжёлых оград

Вам с особенной нежностью

подвенечный наряд.

 

Может, свита не лучшая,

не найдётся такой

с подобающей случаю

стихотворной строкой?

 

Гробовое молчание,

щебетание птиц.

Всё равно нескончаемо

просветление лиц!

Письмена не сжигаются!

Их не смоет вода!

Но фата удаляется.

И уже навсегда.

 

Картина вторая: “ПРОДОЛЖЕНИЕ ОДОЛЖЕНИЯ”

 

1. (с позиции вращения)

 

Из полных автобусов и электричек

на грешную землю не выйти, а вытечь.

Спасибо, что целы кишки.

Но вместо покоя и тёплого мира

встречает кошмар коммунальной квартиры.

Такие-то, брат, пирожки.

 

Ах, эти скандалы на кухне и в ванной...

Свернувшись на старом добротном диване,

уставиться в телеокно,

где многосерийные телегерои

пасутся для тех, кто сегодня расстроен,

а также - расстроен давно.

 

Когда же осядет бесхитростный ужин,

газетные новости, ставшие хуже,

особенно в этом году,

мечтать о духовно богатых и чистых,

которые путь исправляют тернистый.

И в долг, непременно, дадут.

 

2. (с позиции качения)

 

Пока не заточен меч,

пока закрома полны,

наверное, груз вины,

как платье, спадает с плеч.

 

3. (с позиции скольжения)

 

Что Вы опечалены,

схожая с Ассоль?

Взоры ли нечаянны

и желанны столь?

 

От убогих прянете,

прерывая сон.

Не гуляет в памяти

колокольный звон.

 

И душой не спрятаться

Вам за образа.

Всё по свечке катится

чёрная слеза.

 

Так судьба устроена:

всюду водит Вас

странная раздвоенность

сумеречных фраз.

 

 

 

Картина третья: “ПРИРУЧЕНИЕ УЧЕНИЯ”

 

1. (с позиции вращения)

 

...О времена безликие.

Часы слабее тикают.

И под мозгами ватными -

чередованье грёз.

Но, вражеская конница,

врывается бессонница

и сеет неприятности.

С тележку или воз.

 

Так слушается музыка

и Барсика и Мурзика.

Вода из крана капает,

и надо бы давно

найти себе напарника:

пожарного-пожарника, -

весь день храпеть-посапывать,

а ночью пить вино.

 

 

2. (с позиции качения)

 

Пусть речною прохладою

подавляется свет.

Звёзды падают, падают,

а желания нет.

 

3. (с позиции скольжения)

 

Легко ли завидовать ветру?

И всем одиноким сродни

сжимать оголённые ветви,

пока не погаснут огни.

 

Сквозь щели девических окон

явиться и не разбудить.

Поправить волнующий локон,

случайно коснуться груди.

 

И с этой внезапной любовью -

никто и подумать не мог -

вальсировать у изголовья,

притихнуть собакой у ног.

 

И вновь убегая по трубам,

протяжно и громко завыть.

Ведь самые нежные губы

другого клянутся любить.

 

 

Картина четвёртая: “СМЕЛЕЕ ЕЛЕЯ”

 

1. (с позиции вращения)

 

То утро, как выстрел из пушки,

и клюв петуха - по макушке,

и смерч - по столетней избушке,

обрушилось с разных сторон.

 

Ругая будильные средства,

желая глубокого детства,

едва успевая одеться,

летишь, не считая ворон.

 

Винить ли вино или карты?

Напевы коварного марта?

Ещё с ученической парты

мерцает чужая звезда!

 

В душе укрупняется камень,

не видимый за облаками.

Отчаянно машешь руками

уехавшим вдруг поездам.

 

2. (с позиции качения)

 

С поднебесной выси

птицей рухнув где-то,

затянуться б мыслью,

словно сигаретой.

 

 

3. (с позиции скольжения)

 

Всё невозможное минуя,

пора над радугой парить.

Но пробуждает поцелуем

царица утренней зари.

 

И открывает ясным взглядом

под эстафету трубачей

и сень невянущего сада,

и оживляющий ручей.

 

И уклоняется умело,

не устраняя наперёд

тоску пылающего тела -

смешную выдумку её.

 

ЭПИЛОГ

 

В конце концов или в начале

несправедлива кутерьма,

уже ли некто получает?

помимо грусти и печали -

убогой пищи для ума.

 

Октябрь 1993 г. -- январь 1994 г.

ВЕТРЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ

(повесть)

 

                             ...Страна - не страна без героя.

                        Герой - не герой без страны.

                       И так они сосуществуют,

                       не зная друг друга в лицо...

 

Он стоял на коленях посреди комнаты.

На карте Родины стоял на коленях Калу′ де Газай, водил по ней пальцем и плакал.

Завтра ему предстояло исполнить волю институтского распределения.

“Приди, о приди же!..” - гудел ему далёкий завод. Де Газай чувствовал это, дёргался и опрокидывал остатки рисовой водки на карту.

В окно заглядывала ночь, выписывая звёздами похожее на “ага, попался!”. Калу выудил из стакана значок инженера и, твёрдо сжав его в руке, завалился возле кровати.

Всем иногородним на его курсе выпали нездешние и далеко не лучшие в мире места, но особо свирепо судьба обошлась почему-то именно с ним.

 

* * * * *

 

“Привет тебе, друг К. де Г., из “Солнечного Забайкалья”!

Итак, не захотел я спокойно заполучить диплом инженера, свалил из института - теперь строю крупнопанельный дом с шести вечера до шести утра.

Бригада наша из 8 человек: 3 дембеля, 2 полугодичника и 3 молодых. Гражданских во вторую смену нет. Работаем без страховочных поясов и касок, хотя их с избытком - в подсобке лежат. Тут не до техники безопасности. Точнее, техника безопасности - это твои глаза, твоё проворство. В общем, работа, как работа. Только, если что не так сделал, не словом единым будешь наказан. Воспитание здесь дореволюционное, как подмастерьев - оплеухой.

А в роте (мы это слово особенно не любим) как же? Всё тяжёлое, грязное - на нас, “молодых”. Уборка, стирка, подшивание, точение, чистка сапогов. Полугодичники за нами присматривают, остальные - годичники и дембеля - отдыхают. Как про тюрьму или концлагерь, читал? Протестовать - это риск для  здоровья,  для жизни.  Сломанные рёбра, челюсти, отбитые почки - обычное дело, и не узнает никто. Да и провинности никакой   не надо,  бьют  и   “ за просто так ”.  Бывает, бежишь, “летишь мухой” по роте, а тебе “стой!”,  бац-бац,  и  ты отползаешь. У всех “молодых” левосторонний флюс - потому, что “старики” - правши. Хотя  физическая грубость не обязательна, могут и морально затравить.

Что меня поразило? Кроме того, что пьют одеколон, курят коноплю, потребляют ещё “колёса” - какие-то таблетки, с которых кайф. И нюхают лак. А то, что собачину едят - это не в счёт.

А так ребята хорошие, любят гитару. И время бежит быстро.

Кстати, бьют всё-таки слабо, сознание ни разу не терял.

Вообще жизнь глубоко оригинальная. У меня с собой всегда запас иголок, спичек и сигарет, хотя не курю. Крикнут: “молодой, сигарету! (спичку, иголку)”, - и летишь. Попробуй иначе.

Столовая - тоже вещь интересная. “Деды” на строительном объекте мало того, что отдыхают, но и со всеми вместе обедать им западло. Нужно - хавку “с доставкой на дом”, в самодельных термосах. Дуешь в столовую, где только успевай крутиться: удары со всех сторон. Воруешь с чужих столов, чтоб побольше и повкусней. Один не справился, и - 10 суток в санчасти.    Что-то с животом (били в живот).

Сейчас я в увольнении - приехала мама. Могу спокойно писать письма. Отъедаюсь, отсыпаюсь в гостинице. Целых четверо с половиной суток совершенно другой жизни. Возвращаться обратно тоскливо. Магарыч за вольную ставить устал и курево покупать, и трое требуют по “чирику”. Да Бог с ними, ещё заработаю. Всё это называется “обсосом”, сливки снимают. Посылки приходят - такая же история. Порою самому ничего не достаётся, угоститься чуток разве что.

Несколько солдат нашего призыва, по одиночке, недавно ударилось в бега. Двоих уже поймали. Наверное, будут судить. А это дисбат, и потом - дослуживать.

Но я держусь - сам выбрал своё - и упражняюсь в скалолазании. Горы-то рядом.

Страх высоты пропал.

 

Известный солдат, без подвига.“

 

* * * * *

 

“Стоянка поезда полминуты”, - прогундосила рябая проводница. Де Газай быстро выпрыгнул и не успел заметить, что платформа давно и успешно ремонтируется. Он запнулся, чемодан ударился, выплюнул содержимое, проводница радостно хрюкнула, и поезд пропал. Калу запихал в чемодан всё, кроме носового платка, угодившего в самую грязь. И тут возник позыв помочиться. “Девушка, где здесь...?” - обратился, приплясывая, он к огромной женщине в жёлтой фуфайке, которая таскала шпалу туда-сюда. И побежал вприпрыжку в направлении взмаха шпалой. В тусклом полуподвале прошмыгнул в проём под буквой «М», рядом с заколоченной дверью под «Ж», пристроился к некогда белоснежному писсуару, едва успев поставить чемодан между ног, и облегчённо вздохнул. Что это? Эхо? Быстро обернулся. В кабинке с отсутствующей дверкой над унитазом нависала женщина с мутным взглядом и спущенными штанами.

На улице запыхавшийся после спринтерского рывка де Газай встал у доски объявлений просушить пролитое в штаны. Делая вид, что внимательно читает про всюду требующихся грузчиков. “А легкоатлеты не нужны? Что-то я набегался нынче, Родина”.

На привокзальной площади висела покосившаяся табличка автобусной остановки. Автобусы ходили по двум маршрутам: один - конечная “проходная завода”, другой - конечная  “кладбище”. Де Газай выбрал тот, который до проходной.

 

* * * * *

 

                             ...Я очень понимаю эмигрантов:

                            тоскуется по Родине моей...

 

 

“ Родина!

Никогда не следует говорить, что самое плохое уже позади. Ибо плохое гораздо протяжённей.

Общежитие моё - это большой деревянный дом, в два этажа.

Комната моя - это четыре кровати с тумбочками, один стол, три стула и два шкафа, стоят рядом, но стенками вдоль кровати в углу возле входной двери. А стол - у окна, по диагонали. Это очень правильно: когда к кому-то приходит подруга, можно тихо с ней заниматься, пока остальные играют в карты и пьют портвейн.

Ванны нет. Что за беда? В пяти остановках автобуса городская баня, естественно, без всяких изысков типа холодного пива. И женский день блуждающий.

Ещё  есть на этаже два туалета с настоящими унитазами. Две кухни. За курицей следить не нужно. В другой общаге, где и народу больше, и состав сомнительный, из всяких шараг, курицы увариваются в ноль, если чуть прозеваешь. Сам не видел, рассказывали.

Ах, да.   Тараканов нет! Клопов нет! Хотя на втором этаже живут девушки, ну как девушки - маляры и две - инженеры. Со своими проблемными днями и отношением к этому.

Зато наш металлургический завод близко. И угольный карьер не за горами. Красота.

И кто из них виноват в том, что на скамейки сесть нельзя из-за толстого слоя сажи, я не знаю.

Родина, почему именно я родился в тебе?

 

К. де Газай.”

 

* * * * *

 

- Газай, вас к начальнику, - прощебетала секретарша. - Кстати, меня зовут Пиксела.

- А меня - не Газай, а де Газай. Вам пустяк, а мне в самую пору. А вот Калу - это ближе к вечеру.

- Хи-хи-хи, - ответила секретарша и жеманно повернула плечом.

- Ты, - строго посмотрел начальник отдела, - чем занимался на общественном фронте?

- В газете “Прожектор”. Недостатки, стало быть, высвечивал.

- Вот и здесь организуй. Пусть посмотрят на себя со стены. И по гражданской обороне будешь заодно. Чтоб знали, куда бежать в случае чего. И чтоб у каждого был противогаз!

После обеда де Газай пошёл в отдел гражданской обороны.

- Выдайте мне, пожалуйста, противогазов согласно списку имеющихся в наличии сотрудников.

- Э, ты сначала узнай, какой номер противогаза положен отдельно взятому лицу. К тому же у кого-то противогаз уже есть, и даже срок годности не вышел. А если вышел, или сотрудник свежеявленный, тогда - милости просим.

Противогазы наблюдались у каждого и, практически, новые. А что, собственно, им сделается? Лежат себе и лежат, износу не имеют. На голову налезают. Таким образом, вопрос о сроке годности успешно отвалился. И ладненько, махнул рукой Калу.

Тут подвернулась Пиксела: “Проводите-ка меня домой”. Инженер де Газай вдруг заметил, что трудовой день закончился, а делать всё равно нечего.

Первые два автобуса пришлось пропустить - они, перекошенные от человеко-массы, проскочили их остановку. В третий войти не удалось, зато четвёртый автобус оказался гостеприимным, не считая измятого и немного без пуговиц пиджака   Калу. Так случается, когда очень тесно, даже интимно.

От нахлынувшей близости или ещё почему, на улице Пиксела взяла кавалера за руку. Жила она возле угольного карьера, на окраине города, где фонари стояли только для красоты.

“Расскажите, пожалуйста, о себе. Вкратце, но поглубже”, - попросила Пиксела.

“Нет, не могу. Не оттого, что стесняюсь. Именно в нынешнем месте не знаю, был ли я - который раньше. Или я есть - который потом?” - в сумерках захотелось быть милым и загадочным.

“Именно в этом месте моя подруга Консоль мечтала, что приедет на дрезине прекрасный начальник смены, чумазый такой, с лампой на каске, и увезёт её далеко-далеко, дальше террикона. Но она ленилась мыть ноги перед сном, и мама её всегда говорила, что таких не любят и далеко не увозят”.

Де Газай нагнулся, чтобы поцеловать даму, но передумал и, отряхнув брюки, вежливо попрощался.

А Пикселе этой ночью явился необычный, цельный, с последовательными событиями сон. Будто в её постели скончался мужчина, без запоминающегося лица, зато верный товарищ, тихий, даже застенчивый. Она, справив нужду без особого удовольствия и теряя тапки, без всяких там мыслей и подозрений поутру выходит из ванной, не с первого раза попадает в рукава выцветшего халата, жарит яичницу с помидорами (но без репчатого лука). Не сделав салат с кружочками пупырчатых огурцов и редиса, посыпанный укропом, заправленный 32-х процентожирной сметаной. На плетёной тарелке тупым ножом раскромсанная, должно быть ароматная, булка с кунжутом. Где-то что-то булькает. Это кофе в турках. Она громко зовёт кого-то, наверное, своего сожителя-лежебоку, потом срывается на крик. Не зная, что мудрено ответить тому, кого прикончил инфаркт. Потом она уже на работе, сильно опоздала и схлопотала выговор. Не строгий, а так, для порядку.

 

* * * * *

 

И от Ньютона можно отказаться. Всё дело в цене. Шутка.

 

* * * * *

 

“Дружба - весьма обязывающая вещь и относиться к ней следует с осторожностью. Она предполагает жертву во имя себя, причём не всегда оправданную.

Был у меня друг. И между нами встали деньги.

Был у меня друг. И между нами встала женщина.

Был у меня друг. И между нами встало расстояние. Пишем - переписываемся, и это всё, что нас связывает. А что будет потом, когда расстояние исчезнет - неизвестно, ведь мы меняемся в идеях, делах и потребностях. Да и не нуждается сильный в дружбе, он и сам может дойти куда угодно. Вообще незачем называться другом, чтобы вовремя и бескорыстно подставить плечо. Будь человеком, и у тебя всё получится.

 

    Пособие для начинающих философов.”

 

* * * * *

  

                     ...Есть много женщин.

                     Преломляясь в нас,

                      они оттачивают технику полёта...

 

 

“Прекрасная и оттого далёкая незнакомка! Или наоборот?

Второй вариант: “Здорово! А вот и я!”

Как выдыхает вместе с перегаром вскочивший в последний вагон.

Как визжит распоясано клоун, заполняя паузу.

То - не я.

А можно выть или сипеть под балконом, закатывая глаза: “... О Боже, сколько одиноких грустит в заброшенном саду...”

А можно растопыриться на пеньке у калитки, в шапке-ушанке и валенках. И, сощурив слабые после долгой зимней спячки глаза, наслаждаться чавканьем просёлочной дороги. По которой топочут граждане и гражданки. Да, да, именно туда, где заходит весеннее солнышко. На запад.

Опосля докряхтеть до избы и, склонившись у лучины, строчить, скрипя пером. Посвящения Вам. Пока волк за околицей не допоёт последнюю голодную песню.

И то - не я.

А вот взять и сказать “гуд бай” - это я понимаю. Это дело.

Иногда просто изводит зуд: насочинять бы такого, чтобы человечество стошнило. Вывернуло бы наизнанку. И тогда, и уж тогда-то я о-очень пронзительно гляну в разбухшее от слёз лицо, на издёрганное в муках тело этого человечества, на это, едва не треснувшее, и душевно спрошу: ну как, прониклось, очистилось? А то, ишь, миазмы свои гонять! Из-за кого просвистело мимо изумительное сегодня?! Больше строгости в голосе. Моё сегодня!!! С прозрачной дымкой и терпкой сладостью. Осени.

... И словно вино, бродит вальс в голове...

... И осыпанный золотом щедрых дерев...

... О нет, не шуршание листьев, а ток ностальгии...

То самое сегодня, которое освежает, а не освежёвывает душу.

 

* * * * *

 

“О прекрасная из прекрасных!

Какие встречаются только в стихосложениях.

Если Вы стоите, сядьте. Даже в автобусе. Просите уступить место, Вам пригодится. Скажите водителю, чтоб резко не тормозил - это важно. Я Вам пишу. Пусть будет одно голое удивление, без тяжёлых травм и лёгких ушибов. Да я бы и сам удивился, а спросонья мог бы и в лоб засветить почтальону, увидев конверт с не знакомым, причём никому, даже тёте Мане из соседнего дома, почерком. Не злая ли шутка за этим кроется? Подумал бы я, бегая из угла в угол. Вскрывать ли? А вдруг?...

Но желание писать Вам выскочило из меня, как нечто из-за угла. Помните случай любви Мастера к Маргарите и обратно? Помните, помните. Лавине подобное такое желание. Я! хочу! удовлетворить! его! И Вы обязаны сие заметить, если читаете. А если нет? Сделали из моих листков самолётик, и он уже пикирует с балкона, разрываемый злым северным ветром.

Тогда я буду тереть под глазами, надеясь, что не мне предназначены сонмы горестных морщин.

И мечтать поведать о своих крылатостях другой женщине. Потому, что женщина весьма способствует творчеству мужчины. Мужчина - это топка, а женщина - это кочегар. Да.

Мечтать поведать о неизмеримой - а Вам-то познать-то не довелось-то - глубине души. Где успешно гаснет самое громкое эхо. Поведать о том, что, когда убивают любовь, сердце падает в похолодевшее нутро.

 

К. де Газай, до востребования.”

 

* * * * *

 

Общежитие ещё было примечательно тем, что через него прошло много народу, впоследствии переженившегося и переехавшего в разные стороны. Никто, разумеется, не выписывался, отстаивая очередь на квартиры, выделяемые время от времени родным заводом. И если бы обвально случились семейные скандалы, и жильцы вернулись на место прописки, спать на каждой кровати пришлось бы попеременно. Или друг на дружке, что тоже не очень удобно.

Утро выходного дня опять испортили. Соседи де Газая за стенкой, будучи отродясь азербайджанцами, завели свою национальную музыку, предназначенную, вероятно, для воспитания мизантропов.

Омаго′н Перхомуд, ближайший сосед, ПТУ с отличием плюс литературно-филосовский местный кружок, свесил волосатые ноги с кровати и мрачно уставился в плакат с полуобнажённой женщиной, старательно и навсегда приклеенный на заднюю поверхность шкафа, разделявшего вход в комнату на коридорчик и закуток с двумя кроватями. Ему снился странный сон, что он не токарь пятого разряда, а экстрасенс. Который знает волшебные слова, способные подчинять его желанию любое количество людей, в смысле, женщин. И совершать с ними разного рода - в основном, сексуальные - действия. А что странного? Если всё живое на Земле есть продукт экспериментов инопланетного разума - вариации кодов, то бишь ДНК и прочего, почему бы не предположить существование словесного ключа, акустического входа в мозг?

- Полная ерунда, - после омагоновой тирады де Газай перевернулся на другой бок, но головная боль всё-таки осталась, - как придумали канал, так не поленились бы его забить каким-нибудь дерьмом. Заблокировать, значит. Это, как раз, по-нашенски.

Де Газаю только что приснилось, что он сошёл с ума. Вот к нему, маленькому мальчику, протягивают руки его родные, говорят что-то ласковое, и он всё понимает, а сам в прострации какой-то. Окружающее кажется нереальным, неважным, скорее. Да и насколько оно, окружающее, зачастую чего-то стоит? Опять же в глазах Некого, из космоса. Ссоры, обиды, дележи, “подсиживания”... Если Вселенная построена на переходах “пространство - в точку, точка - в пространство”, то преобразование “Космос - человек” подразумевает наличие в человеке кое-чего, не склонного к мелочам. Стало быть, следует растить своё предназначение, заниматься, в первую голову, совершенствованием себя, или очищением души, как угодно.

- Эко, млин, глобально! - в последний раз потянулся Перхомуд и, вскочив, по-юношески, в штаны, полетел за молдавским вермутом. Ничем более вкусным не торговали в ближайшем магазине.

Как незнание закона не освобождает от наказания, так и незнание праздника не освобождает от желания выпить.

Зарплата составила 140 рублей. Минус подоходный налог, пенсионные, профсоюзные, комсомольские взносы, оплата за общагу (небольшая). Если пить каждые выходные, то на ужин во второй половине месяца – картошка и макароны. Спасало сало, которое присылали одному соседу с Украины родители. С чесночком и мясными прослойками. Жить можно.

 

* * * * *

 

1-ый квазипостулат де Газая: Не допекай других упрёками.

Если упрекаешь себя, то очень способствуешь творчеству. В другом случае - отвлекаешься только.

2-ой квазипостулат де Газая: Отсчёт виноватых начинай с себя.

Разве не ты главный в том, что происходит с тобой? Не ты собирал окружение, которое тебя объегорило? Эх, ты...

3-ий квазипостулат де Газая: Женщина и искусство несовместимы.

Потому, что искусство (и наука и пр.) предполагает ненормальность. Так электрон излучает, выходя из ненормального состояния. А женщина по природе (функции, то есть) своей весьма нормальна  (практична, точнее, приземлена). Искусство требует высокой планки, за которой начинается обычное сумасшествие. И порой не ясно, где ты: возможно, уже по другую сторону. А к женщине основательно пристёгнут груз земных забот, и свихнуться она себе позволить не может. Хранительница очага - это основа семьи (типа цемента в строительстве) и неиссякаемый источник любви, в том числе, для потворства разным мужским созидательным процессам.

4-ый квазипостулат де Газая: Совершай дела своими руками.

Хотя бы оттого, что свои руки легче либо отмыть, либо облизать.

5-ый квазипостулат де Газая: Мудрость начинается с отрицания крайностей и обобщений.

Потому, что это правда.

              

* * * * *

 

                                   ...Над седым от пены морем

                                   надругался буревестник:

                                   всё, что он любил и помнил,

                                   взял и сбросил в виде кала.

                                   Что теперь ему до бури?...

 

Понедельник на производстве - тема особая, и касаться её не всегда оправданно.

Стенная газета отличается от стенной живописи тем, что над редактором стоит начальник отдела, он и есть настоящий редактор. Вольнодумство пусть предполагается, но творчество всё равно угодит в определённые рамки.

Калу де Газай развернул чистый лист ватмана 0-го формата руками, способными в эту минуту лишь принять с благодарностью кружку пива. Например, от Омагона Перхомуда. А ведь он, подлец, на работу не вышел.

В редколлегию ещё вогнали Консоль, лаборантку со среднетехническим образованием, и Пикселу. Калу назначили старшим, и карандаш из его руки покатился, согласно субординации, в сторону подчинённых.

Неотвратимо приближался Первомай. Нужно было написать о чём-то таком, не о том, что все пройдут в колонне, а потом напьются. Но совсем наоборот: пройдут и не напьются. Может, Эзопов язык пригодится?

- Я умею рисовать шарики, - сказала Консоль. Или показалось? Однако Консоль стала рисовать шарики, транспаранты, большое солнце и крохотные облака. Людей рисовать никто не умел, да и так получалось неплохо.

- А вот слова, - жарко задышала Пиксела, - “Мы, всем нашим отделом, как один, как одна, как мы, приветствуем, благодарим и выражаем...” Что-то не так?

- Лучше “приветствуемся, благодаримся и выражаемся”, - посмотрел на лист ватмана де Газай. - Шутка. “Выходит, Первомая праздник? А ты маршировал, проказник?” Извините, не смешно. Перхомуд сочинил.

Вот подлец, на работу не явился, пиво сейчас дует, небось. Первую кружечку взахлёб, почти залпом. А вторую медленно, чтобы каждый глоточек мягко, нектару подобно падал в счастливое нутро…

День обещал быть невероятно длинным.

Зато вчерашний вечер стал коротким. Калу только и запомнил, как они двух женщин, с которыми познакомились в ресторане, протаскивали  в общежитие через окно. Надо же столько лет прожить, чтобы  иметь право пригласить женщину только до одиннадцати вечера и то с разрешения вахтёрши... “Я чистая, чистая,- шептала не вахтёрша, конечно, а женщина, - много лет замужем”. Утром чувствует де Газай: чешется лобок-то. Полез смотреть и поймал неизвестное доселе насекомое. Ох, жизнь!...

Омагон действительно пил пиво. И с лобком у него оказалось всё в порядке. Калу тщательно выбрил нужное место и на всякий случай намазал его керосином. Говорят, Всевышний наказывает тех, кого любит. Применительно к де Газаю чувство имело крупные, точнее крепкие формы.

 

* * * * *

 

“ Мой юный друг!

Хотя юность свою ты, скорее всего, профукал. Но здесь уместен именно этот эпитет - “юный”. Чтобы сразу поставить ступеньку преклонения перед мудростью.

Или всё-таки “добрый”? Ну, уж нет! Тут же начнёшь гонять палец по строчкам в поисках подвоха, испуганно ожидая “будь любезен, помоги...”, “не соблаговолишь ли ссудить...”, “надеюсь, не затруднит просьба...” и прочего, приводящего к болезням сердечных сосудов.

А без эпитета, согласись, нелепо: какой такой друг? откуда взялся? Так и напрашивается нецензурная грубость.

Всё это пустяки. А как быть с тем, что тебе опять и невыносимо хочется повеситься? Не для баловства, курьёза что ли. Всерьёз, от души. Не как некоторые: потрепыхаются и рухнут вместе с люстрой, лишь посинев чуть-чуть. А чтоб до хруста позвонков. Уж асфиксия, так асфиксия. Чтоб глаза навыкат и язык набок. Чтоб “натюрлише”.

Или вот из окна сигануть. Сначала вылезаешь на подоконник, трепещешь весь. Но надо. Как подвиг во имя страны. Р-раз! Ой, мама, что я наделал! Поздно, поздно, голубок,  земля - навстречу.

Скажешь, мучительны эти минутки, с пистолетом-то куда быстрее. А цены? Стоит ли напоследок залезать в долги?

В общем, снова покупаешь водку или два портвейна и, заклеивая трещину, живёшь.

Ибо жизнь дана однажды и не просто так. И прожить её надо.

 

К. де Газай, кому-нибудь.”

 

* * * * *

                                                                                                    

                                         ...Хорошо смеётся Тот...

 

Добрые, милые водители

заботливо подгоняли автобусы к остановке

и аккуратно выгружали пассажиров

в грязь.

 

- Что б у тебя член на лбу вырос! И переполненный триппером! - орал Омагон Перхомуд, по щиколотку померивший лужу. Когда он устал и почти полностью охрип, к нему подошла Консоль в перемазанных и порванных ажурных колготках.

- Не надо так. Ведь ты живой?

Перхомуд посмотрел на счастливое лицо Консоль, на колготки и вдруг сказал:

- Если я не хочу курить - я болен. Если не хочу выпить - я очень болен. Но если я не хочу женщину - я умер. Что ты делаешь сегодня вечером?

- Буду сушиться. Когда выйду из лужи, разумеется.

Она снимала комнату на пару с девушкой из конструкторского бюро, которая, по-видимому, сейчас была в какой-нибудь надёжной сушилке, и Консоль сразу приступила к делу.

- Омагон, видишь, мы одни. Давай дорисуем стенгазету.

- Стенгазету?! - взревел Перхомуд. И в сердцах отымел Консоль.

Смеркалось и основательно.

- Знаю, знаю: “Автобусы редки, очереди бесконечны, злоба неутихаема. Ну как тут не вспомнить Белинского! (или Герцена, или Гоголя, или моголя)”.

Этот де Газай... Перхомуд скользнул отсутствующе по его довольной физиономии и стал, поглаживая возле пояса, стаскивать грязные, но сухие штаны. Де Газай понял: Перхомуд потянулся жениться.

- Калуша, дай денег взаймы.

- У меня как раз нету, Омагончик.

- Не жмотничай, дай.

- Я же  ясно сказал: не хочу. И я влюблён был так, что не признаться. Прогулки ночами. Всякое там “Звездей на небе, что сельдёв в бочке” и “Шурши, ля фам!” Я шутил. Хотя сам не знаю порой, где кончается шутка. И начинается новая. “Открыв кошелёк, улыбнуться от души”. Эту как раз не надо было трогать. Я перестал просыпаться, выдыхая: чу, да это прибавился день! Я стал метаться. И это ещё что: я стал добытчиком. Хорошо, не закоренелым. Иногда прорывало: “В моих глазах зелень, в твоих глазах грусть...” “Жизнь проста и глупа и печальна и сложна и умна и смешна...” Тогда она поощрительно улыбалась. Но уходила всё дальше.

Однажды задержать её было нечем. И сейчас я смотрю на дождь, и хочу выйти и встретить Маргариту, как Мастер в своё время. Но как подумаю: ведь не дура же она шляться в такую непогодь... А посему надо часто, безусловно, слушать сердце, но не следует забывать, что мозги находятся повыше. Не случайно. Конечно, жаль, что путь к морю порой лежит через разбитое корыто.

Де Газай приподнял голову с подушки. Перхомуд сладко спал.

“Да, всё обломилось в семье Смешанских”.

На следующий день Калу снял в сберкассе все свои скудные сбережения. Друзья на дороге не валяются. Если в этом нет потаённого смысла.

 

* * * * *

 

“ Не так страшны глупцы. Заранее знаешь, на что они способны, как с ними бороться. И запасаешься терпением. Или просто прячешься.

Не так страшны умники. Их патологическое тщеславие всегда можно упредить, поощрить или пропустить мимо ушей. Хотя бороться с ними труднее, но менее опасно, нежели с глупцами.

Зато сильно укорачивают жизнь “односторонне принципиальные”. У которых поведение меняется в зависимости от взаимоотношений между “эго” и ситуацией. И самое ужасное, от них не скроешься потому, что они повсюду.

 

    Пособие для начинающих философов.”

 

* * * * *

 

“ Привет тебе!

Моя жизнь значительно облегчилась, теперь я ротный нормировщик. Днями бездельничаю: пишу, перебираю бумажки. Уборка для меня - максимум полчаса до завтрака, “деды” больше ничего не заставляют делать. Правда, сел на шею замполит. Ему - и газету рисую, и боевые листки с протоколами комсомольских собраний строчу. Но ладно, это даже хорошо. По сравнению с остальными “молодыми”. Одно плохо - не досыпаю. 5-7 часов маловато, хотя удаётся днём смыться и прикорнуть где-нибудь в котельной, завернувшись в бушлат. Получаю 120 рублей в месяц - как инженер. Лафа!

Недолго осталось до новых “духов” (“молодых”). Тогда можно будет и жрать в столовой от пуза и жить более-менее по-человечески, по утрам умываясь и чистя зубы - сейчас не всегда есть такая возможность. Спишь до последнего вздоха.

Кстати, до полугода едят так:

завтрак: едят - кашу (без масла, на воде, часто скверно приготовленную), хлеб; не едят - чай, масло (20 граммов), сахар (4 кусочка);

обед: едят - суп без мяса, кашу, хлеб; не едят - мясо, компот;

ужин: едят - кашу, хлеб; не едят - чай, сахар, рыбу.

То есть едят, но не “молодые”.

Недавно рассказали, как здесь было раньше и как нам сейчас хорошо. Раньше здесь была настоящая зона. Били табуретками и делали педерастами. Сейчас этого нет. Остались онаша, лак, “колёса”, одеколон, эликсиры, собачатина. Вымирают “люди”!

Бегут уже меньше. У нас в роте 1-2 постоянно в бегах. Их ловят, они поживут-поживут в роте и снова дёру. Судят, сажают.

Дембеля боятся - боятся бить, боятся стукачей. Посадят, а домой ой как очень хочется.

А вообще смешно и грустно. Никто из вас, бывших моих сокурсников, не видел того, что я испытал.

 

Известный солдат, без подвига.”

 

* * * * *

 

Консоль готовилась к свадьбе третий день. Она крутилась перед сервантом, пофыркивая.

- Да, - решительно поднялась со стула Пиксела, - “Неделька” сюда не лезет. Так и выпирает своим “монтагом”. Сыграют тебе Мендельсона мимо нот. Или нет, просто сыграют гимн понедельнику. Или рапсодию про рабочего и колхозницу.

- У меня других трусов нету, чтобы прямо тон в тон. Есть одни чисто белые, но я их так заносила, что лучше нагишом под платье. А в городе дефицитно с нижним, сама знаешь, как и со всем остальным.

- Ладно, возьмёшь мои. Прокипячу только. Пожмут тебе днём, зато ночью расслабишься и рассчитаешься вовсю...

И обе покатились со смеху в разные стороны. Нет, точнее, заржали.

В это время, минута в минуту, Перхомуд и де Газай несли ящик пива из последних сил. По случаю Дня здоровья всем отгрузили выходной. Магазин был не ближнего света, но разведка сработала надёжно. Как назло, присесть было негде, а рубахи противно присосались к спинам. Четвёртые сутки синоптики обещали дождь, и потому солнце пекло особенно нещадно.

Вдруг обоих чуть не сшиб бетонный забор кладбища.

- Во! - прохрипел де Газай. Слюна закончилась квартала за два. Омагон не растерялся и очумело, но однозначно мотнул головой в сторону одной из ближайших безымянных могил, где стояла вполне приличная лавочка.

Калу шумно перевёл дыхание, допив вторую бутылку, и огляделся. Рядом булькал с закрытыми глазами Перхомуд, позади гуляли разного возраста   ротозеи, разглядывая    счастливо   улыбающиеся    лица на памятниках.  Мир-покой стелился над землёю. Даже сумасшедшие птицы не портили его.

- Зело! Очень шибко зело! А то всё время состояние “был”, а не “есть”. Вот и жизнь пройдёт, и будешь идиотски улыбаться с пожелтевшей карточки на надгробии. Кто-то попялится и через две микросекунды забудет. Как и вовсе ничего не видел. И, заметь, большинство, то самое, что очень гордится принадлежностью к большинству, закончит совсем одинаково: как бабочки-однодневки, безымянно. А с чего они вообще решили, что пока живы? Просто ходят, жрут и какают по инерции.  Зато раздувают ноздри, воображая свою непомерную значимость. Им бы хоть на финальной вывеске отличиться, выкинуть эдакий фортель. Чтобы вот подошёл к могиле, а там - бац! “Легко привязывался к людям. Но отвязывался ещё легче”.  Или: “ А ты читал Шекспира по складам?”

Перхомуд оторвался от бутылки, но посчитал, что этого мало.

- Или: “Не долго мучился дилеммой. В высоковольтных проводах”.

- Или: “По смерти твоей да не вздрогнет Россия. И даже осьмушка её”.

- Или: “Так как большинство - бараны, человек всегда прав в своих заблуждениях”.

- Или: “Я знаю, никому не жаль, что опрокинули Грааль”.

- Или: “Всякая тварь - Божья. Даже самая распоследняя.”

- Какой же ты всё-таки, Пер-хо-му-ди-ще!

Омагон хотел изобразить обиду, не свою, а настоящую, и оскорбление, с тем же адресом, но не стал. Возможно, потому, что обижаться - это удел убогих, абсолютно себя не уважающих. Но, скорее всего, потому, что ему было лень. Он вытянул длинные ноги, с которых стекала усталость прямо в землю, и разглядывал могильную плиту, перед которой они замечательно устроились.

- Заметь, Калу, на ней одни цифры. Понятно, гулял покойник без паспорта. Теперь лежит себе безвестный. Но как символично! Не оставил следа в жизни - нету тебе награды, окромя наших пустых бутылок. Да и то - не тебе. Хотя это, вероятно, номер заказа. Твоё последнее клеймо.

- О не трави меня, как серной кислотой. Так хочется в величии своём затрепыхаться! И остаться навсегда в сердечках и черепушках. Кстати, не принимаешь ли ты жизнь на Земле как промежуточное звено между Вечностью и Вечностью? Например, Вечностью-Минус и Вечностью-Плюс? И кладбище - дверь в Неизведанное, не могущее быть изведанным. Чувствуешь: мирно и тревожно сразу? Здесь, как школьник перед академиком. Да нет, нет! Как младенец перед океаном. Нет, не то. Гораздо больше и страшнее, и описать сие не готов я сейчас.

- Эка тебя вынесло! Что же ты, брат? Нанюхался буддизма и опупел?

- Причём тут...

И Калу де Газай подставил лицо мелкому грибному дождю, прогоняя ненавистную мысль о закончившемся пиве.

 

* * * * *

 

Шизой покрытая старушка чесала по переулку. Юноша с лицом “вспугнуть - вспугнули, а успокоить забыли” нетвёрдо шагал навстречу.

Они разминулись.

 

* * * * *

 

                                       ... Я люблю тебя в дождь,

                                       я люблю тебя в снег

                                       окунать...

 

- А я люблю механические часы. Стрелки весело бегают, попискивая: “ Всё ещё впереди!”. А вот электронные холодно отшлёпывают: “Уже поменьше тебе осталось...”.

- А по мне - лишь бы ходили хорошо. Не в смысле, вместе со мной. Чтобы стоишь в толпе, и вдруг вопрос: который час? Ну-ка, выбросьте все свои часы, я скажу!... Де Газай, а ведь мы едем без билета.

- А, где наша не пропадала... Там и ваша не пропадёт. И табличку в автобусе я бы переиначил: “Совесть контролёра - лучший пассажир”.

Нервная женщина с красной повязкой на руке  покачала головой и взяла с Калу штраф за двоих.

- Ну вот, передача подошла к концу. То есть, они встретились.

- Ты ещё шутишь. Столько денег потрачено... Чем я могу отблагодарить? - Пиксела игриво ущипнула кавалера. Они шли, весело прыгая через лужи на тротуаре.

- В смысле: каким местом?

Остроумие порой имеет призрачные границы с пошлостью, и мгновением позже де Газай уже раскаивался, но ещё раньше Пиксела оттолкнулась от него и перешла на другую сторону дороги. Так порознь они добрались до цели.

Тёплый вечер окутывал город, а площадку возле кафе - тем более. Злая оттого, что внутрь не пускали по причине переполненности, и изрядно пьяная молодёжь осаждала дверь. С великим трудом Калу с Пикселой просочились и предъявили приглашения на свадьбу. Кто-то сзади крикнул: “я с ними!“, но бдительный швейцар даже не моргнул.

А этим утром случилось следующее. Шампанское сразу после бракосочетания Консоли и Омагона улетучилось, а когда пили красное вино возле памятника воинам-освободителям под неуместные стишки де Газая: “Я видел: над трупом склонилась луна, и мёртвые губы шепнули: “Вина!”- поднялся ветер и с ним - край платья Пикселы. В порыве невесть откуда нагрянувшей скромности она схватила его руками, забыв, что в одной из них - полный бокал. А Калу воспитывался на заповеди: “Уж если и бросать девушку, то исключительно, на кровать”, - поэтому он быстро даму с интересным пятном вызвался проводить до дома. Однако вместо пикантных сцен с переодеванием пришлось отобедать, выслушать от мамы последние новости прикарьерного района, сыграть в шахматы с окосевшим по случаю выходного дня настойчивым папой и почти окончательно охренеть. Наконец, появилась Пиксела в коротком платье, заманчиво обтянувшее попу. За которую и прихватил девушку какой-то ухарь в толчее у кафе. Настроение Пикселы подпортилось. Да ещё к тому же кавалер, балагур-неудачник, третьего сорта...

Свадьба занимала четыре стола, три из них оккупировали не пойми какие родственники. Остальная часть зала жила своей жизнью. Гремел и фальшивил местный ансамбль, усердно поглощая деньги на заказанные песни. Несли тонко порезанные сервелат и ветчину, умело растянутые по поверхности каждого блюда. Несли оливье, овощи с фруктами - позвольте, а где шампиньоны, зажаренные в сметане? Несли водку и вино - не забыть сосчитать и свериться с заказом... Несло и де Газая в промежутках между стандартными речами родственников - пожалуйста, эксклюзивные тосты, домашние заготовки и экспромты! Даже децибелы ансамбля пасовали. А как же! Ведь не каждый день отрывают от тебя верного, закаленного в передрягах товарища. Время ковыляло к ночи, и у соседних столиков завязались драки. Приехала милиция. Пора и молодожёнам на бок. Полные удовольствия и бессвязного бормотания, родственники отправились в гостиницу при заводе, а Калу - провожать всё ту же Пикселу. Там на раскладушке в коридоре его и сморило.

 

* * * * *

 

- У вас есть билеты 1-го класса?

- Есть, но дорого.

- А 2-го?

- Это плацкарт.

- А 3-го? А 4-го?

- Вместе с коровами? Есть 5-го - это «дуй пешком»!

 

* * * * *

                                                                                                               

                                     ...Охотно верю, что рыдал,                                                                                                

                                     когда вовсю гвоздал,

                                     Дедал...

 

Это была трудовая повинность, а не повод для творчества. Ноги идти не желали, однако де Газай старался. В восемь ноль-ноль табельщица отметит неперевернутый номерок, и начнутся административные взыскания. Есть такой сорт людей - прирождённые табельщицы. Они борются за своё место, дающее право отслеживать других, держать их в страхе, принуждать к дружбе, чтобы те не запятнались перед хозяином. Это больше собаки, чем люди.

Зима уже внесла поправки в короткий маршрут, наплодив сугробы, обойти которые и быстро дано только избранным горнолыжникам. Потом 8-00 нависли над проходной, она так запрудилась доблестными работниками, что никакой горнолыжник не помог бы, да и борцу пришлось бы не сладко. И Калу опоздал на две минуты.

- Пиши объяснительную, - пнул начальник отдела.

Бывает, когда нехватка интеллекта восполнятся грубой физической или административной силой. Бывает, что человек так неприятен, что даже любимую пятку ему почесать не дашь. Это жизнь.

В подразделении с Калу, так называемом секторе, значились одни женщины, и сейчас они обсуждали очередную серию мексиканского сериала. Де Газай подозревал, что телесериалы предназначены для выживших из ума. Или не вжившихся в него. Однако тревожило его абсолютно другое: как бы помягче, с намёком на жалость изложить провинность? Не про сугробы же писать. Часы отстали? Всего на две минуты. Начальник вычеркнул “две минуты” и отправил Калу сочинять приказ о лишении нарушителя дисциплины 50-ти процентов квартальной премии. Сам на себя, так чувствительней.

Лучшей отдушины, чем Перхомуд, не предвиделось, и Калу пошёл в цех.  Омагон, помимо того, что умел кое-как играть на гитаре, трудился за токарным станком. Ожидая пополнения своего семейства в ближайшее время.

“Уродство  какое-то,  честное  слово.  Оценивать тебя   не по результату, а  придёшь  ли  ты  вовремя  или  уйдёшь  не  хуже.  Хочу свободы.  В газете устроиться, к примеру. И задатки есть. В “Городской хронике” могу. Пролетела килограммовая сосулька мимо - я тут как тут. “Гражданин отделался лёгким испугом. От которого и скончался”.

В “Экономике”? Пожалуйста: “Капитал, Капитал, улыбнитесь! Ведь улыбка - это флаг Корабля”.  В “Литературном обзоре” не потеряюсь: “Ой, это разбуженный Герцен трезвонит. О чём-то сугубо своём”. Обильно юмором что сдобрить - запросто!”

- Так и я могу. “Коль не был я в прежние годы отцом, повсюду хрустящим скакал огурцом”.

- А ещё “Доску объявлений” открою. “Меняю камень преткновения на яблоко раздора”.

- “Меняю палку о двух концах на конец о двух палках”. Перхомуд от смеха уронил стальную болванку себе на ногу.

- Так тебе и надо. В смысле - на здоровье. А ведь ты нонче на голодном пайке, с женой-то не балуешься?

- Не ехидничай. Потом злее буду. Или нет?

На том и расстались.

 

* * * * *

 

Губа - не дура. Дура - не губа.

 

* * * * *

 

                                ...Прекрасна заповедь актёра:  

                                не надо к публике - спиной...

 

“Жил-был мальчик. И он рос, что не удивительно.

Однажды  он  купил  билет  на  самолёт  и  поднялся  по  трапу.  Конечно,  не  Бог весть какой подвиг, если забыть о его паническом страхе высоты. Даже в гости взрослый мальчик ходил только к тем, кто жил исключительно на первом этаже или - что значительно симпатичней! - в цокольных помещениях. Однако в таких местах да ещё вдали от метро дворянское сословие не селилось, потому не водилось у  юноши друзей. И подруг тоже, не считая дворничихи, поющей громко и со вкусом о Родине в пять часов утра. И к семи утра он уже не сомневался, что Родина широка и могуча, правда, начинается она не с картинки в букваре, а с самой дворничихи, а лучше бы с кирпича, который как следует упал бы ей на голову.

И тогда побежал, побежал почти мужчина, и взял билет на самолёт, и поднялся по трапу.

А через полчаса ворвались билетёрша с дружинником и с криком: “ Чего расселся! Не положено находиться столько!”- как бы деликатно попросила выйти его из экспоната.  И он действительно вышел, загруженный   мыслью, что как ни стремись в небо, а любить надо землю - гнездо своё.

И с тех пор будущего избирателя напрочь сковала умиротворённость.

Таким и запомнил его вахтёр на выходе с выставки достижений народного хозяйства... Ну, ты меня понимаешь...”

Перхомуд-младший, точная копия старшего, за исключением большой головы, шевельнулся в кроватке и издал некий звук, который при случае можно было трактовать и как одобрение.

- Кончай гвоздать фигню в ребёнка, - сказал Омагон, убирая пустую бутылку из-под водки со стола и доставая новую.

- А у него недержание, словесный понос,- сказала Консоль.- А Пиксела скоро замуж выходит,- уж совсем ни к чему добавила, дурёха.

Калу старательно изобразил безразличие. Но потом подумал, что так не интересно.

- Ах, нет, ничего не случилось. Ты просто убила меня! - Он вцепился в свои лохмы, свалился со стула и стал кататься по полу. Немного: один раз туда и ровно столько же обратно. Бодро встал, отряхнулся и раскланялся, медленно пятясь к двери.

- Всё паясничаешь? Лучше казаться глупее и тем как бы обмануть, принизить планку, чтобы потом эффект от замечательных качеств выглядел ошеломляющим? Слыхали. Только терпение-то человека не беспредельно, в отличие от доверчивости. Человеческие отношения просты. Это как не столько вкусная, сколько здоровая пища. Не надо острого, острое - на любителя. А не на женителя. А то получится “положительным образом на отрицательный результат”.

Де Газай с уважением посмотрел на друга, повесил только что снятое пальто обратно на гвоздь и снова подсел к столу.

- Но кой-кому настало время брызнуть прочь... Второй вариант: “Ничего не ответила рыбка, только на ... немножко послала”.

- Я тоже понял, что значит: “Позвоните нам сейчас, и вы уже в пути!” Это реклама посыльного агентства “А пошёл ты...”

- Что-то у меня в одно ухо влетает, а в другое - никак, - присоединилась к “по чуть-чуть” Консоль. У неё молока не было, а молочной смеси, которую с ближайшей детской кухни муж исправно таскал спозаранку, было всё равно, квасит мама или нет. - Так-таки возмёшь и отступишься?

- Видишь ли, девушка, наказала меня примета: мол, как встретишь Новый год... Я тогда выпить - выпил, а встречать его не стал. И пошло, поскакало...  Не шатко, но валко, не худо, но бедно.   Ничего нового, в смысле, хорошего, в смысле, интересного. Кроме этикеток на бутылках. И ведь не чуешь, где напорешься! Вот дон Кихот, на что уж был доном, тоже, бывало, ретировался с потерями. О эти всепобеждающие ветряные мельницы...

Они молча, не чокаясь, опустошили последнюю бутылку.

А Калу-то впервые крепко позавидовал Омагону. Вне сомнений, зависть - хорошее чувство, если обращается в обиду на себя и стимулирует преодоление всевозможных преград. Но это был не тот ракурс. Позавидовал потому, что втихоря мечтал о наследнике, продолжателе и укрепителе нажитого де Газаем интеллекта. О,  де Газай-следующий  наверняка не затерялся бы среди самых ценных! На всей земле, разумеется.

Пиксела, к сожалению, детей иметь не могла, во всяком случае, так говорила. Однако оное отказывалось служить темой дружеской беседы.

 

* * * * *

 

                                      ...И ты не из Святых Елен.

                                     На коих мрут Наполеоны...

 

Повсюду царила жгучая весна. Чувства распирали горожан, как гелий воздушные шарики.

- Можно поехать к тебе, и поучишь меня.

У де Газая днём никого не предвиделось, и он с радостью ухватился за концовку разговора с Пикселой о преферансе. Начальники разного калибра поразъехались кто куда, и был грех не смыться со службы.

- Я нынче тоже не в себе. Но тогда в ком же? А работа не любит раздвоенности.

Штопор давным-давно где-то спрятался, и Калу протолкнул пробку пальцем. Первый бокал сухого вина они выпили за знакомство. Пиксела после замужества носила новую фамилию и явилась как бы в другом исполнении. Да, она тут же вспомнила о картах. Вместо этого де Газай бросился распространяться, какая непонятная штука любовь: то ли она улыбается, то ли скалится? А потом и на колени рухнул. Глаза его горели, язык отбивал признания, а руки уже забрались сантиметров на 30 выше коленных чашечек.

- У тебя с какой стороны совесть? -  спросила, легонько отбиваясь Пиксела.

- С оборотной...

 “Оборотной” чего? Не успел додумать Калу, уже целуя то, что гладил.

- Мне нельзя, - миролюбиво добавила женщина.

“Потому, что замужем?” - кольнул ужас де Газая.

- У меня месячные сегодня.

- Ох... Это - в смысле, любовь - как раз не криминал для нынешнего твоего организма. Проверено. А простыня отстирывается, как и всё остальное на свете.

Пиксела улыбнулась и расстегнула юбку.

 

* * * * *

 

Поросята рождаются от свиней. К вопросу о воспитании.

 

* * * * *

 

Свинья - не всегда птица. К вопросу о карьеризме.

 

* * * * *

 

“Наше вам здрасьте и в двойном размере!

Писать тебе, де Г., особо нечего потому, что скоро свидимся.

Теперь я в столовой сажусь у раздачи. По праву сильного - не шутка: “дед”, но не борзеющий, плюс нормировщик - и потому, что у меня есть ложка, накладываю себе то, что нравится. Подлетает приятель, ложки у него нет.   После еды их собирают “молодые” и кладут в тумбочку дневального. Я успел схватить, а он нет. Выпаливает мне на ходу: “На двоих”. Я: “Угу”, и накладываю на двоих. С другого конца стола передают чай и хлеб. Едим одной ложкой по очереди. Это ничуть не стесняет, появляется даже чувство товарищества. Гигиена здесь не отдельного человека, а коллектива. Кружки в столовой вообще не моются, как и чайники. Попили из кружек, и в конце трапезы они ставятся на край стола - на исходную позицию для следующей партии едоков.

Проходит дежурный, раздаёт тарелки с маслом и сахаром. Тоже с нашего края, что определённо славно. Берём первые, последним, как правило, не достаётся.

Что ещё? После посещения стоматолога - 9 сеансов - строго два раза в день чищу зубы.

После завтрака   иду   в   канцелярию   делать   расстановку   личного состава. Полусонному бойцу - это отличная гимнастика для внимания.

Входит замполит с детским лицом. Похож на восьмиклассника-переростка. “Как дела?” “Нормально”. Делаю вид, что усердно занят расстановкой. Замполит уходит строить роту. А я занимаюсь английским. Потом, как бы опаздывая из-за сложного задания, топаю не с ротой, а прямиком в штаб. Отдаю бумажку, слушаю, как за стенкой с чувством и выражением ругается комбат, и смотрю в окно. Все повылазили, все роты на плацу. Пора на развод, после комбата - нельзя.

А “на большую землю” я не вернусь. Помнишь, как мне была противна мирская суета? Хотелось даже в одиночную камеру засесть на полгодика, чтобы одни книги и съедобная пища, разумеется.

Недалеко от нас освободилось место на лавинной станции. На хребте, на высоте 1500 метров. Внизу титан и медь разведали, склон долбят, оконтуривают месторождение. Сверху надо всех остерегать от лавин. На станции всего три семьи. И я, холостой, буду.

Пиши на тот же адрес сердобольной старушки из ближайшего к нам города. Которая, дай Бог ей здоровья, всегда разрешала мне пользоваться её почтовым ящиком. Назло полковой цензуре. До возможной мимолётной встречи.

 

Известный солдат, без подвига“.

 

* * * * *

 

                      ...Ужо накинется всеведущая длань

                      на трижды супостатную личину!..

 

Не всякую правду требуется выпускать наружу. Кое-что неплохо держать при себе.

Конечно, хорошо быть умным вдали от событий. Только со стороны поплёвывать. Но время не спрашивает: “остановиться, переждать?” - оно тащит тебя за собой и не церемонится. Устойчив ты или спотыкаешься, или уже завалился и волочишься, издираясь в кровь - нету ему никакого дела.

На первом же проведённым в кафе - кажется, по случаю наступающего Нового года - вместе со всем отделом празднике Калу де Газай, достигнув состояния раскрепощённости, признался, что из начальства никого не уважает.

Так благополучно усохло его продвижение по службе. А если прибавить, что и рвения, именно рвения, а не обычной демонстрации рвения, не было - откуда же: нелюбимая профессия получилась ради любимого диплома, а не наоборот, - то метаморфозы в должности не предвиделось. Хотя существовала денежная “вилка” в его графе “инженер”, но это, скорее для самолюбия, нежели для роста габаритов потребительской корзины.

Всё-таки де Газай умудрился за один квартал наделать массу разных умственно-полезных работ. “Да мне просто сам процесс мыслительный по нраву!” Начислили по непонятному тарифу баллы, и он сначала выиграл нервные подёргивания себе подобных в своём подразделении, затем и другие обошёл.

- Поздравляю с победой в соревновании “Лучший молодой специалист предприятия”, - начальник отдела то ли скривился, то ли что на зуб попало.

- Я тебе прибавил, - бросил хозяин, удаляясь.

С нетерпением ждал Калу ближайшей получки, строя планы на новую большую - не на десять же рублей! - сумму.

Жалование прибавили на десять рублей. Меньше нельзя по инструкции.

На них купилось три бутылки портвейна. И сразу пришло решение: на следующий день заболеть.

Осень напала внезапно. Мерзкий ветер дул, и моросил холодный дождь. По мнению ЖЭКа, продолжалось лето, и отопление в общежитии не включали. Таким образом, сложились предпосылки для легко объяснимого добротного ОРЗ. Подтверждённым настоящим больничным листом.

Между вторым и третьим стаканом портвейна Перхомуд вдруг поведал, как по весне всю ночь пробегал в туалет после посещения привокзальной пельменной.

- Зачем ОРЗ? В поликлинике есть врач по кишечнику, новенькая совсем. Своя в доску - это точно - и не рюхает ни хрена.

Врач молча выслушала историю про пельменную, коварно подвернувшуюся не далее, как вчера, Перхомуду и де Газаю, и дала им по ночному горшку: докажите-ка недомогание. Они сильно потужились в больничном туалете. Да что толку: в   желудках    кроме   чеснока   для отбития перегара   ничего путного не находилось. Не появилось и в горшках.

- Мы только что дома как следует сходили, честное слово! Теперь - нечем.

- Тогда давайте к раковине.

И она заставила их пить тёплую воду - обильно хлорированную, тьфу! - разведённую с содой. Омагон сломался на третьем стакане, Калу опрокинул все пять и полуобморочном состоянии рухнул на кушетку.

- Кстати, тут ко мне пришли двое, - доложила кому-то в телефонную трубку врачиха. - Один, вроде, ничего, - взгляд на Перхомуда, который отрешённо уставился в потолок, - а у другого явные признаки дизентерии.

“Вот и приходи здоровым!” - сильно стукнуло в мозгу де Газая. Но он отчаянно продолжал бороться, вспоминая, где же должно болеть, когда милая с виду женщина энергично давила ему живот.

- Что ж, придётся класть в больницу.

- Я стационарно вылечусь и больше не буду таким, - искренне поклялся Калу.

 Шприц с какой-то жидкостью - видимо, так было надо - она вонзила ему в левую руку. Де Газай тут же отключился. Он пришёл в сознание оттого, что били ладонями по щекам и обзывали “кисейной барышней”. Конечно, следовало что-нибудь поесть, дабы не случилось слабости перед ответственным испытанием. Так ведь торопились пораньше отметить первый день заслуженного отдыха!

Бюллетени им всё-таки выписали.

- Я же говорил, что лучше к терапевту, с гриппом!

Калу хотел накинуться на Омагона с кулаками, но левая рука висела, как плеть, а одной правой с Перхомудом никак не совладать.

 - Там индифферентная старушка медсестра читает себе газетку, пока ты о коленку натираешь градусник до нужной температуры. Что же лучшего пожелать?

Перхомуд тем временем корчился от смеха.

- А ты был хорош на кушетке, особенно, когда стеклянную палочку в зад пихали. Это называется “полёт на Луну”, я слышал от кого-то пару лет назад в больнице. Ощущения не такие ли? Но как ты правдоподобно отключился после укола! Вот это класс, вот это мастерство. Я уж посчитал, что нам ничего не светит, и смирился с несчастной судьбой.

Калу не стал разубеждать Омагона на счёт мастерства. Хотя стеклянная палочка - совсем не смешно. Странно, как же гомосексуалисты промежду собой...? Ведь там потолще будет...

Однако всем прощай, и тебе простится. Будь терпелив и милосерден, ибо не все и не всегда на тебя похожи. Де Газай успокоился.

Их путь уверенно пролегал через продовольственный магазин. Перхомуд достал прочный целлофановый пакет. Нести бутылки предстояло ему на правах менее пострадавшего в сражении.

А злополучная пельменная уже месяц находилась в ремонте. Так-то.

 

* * * * *

 

Не все стихи ведут к “хи-хи”.

 

* * * * *

                                       

                                              ...Это музы грохочут,

                                              раз пушки молчат...

 

Неприятности продолжались.

Поездка на юг прямиком привела в кожно-венерологический диспансер. А начиналось совсем по-другому...

Истекая потом, как кровью на поле боя израненный по всему телу солдат, Калу тащил громадный чемодан в сторону адреса, данного ему - не бесплатно - в бюро жилищного устройства туристов. Бессмысленно проклиная “горящую” курсовку, которую всучили позавчера - всего за треть цены! - в профкоме завода. Курсовка гарантировала трёхразовую кормёжку в столовой, остальное добываешь сам. Наконец-то, раскалённый асфальт, сопровождаемый пожухлыми от зноя деревьями, упёрся в калитку, за которой дремали одноэтажные невзрачные домики вперемежку с полукладовками-полусараями, жаждущими не менее тех же домиков заглотить отпускников.

- У неё в душной проходной комнате шестая кровать свободна. А я дам отдельную застеклённую веранду.

Женщина спортивного вида лет тридцати пяти - тридцати шести, оказалась соседкой той, куда направлялся Калу согласно указанному маршруту, широко улыбнулась.

Перехват клиента состоялся, и новая хозяйка бодро стала мыть полы на веранде, виляя ещё вполне интересным задом. В де Газае тут же шевельнулась крамольная относительно этики мыслишка, он её как бы прогнал. И пошёл знакомиться с расположенной во дворике уборной - немаловажным атрибутом отдыха и жизни вообще.

Он вернулся немного погрустневший - а ты хотел унитазы да голубые в придачу? попробуй-ка на весу, не промахнись!

На веранде женщина   поставила на тумбочку цветы в бутылке   из-под лимонада и сразу взяла плату за две недели вперёд.     “Хотя мы считаемся первой зоной близости к морю, возьму с вас поменьше, но уж, пожалуйста, когда нагрянет инспектор, скажите, что вы - мой родственник”, - и удалилась. “Родственник” быстро разделся и рухнул на кровать. А если ещё и столовая будет похожа на их заводскую, и до моря окажется не так, как принято в первой зоне близости...

Столовая оказалась чистой, с официантками, а за его столиком - молодая симпатичная женщина с пятилетним мальчиком и своей мамой. И недалеко шумело море.

На третий день де Газай столкнулся с сотрудницей из его же сектора и расстроился.

На четвёртый день приехал двоюродный брат или племянник хозяйки, с которым она долго осматривала комнатку в сараеподобной пристройке. И выскочила чем-то весьма довольная. Утром брат уехал, должно быть, спешил по важному делу. На пятый вечер де Газай пригласил хозяйку в открытый, то бишь без крыши, театр на поп-оперу “Орфей и Эвридика”. А она - его, но уже ночью, в спальню.

Разведённая - эх, тогда бы сегодняшний ум! - с милой грустью поведала о бывшем муже-моряке, на полгода уходившем в море, оставляя её один на один с женской тоской в постели, оттого-де и родить она не могла, сильно была сексуально расстроена. Зато с удовольствием и кокетством делилась с ним рассказами о мужчинах и юношах, повсюду охотно проявляющих внимание. К мраморной скале!   Да-да. Потому, что отношения должны быть только самые-самые серьёзные.

Смеркалось рано, это вам не стерильно-белые ночи Петербурга. Калу опять кивал, поддерживая беседу и поглощая молодую картошку с мясом и помидоры в сметане. Ужин в столовой каждый раз автоматически отменялся.

Пришло время откланяться. Дама проводила де Газая на поезд, не забыв страстно поцеловать. И уже дома Калу понял, что уехал-то не один.

Мягко светило солнце. На крыльце кожно-венерологического диспансера стоял весёлый парень и курил дешёвые сигареты.

- Да брось ты! Гонорея - это насморк, только из другого места. Меня уж столько раз по этому поводу милиция искала. Кого только и где я не ...

Упущение в истории: носительница заразы работала медсестрой в санатории. Когда из диспансера сделали запрос по адресу в южном городе, всё оказалось чисто.

 

* * * * *

 

Может быть, это атрофия - любить себя настолько, что не завидовать другим?

 

* * * * *

 

                                              ...Если ты - монада,

                                              так тебе и надо !...

                                               (читая “Розу Мира”)

                                                                                                                                     

А. Вера - не для ощущения своей ничтожности. Надо верой выводить из рабства, а не вводить в него!

Б.  Ученик может и недопонять Учителя. Бог - апостол - священник... Что же доходит до прихожанина? Апостол и священник - люди, восприятие их - субъективно, в силу своего разумения.

В. Апокалипсис похож на страшную сказку полуграмотной бабки.

Г. Если Иисус ссылается на чужое - пророков - слово, значит, недостаточно сильное своё?

Д. Учение - догма. Но разве не сомнения ведут к истине?

Е. И всё-таки, Он был Христом и в тридцать два.

Ё. И всё-таки, с верой возвращается к людям больше, нежели берётся от них. Когда лодка плывёт по чистой и тихой воде, рыба сама запрыгивает в руки.

Ж. И всё-таки... Хотя, может, Он слышит только во время службы в храме. Хотя, может, не прогнать молитвами горе и несправедливость.

З. И всё-таки...

 

* * * * *

 

- Здоровье, как поезд, пошло под откос. Правда, есть такое правило в бридже: “Если не ясен расклад твоих партнёров, пусть мечты будут проводниками в партии”.

- Не в той партии, - мудро заметил Перхомуд, с которым де Газай отмечал праздник освобождения от гадкой болезни, главный недостаток которой заключался в отречении от спиртного, - нет, не в той, куда меня призывали, согласно плану приёма от рабоче-крестьян.

- Знаю её, партию “любителей игры в беспортошность”. Меня тоже Бог миловал.

В заброшенном яблоневом саду при средней школе № 1 солнце ласково сочилось сквозь листву. Стояло “бабье лето”- любимая пора поэтов, - а также столик, исполосованный матерщиной, креплёное вино и сыр “Российский”. Нет, сыр лежал.

- Я ведь думаю так же, как ты, только всегда в свою пользу, - соврал де Газай. Думать ему не хотелось. Ни о том, что Пиксела всё-таки родила, к тому же мальчика - “что-то у всех мальчики, к войне, что ли?”. Ни о том, что часто говорят: “помогу”, добавляя “разумеется”, а в конце - “может быть”. Ни о том, что вчера приспичило кинуться в карьер. Он стоял на самом краю, закрыв глаза, и не было ветра, чтобы подтолкнуть.

Вот и хорошо. Не пришло ещё время лебединой песни.

Если бы лебедя.

 

Постскриптумы

                        

 ... Любила ль Беатриче Данте,

                               когда завязывала банты?

 

P.S. 1

 

Быдло - не следствие происхождения, а состояние интеллекта.

Перво-наперво спроси себя: насколько сильно стремление “быть, как все”? Не столько в одежде или еде, хотя и это кое о чём говорит, а в мыслях и делах, подвигаемых оными мыслями. Прожить и не то, чтобы оставить засечку в летописи страны - такое вообще редко кому удаётся - а хотя бы стремиться к этому. Пусть малым, но “золотником” отслужить своё. Вот и получится, если ты - Иванов, то уж никак не окажешься по окончании срока Петровым или, тем более, Сидоровым.

Самый простой способ внезапно проверить себя - заглянуть вовнутрь:

а) хочется ли сначала занять очередь, а потом узнать, чем торгуют?

б) хочется ли присоединиться, если бежит несколько человек, к примеру, по коридору служебного помещения?

в) горишь ли желанием всенепременнейше прочитать книгу, точнее, посмотреть фильм потому, что знакомые вовсю обсуждают, а не в целях духовного обогащения?

г) думается ли перед началом дела больше о том, что скажут другие, и меньше - насколько будет полезно тебе?

Если “да” - хана тебе, браток. В смысле, не обижайся. Стадного чувства - по самые ушки. Кстати, держать обиду - косвенный признак быдлообразности. Можно ли обижаться, налетев с размаха, на стул? Так и с людьми: умный не станет зазря “наезжать” на тебя, а дурак... Смотри пример со стулом. Неплохо учиться постоянно делать выводы.

И вдруг волнение: как же так? Оглянулся, а кругом полным-полно быдла в расчёте на здоровую единицу. Удивительно? А не оттого ли столько проблем между людьми, а глобально - во всей стране?

 

P.S. 2

 

А есть ещё “тест на оживлённость предмета”. Как известно, живому организму свойственно развиваться.

А мёртвому - не очень. Потому, когда твой собеседник заявляет, что ему уже тридцать лет (шестнадцать, пятьдесят восемь) и что-либо изменить в характере или взглядах уже невозможно, быстро отойди от него, ибо он мёртв. Только не разлагается и не воняет. Хотя на счёт последнего можно поспорить.

Связан ли “признак живого” с “признаком быдла”? Пожалуй, да. Если имеешь первый, то второй, скорее всего, не прилипнет.

 

P.S. 3

 

Человечество без женщины было бы весьма неприглядно. Женщина намного прекрасней мужчины как снаружи, так и внутри, и сюда ещё досыпать ума - получится перебор, бомба несправедливости.

Если отбросить алкоголизм, и живёт-то мужчина меньше потому, что порой, например, в своих фантазиях, забираясь ввысь, поначалу легко, непринуждённо, незаметно даже, затем сильно или окончательно разбивается.

А что касается ума, то если вывести - в смысле, математически, а не куда-нибудь на помойку - среднюю женщину, она имеет все шансы оказаться выше мужчины, выведенного похожим образом. И это не шутка, или не очень горькая.

Или вот ещё версия скоротечности мужского срока. Так как природа любит равновесие (смотри немедля законы термодинамики), то избыток неординарности компенсируется недостатком жизненных сил. А для тех, у кого воображения предостаточно, фабула следующая: талант пожирает мужчину, и при абсолютной, нулевой тишине слышится его (таланта) плотоядное чавканье.

 

P.S. 4

 

Не быть философом не страшно. Дело здесь не в умственной ущербности - упаси, Боже! Полным-полно людей, испытывающих острую потребность в логических построениях и успешно реализующих её. Но в философы не угодившие. Нет, нет, логические построения производить очень важно. Это необходимое условие. Всегда искать корень, даже в элементарном! Конечно, философ любит воспрошать: “почему?” - и копать это “почему” до самой задницы (у каждого “почему” есть задница, а бывает, задница есть, а самого слова-то и нет). Однако так же важно - первое достаточное условие - иметь желание и возможность без ковыряния в носу смотреть в потолок и рожать сентенции. Не пережёвывать чужое, рассыпаясь афоризмами. Ведь цитирование происходит часто не от большого ума или памяти, сколько от отсутствия собственных мыслей.

Второе достаточное условие - желание находить глобальные абстракции и погружаться в них. Пусть со стороны это кажется демагогией, пусть.

Но уж когда придёт ощущение неслучайности своего земного воплощения в данное время и данной стране, считай, дозрел.

А теперь о жертвах. Согласись, выигрыш во всём и сразу смахивает на чудо. Итак, философу с женщиной в законном браке тяжело. Не в смысле, физиологически. Но потому, что сходятся люди, похожие друг на дружку, или делающие вид, что похожи. Или мечтающие быть похожими по каким-то, но основным, критериям. А главное, что женщина-хозяйка ценит в мужчине - это то, что есть в ней: практичность. Терпеть часами смотрящего в точку она вряд ли захочет. Теперь ясно, двигаясь от обратного: практичный мужчина стать философом не может. И ладно. Зато будет хорошим хозяином и вырастит сына, у которого всё впереди.

 

P.S. 5

 

Итак, Всевышний создал человека по образу своему (некоторые думают, что пошли от обезьяны, и, вероятно, именно к ним сие происхождение наиболее применимо).

Отсюда следует: а) человек обязан заниматься творчеством как попыткой уподобиться Творцу; б) копия при всём желании не дотянет до подлинника, в частности, человек, являясь субъектом, не может быть объективен (кто заявляет о своей объективности, смейся ему в лицо - это правильно).

Что ещё не свойственно человеку? Он, будучи занятым воплощением своего предназначения,  во-первых, не тратится на осуждения, как на приступы безделья; во-вторых, не впадает в крайности, ибо включается фонарик-разум, и находятся качественные компромиссы; в-третьих, избегает обобщений, основанных на своём жизненном опыте (например: по одинаковым ценам на сыр в двух-трёх магазинах утверждать, что такие же цены “во всех”,  или, обжёгшись неудачей в любви из-за коварства ли, глупости ли, лености ли одной-двух женщин, болтать, что “женщины - все такие”), ибо безукоризненной статистики всё равно не набрать - параметры жизни меняются во времени, и на каждый момент приходится определённая доля вероятности истины; в-четвёртых, не сбрасывает нервное напряжение на другого, ведь если один разряжается на другом, в том, другом, разряд накапливается, а если так поступят многие, то получится не просто насилие над личностью, а взрыв последней; в-пятых, и с этого следовало начать, не отравляет себя    мещанством,    переводящем    жизнь    в      перманентное коматозное состояние.

 

P.S. 6

 

Была ещё хорошая мысль, да ушла куда-то.

 

                           Июнь, июль, декабрь - 96.

 

17 ВЁСЕН? МГНОВЕННО!

(пьеса-пародия)

 

Действующие лица:

 

1. Штирлиц, разведчик с красным дипломом.

2. Мюллер, группенфюрер с секретным стажем.

3. Кэтрин Кин, то ли пианистка, то ли хрен знает кто.

4. Борман, обычный партайгеноссе.

5. Шлаг, пастор без вредных здоровью паствы привычек.

6. Голова Холтоффа, аксессуар без особых претензий.

7. Голос за кадром, как правило, трезвый второй план.

8. Телефонистка без имени, носит розовые трусики в жёлтый горошек.

9. Уборщица Клара, трусы не носит из принципа.

 

Действие первое.

 

(Берлин. Телефонный узел на углу невыговариваемых штрассе. Полдень. По Москве.)

 

Штирлиц (заискивающе): Либере фройляйн! Как бы мне разговорчик с Москвой? Всё-таки, знаете, товарищ по школе... За одной партой морзяну стучали... Хороший парень... Водки обещал прислать...

(Игриво) Могу познакомить за просто так-с.

Телефонистка (медленнее 17-ти мгновений и большой амплитудой закидывая левую ногу на правую): Ка-а-нешно, вас тут много, а я одна! Ладно, красавчик, уболтал девчонку, дуй во вторую кабину.

Штирлиц (громко кричит): Алё, Алекс! Это Штирлиц! Тьфу, блин - Юстас! Ну, Максимка, Максимка... Сань, приём, твою бабушку! Слышь, вышли новый шифр телеграфом... Я старый в какую-то книжку засунул, не могу найти. Они ж все по-немецки. А ты думал по-каковски? Ну, ты дурак, а ещё военный!

Телефонистка (не одёргивая юбку): Хер-р! У меня чего-то здесь не туда воткнулось.

Штирлиц (с умным видом): Понятно, а как же.

(Вполголоса): Сама ты - хер-р.

 

Действие второе.

 

(Берлин. Бункер. Круглое помещение с ядовито-зелёными стенами. Все места - стоячие. Полдень. По Гринвичу.)

 

Мюллер (грустно):  Все свободны. А Вас, Штирлиц - в тюрьму! Шутка. Штирлиц, - и где я слышал эту фамилию? - Вас я попрошу остаться. Треснем по стакану халявного спирта. Намедни подфартило: выписал по блату на протирку пытошного струмента. Поболтаем за жисть, как старые корефаны.

Штирлиц (счастливо): Очень гут! Всем гутам гут, если я что в этом понимаю. Кстати, начальник, я рассказывал, как тащил однажды - ха-ха-ха! - чемоданчик с рацией, а пальцы-то - жирные-прежирные после обильного ланча ...?

Мюллер (озабоченно): Ёханый бабай, штопор спёр какой-то партизан.

Штирлиц (подмигивая): Так ведь у меня всё с собой!

Штирлиц пляшет цыганочку и машет головой Холтоффа. Голова норовит в него плюнуть.

 

Действие третье.

 

(Те же, там же. Разве что входит Кэтрин Кин.)

 

Кэтрин Кин (развязно): Мальчики, кто поменяет дойчемарки на рубли по щадящему курсу? А то в этой долбанной Германии совершенный голяк надыбать пласт “Героической симфонии” Шостаковича.

Штирлиц (думает): Милая девочка! Тебе рожать да рожать.

Мюллер (думает): А Штирлиц умеет работать!

Действие четвёртое.

 

(Берлин. Рейхсканцелярия. Рядом с Комнатой № 1. В коридоре впритык к луже блевотины лежит Штирлиц. Из двери, вихляя, появляется и неотвратимо надвигается зад уборщицы Клары, которая моет пол.)

 

Штирлиц (делает вид, что бредит): Вот послать бы тебя... к англичанам... под кличкой “Мюллер”... с миссией миротворца... да опосля разоблачить...

Уборщица Клара (зло): Ишь, развалилси! Ноги вытирать надо!

Штирлиц (из последних сил): Нет, не Мюллер, а Плейшнер! А в графе “национальность” - турецкий еврей!

Уборщица Клара (хватает   трубку   красного   телефона   в Комнате № 1): Диспетчерская!..

Борман (приглушённо): Партайгеноссе слушает.

Уборщица Клара (оглядываясь на Штирлица): Слышь, геноссе, сделай такси к подъезду, плиз. Клиенту плохо.

Голос за кадром (душевно): Штирлиц получил посылку из Центра. С кем не бывает.

 

Действие пятое, второе от конца.

 

(Граница Швейцарии и Германии, или наоборот. Светит солнце.)

 

Штирлиц (ковыряет мозоль на пятке): Так и надо, так тебе и надо... Как там по Пушкину - сукин сын? А кто-то спокойненько, сидя на одном, вполне определённом месте, ордена со звёздами пристёгивает. И прибавочку, между проотчим, к жалованию. Обидно, честное ВКП (б) - шное.

Мюллер (битый час пытается завести свой “Мерседес-Бенц”): Нет, ты погляди: прям “Нюрнберг” какой-то, а не процесс!

Пастор Шлаг (в затяжку курит махорку): Крепка, зараза! А что делать? Конспирация!

Кэтрин Кин (смахивая радостную сорок пятую слезу): А в тамошних родильных домах стафилококку-то стока... Да ведь не каждый день и не каждого Родина-мать зовёт.

Уборщица Клара и Телефонистка без имени (бегая между рюкзаками и сталкиваясь лбами): Лыжи-то смазать забыли! Антенну у приёмника Жуков, что ли, складывать будет?!

Голова Холтоффа (торжественно грассируя): Бгошу пить, ей-Богу! В смысле, в компании.

Борман (смотрит на стыренные у Штирлица часы): А время-то нынче хорошее, местное!

 

Действие шестое.

 

(Пригород Берлина. Гринвич, на западе - умеренный.)

Голос за кадром (безразлично, плавно затухая):

Штирлиц захрапел ровно в полночь. Штирлиц знал, и весь спальный район Берлина знал, что через двадцать минут он повернётся на спину и станет присвистывать... А ещё через час он проснётся, проковыляет на кухню и нажрётся колбасы.

И тогда на всей земле станет тихо.

 

Конец.

Август-97.

 

ТОЧКИ ВОЗВРАТА

(эссе)

 

(Стихи)

 

Воздух в Китае наполнен любовью

к китайцам.

Время стряхнуть замечательный жизненный опыт.

Чтобы как следует каждой мечтой

насладиться.

 

(Память)

 

Грузовик, словно сказочный колобок, убежал от пятиэтажек в центре посёлка, затем от местами выкрашенных домиков на окраине. И весело запрыгал, спускаясь по огибающей возвышенность дороге. Дорога из булыжников и ям называлась Грузинкой. То ли оттого, что была продолжением улицы Грузинской, то ли из-за сходства с настоящей горной дорогой в настоящей Грузии: с одной стороны крутая граница парка, с другой – многометровая пропасть. На «дне ущелья», как полагается, изгибался настоящий ручей. Только без прозрачной воды с резвой форелью, а пахнущий продуктами жизнедеятельности человека.

А вот грузин или похожих на них здесь, кажется, не водилось.

Ничего особенно весёлого в подёргиваниях грузовика не было, учитывая, как несимпатично приходится биться задним местом о деревянную скамейку. Но в грузовике ехали дети, а вожатой, скорее всего, полезно. Ехали они погожим летним утром в пионерский лагерь и при этом дружно пели задорную песню о жизненных перипетиях бабки, дедки, Любки и голубки. Пик радости приходился на куплет: «Чем же спекулировать, милый мой дедочек? Чем же спекулировать, сизый голубочек?» Полтора десятка ротиков и один весьма чувственный рот втягивали по максимуму воздух, чтобы от всей совместной души выплеснуть: «Самогоном, бабка! Самогоном, Любка! Самогоном, ты моя сизая голубка!»

Самогонщики безуспешно преследовались законной властью, посему запретная тема добавляла вкуса к невинной детской шалости.

Грузовик запылил по просёлочной дороге, основательно разбитой колхозными тракторами и военными тягачами из расположенной рядом, как рассказывали бывалые люди, части ПВО. Справа ласково шелестел лесной массив, слева тянулось бесконечное кукурузное поле, и уже за ним плавно рассекала родные просторы и манила прохладой ещё не полностью загаженная и обмелевшая река.

Удары по скамейкам стали реже, но с большей амплитудой. Новая песня пошла вразнобой, хотя получалось ещё забавнее.

Навстречу пастух гнал стадо коров. Своим видом и скоростью перемещения коровы походили на русских борзых.

До пионерского лагеря, укрытого в бору на холме, где ещё приютилась деревня, в которой кроме приезжих москвичей из активного во всех отношениях населения практически никого не осталось, было уже рукой подать. Хотя не очень короткой.

Сосны, нет, запах, воздух в сосновом лесу… Здесь хотелось остаться навсегда. Бегать за девочками, но более охотно бегать до тех мест отдельно стоящего общественного душа, где ограждающие его железные листы плохо сходились. Заблудиться в лесу и дрожать от страха быть пойманным противником по игре в индейцев. Получить приз в конкурсе, своровав красные звездочки, выдаваемые за победу в творческих номерах и неосторожно оставленные без присмотра в комнате вожатых, которые были слегка навеселе и не всех участников помнили. А потом долго сгорать от стыда.

Чем пугали? Конечно, клещами: они прыгают прямо с кустов и впиваются в шею, - и летучими мышами: они вцепляются намертво, особенно в светлые волосы. По ночам никто не шлялся по лагерю, да и зачем – в каждой палате уже слышен устрашающий полушёпот про чёрную-чёрную комнату, в которой чёрное-чёрное зло…

А днём котлетки и пюре или сыр и пшённая каша. Но только не манная! И компот с добавкой.

Все было просто и мило.

 

(Стихи)

 

И снова мысль укачала,

упав, как не старался я,

на неподвластное начало

материи и бытия.

 

(Пособие для начинающих философов)

 

От нормальных людей философы отличаются неумеренной страстью всё делить (в хорошем смысле этого слова, а не под знаменем экспроприации) и классифицировать, то есть выдумывать всякие определения, желательно, труднопроизносимые и адекватно этому воспринимаемые мозгом, чтобы потенциальный ученик или просто случайная жертва долго в недоумении хлопали глазами: «Эка завернул! Голова…». Надо бы сюда пристроить искусство- и литературоведов, да куда им до философов! Ни размаха тебе, ни порядочной подоплёки, кроме несчастного перевода с какого-нибудь итальянского или французского. Что это за присюсюкивание: барокко, рококо? Или ещё хуже – ампир. Так и подмывает культурно приложиться где-нибудь в автобусе: «У Вас, кстати, с барокко всё в порядке?» А потом: «Ну, знаете ли, каждый тут со своим рококо…» И вдогонку: «Подумаешь, и я могу ампир показать!»

А что у нас творится с размерами стихотворений? Копнул, а оттуда похлеще сквернословия. «Смотри, мол, добалуешься ты со своим ямбом…» «А по хорею не хочешь?» «Сам ты амфибрахий!»

Тем временем и вывод подоспел: если у тебя нет зудящей потребности всё делить и классифицировать – не суйся в философы.

К чему всё это? А к тому, что человечество, как нечего делать, можно разделить на два типа: «художники» и «ремесленники». Художники - это революционеры, благодаря которым мир знает, что такое открытия в науке, течения в искусстве и прочие новшества. Это те, кто несёт своё «я» иногда даже поперёк общему «мы» (не противореча Уголовному и Гражданскому кодексам, безусловно.) А Ремесленники - это те, кто работает по лекалам Художников. Ремесленников подавляющее большинство. Это люди-инструкции, «от сих до сих», строго выполняющие все предписания, без малейшего намёка на вопросы «а почему именно так, а не по-другому?» и «а не пропустить ли несколько лишних пунктов?».

Но вот какая возникает отсюда проблема: выяснить наконец-то, кто же лучше – плохой Художник или хороший Ремесленник - не так-то просто. Для оценки Художника требуется куча времени и даже чуть больше. Не каждому эксперту суждено дотянуть до окончательного вердикта: настоящий ли попался Художник, а не подделка в виде сумасшедшего или, что гораздо противней, фальсификатора-Ремесленника.

У философов положение завиднее. Над ними меньше глумятся, особенно при жизни. Практически безобидное существование.

Загвоздка только в том, что звание Философа надо умудриться заслужить.

 

(Стихи)

 

Вот бы выпало кому-то,

слава Богу, а не мне,

с бубенцами встретить утро,

корча рожицы луне.

 

(Память)

 

Учеба в институте – самое счастливое время. Радужные перспективы, дуракаваляние в течение семестра, напряги и удачные трюки на экзаменах. Оторвавшись от опеки родителей погружаешься помимо алкоголя и преферанса в череду свиданий. И расставаний. И страданий.

 

Тёплой осенью шуршат листья,

что-то важное шепча точно.

Я не буду сочинять письма

и не вспомню о тебе ночью.

 

Безответное моё слово

полетит по городам-весям.

Не увидеться с тобой снова,

и по скверам не бродить вместе.

 

Словно воин, по своей воле

совершаю в небеса выстрел.

Поступиться бы твоей долей

в обречённости моих мыслей.

 

Вдруг окажется, что не′ стоит

на свидания ходить вовсе?

Это сердце с головой спорит.

Это листьями шуршит осень.

 

Или перегибает в другую сторону: «Пожалуй, любовь подобна настенным часам. С маятником. Суть качения - её законы, суть подзаводки - некая вечность. Всё здесь понятно. Как и наличие идиотов, уверенных, что твёрдо держат ключ от сложнейшего часового механизма. Как и наличие сравнений, ещё более нелепых. Некоторые считают любовь невозможной оттого, что жизнь напоминает задницу. Будто выбор один: или быть туалетной бумагой, или экскрементом. Пусть жизнь часто видится выгребной ямой, ничего. Радуйся, что пока являешься достаточно свежей нечистотой. Хотя никакой перспективы».

Замечательная студенческая пора. И поэтому скоротечная.

Ах, да. Столовые. Оргазм есть маразм, когда желудка спазм. В студенческих столовых иногда не было вилок, про ножи вообще нет речи. Всё это глупости. Ложка – альфа и, ещё больше, омега всего, что связано с поглощением пищи.

А ещё надо было уметь прятаться, когда знакомый осетин, прочитав надпись на твоей двери: «Прежде чем войти, подумай: нужен ли ты здесь?» - носился по всей общаге, чтобы расправиться с обидчиком (с тобой).

Учёба в крупном городе Москве насыщена помимо общепринятых зрелищ разными помельче. Назначил свидание провинциальной девушке из совсем другого института в культурно-значимом месте – возле Большого театра, а она опаздывает. Зато рядом дефилирует некто с сальными глазками. Приспичило, спускаешься в писсуарную. Только начал облегчаться, а за спиной голос: «Давай дружить»? И уже через много метров осознаёшь, что бежишь расстёгнутый. И только потом под смех товарищей узнаёшь, что возле Большого собираются именно не совсем обычные. Или неизвестный - только тебе одному – встреченный на улице режиссёр предлагает пройти в его «берлогу» для предварительного разговора перед кастингом, а потом засовывает руки тебе подмышки, нюхает и визжит: «Мужчина»! И ровно через три секунды в плотно закрытом лифте тебе точно ясно, что место среди инженеров - самое лучшее, в смысле безопасности.

Потом становишься инженером. Пришла работа по специальности. Зато социализм ушёл.

Эра усреднённого счастья с перспективой неголодного, но не значит, что богатого будущего применительно к среднестатистическому члену ещё вчера монолитного общества закончилась.

Наступило смутное время, которое мгновенно разделило всех на армаду простаков и манёвренный отряд беспощадных жуликов. Простакам, ставшим вдруг похожими на баранов для заклания, нашлось прямое предназначение, и произошло это не случайно. Ведь вся государственная система была сродни школе-интернату, где кое-как заботятся, но помереть не дадут. И сопли вперемежку с кровью вытрут, и, может статься, пожалеют. Но после того, как закончат с тумаками и подробно вколотят правила поведения. Однако в отношениях всегда оставался последний этап, когда возьмут за ручку и переведут через дорогу. А тут вдруг у самой пропасти моста не оказалось. Вот многие и сорвались.

Конечно, Центральный Московский ипподром. А где ещё можно растрясти свой азарт? И достопримечательность второго этажа - Григорий.

Порою ни за что поручиться нельзя. А вот, что Григория ни с кем не спутаешь - это можно. Здесь всё коричневое: плащик короткий, портфельчик потёртый, кепочка набекрень. Нет, волосы - чёрные, с обильной проседью, спутанные, как у байкера. Глаза карие - не точно, но безумные - точно. Впрочем, таких тоже - пруд пруди.

Зато как он пел, как зарифмовки читал вдохновенно... Не хуже, ей-Богу, любого областного артиста.

И это когда вся публика орала: “банда! банда!”, и хрипела: “наелся, да?!”.

И это когда вся публика визжала от ненависти к продажным наездникам и стонала от любви к проигранным денежкам.

А как вообще насчёт жизни, самой что ни на есть обычной? Стоит ли тебе захлёбываться радостью: “кто сказал, что нет привоза?”- если твой шанс, в отличие от моего, не придержали, как наездник свою лошадь на финише? Стоит ли приплясывать: “плачь, милый, плачь - степная кобылица с огромной ягодицей несётся вскачь!”- если мою мечту, в отличие от твоей, снимают с дистанции, как галопирующую лошадь?

Наверное, стоит. Если ты - Григорий, любимец второго этажа Центрального московского ипподрома.

Что ещё? Быть «утренней девочкой».

Во времена театрального бума достать билеты на “фирменные” спектакли популярных театров удавалось с трудом. Либо как следует переплатив, что студентам не очень нравилось, либо как следует же отстояв в очереди, и это мало симпатично. “Утренняя девочка” означало следующее: прийти за пару часов до открытия касс, назло огромной очереди втиснуться к своим товарищам, дежурившим с ночи и не раз попившим портвейн в ближайших подъездах с ментами, получить талон на две пары билетов и отдать одну пару студенческой “мафии”- тем, кто это придумал.

Какие накладки? Вот сейчас у театра «Сатиры» дежурит сержант. Тупая красная морда. Но не в этом дело. Незнакомый, не наш. Вдруг после заработанного талона у тебя, счастливого, возникает порыв совершить что-нибудь и для Родины. Тут как тут седой иностранец фотографирует исподтишка очередь у театра. И ведь разместит в своей поганой газете снимок очереди, якобы, за хлебом. Сержанту сообщено, он идёт к улыбающемуся иностранцу, отбирает аппарат и засвечивает плёнку. Шпион в обидках. А ты, герой, небрежно бросаешь окурок в лужу. И под злорадные смешки проигравших тебе в почти честной борьбе за талон войти в лужу, вытащить, следуя приказу сержанта, грязный окурок, и отнести в урну. И унести боль героя.

 

(Стихи)

 

Как не крути, но может статься,

что притяжение одра

точнее всех экстраполяций,

надёжней каждого ядра.

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       

(Пособие для начинающих философов)

 

Мужчина – охотник, в том числе и на прекрасный пол. А добыча - разумеется, качественная - зачастую требует проявления незаурядной смекалки. Отсюда - старт прогресса.

Когда женщина и мужчина строго следуют своему предназначению – старт гармонии.

Вообще, каждый человек должен быть приложен к месту, определённому Господом. Исключительно для наступления во всём мире покоя и изобилия.

Вопреки кажущемуся, глупых людей, как и умных, на свете не так уж и много. Интервал очевиден: дурак (полное отсутствие умственных способностей) – полудурок или полуумный (учитывается надежда на безвредные действия) – неглупый (знающий) – умный (который может решить проблему своим умом, а не чтением чужой инструкции). Поэтому следует сделать два примечания. Первое: многие женщины весьма неглупы. Как бы умны, только их интеллект ограничен суммой накопленных знаний. Интуиция же является не искрой логических измышлений, а следствием внезапного проявления самостоятельности низа живота или позвоночника. Второе: кто-то мог напороться на талантливых (в каком-то смысле) женщин и будет доказывать несостоятельность предыдущих высказываний. В этом случае необходимо сделать максимально серьёзное лицо и выдать банальность типа: у каждого правила есть исключение (или, что в данном случае гораздо привлекательней: каждое правило прекрасно своими исключениями).

А что касается ума, то он компенсируется упорством при изучении предмета (задопрочностью). Хотя есть разная способность к глубине восприятия. Наподобие плохо и хорошо дрессированных мартышек. Первые умеют прыгать с тумбы на тумбу, а вторые ещё и через кольцо.

А что касается частого упоминания бодания женщин на поле мыслительных процессов, так это всё уйдёт в развитие гендерной психологии.

А что касается женской логики, таковой не существует. Логика – наука, поэтому не может быть женской логики, математики и пр. Это придумали лицемеры, дабы оправдать женские глупости. И глупости эти сплошь и рядом. Женщинам не доступны логические построения потому, что дорога причинно-следственной связи должна быть ясна. А у них дальше носа – тьма.

 

(Стихи)

 

Этика - девка гулящая,

но кто бы подумать мог:

не каждый вышестоящий -

несостоявшийся бог.

 

(Память)

 

Итак, социализм кончился. Пришла работа не по специальности. Предположим, в какой-нибудь фирме с именем далекой звезды, затерявшейся, как в пространстве, так и среди похожих названий в перечне для налоговой инспекции. Например, «Антарес». Производство каких-нибудь Штучек.

Однако приходит время, когда местный бог выставляет тебя за дверь. Хотя это не тот случай, когда выходишь с ощущением радости, чтобы открыть другие этого же заведения. Ага, вот дверь рекламщика. Пора предложить свои хобби-образные опусы.

…..

Кто без хереса.

Кто без кариеса.

А как ты без Штучек «Антареса?».

…..

«Антарес» в мире неких конструкций –

это вам не абстракция,

это вам не обструкция!

…..

Мы не случайны.

Мы против случайных связей.

…..

О’кей живёт по нашему адресу.

 

Или открыть дверь в мужской туалет, чтобы побороться с «мазилами», расклеив на стенах свежие придумки.

 

«Если бы мы умели пользоваться унитазами, то не просрали бы всю войну…» (Наполеон I, Бонапарт)

 

«Если не будет свиней, то есть тех, кто не убирает за собой, то не будет и охотников на свиней…» (И. С. Тургенев: «Записки охотника»)

 

«Когда я нёс свой ночной горшок, повстречался мне Фридька и сказал: «Kapital !!!», в смысле: «Ну ты навалил, дружище !!!». Так и появилось название одной книжки. А были бы унитазы, может, всё и обошлось…» (К. Маркс, из воспоминаний)

 

«Делать море возле отхожего места? Нет, не с этого я начинал…» (Адмирал Нельсон, дневник моряка)

 

«Не надо быть Робином Гудом, чтобы попасть струёй мочи, причём своей, в универсальный тазик. Не в лесу, чай, живём. Шервудском…» (Р. Гуд, на пиру в замке)

 

«Все Авгиевы конюшни начинаются с одного, отдельно взятого, загаженного сортира…» (Геракл, очень уставший)

 

«Сначала была рыба. Она родила ящера. Ящер родил не помню кого. Не помню кто родил обезьяну. Обезьяна родила человека. Не сразу, а научившись ходить по нужде в специальное отхожее место…» (Ч. Дарвин: «Происхождение видов»)

 

Нет, здесь совсем другой случай с дверью. Когда выход перестаёт быть входом.

 

(Стихи)

 

Наличие древней печати

едва ли порадует глаз.

Сезон непорочных зачатий

закончен задолго до нас.

 

(Эпилог)

 

Неизвестность бывает серьёзная и так себе. Однако в каждом случае никак не обойтись без коэффициента воздействия. Серьёзная, например - космос. Коэффициент воздействия, не считая случаев с дрянными солнечными возмущениями, равен нулю. Перемножаем, получаем нуль. Это есть результат, это есть последствия. Неизвестность так себе, по меркам Вселенной - потеря работы. А вот коэффициент здесь, как космос. Результат – жизнь на волоске. А с ней и личная вселенная.

И тут без приёмов борьбы - никак. Да, пусть неизвестность отцепится от длани судьбы! Надо встать на вершине мира, раскинуть руки и вобрать  силы притяжения Космоса и Земли.

Или просто бодро вскочить с дивана.

И каждая плохая неизвестность обратится в обычные экскременты за углом.

А хорошая неизвестность – в сладкое волнение и учащённое сердцебиение Предвещая праздник жизни с феерическими последствиями.

И тут надо не растеряться, самое время затихнуть, закрыть глаза и, трепетно нюхая или просто поворачиваясь, как сферическая антенна, постараться поймать флюиды этого праздника жизни. И двинуться навстречу.

 

2004 год или около того.

 

К празднику

 

Праздника всем, кто не путался с датами,

как ни петляла судьбы борозда.

Пусть удаётся мешать, но не взбалтывать

порции мира, любви и труда!

 

Рыцарь пирует с друзьями-знакомыми,

или покой проворонит лакей,

право, не стоит мечту ли, истому ли,

словно синицу, неволить в руке.

 

Праздника Вам по делам и достоинствам,

нежности, неизмеримой в часах.

Пусть не обходит своей благосклонностью

милость, рождённая на небесах!

 

К женскому празднику

 

Как бы время ни бежало,

пусть не будет на веку

ни избы среди пожара,

ни коня на всем скаку.

 

Как бы не сходились в преньях

чувства меры и плеча,

пусть сияет озаренье

ярче лампы Ильича.

 

Всех Armani Вам и Gucci,

силы всех полей рек!

Всей любви! Ведь это-лучший,

самый главный оберег.

 

 

Издание третье.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/