"Золотая серия" основана в 2006 году.

 

Оформление серии В. Панкратов

 

Обложка. Автор идеи, дизайн В. Панкратов

 

Корректор И. Лопухова

 

На обложке скульптура «Спутник» С. Ковнера. Back of the head view (фоторабота В. Панкратова).

 

В.В. Панкратов. Русский гештальт – Москва: 2017. – 50 с.

 

Киносценарий. Категория 18+

 

© Владимир Панкратов. 2017.

 

киносценарий

 

 

Оглавление

 

Пролог

Часть I. Луна

Часть II. Меркурий

Часть III. Венера

Часть IV. Солнце

Часть V. Марс

Часть VI. Юпитер

Часть VII. Сатурн

Эпилог

 

 

Как-то вечером Потап отправился провожать домой известную на районе красавицу Юльку Нитобург. На следующий день он появился в школе с фонарём под глазом. Со слов потерпевшего стало известно, что расправу над ним учинили негодяи из соседней школы.

...

- Искал п@зду, а получил п@зды

...

Школы располагались по разные стороны от улицы Герцена. Мы контролировали территорию от улицы Герцена до проспекта Маркса, а наши соперники – от улицы Герцена до улицы Горького. Нитобурги жили на улице Горького.

 

В принципе, мы поддерживали нейтралитет, т.е. само по себе появление на чужой территории не считалось нарушением, влекущим за собой применение мер физического воздействия, но тут вмешался дополнительный фактор – Юлька.

 

О случившемся Потап доложил представителям восьмых-десятых классов, собравшимся в туалете для мальчиков на четвёртом этаже школьного здания. Представители курили, плевали в окно и громко матерились.

 

По результатам обсуждения пришли к единогласному мнению,  раз Потапа били пятеро, то ответить должна вся школа.

 

На следующий день мы (человек пять) отправились обедать в чебуречную, что рядом с консерваторией. Погода установилась солнечная, курток уже не надевали.

 

Зверь бежал прямо на нас - один из оголодавших потаповских обидчиков с ходу влетел в наши объятия, обречённо остановился и сник. Ситуация повторилась с точностью до наоборот. Но его ожидания не оправдались, немедленного возмездия не последовало. Ему указали время и место, куда он сотоварищи в любом количестве и без оружия должны явиться на разборку. Парламентёр поневоле, он разом повеселел, за что тут же получил увесистый пендаль. Никто с ним шутить не собирался.

…

- Цинк пошёл по дворам, по подвалам

…

В ближайшую субботу после уроков (в то время в школах была шестидневка) ученики старших классов не расходились. Мелюзгу отсеивали. Оставили трёх или четырёх семиклассников.

Подтягивались жители Кисловских и других переулков нашей зоны влияния, в том числе те, кто уже закончил школу или учился в ней ранее, а также их товарищи. Кто-то из них принёс несколько штакетин, а один балбес – армейский штык-нож.

 

Через пару лет пацан сел за ношение холодного оружия и умышленное повреждение государственного имущества. Рядом с нами находилась специальная пожарная часть, обслуживавшая дома и строения повышенной этажности, расположенные на Калининском проспекте.

 

Её укомплектовали огромными красными машинами со стометровыми выдвижными лестницами и лифтами для эвакуации жителей (спуститься по такой лестнице без предварительной тренировки невозможно). Когда часть проводила учения, на нашей улице был праздник.

 

Как-то, подравшись с пожарными, этот придурок получил в торец сильнее обычного. Дождавшись ночи, он проник на охраняемую территорию, и в отместку своим обидчикам искромсал штыком несколько километров брезентовых шлангов производства ГДР. Хорошо, что потребности в них тогда не возникло.

 

По конвенции мы должны были быть безоружными, поэтому в тот раз ему предложили или оставить штык, или проваливать. Он свалил (ножны были намертво приторочены к изнанке его школьного пиджака). Штакетины тоже не взяли - оставили за пристройкой.

 

К месту встречи – узкому переулку возле редакции газеты «Гудок» - мы подошли в количестве 50-60 человек. Основные бойцы находились впереди нашего войска, а менее ценные члены экипажа – сзади. Такая же картина наблюдалась и в стане противника.

 

Тесный переулок был выбран не случайно (и фланги прикрыты, и отступать некуда – задние ряды напирают, хрен сдвинешь). Дойдя до его середины, два центуриона в молчании остановились на расстоянии пяти-шести метров друг от друга.

 

До сих пор, когда я рассказываю детям о «стоянии на Оке» у меня перед глазами весна, узкий московский переулок, две наши толпы, втиснувшиеся в него с обеих сторон, и абсолютная тишина, невесть откуда взявшаяся тогда в центре города.

 

Боя Пересвета с Челубеем протокол не предусматривал, поэтому мы замерли, ожидая сигнала к атаке. Кто-то из наших должен был заорать: - Бей гадов! - или что-нибудь в этом роде.

 

Крики раздались одновременно с двух сторон. С нашей стороны в сторону вероятного противника полетело: - Колька, сука, где ты был, почему на игру не пришёл?! Булыга, бля, когда рупь отдашь? Со стороны вероятного противника неслось: - Самсон, х@ли ты там стоишь, иди сюда! Проня, закурить есть?

 

Многие добровольцы из обоих воинств находились между собой в хороших отношениях. Им хватило нескольких мгновений, чтобы разглядеть друг друга в большой толпе. Началось братание, над переулком повисло облако сигаретного дыма, о Потапе никто не вспоминал.

 

Первоначальное напряжение спало, однако заряженность на конфликт никуда не далась. Более того, она получила дополнительный импульс – присутствующие осознали, что наша ударная мощь увеличилась в два раза. Сильное, надо признать, ощущение.

 

В общем галдеже родилась простая, моментально поддержанная большинством мысль – дать п@зды школе, что на Суворовском бульваре, которая давно напрашивалась.

 

В рейд пошли человек сто. Тогда это было в диковинку. Прохожие с опаской косились на густые,  нестройные ряды участников дальнего похода.

 

Подворотня вытянула нас в колонну, поэтому на Суворовский бульвар мы выходили группами по 4-5 человек. Не обращая внимание на машины, эти группы пересекали проезжую часть, перелезали сначала через одну чугунную ограду, потом через другую, снова пересекали проезжую часть и скрывались в подворотне напротив.

 

На некоторое время движение транспорта по этому участку Бульварного кольца прекратилось. Водители нас пропускали.

 

Когда первая группа вошла во двор рядом с Домом полярников, я оглянулся и увидел, что хвост растянувшейся колонны только-только вышел из  проходняка на чётной стороне бульвара, где жил Тэккер.

 

На огромной плоской, густо политой битумом, крыше тэккеровского дома мы иногда играли в футбол. Трое на трое. Высота ограждающего крышу парапета была около полутора метров. Не припомню случая, чтобы мяч хоть раз вылетел за пределы поля, и кому-то из нас пришлось бежать за ним вниз с восьмого этажа.

 

Вражеская школа встретила нас закрытой дверью. Во дворе тоже никого не было. Суббота, однако. Хотя спортивная площадка нас и вместила, но яблоку упасть было негде. Вечерело.

 

Эх, - сказал один из наших союзников, расстегнул штаны и выплеснул всё своё разочарование на невысокий борт, опоясавший площадку со всех сторон (в конце концов, герой Д. Николсона из какого-то фильма тоже обосс@л ботинки стоявшего рядом конкурента).

 

Через пару минут этот подвиг повторили почти все находившиеся на льдине герои-папанинцы. Искра конфликта угасла. Так что, единственным результатом коллективных усилий в тот день стало искусственное болотце, созданное нами в тылу врага, в том числе, благодаря паршивой дренажной системе спортивного сооружения, находившегося на балансе у наших соперников.

 

На втором, что ли, курсе вернувшийся из Москвы Лёха в числе прочих столичных новостей поведал,  как его приятель из МГИМО, с которым я был шапочно знаком,  на ноябрьские праздники получил хорошей п@зды.

 

- За что? – вяло поинтересовался я.

- Провожал домой какую-то Юлю Нитобург, - ответил Лёха.

 

 

Спустя неделю после отъезда из Москвы меня охватило какое-то невнятное, ни на что не похожее чувство. Весь вечер я ходил, как неприкаянный. На следующий день купил восемь литров пива и уселся на балконе в тайной надежде, что беспокоящие ощущения не замедлят исчезнуть.

Я медленно пил пиво из бутылки, тупо глядел на море, на горы и на дорогу. Было жарко. Духота в этих местах исчезала только после пяти часов вечера. Я ждал. Так прошло около двух часов.

 

Стрелки уже подбирались к заветной цифре, когда хлопнула входная дверь, и в номер вошла Надежда. Надька – это моя жена. Я здорово влюбился в неё три года назад, и это чувство не покидает меня до сих пор. Подозреваю, что она платит мне той же монетой, хотя, при бракосочетании оставила себе девичью фамилию. Утверждает, что из принципа.

 

- Привет, - сказала Надежда с порога и бросила свою сумку на кровать.

- Привет, - отозвался я и поставил пустую бутылку на пол.

 

Надька была не в духе. Я прикинул, чем это может для меня обернуться. Ясен пень, что ничем хорошим.

 

- Хочешь пива? – спросил я, пытаясь упредить момент, когда Надежда сама увидит балкон, заставленный бутылками. Если манёвр и удался, то не в той степени, на которую я рассчитывал. Надька вышла на балкон, и её настроение изменилось в худшую сторону.

 

- Не хочу, - ответила она и вернулась в номер. По шуршанию одежды я понял, что жена раздевается.

 

- Как дела? – поинтересовался я и обернулся, чтобы взглянуть на Надьку. Её плотно обтянутая белыми трусиками задница всегда производила на меня положительное впечатление.

 

- Полный успех, - сказала Надька, - послезавтра уезжаем.

- Послезавтра, так послезавтра, - сказал я. Гнить в этом пансионате мне надоело, ей тоже, вот мы и решили досрочно уехать, чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Надька с утра потащилась за билетами и весь день проторчала на вокзале в очереди у кассы.

 

На всякий случай я ещё раз оглянулся и посмотрел на жену. Надька в задумчивости стояла посреди комнаты. Судя по всему, она собиралась принять душ. Если это у неё твердые намерения, то через две минуты она обнаружит, что воду отключили и поймёт, что осуществить свой план ей не удастся. Положительных эмоций ей это не добавит.

 

Я сидел в кресле и размышлял о том, сказать Надьке, что воды нет или дать ей возможность убедиться в этом самой. Решив, что бросать дело на самотёк не стоит, сказал: - Воды нет.

 

Надька зло уселась на кровать. Затем всё же встала и пошла в ванную. Я слышал, как она крутила ручки смесителя. Трубы издали утробное урчание и только. Я открыл ещё одну бутылку и снова уставился на море.

 

Надька вышла из ванной комнаты и, судя по всему, наткнулась на мои грязные носки, висевшие на спинке сломанного стула. Я вздохнул. Дело в том, что ещё вчера я обещал их перестирать, но забыл. Слава богу, что воды нет, а не то мне головы не сносить. Впрочем, для Надьки это не проблема.

 

- Что за чёрт, - начала она, - Постирать не можешь, так хоть сложи их в одном месте, а то шагу ступить нельзя, чтобы не наткнуться на твои чёртовы носки! Хотя носков накопилось не так уж и много и не такие уж они грязные, возразить мне было нечего. Но и вставать не хотелось. Я сидел и смотрел на море.

 

Надька плюхнулась на кровать и уткнулась в книжку. Она читает «Сто лет одиночества». По-моему, ей нравится. Её восторгов по этому поводу я не разделяю.

 

Посчитав, что опасность миновала, я открыл ещё одну бутылку и посмотрел на часы. Половина шестого. Ровно через десять минут Надька подняла голову.

 

- Уберёшь ты свои чёртовы носки или нет? – спросила она и выжидающе посмотрела в мою сторону.

- Уберу.

 

Надька снова уткнулась в книжку. Я посмотрел на бутылку. В ней оставалось не больше стакана пива.

- Допью и уберу, - решил я.

 

Надька отложила книжку, встала и начала собирать носки сама. Я отставил недопитую бутылку и пришёл к ней на помощь.

 

- Может быть, треснешь пива? – спросил я на всякий случай, - ватерклозет функционирует. Надька отрицательно покачала головой. Я подошёл и осторожно поцеловал её в щёку.

 

- Не сердись.

- Я и не сержусь.

- Что-то не похоже, - подумал я и вернулся на балкон. Пиво показалось мне чересчур тёплым.

 

Утром Надька еле растолкала меня к завтраку.

- Поедем в Кобулети? – спросила она.

- Поедем, - согласился я. По причине утреннего времени ни сил, ни желания сопротивляться у меня не было.

 

В Кобулети мы первым делом отправились на рынок. Рынок мне понравился. Его со всех сторон окружали крошечные мануфактурные магазинчики. Вместо витрин товары на бельевых верёвках были развешены на улице.

 

- Прям, как в Турции, - сказала Надька.

- Ну да - согласился я.

 

Надежда совершала променад с невозмутимостью столичной жительницы. Только один раз она задержалась у стены, вдоль которой были развешены трикотажные изделия.

 

- Нравится? – повернулась она ко мне и двумя пальцами потрогала рукав тёмно-красного, почти бордового джемпера, болтавшегося на сломанных плечиках. Я посмотрел на ценник и тоже потрогал джемпер за рукав.

- Дерьмо, - заключил я и отправился дальше.

 

Ещё у ворот рынка я заметил небольшое одноэтажное строение с распахнутыми настежь окнами. Поверх окон тянулась корявая надпись «Пиво». Именно туда я и стремился.

 

Надька остановилась возле стойки с бижутерией. Продавец со скукой во взоре рассматривал Надькины груди. Я рассматривал продавца.

 

- Почему у Вас все кольца такого большого размера? – спросила Надька.

- Если бы у меня были кольца маленького размера, Вы бы спросили, почему у меня кольца маленького размера, - философски ответил продавец и вновь уставился на Надькины груди. Они у неё застряли на полпути между третьим и четвёртым номером.

 

Надька пожала плечами и двинулась дальше. Я покорно потащился следом.

 

- Надьк, а, Надьк, - тронул я её за локоть в тот момент, когда мы оказались в непосредственной близости от питейного заведения, - выпьем пива? Надька остановилась.

- Нельзя же столько пить, - сказала она и укоризненно посмотрела на меня.

- Конечно, нельзя, - согласился я.

- Иди, - сказала Надька и протянула мне кошелёк.

 

Понимая всю опрометчивость своего поступка, я взял чёрный Надькин кошелёк и медленно пошёл в пивную.

 

Последние несколько дней я действительно пил без меры. Особенно умудрился поднабраться в Батуми, где отдыхают Надькины знакомые. Мы ещё в Москве условились о встрече и третьего дня, действительно, свиделись. Вылилось это в большую попойку.

Я нализался до того, то стал ронять стаканы и рюмки. В результате возле меня на скатерти образовалось огромное разноцветное пятно, источавшее приятный винно-коньячный аромат.

 

Надька сидела, как на иголках. Она боялась, что я выкину какой-нибудь фортель и окончательно уроню себя в глазах её друзей, тем более, что Сашка Веденеев уже несколько раз неодобрительно посматривал в мою сторону.

Сашка – адвокат Московской областной конторы. Котелок у него варит, ничего не скажешь, но мужик он очень уж занудливый. По этой причине я никак не могу найти с ним общий язык, к чему, впрочем, не так уж и стремлюсь.

 

Полагаю, что у Надьки были с ним отношения. Они познакомились давно, когда Сашка, тогда ещё стажёр прокуратуры Бауманского района, приезжал к ней в морг на вскрытие. Я и сам пару раз был на Волховском, но уже после свадьбы. Унылое заведение, к лирике не пригодное. Поэтому меня прямо-таки подмывает заявить, что Сашка сноб и посмотреть, что из этого выйдет.

В Батуми я каждый раз наталкивался на холодный Надькин взгляд и, в конце концов, потерял всякую охоту к изобличению Александра Веденеева, тем паче, что прекрасно знал наперёд, чем всё это кончится.

 

После ресторана я объявил Надьке, что сейчас, поскольку я напился пьяным, пилить меня не имеет смысла и попросил все объяснения отложить до завтра.

 

На следующий день Надька даже не заикнулась о моём поведении, однако сейчас мне должны были припомнить всё, в том числе и посиделки в «Интуристе». Поэтому я единым духом выпил две кружки пива и, не мешкая, вымелся на улицу, чтобы длительным отсутствием не усугублять своего и так незавидного положения.

 

Надьку я обнаружил на автобусной остановке. Я молча протянул ей кошелёк и встал рядом. Мы молчали. Надька с каменным лицом смотрела в сторону.

 

- Надьк, - неожиданно для самого себя сказал я, - дай мне мой билет. Надька молча открыла кошелёк и вынула из бокового кармашка картонный прямоугольничек с дыркой посередине.

 

- Надьк, - сказал я, - ты не сердись. Давай, встретимся у поезда, а? Надька молча протянула мне билет. Подошёл автобус.

- Если оглянётся, - решил я, - полезу следом. Честно говоря, мне хотелось, чтобы Надька оглянулась. Она не оглянулась.

 

Автобус заполнился до отказа и медленно  тронулся с места. В частоколе рук и голов я видел напряжённый Надькин затылок и просил бога, чтобы она всё-таки оглянулась. Двери с шипением закрылись, и автобус набрал скорость.

Нахера мне понадобился этот билет?

…

-Быть может, прежде губ уже родился шёпот

…

Я стоял на совершенно пустой улице, смотрел себе под ноги и не знал, что делать. Потом повернулся и медленно пошёл к рынку. Возле торговца виноградом я остановился и принялся старательно шарить по карманам. Насобирал четыре рубля с мелочью. Вытащил билет и посмотрел на время отправления. Поезд отходил из Батуми завтра ночью. Времени было навалом.

 

Я ещё раз вздохнул и направился в пивную. На этот раз я не торопился. Купил две кружки и уселся за столик, стоявший у окна. Как ни странно, свободных мест почти не было, было шумно. Среди клубов табачного дыма я углядел только одно русское лицо - совершенно пьяного человека в поношенном синем костюме с двумя рядами орденских планок над левым карманом. Он пытался что-то объяснить беременной грузинке, сидевшей за соседним от него столом.

 

В ответ на его речи женщина изредка кивала головой. Она не произнесла ни единого слова, но её собеседнику это не мешало. Насколько я понял, он приглашал её на концерт художественной самодеятельности, в котором сам собирался принять участие.

 

Рядом с грузинкой сидел её муж – низенький и чрезвычайно щуплый субъект в мятом сером пиджаке. Он с жадностью поедал какое-то грузинское кушанье, по виду напоминавшее большие вареники.

 

Ни вилкой, ни ложкой субъект не пользовался. Склонив голову набок, как бы прислушиваясь, он наклонился к самой тарелке и быстро отправлял вареники в рот рукой, скаля при этом жёлтые зубы, тоже чрезвычайно мелкие. Насколько я успел заметить, жевательных движений он почти не делал, заглатывал вареники целиком.

 

Я принялся за вторую кружку.

 

Изнутри пивная была выкрашена зелёной краской. Стоило только удивляться её противному тусклому цвету. На стене возле стойки висел натюрморт в простенькой деревянной раме.  Рядом красовался глянцевый портрет Сталина в белом мундире на жёлто-песочном фоне. И портрет, и натюрморт были засижены мухами.

 

За стол напротив меня на освободившееся место уселся толстый усатый дядька в старой, застиранной до невозможности, джинсовой рубахе. Перед собой он поставил налитую до краёв кружку пива и тарелку с варениками. Дядька сидел в полуметре от столешницы и шумно дышал. Придвинуться ближе ему мешал большой живот.

 

Он отряхнул со лба пот, взял со стола пол-литровую коньячную бутылку с дырками в пластмассовой пробке и густо обсыпал вареники чёрным молотым перцем. Потом ухватил рукою верхний вареник и степенно отправил его в рот. У него на лице появилась печальная улыбка. Он так и сидел, печально улыбаясь, степенно отправляя в рот большие вареники.

 

Отодвинув от себя пустую тарелку, он взял кружку, вылил себе на руки немного пива и ополоснул пальцы. Потом печально посмотрел на меня и спросил: - Ты откуда приехал?

 

Я немного помедлил, потом ответил: - Из Москвы.

- Хороший город, - сказал дядька, вытер о штаны руки и вышел на улицу. Недопитая кружка осталась на столе.

 

Я допил своё пиво и последовал его примеру. На рынке народу значительно поубавилось. Торговцы попрятались в тень, покупателей тоже не было видно. Я пошёл, было, на автобусную остановку, но передумал и повернул к морю.

 

Кобулети словно вымер. На улицах не было ни души. Лишь возле газетного киоска я заметил цыганскую девочку, сидевшую в тени прямо на асфальте. Возле неё собачья пара предавалась любовным утехам. Я постоял несколько минут, наблюдая, за стараниями плюгавого кобелька, который трудился над рослой ухоженной сукой.

 

- Странная пара, - подумал я и перевёл взгляд на девочку. Она без всякого интереса смотрела на развернувшуюся перед ней картину.

 

Мне надоело стоять на одном месте, и я пошёл дальше.

 

На набережной кое-где виднелись сиротливые парочки. Только у моря в это время и можно было переждать зной. Во дворе одного из домов жгли солому. Дым густым чёрным столбом уходил в небо. Я перелез через забор и спрыгнул на дамбу. Потом снял башмаки, стянул носки и пошлёпал босиком. Бетон был тёплым, даже горячим. На самом краю я уселся и свесил вниз свои босые ноги. Большая волна иногда достигала щиколоток. Вода была на удивление холодная. Я поёжился.

 

Прямо надо мной летали чайки. Я задрал голову и увидел четырёх больших птиц. Они орали так, что я ожидал увидеть их там штук сорок, не меньше.

 

- Надька уже дома, - подумал я и посмотрел на берег. Километрах в восьми виднелся белый четырнадцатиэтажный корпус нашего пансионата. Взглядом я отыскал девятый этаж и нашёл свой балкон. Однако сколько ни вглядывался, так не смог определить, открыто у нас окно или нет.

 

Сзади послышались быстрые шаги, и рядом со мной решительно уселась девица в очках. На вид ей было лет девятнадцать или около того.

 

- Привет, - сказала она.

- Привет, - ответил я и мельком оглядел её фигуру. Всё было в норме.

 

Девица отодвинула от себя большую сумку, так расположив её на бетоне, что мы оказались как бы в отдельном купе. Потом лениво поболтала ногами. Волны до её щиколоток не доставали.

 

- Я знаю, ты из Москвы, - сказала она и посмотрела на чаек.

- Вы не ошиблись, - сказал я.

 

Девица опять поболтала ногами.

 

- Я видела тебя в Доме литераторов на вечере Гамзатова, - сказала она, потом внимательно посмотрела на меня и попросила, - пожалуйста, говори мне «ты».

- Хорошо, - сказал я, - меня зовут Владимир, местные называют Вало.

- Почему?

- Производное от «Володя». Девица кивнула.

 

Весной мы с Надькой действительно были в ЦДЛ на вечере Гамзатова. Вечер мне не понравился.

 

- Юлия, - сказала девица и протянула мне руку. Я осторожно пожал хрупкую ладошку и, чтобы прояснить реноме собеседницы, спросил: - Тебе понравился вечер?

- Нет, - ответила Юлия, - а тебе?

- Дерьмо, - сказал я и поёрзал на шершавых плитах. Юлия никак не отреагировала. Я удовлетворённо хмыкнул.

 

Мы помолчали.

 

- Я учусь в консерватории, на втором курсе, - сказала Юлия.

- Так и есть, девятнадцать, - подумал я: - А я работаю учителем.

- Сколько же тебе лет? – удивилась Юлия.

- Двадцать пять.

- Ты выглядишь моложе, - поделилась она со мной своими наблюдениями.

 

Юлия была первой, кто сообщил мне эту новость, поэтому я ей не поверил.

- А почему ты не на занятиях? – поинтересовался я.

 

В ответ Юлия неопределённо пожала плечами. Я не стал настаивать, чтобы не нарваться на встречный вопрос. Юлия откинула со лба волосы: - Пойдём, погуляем.

Я кивнул.

 

Мы шли по берегу моря. Под ногами шуршала галька. После недавнего шторма камни в изобилии были покрыты водорослями, обломками досок, ветками деревьев и прочим мусором. Я насчитал девять пустых флаконов каких-то аэрозолей.

 

- Удивляет обилие обуви, - сказала Юлия.

 

Действительно, на берегу в большом количестве валялись старые ботинки и туфли, потерявшие свой первоначальный вид от воды и соли. Некоторые их них были явно заграничного происхождения

 

- Удивительно не это, - сказал я, - удивительно то, что количество башмаков на правую ногу значительно превышает количество башмаков на левую.

Юлия улыбнулась: - Вот теперь верю, что ты учитель.

 

В самой середине мусорной кучи я заметил труп рыжей кудлатой собаки. Шкура в области глаз и половых органов была полностью съедена муравьями. Маленькие остекленевшие глазки, не мигая смотрели на солнце.

 

- Ты чего? – спросила Юлия.

- Да, так, - сказал я и пошёл дальше.

 

Стая чаек, летавшая над морем, с шумом спикировала и уселась на берегу неподалёку от нас. Одна чайка продолжала летать. Судя по всему, это была самая молодая из них. Юлия задрала голову вверх и ладонью прикрыла глаза от солнца.

 

- Джонатан Ливингстон, - сказала она.

Я с интересом посмотрел на неё. Девица нравилась мне всё больше и больше.

- Чёрт, что-то сейчас делает Надька? – подумал я.

 

Юлия выпростала рубашку, закатала до колен свои вельветовые джинсики и полезла в море.

 

- Холодно? – спросил я.

- Уже нет, - сказала Юлия. Она с интересом смотрела вниз на прозрачную воду, на мелкие волны, которые омывали её голые ступни.

 

Солнце стояло ещё высоко. От сохнущих на берегу водорослей исходил сильный запах соли и йода. Настроение было ни к чёрту.

 

- Есть хочешь? – спросила Юлия.

- Нет.

 

Юлия отвернулась. Под чёрной рубашкой обозначились её худенькие лопатки. Она сняла очки, подышала на стёкла, протёрла их подолом и водрузила на место.  Я посмотрел на часы. Они показывали начало пятого.

 

- Я бы не отказалась, - сказала Юлия.

- Тогда пошли, – согласился я. Юлия влезла в тапочки и поправила волосы.

- Давай сумку, - сказал я и протянул руку. Сумка и в самом деле оказалась тяжёлой.

- Чем ты её набила? – спросил я.

- Там все мои вещи, - сказала Юлия.

 

Мы нашли убогую забегаловку без названия, стоявшую на отшибе.

…

- Cafe on the left bank. Ordinary wine

…

Юлия села за столик, а я пошёл к буфетной стойке. В оболочке из плексигласа на столбике висело меню.

 

- Харчо будешь? – громко спросил я.

- Нет.

- Солянку и бутылку лимонада, - сказал я буфетчику.

Буфетчик скрылся. Из-за грязной занавески вышла толстая женщина и неодобрительно на меня посмотрела. Я вернулся за столик. За окном прогрохотал грузовик, стёкла задрожали.

 

Я поднял глаза и увидел, что Юлия сидит, подперев подбородок рукой, и внимательно изучает моё лицо.

 

- Сказать что хочешь, али попросить об чём? – поинтересовался я.

 

Юлия улыбнулась и отрицательно качнула головой. Появился буфетчик и поставил перед ней тарелку.

 

- А что же ты? – спросила Юлия.

- Не хочу, - сказал я, потом всё же повернулся к буфетчику и попросил принести салат.

- Вкусно, - сказала Юлия, попробовав солянку. Она отломила кусочек хлеба и стала медленно жевать.

 

Я налил себе в стакан немного лимонаду и выпил. Принесли салат.

 

- Сколько? – спросил я у буфетчика.

- Три рубля, - сказал он.

 

Я вытащил из кармана три помятых купюры и бросил их на стол. Буфетчик ловко смахнул деньги рукой и удалился в подсобку.

 

- Голый Вася, - подумал я. Юлия достала носовой платок и тщательно вытерла губы. Потом посмотрелась в маленькое зеркальце и встала. Мы пошли в сторону почты.

 

- Мне надо позвонить, - сказала Юлия, когда мы поравнялись со зданием Кобулетинского почтамта. Я кивнул.

 

Пока Юлия звонила, я сидел на широком деревянном подоконнике и читал разложенные на нём выписки из почтовых правил.

 

- Ты позвонить не хочешь? – спросила Юлия, когда вышла из кабинки междугородней связи. Я покачал головой. Юлия взяла меня под руку.

 

- Что будем делать? – спросил я. В ответ Юлия пожала плечами. Она была ниже меня сантиметров на пятнадцать.

- С каблуками будет нормально, - подумал я.

Мы спустились с крыльца и остановились. Духота спадала. Юлия посмотрела на небо.

 

- Ты где живёшь? – спросил я.

- Нигде, - сказала Юлия. Мы опять помолчали.

- Может быть, сходим в горы? – предложил я.

- Давай, - сказала Юлия. В её голосе я не уловил никаких оттенков.

 

 

Мы вышли из города и пошли на север. Подъём начался достаточно резко. Асфальт быстро кончился. Дорога находилась в ужасном состоянии. Изредка нас обгоняли одиночные Жигули, ползшие вверх на пределе своих возможностей. С двух сторон дорогу обступали высокие деревья, увитые лианами. Моря не было видно. Чем выше, тем богаче становились двухэтажные дома, стоявшие вдоль шоссе.

 

- Миллионеры, наверное, живут на самой вершине, - сказал я. Юлия остановилась. Впереди я увидел корову. Она стояла возле наполовину обглоданного куста и смотрела на нас взором, не предвещающим ничего хорошего.

- Не бойся, - сказал я, - не тронет. Причин коровьей антипатии я не понимал. Юлия с сомнением покачала головой.

 

Корова молча проводила нас взглядом. Мы вышли на перевал. С одной стороны синело море. Пансионат с этой точки не просматривался. С другой стороны простиралась зелёная долина, сплошь утыканная белыми домиками. За долиной вздымались горы.

 

Самая макушка перевала была покрыта старым потрескавшимся асфальтом. На асфальтовом пятачке стояла ржавая беседка, возле которой на кривом столбике из водопроводной трубы болталось жестяная табличка с расписанием движения автобусов. Шоссе разветвлялось. В беседке сидели грузинские ребята и молча курили.

 

Увидев нас, они переглянулись. Потом один из них громко сказал: - Экскурсия. Все засмеялись. Юлия чуть дрогнула, потом посмотрела на меня. Я постарался улыбнуться, и она опустила глаза.

 

- Где-то в этом районе должен быть колхозный музей, - сказал я.

- Думаешь, интересно? – спросила Юлия. Я пожал плечами.

…

Возле Павелецкого вокзала Москвы располагался павильон «Траурный поезд В.И. Ленина», который был филиалом Центрального музея В.И. Ленина. Каким образом меня туда занесло, не помню, скорее всего, школу прогуливал, но вход был бесплатным, это точно.

 

Павильон – огромных размеров пакгауз, на полу фрагмент железнодорожного пути, на рельсах небольшой паровоз (вроде маневрового) с пассажирским вагоном и открытой платформой. Небольшая табличка: «На этом поезде какого-то там января 1924 г. из Горок в Москву был доставлен гроб с телом В.И. Ленина».

 

Двери вагона заперты, окна закрыты, проникнуть в кабину машиниста также не удалось. На платформе смотреть нечего. Однако все стены пакгауза увешаны траурными венками. Венки везде, где только можно себе представить, они стоят, в том числе, аккуратно прислонённые к колёсам поезда. На каждом венке лента с надписью.

 

Эти ленты – одно из сильнейших впечатлений моего детства. Читая надписи, я провёл в музее около полутора часов. Собранные вместе, они представляли  собой одну из величайших книг мира. Книгу, написанную народом.

 

Естественно, что никаких записей я не вёл. Надпись помню только одну: «Мы, воры Таганской тюрьмы, клянёмся тебе, великий Ленин, что не украдём ни рубля у советского государства». Венок с этой лентой стоял у самого паровоза

…

Юлия подошла к ребятам и что-то спросила. Те разом загалдели и стали размахивать руками, для убедительности подкрепляя свои слова мимикой и жестами.

 

- Все пьяные, - сказала Юлия, когда вернулась, - а музей находится в Бобоквати. До Бобоквати было километров десять.

 

Мы пошли назад. Спускаться было легче. Когда миновали корову и собирались идти дальше, когда Юлия заметила тропинку, круто спускавшуюся вниз прямо от шоссе.

 

- Пойдём тут, - сказала она, дёрнув меня за рукав. Я засомневался. Меня смущала крутизна спуска.

- Старой дорогой не интересно, - сказала Юлия. Я вздохнул и полез первым. Когда я повернулся, у Юлии из-под ноги выскочил камень и сильно ударил меня по колену.

- Чччёрт, - выругался я.

- Больно? – спросила Юлия.

- Уже нет, - я уселся на поросшую травой кочку и упёрся здоровой ногой в куст, чтобы не съехать вниз. Юлия ощупала моё колено. Я поморщился.

- Ничего страшного, - сказала она.

 

Солнце садилось. Юлия вытащила из сумки тёмно-красный пуловер и  быстро натянула его на свои сиськи. Надькиным они на раз проигрывали. Я встал.

 

Практически не замочив ног, мы вброд перешли мелкую говорливую речку и очутились на небольшой поляне, густо заросшей низким густым кустарником.

 

Юлия остановилась. Профиль у неё был красив до невозможности. Я дотащился до того места, где она стояла, и дважды выдохнул, восстанавливая дыхание. Пивной марафон здоровья не прибавлял. Хорошо ещё, что курить бросил.

 

 

Вдали послышался собачий лай. Я осмотрелся. Тропинок не было. За деревьями послышался шум шагов, и на поляну вышла женщина в чёрном платье. На ногах у неё были разношенные солдатские ботинки без шнурков.

 

- Здравствуйте, - сказала она. Мы поздоровались.

- Нам нужно вниз, - сказал я, - мы правильно идём?

- Правильно, - ответила женщина. Потом помедлила и спросила: - Вам мандарины нужны, хурма?

- Почём? – поинтересовалась Юлия.

- Мандарины по рублю, хурма по восемьдесят.

Юлия вопросительно посмотрела на меня. Я пожал плечами. Говорить о том, что у меня нет денег, я не хотел.

- Хорошо, - сказала Юлия, - мы купим.

 

Женщина развернулась и пошла в гору. Мы отправились следом. Я едва поспевал за ними. Возле старого двухэтажного дома женщина остановилась и отогнала собаку.

 

- Проходите, - сказала она и скрылась в доме. На веранде я стал стаскивать башмак с больной правой ноги.

- Не надо, не надо, - сказала хозяйка, вернувшись из кухни.

 

Я стоял, раздумывая, что лучше, снять левый башмак или надеть правый. Решив, что коней на переправе не меняют, разулся. Юлия осталась в тапочках. Цементный пол веранды был влажным, видимо, его недавно мыли. Сквозь грязные носки я чувствовал его неровную прохладную поверхность. Мы прошли на кухню.

 

Это было большое помещение с голыми стенами. Напротив входа красовался обложенный туфом камин. Было видно, что им давно не пользовались. Посредине стоял ветхий круглый стол, покрытый старой растрескавшейся клеёнкой. В центре стола – высокая стеклянная ваза с виноградом. Таких ваз я не встречал даже на старых фотографиях своих родителей.

 

- Садитесь, - предложила женщина и скрылась в кладовке, - вам сколько? – послышался оттуда её голос.

- Полтора килограмма, - сказала Юлия.

 

Женщина принесла пружинные весы и в нашем присутствии взвесила на них мандарины в грязной матерчатой сумке. Юлия достала из своей сумки полиэтиленовый пакетик.

 

- Лучше в сумку, - сказала женщина.

- Почему? – спросил я.

- Пакет прозрачный, увидят.

 

Юлия рассчиталась и переложила мандарины в сумку. Сумка раздулась.

 

- Хурмы хотите? – спросила женщина.

- Нет, - сказала Юлия. Женщина подвинула к нам вазу.

- Ешьте виноград, - сказала она. Я отщипнул две виноградины. Мне понравилось.

- Может быть, хотите чачи? – спросила женщина.

- Почём? – спросил я.

- Три рубля пол-литра, - сказала женщина, - хорошая чача.

- Нет, - сказал я, - спасибо.

Женщина достала две рюмки и поставила перед нами. Потом принесла трёхлитровый баллон с прозрачной жидкостью и налила их до краёв.

- Я не буду, - сказала Юлия. Где-то заплакал ребёнок.

Женщина вытерла фартуком стол и села рядом с нами. Стул под ней тоненько заскрипел.

- Ваше здоровье, - сказал я и выпил. Потом закусил виноградиной. Чача мне не понравилась.

- Ну как, - спросила Юлия.

- Самогон, - ответил я. Мы встали.

- Спасибо, - сказала Юлия и направилась к выходу. У двери в углу я заметил грязное чучело волка. Только волков нам и не хватало. Откуда в Грузии волки?

 

- Если чего нужно, - сказала женщина, провожая нас до порога, - заходите.

 

На заднем дворе залаяла собака. Юлия достала из сумки мандарин и стала его аккуратно чистить. Она собрала кожуру в ладонь, отбросила её в сторону и протянула мандарин мне.

 

- Спасибо, - сказал я. Мандарин оказался кислым. Юлия съела дольку и скривилась.

- Не беда, - сказал я, - сойдёт для сельской местности.

 

Юлия села на большой замшелый валун и сняла с ноги тапочку.

 

- Камень, - пояснила она и вытряхнула из тапочки маленький осколок чего-то чёрного. Мы пошли вниз. Трава под ногами стала мокрой.

- Винограду хочу, - сказала Юлия

- Чего же сразу не сказала? – спросил я, - у тётки бы и купили.

- Тогда не хотела.

- Давай, зайдём куда-нибудь ещё, авось, повезёт, - сказал я. Юлия повертела головой.

- Куда? – спросила она. Я наугад ткнул пальцем в ближайший дом.

 

 

Мы свернули с тропинки и полезли вверх по откосу. У железных, выкрашенных зелёной краской дверей я остановился и постучал. Стук получился неожиданно гулким.

 

Несколько минут в доме царила полная тишина, даже собака не лаяла. Потом послышались шаркающие шаги, лязгнул засов, и на пороге появилась сгорбленная старуха.

 

- Не продадите ли нам немного винограда? – спросила Юлия. Старуха неопределённо кивнула головой и пропустила нас на кухню. Я не был уверен, что она поняла вопрос. Из глубины дома донёсся бой часов. На заднем дворе слышались пьяные мужские голоса.

 

- Грузины гуляют, - подумал я.

 

Дверь отворилась, и на кухню вышел большой грузный мужчина в кожаном пиджаке. Это был заместитель директора нашего пансионата.

 

-Здравствуйте, Эразм Александрович, - сказал я. Заместитель директора обрадовался.

- Здравствуй, здравствуй, дорогой! – закричал он и попытался меня обнять. От него несло одеколоном и перегаром. Эразм знает Надьку и обращается к ней не иначе, как по имени-отчеству.

- Проходи, дорогой, проходи, - сказал заместитель директора и стал подталкивать меня в спину к той двери, из которой сам только что появился. Мою спутницу он, казалось, не замечал. Я оглянулся на Юлию.

- Девушка, тоже проходи, - сказал заместитель директора и крепко взял её за локоть. Голос у него был глухой, как из бочки. Мы вышли во внутренний двор.

 

Там, под навесом из виноградных листьев стоял длинный стол, уставленный бутылками и тарелками с закуской. Посредине стола на большом жёлтом блюде лежал тощий, наполовину съеденный поросёнок. Изо рта поросёнка торчали несколько веточек кинзы или петрушки.

 

За столом сидели и громко разговаривали пять толстых грузин. Заместитель директора что-то сказал на своём языке, они смолкли и повернулись лицом в нашу сторону.

 

Заместитель директора не умолкал, поэтому все лица снова повернулись к нему. Мы с Юлией стояли у стола и ждали, когда закончится это представление. 

 

- Садитесь, садитесь, - прохрипел заместитель директора осипшим голосом и опять сказал что-то на грузинском языке. Все лица опять повернулись в нашу сторону. Мы сели.

 

- Сын в армию ушёл, - сказал заместитель директора и налил мне полный стакан чачи, - как зовут девушку?

- Юлия, - сказал я.

- Юлия, - спросил заместитель  директора, - Вам что налить, вина или водки?

- Вина, – сказала Юлия.

 

Заместитель директора нашёл для неё на столе чистый фужер и наполнил его красным вином. Потом взял свой стакан и вышел к центру стола. Что он хотел сказать, я не понял, так как тост был на грузинском языке. В конце своего выступления он повернулся к нам и сказал на русском: - За ваше здоровье! Грузины молча переглянулись.

 

Я выпил. Грузины тоже выпили. Юлия пригубила.

 

Хозяин положил на тарелку кусок жареного поросёнка и поставил её передо мной. Я передал тарелку Юлии, а к себе придвинул редис и петрушку. Вместе с хлебом это выглядело надёжной закуской. В голове зашумело. Чача не шла ни в какое сравнение с той, что я пил сорок минут назад у солдатки, торговавшей мандаринами.

 

- Хорошая чача, - сказал я. Заместитель директора налил мне ещё. Я взял стакан и встал.

- За Ваше здоровье, - сказал я, - за здоровье Ваших родных и Ваших друзей, - я обвёл рукой сидящих за столом и выпил.

 

Все тоже выпили. Юлия пригубила.

 

Грузины сидели молча, изредка поглядывая в нашу сторону. С тех пор, как мы пришли, никто из них, за исключением заместителя директора, не произнёс ни слова.

 

- Два стакана чачи, это перебор, - подумал я и навалился на хлеб и овощи. Юлия сидела, откинувшись на спинку стула, и с интересом смотрела на меня. Мой дуплет её совершенно не растревожил. Я намазал два куска хлеба толстым слоем масла и один протянул ей.

 

- Спасибо, - сказала она. Поросёнок на её тарелке лежал нетронутым. Юлия взяла фужер и допила вино до конца. Заела хлебом. Заместитель директора вновь наполнил наши стаканы.

 

- Мне хватит, - сказал я и попытался накрыть свой стакан ладонью.

- Не хочешь, не пей, - сказал заместитель директора, - но налить, я тебе налью. У меня в доме ещё никто с пустым стаканом не сидел!

Я посмотрел на Юлию. Она улыбнулась.

- Значит, всё в порядке, - подумал я и убрал ладонь.

 

Лица людей за столом стали тускнеть и расплываться. Я задрал голову и сквозь прорехи в виноградных листьях посмотрел на небо. Звёзд не было.

 

- Эх, музыки не хватает, - сказал заместитель директора среди полного молчания. Никто не откликнулся.

- Странные грузины, - подумал я. Юлия изучала рисунок на скатерти.

 

Меня интересовали три вещи:

- почему заместитель директора так обрадовался моему приходу,

- почему молчат его собутыльники,

- где мы будем спать, ведь на дворе уже поздняя ночь.

 

Юлия повернулась к заместителю директора.

- У меня есть магнитофон, - сказала она.

 

Грузины, как по команде, обратили на неё свои взоры. Видимо, они понимали по-русски. Юлия полезла в сумку и вытащила плоский  пластмассовый параллелепипед с серебряными клавишами.

 

- Hitachi, – прочитал я надпись на верхней панели.

 

Заместитель директора что-то крикнул в сторону дома. Налетел порыв тёплого ветра. Кроны деревьев закачались и зашумели. Давешняя старуха принесла моток витого белого провода с чёрной розеткой. Заместитель директора размотал провод и выжидающе посмотрел на Юлию.

 

- Удлинитель не нужен, он на батарейках, - сказала Юлия. Потом  поставила магнитофон на край стола, достала из него кассету и протянула мне. Я взял кассету в руки. С одной стороны на плёнку были записаны фрагменты «Весны священной», с другой – песни в исполнении итальянского певца Челентано. Так, по крайней мере, гласил текст, сделанный от руки на каждой стороне кассеты.

 

Юлия отодвинула от себя тарелку.

 

- Эстрада или классика? – спросил я заместителя директора.

- Эстрада, - ответил он.

 

Юлия взяла у меня кассету. При ближайшем рассмотрении магнитофон оказался не таким уж и новым, каким показался вначале. Юлия надавила пальцем на клавишу. Челентано вырвался на свободу и радостно закричал. Насколько я понял, это была песнь о красивой женщине.

 

- Странная консерваторша, - подумал я.

 

Динамик, на мой взгляд, фонил, но, в целом, качество звука было приемлемым. Грузины прервали молчание и о чём-то возбуждённо заговорили. На музыку они не обратили никакого внимания. Я намазал маслом ещё один кусок чёрного хлеба и принялся за кинзу. Заместитель директора встал и куда-то ушёл.

 

Через несколько минут во дворе зажглось дополнительное освещение. Иллюминация состояла из трёх двухсотсвечёвых электрических ламп, прикрученных толстой проволокой к нижним веткам фруктового дерева, похожего на шелковицу. Часть мотыльков сразу откочевала в ту сторону. Повеяло свежестью. Я ощутил, что процесс опьянения приостановился.

 

Юлия выключила магнитофон и перевернула кассету. Грузины молчали. Они сидели неподвижно и слушали Стравинского. Их толстые животы мерно вздымались в такт неглубокого поверхностного дыхания. Я посмотрел на заместителя директора.

В позе курильщика он сидел на рассохшемся стуле, положив руку на край стола, но сигареты у него в руке не было. Его полуприкрытые глаза ничего не выражали. В паузах было слышно, как вдали журчит река, которую мы с Юлией героически форсировали ещё засветло. Темнота обострила ночные звуки.

 

- Чёрт возьми, куда мы попали? – подумал я.

 

Сидевший рядом со мной лысый грузин пошевелился, и стул под ним жалобно заскрипел.

 

- Вся Грузия, что ли, сидит на скрипучих стульях? – подумал я. Потом налил себе полстакана воды и выпил.

- Сходили за виноградом, - сказала Юлия.

- Что будем делать? – спросил я вместо ответа и поскрёб ногтями щёку.

 

Грузины встали и стали прощаться. Юлия выключила магнитофон и убрала его в сумку. Я тоже поднялся. Заместитель директора проводил гостей и вернулся.

 

-Эразм Александрович, - сказа я, - большое спасибо за угощение, мы пойдём. Юлия кивнула.

- Куда торопиться? - сказал заместитель директора, - посидите ещё.

- Поздно уже, - сказала Юлия.

 

Заместитель директора посмотрел на Юлию.

- До закрытия вы в пансионат всё равно не успеете, - сказал он. Пожалел Надежду Михайловну.

 

Запели цикады.

 

Я взглянул на часы. Было двадцать два часа десять минут по Москве. Юлия нерешительно посмотрела на меня.

 

- Постелю вам на сеновале, - сказал заместитель директора.

- Спасибо, - сказал я и вернулся за стол. Тащиться с Юлией в пансионат не хотелось.

 

Заместитель директора обрадовался.

- Давай, выпьем, Вало - сказал он.

Принципиальных возражений у меня не было. Мы чокнулись и выпили по стакану сухого вина.

 

Юлия пригубила.

 

На меня накатила вторая волна опьянения. Она была чуть слабее первой.

 

Сеновал оказался комнатой на первом этаже дома, в которой стояли два неработающих холодильника марки «ЗИЛ», а на полу лежала большая куча сухих кукурузных листьев.

 

- Пойдём, дам тебе бельё,- сказал заместитель директора. Я вспомнил, что кроме старухи не видел в доме ни одной женщины. Не зажигая света, мы прошли несколько комнат и остановились у шкафа. В окно светила луна. Заместитель директора вытащил из шкафа и выдал мне два солдатских одеяла и длинную диванную подушку без наволочки.

 

- Только не кури, - сказал он, когда мы вышли в коридор. Навстречу нам, шаркая по полу чувяками, шла старуха. Она остановилась возле меня и что-то прошептала, приблизив своё морщинистое лицо к самому моему носу.

 

- Не понимаю, - сказал я. Старуха сунула руку в недра своих чёрных одежд и достала большой персик, который едва умещался на её маленькой чёрной ладони. 

- Спасибо, - сказал я и взял протянутый мне персик. Старуха ушла.

 

- Что она говорила? – спросил я заместителя директора.

- Да так, сказала, что у тебя лицо в тени.

- В какой тени? – не понял я.

 

Заместитель директора неопределённо хмыкнул. Видимо, он и сам толком ничего не понял. Я пожал плечами, отнёс одеяла на сеновал и пошёл умываться.

 

Когда я вернулся, Юлия сидела на подушке и смотрела на кучу кукурузных листьев. Сумка стояла рядом.

- Раздеваться не буду, - сообщил я, - так что можешь взять второе одеяло.

- Хорошо, - сказала Юлия и сняла очки. Я протянул ей вымытый персик. Без очков Юлия была другой. Совершенно другой.

 

Зелёная краска, солдатские ботинки и солдатские одеяла, Юлькины сиськи под тёмно-красным джемпером, её же очки и музыка стали выстраиваться в некую закольцованную цепочку. Мне показалось, что я начинаю понимать логику происходящих событий.

В неё встраивались белые Надькины трусики на её же загорелой заднице, мои носки на спинке стула и чайка по имени Джонатан Ливингстон. Третья волна опьянения докатилась до моих щиколоток. Лента Мёбиуса, @би её мать.

 

Юлия встала. Подушки нам должно было хватить на двоих.

 

- Ну, вот и всё, - подумал я, когда Юлия стала раздеваться. Потом пошёл и выключил свет. Юлия сняла джинсы и осталась в колготках с высоко отрезанными чулками. Не сказал бы, что неё были идеальные ноги. Изуродованные колготки привлекательности им не добавляли. Ничуть не смущаясь, Юлия стащила через голову пуловер и расстегнула рубашку. На загорелом теле хорошо была видна белая полоска лифчика. Мои глаза постепенно привыкали к темноте.

 

- Если хочешь, - изменил я своё решение, - вместо ночнушки надень мою рубаху.

 

Юлия мгновение поколебалась, потом влезла в мою широкую рубашку и стала похожа на Варлей из фильма о Шурике.

…

- Пахнуло запахом мужского пота и полынной дорожной горечью от нестираной рубахи.

…

Рубашка едва прикрывала верхнюю треть бёдер. Под её прикрытием Юлия сняла лифчик и вместе с другими вещами сложила в сумку. Очки остались лежать на полу.

 

- Сплошная эротика, - подумал я.

 

Юлия подвернула рукава рубашки, разровняла сухие кукурузные листья и набросила на них одеяло. От её тела исходил слабый запах незнакомой косметики. Надька таким парфюмом не пользовалась.

 

Я лег рядом с Юлией и обнял её за шею. Разница в росте не ощущалась. Вблизи лицо Юлии казалось ещё прекрасней. Она посмотрела мне в глаза. В ответ я коснулся губами её щеки. Для девятнадцати лет целовалась она хорошо. Сам я не мастак по этой части, но мне понравилось.

 

Я почувствовал, как напряглась её грудь, и тут же положил руку ей на живот. Юлия закрыла глаза.

 

Извини, - сказал я, - сегодня ничего не выйдет, у меня голова болит.

Должен же я был хоть что-то сказать!

 

 

Юлия открыла глаза. Я перевернулся на спину и закинул руки за голову.

…

- Вчера мне приснился сон, - сказала Юлия, - вечером у скал на южной оконечности острова неизвестно откуда появился двухмачтовый парусник. Двигался он странно, рывками и как-то боком. Наверное, потерял управление, поэтому и не смог спастись. Ударом о борт волна припечатала его к выступу невысокой каменной гряды, мокрые позвонки которой тянулись вдоль высокого берега. Обе мачты с наполовину убранными парусами надломились у основания и с треском обрушились в море, окончательно завалив корабль на бок. С высоко задранного борта вниз упала оторвавшаяся шлюпка. Каким-то образом к ней вскоре присоединилась вторая. Видимо, экипаж знал своё дело. Поэтому, когда охрана крепости открыла орудийный огонь, моряки ответили ей ружейными залпами. Обе шлюпки стреляли слаженно, как если бы подчинялись командам одного человека. Вначале, чтобы дать возможность гребцам прицелиться, одна из них замедляла ход и через несколько мгновений окутывалась клубами порохового дыма. За это время вторая шлюпка успевала выдвинуться вперёд, после чего сама замедляла ход, чтобы через несколько мгновений окутаться клубами дыма. К этому моменту первая навёрстывала упущенное и вырывалась вперёд, чтобы, в свою очередь, притормозить и прицельным  огнём прикрыть свою товарку. Было ясно, что подобным цугцвангом одна из лодок точно доберётся до берега. Так иной гроссмейстер проводит в ферзи проходную пешку. Весь вопрос – какую? Канониры тоже были не лыком шиты. Несмотря на ответный огонь и пляшущие на волнах и потому сваливающиеся с прицела шлюпки, их снаряды ложились всё ближе и ближе к цели. Низкое заходящее солнце окрашивало белые гребешки волн в лёгкие багровые тона, что придавало картине дополнительный драматизм. Однако раненых и убитых ни с той, ни с другой стороны не было. Более того, когда обе шлюпки оказались одна в двух, а другая в трёх метрах от берега, огонь прекратился. У самой воды непрошенных гостей ждала караульная рота местного гарнизона. Убедившись, что оружие экипаж оставил в шлюпках, её бойцы позволили матросам высадиться на берег. Командовала солдатами женщина в длинном платье. Природа её властных полномочий была непонятна. Безоружных моряков выстроили в колонну по двое и под конвоем повели наверх по вырубленной в скале дороге. Солдаты уже не обращали внимания на брошенные у берега плав средства, поэтому и не заметили, как лежавший всё это время на дне шлюпки человек поднялся во весь рост и выстрелил. Предназначавшаяся женщине пуля чиркнула о скалу в сантиметре от её локтя и с визгом отрикошетировала в небо. Человек спрыгнул за борт, поднял обе руки вверх и медленно пошёл к берегу. Вода доходила ему до подмышек. Женщина молча ожидала его приближения. Он выбрался на берег, нашёл площадку поровнее, остановился и отряхнул мокрые волосы. Потом повернулся к морю и посмотрел на солнце, висевшее уже над самым горизонтом. Женщина молчала. Мужчина достал из-за пояса небольшой кинжал и бросил его вниз. Сдаваться именно ей он не хотел. Описав неширокую дугу, кинжал упал в воду. В этом месте  глубина не превышала полутора метров. Оружие лежало на дне, поблёскивая клинком, контуры которого искажались неспокойной водной поверхностью.  

- Шлюпки утопить, кинжал достать, - сказала женщина.

Трое солдат разулись, сняли портупеи, повесили их на ржавый железный крюк, торчавший из скалы на высоте человеческого роста, и стали медленно спускаться к морю. Их остановил голос незнакомца.

- Стойте, - сказал он, - если раб коснётся кинжала, несчастья обрушатся на остров и его обитателей.

Женщина повернулась в его сторону.

- Солдаты не рабы, а Вы не пленник, Вы гость острова, может быть вечный, - сказала она.

Мужчина выслушал это сообщение и молча полез в воду вслед за солдатами.

- Пока они будут возиться с одной шлюпкой, начнётся прилив, вода поднимется, их можно будет утопить поодиночке и воспользоваться другой лодкой, - думал он. Что надо будет делать потом, мужчина не знал.

Прилив действительно начался. Уровень воды заметно повысился. Вместо того, чтобы топить шлюпки, солдаты уже вплавь добрались до места, где по их расчётам лежал кинжал, и нырнули.

Каким-то образом в руках у мужчины оказался небольшой деревянный багор с железным наконечником. Сжимая его в руке, незнакомец стоял на камне и всматривался в толщу вод. Нырнувшие солдаты пропали. Внезапно он обнаружил, что снизу из придонной темноты на него смотрят два светлых прозрачных глаза с бесцветными зрачками. Глаза медленно приближались к поверхности и по мере приближения увеличивались в размерах. Чтобы нанести удар мужчина поднял багор вверх, да так и застыл - это не были глаза человека

...

Юлия замолчала. От её рассказа за версту веяло галлюцинаторным синдромом, поэтому он выпадал из моей парадигмы. Сон, если это был сон, встраивался в логику собачьей свадьбы, трупешника рыжей суки, вина и чачи, застольного молчания грузин, старухи и грязного чучела волка. Чтобы закрыть гештальт мне не хватало воображения.

…

Однажды я нажарил в тостере хлеба и сделал несколько сэндвичей. То, что хлеб заплесневел, я понял слишком поздно. Меня весь день мутило, а ночью случился затяжной скандал с соседкой, муж которой пригласил меня в гости. Наталья вызвала ментов, а я долго ходил по каким-то огромным залам, пытаясь в толчее людской найти кого-нибудь из знакомых. Возле торговой палатки, сродни тем, которые иногда ставят на Красной площади, мне подарили небольших размеров деревяшку. То ли это была разделочная доска, то ли снятый со стены герб какого-то города. Откуда ни возьмись, появился Опухович, он отдал мне девять рублей тремя купюрами в качестве расчёта за полотняный художественно расшитый мешок, которого у меня не было. Заменить мешок на деревяшку Опухович отказался. Мы с Надькой ушли с концерта и по снежной лесной дороге направились в сторону дома. Народу было как на демонстрации. У железнодорожного переезда стоял милицейский кордон.

- Идите туда, вдоль железной дороги, метро там, здесь тупик, что же вы все сюда прётесь, - кричал Никита Михалков, пытаясь остановить поток  и направить людей в нужное ему русло.

Справа показался поезд. Перед ним на рельсы из-за елей вышел большой бурый медведь. Поезд тревожно загудел. Медведь метнулся вперёд-назад, потом бросился вверх по склону, что-то его отбросило, и он скатился вниз прямо под колёса. Раздался скрежет металла по металлу, из-под электровоза вырвалась вспышка пламени, потом повалили  клубы густого сизого дыма, которые скрыли от нас кровавую кашу

…

Я лежал и слушал ровное дыхание Юлии. Она приподнялась и поцеловала меня в губы. Я обнял её и тоже поцеловал.

 

Юлия высвободилась, поднесла правую руку к глазам и стала рассматривать ногтевую пластину на безымянном пальце, пытаясь в лунном свете рассмотреть трещинку или заусениц, который её, видимо, беспокоил. В отличие от Надьки, лаком для ногтей Юлия не пользовалась.

 

- Включи свет и дай мне, пожалуйста, пилку. Она в сумке.

 

Я встал, включил свет и взял в руки тяжёлую сумку.

 

- В боковом кармашке, - сказала Юлия, видя, что я замешкался.

 

Я сунул руку в правый боковой кармашек и извлек оттуда небольшой прямоугольничек из плотной толстой фотобумаги. Такую бумагу сейчас не делают. На чёрно-белом фото была запечатлена женщина в длинном платье и два полуобнажённых мужчины. Изображение носило более чем фривольный характер.

 

- Это пропуск, - сказала Юлия. Я положил фотографию на место. Пилка для ногтей лежала в другом кармане.

 

Некоторое время я сидел на полу, потом встал на здоровое колено и стал решительно зашнуровывать свои башмаки. Сначала один, потом другой. Травма всё равно дала себя знать.

 

- Ты куда, - спросила Юлия.

- Наведаюсь в дабл, - сказал я и вышел.

 

В темноте коридора я через каждые два-три шага поворачивался и бросал взгляд за спину. Светлых прозрачных глаз с бесцветными зрачками не было видно. Я точно знал, что в коридоре никого нет.

 

Чтобы попасть в туалет мне пришлось спуститься на две ступени и пересечь освещённое тусклым желтым светом широкое пространство кухни. У стены на доске лежали две неощипанные белые курицы со свёрнутыми набок головами. В доску кто-то вертикально воткнул медную вязальную спицу. Пахло рынком.

 

В центре кухни прямо под лампой стояла детская колыбель, сделанная местным мастером лет двести дому назад, из не пойми каких пород дерева. В колыбели спал взрослый ребёнок. У него в ногах, прилепленный торчмя к широкой спинке кроватки, чадил огарок свечи. По спящему лицу  скользили тени.

 

- Он всё видит. Видит и хочет, - громко сказала старуха по-русски и ткнула скрюченным пальцем в сторону колыбели. Я невольно попятился, отступая назад в темноту коридора. Со светлыми прозрачными глазами всё это не шло ни в какое сравнение.

 

Старуха подошла к окну и уставилась в темноту. Мне показалось, что она изучает своё отражение на чёрном стекле. Воспользовавшись моментом, я решительно двинул вперёд.

 

На четвёртом или пятом шаге я поскользнулся на мокром линолеуме и со всего размаху рухнул на колыбель, впилившись травмированным коленом в её острый угол. Ребёнок заплакал. Старуха чёрной вороной метнулась к нему и выхватила из колыбели упавший туда огарок. При падении, огарок, слава богу, погас. Ребёнок плакал от испуга, и только. Я выл от боли в колене, а старуха что-то кричала на грузинском языке.

 

Несмотря на травму, я пулей вылетел за дверь. Ни о каком туалете думать уже не мог и не хотел. Вышел во двор и с облегчением глотнул свежего воздуха. На чёрном небе мерцали звёзды. Сейчас я их хорошо видел. Ещё через несколько минут я осознал, что мои джинсы испачканы какими-то помоями и пошёл отмываться. Колено кровило.

 

- Ты чего так долго? – спросила Юлия, когда я вернулся.

- Свалился в какую-то лужу, пришлось отмываться, - сказал я и осторожно уселся на кучу кукурузных листьев, стараясь не потревожить при этом больную ногу.

 

Юлия взглянула на меня и с сомнением покачала головой. Уснуть я не пытался. Прошло около получаса. На втором этаже стали бить часы. Я покосился на Юлию. Скрестив ноги, она лежала на спине и смотрела в потолок.

 

- Может быть, пойдём, погуляем, - предложила она.

- Если дойду, - сказал я. Мысль о прогулке мне не понравилась.

 

Юлия отдала мне рубашку и быстро оделась. Потом достала из сумки щётку и расчесала волосы.

 

- Я готова, - сказала она и спрятала щётку в сумку.

 

Стараясь не шуметь, мы вышли из дома. Двор был залит тусклым серым светом и тишиной. Ребёнок, похоже, спал.

 

- Холодина, - подумал я. Юлия поёжилась.

- Уже утро, - сказала она.

-Куда пойдём? – я облизал языком вдруг пересохшие губы. Начинался сушняк.

 

Юлия посмотрела в сторону соседнего дома. К его невысокой изгороди вела узенькая почти прямая тропинка. Наверное, она вела к дыре или калитке. После непродолжительного размышления Юлия двинулась вверх по склону. Тропинку она проигнорировала. Я подумал, что тропинки – это не самое главное в нашей жизни и, прихрамывая, пошёл вслед за нею. Было около пяти часов по Москве.

 

Наверху нам открылась небольшая рукотворная площадка, по краям которой росли низенькие деревья. Сразу за деревьями площадка резко обрывалась. Достаточно крутой склон был покрыт длинными рядами чайных кустов. Далеко внизу виднелась дорога.

 

- Красота, - сказала Юлия. Я зевнул.

 

Деревья, как я и предполагал, оказались мандариновыми. К самому толстому из них коротким поводом был привязан старый осёл. Такой понурой особи я в жизни своей не встречал. Возле него стоял и курил паренёк лет тринадцати. Увидев нас, он отошёл.

 

- Ну и нравы, - сказала Юлия. Осёл тоскливо смотрел себе под ноги.Его упряжь была развешена по нижним веткам соседних деревьев.

 

Юлия наклонилась и сорвала беленький цветок, чудесным образом проросший сквозь проржавевшую консервную банку. Паренёк следил за её действиями настороженным взглядом. Окурок он выбросил.

 

- Порадуй бедное животное, - сказал я и подошёл к самому краю площадки. Юлия сделала вид, что не расслышала.

 

Из последних сил за площадку цеплялась развалившаяся деревянная скамья. Её дни над этим обрывом были сочтены. Догнивать свой век она будет уже на дне самого тёмного и глубокого ущелья.

 

Далеко внизу закричали петухи.

 

Я отчётливо помнил то, что услышал от Юлии про светлые прозрачные глаза с бесцветными зрачками и то, что несколькими минутами позже увидел на кухне. Если бы не больное колено, я бы решил, что Эразм Александрович угощал нас не вином, а настойкой каннабиса. 

 

- Мне малым-мало спалось, ох, да во сне привиделось, - нараспев произнёс я и оглянулся.

 

Возле скамейки валялось мятое, поросшее мхом цинковое ведро без ручки. Я смотрел на это ведро, и, чем дольше смотрел, тем больше зрело во мне непреодолимое желание звездануть по нему ногой.

 

Что-то мешало мне сделать это.

 

Словно во сне, я занёс ногу и с размаху ударил по ведру. Боль в колене огненным прутом пронзила меня насквозь. Вычертив в воздухе параболу, ведро шлёпнулось на землю между чайными кустами, подскочило, перевернулось несколько раз в воздухе, снова упало и покатилось вниз, всё быстрее и быстрее вращаясь вокруг своей невидимой миру оси. Юлия удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

 

 

Далеко-далеко послышался слабый колокольный звон. Я стоял, вслушиваясь, но так и не смог определить, откуда он доносится. Звук колокола был тихим, едва слышным. Вопреки известным мне школьным законам физики, он не поглощался туманом, клочья которого медленно расползались по всей долине, а медленно плыл сверху - по над зелёными кустами и макушками невысоких деревьев, кое-где возвышающихся над белёсой пеленой этого холодного пара, не дающего небесному звуку просочиться вниз, чтобы растечься по земле.

 

Меня удивила его чистота. Лёгкий, как паутинка, он висел в воздухе, возникая из ничего и исчезая в неизвестном мне направлении.

 

- Ты веришь в бога? – спросила Юлия.

 

Что-то мешало мне ответить отрицательно.

 

Совсем рядом я увидел большие глаза Юлии. Она смотрела на меня несколько ошалевшим взором.

 

- Ты как? – спросил я.

- Со мной всё в порядке, - тихо ответила она. Мне показалось, что она сделала ударение на втором слове.

- Со мной тоже, - сказал я, решив, то виной всему горная местность, реакция окисления этанола и обезвоживание.

 

Напротив скамьи начиналась (или заканчивалась) тропинка. Невольно нам её показал парень, когда ему наскучило наше общество, и он ушёл, бросив вьючное животное на наше попечение. 

 

Собака, корова, осёл, битые куры, крик петухов, что ещё?

 

- Пошли – предложил я. Юлия кивнула.

 

Тропинка неторопливо вилась между ободранными кустами какого-то вечнозелёного растения.

 

По мере того, как мы поднимались вверх, эти кусты становились всё гуще и гуще. Тропинка истончалась и вскоре совсем исчезла. Мы шли по жёсткому травяному покрову, медленно пробираясь между основательно разросшихся кустов, ветки которых упорно цепляли нас за одежду. В свою очередь, я и сам цеплялся руками за эти ветки, помогая себе и своей больной ноге.  По чистому склону мне бы уже не дойти. В душе я ругался, как извозчик.

 

Всё в этом мире когда-нибудь кончается. Кончились и кусты. Мы оказались на небольшом кладбище. Я насчитал восемнадцать могил. Все они были аккуратно убраны, а некоторые, так даже ухожены. Почти каждую украшал камень или каменный крест.

 

- Грузинская автокефалия, - вспомнил я, увидев, что крестов достаточно много.

 

Мы подошли к самой большой могиле. В её изножии стояло высокое каменное надгробие, самое, пожалуй, высокое из всех. Несмотря на то, что камень был отшлифован, его светло-серые грани сохраняли шершавую зернистость. Определить его породу объём школьных знаний мне не позволил.

 

К самой широкой грани бронзовыми болтами была прикреплена тонкая пластина чёрного камня. На пластине, как на фотографии, был изображён лысоватый человек неопределённого возраста. Пиджак от его костюма был небрежно распахнут на животе. Из-под пиджака виднелся широкий, явно итальянский галстук.

 

- Пижон, видать, был, - сказала Юлия.

- Челентано, бл@ть, - подумал я и сказал: - похоже на бромпортрет.

 

Меня заинтересовала техника изготовления таких изображений на камне. Я дотронулся ладонью до его чёрной поверхности. Она оказалась сухой и обжигающе холодной, как искусственный лёд. От неожиданности я непроизвольно отдёрнул руку.

 

- Надо будет спросить у Митеньки, - подумал я, имея в виду Митеньку Бурносова – единственного скульптора, с которым был знаком.

 

Вообще-то среди моих друзей полным-полно интеллигентов, но всё это публика иного сорта, страшно далёкого, я бы сказал, от искусства. Митенька – единственный в этом роде. Митенькина уникальность не мешает нам общаться и надираться наряду с остальными. Однако в благородном деле пианства Митенька может дать фору любому из нас. Короче, он настоящий artist.

 

Также меня интересовал вопрос, как грузины затаскивали сюда своих покойников и намогильные камни. Осла, кстати, тоже каким-то образом нужно было доставить на площадку, но там была хоть какая-то тропинка.

 

- Жаль, что ничего нельзя прочесть, - сказала Юлия, когда обошла всё кладбище. Надписи на надгробиях были сделаны на грузинском языке. Узнать что-либо об упокоенных тут людях мы не могли. Могли только разглядывать их портреты, если таковые имелись.

 

Мы уже собирались возвращаться, когда я увидел свежую могилу, расположенную чуть поодаль от остальных захоронений. Наверное, назвать это могилой было нельзя, скорее, это был кладбищенский участок, на котором стояло небольшое чёрное надгробие. Участок, который  поджидал своего хозяина. Заинтересованный, я подошёл поближе. На чёрном камне не было никаких надписей и фотоизображений.

 

- Единственная могила без грузинского текста, - сказала Юлия. Я и не заметил, как она подошла.

- Кто-то поторопился, - сказал я.

- Вряд ли, - сказала Юлия, - впрок заготовили.

…

- Мимо окон тебя понесли хоронить

…

Я подошёл и погладил надгробие ладонью. Этот камень тоже был холодным, но не таким ледяным, как в моём предыдущем эксперименте.

 

- Мокрый, - сказал я.

- Роса, - сказала Юлия.

 

Неподалёку на траве лежали рыжие засохшие гладиолусы, стебли которых были толсто перевязаны не успевшими сгнить белыми нитками. Я взял гладиолусы, размахнулся и забросил их подальше в кусты.

 

- Зачем? – удивилась Юлия.

- Это не кладбище, это грузинский кенотаф, - ответил я.

 

Юлия промолчала. Потом достала выглядывающий из рукава увядший беленький цветок, вырванный ею не так давно из-под консервной банки, и положила его на место выброшенного букета.

 

- Пошли отсюда, - сказал я. Юлия послушно пошла следом за мной.

 

Заместитель директора уже не спал. В глубине дома я слышал его голос. С кем он разговаривал я не понял. Мы пробрались в свои апартаменты и, не раздеваясь, завалились на кукурузные листья, покрытые солдатским одеялом. Через несколько минут я услышал ровное, спокойное дыхание Юлии. Я аккуратно накрыл нас обоих вторым одеялом и тоже уснул. Мне снилась Надька.

 

Когда я проснулся, то первым делом перевернулся на живот. Похмелье обеспечило повышение утреннего давления, плюс своё веское слово сказали петрушка и кинза, которыми я вчера заедал дармовую чачу. Потом искоса взглянул на Юлию. Она была занята маникюром.

 

Интересно, - подумал я, - заметила или нет?

 

Юлия подняла глаза.

 

- Привет, - сказала она.

- Давно проснулась? – спросил я.

- Не очень, - Юлия улыбнулась.

- Заметила, зараза, - решил я и посмотрел на часы. Стрелки показывали 15-42 по Москве.

- Что тебе снилось? – спросила Юлия.

- Точно, заметила, - подумал я и сказал: - Ничего особенного.

Юлия кивнула, видно, другого ответа она и не ожидала: - В доме никого нет.

- Ну и, слава богу, - подумал я, потом всё же спросил: - А ты откуда знаешь?

- Ходила умываться и никого не встретила.

- У меня скоро поезд, - сказал я и ощупал карман. Билет был на месте.

 

В доме действительно никого не было. Я обошёл все закоулки, но никого не обнаружил. Правда, заглядывать на кухню не стал. Поверил на слово женской интуиции.

 

- Что ж, пошли, - сказала Юлия. Я взял её сумку. Дверь за нами захлопнулась.

 

Через несколько шагов я оглянулся. Мрачная громада дома притягивала меня. От фундамента до крыши его фасад был залит ярким послеполуденным солнцем. От этого безжалостного света его облик казался ещё более нереальным.

 

Окна верхнего этажа были плотно закрыты зелёными ставнями, краска на которых давно выцвела и облупилась. Было видно, что их не открывали уже в течение многих лет.

 

Не было слышно ни звука. Смолкли даже стрекотавшие в траве кузнечики.

 

Мне казалось, что в этом доме со мной произошло что-то важное, что-то такое, что я должен был непременно понять, но так и не понял.

 

Чувство тревоги коснулось моего сердца.

 

 

Я повернулся и похромал вслед за Юлией, которая успела уйти уже достаточно далеко. Минут через сорок мы были в Кобулети.

 

- Спускаться – не подниматься, - глубокомысленно изрекла Юлия, когда мы подошли к автобусной остановке. Она выложила из сумки и стала тайком раскладывать на скамейке купленные вчера контрабандные мандарины.

 

Возле хозяйственного магазина я увидел сваленные в кучу большие упаковочные ящики, перевитые обрывками проволоки и верёвок, подошёл к ближайшему из них и оторвал от оказавшегося внутри листа мятой обёрточной бумаги кусок почище. Потом взял у Юлии ручку и нацарапал на нём свой домашний адрес.

 

- Телефона у меня нет, - сказал я, - так, что, если будет желание, заходи без звонка. Юлия сложила бумажку и спрятала её в рукав.

 

Похожую манеру хранить в рукавах платки, записки и прочую мелочь имели учительницы младших классов моей школы. Вначале потому, что на их трикотажных костюмчиках не было карманов, а когда карманы появились, потому, что такой способ хранения оказался удобным.

 

Подошёл полупустой автобус. Я наклонился и звонко поцеловал Юлию в щёку. Она встала на краешек тротуара и стала, как на детском празднике, махать мне рукой. Я притиснулся к заднему окну и помахал ей в ответ. Автобус тронулся.

 

Сквозь грязное, давно не мытое стекло я долго смотрел на Юлию, которая вышла на середину дороги и остановилась на островке безопасности. Солнце светило ей в спину, поэтому я уже не мог различать её лицо, видел только силуэт. Наконец, она совсем скрылась из виду.

 

На перроне было много народу. В нерешительности я остановился, потом повернул назад и сразу увидел Надьку. Она стояла спиной ко мне возле сломанного электрокара и смотрела на проходящих мимо пассажиров. Вещи были уже в вагоне.

 

- Привет, Надьк, - сказал я. Надежда вздрогнула и обернулась.

 

Таких больших и красивых глаз я в жизни своей не видел.

 

- Я тебя люблю, - сказал я.

 

Губы у Надьки дрогнули, она сделала шаг навстречу, обхватила меня руками за шею и уткнулась лицом в плечо.

 

- Ну, Надечка, ну миленькая, ну не реви, - говорил я, касаясь щекой мягких Надькиных волос.

 

- Я так ждала тебя, - сказала Надька. Слёзы из глаз лились у неё в три ручья.

- Я на горе был, - сказал я, целуя Надьку в мокрые щёки.

-Альпинист чёртов, - сказала Надька сквозь слёзы и впервые улыбнулась.

 

Состав дёрнулся. Я толкнул Надьку в сторону поезда и помог взобраться на подножку. Когда я залез следом, колёса первого вагона уже стучали на стрелке. Я перевёл дух и высунулся в окно. Железнодорожная ветка была не электрифицирована, а ночь безлунна, поэтому кроме густой чёрной тени я ничего не увидел.

 

Наших соседей на месте не оказалось.  Они сели только на следующей станции. На четыре часа купе оказалось в нашем полном распоряжении. После того, как проводница проверила билеты, я запер дверь и полез на Надьку.

 

Она сдёргивала с себя одежду, ничуть не беспокоясь за её целостность. Только белые трусики, целуясь, мы стаскивали в четыре руки, активно мешая друг другу. Когда я улёгся Надьке на живот и упёрся коленями в полку, в глазах у меня потемнело, и я взвыл во весь голос. Наверное, даже проводница услыхала. Хорошо, что первый сет отыграли быстро. Травмированное Юлькой колено  отекло и болело при каждом толчке вагона, я не говорю уже о технике секса.

 

Говорят, так люди становятся мазохистами.

 

Нет худа без добра, больное колено и узкие неудобные полки обострили нашу изобретательность и позволили оторваться по полной. По-моему, это был рай. Рай на Земле, построенный в одной отдельно взятой семье из двух человек.

…

- Объём вошёл в объём, что должно быть, раз тело в тело вдето

…

Вначале я ещё считал сеты, потом бросил. Надька раскочегарилась не хуже нашего тепловоза и тоже вошла в азарт. Её глаза подёрнулись поволокой, которую я так любил. Любил за то, что она отключала мозги нам обоим.

 

В перерывах мы целовались.

 

На станции Надька стала спешно приводить в порядок себя, а я стал спешно приводить в порядок купе. Поезд стоял три минуты и времени нам не хватило. Толстая крашеная тётка сразу всё поняла. А вот её муж был хорошо подшофе и ничего не заметил.

 

Зато у него с собой была чача.

 

Он ухитрился споить нас всех. Даже Надька прилично накатила. Чача была дрянной, как та, которой нас с Юлькой угощала женщина в солдатских ботинках. Чачи было много, поэтому до самой Москвы я блевал густой горькой желчью. Другим было нечем, так как о закуске никто из нас не побеспокоился. Её жалкие крохи мы великодушно отдали женщинам. Как не умер, не знаю. Мужик спокойно отрубился и всю дорогу проспал на верхней полке, никому не мешая. Вот, что значит разница в квалификации.

 

После этой поездки при слове «чача» я вздрагиваю.

 

 

Лифт не работал. На всякий случай Юлия ещё раз надавила пальцем на кнопку. Механизм вызова остался безучастным. Юлия пешком поднялась на третий этаж. Возле окна она остановилась и подкрасила губы. Потом подошла к двери, обшитой новым тёмно-зелёным винилом, и позвонила. Задребезжал звонок. Дверь открылась. В брючном костюме на пороге стояла Надька.

 

- Здравствуйте, - сказала Юлия, - я к Володе.

- Проходите, - сказала Надежда.

- Меня зовут Юлия.

- Я поняла. Муж мне о Вас рассказывал.

- Он дома?

- Его нет, но Вы всё равно проходите.

- Спасибо, лучше я зайду как-нибудь в другой раз. Вы передайте, пожалуйста, что я приходила.

- Погодите, - сказала Надежда.

 

Она прошла в комнату и вернулась с большим картонным конвертом в руках. Юлия стояла, прислонившись плечом к стене коридора. Надежда покопалась в конверте, извлекла на свет желтоватый листок бумаги и протянула его гостье.

...

Юлия взяла в руки листок, достала из сумки очки и стала читать:

Акт судебно-медицинского исследования. Выписка. Морг № 4. Бюро СМЭ ГУЗМ. На основании данных судебно-медицинского исследования трупа и данных истории болезни № 16617 КИБ № 2 прихожу к следующему заключению

 

1. Смерть гр. Полетаева В.С., 1955 г. рождения, наступила 14 ноября 1979 г. от интоксикации, развившейся  на почве двусторонней сливной бронхопневмонии с абсцедированием справа и двустороннего эксудативного плеврита, осложнивших черепно-мозговую травму (закрытый перелом правой височной кости и эпидуральная гематома головы), сопровождавшуюся  длительным коматозным состоянием и набуханием головного мозга.

 

2. Закрытый перелом правой височной кости и эпидуральная гематома справа могли возникнуть за 7-8 дней до момента исследования трупа в морге от воздействия тупых твёрдых предметов. По признакам опасности для жизни относятся к тяжким телесным повреждениям.

Ссадины на внешней стороне фаланг среднего и безымянного пальцев правой кисти, а также задней поверхности правого локтевого сустава могли возникнуть от воздействия тупых твёрдых предметов за 7-8 дней до смерти. В причинной связи со смертью не находятся и у живых лиц квалифицируются как лёгкие телесные повреждения, не повлекшие за собой кратковременного расстройства здоровья.

 

3. При поступлении в больницу алкогольного опьянения у гр. Полетаева В.С. не отмечено.

 

14.11.1979 г.

 

Судебно-медицинский эксперт

Н.М. Ботман

…

Юлия подняла глаза от выписки. Потом снова посмотрела в текст и нашла дату смерти. Цифры прыгали у неё перед глазами.

 

- Он умер 14 ноября? – спросила она.

- Похоже, подрался, - ответила Надежда и отвернулась.

- Я пойду, Вы извините меня, пожалуйста, - сказала Юлия, положила листок на полку возле телефонного аппарата и, не дожидаясь ответа, вышла на лестничную клетку.

 

Надька сняла трубку, высвободила перекрученный провод и через восьмёрку стала звонить кому-то по межгороду. Задетый проводом, листочек с выпиской слетел на пол, оставив неприкрытыми блистер с таблетками, зажигалку и похожую на милицейскую повестку справку из женской консультации. Взглянув на справку, Надька положила трубку, подошла к двери и заперла замок на два оборота.

 

На улице Юлия достала из сумки бумажную салфетку, тщательно стёрла помаду с губ и бросила скомканную салфетку в лужу растаявшего снега. Потом медленно пошла к автобусной остановке.

 

Уже на остановке она убрала в сумку очешник, достала три мандарина цвета засохших гладиолусов, выложила их перед собой на скамейку и приготовилась ждать. Торопиться ей было некуда.

 

Поезд Москва – Батуми прибывал на девятый путь четвёртой платформы Курского вокзала. Нумерация вагонов начиналась с хвоста поезда. На вопрос, что находится между хвостом поезда и его головой толстая тётка в белой рубашке ответила таким злобным взглядом, что лишь подтвердила мои самые худшие опасения.

 

Из остановившегося вагона на перрон радостно вырвались дети, промаявшиеся в дороге около 30 часов. Потом сплошным потоком попёрли их возбуждённые родители и иные сопровождающие лица. Дождавшись, когда этот поток иссяк, в вагон ринулись встречающие – самцы разного возраста и национальности, которых в купе дожидались, надо думать, их лучшие половинки с неподъёмной для женщин ручной кладью.

 

Последним в вагон спокойно вошёл седой дед с короткой стрижкой. Неторопливость его движений выдавала стойкую степень глубинного опьянения, которая случается на третий-четвёртый день умеренного, но систематического потребления крепких спиртных напитков.  У открытой двери купе его ждала миловидная женщина со следами былой красоты на лице.

 

Нецелованную  п@зду привезла мне с Юга? – на весь вагон заорал дед довольно громким, но не командирским голосом, когда до встречи оставалось всего несколько шагов. В ответ женщина молча врезала ему по голове дамской сумочкой.

- Понятно, - сказал дед и вошёл в купе забирать поклажу.

 

В тот раз я был совершенно трезв, поэтому быстро прошёл по вагону, чмокнул в висок стоявшую у окна жену и молча взял огромный чемодан, который дожидался моего прихода в открытом рундуке под нижней полкой, предусмотрительно поднятой кем-то из пассажиров. Дамская сумочка спокойно лежала на столе.

 

- Вало, осторожней с чемоданом, я тебе чачу привезла, - супружница поправила очки в золотой оправе.В Дюссельдорфе за эти Картье она выложила целое состояние.

- Вот сука! Знает же, что чачу на дух не перевариваю, - подумал я и благодарно улыбнулся.

 

Парило.