"Золотая серия" основана в 2006 году.

Оформление серии В. Панкратов

Обложка. Автор идеи, дизайн В. Панкратов

На обложке живописная работа Дм. Жилинского «Молодая семья»

В.В. Панкратов. Ружичка – Москва: 2017. – 50 с.

Киносценарий. В тексте использованы фрагменты произведений русских и европейских авторов. Категория 18+

© Владимир Панкратов. 2017.

киносценарий

мигает красный, нам не повезло

С. Лаврентьева

Оглавление

От автора

Часть I

Пролог

Оказия

Эпилог

Часть II

Пролог

Письмо

Эпилог

От автора

Да ******* тебя Божий конь!

** твою мать.

Автор

В марте одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в кладовке у бабушки я нашёл Евангелие и картину.

Растрёпанное Евангелие начиналось с третьей страницы, по верху которой шла каллиграфическая надпись «Начальникъ учебной команды Штабсъ Капитанъ» и витиеватая неразборчивая подпись.

Картина представляла собой небольшое полотно, размером, примерно, 60 на 80 см., заключённое в широкую, некогда золочёную раму.

Живописец изобразил коронацию Николая II в 1896, кажется, году. Не являясь, естественно, знатоком той эпохи, я мог и ошибиться – картина была не подписана автором, и названия не имела. Худого человека с короной в центре картины я нарёк Николаем II исключительно из-за его усов и бороды. По моим представлениям лицо последнего монарха Российского государства украшала растительность именно такого рода. Ну, и горностаевая мантия, конечно.

Во время коронации у Набокова, который нес корону, сделался понос, и он напустил в штаны…

Сама картина сохранилась плохо. Видимо, сказались условия непочтительного, можно сказать, варварского хранения. Краски поблекли, потрескались, и разглядеть детали удавалось с большим трудом. С изнанки полотно представляло собой рассохшуюся холстину, густо покрытую разноцветными пятнами тусклой плесени.

- Ба, откуда это сокровище? - спросил я. Мария Петровна взглянула на картину и поджала губы.

- Дед твой, покойник, с линии «Margaret» привёз, полковник Миклош подарил. С тех пор и лежит, - она покачала головой и пошла на кухню.

Я понял. И на стену такую не повесишь, и выбросить жалко. Одна рама чего стоит.

Евангелие я оставил в кладовке, картину поставил на книжный шкаф, а сам улёгся на диван и принялся её рассматривать. Потом встал, перевернул её задником к себе, и снова лёг. С изнанки она мне нравилась больше. Пятна на холсте казались клубами тумана, скопившегося в узкой низине, куда ещё не дотянулись лучи восходящего солнца.

То был синий сизый дым мглы над именем моим…

Оказия

С бабушкой я поссорился уже утром. Как обычно бывает в таких случаях, неправы были оба. Или оба правы, если посмотреть с другой стороны. Но, так или иначе, Мария Петровна обиделась. Я тоже надулся, взял из тумбочки десять рублей и пошёл на бульвар. На улице Кирова вывешивали траурные флаги.

- Кто-то умер, - подумал я.

Улица Кирова в своей серединной части (от Мархлевки до бульвара) – самая ленинградская из всех московских улиц. Ни одного деревца. Пройти по ней, что в Питер съездить. Портит картину только магазин «Чай» в девятнадцатом доме.

Сторонний наблюдатель из какого-нибудь заросшего липами московского переулка, попадая в Петербург, испытывал в минуты внимания сложное чувство умственного возбуждения и душевной придавленности…

Около грязной подворотни стоял дворник Фёдор Евгеньевич. Несмотря на ранний час, он был прилично пьян.

- Как дела, Евгеньич?

- Нормально, - сказал он, - а ты чего?

- С бабушкой поссорился.

- Дурак ты, Ветер, - сказал дворник, назвав меня дворовой кличкой, и высморкался, - Петровна - золотой человек. Он вытер грязные пальцы о штаны.

- Сам знаю.

- Чего тогда ругался?

- Так получилось.

- Вот, я и говорю, дурак.

- Чего флаги развешивают? – перевёл я разговор на другую тему.

- Так, Гагарин помер.

- Иди ты.

- Вот те крест.

- Ни *** себе. Ты, случаем, Сергея Рудольфовича не видел?

- Не-а. Ты бы не подошёл, и тебя бы не увидел, - Евгеньич имел склонность к философским обобщениям.

- Бывай в таком разе, - сказал я и отправился к метро.

Я обогнул большую холодную лужу и подошёл к газетному киоску, одиноко стоявшему посреди площади. Во всех его витринах киоскёрша развесила журнал «Венгерские новости» с фотографиями озера Balaton на обложке. Ничего иного, кроме конвертов и почтовых открыток, в киоске обнаружить не удалось. Я сунул руки в карманы куртки и пошёл дальше. Где может быть Сергей Рудольфович? Да везде.Честно говоря, Сергей Рудольфович мне на **** не нужен. Просто, кроме как с ним, в Москве и поговорить не с кем. Других друзей у меня нет, а Константин уехал. На всякий случай я зашёл к Валентине.

Валентина оказалась дома, она сидела на некрашеной табуретке и читала книгу, разлохмаченные листы которой лежали на самом краю кухонного стола, покрытого старой клеёнкой.

- Ты чего не на работе? – спросил я вместо приветствия. Валентина подняла голову.

- Да так, - сказала она, - болею.

- Что читаешь?

- «Дикая собака Динго или Повесть о первой любви».

- Вот, вот! - заорала Нинка, высунувшись из другой комнаты, - о первой любви читает. Читай, читай! – снова заорала она, почувствовав, что Валентина собралась ей что-то возразить, - а потом расскажи человеку, почему ты, **** паршивая, дома сидишь, матери не помогаешь.

Я стоял, глядел на них обеих, понимая, что не туда попал.

- Кровотечение у неё открылось, - уже спокойно сказала Нинка, - после аборта, *****, а она про любовь читает, потаскуха сопливая.

- Так в больницу надо, срочно.

- Была уже, выписалась, жить без ******* своего не может, а тот носа не кажет, - под ******** Нинка имела в виду Сергея Рудольфовича.

Валентина сидела, уткнув лицо в книгу, не смея поднять глаз. Сергей Рудольфович её любил, но отцовства не признавал и переводил стрелки на Константина. Я знал, что так иногда бывает.

Наконец, запал у Нинки окончательно иссяк.

- Выпить хочешь? – спросила она, утирая мокрым передником раскрасневшееся лицо. Я кивнул.Откуда-то из-под стола Нинка достала бутылку креплёного вина без этикетки и поставила её на клеёнку.

- Нет в жизни счастья, - с этими словами она разлила по стаканам мутноватую жидкость бурого цвета, похожую на кровь.

- Будь здорова, - ответил я и быстро выпил.

Нинка медленно тянула свою порцию. Её морщинистая шея противно вздрагивала при каждом глотке.

- Чего Вальке не налила? - спросил я, ставя стакан на стол.

- Перетопчется, - сердито сказала Нинка и скрылась в другой комнате.

- Можно позвонить?

- Звони.

Ружичка трубку не сняла. Молочные железы у неё одного номера, но разного размера. Правая, моя любимая, чуть больше.

Уравниваются они, когда в определённый период ненадолго набухают. В это время их лучше не трогать. Я видел, как в вагоне метро мужик отлетел к противоположной стенке, после того, как случайно задел Ружичку локтем. Звонить в такие дни их хозяйке тоже не рекомендуется.

Я вышел и направился к Покровке. Снег на бульваре ещё не растаял, но почернел, и вид имел довольно непрезентабельный. Аллеи опустели, лишь у касс «Современника» стояли на тротуаре задумчивые студенты. В пивной народу было мало. Рудольфыч отсутствовал как класс.

- Куда все подевались? – подумал я, озираясь по сторонам.

- Здравствуй, - сказала тётя Шура из-за прилавка, - как там Мария Петровна?

- Спасибо, хорошо, - ответил я, - пиво свежее, или уже разбавили?

- Свежее, - сказала тётя Шура и засмеялась.

К прилавку подошёл лысый мужик в кожаном пальто и протянул тёте Шуре рубль. Она бросила мятую купюру в деревянный ящик и, не глядя, высыпала перед посетителем пять двугривенных.

Монеты легли в ряд на одинаковом расстоянии друг от друга. Одним движением лысый ловко смахнул их с прилавка. Казино «Royale», да и только. Я порылся в карманах, выудил собственный двадцатник и подошёл к автомату. Струя пива сильно ударила в кружку. Через край полезла обильная пена.

- Действительно, свежее, – сказал я, - Сергей Рудольфович не заходил?

- Уже два дня носа не кажет, - ответила тётя Шура, - может, запил, касатик? - высказала она своё профессиональное мнение на этот счёт.

- Не должон, я его вчера видел.

Тётя Шура пожала плечами. Пиво было, хотя и свежим, но не особенно вкусным.

Я допил остатки и поставил пустую кружку на металлическую полку.

- Пока, тёть Шур, - сказал я и вышел прямо к трамвайной остановке 39 маршрута. Этот трамвай иногда возил меня на Ленинские горы в главное здание университета.

Воздух стал какого-то жёлтого цвета. Людей на бульваре прибавилось. Я немного постоял на углу, потом направился на улицу Б. Хмельницкого в другую пивную. Народу там оказалось значительно больше, чем на Покровке и существенно больше, чем кружек, находящихся в обороте.

В основном, это были кружки Уршельского завода (Гусь-Хрустальный) с 20 продольными гранями, изредка попадались экземпляры Артёмовского стекольного завода (Донецк) с 14 гранями и кубиками поперечной насечки, что делало их похожими на ручную гранату E. Kent-Lemon’a (в просторечии – «лимонку»). Силуэты этих и всех других пивных кружек, согласно ОСТ 3550, были заужены к низу. Общесоюзный стандарт 1931 года, безусловно, носил ярко выраженный антинародный характер. Настоящая кружка должна сужаться к верху.

Многие посетители приходили со своей тарой – пустыми пол-литровыми банками из-под овощных консервов фирмы «Globus». Эти стеклянные банки ценились за их близкую к совершенству узкую цилиндрическую форму. Иными словами, они без труда помещались в любом портфеле.

Поначалу меня удивляло такое положение вещей с посещаемостью гадюшников, но потом я узнал, что Покровку (Бауманский район) обслуживает Бадаевский пивзавод, а чётную сторону Б. Хмельницкого (Калининский район) – Москворецкий. Среди местной публики москворецкое пиво котировалось выше всякого другого. Хотя, принимать мои слова на веру нельзя. Наверное, я опять всё перепутал.

Рудольфыча не было.

- Может, в самом деле, запил? – мелькнула у меня в голове крамольная мысль, но я быстренько отогнал её на положенное расстояние и пошёл менять мелочь в кассу. В дальнем углу стояли Аркебуза и Пауза. Вообще-то они работали в районе Столешников, однако сегодня кантовались здесь, видимо, подзадержались на старте. Помахал им, ненакрашенным, рукой, но подходить не стал.

В числе обязательных атрибутов ношения при мне находился пустой целлофановый пакет. Он годился для многих случаев жизни, но ценил я его за возможность надёжно упрятать куртку. Поэтому пакет был непрозрачным. Подходя к «Яме» или «Космосу», я загодя снимал куртку и совал в пакет, брал Ружичку за руку, как если бы только что выскочил из-за стола, чтобы её встретить, и ледокольным буксиром протаскивал вслед за собой "назад" сквозь толпу несчастных, желающих попасть в то или иное заведение. Раз, на Малой Грузинской, когда зимний тулупчик в пакете не поместился, я скинул его Ружичке на руки, раздетым проканал на выставку, открыл окно и под одобрительный гул присутствующих втащил свою любовь в помещение мужского туалета, благо тот располагался на первом этаже. В общем, в очередях мы с Ружичкой практически не стояли.

Также на всякий случай у меня с собой всегда был тщательно сплющенный и потому тонкий, как маца, картонный пакет из-под молока. Но сейчас он не понадобился, пустая кружка нашлась быстро. Прямо перед моим носом её на подоконник поставил какой-то работяга.

Как ни странно, тутошнее пиво мне понравилось.

- Мнительным ты стал, Фёдор, - подумал я и прислонился плечом к грязной стене, - просто здесь уютней, закоулков больше, а на Покровке всё, как на ладони. Вот, народ сюда и тянется, чтобы в относительной безопасности распить заветную бутылку.

В углу стояла плотная толпа глухонемых. Они быстро осушали кружку за кружкой и отчаянно жестикулировали. Медленно пить пиво немые не могли, для разговора им требовались свободные руки. Двоих или троих из них я знал в лицо. Остальная братия была мне не известна. Я заглянул в закуток для избранных. Рудольфычем там и не пахло.

- Посуда свободна? – ткнул меня кулаком в бок совершеннопьяный тип, тем не менее, выбритый с исключительной тщательностью. Я молча сунул ему в руки пустую кружку и вышел на улицу.

Я медленно шёл по бульвару назад к метро. В пруду на сером ноздреватом льду валялись битые бутылки, банки и прочий мусор. Около ресторана на меня налетел дядя Гриша, наш сосед, который два раза в месяц исправно занимал у бабушки по пятёрке до получки.

- Здоров, - сказал он, - у тебя рубля не найдётся? Вид у него был запаренный. Чувствовалось, что рубль ему необходим позарез. Я вздохнул и достал из кармана совершенно новую бумажку. Дядя Гриша схватил деньги и скрылся в подсобке. Я не стал его дожидаться и отправился дальше.

В эту ресторацию нас Ружичкой занесло на прошлое Рождество. «Чистые пруды» были забиты под завязку. Гремела музыка. Казалось, на танцполе яблоку негде упасть.Ружичка пила коньяк, поэтому согласилась потанцевать, когда её пригласил какой-то дагестанец вполне ещё призывного возраста. Я тоже не возражал, но при второй попытке развернул его на 180 градусов. Дагестанец ушел, а минут через пять оркестр заиграл лезгинку.

В разных концах переполненного зала из-за своих столиков стали медленно выбираться представители горских народов. Они шли на звуки музыки, как расползшаяся по долине отара стекается на водопой к овечьему источнику. На паркете их собралось человек пятнадцать. Никто больше лезгинку танцевать не умел.

Я с тоской оглядел сидящую рядом публику. Не увидел ни одного знакомого лица и понял, что надо по-быстрому сваливать. Неожиданная поддержка пришла от соседнего стола.

- Не боись, пехота, - весело сказал белобрысый парень, который весь вечер пил, не закусывая.

Оркестр объявил перерыв, официанты тоже исчезли.

- Нам пора, - сказал я и встал. Ружичка достала из кошелька десятку. Я взял её и пошёл за сцену искать официанта. Официанта не оказалось, поэтому пришлось отдать деньги метрдотелю: - Седьмой столик, мы уходим. Метрдотель кивнул, соглашаясь с предложенным вариантом экспресс-расчёта.

Когда мы вышли, в просторном фойе спокойно стояли и тихо переговаривались между собой человек тридцать. Вдруг, как по мановению волшебной палочки, между ними началась драка. Я толкнул Ружичку вглубь гардероба, развернулся и заехал летевшему на меня джигиту кулаком в челюсть.Я успел всего два раза получить по морде, как драка прекратилась. Прекратилась также внезапно, как и началась. Фойе мгновенно опустело. На полу остался лежать Ружичкин кавалер. Ни на его лице, ни на кафеле крови не было.

Мы выскочили на улицу в чём были - я с одеждой, Ружичка с сапогамив руках. Одеваться пришлось возле скамейки у самого пруда.

- Ты их знаешь? – спросила Ружичка.

- Теперь буду знать, - сказал я, - надо белобрысого найти, познакомиться.

Белобрысого я не нашёл, а джигит даже искать не стал. Он досрочно выписался из больницы на Фортунатовской и уехал домой оформлять инвалидность. Абдуаали с Бауманского рынка сказал, что претензий у него нет, поэтому милиция белобрысого тоже не нашла.

Дядя Гриша утверждает, что и не найдёт, поскольку полагает его фигурой вымышленной, которую я выдумал, чтобы избежать уголовной ответственности за содеянное. Что касается Ружаны Анатольевны, то, по мнению Григория Петровича, она покрывает меня исключительно из ложно понятого чувства своей вины в произошедшем. Не думаю, что он действительно так считает.

Дядя Гриша догнал меня через пять минут.

- Выручил, молодец! – похвалил он и отдышался, - ты куда? – спросил он, когда мы миновали детскую площадку перед малым прудом.

- Да, так, - сказал я, - гуляю.

- Выпить хочешь?

- Как обычно, не очень.

Дядя Гриша с сомнением посмотрел на меня: - Нечего дурака валять, пошли!

Мы перешли трамвайные пути и направились в сторону сводчатой арки почтамта, что по левую руку от памятника Грибоедову. В арке я тормознул, а дядя Гриша пригнулся и первым стал спускаться по чрезвычайно узкой (два мужика не разойдутся) и крутой (********** – ****** делать) шестиступенной лестнице, ведущей в подвальное помещение общественного туалета, обшарпанную дверь которого украшала табличка с изображением элегантного мужчины. На женскую половину с другой стороны вела такая же узкая (двум тёткам не разминуться) и крутая (голову сломаешь) лестница, однако я ею никогда не пользовался и поэтому не знаю, как на той глубине обстояли дела с табличкой, была ли она вообще и что изображала.

Константин утверждает, что круче только лестница для эвакуации персонала на Останкинской телебашне.

Дядя Гриша судим. Выручая своего племянника и Константина, сцепившихся на Каланче с залётными бандитами, он голыми руками уложил двух человек. Первого ударил кулаком "в левую затылочную часть головы в области левого уха", второго поймал за руку, развернул к себе спиной, приподнял и воткнул головой в асфальт. На следующий день они умерли в 20-й горбольнице. Остальные убежали, хотя были на перьях. За ними погнался Константин, но не догнал. По крайней мере, так он объявил, когда вернулся.

В этом вопросе доверять Константину я бы не стал. Никогда нельзя наверняка сказать, что у него на уме и как оно было на самом деле. Одно знаю точно, новенькая выкидушка фабричного производства у него появилась после того эпизода. Он её потом на «Orient» сменял.

Коллегия Мосгорсуда решила, что два бандита в один присест – это перебор, и Апарина припаяла дяде Грише реальный срок за убийство с превышением пределов необходимой обороны. При назначении наказания суд учёл (так написано в заверенной печатью копии приговора), что подсудимый награждён орденом «Красной звезды» (1944) и медалью «За оборону Сталинграда» (1943). Действительно, орден Григорий Петрович получил за бои в междуречье Дуная и Тисы, а медаль - за бои в междуречье Волги и Дона.

Как-то Сергею Рудольфовичу в качестве общественного обвинителя пришлось участвовать в рассмотрении уголовного дела о взяточничестве в системе жилищно-коммунального хозяйства Бауманского района. Для борьбы с этим злом Московский городской суд организовал выездную сессию в ДК «Автомобилист» на Новорязанке. Скамью подсудимых (два канцелярских стула) оккупировал техник-смотритель одного из ЖЭКов с армянской фамилией.

Командовал парадом заместитель Председателя Мосгорсуда Миронов, в качестве защитника по соглашению выступал адвокат Ария, который сидел возле подсудимого на третьем стуле. Со стороны казалось, что конвой сторожит их обоих. Поскольку свидетели путались в показаниях, дело затянулось. В первый же день по предложению Миронова суд всем составом отправился обедать в дальнюю-дальнюю столовку у Трёх вокзалов. На десерт Миронов угостил всех пирожными. На следующий день пирожные купил прокурор. На третий день пирожных не было, потому, что Ария их не купил, а утром на четвёртый день состоялся приговор. Подсудимый получил 8 лет лишения свободы.

- Вот, собственно, и всё, что людям надо знать о состязательности, - сказал по этому поводу Сергей Рудольфович.

После условно-досрочного освобождения дядя Гриша прописался к сестре и долго мыкался в поисках работы. Убийц без разговоров прописывали в Москве, но на работу, по каким-то причинам, не брали. Потом через прокуратуру всё же трудоустроился.Бабушка надела орден «Материнская слава» II степени № 105062 и пошла на приём к прокурору Бауманского района. Щербинин позвонил начальнику Моспочтамта, Смирнов не отказал, но пристроил не к себе, а в городской общественный туалет, расположенный на своей территории.

Тот орден Марии Петровне не принадлежал. Им наградили её мать – мою прабабку Ефимию. Однако я полагаю, что, «родившись и воспитавшись», бабушка, наравне со своими сёстрами и братом, получила на орден все моральные права. Так же, как и Пётр Родионович. Тем более, что по статуту «Материнская слава» могла передаваться по наследству, в связи с чем после кончины орденоносца обязательному возврату в Президиум Верховного Совета СССР не подлежала.

Сейчас кроме меня и Константина у бабушки никого нет.

С тех пор дядя Гриша и состоял в должности, которая в старинном кинофильме «Каин ХVIII» называлась «туалетный работник». Не думаю, что дядя Гриша стал бы заниматься этим делом в местах не столь отдалённых, но на воле он своей работы ничуть не стеснялся. При отбывании наказания ему пришлось работать бригадиром электриков, и его убило током. Со столба он упал уже бездыханным. Однако от сильного удара о землю сердце вновь забилось, и дядя Гриша воскрес.

«Испуг через красненькое» - так зеки называли чудесное возвращение дяди Гриши из Царства мёртвых, хотя изначально это выражение означает замену исключительной меры наказания в виде смертной казни на длительный срок лишения свободы.

Местный криминалитет был в курсе, что он с дальняка и что за ним двое мокрых, поэтому не вязался и не чморил. Спокойно использовал заведение в своих тёмных целях, и всё. Соседство с почтамтом делало точку козырной. Мне кажется, почтмейстер знал, что делал, когда трудоустраивал туда дядю Гришу. По инерции розыск 46 отделения пытался его заагентурить, однако зацепа не нашёл и потерпел фиаско. Дядя Гриша оказался в теме, но не при делах.

Работу он даже любил, усматривая в этом занятии какие-то свои резоны, мне не совсем понятные. Это не мешало ему поносить её по всякому поводу и без. Особенно этому способствовало принятие одного, а чаще двух стаканов белого портвейна «777», к которому дядя Гриша питал особенное пристрастие.

Вот и сейчас, из старого шкапика, прикрывавшего проход на женскую половину, который был завален тряпками, швабрами, вёдрами, резиновыми шлангами и другими орудиями труда туалетного работника, он достал непочатую бутылку креплёного вина. Аккуратно поставил её на стол и обломком пластмассовой линейки стал нарезать толстыми брусками вынутый из кармана плавленый сырок «Волна», предварительно распотрошив ногтем указательного пальца его обёртку из серебряной фольги.

От долгой носки в кармане «Волна» несколько потеряла первоначальную форму, поэтому нарубленные линейкой бруски получились не только неровными, кособокими, но и разнокалиберными, однако дядя Гриша этот факт решительно игнорировал, хотя, на зоне за такую шинковку ему бы оторвали голову.

Я тоже не обратил бы на это обстоятельство особого внимания, если бы не стойкое чувство отвращения, которое вызывала у меня закуска такого рода. Особенно противным я считал шпротный паштет. Плавленые сырки в этом списке стояли у меня на почётном втором месте. Так что внешний вид «Волны» лишь усугубил мои вкусовые галлюцинации, и так не совсем приятные.

Между тем, дядя Гриша взял со стола картонку с надписью «ЗАСОР», оглядел редких посетителей и отправился к двери вершить своё чёрное дело. Дождавшись, когда уйдёт последний клиент, он прицепил картонку с внешней стороны двери, захлопнул обе её створки и запер изнутри на большой железный засов. После этого сполоснул под краном руки и вернулся ко мне.

Пустое помещение подвального туалета казалось большим и непривычно просторным. Электрические лампы отражались в узких зеркалах, редко развешанных над умывальниками. Длинный ряд напоминавших открытые рты фаянсовых писсуаров тускло сиял своей стоматологической белизной. Дядя Гриша плотно уселся на табурет, зубами содрал с бутылки пластмассовую пробку и ловко разлил вино по стаканам.

- Будем, - сказал он и медленно, с какой-то даже деликатностью, выпил. Потом зажмурился от удовольствия и двумя пальцами интеллигентно взял со стола ближайший брусочек сыра.

- Давай, чего ждёшь! – сказал он, видя, что я замешкался. Я немного помедлил, собираясь с духом, затем в четыре больших глотка осушил свой стакан.

- Закусывай, - дядя Гриша придвинул ко мне распотрошённую фольгус сырной нарезкой. Я отказался, но потом всё же взял лакомый кусочек, выбрав тот, что поменьше размером.

Сыр застрял у меня сантиметрах в 15 от желудка. Я чувствовал, что ещё немного, и «Волна» пойдёт обратно. Не в силах вымолвить ни слова, я молча указал пальцем на стеклянный графин с пожелтевшей водой, стоявший на полочке рядом с умывальником. Дядя Гриша плеснул мне в стакан воды. Вода справилась с засором, «Волна» пошла вниз, и я смог, наконец, перевести дух.

- Эх, - сказал дядя Гриша, - не тот нынче студент пошёл, ни хрена не тот. Неизвестно почему, он, вдруг, опечалился.

- Да ладно, - ответил я, - сам же написал, что засор, а теперь кручинишься. Лучше, расскажи чего-нибудь.

- Расскажи, расскажи, - передразнил он меня и разлил по стаканам остатки вина. Всеми своими 17° крепости и 10% сахара «Три семёрки» начали своё пагубное воздействие на обе наши биоэнергосистемы.

Когда вино человека не берет, значит, душа у него насквозь прогнила. Бабья погибель…

Вообще-то, дядя Гриша насчёт выпивки слаб. Я тоже не силён, но это другой вопрос. Я, как говорится, потому, что «ещё», а он, как говорится, потому, что «уже». Двух стаканов ему за глаза хватает. Дядя Гриша это и сам прекрасно знает, потому второй стакан пить не спешит. Судя по всему, у него сейчас лирическое настроение. Ему разговор нужен, так, что моя просьба – в цвет.

Григорий Петрович не всегда предпочитал портвейн. Как и дед, он пил водку, но расположенный в Кривом колене Московский винно-коньячный завод «Арарат» Министерства пищевой промышленности АрмССР победил конкурентов в борьбе за кошельки жителей Чистопрудных переулков.

Продукция считалась готовой после наклеивания на бутылку этикетки. До этого момента укупоренные пробкой бутылки с портвейном являлись неучтёнкой. Её-то и воровали расхитители социалистической собственности.

Украденный у государства полуфабрикат армяне годами сбывали за полцены и, в конце концов, приучили народ литрами пить портвейн «Ереванский» и прочую дрянь, ибо без этикетки, поди, разберись, что там, в бутылке налито, а коньяка на том заводе в глаза никто не видел. Пустые коньячные бутылки заводской пункт стеклопосуды даже принимать отказывался. А из-под вина - пожалуйста, надо было только полный ящик насобирать.

Один раз хлопцы сами запутались в бутылках без этикеток и по цене «Ереванского» пригнали на Сверчок в гаражи ДОСААФ машину с полусладкой «Изабеллой». Начальство в Армянском переулке спохватилось на второй день, но было поздно, вся партия уже разошлась. Народ быстро расчухался. Львиная доля, конечно, гаражникам досталась, они первыми пробу сняли. Больше таких косяков виноделы-корчемники на моей памяти не допускали.

Дядя Гриша хорошо ко мне относится, хотя и считает непутёвым. По его мнению, либо я стану генералом, либо сяду в тюрьму. Поэтому и говорит, что Ружичка мне не пара, поскольку ни зек, ни генерал такую женщину счастливой не сделают. Надеюсь, что Ружичка ему нравится. Кроме того, он уважает Марию Петровну, по-моему, даже слегка её побаивается.

Детей у него нет, а в сентябре 1967 года он лишился единственного племянника, которого до 18 лет официально опекал, поскольку Лёнькин отец сгинул, а мать (дядигришина сестра Фаина) – инвалид первой группы по психическому заболеванию.

Во время общевойсковых учений «Днепр» при доставке штурмовых подразделений непосредственно на поле боя, один малый десантный парашют новейшей модификации (последняя серия Д-5 с капроновым куполом) взял и неправильно раскрылся, а если быть точным, не раскрылся вовсе. В результате Лёнька упал в какую-то протоку, вначале разбился при ударе о воду, а потом утонул. Единственная боевая потеря на ученьях, в которых принимали участие полтора миллиона человек.

Расходы на погребение взяло на себя Министерство обороны СССР, но хоронили без почестей. Перед кладбищем запаянный гроб за каким-то ***** привезли домой. Фаину держали тётя Шура и ещё одна тётка – зав рыбным отделом 28-го гастронома, так та вырвалась, ржавым штыком «Mannlicher», где только взяла, распорола цинковое изголовье, и лишь убедившись, что никакой ошибки нет, успокоилась, села на пол и не вставала до тех пор, пока её скорая не увезла. Штык потом дядя Гриша прибрал.

От соприкосновения с попавшим в гроб воздухом у Лёньки началась реакция окисления, лицо пошло трупными пятнами, он на глазах потемнел. Привычный ко всему, капитан из военкомата надел фуражку и приказал солдатам прекратить траурную церемонию.

Стала понятной причина появления похоронной команды по месту прописки раба божьего Леонида. Отправься она прямиком на Николо-Архангельское, то вместо одного поимела бы два трупа. Сцены несанкционированного вскрытия цинковых пеналов, вероятно, происходили в большинстве семей, получивших на руки груз 200, ибо слухи о том, что вояки присылают домой гробы с прахом чужих сыновей ходили по Москве довольно упорные. После такого вскрытия не все солдатские матери могли без посторонней помощи дожить до конца процедуры. На первый план выходили аптека, телефон, неотложка.

Комендантский взвод не мог этому воспрепятствовать. Поэтому безжалостный и беспощадный процесс самочинного опознания родителями тел своих погибших детей он старался провести в домашних условиях, чтобы уже на этом этапе отсеять всех слабых и нестойких. Непосредственно до могилы добирались люди покрепче. Там возникали свои заморочки. Не каждая скорая успевала быстро приехать на кладбище, особенно куда-нибудь в Тмутаракань.

После похорон Фаине дали грамоту и много денег, на которые дядя Гриша без просыпу пил несколько дней. Потом ему стало плохо с сердцем и всем остальным, что у него было в организме, Фаина думала, что он умрёт, даже ходила в церковь Феодора Стратилата, что в Архангельском переулке, чтобы договориться об отпевании, но вмешалась бабушка. Выходила. Весной 1944 года она (без вызова) ездила к своему Владлену в Рыбинский эвакогоспиталь, поэтому знала, как это делается. Владлен застрелился уже в 1947 году, а бабушкин двоюродный брат Герман (генерал МООП СССР) - и того позже.

В шкафу я как-то наткнулся на толстую пачку старых пропусков, которые военные коменданты внутренних войск НКВД СССР оформляли Марии Петровне на каждой железнодорожной станции по дороге в Рыбинск и обратно.

Дети должны хоронить своих родителей, а не наоборот. По-моему, это очевидная вещь.

По принципиальным соображениям папа с мамой меня не крестили. Однако бабушкина младшая сестра упросила Марию Петровну на полчаса доверить ей орущего младенца, поклявшись страшной клятвой, что три раза обойдёт с ним вокруг храма Рождества Богородицы и тут же вернёт. Так я впервые попал в руки бабушки Наташи. Крещёный я или нет, знала только она.

Временами Мария Петровна проводит со мной и дядей Гришей профилактические беседы о вреде пьянства. После Владлена она отказывается верить в Бога и не признаёт алкоголь, хотя в выпивке разбирается. По её мнению портвейн «Ереванский» мужчины не пьют. Тем более, ворованный.

Дядя Гриша внимательно слушает и со всем соглашается. Потом идёт и также регулярно напивается. Бабушка прекрасно понимает, куда дядя Гриша употребит ту пятёрку, которую берёт у неё взаймы, но, тем не менее, каждый раз даёт ему деньги.

Похоже, что дед и дядя Гриша контачили друг с другом не только как соседи по дому. Тут есть какая-то тайна. Бабушка её знает, но молчит. Однажды дядя Гриша по пьянке ******** что-то про Лангфельдера, так в момент протрезвел, якобы случайно уронил со стола пустую тарелку и потом полчаса ползал по полу, собирал осколки и матерился.

Не было случая, чтобы он не возвратил долг. Во-первых, дядя Гриша честный человек, а, во-вторых, знает, что Константин – отрезанный ломоть, поэтому мы живём на бабушкину пенсию, а точнее, на пенсию деда, которую она получает по случаю потери кормильца, и на мою стипендию, когда мне её дают. Да, просрочки бывали, дня на два-три, не больше, но для нашего бюджета это не критично.

Как-то он украл на работе большую упаковку хозяйственного мыла и принёс её в подарок многоуважаемой Марии Петровне. Она так его наладила, что дядя Гриша единственный раз в жизни пропустил срок и не явился в следующей половине месяца просить у неё денег.

Часть этого мыла потом обнаружилась у Нинки.

- И вот ещё что, - обращаясь ко мне, продолжил он свою мысль, - коли залез на горшок, никогда не держи рукой дверь, если на неё неткрючка или задвижки. Я тут видел картину Рембрандта (дядя Гриша сделал ударение на первом слоге).

В четверг, в прошлый, залетает ко мне парень, весь взмыленный. Кинулся к первой кабинке – заперто, кинулся ко второй – заперто. Подбежал к третьей и рванул, а там мужик на горшке сидел, интеллигентный такой, в очках-половинках.

Ну, и сидел бы себе. Так, нет, он, орёл степной, дверь за ручку держал, чтобы с унитаза не упасть, а, может, стеснительный был, на всякий случай придерживал. Вот, его с горшка и сдёрнуло. Вылетел он со спущенными штанами аж на центр зала (дядя Гриша упорно именовал туалетное помещение залом), и смех, и грех, - закончил он своё немудрёное повествование.

Дядя Гриша рассказывает эту историю уже много лет (впервые я услышал её года четыре тому назад). Я каждый раз интересуюсь, почему на вверенном ему объекте у дверей неисправные задвижки. И каждый раз в ответ дядя Гриша исправно посылает меня на ***.

Az Isten lova bassza meg!

Всяко-разно, но как только он начинает своё повествование, воодушевление разглаживает морщины на его лице. Возможно, ему и в самом деле кажется, будто всё произошло всего несколько дней назад.

А может, картина Рембрандта воспроизводится в художественном пространстве общественного туалета с завидным постоянством, ведь по неизвестным мне причинам задвижку на двери третьей кабинки дядя Гриша так и не починил.

Впрочем, портвейн, известный на Руси и в качестве терапевтического средства, сам по себе обладал сильными декоративными и косметологическими свойствами, которые могли менять лица его потребителей до полной неузнаваемости.

Ладно, - подвёл итог дядя Гриша, - давай, допьём и туалет откроем, а то несчастные, небось, всю подворотню затопили. Мы чокнулись.

- Только Петровне не говори, - попросил он на прощание.

- Хорошо, - согласился я, - не скажу.

У памятника Грибоедову на длинной садовой скамейке, надвинув кепку на нос, сидел похмельный Сергей Рудольфович. Воротник серого плаща был поднят. Чувствовалось, что его знобит.

- Привет, - поздоровался я, подходя к скамейке, - где ты пропадал?

- Привет, - ответил Сергей Рудольфович и улыбнулся, - на даче у Верки (Верка – его старшая сестра, с её мужем-болгарином Рудольфыч иногда квасит). Наверное, от выпитого вина мне стало тепло и дышалось легче, не сравнить с тем, что раньше.

– Послушай, - сказал я, - пошли ко мне домой. Мне с бабушкой мириться надо, да и чаю попьём.

- Пошли, - согласился Сергей Рудольфович, он любил сладкое, - но сначала пива выпьем. Пиво он любил больше.

Походка у него была быстрая и подпрыгивающая, как у воробья. Я за ним еле поспевал.

-Погоди, Рудольфыч, не гони так, я стих сочинил.

- Жги, - сказал он, не оборачиваясь.

- Свою пропаль мне в тот раз сосед занёс, очевидно, что нас с ним попутал бес. И пошёл мой скорый поезд под откос, мимо станции в овраг и тёмный лес…

Сергей Рудольфович в изумлении остановился, минуту помолчал, потом громко продекламировал:

- Будет плакать следователь на моём плече. Он забыл последовательность, что у нас за чем…

В ответ я только развёл руками.

Ладно, - сказал Сергей Рудольфович, - пошли. Он повернулся, и я вынужден был рвануть с места, чтобы не отстать от него.

В пивном зале гардероб не работал, Сергей Рудольфович сходу пошёл мыть руки, а я сел за грязный стол и ладонью сдвинул в сторону лохмотья сухой рыбьей чешуи, которой кто-то обсыпал давно не стираную красную скатерть. Официант принёс пять открытых бутылок пива и поставил их передо мной в ряд. Потом принёс два стакана. Пиво было невкусным.

- Опять дерьмом всяким поят, - подумал я, наливая себе второй стакан. За стеной прогрохотал вынырнувший из-под земли поезд метро. Вернулся Сергей Рудольфович.

- Три часа, - сказал я и стал пить пиво из горлышка. Потом оглянулся и посмотрел, чем торгуют в буфете. В морозильном прилавке стояла небольшая тарелка. На тарелке горкой были сложены жареные тёмно-коричневые котлеты. Вид они имели неважнецкий. Всё же я встал и подошёл поближе. Большая чёрная цифра «26» на ценнике обозначала стоимость одной порции.

- Котлету, пожалуйста, - сказал я и протянул буфетчице 30 копеек.

Буфетчица, нетрезвая баба лет тридцати откинула створку стеклянной витрины, рукой достала верхнюю котлету и положила её на кусок хлеба. Потом взяла ещё кусок хлеба, накрыла им котлету сверху и вручила получившийся гамбургер мне. Лак на её ногтях, некогда пронзительного оранжевого цвета, облупился и оставался на белых ногтевых пластинах в виде крохотных островков. Мечта дальнобойщика.

- Ничего себе, тётка, - подумал я и оглядел её большую, обтянутую белым халатом грудь, пытаясь определить номер лифчика, - размер четвёртый, не иначе. На нормальные чуши я почему-то не засматривался, а маленькие вообще не замечал. В этом вопросе Ружана Анатольевна оставалась вне конкуренции.

Вообще-то, она Ружана Истеновна, но представляется как Анатольевна. Почему – не знаю, запутанная семейная история. Или первая любовь.

Истеновна, кстати, мне тоже не нравится.

При ближайшем рассмотрении купленная котлета оказалась непригодной к употреблению, от неё попахивало. Сергей Рудольфович к ней не притронулся. Впрочем, котлета могла просто заветреться. Сколько она тут лежала, мы, естественно, не знали, а буфетчица не помнила.

С мрачным видом я принялся жевать кусок чёрного хлеба, густо посыпав его солью. Горчицей воспользоваться не решился, так как в ней плавали какие-то тёмные крошки. Сергей Рудольфович допил свою бутылку и кликнул официанта.

Официант подошёл, собрал со скатерти рыбью чешую и унёс пустую посуду. Из пяти бутылок у нас оставалась ещё одна. Сергей Рудольфович заметно порозовел.

Через два стола от меня, ближе к центру, в гордом одиночестве лицом к залу сидел обрюзгший тип и безучастно смотрел на стоявшую перед ним пивную бутылку. Полная она или пустая, с моего места было не разглядеть. Однако, если официант бутылку не уносил, значит, пиво в ней всё-таки оставалось.

Мужик давно не мылся, его длинные, до плеч, волосы сально блестели в тусклом свете пыльной стеклянной люстры.

- Это Тэккер, - подумал я и отвернулся. За те годы, что мы не виделись, он наел себе порядочную морду. С Тэккером я учился в одной школе.

Снова подошёл официант.

- Ещё два пива, - сказал Сергей Рудольфович и принялся соскабливать тёмное пятно, налипшее возле него на скатерти. Котлету он выбросил.

Официант кивнул и исчез. Я ещё раз повернул голову и посмотрел на Тэккера. Тот сидел, так и не притронувшись к своей бутылке.

- Чёрт с ним, - подумал я. – пусть сидит. Тэккер был известен мне как большая скотина. Официант принёс заказ.

- Давайте рассчитаемся, - сказал он.

- Давай, - сказал я.

- Погоди, - сказал Сергей Рудольфович, - я быстро к Валентине смотаюсь, она денег даст, а ты ещё пива закажи. Потом пойдём с Петровной мириться.

Он встал и устремился к выходу. Официанту это не понравилось. Я сделал успокаивающий жест рукой: - Всё нормально. У меня деньги есть.

На этот раз пиво показалось мне вкусным.

- Надо, всё же, позвонить Ружичке, зря, что ли, ей московский телефон поставили - подумал я, взял со стола второй, оставшийся от гамбургера кусок чёрного хлеба, отломил от него краешек и обмакнул в соль.

Похоже, организму не хватало хлористого натрия.

- Здравствуй, - сказал Тэккер.

- Здравствуй, - сказал я.

- Можно сесть? – спросил он, ставя свою бутылку на мой стол. Я кивнул. Тэккер осторожно уселся на стул: - Как живёшь?

- Нормально. А ты?

- Спасибо, - ответил он и попытался улыбнуться.

- Работаешь?

В ответ Тэккер неопределённо пожал плечами.

Я знал, что в ГИТИС он не поступил и что у него освобождение от армии, поэтому не стал особо углубляться в эту тему.

- Кого-нибудь из наших видел? – спросил он после минутного молчания.

- Нет.

Тэккер покачал головой: - А я тут Завилович встретил. Помнишь её?

- Помню, - сказал я и налил себе ещё пива. На самом деле, я помнил Завилову, которая в 7 классе умерла от саркомы. Завилович я не помнил. Мы помолчали.

- Выпьем? – как-то неуверенно предложил Тэккер и посмотрел на меня.

- Давай.

- Тут только портвейн подают.

- Один ****.

- Официант! – крикнул Тэккер спине официанта.

Тот, нехотя, подошёл.

- Бутылку портвейна, - сказал я и допил остатки пива.

- Горячее будете? – спросил официант, - есть цыплята и лангет.

Я посмотрел на Тэккера. Он сидел, глядел на скатерть и молчал.

- Два лангета, - сказал я, - и три стакана, сейчас товарищ подойдёт.

Портвейн назывался «Иверия». Мы молча выпили. С непривычки он пошёл хорошо. Не то, что «Ереванский» без этикетки.

- Интересно, - подумал я, - что дальше будет?

- Давай, выпьем за встречу, - сказал Тэккер и налил мне вина в тот стакан, в котором ещё виднелись остатки пива. Вечно он всё делал невпопад.

- Твоё здоровье, - сказал я и поднял стакан с вином. Мы чокнулись. На этот раз «Иверия» мне не понравилась. После неё на языке остался слабый металлический привкус. В последующем это ощущение должно будет только усилиться.

Тэккер пил портвейн с какой-то жадной осторожностью. Он поковырял вилкой лангет, но есть не стал.

- Возьмём ещё? – предложил он, когда мы допили бутылку.

- Давай, - согласился я, - скоро приятель подтянется, а мы ему не оставили.

На этот раз официант принёс бутылку «Кавказа», видимо, решил, то нам уже всё равно. Как только Тэккер пригубил, так у него началась икота. Он всё же допил, но закашлялся.

- Не лезет, ****.

- Поешь мяса, - я придвинул к нему железную тарелку с лангетом.

Тэккер поморщился: - Ну его на ***.

- Поешь, лучше будет, - сказал я.

Вместо ответа Тэккер налил себе немного вина и быстро выпил. Я посмотрел на его обрюзгшее, покрытое чёрными точками лицо, и тоже выпил.

Минут через десять я почувствовал, что уже достаточно опьянел. Сергей Рудольфович опять меня бросил, сколько здесь сидеть – неизвестно, с бабушкой не замирился, Ружичке не позвонил, торчу тутс Тэккером, как лом в *****.

Я налил пол стакана портвейна, но пить не стал, а откинулся на спинку стула и с каким-то непонятным для себя удовлетворением огляделся. Народу в зале заметно прибавилось. Появилась пара женских лиц.

Такой гнили нигде не найдешь - наслаждение!.. Посмотри - вон в углу сидит одна - худа, страшна, шевелиться даже не может: истерия в последнем градусе, - пользуется необыкновенным успехом…

Тэккер достал из кармана мятую пачку «Явы», вытянул из неё последнюю сигарету и закурил. Сгоревшую спичку бросил в чистый стакан, который официант принёс для Сергея Рудольфовича. Туда же стал стряхивать пепел. Пустую пачку зачем-то сунул в карман. Искать на столах пепельницу он, видимо, не захотел.

Когда его лицо окуталось лёгкими клубами сизого дыма, я посмотрел на него, и мне показалось, что Тэккер, всё-таки, не так уж плох. В его глазах тоже что-то мелькнуло.

- Let's give э струя, - сказал я.

Услышав школьную шутку, Тэккер улыбнулся. Мы встали и меня несколько занесло. Тэккера тоже качнуло, он был вынужден схватиться рукой за спинку стула.

- Надо бы позвонить Ружане Анатольевне, - подумал я в очередной рази вышел в коридор. Мне не нравилось, как Ружичка смотрит на Константина. Однажды, после ухода Константина я завалил её на диван и обнаружил, что она вся мокрая. Бери - не хочу. Хорошо, что Константин этого не замечает. Или делает вид.

Туалет был грязен до необычайности. С дядигришиными хоромами не сравнить.

- Господи, – удивился Тэккер, - когда же его успели так загадить? Он подошёл и плюнул в нечто, напоминавшее горку пережаренных котлет, покоившееся в центре фаянсовой чаши.

В зеркале отразился мой подбородок с небольшим нежно-багровым прыщом у левого угла рта.

- Вчера, ведь, ничего не было, - подумал я, подошёл к умывальнику и попытался выдавить прыщ пальцами. Со второй попытки он лопнул. Капельки гноя, вперемежку с брызгами крови разлетелись по всему зеркалу. Я попробовал их стереть, но только размазал по стеклу.

Тэккер уже отошёл от горшка и теперь стоял, застёгивая штаны. Бельё у него было несвежим. Застегнувшись, он нажал рычажок сливного бачка. В бачке что-то хрустнуло, и только. Я повернулся и пошёл на выход.

За нашим столом сидел мужик с красным носом и читал газету «Труд» недельной давности с фотографией спутника «Космос-208» на первой странице. Я знал, что в этом номере опубликована большая статья кого-то из прокурорских о преступности несовершеннолетних.

- Не помешаю? – счёл нужным поинтересоваться он, когда я плюхнулся рядом с ним на своё место.

- Нисколько.

Между прочим, содержимое нашей бутылки убавилось, я это сразу заметил - там и так было негусто. Я с подозрением покосился на мужика. Тот сидел, как ни в чём не бывало.

- Зарасти оно травой, - решил я.

На соседний стул уселся Тэккер. Он достал из нагрудного кармана расчёску и стал расчёсываться. Излишне тщательно, на мой взгляд. Потом продул расчёску и спрятал её в карман. На расчёске не хватало одного зуба. По-моему, раньше Тэккер носил очки. Или я ошибаюсь?

- Рассчитаемся? – к нам подошёл официант.

- Давай, - согласился я.

- С вас шестнадцать восемьдесят, - сказал официант и выжидающе посмотрел на Тэккера. Тэккер смотрел на скатерть и молчал.

- А что, - поинтересовался я, - счетов у вас не выписывают?

- Выписывают, - ответил официант.

- Пожалуйста, - сказал я. Официант ушёл.

Счёт был на шестнадцать рублей восемь копеек.

- Восемьдесят копеек мы бы тебе и так дали, - сказал я.

- Не понял, - отозвался официант.

Тэккер отсчитал и вручил ему семнадцать рублей. Вся сумма была купюрами по одному рублю. Столь мятых и грязных денег я в жизни своей не видел. Официант скривился, но взял.

- Зарплату сегодня получил, – пояснил Тэккер. В его словах я услышал запоздалый ответ на свой вопрос о работе, заданный ему в самомначале разговора.

Официант стоял рядом. Вроде, и уходить не собирался, но и сдачу не отсчитывал. Выдержав паузу, я сказал: - Спасибо, сдачи не надо.

Официант повернулся и ушёл.

Я протянул Тэккеру счёт и семь рублей. ******, спрашивается, Сергей Рудольфович помчал к Валентине? Тэккер взял деньги и небрежно сунул их в карман брюк. Счёт бросил на стол.

- Пора, - сказал я.

- Сообразим на троих? – ни с того, ни с сего вдруг спросил наш сосед с красным носом. Тэккер, уже вставший со своего места, остановился.

- У меня всего два рубля, – ответил я.

- Ладно, - согласился Тэккер, - сваливаем отсюда.

Мужик свернул газету и сунул её в капроновую авоську. Реактивный, как весь Winnipeg вместе взятый, он из горлышка допил остатки «Кавказа» и поставил пустую бутылку на соседний стол. А я только-только собрался прихватить её с собой для Сергея Рудольфовича.

Я взял бутылку и вернул её на место: - Должен будешь. Мужик зыркнул на меня, но ничего не сказал.

- Не слышу ответа, - во избежание недоразумений мне пришлось немного повысить голос.

- Сочтёмся, - пообещал мужик, и мы направились к выходу.

У выхода Тэккер опять причесался. В драке я бы не стал на него рассчитывать. До восьмого класса включительно мы с ним на спор (кто быстрее) перебегали улицу Горького. Чуть ниже Центрального телеграфа в каждом направлении движение было шестиполосным. Развлекались, как могли.

Обязательным условием был чистый и сухой асфальт. Зимой или в дождь травмоопасность повышалась в несколько раз, поэтому состязания носили чётко выраженный сезонный характер «весна-лето».

Сначала в поток машин кидался один придурок. Остальные трое с часами в руках дожидались итогов слалома, стоя на тротуаре у телефонной будки, чтобы, в случае чего, вызвать скорую помощь.

Потом - второй, и так далее. В каждой из двенадцати полос водители сигналили, били по тормозам и отчаянно матерились.

После четвёртого забега нас пыталась поймать милиция. Этим, кстати, объяснялся состав квартета – пятый и последующие искатели приключений просто не успевали принять участие в состязании или были обречены на дисквалификацию. При появлении синих мундиров мы кидались врассыпную. Иногда ментам помогали энтузиасты - водители.

Пост регулировщика был на углу Манежной площади. Как самое заинтересованное лицо, регулировщик обязательно принимал участие в облаве. Используя этот фактор, кто-нибудь из удиравших в ту сторону заскакивал на опустевший пост и переключал тумблеры светофоров на красный свет. Движение на площади и на улице Горького останавливалось. Тут уже все водители давили на клаксон. Идут пароходы – салют Мальчишу! Погоня, естественно, прекращалась.

Место сбора – проходной двор возле консерватории. Там мы выявляли обладателя лучшего времени (победитель, как правило, имел результат меньше минуты), разбирали ошибки, курили и понижали уровень адреналина другими способами. Сейчас Тэккер со своим пузом и трёх метров бы по улице Горького не пробежал.

Перед уходом я большими - чтобы не порвать бумагу - печатными буквами написал на салфетке записку Сергею Рудольфовичу о своих планах и вручил её официанту: - Если товарищ придёт, отдай. Если не придёт, выброси.

Поскольку к записке был приложен рубль, официант взял её без разговоров. Мужик и Тэккер ждали меня на улице.

- Между прочим, - заметил я, - уже начало восьмого.

- Ничего страшного, – сказал мужик, – преодолеем. Он уверенно вёл

нас проходными дворами. К большому гастроному мы вышли с тыла.

- Это где-то в районе Электрозаводской, - подумал я, оглядевшись. Название улицы мне ничего не говорило. Было уже довольно темно. На тротуарах постепенно зажигались фонари.

- У меня тут Зинаида работает, - сказал мужик, кивнув головой на освещённую витрину винного отдела, - ждите у входа. Оказалось, что зарплату Тэккеру выдают не только грязными рублями. Взяв у него трояк, мужик нырнул в подсобку. Через несколько минут его физиономия появилась у двери. В руках он нёс бутылку, завёрнутую в пакет из коричневой крафт-бумаги. Похоже, бутылка была водочная. Надо будет запомнить этот лабаз и пароль «Зинаида».

- Готово, - сказал он, когда подошёл.

- Зажевать бы чем, - сказал я.

Мужик усмехнулся и похлопал себя по карману. Того, что карман оттопырен, я поначалу не заметил. Душу грела мысль, что мой последний рубль остался в неприкосновенности.

- В расчёте, - сказал я, кивнув на бутылку. После закрытия винного отдела пол-литра стоила 6 рублей, а после закрытия гастронома – десятку.

- Куда пойдём? – спросил Тэккер.

- Пошли со мной, – мужик сунул пакет с бутылкой в свою авоську, где лежала свёрнутая газета.

Шли мы долго. Наконец, наш проводник остановился у подъезда шестиэтажного жилого дома. Он решительно толкнул ободранную дверь и вошёл внутрь. В подъезде пахло плесенью и кошками. Аура напоминала атмосферу давно не чищеного аквариума. Мужик уверенно направился по ступенькам вниз.

- Ну вот, - буркнул Тэккер, - только подвалов нам и не хватало.

Подвал оказался бомбоубежищем. Тэккер достал спички и поджёг пустую пачку из-под «Явы». Пачка дымила, но горела, обеспечивая нам какое-никакое освещение. В центре убежища стояла невесть как туда попавшая садовая скамейка. Мужик соединил между собой два торчащих из стены проводка, и под потолком вспыхнула яркая лампочка. Тэккер бросил горевшую пачку на пол и наступил на неё ногой. Прежде, чем окончательно погаснуть, этот факел успел ещё немеряно начадить.

Я огляделся. Прямо передо мной находился узкий грязный коридор. Его дальний конец терялся в темноте. От бетонных стен несло сыростью. В углу лежала небольшая куча свежего мусора. Её венчал пустой пакет из-под кефира. Ниже я насчитал двенадцать порожних флаконов с этикетками «Эликсира зубного» и три-четыре флакона из-под «Тройного» одеколона. Мужик достал бутылку, смял крафт-пакет и бросил его в кучу, но не попал.

- Суровая здесь клиентура, - подумал я и повернулся к мужику, - кто пьёт аптеку? Мужик пожал плечами.

Выходит, от визита местных аптекарей мы не застрахованы. Тэккер подобрал с пола окурок и старательно принялся его раскуривать. Сигареты у него кончились, а купить новую пачку в винном отделе он не догадался. Откуда-то мужик принёс пустой деревянный ящик, поставил его перед скамейкой на-попа. Потом достал из авоськи газету и постелил её сверху. Пустую авоську скомкал и сунул за пазуху во внутренний карман куртки. Бутылку, при этом, он из рук не выпускал.

- Можно запереть дверь изнутри? – спросил я. Мужик отрицательно мотнул головой.

- Открой! – сказал он Тэккеру и кивнул головой на дверку электрораспределительного щита, висевшего на стене. Тэккер протянул руку и открыл железный ящик. В его глубине между переплетениями белых электрических проводов стоял грязный гранёный стакан. Тэккер вынул носовой платок и попытался оттереть грязь. Надо сказать, что его усилия не пропали даром. Стакан сделался чище.

Мужик достал из кармана два красных яблока сорта «Jonathan» и выложил их на газету.Со второй попытки он ногтем большого пальца подковырнул и сорвал с бутылки «Экстры» металлическую пробку, после чего налил себе водки.

- Чёрт бы их всех побрал.

- Ты о чём? – не понял Тэккер.

- О пробке, - сказал мужик, - могли бы козырёк и оставить.

Я посмотрел на водочную пробку, которую, он бросил на пол. Это была бескозырка.

- Говорят, что козырёк – чужой патент, - сказал я. Тэккер засмеялся.

- Не, металл экономят, - сказал он, глубоко затянулся и с наслаждением выпустил из ноздрей две струи сигаретного дыма.

- Да уж, - сказал мужик, - экономят. Это они для того, чтобы в антисанитарных условиях не открывали. С пьянством борются.

- Не похоже, - подумал я, но возражать не стал.

Усевшись на скамейку, Тэккер снял ботинки, поставил на них взопревшие ноги и стал шевелить пальцами в носках. Я знал, что некоторые так трезвеют. Носки были относительно чистыми, но по убежищу пошёл сильный портяночный дух, который не перешибли даже запах табачного дыма и чад от сгоревшей сигаретной пачки. Так благоухали старые хорошо разношенные ботинки моего одноклассника.

Чтоб застрелиться тут не надо ничего…

– Ладно, - сказал мужик, - вздрогнули. Он осторожно поднял налитый по ободок стакан и медленно выпил.

- Уф, - сказал он и обтёрся рукавом, потом взял с газеты яблоко и откусил от него половину, - наливай, – с набитым ртом скомандовал он Тэккеру, - чего стоишь?

Тэккер послушно взял бутылку и стакан. В последний момент рука у него дрогнула, и водка расплескалась по газете. Да, точно, раньше он носил очки. Его и в армию не взяли по зрению.

- Козёл, - сказал мужик, - краёв не видишь.

- Заткнись, - отрезал Тэккер, - ты своё принял.

С этими словами он выпил, однако его тут же забил кашель. На глазах у Тэккера появились слёзы, и потекло из носа. Мужик привстал и два раза сильно хлопнул его ладонью по спине. Кашель прекратился.

- Вот *****, - сказал Тэккер, утираясь тыльной стороной ладони, - опять не пошла. Он взял целое яблоко, потёр его о рукав куртки и откусил порядочный кусок.

- Мог бы и надкусанным зажевать, - сказал я, - вечно ты всё делаешь невпопад.

- Ладно тебе, пей.

Я налил. Стакан был почти полным. Удивительно, но если бы не промашка предыдущего разливальщика, норма вышла бы тютелька в тютельку.

- Что за чёрт, бутылка одна, а три стакана – вровень? – некстати посетившая меня мысль стремилась полностью овладеть моим воображением. Мужик, видимо, понял мои сомнения.

- Пей, это стакан такой, - сказ он, - Мухина придумала.

Я длинно выдохнул и принял на грудь. Пить водку такими дозами мне раньше не приходилось. Гортань обожгло. В пожарном порядке пришлось хвататься за яблоко. Я выбрал то, которое ополовинил Тэккер. Из двух зол его прокуренная глотка показалась мне наименее опасной с санитарной точки зрения. На туберкулёзника в открытой фазе Тэккер не тянул, хотя и кашлял при каждом удобном случае.

- Ну как? – спросил мужик.

- Упала, - ответил я. Тэккер повернулся к мужику.

- Тебя как звать? – спросил он.

- Толик, - ответил мужик.

- Ну что, Толик, поехали, - сказал я.

- Поехали.

- Ты где живёшь?

- В блоках, - мужик кивнул в сторону, противоположную входной двери.

- А, - сказал я и метнул огрызок в кучу мусора.

Голова уже не хотела соображать. По мне, так я бы остался. Тут тепло и сыро. О Ружичке даже не вспоминал. ****, если не принять мер, скоро Константину даст.

- Встали, – сказал мужик. Он первым поднялся со скамейки, снял с ящика влажную от пролитой водки газету, сложил её в несколько раз и положил в карман. Видать, не дочитал. А я только-только вознамерился разжиться печатным словом и разузнать на досуге, что там прокуроры думают о преступности несовершеннолетних. Ну, и о «Космосе-208» заодно. О Гагарине я забыл.

- Двинули, – поддержал его Тэккер, надевая ботинки. Потом вернул стакан в лоно электрораспределительного щита, бросил в угол пустую бутылку и зачем-то перевернул ящик. Бутылка разбилась. Забыв вырубить свет, мы вышли на улицу. Я сделал глубокий вдох. В воздухе уже не ощущалось присутствия плесени.

- Где тут метро? – спросил Тэккер.

- Идите прямо, - Толик махнул рукой вдоль длинного ряда домов, самым высоким из которых был наш шестиэтажный. Но мы не двинулись с места.

Прямо на нас по широкому тротуару медленно шла милицейская машина. В двух метрах она остановилась, из неё вышли два щуплых милиционера. В свете фар менты стали внимательно изучать наши рожи.

- Вот, этого, - сказал один мент и ткнул пальцем в грудь Толику. Тотбыл в мохеровом шарфе и, безусловно, выглядел гораздо солиднее нас. Они подхватили мужика под руки и стали подсаживать в канарейку, набитую, на наше с Тэккером счастье, по самую крышу. Толик особо не сопротивлялся, упирался лишь для вида. На нас не оглянулся ни разу.

Тэккер подошёл к дереву и опёрся об него рукой.

- На его месте должен был быть я, - поделился он со мной своими соображениями.

- Напьёшься, будешь.

Мигнув красными тормозными сигналами, ПМГ скрылась за поворотом. Похоже, менты знали, куда ехали. Не зря же местный дядя Гриша ликвидировал задвижку на двери в бомбоубежище.

- Повезло - отозвался Тэккер и расстегнул штаны.

Его слегка вело, он держался на ногах с некоторым усилием. Я так и не понял, кому именно повезло. О том, что повезло мне, я осознал несколько позже.

- Ну что, пошли? - Тэккер отошёл от дерева. Потом похлопал себя по карманам. - Вот же *****, - с досадой сказал он, - сигареты кончились.

Мы двинулись в сторону метро.

- Надо бы позвонить, - подумал я, вспомнив о Ружичке. Видимо, протрезвел на свежем воздухе.

В декабре я хотел сделать ей предложение, но Константин в кредите отказал.

- Кто ни разу не был на Фудзияме, тот дурак. Кто был дважды, тот дважды дурак, - сказал он, когда я попросил у него 800 рублей.

Я подумал, что Бог любит троицу, а поп – пятёрку, поэтому отложил проект до осени. Только на хорошее кольцо с рубинами нужно было раздобыть не меньше 500 рублей.

- ****** Толик, - объявил Тэккер через полчаса, когда никакого метро мы не нашли, - поехали ко мне, у меня ещё бутылка есть.

- Какая бутылка?

- «Агдам».

- Поехали.

Тэккер вышел на проезжую часть, поднял руку и остановил проезжавший мимо микроавтобус скорой медицинской помощи.

- Библиотека Ленина, - сказал он. Водитель кивнул. Мы разместились в креслах возле носилок. Сначала ехали какими-то переулками, потом свернули на набережную. Дальше я уже не следил. Маршрут был верным. Добравшись до Военторга, водитель тормознул: - Куда теперь?

- Выходим, - сказал Тэккер и полез в карман за деньгами. На сидушку кресла упал сложенный в несколько раз листок бумаги.

- Хватит? – спросил Тэккер, протягивая водителю пятёрку. Водитель кивнул.

- Возьми, у тебя вывалилось, - я протянул Тэккеру выпавший у него листок. Тэккер оттолкнул мою руку и стал выбираться из машины. Я выкарабкался следом.

- Неразговорчивый у нас водитель, - сказал я, захлопывая дверцу. Тэккер, покачиваясь, стоял на тротуаре.

- Нам туда, - дёрнул он подбородком в сторону улицы Грановского. Раньше он, вроде, жил на Суворовском. Скорая медицинская помощь уехала.

В подъезде высокого дома я остановился возле кнопки вызова лифта: - Какой этаж?

Вместо ответа Тэккер икнул. Потом прислонился спиной к стене и, поморщившись, сказал: - Шестой.

Повернувшись ко мне боком, он стал шарить рукой за почтовыми ящиками. Результатом поисков стала полупустая пачка сигарет «Opal», которую Тэккер вытащил из заначки. Он тут же закурил. Я нажал на кнопку.

Кабина лифта медленно двинулась вниз. Тэккер сделал несколько затяжек и прикрыл глаза. Сигарета тлела у него во рту. Я развернул листок бумаги, который продолжал держать в руке. Это оказалось подписка-обязательство лица под угрозой привлечения к уголовной ответственности по ст. 115 УК РСФСР воздерживаться от половых контактов до завершения курса лечения.

Такую бумагу подписывал Константин, когда подцепил какую-то дрянь в бассейне «Москва».

- Ты ходишь на уколы? - спросил я.

- На обследование, - ответил Тэккер, бросил окурок на пол, раздавил его каблуком и закурил новую сигарету.

- Не в стационаре, значит, всё нормально, - я посмотрел на синие вереницы почтовых ящиков, неровно развешанные по стенам старинного подъезда, и протянул бумагу Тэккеру. На этот раз он взялеё и сунул себе в карман.

- Почему ты без очков?

- Прооперировали.

- Где?

- В Гельмгольце

- Чего тогда не в армии? – спросил я и вспомнил, как Тэккер налил мне портвейна в стакан с пивом.

Ответа на этот вопрос не последовало. Наверное, как в случае с работой, он будет столь же обтекаемым, сколь и запоздалым. Если будет.

Лифт, наконец, приехал.

- Заходи, - сказал Тэккер, распахнув изготовленную в дореволюционную эпоху тяжёлую решётчатую дверь фирмы «Stein». Изначально эта дверь немецкого производства запиралась на ключ. Замок на ней ещё сохранился. Я вошёл. Лифт подсвечивала аварийная лампочка. Лампа основного освещения, должно быть, перегорела. Тэккер захлопнул дверь шахты и закрыл дверки кабины. Я нажал кнопку шестого этажа, и лифт со скрипом пошёл вверх. На уровне третьего этажа о кабину что-то стукнуло. Тэккер выругался.

- Глядишь, через полчаса доедем, - сказал я. В ответ на мои слова лифт дёрнулся и затих.

- Сглазил, – объявил Тэккер, нажимая пальцем кнопку вызова диспетчера. Диспетчер не отозвался. Тэккер попробовал ещё раз.

- Приплыли, - сказал я и попытался исправить положение, с силой надавив на кнопку шестого этажа. Потом пятого. Эффект тот же.

- Глухо, как в танке, - Тэккер открыл дверки кабины, чтобы обеспечить приток свежего воздуха. Дышать стало легче. Мы застряли междупятым и шестым этажами.

- Надолго, - согласился я.

- Будем до утра куковать.

- Да, выпили вина.

- Не повезло.

- *****.

Я нажал кнопку вызова диспетчера ещё раз. Потом сел на пол, пытаясь устроить ноги поудобней. Тэккер в нерешительности постоял и тоже сел. Мы вытянули ноги и положили их крест-накрест, чтобы не особенно мешать друг другу.

- Как-то по проспекту с Манькой я гулял, - заголосил я придурошным голосом артиста Золотухина.

Тэккер знал слова, поэтому подхватил. Потом мы исполнили «Вот я один сидю на плинтуаре», «Тёмная ночь», «Когда фонарики качаются ночные» и что-то ещё. Правда, орал, в основном, я, так как всё это время Тэккер безостановочно курил, через щель бросая окурки и горелые спички на дно шахты. Не открой он предусмотрительно дверки, я бы задохнулся.

Единственное, чего мы добились, так это того, что у нас пересохли глотки. Однако я протрезвел. Тэккер, похоже, тоже. Но сухость не проходила.

- Значит, жди похмелюгу, - подумал я. Хотя мы и поднимали градус, похмелье должно было быть жестоким.

Вдруг внизу на первом этаже в полной тишине грохнула входная дверь. В подъезде послышались шаги. Потом дверь грохнула ещё раз и всё стихло.

- Я в гробу видал такие кайфы, - сказал Тэккер. Он придвинулся к открытым дверкам кабины и осмотрелся.

Если бы удалось открыть железную дверь шахты, то между её притолокой и полом нашей кабины образовался бы просвет шириной около 80 сантиметров. Только самостоятельно открыть дверь шахты мы были не в состоянии. Не имели технической возможности.

Тэккер снова выругался и вернулся на прежнее место. Он заметно приуныл. Я стал насвистывать мелодию из «Ромео и Джульетты». Сигаретный дым потихоньку выветрился, поскольку Тэккер искурил всю свою заначку. Так прошло минут сорок.

- Всё же, следовало домой позвонить, - сказал я с запоздалым раскаянием, - бабушка, поди, волнуется. Старая она у меня. Кто вообще эту старость придумал? Тэккер, что ты по этому поводу думаешь?

Никому, кроме бабушек, нельзя доверять воспитание ребенка, матери единственно, что умеют, так это производить детей на свет…

Кончиками пальцев Тэккер привёл в порядок свисающую до самых бровей чёлку и пробурчал в ответ что-то невразумительное. По крайней мере, мне так показалось.

На самом верху хлопнула дверь, и раздался дробный перестук каблуков с металлическими набойками. По лестнице бегом спускался парень в короткой чёрной шинели с нашивками мичмана.

- Эй, - заорал Тэккер, - морячок, выручай! Погибаем на корню! Мичман остановился.

- Что случилось? – поинтересовался он.

- Застряли, – охотно пояснил Тэккер, - попробуй открыть наружную дверь, иначе нам тут до утра сидеть.

- Не могу, - сказал мичман, - опаздываю.

- Минутное дело, - Тэккер продолжал гнуть свою линию, - разок попробуй, и всё.

Мичман сбежал на этаж ниже и подёргал ручку двери. Безрезультатно. Мичман чертыхнулся и дёрнул ручку ещё раз. Дверь не поддалась. Тогда он попытался через решётку ограждения дотянуться до расположенного в шахте колёсика блокиратора. У него снова ничего не получилась.

- Ладно, я сейчас, - сказал он и побежал наверх. Опять хлопнула дверь.

Через минуту вновь послышался дробный перестук каблуков с металлическими набойками, и мичман вернулся. В руках он держал кусок толстой проволоки. Просунув кончик в ячейку дверной решётки, мичман согнул проволоку в крючок, которым легко дотянулся до чёрного колёсика блокирующего устройства.

Устройство клацнуло, дверь и открылась. Мичман с опаской глянул в шахту лифта.

- Будьте осторожны, - сказал он, бросив крючок к нам в кабину, - на вашем месте, я бы посидел до утра. С этими словами он развернулся и побежал вниз. Нормально ходить, он, как и Сергей Рудольфович, наверное, не умел. А может, в самом деле, опаздывал. Мы опятьостались одни.

- Ну, на ***, - сказал я, - лучше, действительно, до утра посидеть, чем ******** с такой высоты. Тэккер встал на четвереньки и осторожно заглянул в щель между полом и притолокой.

- Действительно, - сказал он, - лучше посидеть. Он просунул голову в щель и осмотрелся, - тут и зацепиться не за что, а я не хочу…

Чего именно не хотел Тэккер, я так и не узнал, потому, что в этот момент «Stein» плавно пошёл вверх. Тэккер отчаянно дёрнулся. Боже, как он заорал. Взрывной волной в 10 килотонн крик сотряс стены подъезда, наполнив его вселенским ужасом; чудовищной болью; животным страхом и чёрной, почти осязаемой безысходностью. Обутые в ботинки ноги забились в судорогах, с нечеловеческой силой колотя по стенам лифта и мне по морде.

Я попытался схватить его за лодыжки, но получилось только хуже. Мне в голень впилась валявшаяся под ногами проволока, но боли я не почувствовал. Кое-как поднялся и до упора вдавил красную кнопку, хотя лифт и так стоял на месте. Но теперь, он, хотя бы, перестал вибрировать.

Весь пол в кабине залило кровью. Моя одежда тоже была в кровищи, как фартук вивисектора. Тэккер затих. Я несколько раз нажал кнопку пятого этажа, с третьей или четвёртой попытки лифт нехотя пошёл вниз. Поскольку распахнутая мичманом дверь шахты на пятом этаже оставалась открытой, мне удалось рывком втянуть Тэккера в кабину.

Я посмотрел на его голову. Голова держалась на лохмотьях кожи и сухожилиях, она, вроде, была, но, на самом деле, её не было. Череп так деформировался, что стал плоским. Из разрывов эпителия торчали вывороченные зубы и обломки белоснежных костей. Один глаз отсутствовал, другой вылез из орбиты и болтался на ниточке. Длинные волосы частично скрывали лоб и шейные позвонки, всё это превратилось в кровавое месиво. На том, что некогда называлось подбородком, висел наполовину откушенный язык. Почему-то он стал круглым и тёмно-сизым, почти чёрным.

На кровавых простынях колотуха бьёт меня, липкий мрак, как чёрный воск, обволакивает мозг…

Я перешагнул через Тэккера и оказался на площадке. Мои пропитанные кровью башмаки оставляли на полу тёмные следы, хорошо видимые на кафеле и на ступенях лестничных пролётов. По ним меня и найдут, если что.

Внизу я остановился у лифтовой шахты, на дне которой скопился толстый слой окурков и прочего мусора. Похоже, его никто никогда не убирал. С пятого этажа струйкой лилась кровь, но до первого этажа она долетала уже в виде капель и мелких брызг. Эллипс рассеивания был больше метра. Со временем тут должна будет образоваться большая лужа.

Как лифт пошёл вверх при открытой двери и потом остановился? Почему голову расплющило, а не оторвало, как на гильотине? Происшедшее противоречило всем известным мне законам механики. Если мичман своей проволокой вырубил блокировку, то кто её включил снова? Чьи шаги мы слышали на первом этаже? Может быть, я сошёл с ума?

Моя рука сама собой поднялась, и я первый раз в жизни перекрестился.

Стояла мёртвая тишина, но я её не слышал, так как в ушах бухал огромный свинцовый колокол. Я посмотрел на часы. То, что они показывают час ночи, мне удалось понять только с третьего раза. Мозги ничего не соображали.

На автопилоте я вышел на улицу, завернул за мусорный контейнер и сплюнул тягучую горькую слюну. Грановского была пустынна. На небе ни одной звезды. Меня вырвало. Я выпрямился и перевёл дух. Почти во всех окнах шестого этажа горел свет.

- Такой крик и мёртвого разбудит, - подумал я. Потом грязно выругался и пошёл в сторону метро, хотя понимал, что в окровавленной одежде и заблёванных башмаках мне там делать нечего. Ноги сами собой несли меня к людям. Только через пару кварталов я малость очухался, стащил куртку, сложил её, как мог, и сунул в пакет от греха подальше. Холода даже не почувствовал. Так же хотел поступить и с башмаками, но вовремя передумал.

- А ведь, ни одна сволочь не вышла, - я ещё раз выругался и зашёл в пропахшую уриной будку телефона-автомата с выбитым внизу стеклом. Снял трубку и приложил к уху. Раздался гудок, телефон работал. Я долго смотрел на диск номеронабирателя, потом выдохнул, опустил в щель монетоприёмника две копейки и непослушным пальцем стал набирать семизначный номер Ружаны Анатольевны.

Эпилог

- Что это такое? - спросила Ружичка, когда увидела на шкафу перевёрнутую задом наперёд картину.

- А, это ты, - я и не заметил, как она встала.

- Ты можешь мне объяснить, что это такое? – повторила она свойвопрос.

- Это? – переспросил я и посмотрел на плесневелый задник, - это экран для медитаций.

Бомж стоял у помойки, пытаясь скрюченными пальцами открыть коробку из-под зефира. Увидев меня, он посторонился.

- ****** дереву, - сказал я, кивнув на огромную липу, вывороченную из земли вчерашним ураганом.

- Всем ******, - тихо ответил он и выжидающе посмотрел на меня.

Я оставил пакет с мусором у переполненного контейнера и ушёл. Времени на диалог не было. Всем, так всем, *** его мать.

Письмо

Ружичка, милая, привет! Начну с высказывания неприличных слов и коротких выражений в адрес организации, что в официальных текстах именуют не иначе, как «Аэрофлот». Так вот, сто **** ему в сфинктор.

По милости «Аэрофлота» я погрузился в авиалайнер только в 02 часа 10 минут ночи, предварительно изучив все объявления, начертанные на стенах каждого из трёх залов аэропорта «Внуково».

Когда хриплое карканье репродуктора возвестило миру о возможности занять места в самолёте, следующим рейсом № ДР-24 из Москвы в Сочи, я сидел на перилах лестницы, ведущей неизвестно куда, и предавался печальным размышлениям.

В основном, что неплохо бы лететь в этот поганый Адлер вместе с Ружаной Анатольевной, которая, если и не читала сейчас многостраничный труд бытописателя Шишкова, то сладко дрыхла у себя на диванчике в квартире на третьем этаже дома не то № 33, не то № 34 по Коммунистическому проспекту в славном городе Голицыне.

Я представил себе, что, если в этот момент зайти в комнату и зажечь свет, то Ружичка проснётся и засверкает из-под чёлки глазом, после этого можно будет быстро-быстро подойти к дивану, наклониться и поцеловать её в нос. А женские руки обовьют мою шею нежно-нежно и уже не отпустят.

В этом месте мои мечтания и были прерваны хриплыми звуками, которые исторг из себя репродуктор, призванный информировать доверчивую публику о незавидных перспективах, которые ожидают её как в самое ближайшее время, так и в рамках суточного прогноза.

Я нехотя слез с перильцев, должно сказать – узких весьма, всё коварство которых проявилось сразу после того, как мой тощий зад с ними расстался, взвалил на плечо сумку и, чертыхаясь по поводу нарушенного, с трудом восстанавливающегося кровообращения, пешком потащился по лётному полю к большой железнорылой птице.

Бортпроводница или, как её именуют на заграничный манер, стюардесса, не разрешила мне усесться на моё исконное, в трудах добытое посадочное место, а посоветовала устроиться где-нибудь в заднем салоне.

Если вы человек порядочный, ну хотя бы наполовину, вас, вероятно, откуда-нибудь да выгоняли...

Возроптав в душе, я был вынужден согласиться с женщиной в униформе, но, из вредности устроился в переднем таки салоне, где, на своё счастье, углядел свободное кресло всего в четырёх рядах от спорной плацкарты, а не на каких-то там задворках, куда она пыталась меня спровадить.

Бортпроводница злорадным голосом объявила, что в середине полёта наградит всех рассевшихся и тем упокоенных пассажиров прохладительными напитками, при условии, что мы будем себя хорошо вести, потом огласила состав экипажа и скрылась в неизвестном направлении.

Все эти события не вселили в меня никакой бодрости. Я окинул взглядом низкие, покрытые серой краской потолки тесного салона и уснул.

Через два часа бортпроводница снова объявилась на горизонте, а ещё через двадцать минут с нескрываемым торжеством выпроводила всех пассажиров за борт. Выпроводила, гадюка, под дождь, щедро поливавший аэропорт города Адлера, сам город Адлер и окрестности города Адлера. Кроме дождя никаких прохладительных напитков в тот день «Аэрофлот» нам не предложил.

Как ни пытался я отсрочить момент расставания с летающим ковчегом, как ни тормозил процесс, тащась к открытому люку в последних рядах обитателей заднего салона, ничего не помогло. Изгнание состоялось. Это не до конца радостное событие произошло в 4 часа 45 минут утра по московскому времени.

Съёжившись под холодными струями, я тяжёлой трусцой побежал к невзрачному зданию местного аэропорта, оставив большую железнорылую птицу одну мокнуть под дождём. Как и следовало ожидать, меня никто не встречал.

Ничьё лицо не озарилось улыбкой, ничей взгляд не потеплел при виде того, как ранним сентябрьским утром я, живой и невредимый, ступил на Черноморское побережье Кавказа. Светало. О том, чтобы куда-то звонить или делать что-то ещё не могло быть и речи.

Первостепенной задачей было убить время.

Я послонялся по аэровокзалу и прилегающим территориям, в результате чего обнаружил, что в реальной действительности отсыревший аэропорт ещё отвратительней, чем это казалось на первый взгляд. Единственное, что удалось сделать, так это заздать сумку в камеру хранения, которая, если верить объявлению, должна была работать круглосуточно.

В сумке лежала большая пузатая бутылка португальского портвейна, которую мне в Адлере следовало передать по назначению, в связи с чем, она могла потребоваться в любой момент.

Степан Аркадьич к ужасу своему увидал, что портвейн и херес взяты от Депре, а не от Леве, и он, распорядившись послать кучера как можно скорее к Леве, направился опять в гостиную...

Поскольку первая монетка, что я выудил из своего кармана, оказалась полтинником, то именно её я и протянул старому лысому армянину, тёмная фигура которого маячила за железной решёткой подземного каземата. Мрачно осведомившись о фамилии клиента, армянин поволок сумку куда-то вглубь помещения.

По возвращении он молча протянул мне металлический жетон с выбитым на нём четырёхзначным номером 4901. Я взял жетон, но не ушёл, а стал нерешительно переминаться с ноги на ногу в ожидании сдачи. Армянин ещё раз мрачно на меня посмотрел, после чего я счёл правильным убраться подальше из этого безлюдного места. В душе я костерил работника камеры хранения на все лады, обзывая его разными, во многом нехорошими словами.

Когда окончательно рассвело, я обнаружил, что в Адлере довольно много лиц армянской национальности. Это повергло меня в трепет, ибо, если каждый армянин будет недодавать мне 35 копеек с полтинника, то в этом городишке я и недели не протяну.

Обуреваемый такими невесёлыми думами, я опустился на скамеечку и смиренно принялся ожидать 7 часов – времени, когда по моим представлениям должна проснуться и приступить к работе адлерская милиция.

Ровно в 7-00 мои стопы с некоторой опаской направились в привокзальное отделение, где молодой словоохотливый лейтенант поведал, что Куличихин – это начальник Адлерского ОВД, а до здания ОВД лучше всего добираться на такси, ибо другой общественный транспорт туда не ходит. Известие меня несколько озадачило. От государства у нас отделена церковь, а не милиция.

Хотя наши люди в булочную на такси не ездят, делать было нечего, я арендовал первую попавшуюся под руку автомашину с шашечками и, усевшись на переднее сиденье раздолбанной «Волги», понёсся в неизвестность.

Поскольку не все дороги в городе Адлере оказались покрыты асфальтом, путешествие в неизвестность на скорости около 50 км/час грозило вытрясти и почти вытрясло из меня мою неокрепшую душу. У цели счётчик показывал 1 руб. 10 коп. ровно. Я осторожно отсчитал мелочь и протянул водителю требуемую сумму.

Тот, не глядя, принял горсть монет и небрежно бросил её на дно пустого железного ящичка. Монеты брякнули, как брякают серьги у Ружички, после того, как она сменит перинатальную позицию на позу львицы. Запоздалая мысль, что можно было и недодать копейки три, мелькнула у меня в голове, но тут же пропала, уступив место новым заботам.

Смех смехом, но весь Всесоюзный Ленинский Коммунистический союз молодёжи стоил мне две копейки в месяц. Именно такую сумму членских взносов я отдавал комсоргу, если не получал стипендии.

Осторожно постучав в дверь дежурной части, я вошёл. В чисто выбеленной комнате сидели несколько человек, двое из которых были в штатском. Я поделился с присутствующими своими печалями и заботами.

Один из милиционеров с погонами лейтенанта, в котором по нарукавной повязке без труда можно было опознать дежурного, пообещал в своём утреннем докладе начальнику упомянуть и о нежданном визитёре из Москвы. Я его многословно поблагодарил, после чего с достоинством покинул помещение и уселся на стул, который специально для этой цели мне на крыльцо вытащил коротко остриженный молодой человек, чьё криминальное прошлое обличал не только фасон его причёски.

Вдали виднелось море. Я погрузился в его созерцание. Созерцание длилось уже минут пятнадцать, когда на крыльцо вышел дежурный и сообщил, что Константин Степанович просит меня часок подождать, ибо прибыть на службу он сможет только часам к девяти, поскольку является народным депутатом и, повинуясь гражданскому долгу, должен говорить речь на торжественном митинге, посвящённом открытию нового учебного года.

Я вздохнул, отклеился от стула и потащился вниз по улице, что вела к берегу. Прошёл мимо жёлтых корпусов Адлерской чайной фабрики, свернул на какую-то узкую, круто спускавшуюся вниз извилистую улочку и увидел нарядно одетую первоклашку, которая тащила в охапке большой букет субтропических цветов. После некоторого раздумья я последовал за ней. Когда-нибудь, у нас с Кружечкой будет такая же детуня, и не одна.

Что бы там Григорий Петрович ни говорил, примеряя меня к Ружичке и наоборот, вопрос совмещения несовместимого у людей решается на каком-то ином, я бы сказал, нездешнем уровне.

Мы были едва знакомы, когда её подруга, которую я знал значительно лучше, пригласила меня в гости. Родители уехали, оставив дочери квартиру на субботу-воскресенье. Я сидел в комнате, пил чай и откровенно скучал. Планы хозяйки на вечер меня мало интересовали, хотя, девица полностью была в моём распоряжении. Наверное, я бы с ней поладил, раз уж приехал. Но кто-то рассудил иначе.

- Не хочешь взглянуть? – на столе появился толстый альбом с фотографиями. Скорее из вежливости, чем из любопытства, я придвинул его к себе и стал листать. В середине альбома увидел Ружичку. На чёрно-белом снимке она стояла рядом с хозяйкой, так отвернувшись от фотографа, что грудь была практически не видна.

Я не знал, девушка она или уже нет, как её зовут, где и с кем живёт. Помнил только фамилию, да и то смутно. Однако понял - хочу, чтобы она (она и только она) всю оставшуюся жизнь без остановки рожала мне моих детей. Одного взгляда хватило.

- Извини, мне пора, - я закрыл альбом, встал и ушёл, захлопнув за собой дверь. Мне показалось, что к этому моменту вся квартира уже была заполнена густым облаком непроницаемого молчания, как она бывает заполнена кубометрами холодного пара, который под давлением вырвался из системы во время газосварочных работ на кухне при ошибке сварщика.

- Вот, что значит мастерство фотографа, - сказал Константин, когда я рассказал ему эту историю.

Девочка вывела меня на широкую улицу, по которой, видимо, в сторону школы, врозь и парами двигался молодняк соответствующего возраста. Смешанных пар не было, школьная сегрегация надёжно разделила детей по возрасту и полу. С похожим феноменом я сталкивался.

Летом после третьего класса Пече ножом выбили глаз. Поэтому в школу он пришёл только четвёртого сентября. Три дня учителя долбили нам, что мальчика нельзя оскорблять, унижать, обижать и третировать. Готовили почву. Если бы не это, никто бы не понял, что один глаз у него стеклянный. На наш взгляд глаза были неотличимы.

Однако разъяснительная работа дала свои плоды. Мы существовали отдельно, а Печа – отдельно. В попытках определить, какой зрак искусственный, а какой – нет, на его лицо украдкой пялился весь класс. Пялился в полном молчании, чтобы не обидеть словом. И продолжалось это до третьей перемены.

На третьей перемене в переполненный туалет влетел Коля Предыбайлов. Ругаясь и толкаясь, он пытался сквозь плотную толпу учащихся младших классов пробиться к заветной цели. Перед последним препятствием Колька остановился и в отчаянии возопил: - Ну, ты, *** одноглазый, подвинься!!!

Печа сказал, что пришёл первым и закончит начатое дело, несмотря ни на что, а если Коля с этим не согласен, то ему необходимо немедленно покинуть туалет и идти, куда глаза глядят. Поскольку диалог был семиэтажным и вёлся на равных, возведённая учителями стена отчуждения мгновенно рухнула.

На её обломках Колька, не отходя от кассы, тут же организовал торжище. Вчера он обокрал какую-то выставку, а теперь выставил на продажу и попытался впарить Пече монеты из разорённой коллекции. Все монеты были просверлены, в их узких дырочках застряли остатки тонкой перекрученной проволоки. С её помощью экспонаты крепились к стендам, которые организаторы выставки на какое-то время оставили без присмотра.

Печа от сделки отказался, но лёд был сломан, общение наладилось. Однако в Адлере ломать лёд никто не собирался. Общий настрой был на соблюдение условностей.

Моё внимание привлекли двое молодых людей, которые, хотя и медленно, но всё же продвигались в сторону учебного заведения (совсем как я по салону, когда не хотел выходить из самолёта). Один был рыж, а другой - невысок. Родители обрядили невысокого в тщательно отутюженные брюки, которые были ему заметно коротки. По внешнему виду я моментально опознал двоечников или, как любят выражаться педагоги, нерадивых учеников.

- Ребята, не подскажете, в котором часу у вас начинаются занятия?

Молодые люди остановились. Нерадивый ученик в коротких брюках ничего не ответил. Зато рыжий с интересом окинул меня взглядом.

- В половине девятого, - сказал он ровным спокойным тоном и, потеряв интерес к общению, отвернулся, после чего молодые людивозобновили своё, прерванное было, движение.

- Спасибо, - сказал я им вслед и несколько поотстал, давая возможность своим недавним собеседникам увеличить дистанцию.

Глядя на них, я вспомнил Мишку Трусова и Поподама – товарищей по своему счастливому детству. Поподам, единственный сын потомственных люмпен-пролетариев, в младенчестве переболел полиомиелитом, поэтому хромал на правую ногу, что ограничило, но не лишило его подвижности.

Я был свидетелем, как мальчики стояли во дворе и спокойно курили, когда к ним подбежал запыхавшийся Б. из 6-го подъезда: - Пацаны, Райка с девчонками полезли на чердак. Давайте, их там поймаем и ******!

Курильщики побросали окурки и галопом рванули с места. Хромой Поподам летел впереди всех, как Чапай на боевом коне, разве что бурка за плечами не развевалась.

Года через два его таки перевели в пятый класс.

А Мишку, с которым мы учились в разных школах, я встретил в воскресенье, когда, получив от бабушки 50 копеек на карманные расходы, отправился на детский киносеанс в клуб им. Ф.Э. Дзержинского.

Мишка стоял у входа в угловой гастроном и высматривал себе окурок получше. Валявшиеся у ступенек недокуренные остатки папирос оставляли желать много лучшего.

На всякий случай, Мишка выбрал себе пару мелких экземпляров, но не оставлял намерений выловить бычок покрупнее, поэтому встречал и провожал взглядом каждого проходящего мимо алконавта, в надежде, что, перед тем, как зайти в магазин, тот не станет терять время и задерживаться, чтобы жадно докурить папиросу, а бросит на асфальт волне себе приличный окурок.

- Пойдём в кино, - предложил я. Трусов с легкостью согласился.

- Вот только хлеба куплю, - сказал он.

- Тогда не успеем.

- Успеем, там в начале всегда какие-то буквы показывают.

Я вздохнул.

Напротив здания школы охранял покой граждан милиционер в чёрных сапогах. Если бы он размахивал полосатым жезлом или прохаживался, заложив руки за спину, никто бы не удивился. Однако этот представитель правопорядка стоял, хотя и по стойке «вольно», но совершенно неподвижно, словно обдолбанный, вперив свой взор куда-то в пространство. Реакция на внешние раздражители у него отсутствовала.

На траверзе школы, прямо за спиной милиционера высились большие грязно-зелёные ворота, за неприкрытыми створками которых виднелись тёмно-серые, давно не штукатуреные корпуса большого и шумного промышленного предприятия.

По фасаду самого высокого корпуса шла размашистая, выполненная огромными белыми буквами надпись из гнутых неоновых трубок: «Адлерский винный завод». При вечерней подсветке надпись должна была хорошо смотреться на фоне чёрного южного неба.

Полагаю, что тёмной ночью моряки местного каботажного флота использовали её в качестве маяка, поскольку своего навигационного сооружения подобного типа Адлер не имел. Впрочем, безусловным ориентиром она являлась для всех страждущих, а не только для тех, кто в море. Если загоралась, конечно.

В Ленинграде Мартира-страший работал на ликёрке, поэтому у Тамарки на даче всегда стояли закупоренные промышленным способом пивные бутылки с благородными напитками. Основу всех этих напитков составлял этиловый спирт, разбавленный до 40° путём добавления в него лимонада, ситро, крем-соды, тоника, крюшона, дюшеса и прочих изысков.

Пока Тамарка за стенкой крутила l'amour с Анатолием Эриховичем, мы крутили пластинки и потребляли контрабандный алкоголь. Сорокину нравился спирт, разбавленный прохладительным напитком «Тархун» густого зелёного цвета. Я называл это «Сhartreuse».

На дачной веранде царил большой круглый стол со съемной, как оказалось, крышкой. В один из дней, перебрав «Сhartreuse», Сорокин обиделся на весь мир, вскочил с места и, зарыдав, кинулся вон, чтобы поймать такси и умчаться на нём в сторону Финского залива.

Пробегая вокруг стола, он, дабы не потерять равновесия, был вынужден опереться рукой о край столешницы. Как в замедленной съёмке двухметровая столешница плавно поднялась боком вверх, встала вертикально на ребро, потом миновала критическую точку и прихлопнула Сорокина, как муху.

Когда я подошёл к нему, чтобы помочь, Сорокин лежал на полу веранды и крепко спал, умиротворённо сложив руки на укрывшей его по грудь дубовой столешнице, как на одеяле.

- Далеко не ушёл, - сказал Анатолий Эрихович и отрыл бутылку шампанского. Тамарка завела «Lady Madonna».

Я ещё раз глянул на винзавод, подивился столь тесному соседству трудовых резервов с производством и свернул в школьный двор. Мной двигала слабая надежда, что именно в этой школе на улице Гастелло и состоится митинг, на котором будет выступать Куличихин. Иначе, чего бы там маячить милиционеру?

Во дворе школы собралось много народу. Отдельной когортой выделялись родители, в основном, мамы и бабушки. О том, что это школа, а не что-нибудь ещё, свидетельствовала висевшая у входа тёмно-красная фасадная табличка, размером метр на полтора с красивыми золотыми буквами по всему полю. Большая буква «Ш» делала её похожей на таблицу Сивцева.

Всех мальчиков поголовно их мамы обрядили в белые рубашки. Некоторые девочки позволили себе блузки в цветочек, но, в основном, тоже были в белом. На почётном месте стоял стол, покрытый красной скатертью. К этому столу из радиорубки через весь двор тянулись провода радиотрансляции. Я внимательно оглядел присутствующих, но не нашёл никого, кто мог бы своим обликом походить на начальника адлерской милиции.

Я присел в сторонке на просохшую после дождя скамейку. Рядом сидел загорелый молодой человек, по виду ученик пятого или шестого класса, который с тоской взирал на происходящее.

- Извините, не подскажете, сколько в Адлере школ?

Молодой человек посмотрел на меня и, не задумываясь, ответил:

- Около шестидесяти.

Видимо, у меня был довольно изумлённый вид, так как молодой человек счёл нужным пояснить: - Мне известна школа под № 59. Но, - тут же добавил он, - есть ли у нас школа под № 60, я не знаю.

Я подивился стройному ходу рассуждений молодого человека, но всё же не поверил ему на слово, сочтя, что тот добросовестно заблуждается. Шестьдесят школьных зданий для Адлера – явный перебор, никакой исполком не выдержит.

Скорее всего, нумерация школ имела какое-то иное объяснение, как его имеет, например, нумерация автобусных маршрутов. Впрочем, речь могла идти о школах с 7- и 8-летними сроками обучения, входящих в единую систему для Сочи и Адлера (при действующем нормативе 75 школьных мест на 100 детей).

Несмотря на столь убийственную критику, которой подверглись выводы юного перипатетика, надежда встретиться с Куличихиным именно в этой школе у меня пропала.

В это время на скамейку, где мы сидели, наткнулась классная дама с высоким бюстом. В жизни я всего раз встречал настоящие женские груди 5 размера. Естественно, они принадлежали учительнице. Учительнице английской литературы по прозвищу Пузырёк.

Как и положено, при её появлении все вставали. После «Good morning, be seated!» девочки садились, а мальчики нет. Пока преподавательница шла к своему столу, Нечит успевал громким шёпотом восхищённо отчеканить: - Боже, какой бюст! Только после этого мы с шумом падали на свои стулья.

Пузырёк делала вид, что ничего не замечает. Наверное, не знала, как реагировать. А, может, ей нравилось. Однако больше трояка Нечит у неё никогда не получал.

Константин рассказывал, что грудастые девки побеждают в конкуренции, потому, что их можно ******* ещё и в сиськи. Со временем я убедился, что он прав. В этих делах Константин разбирался. Он садился рядом с понравившейся ему девушкой, брал её ладошку и клал себе на бедро. Если девушка отдёргивала руку, Константин терял к ней всякий интерес. Полагаю, что в Союзе ССР детей у него было много. Об абортах вообще молчу. Судя по всему, Сергей Рудольфович был в курсе дела.

Женщины с плохой координацией, близорукие женщины, долговязые, неповоротливые, неловкие женщины всегда казались ему чудовищно привлекательными…

Грудастая дама кинула в мою сторону беглый взгляд и грозно воззрилась на моего собеседника.

- Ты почему здесь, иди к родителям! – сказала она голосом, тонкоторого не предвещал ничего хорошего. Молодой человек, так поразивший меня стройностью своих рассуждений, поёрзал на скамейке, потом, не говоря ни слова, подскочил и быстро ретировался, моментально затерявшись в толпе празднично одетых пионеров и школьников.

Родители Ружаны Анатольевны жили на набережной Тараса Шевченко. Я их ни разу не видел. О матери знаю только то, что однажды она открыла дверь Ионесяну. Слава богу, муж успел её настропалить. Поэтому, услышав слово «Мосгаз», Эстер повернулась к дочери и сказала: - Ruzhen, позови, пожалуйста, папу.

Когда через несколько дней Истен показал ей композиционный портрет человека в ушанке, тесёмки которой были завязаны на затылке, она без труда узнала своего непрошеного гостя.

В тот раз всё кончилось хорошо.

Я встал и устало побрёл прочь. Вслед мне понеслись первые фразы приветственной речи, с которой один из 59 адлерских директоров (как ни странно, дядька средних лет) счёл необходимым обратиться к своей пастве: - Ребята, вы вступаете в новый учебный год, который … и т.д., и т.п., как говорит Анатолий Эрихович. Чем-то голос в школьном динамике напоминал хриплое карканье аэрофлотовского репродуктора.

Я прошёл мимо милиционера, всё ещё стоявшего на своём посту то ли у школы, то ли у винзавода, и направился вверх по улице. Сильно хотелось спать, но думал я не о сне, а о детях.

Во время сиденья в лифте я спросил Тэккера: - Для чего нужна старость?

В ответ он пробубнил: - Старость – это детство с обратным знаком. Если ты знаешь, для чего нужно детство, то сам ответишь на свой вопрос.

Я тогда не знал, для чего человеку детство. Сейчас тоже этого не понимал и о теории стадийного роста в русле антропогенеза не думал.

Свой Великий школьный путь я начал в 14 школе, где на следующий же день подрался с Пашкой из второго класса. Вцепившись друг в друга, мы покатились по длинному широкому коридору, пол которого был натёрт густым слоем паркетной мастики, и остановились, уткнувшись в ноги невесть откуда появившейся Александры Андриановны, моей первой учительницы.

Вдоль одной из стен коридора под репродукциями живописных работ великих русских художников в полном составе стоял первый класс «а», который изо всех сил болел за меня, а вдоль другой – второй класс «б», который, естественно, болел за Пашку. Волею случая, я оказался наверху, поэтому женской рукой был схвачен за шиворот и поставлен на ноги. Пашка поднялся сам и занялся тем, что стал сосредоточенно отряхивать школьные брюки, всем своим видом показывая, что Александра Андриановна лишила его близкой победы. На самом деле, это была ничья, но ничья в мою пользу. Одолеть первоклашку Пашке не удалось.

Надо сказать, что к этому моменту я уже второй день был влюблён в Таньку Окуневскую. Высвободив свой ворот, я посмотрел в её сторону и увидел в глазах девочки нечто, похожее на ответное чувство. Поцеловала она меня в четвёртом классе.

Мне и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя…

Насколько мне удалось заметить, в Адлере школьную форму носили только ученики младших классов, да и то, не все. Мальчики, начиная с 8-го класса, были одеты в цивильные брюки, причём, брюк, купленных на вырост в магазинах готового платья, я не обнаружил. Даже на товарище моего рыжего собеседника красовался индпошив, из которого его владелец успел вырасти за короткое лето, сгоревшее как порох в пороховнице.

Рубашки на всех мальчиках выглядели старательно ушитыми, то есть, приталенными. Особым почётом пользовались расклешённые к низу тёмные брюки с накладными передними карманами. Только на одном ученике, который нёс букет цветов, стыдливо держа его вверх тормашками, я заметил выцветшие штаны американской фирмы «Wrangler».

Правила хорошего тона предписывали черноморским мальчикам относиться ко всему на свете как можно равнодушнее…

Девочки старших классов все сплошь были на высоких каблуках. На мальчиков они не обращали никакого внимания. Их наряды являли собой симбиоз первых серьёзных попыток девчачьего рукоделия и основ портняжного искусства. Русские мордашки среди детских лиц оказалось в большинстве. Меня этот факт приятно удивил.

Размышляя об одежде и её фасонах, я ненароком вспомнил Ружану Анатольевну, которая, вот, уже, сколько времени обещает укоротить свои юбки, но дальше слов дело не идёт, как оно стояло на мёртвой точке, так и стоит.

И когда я целовал платье на ее коленях, а она тихо смеялась сквозь слезы и обнимала мою голову, я смотрел на нее с восторгом безумия, и в тонком звездном свете ее бледное, счастливое и усталое лицо казалось мне лицом бессмертной...

Спасает ситуацию замшевая мини юбка венгерского производства (на кнопках), которая на раз слетала с бёдер, стоило только расстегнуть верхнюю застёжку. Полезная вещица. Мне нравилась. Тем не менее, я опять позавидовал своей Кружечке, которая спала сейчас голышом в тёплой постельке и в ус не дула.

Отогнав от себя это видение, я задумался на тему, доколе мне тут торчать? Неделю? Что-то не похоже. Хорошо бы оказаться в Москве 17 сентября. К этому времени Ружичка уже вернётся из колхоза, если вообще туда поедет. Правда, если её лунный цикл восстановится, то, в аккурат на эти числа, выпадут красные дни календаря, однако не хлебом единым сыт человек. Можно будет походить по свадьбам её многочисленных подружек (сентябрь - время сенокоса) и, если всё будет хорошо, поесть и попить на дармовщину (эх!).

Интересно, что скажет Ружана Истеновна Анатольевна, когда прочтёт эти строки? В своё оправдание я мог сказать лишь то, что уже сильно по ней скучал, да и жрать хотелось.

Так, занятый своими мыслями, я добрался до ОВД на Кирпичной улице. Начальник, как водится, ещё не приехал. Ничего не оставалось делать, как снова усесться на стульчик, что стоял на крыльце, и приступить к разглядыванию морских волн и горизонта. Горизонт был чист. По волнам плыл корабль.

Прекрасные летние дни, спокойное Черное море. Пароход перегружен людьми и кладью, — палуба загромождена от кормы до бака. Плавание долгое, круговое — Крым, Кавказ, Анатолийское побережье, Константинополь…

- Наверное, рыболовецкий, - подумал я и закрыл глаза. Немногопосидел с закрытыми глазами, потом открыл их и посидел с открытыми. По лестнице снизу на меня надвигалась грудастая старуха лет пятидесяти. На безымянный палец правой руки она надела сразу два кольца – обручальное и с камешком. Здоровенные сиськи, обтянутые рифлёной майкой зелёного цвета, грузно колыхались в такт её тяжёлой поступи. Можно было представить, что с ними творится, когда их обладательницу ******* какой-нибудь пузатый дядька. Муж, например. Дама важно прошествовала мимо.

- Видать, руководит тут чем-нибудь, - подумал я и снова закрыл глаза.

Рядом послышался разговор. Беседовали двое. Обладать хриплого голоса начал поругивать Советскую власть вообще и установленные ею порядки в частности. Второй ему нехотя поддакивал. В откровенную контру диалог не перерос, так как раздался комариный писк тормозов, и перед ОВД остановилась серая «Волга» начальника милиции.

Пока я в очередной раз пытался разлепить слипающиеся глаза, Куличихин с лёгкостью серны взбежал вверх по лестнице, и мне удалось разглядеть только его спину. Спина была как спина. В белой форменной рубашке с короткими рукавами.

Я опять закрыл глаза, но через несколько минут всё-таки встал и потянулся. Потом вошёл в холл и посмотрел на часы. С момента приезда подполковника прошло уже минут десять. В это время из дежурной части выглянул лейтенант.

- Молодой человек, - сказал он, - поднимитесь на третий этаж. Константин Степанович Вас ждёт.

На третьем этаже перед кабинетом начальника стояла толпа народа. Я решительно вклинился в этот конгломерат человеческих тел.

- Стойте, стойте! Куда? Тут очередь! – раздалось со всех сторон, когда мои намерения проникнуть в кабинет стали очевидны.

Я остановился у самой двери, повернулся и тяжёлым взглядом обвёл всех присутствующих. Однако опыт, полученный от общения с армянином из камеры хранения, не сработал. Вместо ожидаемого результата произведённое действо привело к обратному эффекту. Очередь расшумелась ещё больше. Пришлось втянуть голову в плечи и поспешно шмыгнуть в дверь.

Кабинет оказался довольно внушительных размеров. В его глубине за большим столом сидел Куличихин.

- Здравствуйте, - сказал он и с интересом посмотрел на меня.

- Садитесь, - предложил Куличихин, - думал, что Вы уже не приедете.

- Так уж получилось, - ответил я и сел.

Куличихин был довольно симпатичный дядька. Ростом высок и в плечах широк. Мне показалось, что Куличихин не знал, как себя со мной держать. Он забыл последовательность, что у нас за чем, если верить Сергею Рудольфовичу.

- Есть два варианта, - сказал Куличихин и опять с интересом посмотрел на меня, - первый, это пансионат в центре города. На всём готовом, и стоит пять рублей в день. Всё будет зависеть от того, как у Вас с деньгами.

- Можно и так, - сказал я, имея в виду пять рублей в день.

- Второй вариант, - продолжал Куличихин, - это только переночевать, зато море под боком, и стоит рубль в сутки.

Я пожал плечами. В это время мой мозг судорожно пытался перемножить 5 рублей на 20 дней. Каждый раз в результате получалась кругленькая сумма. На меня она особого впечатления не произвела. Я уже представлял себя в пансионате, ведущим райскую жизнь на 5 руб. в сутки, как вдруг с испугом сообразил, что даже не знаю, сколько денег у меня осталось. По мутным подсчётам, за два дня на всякую ерунду ушло около 30 рублей. С такими расходами денег на обратный билет могло и не хватить.

- Вы знаете, я бы предпочёл поближе к морю. Куличихину всё стало ясно.

- Тебя как звать-то? - спросил он.

- При рождении родители нарекли меня Вертер, - сказал я. С этого момента Куличихин разговаривал со мной только на «ты».

- Ты один или с Лоттой? – поинтересовался он немного погодя.

- С приятелем, - ответил я, имея в виду Константина. Но вспомнил Ружану Анатольевну и погрустнел.

- Так, говоришь, с приятелем, - хитро улыбнулся Куличихин. Я тоже улыбнулся.

- Ну да, - подтвердил я, - с ним, он позже подъедет. Куличихин понимающе кивнул. Вряд ли он ****** ту грудастую старуху в зелёной майке. С чего я решил, что она тут работает?

- Ты смотри, - сказал Куличихин, крутя пальцем диск телефонного аппарата, - Сочи у нас на первом месте по венерическим заболеваниям, Адлер – на втором, а Новороссийск – на третьем. Я вспомнил Тэккера и помрачнел.

- Значит, так, - сказал он, - ты ещё часок погуляй, а потом приходи, всё будет в порядке. Я посмотрел на часы: - Сейчас двадцать минут одиннадцатого, подойду часам к двенадцати. Куличихин кивнул.

На улице я осмотрелся и пошёл вниз. Минуты через три достиг широкой автострады. «Улица Ленина» - гласила надпись на табличке, которая висела на аккуратно побелённом заборе. Я покрутил головой и направился в сторону железнодорожного вокзала. На вокзале продавали пиво.

«Славянское». Пивзавод г. Сочи» - увидел я на этикете после того, как отвалил за бутылку 69 копеек. Когда Ружичка была сверху, её сиськи, если умело приподняться, расплющивались о мою грудь, внося в наши отношения покой и умиротворение. В ином случае её тонкая золотая цепочка просто раскачивался у меня перед носом. Иногда я ловил её губами.

Пиво было среднего качества. Правда, горькое, с хмелевым приоритетом. Солодовый приоритет мне не нравился. С бутылкой в руках я добросовестно осмотрел все станционные постройки и вокзальные киоски. Город Адлер продолжал оставаться малопривлекательным объектом. Но меня манила неизвестность. Поэтому я вновь выбрался на улицу Ленина и направился в ту сторону, куда в большом количестве друг за дружкой двигались рейсовые автобусы.

Я шёл уже минут пятнадцать, а взору ничего кроме зарослей вечнозелёного кустарника, который в изобилии рос по обочинам улицы Ленина, не открывалось. Только вдали виднелись корпуса новостроек.

Наконец, почувствовал, что неизвестность, которая до сих пор меня исправно манила, стала мне совершенно безразлична. Сел в автобус, следовавший в обратном направлении, вернулся к вокзалу и в ознаменование своего благополучного возвращения приобрёл очередные пол-литра светлого славянского пива в изящной стеклянной упаковке. Ещё я любил сзади целовать Ружичку за ухом, но так, чтобы при этом обе её сиськи находились у меня в руках. Обычно, в эти моменты она несла всякую околесицу.

Эти поцелуи среди белого дня, жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных довольных людей точно переродили его…

Поглощая мелкими глоточками горькую янтарную жидкость, я размышлял, что будет, если прямо сейчас взять и направиться в ОВД. Проспоренный Константином «Orient» на левой руке показывал половину двенадцатого. Куличихин моментально срисовал хронометр, едва я переступил порог его кабинета. Надеюсь, «Orient» не в розыске.

- Рановато, - подумал я и уселся на влажную после дождя скамейку. Она стояла в тени привокзальных пальм и поэтому, как следует ещё не просохла. Так прошло полчаса. Мелкие глоточки не помогли, пиво быстро закончилось. Но когда, наконец, я, сэкономив 1 руб. 10 коп., пешком взобрался на вершину милицейской горы, Куличихин меняуже ждал.

- Петро! – крикнул он в микрофон селектора, как только я просунул свою голову в дверной проём, - отвези человека к Анатолию Владимировичу, - потом повернулся ко мне, - поживёшь там денькатри, если не понравится, найдём что-нибудь ещё. Вопросы есть?

- Для чего нужна старость?

Куличихин задумался, похоже, раньше его этот вопрос особо не волновал.

- Если верить в закон сохранения энергии, - сказал он, - старость - это период для постепенного перетекания энергии из человеческой оболочки в какую-то иную форму. Ты веришь в закон сохранения энергии? Я кивнул.

Открылась дверь.

- Проследи, чтобы всё было нормально, - сказал Куличихин вошедшему в кабинет человеку по имени Пётр. Тот козырнул.

В машине я вступил с Петром, как оказалось, Павловичем, в оживлённую беседу. Пётр Павлович расхваливал окружающие ландшафты, рельефы и горизонты. За разговором, мы не заметили, как приехали в кемпинг под многообещающим названием «Южный».

Владимир Анатольевич оказался пузатым армянином. Он вполне мог ******* грудастую старуху в зелёной майке. Например, в свободное от работы время. Её рука с двумя колечками на безымянном пальце вполне органично смотрелась бы на его седой волосатой груди. Сто пудов, ему нравились крашеные блондинки.

Он искал её в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день, по приезде в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел чистое белье, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов…

Через полчаса я лежал на чистой постели в двухместной комнате дощатого дома под № 9. Вторая койка, ожидавшая Константина, сиротливо стояла у окна. Опять вспомнил Ружану Анатольевну и, в который раз, тяжело вздохнул.

Где же ты, любовь моя, для кого твои глазки горят?...

Ровно через 12 часов после ночного вылета из Москвы я забылся тяжёлым с устатку сном. Вечером, около 18-00, проснулся в довольно сносном расположении духа. Правда, меня угнетало некстати обнаружившееся отсутствие мыла. Пришлось вымыть руки с зубной пастой «Azulen», маленький тюбик которой мне в поездку дала Ружичка. После совершённого омовения я бодро направился в центр, до которого, как объяснили соседи по кемпингу, было минут пятнадцать пешего ходу.

Для начала пришлось пересечь белый каменный мост через реку Мзымту. Мост украшала табличка. Она информировала пешеходов и других заинтересованных лиц, что сия конструкция много лет назад возведена тут усилиями дорожных частей Внутренних войск МВД СССР. Это и определило то чувство почтения, с которым я ступил на плиты гидротехнического сооружения, перекинутого через неспокойные воды по-южному шумной речки с трудно запоминающимся названием.

Сразу за мостом начинался центр города. С одной стороны всё той же улицы Ленина высились трёхэтажные здания Главпочтамта и Дома быта. С другой стороны раскинулся пёстрый базар, и возвышалась, мрачная на его фоне, коробка только что отстроенного универсального магазина.

Чтобы не умереть с голоду, я купил банку килек в томате и две бутылки пива «Жигулёвское». Сложив провизию в непрозрачный целлофановый пакет, пошёл по направлению к набережной. К этому моменту там уже толпились местные проститутки и приезжие женщины лёгкого поведения. Ни одна из них моего внимания не привлекла.

От соленой воды, жары и загара у всех этих людей пропадало ощущение стыда, городские платья начинали казаться пошлостью, и на прибрежном песке появлялись женщины, кое-как прикрытые татарскими полотенцами, и мужчины, похожие на изображения на этрусских вазах…

Впрочем, ничьего внимания я тоже не привлёк.

Все промтоварные магазины по причине позднего времени уже закрылись, а в продовольственные я больше не заходил. Заглянул на Главпочтамт, который, в отличие от своего московского собрата, общественного туалета у себя на территории не имел. Но, ведь, где-то туалет был. Придётся искать.

На первый взгляд, дела с пивом и с пивными кружками в городе Адлере обстояли удовлетворительно. Четыре точки вовсю торговали этим замечательным напитком. Кроме того, мне на глаза попалось несколько автоматов, которые за определённую сумму круглосуточно наливали в кружку всем желающим некоторое количество пены с пивом на донышке. Автоматы реагировали на монеты, достоинством 10, 15 и 20 коп.

За монету номиналом 20 копеек, налив был обычным. За 15-копеечную монету – полкружки, а за 10 копеек – совсем мизер. Мне особенно понравилось пиво из автомата, что стоял у единственного в городе Адлере подземного перехода.

В тот момент, когда я угощался из него пивом, мне в голову пришла очередная мысль-прозрение, что купленную банку рыбных консервов, при всём желании, открыть не удастся, так как ни ножа, ни другого, подходящего для этой цели приспособления, у меня в хозяйстве не было.

Понадеявшись на Константина, я прибыл в Адлер безоружным.

Одалживаться у отиравшихся возле автомата личностей мне не хотелось, поэтому я направился в сторону предприятия общественного питания, чьи двери были гостеприимно распахнуты, несмотря на то, что время уже перевалило за 20-00.

Консервы могли подождать. Филеас Фогг был членом Реформ-клуба, и только…

Самым популярным, считай – единственным, блюдом в столовой оказалась жареная колбаса с гарниром из перловой каши серого цвета. Я молча съел этот шедевр местного кулинарного искусства и заскучал. Чем успокоил душу, так это тем, что украл в столовой пачку салфеток, намереваясь использовать их для вполне конкретных гигиенических целей.

Как выяснилось немного позднее, такая предусмотрительность после поглощения перловки оказалась отнюдь не лишней. При том, что туалета в городе я пока не нашёл.

Впервые провожая Ружичку домой, я из последних сил мечтал хоть о каком-нибудь туалете. Три литра «Ячменного колоса» распирали створ и рвались наружу как Ангара перед водопропускными сооружениями Братской ГЭС. Поддерживать разговор удавалось уже с огромным трудом. Ещё труднее было сказать об этом Ружичке.

Я бы лопнул, если бы не увидел кошку. Направляясь куда-то по своим делам, она мелькнула у строительного вагончика, стоявшего на небольшой заасфальтированной площадке между домами.

- Подожди, это же наш кот! – радостно воскликнул я и рванул за вагончик. Остальное было делом техники.

- Извини, у нас кот пропал, - хотел сказать я в своё оправдание, когда вернулся, но не сказал. Из-под вагончика к ногам Ружички натекла огромная лужа «Ячменного колоса». Все слова застряли у меня в глотке. Я стоял болван болваном и не знал, что делать. Ружичка молчаподошла, взяла меня под руку и поцеловала в щёку. Моё сердце остановилось и снова пошло.

Любви люди стесняются больше, чем секса…

Беглое ознакомление с меню других предприятий общественного питания подтвердили мои догадки насчёт популярности в Адлере жареной колбасы с гарниром из перловой каши. Из-за неудовлетворённого чувства голода мне пришлось ещё раз посетить столовую, но уже другую, расположенную совершенно в ином помещении на противоположной стороне улицы.

Изъев там порцию огуречного салата, я ушёл, прихватив с собой пару ложек и два гранёных стакана. Потом заглянул в кафе, что располагалось неподалёку от кемпинга, из стоявшей на столе пол-литровой банки щедро отсыпал себе соли, почти до половины наполнив ею пустой пакет из-под молока, который, слава богу, хоть на это сгодился. Сочтя свои расчёты с общепитом законченными, удалился восвояси.

Дома выпил пива и залёг в койку. Потом раскрыл книжку и погрузился в чтение купленных на вокзале за 35 копеек «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Припомнил, что у нас в классе бестселлером была новелла под названием «Майская ночь или утопленница». В том же киоске «Союзпечать» продавалась «Дикая собака Динго» в бумажном переплёте, но я не стал её покупать, не захотел, да и стоила она 43 копейки.

Мои мысли вновь возвратились в Москву. Я представил себе Ружану Анатольевну неглиже, отогнал лысого и крепко уснул. Снились мне чёрные коты, которые жадно пожирали непотрошеную сырую рыбу.

Проснулся от громких голосов под окном. Две армянки ругались между собой на непонятном языке. Часы показывали 9-00 утра. Я распрямил указательные пальцы обеих рук, заткнул ими уши и снова заснул. Окончательно проснулся в 12-00. Посетив расположенный во дворе кемпинга скромный в своей простоте гальюн, отправился в камеру хранения, где в обмен на жетон № 4901 получил назад свою ручную кладь. Бутылка портвейна была на месте, но 35 копеек сдачи армянин мне так и не отдал. Ладно, потом с него получу, когда Константин приедет. С сумкой я вернулся домой и только потом поспешил в город, чтобы добыть себе пропитание, а заодно, попить пива.

У подземного перехода из-под полы шла бойкая торговля варёной кукурузой. Я остановился и выложил 50 копеек за один светло-жёлтый початок с крупными блестящими зёрнами. Сокрушаясь по поводу столь неимоверных денежных трат, с початком в руке направился к автомату. Тот скупо наполнил мне кружку холодным пивом.

- Именины сердца, – подумал я после того, как съел кукурузу и запил её живительной влагой. Поставил пустую кружку в приямок автомата и пошёл дальше.

Зашёл на Главпочтамт и до востребования оставил письмо Константину, где указал координаты своего местопребывания. На всякий случай, вычертил на обороте телеграфного бланка и тоже сунул в конверт план-схему центральной части Адлера, изобразив и подземный переход с автоматом по продаже пива, и каменный мост через Мзымту, и кемпинг «Южный», и свой коттедж № 9.

Потом за три копейки купил простую почтовую открытку и отправил её на столицу бабушке, наказав Марии Петровне оказывать всяческое содействие Ружичке, если та, вдруг, надумает податься ко мне в Адлер.

В универсальном магазине за 75 копеек приобрёл большой нож с волновой заточкой для резки хлеба (клинок 18 см, рукоять - синяя пластмасса - 8 см, на лезвии клеймо "нерж", далее неразборчиво), убрал его в пакет и, чувствуя себя готовым к разного рода неожиданностям, направился на рынок.

Есть ли у вас план, мистер Фикс?...

На рынке долго ходил между рядами и разглядывал выложенные на прилавках товары. В период уборки урожая огурцов колхозы привлекали городских жителей к сбору остающейся на полях сельскохозяйственной продукции. Расчёт происходил огурцами же – в оплату за свой труд kolchosarbeiter получал столько овощей, сколько мог на себе унести. В один из таких урожайных сезонов меня, десятилетнего, выпросила у бабушки себе в помощь её сестра. Так я в очередной раз оказался в руках Натальи Петровны.

Сначала мы ехали на электричке (билеты в двух первых вагонах не проверяли), потом на колхозном автобусе. Автобус высадил нас в поле, у края которого в огромную кучу были свалены пустые деревянные ящики, и уехал. Командовала вновь прибывшей рабочей силой загорелая до черноты местная тётка. Горожан разделили на бригады, и понеслась!

Наталья Петровна ударными темпами собирала огурцы в цинковые вёдра, которые я относил к месту сбора. Там, в теньке, два мужика распределяли доставленные огурцы по ящикам. Пустые вёдра я относил назад.

Примерно в пять часов вечера вернулся автобус. Kolchosarbeiters, в основном, женщины, стали переодеваться. Бабушка Наташа переодевала меня, переодевалась сама, поэтому мы припозднились. Когда мы подошли к автобусу, тот был забит людьми и огурцами по самое не могу.

Я остановился перед раскрытой дверью и не знал, что делать, поскольку на нижней ступеньке спиной ко мне стояли две мощные тётки, протиснуться между которыми было невозможно.

Отвечая головой за жизнь любимого внука своей сестры, отданного ей под честное слово, бабушка Наташа обратилась к автобусу с убедительной просьбой пустить нас в салон. Автобус возмущённо зашумел, что, де-мол, мест нет, и шли бы мы лесом.

Наталья Петровна аккуратно поставила кошёлки с отборными огурцами на землю, уперла руки в боки и понесла на автобус. Автобус заткнулся и затих, а бабушка Наташа нет, поэтому ещё через пять минут спины молча раздвинулись, и мы вошли. Водитель закрыл двери и повёз нас на станцию.

Такого бы человека, как Наталья Петровна, да в адвокаты, она любую коллегию убедит, что дядя Гриша не убийца, а невинная жертва бандитского беспредела, у него даже из тюрьмы положительная характеристика.

В отличие от помидоров, огурцы мне не нравились.

Я остановился перед старым армянином, который, насупясь, сидел над грубо сколоченным деревянным ящиком из нестроганых досок, полным больших красно-жёлтых томатов.

- Почём? - заинтересовался я и ткнул пальцем в сторону ящика.

- Патдесат, - хмуро сказал армянин.

Хотел, было, уже согласиться на приобретение килограмма-полутора этих ценных продуктов питания, как тут из-за спины продавца вынырнул немолодой человек, лет 25 от роду.

- Послущяй. – сказал он, - бери всё за два рубля, а? Я с интересом посмотрел на немолодого человека.

- А в чём я их понесу, если они в пакет не влезут?

- Забирай вместе с ящиком! – объявил немолодой человек и выжидающе уставился на меня. Я протянул ему два рубля.

- На тэбэ газэту, прикроешь – сказал вовремя подсуетившийся оптовики небрежно бросил на ящик свёрнутую в несколько раз газету «Правда» за 21 августа 1968 года, после чего поспешно удалился с двумя рублями в кармане.

Старик, который за всё время беседы не проронил ни единого слова, остался сидеть на месте, как и сидел. Его полуприкрытые глаза смотрели в мою сторону и ничего не выражали.

Кому и за что я только что отдал два рубля?

- Для чего нужна старость?

- Для подготовывать себа к встрече с Богом, - армянин встал и медленно пошёл вдогон за немолодым человеком, которого уже и след простыл. Ящик с товаром остался у моих ног – sic! – сделка состоялась.

Я начал перекладывать помидоры из ящика в пакет, стараясь, чтобы лежащий там нож не повредил купленный товар. Именно к такой неожиданности на рынке я готов не был. Фактически, старик и Куличихин вели речь об одном и том же. С точки зрения физики Бог есть энергодинамическая гиперсистема. Надо будет у Константина спросить, он в энтропии понимает.

Получается, что детство, как антоним старости, – это период аккумулирования энергии. Первая стадия человеческого роста, если не считать фазу эмбрионального развития. Выходит, Тэккер был прав? Куда, в таком случае, делась энергия из его отнюдь не старой телесной оболочки? Мне передалась, когда он в агонии ******* меня ногами по морде? Энергии было выше крыши, голова до сих пор болит. Рентген показал перелом левой лицевой кости без смещения. В любом случае, это была энергия со знаком «минус». Что мне с ней теперь делать?

- Почём приобрели? – поинтересовалась соседка-торговка, вернув меня своим вопросом на грешную землю.

- Два рубля.

- Не прогадали, - торговка с завистью посмотрела на помидоры. На её безымянном пальце тоже красовались два кольца – обручальное и с камешком. Константин говорил, что подобным образом женщина декларирует «Я замужем, но это ничего не значит».

По мнению Константина, чем больше у женщины украшений, тем лучше с ней оральный секс. Колечки на женских пальцах придают общению дополнительный механистический эффект, впрочем, эстетический тоже. Но это как посмотреть. У Ружички до ***** колец, доставшихся ей от родителей, но она их не носит. Только серьги и цепочки. Так что проверить умозаключение Константина на практике я не могу. Надежда только на кольцо с рубинами.

Но она сама изгибает назад спину на грудь Соломона. Губы ее рдеют над блестящими зубами, веки дрожат от мучительного желания. Соломон приникает жадно устами к ее зовущему рту. Он чувствует пламень ее губ, и скользкость ее зубов, и сладкую влажность ее языка и весь горит таким нестерпимым желанием, какого он еще никогда не знал в жизни…

В это время, привлечённые громким разговором, к месту происшествия стали стекаться покупатели.

- Сколько стоит? – интересовались они.

- Патдесат, - отвечал я в тайной надежде, что кто-нибудь из них, возьмёт, да и купит у меня помидоры по этой цене. Однако покупатели, в основном женщины, качали головами и молча расходились.

Я закончил перекладывать помидоры из ящика в пакет. Большой пакет оказался наполненным доверху. Взвесил его на руке.

- Килограммов восемнадцать, - с удовлетворением констатировал я результат взвешивания и стал судорожно производить в уме арифметические подсчёты, чтобы выяснить, в какую же сумму при расчёте на килограмм мне обошлись выгодная покупка. По-всякому выходило, что томаты куплены чуть ли не по 11 коп. за кило. Плюс ящик, плюс газета. С чувством глубокого удовлетворения попёр своё сокровище домой. Ящик, правда, оставил. До места нёс свою поклажу уже в охапке, поскольку на мосту у пакета порвались ручки.

Возле автобусной остановки в толпе пассажиров мелькнул силуэт молодой женщины в синем марлевом платье, под складками которого угадывался её слегка округлившийся живот. Ноги у меня подкосились, и я чуть не рухнул на землю вместе со своими помидорами. Издалека мне показалось, что это Ружана Анатольевна. Сбило меня с толку синее платье свободного кроя. У Ружички есть точно такое же. Этим летом она купила его в магазине «Лейпциг» на Ленинском.

В доме № 9 кемпинга «Южный» я разложил на полу газету «Правда» за 21 августа 1968 года и выложил на неё всю покупку – 32 больших и тугих красных шара. Помидоров оказалось столько, что все они на газете не уместились. Часть из них пришлось разместить на голом полу, а часть - на порвавшемся пакете. Потом, с гордостью за дело своих рук, дважды (сначала справа налево, потом слева направо) окинул довольным взглядом плотные ряды спелых томатов, источавших замечательный аромат солнца, прогретой земли и ещё чего-то ужасно знакомого.

Удачное приобретение, ничего не скажешь. Поездку в Адлер смело можно считать окупившейся.

В полной мере насладившись зрелищем томатного изобилия, я выбрал три наиболее пострадавших при переноске помидора и поспешил с ними в умывальник. Поскольку опасался дизентерии, то мыл овощи долго и тщательно.

Хлебный нож оказался неожиданно острым. С одного движения он без труда, словно какой-нибудь «Mannlicher», разваливал помидор пополам, давая мне возможность обильно сыпать украденную соль на открытые раны шести помидорных половинок, каждая из которых напоминала женскую грудь в разрезе.

Также легко нож вскрыл консервную банку с кильками.

Вопреки ожиданиям, томаты оказались невкусными. Негодный вкусовой эффект я отнёс, поначалу, на счёт механических повреждений тех экземпляров, целостность которых была повреждена при транспортировке. К сожалению, этот вывод оказался ошибочным. Все остальные экземпляры грешили тем же. Уже через силу съел ещё четыре штуки вышеуказанных золотых яблок, имевших омерзительный водянисто-пресный вкус, и больше не смог.

И крошки английской соли, *****, падали с рук моих. Да, хлопья целебной соли, *****, сыпались с рук моих…

Я смотрел на итоги своей коммерческой деятельности, всего за два рубля завалившей мне томатами весь угол маленькой комнаты, и в душе моей просыпались недобрые чувства. Пакет порвал,******, газету не прочитал. Хорошо ещё, что ящик не припёр.

- Может, Константин съест? – пришла мне в голову мысль-утешительница, когда на глаза попались два ворованных стакана, стоявших на подоконнике возле пакета с солью и ждавших там своего часа. Поэтому я не стал выбрасывать 25 штук оставшихся помидоров, а вымыл нож, убрал его в надёжное место и подался в город, чтобы выпить немного холодного пива, уняв, тем самым, свою мятежную душу коммерсанта-любителя, растревоженную армянской диаспорой города Адлера.

В ближайшей палатке в разлив продавали «Prazdroj». На вид пиво было мутным и старым, но я не стал на этом зацикливаться. Укупил две кружки и осушил их залпом. Пиво, действительно, оказалось кислым, зато крепким. Пульсирующая боль в районе лицевой кости только усилилась.

Я ладонью отёр усы от налипшей на них пены и отправился шляться по городу. Солнце припекало. Не погуляв и получаса, почувствовал, что устал. Надо было поворачивать оглобли.

Дома, не раздеваясь, завалился на кровать, с тоской оглядел красный угол и постарался уснуть. Стены и крыша домика уже успели нагреться, поэтому в комнате стола невыносимая духота. Всё помещение было насквозь пропитано крепким помидорным духом, сродни тому, что пошёл по бомбоубежищу, когда Тэккер снял свои ботинки, чтобы немного протрезветь.

Я сунул руку под кровать и в ворохе грязного белья нащупал пузатую бутылку «Porto» tawny, которая дожидалась там нужного момента. Цела, зараза! Дядя Гриша сказал, что человек, которому она предназначена, сам меня найдёт.

Не удивлюсь, если это будет лицо армянской национальности с Московского винно-коньячного завода «Арарат», в крайнем случае, - с Адлерского винного завода Министерства пищевой промышленности МолдССР. Тогда, *****, сбагрю ему в нагрузку соль и все оставшиеся помидоры. Нехай наслаждается по полной программе. Я выдавил на ладонь три последние таблетки «Tazepam» и проглотил их, не разжёвывая.

Вот, Ружичка, такие дела. Как безрадостна жизнь в городе-курорте Адлере, ты, наверное, уже поняла. Во мне занозой сидит и отравляет существование мысль, что ты находишься, черт знает где. Особо печалит, что даже позвонить тебе не могу, когда хотел бы. И вообще, Ружана Анатольевна, Ваш светлый образ постоянно стоит у меня перед глазами. Жаль, что Вы со мной не поехали. Вдвоём здесь было бы хорошо.

На море я выбрался на третий день пребывания в Адлере. Оказалось, что оно находится в 250 метрах от моего койко-места. Хочется тебя поцеловать. Для начала в нос. Непреодолимое, я бы сказал, желание. По городу я шастаю в коротких штанах, чем ужасно горд. Вот уже четвёртый день не бреюсь, так как здесь нет зеркала, но внешний вид, скорее, облик, меня мало волнует. Ты далеко.

Ружичка, mein Herz, как представлю твои сиськи, так в глазах темнеет. Как живёшь, веснушчатая?

Думал, что долго здесь не задержусь, но Константин пропал. Сижу, жду у моря погоды. А тебя всё равно загонят в колхоз собирать огурцы, поэтому я на Адлер и согласился. Ружичка, милая, жуть как хочется на тебя посмотреть, особенно в тот момент, когда ты улыбаешься или, придуриваясь, выпячиваешь вперёд нижнюю губу. Как воображу такую картинку, так в животе холодеет, и голова кругом идёт. Совсем, видимо, обалдел. Ну, ладно, с кем не бывает. Надеюсь, всё будет хорошо. Целую тебя в обе щёки. Скорей бы уж, на самом деле, эту двухходовочку провернуть. И всё равно, лицо твое перед глазами стоит. Приехала бы, а? Да нет, вряд ли. Товарищи понимают. Уж лучше я выберусь. Может быть, числа семнадцатого приеду. О том, что это ещё не скоро, и долго ждать, думать не хочется. Не всё от меня зависит.

Надо над этим вопросом поразмышлять. Но ты тоже подумай, без тебя плохо. Вот. На сим прощаюсь. Пока, любовь моя, целую тебя крепко.

Я перевёл взгляд на потолок и подумал, что если сильно захотеть, то дверь возьмёт, да и откроется, в коттедж, ррр-рр-раз, и войдёт вся такая Ружичка. Меня подбросит, словно пружиной; я подскочу к ней радостно; нетерпеливо рассупоню её старенькие джинсы фирмы «Trapper», чтобы они слегка съехали вниз по бёдрам; запущу свои руки под футболку; обхвачу ладонями сиськи; потом поцелую в уста сахарные и, прежде, чем рухнуть в койку, скажу строгим голосом: - Будешь *******, назад отправлю!

Ни лампы, уходящие в тоннель, ни рельсы, проведённые во тьму,

ни чёрные подтёки на стене, густая кровь мальчишек на стене,

ведущих поезд в стену - на стене, ничто не подчиняется ему…

Куличихин сколол письмо большой скрепкой и сунул его в нижний ящик стола. В верхнем ящике у него лежал незаряженный «ТТ» Константина № 50157 1934 и катался по дну грязный гранёный стакан.

- Где труп? – спросил он.

Я смотрел в окно.

- Нарисуй схему, её надо по-человечески похоронить, - Куличихин придвинул мне бумагу и карандаш, а сам перьевой ручкой стал заполнять карточку-формуляр на раскрытие.

Разбитое в кровь лицо ныло и болело, мешая сосредоточиться.

Я перевёл взгляд на стену. Висевшие на стене часы показывали начало девятого.

- Если до полуночи не отпустят, ****** котёнку, - подумал я и закрыл глаза. Правду дядя Гриша сказал: - Знаешь прикуп, живёшь в Сочи.

Прикуп я знал, вaszd meg az anydat.