Красная армия

                                                                (роман)

 

                                                              Глава 1

   - Шестьсот тридцать пятая команда, с вещами на выход!

   Пересылка встрепенулась, зашумела. Пацаны, не торопясь, спрыгивали с нар, выходили из проходов. После повторных окриков небритого прапорщика в парадной шинели потянулись к выходу на плац. Некоторых провожали друзья из других команд или ещё не «рассортированные».

   - В колонну по четыре стройсь!.. Отставить – по трое! – подал голос прапор и сделал сосредоточенное выражение лица, прячась в себя от кривляний призывников.

   - В колонну через одного!

   - Бе-э!

   - В Афгане встретимся!

   - Паха! Не забывай Бобринск!

   Шум построений и прощаний вдруг перекрыл высокий, чистый голос:

   - Отставить разговоры! В колонну по трое: раз – два!..

   Все оглянулись на «командира», а тот, худощавый, в телогрейке и спортивной шапочке, с открытой улыбкой на красивом, несмотря на выстриженную голову, лице, легко и уверенно ударил по струнам своей гитары и запел:

                                     Как родная меня мать провожала:

                                    «Без тебя большевики обойдутся».

   - Хватит самодеятельность! – оборвал прапорщик. – Строиться, строиться…

   Колонна двинулась к корпусу, в котором днём проходили медицинскую комиссию. Из группы провожающих вырвалось ещё раз: «Паха! Не забывай Бобринск!», и уходящие завыли, засвистели, а гитарист с другими вернулся в казарму. Через минуту он уже слушал соседа по нарам, белолицего, с причёской «под Корчагина» и в очках.

   - … Как закончили с Надеждой третий курс, женились. В общежитии дали комнату, - парень задумчиво улыбнулся в потолок. – Три месяца назад Валёк родился. Из армии приду, два года будет, разговаривать, наверное, уже научится…

   - Благодать: ни пелёнок, ни горшков не узнаешь, - цинично вставил Миха, побрынькивая на гитаре. Но сосед по нарам был поглощён своим:

   - Мы с тринадцати лет начали дружить, тогда же и решили пожениться…

   - Весьма предосудительно.

1

   - Да, и вот, как восемнадцать исполнилось, сдержали своё слово. Даже родители не спорили… Я подрабатывал сторожем, стипендию получал сорок пять рублей…

   - Миллионер.

   - Не миллионер, но нам хватало. Жена у меня скромная, я тоже неприхотлив…

   От последней фразы Миху скривило, и он, чтобы не обидеть соседа смехом, запел:

                                       Очи чёрные!..  Я в недобрый час!

Женатый продолжал беседу с самим собой, а Миха отрывками пел романс и поражался про себя: «Откуда такие супчики берутся?.. В восемнадцать лет губить молодость женитьбой! Лучше повеситься!.. А говорит, как по бумажке…»

У двери послышался топот, обе створки распахнулись, и в ночлежку начала вваливаться толпа. Миха, приподнявшись, первый сообразил, что вернулась шестьсот тридцать пятая команда, и закричал:

 - Вас что, в армейку не приняли, уроды?!

 - Утухни!

- Самого тебя не приняли!

Полупустое помещение вновь стало походить на табор. Одни располагались спать, другие шумно обсуждали что-то. Смех, крики, стуки и снова хохот.

На ноги женатому упал рюкзак, и появившийся на верхних нарах парень с простым, невыразительным лицом, в нахлобученной на бок старой кроличьей шапке, серьёзно произнёс: «Извиняюсь!» Миха отодвинулся.       

 - Во дают! Постояли, постояли у ихнего штаба и – назад. Теперь до завтра, - сказал тот.

 - Как в армии, - сделал вывод Миха. – А чё вы хочете?

 - И что же, вас никуда пока не отправляют? – спросил очкарик.

- Нет, здесь будем ночевать.

- А знаешь, - очкарик всё с тем же мечтательным выражением лица посмотрел на нового соседа, - я могу сказать с точностью, кто ты, и чем ты занимался до призыва в армию.

- Ну?

- Ты сельский. У тебя на лице написано, что умеешь водить трактор и сеять пшеницу и рожь.

- Промазал: я городской.

- А здесь темновато, и он не очень точно прочёл надписи на твоём лице.

Миху распирало от наивности женатого пацана. Соскучившись в такой компании, он спрыгнул вместе с гитарой и присоединился к группе, которая выделялась ежеминутными взрывами хохота. Вскоре там громко запели-закричали хором песни «Машины времени».

 

2

… Часа через полтора, когда Миха возвращался на своё место и осторожно влезал на нары, чтобы не беспокоить тех, кто уже уснул, он услышал негромкое, но энергичное чтение стихов:

                                 … Так будем же памяти предков верны,

                                      Что в огненны годы, как сталь, закалились!

                                      Мы в партию Ленина верой полны,

                                       Бороться за правду мы все научились!

Миха запрыгнул наверх и вперил глаза в очкарика. Тот ответил серьёзным взглядом.

- Мая-аковский? – сочувственно предположил Миха.

- Ну, что ты, я сам немного сочиняю. Вот прочёл Славе одно стихотворение. К примеру…

Миха перевёл взгляд: Славка, их сельско-городской сосед по полке, тихонько посапывал.

- Вообще, я всегда в дороге сочиняю. Времени зря не люблю тратить.

- Неплохо, конечно, неплохо, и рифма есть… но, извини, брат, у Пушкина лучше.

- У Пушкина – конечно. Это гений, недосягаемая вершина…

Женатый ещё что-то говорил, но Миха уже устроился, закрыл глаза и, засыпая, вспомнил единственное стихотворение Пушкина, выученное им в восьмом классе за краткость и ради «тройки»:

                                             У Клариссы денег мало,

                                             Ты богат; иди к венцу:

                                             И богатство ей пристало,

                                             И рога тебе к лицу.

 

 

- Подъём! Подъём, товарищи призывники! Все подъём, все команды!

Всё тот же вчерашний замурзанный прапорщик метался между рядами нар и дёргал пацанов  за ноги. Те неохотно стряхивали с себя сон и материли дурацкую армию.

- Подъём, подъём, ребята! В поезде выспитесь! Хоть сутки будете спать! – подал голос старший лейтенант, стоявший с двумя солдатами у двери.

Эти трое должны были сопровождать призывников к месту службы.

Лишь минут через двадцать огромный зал с рядами грубо сколоченных, обшарпанных нар, бачком воды в углу и портретом военного министра без носа на стене выше бачка наполовину опустел. На плацу уже старлей строил своих подопечных по четверо, пересчитывал, делал перекличку по фамилиям.

- Что за хреновина, товарищ прапорщик? Одного не хватает. Неужели сбежал?

3

- Не может быть… Ещё не от чего бежать… Я сейчас.

Через три минуты на выходе показался парень с гитарой в сопровождении прапора.

- Кириллюк Михаил Петрович? – спросил офицер.

- Ага.

- Что же это ты, товарищ призывник? Команды не слышал? Твои товарищи стоят здесь, тебя ждут…

- Чего суетиться, командир? До поезда ещё полтора часа, а до вокзала двадцать минут ходьбы.

- Почему полтора часа?! – офицер глянул на запястье. – Ну и что, что полтора часа!.. Умник какой нашёлся! Становись в строй!

- Есть! Так точно! Ол райт! – Миха пристроился в хвост колонны.

- Попался бы ты в мою роту, грамотей…

 - Попался бы ты мне в баре, солдафон, - чуть тише ответил парень.

Вокруг захихикали.

- Шагом марш!

 

 

-… Держи, Митяй, - приятель протянул Славке стакан с вином.

Славка, не торопясь, взял, приподнял до уровня лица: «Ну, дай нам Бог отслужить и вернуться…»

- Эй! Славик, или как там тебя… Да проснись ты!

Сон, на миг смешавшись с явью, отлетел. Знакомый парень, веселивший вчера всех призывников, пока мёрзли в ожидании поезда, дёргал его за плечо.

- Аллё! Проснулся? Жахнуть хочешь?..

- Чё?

- Ну, выпить. Я с проводником добазарился. Башляешь?

Славка слетел с верхней полки:

- Конечно! Водяра?

- Ишь ты, алкоголик, сразу пробудился. Да, водяра. Буди ещё этого, с большой головой… и, наверное, с большим горлом.

Через пятнадцать минут шестеро парней, население одного отсека общего вагона, сидели за завтраком.

4

- Крайние, поглядывайте на проход, - руководил Миха. – Так, я разливаю и – без речей и тостов. Поехали… Витяй… тёзка…наблюдатель… Держи, друг поэта…

Через пару минут покрасневший и повеселевший Славка выгребал ложкой консерву и возбуждённо рассказывал:

- А поэт наш – Красиков его фамилие – рядом с офицером…старлеем… Рассказывал, как мечтал пойти в армию…воспитаться настоящим мужчиной…защищать афганистанскую революцию.

Миха остановил взгляд на славкином кармане рубашки и задумался:

- Я тоже мечтал…

На него посмотрели.

-… остаться дома, рядом с мамой.

Все загоготали, стали продолжать шутку. Миха взял гитару, резко зазвучали первые аккорды «Прощания славянки».

- Ладно, потом споём. Давай, Славик, покурим. Отравим свои молодые организмы.

Следом вышли и остальные четыре собутыльника. Тамбур наполнился гулом голосов и дымом.

- Из Бобринска? – спросил Миха, не обращая внимания на крики не то пьяных, не то кривлявшихся попутчиков.

- Ага, - подвинулся ближе Славка.

- Ничего городишко… Были у меня там знакомства. Но наш город всё-таки повеселее.

- Конечно, пацанов у вас больше… И студенток.

- А как тебя звали в толпе?

- Митяй, так как я Митяев Вячеслав Игоревич.

- Да?.. Ну что ж, Митяй, давай держаться вместе. Попробуем в одно место попасть служить.

- Добро. Вдвоём будет легче.

Миха ещё раз окинул нового друга пристальным взглядом и, видно, решив, что сделал правильный выбор, повернулся к остальным.

- Братва, надо бы того… старлею налить чарочку…

- Ха-ха-ха! Нальём! Он тоже человек!

- Нет, жалко, - Миха изменил выражение лица, - пусть на свои пьёт. Кадеты много зарабатывают… Во, кажется, остановка. Интересно, на свежий воздух мы имеем право выйти?

Вскоре два вагона призывников заполнили весь перрон маленькой станции. Пока Митяй бегал к почтовому ящику бросить письмо, Миха стоял молча и смотрел, как старший лейтенант увещевал пацанов не отходить далеко и не дай Бог отстать. Пошёл ли кто с письмом или к ларьку союзпечати, офицера бросало в дрожь.

5

- Ну что, отправил весточку любимой?

- Ага…черкнул маме…куда едем… -  подтвердил запыхавшийся и довольный Митяй.

- А теперь смотри и смейся. Сейчас этот надсмотрщик будет у меня бегать, как ужаленный таракан.

Миха вдруг с испуганным лицом растолкал толпу и, приблизившись к офицеру, замахал руками:

- Вон! Смотрите! Убегает, сволочь!.. Служить не хочет!..

-Где? Кто?

- Да вон, видите: красная куртка мелькает…

- А-а, чёрт! – у лейтенанта задёргался левый глаз. – Ребята! – скомандовал он своим помощникам, двум сержантам, охранявшим фланги. – Загоняйте в вагон этих, а я за тем…

Офицер убежал, а Миха обвёл глазами недоумевающих товарищей, закурил и бесстрастно сказал:

- Пусть побегает… То мужик какой-то рванул на автобус.

От дружного хохота взрывом подлетели голуби и воробьи, старичок у газетного киоска уронил «Правду» в грязную лужу и испуганно огляделся.

 

 

Сто восемь призывников с командиром впереди шли, поёживаясь от мороза, по улице небольшого городишка.

- Ну, и дыра, - выразил кто-то общее впечатление. – Посмотрите, даже дома бревенчатые сохранились…

- Да, - озираясь по сторонам, согласился Митяй, - занесла нас нелёгкая…

- Интересно, почему эта деревня называется городом… Вихрянск… Ни одного даже двухэтажного дома, - пробурчал идущий рядом Миха.

- Была трёхэтажка…у вокзала.

- Ну?.. Не усмотрел такой факт.

- А вон смотри, - кивнул Митяй, - пятиэтажки.

- Не может быть, - Миха помолчал пару мину, всматриваясь в сумерки. – Всё ясно: это гарнизон. Где ещё такое увидишь: степь и посреди степи пятиэтажки, белые, как привидения?

- Да, только у нас.

Через полчаса колонна, длинной змеёй растянутая в темноте, вползала на огромный плац, ограниченный двумя зданиями и автопарком.

- Ого аэродром! – удивился кто-то. – Как они столько снега сгребают зимой?

6

- Завтра приступишь к освоению боевой метлы, - отозвался Миха, но шутка растаяла, не вызвав даже смешка.

Пустынный, захолустный, жалкий городишко, серые и грязно-бордовые казармы, натыканные среди поля, ветер, уже совершенно зимний, огромное асфальтированное пространство плаца со скворечником-трибуной в углу – всё это тягостно и гнетуще подействовало на психику пацанов. Каждый остро ощутил, что свободная жизнь окончена, что теперь ты зависишь от воли других, и, весёлая ли, неудачная ли, но в общем-то хорошая и беззаботная гражданская жизнь прекращается на долгие два года. Митяй хмыкнул, чувствуя, что в горле першит и к глазам подкатываются слёзы. Миха нахмурился и вызвал в себе чувство злости и ожесточения: «Ничего, и здесь люди живут».

Призывников разместили прямо на полу третьего этажа учебного мотострелкового полка. По обрывкам разговоров они поняли, что находятся в учебной дивизии и завтра их распределят по разным местам. Поняли и другое, услышав инструкцию от серьёзного, с узкими усиками капитана: «Держитесь, ребятки, кучней, ходить – только в туалет. Если будут отзывать в сторону, не поддавайтесь. Наряд будет охранять вас». Пацаны зашушукались: «Если что, впрягаемся все вместе, нас много». Стало ясно, что теперь нужно быть начеку, как будто находишься в диком лесу среди хищных зверей.

Дожевав последние консервы, без пяти минут солдаты расположились на ночлег, постелив на полу телогрейку или куртку и сунув под голову шапку, пустой вещмешок, сумку – у кого что было. Митяй лежал на боку, вслушивался в скупые шутки, размышлял. Миха, задевая его и других соседей, долго устраивался, стараясь из своего скудного скарба соорудить и хороший матрац и приличную подушку. Неудобства выводили его из равновесия, и он тихо, но живописно ругал армию, начиная с маршалов и кончая последней ржавой гранатой.

- Это ещё начало, - добродушно сказал Митяй. – А что дальше будет?

- Как бы там ни было, но я думаю, что кровать с постельными принадлежностями мне в личное пользование выделят…

- В армии кровать для того, чтоб под ней ползать… - пошутил какой-то знаток.

- С таким подходом к делу, товарищ призывник, вы точно будете жить под мебелью, - оборвал его Миха и, наконец, лёг.

- Митяй, - тихо сказал он, - не забыл про уговор?

- Завтра видно будет. У нас фамилии рядом по алфавиту, может, и попадём вместе…

- Да, сейчас всё по алфавиту. Хоть номер на лбу не ставят, и то хорошо… Дом вспоминаешь?

- Да так…

- Задумался, вижу… Да, дома я весело жил, не замечал, как время проходило… А сейчас два года, двадцать четыре месяца козе под хвост.

- Если б хоть толк с нас был, - согласился Митяй. – У нас вон в городе солдаты…

- У нас тоже… Метут да гребут. Но, как говорится, значит, это кому-то нужно.

- Только не нам.

Митяй не помнил, говорили они с приятелем ещё или нет. Уснул – как всегда, непонятно,

7

в какой момент, на какой мысли. Ночью он воевал, дрался, отвечал на оскорбления кулаком; в ушах всё время был какой-то шум, разговоры… Очнулся от негромкой команды офицера и, открыв глаза, увидел перед собой Миху, который безмятежно зевал и расчёсывался. В окна весело заглядывал новый день. Напряжённые от кошмарной ночи нервы сразу расслабились.

- Ну вот, сегодня, наконец, узнаем, в каком роде войск предстоит проходить службу, - немного напыщенно сказал Митяй.

- Все рода одинаковые – лопатные. Бери больше, кидай дальше.

- Слушай, а где твоя гитара? – удивился приятель, приподнявшись.- Ты ж на ней спал.

- Продал, - ответил Миха тоном, исключающим дальнейшие расспросы.

Солдаты между тем расставляли напротив призывников столы, вешали таблички. Получалось что-то вроде конвейера. «Распределять будут», - догадывались пацаны. Через час их действительно построили, смешав три команды, и «конвейер» заработал. Осматривали документы, вскользь спрашивали о здоровье, подробнее – об образовании и способностях. Миха потихоньку вышел со своего места и встал за Митяем, пропустив вперёд человек семь. Одинаково отвечая, приятели дошли до последнего стола. Там сидело трое офицеров и ещё несколько стояли за их спинами.

- Фамилия?

- Митяев, Вячеслав Игоревич.

- Так. ПТУ. Токарь?.. Какой разряд?

- Третий.

- Ну, куда его?.. Будешь служить в учебной сапёрной роте.

Миха подался вперёд.

- А люди, умеющие работать лопатой, ломом, киркой, в сапёрной роте нужны?

- Этим у нас умеет работать каждый. На то она и армия, - офицеры переглянулись, изобразили улыбку.

- А я в этом деле профессионал. Вырос в деревне. Могу работать на любой машине, тракторе, даже на экскаваторе. Я в сельхозинститут поступал, на механизацию…

- Ишь ты, в сапёры захотел… Как фамилия?

- Кириллюк. Михаил Петрович Кириллюк.

Миха очень волновался, пока майор листал бумаги. В своём добродушном приятеле он чувствовал человека, на которого можно положиться, и расставаться с ним не хотелось. Митяй тоже просительно смотрел на офицера, хотя мог уже отойти от стола.

- Но ты же городской житель. А говоришь: деревня, трактора… И потом, почему – Кириллюк? Буква ка уже прошла.

- Я, товарищ майор, в туалет ходил. Что-то с желудком не того… А про город – это ерунда, там только прописан, родители живут. Я больше в деревне, у бабушки… И с техникой там имел дело. Дядя у меня тракторист, механизатор то есть. Я с детства с ним. Всё в деревне и в

8

деревне… Даже в школу там ходил два года. Всё равно тётя, жена этого дяди, моей матери сестра, - директор деревенской школы. Вот и я с ними… А ещё у меня батя, отец то есть, служил в сапёрах и дед по материнской линии. Традиция…

   - Ну, даёт! – офицеры весело смотрели на Миху.

   - Ладно, - подытожил майор, - служи в сапёрах, как имеешь такое сильное желание.

    Миха радостно улыбнулся и пожал руку Митяю.

   - Всё идёт по плану!

   - Будем вместе.

 

 

   Ближе к обеду младший сержант с детским ещё лицом, чистенький и строгий, вёл отряд из восьми человек по улицам учебной дивизии. Миха с Митяем шли впереди. Пацаны вежливо задавали вопросы о сапёрной роте, а сержант охотно рассказывал, картавя и как-то старательно выдерживая дистанцию и не сбиваясь на простую фамильярную беседу:

   - Вота у нас чёткая. Чистая. Такой столовой нигде в дивизии нет. Даже офицевы не ходят домой обедать, в нашей столовой обедают… И «увюков» нет. Вотный их тевпеть не может. Только вусские, хохлы и татавы тоже…

   - Эй, младшой, куда ведёшь?!

   - Куда надо!

   -Что, что?! – с забора спрыгнули два смуглых солдата в бушлатах.

   - В сапёвную, - выражение самоуверенности и высокомерия быстро сползало с лица сержанта.

   - Чё это, щегол, опухать, да? – один из солдат весело смотрел на то краснеющего, то бледнеющего командира сапёров. – Морда давно не били?

   Второй попросил у Митяя свитер, и тот отдал, приговаривая: «Всё равно уже не пригодится». На прощание оба ещё раз строго посмотрели на сержанта и разрешили идти.

   Метров пятьдесят шагали молча, каждый по-своему обдумывал произошедшее. Миха отметил про себя, что физическая сила значит в армии больше, чем звание.

   - Звя ты отдал вшивник, - наконец, подал голос униженный командир. – В своей воте бы лучше отдал.

   Митяй покраснел, стыдясь своего непатриотизма и удивляясь странному названию шерстяной одежды. Миха же с трудом скрыл улыбку. «Что же ты молчал, как обгаженный, когда тот отдавал» ,- мысленно возразил он.

   По левую сторону дороги, резко делившей военный городок надвое, тянулись бетонные заборы. За ними – корпуса казарм, стоянки машин. В одном месте были расставлены палатки, и из их печных труб валил густой дым. Справа, вдалеке от дороги, уныло маячили белые и голубые панельные пятиэтажки, вокруг которых не замечалось ни деревьев, ни детских площадок, ни сараев, лишь гаражи кое-где.

9

   - Вот наша вота, - сержант подтянулся, строго оглядел подопечных. – Вывовняйтесь в затылок! Идти в ногу! Ваз, ваз!

   Вид учебной сапёрной роты радости не вызвал. С трёх сторон лежала степь с чахлыми кустиками. Белая двухэтажка нелепо торчала посреди пустыни и словно вжималась в землю, стараясь не выделяться. КПП и металлические ворота выглядели очень внушительно, но дальше забор терял вид, перекашивался и кое-где валялся на земле пролётами по пять-шесть метров, как будто не устоял от напора ветров. К казарме примыкала столовая, в углу территории угадывалась кочегарка, а слева от КПП с сапёрами граничила большая учебка с длинной синей четырёхэтажной казармой и стоянкой машин. На территории не было ни единого человека, лишь носился туда-сюда, завихряя мусор, злой  колючий ветер. Митяй, поёживаясь, вспомнил до времени подаренный свитер. Миха не удержался и красноречиво присвистнул. Другие тоже зашептались, оценивая место службы.

   Через полчаса ребят, державших в охапках форму, включая шапку и сапоги, отвели в кочегарку, в душ, а ещё через полчаса новобранцы впервые встали в строй и, растворившись среди одинаковых людей в тёмно-зелёном, пошли в столовую.

   … От выхода из казармы до двери столовой – не более пятидесяти метров, и пробежать это расстояние по морозу да без верхней одежды можно было за несколько секунд. Но в нашей армии не любят лёгких путей. Солдаты строились внутри казармы, по одному выбегали на улицу и вновь строились. Выходил сержант и, скомандовав «Равняйсь! Смирно!», вёл роту к столовой, давая счёт и требуя петь песню. Вновь забегали по одному и выстраивались десятками за столами. Следующими командами, регламентирующими поведение, были: «Садись! Раздатчики пищи, встать! Приступить к раздаче пищи!.. Заканчиваем приём пищи, убираем со столов!.. Встать, выходи строиться!»

   У свеженьких всё вызывало улыбку или недоумение. Столовая, действительно, прилично выглядевшая, оставила новичков равнодушными. Наоборот, с удивлением они смотрели на соседей по столам, которые жадно ели и строго контролировали движения руки раздатчика. Раздатчики же откровенно предпочитали свои чашки. Команда о конце обеда со стороны сержантского стола пришла ещё до того, как кто-нибудь успел прикоснуться к компоту. Сосед Митяя попытался было запить кашу стоя, тут же получил от сержанта затрещину, и ему пришлось искать шапку среди мелькавших сапог: все начали поспешно выходить.

   Оставшиеся полдня молодым пополнением никто не интересовался. Солдат завели в ленинскую комнату, выдали по конверту и общую тетрадь на всех и, назвав адрес войсковой части, приказали написать домой. Когда в дверях появлялся сержант, кто-нибудь кричал «Смирно!»,  и приходилось подскакивать и тянуть руки по швам.

   Ленкомната учебной сапёрной роты была типичной. Внимание человека, ни разу не бывавшего в казармах, могли приковать только стенды, озаглавленные «США – государство-агрессор» и «Китай – государство-агрессор»: всё большими чёрными буквами. Ниже приводились доказательства тезиса. Армейская ленкомната используется для политзанятий, которые проводятся несколько раз в неделю, поэтому она уставлена столами и имеет кафедру для оратора – замполита. Половину передней стены занимает портретная галерея членов политбюро ЦК КПСС. Рядом – тексты гимна страны и военной присяги, посвящённые той же партии. Все прочие украшения малоинтересны, зато солдаты точно знают, какая батарея здесь теплей и на каком месте можно спать так, чтобы не увидел замполит. Фотографии военного начальства (для данной эпохи Соколова, Ахромеева, Колдуновского и проч.) помещаются обычно со спины сидящих или сбоку от них.

10

   После ужина вновь прибывшим указали их кровати, выдали постельное бельё. Всем приказано было побриться, окантоваться и пришить чистые подворотнички. Ни у Михи, ни у Митяя иголки и бритвенного станка не имелось. Пришлось занимать очередь и ждать других. Впрочем, много времени это не заняло. Несколько десятков молодых солдат умудрились резво поскрестись одной «Невой», привести в порядок форму, и вскоре все сидели в спальном расположении, стараясь придвинуться поближе к батареям отопления. Миха получил первый выговор за то, что не отдал честь сержанту, при этом ему пришлось ещё раз удивиться: к сержантам следовало обращаться на «вы». Он же был теперь «товарищем курсантом» учебного подразделения.

   Приводя себя в порядок, Миха и Митяй подсели к группе, говорящей явно с украинским акцентом.

   - Завтра будэм умирать… - сказал один.

   - Да, начнётся…

   - А что будет завтра? – осторожно спросил Миха.

   - Всё, конец спокойному житью. С завтрашнего дня всё будэ по расписанию: зарядка, занятия разные… Ждалы ще одну группу, вас, значит, теперь рота набрана.

   - Ще слава Богу, - добавил другой, парень с выразительными чёрными глазами, - говорят, шо наряды будут только после присяги. А пока мы – карантин.

   - Сержанты злятся: стара рота вже въихала, а йим приходится каждый день у наряды…

   - А что, в нарядах плохо? – поинтересовался Митяй.

   Старожилы усмехнулись. Черноглазый, старательно подбирая для собеседников русские слова, объяснил:

   - Да кому шо. Сержанты говорят: первое время – хоть вешайся.

   - Короче, нэ торопысь, ще находишься у наряды.

   - Да, у меня много времени, - по привычке ответил шуткой Миха.

   Украинцы заговорили о доме по-своему. Черноглазый, которого звали Петро, интересно и с юмором рассказывал. Миха напряжённо вслушивался в красивую речь, иногда, понимая шутку, смеялся вместе со всеми. Митяй сидел с рассеянным видом и озирался вокруг. Мозг его вытаскивал наружу все происшествия дня и теперь старался их осмыслить.

   «… Вшивник… От слова «вши» что ли?.. В ду'ше опозорился: спросил о трусах. Оказывается, зимой солдаты носят только кальсоны… А в столовой! Неужели и я так буду жрать через неделю?!. И почему я курсант, а не рядовой? Курсанты – в военных училищах, а здесь полгода всего – и в войска…»

   Митяю хотелось поскорее «врубиться в службу» и быть, как эти хохлы, уже так много знавшие об окружающем их мирке.

   Петро посмешил слушателей, но закончил рассказ довольно грустно.

   - …А теперь вот два года к бису…

   - Дэмбель неизбежен, як крах импер-ялизма! – возразили ему.

11

   - Петро  добавил:

   - Сказав молодой солдат, утирая слёзы половой тряпкой.

 

 

   «Рота, сорок пять секунд, подъём! Подъём, рота! Живо одеваемся!» - закричали сержанты. Курсанты с нижних коек подскочили, с верхних прыгнули им на шеи. Все заметались.

   «Пять секунд прошло… десять секунд» и – через полминуты – «сорок пять секунд. Не успели! Отбой, рота!»

   Немного посовещавшись, сержанты подняли роту и построили в исподнем.

   - Смотрите, показываю только один раз, - сказал невысокий сержант с маленькими усиками и чёрными въедливыми глазками. – Засекай…ремень…форма…сапоги…и в последнюю очередь – шапку.

   - Тридцать пять секунд! – похвалили его друзья за быстрое раздевание. – Приготовился? Давай!

   Натягивая форму, сержант быстро орудовал пальцами и успевал комментировать свои действия.

   - Сорок секунд!

   - Вот так надо одеваться!.. Отбой, рота!

   Все шмыгнули на кровати. Миха больно ударил коленку и в голос заматерился. Митяй два раза столкнулся с соседом, крепким, упитанным парнем, и, наверное, подрался бы, если б имел на то время. Курсанты укрылись одеялами и застыли в напряжении. Их командиры, словно издеваясь, сделали выдержку в полминуты.

   «Вота, подъём!.. Отбой, вота!.. Запомните, сынки, - командовал тот сержант с детским лицом, который привёл Миху и Митяя в учебку, - по команде «подъём» одеяло отбрасывается на спинку квовати… Подъём!»

   На четыре кровати приходилась только одна табуретка, и тот из курсантов, кто подскакивал к одежде первым, дёргал свою форму, и всё летело на пол. Митяй шустро оделся, догадавшись застегнуть на брюках лишь крючок и, услышав команду «строиться», выскочил на проход одним из первых. Но тут же почувствовал, что левый сапог был явно на два размера меньше того, что он носил вчера. Однако разбираться было некогда. «Выходи строиться на улицу!» - закричал усатенький и начал выталкивать курсантов из спального расположения.

   Миха выбегал из казармы, застёгивая пуговицы на пэша и дёргая съезжавшую на глаза шапку. «Холодновато», - подумал он, когда выдохнул и увидел пар. Солнце ещё ни единым лучиком не намекало о своём приближении, но утро уже наступило. С разных сторон доносился размеренный топот. «Стада солдат!, - догадался Миха.

   Рота по трое двинулась на зарядку. Впереди и сзади бежали сержанты, «капралы», как услыхал Миха от кого-то. Через триста метров он начал задыхаться и заставил себя дышать носом и более-менее размеренно. Мёрзли руки, уши; под ноги без конца попадали комья смёрзшейся земли, и, если б не плотная толпа, можно было запросто растянуться. Бежали

12

угрюмо. Кто-то громким шёпотом проклинал капралов и армию, кто-то зло переругивался с соседом: трое не вмещались на узкой дороге.

   «Стой, рота! – послышалась команда. – Садись! Гусиным шагом – марш!»

   Оказалось, что есть ещё нечто и похуже бега. Сержанты внимательно следили за тем, чтобы у всех руки были на затылках, и пригрозили: один встанет – вся рота вернётся на исходную. Угроза была серьёзной. Скрипели зубами, стонали, но шли, шли под аккомпанемент насмешливо-поучающих выкриков: «Ну, и защитнички! Это вам не на гражданке баб… да бабушкиными пирожками объедаться! Советский солдат должен быть самым закалённым, выносливым и сильным!.. Ну, куда вам воевать, вам только девок по спине гладить!..» «Изголодались бедняги», - подумал Миха и, в очередной раз поправив шапку, понял: вчера была другая.

   По возвращении в казарму какой-то любопытный обратился к сержанту с вопросом о том, сколько они пробежали. «Три километра», - ответил тот. Мало кто поверил; казалось, все двадцать.

 

 

   За завтраком Миха, Митяй и другие новички так же внимательно следили за черпаком раздатчика, как и их товарищи по столу. Все поняли, что при таком образе жизни калорий требуется как можно больше.

   Вернувшуюся с завтрака роту затолкали в ленкомнату, там же собрались и все сержанты – их оказалось пятеро, кроме семерых в наряде. Тихо появился старшина, угрюмый невысокий парень со странным взглядом, словно постоянно ждал от окружающих какой-то пакости. Миха вспомнил, что во время подъёма старшина стоял молча  и насмешливо смотрел на то, как летали туда-сюда молодые. Пришёл высокий, с полным, круглым лицом и уверенными движениями старший лейтенант. Это был командир роты и одновременно замполит, то есть заместитель себя по политической части. Он коротко и доброжелательно поведал молодому пополнению об их службе, будущих военных специальностях и приступил к политзанятию.

   «Итак, в чём состоит коренное различие армий социалистических стран и империалистических государств?.. – с ходу поставил он проблему и с улыбкой взглянул в лица молодых солдат. – Возьмём к примеру любые две армии. Например, Вооружённые силы СССР и армию США. На протяжении последних семи десятков лет наша армия вела исключительно справедливые войны. Мы исполняли и исполняем две миссии. Какие это миссии? Это миссия оборонительной войны и миссия интернациональной помощи, например, сейчас – в Демократической Республике Афганистан. Вы хорошо знаете, что…»

   Парень рядом с Митяем заклевал носом. Митяй с улыбкой наблюдал за ним и не заметил, как сзади привстал усатенький сержант. Толчок в спину – и курсант, встрепенувшись, выпучил глаза.

   - Спит, Терещук?

   - Харю мочит, товарищ старший лейтенант, наверное, бегать захотел.

   - Да, кто будет спать – пять кругов вокруг казармы. А мы посмотрим в окно. Возьмём к примеру агрессивные действия США в юго-восточной Азии…

13

   Вскоре ротного куда-то вызвали, и курсантами вновь занялись капралы. Шестерых они отправили наводить дополнительный порядок в спальном расположении, троих – в умывальнике и туалете, ещё двоих взял с собой старшина. Но через полчаса всей роте выдали новенькие, без знаков различия шинели, рукавицы с двумя пальцами (второй, указательный, очевидно, для спускового крючка) и выгнали на плац перед казармой.

   Пока стояли перед входом, пока шутили насчёт шинелей и вспоминали утреннюю пробежку, Митяй успел найти свою обувь. С облегчением стянул он натиравший ногу сапог и отдал парню, который спал под ним на нижней кровати. Тот, померив, продолжил поиск: у него было на размер больше.

   Мимо строя новобранцев прошёл солдат в лихо запахнутом бушлате, по виду старослужащий. Зло оглядев молодых, он прошипел: «У-у, духи. Я должен за вас наряд долбить?»

   - Долби, долби, тебе полезно, - негромко, для себя, сказал сосед Михи по шеренге.

   - Кто это? – поинтересовался Миха.

   - С «постоянки», со второго этажа. Водила. Наверное, год прослужил… Эх, скоро и для нас начнутся наряды…

   Показались сержанты: Терещук и ещё один, богатырского телосложения. «Рота, равняйсь! – строго крикнули они. – Отставить! Выровнялись в шеренгах и колоннах! Равняйсь! Смирно! Нале-во! Шагом марш!»

   Начались первые в жизни Михи и Митяя строевые занятия. До этого были лишь шутливые игры на уроках военного дела, да ещё трёхдневка в конце десятого класса – та же игра в армию. Теперь же, на морозе, в непривычной, путающейся в ногах шинели, в тяжёлых сапогах с постоянно сбивавшимися портянками поднимать до пояса выпрямленные ноги, уставшие ещё на утренней зарядке, тянуть носок, не забывая про руки и голову (в которой пульсировала мысль : «Только бы хорошо пройти, чтобы не заставили делать дополнительный круг») было пыткой.

   Сразу выявились слабовольные и хилые. Сержанты, лишь обнаружив у кого слабину, «дрочили» таких ещё больше. Митяй полунасмешливо-полусочувственно наблюдал за вышагиваниями толстенького очкарика, наверное, уже лет двадцати четырёх, и вспоминал, как на трёхдневке выпендривался их прапорщик-военрук. Чтобы сесть за обед или ужин, приходилось несчастную песню с разлукой и любовью петь по пять-шесть раз да ещё поднимать невообразимую пыль в доказательство строевого шага.

   Сержанты замерзали и сменялись. Молодые солдаты, закоченевшие насмерть, так, что мало кто мог внятно говорить, зашли в казарму лишь через три часа. Ругаться и жаловаться уже никто не мог.

 

 

   После обеда роту начали распределять на наведение порядка, и Миха удивился тому, что многие вызвались убирать туалет. Он попал на спальное расположение. Сержант взял с собой два человека из их группы и приказал остальным ждать. Пошли к батареям: в казарме было прохладно.

   - Только позавчера скрябали…

14

   - Ничего, зато ещё не очень грязные.

   Миха мало что понял, но уточнять не стал.                      

   - Хотите, анекдот расскажу? – предложил он.            

   - Давай, если успеешь.

   - Генерал идёт по части, проверяет. Солдат красил ракету снизу вверх. Ему крикнули: «Генерал!» Он надел ведро с краской на нос ракеты и спрыгнул. Генерал подошёл, увидел ведро:

   - Так, а это что?

   Офицеры молчат, а солдат взял да и ляпнул:

   - Фотонный отражатель, товарищ генерал!

   - Вижу, что фотонный отражатель. Почему не покрашен?

   Миха умел рассказывать анекдоты. Он живо перевоплощался, помогая себе жестами, мимикой, изменял голос. Слушавшие его захохотали и тут же осеклись.

   - Я не понял. Встать! – старшина разглядывал молодых с ненавистью и словно радовался их провинности. – Почему сидим?!

   - Ждём, сейчас стёкла принесут, товарищ старший сержант, - ответил один.

   - Почему сидим, когда мимо проходит старший по званию?

   Молчание.

   -Смотрите, несчастные. Вы меня ни в хрен не ставите, и я вам устрою жизнь по уставу. С вами тут цацкаются, а вы опухаете… Упали на пол! Тридцать раз отжаться!.. Сдвигайте кровати, подметайте пол! Или когда принесут стёкла, начнёте ковыряться?!

Показался сержант и двое с ящиком битого стекла. Миха носил кровати и украдкой со злорадством и страхом наблюдал, как распекал старшина, которому, как сказали пацаны, осталось до дома всего полгода, младшего сержанта, который прослужил лишь на пять месяцев больше Михи. Со злорадством – потому что приятно было посмотреть, как краснел и бледнел капрал, «дрочивший» Миху на плацу. Со страхом – потому что было ясно: вся эта ругань отразится на них.

   Так и вышло. Миха наивно полагал, что он мастер материться. За работой же, слушая капрала, он почувствовал себя жалким первоклассником в этом деле: к изощрённости в упоминании родственников и частей тела, добавилась армейская специфика, грубая, как танк, и беспощадная, как залп «Града».

   Оказалось, стёклами обдирают половые доски, убирая со стружкой пыль и черноту следов от сапог. Занятие было не из приятных. Старожилы предусмотрительно брали стеклины побольше. Миха же обратил на это внимание лишь тогда, когда изрезал все пальцы маленькими стёклышками. Кровь заливала ладони, и он отпросился в умывальник. «Бегом! Две минуты тебе, - напутствовал «товарищ сержант», и пришлось бежать, иначе бы тот вернул обратно, как это было полчаса назад. Один солдат не пообедал, точнее, плохо побежал, и Терещук, подозвав его, профессионально нанёс два коротких удара по рёбрам.

15

   Миха шагнул в умывальник и успел заметить, как все встрепенулись и начали было тереть стены. «Вот оно что! Убрали наскоряк и теперь богодулят».

   - Дозорного поставьте, тунеядцы, - посоветовал он.

   - Ладно, ладно, - ответил рыжий пацан, с большим ртом и хитрыми глазами, - убирай за собой в раковине.

   Миха остановил кровотечение и не удержался, заглянул в туалет. Двое разговаривали с тряпками в руках наизготовку, но даже не дёрнулись.

   - Мы им кашлянём, если капрал или кадет, - пояснил догадливый рыжий.                 

   - Лучше ракету запусти.

   Возвращаясь, Миха поискал глазами своего земляка. Ни в бытовке, ни в ленкомнате Митяя не было, среди «скрябальщиков» тоже. Заработала радиоточка, и трудиться под модные песни Макаревича и Гаины стало веселей. Миха, раздосадованный тем, что кто-то попал на более лёгкую работу, принялся энергично скрести доски, чтобы поскорее привести в порядок свой участок. Он даже ненароком распространил своё предположение – «сделаем и отдыхаем» - под видом обещания сержанта. Увы, в армии такая глупая мысль может возникнуть лишь в голове неискушённого. Солдаты работают не на конечный результат, а на время; сколько же ты сделаешь – не столь важно. После первого этажа, ввиду того что времени до ужина оставалось достаточно много, перешли, прихватив стёкла, на второй. Ударники труда получили хороший урок того, как надо работать на оборону.

     Только вечером, перед построением на ужин, Миха увидел, как Митяй с другими пришёл с улицы, и, когда приятель сдал тёплую одежду, поинтересовался у него, где тот работал. «Видал забор вокруг учебки? – усмехнулся земляк. – Дембеля с постоянки строили, а в конце октября домой уехали. Представляешь, он на гольном песке построен. Вот и падает теперь. А что летом будет? Весь завалится… Вот мы и латали его немного, да тоже, цемента ни фига нет, больше у костров сидели. Но самое интересное (сержант сказал) столбы держатся на льду. Они были духами до нас, и дембеля заставляли их по ночам ставить эти столбы. Чтобы долго не трамбовать камнями, они заливали их водой, а сверху накидывали земли. Один держит, другой носит воду из канавы. Замерзает быстро, ночью-то холодно. Ещё и выспаться успевали… Вообще, говорят, в этих местах зима в конце августа начинается». «Надеюсь, границу у нас надёжнее делают», - подумал Миха в ответ.

   На ужин была вермишель, и все ели с удовольствием. Но обиженный днём старшина, которого в столовой курсанты видели впервые, быстро поднял роту. Привычно выскочили по одному, построились. Сержанты почему-то не торопились. Густую тьму слабо освещали немногие огоньки, доносились обрывки песен из других учебок. Налетал порывами противный колючий ветер, и Митяй едва слышал, что там говорил в голове колонны «Малец», как прозвал он для себя сержанта, упрекавшего за вшивник. Другие капралы почему-то лазили в строю и что-то искали. Но вот долгожданная команда и. наконец, более-менее тёплая казарма. Вновь построились. Перед ротой – сержанты и худощавый, среднего роста рыжий курсант.

   - Кто будет таскать хлеб в карманах – будет жестоко наказан! – проходя вдоль строя, прокричал Терещук.

   Под взглядом его жёстких, въедливых глаз все опускали головы.

   - Вам что, не хватает, ублюдки? – прогнусавил Малец.

16

   Принесли булку хлеба, и рыжему, тому самому, кто днём убирался в умывальнике, пришлось есть её всю перед строем. Сжевав треть, он попросился попить воды. Сержанты посмеялись и разрешили. Вернулся он уже с небольшим куском. Зато украдкой  двигали челюстями те, кто стоял ближе к умывальнику. Рыжий быстро доел, ещё раз выслушал угрозы, и Малец визгливо скомандовал: «Готовиться к завтвашнему дню! Всем побвиться, подшиться, помыть шею, начистить сапоги и бляхи вемней! Вазойдись!»

   Наконец-то наступил тот короткий промежуток времени, в который молодой солдат более-менее предоставлен самому себе. Полной свободы нет: нужно сделать кучу дел, чтобы на завтрашнем утреннем осмотре никто не придрался к твоему внешнему виду. Но есть иллюзия свободы: можешь сначала надраить ваксой сапоги, а потом умыться, можешь наоборот. Можешь написать домой письмо, но потом, глубокой ночью, по твоей просьбе дневальный разбудит тебя, и будешь, сонный, тыкать иголкой в воротник.

   Ниток не было. Миха и Митяй по примеру других вытаскивали из подворотничков старые нитки и использовали их вновь. Сидели кучками. Говорили о разном, но больше о том, кто сколько раз получил за день. Небитых осталось мало. Миха, неловко орудуя иголкой и размышляя, с удивлением почувствовал, что боится отбоя. Вроде бы страшно хочется спать, за день не то, что отдохнуть, не было времени о чём-нибудь подумать, но пугало утро, неотвратимо следовавшее за ночью, одевания-раздевания за сорок пять секунд и зарядка, которую называли здесь «никто не хотел умирать».

   - Хотите анекдот, духи? – предложил он, чтобы отвлечься.

   - Чеши, Емеля, твоя неделя.

   Он неторопливо начал, но история про генерала была оборвана криком дневального: «Строиться на вечернюю поверку!»

   - Наконец-то, - обрадовался кто-то, - хоть отдохнём.

   - Отдыхать будешь дома, - мрачно уточнил Миха. – Если выживешь…

   Рота построилась. Сказав «смирно», один из сержантов пошёл докладывать старшине в каптёрку. Прошла минута, другая. Сержанты начали развлекаться, выискивая тех, кто закрывал глаза. Морило почти каждого, и терявший бдительность получал удар в грудь или затрещину, от которой летела на пол шапка.  Одному парню с несчастным выражением на вытянутом каплевидном лице досталось трижды. Но и после этого Митяй видел, как тот снова закрывал глаза. «Скорее бы вышел этот проклятый старшина!» - думал каждый. Так хотелось лечь в постель, остаться хоть ненадолго со своими мыслями, вспомнить дом и тех, кто «на гражданке» ждёт своих защитников.

   Митяй, чтобы дать мозгу какую-то работу и тем отвлечь его от преждевременного торможения, начал разглядывать сослуживцев. Вчера они казались ему однообразной тёмно-зелёной массой. Теперь же он мог выделить с десяток пацанов, кто обращал на себя его внимание в течение двух дней службы. Вон на правом фланге двое одинаково рослых – больше двух метров – парней с грубо сколоченными лицами и массивными челюстями. Днём Митяй работал с одним из богатырей – простой и добродушный пацанила. Наверное, и второй такой же. Эти вдвоём раскидали бы всех капралов, как щенков. А вон к долговязому с уродливым лицом снова крадётся сержант. Толчок в спину – «спящий лев» толкает впереди стоящего  и приходит в себя, переваривая негромкую ругань товарища и насмешки Мальца: «Водину пвоспишь, ублюдок».

   17         

   Чуть правее стоит Миха. Тень от лампочки резко делит его лицо надвое. Можно заметить, как приятель кусает губы… Да, вроде бы дома спал меньше, однако никогда так не уставал к ночи.

   По левую сторону заметно выделяется герой ужина. Серёга, кажется. Попался, бедняга… Рыжая голова, лицо энергичное, в глазах и ума, и хитрости хоть отбавляй. Наверное, неплохой парень. А вон тот – гнус. Почти весь день сегодня просидел у костра: смешил сержанта, рассказывая что-то приторно-весёлое. Дальше – Петро, хохол. Лицо очень серьёзное, стоит, как положено. И подшился он сегодня гораздо красивее, чем они с Михой. Ничего, ещё семьсот тридцать раз пришивать этот подворотничок… Петро – тоже ничего пацан. А рядом с ним, кажется, тот самый очкарик, которого сегодня больше всех гоняли на строевой… Эх, бедняга, загремел же ты! Наверное, после института и женатый уже, небось. Интересно, как он пишет письма? «Дорогая жена! Меня тут дрочат, как щенка, сержанты, которые младше меня на пять лет. Поцелуй сына: может, я и не вернусь с этой каторги…» Нет, скорее так: «Жёнушка! Всё о кей! Спим, жрём, ничего не делаем. Здесь настоящий курорт. Вчера на учениях скуки ради посшибал все мишени. Командиры мной восторгаются…»

   «Вольно!» - оборвала Славкины размышления команда. Старшина вышел на середину и начал негромко называть фамилии курсантов, заглядывая то в одну, то в другую бумажку. Горе было тому, кто тихо отвечал «я». Выведенный перед строем «несчастный» (сержанты почему-то называли их этим словом) должен был двадцать раз сотрясать стены казармы, выкрикивая личное местоимение.

   - Завтра вас разобьют по взводам, - сказал старшина, закончив перекличку. – Два взвода будут жить на втором этаже вместе с постоянкой. Второй ярус коек уберём. Предупреждаю: вольная жизнь закончится. Это пока был бардак и все в куче, можно было рубить колоду и сержантов ни в хер не ставить. Вы только с поезда и ещё не знаете, что такое служба. Занятия, работа, наряды и наведение идеального порядка. В грязи жить я вам не позволю. Ротный будет долбить меня, я – вас. В январе – марш-бросок на стрельбище… Ну, это вообще: кто хилый и дома, кроме баб и водки, ничего не знал, - сразу вешайся…

   Сержанты согласно заулыбались. «Половина умвёт по довоге», - «утешил» Малец. «Ну, уж ты-то скорее сдохнешь, чем я», - ответил ему Митяй в уме. К этому сержанту он начинал чувствовать глубокую неприязнь.

   Старшина закончил речь и ушёл. Из шеренги сержантов вперёд шагнул Терещук и, сделав рожицу, крикнул: «Отбой, сорок пять секунд!» Курсанты метнулись в расположение, на ходу расстёгивая пуговицы. Ругань, толкотня…  За отпущенное время не успели даже добраться до своих кроватей. Подъём. Вновь построились. Сержанты проверили, все ли пуговицы у молодых застёгнуты (кто-то хитрый получил оплеуху), и снова скомандовали отбой. Подъём. Ещё отбой. Уже никто не переругивался, все поняли, что на панике лишь теряется время. Ещё один отбой. Тишина. Неужели всё, можно уснуть? Сержанты о чём-то совещались, негромко хихикая.

   - Значит так, - скомандовал один. – Я подхожу к вам и говорю: «Духи-и!» Вы тихо отвечаете: «Мы-ы». Я – вам: «День прошёл». А вы: «Слава Богу, не убили». Ну, попробуем.

   - Ду-хи-и…

   - Мы-ы…

   - Не так, протяжнее, как будто вы духи, понимаете, из пещеры.

   - Ду-хи-и…

   - Мы-ы…

18

   - Кто не отвечает, недоноски?! – Терещук пошёл между кроватями. – Давай, Серёга.

   - Ду-хи-и…

   - Мы-ы-ы…

   - День прошёл!

   - Слава Богу, не убили.

   - Вот теперь лучше. Ещё раз.

   Через пару минут развлечения возглавил Малец.

   - Внимание, ублюдки! Будем заниматься ствоевой подготовкой на квоватях! Вавняйсь! Смивно! Напва-во!

   Терещук и двое других ходили между ярусами коек и проверяли выполнение команд.

   - Отставить! Нале-во! Кву-гом! Не слышу, ублюдки! Кву-гом! Во-от! Тепевь все повевнулись на пвавый бок и левой вукой взялись за пвавое яичко! Все! Не дай Бог, кто не возьмётся!..

   - Ах ты, сука! – набросился сержант на кого-то.

   Слышно было, как он лупил кулаком несчастного на верхней койке:

   - Почему не выполнил команды  сержанта Советской Армии?! Почему?! Почему?!

   - Отставить! – командовал Малец дальше. – Кву-гом! Левой… Нет, пвавой вукой все взялись за левое яичко и – я командую, а вы отвечаете: «Слава!»

   - Советской Армии и Военно-Морскому Флоту!..

   - Слава!

   - Гвомче, ублюдки! Никто не убивает вук! Севжантам Квасной Авмии!..

   - Слава!!

   - Офицевам!..

   - Слава!!

   - Министву обовоны мавшалу Соколову!..

   - Слава!!

 

 

   Прошла неделя. После повзводного деления курсантов, при котором критерием командир роты почему-то выбрал рост, Миха попал в первый взвод под командование того, кого Митяй называл про себя «Малец», - младшего сержанта Гриши Петина. Взвод, где Миха со своими ста семьюдесятью девятью сантиметрами стоял в последней шеренге, тут же окрестил своего замкомвзвода «ублюдком» по любимому словечку Гриши. Занятно было видеть, как Петин задирал голову перед построенным взводом и гнусавил: «Козлы! Щеглы! Да я вас!..» Бил он

19

слабо, и назло ему никто из пацанов не выражал боли ни лицом, ни голосом.

   Второй взвод достался Андрею Терещуку. Спать его подчинённые ложились после пятнадцатого отбоя, когда уставал командовать сам «замок». Во втором оказались Митяй и Петро, с которым Миха поддерживал приятельские отношения. Впрочем, времени на разговоры почти не было. Утро проходило в занятиях строевой, политической, технической подготовкой; скрябание полов чуть ли не каждый день заканчивалось перед самым сном. Вообще, наведение порядка стояло на первом месте. Едва ли не круглосуточно двое провинившихся за что-либо натирали полы, дёргая туда-сюда «машку», деревянный прямоугольный короб с грузом, обитый снизу кусками шинели.

   За неделю в роту прибыли ещё три группы новобранцев – человек двадцать пять, и теперь при построении они образовывали на левом фланге что-то вроде пятого взвода. Все они были лишними, и сержанты поговаривали об отправке в войска. Из учебки никто уезжать не хотел: здесь – только кучка капралов, а там – и «деды», и «фазаны», и «черепа», и те же сержанты. Да ещё и «урюки», как говорили капралы, которые, видать, и сами боялись покинуть учебную роту.

   Но самым главным событием прошедших дней для курсантов было начало нарядов. Теперь по вечерам все со страхом ждали назначения на КПП, по роте, в столовую и в кочегарку. Особенно боялись столовой, где было много работы и не было ни сна, ни отдыха.

   Произошла и не очень заметная пока дифференциация между молодыми. Тех, у кого не получалось быстро работать, быстро одеваться и раздеваться, кто стонал и спотыкался на зарядке, «дрочили» ещё сильней, ставили в худшие наряды. К ним без конца придирался жестокий и неистощимый на унижения Терещук. В число таких – а сержанты именовали их «чмырями» - боялся попасть каждый, а потому тянулись изо всех сил, чтобы только не выделяться, оставаясь в золотой середине. Обозначилась и другая прослойка. Один, Паша Бугулюн из первого взвода, хорошо играл на гитаре, и теперь ночи для него проходили без нарядов, но и без сна. Другой устроился в каптёрку старшины. Работы меньше, но больше оплеух и окриков: старшина любил идеальный порядок и идеальное послушание. Очкарику, которому не удавалась строевая подготовка, призванному на службу в двадцать четыре года, повезло больше всех: день он проводил в канцелярии ротного, печатал, писал, чертил… Техническое образование ценилось особенно.

 

 

   На четырнадцатые сутки своей службы Миха впервые пошёл в наряд «по кухне». В прошлый раз, когда в столовую заступало первое отделение его взвода, он сделал шаг влево – благо соседи по шеренге находились в санчасти с привезённым с гражданки триппером – и в число несчастных не попал. Но теперь  Гришин напарник, младший сержант Цебух, вытолкнул Миху из строя: «Цей ще не був у наряди». «Козёл!» - смело ответил ему Миха про себя. К Цебуху плохо относились все курсанты, в том числе и украинцы. Земляк-сержант даже ни разу не заговорил с ними. Массивный, с выдающейся вперёд грудью и большими кулачищами, с бесстрастным лицом, но с чересчур наблюдательными глазами на нём, командир отделения гришиного взвода обладал очень неровным характером. Он никогда не искал повода ударить курсанта, но тот, кто хоть на минуту разгибал спину или переставал тереть стену тряпкой, мгновенно получал тяжёлый удар-толчок между лопаток и летел под раскатистый хохот богатыря.

   Самым мирным из сержантов считался замкомвзвод третьего Шпенёнок: он всего лишь давал

20

пощёчины. Третьему взводу завидовали.

   Встав среди выбранных в наряд, Миха сразу успокоился. Биение сердца вошло в норму, голову больше не одолевала мысль «хоть бы не меня, хоть бы не меня…» Теперь дело решённое. Он успел даже заметить, что Митяй пошёл в наряд по роте вместе с Грибаниным, чмырём второго взвода, которого Терещук совал во все щели, будь то работа на морозе по восстановлению дембельского забора, надалбливание угля после отбоя в помощь наряду кочегаров или неизменное скрябание, от которого при уме и хитрости уже можно было отмазаться. Специалистом высокого класса здесь оказался тот самый рыжий, Серёга Никитин из второго взвода, который после съеденной перед строем булки хлеба не только не опустился, но, наоборот, прежде чем сержанты обратили внимание, сходил дважды подряд  в лёгкий наряд по КПП, когда его взвод заступал по столовой.

   Наконец, наряд назначили. Что с каждым днём становилось всё трудней. Полтора десятка курсантов переселились в санчасть, а одного даже забрали в госпиталь: подозрение на язву желудка. Проклятое скрябание, когда пальцы без конца резались стёклами, а непривычный климат не давал ранам заживать, образуя мягкие водянистые опухоли – панариции, приводило к тому, что ежедневно кто-нибудь из сержантов водил чуть ли не целый взвод в санчасть. Курсанты возвращались с перебинтованными руками, которые теперь использовались как повод «рубить колоду». Доходило до того, что при назначении наряда Терещук требовал разбинтовывать пальцы, и сам определял, в какой стадии находится процесс выздоровления.

   Помимо больных, часть роты была в наряде, часть только вчера сменилась, и дело шло к тому, что придётся «тащить наряд» через сутки. Днём на политзанятиях, на которые всегда старались собрать как можно больше солдат, сидела жалкая кучка. Гораздо большая копошилась вокруг забора части: срочная работа. Возможно, выгнали бы всех, да не хватало тёплого обмундирования, особенно рукавиц. Миха шутил: «Напишу китайцам, чтоб зимой не нападали: нам не в чём обороняться».

   … Пришли в столовую. Старый наряд передал белые рубашки (нижнее бельё), которые натягивались поверх пэша; новый наряд проверил посуду и порядок; и сержант Круглов, дежурный по столовой, коротко, но обстоятельно объяснил боевую задачу. Миха мало знал этого капрала, командира отделения в третьем взводе, всегда серьёзного и уравновешенного. Пацаны говорили, что Круглов – фазан, т.е. прослужил год, и странно было, что его не поставили замком. Терещук, Петин и другие были всего лишь черепами, одного с ним, Михой, года рождения.

   Шустро убрали со столов, благо на ужин, в отличие от обеда, ставилось только по одному бачку – с кашей. Двое остались мыть полы, остальные налегли на посуду. Миха подзадоривал мойщиков анекдотами про глупых генералов и хитрых и находчивых солдат и украдкой наблюдал за двумя самыми высокими в их взводе, а следовательно, и во всей роте курсантами. Оба устроились у окошка в зал, счищали с мисок остатки пищи (если таковые встречались) и сортировали посуду, опуская в разные ванны. Остальные мыли, сидя на широких краях ванн.

   - Генерал идёт по части, все на занятиях, на работах… Вдруг видит: один солдат лежит на кровати в сапогах и курит. «Как ты смеешь?! Ты кто такой?!» - Я дембель, а ты кто?» - Я генерал!!» - «Ге-не-рал… - задумчиво так говорит солдат, пуская дым. – Что ж, генерал тоже неплохо».

   Посмеялись. Миха посматривал на здоровяков, думая о том, какие они разные, хотя внешне – близнецы. Все единогласно решили, что оставшиеся на хлебных тарелках куски – в основном со столов офицеров, сержантов и новеньких призывников – оставят на ночь: половину обменяют

21

с нарядом по кочегарке на печёную картошку, остальное сами съедят с картошкой. И было забавно видеть, как один из чистивших посуду суёт иногда себе в рот кусок хлеба, беззаботно приговаривая: «А, какой-то маленький… А этот отломан». Никто не возражал – стыдились об этом говорить, но глаза выдавали: это – не товарищ, а чмо. Его напарник тоже был не против пожевать (с таким ростом ему следовало бы три ужина, а не один), но мнение товарищей для него было важнее куска. «Вкалываем, как бегемоты, - подумал Миха, выполаскивая черпаки, - и бесплатно, так хоть кормили бы по-человечески. Чтоб не думать об этой паршивой жратве целыми днями. Сколько денег на армию уходит. И на что только они их тратят?»

   Пришли двое, мывшие зал.

   - Что, уже закончили?

   - Конечно, не то что вы – копаетесь.

   - Ладно, мы тоже скоро…

   В маленькую посудомойку ввалились ещё четверо.

   - Ну что, получили продукты?

   - Получили.

   - Подрезали что-нибудь?

   - Ага, - ответил за всех Виктор Милютин, призванный со второго курса какого-то с замысловатым названием института, - нас, духов, даже в склад не пускают.

   - Картошку привезли?

   - Да, три больших чана, на полночи хватит.

   - Ничего. Сейчас все вместе накинемся. В варочной проходили, видели, Серёга уже убрался?

   - Да он что-то там колдует у плиты… Полы чистые.

   - Ну вот, почистим картошку и ещё часа три поспим.

   - Наряд, строиться! Бегом! – донеслось из зала.

   Пацаны расслабились в отсутствии сержантов и теперь не сразу сообразили, что делать. Послышалось вторичное:

   - Строиться, недоноски, мать вашу!..

   Все вылетели в зал, встали в шеренгу. Круглов с ненавистью оглядел молодых.

   - Посуду помыли?

   - Заканчиваем, - сказал Миха, видя, что никто не решается открыть рот.

   - Долго возитесь, пидоры. Отдыхать сюда пришли?

   Сержант начал обходить шеренгу, вышибая всех последовательно кулаком из строя. Бил в грудь, но двум великанам не повезло: им досталось в живот, так как до их груди невысокому Круглову было не достать прямым ударом.

22

   - Хватит или ещё?

   Все молчали.

   - Десять минут на посуду. В посудомойке – идеальный порядок. Вы трое – вперёд!.. Пятеро – на зал: моете полы, стены, столы выравниваете по нитке… Вы четверо – на картошку. Остальные доделывают и туда же… От вас самих зависит, сколько будете спать.

   «Вот скотина, - ругался про себя Миха, двигая шваброй, - снова чистый уже зал мыть. Теперь больше часа вряд ли поспим». Круглов показал власть и исчез, зато пришла целая толпа: водители с постоянки, старшина, ещё кто-то и Бугулюн с гитарой. Они уселись в углу зала и выключили светильники; одни подпевали, другие пили чай со сгущённым молоком. Пришлось домывать в темноте. Лишь со стороны варочной лежала на полу полоса света.

   - Псы, опять грязь разведут, - негромко сказал Милютин у ведра с водой.

   - И этот, Бугулюн, с нами в наряд назначен, - заметил Миха.

   - Да его всегда в столовую назначают, толку-то… Зато днём, волк, отсыпается.

   - Куда там, - усмехнулся подошедший с тряпкой Семанин, - постоянка положит спать, а сержанты поднимут: в девять часов ведь ротный приходит… Слушайте, может они нам сгущёнки оставят и хлеба? Надо сторожить.

   - Обойдусь без их объедков, - ответил Милютин.

   … К часу ночи весь наряд собрался вокруг картошки в узеньком коридоре у чёрного входа. Сначала старались чистить быстро, почти не разговаривали. Но пришёл Круглов, вновь застроил, «проверил фанеру» ударами в грудь и заставил перемывать почти всю посуду. Желание побыстрее закончить работу постепенно иссякло. Картофельная куча не убывала, а ночь приблизилась к середине. Чистили еле-еле, болтали, шарахались по столовой, полчаса жевали печёную картошку, принесённую их кочегарки. Всеми овладела полная апатия, и Миха с ужасом думал о том, что впереди целый день на ногах.

   В пятом часу появилась надежда на то, что отдых всё же возможен: ванна в овощерезке до краёв заполнилась картошкой. Появился Круглов, приказал резать её в два бачка и сказал, что, когда всё закончат и наведут здесь порядок, можно поспать. Но – до половины седьмого, а там пора будет получать хлеб и расставлять посуду на столы.

   В шесть ноль-ноль всё было сделано. Чтобы узнать время, Милютин сбегал в казарму. Несколько пацанов предложили пожарить картошку на воде, но Миху никакой голод сейчас не заставил бы отказаться от возможности вытянуть ноги и расслабиться. Он лёг на лавку в зале, сунул под голову шапку и, быстро погружаясь в забытье, подумал: «Попробую аутотренинг: я буду спать пять часов, я буду спать целых пять часов… Бляха-муха, ещё и шутить могу». Через секунду он провалился в бездну без какого-либо намёка на сновидения. Но полчаса отдыха только обострили ощущение разбитости. Тело сделалось вялым, голова гудела. Во главе с Кругловым, который, в отличие от курсантов, оделся в бушлат, весь наряд отправился за хлебом к столовой учебного артиллерийского полка, куда приезжала хлебовозка.

   Время на восходе солнца – самое морозное; и, когда сержант скомандовал «бегом», все с удовольствием подчинились. Затвердевший за ночь снег хрустел под сапогами, но не проминался; дышать было больно, и курсанты прикрывали носы рукавицами. Добежали быстро.

23

   Когда получили лотки с рядами свежих, восхитительно пахнущих и очень красивых буханок, к одному из сапёров неожиданно подскочил из-за угла какой-то грязный, тощий солдат и, схватив булку, рванул к казармам. Все были рядом, но руки у каждого заняты лотками, а сержант подбежал слишком поздно: фигура голодного защитника Родины мелькала в предрассветной грязно-синей мгле уже метрах в пятидесяти. Оставалось только покричать и посвистеть вслед. А ещё – позавидовать чужой удаче.

   На обратном пути, когда шли, растянувшись длинной цепочкой, многие умудрились отщипнуть от булок маленькие прожаренные корочки. Не удержался и Миха, хотя точно знал, что есть захочется ещё сильнее. Впрочем, в столовой хлеборез дал им булку, и один из несчастных очень точно разрезал её на двенадцать кусочков. Впервые за две недели Миха ел спокойно. Он откусывал понемногу и ждал, когда кусочек полностью растает во рту, в обильной слюне. Сейчас он готов был спорить, что это самое большое наслаждение из всех тех, какие способна  предложить нам земная жизнь. Что-то вроде ненависти испытывал он к тому, гражданскому Михе Кириллюку, который месяц назад дни и ночи напролёт проводил в компании сверстников и на мамино «поел бы» только отмахивался рукой. Каким же дураком надо быть, чтоб не понимать, что на свете нет ничего лучше котлет с чесноком и перцем в мамином исполнении! Именно котлет и – почему-то – молока, к которому у него никогда не было особого пристрастия, ему сейчас хотелось больше всего. Все вокруг мечтают о жареной картошке, Митяй тоже – о картошке и ещё печенье; Михина же мечта в редкие минуты покоя на политзанятиях и перед сном – горячие котлеты с чесночным запахом. Всего двух недель хватило, чтобы голод подавил его натуру. И это в мирное время! Разве мог он подумать прежде, какой великой ценностью станет для него в ноябре 1984 года этот кусок обыкновенного хлеба? А может, армия и придумана для того, чтобы понять, что обычная светская жизнь не такая уж плохая?

   … Подготовить столовую к завтраку оказалось не так-то просто. На каждый стол помещались две чашки под хлеб, одна под масло, одна под сахар, стопка мисок с ложками для каши и – в углу стола – десять железных армейских кружек. Другой угол предназначался для бачка и чайника. Когда всё было расставлено, Круглов дал катушку ниток, и столы, а также каждый вид посуды были выровнены по линиям. Вся эта возня здорово удивляла курсантов: ведь больше пяти минут рота здесь не пробудет.

   Перед самым завтраком повар открыл котлы, и весь наряд принялся носить бачки с дымящимся картофельным пюре и чайники. Последний, самый полный бачок Миха поставил на стол наряда. Масло, сахар и хлеб хлеборез раскладывал сам. После того как всё было готово, дежурный по столовой позволил подчинённым завтракать. Сначала все по привычке набросились на еду, но после добродушной насмешки хлебореза осеклись.

   - Сегодня можно есть не торопясь, как дома, - предположил кто-то, но несколько голосов сразу возразило в тои духе, что данная пища с домашней не идёт ни в какое сравнение.

   Зато как забавно было спокойно жевать и наблюдать за ротой, которая быстро заполнила зал и с шумом и возгласами накинулась на еду. Терещук то и дело требовал тишины, пригрозил прекратить завтрак и даже швырнул в кого-то кружку. Двенадцать человек наряда покровительственно улыбались, а Милютин даже сказал: «Дикари». Но Миха и другие, коли выпала минутка, когда можно было расслабиться, подумали о другом: длинный рабочий день только начинается…

   После завтрака Миха мыл зал с высоким, жилистым, призванным в армию далеко не со своим возрастом Игорем Чешко и Витькой Семаниным, неглупым, но подавленным жёсткой армейской жизнью парнем. Они разделили работу и, не суетясь, – всё равно без дела сидеть не

24

позволят - начали убираться. Пришёл Круглов и молча сел за стол, раскрыв перед собой какую-то брошюрку. Пришлось показывать, как ты старательно работаешь, и разговаривать только по делу.

   Минут через десять сержант поднялся со своего места: «Строиться… Здесь, на середине». Он задумчиво подошёл, внимательно оглядел застывших курсантов. Вдруг – три коротких удара в челюсти. Игорь грохнулся, близкий к обмороку; Миха успел напрячься и устоял; Круглов накинулся на Семанина:

   - Ты почему притворяешься, сука, почему? Я тебя левой ударил… Смотри: этот устоял на ногах… Смирно!

   Семанин вытянулся, как струна. Удар по подбородку и в корпус: несчастный упал на живот и, когда перевернулся, Миха с ужасом увидел, что тот плачет. Круглов подошёл к своей книжке, полистал, вернулся к духам. Удары. Вновь – к книжке. Удары… Миха постепенно перестал чувствовать боль, исчезла куда-то обычная в такие моменты мысль «хоть бы это в последний раз». Как манекен, он отлетал в сторону, приходил в себя и вновь становился в строй из трёх человек. Семанин всхлипывал и громко стонал в надежде на пощаду, но боксёр заботился об одном: нанести удар точно по инструкции. Потом, вечером, когда сдали наряд и вспоминали походя события дня, Милютин, видевший всё из посудомойки, сказал им, что экзекуция продолжалась около тридцати минут. «Да? – равнодушно переспросил Миха. – Даже ничего не сломал слабак». В мыслях было одно: поскорее лечь спать и задвинуть проклятый день в прошлое.

 

 

   После вечерней поверки, которая в этот день прошла на удивление быстро, вдруг оказалось, что предстоит подшивание шинелей. Целый час ушёл только на примерку. Причём сам старшина очень старательно осматривал каждого, что-то прикидывал и только тогда выносил приговор: «…сь!» (т.е. годится).

   Петин обрадовал, что подшивает всю шинель за сорок минут, но по истечении этого времени Миха пришил всего один погон. На той же стадии работы находился и Митяй, сидевший рядом. Первый и второй взводы расположились между рядами кроватей на проходе, где было больше света. Третий и четвёртый вынесли стулья из ленкомнаты и сели перед бытовкой.

   - Комедия с этим Грибаниным, - рассказывал Митяй за работой. – Стоит он вчера вечером возле тумбочки (я вытирал полы в умывальнике) и вдруг орёт: «Ефрейтор Петин, на выход!» Я о…ел. Выглядываю, а рядом с Грибаниным стоят Терещук, Шпенёнок и другие капралы и тыкают его кулачищами: кричи, мол. Тот опять: «Ефрейтор Петин, на выход!» Гриша приходит – те смылись в бытовку. Он ему: «Квичи: «Вядовой Тевещук,  на выход!» И – кулаком. Тот орёт. Вылетает красный от злости Терещук, и Грибанин минут пять дёргается на оплеухах. Снова орёт: «Ефрейтор Петин, на выход!» Гриша прибегает, давай его тырить. Терещук рядом хохочет. Начали оба заставлять орать один про другого. Грибанин, дурак, растерялся, вообще отказался кричать. Ну, они его вдвоём…

   Миха закончил второй погон и огляделся. Некоторые уже пришили петлицы и приступили к шеврону. Терещук показывал всем, как пришивать шеврон ровно, точно на расстоянии длины военного билета от плеча. Миха оставил пока петлицы с красивыми сапёрными эмблемами и решил вперёд сделать самое трудное. Голова после столовой уже отказывалась работать, глаза

25

слипались, и приходилось бегать в умывальник споласкиваться холодной водой. Он дольше всех просидел над шевроном, вслушиваясь в замечания, которыми сержанты сопровождали браковку  работы молодых, и пришил всё с первого раза. Митяй разделался с проклятым шевроном с седьмой попытки. Большинство – около этого.

   В два часа ночи вся рота построилась внизу, и старшина устроил смотр. Отослав человек пятнадцать что-то переделывать, он приказал остальным гладить шинели. Дело нескорое: рота имела всего четыре утюга, из них один заняли сержанты. Наконец, в четвёртом часу «оборудованные», выглаженные, клеймённые хлоркой, осточертевшие уже всем шинели были сданы в каптёрку. Старшина больше не появлялся. Терещук построил курсантов и объявил: «Завтра, то есть сегодня уже, в учебную дивизию приезжает зам командующего округом генерал Балбенов. Приедет посмотреть и нашу учебную роту. Сами видите, какой у нас бардак… - он бесстрастно оглядел помещение и продолжил. – Поэтому быстро наводим идеальный порядок и отбиваемся. Сержанты, видите, тоже с вами не спят… Задача следующая…»

   Курсанты резво накинулись на работу, надеясь отвоевать у ночи хоть немного времени для сна. Они шумно суетились, подзадоривали друг друга стандартными фразами, вольно или невольно копируя капралов. Прыть однако быстро пришла, быстро и ушла, стоило только опуститься на корточки с куском стекла в руках. Боевой дух вытеснился апатией. Терещук и двое младших сержантов исчезли, а их место заняли довольно свеже выглядевшие Круглов и замок четвёртого взвода Крусавин. «Выспались сволочи», - отметил Митяй про себя. Он скрёб четыре доски, немного опережая соседей и стоя на коленках. На корточках уже мало кто выдерживал: уставали колени, мешали сапоги, больно стягивали ноги по-дурацки зауженные к низу военные брюки. Зато очень удобной новая поза курсантов была для Круглова. Он снял ремень, и, чуть кто замедлял движения и начинал дремать – прямо стоя на коленях, - лупил бляшкой по заду: «Не спать, недоноски, для Родины трудитесь! Чистота в казарме – это тоже укрепление обороны!»

   Снял ремень и Крусавин, когда Круглов пошёл проверять, как идёт работа в умывальнике. Капрал ходил меж согнутых фигур, топтал стекло, разносил сапогами стружку, покрикивал и, раскрутив ремень, смачно лепил какому-нибудь сонному.

   Через час на смену этим сержантам пришли другие – Петин и Цебух. Время растянулось и замерло, ночь стала казаться бесконечной. Туман обречённости опустился на десятки копошившихся на полу людей; вместо «скорее бы закончить работу» каждый думал о том, что было бы величайшей удачей вздремнуть прямо здесь, стоя на коленях, всего одну-две минуты.

   Доведя половые доски первого этажа до цвета полной луны, рота перебралась на второй этаж. Здесь половину расположения занимали кровати третьего и четвёртого взводов. Их быстро вынесли в коридор, освобождая фронт работы. Сложнее было с другой половиной: десятка два водителей, поваров и прочих представителей «постоянки», постоянного состава учебной роты, мирно спали, словно никаких генералов на свете и не существовало. Не включая свет, курсанты выскребли свободное пространство, затем осторожно переставили туда заселённые кровати и продолжили эпопею на коленях.

   Стараясь побыстрее шевелить руками и заставляя себя напряжённо думать, чтобы не закрыть глаза и не схлопотать по заду, Митяй ругал незнакомого генерала. Ругал щедро, живописно, обстоятельно. Начав персонально с личности, он перебрал родню генерала, предков, потомков, перешёл к неодушевлённым предметам, как-то: к генеральскому УАЗику, генеральской квартире и даже к двери в подъезде дома, где живёт генерал, и закончил проклятиями  в адрес               

26

потёртой жёлто-белой пуговицы на генеральском мундире, второй сверху. Удовлетворившись этим, Митяй обратился к тем далёким и неизвестным людям, которые требуют по десять раз в год красить танки и не отпускают краски на полы в учебных подразделениях. Здесь он добрался до стелек в сапогах этих людей, твёрдо заявив себе, что совершил над данными предметами насильственное действие. Мысли отвлекали, ругань, хотя и не высказанная вслух, охлаждала злость и ненависть. Проклятья ослабевали, когда капралы теряли на минуту бдительность, когда мысли начинали путаться и голова опускалась вниз, и вновь усиливались после резко пробуждающего удара ремнём.

   В ту самую минуту, когда Митяй заканчивал очередную полосу, устало споря с соседом слева: «Это доска твоя, мои вот четыре», Миха спал, но спал несколько странно – под потолком.

   Парню слишком не везло в последние дни, и, наконец, судьба немного смилостивилась над ним. Терещук, распределяя взвода по работам, послал Миху убираться в ленкомнате.  С большой банкой в руках ( вёдра уже расхватали), в которой плавали тряпка и мыло, он зашёл в ленинскую, обследовал её внимательно и – растерялся: был полный порядок. Наверняка, ответственный за ленкомнату второй взвод хорошо поработал здесь днём. Вот только радоваться этому или огорчаться, он не знал. Но – порядок требовался не полный, а идеальный, и Миха смахнул предполагаемую пыль, выровнял столы и стулья, на раз протёр паркетный пол… Заглянул Круглов и, брякнув какое-то глупое указание, исчез. Миха осмотрелся: делать больше нечего, можно встать где-нибудь в уголке с тряпкой в руках и ждать, когда все закончат работу. Однако смертельно хотелось спать. Подняв глаза вверх, он обратил внимание на то, что лозунг «Коммунизм уже не за горами» на белой бумаге, обтянутой плёнкой, сильно загажен мухами. За осень никто не догадался его протереть. «Эврика!» - вслух воскликнул обрадованный парень. – «Так говаривал в ванне мой дедушка Архимед, когда в кране появлялась горячая вода». Лозунг висел над дверью, и Миха пододвинул стол, поставил на него другой, а наверх ещё стул и свою банку-ведро и, плотно притянув дверь, залез на свою пирамиду. Усевшись на спинку стула и положив на раму с лозунгом тряпку, он предупредил себя: «Внимание на дверь!», склонил голову на колени и задремал. Каждые десять-пятнадцать минут Миха бдительно встряхивался, смотрел вниз и снова закрывал глаза. Так прошло полчаса, час, сержанты не тревожили… Разбудил Миху топот. «Фу, кажется, это со второго этажа спускаются, а я уже подумал, что лечу вниз». Он спустился, приоткрыл дверь.

   - Куда идёте?

   - Спать! – как-то пугающе радостно крикнул из толпы Витька Милютин, нелепо взмахнув рукой.

   - Уже всё сделали?

   - Всё! Всё!

    Курсанты двигали руками и поворачивали головы как-то неестественно и больше походили на зелёные привидения или роботов с красными глазами. Миха быстро раскидал свою баррикаду, отнёс банку в туалет и, проходя в спальное расположение, глянул на часы: шесть. Через полчаса подъём.

 

 

   Торжественным утром девятнадцатого ноября зарядки не было: наводили идеальный порядок.

27                                       

Сами капралы набивали уголки на постелях некоторых нерадивых курсантов. Старшина, чистенький, выглаженный и злой, гонял всех. Двадцать минут дал молодым, чтобы привести себя в порядок, затем лично провёл утренний осмотр. Трое, не удовлетворившие своим внешним видом его требованиям, были отправлены в столовую и заменили троих из наряда. Часов в семь прибежали ротный и два взводных и закрылись в канцелярии. Рота чинно, с повышенной организованностью сходила на завтрак, вновь убралась в спальном расположении, затем расселась на политзанятие. Через час оказалось, что генерал проехал мимо, не навестив сапёров. Старшина погнал всех восстанавливать забор и убирать снег.

   День прошёл быстро. После обеда ротный не приходил, и сержанты с трудом выдумывали, чем занять подчинённых. Перед ужином назначили наряд. Сходили в столовую. Генералов больше не предвиделось, и курсанты спокойно занялись «подготовкой к завтрашнему дню».

   Миха уже научился ориентироваться и сделал всё быстро. К счастью, на подбородке почти ничего не росло, и не надо было клянчить бритвенный станок у какого-нибудь жмота Семанина. Миха тихонько зашёл в ленинскую комнату, чтобы не видел неугомонный Петин, который сам иногда точно не знал, к чему придирается, и стал писать письмо маме. Так же тихо втиснулся в ленкомнату и Митяй. Приятели обрадовались друг другу, как после долгой разлуки.

   - Я видел, как ты сюда зашёл… - сказал Митяй. – Хочу спросить… Представляешь, не могу вспомнить, кукую кашу мы ели на ужин. И вроде бы наплевать, а вот удивительно: забыл. Привязалась мысль…

   - Чем такой ужин, так я лучше бы покурил.

   - Да, курить охота – смерть. Я сегодня дёрнул два раза, у кого-то нашлась папироса.

   - Знаю, знаю, пацаны из твоего взвода надавали Терещуку рублей десять, а он им купил две пачки «Беломора».

   - Да?.. И ведь магазин-то рядом…

   - Ну, сбегай. Из нарядов тогда не вылезешь до весны…

   - Эт точно.

   Оба замолчали. Можно было разговаривать, но страх, что кто-нибудь зайдёт и за что-нибудь накажет, сковывал, не давал расслабиться.

   - Строиться на вечернюю поверку! – заорал дневальный, отчётливо отделяя одно слово от другого.

   Приятели встрепенулись и обречённо посмотрели друг на друга, встретились глазами. «Десять раз по сорок пять секунд и сон, не дающий отдыха телу и мозгам», - синхронно подумали они и пошли в коридор.

   Курсанты торопливо сходились на центральном проходе перед дверьми казармы, становились по взводам и отделениям. Пока ждали старшину, капралы привычно развлекались.

   - Пидавасы! – орал  маленький Петин, оглядывая подчинённых. – Вы знаете, что вы пидавасы?! Я вас спвашиваю!

   - Так точно.

28

   - Не понял!

   - Так точно, товарищ младший сержант!

   - Гвомче!

   - Так точно! Таарщ! Млад! Саант!!

   Терещук веселился по-другому. Он дул на взвод, и солдаты, как будто под ураганным ветром, падали  шеренга на шеренгу. Плохо приходилось тому, кто слабо иммитировал борьбу со стихией.

   Круглов в вечно плохом настроении выводил из строя тех, кто криво пришил подворотничок или не почистил сапоги, и вкрадчиво спрашивал:

   - А почему сапоги грязные?

   - Я чистил, товарищ сержант.

   - А почему же они не чёрные?

   - Крема нет.

   - Ну, а вакса?

   - Мне не хватило, кончилась.

   - Рожай, сука!! – чёткий боксёрский удар отбрасывал несчастного на несколько шагов.

   Терещук устал дуть.

   - Взвод, вспышка слева! – скомандовал он.

   Все грохнулись на пол.

   - Отставить.

   - Почему пэша грязное?! – подскочил он к Грибанину.

   - Так ведь это…

   - Что?!

   - Так ведь мы падали, товарищ младший сержант.

   - Что?!

   - Дурак, что ты говоришь, - шептали со всех сторон. – Он уже сержант.

   Но Грибанин вконец растерялся. Бедняга всех капралов:  и младших, и не младших (а таковыми были Терещук и Круглов) называл «товарищами сержантами», но тут вдруг брякнул слово «младший» и не по адресу.

   - Выходи, выходи сюда, - тащил его за ухо Терещук, - становись на тумбочку: ты в наряде.

   - Товарищ сержант, я ведь только сменился.

   - Меня не …! Попробуй заплачь при старшине, забудешь, что такое спать.

29

   - Вота, смивно! – завизжал Петин.

   Старшина, в футболке и кроссовках, вышел из каптёрки и начал поверку. В эту ночь роту ждал новый сюрприз: исчез Меньшаков из третьего взвода. Проверили наряды, поискали в помещениях: нигде нет. Цебух пошёл за ротным. Старшина одел десятка два курсантов и отправил по окрестностям, но в степи, где жили сапёры, не было даже птиц. К счастью, Меньшаков не был генералом, и часам к двум учебка легла спать. Командир роты, двое сержантов и пятеро молодых ушли в город, надеясь выловить беглеца на вокзале. Грибанину повезло в эту ночь. Меньшаков, привезённый в четыре утра в родную часть, заменил беднягу «на тумбочке» по приказу ротного.

 

 

  Однажды, часа за два до ужина, сержанты вдруг прервали все работы, одели курсантов в шинели и объявили, что ведут их в баню. Радости не было предела: и мытьё, и избавление, пусть ненадолго, от работы, и прогулка по городу – тройная удача. Оставалось лишь посочувствовать тем, кто находился в нарядах.

   Шли растянутой колонной по трое в приподнятом настроении, весело обмениваясь шутками. Несколько огорчало то, что рота не имела пока нижнего нательного белья на смену, ну да можно было как-нибудь и самому постирать – если очень хочется, конечно. Пересекли военный городок где-то наполовину и остановились у небольшого серо-обшарпанного здания гарнизонной бани. С полчаса пришлось ждать очереди, но в предвкушении тепла на мороз никто не жаловался. С любопытством разглядывали сапёры курсантов других учебок. Отличий больших, правда, не замечали. Солдаты выскакивали по одному из низких дверей бани и, понукаемые своими капралами, быстро строились. Несколько раз следовала команда «Равняйсь! Смирно!», мат в чей-нибудь адрес, духов пересчитывали и уводили.

   Наконец, Крусавин гаркнул, и сапёрная рота начала заходить в баню. Попытались было забегать, но внутри оказалось настолько тесно, что последние уже не заходили, а втискивались. Заняли угол раздевалки. Вместо привычных на гражданке шкафов – что-то наподобие больших кресел с высокими спинками, одно на десять человек. Пока торопливо скидывали одежду под угрозы Крусавина и Цебуха устроить раздевание за сорок пять секунд, пронеслась новость, что горячая вода на исходе. Это подстегнуло.

   Митяй одним из первых, умудрившись схватить из наволочки, принесённой каптёрщиком, и мыло, и вихотку, вошёл в помещение для мытья. «Ну, и дубор», - остановился он и, подумав, что придётся облить себя водой, почувствовал дрожь. Следом вошёл какой-то сержант и, оттолкнув Митяя, начал орать на своих, пинать их по голому телу и выгонять одеваться: «Чё, долга я буду вас ожидать, духы?» Митяй обратил внимание, что выходившие, точнее, выбегавшие мылись, стоя на картонках, и подобрал одну себе. «Хоть ноги не застынут», - оценил он маленькую солдатскую хитрость.

   Действительно, вода из крана вытекала еле тёплой и через три минуты уравнивалась с температурой окружающей среды. Но делать нечего, надо мыться. Больше десяти минут однако никто не выдерживал. Одни, наскоро ополоснувшись, выскакивали прочь скорее одеваться. Другие пытались некоторое время растереть себя вихотками, но холод побеждал и этих.

   В часть возвращались без шуток. Позади – неудачное мытьё, впереди – скудный ужин и серия отбоев, а может, ещё и работа перед ужином: никто не догадался затянуть время помывки. 

30

Справа вдруг разом погасли все окна белой пятиэтажки. «Видали?! – крикнул Цебух. - Нэма свету у офицерском доме. А ротный говорит,  и воды нэ бываэ. Так шо вам ще повезло в бане. Хоть холодная, но була…»

 

 

   Двадцать второго ноября зима перешла в решительное наступление. Если в предыдущие два дня шёл снег, и температура была довольно сносной, то теперь резко опустило ниже тридцати. Ветер, словно оборвав все цепи и путы, сдерживавшие его до сих пор, бешено носился по степи: то кружил волчком, то рвался порыв за порывом, то мчался поверх сугробов, набирая скорость и хватая попутно ветки, комья снега, мусор. Несчастная казарма сапёрной роты вслед за ветром вздыхала, охала, гудела. Казалось, ещё порыв, и ветер понесёт её как перекати-поле по равнине, пока не загонит куда-нибудь в овраг.

   В этот день штаб дивизии затребовал пятнадцать человек на уборку снега, ещё десятеро ушли работать на склады; остальная рота, за исключением работавших в автопарке, двух десятков курсантов в наряде и четырнадцати в санчасти, сидела в учебном классе. Сержанты развесили старенькие плакаты с рисунками машин и механизмов, стоявших на вооружении советских сапёров, и заставили учить наизусть их ТТХ (тактико-технические характеристики). С утра попробовали было заняться строевой, но сами капралы больше десяти минут на ветру не выдерживали, и пришлось загнать курсантов обратно в казарму.

   - Все изучаем тэхнику, - требовал Цебух, ходивший меж рядов. – Хто будэт спать – на мороз, бегать вокруг казармы. Грибанин, ты понял?

   - Так точно! – вскочил вечно сонный несчастный из второго взвода, сдвигая стол.

   Сидели кучно, по трое-четверо за столом. Кто думал, кто украдкой прикрывал глаза, кто даже и заучивал написанное на плакатах. Когда Цебух развешивал всё это многообразие автомобилей, кранов и прочего, никогда ранее не виданного, каждый из курсантов в душе позавидовал Советской Армии, вооружённой таким богатством, с которым самый большой труд – это нажатие кнопки. Они же за несколько недель успели без инструментов и почти без цемента окружить часть двухметровым забором («чтобы вваг не пвошёл», как сказал Петин), а также отрыть пятидесятиметровую траншею под кабель, используя один лом, напоминавший букву ж, и шесть лопат, очевидно, оставленных солдатам восьмидесятых сапёрами русско-японской войны начала века.

   - Нэ спать, нэдоноски, - Цебух шарахнул рейкой по двум головам.

   Вошёл дежурный по роте Терещук.

   - Не понял! – открыл он рот, словно был на сцене театра.

   Кто-то нерешительно крикнул: «Встать, смирно».

   - Не понял! – загудел Цебух. – Или у помещении нэт сержанта?

   - Вы что, меня не уважаете? – гнул своё Терещук. – Ну-ка встать! Вошёл старший по званию!

   - Пошёл ты на хер, - ответил ему Цебух. – Тоже мнэ, старший по званию. А вы, бараны, почему повскакывалы?

   Терещук был явно в игривом настроении. Он подмигнул приятелю:

31

   - Грибанин, ты почему не встал, когда вошёл твой замкомвзвод?

   - Да вин же спыт, - охотно подсказал Цебух, тоже настраиваясь поразвлекаться.

   - Спишь, сука? – нежно-ядовито удивился Терещук.

   - Я не сплю, товарищ сержант, - неуклюжая фигура с дыневидным лицом тяжело поднялась с места.

   - Может, ты в наряд хочешь со мной, а? – Терещук подошёл вплотную и, изобразив в лице дурость, глядел на духа.

   - Никак нет.

   - Что? Не хочешь в наряд? Не хочешь служить горячо любимой Родине?.. Ты чего, сука? Плачешь что ли?

   - Плачэ?

   - А ну, пошёл на хер в умывальник! И не ной, падла, никто тебя не убивает.

   Курсанты опасливо замерли. Пока объектом шуток был Грибанин, можно было сидеть спокойно и даже улыбаться, глядя на запуганного сослуживца. Но сейчас Терещук мог прикопаться к любому. Так и получилось. Узнав, чем занимается рота, он приказал учить хором. Сам же ходил по классу, выискивая своими въедливыми глазками тех, кто говорил тихо. Таких было много: не всякий мог разглядеть полустёршиеся буквы, даже из сидевших впереди. Удары сыпались один за другим.

   Миха сидел в глубине класса и, ничего не видя, старательно открывал рот и мычал, наблюдая в то же время за Терещуком и ассистировавшим ему Цебухом. Дальше всё произошло в считанные не секунды даже, а мгновения: парень, кажется, из третьего взвода, невысокий, но крепко сложенный, вскочил с места и набросился на Цебуха, влепившего ему по голове. Два…три точных удара, и всё: Терещук метнулся к бунтовщику и вытолкнул его из класса. Цебух, растерянный, всклоченный, с красными пятнами на лице, тоже поспешил выйти. Вокруг зашушукались.

   - Дурак…что толку…надо терпеть…

   - Он боксёр…

   - Теперь дадут оторваться бедняге…

   «Да… - размышлял Миха, - герой, конечно… Но глупо. Сейчас отобьют почки, и на всю жизнь урод. Жаловаться в этой стране некому, да и вообще, со света сживут. Вон Меньшакова ротный под суд не отдал – ещё присягу не приняли – зато бессменно стоит в наряде по роте… Эх, никуда не денешься с подводной лодки …».

 

 

   Двадцать пятого, в воскресенье, произошло наконец то, чего давно ожидали. Накануне ротный приказал отобрать восемь человек для отправки в другие войсковые части. «Пятый взвод» должен был исчезнуть. Полдня сержанты перемежали обычные маты с новой угрозой: «Хочешь в войска?»  Странно, но при всей дикости обстановки и взаимоотношений никто не

32

хотел покидать эту роту. То ли привычка влияла, то ли мало хорошего ждали от нового места. Сами сержанты постоянно хвалили свою часть и уверяли, что в соседних молодые беспрерывно вешаются, не выдерживая службы. Это мнение передалось и курсантам. Да, плохое, но привычное часто предпочитают, может, и лучшему, но неизвестному…

  В первую группу отправляемых вошли в основном лишние, прибывшие после деления по взводам. Лишь Шпенёнок включил туда Меньшакова, который демонстративно показывал всем свою радость, оставив, наконец, тумбочку, а также того, кто посмел бить младшего сержанта Цебуха. Терещук несколько раз пугал Грибанина, но всё же пока оставил его.

   Утром разрешили посмотреть телевизор, передачу «Служу Советскому Союзу», которую Миха про себя окрестил «Служу в Таманской дивизии», и разогнали по мелким работам. Михе поручили отремонтировать штук пять разнообразных плакатов и стендов, и он целый день спокойно провёл в небольшом закутке за спальным расположением. Правда, пришлось сбегать за кочегарку, где среди всякого хлама валялись ящики; с них Миха надёргал гвоздей для своей работы. Вместо молотка, Петин дал ему деревяшку, когда-то бывшую ножкой стула. Сидя на табуретке, Миха постукивал ею и с интересом разглядывал боевую технику на стенде «Империализм – наш потенциальный противник». Неподалёку двое уныло дёргали «машку», ещё несколько человек приводили в порядок тумбочки. Дневальный мыл коридор методом «делать вид»: болтал с напарником, стоящим у тумбочки, и, лишь появлялся сержант, принимался резво орудовать шваброй. Делала вид, что приводит ленкомнату в порядок и большая часть второго взвода. Этажом выше бренчала гитара, иногда оттуда доносился дружный смех.

   После обеда Крусавин ушёл с группой выбывающих на вокзал, а курсанты разбрелись по прежним рабочим местам. Когда начало темнеть, и приблизилось время ужина, Миха сходил в умывальник и позвал за собой Митяя, который стоял там с тряпкой наизготовку. Они юркнули на вторую, закрытую лестницу казармы, называемую всеми «пожарной». Миха вытащил из кармана пачку «Астры» и, посмотрев на друга, улыбнулся: глаза у того увеличились размером с двух до пяти копеек.

   - Откуда, Мих?!

   - Ротный дал…как примерному солдату.

   - Кроме шуток.

   - Ладно, опер, допрос продолжим после полуночи. А пока кури…

   Митяй жадно вытянул полсигареты и подумал про себя о том, что пачка была запечатанная. «Молодец Миха, со мной открыл».

   Выкурили по одной, выглянули в расположение: всё спокойно. Закурили ещё. Митяй расслабился, опёрся о перила, лениво поглядел вверх – и вмиг почувствовал, как разряд холода пронзил всё тело от каблука сапог до кокарды на шапке: сверху спускался старшина. Обведя молодых пьяным взглядом, он молча стукнул обоих в челюсти.

   - Ты кто?! – ткнул он пальцем Митяю в грудь.

   - Курсант Митяев, товарищ старший сержант.

   - Ты?!

   - Курсант Кириллюк.

33

   - Откуда курево?! В магазин бегали?!

   - Никак нет. Бегал за кочегарку - гвозди нужны были для работы - и попросил у солдата две штуки.

   - Что за солдат?! Как фамилия?!

   - Не знаю, товарищ старший сержант, не наш, с артиллерийскими эмблемами.

   - Врёшь, сука! Выворачивай карманы!

   Миха показал: сигарет не было. То же проделал и Митяй. Старшина с ненавистью оглядел обоих.

   - Где работаете?

   - Наводим порядок в туалете, - опередил Миха открывшего было рот приятеля.

   - Чтоб там всё блестело…идеальный порядок. Вперёд!

   Друзья умчались и, лишь забежав в туалет, перевели дух.

   - Влипли, - расстроился Митяй. – Он мстительный…

   - Не переживай. Если б я сказал, что ремонтирую стенды, точно дал бы дерьмовую работу, а туалет – и так плохо.

   - А если проверит?

   - Ты видел, чтоб старшина шарахался пьяным?

   - Нет.

   - Я тоже. А пьёт через день. К счастью, сразу уходит спать.

   - Да… Ну, дай Бог, чтобы пронесло…

   - Главное, я пачку успел за батарею бросить. Пойду, спрячу получше.

 

 

   Спустя месяц после начала службы Кириллюк и Митяев второй раз шли по улицам захолустного Вихрянска. Шли опять строем, опять с презрением рассматривали обшарпанные дома с полусломанным-полусгнившим штакетником заборов – словно люди поселились в этих халупах временно, на два-три дня.

   Старшина оказался удивительно злопамятным. Он вспомнил грех двух курсантов, когда Миха вновь попался ему на глаза через неделю. Кириллюка привёл к старшине скотина Цебух. Капрал нашёл во время утреннего осмотра в Михином кармане несколько спичек и, так как кроме военного, комсомольского билетов, расчёски, зеркала и последнего письма из дома солдату ничего носить в карманах не полагалось, приказал Михе съесть спички. Тот отказался. Цебух ласково улыбнулся и отвёл провинившегося на расправу старшине, справедливо полагая, что это будет хуже, чем использование своих кулаков. Старшина вспомнил курившего в казарме, тут же нашёл второго и включил обоих в последнюю группу отправляемых в войска.

34

   Пришли на вокзал, небольшой деревянный дом грязно-зелёного цвета. Помимо гражданских людей, здесь уже находились ещё две группы солдат с других учебок: там, видно, тоже был перебор. Оглядевшись, Миха сразу обратил внимание на одного молодого солдата, лицо которого показалось знакомым, и кивнул на него Митяю. Оба держались рядом, но не только потому, что были друзьями. Щедрая учебка выдала отторгаемым по булке хлеба и банке рыбных консервов сухого пайка на двоих. Это сплачивало отставных сапёров попарно. Свободней в этом отношении был Грибанин: беспарному, ему дали буханку на одного, а насчёт консервы посоветовали обратиться лично к министру обороны. Теперь Грибанин стоял неподалёку и победно заканчивал короткую схватку со своим пайком. Бедняга вылетел из учебки из-за того, что на утреннем построении не подчинился команде ротного «разойдись». Все разбежались по работам и занятиям, а Грибанин остался на месте: он спал. Спал стоя, и, когда тяжёлую голову уводило в сторону, делал короткий шаг, но глаз не открывал. С несчастным это случалось и раньше, потому старшина шутливо предложил ротному написать  в книгу рекордов, но тот принял другое решение.

   -… Кажись, наш, бобринский, - ответил Митяй на немой вопрос друга, - только у него рода была…

   - И у тебя рожа была в четыре кирпича. Знаешь его по имени?

   Но земляк уже обратил внимание на наших приятелей, точнее, на хлеб в руках у Митяя.

   - Здорово, Славка… В войска?

   - Домой.

   - Ха-ха, дом пока забудь. А помните, как бухали в поезде?

   - Эй, куда ушёл?! – закричал смуглолицый сержант в красивой ушитой шинели.

   Миха с Митяем переглянулись, посомневались и, отломив небольшой кусок хлеба, сунули земляку.

   - Иди, иди скорее, не зли капрала.

   - Спасибо, ребята, - поблагодарил тот не столько словами, сколько глазами, живо спрятал кусок в карман шинели и вернулся к своим.

   - Господи, неужели так можно дойти за какой-то месяц…

   - Да-а, - согласился Митяй, - значит, у них ещё похуже учебка.

   - А ты не, какие у него эмблемы?

   - Танки.

   - Танки… Вот где, наверное, вешаются. Теперь я знаю адрес Бухенвальда… А за хлеб не переживай. У меня деньги есть. Где-нибудь пожуём.

   - Им ведь тоже, наверное, дали сухпай…

   - Сожрали, небось, сразу…

   Подошёл Шпенёнок.

   - Так, все ко мне, курсанты… теперь уже солдаты. Везу я вас в Синегорск на пересылку.

35

Дальше другие вами будут заниматься. Если у кого есть башли, давайте одному, я схожу с ним в магазин. Остальным никуда не отлучаться: здесь патруль.

   - Давайте, парни, я схожу, - вызвался один, серьёзный, с интеллигентным лицом, на вид старше других, которого напарник по сухому пайку называл Романом.

   Все согласились, а Митяй удивился: почти каждый достал рубль, три, пять. За двоих дал пятёрку и Миха. Впрочем, чему удивляться: за месяц службы рота дважды получала переводы и посылки, ну, а спрятать узкую бумажку в складках пэша не смог бы разве что полный дурак. И лишь Грибанин стоял сиротливо и разводил руками.

   Роману начали давать советы, чего лучше купить. Высокий, с каким-то оспенным лицом Шутов, только вчера выписанный из санчасти, дёргал Романа за рукав и доверительно-льстиво повторял:

   - Пирожков, пирожков побольше… Чтоб подешевле и побольше.

   Через полчаса девятеро бывших сапёров тесно сидели в общем вагоне местного поезда и делили купленные продукты. Делили на четыре кучки. Грибанин старался не смотреть, но кадык на его шее то и дело исчезал и появлялся в такт проглатываемой слюне. К его радости, кое-что было не кратно четырём, и по предложению пары Роман Грахов – Пётр Анисимов Грибанин получил лишнее. Резко против высказался Шутов, не считавший лишнее лишним.

   - А сержанту надо бы… - сказал кто-то, но Роман успокоил:

   - Шпенёнок пошёл в вагон-ресторан.

   Жевали, весело болтая, подшучивая пара над  парой. Роман не выполнил пожелания Шутова и пирожков купил мало. Так что те, кто сильно пощипал свой хлеб, завидовали обстоятельным Роману и Петру, которые всё аккуратно порезали, разложили на боковом столике, нашли банку, в которую бросили варенья, и теперь мазали на хлеб овощную икру, смакуя и запивая «чаем».

   Когда всё было уничтожено, Миха не почувствовал особой сытости. Словно раздвоенный на доброе и злое, он то и дело слышал шёпот плохой половины: «А не зря ли мы отдали земляку едва ли не треть булки хлеба?» Но это было мимолётно. Куда сильней отложилось впечатление, которое произвёл на него несчастный знакомый, настолько худой, что казалось, он вдвое уменьшился в размерах. Особенно почерневшее лицо – то ли от холода, то ли от голодухи…

   И всё ж теперь ни подлые, ни тяжёлые мысли надолго в голове не задерживались. Миха сидел у окна, глядел на мелькавшие кустики снегозаграждения, мелкие станции, переезды и чувствовал себя счастливым человеком.

   - Даже не верится: день, а мы сидим спокойно, не надо скрести полы, умирать на заборе, - несколько протяжно и самодовольно проговорил Митяй, полный того же, уже забытого чувства покоя.

   Миха промолчал, с каждой минутой чувствуя, что всё дальше отходит от кошмаров недавней жизни. К нему возвращались обычные шутливость, наблюдательность, страсть к шуму и проделкам – качества, которые вроде бы совсем были уничтожены изматывающим положением, когда изо дня в день не находилось ни минуты для того даже, чтобы поразмыслить о чём-нибудь своём. Днём в голове одно: хоть бы поскорее сделать…хоть бы поскорее в тепло…хоть бы поскорее в столовую…хоть бы поскорее ночь… А ночью, лишь касался затылок подушки, всё мигом проваливалось. И – никаких снов. Когда дневальный

36

кричал «рота, подъём», все подскакивали с обидой: ведь только легли, не больше часа назад! Пять-шесть часов, иногда больше, иногда меньше, не давали отдыха ни нервам, ни измученному телу…

   - Дембеля, хотите анекдот?

   - Рассказывай, - согласился Роман.

   Остальные лениво дремали. Грибанин давно посапывал на второй полке.

 - … До армии учился? – спросил Миха, посмешив соседа.

   - О, два института до середины довёл! – Роман полупечально-полурадостно улыбнулся: он уже забыл гражданскую жизнь. – После армии в третий поступлю.

   - Тогда тебе интеллектуальная загадка.

   - Давай.

   - Может ли управлять сложной военной техникой человек совсем без образования?

   - Нет, конечно.

   - Может! Человек, вооружённый марксистско-ленинской теорией!

 

 

   Через пять часов приехали в Синегорск. Объединённая колонна всех учебок прошла какими-то закоулками по вечернему городу и оказалась в огромной конюшне пересыльного пункта. Здесь Шпенёнок пожелал своим удачи и, передав их документы кому следует, ушёл обратно на вокзал.

   Размещались сиротливыми кучками ближе к отоплению. Митяй занял себе и куда-то исчезнувшему другу верхние места и начал устраиваться на ночлег. Внизу бурчал Шутов:

   - Грибанин, пошёл на … отсюда. Не ложись рядом.

   - Почему? Мы же вместе все должны…

   - Я тебе ничего не должен.

   Что-то зашуршало с другой стороны. Митяй повернул голову. Миха, заглядывая на верхние нары, манил его пальцем и негромко переговаривался с Романом. Митяй подвинулся ближе.

   - Пошли, отсюда можно выходить, а неподалёку есть железнодорожная столовая. Солдат не прогонят.

   Они вышли из здания, пересекли двор. Дежурный у ворот сказал только « вы ж вернитесь» и выпустил на улицу.

   Рабочая слободка – бараки, мусорные кучи, сараи – видно, сохранилась неизменной ещё с царских времён. Непонятное переплетение дворов, тропинки в сугробах, заводящие в тупик, грязь и темень… Приятели блуждали минут сорок и, хотя спрашивали о столовой пять раз, нашли её с трудом.

   37

   Зал с двенадцатью столиками оказался почти пустым, зато выбор блюд четверым молодым солдатам, месяц не евшим досыта, показался просто шикарным. Миха и Митяй заставили весь свой стол тарелками и, решив потом купить ещё, расплатились и сели. Только взялись за ложки, как слащавый голос пропел: «Парни, приятного аппетита… Почём здесь борщ?.. А вкусный?.. А сколько стоит пюре?.. А компот?» Шутов минуты две не давал Митяю приступить к еде. Миха не отвечал. За него говорило выражение лица. Однако Шутов не замечал или делал вид, что не замечает презрительного отношения к себе. «Так, парни, у вас двадцать копеек не найдётся?..» Миха молча выгреб мелочь и положил не в протянутую руку, а на стол.

   Между тем Роман и Пётр устроились неподалёку, доброжелательно поблагодарив Миху за то, что посодействовал их ужину.

   - Чёрт, сказал только им, а этот шут унюхал. Уж лучше бы Грибанин увязался за нами, - пробурчал тот.

   Впрочем, по мере насыщения настроение у всех пятерых становилось всё добродушнее. Миха с Митяем, на удивление, быстро наелись. Очевидно, их желудки сильно уменьшились в объёме за последнее время. То же было и у другой неразлучной пары. Шутов же зорко приметил две нетронутые тарелки с картошкой и два компота и подскочил к соседям:

   - Наелись? Ну, давайте, я съем. Не пропадать же, раз уплачено.

   - Конечно, бери, - уже без раздражения в голосе согласился Миха.

   Он тяжело поднялся, нащупывая сигареты во внутреннем кармане пэша. Митяй лихо поднял стопку тарелок и отнёс к окошку. На выходе до них донеслось:

   - Покурите пока, я мигом…

   Миха ответил что-то утвердительное, но едва вышли, сказал:

   - Пойдём, а то меня от этого Шутова вырвет. Опять придётся жрать.

   Возвращались, не торопясь. Да и чего спешить: впереди целая ночь спокойного сна плюс дремали в поезде.

   - А ты, Митяй, не любопытный… Терпеть не могу любопытных… - сказал Миха, когда прошли половину пути. – Сигареты…те, из-за которых мы здесь, мне купил один солдат, узбек ли, казах – не разбираюсь. Я ходил за нашу кочегарку гвоздей надёргать с ящиков, ну, и попросил купить. Не знаю, чего он там околачивался… Говорил, год прослужил. Купил две пачки за свои, а я ему, когда ещё раз туда побежал, дал два рубля. Курить-то охота…

   - Да я знал, конечно, что ты шутишь. Только подумал, ты сам в магазин смотался.

   - Куда там… Если б в шинели… Жалеешь, что выперли с сапёрной?

   - Не знаю… Смотря какая будет новая часть. С одной стороны, вроде привыкать стал… Опять же лычки сержантские светили через полгода…

   - А с другой?

   - С другой – ещё недельку такой жизни, и я точняк бы заболел от постоянных недосыпаний… И постоянно над тобой кто-то стоит, как надсмотрщик, целый день.

   - Да… Ну, что было, то было. Может, на новом месте повезёт… Во, - Миха вытянул руку, -

38

смотри: дорога. И в ту сторону.  Пошли по ней. Лучше, чем по закоулкам спотыкаться.

   - Пошли.

   - Митяй? – возобновил разговор Миха через пару минут. – А ты в Афган хочешь?

   - Когда шёл в армию, хотел. В Афган или хотя бы в десантуру… Как и все. А сейчас смотрю, как трудно на простой службе, где не стреляют, и думаю: выдержу ли там, где война… Хотя, конечно, хочется, чтоб служба была интересной…

   - Да, приятно вернуться домой с орденом… - Миха заговорил тихо, задумчиво, словно сам с собой. – А то два года потратишь на наведение «идеального порядка», и нечего будет вспомнить… Как пообвыкну на новом месте, буду писать рапорт, может, пошлют туда…

   - Я тоже тогда… Попробуем вместе.

   - Ну ладно, давай, я лучше расскажу тебе, как продал свою гитару и откуда у меня деньги.

   - Кому ты её мог продать?

   - Спишь, Митяй, крепко. Тогда, когда ночевал на полу перед утренним распределением, только ты засопел, солдаты начали нас подымать. Хотели собрать денег. Их четверо, ну, а нас поднялось человек тридцать, да спящих начали будить. Они шуганулись. Подозвали меня и стали выпрашивать гитару. Всё равно, говорят, у тебя её отберут да ещё заставят по ночам играть…

   - Как Бугулюн.

   - Точно… Ну, я им: купите. Короче, базарили, базарили… Наши пацаны не ложатся, поддерживают меня. Представляешь, купили, за пятнадцать рублей! Я, конечно, больше просил, но и то неплохо. В сапёрной её у меня даром бы отняли.

   - Конечно… А как ты башли сохранил?

   - Э, бумажную деньгу нетрудно спрятать, я тебе потом покажу… Ну, кажется, пришли. Держи по последней сигарете. Дай Бог, завтра купим. Покурим – и спать.

   … «Хорошо засыпать сытым и знать, что впереди ещё семь-восемь часов сна и никаких «сорок пять секунд подъём» утром, равно как и зарядки, не будет. Каждый день бы, наверное, спал в одежде, - думал Митяй, - лишь бы утром не натягивать её сломя голову, а потом бежать на зарядку со сбившимися в комок портянками». Он улыбнулся в темноте и пожалел храпевшего внизу Грибанина. Наверняка, бедняге снилась жратва. Надо было ему хлеба принести из столовой… И земляку тоже. Где-то здесь он, среди этих длинных рядов нар… Ладно, хоть отоспятся, и то хорошо…

   - Миха, спишь?

   - Нет покедова.

   - Соври какой-нибудь анекдот, - Митяй расслабленно в потолок. – Ты их до фига знаешь.

   - Длинный расскажу, не уснёшь?

   - Рассказывай.

   - Зайца призвали в армию. Ротный – волк. Замполит – волк. Комбат вообще медведь. Зверьё,

39

короче. Стоит косой на тумбочке. Ротный идёт мимо: «Почему в шапке?» Бух по голове. Заяц шапку в тумбочку. Замполит идёт мимо: «Почему без шапки?» Бух по голове. И так каждый день. Придираются, со света сживают… Заяц – к комбату. Так мол и так, защитите, нет сил терпеть. Медведь вызывает волков. «Ну, что же вы? Если решили задрочить, то – по уставу, чтоб повод был. Например, дайте невыполнимое задание. Не сделает – накажите». Ну, те: «Добро, товарищ медведь». А заяц-длинные уши всё подслушал, на ус намотал. На следующий день вызывают его волки в каптёрку. «Заяц, принеси-ка нам яблоко, десять минут тебе!» Заяц умчался, а они думают: «Принесёт маленькое, скажем, что хотели большое. Принесёт красное, скажем, что хотели жёлтое. Всё равно оттырим».

   - Эт точно, - согласился Митяй словно сам себе и тут же спохватился. – Рассказывай, рассказывай.

   - Через десять минут заяц входит с подносом яблок и говорит: «Вам какое? Большое, маленькое? Красное, жёлтое, зелёное? С листочком, без листочка?..» Ротный встаёт: «Почему в шапке?» Бух по голове.

 

 

   На следующий день бывших курсантов вихрянских учебок снова посадили в поезд и повезли в областной центр. Три часа езды, потом по разным машинам, и через двадцать минут в кузове Кириллюк и Митяев оказались в новой части. Кругом очищенный от снега асфальт, по линии посаженные деревья, чистота. Последнее радовало мало: чисто, значит, солдаты ежедневно вкалывают на морозе с лопатами и вениками.

   До вечера простояли у штаба. К счастью, день был солнечный, умеренно холодный. Когда стемнело, молодых разделили на три группы и повели к казармам. Вся сапёрная учебка оказалась в одной группе.

   Первое впечатление от новой казармы – холод, который ощущался даже через шинель. Здесь был размещён целый пехотный батальон, и широкий коридор – как двухполосная дорога, - умывальник, спальные расположения были заполнены разношёрстным народом. Миха, никогда не видавший столько наций, почувствовал себя как среди строителей Вавилонской башни после смешения языков.

   Вновь прибывшие – девять сапёров и пятнадцать человек из мотострелковой учебки – сиротливой кучкой встали у двери с надписью «штаб». Про них словно забыли. Мимо сновали солдаты: одни шли вразвалку, громко кричали, другие передвигались исключительно бегом, прижимаясь к стенам. Разговоры, крики – на десятках языков.

   Через несколько минут мотострелков по двое, по трое начали куда-то уводить. Возвращались они, ничего не рассказывая, но по лицам было видно – некоторым доставалось. Дошла очередь и до бывших сапёров. Какое-то жутко худое, с истрёпанной одежде чучело, отдалённо напоминающее советского солдата и комсомольца, подошло к ним и сказало Михе и Роману: «Сходите в умывальник. Дедушки вас зовут… Потом – вы двое…»

   - Пойдём? – спросил Миха приятеля.

   - Пойдём. Всё равно никуда не денешься. Нам же здесь ночевать…

   В умывальнике, на подоконнике, сидели трое, ещё один стоял рядом, курил и рассказывал сослуживцам что-то весёлое. К ним и подвёл посыльный Миху и Романа.

40

   - Откуда будете, бродяги? – спросил сидевший справа, на вид русский, с рыжим лицом, рыжими волосами и подчёркнуто строгим выражением глаз.

   - Из Вихрянска, - ответил Роман, - с сапёрной учебки.

   - Ну, и сколько же вы прослужили? – продолжил другой.

   Подошли ещё несколько любопытных, но обитатели подоконника некоторых прогнали. Какой-то старослужащий, вытирая махровым полотенцем крепкое, упитанное тело, пошутил:

   - Только с поезда?

   - Да, - сказал Миха, считая, что в любом случае он ответил правильно: и если имелось в виду, что они недавно из дома, и если – что только с вокзала.

   - Ну, и как там, в учебке? Сержанты издеваются?

   - Да так себе. Привыкаешь со временем…

   - Ничего, - снова заговорил рыжий, - здесь жизнь, как у мамы: можно опухать.

   - Но очень осторожно.

   Оба духа молча выслушивали шутки, в которых, впрочем, проскальзывал холодок, вежливо улыбались.

   Их обыскали. У Романа нашли три рубля, и рыжий оставил себе фотографию его девушки, сказал: «Всё равно она уже блядует». У Михи забрали ручку и начатую пачку папирос. Затем им объяснили, что они должны «тащить службу» тихо, мирно, на рыпаясь, и что только таким способом можно дожить до возвращения домой. Проинструктировав, отпустили. Когда подошли к своим, Миха заметил, что возле Митяя стоит какой-то смуглый солдат с большим носом. Донеслись обрывки их разговора:

   - … Русский, хохол, узбэк?

   - Русский! – ответил Митяй, и собеседник, строго посмотрев на него, отошёл.

   - Чего он, Митяй?

   - Да вот, у Грибанина карманы обыскал и у Петра тоже. Ну, а там что?

   - Так, весёлая беседа. Остался без курева.

Митяй с Грибаниным отправились в умывальник, а к Михе подошли двое, по виду и манерам старослужащие.

   - Какой размер шинель? – спросил один.

   - Сорок восьмой.

   Посоветовавшись между собой на непонятном языке, они предложили:

   - Давай меняемся? Мы тебе даём такой же шинель, но немного старый.

   Миха покачал головой.

   - Ты что, шибко опухший? К тебе нормально обращаемся…

41

   - Вам сейчас выдают бушлаты. Шинель не пригодятся, - добавил другой.

   - Выдадут так выдадут, - ответил Миха, - но я в чём приехал, в том и буду ходить.

   - Ну, ты сука… Тебе здесь жить…

   Миха промолчал. В это время из штаба вышел офицер и потребовал, чтобы новички построились. Миха сбегал в умывальник за своими и успел заметить у Грибанина что-то похожее на синяк. Офицер вызвал старшин и разделил им бывших курсантов по своей бумажке. Грибанин, Головко, Кириллюк, Митяев, Петрянин, Шутов были определены в первую роту. Служба продолжалась.

 

                                                                       Глава 2           

   Ночь прошла спокойно. Утром, в половине седьмого, дневальный хрипло прокричал о подъёме, но никто не заставлял молодых одеваться за сорок пять секунд. Сержанты произносили привычное «наводим идеальный порядок», однако больше заботились о том, чтобы успеть до построения умыться, как впрочем, и все в этой роте. Новенькие же, привыкшие ходить в умывальник по команде, на завтрак отправились с сонными глазами.

   Столовая поразила своими размерами – не меньше стадиона – и собачьим холодом. Прочие впечатления были у каждого свои. Миха, лишь увидев, как напряглись лица у сидевших рядом, когда все выполнили команду «батальон, садись», понял, что жратва здесь так просто не достаётся. Сориентировавшись же, он ловко наложил себе каши сразу после двух сержантов и какого-то старослужащего и, передав им масло, взял кусочек себе. Пяток волчьих взглядов был оценкой его действиям. Сидевший за соседним столом Митяй остался без масла и без кружки для чая: посуды не хватало. Шутов не успел схватить хлеб и начал клянчить, но если у кого и был второй кусок, то лежал под столом на коленях. Хуже всего пришлось Грибанину: тоскливо озираясь, он сжевал свой хлеб и, лишь выпросил чашку, раздалась команда: «Встать! Выходи строиться!» Невелики успехи в борьбе за пайку были и у Петрянина с Головко. Они сели за один стол со старшиной и большинством старослужащих, съели много пшённой каши, но «неположенные по сроку службы» масло, сахар и чай проплыли мимо молодых.

   После завтрака молодёжь навела ещё один, более идеальный, чем предыдущий, порядок в спальном расположении, а затем по приказу командира роты расселась в ленкомнате для изучения текста присяги. Дневальный прокричал: «Строиться на развод!», и в коридоре постепенно стихло: построение батальона происходило на площадке перед казармой.

   «Четырнадцать духов», - сосчитал Миха. Все сидели, изображая чтение клятвы на стене. Грибанин делал вид, что не спит, Головко с Петряниным испуганно разглядывали небольшой стенд «Будь бдителен! Враг рядом! До границы 800 метров». Миха быстрее других новеньких поняв, что особого контроля за ними нет, повторил на всякий случай выученную ещё в учебке присягу Родине и партии и обернулся к молодым из прибывших ранее.

   - Ну, как тут жизнь?

   - Как с ними ладите? – спросил и Митяй, кивнув на нерусских.

   - Всё как в армии… Меня Николаем зовут…

   - Миха.

42

   - Слава.

   - А этих лучше не трогать. Вон у того, что балабонит, не все дома…

   - Дурак что ли? – удивился Митяй.

   - Хуже. Ему старшина дал прозвище Душман.

   - В столовой постоянно так? – Миха перешёл с шёпота на полный голос: всё равно четверо смуглолицых на соседнем ряду начали шумно обсуждать что-то своё, переходя на крик и перебивая друг друга.

   - Старослужащие всё съедают: дедушки, фазаны и черепа.

   - И сержанты, - прибавил сосед Николая. – А вас из учебки почему перевели сюда.

   - Перебор, - Миха пристально посмотрел на любопытного. – А ты откуда родом?

   - Встать! Смирно!

   Все подскочили и уставились на высокого черноволосого солдата. Тот закатился смехом:

   - Правыльно, духы. Я полтора год уже прослужил, надо вставать, когда вхожу.

   Двое сидевших у двери, увидев, что перед ними не сержант, сразу сели.

   - Это чечены, - прошептал Николай соседям.

   Сели и остальные. Самозванец полистал подшивку газет, останавливая внимание на фотографиях, и вышел.

   - А я родом из Чувашии… Степан. Знаешь, где это?

   - Знаю, у нас в школе была карта…

   «Удивительно, - подумал Миха про себя, пока его приятель поддерживал разговор с новыми знакомыми, - вроде бы и русский, а что-то есть такое… Чуваш. Никогда и не видел их… Хоть в нациях начну разбираться».

   Митяй стал было в розовых тонах расписывать жизнь в учебной сапёрной роте, но Миха пристыдил его.

   - Имей совесть. Там бы ты сейчас умирал на угле или на траншее, а здесь уже полчаса сидим спокойно.

   - Здесь тоже работы хватает, - заметил чуваш. – Водители работают в парке боевой техники, другие на всяких работах. Даже в город попасть можно на работу…

   В эту минуту сидевший в среднем ряду Шутов спросил что-то у смуглых соседей и получил резкую оплеуху от Душмана. Русские промолчали, остальные захохотали. Смеялся и Головко, пока не получил от Шутова толчок. Они едва не подрались. Так прошло знакомство бывших сапёров с новой ротой.

 

 

43         

   … Работы на морозе, действительно, хватало и здесь. Почти весь день шестого декабря, второй день, прожитый в Голопольске, Миха и Митяй провели за отогреванием и отдалбливанием земли: в целях укрепления обороноспособности части было решено вырыть вдоль центральной аллеи прямоугольные ямы. Ватная одежда и костры более-менее согревали; кроме того по очереди ходили греться в казарму. За работой новенькие узнали, что они попали служить в пехоту, в первую роту второго батальона, что эта войсковая часть – укреплённый район (УР) – охраняет границу, что передвигаться по территории части нужно только строем и всегда отдавать офицерам честь. Ближайшим событием личной жизни для новобранцев должно было стать принятие присяги через несколько дней.

   Вскоре произошло первое столкновение с азиатскими сослуживцами и у Михи. За обедом он вновь словчил, за что получил от Душмана кружкой по голове. Ответным действием было торжественное одевание чашки с супом на голову. Противников быстро угомонили и сделали строгое внушение. Вообще, как-то сразу произошло так, что Душман (Мирзоев) сплотил вокруг себя троих земляков из молодых, и вся четвёрка постоянно кидалась то на одного, то на другого духа из русских. И не зная тюркских языков, можно было понять, что старослужащие их подзадоривают. Осёкшись на Михе, Душман успел за день разбить лицо трусливому Петрянину и несколько раз пнуть Грибанина. Шутов вздумал было заигрывать с задирой, но, на его несчастье, тот плохо понимал по-русски и любое обращение к себе не на родном таджикском языке воспринимал как оскорбление. Особняком держались ещё двое новобранцев первой роты, которых Колька Шашков назвал «чеченами»: чеченец Чабаев и Арасов из Дагестана.

   … Рота занималась ямами до ночи. На каждый «объект» приходилось по двое-трое молодых и столько же солдат старших сроков службы. На вооружении каждой группы состояли погнутый лом и древняя БСЛ-110 ЧБТ (большая сапёрная лопата), инструмент, судя по всему списанный местными пионерами по причине негодности в металлолом. Если днём возле ям ещё вертелись закреплённые старослужащие и сержанты, показывавшие иногда «щеглам», как нужно работать, то после ужина молодым была предоставлена возможность совершать подвиг на благо Родины самостоятельно.

   Миха и Митяй попали на одну яму. Поначалу с ними работал Мурат Курбанов, но он явно отлынивал и очень обрадовал напарников, когда вообще ушёл к землякам. На соседнем объекте копошились, матеря друг друга Шутов и Головко, дальше – остальные. Душман и его друзья работали активнее всех: лишь ушли сержанты, как компания отобрала более глубокую яму у соседей, потом поменялась обратно, а потом вообще ушла греться в приёмную санчасти, что располагалась рядом со штабом УРа.

   Часов около одиннадцати в батальоне прошла вечерняя поверка – к всеобщей радости, в помещении казармы. Молодых первой роты пока поставили отдельно, на левом фланге.    

   Вообще, батальон, едва вместившийся на первом этаже, представлял собой внушительное явление: две с лишним сотни солдат, кричавших «я» на самый разный манер и тембр, и – перед каждой ротой – старшина: высокий, крепкий, в словно на заказ сшитой форме. «Такой толпе враг не страшен», - подумал Митяй, осторожно озираясь и ощущая что-то вроде гордости от сопричастности к этой грозной силе. В голове его друга и земляка, стоявшего справа, промелькнула более практичная мысль: «Хорошо, что много народу: легче затеряться».

   После поверки какой-то офицер радостно объявил первой роте, что злополучные прямоугольники вдоль центральной аллеи к утру должны быть закончены. Цифра один метр в глубину повергла копателей в уныние, словно им приказали добраться до центра Земли.  Из старослужащих одни пошли спать, другие, одев тёплую одежду и приняв рабочий вид, направились в кочегарку и другие места к землякам; старшина же перепоручил общее

44

командование младшему сержанту с сутуловатой фигурой, широким лицом и какими-то угловатыми манерами по фамилии Зайцев, а сам скрылся в каптёрке, забрав туда Кольку Шашкова.

   Вновь пришлось облачаться в тёплую одежду: в бушлаты, подбушлатники, ватные штаны, валенки. Особенно медленно одевался Зайцев, явно недовольный назначением. Он раздражённо покрикивал на молодых и отвёл их на работу строем. «Все по своим местам. Быстро находим дрова, отогреваем землю, затем отогретое убираем ломом и лопатами. Как только сделали один метр, идём спать… Так, если что – я на КПП. Ямы меряйте лопатами, их черенки – сто десять сантиметров».

   Зайцев ушёл в одну сторону, а «чечены» и группа Мирзоева отправились по направлению к казарме. Однако через пару минут все они резво вернулись и застучали ломами.

   - Наверное, прочитали лозунг «Защита Родины – священная обязанность гражданина СССР», - сказал Миха.

   - Или напоролись на старшину,-  прозаично предположил его друг.

   - Вечно ты всё опошлишь, курсант Митяев…

   - Рядовой. Теперь рядовой, а не курсант. Учебку  закончили.

   - Да, сапёрами уже стали, теперь ещё армию осталось по-быстрому закончить…

   - Что с ямой-то делать будем? – спросил Митяй, измерив глубину и не удовлетворившись результатом.

   - Оставим в покое, пусть спит.

   - А как же один метр?

   - Ты думаешь, кто-нибудь выполнит? У нас даже больше, чем у этих олухов, - Миха показал на соседей. – Но если ты горишь желанием потрудиться на оборону, я так и быть, уступлю тебе этот агрегат.

   Миха протянул лом. Митяй быстро стукнул раз двадцать, но, увидев, что выдолбил лишь горсточку глины, остановился.

   - Свинья этот Зайцев. «Отогреваем дровами!» А по всей части ни щепки. Попробовал бы сам помахать. Знал бы, не пошёл в эту армию…

   - Да, таким двоечникам, как ты, нельзя доверять грозное оружие…

   - Это ты называешь грозным оружием? – Митяй отшвырнул лом и начал стучать нога об ногу: валенки уже капитулировали перед морозом.

   - Ладно, дружище, я не зря предложил тебе держаться вместе. Выручу твои нежные ноги, которые до этого знали лишь золотой песок Ямайки. Заодно и посчитаюсь с этими чмырями Грибаниным, Петряниным, Шутовым  и Петровым.

   - Да, они шугаются урюков. Сегодня…

   - Они сами хуже урюков. Я сказал: держимся вместе против Душмана. Не хотите – как хотите. Я о себе всегда позабочусь сам… Будь здесь, я сейчас.

45

   Не успел Митяй сделать короткую гимнастику, чтобы разогреться, как Миха вернулся в сопровождении тех, кому он хотел отомстить за трусость, а также Петьки Головко.

   - Значит так, чурки смотались, но им хуже. А мы в соответствии с последним указанием сержанта Зайцева выкапываем эту первую яму и идём спать.

   Митяй не успел ещё ничего сообразить, как помощники накинулись на работу. Под шумок Миха шепнул ему: «Молчи. Пусть пашут». Вшестером (Головко, словно о чём-то догадываясь, больше стоял без дела), они довели яму до метровой глубины минут за сорок. После этого Миха привёл сержанта, показал результат своей с Митяевым работы, и Зайцев отвёл их двоих в казарму. Уставшие и замёрзшие простофили не сумели даже доказать, что произошёл обман. Зайцев не стал их слушать, считая, что они просто «рубят колоду».

   Зайдя в туалет перед сном, Миха и Митяй увидели в умывальнике одинокую фигуру Флюзина из их роты, того самого, что зазывал сюда бывших курсантов в день их приезда. Флюзин стирал пэша, хотя был в форме.

 

 

   На третий день после прибытия вихрянских курсантов во второй батальон командир роты капитан Швердякин распределил их по взводам и отделениям, и на ближайших политзанятиях личный состав первой роты сидел уже повзводно. Сержанты ушли политически совершенствоваться в канцелярию ротного, бывшую одновременно каптёркой.

   Замполит появился с опозданием. Это был невысокий полный человек с умными и хитроватыми глазками и незаметной походкой. Он тихо вошёл в ленкомнату и сделал уже шагов пять, когда, наконец, раздалась команда «смирно» и рота встала. Остановившись перед средним рядом, замполит улыбнулся, добродушно сделал замечание одному солдату, который лишь слегка приподнялся («Котэ-э, поднимись»), и, услышав «чо, тарщ литинан, я уже полтора год прослужил», сказал:

   - Так, у нас появилось много новеньких, целых шесть… Да было восемь, итого пятнадцать… - он улыбнулся своей шутке. – Для вновь прибывших представляюсь: заместитель командира роты по политической части лейтенант Филипченко… Можете обращаться ко мне по всем личным вопросам. Са-адись!»

   Лейтенант раскрыл свою папку и начал читать лекцию по теме «Боевое братство Вооружённых Сил стран социалистического содружества». В комнате царила атмосфера непринуждённости. Старослужащие негромко болтали, но на замечания замполита реагировали; он же заботился лишь о том, чтобы все записывали главное. Только один – Рашидов – не писал, сославшись на незнание букв, но Колька Шашков шепнул Михе, что это дед и поэтому «косит». Новеньким выдали чистые общие тетради и ручки.

   «…братское сотрудничество армий стран социалистического содружества крепится на прочной основе братского сотрудничества коммунистических партий этих стран», - красиво выводил Миха на первой странице и думал о том, что нужно всегда садиться на этом месте: рядом тёплая батарея. Служба в пехоте ему начинала нравиться.

   В перерыве между двумя часами политзанятий в ленкомнате остались только духи, да и то не все: пришли сержанты и взяли от каждого взвода по одному человеку наводить дополнительный – идеальнейший – порядок в спальном расположении. Миха и Колька остались на своих местах: от их взвода убираться пошёл Петрянин. Казах Оскомбаев, замкомвзвод

46

второго взвода, послал Митяя. Здесь не обошлось без конфликта. Митяй слегка возмутился, что, мол, и перед завтраком он больше всех убирался, и Мирзоев с Чабаевым едва не накинулись на него с кулаками. Миха приподнялся со своего места, и Душман зло спросил:

   - Что?! Русский  русский защищай?! Я тебя в…!

   - Я тебя сам, - спокойно ответил Миха, после чего встал и Шашков.

   - Рядовые Митяев и Мирзоев, оба в расположение бегом марш! – прервал спор сержант.

   У Зайцева, командира отделения в третьем взводе, всё обошлось спокойнее. Он назначил молодого казаха Наульбегова, и тот, заматерившись по-своему, убежал из ленкомнаты. «Землякам жаловаться пошёл, урюк, - с неудовольствием, но спокойно прокомментировал Зайцев. – Петров, иди… только натри полы и поправь постели».

   Чабаев встал, пересел на первый ряд к земляку Арасову и сказал так, чтобы слышал выходящий Зайцев: «Урюк назвал другого урюком». Сержант не обернулся, но спина его дрогнула.

   - Разве Зайцев нерусский? – спросил Миха.

   - Твой земляк из тундры! Ха-ха-ха!

   Миха промолчал, решив, что одного конфликта, с Душманом, ему на сегодня хватит.

   - Много у вас в роте дедов? – тихо спросил он Шашкова.

   - Да я сам ещё не всех знаю, - ответил тот, наклоняясь к столу, чтобы никто не слышал их разговора. – Мы здесь только две недели после карантина. А в карантине у нас был сержантом Тюлебеков, замок третьего взвода. Он – дед. Остальные сержанты, наверное, черепа, только из учебки. А вот Винокуров и Памфилов – одного призыва и корефаны, они по году прослужили.

   - Винокуров – наш замок?

   - Да, первого взвода, и он же за старшину. Вообще-то есть прапор, Цезарев, но он редко бывает в роте… Дальше: ара Аракелян – не знаю, то ли черпак, то ли фазан…

   В эту минуту в ленкомнату вошёл Мирзоев, помахивая намотанным на руку ремнём. Он что-то сказал Курбанову, и тот встал у двери. «На шухере», - смекнул Миха и на всякий случай поднялся, делая вид, что заинтересовался газетами, которые по приказу замполита перекладывал в углу комнаты Грибанин.

   - Ты моя знаешь? – Душман остановился, широко расставив ноги.

   - Доселе не созерцал, - Миха специально ответил непонятно.

   - А?.. Ты моя знаешь, су-ука?!. Я тебе знаешь, что сделаешь?.. – следующие фразы были не по-русски.

   - Я тебе то же самое и на более высоком уровне…

   Душман вскрикнул и начал бить ремнём, очень быстро взмахивая рукой. Миха минуты две пытался поймать ремень, но это не удавалось. Тогда он ударил ногой. Душман немного отпрянул. Лицо его перекосилось от злобы, ноздри расширились, с шумом втягивая воздух. Он готов был ещё раз накинуться на врага, но тут вошёл Рашидов. Курбанов что-то сказал земляку.

47

   - Душман, пошёл вон!.. Ничего! Хочешь драться – так, чтобы никто не видел! Замполит зайдёт – и тюрьма!.. А ты что, щегол – наглый, да? – обратился Рашидов к Михе.

   - Он на меня кинулся. Я защищался.

   - «Кинулся»… Будешь з… - будешь чмо, понял?

   Миха уже сидел на месте: с дедом лучше не спорить. Он сильно досадовал, что оставил столько ударов без ответа.

   - Чуркам можно наглеть, а русским нельзя, - сочувственно прошептал Колька.

 

 

   Через два дня всё молодое пополнение батальона свозили на стрельбище километрах в пятнадцати от города. Там они пальнули из автоматов, мало заботясь о точности – не успели бы закоченеть пальцы – и теперь полностью приготовились к принятию присяги. Торжество было намечено на ближайшие дни. Замполит Филипченко объявил, что желающие могут «выписать» на присягу родителей. Но среди молодых первой роты не оказалось ни одного, чей дом находился хотя бы в соседней области.

   Всю дорогу на стрельбище Душман косился на Миху и грозил ему на двух языках. А во время стрельбы Миха сумел незаметно от офицеров направить на Мирзоева автомат, правда, незаряженный, чем заставил смуглого врага побледнеть. Отношения налаживались.

 

 

   Ясным морозным утром десятого декабря батальоны и отдельные роты выходили на огромный плац: молодое пополнение каждого подразделения должно было присягнуть на верность партии и правительству.

   В этой части света зима давно вступила в полные права: проморозила землю, реки и деревья так, что стволы трещали по ночам, застелила всё вокруг уже третьим слоем снега и раскалила воздух холодом настолько, что приходилось прикрывать нос рукавицей, чтобы не повредить стужей лёгкие. Но солдат мороза не боится. Доблестные батальоны, возглавляемые комбатами, встали спиной к городу, лицом к кирпичной трибуне и, услышав «смирно», замерли. Торжественное вступление однако быстро скомкалось из-за сильного холода, и вскоре ротные и замполиты уже принимали присягу, построив новобранцев перед строем своих подразделений. Четырнадцать молодых первой роты встали по двое. Митяй попытался вызвать у себя праздничное настроение, соответствующее важному моменту в жизни, но сзади заворчал Размадзе: «Быстро, духы, быстро. Я замерзать должен?» и помешал сосредоточиться.

   - Рядовой Арасов! – крикнул ротный.

   - Я!

   - Рядовой Головко! – скомандовал замполит.

   - Я!

   - Для принятия присяги выйти из строя! – сказали офицеры дуэтом.

48

   Солдаты браво промаршировали – благо вчера три часа потратили на тренировку – взяли текст, который почти все знали наизусть, начали читать: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды…бесприкословно выполнять…суровая кара…» Расписавшись, вернулись в строй. Следующими были Грибанин и Кириллюк. Оба неплохо вышли: сказалась почти ежедневная четырёхчасовая строевая в учебке. Миха начал быстро и выразительно читать; слова «строго хранить военную и государственную тайну» его просто умилили: за всю жизнь он не знал ещё ни одной тайны или какого-нибудь секрета. Однако в конце первого абзаца текста присяги ротный оборвал его, сунул ручку и вызвал следующего. Грибанин читал, с трудом ворочая замерзающую челюсть: «… на ващиту ваэй Водины – Ауза Авеских Алиалистических Испублик…» «Что – чурка, да?» - спросил из строя Рашидов. Когда Грибанин начал расписываться, рота взвыла: ручка сначала два раза выпала из его деревянных рук, затем оказалась застывшей паста. Замполит подло-ласково улыбался и отогревал её дыханием.

   - Чо, таарщ литинан, - загудел Размадзе, - у вас хороший сапоги, я замерзал уже…

   -  Закаляться надо, Котэ.

   К замполиту вышел Мирзоев. Рота захохотала, когда Душман прошагал, делая отмашку рук наоборот. Вчера старшина Вынокуров тренировал его дольше других, в течение получаса вызывая из строя и отправляя обратно, но так ничего и не добился: при шаге правой у него вперёд шла правая же рука и наоборот.

   Мирзоев подошёл к лейтенанту и молча откозырял. «Ты что, в польской армии? Рука держится всё время, пока докладываешь. Подыми». Мирзоев нерешительно поднял левую, опустил, оглянулся назад. Рашидов сказал что-то по-узбекски, и Душман, поднеся правую руку с загнутым ковшом запястьем к уху, произнёс:

   - Таарщ литинан!

   - Что?

   Из строя начали подсказывать. Не выдержал и замполит:

   - Товарищ лейтенант…

   - Таарщ литинан…

   - Рядовой Мирзоев….

   - Рядавуй Мирзоёв…

   …

   … Наконец, Душману была вручена папка с текстом присяги. «Ну, слава Богу!» - облегчённо сказал Оскомбаев, но поторопился. Герой праздника, не читая, выпалил: «Я – гражданин Союза Советских!!» и умолк.

   - Социалистических Республик, - продолжил Филипченко, и Душман повторил.

   - Вступая в ряды Вооружённых Сил СССР…

   … Когда Мирзоев вернулся в строй, у ротного уже был Шутов. Он бодро крикнул «я», а дальше начал пороть какую-то тарабарщину: «… вадавин ваува вавесы писиа сисисих иувлик…» Но никто не смеялся. Одни стучали нога об ногу, другие прыгали на месте;

49

героически отбивались от холода и соседние роты. Кто похитрее, те уже уходили с плаца. Расписаться Шутов не сумел: замёрзли обе ручки. Швердякин махнул рукой: «Ладно, в казарме распишешься», поставил молодых в общий строй и повёл роту в тепло.

   В тот день в столовой к киселю дали печенье. Размадзе съел целую кучу – за половину роты, - запил тремя кружками, после чего объявил, что прощает молодых.

 

 

   После ужина в праздничный день присяги молодёжь первой роты расселась на проходах между рядами кроватей с иголками в руках. Широкий коридор делил казарму пополам, и спальное расположение роты находилось по обе стороны коридора: справа, если стоять спиной к входу, - первый взвод и зенитное и связистское отделения, слева – второй и третий взводы. Вся обстановка ограничивалась койками, тумбочками и табуретками; лишь в расположении третьего взвода на крючках висели шинели. Шинели эти, с красными пехотными погонами, обладали довольно странным свойством аномального характера: лишь гас свет после отбоя, как они испарялись и потом появлялись вновь только после команды «батальон, подъём». Для понимания явления не нужно было приглашать специалистов по полтергейсту: плюс десять в казарме считалось жарой. Вечерами старослужащие ходили в бушлатах или сидели по каптёркам и бытовкам, где было немного теплее. Молодых грела работа.

   На первом этаже дислоцировались две роты, имевшие свои спальные расположения, ленкомнаты, оружейки, бытовки и каптёрки; отдельные взводы, ничего этого не имевшие; располагались кабинеты командиров и штаб, на котором без всякой секретности прямо так и было написано: «Штаб». Ещё несколько рот жило на втором этаже казармы.

   Миха и Митяй сели рядом с Колькой Шашковым. Вместо истрепавшихся подворотничков все молодые получили по куску белой материи, которую нужно было по-особому свернуть и пришить на воротник изнутри. Колька показывал и, заботливо расправляя «подшиву», рассуждал. «Всех духов припахивают подшивать или стирать, а меня никто не трогает. Старшине подошью и свободен, своей формой занимаюсь». Только сейчас друзья обратили внимание, что у Кольки на коленях лежало два пэша: своё и чистое, выглаженное, с красивыми погонами и комсомольским значком. «Чеченов никто не заставляет, все боятся их земляков. А узбеки своим подшивают. Вон у Пахратова пэша Рашидова…

   - Пахратдинова, - поправил Миха, - он каракалпак.

   - Один фиг.

   - Я видел, как Рашид на него наезжал: земляк, земляк… - сказал Митяй. – Миха, ты будешь эмблемы менять на пехотную «капусту»?

   - Буду.

   - Ну, прощай, сапёрная рота…

   - Прощай. Эй, Грибанин, хочешь в сапёрную учебку вернуться?

   Грибанин встрепенулся и осторожно показал сладкую улыбку:

   - Да…там в столовой посуды на всех хватало, и сержанты сидели за отдельным столом, не

съедали всё, как здесь…

   50

Миха присмотрелся:

   - А у тебя чьё пэша?

   - Младшего сержанта Мамедова, моего командира отделения.

   - Мамед ведь череп? – спросил Миха у Кольки. – Что, черепам тоже подшивают?

   - Нет, просто вас много приехало. Вон и ара Аракелян припахал Шутова… Обычно дед или фазан даёт подшивать черепу, а череп передаёт работу духу.

   По коридору прошёл Флюзин. Трудно было поверить, что это существо прослужило полтора года. Вечно грязный, со смуглым от презрения к мылу лицом, в пожёванной не менее как четырьмя коровами шапке, Флюзин и физически походил на молодого: на невысокой, худощавой и сутулой фигурке выделялся разве что уродливый животик, предмет насмешек в умывальнике и бане. Сейчас чёрные бегающие глазки Флюзина что-то выискивали.

   - Головко? Чьё подшиваешь?

   - Котэ пэша, не видишь?

   - Григорию потом подошьёшь.

   - Ну, конечно. А другие – ничего?

   Флюзин похлопал глазами. Арасов и Чабаев о чём-то болтали, не обращая ни на кого внимания.  Все остальные – склонились над вышиванием. Шашков поднялся и торжественно понёс старшинскую робу в каптёрку.

   - Кириллюк, подошьёшь Остапу…

   - Сам подошьёшь, - Миха сказал и внутренне сжался от свое дерзости: Остапенко – тот самый рыжий и злой дед, который в первый день забрал у Романа фотку подруги. Все духи роты боялись остапенского тяжёлого, мутного взгляда и ненавидели этого водилу второго взвода.

   - Ты что, дух, опухаешь?.. Хочешь ночь не спать?

   Миха сидел молча. Неизвестно, чем бы всё закончилось, но в расположение зашёл Стёпа Петров, и Флюзин перекинулся на него. Напрасно Петров доказывал, что он целый день работал в автопарке, «подшаманивая» свой ЗИЛ-131, что ему полчаса нужно только на то, чтобы отмыть руки – Флюзин увёл его в бытовку. Вскоре Степан вернулся с чужим пэша и молча сел в уголок. Пришёл Шашков и виновато сказал, что Митяева зовут в каптёрку.

   - Зачем, знаешь? – спросил Миха.

   - Не-эт…

   - Что ты гонишь! Говори!

   - Да, короче, там старшина и Саня Памфилов что-то хотят поручить… Может, куда сбегать…

   - Ты постарался?

   - Ты что? Они сами его выбрали…

   Митяй ушёл, но быстро вернулся и, надевая шинель, объяснил:

51                

   - В кочегарку – за жареной картошкой и в столовую за хлебом. Может, нам принесу.

   Выходя из расположения, Митяй столкнулся с Душманом, который шёл из умывальника по пояс голый, гордо выпячивая волосатую грудь.

   - Митьа-а? Куда?

   - Ходи, ходи мимо…

   - Чо?! Я твой убивай быстро!

   - Старшина посылает. Доволен?

   - Ну, иды, иды. Я разрешаешь…

   Митяй быстро ушёл, а Кириллюк и Шашков переглянулись.

   - Без его разрешения не пошёл бы, - усмехнулся Миха.

   - Ну. Деловой, как электровеник… Ему чётко: русского языка не знает, косит. Даже офицеры ничего не могут заставить…

   - Как в анекдоте: восемнадцать лет джигит, два года чурка, потом опять джигит…

   Тем временем Душман начал обходить сидящих и задираться: подразнил по-своему Курбанова, и тот, судя по всему, обматерил его на языке предков; сорвал шапку с Петрянина и закинул на верхнюю койку; потом начал щипать Грибанина за одутловатые щёки: «У-у, рожа…» Грибанин отворачивался. Вдруг что-то вспомнив, Душман покрутил головой: «Пети-а? Пети-а?» и, увидев Петрова, подошёл к нему.

   - Пети-а, подшива пришивай…

   - Я подшиваю уже Григорию, а ещё сам не умывался…

   - Не плачь, су-ука, - утешил Душман. – Остап пришивай – мой пришивай, - и, увидев в конце коридора земляка, который держал окурок и что-то кричал, Мирзоев побежал, попутно толкнув Миху и Кольку, которые поднялись умываться.

   - Маймун! – сказал Миха.

   - Ого, ты уже материшься по-ихнему!

   - С волками жить – волком быть.

   … До построения на вечернюю поверку оставалось около двадцати минут, когда Миха сделал все дела и даже немного покурил: Душман, пристыженный словом «жмот», отдал ему остаток сигареты. Миха зашёл в ленкомнату, благо все старослужащие сидели на втором этаже у телевизора, и решил написать письмо. Ни бумаги, ни конверта у него не было, только взятая у Кольки шариковая ручка. Миха пошарился за стендами и за спиной у одного из членов политбюро нашёл два конверта; потом открыл ящик с тетрадями для политзанятий, выбрал одну с подписью «Мирзоев», вырвал из середины двойной лист и сел к самой тёплой батарее.

   «Здравствуй, мамочка! – написал он вверху. – Служба идёт нормально. Сегодня ровно полтора месяца, как я уехал из дома…» Миха остановился. Что дальше? Новое место он уже обрисовал в предыдущем письме, о присяге и говорить не хочется… Написать, что едва не заставили работать на другого солдата, который всего на год старше? Или как вчера ночью

52

молодых поднял пьяный старшина и в течение часа читал мораль о том, что они обязаны беспрекословно подчиняться сержантам? Миха вспомнил, что времени у него совсем мало, сейчас будет построение, и застрочил: «А значит, осталась ерунда – двадцать два с половиной месяца. Наша часть, как я тебе писал, хорошая, большая. С молодыми обращаются бережно. Старшина Винокуров нянчится с нами, как с малыми детьми. Я как-то не мог подшить подшиву, так старшина показал мне и сам пришил. Старослужащие у нас молодцы. В столовой нас подкармливают, заставляют есть побольше, даже отдают всё сливочное масло. Им уже жрать неохота, потому что думают о доме. На улице холодно, но ты, мамуль, не переживай: ротный нас всё время держит в тёплой казарме. Слоняемся, мучаемся от безделья, ждём тепла. Вот и все мои коротенькие новости. А ремонт в квартире не затевай. Я скоро вернусь и сам всё сделаю. Пожалуйста, не мучайся с этими обоями одна. И навес на даче, уверен, потерпит год с небольшим. Я уже решил, как его перестроить. До свидания, мамочка. Миша. Передавай привет бабушке».

   После отбоев – их сегодня устроили всего лишь два – появился Митяй. Он подошёл ко второму ярусу в первом взводе и положил на Михину койку булку хлеба.

   - Жрите, - прошептал он. – Колька, поворачивайся сюда.

   Кровати Шашкова и Кириллюка стояли вплотную – не хватало места, - и Колька тут же придвинулся. Снизу заворчал водитель первого взвода Годжаев:

   - Что шарахаешься, дух? Спать не хочешь?

   - Иду, иду, - ответил Митяй и быстро зашептал:

   - Пока хлеб привезли, опоздал на поверку. Сидел в столовой. Каждый день в это время привозят, и можно после отбоя бегать в хлеборезку… Жуйте, я уже напоролся…

   Съели быстро: очень хотелось спать. Миха ещё глотал последний кусок, а в мозгу уже понеслись картинки сна. Он видел себя в какой-то казарме, странной, необычной. Те же армейские железные кровати с синими одеялами с тремя чёрными полосами в ногах, но на окнах – шикарные шторы и всюду – горшки с цветами… Он едва осмотрелся на новом месте, как всё начало затягиваться туманом и исчезать. Вдруг со стороны ленкомнаты кто-то позвал его по фамилии, и вокруг снова прояснилось. Миха проснулся. В полумраке дежурного освещения маячило скорбное лицо Петрянина.

   - Кириллюк, Рашид идёт в увольнение в воскресенье. Нужно приготовить ему парадку. Я – подшиваю всё, а ты – гладишь.

   - Что?.. Да.. Пошёл ты на хер, задрот!

   - Мне всё равно. Тебе завтра отвечать.

   - Стой! – Миха напряжённо искал выход, минуты сна для него сейчас были дороже золота. – Рашидов мне перед отбоем сказал, что всё делать будешь ты один, потому что ты ему с ужина не принёс пайку…

   - Так ведь…я Годжаеву ношу… А! Ему ведь Пахратдинов должен был…

   Но Миха уже спал. Ни по каким казармам он больше не ходил и никаких снов до самого подъёма больше не видел.

 

53

 

   Утро семнадцатого декабря началось с неприятности: дневальные на двадцать минут запоздали с подъёмом, и сержанты загоняли молодых, чтобы до завтрака успеть убраться в расположениях. Натирая паркет, Митяев выглянул в окно: земля покрылась новым снегом, а небо, едва пропуская солнечные лучи, выглядело мрачно и зловеще. Свинцовый отблеск портил белизну свежего покрова и превращал деревья в каких-то унылых призраков. «Фигнёво… - подумал он. – Опять снег убирать». И, приглядевшись, расстроился ещё больше: за окнами метался сильный вражеский ветер.

   В расположение зашёл Размадзе. Вытираясь полотенцем, он радостно сказал:

   - Во-о… Белый снег, как для заказ! Митяев, сколько до приказа?

   - Сотня.

   - Сто днэй до приказа… Скоро домой! Праздник, дух! Ти понял?!

   Вечером того же дня дежурным по батальону заступил парторг части старший лейтенант Морозов. Почувствовалось это быстро, точнее, услышалось. До самой половины одиннадцатого Морозов только и делал, что орал: если кто-то громко разговаривал, если кто-то шёл в умывальник раздетый или в форме, но с расстегнутой верхней пуговицей, если кто-то ходил по казарме в верхней одежде, если старшины закрылись в каптёрках и нужно было долго стучать, чтоб открыли… Досталось и дедам первого этажа, уединившимся в бытовой комнате.

   Довольный Головко шепнул Михе после ужина, что Размадзе сегодня подшивается сам, но это не радовало: раз стодневка, значит, деды будут пьяные, а пьяный или полезет в море, которое ему по колено, точнее, по край голенища сапога, или возомнит себя генералом. В батальоне повисло напряжение.

   Петров как обычно принёс с ужина пайку Остапенко, но тот отдал её своему духу. Это тоже не предвещало ничего хорошего. Стёпка сидел на корточках у прикроватной тумбочки и, растерянно озираясь, жевал. Когда Арасов сказал ему «чмо», тот быстро пробормотал: «Тебе хорошо, ты не работаешь, и тебе оставляют» и зажевал торопливее. Арасов рубил колоду по-крупному. Под предлогом болячек на ногах он снял сапоги и ходил в армейских кожаных тапочках. Функцией больного была охрана расположения от воровства полотенец, подушек и прочего: в каждой роте чего-нибудь не хватало, и по приказу старшины Арасову оставляли в столовой хорошую пайку, а кто-нибудь из молодых, едва успев поесть, должен был бежать, чтобы сменить охранника. Впрочем, такие  «колоды» завелись в каждой роте, хотя болячки на ногах, ласково называемые «розочками», имел почти каждый.

   После вечерней поверки Морозов покричал ещё минут десять и, решив, что нагнал страху на всю ночь, ушёл домой. Швердякинская рота легла спать с первого отбоя, молодые замерли, прошла минута, пять минут, десять… Ничего не происходило, и постепенно все уснули. Только Грибанин некоторое время уговаривал Шутова вернуть шинель, но после окрика Мамедова замолчал.

   Митяй спал плохо. Настывшие за день ноги никак не хотели согреваться под тонким одеялом, и он, проклиная ротного, не выдавшего днём валенки, ворочался с бока на бок, выискивая для пяток место потеплее. В голову лезла всякая чушь. Почему-то вспомнились похороны дедушки, ясно представилось кладбище, люди вокруг могилы. Воспоминания незаметно перешли в сон. На кладбище опустилась ночь, всё расплылось, затуманилось, мраморные надгробья превратились в старые, покосившиеся деревянные кресты, и Митяй стал проваливаться куда-то

54

под землю. Судорожные попытки выбраться ни к чему не приводили, и вот уже глубоко внизу замерцал бледно-красный фонарик. Ближе, ближе… Митяя затрясло от страха, он начал отчаянно сопротивляться и увидел, что фонарик приблизился вплотную.

   - Ну, проснулся наконец? – сказал Сичка, череп из их взвода, невесело ухмыльнувшись. – Иди сходи в ленкомнату… Старшина зовёт.

   - Ну как, Василь? – спросил со стороны третьего взвода тоже полугодичник Лаанеоте.

   - Да, с прошлой получки ничего не дал Остапу, так сейчас придрался…

   Теперь Митяй разглядел свой красный фонарик: под левым глазом у Сички светился огромный синяк.

   Ещё натягивая сапоги, Митяй услышал, что ленкомната, судя по гомону, полна народа. Он приоткрыл двери, вошёл. Почти вся рота сидела, стояла, ходила. В углу на двух столах были наставлены водочные бутылки, бачки, чайник, кружки, консервные банки… Рашидов, Размадзе, Остапенко, Тюлебеков, на третьем ряду, у стены, подвыпивший Флюзин, голова которого качалась и падала – все деды были в сборе. За передними столами сидели Винокуров и Памфилов; под стендом «Политбюро ЦК КПСС», как на расстреле, построились почти все молодые сержанты, Годжаев и Аракелян. Вслед за Митяем начали входить и остальные духи.  В тот момент, когда глаза Митяя привыкли к свету и он начал наблюдать за происходящим, Размадзе спорил с Памфиловым.

   - Котэ, пусть идёт.

   - Пошёл ты вообще… - икота помешала договорить.

   Грузин крепко держал Соколова за пэша:

   - Бальшой сижант, да?.. Каманди-ир?

   - Отпусти его. Олег, иди…

   - Ти, Памфил, дед что ли?.. Я дед, ти фазан и молчи вообще… Тебя не трогали молодой, и опухай бистро…

   - Не трогали и не тронут. Вон – щеглов воспитывай.

   Котэ смилостивился и отпустил черепов. Зайцев вышел последним, держась двумя руками за живот. Заглянул Сичка:

   - Григорий, Арасов говорит, что у него болят ноги, Чабаев пошёл в туалет, сейчас придёт. Подымать Душмана?

   - Не надо, - сказал Рашидов. – Иди, Васька, спи.

   - Чё ти!.. – возмутился Размадзе. – Духа защищаешь, да?!. Свой призыв не надо что ли?!. Зови это Душман!

   - Тебя не спросил, грузин! Курбанов – иди тоже спать!

   Митяй переглянулся с Михой. У обоих на уме было одно: если деды подерутся, то их, духов, возможно, оставят в покое.

   - Хорош орать! - вмешался Остапенко, но спорщики не обратили не него внимания.

55

   - Помнишь Махарадзе?.. Всэ бил: я летал, Григорий, Флузин…

   - Как торпеда, - вставил Флюзин и уронил голову на стол.

   - Дух всегда летает!.. Я череп стал, Махарадзе сказал: «Типерь земляк. Больше не трогай».

   - Ну, биджо, сейчас начнёшь вспоминать, - Остапенко повернулся к Рашидову. – Ты, кардаш, не прав. Мирзоев свой призыв заставляет подшивать ему. Дух должен жить тихо, мирно, слушать старших… К вам относится, зелёные!

   Мутные глаза Остапенко потемнели, как взбаламученное болото. Он встал, подошёл к строю молодых, прижавшихся всё к тому же политбюро.

   - Ты, Кириллюк, говорят, совсем опух? Мне, деду Советской Армии, отказался подшить пэша… Ты знаешь, что ты – никто, мокрица?! Мне тебя раздавить, как два пальца об…!

   - Он думает, что другие духи чмыри, а он нет, - сказал Рашидов.

   - Да я его зачмырю больше всех! Ты чмо, понял?! Будешь каждый день мне подшивать и чистить сапоги!..

   Остапенко услышал тихое «нет», но отреагировал внешне спокойно, зато Миха почувствовал: сейчас будут бить.

   - Не будешь? - Остап говорил тихо, сквозь зубы, словно только для себя и для Михи. – И стирать будешь каждый день, и за обиду дедушки будешь отдавать мне на дембель все свои получки…

   - Остап, по лицу не бей, - попросил Винокуров. – Меня завтра ротный вы…

   Однако Миха сам подставил лицо. Из носа хлынула кровь, и его прогнали в умывальник.

   Ледяная вода мигом остановила кровотечение, но торопиться назад не стоило. Он оставил кран открытым и принялся разглядывать в зеркале своё худое, тёмное лицо. Оно совершено не походило на те круглые, розовощёкие лица советских воинов, которые смотрели с плакатов по всей части. В сумраке умывальника из зеркала на Миху глядело нечто измученное, с лихорадочным и настороженным взглядом, напоминавшее лица жертв фашистских концлагерей.

   Минут через двадцать Миха выглянул в коридор: может, всё кончилось? Взглянул – и отпрянул назад : мимо тумбочки дневального мчалась группа мотоциклистов. В езде на табуретках соревновались два десятка духов первой и второй рот. Возле двери штаба на финише стоял Размадзе и махал полотенцем. Миха снова намочил лицо, прислушался.

   - Почему проиграли?! – кричал Котэ. – Второй рота лучше что ли?!

   Послышались звуки ударов и падений, кто-то всхлипывал, кто-то хохотал. «На старт! («Голос Рашидова», - догадался Миха) Внимание! Маршь!.. Рычите! Рычите все!»

   Теперь по коридору мчалась в наступление настоящая танковая рота, а Котэ снова кричал: «Грибанин, ублюдок! Подводишь рота!.. Всэ получают!» - и, через минуту: «Ура!! Победа за первая рота!» Кричал ещё кто-то, гонку шумно обсуждали, потом всё стихло. Миха потёр о кальсоны замёрзшие от холода руки. Вошёл дежурный по роте, молодой сержант из взвода связи. «Воду не разливай», - нетребовательно сказал он и начал пить с вывернутого вверх крана. Миха собрался уже спросить у него, легли ли спать духи, как вдруг услышал свою

56

ротную песню и тут же песню второй роты. Пение быстро перешло в крик. Казалось, что один хор старался перекричать другой. Оборвалось всё так же резко, как началось. «… победила!» - донёсся чей-то голос.

   - Какая рота выиграет – ляжет спать, - сказал младший сержант, насмешливо улыбаясь, - а проигравшая будет мыть коридор зубными щётками.

   - Солдат ведь вернётся. Ты подожди…дурра… - в умывальник ввалилась маленькая, размякшая фигура Флюзина.

   - Что, дух, кровь трёшь?

   - Угу.

   - Ну-ну, не обижай Гришу… Гриша – зверь… А был чмо, - бормоча и держась за стену, Флюзин прошёл в туалет.

   «Не заложил бы! – подумал Миха. – Проклятье, замёрз уже здесь торчать… Пойти, устроиться запевалой?..»

   - Дух! – слабо закричал Флюзин. – Ко мне…

   Миха для виду зажал нос рукой и заглянул в туалет. Дед-чмо уже сидел на подоконнике, курил и посмеивался:

   - Хи-хи-хи… Сейчас пройдёт этот…реванш. Первая рота выиграла гонку… Вторая – песню… Громче спела наших духов… Идёт реванш!.. Кто кого перестоит…на элек-трическом стуле… Ты, дух…иди помоги…ты здоровый…

   - Сейчас пойду, только кровь остановлю, - буркнул Миха и вернулся к своему крану.

   Что такое «электрический стул», он знал ещё по сапёрной роте. Солдата ставили на согнутых в коленях ногах с вытянутыми руками и запрещали шевелиться. Ноги уставали очень быстро, и стоять можно было,  лишь стеная и скрипя зубами.

  «Олимпиада» закончилась поражением второй роты, и ей действительно пришлось до утра мыть каменный пол коридора зубными щётками. Подвёл всех маленький и слабый Яшкин. Про Миху же пьяные деды за организационными заботами совсем забыли, и через полчаса после разговора с Флюзиным он лёг спать. Тихонько взбираясь на верхний ярус, Миха увидел, что постель Кольки не расстелена. Очевидно, старшина сделал Шашкова законным каптёрщиком, и тот предусмотрительно остался на ночь в ротной канцелярии.

   На следующий день во время утреннего развода капитан Швердякин поинтересовался у Сички и Шутова о происхождении синяков и, услышав односложное «упал», отечески посоветовал: «Ну, впредь будьте осторожнее, вас матери ждут».

 

 

   Служба шла своим чередом. День был похож на день, но, когда наступал вечер, тот, кто имел календарик, мог с удовольствием зачеркнуть одну цифру.

   Во времяпрепровождении солдат первое место занимали наряды, причём людей для них постоянно не хватало. Только в первой роте по штату не доставало более десятка человек, а из

57

имевшихся в наличии полноценными могли считаться лишь двадцать семь, включая старшину, каптёрщика и водителей, то есть тех, кто в наряды обычно не ходит. В роте числилась некая женщина-военнослужащая рядовая Кирьякова, фамилию которой шутки ради старшина иногда называл на вечерней поверке. Никто этого сослуживца в глаза не видел, однако замполит как-то сказал, что таинственный солдат является работником штаба части и для секретности записан в пехотную роту. Вторым призраком был некто Карапетян, о котором недоумевал даже Винокуров, хотя и знал, что на этого бойца ротный получает семь рублей, положенных рядовому. Кроме того, числились ещё Юсупов – во втором взводе и Мазуров – в третьем, однопризывники старшины, которые лишь изредка заглядывали в родную казарму. Первый работал на вещевых складах, второй – поваром в столовой укрепрайона.

   Второму взводу и конкретно Славке Митяеву сильно не везло. Мало того, что Хамид Юсупов бывал у них только как гость и,одолеваемый просьбами о новом пэша или сапогах, тут же исчезал, но зарубили колоду ещё и Грибанин с Шутовым: первый переселился в санчасть, а второй, по слухам, дошёл до госпиталя, предмета самых заветных мечтаний каждого молодого солдата и, вообще, волшебного места, своего рода солдатского рая, где сливочное масло дают не только на завтрак, но и на обед и не заставляют работать. Кроме Митяя, из молодых в этом взводе служили ещё Мирзоев, которого из-за буйных вспышек гнева не трогали даже старослужащие, и Чабаев, упорно искавший у себя язву и через день ходивший на приём в санчасть. Как-то раз первая рота подметала свою территорию около казармы, а Грибанин с двумя другими шёл из санчасти в столовую за обедом для больных. После приветствий и общих вопросов Грибанин сообщил окружившим его духам, что Чабаев попросту отсиживается в приёмной, а к врачу не заходит.

   Свободное от нарядов время солдаты тратили на работу, самую разнообразную: наведение идеального порядка в расположении, наведение идеального порядка в казарме, уборку территории «на улице», подметание закреплённых участков в парке техники… Иногда проходили политзанятия, чистка оружия; по субботам-воскресеньям солдат водили в клуб на фильмы, правда, второй батальон почему-то всё время в эти дни находился в наряде.

   С нарядами дело обстояло плохо, но с караулом ещё хуже. Командиры рот не посылали пока в них молодое пополнение, и доходило до того, что Размадзе громко возмущался: «Я духи убьёшь эти всэ!.. Я умирать должен?!. Щё, товарищ капитан, где Кирьякова?! Давайте мне её на карауле!..» Никого Котэ не убил, тем более что вскоре и молодые начали ходить «на пост». А отношение дедов к духам даже улучшилось, особенно с подшиванием. Теперь по вечерам Рашидов, Тюлебеков и Размадзе торжественно усаживались в бытовке, брали чёрные нитки и выделывали по белому воротнику разные узоры с неизменным вышиванием в уголке цифры, взглянув на которую, любой узнал бы количество дней, оставшихся до разрешения министра обороны на увольнение в запас. Повсюду в батальоне можно было услышать один и тот же вопрос: «Сколько дней до приказа?» Ошибавшихся строго наказывали, поэтому первыми мыслями любого духа, едва он просыпался утром, были: «Какое сегодня число? Ага, прибавляем…вычитаем… девяносто пять, девяносто пять…»

   Не изменил своего поведения только один дед – Остапенко. От него по-прежнему Флюзин приносил кому-нибудь работу, чаще всего стирку: Остап был водителем второго взвода. Но найти того, кто согласился бы оторвать ото сна пару часов и поработать на другого, стало намного труднее. Чаще всего «припахивали» Петрянина, иногда Пахратдинова, Митяева, Петрова, Головко и даже черепов Сичку и Зайцева. Последний больше не был командиром отделения. В первом карауле после стодневки дежурный по части, проверявший в сопровождении Винокурова сержантский пост, в течение сорока минут обшаривал машины в парке в поисках часового. Ему помогали две смены караула, поднятые по команде «нападение на пост». Кто-то уже обречённо предположил, что Зайцева украли китайцы с той стороны

58

Амура, но советский солдат учитывает все варианты, даже самые худшие, и прячется от врагов надёжно: Зайцев спал под танком в наглухо закрытом боксе и проснулся минута в минуту, когда должна была прийти смена. Провинившегося разжаловали в рядовые; в третий взвод Швердякин поставил младшего сержанта Аракеляна. Вместо него командиром зенитного отделения и единственной его боевой единицей до прибытия молодых сержантов из учебных подразделений назначил, повесив две лычки, рядового Рашидова. Связист Памфилов, лишившись напарника, тоже остался в своём отделении в одиночестве.

   Таким образом, число ротных «чмырей» увеличилось на одну единицу: Зайцев быстро опустился; однако через некоторое время уменьшилось на две. Однажды во время политзанятий Филипченко сказал, что приближающийся восемьдесят пятый год намечено сделать годом укрепления дисциплины и борьбы с неуставными отношениями. Словно подкрепляя слова замполита делом, Петров и Пахратдинов почти одновременно пожаловались начальнику штаба батальона майору Молчанову на издевательства. Фамилий не называли, обвиняли всех старослужащих, включая Флюзина. Почему именно они – никого не удивляло: Петрова совсем замучил Душман, а Пахратдинова начали просто сживать со свету Годжаев и Арасов. Как бы там ни было, но после разбирательства в политотделе стукачей все в роте оставили в покое.

 

 

   В один из последних дней декабря большая часть первой роты заступила в наряд по столовой. Только начали убирать со столов, как распространилась радостная новость: ротный даёт получку. Старшие призывы ушли сразу, потом дежурный по столовой Тюлебеков начал по двое-трое отпускать молодых.

   Миха пошёл последним: специально, чтобы подольше погулять. Получив деньги, он тут же незаметно передал их каптёрщику Кольке, чтобы не забрали или не украли в столовой, и вышел в коридор. «Винипухов опять пьяный», - весело подумал он про своего взводного, сидевшего рядом со Швердякиным.

   Старший лейтенант Пухов представлял своей персоной замечательное военное явление. Он был из того немалочисленного разряда офицеров, которые «положили на службу» и настойчиво топили горе от неудавшейся жизни в водке, вине, самогоне, бражке и в прочих горюче-смазочных материалах. Взводом Пухов не занимался. Прибежав утром на развод, нарочито неряшливый, с неспокойным взглядом, он только спрашивал своих сержантов: «Всё нормально?» и с деловым видом уходил куда-то. В последние годы, упорно отказываясь от капитанской должности в дальних гарнизонах, Пухов что-нибудь строил, заменял отпускников, выполнял особые поручения и, очевидно, был вполне удовлетворён своим положением.

   Миха собрался было зайти в умывальник, чтобы попросить кого-нибудь оставить покурить, но увидел рядом с дверью важную фигуру Душмана со штык-ножом на боку и решил навестить Митяя, второго дневального. Душман заматерился по-своему и бряцнул оружием. «Вас так же», - вежливо ответил Миха. За спиной Мирзоева трудился шваброй кто-то «припаханный» наглым таджиком.

   - Мишк, постой на тумбочке пять минут, - затараторил Митяй, - я только получу получку, а то Соколов в оружейке, а Душман не хочет становиться, говорит: «Умывальник убирайся».

   - А Соколов его и не заставит. Он чмо и трус. Урюков боится… Ладно, беги, всё равно дают только по два рубля.

59

   - А остальное?

   - На подшиву, крем, зубную пасту, лезвия, на Новый год.

   - Ну, я быстро…

   Приятель умчался, а Миха развязно опёрся о тумбочку – благо своих старослужащих в батальоне не было – и стал рассматривать народ. Мимо бегали ближе к стене духи в грязной форме и «задроченные» черепа; важно шествовал какой-нибудь азербайджанец со сдвинутой на лоб шапкой (признак фазана), помахивая связкой ключей невесть от каких дверей; вразвалку шёл в умывальник дед: крепкое упитанное тело, если шапка – то на затылке, вопрос к дневальному: «Щегол, сколько до приказа?» Из штаба вышел за водой писарь с электрическим чайником, солдат его, Михи, призыва, белолицый, в чистом, словно новом, пэша. «Вот для кого армия – курорт. И все считаются, независимо от срока службы», - позавидовал про себя Миха, но тут же отвлёкся на других. Батальон гудел, как большой улей, сплочённый своими собственными, далёкими от статей уставов, законами. Где-то с хохотом рассказывали свои дневные приключения те,  кому довелось поработать в городе; где-то молодой солдат просил лезвие для бритья, пятый раз представляясь двери каптёрки; на втором этаже смотрели кино; а рядом, в расположении взвода связи, ползал под кроватями «на время» «опухший раньше срока» дух. В бытовке выводили утюгом «мандавошек», дежурный по батальону играл в нарды со своим старшиной, и мимо казармы, ёжась от тридцатиградусного мороза, шла первая смена караула, набранного из второй и третьей рот.

   Широко распахнув входные двери, в клубах холодного воздуха в казарму ввалились водители, только вернувшиеся с ужина. Миха видел, как трое из них остановились у дверей каптёрки его роты, и Колька начал принимать тёплые вещи. Через минуту в сторону расположения, как лёгкий быстроходный катер, промчался Петров, пряча что-то похожее на булку хлеба под формой. «Эй, чмо!..» - только и успел крикнуть Миха и спрятал улыбку: по коридору двигалась тяжёлая фигура Остапенко.

   - Так… в наряде, Кирил-люк?.. – он скользнул взглядом по тумбочке, на несколько секунд прищурил глаза, словно о чём-то задумался, и вошёл в бытовку.

   - Нет, - ответил Миха, когда дверь уже захлопнулась.

   Настроение сразу упало. После стодневки Миха, Митяй и Колька заключили союз с целью жестокой мести Григорию Остапенко: один – за избиение, другой – за постоянные припахивания, третий – потому что, как каптёрщику, ему доставалось от всех, но от Остапа немного больше. Тогда же Миха пообещал друзьям разработать план шикарной операции. Однако время шло, ничего не происходило, и Митяй с Колькой решили, что Миха просто похвастался сгоряча.

   Остап быстро вышел обратно в коридор.

   - Ну, и где?

   - Что, Григорий?

   - Чеша где? Мне достали новое чеша… Перед ужином я оставил его здесь… Теперь будете платить вместе со старым нарядом.

   - Я ничего не знаю. Я ведь не по роте.

   - А какого хрена стоишь на тумбочке?

60

   - Попросили на пять минут, я в наряде по столовой.

   - А кто по роте?

   - Душман.

   Остап не смог скрыть разочарование, несмотря на то, что его грубое лицо почти не отражало эмоций.

   - С него и взыскаю… Пидорасы, совсем новое чеша… - с этими словами он снова зашёл в бытовку.

   Миха глянул на батальонные часы: Митяй отсутствовал уже десять минут. Зато мимо проходил, играя штык-ножом, Душман.

   - Мухаммад, становись скорее! – подскочил к нему Миха.

   - Чё такой?

   - Не знаешь что ли?! Эх ты, снежный человек… Митяева и Соколова забрали в столовую, вместо них сейчас других пришлют…

   - У?

   - Становись, становись. Главное – пароль: сосиска! О кей…

   Миха убежал: в столовой могло достаться за долгое отсутствие. Впрочем, ругани Тюлебекова он не очень-то боялся, а Размадзе, Мамедову и другим старослужащим было всё равно, когда духи уберутся, хоть к утру. Важнее было другое: в Михином мозгу наконец-то закружился гениальный план мести Остапу, необходимо было только привлечь Кольку Шашкова и всё точно рассчитать.

   …Глубокой ночью на территории энской войсковой части появилась подозрительная тёмная личность. Никем не замеченная, она тихо подошла к окну на первом этаже казармы батальона майора Медведева. Личность вытащила из кармана странный блестящий предмет и начала отгибать гвозди на одном из стёкол. В то же самое время ничего не подозревавший дневальный с красными погонами, вооружённый одним лишь тупым штык-ножом, почувствовал холод, повёл плечом и громко сказал пустому коридору: «Козёл этот ночь, когда часы дойдёт?!»

   Миха осторожно залез в бытовку, заткнул окно бушлатом и, не выпуская из рук своего оружия – погнутой алюминиевой ложки, - стал шарить по всем солдатским тайникам, какие здесь знал. «Так и есть! Я молодец, наблюдательность не утратил!» Он что-то вытащил из-за зеркала и ушёл обратно в окно.

   Душман тоже занимался важным делом. Он встал на табурет и разглядывал большой циферблат часов, очевидно, желая опровергнуть своё подозрение о том, что время остановилось.

   Обычно дневальные, наведя порядок, оставшееся до подъёма время делят пополам: один охраняет спящих и имущество, другой спит. Ровно в половине пятого Мирзоев разбудил Митяева и, едва тот оделся, завалился на свою кровать.

   - Со столовой уже пришли? – спросил Митяй.

   - Да, да…

61

   Митяй огляделся. Всё идёт по плану: наряд по столовой сделал всю работу, но молодые не пришли, остались спать на лавках. Митяй тихонько прокрался к кровати Кольки, разбудил друга и пошёл «на тумбочку». Дежурный по роте Соколов полудремал на заимствованной во взводе связи табуретке и спросил тоном, не требующим ответа: «Душман лёг спать?» Митяй кивнул. Шашков  выждал несколько минут, спрыгнул вниз и, пригибаясь, брезгливо взял форму Петрова и положил её на пэша Остапенко. Затем он на корточках пробрался в ленкомнату и минут через пятнадцать так же осторожно проделал всё в обратном порядке, после чего заправил свою постель и посмотрел в коридор. Митяй махал рукой. Колька тихо, на цыпочках прошёл мимо спящего с открытым ртом Соколова, кивнул приятелю и скрылся в каптёрке роты.

 

 

   Сколько на свете удовольствий? Может, столько же, сколько бед, может, чуть меньше… По крайней мере, каждый из нас испытывает иногда нечто приятное: кто-то – просто приятное само по себе, другой – приятное оттого, что сделал хорошее другому, но, наверняка, многие испытывали чувство удовлетворения, если доставляли другим неприятность. В армии тоже есть свои – маленькие солдатские – радости: чуть дольше поспать, чуть больше поесть, чуть меньше поработать… Приятно лечь в санчасть с лёгкой болезнью, когда рота отправляется в наряд по столовой; приятно в карауле попасть на такой пост, где можно выспаться, сверхприятно пойти в воскресенье в увольнение, насобирав по землякам рублей пять, или просто не заступать в выходной день в наряд и посмотреть два фильма в клубе части… Но кто служил, тот согласится, что ни с чем не сравнимое чувство испытывает дневальный, невыспавшийся, уставший от ночного бдения, когда кричит утром о подъёме, проходит меж рядов коек и дёргает с трудом стряхивающих сон товарищей. Именно поэтому, когда стрелки часов подошли к определённому положению, младший сержант Соколов не позволил Митяю открыть рот и, набрав в лёгкие воздуха, закричал: «Батальон, подъём!! Подъём, батальон!»

   Часто старшины и замкомвзвода просят дневальных будить их на пять минут раньше всех, чтобы руководить скоростным подъёмом своих духов. В это утро Винокуров встал и сразу же ушёл в каптёрку, старшину второй роты вообще не удалось растормошить, поэтому молодые подскочили, быстро оделись и быстро заправили постели исключительно по собственному желанию. Кто-то из старослужащих взвода связи посмотрел на свои наручные часы и заорал: «Наряд, волки позорные! Ещё целый час до подъёма!» Соколов взглянул на батальонные часы и робко возразил: «Половина седьмого…» Но вот спросили ещё одного с личными часами, другого – у всех пять тридцать. «Сержант, сука, я тебе устрою!.. Не видишь: ещё темень!.. Ну-ка кричи отбой!..» - неслось со всех сторон. Пришёл дежурный по батальону, успокоил всех и разрешил спать дальше; взглянув на часы в коридоре, молча покачал головой.

   - Но ведь в полседьмого тоже темно? – сказал растерянный Соколов, подойдя к Митяю. – Чего они?..

   - Так же и темно.

   - Часы, наверное, испортились. Ты им ничего не делал?

   - Нет. Какая мне польза от подъёма на час раньше?

   - Польза?.. Принеси-ка табуретку, я посмотрю на часы.

   … Несчастья преследовали наряд по роте всё утро. Лишь прокричали о построении на

62

завтрак, как из бытовки выскочил, словно ошпаренный, Остапенко. Сначала он просто кричал и тыкал каждого из наряда в грудь. При этом Душман схватился за нож, но с дедом драться не стал и, обиженный, скрылся в ленкомнату, где из ряда маршальских портретов выбрал один и выколол полководцу глаза. Потом Остап со сжатыми кулаками и дёргающейся нижней губой стал допрашивать Соколова и Митяева о том, кто входил в бытовую комнату и украл у него две бутылки водки, приготовленные с вечера на день рождения. Грозу первой роты ждало страшное разочарование. Во-первых, за вечер туда входило до трёх десятков человек, всё больше старослужащих, которых Митяй старательно перечислил. Во-вторых, и у дежурного, и у дневального были железные алиби. Митяй после отбоя мыл умывальник и туалет, потом спал, потом стоял на тумбочке – всё время на глазах сержанта. Остап успокоился уже настолько, чтобы не сделать глупое предположение о сговоре этих двоих: сержанты первой роты слишком плохо обращались с духами, и вряд ли Соколов стал бы рисковать сговором с Митяевым. Появился Душман: роты уже строились, чтобы идти в столовую. Пострадавший как мог спокойно расспросил и его, но ничего толкового не добился и, удовлетворившись тем, что «мусульман водка не пьют», проворчал: «Суки, устроили день рождения» и ушёл. Зато Соколов, выслушав мирзоевское «нэт, ничего нэ знаешь…откуда знаешь…я нэт», неожиданно спросил:

   - Мирзоев, а ты случайно не переводил ночью часы, чтобы раньше разбудить Митяева?

   - Нэт, Олег, ты чо?! Я разве? .. Идыте, идыте завтрак. Митя, потом меня сменяй…

   В это праздничное для Григория Остапенко утро Миха проспал на стеллаже в мойке на два часа дольше, чем остальные духи. Его напарники по залу Петрянин, Сичка и Лаанеоте накрыли на столы сами; старший их группы, Памфилов, пришёл только к завтраку. Проснувшись, Миха выглянул в зал: роты и батареи уже поели и выходили. Он быстро выскользнул в окошко, нашёл чистую чашку, полбачка пшенной каши и даже два кусочка сахара и сел завтракать. О том, что не досталось масла, не переживал: его в первой роте ели даже не все черепа, так как всё уходило на пайки старослужащим, которые холодными утрами предпочитали оставаться в казарме. Миха тоже носил пайку, если Памфилов не приходил на завтрак. Но здесь была явная выгода: добряк Саня, постоянно обитавший с Винокуровым в каптёрке, часто отдавал духу сахар и хлеб. Сам же старшина первой роты, как и другие старшины в батальоне, питался через складчика Батаева и если приходил в столовую, то даже не садился за стол. Зато три кусочка масла уносил с завтрака для своего шефа каптёрщик Шашков.

   «Эх, выпить бы ещё раз, - подумал Миха, - а то вчера без закуски…»

   - Жрёшь, су-ука? – Душман стоял, важно расставив ноги, положив руку на «кинжал». – Меня обманывай, ага? Разве думай: ты дурак?

   - А Мухамед и Шериф?.. Нет, я не думаю, что ты не дурак.

   - Моя – Мухаммадшариф, Киря. Вставай – я тебя зарежешь!

   Миха приподнялся. Мимо прокатил тележку с горой посуды Петрянин, в дальнем углу Памфилов выгонял запоздалого дневального, слышно было, как спорили в моечной Головко и Курбанов. Петрянин, выставляя грязные бачки для мытья, с опаской смотрел сначала на Душмана, пока тот расстегивал и вытаскивал штык-нож, потом на Миху – после какого-то странного удара ногой, от которого Душман отлетел назад, а его шапка упала на то место, где он только что стоял. «Слава богу, что много духов, - громко говорил неподалёку ничего не видевший Головко, - каши в бачках почти нет!»

   - Один такой резал-резал – теперь через трубочку дышит, - сказал Миха потиравшему затылок

63

Душману.

 

 

   Непременный атрибут каждой войсковой части, занимающий немалую часть её территории, - парк боевой техники.  Вся техника делится на два сорта: та, с которой можно что-то скрутить и украсть (такая размещена в боксах), и та, с которой красть нечего (эта стоит под открытым небом). В боксах также находится – подальше от сглаза и шпионов – секретная техника типа танка Т-55, задуманного ещё при жизни лучшего друга трактористов и октябрят. Ежедневно через проходную контрольно-технического пункта в парк проходят строем водители, танкисты, помощники водителей и танкистов, офицеры и прапорщики. Народ рассасывается по углам, работает или бездельничает и собирается вновь в колонны по двое-трое перед обедом. Поев и перекурив, технический контингент части вновь приходит обслуживать грозную технику – теперь до ужина, а то и до отбоя.

   В тот самый момент, когда в казарме второго батальона рядовой Митяев мыл коридор, а его напарник по наряду Мирзоев, немного отойдя от тумбочки – всё равно днём в батальоне почти никого нет, - читал по слогам боевой листок второй роты: «На уборке расположения на этой неделе прославились рядовые Иванов и Сидоров»; когда Миха, доверив Петрянину домывать полы в вестибюле столовой, пошёл выпрашивать у повара пару пачек киселя; в кочегарке автопарка сидели за чаем Остапенко и другие водилы одного с ним срока службы. Зампотех Габарян уехал за новым двигателем, и дедам можно было расслабиться.

   -… Всё равно я найду того ублюдка, который так мне подгадил, - говорил Остап, с трудом размешивая толстый слой сахара в кружке.

   - Тот же Рашид мог подрезать водку, - лениво предположил с лежанки замок автовзвода Коваль, - духи не украдут…духам пожрать бы…

   - На хера ему воровать? Итак, вместе бы выпили, - Остап почесался и начал прихлёбывать чай.

   - А ты как в старые времена: дай духу рубль, прикажи принести бутылку водки…

   - Да ещё сдачу? – перебил Остап кочегара, гладя себе по шее. – Ты, Сулейман, думаешь, что так было? П..ли, на электрический стул сажали, «фанеру» проверяли…

   - Какаулин с Пахомом, когда нас в фазаны переводили, - с умилением вспомнил Коваль, - посбрасывали на хер со второго этажа: лети, глупая птица…

   -… Да, а чтоб в город посылали – не помню… Да что такое? – Остап поймал кого-то у себя на шее и поднёс ближе к огню.

   - Мандавощка? – ласково съехидничал Георгадзе.

   - Сам ты…Сулейман, ты здесь что, завшивел?

   - Пошёл ты, Григорий! В этой пыли даже тараканы не выживают!

   - Э-э, Грища, это от нервов, - грузин иронически-сочувственно покачал головой.

   Остап побледнел, поставил кружку.

64

   - Ну, если ещё хоть одну найду, убью каптёрщика: он вчера новое постельное бельё выдал… Зампотех приедет, скажите, что пошёл в батальон: понос…

   - Бегай, бегай…бистро, как мандавощка!

   Остап, не слыша хохота друзей, рванул прямо через забор. С перекошенным от злобы лицом он приказал Митяю вызвать из каптёрки Шашкова (там собрались все офицеры роты) и, ничего не объясняя, потащил Кольку в расположение.

   - Ну, дух, вешайся! Сейчас найду мандавошек в своей постели и убью тебя прямо здесь, на месте.

   - Да ты что, Григорий! Мы вторую неделю стираем бельё в гражданской прачке. Ни у кого в роте мандавошек нет. Только у Петрова, Флюзина и Грибанина, но Грибанин в санчасти.

   Остап, не обращая внимания на оправдания и с остервенением раскидав свою постель, стал внимательно всё осматривать. Ничего подозрительного. Бельё, отлично постиранное, выглаженное Зайцевым, не заслуживало и малейших претензий.

   - Тащи чистое нижнее бельё. Живо! И хорошую подменку.

   - Да как я возьму, там же ротный и Цезарев…

   - Меня не…! – Остап влепил пощёчину и несколько раз прикрикнул на убегавшего в каптёрку Шашкова. – Бегом, сука!.. Ещё быстрей!

   Переодевшись в принесённую Колькой одежду, Остап осмотрел свои шапку и бушлат, швырнул на пол бельё, а форму свернул.

   - На, найдёшь в наряде по столовой Зайцева, пусть повар Хамид включит ему плиту. Прокипятит пэша и хорошо-хорошо выстирает. Скажешь: будет грязное – не пущу в казарму… Застели кровать.

   Выходя из казармы, Остап оттолкнул Митяя, пнул его ведро с грязной водой, крикнул Душману: «Встань возле тумбочки, полено!» и довольно дерзко ответил на вопрос комбата: «Приходил обосраться, товарищ майор: понос. Возвращаюсь в парк».

 

 

   Что такое «сдача наряда» в армии? Нет, это не какая-нибудь смена дежурства на гражданке, когда один сторож говорит другому: «Ещё не всё разворовали?» и отпускает напарника домой. Или приём груза у толстого экспедитора, когда в машине пусто, а на бумажке три тонны дефицитов. Нет, в армии как раз наоборот. Если вы хотите увидеть всё имущество войсковой части разом, то придите именно в момент приёма-сдачи нарядов. В течение дня в карауле не хватает стула, схемы постов, пяти кружек, пары валенок, керосиновой лампы и автомата. Но вот появляется новый караул. И всё мигом находится. Скажут, что на пятом посту, на гаупвахте, должен сидеть под арестом ещё один солдат, который вообще-то полгода как уволился, просто забыли вычеркнуть из ведомости – старый караул отыщет и посадит, а потом, сменившись, уйдёт на ужин, и всё вновь исчезнет. Каких только чудес не совершается ради быстрейшей сдачи наряда! У любого служившего, наверняка, имеется пять-шесть весёлых историй об этом. Вот и Славка Митяев ещё долгое время после службы будет вспоминать этот декабрьский вечер тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года.

65

   Когда стрелки часов приблизились к отметке, говорящей о том, что новый наряд из второй роты ушёл на развод и пора готовиться к сдаче, Соколов встал на тумбочку и приказал своим дневальным поскорее наводить порядок. В столовой в это время рядовые Кириллюк, Петрянин и Лаанеоте сели покурить у окна, выходящего на их казарму. Столы были уже накрыты к ужину, и для этих троих наряд фактически закончился. Миха закурил сигарету, которую выпросил у Головко. Тот днём бегал в магазин и купил самого дорогого курева: «Покурыти, як дома». Напарники ждали «бычок».

   - Что это? – спросил Миха. – Что-то тёмное упало со второго этажа.

   - Где?

   - Вон, где окна танковой роты… Смотрите! – Миха придвинулся к стеклу вплотную, приложил руку.

   - Ну и ну: летающая простыня, - Петрянин захихикал.

   Миха пригляделся: теперь что-то белое, скорее всего именно простыня, брошенная, очевидно, скомканной, широко развернулась в воздухе и, как большая птица, спланировала на освещённое место. На секунду мелькнуло смуглое хищное лицо с большим носом, огляделось враждебно и сунуло то, что упало, за пазуху. «Душман, - узнал Миха, - точно Душман».

   - Калев, ты что-нибудь понял? – спросил он.

   - Поглядите, поглядите: летающие тряпки! Полотенца, может.

   - Полотенца не летают, а падают, - поправил Миха развеселившегося Петрянина.

   - Всё просто. Вы молоды и ничего ещё не пр…ли в наряде по роте. Соколов опытен: что пропало – идёт доставать на второй этаж.

   - Было, было! – сказал Петрянин, хватая протянутый Лаанеоте окурок и впиваясь в него так, что щёки втянулись внутрь. – Я стоял с младшим сержантом Кареном Аракеляном… а старшина второй роты сказал…что в его расположении пропали все полотенца…

   - Да докури ты, летающий дневальный!..

   - Курю… Сказал: рапорт на нас напишет, а оказалось, что их собрал его же каптёрщик. А мы двадцать штук спёрли в третьей роте. Ой, батальон строится…

   - Ну, всё, - Миха поднялся. – Пошли жрать, наряду конец.

   … Тем же вечером  Миха и Митяй подшивались в расположении своей роты и негромко вспоминали главные события минувшего дня и – особенно – ночи.

   - Насилу наряд сдали. Пришлось подраться с узбеками. Досталось, зато отцепились, - рассказывал довольный Митяй.

   Миха не стал говорить об увиденном из окна столовой: во-первых, и так всё ясно, во-вторых, после рабочего дня сильно гудели ноги и разговаривать не очень-то хотелось.

   - Колька отмазался?

   - От Остапа? С мандавошками?.. Да. Придраться было не к чему. Ты всё чётко придумал.

   - Ещё до…ёт – не такое устроим.

66

   - У него  и водка пропала из бытовки. На аманины себе припас.

   - Да?..

   - На кого только не наезжал – без толку… И всё как специально в день рождения. Ты как чувствовал.

   - Не чувствовал – знал…

   - Как это?

   - Пошли мыться.

   Митяй не стал расспрашивать: не хотелось надоедать уставшему другу. Он и сам прямо сейчас завалился бы спать и никакого умывания и бритья не надо. Однажды ротный поздравит его с днём рождения, и Митяев узнает, что у Швердякина есть тетрадь с биографическими данными на каждого солдата, в которую Кольке по просьбе Михи, конечно,  ничего не стоило заглянуть.

 

 

   Первая рота у комбата Медведева была на хорошем счету, поэтому на новогоднюю ночь ей выпала честь заступить в полевой караул. Начкаром ротный назначил старшего лейтенанта Журавлёва, по возрасту уже капитана, но прозябавшего во взводных из-за несчастного случая: когда он был в отпуске, застрелился на посту солдат его взвода.

   С продуктами, полученными на складах, тортами и конфетами, купленными в магазине, с ящиком под названием «переездная ленкомната» (уставы, брошюрки и т.д.), а также с автоматами первая рота расселась в машине Остапенко и отправилась за город. Полевой караул, который чаще называли боевым дежурством,  располагался в узкой долине речки Каменистой, надёжно укрытой со всех сторон возвышенностями. Внутри территории, ограждённой двумя рядами колючей проволоки, находились секретные боеприпасы, большей частью под открытым небом, а также склад с химическим имуществом, благодаря которому население окрестных сёл во время дождя наряжалось в зелёные плащи общевойскового защитного комплекта (ОЗК). Дорога прямо от ворот закрытой территории вела к небольшому домику, где жил караул. В двадцать двадцать пять ворота раскрылись и впустили ЗИЛ-131 за номером 12-34 ХХ. Сержанты быстро проверили печати на складах, дырявые вёдра и ручки от топоров на пожарных щитах и имущество внутри караульного домика. Первая смена нового караула заступила на посты, старый уехал. В одиннадцатом часу Журавлёв проинструктировал своего заместителя сержанта Тюлебекова и пошёл на автобусную остановку: рядом проходила трасса.

   За что не любят и за что любят офицеров в Советской Армии? Старослужащие не любят их почти всегда. За то, что мешают рубить колоду, спать днём, ходить в самоволки по ночам, даже просто за то, что попадаются на пути и заставляют застегнуть крючок на пэша и подтянуть ремень, одним словом, за то, что мешают жить так, как им «положено по сроку службы». Молодые же – за то, что дают «старикам» работу, но не проследят, кто её на самом деле выполнит, за то, что назначают в наряд солдат разного призыва, за то, что офицеры стараются как можно раньше вечером уйти домой, за то, что ругают молодого солдата, грязного, худого, слабосильного, но мало интересуются тем, почему он такой…

   Но не на одной ненависти друг к другу и к международному империализму держится наша армия. Какие же офицеры нравятся солдатам? В первую очередь, справедливые. Дед,

67

пойманный ночью пьяным, никогда не скажет благодарного слова в адрес своего ротного, который раздует проступок до немыслимых размеров: наябедничает комбату и замполиту, добьётся пяти суток ареста на «губе», созовёт комсомольское собрание с неизменным «с занесением» и лишит до конца службы увольнений. А если вместо всего этого товарищ капитан заведёт провинившегося в свою канцелярию и по-товарищески отлупит, то солдат будет на каждом углу клясться, что своего ротного вынесет из боя под любым обстрелом, пусть даже совсем и не раненого. Кроме справедливости, уважение вызывают в общем-то те же обычные человеческие черты, что и на гражданке: добросовестность, опыт, такт…

   Таким образом, сразу становится ясно, как воспринял тот или иной солдат полевого караула отбытие офицера Журавлёва в сторону областного центра. Если до сих пор иерархия шла следующим образом: начкар Журавлёв, помначкара Тюлебеков, разводящие Памфилов и Рашидов и так далее, то исчезновение старшего лейтенанта моментально перестроило взаимные связи и отношения среди его подчинённых. В караульной комнате уселись четверо: Тюлебеков, Рашидов, Остапенко и Памфилов. Сержант-череп Соколов руководил наведением порядка, духи убирались, Курбанов готовил ужин на взвод, Пахратдинова отрядили жарить картошку для избранных. Произошли кое-какие изменения и на постах: часовому Зайцеву приказали следить за дорогой, часовой Мамедов зашёл в домик и грелся у печки, не снимая с плеча автомат, вертелся у окон и Душман, но Рашидов прикрикивал на него по-узбекски и обещал скоро сменить. И только один Флюзин забрался повыше по тропинке часового, прислонился к ограждению и смотрел в сторону Голопольска. Там, за лесочком, свалкой, линией электропередач и кустарником светился большой город. Хорошо вглядевшись, можно было различить в некоторых окнах разноцветные ёлочные огоньки. Маленькие и слабые, они пробивались сквозь толщу темноты и доносили праздничный свет до одинокого человека с автоматом. Вот так и два года назад окна многоэтажных домов светились жёлтым, бело-жёлтым, лунно-белым, за окнами мелькали тени людей, воздух был пропитан мягким морозцем, а Ромка Флюзин бродил один по улицам и вздыхал, встречая радостно-буйные компании. Друзей у него не было. Дома пьяный отец храпел прямо у порога: видно, и новая семья в нём уже разочаровалась. Матери болезнь давно заслонила и праздники, и сына; наевшись лекарств, она уснула и даже забыла пожелать себе в следующем году облегчения…

   Стук по оконной раме и злое причитание перебили ход мыслей. «Мить-я-а, Мить-я-а! Пост иди! Пост иди, су-ука!» - повизгивал у окна замёрзший Мирзоев. Флюзин посмотрел вниз: укутанные снегом склады, казалось, совсем вросли в землю, в углу территории металась туда-сюда фигура Зайцева в тулупе, враг отсутствовал. Душман уже спокойным тоном соглашался с кем-то:

   - Да-а…да-а… Эй! Заяц! Проверка нет?!. Жди смена: пять минут!.. Флузин! Ты замерзай?! Ха-ха-ха – дедушка! Иди домик!

   Крики Душмана о смене услышал и Миха. Он не торопясь убирался в командирской комнате и теперь, когда дело пошло, наконец, к ужину, быстро дотёр доски у порога и пошёл в караулку. В большой и самой тёплой комнате домика всё было готово к встрече Нового года: чистый пол, аккуратно выровненные постели, бодрый треск дров в печке без дверок. Один из столов украшали трёхлитровая банка с мутной жидкостью и большая сковорода. Миха, пользуясь тем, что все чем-то занимались и на него не смотрели, жадно втянул запах жареной картошки. Стол духов был уставлен обильнее, но ничего особенного Миха на нём не разглядел: бачок с кашей, чашки, ложки, кружки. Присутствующие крутились вокруг столов, Рашидов начал разрезать торты. «По справедливости», - ухмыляясь, советовал Остап. Новая смена – Митяев, Соколов, Петрянин и Сичка – уже ела.

   - Слышь, Рашид? Что-то не прёт пить из банки. Там у кадетов есть графин…

   68

   - Григорий – ты дикарь. Из графина пьют – водка, коньяк…

   - Спирт, бражку, - прибавил Тюлебеков.

   - Во-во!.. Кириллюк, принеси графин от Журавлёва, а воду на хер вылей.

   В другой момент Миха затаил бы на Остапа злобу: в последнее время ему удавалось отвертеться даже от маленьких припахиваний. Но сейчас он мигом вышел: не дай Бог, передумают. Графин был пуст, и Миха быстро открыл аптечку, деревянный ящичек, прибитый к стене, достал какое-то лекарство, повозился с ним над графином и поспешил назад. В дверях он столкнулся с выходящими на посты.

   - Меняйте вовремя, - подмигнул Митяй.

   Он уже насупился и ссутулился в предчувствии двухчасовой прогулки вдоль колючей проволоки.

   - Скучать не будешь, - тихо шепнул Миха, - деды тебя будут навещать.

   Митяй улыбнулся. «Подбадривает», - решил он. Часовые вышли вдвоём: Соколов с Сичкой не торопились на мороз и задержались в коридоре. Петрянин тут же сменил Зайцева, который, увидев их, прибежал к крылечку. Смена караула в отсутствии офицера заключалась в простой передаче автомата и вопросе: «Вы уже поели?» Днём же всё проходило по уставу: разводящий вёл новую смену к щиту заряжания, к автоматам присоединялись магазины, смены осматривали посты – печати на воротах внутреннего периметра и целостность колючей проволоки, - происходила словесная сдача-приём, и старая смена, разрядив оружие, уходила в караулку.

   Митяй сделал круг вокруг здания, вспомнил, как после полной чашки каши едва справился с куском торта, и улыбнулся, потом пощупал в кармане конфеты. «Съем, когда начнёт надоедать стоять». Изнутри донёсся громкий разговор, и Митяй подошёл к окну. Тюлебеков как обычно что-то доказывал, над ним смеялись. Ничего не поняв в споре, Митяй начал считать круги вокруг домика, но сбился на седьмом десятке. Вышел в туалет Рашидов, попутно спугнув сидевших у входа часовых; Соколов пошёл на свой сержантский ночной пост в дальний угол территории, Сичка – к Петрянину, чтобы тот не проворонил проверяющих, коль такие появятся со стороны города.

   Митяй опять побродил по кругу, потом забрался на верхнюю точку тропы и начал смотреть на город. Входная дверь открывалась и закрывалась, но его никто не искал, и можно было помечтать о чём-нибудь, например, о том, как он встретит восемьдесят седьмой через долгие два года. Плохо, что призыв-увольнение происходит в конце октября, в крайнем случае, до ноябрьских праздников. Вот было бы здорово заявиться домой в новогоднюю ночь, когда стол накрыт, все возбуждённые и радостные. Он входит, Вика бросается на шею, хлопает бутылка шампанского, и все кричат: то ли приветствуют красавца-дембеля, то ли желают нового счастья друг другу… А может, так и произойдёт? Позавчера из танковой роты уволились на дембель двое, о существовании которых молодые и не подозревали. Туманные слова Лаанеоте «попались на травке» ничего не объяснили, и оставалось лишь догадываться, почему «квартирантов» так долго продержали в батальоне.

   Митяй медленно съел конфету. Ставший за последнее время жадным организм потребовал ещё. Мороз начал храбро заползать в валенки, и мысли вновь вернулись к настоящему. Внизу по-прежнему хлопали дверью. «Старлей пришёл, или напились так, что на холод тянет…»  Митяй развернул сразу два фантика и стал спускаться к домику, ощутив по пути, что конфеты были разного сорта. Внизу ему предстояло увидеть довольно занятную картину. Казалось, весь

69

караул не спал, каждые пять-десять минут кто-нибудь выскакивал из домика. Кроме того, черепа Сичка и Соколов явно косили: заходили внутрь за всякой ерундой, то прикурить у печки, то взять спички. Приглядевшись, Митяй заметил, что, кроме часовых, не спали только четверо – деды, за исключением Флюзина, и фазан Памфилов. Они выбегали «на улицу» и, расстёгивая на ходу штаны, мчались к туалету, а если он был занят, - за пожарный щит или ещё куда-нибудь, но недалеко. Возвращался каждый с важным видом, шумно поёживаясь и строгим голосом давая часовым какие-нибудь ценные указания относительно несения службы. Возвращался с тем, чтобы через некоторое время вновь рысью выскочить на снег, словно из бани, и занять свою позицию в круговой обороне. «Тортом обожрались, - решил Митяй. – Не может быть, чтобы из-за картошки. Пахратдина тогда б уже привязали к снаряду и запустили в сторону Луны».

   - А сколько сейчас времени, товарищ сержант? – спросил он Тюлебекова.

   - Сколько время?.. Немного постоишь и сменяю.

   Действительно, пока суд да дело, прошло два часа нового года, и вскоре на выходе появилась смена: Мамедов, Наульбегов, Кириллюк и Пахратдинов. На этот раз на заряжание-разряжание вышли оба разводящих и помощник начкара, а также – проверить свою боевую машину – Остапенко.

   - Ну, что, - шепнул Миха другу, - деды не спали?

   - Ты как чувствовал, что они объедятся…

   - По постам шагом марш! – скомандовал Памфилов и не дал закончить разговор.

   Наконец-то тёплое помещение, а покой советских людей охраняют на морозе другие. Митяй и Петрянин, бодрствующая смена, условились по очереди по часу поддерживать огонь в печках, и мариец прилёг на кровать. Захрапели Тюлебеков и Остап, вернулись разводящие, выпили чая и тоже завалились спать. Всё стихло, лишь иногда мимо окон проходил часовой, да слышно было, как Мамедов осторожно втиснулся в коридор. Митяй засмотрелся на огонь, расслабился, но, когда увидел среди бликов от пламени красивое девичье лицо, понял, что засыпает и, встряхнувшись, пошёл за дровами, хотя у печки ещё лежало пять-шесть поленьев.

   В Голопольске мало кто спал в это время. Компании бродили по улицам и дворам, шумно поздравляли одна другую со счастливым наступлением последнего года надцатой пятилетки, молодёжь бросалась снегом, запускала под крики и свист ракеты, купленные у солдат. Двигаясь нетвёрдым шагом, старший лейтенант Журавлёв, в миру просто Серёга, вёз на плечах своего сына. Следовавшая сзади молодая мадам Журавлёва громко разговаривала с подругами, мужья которых остались дома охранять выпивку, и кричала иногда мужу, чтоб был осторожнее с ребёнком. В квартире Журавлёва захмелевший майор, заместитель начальника политотдела части, который должен был утром проверить полевой караул второго батальона, совсем размяк от водки и, не обращая внимания на других гостей, мелко крестился левой рукой и желал здравствовать членам политбюро, путая при этом живых и похороненных: «Мрут, как мухи… И не упомнишь…ик!»

   На утоптанном пятачке, с которого хорошо просматривалась узкая дорога, ведущая на трассу, стояли и беседовали часовые Миха Кириллюк и Узакберген Пахратдинов. Вокруг них всё пропитала полная тишина, слабый морозец даже не заставлял трещать деревья. Других часовых не было видно: Мамедов тихо зашёл в домик, Наульбегов завалился подремать на ящике со снарядами.

70

   -… Идёт генерал-проверяющий с разводящим. «Стой, стрелять буду!» - кричит часовой. – «Ну, стою». – «Ну, стреляю…»

   - Ха-ха-ха! Какой глупый этот часовой! Как Душман.

   - Часовой? – удивился Миха. – При чём тут часовой?.. Просто в уставе не хватает слова «иначе»…

   - Мишка, почему ты все анекдоты рассказываешь про генерала? Тебе не нравятся они?

   - Почему же… Я много разных анекдотов знаю… А генералы мне действительно не нравятся… после одной истории.

   - А что там было? Расскажи-ка.

   - А, ерунда, не стоит и вспоминать.

   - Расскажи. Стоять ещё долго. Час. Полтора, наверное…

   - Да полгода назад маманька…мама, по-вашему, выбила участок под дачу…в престижном месте… А один генерал украл у нас пять соток земли… Ему не хватило своего куска под скромую дачную хижину в форме дворца.

   - И никто не заступился?

   - Почему? Когда все отказали, я напечатал статейку в нашей газете «Городская правда».

   - И вернули землю?

   - Нет. Редактору дали строгий выговор по партийной линии. Он даже сказал: «Не хочу состоять в одной партии с ворами…» Потом всё утихло… Но я отомстил ему… Моя месть была маленькой, но, как говорит наш общий дорогой товарищ, с далеко идущими последствиями.

   - А что же ты сделал?

   - Да, не стоит говорить, - Миха немного оживился при рассказе, но теперь это прошло. – Генерал-то был так себе, ненастоящий. Маленький и вшивый.

   Они постояли молча. По трассе промчался одинокий грузовик, и опять всё стихло. Покой и безмолвие как-то вытесняли ощущение зимы, и холод совсем не чувствовался.

   - Ну, ладно. Ты не вешай нос. Расскажи ещё какой-нибудь весёлый анекдот. Только без генералов.

   - Без генералов? Это можно. Генерал идёт по казарме. Вдруг видит: на полу валяется бычок. Вызывает дневального. «Чей окурок?!» - «Да ничей, курите». Тихо! Машина едет. Разбуди Наульбегова и дуй на свой пост.

   Миха побежал к домику, прижимая неудобный автомат ремнём. В дверь кто-то входил.

   - Петрянин, ты? А, Митяй. Сержанты спят?

   - Да. Что, кто-то идёт? Разбудить Памфилова?

   - Разбуди… Нет, постой! Я их сам всех подыму. Дома отоспятся. Иди тихонько.

   Миха обежал вокруг домика и начал изо всех сил колотить по окну караульной комнаты.

71

   - Подъём! Подъём! Машина едет!

   - Слышу, не стучи, - отозвался Тюлебеков.

   - Машина! Машина уже близко! – Миха продолжал тарабанить и испуганно кричать.

   - Да слышим, Кириллюк, хватит орать! – громко сказал Памфилов.

   - Не стучи – сейчас выйдем! – поднялся Рашидов.

   - Горим что ли? – Остап сел на кровати и почесал голову. – Духи! Выносите меня, потом оружие!

   Журавлёв уже входил в домик, а Мамедов закрывал ворота за уехавшими «Жигулями». «Всё в порядке, Тюлебеков? Без происшествий? – равнодушно спросил офицер. – Что вы меня всем взводом встречаете? Я не Лев Лещенко…»

 

 

   Зима заканчивалась. Солдаты первой роты ходили в наряды, в караулы, работали, по субботам, которые в армии называются парково-хозяйственными днями (ПХД) трудились в парке машин и по хозяйству, а по воскресеньям, если выпадало счастье не заступать в наряд и не находиться в нём, смотрели в клубе УРа  патриотические фильмы. Иногда кому-нибудь везло: посылали работать в город – на электростанцию, на какой-нибудь завод, на базу – грузить-разгружать, уносить-приносить, а также подметать и убирать, в чём солдаты, конечно, были профессионалами. Работа «за забором» ценилась, хотя частенько оказывалась более тяжёлой, чем в у себя. Там, «на гражданке», не стояла «над душой» куча надсмотрщиков и отсутствовало что-то тяжёлое, давящее на психику, что сразу же ощущалось, стоило лишь вернуться в часть через ворота КПП или КТП. Кроме того, предприятие, бравшее солдат, бесплатно кормило их, и какая-нибудь захудалая заводская столовая казалась «воякам» просто рестораном. В городе можно было купить мороженого, кваса, молока, чего никогда не продавалось в войсковом магазине и чего поэтому особенно хотелось. Да и гражданские в Голопольске, убеждённые, что солдаты защищают их от соседнего государства, относились к ним на редкость хорошо, даже давали закурить, не дожидаясь просьбы.

   Из занятий во втором батальоне проходили в основном лишь политические. Однако во время непродолжительного выезда в зону предполагаемых боевых действий – район обороны – Швердякин заставил роту надеть костюмы химической защиты и с криком «за Родину, за Сталина» сходить в атаку. До границы не дошли: стёкла противогазов быстро потели, и врагу в этот день крупно повезло. Ближе к весне, к проверке, командиры обещали ротные учения и усиленные занятия огневой подготовкой.

   Всё это трудное холодное время, когда снаружи доходило до минус тридцати восьми, а внутри не доходило и до плюс десяти, первая рота не только функционировала, но и жила. Когда на вопрос «сколько до приказа» духи ответили: «Тридцать», у дедов роты уже всё было готово для отъезда домой. Вечера они проводили в бытовке, занимались «дембельскими вещами», только Флюзин собирался увольняться «по гражданке», не в парадной форме.

   Сержанты по-прежнему командовали, и рядовые по-прежнему подчинялись. Но не все. В середине февраля Миху Кириллюка взял к себе начальник клуба капитан Сырцов. На михином месте мог оказаться любой хитрец-фазан или череп, но, когда капитан зашёл в батальон и обратился к солдатам, строившимся на обед, с вопросом, кто может рисовать, чертить, писать

72

пером, делать транспаранты и плакаты, Миха здраво рассудил, что если требуют так много, то не будет строгого спроса, и вызвался. Днём он занимался всякой всячиной, но больше отдыхал. Среди солдат оркестра нашёлся неплохой художник, прослуживший, как и Миха, несколько месяцев, и ему доставляло большое удовольствие попрактиковаться с кистью в руках. В свою очередь и Миха оказывал кое-какие услуги командиру художника, младшему сержанту, игравшему на барабане. Перед вечерней поверкой Михе приходилось возвращаться «домой»: Винокуров не позволял духу опухать и ночевать в клубе. И если молодёжь роты по утрам одевалась за сорок пять секунд и мёрзла на зарядке, днём работала за себя и за того парня, сидевшего где-нибудь в кочегарке с земляками, а вечером мечтала о том, чтобы нечистая сила не принесла какого-нибудь генерала и не было ночной работы, то труженик клуба находился вне досягаемости старослужащих, и если попадался им на глаза, то всё равно они по привычке припахивали какого-нибудь Петрянина или Зайцева. Миха настолько обнаглел, что даже подрался с Арасовым, чтобы показать, что не считает того важной персоной, занявшей в роте положение лучшее, чем многие черепа. Впрочем, стычка оказалась безрезультатной для обеих сторон: Миха был ловок, кавказец – силён. Зато исчерпал себя другой конфликт.  Кириллюк, начав работать в клубе, заботился о своём пропитании сам. Обычно он приходил в столовую через служебный вход в тот момент, когда повара начинали раздачу пищи и благодаря наглости и приятельским отношениям с Мазуровым и узбеком Хамидом, получал хорошую пайку. Однажды он пришёл, когда в наряде стояла его рота. Перекусив в пустующей зимой овощерезке, Миха столкнулся в коридорчике перед выходом с Душманом, который брёл, важно посвистывая и помахивая ремнём.

   - Колоду рубишь, абрек?

   - Ты, Киря, дура не гони! – Мирзоев, судя по всему, попал в посудомойку, где за него трудились другие, и был наполнен спесью.

   - Куда гоню? Куда Макар телят?

   Душман всегда выходил из себя, когда с ним так разговаривали, но сейчас к непонятным словам прибавлялся ещё и умысел провокации, и гордый таджик это почувствовал.

   - Что, опухай стал?! Я тебя в…! – лицо его с последним словом перекосилось от злобы и стало красно-синим.

   - Я опухай был. Иди бурли, пехота.

   Душман замахнулся ремнём, но узость коридора помешала ему, зато Миха сильно ударил сапогом и сбил противника с ног.

   - Твоя лежишь – служба идёт…

   Через пару дней Мирзоев шёл с земляками в магазин и, увидев возле клуба Миху, подошёл к нему. Тот уже подумывал, не скрыться ли внутрь, чтобы избавить от греха толпу азиатов, но Душман неожиданно миролюбиво поздоровался за руку и сказал: «Как дела? Хорошо, да?.. Кириллюк – ты не чмо. Петров – чмо, Зая-ац – чмо, ты не чмо». И ушёл. Михе сразу захотелось, чтобы Мирзоева кто-нибудь обидел, чтобы можно было заступиться, как за друга.

   Жизнь роты однако не всегда была такой тихой и мирной. Замполит батальона Краснопопов постоянно предупреждал, что империализм не дремлет, хоть и в три часа ночи, и советовал читать на сон газету «Правда», чтобы избежать заражения капиталистической чумой, против которой была бессильна даже санчасть. В конце концов бдительный капитан оказался прав. Однажды после ужина, когда без пяти минут гражданские люди дембеля, полулёжа на кроватях

73

в расположении, беседовали о том, что неплохо было бы на дембель достать американские джинсы, дневальный крикнул: «Строиться, первая рота!» Оказалось, пропал Петрянин. Утром с солдатами второй и танковой рот он поехал работать на электростанцию. При возвращении старший, сержант-танкист, поленился пересчитать группу, и никто не знал, вернулся ли Петрянин «из-за забора».

   Строил сам ротный: по понедельникам, командирским дням, он оставался на вечернюю поверку. Начались расспросы, человек пять обежали все злачные места казармы и территории части. Кто-то сделал предположение о земляках, но Флюзин сказал, что Петрянин никогда и никуда не ходил.

   Два дня группы захвата из солдат и милиция обшаривали город, а на третий Петрянина нашли на дачах. Устроился он, как дома: топил печурку, варил какую-то еду в кастрюлях, читал журналы. Везде у него был идеальный порядок, дорожки очищены от снега. Квартирант даже отремонтировал штакетник ограды. Перед тем как уехать в милицейском УАЗике, он деловито потушил огонь в печке, повесил замок и сунул ключ под коврик у двери. Впереди у него были две недели гаупвахты.

 

 

   Календарное начало весны прошло незамеченным, температура и не думала подыматься выше минус тридцати. Как-то раз Митяй увидел себя в зеркале бытовки и подумал, что за эту зиму он не только не повзрослел, но, наоборот, как-то уменьшился в размерах, «сморщился от мороза что ли». Самое странное заключалось в том, что он теперь не верил в существование тепла. За четыре месяца тело ни разу не нагревалось, ни в бестолковой гарнизонной бане, ни в постели, ни в карауле, где между сменами спали в одежде… Постепенно в сознание вошло твёрдое убеждение в том, что тепла не существует.  Представлялось, что хотя лето когда-нибудь и наступит, через долгое-долгое время, но и летом он всё равно не сможет согреться. Митяй убеждал себя, что так быть не может, что скажи какому-нибудь гражданскому, так он ещё и посмеётся над такой выдумкой, но снова их гнали на мороз, и снова валенки казались не толще газеты, а меховые рукавицы моментально капитулировали перед морозом, и в который раз приходилось прыгать на месте, бить нога об ногу, махать руками, грея спину. Нет, тепла не существует. Было когда-то, вполне возможно, но потом исчезло.

   Однажды вечером Миху вызвали на построение в роту. На этот раз собрали всех, кроме Киряковой и Карапетяна, да всё ещё лечившихся Шутова и Грибанина. Заметно было, что случилось нечто из ряда вон выходящее: ни один офицер до сих пор не ушёл домой, и Швердякин выступил из каптёрки застёгнутый, подтянутый и даже в шапке.

   - Так, все, да?.. Значит, так. Объявлена повышенная боевая готовность. Из казармы никуда не выходить. Если очень нужно – предупредить старшину, и он решит… Так, Юсупов, Мазуров, Кириллюк. Находиться где-то в одном месте и сказать где, чтобы вас могли моментально вызвать. Спать всем троим строго в батальоне… Всё. Офицеры с вами:  мы на казарменном положении. Сейчас готовиться к завтрашнему дню и дальше умывальника не уходить, - ротный кивнул старшине и ушёл обратно в каптёрку.

   - Садитесь в ленкомнате, - прибавил замполит, - пишите письма, читайте газеты…

   - Чё, тарщ литинан, телевизор не могу?

   - А что там сейчас смотреть?.. Ну, пожалуйста, смотрите телевизор, только, рядовой Размадзе,

74

предупреди своего замкомвзвода Тюлебекова, что идёшь на второй этаж.

   - Товарищ лейтенант, что случилось?

   - Что произошло?

   - Долго будет повышенная?

   - Что случилось?.. – Филипченко улыбнулся своей застенчивой и хитрой улыбкой. – Пленумом ЦК КПСС избран новый генеральный секретарь партии товарищ Горбачёв Михаил Сергеевич.

   - А Черненко? Помер что ли?

   - Пока известно только одно: избран новый генеральный секретарь. Всё, командуй, старшина.

   Винокуров более подробно повторил инструкцию Швердякина и распустил роту, приказав второму взводу перенести шесть кроватей из расположения в бытовую комнату – для офицеров.

   Через полчаса после ужина большая часть первой роты, в основном молодые, собралась в ленинской. Из радио неслось что-то тоскливо-торжественное, и Колька Шашков, которому теперь не хватило места в заполненной офицерами каптёрке, спорил с Михой, Рахманинов это или Чайковский. Колька в детстве занимался музыкой и доказывал своё тоном специалиста. Миха классики не знал, но был глубоко убеждён, что с генсеками прощаются только под Чайковского. Около девяти диктор трагически предупредил, что скоро будет важное сообщение.

   - Когда это – скоро? О чём сообщение? – усмехнулся Лаанеоте. – Ничего не ясное. Хитёр русский язык.

   - Будто у вас не врут, - заступился Колька.

   Радио вновь предупредило о том же. Миха рискнул высказать мучавшую его мысль:

   - Может, Черненко на пенсию отправили? Не всем же на посту умирать.

   - Тогда по старшинству Романов заступил бы или Громыко, - Колька говорил всё тем же не допускающим возражений тоном.

   Митяй негромко засмеялся:

   - Там пойми, кто старше. Им всем по девяносто.

   - Зря хохочешь. Дело серьёзное. Этот Горбачёв влез без очереди, и теперь что-то будет.

   Вошёл Душман. Ни на кого не глядя, поводил пальцем по иконостасу политбюро и, остановившись на носе седого человека, спросил:

   - Этот помираешь?

   Миха ткнул локтями приятелей.

   - Этот, этот. Мухаммад, ты слышал новость?

   - Какой?

   - Война с Америкой и Китаем.

75

   - И Гваделупой, - прибавил Колька.

   - Война?.. Моя автомат бери, лес уходи.

   - Долго в лесу не просидишь. Выйдешь за солью…

   Пугающий голос диктора оборвал Миху.

   «Внимание, товарищи. Прослушайте информационное сообщение о Пленуме Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. Одиннадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого года состоялся внеочередной Пленум Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. По поручению Политбюро Центрального Комитета Пленум открыл член Политбюро, секретарь ЦК КПСС товарищ Горбачёв. В связи с кончиной Генерального секретаря ЦК КПСС , Председателя Президиума…» «Хороший был мужик, я с ним два раза на рыбалку ездил», - пошутил Миха, но на него зашикали. «…почтим память Константина Устиновича Черненко минутой скорбного молчания…весь советский народ понесли тяжёлую утрату…интересам советского народа…благосостояния и культуры советского народа…обеспечения надёжной безопасности народов…»

   Когда сообщение дошло до назначения генсеком Горбачёва, в ленкомнату вошёл Винокуров с большим листом бумаги; вслед за ним начала собираться вся рота. А диктор голосом судьи, выносящего приговор, продолжал: «…что он приложит все силы, чтобы верно служить…повышения благосостояния народа…»

   На входе показался замполит батальона Краснопопов. Старшина развернулся:

   - Встать! Смирно!

   - Вольно, вольно, сынки, садитесь… Все слушали информационное сообщение?.. Молодцы. Я вас поздравляю. Слава Богу, дело строительства коммунизма в надёжных руках. Товарищ Горбачёв уже более четырёх лет является членом Политбюро ЦК КПСС, и он нас поведёт верной дорогой. И вы со своей стороны должны всемерно укреплять боеготовность и политическую зрелость… Ну, занимайтесь, занимайтесь.

   Все снова подскочили, Краснопопов вышел.

   - Король умер. Да здравствует король, - шепнул Миха Кольке.

   По радио начали передавать тронную речь Горбачёва, но Винокуров потребовал сесть по взводам и отделениям и начал читать боевой расчёт на случай тревоги.

   - …Рядовые Размадзе, Головко выносят ящик номер четыре, гранатомёт АГС-17 «Пламя»… Головко, видел своё оружие?

   - Нет, а как из него стрелять?

   - Ничего, Котэ научит. Биджо, с АГСа стрелять умеешь?

   - Стреляю. Собирать нэт. Всэгда это Джамальдинов собираль.

   - Ничего, приспичит – сообразите. Главное: быстро всё вынести, загрузиться и выехать в район боевых действий.

   - Будем здесь обороняться, - возразил Гождаев, - моя машина ночью не заведётся.

   - Пешком пойдём. Ладно, слушаем дальше…

76

   В ту тревожную ночь долго не решались дать отбой, курили в каптёрках, обсуждали происшедшее. Явно скучавший комбат, отвергнутый компаниями офицеров, несколько раз прошёлся по казарме, вынуждая солдат без конца кричать: «Встать! Смирно!», проверил затемнение, приказал держать шкафы и двери оружеек открытыми и увеличить наряды по ротам до пяти человек на каждом этаже. Солдаты мучились. Присутствие офицеров лишало их возможности проводить время как обычно.  Закончились и программы по телевизору, впрочем, командир танковой роты запрещал смотреть даже похоронные квартеты. Миха, проходя в туалет мимо кабинета комбата, заметил, что Медведев рассматривает карту Советского Союза. Когда он шёл обратно и размышлял, где лучше расположиться, чтобы сержанты не припахали на какую-нибудь бессмысленную уборку, дневальный прокричал: «Командирам подразделений проверить личный состав и произвести отбой!» «Видно, наконец, рассмотрел на карте, что до Москвы далеко, а до Вашингтона ещё дальше», - подумал Миха.

   Майор Медведев появился в батальоне недавно, хотя Кириллюк, Митяев и весь их призыв этого не знали, так как приехали сюда уже после смены комбата. Прозванный Эфиопом за то, что приехал из союзной африканской страны, удачливый в службе благодаря чистой случайности (его дядя работал не дворником, не шофёром и даже не сталеваром), Медведев был самым молодым майором в гарнизоне. Но за членство в аристократической семье теперь не уважают, и офицеры второго батальона относились к своему командиру скорее отрицательно, чем положительно. Помимо громкого голоса и длинной тощей фигуры, чисто внешних признаков, майор Медведев обладал ещё двумя чертами, которые быстро бросались в глаза. Первая – его военно-канцелярский несовсемрусский язык. Выражения вроде «и так этим заключительная часть, товарищи офицеры» или «вот так мой приказ есть вам» вызывали усмешку в общем-то только тех, кто нормально владел государственным языком. Но когда однажды в субботу, во время ПХД в парке техники, Медведев, быстро проходя мимо своей первой роты, громко скомандовал: «Этот снег взять и складировать на кузов того боевого автомобиля», Душман бросил лопату и, близкий к истерике, закричал: «Что?! Снег склад нести?! Я трактор, да?! Я кино не хочешь смотри?!» Рота хохотала, а Оскомбаев поддразнивал: «Мирзоев, комбат сказал из снега сделать кирпичики и складировать их. Выполняй!»

   Кроме смешного, было и грустное. Вторая резкая черта Эфиопа состояла в том, что он не считался с чувством достоинства офицеров, не говоря уже о солдатах. И если он однажды выглянул из кабинета и крикнул Аракеляну: «Эй, ты, Махмуд нерусский, вызови-ка мне начальника штаба», то это было просто смешно. Карэн ответил «есть» и вслух обматерил комбата по-армянски, оправдавшись перед земляками. Но когда майор громко отчитывал какого-нибудь лейтенанта, обращаясь к нему на ты и ухватив его за пуговицу, словно собирался ударить, никто не улыбался.

   Офицеры, как известно, делятся на две группы – карьеристов и пофигистов. Представитель первой, например, капитан Швердякин, дрожали перед комбатом от страха и сбивчиво оправдывались за несуществующие провинности; представители второй состязались друг с другом в дерзости. Журавлёв однажды на виду у трёх десятков солдат отвёл комбатовскую руку и вежливо предложил: «Может, перестанешь на меня орать?» Но самым дерзким был Пухов. Как-то в понедельник он опоздал на построение и, заскочив в казарму, стал метаться по каптёркам в поисках портупеи. «Бегом ко мне, товарищ старший лейтенант!» - раздался громовой голос Медведева. – «Сейчас, пос… схожу», - брякнул Пухов, скривив в улыбку коричневое от глубокого похмелья лицо.

   Медведев тоже принадлежал к группе карьеристов, а потому был трусоват и, натолкнувшись на самое слабое сопротивление, пасовал. Впрочем, взаимоотношения офицеров батальона лежали не только в человеческой, но и в служебной плоскости. Командир третьего взвода, подчинёнными которого были Флюзин, Петров, Головко, Размадзе и другие, лейтенант

77

Железняков просто не допускал со стороны комбата фамильярностей и, несмотря на явную принадлежность к группе карьеристов, никого и ничего не боялся. Зато боялись и ненавидели этого взводного все солдаты батальона: за фанатичную приверженность букве устава, сверхтребовательность, за то, что никогда не шутил и не улыбался.

 

 

   К концу марта приближение весны уже можно было угадать по тому, как ярко стало светить солнце. Но снег почти не поддавался и, покрывшись прозрачной корочкой, отбрасывал прочь от себя солнечные лучи, напитав их своим холодом. Часовые всё так же подымали воротники огромных караульных тулупов, всё так же прятались на посту туда, где было хоть чуточку теплее, разве что перестали во время заряжания со страхом смотреть на термометр, ожидая цифры сорок.

   Последним воскресным утром месяца Митяю снилась весна. Солнце, зелень, одуванчики – всё как надо, но почему-то холод в ногах, между лопатками и даже на макушке головы. Митяй во сне задумался, бывает ли тепло весной или только летом, и, когда кто-то крикнул ему «подъём», даже обиделся: он вовсе не собирался ложиться на сырую землю, лишь кое-где покрытую молодой травкой. Но крик повторился, Митяй подскочил и, уже встав в строй, окончательно проснулся.

   - Выходи строиться на улицу! – скомандовал дежурный по батальону.

   Удивлённые солдаты начали выбегать из казармы, сержанты привычно подгоняли молодых окриками и пинками. Те, кто успевал посмотреть на батальонные часы, удивлялись ещё сильнее.

   Духи каждой роты выходили первыми и становились на плацу, как шахматы на чёрно-белую доску, но не в подряд, а оставляя незаполненные ячейки. Выходили черепа, фазаны, ячейки заполнялись. Сержанты становились впереди, во главе взводов. Деды стояли в коридоре перед дверью до той самой минуты, когда к выходу приближался дежурный офицер, обходивший расположения рот. Они, как самые уважаемые здесь люди, выходили на мороз последними и образовывали арьергарды колонн. Иногда Швердякин и другие ротные, как опытные шахматисты, вмешивались в расстановку фигур, и ставили их по росту, но созданное ими искусственное положение очень быстро переигрывалось по законам солдатской иерархии.

   Дежурный «по бату» начпрод и начвещ Ёлкин после обычного «равняйсь, смирно» улыбнулся и объявил, что подъём на час раньше обычного окупится более ранним отбоем. Самое главное – раньше других проголосовать в клубе за депутатов местной власти.

   - Батальон! Смирно! В походную колонну!.. Поротно!.. Так, у клуба вас ждёт капитан Краснопопов! Бегом марш!

   Грохот сотен сапог взбудоражил тишину, вспугнул ворон.  Кто-то возмущался, кто-то удивлялся, иные даже радовались тому, что первый раз в жизни будут участвовать в выборах. На аллеях, у казарм не было ни души. Но вот за углом показался клуб части, и все увидели важную фигуру замполита: руки за спиной, одна нога впереди, пуговицы на шинели блестят.  Построились, как и у казармы: управление, связисты, три пехотные и танковая роты, батарея, взвод материального обеспечения. Затихли.

   - Так-так, молодцы, комсомольцы! Все?.. Хорошо. Я уже проголосовал за весь батальон. За

78

Василия Ивановича Булкина. Хороший человек, истинный коммунист. Все согласны?! Ну, идите назад, умывайтесь, готовьтесь к завтраку.

 

 

   Вряд ли кто будет спорить с тем, что в день своего рождения у каждого человека прекрасное настроение. Но есть в жизни ещё такие дни, когда чувствуешь себя именинником. Например, день расставания со школой: тебя поздравляют, о тебе говорят, а потом дают аттестат и больше тобой не интересуются. Или день, когда, скучно прожив многие месяцы, отправляешься на целые три недели в отпуск. В армейской жизни при внимательном рассмотрении очень мало своего, специфического и больше спроецированного с «гражданки», хотя и несколько своеобразно. К примеру, некая мамаша, не ваша, а из города Обыкновенска, получает письмо от сына из армии с жалобами на издевательства старослужащих, переживает, плачет, пишет командованию гневный памфлет. Через некоторое время, придя на работу, она видит новую молодую работницу и, поручив ей дела, в том числе свои, уходит на полдня в магазин. Плохое сравнение? Тогда оденьте на обеих женщин военную форму, огородите их учреждение высоким забором, и получится та самая «подводная лодка», про которую в армии сочинили пословицу о том, что с неё «никуда не денешься».

   Хорошее тоже своеобразно проецируется с обычной жизни на армейскую. И если в день рождения, как правило, освобождают от наряда да иногда к тому же дают увольнение, то в День своего приказа каждый чувствует себя именинником и без разрешения командиров. Наступил такой праздник весной восемьдесят пятого и для Тюлебекова, Рашидова, Размадзе, Остапенко и Флюзина. Три десятка дедов второго батальона спозаранку вытолкали почтальона Багаутдинова за свежими газетами и принялись обсуждать, будет ли или не будет напечатан сегодня долгожданный приказ военного министра. Сразу же после подъёма духи объявили, что дней до приказа осталось ноль, а некоторые имели наглость прибавить, что отныне они черепа. Но всё же Бог его знает, какая блажь придёт в голову министру, возьмёт да оттянет с лучшим из своих приказов на неделю, чтоб подразнить их, опору армии, прослуживших по двадцать три месяца. Вчера, правда, несколько человек принесли от писарей из штаба весть, что приказ вышел, и даже сказали его номер, но это мало радовало, поверить по-настоящему можно было только увиденному на первой полосе газеты.

   В казарме появился прапорщик Цезарев, официальный старшина первой роты, молодой и невысокий парень с каким-то постоянно скрытным взглядом неприятных серых глаз. К нему, отделившись от группы однопризывников, подошёл Остапенко.

   - Ну что, купили?

  - С тебя причитается, Григорий, на.

   Остап взял газету, быстро развернул. «Рашид, биждо!» Его окружили. «Есть! Ура!!» Газета пошла по рукам.

   - Гриша, меняемся? Ты мне газету…

   - Ну, конечно!.. Первая в батальоне…

   - Дай посмотреть!

   - Я тебе знак дам – отличника…

79

   - Читай, читай!

   - Какое число? И номер?!

… Некоторое время спустя почтальон Багаутдинов прошёл ворота части и потуже затянул ремешки своей сумки. «Пусть поклянчат, дембеля паршивые. Всех заставлю плясать перед батальоном». Он ступил в казарму и уже ощутил телом, как его подхватывают, тискают, снимают с плеча почтальонскую сумку. Но у входа один лишь дневальный гонял туда-сюда швабру, да у штаба разговаривали Морозов и Ёлкин.  По всему коридору не было видно и десятка солдат. Всё, как обычно, все на работах, словно ничего и не произошло. Удивлённый и обиженный, Багаутдинов поднялся на второй этаж. В ленкомнате третьей роты проходило какое-то собрание: особо никто не шумел, но чувствовалось, что там полно народа. Стоявший «на шухере» уважительно посторонился: почтальонов в армии ценят не меньше хлеборезов и поваров. Багаутдинов заглянул внутрь. Действительно, собрание шло полным ходом. Сидячие места все были заняты, на иных стульях теснились по двое солдат, даже вдоль стены стояли, осторожно подпирая стенды. С сосредоточенными лицами все не просто слушали – пожирали глазами – оратора. Самая же важная фигура среди всего происходящего, дух Рыбкин из танковой роты, стоял на двух табуретках и, развернув перед собой, как древний свиток, газету, громко, торжественно, с патетическим надрывом читал: «…Граждан! Мужского! Пола! Которым! Ко дню! Призыва! Исполняется!...» Рыбкин дошёл до конца приказа, умолк. Помолчала и публика. «Хорошё, дух, - приподнялся с места Котэ Размадзе, - нам понравилось. А тэпэрь давай ищё одын раз. Но так понэжнэе…» Оратор вздохнул, осторожно переступил с ноги на ногу и начал: «Приказ! Министра! Обороны! СССР! Об увольнении!..»

   …После ужина Миха пошёл в батальон с кипой газет, из которых дембеля его роты собирались вырезать полоски с приказом для своих альбомов. Он хотел только выполнить просьбу Тюлебекова да обменяться впечатлениями с Колькой и Митяем (всё-таки теперь они черепа, а не духи!) и сразу же вернуться в клуб: день приказа ничего хорошего не сулил. Навстречу Михе из густевших сумерек вынырнули Петрянин и Головко в шинелях.

   - Привет черепушкам! Куда путь держим?

   - Здорово, лысый чэреп! – в последнее время Головко стал говорить с украинским акцентом, словно его язык почувствовал себя свободнее с приближением весны. – В лес!

   - Ну, раскалывайтесь быстрее. Мне срочно надо в батальон.

   - Понимаешь, - заговорил Петрянин, - дембеля послали нас за еловыми ветками. Вот пила.

   - Вы что, венок возлагать будете?

   - Мы этого не знаем. Нам только приказали принести ветки.

   Миха задумался. Идти в батальон что-то расхотелось.

   - Вот что, лесорубы. Я вам помогу напилить веток, а вы отдадите дембелям газеты с приказом и скажете Винокурову, что я ночевать в роту не приду…

   - Ишь якой наглый! – Головко пошёл впереди и говорил, повернув голову назад. – А мы за тебя будем отдуваться. На стодневке закосил и теперь хочешь отмазаться!

   - Ваше дело передать. Скажете: всю ночь буду рисовать. К весенней проверке нужно переделать всю наглядную агитацию в клубе, включая туалет…

   80

   - Говорят, в середине апреля проверка будет, - сообщил Петрянин, - и наша рота будет сдавать политическую подготовку.

   - Политическую? И Душман тоже? Передайте моему корефану, что я про него анекдот сочинил.

   Троица вышла к тыльной стороне плаца, вдоль которой росли невысокие ёлочки.

   - Ври, да будем пилить!

   - Тише, хохол, не кричи… Значит, стоит Мирзоев на посту. Через колючку лезет вор с мешком. «Стой! Пароля?!» - «Пошёл ты на хер, пароль тебе…» - «Проходи». Тот ушёл, а Душман приговаривает: «Вай-вай, сколько служу, а всё одна пароля».

   Через пятнадцать минут Головко и Петрянин принесли в казарму ветки и газеты. Батальон был уже пуст от офицеров, и теперь команду здесь приняли деды, ставшие сегодня дембелями. В первой роте распоряжались Размадзе и Остап.  Они построили почти всех духов роты и объяснили каждому задачу, после чего четверо молодых ушли на улицу. Котэ лёг на крайнюю у окна кровать и повернулся к темноте. Остап стукнул по стеклу, и грузин вдруг оказался едущим домой в вагоне скорого поезда.  Двое духов качали койку и приговаривали «чух-чух-чух», снаружи бегали друг за другом по кругу и стучали ветками по окну ещё несколько человек. «Проводник, ко мне! Скоро это Тбилиси?» - ворчал довольный пассажир. Минут через пять Остап объявил станцию и лёг на место Размадзе. Потом поехал домой Рашидов, после другие. «Дембельский поезд» работал до самой вечерней поверки и успел объездить половину Советского Союза.

   После команды «отбой» дежурный офицер проинструктировал наряд и завалился спать в своей комнатушке, втиснутой между входом в батальон и лестницей на второй этаж. Однако солдаты отдыхать не ложились. Первая рота, как и все другие, построилась в своём расположении, и старшина, улыбаясь, сказал короткую речь.

   - Все знают, что сегодня Сергей Леонидович Соколов издал приказ. Это не только их приказ, - Винокуров показал пальцем на сидящего на кровати Рашидова, - это и мой приказ, и каждого. Одни сегодня стали… станут дедами, другие – фазанами, а духи, хоть и останутся до года духами, но всё же смогут называть себя уже черепами… Правда, не так-то просто стать черепом там или фазаном. Приказ в газете – это ещё полдела. Нужно, чтобы была соблюдена старая армейская традиция: каждый солдат должен быть переведён солдатом старшего призыва. Дух – черепом, череп – фазаном и так далее…

   Старшина помолчал. Дембеля выразили одобрение его словам.

   - Духи могут не бояться: это не больно, а наоборот – почётно. Иначе так и будете духами два года… Мы вас даже первыми переведём, чтобы быстрее легли спать. Да, Остап? Всё. Теперь разойтись и – по одному в ленкомнату.

   Старослужащие зашли в ленинскую, одиннадцать молодых встали у дверей. Первым пошёл Арасов, и Соколов, его сержант, слабо взмахнул ремнём восемнадцать раз. Аварца поздравили. Явно шутливо перевели Чабаева и Душмана Оскамбаев с Мамедовым. Во втором взводе остался один Митяй. Видя, что всё обходится довольно мирно, на почётную экзекуцию вызвался Головко. Вот тут-то начался настоящий перевод. Сначала слабовато ударил неопытный Аракелян, но после седьмого удара за дело взялся Котэ и начал лепить, раскрутив ремень, попадая бляшкой точно по заду. Головко охал и причитал на двух языках, дёргаясь при каждом ударе и скаля зубы мудрым членам политбюро. Кольке Шашкову бил сам Винокуров;

81

водила Остапенко – водиле Петрову… Из ленкомнаты выходили, постанывая, боясь притронуться к прославленному месту, но почти каждый, как бы оправдываясь перед собой, хвастал: «Теперь я череп». Митяй и Наульбегов точно рассчитали, что последним достанется меньше, и потому пострадали не так, как товарищи.

   Затем начался перевод черепов в фазаны через двенадцать ударов. Душман тихонько подкрался к ленкомнате, заглядывал в щель и комментировал:

   - О-о, Заяц бьёт Остап! Сил-но!

   - Зайцев бьёт Остапа? – спросил Чабаев.

   - Не-э, Остап Заяц убиваешь, силно-силно!

   - А-а, Остап Зайцев сам себя убивает? – поддразнил и Курбанов.

   - Узбэк, пошёл на хер совсем… О, Заяц плачет!

   - Он отбежал от двери, а Зайцев вышел и быстро лёг спать. Душман хотел было ещё подсмотреть, но его прогнали. Когда пришёл к своей кровати фазан Сичка, новоиспечённые черепа уже спали.

   Часа в два ночи Флюзин тихонько разбудил Митяева, Петрова и Петрянина и пригласил их на пять минут в бытовую комнату, прибавив, что одеваться не нужно. Троица, похожая в белье на заспанных, уставших за ночь привидений, пошла за посыльным дембелем по коридору, освещённому лишь дежурным светом. Зачем их вызвали? Ведь старшина обещал, что сегодня молодых бить не будут, если не считать за избиение оставшиеся на задницах отпечатанные пятиконечные звёзды.

   Пришли. В бытовке находились только «именинники». Горела одна лампочка, окна, затянутые плотной чёрной тканью светомаскировки, охранялись Тюлебековым и Размадзе: киргиз спал на одном подоконнике, прижав ноги к груди, грузин полулежал на другом и пьяно бубнил. Остап и Рашид возились с чем-то на столике для глажения и даже не оглянулись на вошедших. «Эй! Строиться колонна по восемь… Разойдись! – Котэ проворчал, силясь опустить ноги на пол, но не смог даже сесть. – Грищя, неси чача. Убежаль!..»

   - Становитесь, - повернулся Остап к молодым. – Электрический стул знаете, что такое? Согните колени… теснее станьте… Руки вытянуты вперёд… На, Рашид, я первый…

   Когда сидевшие на «электрическом стуле» начали уставать и лица их скривились от боли, Рашидов выключил свет, а Остап встал между Митяевым и Петровым, положив руку Стёпке на плечо. Мелькнула фотовспышка.

   - Ещё  раз, - пробормотал фотограф.

   Потом дембеля поменялись местами и, пощёлкав, включили свет и разрешили молодым отдохнуть.

   - Устали что ли? – насмешливо спросил Остап.

   - Да-а, больно, - скривился Петрянин.

   - Службы вы не знаете…какую я знал… Ладно, радуйтесь, ваши рожи останутся в моём дембельском альбоме навечно… Теперь встали близко друг к другу и взяли меня на руки… Ну, фотай!..

82

   Рашидов придумал иную сцену: он сел посреди бытовки на табурет, и проходящие мимо строевым шагом должны были отдавать ему честь. Когда отсняли почти всю плёнку, Остап отпустил молодых и сказал, чтобы подняли и отправили сюда Зайцева.

 

 

   К весне каждый из молодого призыва чувствовал себя в батальоне как дома. Бить почти перестали, поручения – подшивание или реже стирку – давали теперь с расчётом, чтобы можно было сделать до отбоя; снег сошёл, потеплело, и работа на улице уже не страшила. Таких, кто соглашался позориться и драить щёткой в умывальнике чужое пэша, стало намного меньше, в первой роте – два-три молодых да ещё Зайцев, который к тому же отдавал Остапу все свои получки и переводы, пойманный на ту самую уловку с якобы пропавшим чеша, на которую не клюнул Миха. К слабаку с презрением относились даже его земляки, которые сумели «хорошо устроиться».

   Но если ко всему плохому со стороны старослужащих молодые привыкли, то гадость, преподнесённая комбатом, была неожиданной и ужасной. До весенней проверки оставалось ещё дней двадцать, а Медведев уже приказал к ней готовиться. И началось. День проходил, как обычно. Часов около одиннадцати делали поверку, но отбоя не объявляли. Каждая рота приводила в порядок своё расположение, ленкомнату, бытовку, оружейную комнату, имущество. Белили, красили, мыли, чистили. На одни только бирки первая рота потратила три ночи. Каждый солдат имел в своём распоряжении вещмешок, подсумки для автоматных магазинов и гранат, малую сапёрную лопатку в чехле, свёрток с ОЗК и ремешки, которые одевались через плечи и помогали ремню держать на поясе два полных подсумка, штык-нож и лопатку. На всех этих военных вещах крайне необходимо было иметь маленькую деревянную лакированную бирочку с фамилией. Фанеру распиливали, бирки ошкуривали, сверлили, подписывали, пришивали нитками одного цвета. На сон Швердякин выделял лишь по паре часов.

   Вместо тёплого белья и пэша на лето выдали трусы с майкой и хэбэ, и внутренний карман формы теперь пришлось клеймить хлоркой: фамилия, номер военного билета и проч. То же – с внутренней стороны ремней, новых сапог и новых пилоток.

   А сколько несчастной первой роте пришлось провозиться с паркетом в расположении! Сначала его просто натёрли. Потом намазали мастикой и натёрли вновь. Но через сутки ротному – а офицеры тоже денно и нощно торчали в казарме – что-то тяжёлое стукнуло в голову, и он приказал ободрать пол стёклами, чтоб был светлее, ещё раз намазать мастикой и, естественно, натереть.

   Глубокой ночью, выполнив все задания, рота собиралась в ленкомнате: и сонные усталые молодые, и отоспавшиеся по разным углам старослужащие. Все рассаживались за столами и под руководством замполита Филипченко хором заучивали наизусть названия стран империалистических военных блоков НАТО и АНЗЮС или ещё какую-нибудь белиберду типа Обязанностей солдата-матроса: первой роте предстояла на проверку сдача политической подготовки.

   За четыре дня до весенней проверки, которая начиналась со строевого смотра, в батальоне появился Миха: клубным художником стал тот самый трубач из оркестра, который всё это время и рисовал. Любая хитрость со временем всплывает на поверхность, и начальник клуба однажды случайно разоблачил своего помощника. В родной роте Миха, бодрый, сытый, чистенький, не стал смешиваться с массой своих однопризывников на всяких грязных и

83

тяжёлых работах типа побелки, а взял себе спецзадание и не расставался с ним все четыре дня.

   В первую ночь он оклеил крышки и полки всех тумбочек в расположении роты твёрдой синей бумагой. Работал обстоятельно, не торопясь и даже послал далеко-далеко Лаанеоте, который хотел было по-фазановски припахать его. На следующий день Миха посоветовался с ротным и, содрав бумагу, покрыл крышки голубой краской.  На это ушла ещё одна ночь. Утром случилась беда: Железняков принёс банку лака. Теперь в роте лакировали всё, даже фотографии членов политбюро. Целые две ночи Миха обдирал краску с крышек тумбочек и покрывал их лаком. Когда же кошмар закончился и батальон заблестел и заиграл на солнце чистотой и свежей краской, майор Медведев осмотрел всю подведомственную территорию. Среди разных мелких замечаний, которые комбат высказал сопровождавшим его офицерам, было и такое: «Во всех ротах тумбочки покрыты ватманом, а в первой роте нет. Швердякин, устранить!»

 

 

   Тридцатого апреля Митяй стоял в наряде по роте.

   - Бурлишь? – подошёл к нему Миха. – А у меня две…даже три новости. Слыхал, Цезаря переводят на какие-то склады? Теперь у нас будет другой прапор-старшина, говорят, из дивизиона.

   - На фиг они вообще сдались? Во второй роте нет прапорщика, и всё нормально.

   - Не вам, рядовой Митяев, решать кадровые вопросы военного строительства! Слышал, прапорщики теперь будут носить только один погон? Чтобы удобнее было таскать домой мешок.

   - Воровать, да?.. Ну, а вторая новость?

   - Колька сказал, что его, может быть, переведут в РМО. У него же корочка сварщика… Но это ещё вилами на воде написано. Точнее, штыком. Самое главное, что сегодня ровно шесть месяцев, как мы с тобой в армии.

   - Полгода!.. Да-а, а будто пять лет прошло…

   - Ну, что, дальше будем служить или домой поедем?

   - Кто ж нас отпустит…

   - Значит, служба продолжается… Пойду стрельну покурить.

 

 

                                                                     Глава 3

   Вечером первого мая швердякинская рота вернулась из очередного полевого караула. Усталые, голодные, задёрганные за день уставником лейтенантом Железняковым солдаты, увешанные оружием и всяким имуществом, шумно ввалились в казарму и, не очень-то соблюдая равнение, построились у оружейной комнаты. Дежурный по роте, который должен был принимать автоматы, ещё не вернулся с ужина; можно было ворчать сколько угодно, но бродить с оружием по казарме строго запрещалось, и все стояли на месте. Из бытовки вышел

84

Винокуров в парадке, с хитрой улыбкой на лице и прошагал мимо, не сказав роте ни слова. «С увольнения», - сделал кто-то неуверенным голосом предположение, но в этой пограничной части не давали увольнений по праздникам. Курбанов догадался быстрее всех: отпуск. На недавнем собрании по итогам учебного периода первая рота расселась подальше от трибуны да слушала больше приглушённые крики Душмана, которого дразнили Размадзе и Чабаев, чем речь комбата, и в результате узнавала новости уже после того, как всё закончилось. Самые достойные – а ими, как обычно, оказались старшины – поехали в отпуск. Дембелей отпускали домой, и Медведевым были произнесены вслух сроки увольнения – все до середины мая, только водители, и в их числе Остапенко, уезжали после сдачи зампотеху машин. Бедняга Петров к тому времени не спал уже неделю, воруя для Григория запчасти. Самой удивительной новостью для роты было то, что Чабаеву и Арасову давали младших сержантов. Миха не выдержал и громко воскликнул: «Всю зиму просидели в расположении и за это сержанта?!», из-за чего был удостоен испепеляющих взглядов обоих кавказцев. Впрочем, Арасова в качестве командира отделения переводили в третью роту, из которой увольнялись почти все сержанты. Трое в первой роте получили очередные звания: Оскомбаев и Аракелян перестали быть младшими, а Памфилов стал старшим сержантом. В заключении комбат раздал ценные подарки – шариковые ручки по два двадцать. Из швердякинской роты их получили Аракелян и Оскомбаев.

   Полевой караул простоял под оружейкой десять минут, а дежурного сержанта всё не было. Многие стали шумно возмущаться, как вдруг из расположения первой роты вынырнули две фигуры, почему-то в зимних пэша, и наперегонки помчались прямо на стоящих с автоматами. Бежали медленно, неуклюже, полные бледные морды тряслись при каждом движении.

   - К нам в роту что ли такие здоровые деды? – ни к кому не обращаясь, сказал Курбанов.

   Послышалась команда «отставить», и большие зелёные фигуры метнулись обратно. Кто-то догадался, что голос принадлежал Оскомбаеву, замку второго взвода, но всё равно ничего не поняли. Душман остановил за шиворот проходившего мимо Яшкина и получил ответ, что бегуны – из их первой роты, и первой роте самой лучше знать, кто эти двое. Митяй тут же ударил себя ладонью по лбу:

   - Пацаны, да это же Шутов с Грибаниным! Просто отожрались в госпитале!

   Все засмеялись и уже с удовольствием стали наблюдать за несчастными однопризывниками, а Оскомбаев вышел на середину коридора и требовал бегать по-настоящему:

   - Я с вас жир резко сгоню! Совсем на солдат Красной армии не похожи!.. Грибанин, не отставай!

   После ужина Миха и Митяй решили, что ночью они будут стирать форму, и не стали подшиваться. Заменивший на время старшину Памфилов выдал им подменку и обещал утром, после подъёма, пустить в бытовку и досушить хэбэ утюгами. Погода стояла дурацкая, и развешанная на спинках кроватей одежда к утру оставалась ещё влажной. В апреле, пока проходила проверка, стояли прекрасные тёплые дни, работать на свежем воздухе было одно удовольствие. Но в последнюю неделю месяца полил дождь, который перекинулся и на первое мая, и резко похолодало.

   Друзья под мелкой моросью направились к соседней казарме и вызвали на улицу, в беседку, где курили два-три человека, Кольку Шашкова. Рассказали про караул со злым Железняковым, из-за которого сержанты, занятые руководством по наведению идеальнейшего порядка в караулке, забывали вовремя сменять часовых на посту, послушали первые впечатления своего

85

бывшего каптёрщика от нового места службы, роты материального обеспечения. Помолчали, покурили…

   - А помните, как Остапу переселили мандавошек? – Колька словно спросил сам себя и улыбнулся.

   - Здорово, что Соколов тогда мочил харю…

   - Да ну, Митяй, Григорий меня даже не спрашивал, был ли я ночью в расположении. Так что ты, изобретатель, переборщил с этими алиби.

   Миха ловко швырнул окурок щелчком метров на пять и ухмыльнулся:

   - Если я не подарил тебе алиби, ты бы шуганулся всё это делать…

   - Зато мы всё проделали, - Колька выделил слово «мы», - а твоя роль только и состояла, что придумать месть. Сам даже в казарму не пришёл.

   - Но план был… - восхищённо возразил Митяй.

   - Да? Сто грамм не хочешь за подвиги, товарищ Матросов? Из водки, которую я стырил той ночью… Что уставился, как генерал на жену лейтенанта? Это я украл у Остапа именинную водку из бытовки. Выставил стекло и украл. Потом разбил бутылки на плацу, чтоб не спалиться. Кстати о генералах. Генерал приезжает домой раньше обычного, а жена с любовником. Баба думает: как же выкрутиться? Кричит: «Встать! Смирно!» А генерал – автоматически – «Вольно. Продолжить занятия». И на кухню.

 

 

   Второго мая небо примирилось с празднующей землёй и перестало лить воду. А уже третьего начались странные дела: то один, то другой офицер прибегал на работу задолго до развода и, взяв пару солдат, уводил их в неизвестном направлении, в сторону ворот части. Возвращались солдаты уже вечером, довольные, загорелые, и если уединялись и шептались о чём-то, то на их лицах играли одинаковые счастливые улыбки. Даже те, кто за день забил лишь один гвоздь и тот до половины, завидовал этим, проработавшим весь день у «кадетов» на огородах или дачах, на свободном гражданском воздухе.

   В первой роте счастье улыбнулось Кириллюку и Пахратдинову. Пухов, их взводный, забрал обоих прямо с построения, и, пока комбат Эфиоп гремел перед строем: «Скоты ископаемые!», «Герои-дальневосточники!», «Тупорылые хари!» (накануне вечером у него украли гвардейский значок), увёл их за забор части. У ворот Пухов посадил солдат в белые «Жигули» своего тестя и, пообещав, что их накормят и привезут обратно, торопливо вернулся. Старик с красивой причёской из седых волос, изящно и по возрасту одетый, быстро завёл машину и тронулся. Солдаты по совету Пухова сели сзади.

   - К вам что, генерал приехал? Так громко кричит…

   - Всего лишь майор! – весело ответил Миха: мимо промелькнула уже вторая девушка, и они с Пахратдиновым выворачивали шеи.

   - Ну, если майор так кричит…

   - Да его сильно обидели вчера!

86

   Оба начали наперебой рассказывать: один - заботясь о подробностях, другой - усиливая смешную сторону,  как батальон вчера работал на постройке какого-то секретного военного объекта возле трассы Голопольск – Москва, как комбат, в течение часа сновавший юлой от роты к роте, прилёг отдохнуть в одной из машин, как с повешенного на дерево мундира ушёл и не вернулся модный значок гвардейца, какой во всём УРе носили лишь трое офицеров. Теперь же Медведев, начисто отметя чьё-то предположение о натовских диверсантах, предъявлял батальону ультиматум и грозился задержать увольнение дембелей, на что начальник штаба майор Молчанов только презрительно усмехался. Когда история была рассказана и машина, едва зацепив центр города, помчался к дачным посёлкам, оказалось, что и старик может сообщить нечто интересное: Молчанов был командиром первой роты до Швердякина и служит начштаба лишь третий год. Этого они, черепа, не знали.

   Через пятнадцать минут езды были на месте. Дача пуховского тестя ничем не выделялась среди других: небольшой крашеный домик, забор из проволоки, туалет. До вечера двум солдатам предстояло вскопать, «сколько осилят». Обед был обещан к часу дня. Миха заверил доброго старика, что они не торопятся в родную часть, поэтому их можно отвезти обратно под самую вечернюю поверку; и «Жигули» укатили.

   Впервые во времени переезда из Вихрянска Миха почувствовал свободу. Живописный дачный посёлок, расположенный по пологим склонам приземистых сопок, лёгкий воздух, очищенный сосновым лесом, обрамлявшим дачи с двух сторон, яркое майское солнце – всё вызывало радость и сознание, что жизнь хороша. Впервые за столько дней за тобой никто не надзирает, нет вокруг десятков людей, ежеминутной заботой которых является то, чтобы ты не оставался без работы. Миха почувствовал, что от переполнявшего сердце счастья он просто взлетит на воздух, если, конечно, хорошо разгонится по склону, чему могут помешать ряды колючей проволоки – границы маленьких владений. Даже Пахратдинов, сразу схвативший лопату и оценивающий взглядом рабочий участок, задумался примерно о том же, иначе бы не возразил так весело на Михино «отдохни, ты не на службе»:

   - Здесь работа – как отдых…

   - Тогда отдыхай с утра и до конца грядки!

   - Что, сразу станем работать?

   - Э-э, Узак, не порть мне настроения! Я этот огород один перерою минут за сорок, а ещё и десяти часов нету. Поспи на солнышке, отдохни, позагорай… А я пойду прогуляюсь.

   - Сначала выкопаю немного земли. Потом сплю.

   - Копай. Только не вздумай хлопок сеять...

    Миха ушёл. Его напарник обработал самую длинную грядку, на которой старик планировал садить картошку, почистил о траву лопату и сапоги и, сняв хэбэ и майку, лёг на доску, перекинутую, как мостик, поперёк небольшого парника. Нежные волны солнечного света приятно чередовались со слабыми порывами прохладного ветерка. Пахратдинов уснул.

   Через час его разбудил резкий толчок в плечо.

   - Сорок пять секунд подъём, воин ислама! Вставай, вот-вот дедуля прикатит с обедом!

   - Ты знаешь, сколько время? – Пахратдинов встал так же спокойно, как заснул, только поспешил одеться.

   87

   - Полпервого… Нюхай! Несёт от меня бражкой?

   - О, Миха! Какой-то запах есть! Где ты пил?

   - Да деду тут одному помог, он и налил. Представляешь, пил – компот бестолковый, а как встал на ноги – сразу бумз по черепу, и нога ноге враг… Дед вообще в четвёртую атаку пошёл на немцев…

   - Ой, да у тебя и глаза пьяные…

   - Что ж мне делать? Луку что ли пожевать?.. Дедуля подумает, что я его граблю…

   - Холодной водой умойся.

   Миха согласился и, спотыкаясь, пошёл искать воду. Колонок здесь не было, только колодец без ведра, а самодельный умывальник возле трёхступенчатого крыльца домика оказался пустым. На ближайших дачах никого не было  видно, и Миха осторожно пролез через проволоку к соседям, у которых стоял большой душ.

   - Узак! Су бар! Я умоюсь, а ты, если услышишь машину, сразу пускай сигнальную ракету.

   - Не холодная?! Мойся, мойся, я прислушаюсь.

   Пахратдинов, приступивший было ко второй грядке, встал у калитки и тут же услышал звук мотора. Но нет. Это всего лишь мотоцикл, и какой-то маломощный… Пожалуй, даже два мотоцикла. Едут сюда.

   Солдат постеснялся смотреть на проезжавших и присел между стеной домика и большой бочкой. Забор подпирала высокая прошлогодняя полынь, и снизу видны были только четыре промелькнувшие каски. Гул двигателей перекрывался громкими криками, и легко было догадаться, что едут две молодые парочки. Вот это да: они остановились! Мотоциклы заглохли, и шумная компания, судя по всему, вошла во двор соседней дачи.

   - Ура!!. Катька, где ключ?!. Здесь всё наше!! – донеслось оттуда.

   Задребезжал магнитофон.

   Пахратдинов перебрался на другой угол домика и, выглянув, - кусты смородины и фруктовые деревья прикрывали его – с ужасом обнаружил, что Миха всё ещё в душе. Так долго мыться! Хоть не подавал сигнала, но мотоциклы-то можно было услышать…

   Одна парочка шумела внутри дачи, другая стояла как раз возле душа.

   - Катюха, пойдём в дом, выпьем… - парень лет восемнадцати тянул подругу за руку.

   Та нетвёрдо держалась на ногах и мотала головой:

   - Не хочу!.. Вы все сговорились… Жанке, кобыле, я посмеюсь… Отпусти, Кнут!

   - Пошли, дурочка, там обсудим все проблемы…

   - Не хочу…я пьяная… Подожди, умоюсь…

   Храбро оторвавшись от товарища, Катька полезла на душ. Ноги её два раза попадали мимо ступенек, и она едва не падала. Парень посмеялся и пошёл к друзьям, а Катюха, видимо, удовлетворённая температурой воды, слезла-свалилась вниз, с трудом стянула куртку и,

88

продолжая что-то ворчать, зашла в душ.

   Пахратдинов растерялся: жалеть сослуживца или завидовать ему. То, что Миха внутри с этой пьяной красавицей, сомнений не было: всё вокруг открыто, и, если б он уже вышел, вряд ли бы смог где-нибудь спрятаться. Разве что за их домиком, но кто-то из приехавших обходил его вокруг. Между тем Пахратдинов, наверное, сразу бы успокоился и вышел из своей засады, если б знал, что в это время в душе происходит совершенно светский разговор двух слегка подвыпивших людей.

   - Пожалуйста, полотенце, сударыня.

   - Благадь-дарю, брр… Значит, ты китайский шпион?.. А почему глаза не узкие?

   - Пластическая операция… Фу! Чего он капает…дурацкий советский кран.

   - На, повесь… Чё рот-то зажимать, шпион?

   - Сама понимать должна: мы всё время соревнуемся с Америкой, кто быстрее выведает ваши военные тайны и захватит СССР. И если бы ты не поклялась, что не выдашь меня, я тут же нажал бы на свой комсомольский значок и застрелил бы тебя отравленной пулей.

   - Мама. Не говори так важно… Я боюсь всяких шпионов и привидений… У Кнута по видео их много всяких…

   - По чём?.. Ладно, хватит болтать. Сейчас за мной прилетит вертолёт. Выходить по одному. Не забудь сказать пароль.

   Пахратдинов, заподозривший уже неладное, наконец увидел выходящую из душа девчонку, которая огляделась и, повернув голову назад, громко сказала: «Кал-ба-са!» Вслед за этим с другой стороны душа появился ещё один человек. Он резво разбежался и ловко перемахнул забор в кувырке, плавно приземлившись на траву между яблонями.

   - Ну всё, хватит бездельничать! За работу, товарищи солдаты!!! – Миха схватил лопату, поплевал на руки, вытер их и прислушался. – О, «Жига» едет. Война войной, а обед по расписанию, как любит говорить старший лейтенант Винипухов.

   …После замечательного гражданского обеда, приготовленного заботливой пуховской тёщей, которая сама приехала попотчевать солдат, Миха быстро покурил и предложил «побыстрее оформить все земляные работы», иначе им больше не попасть на дачи. У соседей по-прежнему гудел магнитофон, вместо криков доносился лишь громкий разговор, а солдаты беседовали и, не останавливаясь, махали лопатами.

   Солнце всё пригревало, и бледные после долгой зимы солдатские спины впитывали лучи, превращая их в загар. Земля, ещё сырая, тяжёлая, с трудом поддавалась; кое-где штык лопаты упирался в мерзлоту.

   -… Понимаешь теперь, почему я застучал? – рассказывал Пахратдинов. – Аракелян – чмо, сволочь. Но он фазан. А Чабаев, Арасов – наш призыв. И они меня били и дрочили. Каждый вечер. Ты не знаешь, ты работал в клубе. А я всегда в роте… Как жить?.. Любой застучал бы…

   - И все трое перед ротным задницу рвут.

   - Эй, увидишь ещё! Чабаев будет старшина!

   - Чистый погон – чистая совесть.

89

   Беседуя таким образом, напарники вскопали весь участок. Узнали время: без двадцати пять. Старик собирался приехать за ними в шесть, и можно было вздремнуть.

   Молодёжная компания с соседней дачи теперь расположилась во дворе. Миха с удовольствием присоединился бы к ним, но там, похоже, все места были заняты. Однако местные сами обратили своё внимание к солдатам, видно, исчерпав темы для разговоров. Замолчал и магнитофон, работавший на батарейках.

   - Шпион! – позвала Катька, очевидно, с разрешения приятелей. – Иди сюда!.. Расскажи нашей шпане, как в армии служить! Им тоже скоро идти на войну!

   - Я не пойду! Я там никого не знаю, - пошутил один из парней.

   - А я не пойду, потому что знаю кое-кого… - не улыбаясь, отозвался другой, которого называли Кнут.

   Он сидел на маленьком заборчике, делившем участок на двор и огород и, налегая грудью на гитару, пытался из аккордов сделать мелодию.

   - Я не один: с резидентом! – ответил Миха и собрался было спросить сослуживца, пойдёт ли он к гражданским, но по лицу каракалпака увидел, что вопрос неуместен.

   - Давайте всей бандой1 – вновь крикнула Катька, и солдаты вежливо обошли забор через две калитки.

   Пахратдинов скромно сел за спинами, а Миха первым делом поправил девчонку, ничего не знающую о службе:

   - Вообще-то, Советская Армия не воюет, а обороняется… Иногда – за границей.

   Он встретился глазами с Кнутом, и взгляд предводителя компании, презрительно-высокомерный, неприятно поразил Миху. «Начальственный сыночек», - подумал он и сразу же почувствовал себя неуютно в присутствии этого типа.

   - Можно я попробую, - Миха взял гитару, провёл по струнам.

   Хотел было сказать, что хорошо настроена, но не стал хвалить Кнута и, сделав виртуозное вступление, запел: «Мы себе давал слово…» Жанка, вторая из девушек, подпела и застучала себя по коленям.

   - Кстати об армии, - Миха положил гитару. – Я расскажу анекдот, а вы сами судите, что она такое. Майор, командир батальона, захотел пить. Выходит в коридор с кружкой. Мимо идёт командир роты. «Эй, капитан, принеси-ка воды». Капитан спрятал кружку за спиной. Стыдно. Видит: идёт лейтенант. «Ну-ка, товарищ лейтенант, принеси воды». Тот берёт кружку. «Так, раз я только из училища, значит, можно меня за водой посылать… Сержант, принеси воды». Сержант берёт кружку и думает: «Паршивый кадет! Меня, деда Советской Армии, припахивать!..» Кричит: «Эй, дух, бегом в умывальник за водой!» Молодой солдат хватает кружку и убегает. В умывальнике встаёт у крана и думает: «Так, мало того, что сержант меня задрочил, заставляет работать днём и ночью, так я ещё должен ему воду носить!» Переворачивает кружку вверх дном и идёт назад. «Товарищ сержант, да ведь кружка запаяна. Как воды набрать?» Сержант берёт кружку. «Ах ты, дух-лейтенант, козёл, так меня надуть!» Подходит к офицеру: «Что за шутки, товарищ лейтенант?! Кружка ведь запаянная…» Тот берёт. «Вот это да! Посмеялись надо мной коллеги. Ну, я им припомню, сволочам». Идёт к капитану. «Какая там вода, товарищ капитан? Кружка-то запаяна!» Ушёл, а капитан себя по голове

90

стукнул: «Ах, ты гадость! Ну, и пёс наш комбат! От скуки шутки шутить вздумал». Идёт к командиру. «Разыгрываете, товарищ майор? Запаянную кружку даёте?» Майор берёт кружку, вертит в руках: «И правда, запаянная… Во, ещё и дна нету!..»

   Слушательницы засмеялись, слушатели ухмыльнулись. Наблюдательный Миха заметил: специфического армейского юмора они не уловили.

   - Неужели в армии все такие тупицы? – спросила Жанка.

   - И ненавидят друг друга?.. – прибавила её подруга, которую больше всего поразила полярность мнений героев анекдота и того, что они высказывали вслух.

   «Вообще-то, это называется лицемерие», - подумал Миха, вспоминая, как подчёркивал все слова своих действующих лиц то ненавидящим, то льстивым тоном.

   - И что, в жизни тоже молодой солдатик умнее офицеров? – прищурившись, спросил Кнут, и перебив приятеля, который начал было хвалить солдатскую изобретательность.

   Миха встал: ему послышался шум мотора. Заткнуть бы этого щенка напоследок. Да вдруг это не за ними едут, и можно будет ещё поболтать с гражданскими.

   - Умнее тот, - вежливо ответил он, - кому каждый день приходится о себе заботиться. Наш комбат получает пятьсот рублей и в ус не дует. А все дела делает ПНШ… Братан, это за нами! Через забор! Штыки примкнуть! Ура!..

 

 

   Первая и вторая роты теперь жили на втором этаже, первая – поделив расположение с танковой. Чуть ли не каждый день в часть приводили группы новобранцев, и под карантин отвели весь нижний этаж второго батальона. Весенний призыв жил припеваючи: учил присягу да иногда разминался строевой, если не было дождя. Вид молодых вызвал у черепов первой роты буйный смех, когда они однажды утром вышли на зарядку и увидели на плацу два десятка пацанов первой группы новобранцев, лысых, с испуганными лицами. В эти минуты Миха, Митяй и их однопризывники по-настоящему почувствовали, что в армии ими прожит значительный кусок жизни.

   - Вешайтесь! – громко советовали молодым убегавшие по аллее одинаково одетые люди.

   - Пиши маме: я умирай! – прибавил от себя Душман.

   В начале мая в часть прибыла и большая группа молодых сержантов из учебок. Их привели вечером и, наскоро распределив по батальонам, доверили дежурным офицерам самим устроить новичков на ночлег. Старшинам рот пришлось выделить по две-три кровати, благо дембеля большей частью уже отбыли на родину. Соколов, Оскомбаев, Аракелян весь вечер расспрашивали тех из сержантов, которые были из одной с ними учебки: кто сейчас там капралами, поменялись ли офицеры. С восторгом восприняли новость о том, что оставленный замкомвзводом сержант их призыва теперь за старшину. Даже позвали Зайцева, который держался особняком от однопризывников, и сообщили ему этот радостный факт. Миха и Митяй, прислушиваясь к разговорам, вспоминали своё начало службы, чмыря Петина и грозного Терещука. Миха некоторое время после отъезда из Вихрянска переписывался с Петром и знал от него, что служилось в сапёрной роте так себе и что лычки на погоны получат далеко не все. Хотелось бы знать, не оставят ли кого-нибудь из их набора командовать новыми

91

курсантами. В учебке, где офицеры почти не вмешиваются во внутреннюю жизнь солдат, сержант – царь и бог. Обращение на «вы», беспрекословное подчинение всех без исключения – лишь некоторые из привилегий. В войсках от галуна на погонах мало что зависит. Подчиняться тебе будут только младшие призывы (прикажи работать старослужащему – так ещё и схлопочешь), никто никогда не «выкнет», зато офицеры, особенно ротный, требуют от сержантов так же, как и в учебке, и дают задание на весь взвод, не заботясь мыслью, что, хотя налицо и десять человек, рабочих рук только пять пар.

   Дневальный Курбанов объявил о построении на вечернюю поверку, и минут через сорок, покричав «я» и, как обычно, не обнаружив в строю Кирьяковой, Карапетяна, Мазурова, Юсупова и уехавшего недавно, но ещё не вычеркнутого из списка Флюзина, первая рота по приказу Номина совершила вечернюю прогулку и произвела отбой. Припорщик Номин, новый официальный старшина швердякинской роты, проработал в этой войсковой части чуть ли не с рождения на самых разных должностях. Последним его местом перед назначением во второй батальон было командование продовольственными складами. Поручая оперативное ведение дел своему помощнику из РМО солдату Батаеву, другу Винокурова и Памфилова, Номин проводил время за решением важных вопросов в штабе укрепрайона и на гражданке, где всему прочему предпочитал мясокомбинат. Спустившись иногда, как коршун, к месту службы во время получения продуктов нарядом по столовой, Номин, брызгая слюной и закатывая глаза, криком требовал, чтобы посторонние не входили в склад, делая исключение лишь поварам. Наряд обычно не пугался бешеного прапорщика и даже поддразнивал его. Фамилия Номин была переделана в «Гномик» ещё в незапамятные времена каким-то остряком: прапорщик имел фигуру былинного богатыря и раз в пять превосходил по объёму привозимые им из города замороженные говяжьи полутуши.

   … Свет погасили, всё стихло. Михе не спалось: сегодня днём он перевозил вещи с дачи троюродной тётки жены Краснопопова на дачу его же жены двоюродной племянницы и, пока ждал с Сичкой машину, успел и сбегать в магазин – новый квартал подпирал дачный посёлок вплотную, - и хорошо выспаться.

   В соседнем расположении послышался голос Остапенко, и вслед за тем стало слышно, что кого-то ищут. Миха прислушивался, повернувшись на бок. Вот Остап поравнялся с крайним ярусом кроватей, где спали Оскомбаев и Шутов, за ним появились ещё двое – Романов и Фугас, деды из танковой роты. «Здесь поговорим», - сказал Остап и, взяв табуретку, сел у стены. Подошли ещё четверо, в том числе автовзводовские водилы – Коваль, который никак не мог уговорить зампотеха отпустить его «домой, к маме», и тоже дембель Георгадзе. Этот и рад бы побыстрее рассчитаться с армией, да мешала беда, о которой знал весь батальон: биджо совершенно не разбирался в устройстве машины, проездив два года за счёт купленных дома водительских прав. Теперь же замполит майор Гамбарян сумел напрочь перекрыть возможность припахивать молодых водителей для подготовки к сдаче машин дембелями. Тех двоих, кто пришёл следом, Миха не узнал, но они встали совсем не так, как тот же Коваль, который опёрся о кровать и спросившему спросонок Соколову, кто здесь, искренне посоветовал заткнуться. Обо всём Миха догадался только тогда, когда последние двое после двух-трёх фраз были сбиты с ног. «Всё ясно: бьют молодых сержантов… Надеюсь, нас трогать не будут…»

   Новеньких били за то, что у них не оказалось денег, но это был только повод: новеньких бьют всегда, «так положено». Через ряды кроватей при слабом дежурном освещении Миха не мог хорошо разглядеть происходящее, но слышал всё очень ясно. Тоном большого начальника говорил Остап, сидевший на табурете.

   - Значится, нету?.. А у кого есть?.. Не знаете…

92

   Кого-то опять «уронили», и Остап продолжал:

   - Нет у вас, подымайте кого-нибудь из своих, тогда мы вас отпустим…

   Миха видел, как один из сержантов зашёл в расположение танковой роты, привёл кого-то и с разрешения Остапенко и других ушёл. Второй осторожно протискивался между их коек. В первой роте спали трое из вновьприбывших, но сержант дошёл до окна и вернулся к «старикам» один.

   - Никого не могу найти: темно.

   - Что?! Не можешь?! – послышался ехидный голосок Щербы (прозвище Щербицкого). – Да ты у меня, сука, всю ночь будешь тумбочке честь отдавать!

   Пока храбреца пинали на полу ногами, Остап и Романов беседовали с другими, которые будили друг друга и по первому требованию доставали из карманов всё, что могло заинтересовать палачей. Били каждого, но особенно доставалось тем, кто стонал или даже плакал.

   Когда «сражение» закончилось и все разошлись, Миха не выдержал и решил посмотреть на сержанта, который так демонстративно отказался вызывать своих товарищей для избиения. Тихо соскользнув с кровати – где-то в темноте напротив Романов ещё укладывался и мог потребовать принести воды или ещё чего-нибудь – Миха натянул сапоги и, изобразив сонный вид, двинулся по направлению к туалету. Избитый молодой сержант теперь сидел на «генеральской» табуретке, с которой пять минут назад руководил операцией Остапенко, и, обхватив себя руками за живот и поясницу, сильно наклонился вперёд. Это был щупленький парень, худощавый, светловолосый, которого Миха даже не запомнил с вечера. «Помоги пожалуйста дойти до умывальника, а то живот болит…» - попросил он почти спокойным голосом. Миха поколебался («Бог знает, где эта банда сейчас») и подал руку.

 

 

   Двадцатого мая рота Швердякина возвратилась на первый этаж и начала устраиваться на привычном месте уже в сильно обновлённом составе. Весенний призыв дал роте восемь молодых солдат. Двое – белорус Лешевич и Каныкбаев из южного Казахстана – пополнили первый, винокуровский взвод. Водительское место во втором взводе должен был занять низкорослый, белокурый Поленцов: Остап уже был, что называется, на чемоданах. Кроме того под начало Оскомбаева ротный поставил ещё двух бывших жителей солнечной Средней Азии -Султанова и Бахтиярова. Замок третьего взвода Памфилов получил только одного духа – Гасанова, к великой досаде двух других азербайджанцев, Годжаева и Мамедова, каждый из которых хотел взять молодого земляка под покровительство в свой взвод. Впрочем, отнесение к тому или иному взводу проявлялось только при построениях, когда замкомвзвода становились впереди, а их подчинённые выстраивались за ними в колонны по одному, да ещё при уборке: каждый спал только в ряду кроватей своего взвода и соответственно там наводил порядок.

   Швердякину также удалось сформировать маленькие отделения своей роты: командовать связистским он поспешил назначить младшего сержанта Чабаева и дал ему в подчинение молодого Седых, родом из Москвы. Поспешил, потому что при распределении молодых сержантов рота получила сразу троих, в то время как соответствующая должность оказалась лишь одна – командира зенитного отделения. Её занял один из новеньких, младший сержант Сайко, моментально получивший прозвище Хохол, хотя родился, вырос и призвался в

93

противоположном от Украины конце Союза. Его подчиненным стал дух Якубов. Двое других младших сержантов – Чуриков и Мишарин, - несмотря на лычки на погонах, заняли всего лишь ефрейторские должности командиров пулемётных расчётов. Назначению Сайко и вообще тому, что он попал в эту роту, очень обрадовался Миха: сержант был тем самым храбрецом, который не выдал товарищей во время недавнего повторения Варфоломеевской ночи.

   Таким образом, первая рота второго батальона, пополненная одиннадцатью штыками, всего в случае боевых действий была в состоянии выставить до сорока бойцов, включая офицеров, сержантов, рядовых и большого прапорщика Гномика. Однако волна, принёсшая такое богатое пополнение личного состава роты, откатываясь, унесла и кое-кого с собой. Помимо Остапенко, которого, несмотря на плохие отношения со всеми офицерами, когда-нибудь должны были отпустить домой, ждал перевода в РМО складчик Юсупов. Шутов же, отдавший Родине полгода службы в госпитале в качестве больного (или бессменного мойщика полов, о чём сплетничал Грибанин), считал себя теперь дембелем: сразу же после его выписки по инстанциям пошла бумага о комиссовании. Чтобы не бегать на утренней зарядке, он подметал и тёр паркет в расположении; чтобы не упасть в обморок в карауле, он мыл туалет в наряде по роте; а чтобы не умереть до отъезда из армии, он частенько после отбоя стирал чужую одежду или бегал в хлеборезку за тёплой свежей буханкой для себя и для того парня, который, чувствуя приближение дембеля, мучился бессонницей и, нервничая, испытывал приступы голода.

   Пополнение вызвало в роте самую разнообразную реакцию. Кто-то радовался появлению земляка, кто-то огорчался, что он по-прежнему здесь один из своей местности. Казахи тут же взяли Каныкбаева под свою опеку, чем вызвали множество упрёков от сторонников деления армии по призывам, а не по нациям. То же попытались сделать и азербайджанцы швердякинской роты, но старший их по призыву Памфилов, замок Гасанова, не делал своему духу никаких поблажек. Меньше повезло Султанову и Бахтиярову, ибо их земляк Мурат Курбанов, хотя и разыгрывал перед молодыми опытного и закалённого в боях солдата, никакой поддержки им, кроме как советом, оказать не мог. Он сам только-только выкарабкался из того унизительного положения, когда любой мог послать с каким-то маленьким поручением или обозвать «духом» или «чмырём». Однако два молодых узбека и сами были не лыком шиты и, прекрасно отдавая себе отчёт, в какое учреждение они попали, относились к «плохим» приказам с абсолютным непониманием и не торопились показывать своё вполне сносное знание русского языка.

   По прибытии новеньких Мухаммад Мирзоев необыкновенно зазнался и задрал свой большой нос, подобный клюву старого орла, сантиметров на пять выше того уровня, на котором он находился «по духовству». Душман обнаглел настолько, что даже стал заставлять Султанова подшить своё хэбэ и оставил молодого в покое лишь после того, как Курбанов и Пахратдинов, которых он иногда называл земляками, заклеймили его предателем и вообще немусульманином. Душман обиделся и отдал хэбэ Петрову.

   Русских старослужащих и черепов в роте теперь было около десятка, и всё же русские духи сразу оказались на последней ступеньке солдатской иерархии. Их легче было заставить что-то сделать: никому не приходило в голову сослаться на плохое понимание родной речи, да они и сами по себе были намного податливее своих южных однопризывников. Испуганные, голодные, ошарашенные режимом и нравами, они бегом исполняли любые поручения и безропотно подшивали и стирали чужую форму. Только Вадик Якубов, получивший прозвище Якут по месту жительства – южной Якутии, - общительный и выносливый парень, не позволял себя припахивать. В первую же ночь он наотрез отказался принести Душману воды из умывальника, и тот, к удивлению, сразу же отступил, вызвав насмешки всей роты. «Духи бьёшь – тюрьма сидишь», - здраво рассудил Душман и имел на это все основания. Почти ежедневно

94

офицеры напоминали о том, что нынешний восемьдесят пятый год – переломный в борьбе с неуставными отношениями. Частенько во время общей вечерней поверки ответственный по части подполковник – сам командир или его зам – читал с десяток приказов: «Довести до сведения личного состава…» Помимо каждодневной гибели на учениях, в авариях, в карауле или от употребления популярного антифриза, помимо судебных приговоров за воровство, самоволки и изнасилования, всё чаще происходили осуждения на год-два дисбата за издевательства над молодыми солдатами. Запугивания и предупреждения сказывались: весенние духи были приняты в ротах и батареях куда более мирно, чем полгода назад те, кто ныне именовал себя черепами. В голопольском гарнизоне, охранявшем границу, кроме прапорщика зенитного полка, укравшего три полушубка, судить пока никого не собирались, однако в батальоне Эфиопа был разжалован в рядовые старшина-дед только за то, что его каптёрщик Яшкин случайно упал на табуретку точно нижней частью левого глаза.

   Двадцатого числа последнего весеннего месяца молодёжь приняла присягу, и замполит Филипченко во второй половине дня загнал свою роту в ленкомнату на комсомольское собрание.

   Солдаты шумно рассаживались, с любопытством оглядывая стены: готовясь к проверке, Филипченко и его помощники Соколов и Наульбегов полностью поменяли интерьер ленинской. Если прежде государства-агрессоры клеймились позором с одного стенда, то теперь каждому из них щедро отвели по отдельному стенду, соответственно увеличился и клеймящий текст. В киоте политбюро главное место теперь заняла икона свежего генсека Горбачёва, портрет устаревшего выбросили на свалку за летним туалетом.

   Комсомольское собрание первой роты почтила своим присутствием целая куча партийных: пришли замполиты роты и батальона, ротный и молодой незнакомый старлей, которого Краснопопов сразу же представил как нового комсорга батальона Бухарёва и попросил присутствующих любить его и жаловать. Пока с интересом разглядывали новенького, Душман спросил у Курбанова громким шёпотом: «Жаловаться, а?..» Однако вскоре Швердякин и – после короткой приветственной речи – Краснопопов ушли, и комсорг Соколов повёл собрание, советуясь по процедуре с оставшимися офицерами. Бухарёв своё выступление начал с того, что обратил рассеянное внимание солдат на чрезвычайную важность каждого поступка комсомольца для дела строительства коммунистического будущего и его защиты.  От правильного выбора комсорга, сказал он, зависит, может быть, даже судьба всей Родины в целом, ибо данный исторический период как обычно очень суров и важен и опять требует ответственных решений.

   - Каким же должен быть новый комсомольский вожак роты?.. – здесь комсорг батальона, как опытный проповедник, сделал паузу, но не получил ответа на свой принципиальный вопрос.

   Митяй чувствовал, что, кажется, может сказать, каким, но побоялся: всякий раз, когда в его присутствии кто-нибудь напоминал об угрозе с запада, востока, севера и юга, у Митяя холодели пальцы ног от страха за маму, Вику, брата и сестрёнку-школьницу. Бухарёв снял напряжение: комсорг должен быть идейно подкованным («Кто лошадь?» - опять тихо спроси бестолковый Душман), морально устойчивым и политически грамотным, то есть читать перед сном труды классиков марксизма-ленинизма. Тут каждый внутренне с облегчением вздохнул: такого не читал, и поэтому пост комсорга не грозит.

   Минуты три рота сидела под впечатлением сказанного, осознавая каждой клеткой тела ответственность за предстоящее решение. Потом Филипченко сделал замечание Мазурову, чтоб не спал, и Соколов быстро отчитался за свою полугодовую работу. Миха обратил внимание на цифру проведённых комсомольских собраний – шесть, потому что не помнил ни одного.

95

«Хотят империалистов запугать отчётностью», - догадался он.

   Вдруг дневальный прокричал о сборе всех офицеров в кабинете комбата, и собрание пришлось прервать. У кого было что покурить, пошли в туалет, остальные разбрелись по коридору.

   Вообще, первая рота обладала уникальным свойством моментально рассасываться. Если для построения всего личного состава, включая Мазурова и Юсупова, требовалось не менее сорока минут, то для выполнения команды «разойдись» хватало двух секунд. Казалось, солдаты исчезали сквозь стены и пол, и на месте боевого подразделения оставалось лишь пять-шесть молодых, для которых шаг в сторону считался самоволкой.

   Духи под руководством Сайко занялись сто первым за этот день натиранием полов, а Миха стал рассказывать молодому сержанту обо всём самом плохом и самом хорошем в жизни батальона. Якут часто останавливался, вежливо задавал вопросы. Другие, неприязненно поглядывая на хитрого однопризывника, молча шаркали ногами, прижимавшими к полу старые портянки. Долговязый Седых тёр сразу двумя. Со стороны каптёрки прогремел голос Памфилова: «Кириллюк! Иди сюда или пришли кого-нибудь! Только не молодого!»

   Михе польстило, что с ним обращаются как с настоящим черепом: дают возможность припахивать по цепочке другого. Он оглянулся к Зайцеву, который копался в своей тумбочке, очевидно, перебирая письма.

   - Коля, тебя твой замок зовёт. Он возле каптёрки.

   - Пошёл ты, дух… Молод ещё мне приказывать, -огрызнулся тот.

   - Я духовство своё уже забуду, а ты и со следующими дембелями будешь на приказ что-то интересное делать в бытовке…

   Зайцев молча отвернулся к своим письмам, но Миха заметил, как покраснели уши трусливого фазана.

   - Колёк, да ты не дуйся. Диверсантом в Китай Панфилов всё равно тебя не пошлёт: произношение не очень…

   - Ладно, Миха, сиди. Я схожу… Это ж не твой сержант.

   - Да-да, мой в отъезде.

   Миха, наконец, смог продолжить разговор с Сайко в том же тоне бывалого солдата и был очень доволен волевой победой над сослуживцем. А через полчаса комбат отпустил офицеров, и Филипченко с Бухарёвым возобновили собрание первой роты… Кандидатур нового секретаря комсомольской организации солдаты выдвинули множество. Оскомбаев предложил Аракеляна, Аракелян – Оскомбаева; второй взвод выдвинул Грибанина, первый – Кирьякову. Над Бухарёвым, который не знал фамилий и принимал всё всерьёз, смеялись, и замполит поспешил взять бразды правления в свои руки.

   - Так, Соколова переизбирать нельзя: скорее всего он от нас уйдёт…

   На удивлённые вопросы солдат Филипченко хитро улыбнулся и объяснил:

   - Представитель нашей роты продолжит службу в Особом отделе части… Я предлагаю выбрать из рядовых. У сержантов и так достаточно обязанностей.

96

   Новая волна шуток готова была прокатиться от стены до стены ленинской комнаты, и замполит конкретизировал своё предложение.

   - Ну что, Калев?

   - Э-э, товарищ лейтенант, да он такой же бандеровец, как и я, - ответил за Лаанеоте Головко.

   - Я не комсомолец, - сказал, приподнявшись, эстонец.

   Офицеры переглянулись.

   - Та-ак, примем к сведению, - Филипченко стал листать свой красивый блокнот. – Предлагайте, предлагайте… Только серьёзно: скоро построение.

   Через пять минут место Соколова занял вновь избранный комсорг Серик Наульбегов. Когда повестка была исчерпана, замполит сделал объявление. Оказалось, в роте действовала вражеская группа некомсомольцев: Лаанеоте и Кириллюк. Необходимо было срочно включить обоих в ряды передовой советской молодёжи. Бухарёв спросил, не собирается ли кто-нибудь из группы несознательных поступать после армии в институт. Калев ответил утвердительно, и после того как оба офицера дружно протянули «ну-у», сдался. Миха в этой банде оказался самым закоренелым и ответил, что, «закончив армию, поступит в пожарные, милиционеры или прапорщики – лишь бы не работать». Обычно весёлый Филипченко сделал такое страшное лицо, что присутствующие вспомнили о постоянной военной угрозе, и рядовой Кириллюк сменил тон и серьёзно сказал:

   - Я недостойный, товарищ старший лейтенант и товарищ лейтенант. Я изнасиловал генеральскую дочку… Только она сама согласилась.

   Бухарёв открыл рот, но «о» не сказал, а его чёрненькие усики смешно вытянулись своими кончиками вниз. Удивился и обычно невозмутимый Филипченко.

   - Как так: изнасиловал, но – сама?.. – тоном следователя спросил замполит, перекрыв смешки солдат.

   - Аморально совратил, товарищ лейтенант. По обоюдному согласию. Но нам было по семнадцать: несовершеннолетняя, как говорится. Каюсь.

   Команда о построении прервала исповедь. Последнее слово было за Бухарёвым, который, перекрывая общий смех, заявил, что он не поп, чтобы перед ним каяться, и что «мы вернёмся к данному вопросу в ближайшее время».

 

 

   За время майских каникул, которые в армии длятся до первого июня, начала нового учебного периода, почти каждый солдат первой роты успел сходить в увольнение. Памфилов и Аракелян, бывшие с ротным в хороших отношениях, ходили «в увал», когда хотели, точнее, когда появлялись деньги. В конце месяца Митяю исполнилось девятнадцать, и Швердякин взял ему увольнительную записку, приписав в ней ещё двоих – Кириллюка и Головко, давно уже наступавших ему на пятки. Трое приятелей сразу после отбоя уединились в бытовке и, полные самых радужных надежд, принялись готовиться к завтрашнему празднику. Работы было едва ли не на всю ночь. До сих пор ни один из них даже не примерял свою парадную форму, выданную старлеем Ёлкиным-Палкиным (начвещем Ёлкиным), «исходя из имеющихся в наличии

97

размеров». Теперь предстояло всё подобрать, подогнать, привести в подобающий вид с помощью ниток, иголки и утюга, а далеко не новые рубашки выстирать и высушить. Памфилов сразу предупредил, что все фуражки в роте в ужасном состоянии и шнурков для ботинок на троих не хватит, но Петро Головко обещал пробежаться с утра по землякам…

   Спать легли в четвёртом часу утра. Впрочем, трое черепов, которым за полгода службы пришлось провести не один десяток бессонных ночей, уже не страдали от недостатка сна и были в этом отношении настоящими солдатами: могли спать три часа в неделю, могли и по двадцать часов в сутки.

   Воскресным утром, после завтрака, пока солдаты слонялись и думали, чем бы заняться, а офицеры решали, как бы занять бойцов и одновременно сохранить видимость выходного дня, увольняемые вновь зашли в бытовку: оставалось погладить рубашки и начистить ботинки.

   - Я уже не представляю, как с этими гражданскими вести себя… – сказал Митяй.

   - О чём бы я заботился! – возбуждённо и преувеличенно громко возразил Головко. – Все бабы наши! Я знаю, где здесь по вечерам танцы!

   Вошёл Памфилов, неся перед собой на плечиках рубашку, совсем новую, тёмно-зелёную. Он молча взял у Михи из рук утюг, небрежно погладил. Выходя, положил перед Митяем какую-то бумажку: «Морозов вас проинструктирует… Не дай Бог, до поверки не вернётесь…» Митяй развернул маленький бланк, начал читать вслух:

   - Голопольский гарнизон. Увольнительная записка. Рядовой Митяев… С ним следуют два человека… Уволен до… полдесятого.

   В бытовку вошёл Остапенко, и на него посмотрели больше с любопытством, чем с опаской: в последние недели он в роте не появлялся. Остап нёс шикарную парадку с чёрными погонами и петлицами. Вместе с ним из коридора влетел крик дневального: «Батальон! Строиться на спортивный праздник! Увольняемые, приготовиться к построению!» Остап обвёл присутствующих своим тяжёлым взглядом: Митяй доглаживал, Головко переодевался, Миха, с трудом скрывая улыбку, разглядывал себя в зеркале в непривычном обличье.

   - Кириллюк, погладь брюки.

   «Отпускают домой. Теперь ты в нашей роте никто. И бить меня тебе некогда, да и не станешь рисковать», - подумал Миха, а вслух сказал:

   - Мне некогда. Морозов строит.

  - Ну-ну, - Остап взял влажное полотенце и начал гладить сам.

   Миха, дожидаясь приятелей, дёргал, пытаясь выровнять, некрасивую фуражку. В комнате повисла напряжённая тишина. Вдруг дембель заговорил: поначалу словно сам с собой, так что троица и не расслышала первых слов, потом громче, раздражаясь с каждым словом:

   - … и духи вас будут на хер посылать, когда станете дедами… Армия держится на дедовщине. Не будет дедовщины, и армии придёт п… Кадетам поскорее бы домой смотаться… Они и порядок не сумеют заставить навести…

   Как вспыхивает и гаснет пламя, стих и неожиданный монолог Остапа. Дембель ушёл в себя, а удивлённые и растерянный черепа вышли из бытовки.

   В десять часов воскресный дежурный по батальону парторг Морозов в первый раз построил

98

увольняемых. Сделав каждому замечание по форме одежды, отпустил готовиться ещё раз. На следующем построении в одиннадцать Морозов посмотрел у солдат носки и, обнаружив у некоторых не синие, вновь распустил. Батальон под шум оркестра уже второй раз протопал по центральной аллее в трёхкилометровом забеге, а несчастные в праздничной форме бегали в поисках то того, то другого. Панфилов давно ушёл в город без всяких построений, закрыв каптёрку, и Михе пришлось под расписку брать другую фуражку в танковой роте. Наконец, в первом часу все восемнадцать увольняемых приняли вид, достойный прогулки по Голопольску: побритые, в чистой, идеально выглаженной форме с сияющими пуговицами и кокардами, в ботинках, вглядевшись в которые Морозов видел отражение своего вечнобордового носа. Был проведён краткий инструктаж, главный пункт которого требовал уступать место офицерам в поездах и самолётах, и можно было идти на свободу, обязательно повторяя про себя: «Вернуться в девять тридцать, вернуться в девять тридцать…»

   Замученный спортпраздником батальон входил в казарму, а восемнадцать счастливцев строем отправились к КПП. До остановки дошли все вместе. Автобуса дожидались человек пять гражданских, включая грязного пьяного, который широко раскинулся на лавке. Доехав до центра, увольняемые разбрелись по двое-трое в разные стороны.

   Митяй и следовавшие с ним доехали до самой площади и в растерянности встали на широком тротуаре, выложенном квадратиками. Даже Головко больше не болтал, а, приоткрыв рот, провожал взглядом девушек, одетых уже по-летнему легко. Справа по площади Революции ходили парочки, прямо перед солдатами по площади Октября бабушки и мамы гуляли с детьми. Яркое майское солнце, свежий воздух свободы, множество народа напомнили, что мир огромен и жизнь прекрасна.

   - Что остолбенели, как дикари, которые увидели пароход? – очнулся Миха. – Пойдём в кино?

   - Я б сейчас килограмм мороженого съел, - ответил Митяй.

   С ним согласились, и все трое двинулись к кафе. Однако лишь успели обогнуть фотоателье, посетовав, что сегодня оно закрыто, как столкнулись с патрулём. Низкорослый старлей в пыльной, с пятнами форме, перетянутый ремнями так, что один погон уполз на спину, а другой свисал с плеча, в огромной фуражке, с которой спокойно взлетел бы вертолёт, и с кобурой на боку предводительствовал двумя смуглыми солдатами. Миха, Митяй и Петро отдали честь; старлей, явно обрадованный встрече, встрепенулся и перестал вытирать пот грязным платком.

   - Так. Прекрасно. Ваши увольняшки… И военные тоже. Ага. Всё сходится… До двадцати одного тридцати, - он посмотрел на часы. – Ну-ка расстегнитесь. Посмотрим на ваши рубашки. Так, клеймение есть. А на фуражках? Угу, угу… О, носки. Стоп! Товарищ солдат, почему шнурки разного фасону?

   - Чего – разного?.. – Головко удивлённо посмотрел на свои ноги. – Нет, это ж я так завязал: здесь под низ пропустил, здесь сверху.

   Полуденное солнце всё набирало силу, словно оправдываясь перед землёй за зимнее безделье; молодой ветерок играл светло-зелёными, недавно народившимися листочками; мимо «Фотографии», не торопясь, прогуливались люди; под присмотром взрослых проезжали на трёхколёсных велосипедах малыши; а Миха с Митяем, краснея, смотрели, как Петро нервно перешнуровывал ботинок. Солдаты патруля высокомерно зевали и плевались.

   … Около семи вечера вся троица, крепко связанная одной увольнительной запиской,  по предложению Головко отправилась в Дом Культуры на танцы. Купив билеты, уровцы сели в уголок, несколько подавленные присутствием девичьих компаний, которые стояли кружками и

99

щебетали о своём, и шумом, исходившим от эстрады, на которой настраивали гитары. Прямоугольный зал постепенно наполнялся. Молодёжь вела себя по-хозяйски и с видом завсегдатаев слонялась туда-сюда, здоровалась, перекликалась, поднималась куда-то наверх, заходила в какие-то двери. Каждую пару минут входили два-три солдата, и, когда заиграла музыка, зелёных людей в фуражках набралось до трёх десятков. Гражданские, наоборот, не спешили войти внутрь, превращая своё появление на танцах в какой-то торжественный акт, полный ритуальных нюансов. Каждый шестнадцати – семнадцатилетний, прежде чем оказаться среди танцующих, обходил с рукопожатием двадцать пять наиболее близких друзей их тех, кто тёрся у входа, потом подзадоривал кого-нибудь из них, решившегося подойти к кассе, охранявшейся двумя милиционерами, и, посмеявшись некоторое время с какой-нибудь группой, шёл к кассе сам, уже отвечая на шутки других, провожаемый, словно на экзамен. Затем серьёзно спорил о чём-то с билетёршей при помощи междометий «А?! Да ну! Ага!» и, наконец, входил в зал, приветственно поднимая руки на входе. Его встречали как чемпиона, но без цветов и волокли в туалет покурить, а девчонки провожали минутного героя глазами, и разговор их продолжался.

   Миха сидел, не постеснявшись опереться спиной на стену, и подолгу смотрел то на одну, то на другую девушку; Митяй оторопело разглядывал народ, который не то что танцевать, даже смотреть в сторону музыкантов не хотел; Петро ёрзал и бросал взгляд из стороны в сторону: «Не, не будемо торопыться. Ще успеем сплясять…»

   Митяй увидел сбоку от них, там, где начиналась лестница на второй этаж, электронные часы и удовлетворённо сказал:

   - Во, хоть время будем знать.

   Его приятели глянули тоже, и все трое вдруг ощутили где-то чуть ниже сердца одинаковый тоскливый холодок: свободы оставалось не более, чем на час.

   - Спецом для солдат повесили, - процедил Миха.

   Петро, который уже потирал руки, встрепенулся:

   - Чего сидеть! Вон солдаты пошли уже танцевать. Вставай, примёрзли…

   Ансамбль заиграл-запел модную песенку, и всё пространство от эстрады до самых туалетов вмиг заполнилось танцующими. Миха обратил внимание на пляску нового вида – группами, с синхронным размахиванием руками.

   - Побачь, хохол, шо зразумели, пока ты був на фронте.

   - Не кривляй мою мову.

   - Чего?

   - Пошли к своим… - он ткнул пальцем на группу солдат-чернопогонников.

   Как ни выделывались гражданские, всё же далеко им было до военных. Великий учёный сказал, что относительна масса тела. Но относительны и человеческие привязанности. Иной молодой человек несколько месяцев не будет ходить на «танцульки» и не заметит этого, потому что – доступно. Нужно прожить это время в полной изоляции от всех маленьких радостей обычной жизни, чтобы оценить их. Солдаты плясали как в последний раз. Здесь было всё: сверстники, веселье, улыбки девчонок, а за спиной уже маячили нудная работа, однообразные наряды и караулы, борьба за существование в столовой, железные кровати с одинаковыми

100

 

синими одеялами, ненавистные лица тех, кто уедет домой раньше. И солдаты плясали, как будто завтра в бой. Тяжело подпрыгивали двое с танковыми эмблемами, лихо выделывали фигуры ногами несколько связистов, а три приятеля-пехотинца, одурманенные музыкой, совсем не похожей на ритм ротной строевой песни, чувствовавшие себя в ботинках легко, словно в невесомости, выплясывали так, что казалось вот-вот пойдут вприсядку – по залу, по асфальтированной площадке у Дома Культуры, по вечерним улицам ласкового весеннего города.

   «Без пятнадцати девять… - мелькали отрывистые мысли в Михиной голове. – Все смотрят на нас… Перед смертью не надышешься… Последним чмырём буду, если не станцую с самой красивой девчонкой… Будет, о чём вспоминать следующие полгода…» Очередная песня закончилась, но вместо следующей музыканты ансамбля устроили маленький конкурс, об условиях которого солдаты, забывшие, что такое толкаться, не узнали: любопытные моментально выстроили у эстрады пять плотных шеренг. Миха отказался идти курить: сами не купили, а «стрелять» здесь ему не хотелось, но его приятелям делать это и не пришлось: едва они зашли в туалет, как у них спросили, какая часть и в порыве признательности – «Укрепрайон! Границу держите!» - тут же предложили покурить, и не только сигарету. А минут через пять, когда, отделавшись от навязчивого подвыпившего паренька, со слезами, переходящими в рыдания, просившего взять его с собой защищать Родину, Митяй и Петро вернулись на своё место, их ждал сюрприз: среди немногочисленных пар – в основном девчонка с девчонкой – с высокой стройной шатенкой вальсировал Миха. Заметно было, что многие любовались грациозной военно-гражданской парочкой. Пока Митяй думал, как бы ему незаметно закрыть рот и исчезнуть в ближайшем тёмном углу, Петро направился прямо к одной из девичьих групп и выбрал на танец толстенькую симпатичную партнёршу, которая выделялась тем, что бойко руководила беседой подруг, а также простодушной задорной улыбкой. Митяй растерялся ещё больше и отошёл в угол с открытым ртом.

   Следующий танец все трое решили сделать последним, и Головко ушёл в круг толстушки. Когда музыка утихла, он показал Михе один палец.

   - Ну, хохол! Наверное, влюбился!

   - А что он там машет?!

   - Ещё один пляшем и уходим!

   - Ладно, добежим!

   После песни объявили конкурс – чтение стихов о любви – но рядовые Митяев и Кириллюк, верные присяге, направились к выходу и остановились там в ожидании Головко. Судя по всему, в ДК только разгоралось веселье. Народ всё прибывал, а за стеклянными дверями мелькали оранжевые огоньки милицейских машин. Но друзья усилием воли спрятали непатриотические чувства поглубже в закоулки своих душ и мыслями уже вернулись к службе. Подбежал Петро.

   - Хлопцы, вы катите! Я на поверку приду. Скажите Панфилу: пошёл провожать подруг. У него самого за забором бикса…

   - Опомнитесь, красноармеец! – стал возражать Миха. – Пришьют самоволку. И увольняшка одна на троих. Посмотри: на выходе патруль.

   - Всё, пацаны, идите. Сказал: приду, значит, приду. Добегу как-нибудь по темноте… Может, и к полдесятому успею.

101

   Последние слова Головко произнёс не очень уверенно: рядом с милиционером у единственной входной двери действительно стоял офицер с повязкой начальника патруля. Миха размышлял.

   - Хохол, пригласи её к забору в любой день вечером.

   - Не могу, Мишка, понимаешь, не могу. Надо проводить.

   - Ладно, выйдешь с нами, а как пройдём патруль, возьмёшь увольняшку себе.

   - Вот это по-товарищески! Спасибо! Бумажку покажу в темноте, сойдёт!..

   - Да...как уязвима наша оборона. Какая-то смазливая тёлка…

   - Выбирай выражения, боец, - самодовольно урезонил Миху дезертир.

   … Два друга спокойно дошли до своей части, даже быстрее, чем предполагали. До поверки Головко не появился. В честь воскресенья батальоны выгнали  на большой плац, и солдаты простояли с полчаса в ожидании ответственного по части, какого-то Бонапарова, последнего по значимости из заместителей командира. «Зама по стрелянным гильзам», как сказал Оскомбаев.  Всё время, пока стояли, Памфилов бросал на Миху с Митяем злые взгляды. И только когда подполковник наконец прибыл, словно сговорившись с ним, появился и Головко. Началась вечерняя поверка, и Памфилов на время отложил свои ругательства. Впрочем, всю злость солдат, накопленную за выходной день, когда не заставляют работать, но и в покое не оставляют, Бонапаров оттянул на себя. Когда все рапорты о личном составе были приняты, он потребовал пройти торжественным маршем с песнями мимо трибуны, куда сам и забрался.  Солдаты проклинали новенького зама, но шаг печатали и песни горланили: второй раз проходить не хотелось. Потом состоялась нелепая вечерняя прогулка, наполовину строевым шагом, которую прокомментировал Душман: «Какой прогулка?! Где девушка?!» На центральной аллее первая рота с удовлетворением лицезрела новшество, возведённое за один день танкистами их батальона. Ямы, вырытые зимой, наконец-то были использованы: их залили бетоном, в котором укрепили огромные щиты с красавцами-воинами, державшими на шеях автоматы, а в руках разные книги: присягу, устав караульной службы, Конституцию СССР, брошюру «Воину о вреде религии».

 

 

   После увольнительной Миха и Митяй воспряли душой: оказалось, есть в жизни нечто лучшее обыденности цвета хаки. Митяй неожиданно вспомнил о преследовавшем его в течение бесконечных холодных месяцев неверии в существование тепла. Однажды он досрочно выполнил порученной старшиной задание и целых два часа до построения на обед проспал на молодой травке в спортгородке и не только не замёрз, ещё и разделся до пояса, позагорал. Значит, ничто не исчезло: и тепло, и простые радости, и Вика – всё это реальность, а не прекрасный сон. Пройдёт ещё немного времени, и надоевшая морда Швердякина, который и улыбается-то в строгом соответствии с воинскими уставами, исчезнет, а родные и Вика примут его, двадцатилетнего мужчину, в свои объятия.

   Вскоре после «увала» Миха напомнил другу о давнем уговоре вместе проситься в Афганистан. Эта страна преследовала их повсюду. В военных газетах и журналах читали только новости оттуда, радуясь превосходству над гражданскими, которым была недоступна даже эта скудная информация. В некоторых журналах появились документальные рассказы о подвигах «наших», чаще всего о спасении товарищем товарища, и счастливцы, водившие

102

 

дружбу с почтальоном Багаутдиновым, первыми прочитывали брошюры с повестями Валерия Поволяева и других писателей, уже побывавших ТАМ и воспевших подвиг русского оружия. Эти брошюрки проходили десятки рук, их читали в нарядах по роте, ночью на постах караула при свете  фонарей, урывками между ужином и отбоем и зачитывали до дыр в прямом смысле слов. Нужно было видеть, с каким благородством на лице слушал Мирзоев, не разбиравший русских текстов, пересказ Курбанова о прекрасной любви из повести «Время «Ч» и как потом два-три дня обижался на своё прозвище, особенно когда Аракелян обещал потренироваться в борьбе с душманами и начать с Душмана первой роты. Митяй записывал в блокнот фамилии «афганцев»-героев Советского Союза и очень сожалел, что ни с одним из них нельзя познакомиться: все были награждены посмертно. Особенно бредили Афганистаном молодые солдаты. Оно и понятно: здесь – взаимная ненависть и дедовщина, там – братство, взаимопомощь, здесь – злые и равнодушные «кадеты», там – офицеры, заменяющие родителей, офицеры, за которых солдаты подставляют грудь под пули, здесь – бессмыслица идеальных наведений порядка и наряды, обслуживающие самих себя, там – защита свободы братского народа.

   До обеда Миха, Митяй и приставшие к ним Головко и Пахратдинов успели разузнать у писаря, как пишутся рапорты, и Миха своим красивым почерком написал четыре прошения о продолжении службы в ограниченном контингенте советских войск в ДРА. После обеда вернувшийся вчера из отпуска Винокуров объявил о наряде по столовой, но четвёрка заговорщиков не легла спать, а уединилась в курилке, крытой беседке сбоку от входа в батальон, чтобы решить, кому отдать рапорты. Со Швердякиным, конечно, связываться не стоит: капитан – это мелочь. Но и кандидатуры Краснопопова и Эфиопа тоже никого не устроили. «Цей дурень обломит мои ордена!» - сказал о комбате Головко. Хотелось, чтобы всё осталось в секрете, а если уж тайна и откроется, то, желательно, в день отъезда ТУДА. Тогда Узак предложил Особый отдел, и все сразу притихли. Особист капитан Шпок всем внушал ужас. Маленький и щупленький, он умело пользовался особенностями своей фигуры и рельефом местности для того, чтобы появиться там, где его вовсе и не вспоминали. Зайцев как-то божился, что, дневаля по роте, видел, как комбат Медведев пришёл на работу, открыл ключом свой кабинет, а оттуда выскользнул Шпок. Но этому ещё можно было поверить, ведь решётка на окне эфиоповского кабинета была редкой, и в форточку можно было спокойно затолкать целый сапог. Но вот митяевский замкомвзвод Оскомбаев вполне серьёзно рассказывал совсем уж невероятную историю. Однажды он находился в туалете по известному делу и, когда, будучи там в полном одиночестве, высказал вслух одну мысль: «Ну, пошла революция…», вдруг ясно услышал человекоподобный голос: «Повтори-ка, что ты сказал!» Сержант давал сто процентов за то, что голос принадлежал Шпоку. С некоторого времени, когда в армии начали усиленно охотиться за случаями неуставных отношений, особист расширил сферу применения своих способностей и уже отдал в прокуратуру дело на троих черепов с танкового батальона, задрочивших жирного дембеля. Беднягу Стёпу Петрова, набившего себе в автопарке шишку «кривым стартером», два дня морили голодом в политотделе, но он никого не оговорил и героем вернулся в роту, отощавший, без шишки и с чистой совестью.

   Шпок подходил для такого дела. Секретность обеспечена, и патриотизм солдат, конечно, понравится капитану, который всегда носил гвардейский значок и какую-то юбилейную медаль. Заговорщики выбрали депутатом Митяева и отправились спать перед нарядом.

   Когда они зашли в казарму, из каптёрки вышел Шутов со своим вечно страдальческим выражением лица и с парадной формой в руках и поделился двумя новостями:

103

   - Отчаливаю домой, ребята, не поминайте лихом. Узак, тебе посылка. Не забудь меня…

   «Афганцы» решили повременить со сном, и Пахратдинов зашёл в каптёрку. Филипченко со старшиной пили чай.

   - Иди сюда, - позвал замполит. – Я обязан посмотреть, чтобы в посылке не прислали спиртного… Вскрывай. Винокуров, дай ему нож… Так…так… Что за банка?.. Понятно… Всё, иди…

- Поделись орехами, мусульман! – нарочито грозно сказал Винокуров.

   - Я те поделюсь! Пахратдинов, иди.

   Но Узак не был себе врагом и, выходя, положил с десяток орехов на полку. Из умывальника выходили Мамедов и Аракелян. Они взяли пачку сигарет и по горсти сладостей. Дневальным стоял земляк из-под Ташкента. Пахратдинов дал и ему. В расположении роты его моментально окружили человек пятнадцать, которые завистливо говорили «тебе повезло» и получали пару орехов или сушёных фруктов. Пахратдинову быстро помогли добраться до дна ящика, где и лежали письма от родных. Правда, радость общения с матерью, братьями и сёстрами, каждый из которых писал отдельно, несколько подпортил Душман, который неизвестно где шатался, пользуясь подготовкой роты к наряду, и обрушил на «жадного земляка» кучу упрёков. Узак объяснил, что посылки своей ему не жалко ни для русских, ни для земляков, и он угостил всех, кто здесь был. Но Душман всё орал, и пришлось послать его ещё дальше Афганистана.

   Через двадцать минут большая часть роты уже спала, и вернувшийся из штаба УРа Митяй будил заговорщиков, осторожно ступая на цыпочках между кроватей. Те, не одеваясь, прошли за депутатом в ленкомнату и узнали, что война для них отменяется.

   -… Сначала сказал, что подозрительно, что мы не хотим служить в своей роте, а у меня нет одной пуговицы на правом рукаве. Потом долго читал наши рапорты. Каждый. Хотя они и одинаковые. Даже посмотрел на свет. Спрашивал, кто надоумил, не бьют ли нас в роте и когда я вырвал свой коренной зуб: ещё дома или в армии. Между прочим, сказал, что моего мастака в фазанке выгнали по тридцать третьей за пьянку. И откуда он его знает… Короче, говорит, что мы охраняем границу, это важная служба и отсюда в Афган не берут… Рапорты оставил себе.

   - Опять жить с этими дураками Арасовым и Годжаевым… - разочарованно сказал Пахратдинов.

   - Я так и знал, что эта сука обломит мои ордена. Надо было к самому командиру… - прибавил Петро.

   Миха, внимавший возгласам приятелей краем уха, думал о другом. Полчаса назад он подслушал разговор Оскомбаева и Соколова, обсуждавших новость. Во вторую роту прибыли двое, которые отслужили по году в Афганистане, приехали в Голопольск якобы для поступления в военное училище, но поступать передумали и были направлены в эту часть дослуживать своё. Соколов уверял, что они сбежали «оттуда», только бы «вернуться домой живыми». Миха не знал, что и думать. Бежать от того, к чему направлены его мечты? Гибнут там, по сообщениям, редко; жару он бы выдержал, даже в бронежилете и каске; бегать на большие расстояния умеет, лишь бы можно было после этого перекурить. Зачем же сваливать? Здесь два года коту под хвост, а после Афгана хоть не будешь жалеть о потерянных годах жизни. Да и орден не помешал бы. Прибавилось бы самоуважения…

   Когда Узак и Петро ушли, Миха предложил: «Напишем в «Красную звезду», а письмо бросим

104

«за забором», когда пойдём в баню». Митяй согласился.

 

 

   Тридцать первого мая на утреннем построении майор Эфиоп предупредил, что «лафа кончилась», завтра – начало нового учебного периода, а это «вам чревато боком». Будут тревоги, учения, вновь начнутся занятия. Первая тревога состоится ближайшей ночью, «время тревоги – пять тридцать – засекречено». Швердякин, собравший свою роту вечером того же дня в ленкомнате, уточнил боевой расчёт и ушёл. Номин-Гномик остался ночевать в казарме и после отбоя налил в лампы керосин и проверил наличие спичек у тех двоих, кто спал с краю на втором ярусе и должен был разжечь эти лампы: по сценарию учений городскую электростанцию уже бомбили.

   В ночь накануне «войны» казарма угомонилась раньше, чем обычно: все боялись не выспаться. Однако тревога запоздала. Дневальные проспали и разбудили комбата только около шести часов, но ещё раньше по предварительной договорённости подняли Винокурова. Благодаря военной хитрости, едва майор Медведев, почёсываясь, вышел из кабинета и загремел своим набатным голосом о подъёме и тревоге, как рота Швердякина двумя группами рванула по коридору: первая – заводить машины в парке, вторая – выносить оружие на закреплённую площадку у казармы. Посыльные за офицерским составом с противогазами через плечо побежали в город. Пока солдаты батальона метались от оружеек к выходу и обратно, кричали и матерились, сталкиваясь ящиками в узкой двери, прапорщик Номин слил керосин из ламп обратно в бутылку: Эфиоп совсем забыл, что предполагал работать без электричества, хотя на всех окнах затемнение сделали на всякий случай ещё с вечера. Как сказал командир второй роты, «к неожиданным тревогам нужно готовиться заблаговременно».

   Самое тяжёлое – ящики с гранатомётами, крупноколиберными пулемётами и дежурным боекомплектом – выносили молодые: духи и черепа. Старослужащие предпочитали, ложась на вынесенные ящики, охранять боевое имущество своих подразделений от всякого рода импортных диверсантов, которых в этот час сидело по пять-шесть штук под каждым кустом. В коридорах царила неописуемая неразбериха, особенно на первом этаже. Если первая рота выносила ящик, во второй стопорилось всё движение; если слабосильные духи второй роты падали вместе с ящиком, первая, как бурный поток, налетала на запруду и грозила пройти по головам «дистрофиков несчастных». Офицеры пока не появлялись, и поэтому над всем этим бурным морем безраздельно царил комбат Эфиоп, ночевавший в казарме, который орал, не слыша своего голоса, и в экстазе хлопал себя по ляшкам, как дикарь-африканец по барабану. Перекошенное от злости за медлительность солдат майоровское лицо, казалось, было окрашено в красно-зелёные полосы индейской боевой раскраски.

   Хуже всего было у двери. Девять подразделений, сотни солдат сходились здесь, и каждый стремился выскользнуть из узкого горлышка наружу быстрее другого. Здоровяк-танкист колотил по голове полутораметровым пулемётом ДШК маленького пехотинца, и тот ловко отбивался сапёрной лопаткой; четвёрка с гранатомётом наперевес с разгона вклинилась в толпу, как торпеда, и сумела притормозить лишь метрах в пятидесяти от выхода, едва не прошив насквозь кирпичный забор автопарка; двое с третьей роты бросили на самом выходе тяжёлый ящик с патронами и гранатами, убежали за чем-нибудь более лёгким, и через ящик в сутолке перелетело уже с десяток человек. Если б у батальона действительно оказался какой-нибудь диверсант, он не выполнил бы своего страшного задания, а помер со смеху.

   Во всём хаосе тревоги лишь три человека сохраняли абсолютное спокойствие. Старшина

105

первой Винокуров и старшина танковой Жарков брились и чистили зубы в умывальнике, словно готовились к такому бою, из которого никто не вернётся. В дела своих рот они не вмешивались, полностью доверяясь подчинённым. Одну из створок входной двери, прежде заколоченную гвоздём и выбитую первыми же выбегавшими, двумя руками держал Миха Кириллюк. Дверь болталась и старалась вернуться в исходное положение, пока дежурный по батальону не попросил придержать её. Миха выполнил приказ Бухарёва да так и остался на важном посту, равнодушный к крикам, стонам и проклятиям людей, игравших в войну.

   Через двадцать минут всё было закончено. Офицеры ещё не подошли, а крытые ЗИЛы начали подъезжать к местам погрузки. Однако Медведев приказал всё занести обратно, объявил, что «операция по выноске получает от него общую неудовлетворительную оценку три» и снова крикнул тревогу.

   … Посыльный Митяев выскочил из казармы вместе с командой «батальон, подъём! Тревога!» и трусцой побежал по сонным улицам. В его карточке посыльного стояло пять фамилий: Швердякин, Пухов, Железняков, Краснопопов и Ёлкин, и нужно было торопиться, чтобы разбудить их как можно быстрее. Вот показался хлебный магазин со стеклянной витриной, как и говорил ротный. Дальше по пути должно следовать автотранспортное предприятие, а на углу, где школа, надо повернуть влево и бежать до садика… Вообще-то в карточке есть адрес, но что на него смотреть, если город пока незнаком и за всю дорогу встретился лишь один старичок в спортивных трусах, бежавший по тротуару. Вот эта коричневая облезлая двухэтажка, других нет. Митяй влетел в подъезд и тут же шарахнулся в сторону: с лестницы ему под ноги метнулось что-то чёрненькое.

   - Уже тревога, да?.. Вперёд! – маленький особист Шпок скомандовал сам себе и двинулся на рысях.

   - Так точно, - запоздало подтвердил Митяй и поднялся на второй этаж. Едва он позвонил в квартиру Швердякина, как приоткрылась соседняя дверь и показался полуодетый Краснопопов.

   - Тревога?

   - Да… Так точно!

   - Буди наших на первом этаже, а я здесь.

   Митяй спустился вниз. «О, а в какие двери звонить, не спросил… Стоп. Если двое плюс особист наверху, то остаётся из пятерых трое. Можно звонить в любую». Он по очереди нажал на три кнопки. За правой дверью звонок не сработал и пришлось стучать. Тут же вышел в форме Железняков, в трусах Ёлкин, а из пуховской двери со сломанным звонком выглянуло женское лицо и пообещало: «Сейчас разбужу». Митяй поспешил выйти из подъезда, так как не хотел возвращаться в батальон вместе с офицерами. Впрочем, те опередили своего посыльного: несмотря на военные действия, автобусы ходили по расписанию.

 

 

   Через два дня, прошедших в тревогах или в ожидании их, батальон выехал на стрельбы. На этот раз вынесли и загрузили только необходимое да получили на складе РАВ (ракетно-артиллерийских вооружений) ящики с разнокалиберными боеприпасами. Большинство в роте Швердякина ехало на полигон впервые, и потому сидевшие в первой машине – Годжаева – прислушивались к байкам Васьки Мазурова, который «встревал там по кухонным делам» и

106

 

теперь самодовольно рассказывал о ночных прогулках в ближайшее к полигону село Копытино, из-за которого и полигон назывался Копытинским (среди солдат – Лошадинским), и о тамошних красавицах, объектах тактических интересов офицеров и солдат разных частей Голопольской области. Мазуров теперь был в ранге экс-повара за какой-то проступок, о котором не распространялся.

   Из-за поломки в машине Петрова первая рота отстала от батальона и прибыла на место последней. Лучшие позиции у центральной вышки уже разобрали, и Медведев, разозлённый с утра тем, что Пухов пришёл на работу позже него, к самому отъезду, вместе с начальником полигона капитаном Бацбаховым отправил провинившуюся роту на правый фланг, где торчали старые ободранные мишени, похожие на огородных пугал. Здесь же, в центре, «солдаты», «пулемётчики» и «БТРы» из белой материи ложились-вставали, наступали или двигались слева направо по воле оператора с вышки. Злость Эфиопа телепатически передалась Швердякину, и он криком погнал свои машины по пыльной дороге, лентой расстелившейся на невысоких холмах. А солдаты в кузове посмеивались (им-то бояться было нечего), обсуждая странное поведение Бацбахова, которого многие видели впервые. Едва они приехали, как начпол подскочил с воплем охотника-папуаса и пнул колесо машины ловким ударом большого изогнутого сапога. Вслед за тем понеслись какие-то несуразные крики: «опоздали... сволочи… должен задерживать… другие подъедут…», и руки капитана заработали, как крылья мельницы. Если учесть, что начальник полигона обладал атлетической фигурой, сужающейся к талии и расширяющейся в области плеч до полутора метров, и огромными , толстыми ручищами, то зрелище было довольно занятным. Но не для всех: Номин, задорно выпрыгнувший было из машины, тут же шмыгнул обратно и поднял стекло. Флегматичный Пухов, отошедший в сторону по личной нужде, покрутил пальцем у лба и прицельно плюнул в простреленный в четырёх местах патриотический щит с воином и знамёнами.

   Годжаев и Петров лихо причалили свои «ЗИЛы» к доту, венчавшему высокий холм, и развернулись кормами к окопам. Из кузовов тут же полетели ящики и автоматы. Взводные командовали, а Швердякин достал потёртый театральный бинокль и в красивой позе принялся обозревать театр боевых действий. Тут же в голове у Михи, который не мешал товарищам разгружать оружие и стоял в сторонке со своим ручным пулемётом, возникло предположение, что враг может появиться и с обратной стороны. Однако посмотрев на лица офицеров, рядовой Кириллюк оставил шутку при себе и пошёл готовить позицию.

Все вооружённые лёгким оружием принялись за углубление окопов, гранатомётчики и три расчёта пулемётов «Утёс» мучились над сборкой своих аппаратов. Швердякин отправил Номина с замкомвзводами внутрь дота заряжать магазины и ленты и руководил устройством командного пункта, чем занимались Сайко и Якубов. В боевое время оба должны были обстреливать противника из ручных зенитных комплексов «Стрела», но сейчас их оружие лежало на складе, и в небе летали лишь вороны, да и то советские.

   Правый фланг первой роты прикрывал глубокий овраг, слева расположилась миномётная батарея. Соседи давно устроились и теперь сидели у своих орудий с карандашами и листками бумаги в руках.

   - Письма домой пишут перед последней атакой, - разгибая спину, сказал Миха, но, увидев искреннее удивление Пахратдинова, который рядом тоже делал вид, что копает, прибавил:

   - Или рассчитывают траектории.

   - Чего считать? Вон их мишени – камень докину…

107

   - Темнота… Чем ближе мишень, тем труднее в неё попасть. Недаром наши всегда в рукопашную переходят.

   Общее внимание вскоре привлекли расчёты, которые никак не могли сладить со своим оружием. Номин с замками вернулся и накинулся на Головко и Мазурова. Почему именно на них – непонятно: у Соколова с Годжаевым не получалось разогнуть ножки станка гранатомёта, Мирзоев и Султанов давно собрали свой «Утёс», но не могли сообразить, куда приладить оставшиеся запчасти и в первую очередь метровой длины кусок ствола, о котором Душман уверенно заявлял: «Не наша!» Номин решил перейти от слов в делу и начал прикреплять к станку тяжёлую коробку АГСа.

   - Позорники, -  приговаривал он, - что бы с вами на войне было? Небось, с сапогов отстреливались бы…

   Через пять минут, разочаровавшись в автоматическом гранатомёте, от вернулся от дела к слову, точнее, к ругани. Вмешались взводные и Филипченко. Замполит, не стесняясь солдат, иронизировал над Номиным:

   - А чем будет отбиваться наш старшина? Наверное, своим крупнокалиберным сапогом…

   Слева шарахнули миномёты, и, когда пыль у мишеней рассеялась, все увидели возле них машущего руками Бацбахова. Слова не долетали, но Пухов предположил:

   Не попали… Гранатой надо придурка…

   Уже через минуту начпол ворвался на позиции первой роты и отчаянно завопил:

   - Сволочи! Изменники! Враг наступает, а они ещё не готовы! Огонь! Огонь!!

   Потом умчался по направлению центральной вышки. Пришёл Швердякин.

   - Это, конечно, грубо, но вы, товарищи солдаты, действительно похожи на сволочей. Копаетесь, как рыба в болоте, с этими гранатомётами.

   - Покажите, товарищ капитан, как их собирать, - обиженно попросил Винокуров.

   - Тебе б, сержант, только с сапога стрелять. Показываю.

   Минут десять ротный копался в гордом одиночестве, потом к нему присоединились все офицеры и самые сообразительные из солдат. «Готовь сапог к бою, Узак, - обречённо шепнул Миха соседу по окопу. – Гранатомётов сегодня не будет…»

   Наконец, и тяжёлое оружие расставили по местам, присоединили коробки с патронными лентами, разобрались, куда стрелять, и ротный, построив всех в шеренгу по двое, зачитал из записной книжки легенду учений («сводку информбюро», по-Михиному):

   - «Враг прорвал границу на нашем участке и силами четырёх дивизий движется к селу Копытино. Боевая задача батальона: окружить и уничтожить».

   - Пленных не брать, - прибавил Пухов.

   - Я всех убивай, - пообещал Душман. – Она ещё пожалеешь, что граница.

   Миномётчики дали уже третий залп, а первая рота только изготовилась к стрельбе. Офицеры встали за спинами самых молодых, и Швердякин наконец скомандовал: «Огонь!» Затрещали

108

автоматы и пулемёты, серьёзно забарабанили АГСы и словно сковородкой по ушам ударило от выстрелов безоткатных орудий СПГ-9, расчётами которых руководили командиры отделений. На какое-то время рота превратилась в неуправляемую толпу. Каждый сражался в одиночку. Чабаев в пылу боя встал в полный рост и, прижав автомат к плечу, поливал врага свинцом; Миха давал короткие очереди, после чего приподнимался, делал рукой козырёк и вслух подсчитывал убитых; Митяй и Юсупов спорили у прицела АГСа о «капельке» и, оглушаемые безоткаткой, палили наугад; Мирзоев давал очередь и хищно поглядывал на миномётчиков: «И вас убиваешь!»; Лешевич и Султанов спрятались в окоп после первых же выстрелов, и с ними, перекрикивая грохот, жестикулируя, проводил воспитательную работу замполит Филипченко.

   В первую же минуту обладатели ручных пулемётов ПКСН уничтожили мишени своих автоматчиков и соседей-миномётчиков. «Агээсники» сбили мишени пулемётчиков. Каждый охотился за тем, что ближе. Швердякин обиделся и швырнул под холм две гранаты. Едкое чёрное облако на минуту создало иллюзию того, что враг сопротивляется. Во всём этом боевом хаосе только Лаанеоте и Чуриков сохраняли спокойствие и по очереди прицельно били по двум своим мишеням в километре от позиции роты. В очередной раз, когда Калев подвинул вперёд съехавший от отдачи «Утёс» и, деловито сделав поправку на ветер, приложился к стеклу прицела, он смутно различил далеко впереди, где вровень с мишенями стоял кустарник, треугольную фигуру  Бацбахова. Можно было, конечно, предположить, что показалось, но фигура энергично махала руками, будто показывала, куда стрелять. Эстонец протёр глаза, взглянул ещё, ослабил одну рукоятку и повернул ствол по горизонтали: никого.

   - Ну, стреляй же, уйдут! – нетерпеливо закричал Чуриков.

   - Гранатой бы придурка, - шёпотом ответил его напарник, - но далеко…

 

 

   Когда вечером того же дня после ужина построились у каптёрки, чтобы услышать от старшины привычное «готовиться к завтрашнему дню», Винокуров вышел с письмами. Их было штук пятнадцать, и рота обрадовано загудела.

   - Курбанов, - назвал старшина и вручил узбеку конверт.

   - Курбанов… Ещё Курбанов… Ё-моё, ещё одно…два… Мирзоев!.. Постой, ещё одно… Мирзоев? Блин, Душману четыре письма, а мне ни одного. Будешь мне письмо писать, понял, воин ислама?

   - Канэшна! Как до хороший дэвушка!

   Рота посмеялась, а Винокуров вручил ещё три письма Султанову, одно Оскомбаеву и одно Митяеву. Всем прочим оставалось обсуждать новость: завтра Соколова переводили в Особый отдел в штаб, а Юсупова – в роту материального обеспечения (РМО). Должность Соколова занимал один из молодых сержантов, Мишарин. Миха запустил дезинформацию, что отделенным в первом взводе ставят Душмана, и некоторые лениво заспорили.

   Промежуток времени от возвращения с ужина до построения на поверку – единственное время, когда солдат предоставлен самому себе. Впрочем, в мире всё относительно. Появляется срочная работа, создаётся угроза приезда генерала, и вот уже время от ужина до завтрака подчиняется «выполнению боевой задачи». Но даже если всё спокойно и генералы пьют чай на дачах, не каждый солдат может подшиться, побриться, окантоваться, почистить сапоги и бляху ремня, а также написать письмо и посидеть у телевизора. Молодой, у которого «ещё мамины

109

 

пирожки в животе», успеет от силы подшить деда, «подшефным» которого является, сбегать ему за жареной картошкой в столовую или -  зимой - в кочегарку да выполнит пять-десять мелких поручений, на которые, впрочем, уходит больше всего времени. Предположим, сидит на табуретке какой-нибудь «дед Советской Армии», этакий упитанный здоровяк, полный глубокого уважения к своей персоне. Рядом, на тумбочке, конверт. Что ж вы думаете, он просто протянет руку, возьмёт его да поскорее запечатает свой послание родным и близким? Вы не знаете Советский Армии, если ответите «да». Дед скажет проходящему мимо фазану позвать из бытовки черепа; черепу велит прислать духа, какого-нибудь Стекляшкина, родом из колхоза «Чтопосеемтосожрём»; Стекляшкину же будет поручено подать конверт, даже если несчастный стоит в это время в умывальнике в трусах и сапогах (каптёрщик послал на фиг и не дал подменку) и стирает в холодной воде свою форму. Если же у Стекляшкина руки окажутся не очень чистыми, то, прежде чем удостоиться чести подать деду конверт, дух ещё сходит и умоется. А если всё тот же Стекляшкин рискнёт выразить неудовольствие, конечно же, косвенно, жалуясь на судьбу, а не на кого-то конкретно, ему с отеческой снисходительностью расскажут хорошо известную присказку: «Э-э, дух, не служил ты в прежние времена. Раньше молодого поднимут среди ночи, дадут рубль, прикажут принести бутылку водки, закуску да ещё сдачи копеек восемьдесят. И приносили!..»  И Стекляшкин в благоговейном почтении перед подвигами своих предшественников, совершёнными «раньше», выполняет все поручения и радуется, что они ещё такие несложные.

   Миха, как законный череп, тратил время после ужина по своему усмотрению. Несколько раз они с Митяем решали начать «качаться»: в батальоне была своя спорткомната с гирями, штангами, турником и шведской стенкой. Но всегда что-нибудь мешало. То поздно возвращались из караула, то, наоборот, заступали в наряд, то весь день вкалывали лопатами и под вечер хотелось одного: спать. Митяя часто «припахивали». Духи были ещё непонятливыми или притворялись таковыми, и Памфилов, Годжаев, Мамедов и другие предпочитали обращаться с просьбами к черепам, которые ловили приказы на лету. В тот вечер Миха всё же разделся до пояса и пошёл в спорткомнату с намерением позаниматься хоть полчасика. Митяй тоже должен был прийти после чтения письма. Однако он так и не появился. Потренировавшись немного и ощутив, что мышцы с трудом поддаются целенаправленной нагрузке, Миха умылся и пошёл в расположение. Повесив полотенце, он решил, что, пользуясь вторым ярусом кроватей как брусьями, можно ещё качнуть пояс и руки. В расположении сидело всего несколько человек, большинство находилось вне казармы. Сидел Грибанин, подшивая годжаевское пэша: водила упорно не хотел менять его на летнее хэбэ. Рядом подшивались Шутов и Пахратдинов. Курбанов прилаживал новые, с толстой подкладкой погоны: «достал у земляков».

   - И что, Грибаня, хорошо в госпитале? – спрашивал он. – Ничего не делаешь, ешь, спишь?..

   - Почему не делаешь? Территорию убираешь, в палатах…

   - А телевизор есть? – поинтересовался Пахратдинов.

   - Да, есть.

   Миха спрыгнул с «брусьев», заглянул в ленкомнату (Митяя там не было), вернулся и стал одеваться.

   -… Да что ты врёшь, овца! – возмутился чем-то Шутов. – Служить не хотел. Колоду рубил. Притворялся больным.

110

   - А ты полы мыл, чтоб тебя там держали, - с обидой в голосе парировал Грибанин.

   Миха заинтересовался разговором:

   - Спорим, он тебя оттырит?

   Шутов подскочил. Его неприятное лицо бледно-рыжего цвета неравномерно покрылось бурыми пятнами.

   - Да ты хоть знаешь, животное, с чем я лежал?

   - Не знаю.

   - Так вот знай же! Знай! – Шутов влепил оппоненту несколько затрещин.

   Грибанин неумело отбивал неумелые удары. Зрители покатывались со смеху и подзадоривали.

   - Правду услышал, вои и дерёшься…

   - Я тебя вообще убью! Животное! У меня было кое-что посерьёзнее, чем твой животик!

   - Сифилис? – изображая сочувствие, спросил Миха.

   - Дай ему, дай! Ур, Грибаня! – вскрикивал сквозь смех Курбанов.

   Шутов не ответил и, нервно одев хэбэ, ушёл. «Чмо», - напутствовал Миха. Ему показалось мало предыдущей сцены. Он подошёл к Грибанину и, отечески положив ему руку на плечо, спросил:

   - Ты почему, воин, избегал службы в Красной Армии?.. Да ещё клевещешь на честного солдата.

   Зрители снова закатились смехом. Пахратдинов хихикал, как бы стесняясь, Курбанов хохотал громко и немного неестественно.

   - Я не избегал…

   - Не понял! Встать, когда с вами разговаривает солдат, отдавший Родине семь с половиной месяцев!

Грибанин сидел. Миха дёрнул его за ухо и напыщенно скомандовал:

   - Я, кажется, сказал встать!

   - Отстань, Кириллюк.

   В эту минуту дневальный прокричал о построении на вечернюю прогулку, и Миха, ещё раз крутанув грибанинское ухо, пообещал:

   - Ладно. Передам материалы следствия в военную прокуратуру. Там разберутся.

   - Пусть разберутся… Ты сам ничего не делаешь, хоть всего лишь череп.

   Курбанов, уже выходивший из расположения, застыл в надежде, что концерт продолжится и Миха побьёт оскорбителя.

111

   - Дурак! – мирно ответил тот. – Зачем я буду работать, если есть такие чмыри, как ты?

   В коридоре к Михе подошёл Серик Наульбегов и, взяв за локоть, отвёл в сторону.

   - Ты в курсе, какое Славка письмо получил?

   Миху насторожило это «Славка»: до сих пор его друг был Митяем или Митяевым. Он вспомнил слова земляка о том, что его бабушке уже за семьдесят.

   - Неужели бабка?..

   - Бабка?.. Его невеста выходит замуж.

   - Фу, а я испугался. Ну, дай Бог старушке многие лета!

   Дежурный по батальону поторопил всех выходящих, и разговор продолжился  на ходу.

   - Миха, когда ты его увидишь, вот тогда испугаешься. Он бледный, как стена… Поговори по-дружески, а то он такой убитый горем, что стреляться захочет.

   - Что ты мелешь? Из-за какой-то бляди? Да я ему двадцать невест найду. Вот только Винокур уволится, будем ходить в самоволку…

   - Ладно, можешь и так сказать… Баб на свете много. Эх, у нас такие казашки в Караганде, тебе и не снилось!

   - Мне снятся мама и крыльцо родного дома…

   Они встали в строй. Миха поискал глазами друга и, глянув ему в лицо, сразу передумал не только шутить, но и разговаривать с ним. Впрочем, Оскомбаев тут же скомандовал, и рота двинулась на вечернюю прогулку.

   Обычно при слове «прогулка» у любого возникает картина тёплого, нежного летнего вечера. Фонари на столбах давно разбиты, и улица темна и таинственна. Безлюдно, машины наконец-то угомонились и остывают от дневной работы в своих гаражах. Вы идёте, рядом ОНА, и в мире такие красота и гармония, что хочется раствориться вместе с любимым человеком в этих неподвижных деревьях, ярких звёздах, самом воздухе. Но вдруг тишину раскалывает дружный хор десятков голосов: «Угу! Угу, угу, угу!..» Это вышли на «прогулку»  и жалуются на судьбу солдаты в войсковой части неподалёку. Они там тоже наслаждаются тихим вечером и лёгким воздухом, а старшины, хорохорясь друг перед другом, то и дело заставляют роты и батареи переходить на строевой шаг и громче петь. Весёлая прогулка!

   … Утром, после завтрака, первая рота как всегда построилась у каптёрки. Молодёжь стояла первой шеренгой, как щит, прикрывая вторую, которая то исчезала, то возникала: отходили попить, покурить на двоих-троих одну сигарету, в туалет. Головко упрекал Петрова за то, что тот не поделился маслом за завтраком, «как чмо». Душман шутливо учил Султанова и Бахтиярова военной жизни: «Почему ремень?.. Заправляйся! Раз-два… Как пилотка одет?.. Не понял!» Грибанин стоя подрёмывал, и Аракелян с Наульбеговым то и дело толкали его между лопаток, отчего длинное, неуклюжее тело горе-солдата шарахалось вперёд, голова откидывалась назад, а руки делали маленький взмах и задевали соседей, неудовольствие которых оборачивалось оплеухами «задире». Драться Грибанин не умел, хотя не был слабосильным, и обороняться ему приходилось чаще, чем кому-либо. Когда на Душмана находило игривое настроение, он разыскивал Грибанина и щипал того за большие и провислые, как баклажаны, щёки. Мирзоев дожидался, когда соня прикрывал глаза (а прикрывал он их

112

через две секунды после того как садился на табурет или стул в ленкомнате), подкрадывался сзади и цепко хватал за щёки. Грибанин пробуждался и делал широкий мах рукой, впрочем, чаще всего безрезультатный. Ему было лень встать и догнать обидчика. Такие игры происходили обычно по вечерам, если, конечно, дневная работа не забирала все силы. Миха тоже иногда развлекался в кошки-мышки со своим сослуживцем по учебной сапёрной роте. Один раз Грибанин зацепил его рукой, и Миха надолго запомнил тяжесть удара.

   Винокуров и Памфилов вышли из каптёрки, заполненной офицерами. Старшина дождался, когда рота соберётся, и несколько лениво, словно жалея слова, заговорил:

   - Та-ак, сейчас ротный распределит по работам… Мирзоев, на сержанта что ли зад рвёшь?.. Оставь молодых в покое… Митяев – в бытовку. Тебе будет отдельное задание.

   Митяй, неподвижно стоявший до этого у стены во второй шеренге, куда ему прежде становиться не позволялось, ушёл.

   - Внимание всем, - сказал Памфилов. – Если какая-нибудь сука скажет Митяю плохое слово – будет иметь дело со мной. Кто плохо слышал?!

   Кто-то из старослужащих прибавил:

   - И со мной.

   Остальные задумались, глядя на серьёзное окаменевшее лицо замка третьего взвода. Притих и Душман, щипавший перед этим соседей.

   Вышли офицеры и занялись разводом. Филипченко высунулся из каптёрки и, окликнув Миху, поманил его пальцем.

   - Вот что, Кириллюк… - замполит сел на место Швердякина и глянул как-то необычно, словно оценивая стоявшего перед ним солдата.

   Миха выпрямил ногу и постарался вспомнить, застёгнут ли у него крючок над верхней пуговицей.

   - Есть одно важное дело…

   Голос офицера смягчился.

   - Готов к выполнению любого задания… - слова «партии и правительства» хотя и готовы были соскочить с языка, всё-таки задержались.

   Замполит, всегда разговаривающий с улыбкой, отвернулся к окну.

   - Рядовой Митяев получил письмо из дома. Его девушка выходит замуж через две недели. Митяев просится в отпуск, но во время учебного периода никаких отпусков не бывает… Только в случае смерти одного из родителей… Короче, сейчас придёт начальник штаба, мы дадим вам увольнительную записку на двоих. В центре, напротив кинотеатра, рядом с «Фотографией», есть переговорный пункт. Знаешь, да? Ну так вот, у этой Вики есть дома телефон, пусть он позвонит… У вас там сейчас раннее утро… Твоя задача как земляка и друга комсомольца Митяева: он должен вернуться в часть, дозвонится или не дозвонится, он не должен сбежать и уехать домой на товарняке, он не должен попасть под машину, в конце концов… И успокой ты его по-товарищески… Пусть выговорится… В ближайшие караулы он не пойдёт, но каждую минуту ведь не будешь сторожить… Короче, что тебе объяснять? Задача понятна, солдат?

113

   - Я всё понял.

   - Ну вот… - Филипченко, наконец, улыбнулся, словно сам выговорился и ему полегчало, достал портмоне из внутреннего кармана кителя.

   - У меня есть деньги, товарищ лейтенант. Не надо.

   - А может, они полчаса переговариваться будут. Хватит?

   - Хватит!.. О чём там говорить? На хер послать эту шлюху и всё.

   - Рядовой Кириллюк, отставить! Бери у Сайко две парадные формы, готовьтесь. Долго не ходите по городу.

   Зенитчик Сайко, третий день исполнявший обязанности каптёрщика, подал с раздвижной лестницы, на которой стоял, уже приготовленные парадки, и Миха вышел, пряча радостную в предвкушении увольнения улыбку.

   -… Помню, когда я ходил на секцию каратэ, один волчонок с Заводской увёл у нашего деваху. Мы тогда ставили боковой удар ногой йоко-гери, так что появилась возможность потренироваться…вживую… - в большом зале переговорного пункта сидело всего пять человек, и Миха говорил громко, не боясь, что кто-то посторонний услышит о его подвигах.

   - Мне нужно подготовиться к разговору, - Митяй произнёс слова монотонно, отделяя одно от другого, и это была первая фраза за сегодняшний день, которую услышал от него Миха.

   - Не военная операция, успеешь приготовиться. Я бы, честно говоря… Ладно. Хочешь расскажу, за что меня выгнали из клуба?.. Занятная история. Капитан мой капитошка, Сырцов его фамилия – человек, по сей день не женатый, - Миха чувствовал, что фальшивит, но продолжал в том же тоне, тем более, что Митяй, кажется, начал проявлять интерес к его болтовне. – Ага. В клубе две каптёрки: внизу, в подвале, моя; на первом этаже – музыкантов. Там постоянно обитает флейтист Толик Понцев. Фазан, но наши деды ему не чета. Сегодня идёт в увал, завтра – в самоход. В части проводит меньше времени, чем за забором. До того опух, что начал баб водить прямо в клуб. Пойдёт к воротам после отбоя, выцепит какую-нибудь мартышку, за ляшку и в клуб. В тот день я с утра до вечера рубил колоду. Бог меня и наказал, наверное, - по мере рассказа Миха вновь переживал события и становился задумчивее. -  Слышу крики наверху, подымаюсь по лестнице. Ещё не дошёл до первого этажа, смотрю, Толик в шинели вышел из клуба. А наверху девка: этакая толстушка лет восемнадцати, но ничего. «Где, - говорит, - здесь самый главный?» - «Который вышел что ли?» - спрашиваю, а сам думаю: «Привёл, на свету рассмотрел да сбежал». Она отвечает: «Нет, главнее». – «Ну, тогда, говорю, следуйте за мной!» - «А водка есть?» - «Пойдём, пойдём, полный бар джина и бренди…»

   - И вы его толпой пинали? – вдруг спросил Митяй со злобной улыбкой.

   - Кого?

   - Того, с Заводской, что увёл у вашего каратиста…подругу.

   - А… Хлыст сломал ему два ребра сокуто, а нюрка вышла замуж за мужика тридцатилетнего. Короче, банальная история из жизни советских мещан. Да, так вот! – поторопился Миха с развязкой, потому что приятель уходил в себя и взгляд его становился  стеклянным. Он даже перестал вздрагивать при объявлениях связистки.

114

   - Оказалось, что эту самую Олю Толик привёл для капитана Сырцова, ну, начальника клуба, о чём, впрочем, я смутно догадывался… и что-то у них там нестыковка вышла: Толик ушёл, дневального почему-то не было на месте, а капитан сидел в кинобудке. Короче, на следующий день между нами происходит разговор по душам. Он мне: «Увольняешься из клуба по собственному желанию, без лишнего шума». Я ему: «Меня призвала Родина, и я со своего ответственного поста в клубе уйду только убитый врагами». Он: «Ты здесь ещё ничего не сделал, другого заставляешь выполнять свою работу». А я ему: «Здесь никто ничего не делает, разве что библиотекарша». Он опять: «Ты про…л банку краски». А я: «Да-да, и фанера куда-то исчезла». Он – психовать: «Где пять дверных замков, которые я принёс для спортзала?» - «Вот это номер! А я думал, что… Не мой грех, честное комсомольское, готов присягнуть на Библии». Ну, он  - ругаться. Мол, сволочи музыканты, разгоню всех. Главное, что оставаться после этого в клубе мне уже не проханжа была… Вот так.

   Митяй молчал. Посидели пять минут. Миха сходил покурить. Когда вернулся, Митяй уже зашёл в телефонную будку и говорил «алло». Миха приблизился было к стеклянной двери, но, когда услышал: «Это кто? Здравствуйте, баб Вера. Вика дома? Позовите, пожалуйста», почувствовал себя лишним свидетелем при чужом разговоре и сел неподалёку. Напротив небритый кавказец то кричал в трубку одно и то же, то переговаривался с телефонисткой, которая, судя по всему, была убеждена, что слышно нормально. Рядом в кабинку набилось целое семейство, и каждый его член хватал по очереди трубку и брякал какую-нибудь ерунду. «Мама, всё хорошо! Ты поняла?!. Бабуля, как дедуля?!. Петька?!. Петька-зараза в лагере!..» - неслось оттуда. Следующая кабинка была без света, а дальше девушка, очевидно, студентка громко чеканила, перекрывая все остальные голоса: «Мама! Ты меня хорошо слышишь?!. Нет, сначала скажи: ты меня хорошо слышишь?!. Здравствуй!..» Миха так увлёкся наблюдениями, что не сразу сообразил, в чём смысл фразы, обрывок которой уловил краем уха: «…скоро пожалеешь. Жди новостей. Прощай!» Он повернулся к кабинке приятеля, а тот уже выходил и как-то неловко прихлопывал дверь: так, что она обратно открывалась.

   - Зря бросил, я б ей тоже сказал пару ласковых… - сказал Миха и тут же осёкся: Митяй повернул к нему бледное, перекосившееся лицо с подёргивающимися губами и глазами, полными слёз. Миха подхватил друга под руку и мигом затолкал в нерабочую кабину.

   … Часа через полтора оба возвращались из увольнения и подходили к КПП своей части. Один шёл со свинцовым лицом, с неподвижным, ненавидящим взглядом, другой казался человеком смертельно уставшим и, несмотря на опасность встречи с патрулём, нервно курил на ходу.

   Миха чувствовал себя совершенно опустошённым. Никогда ещё ему не приходилось тратить столько сил и слов на переубеждения и уговоры. Теперь он как нелепые вспоминал свои утренние планы сфотографироваться в городе и зайти в одну пивную, местонахождение которой разузнал.

   Когда они подошли к батальону, то увидели все роты построенными на небольшой асфальтированной площадке, где иногда занимались строевой или ЗОМПом. Удивило то, что триста с лишним человек стояли совершенно неподвижно. Друзья приткнулись к хвосту своей роты. Вопросов не задавали: все вокруг стояли не шелохнувшись и неотрывно смотрели на комбата Эфиопа, который с перекошенным и почерневшим от злости лицом то прохаживался, косясь на строй, то, подойдя вплотную к первой шеренге, останавливался и отрывисто кричал:

   - Кто ещё хочет?! А?! . Есть желающие?! Не я один посмотрю родным в глаза!.. Все! Все посмотрите, сопляки сраные! Мало вас учили! Попробуйте ещё без разрешения выйти за порог батальона! Сгною на тумбочке!..»

115

   После таких ласковых слов Миха согнул колени, чтоб не так сильно виднелась сквозь строй его парадная фуражка.

   Комбата сменил замполит и тоже отчитал всех за какую-то неизвестную Михе и Митяю вину. Потом Швердякин и другие командиры подразделений встали перед своими подчинёнными и наговорили целую кучу «нельзя»: нельзя выходить, уходить, отходить, отлучаться, отвлекаться, расслабляться… Когда же раздалась команда разойтись, к Михе тут же подскочил Шутов.

   - Ну, вы и гуляете! Давай мне ботинки…

   - Прямо здесь, на поле боя?

   - Брось шутить. У меня поезд уходит..

   - Шут с ним, - с усмешкой сказал Миха, - шут, шут с ним. Сначала объясни, по какому случаю тревога.

   - А, пацан с третьей роты отравился антифризом. Ну, пошли в каптёрку. Винокуров даёт добро, с Сайко всё договорено. Все документы у меня на руках. Хоть и комиссован, но домой, домой!

   - Насмерть?

   - Что?.. А, да… Увезли в Хабаровск на искусственную почку, но не спасли.

   - А как фамилия? Может, земляк…

   - Ну, если Умалатов тебе земляк, то я китаец.

   - Ты фигня списанная. Тут такое горе, а ты со своими ботинками, - Миха потерял интерес к собеседнику, которого всегда недолюбливал, и пошёл в курилку, на ходу доставая сигареты.

   - Кириллюк, мне же домой ехать! Дай ботинки!

   - Я их потерял.

   - Они же не твои личные, Мишка! Отдай...

   Миха пристально посмотрел на зануду и вдруг влепил ему сильную пощёчину.

   - Домой едешь, да?! У кого-то девчонок уводят из-за таких чмырей!.. Ничего, не побежишь стучать, а то задержат как пострадавшего месяца на два! Тащи мои сапоги из каптёрки, недоносок!.. Здесь переобуюсь! Бл…ая служба, будь она неладна…

   Отъезд Шутова рота давно уже подробно обсудила. Последние недели «обморочник» (а именно за частую потерю сознания его комиссовали), жил то в батальоне, то в санчасти ожиданием своего «дембеля». Ему никто не завидовал, но всё же… Глядя на Шутова, любой такой же череп представлял себя вернувшимся сейчас домой. Сейчас, когда ещё не все друзья разъехались, а подруги вышли замуж, когда ещё цветёт поздняя сирень, а на дискотеках крутят песни «Круиза», под которые тебя провожали в армию. Было, о чём задуматься… Однако возвращаться вот так, как Шутов, с клеймом комиссованного, «неполноценного»!.. Нет. Уж лучше послужить своё, тем более за плечами немалый пройденный путь, и армия не кажется такой чужой и враждебной. Никто не поменялся бы сейчас с Шутовым местами, разве что Грибанин, который откровенно заявлял, что завидует своему бывшему собрату по госпиталю. Никто не поменялся бы местами, но… Но Шутов, получивший парадку и готовившийся домой,

116

раздражал всех, даже дедов. Панфилов как-то забрал у него в бытовке утюг и нервно сказал:

   - Зачем тебе гладиться? На гражданке все ходят грязные, пьяные…

   - Дэмбель готовят ночью всэ! – резюмировал Душман.

   Совсем иное отношение проявила первая рота к Славке Митяеву. Никто с ним ни о чём не заговаривал, ничем не беспокоил, сержанты и старослужащие не давали поручений, а когда вечером он сел подшиваться, сразу трое предложили иголки. О телефонном разговоре Миха сказал коротко: «Он её послал, но забыть не может». Сам Митяев молчал, ходил отрешённый от всего, выполняя обычные обязанности совершенно механически, по инерции. Тот, кто встречался с ним взглядами, чувствовал перед собой человека, над поступками которого не довлеют общепринятые нормы. Жёсткий, холодный, ненавидящий взгляд если привлекал внимание, то заставлял внутренне съёжиться.

   На следующий день после ЧП с Умалатовым офицеры действительно устроили в части режим прифронтовой зоны. Все каптёрки и прочие злачные места были тщательно проверены на предмет спиртных и подобных спиртным напитков. В танковой роте обнаружили мешок с прошлогодней травой, из которой при должном старании получается некий наркотик. Старшина был немедленно смещён и вкупе  с каптёрщиком отправлен на гаупвахту. Общебатальонные и поротные построения с неизменной проверкой личного состава, включая «блатных» хлеборезов, свинарей и проч., как склянки на флоте, отсчитывали получасовые промежутки времени. Всюду повторялась фамилия погибшего.

   Некто Мехрабов, дух второй роты, укрылся после обеда в туалете по вполне уважительной причине и не появился на очередном построении. Доложили комбату. Медведев построил батальон. На месте не оказалось кое-кого из офицеров, в том числе Пухова, и посыльные побежали в город. Простояли в ожидании минут двадцать, когда на главной аллее показались два подполковника: командир части Терешко и начальник политотдела Знаменцев, в пешем виде. Все знали, что сейчас они поравняются с батальоном и спросят, что произошло. Эфиоп опять почернел, теперь уже от страха – потери двух бойцов за два мирных дня точно не простят – и, махая руками, забегал, как игрушечная машинка. Тёмно-красное лицо его выражало дисциплинарные взыскания, крушение надежд на новую квартиру и даже преждевременную отставку в расцвете сил. Толстые «полканы» ещё не дошли метров десять, а Медведев поправил форму и гаркнул: «Смирно! Равнение на-право!» Батальон замер. В это время из казармы вышел, на ходу застёгивая ремень штанов, маленький Мехрабов. Он растерялся и засеменил вдоль строя, пользуясь тем, что все повернули головы в сторону аллеи и обозревали полковничьи спины, обладатели которых, беседуя о своём, не удостоили подчинённых внимания. Среди солдат прошелестело: «Равнение налево, налево…», и вот уже комбат, объявивший «вольно», со смешанными чувствами наблюдал странную картину: солдаты по-прежнему стоят в положении «смирно», только равнение изменили на противоположное, а перед строем крадётся некто со втянутой в плечи головой. Мехрабов, почувствовав себя в центре внимания, перешёл на мелкую рысь и юркнул, наконец, в свою роту. Солдаты хохотали, улыбнулся и Медведев, у которого гора с плеч свалилась.

   … В тот день первая рота была назначена в полевой караул, и взводный Журавлёв, заступавший начкаром, пообещал увольнение каждому, кто за сутки не попадётся ни на одном нарушении. Рядового Митяева же ротный с утра отправил «за забор», на строительный завод, с девятерыми танкистами под присмотром старшего лейтенанта Хидиятулина.

   Завод был большим и имел крышу. На большой крыше скопилось много мусора, который солдатам предложили сносить в кучу. Поначалу на первой площадке работали все и дружно, но

117

потом стало ясно, что торопиться некуда, посему народ начал рассасываться. Деды и фазаны или расположились загорать, или пошли за мороженым и куревом, работали лишь трое однопризывников Митяя.

   С крыши открывался грандиозный вид. Слева располагались промышленные здания, заборы, асфальтированные площадки, и взгляд упирался в другой строительный завод, дым которого закрывал горизонт. Справа крутая сопка, облепленная, как ласточкиными гнёздами, дачами, ограничивала кварталы частных домов. Прямо, до самой железной дороги, всё пространство занимали с идеальной точностью расставленные новые кварталы: абсолютно одинаковые дома тесно прижимались друг к другу и образовывали крепкую белую стену, оберегавшую город от вторжения степного ветра, гулявшего по пустырям и свалкам. За «железкой» старая часть города едва угадывалась в тумане с реки, дыме и пыли.

   Митяй сидел на куче досок и смотрел на город, сравнивая Голопольск с родным Бобринском. Кончался восьмой месяц в армии, а это третья часть всего срока службы. Позади страшная вихрянская учебка, которую Миха называет Бухенвальдом: изматывающая работа, тотальный контроль сержантов, жизнь на пределе сил и нервов. Позади зима, хуже которой не было и не будет никогда в жизни, постоянный холод, неотступно преследовавший даже под одеялом. Ночные подъёмы Флюзиным, когда приходилось со слипающимися глазами пришивать чьи-то погоны. Наряды, работа, караулы: два часа на морозе в валенках на три размера меньше твоей ноги. Стодневка Остапа и других… Теперь можно вспоминать спокойно, а тогда стискивал зубы и собирал волю в комок, чтобы не сломаться. Ибо выхода не было. Убежать – позорно, бессмысленно да и опасно: в дисбате ещё хуже. «Стучать», жаловаться – станешь последним человеком в роте, сам к себе потеряешь уважение, хоть и перестанут трогать. Взять автомат да… Но и это кончится тюрьмой и сильно отодвинет возвращение в родной город. Оставалось терпеть и держаться. Дальше  подобных испытаний уже не будет, а если и будут, то воспримутся они как что-то обычное. Столько всего пройдено, словно уже три года в армии, и дом кажется теперь далёким-далёким. Столько пройдено, что даже сам к себе относишься как к герою войны или труда. Столько всего – и вот награда! Один охраняет границу, а другой за его спиной… Чмо. Тварь. Ублюдок. Попался бы сейчас под руку – мигом бы сделал уродом. Но прочь, прочь эти мысли, съедающие беспощадной тоской сердце и ум. Об этом нельзя думать, нельзя. Вспоминаем службу, думаем о будущем, о роте, приятелях. Роте, которая оказалась такой человечной и которая теперь единственная его опора в жизни…

   Три черепа-танкиста, которые лишь косились на отдыхающего «с первой роты», очевидно, всё-таки пожаловались своим, и к Митяю подошёл узбек-фазан, раздетый до пояса, расслабленный солнцем и вольным гражданским воздухом.

   - Слышишь! Иди поработай…

   Митяй с трудом очнулся от своих мыслей и по привычке дёрнулся было исполнять. Но впечатление от подкупающе мягкого тона «трака», на который так и подмывало поддаться, тотчас же было подавлено общим состоянием ожесточения.

   - Вон работают и пусть работают. Троих хватит…

   - А ты что, уже опухший такой? Или в первой роте плохо дрочат?

   - Мне п…, - ответил Митяй зло и грубо. – Мне всё п…!

   Он почувствовал, как внутри закипает. «Если не отстанет – возьму эту железяку и врежу!»

   - Ну, смотри… Рано опухаете… В батальон вернёмся…

118

   Больше Митяя в тот день никто не беспокоил. Вечером Митяй подошёл к земляку и сказал:

   - Миха, научишь меня хорошо драться?

 

 

   Следующим днём было девятнадцатое июня. Для Винокурова, Панфилова и Мазурова началась стодневка.

   Рота находилась на боевом дежурстве, а Митяй целый день выполнял разные мелкие и лёгкие поручения старшины и размышлял, стал бы он стреляться, если б его взяли в караул. Обстановка располагала к размышлениям: батальон заступил в большой наряд, и в казарме было пусто и спокойно. Ещё больше Митяй думал о том, что провёл эти полгода с лишним на службе не совсем так, как можно было. Из его призыва многие уже держат себя на равной ноге с дедами и фазанами и обращаются к замкам не уставной фразой «товарищ сержант», а по имени. Чабаев всю зиму прорубил колоду, охраняя непонятно от кого расположение, а теперь изображает из себя огромного начальника; Мирзоева весь батальон воспринимает с уважением или страхом; Наульбегов хоть и не лезет в сержанты, но столько в нём чувства собственного достоинства, словно дослуживает последние дни. Да тот же Миха, с которым вместе приехали в армию, вместе вылетели из учебки, никогда не выполняет ничьих поручений и имеет хорошие отношения со всеми старослужащими и с Душманом. А попробуй он, Митяев, или Петрянин или ещё кто сказать «нет» на какую-нибудь просьбу, так сразу «деда не уважаешь… опух… спать не будешь…» Что ж вы, сволочи, Чабаеву такого не говорите? Боитесь? Э нет, больше меня на такую удочку не поймаете, мне теперь всё до лампочки. Возьму табуретку и заеду по черепу, а там делайте, что хотите, мне терять теперь нечего. Вот только пройдёт стодневка, и хрен что вы с меня возьмёте. В роте есть духи, их и дрочите…

   … Караул приехал в десять часов вечера, и до этого времени Митяй сидел в столовой, охраняя два стола с ужином. Миха вошёл одним из последних и остановил приятеля.

   - Хочешь, новый анекдот расскажу? Сегодня придумал. Я на гражданке ходил с одной дочкой врача. Вспомнил на посту… Короче. Прапорщик проходит медкомиссию. Окулист показывает буквы и говорит: «Называйте». Тот молчит. «Вы что, совсем не видите?» - «Да нет, хорошо вижу. Просто забыл, как они называются».

   - Ты иди, а то ужина не достанется.

   - Мне?.. Серик! – крикнул Миха Наульбегову. – Отложи чего-нибудь.

   Митяя уязвили слова друга. «Мне бы этот казах посмеялся в лицо. Но ничего, вы меня ещё зауважаете…»

   - Слушай, Славка, сегодня у дедов стодневка. Само собой: кому – праздник, кому – горе. Я тут поговорил среди своего призыва: не поддаёмся. Есть духи, есть Грибанин с Петровым…Зайцев…

   - Правильно решили, - ответил Митяй и пошёл из столовой.

   Шагая в сумерках к казарме и с удовольствием вдыхая тёплый, нежный воздух июня, он мысленно договорил с приятелем: «Спасибо, что хоть ты меня за чмо не считаешь…» Потом Митяй вспомнил, как Миха несколько раз помогал ему спихнуть на другого подшивание старослужащему, как всегда поддерживал, когда он говорил «не буду», как выдумывал десятки

119

способов отомстить Памфилову, припахивающему его, Митяева. «Я же сам Памфила защищал. Сам выполнял просьбы, когда можно было послушаться Миху и отмазаться. Я стыдился, когда мне говорили «опухаешь». Я – стыдился, а другие – опухали. Хитрая скотинка этот Памфилов. Сволочь. Больше тебе такие номера не пролезут! И на дембель у меня поедешь с синяком. Под обоими глазами. Попробуй только сегодня устроить дедовщину, похороню на месте…» Было темно, и никто не видел солдата, который шёл по аллее со сжатыми кулаками, которые то и дело угрожающе поднимал перед грудью.

   Стодневка прошла совершенно не замеченной для большинства батальона: деды уединились в каптёрках и там отметили свой праздник. Да и было увольнявшихся осенью на всю часть всего четырнадцать человек, включая троих, собственно в батальоне не служивших, а лишь числившихся в списках подразделений. Другое событие вскоре заняло умы солдат первой роты. В субботу Швердякин построил подчинённый ему личный состав и объявил две новости. Как в анекдоте – плохую и хорошую. Во-первых, Журавлёв не мог выполнить своё обещание относительно увольнений: в полевом карауле каждый поймался на каком-нибудь нарушении. Рядовые спали на постах, а сержанты-разводящие – во время своего дежурства. Во-вторых, в конце месяца роту отправляли на копытинский полигон строить новые вышки для операторов. Подготовку к выезду на стройку начали немедленно.

 

 

   Двадцать четвёртого июня начальник Особого отдела капитан Шпок получил очередную бумагу со словами «в обстановке дальнейшего усиления идеологической борьбы», «усилить», «направить», «провести», «разоблачить». Бумага такого рода была уже пятнадцатой в этом году, и Шпок решил, что пора действовать, тем более что антивоенное движение в империалистических странах значительно ослабло по причине сезона отпусков. В тот же день он потёр тряпочкой свою медаль «За взятие Кукуева» и отправился в санчасть. Двухэтажное кирпичное здание имело по десятку комнат вверху и внизу. На первом этаже располагались приёмная, перевязочная, изолятор, зубной и другие кабинеты, на втором, в палатах, лежало и сидело около пятидесяти больных. Их-то и должен был проверить Шпок на предмет уклонения от службы.

   Больные в военных санчастях делятся на две основные группы: больных и небольных. В последней в основном молодые солдаты. Деды, во-первых, не болеют, а, во-вторых, не любят скучать, ибо, кроме работы по наведению порядка, никаких других развлечений санчасть предложить не может. Для духов же несколько дней больничного режима (а если есть температура – даже и постельного) – рай, курорт, счастливый отдых от того ужаса, который царит в родном подразделении. Поэтому-то они и держатся за санчасть руками и зубами, стараясь провести там не только период собственно болезни, но и восстановительный. Количество небольных увеличивается и увеличивается, пока, наконец, не доходит до какой-то критической точки, когда нового – настоящего – больного просто некуда поместить. По всем этим причинам, а также из-за плохого настроения или понедельника дежурный врач устраивает осмотр и возвращает в строй всех выздоровевших. Однако некоторым удаётся остаться, «закосив» или «нагнав» себе температуру; а кто-то, отыскав в себе серьёзный недуг, переезжает в госпиталь.

   Санинструкторы в медицинские подразделения частью приезжают из учебок, а частью формируются из тех же бывших больных. Полечился какой-нибудь хитрец месяца два и так наловчится раздавать таблетки и тыкать шприцом в мягкие места тела, что врачам и на работу ходить не надо.

120

   Таким образом, не только давший военкому или главврачу взятку является уклонившимся от службы. Много способов не участвовать в обороне государства отыскивается и в самой армии. Вокруг хлеборезок, свинарников, кочегарок, складов, клубов, штабов, водокачек, санчастей трутся десятки и десятки «блатных» солдат, для которых даже уважение старших офицеров не диковинка, не говоря уже об авторитете среди солдат. Должности эти – предмет мечтаний, за них борются, ради них интригуют, хитрят, лебезят, предают. Обладатели их – подлинная армейская элита…

   Капитан Шпок появился совершенно неожиданно. Военврач Супкин посмотрел на часы, с удовлетворением отметил, что пора на обед, и, решив закурить, открыл ящик стола. Тут-то и просочился в дверь маленький особист.

   - Всех по очереди сюда.

   - Обед.

   - Я сам.

   Супкин равнодушно кивнул, прикурил от зажигалки, положил её и пачку сигарет в карман, а не обратно в стол и ушёл. Два расторопных санинструктора немедленно прекратили уборку, построили всех больных внизу и открыли каптёрку, приготовившись принимать пижамы и выдавать форму.

   В приёмную вошёл первый больной.

   - Комсомолец? – строго спросил Шпок.

   - Комсомолец.

   - Возвращайся в свою роту.

   То же повторилось и со следующим солдатом. Третий, едва переступил порог, сразу затараторил:

   - Я не комсомолец и вообще несознательный, у меня плоскостопие…

   - Сначала вступи в ВЛКСМ, потом ложись в санчасть. Иди в роту, и чтоб через неделю стопа была изогнутой, как у всех советских людей. Проверю!

   Дверь открылась, и в щель просунулась коротко стриженая голова санинструктора:

   - Дурочка пускать, товарищ капитан?

   - Всех.

   - Ну, как знаете, - сказал стриженый сам себе, прикрывая дверь. – Моё дело – сторона. Мекашов, в кабинет!

   Из строя вышел длинный больной в очень короткой пижаме и с ходу врезался в стену. Не потирая ушибов, он двинулся строевым шагом, держа руки по швам и равняясь на шеренгу своих товарищей. У окна он развернулся и сделал ещё один обход строя. «Молодцы!» - пропел «дурачок» крепким и звучным голосом. Потом вежливо постучал головой в дверь и вошёл.

   - Карантин – шайка бритоголовых; первый год службы – без вины виноватые; кросс – никто не хотел умирать; раздача пиши – в бой идут одни старики… - Мекашов талдычил армейский фольклор, вращая глазами в разные стороны (возможность чего, кстати, наука до сих пор

121

отрицала), отдавая честь двумя руками и пристукивая ногой, как нервная лошадь.

   - Хватит! Заткнуться!.. Этот номер тебе не пролезет. Уже один уехал домой досрочно, а ты опоздал. Два сумасшедших – слишком много для нашей части.

   Мекашов продолжал бубнить, только поменял ударную ногу.

   - Ну, хорошо, я тебя испытаю. В коммунизм веришь?

   - Коммунизм – наше знамя! Коммунизм – молодость мира!! Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!!!

   С каждой фразой крики больного становились всё громче, дёрганье тела сильней и беспорядочней, вместо пристукиваний он начал лягаться. «В самом деле дурачок, - подумал Шпок, услышав ещё один лозунг: «Светлое будущее не за горами!!!» - «Его бы в тыл врага забросить».

   … Через полчаса уставший капитан вышел в пустой коридор.

   - Все?

   - Все! – хором ответили санинструкторы. – Один сидит в туалете: понос, а второй не встаёт: температура сорок два.

   - Лежачего отнесите в его роту на носилках, а с засранцем мы сейчас разберёмся.

   Втроём они подошли к двери туалета и постучали. Крючок внутри отлетел, а солдат, откинувший его, снова рванул к унитазу.

   - Ой, не могу отойти, ой, умираю…

   - Так, - внимательно присмотрелся к больному Шпок. – три дня не кормить. Если пройдёт – отправить в роту.

   … Вечером того же дня по казармам батальонов и отдельных рот пронёсся слух о том, что в санчасти появились свободные места. К утру началась эпидемия дизентерии. В танковом батальоне, который заступал в большой наряд по части (столовая, караул и др.) заболело сразу девять человек. Артиллеристы готовились к летнему выезду на полигон, поэтому каждая батарея потеряла двух-трёх бойцов. Из швердякинской роты, которая через два дня отправлялась на стройку, болезни у себя обнаружили Лешевич, Грибанин, Головко, Султанов и младший сержант Чуриков.

 

 

   В день отъезда первой роты было много сутолки: постели, посуду, палатки и прочее имущество переносили в машину Годжаева, укладывали, что-то несли обратно, заменяли и приносили вновь. Каптёрка была нараспашку и походила на ограбленный склад. Несколько человек получали продукты, несколько воровали посуду в столовой. В суете Михе на ногу уронили ящик с «походной ленкомнатой», и он ходил, прихрамывая. Однако к обеду ступня распухла, и ходить в сапоге стало невозможно. Миху отвели на перевязку, но врач обратно его не отпустил. В три часа дня первая рота в составе двух десятков человек тронулась в путь. Не уезжали лишь старшина Винокуров, водители Петров и Поленцов, да замполит оставлял работать в ленкомнате Наульбегова. Сайко с Якубовым ещё раньше уехали на учения

122

зенитчиков.

   … В санчасти Миха переоделся в пижаму и сразу лёг в постель: неожиданно поднялась температура и начала болеть голова. Он быстро задремал и проспал два часа, в продолжение которых ему мерещились всякие кошмары: то поезд, увозящий его в армию, то капитан Краснопопов, ведущий батальон в атаку на вражеские доты. Когда сон перешёл в лёгкую дремоту, Миха, не открывая глаз, наслаждался покоем и ощущением необыкновенного удовлетворения, оттого что он, солдат второго периода службы, спит днём.

   … Наверху, в изоляторе, уже восьмой раз убираются, - говорил где-то рядом тихим и осторожным голосом один больной, скорее всего, просто высказывая вслух мысль.

   - Интересно, заставит Паша нас убираться перед ужином… - пропел ещё кто-то таким же равнодушным тоном.

   Разговор, случайно возникнув, прекратился. Двое или трое зашептались, а Миха стал переваривать информацию.

   «Восемь раз! Бедный дизентерийщики. Раньше изолятор был здесь, в одной палате, а наверху остальные больные, но теперь заразных намного больше, и всё поменяли. Так говорил Чуриков, когда меня привели. Правда, тогда не было настроения расспросить подробнее… Нет, но восемь раз! Трудно поверить… Чего ж тогда все сюда рвутся?.. Нету дедовщины?.. И что здесь убирать по восемь раз? Пять человек на одну пылинку… Однако ж когда отдыхать и лечиться, если весь день уборка? Восемь раз, пусть, по полчаса – четыре часа. А я думал, отдохну, пока рота устроится на новом месте…»

   Кто-то открыл дверь палаты и командирским голосом приказал: «Наводим идеальный порядок перед ужином!» Все засуетились, причём довольно организованно: без особого спора распределили объекты и начали тереть.

   - Паша – дед. Вон какой здоровый! – услышал Миха всё тот же жалобный голос.

   - Пошёл ты, Андреев! Он фазан и числится в нашем танковом батальоне. Не трогай мою тряпку!

   - Это моя!

   - Я дам щас, дух!

   - Ой, ты там, черепушка…

   «Вот идиоты, - подумал Миха, усиленно притворяясь спящим, - из-за тряпки спорят. Я бы отдал…»

   - Когда я буду фазаном, я хрен что буду делать, - мечтательно сказал Андреев.

   - Тебе до фазана ещё…тереть и тереть тряпкой. Вот нам осталось три месяца. Правда, Витёк?

   - Ну! Осенью уже вторые духи придут с гражданки после нас.

   - Посмеюсь над несчастными, - гордо произнёс Андреев, а другие захохотали с него.

   Через минуту в палате заспорили о том, кому мыть дверь. Кто-то предложил разбудить новенького, но голос, как решил Миха, принадлежащий Витьку, урезонил: «Кто знает, что за человек… Он колоду не рубит, действительно, ногу сильно поранил».

123

   Миха совсем уже проснулся. Все его радостные ощущения (попал в санчасть!) исчезли, и мозг работал на всю катушку, оценивая ситуацию, в которой оказался. Предстояло не меньше недели (так сказал врач) пробыть на лечении. И всё это время драить с больной ногой чистые стены и пол, пугаться шагов санинструктора Паши по коридору, слушать пошлые разговоры этих чмырей о фазанстве – нет, это ему не по душе… Пусть дают костыль, и он поедет на полигон. А работать там если и станет, то по собственному желанию, наравне со старослужащими; по вечерам будет устраивать всякие шутки и развлечения вместе с другими; а захочет, даже добьётся, чтобы Мазур и Памфил взяли его с собой в самоволку в Копытино…

   - В палату кто-то вошёл.

   - Ну что, принесли ужин? Много? Что за каша? – быстро заговорил Андреев, не дожидаясь ответов.

   «Может, эти постарше призывом», - прислушался Миха.

   - Принесли, конечно. Целое ведро дали. Благодарите нас: выпросили у Алика-повара, чтоб полное ведро наложил… И чаю тоже полное…

   «Нет, это духи, - решил Миха. – У Алика надо не выпрашивать, а требовать».

   Он почувствовал голод и решил было уже встать, но вновь в дверь заглянул Паша и, приказав двоим идти к раздатчику накрывать столы, заодно покритиковал не доведённую до конца уборку. «Поужинаете и доубираетесь». Миха под одеялом усмехнулся: «Этот – тоже чучело, можно наезжать». Кто-то затормошил его за плечо, и пришлось открыть глаза.

   - Чё такое?!

   - Ну, ты! Подъём, ужинать! Без температуры не полагается лежать! Если есть температура – смеряю, - среднего роста санинструктор с ёжиком волос, в чистеньком, выглаженном хэбэ стянул с Михи одеяло.

   - А ты чего лысый? В самоходе спалили?

   - Ну…

   Он этого неуверенного  «ну» Миха почувствовал прилив наглости и, лениво потягиваясь, сказал:

   - Я лучше на киче посижу, чем дам себя обрить: волосы долго отрастают… Ужин, говоришь? Ну, давайте сюда ужин.

   - Сёйчас принесут, - Паша улыбнулся. – Я распоряжусь, чтобы сахара было, как положено.

   Санинструктор ушёл, а Миха разглядывал притихших собратьев по палате и самовольно думал, что поступил правильно, поставив себя выше всех.

   Вошёл раздатчик и поставил поднос на ближайшую к двери тумбочку. Миха с непривычки упустил момент, чтобы скомандовать, куда поставить, но не подал виду.

   - Пайку – сюда, - спокойно, но твёрдо сказал он.

   Никто не шевельнулся выполнять его распоряжение, только у Андреева забегали глаза, а один их больных едва слышно прошептал: «Сам возьмёшь». Миха понял, что победа над санинструктором – ещё полдела, и наступил решающий момент, от которого зависит, будет ли

124

он в течение недели валяться на койке или станет «бурлить», как говорит Оскомбаев, вместе с другими.

   - Ну-ка, воин, ко мне, - приказал он наглецу и сел на кровати.

   Тот подошёл

   - Фамилия?

   - Стукалов.

   - Интересное фамилие. Стучишь что ли на своих боевых товарищей? – Миха почувствовал, что подражает тоном Аракеляну.

   - Нет! – ответил оппозиционер громко и дерзко.

   Его невысокая крепкая фигура, жёсткое лицо приготовились к сопротивлению.

   «Терпеть не могу таких баранов, которые упрутся рогами в стену, как тот дурак в учебке, вздумавший победить сержантов. Придётся поучить».

   Миха напрягся и расчётливо ударил снизу в челюсть. Стукалов резко взмахнул руками для защиты, но боковой удар в ухо точно достиг цели и отбросил его в проход между кроватями. Падая, он ударился головой о железо и, скорчившись на полу,  застонал. Миха не дал никому опомниться и громко повторил свой приказ: «Пайку сюда, щеглы!»

   Получив, наконец, поднос на свою тумбочку, он отодвинул в сторону кашу, как ни манила его вареная пшёнка своим запахом, и, как приличествует настоящему старослужащему, лениво занялся жареной рыбой. Тут же он пересчитал белые кусочки рафинада и возликовал: если восемь, значит, Паша принял его за деда. Он – дед Советской Армии! Такой, как Винокуров или Памфилов! Это будет похлеще маршальского звания! Радость распирала Миху, и, чтобы оправдать улыбку, он сказал:

   - Эй, Витёк, кажется, и ты…

   - Толя.

   - Толя. Вы черепа вроде? Возьмите себе на ужин по два куска сахара, а то у меня от сладкого начинают зубы болеть, никак не вылечу… Будете старшими по палате. Совсем духи опухли. Прячутся здесь от службы…

   В коридоре раздалась команда выходить на ужин, и Миха обратился к своему противнику, к которому уже чувствовал симпатию за смелость:

   - Стукалов! Живой?.. Ничего, не обижайся. Послужишь с моё, будешь сам всех стукать… Андреев, забери поднос, кашу можешь съесть, я не прикасался.

   Дух восхищённо подчинился.

 

 

                                                                     Глава 4

   - А последнее сообщение по радио слышали?

125

   - Нет.

   - Шо?

   - Вчера в Чёрном море столкнулась с айсбергом и затонула американская подводная лодка. Команда айсберга награждена орденами и медалями.

   - Вот это да!

   - Брэшэшь!

   - Моя неправда говорить нет, как выражается Душман, - согласился Миха с Головко. – Машина!... Слава Богу, свернула… Далеко ещё, Толик?

   - Ну, вот прямо пройдём…а там я скажу… Главное – мост. Это ориентир. До моста дойдём…

   - Ну-ну, ты только не заблудись. А вот тоже биксы пошли. Может, подрулим?.. Вообще, я недавно заметил, что среди гражданских тоже встречаются умные люди. Один недостаток – строем не ходят…

   - Хорош ты со своими анекдотами! А то патруль или ментов просахатим.

   - Ты прав, Хохол. С тебя бутылка. Замолкаю. Когда много треплюсь, всегда какая-нибудь пакость приключается.

   Душным субботним вечером трое солдат твёрдым походным шагом двигались по асфальту засыпающего города. Редкая машина заставляла всю группу бросаться в кустарник или за угол дома; заметив человека, солдаты внимательно приглядывались, не офицер ли. Уже прошла неделя, как Миху выгнали из санчасти за богодульство и за то, что его интригами санинструктор перенёс телевизор со второго этажа на первый. Впрочем, Миха даже рад был возвращению в батальон: нога зажила, а болезнь полмесяца лишала возможности сходить в баню. Служить летом в пустой казарме было одно удовольствие. Старшина пропадал неизвестно где, водители с утра уходили в парк, Серик Наульбегов целыми днями торчал в ленкомнате: писал пером, а чаще всего закрывался и спал. Таким образом, роту представляли лишь офицеры, прапорщик Номин да несколько человек, выписанных из санчасти. То же безлюдье было и в других ротах: начался летний полевой выход.

   Сегодня после ужина Миха, раздобыв сигарету, искал, где бы присесть покурить, и увидел странную уединившуюся парочку: Петра Головко и новенького – переведённого недавно во вторую роту фазана Толика Суркова. Миха сел рядом, закурил и очень удивился, что ни один не просит «покурим».

   - … Бабы – класс. Одна такая… Есть ещё толстушка…

   - У-у, - перебивал Головко, - а ещё какие?

   - Да там много. Моя такая среднего роста, блондинка, ничего так. А там целая общага. Фабрика…

   - О-о! А такие вот есть: чтобы тут, тут?

   - Всякие. Я у своей даже ночевал в комнате. Их там пятеро. К ним и кадеты подваливают. Но пропускной режим строгий: только в окно…

   - Ничего! Пойдём, пойдём… Миха, скоро отбой?

126

   Миха понял суть разговора и, почувствовав, что сейчас попросят докурить, глубоко затянулся и спросил:

   - Далеко идти, Толик?

   - Да нет. Быстро – можно за полчаса.

   - Дорогу хорошо знаешь?

   - Да в ту сторону… Я ж там ночевал. Покурим.

   - Тогда иду давать отбой… Не смотри так, Хохол. Не нравится, можешь с нами не ходить.

   - Ну, ты и жук. Набиваешься без спросу…

   … Прошли километра три. Время приближалось к полуночи, а моста всё не было. Сурков начал менять направление, задумывался на перекрёстках и вёл, возможно, наугад; но его спутники не придавали этому большого значения, болтали и в пятый раз расспрашивали своего сусанина про обитательниц общежития. Как-то они вдруг вырвались из чащобы однообразных кварталов маленьких частных домов с огородами, вышли к широкой, хорошо освещённой улице, и Сурков два раза прокричал, сначала радостным, потом испуганным голосом: «Мост!.. Ой, попугайчик!!» Действительно, на путепровод с большой скоростью влетал милицейский УАЗик, и дальний свет его фар уже скользнул по солдатским фигурам. Троица бросилась назад, в темноту. Длинная фигура Суркова запуталась в сапогах и грохнулась об асфальт, столкнувшись с землёй и с двумя своими тенями: от фар и от фонаря на столбе. Миха и Петро сиганули в кусты и затаились. Сурков быстро подскочил на ноги и тяжело застучал по тротуару. Гулкий звук и большая бегущая тень на заборе создавали впечатление, что пронёсся какой-то великан. УАЗик остановился. Двое в милицейской форме вышли на обочину, постояли минуту, о чём-то негромко переговариваясь, и сели обратно в машину. Завизжали колёса, но приятели, которые по военной привычке залегли на землю, выждали ещё немного на всякий случай и только тогда вышли на тротуар и стали свистеть и кричать своему провожатому.

   - Вот будут дела, если он вообще убежал…

   - Сплюнь, - Головко даже вздрогнул от этой мысли: дорогу назад он бы не нашёл.

   Раздался далёкий свист. Миха ответил, его приятель громко крикнул. Послышался стук сапог, и вскоре запыхавшийся Сурков вернулся к месту, с которого бежал не менее позорно, чем швед из-под Полтавы.

   - Уехали?!. Это оно, оно!..

   - Ну, ты и бегаешь! Як лось!

   - Пацаны, это оно!

   - Кто?

   - Ну, необходимый ориентир…  Мост… Я же говорил, что найдём мост…и я моментально доставлю вас к общаге… Теперь нужно прямо, а там будет девятиэтажка… она одна. Вот рядом с ней… Теперь быстро дойдём… Будут спать – разбудим.

   Миха поправил: «Так не оно, а он» и, не дослушав, пошёл первым.

   С высоты путепровода, перекинутого через ветку железной дороги, хорошо были видны

127

кварталы частных домов и – едва ли не на горизонте – серо-белые привидения – многоэтажки.

   Поворчали, но возвращаться назад, пройдя большую часть пути, никто и не подумал. Сурков уверял, что идти недолго, только кажется, что далеко. Миха, уяснив обстановку, посетовал, что ночью троллейбусы не ходят; Головко тоже повеселел. Раза три путешественникам приходилось сбегать с дороги и ждать, когда проедет машина. У одного двора Сурков вздумал нарвать уже отцветающей сирени, и ему пришлось опять демонстрировать своё искусство улепётывать – приятелям и собаке, преследовавшей наголову разбитого врага метров пятьдесят.

   Когда вошли в новый микрорайон, началась морось, перешедшая вскоре в проливной дождь. Заходить в подъезд побоялись, нырнули в замеченное Головко неразбитое окно подвала. Дождь словно рухнул из чёрной тучи, уставшей держать на весу целое озеро воды. Забарабанило так, что не слышно было голосов; ручейки мигом набухли до размеров потоков, как во время наводнения.

   Сурков посветил спичкой: подвал был тесно застроен чуланчиками, проходы между которыми напоминали лабиринт. Мнения разделились: один предложил поискать «гражданку», другой – «варэнье». Миха высказался в том духе, что ночь перевалила за середину и надо продолжать путь, благо ливень, вроде бы, иссякает. Спор однако быстро утих: на всех дверях висели такие замки, что о взломе голыми руками нечего было и думать. Сурков погнул свой складной нож и согласился, что пора вылезать.

   Сверху ещё летели редкие капли, бурлящая вода топила тротуары и дороги в поисках стока, но туча уже уходила. Троица в сапогах быстро зашагала по лужам и ручьям, и через десять минут Сурков объявил: «Вот она общага. Я же говорил…»

   Бывает так: стремишься к чему-нибудь важному и видишь перед собой только эту цель, не думая, что обретение её подчас чревато ещё целым набором проблем. Так и наши самовольщики: прошагав три часа одним желанием поскорее добраться до общежития, они ни разу не задумались о том, как в него войдут и будут ли им рады в тот час, когда Луна уже заканчивает свой ночной путь.

   - Сколько же здесь баб? Мне на целый год хватит.

   - Сдохнешь от истощения, Хохол. Толик, какой этаж?

   - Пятый этаж. Ничего. По балконам очень легко. Спят, наверное. Темно. Сейчас я их разбужу. Вы постойте здесь, я вам дам знать. Было б ниже… Кто на  нижних этажах живёт, те связывают простыни и тянут. Но ничего, мне по балконам ещё легче…

   Миха и Петро отошли в тень, а их проводник действительно довольно резво полез вверх. «Дома я б только свистнул – сами б повыскакивали», - сказал Миха, но приятель промолчал: он был очень возбуждён, нервно поглядывал вверх и до разговора не снисходил. Вскоре раздался стук в окно, сначала осторожный, потом сильный, с громким шёпотом.

   - Ира! Ой, Света!.. Света! Света! – звал Сурков. – Это я, Света!

   - Что он мелет? – Миха вышел из укрытия, думая, что сейчас придётся лезть. – Был бы он Светой, мы б не тащились в такую даль…

   - Ну, шо вин там?! Нехай тарабанить, - Головко заметался  в нетерпении.

   Сверху доносился уже решительный стук: казалось, вот-вот вниз полетят осколки выбитого стекла.  Но вместо этого ещё несколько раз послышались громкие взывания, и длинная фигура

128

Суркова поползла вниз.

   Разочарование, злость за бессонную ночь и усталость сразу так навалились на всех троих, что они, почти не ругаясь и не обсуждая страшную неудачу, побрели обратно в свой гарнизон. Дорога назад была куда более трудной: ноги вдруг начали болеть, сапоги отяжелели, путь растянулся после дождя, словно до этого был ссохшимся, сжатым и потому коротким. Когда перевалили мост-ориентир, хотелось уже упасть на траву и заснуть, дать покой душе и телу. А впереди открывался большой и путаный  лабиринт улиц и переулков: и лишь ощущение, что находишься на запретной для солдат гражданской территории, на которой ты преступник-самовольщик, гнало вперёд.

   Пришли за полчаса до подъёма. Дежурный по батальону уже пробудился от своего ночного дежурства и бродил по казарме, готовясь поднять малочисленные роты.  Лишь только он прокричал команду, авантюристы разделись до пояса, спрятали одежду в траву и изобразили из себя примерных солдат, приготовившихся к утренней пробежке.

   Всё в это утро тянулось в замедленном темпе: долго не пускали в казарму с зарядки, наверное, целый час длилась уборка в расположениях, а, когда, наконец, объявили долгожданное построение на завтрак, придя с которого можно было получить работу и хоть немножко вздремнуть, оказалось, что путь к столовой в это утро удлиняется раз в пять: через плац, потом мимо всех казарм и клуба, и всё потому, что наряд «по кухне» опоздал с приготовлением чая.

   Когда проходили мимо клуба, как в насмешку, оркестр части грянул марш.  Лишь неделю назад ввели моду провожать солдат на обед с музыкой и хождением «по большому кругу», так что у многих пропадал аппетит, и они не ходили обедать вообще, а некоторые прибинтовывали к ноге тапочек и шли в столовую по статусу инвалидов – прямиком. А вот теперь добрались и до завтраков. Головко громко ругался на двух языках и толкал в спину Петрова и Поленцова; Миха уныло плёлся позади колонны первой роты, состоявшей всего из пяти человек и с ненавистью смотрел на огромные и грязные штаны недавно выписанного из санчасти Лешевича. Вёл «роту», весело давая команды, за неимением сержантов, Наульбегов. Винокуров в столовую не ходил: деду «не положено».

   После завтрака, в короткий перерыв до развода, почти все, кто был в батальоне, расселись в беседке на перекур. Миху вызвал к себе старшина.

   Винокуров сидел за столом ротного, свободно расстегнув пуговицы новенького, ни разу не стиранного хэбэ. Офицеров роты ещё не было, но рядом со столом стоял и курил начвещ батальона Ёлкин.

   - Кириллюк, оклиматизировался?.. Поедешь с товарищем старшим лейтенантом на полигон, отвезёшь нашим бельё, мыло. Их поведут там в баню, в Копытино.

   - Витёк, отошли Лешевича, что ему тут делать?..

   - Лешевич нужен мне в каптёрке. Ты ж не будешь тут в грязном белье копаться и всё прочее?.. Езжай, там же только наши. Привет от меня передашь Панфилу и Мазуру. Скажешь, чтоб долго там не торчали, а то уволюсь без них…

   - Что ты думаешь, солдат? – вмешался Ёлкин. – Там природа, чистый воздух, делов – ерунда. Увидишь, как они там работают. В баню водят. Что ещё надо?

   - Да, никто не дёргает. Начальство сейчас – наш взводный  и всё, - поддержал старшина.

129

   Миха не стал ждать, когда у обоих пройдёт благодушное настроение и ему попросту прикажут и прогонят из каптёрки, но природолюбивый начвещ его разозлил.

   - Хорошо. Когда выезжать, ёлки-палки?

   - Сразу после развода, - ответил Ёлкин. – На автовзводовском ЗИЛе.

   - Вон мешок с бельём. Смотри, чтоб ничего не пропало. Сходи в расположение, собери, сколько найдёшь, вихоток. На развод не суйся. Потом зайдёшь, я кое-что передам… - Винокуров ещё хотел что-то сказать, но, услышав в коридоре голоса Швердякина и Номина, поднялся и стал застёгиваться.

 

 

   Не было ещё и десяти часов, а солнце – раскалённая добела сковородка – уже захватило своими лучами небо и поливало их жаром всё пространство земли от горизонта до горизонта. На рассвете две-три блёклые тучки боязливо толкались у лесистой вершины сопки, но, как только красное торжествующее светило показалось за краем земли, они тут же умчались в испуге и растворились в бледно-молочной дали.

   Деревня сникла. Коровы на пастбище у мелководной каменистой речки торопились нахвататься травы, пока от неё ещё веяло свежестью. Листья деревьев и кустарников повисли книзу в дремотно-томительном ожидании ночи.

   И у магазина народ, ожидающий выгрузки хлеба, оставил переругивания за очередь и утих. Разговоры – обсуждение местных сплетен – вяло сошли на темы огорода и погоды. В дверях магазина показался солдат, карман его брюк сильно оттопыривался. Не переступая через порог, он опасливо огляделся и, увидев приближающегося к крыльцу  и остановившегося, чтобы дать мужику прикурить, офицера, завертел головой в надежде найти путь к незаметному отступлению. Но скрыться было негде, и солдат смело шагнул навстречу командиру.

   - Кириллюк, ты что здесь делаешь? – спросил Журавлёв.

   - Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Вот хочу курева купить.

   - А ты знаешь, что это самоволка и тебя спокойно можно отдать под суд?

   - Това-арищ старшнант, пацаны утром хватились: идти на работу, а ни у кого ни одной гильзы…папиросы или сигареты нету, - в последних словах Миха запутался.

   - Ходить в магазин можно только в сопровождении меня.

   - Да вас всё не было, а ждать уже когда…

   Журавлёв задумался на минуту.

   - Так, сигареты уже купил?

   - Никак нет, - Миха похлопал себя по пустым карманам.

   - Давай деньги – я куплю. А ты за самовольное оставление расположения роты – бегом марш в лагерь. Времени даю десять минут. Не дай Бог, пойдёшь шагом. Я отсюда буду смотреть. Всё, марш!

130

   Миха послушно и без всякого стеснения перед гражданскими резво рванул в гору и бежал, пока не скрылся из видимости, в одном и том же темпе крупной рыси.

   … Баба Нюра с «Кривой» улицы перевела на крыльце дух, восстановила ход мыслей с обрывочного на линейный и, вспомнив, как с боем взяла хлеб одной из первых, послала в хлопающую дверь магазина кучу ругательств средней степени грубости и уже без точного адреса. Заправив седую прядь волос под платок, она спустилась со ступенек и остановила соседку, чтобы пожаловаться на «Лисичиху» и «дурака Федота-старшего». Соседка только ради вежливости выслушала пару фраз и, опасаясь, что не достанется хлеба, сделала движение идти. Но баба Нюра ещё не высказала себя и, чтобы попридержать собеседницу, сказала:

   - А вон-ка поглядь: бежить, як скаженный. И чего вони бегають всё, бегають…

   - А обкурился, небось, тёть Нюр. Нынче все наркоманы. А кто одеколон хлещет, дак ещё добрый человек. Вон с городу вчера за ацетоном да дохлофосом на мотоциклах сколько приезжало. Сначала нюхают, потом, как те психи, песни поют…

   Напуганная старушка сама оставила разговор и засеменила к дому. Вот дожили, думала она. Скоро и к магазину страшно будет сходить. И что в городах столько народу держат? Вон деревня всё уменьшается и уменьшается, на «Кривой» улице половина домов стоит заколоченной, а в городе люд плодится и никуда не уезжает, ни на какие стройки… Баба Нюра дошла до своего двора и, закрывая калитку, накинула ещё и нижний крючочек. Дома за её отсутствие цыплята разгребли грядку с луком; собачонка, недавно взятая от своей матери, сорвалась и убежала прямо с верёвкой; котята залезли в разложенный для сушки горох и разбросали его. От нахлынувших домашних забот баба Нюра совсем забыла про опасность наркомании, торопливо занесла сумку в дом, начала выставлять в стол покупки и вдруг обомлела от пронзившего позвоночник холода: в руках её была неизвестно как оказавщаяся в сумке бутылка ацетона.

   … Через полчаса после бабы Нюры из магазина с трудом протискивался старший лейтенант Журавлёв.

   - Куды толкасси! – неслось сзади.

   - Чего лезешь, ты тута не стояла!

   - Стояла я, стояла, вон спроси тёть Валю…

   - Да вона сама влезла без очереди!

   - Молодая ещё, вперёд стариков хочешь взять! Иди назад!

   «И тут дедовщина!, - подумал офицер и, выйдя из магазина сам, двумя руками вытянул из сомкнувшейся за спиной толпы сетку с сигаретами и заказанными женой рыбными консервами.

 

 

   Митяй не любил выездов куда-либо. И по дороге на Копытинский полигон, удобно устроившись на матрасе в кузове годжаевской машины, под воркованье Душмана, что-то негромко рассказывавшего Курбанову, Митяй думал о том, как они будут жить на полигоне. Половина – сержанты, деды, фазаны, - конечно, начнут рубить колоду. Какие с них работники! Мало того, что сами ничего не станут делать, так ещё и их придётся обслуживать. То подай, это

131

 

принеси… Отдыхать едут, даже гитару в третьей роте взяли. Хороших работников остаётся человек пять, потому что с таких, как Душман да Курбанов, тоже толку мало: будут брать пример с их однопризывника Чабаева, примазавшегося к старослужащим. Тоже мне сержант. Только и может, что офицерам в глаза заглядывать… И с духов мало толку: русские бестолковые, нерусские отлынивают или притворяются дурочками. Плохо то, что всё время будешь на виду. Жрать – только то, что дадут. Никуда не смоешься, не поспишь в траве перед обедом, сделав своё задание.

   Мелькнул дорожный указатель, напоминающий, помимо всего прочего, о том, что по этой трассе можно доехать до самой Москвы, и Митяй задумался о том, что хорошо бы так ехать и ехать в этом блаженном состоянии покоя. А то до полигона хоть и далековато, но не успеешь даже расслабиться да поразмышлять, как следует. Опять же давит мысль, что вот-вот приедем… А может, лучше и не думать ни о чём. Лишь окунёшься в себя, сразу же вспоминается дом, Вика… К сердцу подступает такая боль, что, кажется, оно проломит грудь и выпадет наружу, оставив тебя с ощущением безысходной пустоты…

   Начальник полигона Бацбахов встречал машину первой роты второго батальона ещё на въезде на свою территорию. Он появился неизвестно откуда, словно спрыгнул с парашютом, остановил Годжаева и начал орать, зло и путано, так, что только минуты через три стало понятно, что дорога, подпираемая оврагами, разрушается и нужно ехать очень аккуратно, точно по колее. Водительское самолюбие Годжаева было сильно задето, он даже нервно выразился в том духе, что не по колее здесь ехать невозможно. Однако капитан, надоев своим инструктажом, пошёл вперёд спиной и, махая руками, стал изображать, что ведёт за собой машину по местности, приближённой к условиям горного перевала. В кузове было слышно, как Пухов громко советовал водителю: «Газани, чтоб этот дурак спрыгнул в овраг…» Впрочем, какой-то смысл в таком поведении начальника полигона был: лишь прибыли на место, как разнёсся слух о том, что позавчера здесь танком раздавило спящего в траве солдата другого полка. Ошарашенная новостью, первая рота без комментариев и шуток расписалась в срочно составленном Пуховым листке «Правила поведения на полигоне во время отдыха.» Листок был пятым по счёту. На предыдущих – купаться не будем, лопатами и ломами калечиться не будем, костры жечь не будем, незнакомых продуктов употреблять не будем – солдаты расписались ещё перед отъездом.

   Расположились все в одной большой палатке. Мазуров вызвался поварить и устраивал себе рядом навес и печку. Настроение у всех было такое, словно оказались в пионерлагере. Разузнали, где вода, и повесили собственный рукомойник, хотя у домика полигонщиков был оборудован летний умывальник. Поставили стол и скамьи и назвали всё это столовой. Вокруг палатки, «кухни» и «столовой» выложили землю на случай дождя досками и кирпичами, благо всякого стройматериала предшественники  оставили предостаточно. Дров для Мазурова сразу, на волне охватившего всех энтузиазма заготовили не меньше как на неделю. Митяй просто залюбовался своей ротой. Сам Памфилов снял хэбэ и, полуголый, лихо утрамбовывал опоры под обеденный стол. «В Афганистане, наверное, постоянно такое братство… А у нас только до раздачи пищи…»

   От казармы полигонщиков показался Пухов. Ещё не дойдя до палатки шагов тридцать, он скомандовал построение редким для него энергичным тоном. Ослушаться старлея в такие минуты никто не решался: требовал он нечасто, но если уж требовал, то добивался моментального исполнения. Сгрудились, кто в чём был, в две шеренги. Панфилов на всякий случай доложил: «… по вашему приказанию…»

132

   - Сейчас капитан Бацбахов проинструктирует вас, как вести себя на полигоне, - сказал взводный. – Расскажет о фронте работ и так далее.

   Пухов встал во главе роты, так как начальник полигона уже подходил. Красивая атлетическая фигура, размахивание руками, напоминавшее со стороны гориллу, стремительное передвижение по местности и привычка кричать издали всегда резко выделяли Бацбахова на фоне сине-зелёного горизонта и допотопной в периоды между стрельбами тишины полигона.

   - Вот так, солдаты, - начал он с расстояния пистолетного выстрела, - у меня времени в обрез, поэтому буду говорить не думая. Вы сюда прибыли не задницы загорать, а рыться в земле до тех пор, пока не выроете и не построите вышки, как кроты земляные. Вот такой вам мой боевой сказ и приказ!.. Ты что хромаешь, абрек?! Рожать что ли собрался?! Быстро в строй!

   Душман бросил дрова, суетливо козырнул левой рукой и втиснулся в заднюю шеренгу.

   - Вот так. И имейте в виду: я прибыл сюда из Кантемировской дивизии, а там дураков не держат! Лентяйничать я вам не допущу! И в грязи находиться тоже! А то приедут тут и живут, как свиньи в берлоге…  Вот вы, товарищ солдат (Бацбахов указал толстым пальцем на раздетого до пояса Мазурова) уже, как кабан женского рода! Что это такое! Товарищ старший лейтенант?!. Кстати, вы не капитан Петин? Нет? А то приехал тут!.. Сначала водку пьянствуют, а потом ходят красные, как огурцы… Всё! Вот так, солдаты! Усвойте: я теперь буду вас контролировать и днём, и ночью, и утром, и зимой. Знайте это. Вспоминайте даже во сне и среди ночи. С нарушителями дисциплины будем разбираться лично. Товарищ старший лейтенант. Дневальный, порядок, яма для туалета и мусора, работа с девяти до семи, инструмент. Вода знаете где. Всё, как обычно, вы здесь не в первый раз… А теперь устраивайтесь.

   Заработали толстые ноги, задвигались обезьяньи руки, и огромная фигура со скоростью старинного кинематографа утопала по дороге к Копытино.

   Через несколько дней жизнь первой роты, ставшей на время строительной бригадой, вошла в размеренное русло. Каждый знал, что будет через час, завтра, неделю спустя. Просыпались поздно, часто лишь с приездом Пухова. К этому времени Мазуров при помощи кого-нибудь из молодых уже заканчивал приготовление завтрака. Не спешил командир, не спешили и солдаты, и часам к десяти начиналась работа. Восемнадцать человек брали лопаты и шли копать ямы под фундаменты. Из них работало меньше половины, остальные постепенно возвращались к палатке. Годжаев между тем заводил машину и увозил Пухова то за кирпичами, то за блоком. Кирпич жила в Копытино, блок – в городе. Во всех деревнях приграничной зоны Пухов имел любовниц. Жёны – первая и вторая – жили в Голопольске. Впрочем, иногда он действительно привозил кирпичи. Возвращения старлея можно было ожидать когда угодно: и через три часа, и среди ночи. В последнем случае молча вставали, одевались и шли разгружать. Не все, конечно. Кое-кому ночная сырость «была вредна».

   Митяй со смешанными чувствами наблюдал, как всё меньше и меньше становилось собственно работников. Пять сержантов из шестерых вообще не брались за лопаты. Чабаев ни в чём не отставал от фазанов и держал себя большим начальником. Настолько большим, что стал позволять себе ударить однопризывника. До сих пор только Аракелян, Оскомбаев и иногда Мамедов сопровождали свои приказания тычками. Лишь исчезала сержантская группа, начинали богодулить фазаны Лаанеоте и Сичка: растягивали перекуры или ложились «немного позагорать». С них сразу же брали пример Душман и Курбанов. «А чо, другие не работают, я что ли должен?» - удивлялся маленький узбек. Мирзоев объяснялся, если вообще объяснялся, кратче: «Я отдыхай надо. Сочи». После этого бросали орудия труда и остальные пятеро

133

черепов.

   Приходил кто-нибудь из сержантов, снова кое-как ковырялись и шли обедать. Раз в три дня налетал маленьким смерчем начальник полигона и, оценивая работу «двадцати солдат», гремел упрёками и угрозами. Тогда сам Памфилов выходил из состояния дембельской созерцательности и контролировал работу лично. Остальные сержанты брались за лопаты. В такие дни уставали очень сильно, натирали мозоли, перегревались на солнце и уходили к палатке лишь с наступлением темноты. Это шараханье из крайности в крайность раздражало Митяя. После страшного письма от Вики, в период, когда его «не трогали», он отвык от припахиваний и каких-либо унижений, и вот всё возвращалось к тому времени, когда он был духом. Даже в спокойные дни элитная каста вела себя по-царски, делая порой вечернее время для молодых просто невыносимым. По ночам, если Пухов уезжал на автобусе домой, а не к своей копытинской любовнице, кто-нибудь тайком ездил с Годжаевым за коноплёй и следующим вечером после ужина блатная часть роты садилась в кружок и курила то, что за границей называют марихуаной, а у нас просто «макухами» или «дурью». Группа, которая днём работала, тотчас же становилась объектом всякого рода поручений («принеси воды», «подай полотенце» и т.п.) или шуток, порой граничащих с издевательством.

   Митяй усиленно искал выход. Он представлял себе, что Миха находится здесь, и задавался вопросом, как бы поступил в данной ситуации его земляк. Во-первых, не работал бы, когда богодулит какой-нибудь Мирзоев. Во-вторых, конечно же, ничьих указаний не исполнял бы, по крайней мере, передавал бы их другому. Как? Хитростью, силой, своей способностью «наезжать» на человека так, что тот не мог отказаться. А что бы Миха сделал с этими дикими авральными работами после бацбаховских разгонов, когда берутся за лопаты даже Чабаев и Мамедов? Наверное, не допустил бы такого положения, убедил бы однопризывников и таких фазанов, как Зайцев, Сичка, Лаанеоте, каждый день делать дневную норму. Удивительно у него получается избегать острых углов, делать всё как-то мягко, гибко, так, что и старослужащие не в претензии, и своих не предал, однако ничего и не сделал. Вот и Курбанов уже идёт тем же путём, и Пахратдинов, которого давно уже не называют стукачом.  Всё меньше остаётся среди его, Митяя, призыва, «чмырей». Да и из духов припахивают обычно одного и того же – Седых. Конечно, остальным старшие земляки оказывают большую поддержку, даже между собой из-за этого часто ругаются; но и сами духи молодцы, быстро к армии приспосабливаются…

 

 

   Июль заканчивался строго по календарю. Ещё ни единый листок деревьев не был тронут желтизной, всё так же палило в безоблачные дни солнце, но как-то вдруг помрачнела природа, зачастили, делая небольшие перерывы, дожди, похолодало ночью, и шиповник, которого росло на полигоне великое множество, всем своим видом дружно поспевавших ягод давал знать, что приближается время сбора урожая. Годжаев несколько раз привозил собранные где-то у дороги огурцы, вечерами ходили за пять километров воровать на совхозном поле маленькую молодую картошку, и разговоры часто переходили на дом. Молодые рассказывали о том, что было с ними на гражданке; те, кому оставалось меньше года, уже строили планы на будущее, радовались, что следующей осенью будут есть огурцы уже дома; и лишь черепа слушали тех и других и мало говорили сами: гражданское прошлое уже стёрлось из памяти, прошедшие в армии девять месяцев казались целой жизнью, о будущем же думать – только себя дразнить. Митяй о доме размышлял. Правда, представлялось ему всё время одно и то же. Вот возвращается он, дембель, в шикарной форме, обходит всех знакомых, пьёт, веселится. На дискотеке он король, никто не посмеет стать на пути человека, прошедшего огонь, воду и укрепрайон. Далее ему хотелось одновременно двух ситуаций; Митяй рисовал их себе по

134

очереди. Вот он заявляется к Вике, в квартиру, где она живёт со своим, значит, мужем. Звонит. Открывает этот щенок, и Митяй ловко отбрасывает его ударом в грудь, таким, какой любит делать Аракелян, только намного сильнее. Тот летит, Митяй входит на порог. Выбегает Вика, бросается к своему, видит Митяя, смущается, застывает в нерешительности. «Что ж ты, чмырёнок, - говорит Митяй, - баб чужих уводить мастер, а за себя постоять не можешь?»  Потом – Вике: «Не рассчитал я, хиловат оказался. Ничего, сейчас отойдёт бродяга». И опять – этому: «Во, очухался, задрот? Благодари Бога, что ты не попал со мной служить. А то б ты у меня тумбочке честь отдавал и сапоги мне на ночь чистил». Или лучше сказать: надраивал?.. Тут Митяй прерывал свои мечты одной и той же мыслью: а вдруг она вышла замуж за такого здоровяка, как Памфилов, давно отслужившего? Вспоминалось обещание Михи позаниматься с ним каратэ. После этих сомнений Митяй переходил к другой фантастической ситуации, не менее эффектной, чем сцена физической расправы, и тоже щекотавшей нервы злостью и бессилием что-либо в жизни изменить. Митяй видел себя в вечернее время, в дембельской форме, а рядом держащую его под руку милашку лет семнадцати, красивую, с красными от мороза щеками, посматривающую на него восхищённым взглядом. И вот они идут, весело болтают, дурачатся. Вдруг навстречу она, Вика, какая-то скучная, уставшая, например, с детской коляской… О нет! Ребёнок от него: это ужасно!..

 

 

   Первого августа, когда, не дождавшись обещанную Журавлёвым (Пухов пошёл в отпуск) машину кирпичей, сели обедать, границу полигона пересекла вечная военная машина ЗИЛ-157, прозванная солдатами за верную службу «Бэмсом».

   - Машина автовзвода, - сказал Оскомбаев. – Интересно, кто это.

   - В кузове каких-то двое, - прибавил Курбанов.

   Все спокойно ели, не ожидая на таком транспорте большого начальства. Митяй первым определил в одном из ехавших своего друга.

   - Тот, что встал и отдаёт нам честь, - Миха Кириллюк.

   - Машина Синякова, - определил Оскомбаев, знавший всех и вся в УРе.

   ЗИЛ свернул к палатке первой роты и через минуту заглох у самой «летней столовой». Приехал начвещ Ёлкин, а вторым в кузове оказался только что выписанный из санчасти Султанов, молодой из второго взвода.

   Вечером того же дня, через полчаса после ужина, Миха и Митяй исчезли в молодом дубняке, окружавшем полигон с трёх сторон, и бродили до тех пор, пока не нашли маленькую полянку, сделанную, судя по пенькам, тупым солдатским топором.

   - Всё очень просто, - начал Миха первый урок. – На теле у человека больше шестидесяти уязвимых точек. По одним ударишь – больно, по другим – противник упадёт в обморок или будет в состоянии шока, точный удар по некоторым плохо влияет на внутренние органы. Можно даже убить…

   - Ну, ты мне постепенно показывай эти точки, чтоб запомнить, - попросил Митяй.

   - А ты их и так знаешь: солнечное сплетение, переносица, кадык…

135

   Миха рассказал партнёру о том, что такое блок, и приятели стали по очереди бить с расчётом, чтобы кулак немного не доходил до тела, отбивать и делать контратакующие выпады. Митяя неприятно поразило осознание того, что он совсем не умеет драться, хотя физически превосходит друга. Миха сразу же показал ему своё преимущество: не пропускал ни одного удара хоть рукой, хоть ногой, хоть целую серию. Полная неуязвимость «учителя» и собственная беспомощность сильно задели самолюбие, но это не разочаровало Митяя. Перед ним была цель: заставить всех уважать себя, а после армии жестоко отомстить своему врагу. Ради этого он был готов трудиться.

   -… Стоп, - Миха мягко ушёл от удара. – Если ты хочешь научиться хорошо драться, то должен знать, что ты не деревенский гасила, традиционно вышибающий двери в клубе по воскресеньям. Внуши себе чувство спокойствия, уверенности. Злость расслабляет, мешает сосредоточиться…

   - Руки здесь болят… - Митяй показал на предплечья.

   - Ничего, быстро привыкнут. И не лупи по моим рукам. Принимай удар и уводи его в сторону. Но не пытайся становиться, как бык, на пути большой силы… Продолжим…

   - Сейдзя! – вдруг услышали оба из кустов. – Сейдзя! Что, непонятно?!

   На поляну вышел Оскомбаев, в гражданской футболке, с висящим на одной лямке вещмешком на плече.

   - Кто тут каратист? Что молчим, сынки?

   - Развлекаемся по мелочи, анищек, - ответил Миха. – А то скоро Грибанин из санчасти приедет. Боимся: задрочит.

   - Ха-ха-ха. Верно. Грибанин приедет с толстой мордой. Может, и нас, фазанов, будет гонять, пайку отбирать, а?.. Ты, Кириллюк, каратэ занимался?

   - Да ходил в подвал перед армией…

   - А почему мою команду не выполнил? Что я сказал, а?.. Сейдзя!

   - Хрен его знает, товарищ майор. Может, спросил, как погода?..

   - Как же ты занимался?.. Наверное, твой тренер сам ничего не разбирался… Вот сейчас посмотрим. Давай в бесконтактный.

   Оскомбаев бросил свой вещмешок под дерево, разделся до пояса. Что было дальше, Митяй плохо понял. Оба резко сходились, махали руками, как мельницы крыльями в нелётную погоду, и повторяли: «Пропустил», «было», «достал»… Казах вёл себя агрессивно. Он был сильнее, но Миха вился змеёй; верхняя часть его тела, казалась, совсем не была скреплена с нижней посредством позвоночника, она резко уклонялась вправо и влево и моментально уводила за собой ноги. К тому же, как показалось Митяю, его приятель как будто поддавался противнику.

   Вскоре в ход пошли ноги. Удары просто восхищали Митяя; он никогда не подозревал, что можно так разнообразно играть ногами, выискивая уязвимые места противника.

   - Ладно, хватит… - Оскомбаев остановился. – Блокируешь хорошо… А вот удар слабый. Нужно ещё работать… Сделайте грушу… Чем вам тут заниматься? Будете свой призыв гонять, а?

136

   - Да, здесь можно позаниматься. Время есть, партнёр тоже. А ты, наверное, долго тренировался? Лихо работаешь…

   - Почти два года, - самодовольно ответил сержант. – Полтора да ещё сам потом… В армии тоже можно… Домой вернёшься, чтоб все уважали… Главное, резкость. Вот Винокур с Памфилом качаются, будут толстые и неповоротливые. Любой может морду набить… Я тоже Наульбегову кое-что показывал. Земляк. А то кавказцы в батальоне нос задирают… Ладно, долго тут не лазьте по кустам, чтоб вас не искать.

   Оскомбаев ушёл. Миха сел на землю, расслабился.

   Сейдзя – на колени… сэнсэй ни рэй – поклон учителю… отагай ни рэй – взаимный поклон учеников… А мне п…, кто из дедов и фазанов задирает нос. Пусть они все перегрызутся, нам лучше будет.

   - Миха, а ты что, поддавался ему?

   - Знаешь анекдот такой: «… Что я дурак рыбные места выдавать?» Когда я уходил в армию, парни, кто уже отслужил, говорили: на службе не спеши показывать свои способности. Поэтому я и гитару спихнул тогда… Пусть казах думает, что он мастер с чёрным поясом. Посмотрим, как они будут к нам относиться, когда деды осенью уйдут. А то духов-земляков жалеют…

   - Да, Каныкбаева реже, чем меня, припахивают.

   - Мы тоже в армии уже не туристы. Слава Богу, скоро по году отслужим.

 

 

   - … А что я сделаю, когда с кадетом нос к носу столкнулся?.. Ничего, завтра ещё схожу. А этот ацетон пусть бабулька использует.

   - Химку сварганит, - пошутил Чабаев.

   Элита полигонной бригады сидела у кухонного очага, поддерживая огонь. Миха сушил на большом алюминиевом блюде коноплю, изредка помешивая и пробуя руками «готовность».

   - Продавщица ещё так подозрительно: «А на что вам, солдатам, ацетон?» Я говорю: «Клапаны на танках пора чистить, а офицеры весь спирт выжрали. Подрывают оборону…»

   - А это, пацаны… потом ведь на жор потянет. Надо поставить кого-нибудь жарить картошку, - сказал Аракелян.

   - Да, меня прёт по еде, - поддержал Памфилов. – Славик! Поставь кого-нибудь чистить картофан!

   - Кого я поставлю, Саня?! – крикнул Митяй из палатки. – Духи складывают кирпичи, Грибанин и Петрянин пошли за водой, а четверо поехали с Журавлёвым!..

   - Пусть сам чистит.

   - На хрена, Карэн? Может припахивать других, пусть припахивает… Слышь! С водой придут – скажешь!.. Да, как он тогда за один день троих оттырил, в том числе Душмана?.. – Памфилов

137

сказал и засмеялся сам, не дожидаясь согласия, но все сосредоточенно смотрели на приготовление «дури».

   - … Я его задрочу, когда в батальоне, - откликнулся Мамедов.

   Васька Мазуров, готовивший папиросу, остановился.

   - Что вы лезете? Они один призыв, пусть сами разбираются…

   - Я всегда поддерживаю земляков и буду. Что, эти будут сидеть, а казах работать?

   - Осенью если мой земляк придёт – всех задрочит, - возразил Оскомбаеву Аракелян.

   - З…ся дрочить. Что, Кавказ – голубая кровь, а?

   - А что, у басмачей что ли?

   - Кто басмач?! – Оскомбаев вскочил на месте. – Ты, ара, следишь за базар? Вон Курбанову можешь сказать: басмач. Ты вообще до…ся!

   - Что? Тебя, думаешь, испугаюсь?..

   - Да хорош тебе, сядь, - вмешался Памфилов. – Надо за свой призыв держаться. Вы вообще с одной учебки, почти полтора года вместе служите. А дух он хоть откуда – должен поначалу полетать… А там уж от самого зависит. За земляков прячутся слабаки и чмырьки.

   - Всё, фазаны! – Миха осторожно сгрёб пальцем раскрошенную траву в маленькую кучку, придерживая горячую чашку пилоткой. – Пока не прибыли новые духи и не задрочили нас всех, давайте пропустим по кругу гильзу.

   Спор сразу прекратился. Памфилов держал папиросу, Миха засыпал в неё махорку, перемешанную с сухой коноплёй, и утрамбовывал спичкой. Пришли водоносы и после недолгих препирательств с Митяевым сели чистить картошку.

   - Анекдот какой-нибудь смешной припас, Миха? Как вчера… - тихо, словно боясь всё испортить, спросил Чабаев.

   - А у меня, Муса, анекдотов полные сапоги.

   - Потащимся…

   - Кстати, - Миха приготовился подкурить, - вы знаете, что в последнем карауле проверяющий Бонапаров сказал Душману?.. Однополчанин наш кимарил, а полкан подходит и говорит: «Почему спишь на посту, рожа?!. Ну, морда, по крайней мере.

   Шутка не прошла. Все сидели в напряжении, кто-то просто не понял. Миха подкурил, быстро сделал три коротких и одну одну долгую затяжки, передал «косяк» Мазурову. Тот сильно затянулся, отдал дальше по кругу. Когда папироса вернулась к Михе, Чабаев со смехом сказал:

   - Этих долбо… со взвода связи поймал с травой комбат, перед батальоном поставил и давай стыдить: «Комсомольцы, советская молодёжь… Живучие тупорылые скоты… Надо, чтоб вам ночью завязали одеяло на голове мешком и пинками отпинали по-товарищески…»

   - Как? – Памфилов сощурился, губы его расплылись в глупую улыбку.

   - «Пинками чтоб отпинали по-товарищески».

 138

   - Кто? – с такой же глупой улыбкой спросил Оскомбаев.

   - Остальные комсомольцы! – ответил за Чабаева Миха и первый засмеялся.

   Каждый видел своих приятелей, себя, слышал разговоры – всё как обычно. И вдруг ловил себя на мысли, что делает что-то не так, говорит полную чушь и что это продолжается уже несколько минут, а он никаких мер ещё не принял, ведь могут осмеять, опозорить. Но дальше следовало открытие, что контролировать себя уже не можешь, что продолжаешь говорить ерунду, делать несуразности, и, к счастью, все вокруг находятся в таком же состоянии, сидят с такими же глупыми, счастливыми улыбками, и напрягать силы, дабы удержать себя в руках, нет необходимости.

   Первая «гильза» сделала два круга и кончилась. Все заявили, что мало, и Миха принялся за изготовление следующей.

   - Ну-ка, давай проверим, торкнуло или нет, Миха. Расскажи анекдот, сразу будет видно, - предложил Чабаев.

   - Анекдот? – Миха посмотрел вокруг масляными глазами. – Ха-ха-ха.

   - Да его уже прёт!

   - Тихо! – Миха резко напустил на себя серьёзный вид. – Комбат Эфиоп.

   Он встал, выпрямился, одел пилотку по-наполеоновски, вытянул руку в сторону Мамедова, тихо и беспричинно посмеивающегося, и строго, пафосно изрёк: «Солдат! Ты в конопле замечен!»

   - Точно!

   - Эфиоп вылитый!

   - «В конопле замечен» это не по-русски?

   - Как он говорил? «Что ты, сынок, как скотина ходишь» на Исоева с третьей роты…

   Все разом заговорили, стали смеяться с любой шутки, друг с друга; только Мамедов и Кириллюк, наоборот, становились всё более грустными.

   Миха подкурил вторую папиросу и, передав её соседу, начал рассказывать: «Генерал подозвал солдата: «Позови мне этого…» - «Кого?» - «Сам знаешь кого!» Через пару минут солдат возвращается. «А его нет». – «Кого нет?» - «Да вы сами … знаете кого». Последние слова рассказчик растянул, словно не желая открывать весёлую развязку, и слова эти потонули в громом грянувшем смехе обкурившихся.

   - Или вот ещё, - продолжал Миха тоном сказителя, совершенно не обращая внимания на веселье компании. – У начальника полигона Бацбахова спрашивают: «Постоянные стрельбы как-нибудь отразились на вашем здоровье?» - «Да-да! Да-да-да-да-да!!»

   Новый взрыв смеха потряс воздух. «У-у», - завыл вдруг Мазуров и, указывая на Мамедова пальцем, свалился на спину, как был, с протянутой рукой. Мамедов плакал. Никто и не подумал сочувствовать чужому горю. Аракелян громко хохотал, держать за живот и скорчив гримасу; Оскомбаев что-то отрывисто говорил затосковавшему и заливался колокольчиком; Мазуров уже лёг на траву и катался на спине; Памфилов и Чабаев вытирали слёзы смеха.

139

   - Что случилось, брат? – спросил Миха по-азербайджански.

   Мамедов встал, пошатываясь, нежно и внимательно огладил смятую пилотку.

   - Тут служишь-служишь…а там мама…ждёт…

   Каныкбаев, Бахтияров и Лешевич, подходившие к палатке и слышавшие издали смех, замерли в испуге, когда мимо них промчалась согнутая и диким смехом воющая фигура повара Мазурова. Они увидели стоящих у печки и хохочущих старослужащих, застывших с ножами в руках Петрянина и Грибанина, смеющихся у палатки Лаанеоте и Митяева и высовывающего оттуда нос Зайцева. И ещё всегда грозного фазана Мамедова, который шёл с жалобным видом и, остановившись у палатки, обиженно сказал: «Что вы своё лицо на меня вытащили?», после чего скрылся внутри.

   Минут через пять шум стих. Вернулся из лесу Васька и принялся руководить приготовлением картошки. Большая часть роты собралась у печки, надеясь по случаю хорошего расположения духа у старослужащих вторично попить чая. Все подкидывали в огонь щепки, на печке шумел чайник, шкворчало в бачке. То один, то другой повторял: «Да-да. Да-да-да-да-да.» Снова смеялись, дурачились.

   - Рядовой Бахтияров! Позови этого! – приказывал Оскомбаев, напуская на себя серьёзность.

   - Кого?

   - Товарищ сержант!

   - Кого, товарищ сержант? – повторял подсказку молодой.

   - Сам знаешь, кого!

   - Чего стоишь?! – поддакивал Аракелян. – Тебе сержант Советской Армии приказывает!

   - Младшего сержанта Мамедова? – предполагал Бахтияров, вспомнив о втором командире своего взвода.

   - Выполняй приказ! – орали Аракелян и Чабаев так, что у подножия сопки им громко и испуганно поддакивало задремавшее было эхо.

   Бахтияров шёл в палатку. Все замирали, и через минуту тот, оправдывая ожидания, вылетал в таком положении, словно его зарядили в безоткатное орудие и выстрелили вместо гранаты.

   Позже посылали Лешевича, наседая так, что тот забывал горький опыт предыдущего посыльного. Лешевич выбегал слишком быстро, и, подозревая в симулянстве, его силой заталкивали в палатку. Он тут же летел по дуге, как мина, у палатки падал свод, палка, его поддерживавшая, появлялась у входа в руках взбешенного Мамедова, походившего на затравленного медведя. Все мигом разбегались, и Оскомбаев дразнился из кустов: «Да-да-да-да-да!», как будто стрелял из автомата. Один Миха, грустный, сидел у огня и что-то тренькал на гитаре.

   Жареную картошку уничтожили, как будто неделю не ели. После чая выпили всю воду, и кое-кому снова пришлось идти к цистерне полигонщиков.

   - Терпи, казак, атаманом будешь, - доброжелательно напутствовал водоносов Чабаев.

   - Я в фазанке учился,- сказал Сичка. – Там тоже дедовщина. На первом курсе, как в армии.

140

   - Ну, сравнил, хохол, - не согласился Аракелян. – Там каждый день мамины пирожки ешь.

   - Я в общаге жил…

   Памфилов перебил и начал рассказывать, как проходил практику на заводе и «летал» по поручениям старых работяг, как «летают» духи в учебке.

   - … Конечно, на гражданке не так, как на службе, но дедовщина идёт оттуда, мы её не придумали.

   - У нас дедовщина с самого верху, - негромко, но так, что услышали все, сказал Миха. – Я замполиту в ленкомнате помогал, ну, и подсчитал ради прикола сумму лет всех членов политбюро ЦК КПСС… Под тысячу.

   - Совет старейшин, как в племени индейцев, - усмехнулся Мазуров.

   - Туда молодых не поставят. Умные должны управлять. Может, ты считаешь, что там дураки?

   - Нет, Карэн, что ты… - ответил Миха, вновь берясь за гитару. – Когда построим коммунизм, им будет лет по сто пятьдесят… А я средний человек.

   Он взял несколько аккордов песни «Круиза», напел.

   - Давай эту: «А второй батальон нет не сгинет в просторах афганской земли…» - предложил Мазуров.

   - Давай, давай, Миха!..

   Грибанин со своим вечным напарником Петряниным принёс воду, юркнул в палатку и забился в угол. Под пение берущих за душу «афганских» песен он быстро уснул. Перед ним появилось что-то зелёное: сначала вроде бы трава, как на полигоне, где мишени, потом как будто бы бахча с полосатыми арбузами, которую он, почему-то старик, охранял с автоматом. Вдруг к бахче начал быстро приближаться какой-то гул, и Грибанин в холодном поту подскочил на нарах. У печки громко орали-пели:

                                                   Затерялся я

                                                   В конопляных полях,

                                                   На плантациях чёрного мака.

                                                   И отныне я

                                                   Не в своих руках,

                                                   А в руках чародея-мака…

   - Не спишь? – спросил устраивающийся на ночлег Митяй. – Иди, спой с дедами гимн наркоманов.

   Грибанин промолчал: спорить с этим «опухающим» однопризывником было небезопасно. Стараясь сохранить душевное равновесие, он свернулся калачиком и спрятал голову под одеяло. Пришёл Кириллюк и поднял его и Лешевича чистить картошку. Грибанин хотел было сослаться на смертельную усталость и уйти в пассивную оборону, то есть отказаться, вытерпеть десяток тумаков и добиться, чтобы оставили в покое и нашли более податливого.

141

Однако взглянув на Миху, раздетого до пояса, жадно отхлёбывающего воду из кружки, он понял, что в таком состоянии тот не отстанет. «Совсем сбесились сегодня: жрать да пить… Ты, Кириллюк, ведёшь себя, как наши сержанты в сапёрной учебке. Сам же мучился от них…» - проворчал он грубо и поторопился обогнать напарника по несчастью, так как один из двух столовых ножей был тупой и со сломанной ручкой.

   … Через час обстановка в расположении первой роты совершенно изменилась. Всё было съедено и выпито; печка догорала оранжевыми бликами. Гитара надоела, и горло устало от песен. Только что ещё спорили о том, что в каждой роте у особиста есть стукач, но и спор потух без всякого разрешения. Всеми овладела депрессия, «ломка». Памфилов и Мазуров, нелепо согнувшись и прижавшись спинами друг к другу то ли грелись у очага, то ли своим теплом поддерживали его. Оскомбаев неумело брал аккорды на гитаре и пытался что-то мурчать. Изредка ему приходилось выслушивать упрёк Михи Кириллюка, который налёг грудью себе на колени и сидел, кутаясь с дремавшим Чабаевым в одно одеяло: «Гитару… наоборот взял…» Аракелян тупо смотрел на слабый огонь и каждые пять-шесть секунд щупал кружку с чаем, который он безуспешно пытался подогреть, не принимая, впрочем, к этому никаких мер.

   Ночь густой темнотой укутывала всё вокруг. В двух шагах невозможно было увидеть куст. Полигонные здания, вышки – всё исчезло во мгле. Деревенские огоньки, только что мерцавшие яркими звёздочками у подножия сопки, не выдержали борьбы с мраком и исчезли, замазанные чёрной краской ночи. Темень вплотную обступила группу из шести фигур, согнувшихся у последнего огонька, холодными щупальцами проползла между «кухней» и палаткой и ждала только момента, чтобы накинуться на последний очаг сопротивления. Стихли все звуки, не доносилось ни гула машины со стороны трассы, ни крика птицы: всё замерло, уничтоженное проглотившей Вселенную тьмой.

   И вдруг в этой абсолютной тишине все шестеро явственно услышали слова, произнесённые обычным, хотя и несколько гнусавым человеческим голосом. Голос никого не испугал, не удивил, он появился ниоткуда и вошёл в душу каждого, как команда гипнотизёра, заставил встрепенуться и приготовиться к каким-то действиям.

   - Коноплист – тот же изменник Родины! – сказал голос особиста Шпока.

   В ту самую минуту Митяй вышел из палатки по известной причине. Было прохладно и темно. Выполнив намеченное, он повернулся было назад и, глянув в сторону «кухни», замер в ужасе. Группа у огня разом подняла головы, будто что-то услышала, и посмотрела в его сторону . Взгляд их диких расширенных глаз мог пристрелить на месте своим страшным выражением; казалось, зрачки у всех смотревших наливаются кровью и загораются жёлтым бесовским огоньком. Митяй с нечеловеческим усилием попытался сдвинуться с места, но тело его словно парализовало. Оставалось только смотреть и ждать исхода. Вот Памфилов поднял руку в сторону палатки и, медленно разгибая указательный палец, полувопросительно сказал:

   - Шпок.

   - Рога… - добавил Миха, - шерсть…

   - И копыта, - уточнил Оскомбаев.

   - Шпок – чёрт! – тоном вывода вновь заговорил Памфилов. – Бейте его!

   Вся толпа возле печки вдруг преобразилась. Медлительность движений и сонливость исчезли; сомкнувшись фалангой, с диким выражением глаз они двинулись в ногу на Митяя.

142

Через несколько шагов банда поравнялась с деревом, к которому составляли лопаты и ломы. Орудия труда тут же оказались в руках нападавших, и они зашагали к палатке увереннее. Митяй съёжился и склонился в куриной позе покорности: рядом никого не было, и, значит, за  Шпока-чёрта обкурившиеся приняли именно его. Ещё одна, отчаянная попытка сдвинуться с места ни к чему не привела, только согнулись и стали мелко дрожать колени. Он закрыл глаза в ожидании града ударов. Время словно застыло на месте, и каждая секунда превратилась в огромную часть вечности. Дикие крики, вдруг резанувшие по слуху, заставили открыть глаза: все шестеро окружили палатку и махали над ней своим «оружием», словно силясь кого-то достать. Затем кто-то крикнул: «В погоню!», и всё воинство с лопатами наперевес и боевыми криками рвануло в кусты. Через две секунды стихло. Из палатки выглянул Мамедов, потом ещё кто-то.

   - Митяёв! Что шум?

   - Наши…кто у костра…в лес с лопатами… - с трудом выдавил из себя Митяй и почувствовал, что наконец-то власть над телом возвращается к нему.

   - А-а, опять чёрт на палатка сидел… Я его чуть-чуть не убивал позавчера…

 

 

   Лето закончилось, и первая рота, не достроив вышки, вернулась с полигона. Осень перевалила за середину. Дневальный Митяев стоял у тумбочки в абсолютно пустом батальоне, развлекался чтением боевого листка второй роты и с завистью думал о том, что его напарник Курбанов, который стоял до обеда, сейчас спит на стульях в ленкомнате. Стояли по очереди, но Митяя до обеда посылали с разными поручениями офицеры, и отдохнуть не удалось. Он давно уже перебрал все письма, которые складывались солдатами на тумбочку дневального, а потом относились последним в почтовый ящик клуба части. Надписи на письмах стали  привычными и давно уже не привлекали внимания. Большая часть писем – в Узбекистан, причём, судя по обратному адресу, по пять-шесть штук от одного солдата. Каждому родственнику по письму. Есть на Урал, в Москву, в Эстонию, немало на Украину. В родную митяевскую область – ни одного. А вот ему бы не мешало уже написать матери. И конверт есть, и пара ручек, да лень. Самому получать хорошо, а писать не о чём. И он рассматривал чужие. Многие конверты из лежавших на тумбочке – настоящие произведения искусства. Во-первых, коронная солдатская приписка над адресом: «Лично в руки!» или даже так: «Лично в руку Исмаилу, Отахану и Мурату!» Во-вторых, буквы с/а, на вырисовывание которых тратилось не менее получаса (в правом углу лицевой части конверта, там, где на гражданских конвертах находится марка). Третья непременная деталь всякого армейского письма – слово «ПИШИ!», образованное из соединения цифр индекса на обратной стороне конверта. Ноль и единица затушовывались и соединялись в букву П и так далее; девятка становилась восклицательным знаком. Вся эта иллюстрация была непременной и постоянной и различалась лишь в соответствии с изобразительными способностями авторов. Иногда попадалось и нечто оригинальное, что можно было перенять или, наоборот, отвергнуть: всяческие приписки типа «жду ответа» в двух-трёх местах, обведённый ручкой собственный рисунок конверта, если таковой имелся, слова «КДВО» (название военного округа), «Голопольск», «Привет с Дальнего Востока» и так далее. Казалось, написав письмо и заклеив конверт, солдат никак не мог расстаться со своей весточкой в родные края и старался как можно полнее выразить и свою тоску по дому, и горячие родственные или дружеские чувства, им питаемые, одним словом, перенести на конверт частицу своей души и послать её туда, где его ждут.

143

   Совсем иного рода другой вид армейского «фольклора» - боевой листок, который выпускается и вывешивается еженедельно каждым взводом. «Скоро наша страна будет отмечать сорокалетие победы над фашистской Германией, - читал Митяев на одном из таких листков. – Все советские люди готовятся достойно встретить праздник. И для того, чтобы не повторилась война, мы, солдаты, повышаем боевую и политическую подготовку». «Неубедительно, боец Семенович, - подумал Митяев, прочитав авторскую подпись. – Да и устарел ваш листок месяцев на пять. А ну-ка, что написал второй взвод этой роты?»

   «Во взводе есть лицо взвода», - так начинался текст, озаглавленный «Внутренний порядок» и обведённый цветными карандашами. «Внутреннему порядку и порядку на теретории унас уделяетца бальшое внимание с утра до вечера мы падерживаим порядок поэтому унас всигда чистое распалажение и платц. Активное участие в навидении порядка принемает ряд. Шитов, а не активное ряд. Паникаров». И подпись: «Рядовой Шитов С.К.»

   Митяй не стал сразу читать третью статью, которая посвящалась дисциплине, и от скуки задумался о том, кто должен выпускать боевые листки: секретарь комсомольской организации или специальные редакторы боевых листков, а может, это обязанность тех, кого Филипченко называет странным полуматершинным словом «комсгрупорги»? В первой роте всё делал один Наульбегов. Вопрос остался неразрешённым, так как открылась дверь кабинета замполита батальона, и Митяю пришлось срочно занимать своё место у тумбочки.

   Вышло несколько офицеров, а  Краснопопов ступил в коридор на два шага, остановился и вперил странно-изучающий  взгляд в грудь дневального, на которой ничего примечательного, кроме пуговиц и комсомольского значка, не имелось. Митяй стоял в свободной позе: у него, без пяти минут фазана, кадеты уже не вызывали ни страха, ни почтения.

   - Дневальный, у вас тут столько бумаги набросано, что у меня в голове не укладывается. В конце-то концов, что это такое?

   Тон замполита был не приказательный, не строгий, а какой-то даже ленивый.  Казалось, он делает необходимое вступление, чтобы сказать что-то действительно важное.

   - Сейчас придёт второй дневальный, и будем убираться, - привычно отоврался Митяй.

   - Кто с тобой в наряде по роте, сынок?

   - Рядовой Курбанов и младший сержант Мишарин, товарищ капитан.

   - Скурбанов?.. Вызывай обоих.

   Митяй крикнул: «Дежурный по роте, на выход!» и - с особенным чувством: «Дневальный свободной смены, на выход!»

   - Так, он моет, тот убирается, пока он стоит, этого не будет, и можно собираться, - обратился Краснопопов к выскочившему из оружейки Мишарину. – Понятно?

   - Никак нет, товарищ капитан.

   - Ты стоишь, этого не будет, а тот уберётся к сдаче наряда, пока ты стоишь и собирается. Ясно?

   - Не будет дневального, товарищ капитан? – спросил Мишарин, краснея и указывая на Митяя.

   - Да!.. Если вы такие глупые, сынки, то носите с собой Уставы, как это делаю я. Всё.

144

Дневальный, быстро переодевайся, а ты, дежурный, позови дежурного со второго этажа.

   Митяй, будучи опытным солдатом, не стал раздражать командира просьбой прокомментировать приказ, а просто пошёл в каптёрку и сказал старшине, что ему, рядовому Митяеву, велено переодеваться.

 - Бушлат тебе что ли? – спросил Винокуров, но сидевший за столом ротного Филипченко, оказалось, был в курсе, и наконец-то всё объяснил:

   - Дай  ему парадную форму. Поедет со мной и с дневальным из танковой роты на собрание общественности города.

   - Товарищ лейтенант, и вы молчали! Я бы уже давно собрался.

   - Что тебе, Витя, там делать? Комбатовский УАЗик отвезёт нас в Дом Офицеров, посидим там в зале час-полтора и обратно.

   - А-а, такое мне и на хер не нужно. Я думал, как на выборах: художественная самодеятельность…

   - Встретишь роту из караула, и чтоб Мишарин списал всё как надо… Батальон в наряде, так нет же, обязательно из нашего посылать на собрание… Митяев, покажешься мне сначала в парадке, потом оденешь шинель.

   - А что там насчёт буфета, товарищ лейтенант? Может, я успею деньги найти?

   - Какой буфет! Иди переодевайся… К ужину вернёшься.

   Через пятнадцать минут парадно одетые и тщательно проинструктированные Митяев и танкист Рыбкин вышли из батальона. Митяй был на седьмом небе: во-первых, до вечера избавлен от наряда, во-вторых, едет в город, пусть этот город и будет представлен лишь залом заседаний Дома Офицеров. Он даже смастерил себе причёску, какую когда-то носил «на гражданке», из того количества волос, которые родина позволила ему оставить. Правда, один из замполитов, увидев плод митяевского парикмахерского труда, коротко посоветовал: «Убрать в… Модельер хренов».

   Через сорок минут после того как Краснопопов объявил, что у него бумаги не укладываются в голове, двое солдат в сопровождении лейтенанта входили в гарнизонный ДОСА – огромное старинное трёхэтажное здание – с какого-то чёрного хода. Филипченко оставил подчинённых в подсобном помещении, примыкавшем к туалету, и приказал ждать. Рыбкин сразу же скинул шинель и пошёл «в культурный туалет на мероприятие». Митяй в полумраке небольшой комнатушки расположился на подоконнике, застелив слой пыли каким-то картонным плакатом, и прислушался к музыке наверху. Торжественная мелодия легко приникала сквозь потолки и стены, возведённые, очевидно, ещё «при буржуях», доходила до самых отдалённых помещений. «Ещё икон и лампадок не хватает», - подумал Митяй.

   - Слышь, Рыбкин! – крикнул он, зная, что в туалете больше никого нет.

   - … Ну что? – не сразу донёсся ответный звук и так глухо, как будто солдат сидел в танке и закрыл люки.

   - Как эта песня называется?!

   - Какая?

145

   - Ну, вот, прислушайся!.. О, кончилась…

   - Какая песня?!

   - Вот наверху только что играли! Такая серьёзная ещё!.. Не гимн, но тоже как гимн! В ней слова ещё такие: всё уничтожим там!.. Рабов сделаем царями, но сами ничего хорошего не увидим, потому что всем нам каюк…

   - Придумал тоже, - раздалось над самым ухом Митяя.

   Пока он силился вспомнить текст «Интернационала», Рыбкин покончил со своим делом и, обойдя вокруг по коридору, вошёл в другую дверь.

   - Придумал тоже, у нас таких нехороших песен не бывает.

   Посмотрев на танкиста, Митяй сразу забыл про песню. Теперь перед ним стоял не запуганный молодой солдат роты капитана Придорожного, а настоящий дембель: расстёгнутый китель, галстук с заколкой, четыре значка на кителе, волосы ёжиком и наглая морда.

   Митяй присвистнул.

   - Опух что ли, трак?.. В туалете…

   - А …и?

   - У кого знаки спёр?

   - Каптёрщик подогнал на вечер. Сам старшина Жарков велел дать. Чтоб, мол, солдат нашей роты выглядел прилично.

   - Смотри, как бы мой замполит не приказал тебе перецепить их на задницу. Тоже мне, классный специалист, воин-спортсмен…

   По коридору раздались шаги. Филипченко, уже без шинели и фуражки, резво влетел в темень комнатушки и по-чапаевски скомандовал: «За мной!»

   Офицерский клуб просто потряс обоих солдат своими размерами и шикарностью внутренней отделки. Четверть часа ходьбы по бесконечной цепи коридоров и лестниц, мимо десятков дверей, банкетного зала, где картинные официантки в белом, нет, даже белоснежном, суетливо накрывали столы, мимо вереницы деревянных постаментов с глиняными головами великих стратегов и, наконец, - после минутной остановки в каком-то маленьком секретном гардеробе – фантастической красоты зал. Митяев и Рыбкин осторожно вошли вслед за своим командиром на балкон и тихо опустились в мягкие кресла. Целую минуту глаза Митяя привыкали к ослепительному свету чудовищных размеров люстры, и по мере того как слабело действие рукотворного солнца, перед ним открывались сначала близкие, потом дальние, потом самые далёкие предметы. Потолок, покрытый гипсовым узором в виде звёздочек и каких-то уголков и кружочков. Кресла балкона и высокая перегородка, за которой шевелился разноцветный людской океан. Отделанные чем-то зелёным стены с рядами портретов Членов и длинными лампами под каждым портретом. На сцене – кадки с цветами и длинный стол с розовой бархатной скатертью. «Сколько обложек для дембельских фотоальбомов пропадает», - заговорил в Митяе солдат. И, наконец, белая статуя Главного Вождя в глубине сцены: по пояс, но без ног, без рук, с огромным, с ядро Царь-пушки, блестящим черепом.                                                                          Митяй чувствовал себя очень скованно, страшно боялся сделать какое-нибудь неловкое

146

движение, кашлянуть, скрипнуть креслом. Чтобы показать окружающим свою благонадёжность, он начал внимательно прислушиваться к речам выступающих. Шли прения. Каждый восходящий на трибуну ссылался на решения партии и правительства, а также на доклад какого-то товарища Селёдкина, судя по всему, хорошо здесь всем знакомого, и клялся, что завтра он (она) и его (её) трудовой коллектив будут работать в пять раз лучше, чем вчера после обеда. Особенно Митяю понравилась одна пожилая колхозница, слегка седая, с тяжёлой кольчугой орденов и медалей. Подкупающе искренним голосом она бодро доложила о трудовых делах товарищей, пославших её сюда с отчётом «партии и народу» и под конец выступления разошлась не на шутку и пообещала:

   - … решениям апрельского, 1985 года, пленума ЦК КПСС наши коровы обязуются в следующем квартале решающего года надцатой пятилетки ежедневно съедать на два килограмма кормов меньше, а давать молока на литр больше!

   Митяй вместе с другими любителями молочных продуктов с удовольствием похлопал ударнице, которую в лицо знала вся область: Сталина Владленовна еженедельно по субботам доила коров перед камерой на виду у сотен тысяч телезрителей.

   Город не остался в долгу у села. На высокую трибуну вышел очень серьёзный коротышка с красным галстуком на голубом фоне и решительно объявил, что к годовщине Великого Октября его спичечная фабрика приготовила сюрприз: теперь в коробок они «будут ложить по 68 спичек, по числу, соответствующему знаменательнейшей дате».

   От таких великих подвигов Митяй совсем размяк и решил больше не спать в карауле на посту, тем более, что в шинели было уже холодно, а тулупы ещё не выдавали.

   Следующие выступления были не столь яркими, и он, пообвыкнув, перестал слушать. Гораздо более интересным занятием оказалось рассматривание людей, правда, отсюда, с балкона, взгляду была доступна лишь маленькая часть зала. Зрители там чувствовали себя вполне свободно, разговаривали, вставали и выходили, иногда возвращались. Митяю даже показалось, что двое-трое дремлют. Не очень утруждали себя вниманием к ораторам и те, кто сидел за красным столом президиума. Двое явно играли в морской бой.

   На балкон скользнул среднего роста щеголеватый старший лейтенант, розовощёкий, с белыми руками. Он наклонился к уху Филипченко и довольно громко и развязно сказал: «Пойдём, а то с завтрашнего дня все станем спортсменами…» Замполит вышел, а внимание Митяя привлекло движение на сцене. Если до этого большинство сидевших в президиуме что-то не торопясь зарисовывало, поглядывая на очередного выступающего, а потом показывало свои листочки друг другу, то теперь все они приняли позу «равнение на-право» и хлопали идущему к трибуне человеку. Тот вежливо позволил залу нааплодироваться вдоволь и начал речь. Митяй тем временем засмотрелся на красивую черноволосую женщину лет тридцати, сидевшую здесь же, на балконе, двумя рядами ниже. Она грациозно поворачивала голову и иногда плавным, мягким движением убирала прядь волос с лица. Её сосед, полковник-артиллерист с мужественной физиономией и крепким лысым черепом, часто склонялся к ней и что-то говорил, вызывая вежливую улыбку.

   - Митяев, Митяев, голосовать будем?

   - А?

   - Все голосуют, смотри. Будем или нет?

   Действительно, зал превратился в класс примерных учеников, каждый из которых тянул

147

руку вверх. Подняли руки и на балконе. Митяй растерялся, но, к счастью, появился Филипченко. Он с хитрым выражением на покрасневшем лице махнул своим подчинённым, и вскоре все трое, взяв верхнюю одежду, вновь двинулись по лабиринту коридоров и через потайной выход оказались прямо у старого комбатовского УАЗика. Пока разбудили водителя, пока прогрелась машина, торжественная часть собрания закончилась, и люди стали выходить через парадный вход. Митяй вспомнил про банкетный зал и поинтересовался:

   - Что ж они уходят, товарищ лейтенант? Там такие столы накрывались…

   - Даже яблоки были! – влез Рыбкин.

   - Чересчур наблюдательные!.. – с наигранной строгостью ответствовал Фиоипченко. – Все там не вместились бы…

   - Для избранных? – продолжил Митяй, видя, что замполит в лирическом настроении.

   - Для заслуженных…

   - Дедовщи-ина! – протянул Рыбкин. – Молодых домой, а пожилые за столы.

   - Отставить вредные разговоры… - оборвал замполит.

   - … Херня война, главное – манёвры, - заметил он, когда подъезжали к части. – Вы хоть знаете, за что все голосовали после заключительного выступления первого секретаря обкома Селёдкина?.. За то, чтобы сделать нашу область безалкогольной зоной… Теперь пьяных не будет…

   - Забирать что ли начнут? – удивился Рыбкин. – Я помню, мой батя, когда с похмела, так из-под земли достанет…

   - Ты откуда родом, Рыбкин?

   - Из Саратовской области.

   - Вот когда Саратовская область станет безалкогольной зоной, тогда и там пьяниц не будет.

   - Конечно, без водки вымрут…

 

 

   Осенний приказ восемьдесят пятого года во втором батальоне прошёл на редкость спокойно. Бог знает, какая тому была причина, но переводов ремнём и «дембельских поездов» ни вечером, ни ночью никто не видел. Даже никого не избили, если не считать одного расквашенного носа во взводе связи: фазана Иванькова стукнул череп Шаяхметов. Среди причин такого необычного спокойствия можно было бы предположить и серьёзную разъяснительную работу замполитов, и решительное пресечение командным составом случаев неуставных отношений, и превентивные действия комсомольской организации батальона, но ничего этого не было. Время не властно над армией, и никакими мерами не искоренить старые добрые армейские традиции, никакие новые веяния там, «на гражданке», не в силах существенно воздействовать на армейские обычаи. Так уж получилось, что призыв Винокурова не играл в батальоне серьёзной роли. Лишь по два-три человека увольнялись сейчас из каждой роты или батареи. Гораздо большим количеством однопризывников могли похвастаться Оскомбаев или Аракелян. Уже в последние недели перед приказом «весенники»

148

держали себя в батальоне хозяевами. Дембеля пропадали по бытовкам и каптёркам, готовясь к увольнению и почти не показываясь на построениях. Если кто из них был старшиной в своей роте, то уже сейчас, за месяц-полтора до отъезда, потихоньку сдавал дела своему преемнику, опять же в подавляющем большинстве случаев – кому-нибудь из дедов-весенников. А на бескрайних просторах огромной пятнадцатиреспубликовой страны в то самое время проходили медкомиссии мальчишки. Дорабатывали и доучивались они последние деньки, гуляли с девчонками и пили водку без всякого удержу, торопясь и напиться и нагуляться на все долгие два-три года. А потом подставляли свои кудрявые и не очень головы под машинки парикмахеров, собирали друзей-подруг и родственников на прощальные вечера и шли с песнями под гармошки к военкоматам. Суетливые нестроевики произносили глупые напутствия и кричали, надрывая голоса, команды; звучали на морозе или на жаре (большая страна!) последние поцелуи, возгласы, просьбы написать и заверения ждать хоть сто лет; и мальчишки неслись в поездах и самолётах навстречу неизвестности. Иногда они встречали тех, кто из этой неизвестности возвращался, у кого надпись шариковой ручкой на телогрейке «ДМБ – 87» вызывала презрительную улыбку. И тогда летело с одной стороны: «Эй, мы ваших подруг едем…», а с другой: «А мы ваших уже…» Целый месяц вся транспортная система Союза трещала и скрипела от сверхперегруженности, перевозя увольнявшихся и призывавшихся. Потом напряжение спадало, пятимиллионная армия без всяких потрясений впитывала новое вливание, и служба продолжалась.

   Первая рота второго батальона организованно собрала по три рубля «на дембель» Винокурову, Памфилову и Мазурову и занималась своими текущими делами. Правда, Душман под шумок тоже предпринял сбор пожертвований вроде бы как и для дембелей, но в то же время и для себя («на мой дэмбл»), однако его дружно осудило общественное мнение роты.

   Больше всего первую роту волновал, конечно, вопрос о вакансиях сержантских должностей. Увольнялись двое замкомвзводов, в то же время имевший лычки Чуриков за последние полгода показал себя любителем «косить» и не очень хорошим товарищем, а сержантов из учебок в эту осень не прислали. То, что место замка третьего взвода займёт Аракелян, сомнений не вызывало ни у кого: перед офицерами «зад рвёт» из всех сил, подчинённых и без вмешательства Памфилова держит в строгости и чистоте, равно как и закреплённые за взводом территории, себя содержит в абсолютном порядке, постоянно щеголяя новенькими хэбэ и сапогами, в которые можно смотреться как в зеркало. Бывает, упадёт соринка на сапог, так Аракелян хватает пилотку с первого попавшегося духа и скорее вытирает. Что касается отношения ротного к сержанту, то лучшего и желать нельзя. Оставался первый, винокуровский, взвод, которым сам Винокуров мало занимался, фактически выполняя обязанности ротного старшины. Многие прочили это место Чабаеву: и перед офицерами выслуживается не хуже Аракеляна, и авторитет в роте благодаря уму, хитрости и физической силе имеет. Кое-кто держал сторону другого сержанта первого взвода – Мишарина. Некоторые – сторону Мамедова, впрочем, без всякой уверенности: азербайджанец не заглядывал офицерам в глаза, жил сам по себе, кроме того, не особенно ладил с русским языком. Миха Кириллюк настраивал всех на самое худшее. Замком и старшиной, уверял он, станет Мирзоев. Душману разу дадут старшего сержанта, и дрочить роту он будет так, что все начнут вешаться с горя прямо на кроватях. Сам же Душман на весёлые расспросы  отвечал неохотно и обычно говорил так: «Что ты, Мишка, врёшь об меня… Нафиг сержант? Зад вырывай не надо…» Его стыдили, уверяли, что если он явится домой через год без лычек, то отец его прогонит, на что Мухаммадшариф справедливо замечал: «Чистый погон – чистый совесть. Я честно служить, я пост ходи…»  Курбанов его поддевал: «Я пост ходи и крепко спи?», но другие после такого самоотвода отставали. Все понимали, что старшиной станет один из заместителей командиров взводов – Оскомбаев или Аракелян.

149

   Новость грянула тогда, когда ждать и предполагать уже устали. Неожиданно для всех Кириллюку и Наульбегову Швердякин присвоил звания младших сержантов и назначил на должности командиров отделений: казаха – в третий взвод, к Аракеляну, Миху – в отделение связи вместо Чабаева, который становился замком первого взвода. Каптёрка пока оставалась за Винокуровым, уезжавшим на днях, и соперничество за место неформального старшины между приятелями Чабаевым и Аракеляном с одной стороны (в пользу последнего) и Оскомбаевым с другой вступило в решающую стадию, развлекая своей обнажённостью и гадливостью всю роту.

 

 

   - « … почему нет пугала на даче? – переспрашивает генерал. – А зачем? Я и так там каждый день ковыряюсь…»

   - Кириллюк, хорош трепаться! – крикнул, приоткрыв дверь каптёрки, Винокуров. – Иди сюда, дело есть.

   В ротной канцелярии находились только Винокуров, Памфилов да взводный Пухов, сидевший с развёрнутой газетой в руках, и Миха, пребывая в весёлом расположении духа, пошутил:

   - Что за дело? Может, меня старшиной хочешь вместо себя оставить? Так сразу предупреждаю: и не уговаривай. Всю роту уведу в самоход строем.

   - Я те уведу, - буркнул Пухов, не поднимая глаз.

   - Во-первых, лычки с неба не падают, их надо заслужить, а во-вторых, слушай внимательно. Пойдёшь к Хамиду Юсупову, складчику, он даст тебе две парадки и две пары ботинок новых… Размеры он знает. Сложишь всё в этот вещмешок и принесёшь сюда.

   - Смотри, - прибавил Памфилов, - нам в этих парадках увольняться. Чтоб всё было как надо. Если Хамида не будет на складах, то поищи в РМО, в их каптёрке.

   - Или в столовой…

   - Та-ак, в новой парадной форме собрались увольняться, Винокуров?

   - Товарищ старший лейтенант, нам спасибо надо сказать: свои почти новые, отглаженные парадки оставляем роте… Ну, что стоишь? Иди.

   - Увольняшку дашь?

   - Наряд вне очереди дам! Иди и быстрее ищи басмача, а то у него вечером самолёт. Придётся мне тогда родную роту ограбить.

   Миха вышел из батальона, попросил оставить покурить, подождал, пока дадут, сказал проходившему мимо с серьёзным видом Душману, что его искал Грибанин, чтобы дать по морде.

   - Клянусь Аллахом, кардаш. Когда я земляка обманывал?

   Подошёл Салибаев, новоиспечённый младший сержант из второй роты.

   - Оставь покурить.

150

   - Усы обгорят.

   - У меня нет усов. Шутишь, да?

   - А Душман только что сказал, что ты бросил курить.

   - Пошёл он… Я ему вообще ничего не говорил… Мы с ним самим утром вместе курили…

   - Слушай, а это не тебя ваш старшина только что искал: полотенца в роте пропали.

   - А мне что те полотенца? Я не дежурный по роте.

   - Да?.. Точно: повязки на тебе нету. Ну, ладно. Ты просил покурить, но здесь и фильтра осталось на ползатяжки. Кури, если хочешь…

   Таждик не высказал обиды. Вот уже три дня он пребывал в благодушном настроении после назначения командиром отделения. С Кириллюком он обращался снисходительно, так как считал, что того судьба отметила повышением в звании совершенно не заслуженно: к офицерам относится небрежно, ротному на товарищей не стучит, при наведении порядка или на работах не прогинается, а, наоборот, рубит колоду.

   - У земляка достал металлический галун, - похвастался Салибаев. – Сегодня буду делать после ужина… Обычный – плохо: некрасивый и грязный быстро…

   - Смотри, хорошо делай, я ночью у тебя срежу погоны вместе с новым галуном. Ну, ладно, я пошёл за тушёнкой. Будем после отбоя с дембелями чифанить под гитару.

   Продовольственные и вещевые склады части располагались радом, в углу военного городка. Здесь находился пост №3 караула, и ежедневно происходил маленький спектакль. Без разводящего часовой не имел права допускать кого бы то ни было на территорию поста. И вот утром наряд по столовой во главе со складчиком Батаевым, правой рукой прапорщика Мясоедова, приходил для получения продуктов. Опытный часовой действовал по уставу: видя, что гости поленились сходить в караульное помещение за разводящим, он останавливал их криком «стой, назад!», а затем, при необходимости, предупреждал: «Стой, стрелять буду!» и снимал с плеча автомат. Тогда складчик посылал из наряда того, кто помоложе, в караулку или шёл сам, в зависимости от того, кто «стоял» начкаром. Для молодого же и неопытного часового этот эпизод был настоящим испытанием нервов. Во-первых, он, не зная наверняка времени прихода наряда, мог всех их попросту проспать где-нибудь на ящике с противопожарным песком. Во-вторых, Батаев мог пройти мимо часового, не обращая на него внимания и преспокойно вскрыть склады; мог пригрозить, послать подальше, сказать, что ничего не даст «плохому постовому». И часовой, зная наверняка, что ему не выпросить у прижимистого узбека и горсти печенья, не говоря уже о банке сгущённого молока, капитулировал перед более сильной волей, за что потом получал серьёзный нагоняй от своих командиров по караулу.

   Миха появился на территории третьего поста, на котором, как свои пять пальцев, знал все места, где можно вздремнуть с автоматом в обнимку, в такое время, когда большинство печатей было вскрыто, на складах работали и часовой из танковой роты их батальона слонялся от двери к двери с вечной солдатской целью что-нибудь стянуть.

   - Эй, олух, проверка из штаба идёт, заправься, - не удержался Миха, чтоб не задеть своего однопризывника.

   - Пошёл ты… Лучше б время сказал…

151

   - Юсупов здесь?

   - Здесь Хамид, и Джамал здесь. Там, у себя на складе.

   - Ага. А времени семь утра, как и вчера. Из батальона выходил, была полночь.

   - Пошёл ты…

   Череп Джамал Искандаров из РМО заменял увольнявшегося Юсупова на важном посту работника вещевого склада. Так уж повелось в этой части: уходил с «тёплого» места дембель и подбирал себе замену среди земляков. Получалось, что склады были узбекским местом из одного солдатского поколения в другое, кочегарка – азербайджанским, хлеборезка – грузинским, свинарник – украинским и так далее, если, конечно, в смену поколений не вмешивались товарищи командиры, ибо «блатные» солдаты имели привычку пьянствовать и ходить в самоволки, а то даже приводить подруг прямо к себе, на секретный объект, и иногда на этих делах «палились».

   Миха вошёл в склад. Юсупов, в парадке, ботинках, чёрной фуражке, словом, по всей дембельской форме, что-то говорил своему помощнику на родном языке тоном инструктора.

   - Домой, Хамид? – спросил Миха.

   - Всё, отваливаю. Служите, духи, сами.

   - Да мне уже год остался. Я насчёт парадок…

   Юсупов отослал куда-то Искандарова, потом положил небольшой свёрток в дипломат, стоявший на тумбочке, и только тогда обратился к Михе.

   - Что, старшины домой собираются?

   - Не знаю… Пока парадку не дашь, куда они поедут?

   - Э-э, - самодовольно улыбнулся узбек, - без меня не обойтись… На, держи!

   - Слушай, Хамид, ты всё равно уезжаешь сегодня, подари и мне парадку…

   - А мне домой повестка в суд?.. Тебе ещё много служить, достанешь ещё…

   Миха быстро укладывал всё в вещмешок, а Юсупов совсем по-детски похвастался ему авиабилетом на самолёт, который улетал через несколько часов. Вдруг в склад заскочил Мехрабов из второй роты, стоявшей в наряде по столовой, и что-то затараторил по-своему. Весёлое выражение мигом исчезло с лица бывшего складчика, и он заторопился.

   - Пойдём, Кириллюк, закрываю… Надо земляков выручить.

   Навесив замок, узбеки быстро двинулись в сторону продовольственного склада; Миха с вещмешком на плече, любопытствуя, пошёл следом. Выйдя за угол, он быстро оценил ситуацию: у раскрытых дверей продсклада Батаев ругался с нарядом по столовой и, судя по всему, дело шло к драке. Конфликт между представителями старшего призыва не позволял Михе в открытую стать зрителем, и он спокойной походкой постороннего прошёл метров двадцать, пока от всех, находящихся у склада, его не укрыли железобетонные блоки, навезённые на какое-то строительство. Здесь он спрятал вещмешок и осторожно пролез в середину блоков. Слышно было не очень хорошо, зато видно – как на ладони. Пять узбеков – трое из второй роты и два складчика Батаев и Юсупов – стояли полукругом, охватывая с

152

флангов тех самых двух несостоявшихся курсантов, уехавших под предлогом поступления в военное училище из Афганистана. Ещё два солдата второй роты из наряда по столовой стояли праздными зрителями. И то сказать, они были всего лишь духами, и теперь с опаской наблюдали, как ругаются старые солдаты. Батаев, за которым была явная инициатива, громко объяснялся, прямо захлёбываясь словами и потому помогая себе жестикуляцией.

   - Я дэмбл, дэмбл, понимаэш?! Дух на … посылай! Я два года служил! Я на чемоданы сижу!

   - Мы тоже в армии не первый день и не меньше твоего повидали! – ответил один из оборонявшихся довольно громко, чтобы прервать Батаева.

   Дальше слышны были только однообразные выкрики шефа продсклада и выступавшего в роли миротворца бывшего шефа вещсклада Юсупова. «Впятером, а ничего сделать не могут», - злорадно подумал Миха и поймал себя на сочувствии экс-афганцам. «Ребята держатся со спокойствием удавов. А говорили: трусы, с Афгана сбежали…»

   Юсупов посмотрел на часы и заторопился. Картина изменилась: Хамид быстро попрощался с земляками и, почти по-дружески полуобняв «афганцев», повёл их от склада, что-то громко и скоро наговаривая. Наряд занялся своей работой: получением продуктов, только Батаев предварительно наорал на тех двух неузбеков из наряда, которые не принимали участия в баталии. У своего склада Юсупов разошёлся с противником в разные стороны, при этом через рукопожатие было совершено перемирие. Два наглых деда, обидевших дембеля, сидевшего на своих дембельских чемоданах, лениво побрели в сторону батальона, а Юсупов исчез в складе и тут же появился с вещами и в сопровождении Искандарова.

   Миха, поёживаясь от холода бетона, с волнением смотрел на увольнявшегося в запас солдата, позади у которого были долгие семьсот с лишним дней трудной ли, лёгкой ли службы в армии, а впереди – счастливая и свободная гражданская жизнь, полная наслаждений и приключений. Как это здорово – проходить равнодушно мимо офицеров и думать о службе как о чём-то далёком, уже стирающемся из памяти. Да и что вспоминать? Этот пионерлагерь для восемнадцатилетних, где трудно, пока не привыкнешь, и где потом извлекаешь из души на поверхность сколько есть наглости, подлости, хитрости и спокойно проживаешь время, расписанное товарищами офицерами по минутам? И зачем создана эта армия? Чтобы солдаты хитрили, обманывали командиров, грызлись за еду, за блатную работу, с великим риском ходили за забор к девчонкам, что всякий нормальный парень может сделать, никого не спрашиваясь? И чтобы офицеры учились по пять лет для того лишь, чтобы разоблачать солдатские хитрости, строиться, расходиться и получать за это деньги?.. Эх, если б в Афган… Защита революции… Всё сразу бы приобрело смысл… А эти? Зачем они уехали от славы, орденов, просто небессмысленной службы? Ходят теперь с нарядом по столовой за продуктами, хотя все остальные деды второй роты попрятались сейчас по тёплым местам. Почему? Не может быть, что они такие уж глупые. Не похоже. Это Аракелян всех на свете считает глупее себя, хотя ему, такому легковерному, любой дух может навешать лапши на уши…

   Миха шёл следом за Юсуповым, поглощённый своими мыслями. Он уже отвык длинно размышлять. Мозг давно подчинился насущным потребностям момента и, лишь засыпая, вырисовывал иногда картины будущей или – теперь реже – прошедшей гражданской жизни. Так «проводил» он дембеля до самого КПП, понаблюдал издали, как Хамид попрощался там с, может быть, малознакомым ему нарядом и шагнул за железные ворота в новую жизнь.

   Расслабленное состояние у Михи быстро сменилось озлобленностью. Вину за то, что ему ещё целый год «бурлить» в этой части, он переложил на увольнявшихся в ближайшее время

153

Винокурова и Памфилова и решил: «Говна им, а не парадки, мне тоже скоро домой». Миха вернулся на третий пост, перепрятал парадную форму получше и с пустым вещмешком вернулся в батальон.

   Известие о том, что Юсупов уехал домой ещё до того, как Миха пришёл на склады, настолько расстроило «старшин», что Миха поскорее убрался из каптёрки, боясь, что раскается в своём воровстве. Винокуров и Памфилов даже не спросили, почему он так долго отсутствовал. Впрочем, Миха и не готовился сочинять какаю-нибудь версию, зная, что закалённый армией ум найдёт десять способов убедительно отовраться. За видевший его с Юсуповым наряд не волновался: «старшины» уже два месяца сидели в каптёрке или у земляков в роте связи и общались только со своим призывом.

 

 

   Через несколько дней после того как Миха стал обладателем двух новых парадных форм, которые теперь уже лежали в очень надёжном месте, его и Митяя по телефону вызвали в штаб, в Особый отдел. Хорошо ещё трубку поднял Филипченко, который тут же нашёл обоих и передал приказ так, что никто посторонний не слышал, а то сразу же пошёл бы слушок, что Кириллюк и Митяев – стукачи Шпока.

   Вторая дверь слева по коридору на третьем этаже штаба  укрепрайона ничем особым не отличалась от других, и всё-таки перед ней всякий испытывал чувство волнения и ощущал сильное желание пройти мимо на цыпочках. Дверь называлась «Особый отдел КГБ СССР». Под большой табличкой висела другая, поменьше: «Стучите». Миха и Митяй немного потоптались, тихо заспорив, кому первым входить, но дверь неожиданно сама собой отворилась внутрь, и за нею открылся узкий тёмный коридорчик. «Входите», - донёсся из темноты голос Шпока, и, лишь они перешагнули порог, за спинами стукнулась резко захлопнувшаяся дверь. В левом тёмном углу приоткрылось окошко, за которым ничего не было видно; из него высунулась, как птица из скворечника, совершенно лысая  голова Шпока и сказала идти прямо. Митяй, как и его земляк, оказался здесь впервые: прошлый его разговор с особистом проходил в коридоре первого этажа.

   Впереди по коридорчику друзья увидели небольшую комнату – стол, стулья, сейф – с единственным окном, задёрнутым грязноватыми шторами неопределённого цвета. Совершенно подавленные, Миха и Митяй стояли бок к боку и озирались. В комнате царила глубочайшая тишина, даже извне сюда не проникал ни единый звук. Возле сейфа висел «Боевой листок особого отдела в/ч 131313», совершенно чистый, но со свежим числом и с подписью; над столом Шпока по-хозяйски расположился в тусклой золочёной раме портрет главы тайной канцелярии; в углу, у потолка, повисла плохо забеленная решётка воздуховода. Лишь только глаза двух друзей остановились на этой проржавленной решётке, как из пространства за нею послышался голос Шпока: «Можете садиться».

   - Ну, что же вы? Садитесь, - тут же раздался голос с другой стороны.

   Приятели от неожиданности вздрогнули и резко повернули головы: начальник ОО сидел за своим столом.

   - Садитесь, садитесь, товарищи солдаты… Понимаю ваше рьяное желание. Защита Родины на чужой территории – священный долг советского воина… Сейчас я вот эту бумажку…

   Шпок наклонился, чтобы порыться в нижнем ящике стола, потом ниже, наконец, его совсем

154

не стало видно. И тут Миха готов был поклясться, что в столе ещё шуршали бумагами, когда за их спинами вновь заговорил Шпок. А он появился именно из тёмного коридорчика, снова сел на своё место, и Митяй испуганно подумал: «Был же лысый, когда вошли… А теперь рыжий, собака…»

   - Ну вот…бумажки… Разобраться, помочь… Угу… А ты помнишь, Кириллюк, как тебя принимали в пионеры?

   - … Помню, - не сразу ответил Миха, почему-то соврав.

   - Ну вот, а у Веры Сидоровой ещё ячмень был под левым глазом… Он потом сошёл, в два часа ночи двадцать пятого апреля 1976 года… «Разобраться…» А вы знаете, сколько будет идти ваш рапорт в штаб округа?.. Не знаете?.. И я тоже не знаю… Вызывал, вызывал этого Романова, а он всё молчит… О чём это я?.. Рапорт… А, вы думаете, в штабе округа, нашего Краснознамённого округа дураки сидят? Нет, не дураки… Хуже… Там люди занятые…

   Тут Шпок прервал пулемётную очередь своих слов и с перекосившимся лицом вытянул вперёд руку, в которой неожиданно оказался пистолет. «Без суда и следствия», - мелькнуло у Митяя в голове. Его приятель вспомнил маму и голубое небо. По ушам ударил грохот выстрела, и Шпок оказался на столе с поджатыми по-татарски ногами, хищно шевеля усами, которых до выстрела у него не было и в помине. Одной рукой он держал за хвост расстрелянную мышь, другой – пистолет, ствол которого палач приставил к мышиной голове, очевидно, для контрольного выстрела.

   - Ну вот, вы говорите, в штабе нашего Краснознамённого округа больше ничего не делают, только разбираются с разными рапортами. Не-эт, раньше, чем бумага, которую я на вас составлю, не пожелтеет, ей ходу не дадут.

   Шпок выбросил зверя, убедившись, что тот скончался, и вернулся на свой стул.

   - Я слово даю на отсечение: два-три месяца минимум. Столько же обратно… Вот вчера передали (сверхсекретно!): в Марокко полгода назад произошло землетрясение. Погибло четыре верблюда. Один серый, другой белый, два весёлых гуся! К тому же вы служите на границе: здесь тоже такие…нужны…

   - Значит, мы не успеем до конца службы туда перевестись? – осторожно вставил Миха, боясь теперь только одного: чтобы Шпок не начал бросать гранаты.

   - А, ты про это? – уныло спросил Шпок, отклеивая усы и пряча их в стол. – Фу, какой ты… Ну, так вот, два-три месяца туда, столько же, три-четыре, обратно. Потом всякие оформления… Кому остаётся меньше года – не берут: на гроб не заработают… А вы к тому времени уже будете думать о доме. Собираешь ведь, Кириллюк, солдатские изречения для дембельского блокнота. Кстати, у тебя там, на четвёртой странице, ошибка: не зинитчика, а зенитчика. А вы знаете, какая там смертность?.. Среди водителей – тридцать процентов… У вас есть водительские права?.. Нет?.. Зачем тогда вы там нужны?

   -… Я вас не отговариваю, - сказал Шпок, сделав минутный перерыв. – Решайте сами. Но кто, кроме тебя, Митяев, починит дверь в подъезде твоего дома, которую выбили месяц назад? Плотник-то Иванчук ушёл вчера к другой женщине в микрорайон Болотопроходцев…

   - Ну что ж, - Миха поднялся, чувствуя, что сейчас бросится отсюда и вышибет дверь головой. – Если нет смысла ехать…

  Он посмотрел на Митяева.

155

   - Да, - ответил тот поспешно, - надо было раньше, теперь уже и службе конец не за горами, не за долами, не за…

   - Разрешите идти?! – рявкнул Миха, не в силах сопротивляться овладевшему им чувству ужаса.

   - Идите, я рад, что вы всё поняли и осознали… Опять же радость родителей… Дураков и без вас…

   Когда солдаты вышли, Шпок со стула протянул руку к решётке воздуховода и вытащил оттуда маленький магнитофон. «Э-эх, где новых батареек взять… - вслух сказал он и, сокрушённо покачав головой, снял парик. – И холостых патронов по мышке стрелять больше нету… Люська, вставай, хватит притворяться…»

   - О, Господи! – говорил Миха, быстро шагая по аллее и резкими взмахами отдавая честь встречным офицерам и прапорщикам. – Я думал, что сойду с ума от всего этого…

   - Да, я тоже заговариваться начал… - согласился Митяй.

   - Нет, говорили, что он с прибабахом, любит впечатление произвести. Но чтоб стрелять в мышей и ходить сквозь стены…

   - И ордена наши – посмертно – сорвались, - заключил Митяй.                     

 

 

                                                                       Глава 5

   В субботу, второго ноября, через два дня после первой годовщины своей службы в армии, Миха и Митяй пошли в увольнение, которое ротный обещал Кириллюку ещё две недели назад, к девятнадцатилетию. Начали показываться Краснопопову сразу же после обеда, но тот отправлял и отправлял устранять всякие недостатки, так что, когда восемь увольняемых вышли из батальона, солнце уже, как перебежчик, скрывалось на китайской стороне. На кино времени не оставалось, потому что с семи начинались танцы в Доме Культуры железнодорожников – самом модном в эту осень месте в городе, к тому же расположенному недалеко от УРа. Решили отпраздновать день рождения, посидев с часик в каком-нибудь местечке, где могут предложить мороженое.

   Солдат к увольнению готовится намного тщательнее, чем космонавт к многомесячному полёту. Это касается и внешнего вида, и некоторой суммы денег, собранной по землякам, и отличного знания всех мест в городе, которые могут пригодиться: фотоателье, кинотеатры, кафе, клубы и общежития. Поэтому Миха и Митяй безошибочно нашли то, что искали, просидели в кафе около часа, глазея на народ, главным образом на особ женского пола, и отправились в ДКЖД именно тогда, когда по их предположению народ повалил на танцы валом.

   - Никаких бесперспективных знакомств, - обрисовывал Миха по дороге стратегическую линию поведения. – Только с общаг двадцать пятого ГПТУ, мебельной фабрики или культпросветучилища. К любой из них от нашего забора десять минут походного шага. Местных тоже долой. Наверняка, папа окажется кадетом. Это ж город милитаристов…

   Танцевальный зал железнодорожного клуба был совсем не таким, как в Доме молодёжи.

156

Маленький, с аркообразными узкими окнами, со старинной отделкой стен, он казался очень уютным и сразу же снимал состояние скованности даже с солдат, месяцами не видевших никого, кроме отцов-командиров и опротивевших лиц сослуживцев. Друзья не стали искать, где бы приткнуться, втиснулись в самую середину танцующих и начали свою «охоту». Миха сразу пошёл на абордаж. Столкнувшись в танце с невысокой белокурой девушкой, он извинился и, дрейфуя борт к борту, спросил, откуда она. Девушка хитро улыбнулась, а рядом тут же вынырнула довольно широкая рожа со стеклянным взглядом через очки и красными ушами. «Привет, зёма! – как ни в чём не бывало продолжал Миха. – Погода хорошая. Как там наши в Индийском океане?» Михин «земляк» слишком долго формулировал свой ответ и потерял собеседника из виду. Миха лёг на крыло, совершил противоракетный манёвр и, поменявшись местами со своим другом, осторожно приблизился к смуглянке, сверкавшей, как опознавательными огнями, большими яркими клипсами: «Ты не с двадцать пятой?.. Ах, с института… Ну-ну, кусай гранит науки…»

   - Митяй, попробуй ты, - разочарованно попросил Миха в перерыве между танцами.

   - Да что торопиться? Прёшь, как танк. Подожди, будет медляк, познакомимся…

   - Дурак. Медленных будет не больше трёх. Значит, больше шести единиц бронетехники мы обработать не успеем. А если ни одна из них не базируется в нужной нам общаге?

   - Да лишь бы красивая была… - гнул Митяй свою линию.

   - Дважды дурак Советского Союза! Да пусть хоть крокодил. Нам бы только захватить плацдарм в одной из этих общаг? А там найдём и краше… Или красивее?

   - Прикольнее.

   - Во-во.

   - Ну, давай станем вон с теми в круг, - предложил Митяй. – Только ты не газуй резко: где, мол, живёте…

   - Э-э, товарищ хронический двоечник. Ты что, не изучал в школе «Науку побеждать» А ВЭ Суворова? Не знаешь правила: «Пришёл, удивил, победил?»

   Грохнула музыка, и спор пришлось прекратить. Друзья последовали митяевскому предложению, но девчонки оказались местными. Миха выяснил это в ближайшую паузу, сказав: «Время позднее. Не боитесь, что в общагу не пустят?»

   Неудачи преследовали друзей и дальше. Первый медленный танец Миха танцевал с продавщицей, коренной голопольчанкой, Митяй – с деревенской, приехавшей на время к родственникам. Второй танец Митяй пропустил, куря в туалете и излагая пьяному штатскому лет семнадцати суть военной службы; приглашённая же Михой оказалась командировочной и вообще умело замаскированной в темноте и гриме матерью не менее как двух детей.

   Вечер перешёл в завершающую стадию, и время увольнения истекало. Песни становились всё веселее, толпа просто исходилась в буйстве; некоторые даже танцевали на эстраде среди работающих на износ музыкантов, из-за чего, возможно, погасли по одному фонари цветомузыки. Но друзья становились всё грустнее: этот вечер завтра будет казаться волшебным сном, после которого просыпаешься с улыбкой, но очень быстро осознаёшь отсутствие всяких доказательств того, чем только что был захвачен.

   - Зараз пойду и скажу с эстрады: кто тута с общаги  двадцать пятого или мебельной? –

157

пригрозил Миха, но вместо этого нашёл таких же двух неудачников-артиллеристов, которым тоже сегодня некого было провожать, и устроил с ними принципиальный спор относительно тактико-технических характеристик нового итальянского крейсера, чья цветная фотография была вклеена в последний номер одного из военных журналов. Этот журнал Миха увёл из-под самого носа Мазурова, собиравшего материал для своего дембельского альбома. «Мне тоже на дембель надо готовиться», - прокомментировал он свой поступок в узком кругу однопризывников. Спор с артиллеристами быстро дошёл до предела, после которого гордиев узел рубят мечом, и Митяй стал серьёзно опасаться, не случится ли драки. Однако его друг, для которого, казалось, утверждение своей точки зрения было вопросом жизни и смерти, неожиданно осёкся, отвернулся от коллег и предложил:

   - Есть ещё вариант, фазан Митяев. Пойдём послоняемся вдоль общаги. Может, какая-нибудь деваха рыбачит из окон и поймает нас на крючок…

   Митяю оставалось только шутливо согласиться:

   - Есть, товарищ младший сержант!

   Они протолкнулись сквозь беснующуюся толпу и с некоторым сожалением покинули зал: может, счастье ещё улыбнулось бы. В пустой раздевалке находились лишь старушка-гардеробщица и какие-то две девушки. Когда друзья подошли за одеждой, одна из них говорила:

   - …Посмотрите получше, вот же мой номерок: семьдесят пять. Может, рядом повесили…

   - А я говорю: шинель военна на семс пятом. Шо ж я, не понимаю?

   Митяй отдал номерок, и бабушка, прочитав вслух: «Семьдесят четыре», шустро исчезла между вешалок.

   - Авария? – без сочувствия спросил Миха.

   - Да вот…сама номерок дала, а сама пальто не отдаёт. Шинель, шинель…

   - Получи свою форму, солдатик, - бабушка положила шинель Митяя и недовольно глянула на подружек.

   - А вторая? Вы вешали обе наши шинели на семьдесят четвёртый номер.

   - Пустой теперича крючок… Сама вот железку на место повесила… Эта шинель чья?

   - Моя, - ответил Митяй. – А вот его ещё?..

   - Девушки, у вас семьдесят пятый? – спросил Миха.

   - Да.

   Гардеробщица вдруг изменилась в лице и вновь нырнула в одёжное море. Через минуту она кинула на свой «прилавок» михину шинель и тёмно-синее женское пальто.

   - Бегут-бегут на танцульки и об одёже не позаботятся толком… - пробурчала она и ушла на стул в уголок.

   Миха взял шинель, а Митяй, который уже оделся, вдруг подхватил пальто и галантно распахнул девушке. Та смущённо поблагодарила. Митяй взглянул на друга: он молча и с

158

очень серьёзным лицом нахлобучивал свою квадратно выглаженную шапку на самый край затылка, где уже начиналась шея.

   - А вы знаете поговорку: беда не ходит одна? – немного смущаясь, проговорил Митяй. – С вами, наверняка, что-нибудь случится ещё, раз едва не остались без пальто. Я думаю, сопровождение в виде ограниченного воинского контингента из двух солдат предотвратит несчастье.

   Сказал и сразу же почувствовал, что это не его слова, а михины, но попенять себе за то, что подражает другу, не успел: девушки согласились. Зато Миха стал каким-то скучным. Правда, едва вышли из клуба, сразу же предложил взять себя под руку и именно той, которая Митяю понравилась меньше. «Холера, как он догадался?» - подумал только довольный Митяй, которому не пришло в голову, что со стороны было прекрасно видно, как он в течение коротенького разговора поедал «свою» глазами. Миха же, когда стоял возле зеркала, видел не только себя и митяевский профиль, но даже то, что бабушка-гардеробщица тихо вернулась на место у стойки и любовалась Митяевым, что-то беззвучно нашёптывая.

   Митяй, сумевший «подцепить» девчонок, полностью владел нитью разговора, впрочем, и новые знакомые оказались довольно словоохотливыми. Да и тема нашлась общая: солдат жаловался на дикие и унизительные условия увольнения, а студентки сожалели, что «бабка на вахте» после десяти закрывается и никого не пускает, «хоть тресни». Разговор о всякого рода режимных ограничениях против молодёжи настолько увлёк всех, что до самого места назначения вопроса о том, где Марина и Юля учатся, и не прозвучало. И когда парочки остановились у высокого крыльца, над которым висела бордовая стеклянная вывеска Голопольское культпросветучилище», Миха и Митяй были просто ошарашены.

   Вечер в увольнении закончился более чем прекрасно: было условлено, что во вторник обе подружки придут часов в девять вечера в определённое место у забора войсковой части своих новых друзей. Миха, лишь расстались с девчонками, вернулся к своему привычному настроению и даже пошутил, не желает ли Митяй пошарахаться под окнами общаги, как собирались, в поисках крючка, на который можно было бы пойматься.

   - Опять весёлый?.. А чего с ними-то молчал? Я за двоих отдувался. Сам же говорил: пока не найдём подруг за забором, мы не фазаны.

   - Молчал, потому что Юлька в меня влюбилась с первого взгляда.

   - Влюби-илась?!

  -  Только не делай такого выражения лица, какое стряпает наш комбат, когда узнаёт, что очередной комсомолец накурился дури. Можешь мне верить: если кто в кого влюбился, я вижу сразу. Вот и увидел, когда мы спустились по лестнице, как она сделала глаза по восемнадцать копеек и смотрит на меня не мигая. Я сразу показался себе рыцарем на белом коне в золотых латах. Ты же влюбился в Маринку, это сразу видно.

   - Я?.. Ну-у, Миха!.. Я просто разговаривал, ты сам выбрал Юлю…

   - А может, и не влюбился… Может ты, как кобель, который целый год ждал весны и, задрав хвост, рванул за первой собачонкой, которая пробежала мимо… А вот моя собачонка влюбилась по уши, это-то меня и расстроило…

   - Да ведь здорово! Теперь она тебя не бросит. Чего ты переживаешь?

   - Терпеть не могу влюблённых девок. Запомни, солдат: влюблённый пацан – просто дурак.

159

Этой не будет, другую найдёт. Влюблённая девчонка – не только дура, но и сумасшедшая. Она за тебя на смерть пойдёт и ещё будет счастлива. Ты ей нужен весь, от кокарды до подковы, навсегда, иначе – ужас, катастрофа-авария, душевная травма и т.д., и т.п… Вот и посуди: любовь – это куча проблем. Я, знаешь ли, не совсем ещё зверь. Ну, могу Грибанину по рогам заехать. А в эту…вдруг не влюблюсь? Разобью бедняжке сердце. Грех… - и Миха захохотал.

 

 

   Нетрудно заметить, что армейская жизнь несколько отличается от гражданской: в армии чаще ходят в сапогах; большие расстояния покрывают дружно – строем; не уважая экскаваторы, предпочитают лопаты; песни поют без баяна и любят носить на груди значки и медали. Военное воскресенье также отличается от мирного. Гражданский человек в выходной, если нет дачи, делает всё, что хочет. А чаще ничего не делает, чтобы отдохнуть и делать что-нибудь целую неделю. Человек в погонах, взваливший на свои плечи заботу о Родине, не имеет права расслабляться и в последний день недели. Солдат в воскресенье находится под двойной нагрузкой. И офицер, которому по воле несчастливой судьбы выпало дежурить в выходной, переносит раздражение на подчинённых, выдумывая всякие мероприятия, которые работой не назовёшь – в воскресенье работать нельзя, - но которые ничем, как работой, и назвать нельзя. И дежурный по всей войсковой части, предполагая, что солдат отдыхает и, предоставленный самому себе, может рвануть в самоволку или напиться чего-нибудь вредного, через небольшие промежутки времени строит и проверяет «наличие личного состава». Ну, и как не вспомнить про знаменитые воскресные спортивные праздники! Лишь выкрикнет дневальный о начале этого самого «праздника», солдаты разбегаются из расположений по каптёркам, бытовкам и прочим местам, где можно хотя бы один раз в неделю посидеть спокойно, поразмышлять о том о сём и избавиться от мелочной опеки командиров. Добро, если начальник праздника отнесётся к делу как к формальности. Но не дай Бог командира части или кого-нибудь из его замов жена не отпустит на рыбалку! Приедет в родной гарнизон, добьётся стопроцентной явки рот и батарей и устроит такой праздник, что начнёшь мечтать о понедельнике.

   В это воскресенье дневальный, как положено, закричал о подъёме на час позже обычного. Через минуту он вновь напомнил о себе и объявил построение. Пришлось всем срочно покидать умывальник, вытирать недобритые лица, молодым и просто очередным уборщикам расположений бросать свои тряпки и выходить на резкий ноябрьский ветер. «Зарядки нет, так построениями будут кровь пить», - ворчали солдаты.

   Пока весь батальон собирался на плацу, первые выскочившие «на улицу» успели замёрзнуть. Последним вышел дежурный «по бату» прапорщик Номин, выгонявший из казармы самых теплолюбивых.

   - Рнясь батаён!! Мирна!! – скомандовал он, ещё не дойдя до своего места. – Кто там вышел из строя?! Иванов?! А, это вы, Джапаридзе и Хасанов? – Номин сделал паузу, чтобы все увидели, что у него страшный взгляд.

   - Вы, трое из танковой роты, станьте оба в строй, или я буду вас зверствовать! Молчать! Ворчишь там… Вывести бы тебя в чистое поле, поставить ногами к стенке да пулю в лоб!.. Кто там ещё нарушает строй?! Мамедов, встань квадратом и спрячь свою морду в шеренгу!.. Всё! Теперь внимание. Сейчас все быстро умываются и наводят идеальный порядок в расположениях. Не забывайте: в воскресенье от подъёма до завтрака всего полчаса.

160

Разойдись! До построения на приём пищи – пятнадцать минут.

   Толпа хлынула в узкий проход.

   - В армии всэ дубы и всэ шумят, - возмущался Джапаридзе, расталкивая тех, кто младше призывом.

   - И чем больше дубов, тем крепче оборона, - соглашался Хасанов.

   - Чем толще!.. – выкрикнул кто-то.

   В начале девятого батальон построился на завтрак. Некоторые старшины попытались тут же увести свои роты в столовую, чтобы не мёрзнуть зря, однако Номин всех вернул, заставил проверить личный состав и доложить. Едва он скомандовал: «В походную колонну!.. Поротно!..», как из двери казармы высунулся дневальный и пригласил прапорщика к телефону. Через две минуты он вышел и обрадовано прокричал: «Прибыл ответственный по части подполковник Бонапаров! Сейчас клуб выставит оркестр! Старшинам движение к столовой осуществлять по большому кругу прямоугольником: клуб – рота связи – столовая! У клуба ответственному по части скомандовать «смирно»! Равнение сделать направо, повернув головы в бок! Всё! А пока старшинам и замкомвзводам завести подразделения в казарму до команды, которую дневальный подаст голосом!

   … Второе построение на завтрак и третье по счёту оказалось более удачным, и, пусть кругами, но в столовую попали. По возвращении Номин построил батальон и, потребовав, чтобы все смотрели на него, «не отворачивая глаза назад, как беременная корова», объявил, что можно отдохнуть, посмотреть «Служу Советскому Союзу», почитать газеты в ленкомнатах, не забывая о поддержании идеального порядка, но отлучаться из казармы запрещено, так как скоро прибудет комбат и лично проведёт собрание. Народ слушал дежурного вполуха, многие нарочно громко разговаривали, толкались. В первой роте, лишённой после увольнения Винокурова непосредственного командира, слушали анекдоты в исполнении Кириллюка.

   - Встречаются прапорщик и осёл, - мстил Миха Номину за четвёртое построение. – «Ты кто?» - «Офицер!» - «Тогда я конь!»

   - Мирзоев не понял, обернулся:

   - Ишак – офицер, конь кто был?

   - Кто там вертится?!. – рявкнул на родную роту Номин. – Сейчас попереговариваетесь у меня!.. Кто сказал: «Земля вертится»?! Умник, бл…!

   - Это Коперник сказал, товарищ прапорщик!

   - Сейчас Коперник у нас наряд вне очереди схлопочет!.. Какой ещё Коперник?!. Чётко фамилию выговаривайте!

   … В девять тридцать все батальоны, отдельные роты и взвода укрепрайона, за исключением находившихся в нарядах-караулах, построились на плацу возле клуба. Минут десять развлекались, глядя на замёрзших и прыгающих на месте музыкантов оркестра, потом начали сами прыгать, греть руками уши и желать всего хорошего министру обороны. Митяев пользовался случаем и брал у Аракеляна уроки матерщины на армянском языке. Узбекско-азербайджанский минимум, необходимый для повседневного общения с представителями тюркских наций, он уже изучил. «Вечно этот Миха вывернется, - думал Митяй, повторяя

161

замерзающими губами нехорошие слова. – Третий раз пошёл фотографироваться на комсомольский билет. В первый раз потерял фотки в автобусе, во второй раз его героическую физиономию засветили в фотоателье и даже с извинениями вернули деньги. Вот брехло. И сколько ещё Филипченко  будет ему верить?.. Наульбегов завидует: ему тоже дали сержанта, но он уже комсомолец. А Миха ещё месяц будет вступать. Говорит: заставляют, так я с них всё выжму. Зашёл бы только к нашим девчонкам».

   - Султанов, маймун, не вертись в строю! – и Митяев, чтобы погреть ногу, пнул по сапогу впередистоящего.

   - Равняйсь! Смирно! – завопил кто-то.

   На крыльцо клуба вышел подполковник. Несмотря на холод,  - в своей огромной фуражке, которая делала его похожим на гриб. «Вертолётная площадка укрепрайона», - обзывался Миха. Бонапаров начал что-то говорить, но сбился, взял брошенный околевающим без шинели музыкантом барабан, поставил на него ногу и объявил спортивный праздник.

   - Зачем барабан прыгаешь? – удивился Мирзоев. – Мурат, Мурат, Бонапар – полкан или подполкан?

   - Овца, - осёк его Карэн. – У подполковника папаха и три звёздочки.

   - Чё ты это я обзываешь, ара?! Сам пошёл! Ты чё говорил, а?!

   - Сигнал к началу кросса – три зелёных свистка! – объявил ответственный по части, показывая пальцем на зама по спорту Зайчишникова. – Почему девяносто процентов без бушлатов, а половина напялила?! Снять всем и сложить на хер стопками! Всё! Приступить к празднику!

   Холод сделал своё дело, и роты, не слушая спорторга, пускались бежать одна за одной без всякого временного интервала. Отметка полтора километра находилась за пределами части (и наряд по КПП давно держал ворота открытыми), но солдаты, быстро запыхавшись и немного прогулявшись по захолустной улочке с частными домами, брели назад, вновь переходя на бег метров за пятьсот до ждущего их с поздравлениями подполковника.  Каждой возвращавшейся с кросса толпе оркестр, дико фальшивя, посвящал тушь, а «полкан» трогал под пэша спины солдат, облаивал тех, кто не вспотел и отправлял симулянтов на повторный забег.

   Митяя прогулка по городу протяжённостью в восемьсот метров не привлекала, и он от КПП вернулся с какой-то резвой группой. Зайчишников крикнул: «Рекорд! Меньше четырнадцати минут!», а Бонапаров бросил свои прощупывания потных спин и громко спросил: «С какой роты такие молодцы?!» Никто не ответил. Я спрашиваю: «Откуда вы есть?!» Митяй понял, что его группа сформировалась стихийно и крикнул, на всякий случай повернувшись к офицерам спиной: «Первая рота второго батальона!» – «Молодцы! - тявкнул подполковник. – Все, кто пробежавшие, - на спортивный городок для продолжения!»

   Когда проклятый праздник закончился и Митяй с ротой вбежал в казарму, Миха Кириллюк, уже переодевшийся после увольнения, сидел вдвоём с дневальным у телевизора.

   - Ни… себе, Мишка! – заорал Мирзоев. – Твоя наглая за телевизором сидишь, а я как дурак бегай, да?!

   - Славик, за мной, - позвал Миха друга, не отвечая на упрёки измученных и замёрзших сослуживцев.

162

   Когда зашли в ленкомнату, Митяй не сдержался от насмешки:

   - Ну, на этот раз ты сфотографировался?

   - Да знаешь, это ателье, в которое меня послал замполит, обычно в воскресенье работает. До обеда. Но что-то они там поменяли. Седьмого, в праздник, работали, а сегодня отдыхают.. Чего лыбишься? Держи вот коротенькое письмецо от своей пассии. Они меня та-аким чаем напоили с моим любимым крыжовниковым вареньем! Юлька специально ради меня из дому привезла. Кстати, хочешь прикол? Встретил в городе, тоже в увольнении, полигонщика-повара. Помнишь, рыжий такой, маленький? Спрашиваю: как наши ямы? Вышки построили? Говорит: вышки на следующий год будут строить, а ямы, которые вы за всё лето не могли вырыть, Бацбахов выкопал за полдня.

   - Ещё бы, с его клешнями… Он один полка стройбата стоит. Такому даже лопату давать не надо: зверь.

   - Да нет. Он нанял экскаватор за десять банок тушёнки, тот всё и сделал.

   - Батальон, выходи строиться на первом этаже с табуретками! – прокричал дневальный.

   - А на кой хрен нам в строю табуретки?.. Неужто китайцы через Амур полезли?

   - Нет, - догадался Митяй. – Комбат собрание будет проводить.

   - А-а… - Миха почему-то хитро улыбнулся. – Тогда не строиться, а рассаживаться. Ох, уж этот Эфиоп… Так, тебе Марина написала про сегодняшний вечер?

   - А из батальона сможем выйти?

   - Выйдем. В общагу проникнем через подсобку. Там целую неделю уже лазят.  Я место прорыва осмотрел. Ну, пойдём на посиделки, послушаем нашего гвардейца…

   - А стулья?

   - Стулья?.. Лешевич, кому берёшь?

   - Оскомбаеву, товарищ сержант.

   - Второй – мне.

   - А я на чём сидеть буду?

   - Тебе вредно. Представь, вернёшься через два года домой с геморроем. Засмеют в деревне….

   - Вадик, - сориентировался и Митяй, - тоже возьми второй стул – для фазана Советской Армии… Молодец, Родина тебя не забудет.

   Спустя десять минут батальон сидел в коридоре. Майор Медведев держал речь.

   -… Ну что, сынки?.. Вы мне, как сироты неродные. Вот вам такой мой ультиматум последний. И даю до него сроку три дня… А кто весной будет увольняться, не надейтесь: с гвардейским значком живым никто не уедет… Воровство в батальоне я искореню дотла. Не сейчас, так потом… Кто там газету читает? Не вижу фамилии… А то сейчас сменишь дневального, а тот будет сидя слушать своего комбата… - майор сделал паузу, строго оглядел солдат. – Что-то маловато личного состава здесь. Прапорщик!.. Всех отсутствующих на

163

собрании построить в одну шеренгу. Я с ними поработаю… - Номин козырнул и снова прислонился к стене за спиной комбата, а тот продолжил. – Не все, конечно, такие сволочи, у которых поднимается рука украсть. Есть и светлые пятна. И эти пятна составляют фон нашего батальона. Их больше… Пять таких добросовестных солдат уже поехали в отпуск по родным местам и домам. Целых десять дней их будут обнимать родители, бабушки, друзья, которые тоже в основном в армии… А теперь наградим тех из лучших, кто не заслужил поездки на Родину…

   Медведев начал раздавать награды, в основном устные и заметно подобрел. Согласно его списку, в первой роте Чабаев награждался отпуском, Кириллюк и Наульбегов становились младшими сержантами, Аракелян – старшим, Оскомбаеву и Мамедову присваивалось звание отличников Советской Армии и ещё треть роты поощрялась занесением в Книгу почёта части и благодарственными письмами родителям.

   -… И не пишите домой ничего хорошего, лучше мы напишем и похвалим вас, - сказал Медведев, заканчивая собрание. – А то тут один молодой солдат первого периода службы написал родной маме. Стыдно читать, но я вам доведу… И хорошо, что такое не дошло до адреса: позору бы не обобрались…

   Майор действительно достал солдатский конверт, вытащил из него сложенный листок и прочитал: «Привет, Серёга! Пишет тебе воин-пограничник из одной секретной части Дальневосточного военного округа. Служба моя проходит нормально. Часто выезжаем в район боевых действий. Вчера китайцы пустили на нас катера на воздушных подушках, но хрен им с мясом. Я придумал поливать берег водой. А наш берег крутой и глинистый. Они лезут, пыжатся, а мы носим с Амура воду и поливаем. Стрелять-то им как? Пушки вверх задраны. У одного катера подушку прокололи, китайцев перебили. Вот на сапоге убитого врага я и пишу свою весточку. Извини, брат, пеньков нет. Это тебе не Афган какой-нибудь. Тут, брат, потруднее…»

   Батальон ржал так, что суровый майор сменил негодование на улыбку.

   - Мы этого дурака не выдадим, - раздобрился он. – Но пусть здесь, перед товарищами, поклянётся не врать. К тому же у китайцев нет тут катеров на воздушных подушках… А сейчас вас построят и поведут в клуб части на концерт. К нам приехали гости из города. Ведите себя перед гражданскими достойно воинов-пограничников. Командуйте, дежурный…

   - Батальон, выходи строиться!! – весёлым петушком пропел Номин. – Старшинам и замкомвзводам проверить личный состав и доложить!!

   … Наконец-то можно было расслабиться и отдохнуть по-воскресному. Только сейчас, расположившись в деревянных креслах клубного кинозала, солдаты почувствовали, что сегодня у них выходной. Пела гармонь, пел женский хор на сцене, а бойцы засыпали. Немногие бодрствовавшие тихо разговаривали, вспоминая с земляками родные места. Старшины и сержанты толкали и щипали тех, кто закрывал глаза, а разбудив, стыдили. В первой роте всем надоедали соперничавшие за старшинство Аракелян и Оскомбаев, но недолго. Пока они одёргивали одних, засыпали другие. Минут через двадцать после начала концерта, наслушавшись народных песен, задремали даже деды Мамедов и Глазков.

   Прошёл час. Постепенно аплодисменты, венчавшие номера художественной самодеятельности, зазвучали всё громче и громче: солдаты начали пробуждаться. И вот вместо народной музыки полилась эстрадная, на сцену выскочили восемь девушек в коротких юбках, и всё преобразилось. Зал загремел: хлопками в такт мелодии; криками, возгласами и стонами сотен глоток на десятках языков, включая вепский, корякский и тридцать

164

дагестанских; свистом десятков комсомольцев, ставших вдруг соловьями-разбойниками… Многие вскочили на ноги. Задние, теряя видимость,  вставали ряд за рядом. Откуда-то появились офицеры и прапорщики, забегали, как испуганные крысы по палубе тонущего теплохода, успокаивая подчинённых. Но батальоны продолжали бесноваться. Закончился первый танец, зазвучала музыка второго, и всё повторилось. Девушки, никогда не встречавшие столь благодарных зрителей, старались изо всех сил и приблизились к самому краю сцены. Солдаты мигом заполнили проход перед рядами. Дедовщина умерла под каблуком женских босоножек: дух протискивался вперёд, отталкивая деда, задроченный череп в грязном пэша готов был влезть на плечи здоровяку-фазану, только бы приблизиться к богиням. Казалось, ещё пара секунд, и солдатские цепи пойдут в атаку. Но последней грани никто не переходил. Какой-то боец попробовал было устроиться на верхней ступеньке короткой лесенки, ведущей на сцену, но тут же получил по уху и, не споря, слез вниз. А девушки явно чувствовали свою власть над целым полком и спокойно дотанцовывали свои фигуры. Может, они действительно ощущали себя в эти минуты богинями, ибо никогда в жизни такое количество мужчин не будет больше повергнуто у их ног, никогда в жизни их не будут любить так искренне, восхищаться ими так бурно, не задумываясь о возможных недостатках, просто не допуская и мысли о том,  что они неидеальны. Сотни здоровых мужчин готовы были оборонять их, готовы были погибнуть за них; сотни здоровых сердец распирало от гордости, что они защищают такую красоту…

   Закончился танец, закончился концерт, а воскресенье продолжилось. На обед второй батальон снова ходил «по большому кругу квадратом через роту связи». Оркестр перебазировался к столовой, где Бонапаров и принимал парад. Старослужащие раздражённо обсуждали сведения, полученные от водителя подполковничьего УАЗика Яковца: мол, зам командира не ладит с женой и имеет любовницу с двумя детьми. Основываясь на этом, Кириллюк предположил: «Жене сказал, что поехал к любовнице; любовнице сказал, что поехал к жене; а сам – в гарнизон: солдат дрочить.»

   После обеда Номин долго и нудно проверял наличие личного состава. Сначала отсутствовало человек двадцать, через четверть часа не хватало только трёх танкистов, включая старшину, но дежурный по батальону упорствовал. «Холодно, товарищ прапорщик! В казарму зайдём, там разбирайтесь!..» - неслось со всех сторон. Однако Номин выдерживал характер. Мирзоев, плохо переносивший низкие температуры, громко обвинял:

   - Зад вырывай перед Бонапар, товарищ прапорщик!

   - Он хочет стать старшим прапорщиком, - тихо подсказывал Миха.

   - Чё, старший прапорщик станешь из-за меня?! – громко предполагал Душман.

   Миха как всегда отомстил персональным анекдотом:

   - Прапорщик Номин очень хотел получить старшего прапорщика. И однажды его мечта сбылась: он получил старшего прапорщика Мясоедова из вытрезвителя.

   Из батальона вышел штабной писарь, удивился построению и, узнав у крайнего, в чём дело, сказал Номину, что танкисты, которых только в автопарке ещё не искали, после спортпраздника ушли в увольнение… Толпа хлынула в казарму. Но не прошло и десяти минут, как дневальный прокричал: «Батальон, выходи строиться на плац!» Его чуть не убили. Выходившие видели Бонапарова, который разговаривал с Номиным, и гадали, что ещё «хорошего» приготовили для них товарищи офицеры. На этот раз роты собирались очень медленно. Дежурный по батальону дважды бегал в казарму, стучал в двери каптёрок и бытовок, выгоняя самых хитрых. Уставник Бонапаров также потребовал проверить личный

165

состав по спискам, и старшины, словно издеваясь, долго ходили за папками для вечерник поверок. Наконец, батальон собрался на сто процентов, и Бонапаров объявил, что в кроссе на три километра отличилась первая рота и он будет ходатайствовать о награждении её солдат значками «Воин-спортсмен». Первой похлопали, но сама рота долго гадала над непонятными словами подполковника. Единственный знавший разгадку Митяев на всякий случай молчал, а на вечерней поверке поделился статистикой: «Сегодня это семнадцатое построение».

 

 

   В тот зимний день молодые солдаты осеннего призыва расстались с карантином и были распределены по подразделениям. Перед завтраком деды собрались в ленкомнате, расселись вокруг духов и с превеликим удовольствием начали расспрашивать о гражданской жизни, рассматривать фотографии невест. В столовой же было объявлено, что молодёжь не должна оставаться голодной. За тремя столами рота сидела повзводно. В третьем двойные порции масла взяли Аракелян, Лаанеоте и усиленно подчёркивающий в последнее время, что он тоже дед, Зайцев. Аракелян положил по порции масла духам Трофимову и Костикову и продемонстрировал им ловкое размазывание подмёрзших в холодной столовой кусочков на хлеб.

   - Ложка состоит из держала, черпала и перемычки. Ею надо уметь пользоваться как автоматом… - важно пояснил он.

   Следом за дедами масло взял младший сержант Наульбегов, а последнюю «пайку» схватил Головко. Фазан Петров и черепа Гасанов и Чуриков, которым остались хлеб и чай, выразили возмущение. То же произошло и за другими столами первой роты: деды, явно сговорившись, выделяли себя и духов. Во втором взводе дошло до конфликта: деды взяли двойные пайки, остальное мигом разошлось, и Мирзоев забрал масло у духа Капина, о котором побеспокоился Оскомбаев.

   - Душман, ну-ка верни молодому пайка!

   - Отстань, казах! Я кто?! Я год служил!

   Перебранка длилась весь завтрак. По возвращении в казарму деды остались курить в умывальнике, а фазаны принялись наводить порядок в роте по-своему. Кириллюк и Наульбегов, как сержанты, приказали четырём духам натирать полы и вежливо объяснили, что молодой первые полгода масла и сахара не ест, а если «плохо себя ведёт», то и вторые полгода тоже.

   - Не забывайте, несчастные, деды весной уйдут, и мы, тринадцать человек, станем дедами, - пояснил Наульбегов.

   Дальше принялись за черепов. После короткого спора – что важнее: землячество или один призыв -  почти единогласно решили, что единству дедов нужно противостоять единством своего призыва. Султанов, схвативший за завтраком масло вперёд Мирзоева, Митяева и Грибанина, отслуживших по году, получил несколько ударов кулаками и ногами в места, где синяки не остаются. В это время в расположение вошёл Годжаев.

   - Поленцов, Петров, я вашу маму… Что торчите в роте?! Автопарк пора идти!

   - Ты мою мать не трожь, - твёрдо сказал Петров.

166

   - Что? Фазан, да? Опух?      

   - Нам положено опухать. Ты фазаном был, мы тебя уважали, - вмешался Митяев. – Что ты его перед духами позоришь?

   - Я тебя сейчас в…

   Годжаев коротким ударом отбросил Митяя в проход между кроватями. Одновременно Кириллюк и Сайко ударили деда ногами. По коридору уже спешили Оскомбаев, Аракелян и Мамедов. Мирзоев рванул с себя ремень:

   - Убивай на … всех старых служащих!

    Коллективную драку предотвратил метеором влетевший в толпу старшина Чабаев. Он с силой растолкал всех и приказал заткнуться.

   - Кто начал?!. Я спрашиваю: кто начал?!

   - Айзер ударил Митяева, - сказал Наульбегов.

   - Да ты чё, казах! Я тебя убью! Как ты назвал?!

   - Убьёшь?! Неужели? Может, я земляков соберу, попробуем, а?

   - Стоять! – Чабаев снова оттолкнул конфликтующих в разные стороны. – На гаупвахту захотели?!. Может, ротного позвать?! Он уже в каптёрке!

   - Не вмешивай кадетов, Муса, - предложил Миха, единственный имевший какие-то отношения с гордым и замкнутым по характеру чеченцем.

   - «Не вмешивай!..» Тогда в чём дело?! На границе служим и будем друг друга грызть?..

   - Кому она на хер нужна, твой граница… - сказал Оскомбаев.

   - «На хер нужна?..» Может, ты служить не хочешь? Давай в дисбат, ты ж домой не торопишься… Я смотрю, вы о…, дедовщину устроили. Все вас подшивают, обстирывают… Как сыр в масле, живёте. А вот хрен вам дальше такая жизнь!

   - Ну да, можно и ротному стукануть, лычки получить старшего сержанта, - негромко и презрительно заметил Аракелян.

   - Ты, ара, говори, да думай. Может, считаешь, я боюсь тебя или всех вас, дедов?.. Проверьте. А насчёт стучать – ещё неизвестно, кто у нас стучит… Так, ты и ты – будете драться. И никто не вмешивается. Согласны?

   Все удивились и настолько, что минуту стояли молча. Фазаны не воспринимали Чабаева как однопризывника: он общался лишь с земляками, а в роте только со старослужащими. Даже Винокуров и Памфилов в бытность свою относились к нему с уважением. Деды же Чабаева ненавидели. Оскомбаев и Аракелян – за то, что обошёл их и стал старшиной роты. Другие – потому что относился к ним как к равным. Когда уехал Винокуров, Чабаев, ставший замкомвзводом, Оскомбаев и Аракелян замучили свои взвода, «прогинаясь» перед Швердякиным – в плане порядка в расположениях, внешнего вида, на занятиях, какие сохранялись во время армейских «каникул» в ноябре. Но вот Чабаев съездил в отпуск и вернулся прямо в каптёрку. Некоторые сплетничали, что Аракелян «стучал» на Оскомбаева и Мамедова и должен был стать старшиной, но что Чабаев сказал ротному про самоволки и

167

курение конопли Аракеляном и выслужил этим высший в роте пост. Другие этим сплетням не верили и желали старшинства своему замкомвзводу, чтобы сидел в каптёрке и меньше надоедал. Как бы то ни было, получив в подчинение всю роту, Чабаев действовал как «уставник» и «правильный» сержант. В роте таким лишь отчасти был Карэн Аракелян. Потому-то и поразились все участники конфликта предложению чеченца. Миха решил, что такой вариант им, фазанам, выгоден, и порадовался, что старшина не встал на сторону дедов, своих недавних приятелей.

   - Соглашайся, Славик, - шепнул он другу, - а то они половину из нас зашугают, а остальных от…, позвав дедов из других рот.

   - Да по фигу, я буду драться.

   - Ну, щегол, я тебя замочу.

   Старослужащие роты, поставив «на шухере» Якубова, уединились в ленкомнате и, отодвинув первые столы, устроили ринг. На дерущихся строго посмотрели с одной стены члены политбюро, с другой – седые маршалы, но предотвратить столкновения не смогли. Три минуты, пока дневальный не крикнул построение, Годжаев и Митяев обменивались ударами. Азербайджанец был заметно сильнее, но Митяев, очевидно, поставил себе целью не победу, а уродование лица противника, чего и добился. Когда разошлись, фазан держался за живот и почки, а дед сиял разбитым глазом и губами.

   … Расстановка сил в первой роте менялась ещё не раз. Немало тому способствовали новые лица, которые появились в декабре, после начала очередного полугодового учебного периода. Ими были дед Глазков, переведённый за избиение молодых сержантов из третьей роты. Он поступил под начало Кириллюка в отделение связи. В первый взвод, кроме молодого Шатурина, перевели из другого батальона Кадамбая Ташкулова, в третий взвод – Пенькина, по прозвищу Пенза, наказанного таким перемещением за сон на посту. Оба прослужили по году. Миха в первый же день подрался с наглым и высокомерным Ташкуловым, но то ли сходство характеров, то ли ещё что-то потянуло их друг к другу; одним словом, через неделю оба проводили свободное время вместе гораздо чаще, чем с земляками. Митяя это не задевало. Он увлёкся культуризмом и сплотил вокруг себя целую компанию – Петрова, Мишарина, Сайко, Пенькина, Петрянина и Якубова – которая вечера проводила в спорткомнате. В батальоне в эту зиму было не теплее плюс двенадцати, и прижавшегося к батарее отопления Грибанина бросало в дрожь, когда в расположение входил голый по пояс Митяев. Избежали страданий от холода, когда особенно неприятно было ночами, под тонкими армейскими одеялами, Головко и Сичка, откомандированные в город, в котельную гарнизона, и Бахтияров, ставший «складчиком» вместо уволившегося Батаева.

   Произошли кое-какие изменения и в сплочённых рядах офицеров батальона. Филипченко и Железняков стали старшими лейтенантами. Журавлёв перешёл в помощники начальника штаба, а взводным-2 назначили лейтенанта Сидельникова. Комбат стал подполковником и, похоже, простил подчинённым второй похищенный гвардейский значок. Замполит Краснопопов превратился в майора.

   Приближался новый, восемьдесят шестой год, год увольнения Михи и Митяя, и последнему судьба неожиданно преподнесла большой подарок. И раньше зампотех интересовался специальностью токаря, которой владел Митяев, и вот теперь гранатомётчику первой роты предложили полугражданскую жизнь: ремонт военной техники на заводе, расположенном в соседней с их, Митяя и Михи, областью. Славка, естественно, согласился и перед самым Новым годом отбыл в двухмесячную командировку в составе бригады из десяти человек.

168

А ещё восемь солдат из батальона Эфиопа отправились встречать Новый год на «губу»: став майором, Краснопопов вместе с парторгом Морозовым проверил как-то вечером все каптёрки на предмет измены Родине. И если в первой роте Чабаев вместе с каптёрщиком Седых делали красивые новые полки, то во второй и третьей сразу же обнаружились целые вещмешки сухой конопли. В танковой роте пили бражку, а во взводе связи курили «дурь» так, что Краснопопов, понюхав, стал заговариваться: «Выйдете в коридор, товарищи солдаты, и посмотрите на себя со стороны, что вы творите!»

   Новый год встретили невесело. В роте не было ни единства, ни товарищества. Миха, расстроенный уже тем, что Юля уезжала домой на праздники, к тому же стоял на тридцать первое в наряде по роте. Смениться никак не удавалось: новый наряд тянул резину и всё не принимал порядок. Миха позвал на помощь Тушкулова и, заведя сменяющих дневальных в туалет, они надавали им пощёчин. Те пожаловались своему старшине. Назревал конфликт, но, к счастью, вмешался Глазков и всё уладил: с ним в батальоне считались. «Я сам по духовству так сдавал наряды», - сказал он Михе, выдавая себя запахом изо рта.

 

 

   В сочельник восемнадцатого января, в четвёртом часу пополудни, Миха встретился с Юлей у забора своей части в таком месте, где офицеры ходили редко.

   - Как это ты умудрилась меня вызвать, красатулька? – спросил он, поцеловав девушку в розовую от мороза щёку.

   - Вы со Славой объясняли нам, как различать солдат разных призывов. Смотрю: идёт один, шапка не заглаженная квадратом, как у тебя, но кокарда выгнута. Значит, полугодичник. И найти тебя сможет: уже ориентируется в батальонах, и отказаться – тебя побоится.

   - Умница. Объявляю толстую благодарность. Можешь не говорить: «Служу Советскому Союзу». Вечером встретимся?

   - А меня на свадьбу пригласили. Прямо у нас в общаге будет, в рекреации. Уже расписались, катаются где-то.

   - Поня-атно… Повеселишься… Может, подцепишь кого-нибудь…

   - Дурак. Меня же с парнем пригласили. И Маринку тоже, но Славик уехал…

   - Оба, кадет.

   - Что? Офицер? Не бойся, я ему глаза выцарапаю за тебя. Ты же не убежал из части, рядом со своим тюремным забором стоишь…

   - Два шага от забора – измена Родине. Но нужен ведь подарок?..

   - Какой подарок?.. А, молодожёнам…

   - Ладно, красатулька. Только один вопрос: могу я привести с собой товарища?

   - Приводи. Там чисто общая гулянка будет общаговская. А он Маринке подойдёт?

   - Он бы и тебе подошёл, да я ревнивый: стрельну из гранатомёта в глаз и скажу: «Ходи с синяком»… Так, мы появимся незаметно, но с шумом, в неизвестное время, в двенадцать

169

часов. А вы не забудьте, услышав лай караульной собаки, громко и без искажений передать сигнал флажками.

   Девушка прыснула, потянулась для поцелуя и кокетливо удалилась.

   … В шестнадцать ноль-ноль Миха нашёл Тушкулова во второй роте танкового батальона, где тот играл в нарды со старшиной-узбеком. Через пять минут оба наметили план боевой операции: сначала найти подарок новобрачным, потом достать верхнюю гражданскую одежду и две парадки под низ: в общаге никто не будет спрашивать увольнительную записку. Парадную форму взяли тут же, у старшины-танкиста и, сложив её в вещмешок, Тушкулов отправился разыскивать Бахтиярова.

   В семнадцать ноль-ноль парадки были спрятаны в бытовке, туда же Миха перенёс две пары ботинок и оставленный Пуховым офицерский бушлат. Всё это дал каптёрщик Седых, пока Чабаев водил роту на фильм в клуб части. Тушкулов принёс пять банок тушёнки и пять сгущённого молока. Ещё восемь рублей оставалось у приятелей на двоих от последней получки.

   В шесть часов вечера снова сошлись в бытовке, ключ от которой Миха взял у каптёрщика и оставил пока себе. Тушкулов занял у земляков пять рублей, Кириллюк нашёл спортивную шапку. Затем оба отправились в клуб, где у Михи сохранялись старые знакомства. Клубные самовольщики одолжили на сутки меховую куртку и собачью шапку, но потребовали в оплату значки. Приятели сходили в первый батальон, пошарились за стендами в трёх ленкомнатах и нашли «Воина-спортсмена» второго разряда и «3 класс» воинских специальностей. Там же у дневального-черепа сняли комсомольский значок, утешив, что штык-нож не отбирают.

   До восьми Тушкулов и Кириллюк обходили тех, кто им когда-нибудь что-нибудь был должен. Некоторые об этом узнавали впервые. Таким способом собрали ещё два рубля. Попутно нашли старую двадцатилитровую канистру. Слазили в автопарк, наполнили её бензином и за трёшку продали канистру с содержимым какому-то гражданскому, забуксовавшему возле КПП в снегу.  Покупку бензина Миха поставил непременным условием того, чтобы солдаты (два приятеля и наряд по КПП) вытолкали старика с его «Москвичом» из сугроба. Тому пришлось согласиться.

   Оставались консервы. После ужина Кириллюк и Тушкулов тайно пересекли границу части, перебравшись через забор по стоявшей с лета лесенке, и переулками направились к ближайшей пятиэтажке. Миха звонил в квартиры и привлекал людей разговором, Кадам торговал.

   Когда перед вечерней поверкой вернулись в батальон, Миха достал из заначки свой значок «Отличника» и уговорил Душмана купить «знак», пообещав потом сделать соответствующую запись в военный билет. Мелкие деньги поменяли на десятки у сержанта-дагестанца из танковой роты и все тридцать рублей положили в красивый «гражданский» конверт.

   В одиннадцать тридцать из бытовой комнаты первой роты вышли две странные личности в полувоенной одежде. Произведённая Юрой Седых, который числился в отделении связи Кириллюка, разведка позволяла двигаться уверенно: дежурный по батальону смотрел телевизор в каптёрке своей роты на втором этаже, Чабаев пил чай у себя, дежурным по роте стоял надёжный Мишарин. Самовольщики благополучно покинули часть, а на их кроватях Седых нежно укрыл одеялами скрученные шинели. Единственной неприятной встречей было столкновение с Грибаниным, который стирал пэша в умывальнике и видел приятелей. Но до сих пор доносительства за Грибаниным не числилось.

170

   … - Ну, ты, хохол, и даёшь! А одёжа – супер! Батничек где-то достал, пуловер, джинсы! И подруга у него!..

   Миха с удивлением разглядывал Головко, сидевшего напротив за свадебным столом.

   - Не п…, Кириллюк! – Головко ловко опрокинул в рот содержимое кружки и даже не поморщился. – Подруга и у тебя здесь есть! Я в самоходы уже полгода хожу!

   - Вас там в кочегарке совсем не проверяют?!

   - Постоянно проверяют!.. Днём!

   Оба говорили громко, почти кричали: шум музыки и разговоров мешал обмену впечатлениями. Подошёл пьяный парень лет шестнадцати и стал требовать выпить с ним на брудершафт. Миха выпил, выдержал объятья юнца и сел на своё место.

   - Вы, пацаны, жрите, пейте! – восторженно продолжал Петро. – В нашей столовой так не накормят! Вот у нас дома свадьбы!.. Потом расскажу, Миха! А твоя куда ушла?! Кстати, здесь наш родной замполит лазит!

   - Кто, Филипченко?! – спросили Миха и Кадам хором.

   - Что, засали?!. Ха-ха-ха! У него здесь невеста…с третьего курса! Не бойтесь, в суете не спалит! По коридору только не шарахайтесь!

   Пришла Юля, и Миха поднялся танцевать.

   - А твой друг нерусский, да? – спросила девушка.

   - Он чёткий пацан. Таких у нас в роте всего двое…считая меня. А в вашей общаге вообще таких нет. Мне по фигу нация, главное, что за человек. Хотя даже интересно, что он узбек. Он так рассказывает о своей Родине, что я решил: после армии обязательно съезжу туда… Уверен, меня примут там как родного. Они ж гораздо гостеприимнее нас. И к казахам нашим съездил бы, и на Волгу…и на Урал… Конечно, каждый прапорщик своё болото хвалит, но всё равно…

   - Опять ты, Миша, о прапорщиках. Может, ещё анекдот расскажешь?

   - Что там за суета?

   - А, девки хотят со всех подарки содрать…

   - Вот про подарки и расскажу. Два прапора собираются к третьему на день рождения. «Что подарим?» - «Давай подарим книгу». – «Нет, не пойдёт, у него уже есть одна…» Смотри, Кадам девчонку подцепил. Не теряется.

   - А к Маринке Вовчик клеится из триста пятнадцатой комнаты.

   - Где? Я ему сейчас гранату брошу.

   - Потом, потом. Пошли за стол.

   … - А теперь поздравительное слово от Советской Армии! – провозгласила девушка, собиравшая подарки, когда перебрала всех знакомых гостей.

   - Можно, мы просто подарим конвертик без всяких спичей?.. Он не пустой, - попросил

171

Миха.

   - Нет! Нет! Обязательно надо что-то пожелать молодым!

   - Миша, давай, - попросила и Юля.

   - Ну, если моя принцесса просит… Товарищи! Свадьба у нас безалкогольная, поэтому прошу наполнить кружки белый чаем!.. Вот так… Дорогие Нина и Витя. От Вооружённых Сил Советского Союза, от Военно-Морского Флота…

   - Вы ещё и плаваете?! – выкрикнул кто-то.

   - Плавает навоз! – строго заметил Миха. – А солдаты передвигаются строем.

   - Тихо! Тихо! Пусть говорит!

   - … и от нас с моим другом лично желаю вам счастья и достатка, удачи и взаимопонимания. Чтоб у вас было много-много девочек, потому что на женщинах держится наша оборона… -  Миха выждал, пока стихнут смех и комментарии к его словам, и продолжил:

   - Женщины заботятся о семье и растят детей. Женщины ждут нас с войны и из армии. Не было б в тылу красивых девушек и женщин, что б мы тогда защищали?.. Разве партию и правительство… За девочек!

   Не успел Миха поднести ко рту свою кружку, как в коридоре показался Филипченко: в гражданской одежде, с мусорным ведром.

   - Ой, что это у тебя упало?! – Миха нырнул под стол.

   - Где?! – крикнул Кадам и исчез следом.

   - Я помогу! – воскликнул Петро и бухнулся под стол.

   Через пару секунд Миха поднялся с носовым платком в руке и торжественно отдал его Юле. Та удивлённо посмотрела на парня, но спросить ничего не успела: все закричали: «За девочек!!», стали выпивать, а подруги позвали её из-за стола.

   Спустя пять минут, в течение которых военнослужащие, низко склонившись над блюдами, усиленно закусывали, Юля вернулась, сияя улыбкой.

   - Миша, знаешь, что девки про тебя сказали?

   - Угу. «Красивый», «обаятельный»…

   - Зазнайка! Они сказали, что ты общительный и подарил аж тридцать рублей, а редко кто и по десятке давал.

   - Мне комбат выдал деньги. На, мол. Пусть молодожёны будущих защитников рожают.

   - А ты им девочек пожелал…

   - Вот именно… Чтоб не хоронили детей. У нас вон за неделю по …ой армии шесть человек погибло: в караулах, на полигонах. И так каждую неделю. Командир по понедельникам сообщает. Предупреждает нас, глупых…

   - Слушай, а что за платок ты мне подсунул?

172

   - Где платок? – Миха резко отодвинул стул и исчез под столом.

   Тушкулов и Головко последовали за ним, но молча.

   - Эй, ребята, вы что? – растерялась Юля.

   - Красатулька, не вставай со своего места. Там наш замполит.

   - Где?.. Тот, с ведром?.. Да, он военный… Всё, ушёл. Пойдём танцевать.

   - Пойду. Но сначала познакомь Кадама с кем-нибудь… Хохол, ты куда?

   - Всё, братцы! До встречи! – Головко подхватил под руку свою подругу, которая подала ему знак, и исчез в толпе танцующей и просто слоняющейся молодёжи.

   - Маринка опять с Вовчиком, - заметила Юля подругу.

   - Неверность – грех, неверность солдату, охраняющему покой Родины, - двойной грех. Ты, миленькая, пока попляши с подружками, а мы сходим втроём в туалет.

   Миха двинулся сквозь толпу к танцующему Кадаму и вопроса «Почему втроём?» не услышал. Впрочем, Юля привыкла уже к таинственным словам и поступкам друга, и, будучи к тому же покладистой и доброй по характеру, а также, как и предполагал Миха, испытывая к нему некоторую влюблённость, относилась ко всему необъяснимому в его поведении довольно спокойно. Между тем девушка очень бы удивилась, понаблюдай она за своим ухажёром пару минут. Пробившись сквозь толпу – а танцевали уже не только гости свадьбы, а, наверное, всё население общежития – Миха увлёк за собой сослуживца и направился в другую сторону. В одном месте он остановился, начал танцевать, но через несколько секунд стал говорить что-то прямо на ухо высокому, с чёрными кудрями студенту. Тот отвечал, даже положил руку Михе на плечо. Потом оба пошли в коридор, Кадам двинулся следом.           Через две минуты в туалете происходила следующая душевная беседа.

   - … Зёма, если тебе туго соображается, ты умойся холодной водой. А я могу ещё раз обрисовать диспозицию.

   - Что ты мне толкуешь, боец?!. Мне п…! Я могу вас … обоих!

   - Нет, всё-таки тебя надо умыть… Ладно, попробуем ещё раз.

   - Да пошёл ты…, понял?!. Уехал твой корефан, я с нею буду отдыхать!.. Она и сама на меня вешается! Так что отбой, армия! Разойдись!.. А твоему кенту мы с Мариной напишем нежное письмо!

   - Хватит ему одного письма, - сказал Кадам, до сих пор молчавший у двери.

   Он подошёл к студенту и тяжело ударил его кулаком в грудь. Парень, совершенно не готовый к обороне, вдруг сел на унитаз верхом, как лихой наездник, и по-казачьи тряхнул кудрями. От сильного удара он закашлялся и с минуту тщетно пытался сказать грубость.

   - Вдвоём, бл.., рейнджеры, бьёте, да?

   Миха подошёл ближе:

   - Ты думаешь, мы тебя бьём?.. А ты знаешь, засранец, что такое – бьют. Бьют – это когда полчаса, час тебя п… без перерыва. Накатят, дадут отдышаться, снова накатят. И так продолжается, продолжается! И ты не знаешь, когда это кончится! Может, вообще никогда!!

173

И ты готов забыть своё имя, родную маму, только чтобы тебя оставили в покое!!.

   Каждую фразу Миха говорил всё громче и злее, и противник его смотрел снизу вверх сначала враждебно, потом испуганно, а под конец михиной тирады – с ужасом.

   - Так что мы тебя ещё не бьём… Пригладили слегка, чтоб ты, баран,  протрезвел. Но если будешь упираться рогами, то мы тебя будем … до утра. Потом ещё придём. А потом ты Марину уже не будешь хотеть… Потом ты будешь хотеть одного: повеситься с горя. Понял?.. Я спрашиваю: «Ты понял, начальник унитаза?!!»

   - Мы с пацанами вас убьём… - студент всхлипнул.

  -  Какие у вас тут пацаны? – уже спокойно возразил Миха. – Четыре алкоголика и полтора наркоши?.. Да и кто за тебя, дурака, впрягётся, когда я объясню причину…эксцесса?

   - Я в вашу часть сообщу…

   - Миха, что ты его уговариваешь? Выбросим чмыря в окно.

   Миха оглянулся на Кадама: тот подмигнул.

   - Якши, кардаш. Экспертиза покажет: был пьян. Белая горячка… Вставай, придурок, хватит молиться! Избавим Родину от будущего нерадивого солдата!

   Кадам открыл одну створку окна, предварительно подперев входную дверь каким-то обломком швабры: Миха схватил студента за шевелюру и закрутил ему назад одну руку.

   - Э!.. Э!.. Вы что, …?!

   - Бери, - твёрдо сказал Миха.

   Кадам подхватил парня со своей стороны, и тот заболтался на весу.

   - Мужики! Вы чо! Гоните?! Обломитесь! – студент побледнел и попытался вырвать руку или ногу.

   - Летать не умеешь?.. Зря. Теперь поздно учиться.

   - Вас же посадят, отпустите!!

   - Хуже, чем в армии, не будет… Ну, разгоняемся.

   - Э, б…, да вы чо!! Клянусь вам, я к этой девке и на сто метров не подойду!!

   - Брат, мне показалось? Вроде донжуан одумался?

   - Показалось. Бросаем щенка.

   - Да вы чо, глухие?! Клянусь!! И жаловаться никуда не буду! Последней сукой считайте, если настучу кому!

   - Три-четыре! – скомандовал Миха, и несчастный грохнулся об пол плашмя. – Ну вот. Теперь тебе в армии будет легче: уже кое-что понял в жизни… Вытри сопли и возвращайся на свадьбу, гуляка. Отныне ты мне друг, товарищ и брат. Понял?

   - Понял, - со стоном, потирая ушибленный локоть, ответил парень.

174

   - Будут проблемы, я свой батальон приведу тебе на помощь. С боевым оружием и развёрнутым знаменем… Окно не забудь закрыть, пехота.

   … Возвращались приятели из самоволки в прекрасном настроении. О том, что не выспятся – не беспокоились: или днём найдут время вздремнуть, или вообще обойдутся. Не молодые уже.  Главное – замечательно провели время, пообщались с девушками. Красивым лицом и крепкой фигурой Кадам покорил сердце одной симпатичной второкурсницы и пребывал теперь на седьмом небе: то-то умрут от зависти земляки. Он тоже умел играть на гитаре, и вдвоём с Михой на двух инструментах они исполнили песню о любви, которую пели у себя в роте и которую сейчас посвятили молодожёнам. Невеста по требованию подруг, и в первую очередь Юли,  певцов наградила поцелуями.

   Благополучно преодолев забор части, приятели подошли к родной казарме. У входа кто-то стоял, и пришлось спрятаться. Вдруг незнакомец рванул прямо в направлении того места, где они устроили засаду, и упал ничком в снег. Дверь казармы открылась, вышел дежурный по батальону. Постояв немного, он забросил пол деревья окурок и вернулся внутрь.  Из снега поднялся – и Миха с Кадамом узнали одновременно – Витя Глазков. Выбора не было: перед ними стояла общая задача вернуться в казарму, и Миха окликнул деда своей роты.

   - Ни … вы гуляете, ребята, да ещё по гражданке! Поможете зайти в батальон и не нарваться на кадета?

   - А мы думали, ты поможешь.

   - Ну, тогда есть одна мыслишка. Можете откуда-нибудь позвонить в батальон и вызвать нашего дежурного в штаб?

   - Я могу из клуба. Там музыканты дневалят, я их всех знаю. Если не спят, дармоеды.

   - Не сдадут?

   - Смотря кто на тумбочке.

   Через пять минут Миха был в клубе и, стоя рядом с заспанным дневальным, который, к счастью, проводил ночь на стуле недалеко от входа и быстро открыл старому знакомому, набирал на телефоне номер своего батальона.

   - Алло! Второй батальон?.. Дежурного по батальону старшего лейтенанта Трофимова вызывает дежурный по части… Это дневальный по штабу Иванов… Всё, брат, спасибо. Телефонов много, не догадаются. Ну, я побежал. Закрывайся.

   Через десять минут самовольщики, переодевшись в бытовке, шли спать. До подъёма оставалось два с половиной часа.

 

 

   - Кириллюк, кыш с царского места! – лейтенант Сидельников, выходивший на заряжание оружия, потирал замёрзшие руки. – Что ты там пишешь?

   Миха встал из-за стола начальника караула, но блокнот убрать в карман не успел.

   - Та-ак, посмотрим… «Край, который ты защищаешь»… Даже карта прилагается. Да ты шпион!

175

   - Такую карту в любом книжном купите. Все продавцы шпионы?

   - «Воин, знай своего вероятного противника». Интересно. «Пишу всё это в годы службы, Чтоб через много-много лет О жизни юной и суровой Какой-нибудь остался след». Хорошие стихи. Сам сочинил?

   - Есенин.

   - Не остри… А это чепуха: «Бог придумал любовь и дружбу, А чёрт караульную службу…»

   - Ну да, вы ж на посту не мёрзните…

   - Ты что ли на первом, у Знамени, мёрзнешь?.. «Не смейтесь над теми, Кто в серых шинелях, А смейтесь над теми, Кто их не носил…» А это ерунда: «Молитва солдата». «Так спаси нас Бог, от ночных тревог…» Это ж уклонение от службы.

   - Статью повесьте.

   - Что?.. Ты дошутишься! Найду что-нибудь против армии – блокнот уничтожу.

   - Там не против, там про…

   - Так, пошла лирика:

                                                    Нам от вас обещаний не надо,

                                                    Знаем, как вы умеете ждать.

                                                    Только жаль, что два года солдата

                                                    Ждёт одна лишь родимая мать.

А тебя, Кириллюк, кто-нибудь ждёт дома?

   - Мама, товарищ лейтенант… И милиция…

   - Это что такое? «Пусть будет проклят тот Отныне и до века, Кто вздумал армией исправить человека». Этот лист вырвем.

   - Товарищ лейтенант! Та… Эх, товарищ лейтенант.

   - «Не верьте женским тем слезам, Ведь крокодилы тоже плачут». Оригинально… А это вырвем:

                                                    - Люблю поход, - сказал комбат,

                                                    Садясь в свою машину.

                                                    - И я люблю, - сказал солдат,

                                                    Взвалив гранатомёт на спину.

Не подходи!.. А то весь блокнот порву. Вот там и стой… «В армии не проводят КВНы: все весёлые на губе, а находчивые дома». Ну, это ладно. «За два года солдат съедает столько овса, что потом стыдно смотреть в глаза лошади». Какая чепуха… «В армии всё круглое переносят, а квадратное перекатывают». Эт точно. Но всё равно вырвем.

176

   - Я вам дарю блокнот. Самое интересное выдираете. Надо было мне гимн раз десять написать, тогда б всё правильно…

   - Не расстраивайся, ещё немного осталось посмотреть… Так: «Армейский толковый словарь». «Кросс – живые и мёртвые. Казарма – как закалялась сталь. Политзанятия – сонное царство. Баня – каким ты был, таким остался. Забор части – граница не знает покоя». А почему не по алфавиту?

   - Зато по росту.

   - Ты всё шутишь? Тогда не расстроишься, если мы вырвем эту клевету на Советскую Армию.

   - А вы её знаете: армию? По нашим меркам вы ещё дух.

   - А кто ж ты будешь?

   - Я прослужил год, значит, фазан.

   - А я прослужил четыре.

   - Училище – это не служба. Вот сейчас для вас начнутся проблемы. Все офицеры делятся на карьеристов, пофигистов и уставников. Будете выслуживаться – пойдёте вверх, нет… Небось, квартиру не обещают, зарплата небольшая?

   - Ну, почему же. Почти триста пятьдесят получаю. Живу пока в общаге, но я холост…

   Договорить лейтенанту не дал телефон.

   - Да?.. Хорошо искали?.. Понятно. Ждите… Кириллюк, кричи тревогу: пропал часовой в автопарке!..

   Спустя полчаса десяток караульных во главе с Сидельниковым и Аракеляном во второй раз обошли весь парк техники: Мирзоев как в воду канул. Ещё раз отдельно обшарили места, наиболее пригодные для сна, хотя на февральском морозе спать было затруднительно и опасно. Тогда Зайцев, выдавая место, где самому приходилось скрываться от несения караульной службы, оттянул дверь одного из боксов и залез внутрь. Там он похлопал дверцами ГАЗ-66 и вылез обратно: в машинах Мирзоева тоже не было. Собрались у КТП. Офицер размышлял о том, что делать, солдаты проклинали Душмана: надежда хоть немного отдохнуть перед сменой растаяла. И вдруг где-то поблизости раздался звук, очень похожий на храп. Все переглянулись, но решили, что показалось. Только кто-то заговорил, как снова рядом захрапели. Аракелян подбежал к пожарному щиту и поднял крышку ящика с песком. Внутри при свете лейтенантского фонарика обступившие ящик солдаты увидели Душмана. Очевидно, засыпая, он плотно завернулся в постовой тулуп, но потом согрелся, открыл лицо, которое густо покрылось инеем.

   - А вот автомат, - показал Аракелян на щит, где среди ломов, лопат неприметно висел АК-74.

   Оружие часового Карэн снял и забросил себе на плечо, а Мирзоеву сунул в руки короткую пожарную лопату. Вмиг повеселевшие солдаты закрыли ящик и постучали по крышке. Душман ещё раз хрюкнул, потом притих. Стукнули ещё раз.

   - Кто там на хер стучишь, голова дурной?!

177                

   - Мирзоев, смена пришла!

   Ящик открылся, часовой сел, продрал заиндевевшие глаза, потом тяжело вылез, отбивая замлевшие ноги. При этом он крепко прижимал обеими руками красную лопату.

   - Нехер смеёшься, басмач! – почему-то на Султанова обиделся соня, хотя хохотали все.

   - Автомат одень на плечо! – сказал Сидельников, тоже посмеиваясь.

   Тот сделал привычное движение и, увидев, что у него в руках, посмотрел на щит.

   - Где оружие?

   - Китаец воруешь, товарищ лейтенант. Амур переходи и меня обворуешь…

   - Вот сейчас и пойдёшь искать того китайца.

   … Когда поисковая группа из бодрствующей смены вернулась в караулку, Сидельников устало свалился на топчан в своём кабинете, приказав:

   - Кириллюк, разбудишь меня, если засну…когда подойдёт время смены…

   - Да пусть стоят балбесы, товарищ лейтенант. Подумаешь, минус тридцать четыре, - ответил Миха, переписывая стишки с вырванных листков обратно в свой блокнот. – Такие, блин, воины, не укрепляют оборону, а подрывают…

   Сам он умудрялся спать на первом посту, в штабе, стоя.

 

 

   Для Аракеляна, Оскомбаева, Мамедова, Зайцева и других долгожданный приказ «Об увольнении из рядов Вооружённых сил СССР…» вышел в конце марта. Глазков устроил перевод солдат роты на следующую ступень армейской иерархии, остальные семь однопризывников ассистировали ему. За какие-то двадцать минут первая рота месяца на два лишилась духов: Шатурин, Капин, Трофимов и Костиков уже в качестве черепов почёсывали места на теле, через которые повышался статус солдата. Следующие шестеро выдержали по двенадцать ударов ремнём и гордо предстали перед ротой в качестве фазанов, прослуживших почти половину срока. Исключением были складчик Бахтияров, редко появлявшийся в батальоне, и наотрез отказавшиеся от процедуры Каныкбаев и Якубов. Отказалась от перевода и большая, оппозиционная часть фазанов. Глазков с бандой поймали лишь Пенькина, Петрянина и Грибанина. Били им чисто символически. Схватили было и Мирзоева, но получили столько матов и проклятий, сколько не навлекли на себя наши солдаты за всю войну от настоящих душманов. На крики прибежал дежурный по батальону Сидельников.

   - Я все эти дембеля зад постукай, товарищ лейтенант! – соврал своему взводному Душман. – Ваша тоже череп надо становиться.

   Идею одобрили, и Глазков, Оскомбаев и Аракелян попытались схватить лейтенанта. Но тот дёрнул кого за нос, кого за ухо, и наглые поползновения пресёк.

   Миха и Кадам всё же поддержали старую традицию: дали свои, чистой кожи, с загнутыми бляхами ремни каптёрщику Седых и велели слегка прикоснуться к одному месту по шесть раз. Потом обнялись и поздравили друг друга со званием дедов Советской Армии.

178

   Праздники непродолжительны и на гражданке, тем более у военных. Началась подготовка к весенней проверке. Эти две-три недели всегда давались тяжело: приводились в порядок все помещения, всё имущество, и на сон выходило лишь часа по три в сутки. Но на этот раз было тяжело как никогда. Сначала комбат провозгласил переделывание ленкомнат и бытовок, и полбатальона занималось по ночам обворовыванием окрестных строек. Потом началось всё более жёсткое закручивание гаек в отношении дисциплины. Причины тому были вескими: погиб водитель в роте связи, застрелился из-за неосторожного обращения с оружием в полевом карауле солдат из первого батальона. Офицеры зверствовали, и обычный синяк в танковом батальоне вызвал разбирательство в прокуратуре. Трое танкистов готовились в дисбат за неуставные отношения. Комбат Медведев, подразделения которого обошли крупные ЧП, дневал и ночевал в казарме, не давая покоя ни офицерам, ни солдатам.

   И вдруг первой роте улыбнулось счастье: её стали готовить для показательного боя, который предполагалось продемонстрировать какому-то офицерскому совещанию. Целую неделю рота ходила в спортзал, где училась драться автоматными прикладом и штыком, приёмам рукопашного боя; по десятку раз проходила полосу препятствий, расположенную между штабом и вещевыми складами. Но по ночам, когда весь батальон прибивал, красил, белил, первая рота спала. Свои помещения были уже приготовлены, а имуществом занимались каптёрщик Седых и Чуриков, ноги которого покрылись «розочками», не позволявшими носить сапоги.

   В это-то бурное весеннее время вернулся в родную часть рядовой Митяев. Из штаба, куда привезли всю командировочную группу, он направился прямиком в свой батальон, в канцелярию роты, дабы доложить о прибытии. Митяй даже не стал стучать в дверь, отвыкнув за зиму от казарменных обычаев.

   - … твою мать! Где ты раньше был?! – бил по стенам и потолку каптёрки голос Номина.

   Большой прапорщик склонился над виновато съёжившимся Гасановым и возмущённо размахивал руками.

   - Это ещё кто там?!. Митяев!.. Морду отъел в тылу, как беременная жаба! Солнышко ты наше, спасай! Видишь воина?!. В самый ответственный момент у него вдруг заболел живот! Просится в санчасть! В полевой караул ты у меня за отказ поедешь с третьей ротой! Будешь, как беременный осёл, по посту бегать! Митяев, рота перед офицерскими сборами показывает полосу препятствий. Дуй туда. Разберёшься, ничего особенного. Там уже начинается, и где мне замену искать?.. Ты в какой группе, дезертир?!

   - Вторая.

   - Отлично. Пойдёшь, Митяев, через полосу препятствий ближе к забору. Бросай вещмешок. Бери противогаз. Оденешь сразу. Вперёд!

   Митяй, смекнув, что дело серьёзное, других объяснений не потребовал. Через минуту он уже был на месте и, ещё подбегая к полосе, понял, что битва в разгаре. Из двух колонн его сослуживцев с интервалом в минуту убегали попарно два солдата. Митяй встал в хвост дальней колонны, никем не замеченный: все уже одели противогазы. Одел и он, успев немного разглядеть препятствия и большую группу офицеров у танкового батальона. Взорванные дымовые шашки скрывали предметы и людей вокруг. Последний в колонне вдруг стал мотать портянку и махнул Митяю рукой: беги, мол. Полоса начиналась с бревна, перекинутого через длинную яму. Митяй быстро добежал до середины, даже не наклоняя головы, что делал кто-то впереди него. Но тут бахнула ещё одна шашку, следом, где-то совсем рядом ударил очередью пулемёт ПКСН, и Митяя как ветром сдуло в яму. «Да холостые ж,

179

наверное», - подумал он, но всё же добрался до конца ямы, не высовывая головы над её краем. Последний из их группы подал руку и снова подтолкнул вперёд. Митяй вбежал по бревну на двухметровую высоту и тут же наткнулся на солдата, который сидел на корточках и шарил рукой в поисках соседнего бревна, на которое нужно было перепрыгнуть. Подбежал замыкающий и снял противогаз, чтобы лучше видеть. Это был Кириллюк.

   - Эй, Якут, нэ бачишь чё ли?.. Сигай! – крикнул он.

   Митяй хотел поздороваться с другом, но тот закашлялся и ему пришлось снова натягивать противогаз. Оба рванули следом за Якубовым. Наконец, Митяй преодолел все препятствия из дерева и кирпича и помчался к финишу. Вдруг из голубого дыма на него бросилась фигура во всём чёрном, с измазанным сажей лицом и автоматом наперевес. Митяй с перепугу схватился за штык, не зная, что делать.

   - Только не бросай меня, я сам, - громко всхлипнул чёрный человек и тут же эффектно упал.

   - Грибанин, - догадался Митяй, вбегая в розовый дым.

   Сзади опять сухо застучал пулемёт, справа какой-то отчаянно-нечеловеческий голос завопил «Ура!!», а Митяев нос к носу столкнулся с ещё одним чёрным, который высоко поднял над головой деревянный нож. На этот раз Митяй не думал и вделал врагу «мельницу», как учил Миха. «Да я бы сам упал! Надоело уже», - услышал он плаксивый упрёк и узнал голос Лешевича. Через десять метров был финиш, и преодолевшие полосу препятствий строились в шеренгу.

   … Проверка прошла как обычно. Первая рота в целом на «хорошо» сдала политическую подготовку и ЗОМП (защиту от оружия массового поражения). В памяти же Кириллюка и Митяева эта, предпоследняя в их службе, проверка осталась благодаря одному забавному эпизоду. Однажды в батальон забрёл проверяющий, подполковник-инженер, и остановил Миху вопросом, почему тот, проходя мимо, не отдал честь.

   - А у нас в казарме не отдают, товарищ подполковник. Только снаружи.

   Миха спокойно разглядывал чужого «полкана», хорошо сознавая, что солдату опасаться нечего. Зато разом приоткрылись двери кабинетов комбата, замполита и зампотыла. Но выйти никто из офицеров не решался.

   - В казарме не отдают, товарищ младший сержант?

   - Никак нет. Только дневальный.

   - Ну, ладно, идите.

   Миха заметил десяток глаз, устремлённых через щели приотворённых дверей не него и на проверяющего и решил продолжить разговор.

   - Разрешите позвать дежурного по роте, товарищ подполковник.

   - Зачем?

   В ответ Миха открыто и вежливо улыбнулся: для порядку, мол.

   - Нет, нет. Я сам всё посмотрю.

   - Разрешите идти, товарищ подполковник?

180

   - Идите, товарищ младший сержант.

   Но Миха никуда не ушёл, а встал рядом с Митяевым, который дневалил по роте вместе с Мамедовым и Султановым.

   - Сёйчас, Славк, будет концерт. Подожди, полкан свалит.

   Проверяющий, действительно, вскоре ушёл, ни с кем из офицеров не переговорив. А те, едва хлопнула входная дверь, высыпали из кабинетов и окружили Миху.

   - Доложите мне, сержант, о чём с вами разговаривал проверяющий, - потребовал Медведев, подбежавший первым.

   - Да он спросил, как служится. Я сказал, что у нас очень справедливый и заботливый командир батальона и нам завидуют солдаты других подразделений.

   - Что, что? – не услышал Краснопопов, чёй кабинет был чуть подальше «эфиоповского».

   - Спросил, как у нас поставлена воспитательная работа. Я говорю, комсомольские собрания проходят часто, неуставных отношений в батальоне нет, - продолжал врать Миха и, остановившись взглядом на зампотыле, прибавил:

   - Мыло, спрашивает, вам дают, бельё вовремя меняют? Я отвечаю: никаких претензий, всё вовремя, чистое, выглаженное.

   - Молодец, сержант, - расцвёл Медведев.

   - Он младший, - поправил замполит.

   - Считай, что уже сержант. Вот собственноручно даю слово.

   Краснопопов не остался в долгу:

   - Ты будешь поощрён благодарственным письмом родителям. Как твоя фамилия?.. Кириллюк? Вот его родителям и отправим благодарность.

   -… Миха, «собственноручно даю слово» - это по-русски? – спросил Митяй, когда офицеры ушли.

   - Что, ты не знаешь: у нас в батальоне тридцать пять наций, а чурка одна – комбат.

 

 

   Высокое начальство решило зимний период завершить общими тактическими учениями. Накануне Медведев интригующе заявил батальону, что «выступаем завтра вечером на рассвете, в неизвестное время в пять часов». Однако часы на первом этаже всё время отставали, и тревогу крикнули лишь в пять десять. Этих минут танковому батальону хватило, чтобы завестись, проехать кому двадцать, кому и триста метров и сломаться. Танки перегородили автопарк и выезды на ближайшую к гарнизону улицу. Ломались и машины. Все друг друга дёргали, рвали верёвки и тросы, перегораживали путь тем, кто выезжал благополучно. Первый батальон процентов на пятьдесят успел выскользнуть из этой неразберихи, второй увяз на все сто. Взбешенный тем, что ему не достаётся повоевать, Медведев носился от машины к машине и орал: «Не заводится?! Поехали, потом заведёшь!» Годжаев, не спрашиваясь ротного, двинулся не через ворота автопарка, где отдувались

181

чёрным дымом Т-55, а через КПП, предназначенное лишь для подполковничьих УАЗиков. За первой ротой потянулся весь второй батальон. Швердякин придумал оправдание: «На войне всё позволяется. Потом подметём асфальт».

   Выезд из города всегда был праздником для солдат, даже во время учений: можно было поглазеть на людей, на девушек, на свободный мир, который после серо-зелёного, военного казался красочным и богатым. В кузове все старались сесть ближе к краю, несмотря на то, что в глубине, под тентом, было теплее. На этот раз крайние места в годжаевском ЗИЛе заняли Чабаев и Тушкулов, которые всю дорогу дразниди Душмана: «Девушка! Девушка!» Тот поспешно выглядывал, а по улице шёл какой-нибудь старик.

   Через сорок минут прибыли в район обороны на развилку дорог, откуда роты обычно рзъезжались по своим участкам вдоль Амура. Комбатовский УАЗик уже стоял в ожидании. Офицеры отправились за указаниями, а Миха, впервые увидев Краснопопова в полевой форме, новенькой, щегольской, пошутил: «Комбат пешком не ходит, он берёт с собой УАЗ-469 или замполита».

   - Лучше расскажи анекдот про прапоров, - попросил Чабаев, у которого свои шутки не получались. – Ты их каждый день придумываешь…

   - Муса, мои истории рождает жизнь… Вот вчера, например, старшина Чабаев говорит прапорщику Номину: «Товарищ прапорщик, к тебе жена пришла». - «Не «к тебе», - поправляет Номин, - а «к вам». – «К нам она вчера приходила».

   Посмеяться над выдумкой не успели.

   - Ну всё, доржались: замполит к нам идёт… Или к тебе, - объявил Мишарин.

   Действительно, Краснопопов, только что заглядывавший в кузов машины второй роты, быстро направил стопы к ЗИЛу с подчинёнными Швердякина. Почему-то ему сразу не понравился Курбанов, сидевший на борту.

   - Почему вы, солдат, сидите ко мне спиной, когда я обращаюсь прямо вам в лицо?! Что за подворотничок такой?! Проволоку туда засунули что ли?! Поставьте автомат на колено левой руки и отвечайте!.. Повис на борту, как танк на заборе! Сержант, вы на меня не таращите взгляд, а разберитесь с внешним видом своего подчинённого, научите подшиваться! В армии всё однообразно: всё подстрижено, отглажено, посеяно песком!.. Так, первая рота, ящик с переносной ленкомнатой не забыли?!

   - Остался в части, товарищ майор, - ответил Чабаев. – Мы ж только на сутки выехали. Для оружия места мало.

   - Вы в курсе, сержант, сколько продлятся учения?! – загремел Краснопопов. – А вдруг война?! Что вы тогда будете делать без переносной ленкомнаты?!

   - Вдруг только понос бывает, - негромко сказал оскорблённый Чабаев, А Краснопопов сделал вид, что не услышал.

   - Гда ваш замполит?!. Филипченко!

   - Не бери в голову, Муса, - сказал Миха, когда майор отошёл. – Я тебя развеселю. Значит, встречаются в тайге два медведя. «Чего от тебя соляркой воняет?» - «Да вчера зампотеха съел у вояк». – «То-то я смотрю, солдаты тайгу прочёсывают. А я вот месяц назад замполита съел, так до сих пор не хватились…»

182                

   Вернулся Швердякин, и в машине услышали, как он сказал офицерам роты: «Наш придурок всю документацию по учениям забыл. Будем ждать здесь». Солдатам разрешили размяться под апрельским солнышком, не отходя далее тридцати метров от машин, а комбатовский УАЗ, дребезжа и фыркая, повернул обратно на город. Вернулся он часа через два, и все, наконец, отправились в район обороны.

   Вторую половину дня вяло ковырялись, приводя в порядок старые окопы. Командовали уже сержанты: офицеры сразу же по приезду куда-то укатили. Получив приказ разворачивать машину, водила Годжаев поделился: «К любовницам едут на деревня… Может, и я себе баба найду…»

   Рота мирно поужинала и, выставив часового, рано забралась в УЗБ (укрепление земляное бетонное). Не было ни фонарика, ни свечки, поэтому, поболтав с полчаса, стали засыпать. Лишь у входа возился с печкой Грибанин. Кириллюк, Митяев, Пенькин, Тушкулов, Курбанов и Сайко расположились вместе. Митяй рассказывал, как работал на военном заводе почти всю зиму, вёл полугражданскую жизнь и даже вытачивал кое-какие безделушки на продажу. Но вскоре он перестал слышать отклики на свой рассказ, замолчал и погрузился в дрёму. Мысли о пережитом за день незаметно преобразились в череду ирреальных картин, а военные угрозы замполита придали картинам особую направленность. Митяю стали сниться боевые действия. В ушах стояли шум, крики. Вдруг его резко дёрнули за ногу. «Вставайте, вашу мать!! – зло выругался Пухов. – Вам тридцать секунд на сборы!!» Заспанная рота, кляня офицеров, неторопливо покидала относительно тёплое помещение, и Швердякин обиделся: заставил дважды забежать в УЗБ и дважды выбежать. Загрузились в машины. Никак не мог завестись Поленцов, и ему досталось по первое число. Митяй, помогавший водителю своего взвода с «кривым стартером» в руках, случайно прислушался к разговорам офицеров и догадался о причине столь неожиданного выезда на полигон, куда собирались лишь наутро. «Не мог Молчанов нашему Эфиопу тёлку найти. Теперь всем хреново…» - досадовал Пухов.

   На переезд потратили полтора часа. Ночь первая рота перекантовалась в доте, набросав на пол сухой травы и прикрывшись плащами ОЗК. Теснота была немыслимая, холод отгонял сон. В начале шестого Швердякин поднял своих подчинённых и бегом погнал к центральной вышке. Батальон уже построился, и Медведев нервно ходил взад-вперёд. «Номин, если бы не рубил колоду, а поехал с нами, сказал бы про комбата: «Волнуется, как беременный кот перед отёлом», - пошутил сам себе Миха.

   Батальон стоял с серыми, помятыми лицами и готов был скорее к жестокой войне, чем к радостному созерцанию восхода солнца. И война началась. Как всегда во время учений комбат рассказал легенду, над которой, наверное, корпел накануне весь штаб:

   - … Перед вами ровное поле, ни ямки, ни кустика. Вдруг из-за деревьев выезжает танк.  За ним другой. Все три наступают прямо на наши позиции небольшими группами по пять-шесть человек. Разведка доложила: атакует целая дивизия. Боевой приказ: огнём всех средств противника разгромить, опрокинуть и гнать до полного уничтожения. Командиры рот, ко мне».

   И снова в центре полигона для первой роты места не оказалось. Пришлось раскочегаривать машины и переезжать для флангового удара. Хорошо, ящики с оружием ночевали в кузовах.

   На определённую комбатом позицию добирались минут двадцать, буксуя в низинах и на крутых склонах небольших сопок. Пока зарядили ленты и магазины, пока привели в порядок окопы и дот, откуда предстояло стрелять, пригрело весеннее солнышко и солдаты повеселели. Слева и справа рота поставила «безоткатки», и возле них колдовали расчёты во главе с

183

Мишариным, Мамедовым и Сайко. Остальные сержанты воевали автоматами. В стареньком доте изготовились к бою пулемётчики. Остальное пространство – короткую линию окопов – заняли гранатомётчики с АГСами и расчёты двенадцатимиллиметровых «Утёсов». Связисты Кириллюк и Седых приготовили себе позицию возле пулемёта Мирзоева-Султанова.

   - Я тебе доверяю, корефан, - подмигнул Миха Душману. – Дашь пальнуть с «Утёса»?

   Тритий связист, Глазков, усиленно готовился к дембелю и на время учений лёг в санчасть. Другие дембеля побоялись хитрить: могли задержать с увольнением. Теперь они весело готовились к последним в жизни стрельбам.

   Наконец, ротный, в пятый раз обойдя позицию и перепроверив, все ли знают свои мишени, ушёл на небольшой командный пункт. В доте за него остался Филипченко, и Миха сразу перебрался к Мирзоеву. Вокруг «Утёса» Лаанеоте и АГСа Митяева собрались все дембеля.

   - Пацаны! Стреляем одновременно! Чтоб как в бою, было! – крикнул Аракелян.

   Следом треснула в воздухе ракета, пущенная с КП, и рота грохнула «огнём всех средств». За минуту дружно уничтожили мишени автоматчиков, и не успевший пристреляться Чабаев с досады громко покрыл всех матом. С мишенями для ПК пришлось повозиться: они стояли подалее автоматных и прятались в траве, которую, несмотря на требование ротного, так никто и не пошёл вырубать. Но и эти вскоре были продырявлены. Возбуждение достигло предела, и каждый начал сражаться в одиночку. Миха не нашёл в прицел утёсовской мишени, удалённой на восемьсот метров, и придумал себе игру. Он выбирал в ближайшем редком лесу тонкий дубочек, фиксировал движения ствола на станке горизонтально и срезал дерево очередью. Дубы эффектно падали. Неожиданно Седых, который наблюдал за михиными успехами, выскочил на бруствер и восторженно заорал:

   - Давай! Давай! Вали их!

   - Убери его на … в окоп! – перекричал стрельбу замполит, но Миха и так уже тянул своего подчинённого за ноги.

   - Мухаммад, прикрой нас! – крикнул он нарочито серьёзно и тряхнул «героя» за плечи. – Опупел у себя в каптёрке! Может, ты ещё на вражеские танки бросишься с сапёрной лопаткой?!.  Расстреляй лучше свои магазины, а то ротный тебе даст!..

   С выходки молодого связиста потом посмеивались весь день.

   Когда стрельбы закончились, и все потащили оружие к машинам, к Михе подошёл Наульбегов и тихо предложил прогуляться по полигону.

   - Пойдём, пойдём, Миха. Мне Железняков приказал оглядеть дальние мишени…

   - Что они, в бинокль не видели?.. – удивился тот, но всё же двинулся следом, предчувствуя что-то необычное.

   Миха не ошибся. Наульбегов, добравшись до мишеней для безоткатных орудий, достал сапёрную лопатку и прибавил дырок. То же они сделали и с большими щитами, обтянутыми белой материей, куда никто из «утёсников» так и не сумел попасть. На обратном пути нашли в траве флажки для автоматического гранатомёта, посшибали и их. А вернувшись в часть и сдавая оружие, Миха и Кадам Тушкулов, не сговариваясь, молча набили в оружейке карманы оставшимися от стрельб автоматными патронами и в ближайшем полевом карауле, когда Пухов уехал ночевать домой, расстреляли банки, какие нашлись, и ещё с десяток толстых

184

 белых кирпичей, убедившись в силе русской пули.

 

 

   В один из первых майских дней Миха Кириллюк стоял дежурным по роте. Батальон находился в большом наряде, и первой роте выпала столовая. Очень хотелось спать, и Миха с нетерпением ждал завтрака, чтобы выполнить свои обязанности и завалиться где-нибудь в ленкомнате на стульях. Вчера, после отбоя, они отпраздновали с Митяем свою полуторагодичную службу в армии приготовленной как раз к знаменательной дате бражкой из томатной пасты. Продукт этот стал очень модным в Голопольске после приказного введения в области сухого закона. Всю ночь они проорали в пустой столовой песни, пару раз жарили картошку и поэтому не выспались. Митяй сейчас храпел на железном столе в овощерезке, предоставив полную свободу в наведении порядка Грибанину и Капину. Это был его последний наряд: давно обещанный зампотехом перевод в техотделение осуществился. Более того: Славке давали младшего сержанта с должностью командира этого отделения.

   … С завтраком Миха не торопился. Наряд по столовой раздобыл где-то полпачки сахара, и, как истинный дед Советской Армии, Миха насыпал себе белых кусочков ровно на половину кружки. Чтобы растворить такое количество рафинаду, пришлось доливать из чайника раз пять. Допивая и подшучивая над сидевшим напротив Пенькиным, Миха обратил внимание на группу солдат, растерянно бродивших вдоль столов второго батальона. Один из них, увидев михину повязку, подошёл к нему.

   - Сержант, ты дежурный по роте?

   - Ну.

   - А отдельный стол для комсоргов с «точек» накрывали?

   - Вы с «точек» приехали?

   - Да. Вечером нас привёз лейтенант Бухарёв на трёхдневные сборы комсоргов. Сказал: будет отдельный стол, и разместил в третьей роте, которая в полевом карауле…

   - Понятно. Мне указаний не было. Так, трое садитесь в нашей роте. Масла не обещаю, но хлеба и каши не жалко. Остальные – за мной.

   Миха рассадил комсоргов за столы разных рот своего батальона, где-то прося, где-то ругаясь, впрочем, хорошо понимая, что приезжие скорее всего останутся полуголодными. Всё, что мог он сделать, так это приказать Трофимову принести из варочной для «точкарей» бачок с кашей, если таковая осталась.

   - Нашкрябаешь, понял? И принесёшь на наш стол… - крикнул он вслед черепу.

   После обеда Миха уединился в ленкомнате и вытянутся на четырёх стульях за дальним столом. Для начала привычно помечтал, как осенью приедет домой, как его встретят родственники и друзья. Вдруг в ленинскую ввалилась целая троица из наряда по столовой: Митяев, Тушкулов и Курбанов.

   - Встать, смирно! – закричал Кадам.

   - Вольно! – возразил его земляк.

185

   - Эй, вы трое! Оба ко мне! Я тебя узнал! Как фамилия, не разгляжу! – поднял голову Миха.

   Митяй притянул дверь и негромко сказал:

   - Слушай, у нас к тебе дело. Есть фотоаппарат с плёнкой. Давай пофотаемся с оружием. Офицеров в казарме почти нет, закроемся в оружейке…

   - Там же темно, ничего на фотографиях не увидишь…

   Тогда заговорил, явно объясняя заранее составленный план, Тушкулов:

   - В туалете стоят большие носилки. На проверку вторая рота штукатурку в них носила. Положим пулемёт, укроем тряпкой и забросаем разным хламом.

   - Потом отнесём на старый теплица, - нетерпеливо перебил Курбанов. – Там фотаемся.

   - Ребята, вы сколько курнули, чтоб такое выдумать?

   - Ты будешь делать дембельский альбом?.. На учениях кадеты не дадут пощёлкаться.

   - Батальон пустой, никто не спалит…

   - На теплица пусто. Старая трава – три метра. Хрен увидишь.

   - А дневальный? А Чабаев?

   - Старшина земляки ушёл. Юрик сказал: до вечера не придёт. Юрика меняй на Якубова.

   - Якут – свой человек, не сдаст, - поддержал Курбанова Митяй. – Мы его щёлкнем раз. Ну, решайся…

   - А что вы стоите? Вперёд за носилками… С Вадиком сам поговорю.

   Через пять минут операция началась. Тушкулов ушёл готовить место для фотографирования, а Митяев с Курбановым поставили возле оружейки пустые носилки. Миха положил на них замотанный в большую тряпку, от которой отрывали куски во время чистки оружия, пулемёт ПК и автомат с пристёгнутым пустым магазином. Из туалета быстро принесли короб с мусором и высыпали содержимое сверху. Митяев и Курбанов ушли. Через пять минут они вернулись и отдали Михе тряпку. На этот раз он замотал в ней АГС-17 без станка. Митяй снял с плеч вещмешок и засыпал гранатомёт тем же мусором. Три рейса «носильщиков» обеспечили декорации съёмок, и Миха, сунув в карман учебную гранату, закрыв и опечатав оружейную комнату, вышел из казармы. Отойдя немного, он снял на всякий случай повязку дежурного по роте.

   Фотографировались поодиночке, попарно, втроём. Четыре вида оружия переходили из рук в руки. Миха предложил разыграть какие-нибудь боевые ситуации, и сообща придумали, как «рядовой Тушкулов снимает вражеского часового», «боец Митяев уничтожает гранатой пулемётное гнездо», «душманы Курбанов и Тушкулов пытают пленного советского солдата», «бывший пленный советский солдат ведёт к своим «языков» Тушкулова и Курбанова»… Увлеклись так, что едва не забыли ставить пару кадров для Якубова.  Закончив съёмки, проделали всё в обратном порядке: здесь оружие прятали в тряпки, забрасывали песком и несли в казарму. Миха принимал реквизит, протирал, подчищал и ставил на место. Один только Глазков, который всё ещё отдыхал в санчасти и как раз в это время у окна своей палаты кропил листы дембельского блокнота, не мог понять, зачем солдаты его роты таскают взад-вперёд носилки с мусором. «Наверное, прапорщик Гномик за что-нибудь наказывает, - решил

186

Глазков. – «Шобы спотыкались, как беременные кони». Лучше б на губу посадил, дурак…»

   Сменившись вечером с наряда, Миха стал свидетелем ещё одного унижения комсоргов с «точек» (т.е. маленьких по численности артиллерийских подразделений в составе батальона, расположенных вдоль границы). Несчастные вожаки молодёжи самостоятельно искали ночлег.

   - Что, точкари, опять Бухарёв о вас не позаботился? – окликнул Миха того, с кем говорил утром. – А что на обед и ужин не приходили?

   - А-а, вечер добрый… Да мы скинулись на магазин. Обещали завтра поставить на временное довольствие.

   - До завтра ещё дожить надо. Очередные тревожные новости слыхали?.. Я тоже не слыхал. У нас в бытовке лежат старые матрасы. Идите к старшине Чабаеву и попроситесь туда на ночлег. В ротах всё равно не найдёте свободных кроватей…

   - Спасибо.

   - Было б за что. Ладно, вы ж границу защищаете.

   - А ты нет, что ли?

   - Смотрите: Чабаев вас сначала выругает, но потом ключ даст. Он добрый.

   Умывшись, Миха снял хэбэ и принялся за подшивание. Наульбегов, сидевший рядом, рассказывал, как, командуя в наряде по столовой «моечной», нашёл добровольных помощников.

   - Я своей банде говорю: не трогайте посуду, только посчищайте остатки каши и отвезите помои на свинарник. Около двенадцати ночи как всегда приезжает хлебовозка и собираются духи со всех батальонов выпрашивать булку хлеба. Мы выходим, окружаем их и заталкиваем в моечную. Сколько их было, Чуриков? Человек десять?

   - Одиннадцать.

   - Я говорю: каждый отрабатывает по десять минут, тогда отпускаю. Кто не согласен – будет сидеть здесь всю ночь. Они как налетели на работу…

   Миха посмеялся со всеми и увидел, как по коридору прошли комсорги-«точкари» в сопровождении Юры Седых, который открыл для бездомных бытовку первой роты.

 

 

   В течение первых двух майских недель первая рота проводила почти всех своих дембелей. Первыми уехали Лаанеоте и Аракелян. За ними Оскомбаев, Зайцев и Мамедов. Водитель Годжаев долго сдавал свой ЗИЛ и задержался до двадцатого мая, Вите Глазкову за все «подвиги» продлили службу до двадцать седьмого. Никому, кроме Аракеляна, ротный не повысил звания «на дембель». Зато стали сержантами Кириллюк, Наульбегов и Мишарин, и старшим – Чабаев. Нижний этаж казармы первого батальона опять заняли под карантин. На этот раз духи приехали из семи-восьми мест Союза, и почти любой в части мог найти среди них земляка. Пока же рота на три вакантные должности получила четырёх младших сержантов из учебок: Ситника (в первый взвод вместо Мишарина, ставшего замкомвзводом

187

второго), Зырянова, Гатаулина (оба пока без сержантских должностей) и Эргашева (во второй взвод на место Мамедова). Фортуна улыбнулась Чурикову, которого ротный наконец-то решил использовать в качестве младшего командира и поставил на зенитное отделение. Сайко переместился в замкомвзводы третьего.

   То, что Кириллюк не стал «замком», не было случайным. «Надо офицеры прогинаешься, - нравоучительно заметил ему Мирзоев, когда рота узнала о новых назначениях. – Ты и Наульбегов оба не хочешь зад вырывай на старшина». Миха не выслуживался, не рисовался, завидев офицеров, повышенной строгостью к подчинённым и часто покрывал проделки своего нерадивого связиста Глазкова. Ни за что не получить бы ему по итогам зимнего учебного периода и третью лычку, да приказ комбата после случая с проверяющим сыграл определяющую роль.

   Однако, оставшись на прежней должности командира отделения связи, Миха претерпел массу изменений в личной жизни. На первое мая Марина, встретившись с Митяем, сообщила, что Юля выходит замуж за своего односельчанина. Никаких особенных чувств, узнав это, Миха не высказал, но некоторое время явно грустил. Потом познакомился с разведённой женщиной, матерью трёхлетнего мальчика, жившей почти у самого забора части. «Чтоб было где дембельские вещи хранить», - пояснил он Митяю и обрадовал, что новенькие парадки у них для возвращения домой уже есть.

   В один солнечный и довольно тёплый майский день подполковник Медведев построил свой батальон сразу после завтрака, не дав даже перекурить. Вместо развода он пятнадцать минут орал, плевался и топал ногами. Мирзоев и Курбанов предположили, что началась война. Наконец, слово взял замполит Краснопопов и прояснил ситуацию: у Эфиопа снова украли гвардейский значок. После приезда на работу он пошёл в умывальник бриться («Дома не успел: жена выгнала деньги зарабатывать», - прокомментировали солдаты), а кабинет оставил открытым. Когда вернулся, секретные документы были на месте, а «гвардейка» исчезла.

   Медведев перевёл дух, поорал ещё, придумав пять-шесть угроз, и сказал, что батальон будет стоять на плацу хоть до вечера («Хорошо, - шептались солдаты, - работать сегодня не будем».) Через пять минут всех распустили, а Эфиоп построил отдельно наряд по роте, отдельно – дембелей (их оставалось ещё человек двадцать) и долго пытал, кто же в этом негероическом батальоне решил стать гвардейцем в одиночку. Однако дембеля тайны не выдали, а наряд был сменён и отправлен на гаупвахту. Комбат ещё не остыл от репрессий, как прапорщик, работающий в столовой, привёл к Медведеву сержанта Кириллюка.

   - Вот, товарищ подполковник, солдат вашей первой роты. Не отдал честь. Я – ему: «Почему не отдал честь, сержант?» А он: «Забыл». – «Так сейчас отдай», - говорю. А он говорит: «Поздно уже».

   В другой день комбат перепоручил бы провинившегося солдата командиру роты и, выслушав «чужого» прапора, забыл бы о нём, но не сегодня.

   - Да вы меня доконать решили!!

   И Медведев сорвал у Михи погоны с лычками, объявив, что тот разжалован и получает трое суток ареста. Пока прибежавший по вызову Швердякин выслушивал вопли комбата, Миха стоял у двери кабинета в ожидании дальнейшей судьбы, и искавший чести прапорщик услышал: «Даром вам это не пройдёт. Нашёл девственницу честь отдавать». Однако жалобщик был вполне удовлетворён, а Михе оставалось только сетовать, что, обидев «столовскую крысу», он не мог скрыться, так как не раз, будучи в нарядах, разговаривал с

188

прапорщиком и был ему хорошо известен.                              

   По пути на гаупвахту Кириллюк и сопровождавший его Сидельников повстречали Шпока.

   - Всё? – спросил Шпок. – Только неделю и побыл сержантом?

   - Пять дней, - поправил Миха.

   - Это за стрельбу по кирпичам на боевом дежурстве?

   - Какую стрельбу?

   - Ну, мне не надо ля-ля… Восемь кирпичей испортили да ещё Грибанину пилотку прострелили влёт. Он её белыми нитками зашил и как попало.

   У Михи рот открылся от изумления: такой осведомлённости он не ожидал даже от особиста. Но, быстро совладав с собой, парировал:

   - Товарищ капитан, а у вас же другая медаль была, с другой надписью?..

   - У меня, может, их целая коллекция…

   … Будучи молодым солдатом, Миха слышал жутковатые рассказы о «киче», где старослужащие дико издеваются над молодыми, и сейчас он поймал себя на мысли, что где-то в глубине души сохранились те «духовские» страхи. Хотя какая дедовщина могла грозить деду? Их призыв был старшим в армии. И вот Миха, сдав личные вещи и ремень в карауле, переступил порог гаупвахты. Сержант-фазан из танкового батальона почтительно пропустил Миху в маленький дворик, огороженный трёхметровым забором, и притворился слепым, когда прибежавшие Тушкулов и Мирзоев сунули сослуживцу пачку сигарет и спички.

   - Не дай Бог губарей будете плохо кормить, - пригрозил Кадам разводящему. – Проследи, понял?

   - Да ну, губу никогда не обижают, - смутился сержант двух смуглых абреков с кожаными ремнями и пилотками на затылках – признаками старослужащих.

   - Не боишься, Мишка. Я повар-земляк говори: караул каша до фига берёшь, - пообещал Душман.

   - В беде не оставим, - согласился Тушкулов.

   - Кто сказал, что я здесь в беде?.. Идите, пашите, а я отдохну…

   В тёплое время года гауптвахта обедала в дворике, для чего на железные козлы стлали крашеные деревянные щиты. Стульев не было. Пять-шесть молодых солдат, прослуживших полгода и третий или четвёртый раз в жизни заступивших в караул, столпились у единственного из окон караулки, выходившего на двор «губы». Старшие все спали, равно как и лейтенант-начкар, и никто не мешал черепам наслаждаться забавным действом, представшим их взорам. На обеденном столе, сложив ноги «по-татарски», сидел солдат без погон, из-под расстегнутого хэбэ которого виднелась тельняшка. На крыльце сидели ещё трое и, сняв робу, загорали. А по двору, как заведённые игрушечные солдатики, туда-сюда маршировали двое «бегунков» из первого батальона, сбежавшие неделю назад из части и три дня назад пойманные на дачах. Дезертиры тянули ногу ещё более старательно, чем кремлёвские часовые, но нечётко поворачивались, дойдя до стены, из-за чего, очевидно, должны были тренироваться ещё и ещё. Кто-то предложил открыть форточку, и кино стало

189

звуковым.

   - Миша, дай закурить!

   -… заболит.

   - Ну, дай. Мы ж собратья по несчастью.

   - Врёшь. Я идейный, а вы гвардейку комбата просахатили, стало быть, наказаны за халатное отношение к службе. Возьми сигарету и позанимайся с предателями Родины.

   Один из полуобнажённых солдат встал с крыльца, вытащил себе и друзьям по сигарете и скомандовал:

   - Рядовые Пупкин и З…ин, ко мне!.. Отставить!.. Ко мне!.. Разойдись!.. Э-э, кто так выполняет команду «разойдись»? Показываю один раз. Правда, пилотки нет, заменим её…

   - Сапогом, - подсказал «татарин» в тельняшке.

   - Добряк. Смотрите внимательно. Я сам себе командую: «Разойдись!» - и солдат быстро оставил на месте один сапог, другой швырнул влево. А сам метнулся вправо.

   - Помните, нас тоже так учили дембеля? – вздохнул у окна один из караульных-танкистов.

   - Да, - закивали другие. – Ремень на месте, шапка в одну сторону, сам в другую… А эти как делают?.. Ничего, сейчас их научат. Будут знать, как сбегать… Смотрите, одевание по тревоге начали тренировать…

   Действительно, беглецы стали одеваться-раздеваться за сорок пять секунд, но солдат на столе считал явно быстрее любых часов, и те двое не успевали. Они путали одежду друг друга, не справлялись с портянками и переругивались между собой. Где-то с тридцатого раза у одного из них стало получаться лучше, и ему позволили отдохнуть. Для второго снова началась строевая подготовка.

   - Тяни ногу выше, твою мать!.. Это тебе не девок по одному месту гладить!.. Подбородок выше, отмашка рук! Нога опускается на асфальт всей стопой!.. Не слышу удара!.. – покрикивали четверо отдыхавших.

   Вдруг кто-то свистнул, и через забор гаупвахты перелетел вещмешок.

   - Пупкин! – крикнул тот, кто в тельняшке.

   - Я!

   - Посылку ко мне!

   - Есть!

   Оказалось, что на губу залетели сгущённое молоко, рыбные консервы и сигареты.

   - Алё! – закричал «именинник». – Спасибо первой роте!

   … Вторые сутки Миха провёл «на киче» не менее весело, чем первые. Троица дневальных из второй роты была помилована, но компанию пополнил связист, попавшийся «на конопле». Миха, сам завязавший « с этим делом», как только до дома осталось полгода, взял у «коноплиста», которого сослуживцы «подогревали» через забор маленькими бандерольками,

190

одну папиросу и заставил выкурить «бегунков». Они долго хохотали, немного подрались и часа полтора орали песни-шлягеры последних лет. На третьи сутки в караул заступила родная первая рота второго батальона, и разводящий Мишарин отпустил Миху в самоволку на полночи, благо Пухов не особенно интересовался, кто сидит у него под арестом. Вернулся Миха с бутылкой самогонки и во дворе гаупвахты при поздней луне распил её с теми, кто был в карауле из его призыва.

   Но, начиная с четвёртого дня, курорт сменился боевыми действиями. После завтрака недоспавший Миха снова залез на свою откидную шконку, приказав остальным сидеть тихо, но через полчаса лязгнули одни двери, потом другие, и на пороге камеры появился Чабаев.

   - Так, почему отдыхаем?! В санчасти что ли?! – преувеличенно грозно сказал он.

   Дезертиры втянули головы в шеи и посмотрели на Миху взглядом, в котором можно было прочитать: «Было нам плохо, а теперь вообще конец».

   - Ты что, старшина, проведать меня пришёл? – удивился Миха: Чабаев, завладев каптёркой, перестал ходить в караул.

   - Какой я тебе старшина… - чеченец переступил порог, и тут только Миха разглядел, что у Мусы не было ремня и полотки, хотя погоны с галуном старшего сержанта оставались на месте.

   - Ты – залетел? Да не может быть!

   - Не может… Ты ж попал сюда.

   - Я с детсада был неблагонадёжным. Смотрю: этот хренов прапорщик в правой руке кусочек мяса тащит килограмм на пять. Думаю: раз он мне честь не сможет отдать, то и я ему – фиг…

   - Чуриков – стукач… Два раза приказывал ему: наведи порядок в ружпарке. А он: «Дежурный по роте имеет право после завтрака спать». Я и…

   - Показал ему права.

   - Да… Так он, знаешь куда, стучать побежал?.. Если бы нашим кадетам, ничего бы они мне не сделали за этого чмыря. В политотдел. Майор Решетняк сразу на УАЗике прискакал…

   - Так тебя не разжаловали? Только под арест?

   - Разжаловали… Я сказал: «Приказ будет, тогда сниму лычки»…

   - … Де-эла… - Миха не переставал удивляться. – Чуриков, конечно, себе на уме, но такого я не ожидал от него…

   - «Не ожидал»… Одни стукачи в роте… Слышите вы, ублюдки, - обратился Чабаев к другим арестантам, - вешайтесь! Я сейчас в караулке старшего прапорщика Коробилова видел. Знаешь, Миха, кто это такой?

   - Оскомбаев рассказывал, что Крокодилов отвечает за «губу», но редко здесь бывает. Зато, если появится, наступает концлагерь.

   - Так что готовьтесь! Это не человек – волк. И мы с тобой первые нарвёмся.

   - Почему?

191

   - Эти чмыри будут бегать, выполнять приказы… А я его, если не по уставу …оскорбит … зарежу нахер.

   - Режь, Муса. Мне не жалко. Мои трое суток истекли. Сейчас скажу Пухову, чтоб выпускал отсюда.

   - Пухов ушёл в батальон. Жди. Может, ещё останешься…

   - Это уж фиг. Срочно пойду в старшины вместо тебя проситься, пока никто не догадался. А то ещё Чурикова поставят…

   Миха не успел договорить: двери снова залязгали.

   - Почему, … мать, сидите на кровати?! Это гаупвахта, а не публичный дом!! Смирно!!

   Перед пятью «губарями» стоял среднего роста человек, перетянутый ремнями, в помятой фуражке, имевший под широким носом столь огромные усы, что они при всяком слове шевелились, как у таракана, планирующего сожрать крупную крошку хлеба.

   - Я вам сейчас устрою, собачьи дети, весёлую жизнь!! Молчать!! Будете подыхать у меня, как мухи на потолке!!

   - Так точно, товарищ младший прапорщик! – не сдержался Миха и поставил крест на своем освобождении сегодня. – Или он старший, Муса?.. А-а, средний.

   - Да пошёл он на…, ишак, - и чеченец что-то прибавил на своём языке.

   - Отлично! – ухмыльнулся Коробилов. – Вы у меня до дембеля будете тут гнить!

   … Через полчаса «губа» в полном составе грузила мусор возле танкового батальона. Трое работали вилами, двое стояли и грустили.

   - Может, лучше лопатами, товарищ старший прапорщик? – попросил «коноплист».

   - А мне не надо лучше! – оборвал Коробилов.

   - Колька, дай закурить! – крикнул Миха, увидев старого приятеля и земляка.

   Шашков подошёл и протянул сигарету.

   - Отойди, солдат! С арестованными запрещено разговаривать!

   - А я и не разговариваю, товарищ старший прапорщик. Даже на фронте солдатам выдавали махорку. Что ж мы с вами, хуже фашистов?

   - Ты мне не переговаривайся, а то рядом окажешься! Отойди прочь!

   - Можете написать на меня рапорт. Я готов ответить за свой           поступок перед командиром части… Привет, пацаны… Выздоравливайте…

   - Привет, привет, заходите.  Муса, хочешь анекдот? – Миха с тоской посмотрел вслед Шашкову.

   - Ври.

   - Эт ты зря. Анекдоты – это наша горькая реальность. Как-то вечером жена пожаловалась мужу-прапорщику, что весь день работала и ни разу не присела, и он тут же заставил её

192

присесть двести раз.

   … Три недели Кириллюк и Чабаев выходили с другими проштрафившимися на загрузку мусора. Выходили, но не работали. Машина, куда складывался хлам, представляла собой какой-то бывший дозиметрический пункт: кузовная часть состояла из полочек, перегородок и тому подобного. При выгрузке приходилось помучиться, вычищая эти закоулки. Когда мусорка переезжала от одной свалки к другой, Коробилов командовал: «Бегом марш!» За неподчинение он тут же накидывал обоим ещё сутки ареста. Свобода наступила только тогда, когда «Крокодилов свалил» на какую-то стройку, а вУРе  начались учения. Вернувшись в роту, Чабаев увидел на своём месте старшины Сайко, а Миха – Зырянова из молодых сержантов. Другой новенький младший сержант – Гатаулин – стал замкомвзвода вместо Чабаева же, и все поняли, что через полгода татарину быть старшиной. Рота получила восемь духов из карантина, а потеряла Головко, пойманного в самоволке и переведённого в другую часть на север области.

 

 

                                                                      Глава 6

   Шестого июня начались фронтовые учения. На этот раз комбата Медведева вообще не взяли. Женщины-военнослужащие, которых в батальоне было три и которые «на войну» ещё ни разу не ездили, выбрали наиболее комфортабельный транспорт – командирский УАЗик. А так как в нём уже разместился в полном составе штаб – НШ, ПНШ и секретчик, - то получилась весёлая, тесно сидящая компания, которая и отправилась на озеро, находившееся в той же стороне, что и район обороны, дабы искупаться перед решающим сражением. Медведев же всё утро пробегал в автопарке, пиная со злости колёса предательских машин, не желавших заводиться.

   И вот учения стартовали. Следом за штабом на озеро приехала «за указаниями» вторая рота. Её офицеры побоялись бросать женщин в столь серьёзное время и присоединились к компании. Разрешили «слегка окунуться», чтобы «смыть пыль и пот» и солдатам. Когда окунались в пятнадцатый раз, к озеру прибыли третья и швердякинская первая роты. Через три часа после начала «войны» уже весь второй батальон оборонял озеро, рассредоточившись по его берегам.

   Враг появился к полудню, когда солдаты всё чаще стали вспоминать известное правило: война войной, а обед по расписанию. Все видели, как на проходящей неподалёку трассе остановился рейсовый автобус, как рассеялась пыль после его отъезда и возникла длинная, зловещая фигура с ремнями крест накрест и с бухгалтерским портфелем под мышкой.

   - Эфиоп на автобус прибываешь, - догадался Мирзоев.

   - Твоя должен молчишь, как рыба об лёд, - возразил Кириллюк, но фигура на горизонте задвигала руками и ногами, и сомнения рассеялись: приехал комбат.

   Офицеры дали команду: «По коням!», но когда высокое начальство домаршевало до водоёма(выслать навстречу машину никто не догадался), многие из младших офицеров оказались в таком состоянии, что хоть в плен сдавайся. Естественно, комбат приступил к ругани. Солдаты лежали в кузовах на лавках и ящиках с оружием и наслаждались глубоко литературной лексикой командира.

   - … Ну, выпили литр, два, но напиваться зачем?!. Морды уже красные, как задницы у раков!

193

Плескаетесь тут, как свиньи в навозе!.. – доносились отеческие наставления.

   Но то ли присутствие женщин подействовало, то ли «наши» где-то там уже кого-то победили, однако комбат вскоре сам разделся и полез в воду. Наблюдательный Миха заметил, что на Эфиопе были предусмотрительно одетые купальные плавки.

   … На этот раз учения проходили не так, как обычно. Батальоны рассредоточились по так называемой второй линии обороны километрах в десяти от границы. Первой роте отвели небольшую, но с крутыми склонами сопку. Взять её кавалерийским наскоком не удалось и пришлось вести длительную осаду. Размытую весной дорогу ровняли лопатами и машины едва ли не на руках заносили наверх. В первую очередь каждый расчёт вырыл себе окоп. Устроили место для кухни, которую возглавил Якубов. Офицеры поселились в старом, но крепком доте, солдаты каждого взвода сделали что-то похожее на блиндажи, используя капониры для машин, нарытые по всей сопке.

   Первый день закончился мирно, и, засыпая, рассказывали забавные случаи и вспоминали последний наряд по столовой, когда посланные с помоями на свинарник духи перевернули бочку прямо перед клубом части и под командованием капитана Сырцова «чуть ли не вылизали асфальт». Миха слушал и жалел, что не видел этой картины: с гаупвахты они с Чабаевым вернулись только вчера.

   Второй день учений состоял из минимума работы и максимума отдыха. Командиры взводов обошли своих подчинённых и приказали обдерновать позиции, что и было сделано менее чем за час. Лишь Мирзоеву и Султанову пришлось рыть новый окоп: прежний они соорудили на возвышении.

   - Я от здеся все стреляешь! – ругался Душман.

   - Тебя на этом холмике накроют в первую же минуту боя! – объяснял лейтенант Сидельников.

   После обеда офицеры уехали в штаб на совещание, где комбат, очевидно, устроил им баню: вернулись уже по темну  и с мокрыми волосами. Всю вторую половину дня деды развлекались. Пенькин и Пахратдинов произвели разведку и вернулись с коноплёй. Сначала просто болтали и смеялись, потом строго поговорили с молодыми сержантами, которые быстро «опухли» и начали составлять в роте конкуренцию старшему призыву. Тринадцать дедов не замечали восьмерых фазанов, за исключением шустрого Якубова и всеми уважаемого каптёрщика Юры Седых, и четверых черепов. Но пришедшие недавно из учебок младшие сержанты Гатаулин, Эргашев, Ситник и Зырянов, получив должности, слишком рьяно взялись командовать, не учитывая, что в Советской Армии есть ещё и неуставная иерархия. Тушкулов стукнул один раз «для профилактикэ» особенно зарвавшегося Гатаулина, а Наульбегов – Эргашева. Уловив, что судьи сегодня повышенно строги к подсудимым, Мирзоев вызвал «на ковёр» своего второго номера по расчёту пулемёта «Утёс» Султанова и предъявил обвинение:

   - Не подчиняться, сука! Я говоришь: «Копай», а он сидишь на окоп и носом палец ковыряй.

   Однако Душмана пристыдили за то, что не может справиться с фазаном, а Курбанов нарочно посоветовал Султанову:

   - Дрочи Душмана. Пусть его копаешь, а твоя отдыхаешь.

   Мирзоев обиженно обругал «басмачей» и ушёл от компании однопризывников. Изобретательный Миха Кириллюк, соскучившийся по свободе, придумал игру, с которой

194

все радостно согласились. Рота разделилась пополам. Деды заняли окопы с установленным в них тяжёлым оружием, отряд «молодёжи» с автоматами и ручным пулемётом отправился к подножию сопки. И вот начался бой. Со всех сторон слышались крики оборонявшихся и наступавших:

   - Бах! Бах! Капин, падай: убит!

   - Чуриков и Седых! Можете не вставать, я вас накрыл с СПГ!

   - Душман! Ты убит: голову высунул! Та-та-та!

   - Врёшь, морда: моя башка – каска!

   В первом бою атакующие традиционной цепью младшие призывы были перебиты на средней дистанции; во втором Ситник нашёл полосу склона, не попадавшую под перекрёстный огонь, провёл с собой троих, и дошло до рукопашной. Солнце уже коснулось своим раскалённым диском края горизонта, когда «китайцы» спустились под сопку для третьей атаки. На этот раз в расстановку сил вмешался скучавший до того Чабаев. Крики и имитация выстрелов и взрывов заинтриговали его, и бывший старшина, встав на сторону «молодых», повёл их в бой. Духи и некоторые из черепов, кто воспринимал игру как разновидность издевательств со стороны старослужащих, постарались быстро попасть под огонь гранатомётов и тяжёлых пулемётов, упасть и дремать в траве, пока всех не перебьют. Не то фазаны во главе с Чабаевым. Пользуясь естественными прикрытиями и сумерками, они проползли половину склона с автоматами за спиной и с криком ура рванули вперёд, когда оказались вне зоны обстрела. Левый фланг «дедушек» был смят, Мирзоева и Грибанина взяли в плен и, несмотря на довольно боеспособный русский мат, привязали к деревьям. «Я ваша голова на хер зарежешь!!» - вопил Душман, а рота рассеялась по пологой сопке и вела упорную перестрелку. «Засветившиеся» честно выходили из боя и болели за «живых» со стороны. Чабаев и Якубов вели своих полумесяцем, и дело шло к окружению. Дедов оставалось не более пяти человек. Вдруг по кустам полоснули светом фары машины, и через минуту прямо на линию окопов влетел ЗИЛ-131 Петрова. Он круто развернулся, и через открытый задний борт выставилось дуло гранатомёта.

   - Ба-бах!!! – хором заорали Кириллюк и Тушкулов. – Каныкбаев, Якут, Лешевич, Муса убиты!

   Для большей надёжности выскочивший из кабины Петров швырнул в сторону противника гранату – кусок земли. Приведя в порядок позиции и освободив Грибанина и Мирзоева, которых пристыдили за то, что, попав в плен, не сделали себе харакири, рота собралась у «кухни», где Якубову был заказан второй ужин в виде чая. С одобрения дедов Сайко построил личный состав и объявил индивидуальные благодарности особо отличившимся в сражении. Многие радостно и искренне кричали: «Служу Советскому Союзу!» Трусливых и бестолковых шутливо произвели в ефрейторы и назначили в ночной караул. Через час Поленцов приехал с офицерами.

   Третий день учений начался спокойно и ничего тревожного не сулил. Швердякин обошёл расположение роты, остался доволен и приказал каждому расчёту выкопать пятиметровый окоп в глубь сопки с тем, чтобы во время боя можно было менять позиции. Аргумент «я не будешь отступай, я за Родина умираешь» не подействовал. Провозились до двух часов дня. После обеда офицеры снова засобирались ехать «в штаб», но штаб прибыл сам в лице комбата Медведева. Он обошёл позиции, похвалил работу и посоветовал соединить все отдельные окопы одним, общим. Швердякин совет принял как приказ и велел копать. Офицеры остались с подчинёнными и сами проверяли необходимую глубину окопов.

195

   К шести часам те, кому попалась песчаная почва, работу заканчивали. Кириллюку и Капину, расчёту АГСа во втором взводе, не повезло: рыть приходилось красную глину с крупными камнями, и Миха попросил помощи у духов своей роты. «Первое дело на войне – помоги товарищу», - нравоучительно заметил он, и молодые против этого не нашли возражений.

   В шесть тридцать на дороге, ведущей к позициям первой роты, появился УАЗик, из которого вскоре выскочил бравый подполковник-проверяющий. Все удивлялись его бледности, странной для середины лета, пока Швердякин чуть ли не под руку вёл «полкана» на боевые позиции своей роты. Солдаты одели сброшенные во время работы хэбушки, и все почему-то пытались взять лопату на плечо.

   - Отлично, отлично. Молодцы, капитан, - давал подполковник экспертное заключение, обходя окопы, а, когда уехал, оказалось, что нужно ещё всем вместе прокопать ходы сообщения к доту и к капонирам с машинами.

   На четвёртый день учений пошёл дождь. Сначала солдаты радовались: не надо работать, и, вырядившись в ОЗК, сожалели лишь о том, что офицеры перестали уезжать за указаниями начальства. Но когда дождь остудил землю и стало прохладно, когда протекли крыши импровизированных блиндажей и отсырели дрова для кухни, радость растаяла. Единственным местом, где сверху не капало, на изрытой первой ротой сопке являлся старый дот, построенный ещё в тридцатые год. До ночи потопа в доте спали офицеры и «управление» - зенитное отделение и отделение связи. Из трёх помещений офицеры, а вместе с ними и прапорщик Номин занимали большее, где стояли хотя и почерневшие, но ещё крепкие нары. Вторую «комнатку» размером в шесть-семь квадратных метров облюбовали зенитчики, а «связь» во главе с Чуриковым жила в главном помещении, в котором в случае войны локоть к локтю должны были стоять насмерть три пулемётчика.

   Сначала около часу ночи утонул в своём капонире первый взвод. Солдаты вскакивали как от кошмара и обнаруживали, что в их жилище по щиколотку воды. Особенно неприятно было тем, кто спал на спине. Спасение было одно, и одиннадцать человек побрели в дот. Тушкулов и Курбанов залезли к зенитчикам, все четверо легли на один бок, и втиснуться хотя бы одному уже было невозможно. Остальные с трудом разместились в пулемётном отсеке. Шатурину пришлось примоститься уже на высокий бетонный порог и спать сидя. Но недолго: подошёл мокрый третий взвод. Всем, кто едва успел вытянуть ноги и согреться на подстилке из сухой травы, пришлось пробуждаться, тесниться. Теперь большинство задремало сидя, но лишь задремало, потому что не нашедшие, где приткнуться Трофимов и Костиков, упорно бродили по ногам и головам и, получая тычки и кучу добрых слов, слёзно просили потесниться.

   Потом, после учений, когда вспоминали эту кошмарную ночь, уже с шутками и без содроганий, Миха говорил, что он «как в воду смотрел, точнее, в небо». Второй взвод по его предложению, проигнорировав маскировку, поставил себе хижину на бугорке, а не в капонире-яме, как другие. К тому же подчинённые Мишарина поставили ветки как двухскатную крышу, а с вечера набросали сверху плащей ОЗК. Хижина второго взвода потекла только к четырём утра, когда дождь стал проливным. Потекла больше не из-за непогоды, а потому, что окоченевший часовой Грибанин стащил себе с крыши второй резиновый плащ, а остальные завернуло ветром. К исходу ночи и этот взвод присоединился к дружной и тесной компании, коей пред лицом внешней стихии стала первая рота.

   … Ещё не утративший с училища привычек лейтенант Сидельников утром десятого июня пробудился первым. Ему снилась родная станица и мелкий осенний дождь, после которого яблоки в саду мерцают глубоким светом, как рубины. Но, открыв глаза и увидев закопчённый потолок, на который и мухи брезговали садиться, предпочитая офицерскую полевую форму,

196

Сидельников вспомнил, где он, потом почему-то родную школу и то, как в пятом классе мечтал стать генералом. Захотелось подышать свежим воздухом. Лейтенант резво спрыгнул с нар и – обомлел. Из-под нижней шконки, на которой храпел Швердякин, торчали ноги. Пришлось дёрнуть себя за ухо, чтобы убедиться, что это не сон. Ноги не растворились. Но тут Сидельников разглядел, что неизвестно откуда взявшиеся части тела обуты в солдатские сапоги, и успокоился: если б нечистую силу одели в кирзу, она б уже исчезла с лица земли. Лейтенант пнул одну из ног и услышал в ответ раздражённое: «Нехер толкаешься, первая рота, я твою…» Глаза привыкли к полумраку, и взору лейтенанта предстало удивительное зрелище: дот, в котором и пятерым-то тесно, заселили почти сорок человек. Из-под других офицерских нар тоже торчали сапоги, под грубым столиком, сколоченным для ротного Якубовым, сидя спал здоровяк Пенькин. Порог офицерской комнатки охранял, вытянувшись поперёк, Каныкбаев. На полу пулемётного отделения скорчились в тревожных позах, словно устали от бомбёжек, человек пятнадцать. Один из молодых спал стоя. На пулемётных станках лежали три головы: тела владельцев голов расположились в бойницах, а ноги – снаружи. «Врагу пятки показывают», - развеселился Сидельников.

   Сверху кто-то сонно захрюкал. Лейтенант поднял голову и прямо-таки прыснул: поставив доску одним концом на дверь помещения, где с вечера легли спать Чуриков и Якубов, а другим – на дверь офицерской, под самым потолком мирно спали Пахратдинов и Султанов. Чтобы не упасть – доска была не шире двадцати сантиметров – земляки обнялись.

   Когда через час все, проснувшись, размялись и немного привели себя в порядок, когда Якубов с помощниками сумел-таки вскипятить чай и сварить вермишель, обнаружилось, что в роте не достаёт пяти бойцов. Предположили дезертирство, но среди исчезнувших числился Кириллюк, которому на армию оставалось всего месяца четыре. «Китаец украдаешь», - вслух подумал Мирзоев, но ему возразили, что, хотя у Михи язык и подвешен, но на языка он не тянет: даже маленькой военной тайны за полтора года службы не узнал. Остальные четверо – духи – тем более. Начались поиски. Сначала Гатаулин нашёл троих молодых, тихо сопевших под машиной Поленцова. На них так наорали, что с перепугу они отличились в продолжившихся поисках: в доте, в яме для стреляных гильз крепко спал ещё один дух. Он не проснулся даже тогда, когда над ямой склонились и хохотали человек десять. Тушкулов принёс воды и разбудил хитреца, так быстро усвоившего принцип «солдат спит – служба идёт». Теперь оставался один Кириллюк. Среди дедов распространилось мнение, что Миха ушёл в Голопольск к своей крале, соскучившись на гаупвахте по женской ласке. Но тут Чабаев обратил внимание на то, что пустой ящик из-под СПГ-9 – оружие осталось на боевых позициях – старательно укрыт плащом химзащиты.

   - Читал «Роман с контрабасом», - сказал грамотный Зырянов, - но «Роман с гранатомётом»… Такого не знаю…

   В ящик вежливо постучали, и его обитателя пригласили на завтрак.

 

 

  - Стриги, не жалей! – приказал Курбанов ротному парикмахеру Лешевичу. – Моя стодневка. Сегодня всех духов п… будем.

   - А где ты их найдёшь? – серьёзно спросил Миха.

   - Духов?.. Полный батальон! Ты что?

197

   - Ты сейчас лысый из бытовки выйдешь, все сбегут в Китай с перепугу… и Амур вброд перейдут…

   - Ладно, Мишка, на себя посмотри в зеркало…

   - Боюсь, Мурат. Сам в Китай сбегу от ужаса. О, Душман.

   - Пошёл ты! Я военнослужишь, понял? Сам бандит лысый!

   - Надумал стричься? – строго спросил Мирзоева Курбанов.

   - На фиг надо. Увольнение не ходишь…

   - Сходишь в каске.

   - Миха, ты заколебаешь вовсе.

   - Не вовсе, а однако.

   - Не подстрижёшься – значит, не дед! Сегодня стодневка, а ты ходишь, как дух…

   - Мы тебе ночью выстрежем на башке полоску, а машинку закуркуем.

   Такой вариант заинтересовал Мирзоева, и он уже мирно спросил:

   - Кто не хочет подстригайся из дедов?

   - Чабаев… Мишарин, Сайко… Грибанин…

   - Грибаню ночью через полоску подстригаешь?

   - Не уговорим – облысим, когда уснёт. Ну что, решился?

   - Давай. Что я, не дед Советский Армий?

   Семнадцатого июня в половине двенадцатого ночи деды первой роты собрались в своей бытовке, чтобы отметить традиционный праздник Сто дней до приказа. Собрались все: и старшина Сайко, и трезвенник Мишарин, и гордый Чабаев… Почти силой притащили Грибанина, которого-таки обстригли налысо.

   Отвыкшие или просто ещё не привыкшие к спиртному солдаты быстро опьянели от той бурды, которую по поручению дедов первой роты «забодяжил» в конце мая «специалист по горюче-смазочным жидкостям» Пенькин-Пенза.

   - Три недели в каптёрке стояла бражка! – кричал Сайко, чтобы слышали все. – Кадеты ни фига не учуяли!

   - Как можно учуять привычный запах? – объяснил Наульбегов.

   Мирзоев и Грибанин, с красными, пылающими лицами и белыми, как инкубаторские яйца, бритыми черепами, обнявшись, орали:

   - Крутится волчок! Крутится волчок! Ок-ок-ок!..

   Петров закрывал им рты и просил:

   - Я покажу вам, как у нас в деревне пляшут! Вы ни хрена не соображаете, пехота!

198

   - Слушай ты, автомобильная войска! – отталкивал его Душман. – Хватит сигналишь! Не положено!

   Вдруг в бытовку постучались. Но не тем условленным стуком, каким дневальный Каныкбаев должен был предупредить о появлении дежурного по батальону, а громкой серией, от которой затряслась дверь. Привыкшие быть бдительными из-за постоянных происков врагов солдаты мигом смолкли и спрятали все улики.

   - Кто? – спросил Сайко.

   - Фельдмаршал Соколов, вашу мать! Открывайте или применим тяжёлую артиллерию!

   - Мохов, зараза!

    Курбанов повернул ключ, и в бытовую комнату ввалились деды второй роты, человек десять.

   - Фи, как у вас скучно! Коля, доставай!

   Из-за спин вошедших появился огнетушитель, и все восторженно заревели. Петрянин собрался было достать термос первой роты, но Миха Кириллюк жестом остановил его.

   - А мы пили, пили! Давай, говорю, поздравим засранцев из первой роты!

   - Ты, Мохов, нехер обзываешься, понял?! Я вас всех!..

   - Ах ты, насильник, Душманчик! А тебе вера позволяет любить мужчину?!

   - Ему позволяет любить барашка!

   - Убью! – и Душман запустил кружкой в голову Курбанова.

   Хохот двадцати глоток потряс казарму. Благо, дежурный по батальону спал в своей каптёрке роты связи. Однако через минуту Курбанов, Мохов и Мирзоев дружелюбно сидели вокруг огнетушителя, взаимно пили за здоровье и разговаривали в голос, лишь иногда восклицая: «Земляк!.. Мы ж с тобой земляки?!. Всё, кардаш, братан!..»

   Некоторые, не выдержав ресторанного режима, когда много пьют, но мало закусывают, ушли спать или в умывальник, зато прибыли на шум деды третьей роты, танкисты, миномётчики и связь. Самодельной бражки нанесли ведра три, и все хвастались друг перед другом, как основательно готовились к стодневке. Трезвенники образовали свой кружок и пускали по кругу «косяк» с коноплёй. Однако солдат всегда помнит, что враг не дремлет, и вторая рота, разбудив двух черепов, выставила караулы: у входной двери и у каптёрки роты связи, где старший лейтенант Петраков, убедившись, что в батальоне всё спокойно, спал и видел во сне, как наконец-то получает квартиру.

   В середине ночи Каныкбаева сменил у тумбочки дневального Шатурин, а бытовка всё шумела и пела песни под гитару. Когда открывалась дверь и кто-нибудь выходил в коридор, то казалось, голый выскакивает из бани: все были лысыми, по пояс раздетыми, а табачный дым просачивался и через закрытую дверь.

   Из бытовки выглянул Тушкулов.

   - Где дежурный Ситник?.. Ситник, стой на тумбочке пять минут. Шатурин, бежишь в хлеборезку, скажешь, деды второго батальона гуляют, пусть даёт хлеба и консервов. Понял?

199

Вперёд!

   Когда через четверть часа Шатурин вернулся и заглянул в бытовую комнату, там дружно хлопали, задавая ритм троим, пляшущим лезгинку.

   - Ну что?

   - Хлеборез послал меня на…

   - Ты сказал ему, от кого пришёл?!

   - Всё объяснил. Он и вас послал… ещё дальше.

   - Народ! Оскорбляют дедов Красной Армии!

   - Идём бить морду хлеборезу!

   - Фазан опухший! Да мы его похороним!

   И два десятка человек, набросив хэбэ, вывалились из батальона. Остались только те, кто уже задремал.

   Пьяная толпа, нарушая голыми черепами маскировку и криками – мёртвую тишину войсковой части, без строя двинулась к столовой. Увидели бы их решительный шаг в эти минуты, услышали бы страшные угрозы на той стороне Амура – верно, вызвали бы на подкрепление пару дивизий и авиацию. Русский солдат, хоть и подневольно выполняет великий долг и только теоретически вооружён самым совершенным оружием, которое видит лишь в телепередаче «Служу Советскому Союзу», но в пьяном виде – настоящий зверь. И ничего ему в руки не давайте – он такого натворит, а дадите ему лопату БСЛ-110 ЧБТ, так он и целый танк в капусту изрубит. Про автомат и не говорим. Зачем зверю автомат?..

   Итак, сборная команда старшего призыва медведьевского батальона, разбрасывая среди июньской ночи угрозы и проклятья, продвигалась к столовой, где стоял возле своего УАЗика с потушенными фарами объезжавший гарнизон ответственный по части начштаба Бородин. Увидели его деды слишком поздно.

   - Построились!.. – отрезвляюще приказал он. – Куда направляемся, товарищи солдаты?.. Э, да от вас разит, как от помойки. Напра-во! К караульному помещению шагом марш!

   Через десять минут четырнадцать дедов (остальные по пути сумели скрыться) сидели и ходили по дворику гаупвахты. Часового начальник караула побоялся оставлять со старослужащими и велел ему бродить по периметру снаружи.

   - Меня зампотех убьёт, - вздыхал Митяев. – Погулял, называется, с родной ротой…

   - Что, «третья лычка не получаешь, сержант не будешь»? – скривлял отсутствующего Мирзоева Курбанов.

   - Третья?.. Он и эти сорвёт…

   - Тоже мне, переживает… - сказал Нечаев из третьей роты. – Нас ротный поставит на тумбочку недели на две бессменно…

   - Так вам и надо! – послышалось откуда-то сверху. – Сегодня праздник, а вы хнычете!

   - Миха! – первым узнал друга, сидящего на крыше караулки, Митяев. – Ты как туда залез?

200

   - По дереву. Принимай стратегическое сырьё! – и он начал спускать на верёвке тот самый термос с бражкой, что приготовила на стодневку первая рота.

   - Я следовал за вами по пятам, - торжественно рассказывал Миха, уже спрыгнув в дворик. – Думал, если поведут на расстрел, хоть сапоги с кого-нибудь сниму. Не пропадать же добру. О, с Пензы! Сорок шестой калибр!

   - Ты в мой сапог по пояс залезешь…

   - Потом смотрю: вас закрывают на губу…

   - А часовой где?

   - Зарезал и – в канализацию… Спит часовой… Там, на ящике с песком. Мы с Наульбеговым вытащили автомат из рук, тихонько подняли крышку ящика и сунули туда АКС. А часовому дали метлу, возле караулки валяются. Ладно, пусть бдит. Будут сегодня, наконец, кружки?

   - А Наульбегов чего не залез? Здесь-то веселее, чем в батальоне, - спросил Митяев, подойдя к окошку караулки. – Эй, там! Танкисты!

   - Траки! Померли все, что ли! – закричали и другие.

   - Казах – пешеходный, - объяснил Миха. – На первую ветку залез и сразу затосковал по земле. Когти не те…

   - Чего вам? – отозвался караул.

   - Это кто там?! – Курбанов и его земляк из второй роты подошли к окну. – Ты кому чёкаешь, урод?! Придёшь с караула, мы тебя убьём!.. Давай сюда, в форточку, кружки… И не закрывайся: можешь понадобиться.

   Вскоре арестованные сидели кругом и выпивали «водку Пенза», как окрестил Миха напиток в военном термосе. Вернулось праздничное возбуждение.

   - Плохой ты специалист, Пенза. Наша была лучше.

   - Ну, так сходи в свой взвод связи, принеси.

   - Точно, упал на хвоста первой роте…

   - Это вы, первая рота, подняли всех хлебореза п..ть.

   - Ну, раз до хлебореза не дошли, сейчас тебя оттырим.

   Снова все заулыбались, заговорили громче. Вскоре Курбанов громко запел что-то своё, и Кириллюк старательно пытался подтянуть по-узбекски.

   - Земляк, ты фа диез низко берёшь!

   Вдруг заскрипела дверь гаупвахты, и показался начкар лейтенант-танкист Бозов с двумя сержантами.

   - Карпов! Ёмкость изъять! – приказал он.

   - Убью траков за то, что не предупредили… - прошипел Курбанов.

   - Я смотрю, весело время проводите!.. Будете орать – заставлю работать до утра! Понятно?!.

201

Ваше счастье, что в камерах ремонт!.. Эй, ты, засоня, заходи! Посидишь здесь до своей следующей смены, - и Бозов затолкнул во дворик горе-часового.

   - Ничего, деды, не расстраивайся, - сказал Миха, когда тяжёлая калитка захлопнулась. – Советская Армия сильна чем?...

   - Чем?

   - Своим НЗ! – и он достал две папиросы, забитые коноплёй вперемежку с махоркой. – Притесь, бездельники.

   … Утром арестанты были отпущены на расправу своему командиру батальона. Для каждого «славного комсомольца» Медведев и Краснопопов придумали какое-нибудь интересное наказание, а первая рота, признанная зачинщицей пьянки, отправилась на всё оставшееся лето в район обороны на полевой выход.

 

 

   - Корольков, беги в магазин: время обеда!

   - Щас, доску допиляю. Не пойдём в часть обедать?

   - Пока деньги есть, обойдёмся без лошадиной кашки. Купишь булочек и молока. Да не нарвись на кадетов.

   - А покурити?.. Запамятовал?

   - И покурити…

   Митяй закрыл ослеплённые солнцем глаза и задремал. Странно: чем ближе к дембелю, тем реже ему снилось возвращение домой, хотя этим-то он как раз и загружал больше всего своё воображение. Сейчас ему пригрезился в общем-то реальный случай, когда во время субботника их, пионеров шестого «Б», парни из десятого «А» заставили убирать свою территорию. Тогда, семь лет назад, Славик отказался и получил затрещину; другие, взяв грабли, пошли работать «за дядю». Во сне же десятиклассник, похожий на прапорщика Кузнечикова, завозмущался: «Митяев, ты же присягу принимал! Бери грабли, иначе тобой займётся военная прокуратура». – «Я что, присягал унижаться?» - удивился Митяй, чувствуя в то же время, что его действительно могут привлечь. Тут в спор вмешалась какая-то собака, которая тяжело дышала в самое лицо Митяю и вдруг сказала: «Вставай! Я из-за этого молока едва-едва не был пойман».

   - Тьфу, Корольков, ёрш твой медь! Чего пыхтишь?!

   - Зашёл я в продуктовый, представляешь, пошёл к полочке-то с молоком, и появляется офицер!

   - Ты его, конечно, застрелил на месте?.. Не, мне не надо поджаристую булочку…

   - Ему и невдогад, что я за полками-то хэбэ снял, пилотку снял и в своей олимпиадной футболке пошёл мимо, как взаправдушный гражданский человек!

   - Молодец, сообразил. Но говоришь ты, Корольков, как чурка. У нас в батальоне и узбеки, и грузины понятнее тебя на русском говорят…

202

   - Наоборот, друг, я самый настоящий русский.

   - Настоящий русский язык начинается за Уралом. А у вас, в центральной России, всё какие-то словечки… Ладно, пей молоко, отдыхай и допиливай доски. Сегодня всю большую стену обобьём. А то прапор Кузнечиков… Кстати, он мне только что приснился, зараза.

   - Будет ему икаться.

   - Икаться мало. Чтоб ему, гаду, всю жизнь свой УАЗик ручкой заводить. Придумал мне наказание вместо гаупвахты: обшить кабинеты зампотеха и отделения…

   - Прапорщик занулив, не без того… - согласился Корольков, смакуя молоко.

   … Той же июльской ночью границу войсковой части нарушили двое. Граница не охранялась, и преступная парочка беспрепятственно перемахнула через забор. При этом рухнул на землю кусок забора кирпичей в пятнадцать. «Бляха муха, дембеля без цемента строили», - сказал один из диверсантов. В метре от забора части для любого солдата начинается преступление под названием самоволка, но две тёмные личности, не задумываясь, переступили и эту вторую – условную – границу. Родина спала, ни о чём не догадываясь, и лишь собачонка в ближайшем к части дворе проявила бдительность и дружно облаяла протопавших мимо солдат. «Ишь, невеличка-то, а закатилась…» - сказал ей шпион, который шёл замыкающим.

   Через пять минут Митяев и Корольков подошли к стройке – длинной пятиэтажке, стены которой из белого кирпича уже были возведены, но окна ещё чернели пустыми глазницами.

   - Проведём разведку боем… - решил Митяй и запустил камнем по вагончику сторожа. – Тишина, можно идти.

   - А коли спит крепко?

   - Что он, солдат на посту? Пошли.

   Он запрыгнул в дырявое окно первого этажа, и вскоре оттуда показалась узкая доска, которую одним концом поставили на землю. Через минуту высунулась ещё доска, потом третья… Выпрыгнув обратно, солдаты вскинули стройматериал на плечи и отправились по переулку назад, к родному гарнизону.

   - Запомни, Ваня: в этот момент подъехал сторож на велосипеде, а сзади бежала большая чёрная собака. Не перепутай… Собака говорила: «Гав, гав». Поэтому мы больше на стройку не пошли и легли спать.

   - Уж правильнее мне помолчать…

   - В этом всё дело, балда твоя фамилия. Прапор мне не доверяет, всё время тебя расспрашивает. Придумал, козёл,  норму на ночь: тридцать досок. Это пять рейсов. А днём на пилораме торчи, строгай их… Кузнечиков мужикам тушёнки пообещал и не несёт. Они нас упрекают. Мало того, что не спишь…

   - Ему доски-то не волочь…

   - Вот-вот. И вообще, сдаётся мне, когда всё обобьём и сделаем, он меня выгонит из техотделения обратно в первую роту. Так что торопиться не будем: один-два рейса за ночь и хватит.

203

   - Разве ж зампотех позволит выгнать?

   - Ну, перелезай и смотри во все стороны, а я перекидаю…

   Через полчаса шесть украденных досок лежали в кузове одной из машин автовзвода, чтобы назавтра отправиться на гражданскую пилораму, а темнота ночи растворила Митяева и Королькова, снова покинувших пределы своей войсковой части.

   … - Давай, - шепнул Митяй через полчаса, когда самовольщики были уже на окраине города.

   Корольков приподнялся из канавы, тщательно проглотил слюну, широко раскрыл рот, и вдруг тишину прорезал ружейный выстрел. Метрах в пятидесяти от засевшего в засаде техотделения подскочила на месте вражеская собака, а сам враг – старик-сторож – упал на землю и едва ли не ползком рванул из зоны обстрела.

   - Молодец, блин, охотник! – Митяй вылез на дорогу. – Пока дед вызовет милицию, пока приедут, мы обойдём тот край сопки. Дачи там богатые…

   - Хоть на какой-нибудь да будут яблоки…

   - А, согласен и на бананы…

   Соратники быстро двинулись дачными переулками и вскоре миновали участки, которые «прошмонали» до этого. На одном из перекрёстков Митяй остановился:

   - Так. Наступать будем цепью. В первой шеренге пойдут двое – ты и я. На оккупированной территории вести себя вежливо, через заборы не лазить – есть калитки. Гражданских не обижать.

   - Ты думаешь, можем кого встретить?

   - Договаривались же: свистишь, сваливаем, встречаемся у той свалки. Всё, ты – по левому ряду, я – по праву.

   Они двинулись, и через минуту Митяй зашёл на первую дачу. Прежде всего он убедился, что домик на замке, потом посидел с минуту в жезлонге, что оставили на крылечке, представил себя на пляже. Сад никакого интереса не представлял, и Митяй пошёл на следующую дачу. И на ней никаких фруктов не оказалось, лишь немного смородины на двух кустах. Так Митяй дошёл до перекрёстка и тут, несмотря на то, что Луна, скрываясь за облаками, давала очень слабый свет, увидел прямо перед собой широкое грушевое дерево с густо висевшими на нём плодами. Радость так захватила его, что он совершенно растерялся, когда с бокового переулка выскочил мужик с топором.

   - Какой добрый инструмент мне попался-то!

   - Твою мать, Корольков! Какого хрена ты машешь топором?

   - Да ты что, Славик!.. Будет нам, чем работать. Смотри, - и Корольков, сунув Митяю топор, начал доставать из кармана молоток, щипцы и компас.

   - А компас на кой фиг? Я тебя и по звездам приведу обратно.

   - Пригодится как-то…

   - Мародёр. Ладно, давай найдём мешок и обдерём эту шикарную грушу.

204

   - Мама моя! – только сейчас заметил Корольков дерево с плодами. – А грушек-то, грушек!.. Мы всё заберём, а?

   - Всё – это вёдер пять. Не упрём.

   Мешок висел на перилах этой же дачи. Добрые хозяева, очевидно, никак не предполагали, что страдающая от недостатка витаминов армия поможет им с уборкой урожая. Набрали полмешка. Корольков убедил приятеля, что зелёные фрукты могут скоро поспеть, если разложить их где-нибудь на солнце. Прибавили и зелёных. Мешок был почти полон, но Корольков нашёл длинную жердь и посшибал груши с  верхних веток, утверждая, что они самые крупные и сочные. Когда Митяй попробовал трофеи на вес, он сказал:

   - Или выбрасываем половину, или ты несёшь дольше, чем я. Во-первых, на дне твои железяки, товарищ плотник, во-вторых, я зелёные груши рвать не хотел.

   - Да ты что! Выбросить?! Да я хоть всю дорогу пронесу. Мы ж неделю будем объедаться. Я и припрятать-то знаю где…

   - Ну, как хочешь. Может, по дороге и передумаешь… То.

   - Не передумаю-то.

   Они двинулись в обратный путь, пробуя груши и радостно обсуждая удачу. Корольков бодро нёс на плече мешок. Когда вышли на центральную «улицу» дачного посёлка, Митяй решил:

   - Мимо сторожа обратно не пойдём. Сейчас повернём вниз и… Атас!

   Они махнули через забор, и в ту же секунду пространство вокруг осветили фары милицейского УАЗика. Пока солдаты пробежали через участки до следующей дороги, машина уже была там.

   - Стой! Бросай мешок. Как говорил ротный на учениях, «нельзя поступать стандартно». Бежим вправо.

   Любители витаминов рванули вдоль дороги, и прежде чем в УАЗике разгадали их манёвр, перемахнули в соседний квартал. Митяй пробежал метров десять и упал в малину. Корольков за ним.

   - Так, сейчас отъедут на перехват, мы - назад и вниз. Добраться бы до свалки… Всё, за мной! Да брось ты этот мешок: поймают!

   Милиционеры разгадали митяевскую тактику, и двое из них вылезли из машины, которая поехала по нижним переулкам, преграждая путь на пустыри, где не то, что два солдата, а целая зенитная установка легко спряталась бы. Беглецы снова залегли.

   - Всё. Побежим – засветимся… Господи, да брось ты на хер этот мешок. Теперь не до фруктов.

   - Да что там… Всё равно бегаем…

   - Не бегаем, а убегаем… Идея. Помнишь домик, в котором дверь на замке, а окно можно открыть? Где-то здесь.

   - Колодец в полисаднике.

205

   - Точно. Вон эта дача. Ползком марш.

   Пользуясь темнотой и естественными укрытиями, потрошители садов проползли два участка незамеченными. К их счастью, забор состоял лишь из трёх рядов колючей проволоки, и его легко миновали. Но мешок застрял. Как ни ругался громким шёпотом Митяй, как ни тянул запасливого товарища за шиворот, Корольков всё же высыпал полмешка на одном участке, перебросал груши на соседний участок и собрал все до одной, при этом поранив ногу вылезшим через дыру в мешке лезвием топора.

   Они просидели в спасительном домике почти до утра. Два раза мимо по участку проходили, негромко разговаривая, милиционеры в форме. Потом по звуку мотора солдаты определили, что машина уехала, но таились в своей крепости ещё часа полтора. Когда, наконец, вышли и Митяй, жалея раненого приятеля, взял мешок, тот оказался на треть меньше.

   - Отсыпал всё-таки? Правильно.

   - Как можно?!. Съел малость…

   … Всё утро того же дня налётчики проспали на одной широкой доске, которую положили на бочки в углу территории пилорамы. Обычный их распорядок – до обеда пилят и спят, вечером плотничают, обшивая деревом кабинет зампотеха и каптёрку техотделения, ночью воруют доски – сегодня нарушился: на пилораме сгорел трансформатор, и она обесточилась. Как всегда, после обеда должен был подъехать на какой-нибудь машине прапорщик Кузнечиков, но добытые в последнюю вылазку доски лежали в сторонке неструганными. Все эти проблемы мало волновали солдат, и надрывно тарахтевший неподалёку трактор не способен был помешать их здоровому сну.

   Митяю снилась Вика. Это был эпизод из раннего периода их отношений. Они сидели в её дворе, разговаривали, а рядом что-то монотонно гудело. Но весёлый голос девушки звучал довольно громко, и противный гул не мешал её слушать. «… Папа знает такие грибные места!.. Мы ездим туда всего раза два, а груздей насаливаем на всю зиму. И вроде бы недалеко от дороги, легко наткнуться, а сколько лет уж только мы одни там собираем… А почему вы спите, младший сержант Митяев?..» - «Что?» - «Почему вы спите?» - «Не знаю. Может, к грибному дождю…»

   - К какому на хер дождю?! – заорал Кузнечиков. – Пилорама давно гудит, а они дембель во сне смотрят!

   - Работает?.. – Митяй приподнялся, продирая глаза.

   Действительно, мужики вовсю работали и, наверняка, уже сказали прапору, что они, конечно же, попилили и офуговали бы солдатские доски, да сами солдаты их об этом не просят. Митяю не нравился толстый бригадир, заправлявший здесь: за ним нужно было ходить, уговаривать, он притворялся глухим, но при случае всегда говорил: «Да шо ж не попросили? Мы всегда пожалста». Поэтому Митяй обращался к прорабу и проявлял невежливость, отказываясь выслушивать занудную историю, как служил в пятидесятые годы сам бригадир. «Врёт, собака, в армии его б убили. Отсиделся в тылу».

   - Сейчас всё сбацаем, товарищ прапорщик!

   - Бацайте, Митяев. А доски на себе принесёте. Я второй раз машину без путёвки не погоню. Итак, ни хрена не украли, считай…

   - Сторож приехал… Большая чёрная собака сказала…

206

   - «Большая чёрная собака с красными глазами»? Всё, вперёд работать.

   - Глаз не помню… Тёмные очки, широкая шляпа…

   - Хватит трепаться! Буди этого!.. А что от Королькова так грушами несёт?

   - Сок покупали, товарищ прапорщик… Нет, мы не ходили в магазин. Мужиков попросили.

   - Смотри мне! Загребёт патруль.

   … Когда всё было готово и двухметровые доски сложили отдельно, Митяй пересчитал их и вынес резолюцию:

   - Для обороны этого много. Пять штук я забираю на мирное дело, и тогда остальные унесём за два рейса.

   Митяй спрятал доски за старым складом, забросал их строительным хламом, и они с Корольковым пошли «домой».

   - Между прочим, земляк, Кузнечик спрашивал, куда мы положили груши.

   Корольков даже споткнулся.

   - Как же он проведал?

   - Разведка сообщила.

   - Шутишь, да?

   - Ты, брат, так провонялся ими, что прапор догадался и просил пару килограммов для жены.

   - Он ведь бобыль…

   - Так не для своей же…

   - … Видишь лужу? – продолжил Митяй, когда они остановились отдохнуть, не дойдя до ворот контрольно-технического пункта части метров двести.

   - Ага.

   - Один мой большой друг рассказывал как-то: валяется в этой луже пьяный прапорщик Кузнечиков. А рядом свинья. Провёл ей рукой по брюху: «Сразу видно: наш брат – пуговицы в ряд».

   - Брешешь… - не сразу ответил удивлённый Корольков. – Титьки с пуговицами-то не спутаешь…

   Вечером, после ужина, Митяй оделся в футболку, трико, обул старые кроссовки («гражданку» он завёл этой весной, став дедом) и отправился на пилораму. Там он раскопал под мусором свои доски, перебросал через забор и через полчаса выгодно продал хозяйственному мужику, на чей ухоженный двор обратил внимание ещё днём. Потом он нашёл Бахтиярова, уговорил вскрыть склад и купил несколько банок сгущённого молока, прихватив ещё одну – «по-землячески». После отбоя на пару с Корольковым он снова отправился на стройку, на которой всегда в нужный момент появлялись сторож на велосипеде и чёрный пёс, гроза воров. На этот раз доски носили часа полтора: предпочтение гражданской пищи военной требовало денежных средств. Когда у забора части образовался изрядный

207

штабель, Митяй сказал:

   - В машину сам перетаскаешь. Мне пора навестить знакомых в городе.

   - Ту бабу, что тебе земляк подарил?.. Передашь её мне, когда отправишься на дембель?

   - Ну, если только пообещать, что женишься… Заготавливай на зиму груши.

   Митяй вытащил из тайника под забором вещмешок и отправился в гости. Его «пассия», как выражался Миха Кириллюк, который, действительно, «подарил» Митяю Валю, жила неподалёку, в ближайшей кирпичной пятиэтажке. Миха познакомился с ней вскоре после разрыва с Юлей и ходил в гости довольно часто; даже попался раз дежурному по батальону. Но потом вдруг сам прекратил знакомство: «Разонравилась. Только и разговоров, что про замужество. И узнала ж откуда-то, что солдаты могут жениться». Митяй здесь оказался хитрее и, получив от друга разрешение «подкатить» в Вале, не только терпеливо сносил её намёки на счастье в семейной жизни, но и сам пускался в подобные разговоры, хвалил способности трёхлетнего сына Вали, играл с ним, льстя материнскому сердцу.

   И сейчас, едва он переступил порог знакомой квартиры, как навстречу выкатил велосипедист и радостно закричал:

   - Злавия зилаю, тавалис силзант! А ты плинёс сгусёнку?!

   - Так, товарищ рядовой, а вы почему до сих пор не отбились?.. А ну-ка спиной друг к другу в шахматном порядке по диагонали становись!

   - У мамы были, - вмешалась Валя, - так передремал. Сейчас буду укладывать… А сгущёнка тебе завтра, солдат… Дядя Слава её сам не ест, небось, а тебе приносит…

   - Салдат долзен кусать килзовую касу! Ты не знаес!

 

 

   Даже старослужащие не помнили, чтобы им когда-нибудь приходилось так работать. Вся часть не спала ночь, готовясь к приезду генерала, и сейчас дорисовывались последние штрихи к картине идеальнейшего порядка и высочайшей обороноспособности. Первая рота Швердякина вышла после завтрака подметать территорию автопарка, прилегающую к стоянке техники второго батальона. Территорию подметали, масляные пятна на асфальте тёрли соляркой. Пожарный щит, равно как и забор были с вечера покрашены автовзводом. Им же ночью были выбелены угол здания мастерских и длинный склад. Другую часть мастерских часов в пять утра белил автовзвод соседнего батальона, где-то разжившийся синькой, и цвета побелки не совпали. Но, как сказал комбат Медведев, «ладно, каски дырявые, главное, чтоб были покрашены».  Тот же Медведев, осмотрев в десять часов фронт работ первой роты, обнаружил два опасных упущения. Во-первых, пожарный щит уже высох, и усердие в подметании привело к тому, что он покрылся тонким слоем пыли. Во-вторых, пожухла трава на маленьком пятачке в углу, у склада. Щит решили помыть, но трава явно ослабляла оборону и смотрелась изменницей Родины.

   - Перекопать, товарищ подполковник?! – решительно спросил Швердякин, будто ему предстояло броситься под танк.

   - А вдруг ОН спросит, почему не посадили траву?

208

   - Может, где-нибудь в другом месте выкопать дёрн и задерновать?

   - А в «другом месте» что воткнёшь? Хрен, что ли? ОН может хоть куда зайти посмотреть… Да и времени уже…

   - Может, покрасить её… - вслух подумал стоявший рядом Филипченко.

   - Молодец, замполит! – обрадовался Медведев. – Готовься к поощрению. Красьте, капитан! И чтоб было, как у Кремля…где голубые ели.

   Ответственную работу поручили солдатам с художественным вкусом – Наульбегову и Кириллюку. Для них Сайко принёс из каптёрки все запасы краски, которые накопил Номин, и десяток кисточек, в том числе для школьного рисования. Наульбегов, как старший художник, всё внимательно перебрал, перенюхал и, вдохновившись, поинтересовался:

   - Как красить, товарищ капитан? Можно стебли коричневой, листья зелёной, цветочки жёлтой или красной.

   Ротный глянул на траву, которую первые морозы лишили цвета и прижали к земле, и приказал:

   - Всё - зелёным… Как в Кремле.

   Серик и Миха взяли самые большие кисти, стали макать их в краску и, размахивая руками, ляпать зелёными каплями на траву. Через пятнадцать минут газон стал ярче, чем в мае. Ротный остался доволен, а художники убедили его, что за пожарный щит с одним дырявым ведром и коротким багром ОН обязательно накажет всё батальонное начальство, и Швердякин позволил рисовать и на щите.  Когда комбат снова заявился в автопарк, он увидел райскую картину: его первая рота бегала вокруг зелёной полянки, хватая на лету поднятые ветром пылинки, словно ловила бабочек, а Швердякин, как бог, сидел на песочном ящике у пожарного щита, увешанного инструментом, словно пехотинец оружием: двумя вёдрами, багром, двумя лопатами, тремя ломами и большим топором. Ещё один топор виднелся на самом краю щита, а его ручка, очевидно, загибалась и уходила за угол.

   - У кого спёрли, орлы?! – нарушил покой Эдема Медведев.

   - Нарисовали, товарищ подполковник!

   - То-то я смотрю: топор ненаточенный. Ко мне художников!.. Молодцы, молодцы… Ротный, этим дембелям – одному сержанта, другому дадим старшего.

   - Служим Советскому Союзу! – проорали дуэтом Наульбегов и Кириллюк, а Миха тихо шепнул напарнику: «Вообще-то, мы ещё не дембеля, а я по военному билету и так сержант. Есть идея. Может, тоже старшего даст козёл».

   - Товарищ подполковник, вон там в углу, где стояла машина химразведки, могу нарисовать за полчаса ракетную установку. С двадцати метров никакой генерал не отличит от настоящей…

   - С двадцати метров, говоришь… - задумался Медведев. – А ты хорошо рисуешь?

   - Вон та верхняя лопата на щите – моя. Черенок, как положено, сто десять сантиметров.

   - … Нет, солдат, - с сожалением вздохнул комбат, - наш батальон не имеет на вооружении ракетных установок.

209

   Прошёл час. Гарнизон словно вымер. Дабы солдаты не раздражали своим присутствием высокого (и толстого, по воспоминаниям офицеров-старожилов) гостя из штаба округа, их разогнали куда попало.  Во втором батальоне примерную вторую роту усадили за бесконечное политзанятие («пока ЭТОТ не свалит»); третья ушла за город «на инженерную подготовку»; артиллеристов ещё вчера отправили на полигон, чтобы скрыть то, что каждый второй миномёт у них, будучи прицеленным на врага, норовил долбануть по своим. Тем, кто был связан с техникой, не повезло более всего. Автовзводу приказано было забраться под машины и лежать, не высовываясь, всё время пребывания генерала в части. «Только сапоги торчат из-под техники! – приказал комбат. – Повторяю: начищенные сапоги!» Рядом с каждой парой торчащих сапог зампотех бережно разложил новые комплекты гаечных ключей, запретив к ним прикасаться. Танкистам указали «торчать начищенными ногами из-под танков». Первая рота как всегда выделилась – на этот раз самостоятельностью. Старшина Сайко вышел к построенной перед каптёркой роте и спросил:

   - Можете сделать так, чтобы через две минуты вас никто не нашёл?

   - И один минута хватает. Собака не находишь, - ответил за всех Мирзоев.

   - Тогда – разойдись!

   Кириллюк, Мишарин и Якубов, не имея земляков в каком-нибудь «блатном» месте вроде кочегарки или склада, забрались на крышу свинарника, на ту её часть, что обращалась к городу, и – благо сентябрьское солнышко пригрело – расположились подремать. Рядом улеглись солдаты из других казарм. Якубов занял место наблюдателя, «чтобы враг не подкрался незаметно», и комментировал происходящее вокруг.

   -… Из парка толпа бежит за трансформаторную будку. А вы, траки, почему не лежите под своими танками?

   - А у нас их нет, - ответил один из тех, кто имел на петлицах маленькие танки.

   - Как это – нет?

   - А фиг его знает. Ротный повесил табличку «В ремонте», но я уже почти год прослужил: в этих боксах ничего и не было.

   - Деды пропили, - лениво пошутил Миха. – Как у нас с машиной химразведки…

   - Ну, - согласился Мишарин, не открывая глаз, - тоже табличку «ремонт» повесили…

   - Вот табличками и будем воевать. Оба, толпа офицеров идёт по центральной аллее…

   - Генерала видишь?

   - Далековато ещё…

   - А у вас как, пехота, тоже ночью батальон драили? – поинтересовался другой танкист.

   - Драили… - презрительно ответил Мишарин, а Якубов счёл нужным прокомментировать, чтобы его старшие сослуживцы, размякшие на солнце, не утруждались.

   - Мы не драили. Мы побелили и покрасили. Плюс почистили всё оружие, переделали все таблички, а к утру все постирались и высушились утюгами.

   - Мы тож не спали. Ещё и стенды переделывали вокруг казармы. На одном узбек Салимов

210

две ошибки сделал, так ротный сказал: «Ничего страшного. Генерал их не читает, а прочитает – так всё равно ошибок не заметит…»

   - Покрашено? – спросил Кириллюк.

   - Покрашено.

   - Ну, и что вам надо?.. И вообще, хорош трещать: спать мешаете…

   - Миха, Толик, ползите сюда! – перебил Якубов. - Там в толпе генерал! Наших полканов гоняет!..

   - Если б Алла Пугачёва, я бы посмотрел, - пробурчал Кириллюк, но Мишарин заинтересовался.

   Подползли к коньку крыши и другие, кто прятался на свинарнике. Вскоре их громкий разговор и смех заставил Миху также полюбопытствовать.

   По главной аллее части, мимо клуба, двигалась большая группа офицеров. В центре выделялся один. Но не ростом или погонами, которых отсюда никто бы не разглядел, а постоянными размахиваниями рук. По указанным командирским перстом направлениям тут же убегал кто-нибудь из свиты. Когда Миха, соблюдая маскировку, выглянул из своего укрытия, подполковник Бонапаров неловко бежал к кочегарке у столовой. Очевидно, из её дверей выглядывала толпа солдат, никогда не видевших живого генерала, потому что, едва Бонапаров приблизился, из кочегарки, как тараканы с кухонного стола, побежали в разных направлениях человек пятнадцать. Генерал что-то прокричал. На свинарнике хохотали и злорадствовали.

   - Балбесы, - урезонил всех Кириллюк. – У них от этого кабана карьера зависит. Это с вас нечего взять, кроме грязных портянок.

 

 

   Месяца за три-четыре до предполагаемого окончания службы солдат начинает готовить «дембельские вещи». Одно это словосочетание, произнесённое вслух (причём в других советских языках оно не имеет переводов, разве что так: «дэмблский вэщи»), вызывает томительное замирание сердца и какое-то пьянящее ощущение в голове. Подготовка дембельских вещей – это уже шаг домой, в гражданскую жизнь, которая после двух лет в армии пресдтавляется таинственной и волшебной… Итак, дембельские вещи. Обычно это парадная форма, значки, фотоальбом, блокнот. Для увольняемых весной – фуражка, осенью – шинель, шапка и ремень. Готовится всё это необыкновенно тщательно и с использованием десятков передаваемых из поколения в поколение секретов. Например, шинель. Она ушивается практически по всем швам, гладится, а стрелки и швы отбиваются железной кружкой навечно. На шеврон и погоны слоями накладываются белая материя и клеёнка, и с такой белой подкладкой, будучи тщательно пришиты, они выглядят довольно эффектно. Потом шинель обрабатывают железной щёткой так, что она становится лохматой, как шкура дикобраза. Не меньше манипуляций производят с шапкой. С обыкновенной солдатской шапкой. Её размачивают, натягивают на деревянную колодку и прибивают гвоздями. Высохнув, шапка сохраняет требуемую длину. Затем она гладится. Её мышиный цвет можно изменить, вымазав перед тем, как гладить, обычным чёрным кремом для обуви. Конечно, гражданским людям невдомёк, что зимнюю шапку можно гладить утюгом да ещё сделать на

211

ней четыре стрелки, превратив головной убор в нечто кубическое. Но солдаты гладят даже сапоги и ремни. И грех смеяться над тем, что они хотят вернуться домой более красивыми, чем уходили.

   … - А помнишь, Славка, как мы ехали в армию?.. – спросил Миха своего друга однажды вечером, когда земляки сидели в каптёрке техотделения.

   - Бухали в поезде… Официант подогревал… Ну что, у тебя всё на дембель готово?

   С тех пор как Миха расстался с Валей, он хранил свои дембельские вещи здесь, у Митяева.

   - Почти. Вот не знаю, сколько лычек на погоны делать. Один пацан из штабных предлагает за десятку сделать в военном билете хоть старшину.

   - Нет. Три лычки лучше смотрятся, чем сплошная полоса. Как ты мне новую парадку подогнал, я сразу всё обделал. На погонах металлический галун, петлицы бархатные…

   - А знаки?

   - Отличник есть, спортсмен первого разряда, классность тоже – первая. Комсомольских три штуки. Не знаю, какой выбрать…

   - И всё?.. Сейчас я тебе свои покажу. Брежнев в гробу от зависти перевернётся.

   Миха открыл «дембельский» дипломат, развернул синюю бархатную тряпку.

   - Вах-вах-вах! – по-восточному изумился Митяй. – О цэ богато!.. «Молодогвардеец пятилетки»… Два погранцовских… Ух, ты: гвардейка!.. Где достал?

   - Эфиоп подарил.

   - Так это из-за тебя батальон страдал?

   - Я спёр ещё той осенью. А весной Головко постарался.

   - А я-то думал: дембеля.

   - С сегодняшнего дня и мы с тобой, брат, дембеля.

   - Да… Газета с приказом есть для блокнота?

   - Есть. Приходи к нам после отбоя, поразвлекаемся.

   - Как с чтением приказа?

   - Да, лопухнулись мы днём…

   - Старшина второй роты разжалован за то, что в его ленкомнате дух читал приказ дедам, хоть тот и не стучал, говорил: «Я сам согласился»…

   - Проворонили мы, блин, Железнякова…на радостях. Ничего, сейчас дежурным по бату заступил взводный из танковой роты. Будет спать у себя на втором этаже… Так что приходи прокатиться на дембельском поезде… Приказ всё-таки сегодня… Наш приказ! Славка!.. Наш! -  Миха тряхнул друга за плечо и поднялся уходить.

   - Мы лучше здесь втихушку отметим.

212

   - Ну, как хочешь, дембель Митяев. Я тебе карту не дам, чтоб домой возвращаться.

   - А я по солнцу, дембель Кириллюк. А из Голопольска кто-нибудь пальцем покажет, в какую сторону идти.

   - Ну-ну…

   В тот же вечер, после отбоя, в расположение первой роты въехал, шипя и посвистывая дембельский паровоз. Шипел и выбрасывал клубы пара чайник, подвешенный под кровать (изобретение Наульбегова), посвистывал – рядовой Костиков. Три духа, превратившиеся сегодня в черепов, стояли наготове с еловыми ветками, дабы имитировать движение. Приготовилась к рейсу и официантка – некто Понцов из молодых, которого вооружили заимствованными в столовой фартуком и подносом с кружками для чая. Вновьиспечённый дед Якубов добровольно вызвался исполнять должность проводника: «Провожу вас нафиг и буду дрочить всю роту».

   - Так, дембеля – в очередь! – обратился Миха к однопризывникам, становясь первым.

   - Прощайте, братаны, я уезжаешь, - сказал Мирзоев и бухнулся на койку-вагон без очереди. – Пошёл!

   - Мухамад, тебе ж далеко. Перебирайся на самолёт.

   - Где?

   - Вон та кровать, - ткнул Миха пальцем наугад.

   Никто и не подумал помешать обману. Душман влез на постель Чурикова и жеманно раскинул руки. Единственную полку в вагоне дембельского поезда занял Кириллюк, и состав тронулся. Миха смотрел в «окно», на мелькающие ветки, вызывал проводника и расспрашивал о расписании, любезничал с официанткой, которая почему-то отказывалась торговать из-под полы самогонкой.

   Вторым уехал домой Тушкулов. Потом в очередь снова вмешался Мирзоев, уже понявший, что аэропорт где-то в другом месте, но по предложению Курбанова следующим решили уволить в запас рядового Грибанина. Оказалось, что тот уже лёг спать. Его пристыдили и, так как горе-дембель называл старую армейскую традицию глупостью и комедией, взяли за ноги, за руки и торжественно, под хохот и улюлюканье отнесли в «поезд». Снова закачалась кровать, понеслись назад еловые леса, зачухчухал хор молодых солдат. Грибанин явно не хотел расставаться  с армией, порывался встать, и Душман тыкал его кулаком, приговаривая: «Хватит работаешь на эта оборона… Дэвки дома ожидаешь…»

   Развлечение достигло пика, когда стоявшие «на шухере» вдруг объявили тревогу: в казарму вошёл ответственный по батальону зампотех Габарян. Обычно зампотех своё «ответственное» время проводил дома, полностью доверяясь бдительности дежурного офицера, но сегодня почему-то решил прийти с проверкой. Эфемерная картина вмиг растаяла. Исчезли придорожные деревья, сама железная дорога со счастливым поездом, официантки из ресторана, проводники и даже известный чай с кусковым сахаром. Когда зампотех дошёл до конца коридора, он увидел мирную картину спящей первой роты. Лишь кое-где до самого пола свешивались с кроватей одеяла да угадывались под койками чьи-то сапоги.

   - Дневальный, выключи лишний свет. Оставь дежурное освещение, - приказал майор и ушёл к себе в кабинет.

213

  Но лишь минут на пять. Только дембеля и их помощники вернули всё для продолжения своей игры, как зампотех вышел обратно в коридор и, обойдя первый этаж, поднялся на второй. Полчаса прошли в тщетных попытках «разъехаться по домам» в дембельском поезде, но, видно, майор вовсе не собирался спать, и дембеля, махнув рукой, разошлись по каптёркам.

   Миха никак не мог совладать с досадой. Так долго он ждал своего приказа, так долго пестовал в мечтах все те «приколы», которые можно будет устроить праздничной ночью, что теперь он не в состоянии был смириться и лечь спать, как это сделали Петрянин, Курбанов, Пенькин и другие. Он знал, что в бытовке собрались любители «выхватить кайф», что в каптёрке у старшины «сбацали» чай с шоколадными конфетами, но конопля и чаепитие были, по мнению Михи, слишком мелкими «мероприятиями» в ТАКОЙ день. Он отправился на поиски «ста грамм чего-нибудь русского».

   Едва Миха поднялся на второй этаж, как дневальный, прислонившийся к стене, резко встрепенулся, сделал было шаг в сторону, но тут же успокоился.

   - Чего пугаешь?.. Зампотех где?..

   - Родину проспишь, черепушка! Подтяни ремень! Почему подшива грязная?!

   - А у самого-то… И я уже фазан.

   - Ты на меня не смотри. Дембель должен быть грязный, жирный и ленивый. В какой каптёрке не спят?

   - Хм, в какой… Во всех. Стучи так: тук-тук, тук, тук.

   - Эх ты, сонный дятел.

   Миха подошёл к двери, на которой висела табличка «Канцелярия 3 роты» и крикнул в замочную скважину: «Тук! Тук, тук, тук!»

   - Кто там? – не сразу послышался осторожный голос.

   - Щас! – возмутился Миха. – Будем знакомиться в час ночи! Открывайте!

   Дверь растворилась и тут же захлопнулась.

   - Чё не предупреждаешь, козёл? – прошипели из каптёрки на дневального.

   Миха увидел всех дембелей третьей роты, сидевших где попало, почуял знакомый запах и разочарованно спросил:

   - Что, и у вас нету выпить?

   - Да мы ставили, но ротный унюхал…

   - На, курни дури…

   - Садись, расскажешь свои знаменитые анекдоты…

   - Ну, бляха-муха! Скорее бы война, да в плен сдаться… А у танкистов что?

   - Косячок, что ж ещё… Да ты садись!..

   - Эх, нет в жизни счастья. Придётся как последнему чмырю рано лечь спать.

214

   Миха собрался было уходить, но присутствующие, которые, испытав уже воздействие известных паров, посмеивались с чего угодно, попросили рассказать анекдот.

   - Ну, нате вам, - смилостивился Миха. – До трёх утра хватит хохотать. Прапор натягивает ботинок на ногу. Не получается. Солдат советует: «Вы бы язычок вытащили, товарищ прапорщик». – «Вот спасибо», - отвечает тот и высовывает язык.

   Спустившись со второго этажа, Миха вспомнил о приглашении Митяя и постучался в каптёрку техотделения. Там были чай, жареная картошка и гитара. «Коли нету выпить, остаётся закусить», - решил Миха и пропел с техниками до самого утра. Так Кириллюк и Митяев переступили последнюю ступень двухгодичной срочной службы и из дедов превратились в дембелей.

 

 

   В начале октября, готовясь к осенней проверке, весь батальон с благословения комбата Медведева увлёкся переустройством спальных расположений. Первой начала примерная вторая рота, а дурной пример, как говорят, заразителен, особенно если этот дурной пример начинают называть трудовым почином. Стены, батареи, ниши для шинелей – всё обшивали деревом, а доски для реек и фанеру каждая рота добывала по-своему. Также приводили в порядок всю амуницию, удивляясь в очередной раз, куда за полгода подевались все бирки. А ещё белили-красили, мыли-скоблили и т.д., и т.п.

   Однажды, ближе к вечеру, бурная работа была прервана командой о всеобщем построении. Сам комбат, дождавшись, когда соберутся не только солдаты, но и офицеры, скомандовал «в походную колонну» и двинул батальон к штабу укрепрайона. Когда собралась вся часть, на крыльцо вышел начальник политотдела и объявил, что из роты связи сбежал молодой солдат и каждое подразделение должно выделить поисковую группу для поимки «бегунка». Начпо ещё говорил, а дембеля всех рот уже получили полную информацию: дезертир-связист был водилой, никто его не дрочил, «летал» он не больше других однопризывников и к тому же «оттарабанил» уже полгода, то есть самое трудное время.

   - Замучаешь эти духи: вас трогаешь – не трогаешь, зачем убегаешь? – удивился Мирзоев.

   Пока уходили одна за одной роты первого батальона, Швердякин тут же начал назначать «поисковиков»:

   - Каныкбаев…Гасанов…Капин…

   Михе захотелось покататься по городу, и он попросился в группу. Ротный почему-то неохотно согласился, но Миха убедил его, что отыщет всех дезертиров, какие только прячутся по Голопольску.

   Швердякин не торопился с операцией. Уже рота сходила на ужин, уже Петров давно ушёл в парк, чтобы выгнать машину к воротам КТП, а офицеры всё резались в нарды в ротной канцелярии. Только перед самым отбоем Сайко наконец построил возле каптёрки всех, кто должен был ехать, и Швердякин сам повёл поисковую группу к автопарку. Выехали в полной темноте, и как ни всматривался Миха, сидевший у самого заднего борта, в опустевшие улицы, нигде не видел ни одной деревушки, не то что красивой, а вообще хоть какой-нибудь.

   - Ничего, через месяц все девки будут мои, - утешался он и, кичась знанием города, вслух

215

пытался разгадать намеченный Швердякиным маршрут.

   Через двадцать минут петляний по окраинам остановились возле какой-то стройки. Машина погасила фары, и тут же загорелся свет в маленькой сторожке, которую сразу и разглядеть-то было трудно. Машина зажгла свет и тронулась с места. Когда остановились у другой стройки, Миха уже догадался, какого дезертира они ловят, поэтому с пониманием отнёсся к приказу ротного посмотреть, нет ли здесь каких стройматериалов. Оказалось, есть только шифер и рубероид, и поиск продолжили. На этот раз отправились в противоположный конец города, где возводились рядом сразу три пятиэтажки. Едва въехали на территорию стройки и мотор заглох, как в кузове услышали, что Швердякин громко заговорил с кем-то. Послышалась команда «к машине», и Миха, выпрыгнув первым, увидел ЗИЛы второй и третьей рот родного батальона. Поисковые группы грузили доски.

   - Кириллюк, ко мне! – крикнул Швердякин. – Ну что, дембель, напросился? Теперь командуй. Чтоб на весь ремонт материала хватило.

   … Когда через полтора часа боевая машина Петрова подъехала для выгрузки к самым дверям батальона, там стоял ЗИЛ-157, из которого вытаскивали доски водители автовзвода.

 

 

   Третий день готовили «коробку» для парада голопольского гарнизона на седьмое ноября. «Честь», выпавшая второму батальону, не радовала никого: мучились солдаты, набранные из разных рот по росту, мучились офицеры. Плац части был относительно небольшим, но, пока проходили из конца в конец, «коробка» искривлялась, растягивалась одним боком и сжималась другим, словно картонная, которую намочили, а потом положили на солнце. Командир танковой роты капитан Придорожный был однако неутомим. Он снова и снова подробно разбирал ошибки, общие и личные, терпеливо давал советы и, наконец, переломил-таки ситуацию: солдаты сами стали болеть за то, чтобы всё получалось лучшим образом. Тогда капитан бросил лозунг, который все с удовольствием повторяли: «Земля дрожит, глаза горят, зубы лязгают, слышен запах палёной резины». От единого удара десятков сапог плац действительно сотрясался, а для лязганья решили прибить к каблукам сапог пластинки жести, вырезав их из консервных банок. Кириллюк поиронизировал над словосочетанием «запах слышен», предложив вариант «запах виден», но другие не были настолько строги к лингвистическому уровню капитана-танкиста.

   Несколько раз подготовку к параду инспектировал командир батальона. Всегда оставаясь недовольным, он орал на всю «коробку», а если замечал при этом, что кто-нибудь не стоит, застыв в позе почтительного подобострастия, а вертит головой или шепчется, то переходил к индивидуальному внушению. Когда однажды Медведев обронил фразу о том, что «таких дураков бестолковых нельзя и в город выводить», Тушкулов шепнул Михе: «Сам, чмо, каждый день по городу ходит, позорит нас…» Движение губ наглого дембеля не осталось незамеченным.

   - Разговоры в строю!! – взвизгнул комбат. – Не хочешь стараться, товарищ солдат, возьми в руку палец и поковыряйся в носу! Может, поймёшь, как надо маршировать!»

   Впрочем, за время таких пауз, посвящённых критике, у всех успевали отдохнуть ноги. И ещё подфартило занятым в «коробке», когда всю вторую половину дня шестого ноября им приказали «готовить внешний вид».  Очевидно, начальство решило, что если готовиться по

216

традиции ночью, то на парад многие выйдут уставшими и заспанными. Остальной батальон в это время вылизывал казарму и автопарк к знаменательному празднику.

   Утро праздничного дня выдалось свежим, морозным и ясным. «Парадников» рано сводили на завтрак, трижды придирчиво осмотрели. Замполит Краснопопов приказал, чтобы у каждого под шинелью был комсомольский значок, потому что с той стороны Амура на них будут взирать «представитель населения враждебного Китая».

   Наконец, Придорожный построил солдат в колонну по трое и, прихватив знамённую группу и вещмешок с обувными щётками – сапоги могли запылиться в пути – повёл всех в центр Голопольска. Прибыли одними из первых, поэтому главным развлечением стало рассматривание других «коробок»: артполка, курсантов военного училища, пограничников… Артиллеристы тоже бренчали консервными банками, а будущие офицеры поголовно подковались (подкова для сапог в армии – дефицит, равноценный значку!). Когда соседи надоели, дембеля устроили коллективное обсуждение слухов, связанных с приближающимся увольнением в запас. Один из связистов уверенно заявил, что к середине ноября их всех разгонят из-за того-де, что скоро начинается всесоюзная перепись населения. Другой не менее аргументировано доказывал, что в части слишком много их, «ДМБ-86, осень», поэтому придётся ждать, когда придут духи и примут присягу, чтобы имели право ходить в караул. Спорили, пока не начался митинг.

   Всё было красиво и торжественно. Миха Кириллюк, который стоял крайним в шеренге и хорошо видел и трибуну, и толпы людей, задумался о различиях между ними, военными, и разноцветными демонстрантами, что держали детей на плечах и шары с флажками в руках. Считая себя без пяти минут гражданским человеком, он вдруг остро почувствовал ту пропасть, которая возникла за два года между ним и той, доармейской жизнью. Ему становилось боязно оставлять привычный образ жизни, где всё известно, всё расписано по минутам, где не требуется принятия решений. Армия – ничего не поделаешь – обязанность, тут просто жди спокойно, когда она закончится, и всё. А вот вернёшься домой – сам уже отвечаешь за то, что с тобой происходит, и надо или поступить куда-нибудь учиться, или работу найти такую, чтоб зашибать хорошую деньгу, иначе все будут спрашивать, чем занимаешься, и разочарованно поджимать губы. Он и так уже последние полгода присматривался к разным профессиям, сопоставлял, внимательно слушал разговоры других на эту тему, завидуя определённости, с которой распланировали своё будущее узбеки, кавказцы… Даже у Митяя всё распределено: идёт к дядьке в автосервис «делать шару». Видно, поскорее хочет жениться, назло своей бывшей Вике. Эх, кто женится назло, проигрывает второй раз. Ничего, вернётся Митяй домой, увидит новых шестнадцати-, семнадцатилетних, одумается. Впрочем, и у него, Михи, в последние недели созревает одна мыслишка насчёт жизни после дембеля: взять в батальонной комсомольской организации рекомендацию и снова поступить в сельхозинститут в своём областном центре. Мысль была ещё сырой, но на всякий случай Миха обратил на себя внимание старшего лейтенанта Бухарёва и здоровается теперь с ним, как с хорошим знакомым. Вообще, у дембелей батальона появился особый шик: утром, когда офицеры приходят на работу, не просто козырять им, но и тем некоторым, которые нравятся, ещё и с улыбкой объявлять: «Здравия желаю, товарищ…». Миха выделял своих ротного, взводного, замполита Филипченко, начальника штаба Молчанова, от которого зависело увольнение в запас, ну, и комсорга Бухарёва.

   Размышления солдата прервала общая команда, красиво, звучно пролетевшая над площадью, над рядами военных, над затихшей публикой. Даже выдыхаемый в свежий осенний воздух пар уменьшился, когда разом повернулись направо все «коробки», кроме первой. Парад начался. Почти недельная подготовка и – считанные минуты марша мимо трибуны с голопольским руководством. Миха заметил, как команда «смирно» расстроила их

217

ряды, растянула шеренги одну от другой, однако – видел он поверх голов – и с предыдущей «коробкой» происходило то же. Но вот миновали трибуну, перешли на привычный шаг и- прямо так, огромным четырёхугольником – двинулись по проспекту в сторону родной части.  А позади кричали что-то репродукторы, и народ дружно поддакивал: «Ура!»

   В батальоне по причине праздника все сидели у телевизора и ждали митинга, который «парадники» уже прослушали. Краснопопов курсировал по проходу, строго пресекал разговоры и комментировал.

   -… Слово предоставляется директору завода строительных материалов Балкину Фёдору Фёдоровичу, - объявили из телевизора.

   - А это выступает Балкин, Фёдор Фёдорович, директор завода строительных материалов, -объяснял замполит.

   Когда начали маршировать солдаты, все участники «коробки», сдававшие парадную форму в своих каптёрках, сбежались посмотреть на себя по телевизору. В эту минуту они чувствовали своё превосходство над сослуживцами и больше не жалели о том, что столько времени занимались муштрой. Прошла первая часть, вторая… Вдруг камера перескочила на артиллеристов. Все ещё надеялись, батальон не дышал, впившись десятками  пар глаз в экран, но телевидение начало показывать демонстрацию. Прозвучал общий вздох разочарования и вслед за ним сразу же град насмешек. Пока замполит с надеждой щёлкал тумблерами, считая, что игнорирование его подчинённых имеет причину в дефектах телеприёмника, между солдатами шла злая перепалка. Одни говорили, что таких позорников, не умеющих маршировать, постыдились показывать на всю область, другие оправдывались или – по старинному советскому обычаю – посылали. За границу. Миха, внутренне согласившись, что прошли они слабовато, не расстроился и громко и убеждённо объявил:

   - Дурачьё, нас просто засекретили. Всё-таки укрепрайон, границу обороняем.

 

 

   Вот и произошло то, чего с таким нетерпением и тревогой ждали: началось увольнение в запас тех, кого призывали осенью восемьдесят четвёртого. Первыми уехали Сайко, Мишарин и Петрянин. Провожали до штаба части чуть ли не всей ротой. Обменивались домашними адресами, обещали писать и приезжать в гости, но чувствовали: словно стена встала между приятелями и прощаются они навсегда. Странно было думать, что такие два года могут исчезнуть, забыться. Странно было теперь и жить в роте, где старшина – а им, как и предполагалось, ротный поставил Гатаулина – впервые был младше призывом. Вслед за троицей из центральной России готовились к отправке Тушкулов, Курбанов, Пахратдинов, Наульбегов и Мирзоев. Они не выходили из бытовки ни на какие построения, в тысячный раз отглаживая парадную форму. Душмана, который взял у каптёрщика свою старую шинель и ничего ей не делал, веско считая, что дома тепло и он выбросит её где-нибудь в районе Ташкента, земляки пристыдили, нашли более приличную шинель и заставили превратить её в выставочный экземпляр. Таджики всей части ежедневно приходили контролировать приготовление Мирзоевым дембельских вещей, а тот психовал и приговаривал: «По фигу, понял?! И так сойдёшь!» В это время тихо уволился Чабаев, который любил повторять, что он на плохом счету у начальства. Муса улетел за своё счёт прямо из местного аэропорта. Улетел сержантом, потому что его, как и Кириллюка хотя и лишили должности, но звание, то есть запись в военном билете, не аннулировали.

218

   Миха не находил себе места от тоски: скоро ему предстояло остаться в роте из своего призыва только с водителями, Грибаниным да залётчиком Пенькиным. Таких, как Миха, увольнявшихся «по-местному», всегда отпускали последними. И тут к нему с заманчивым предложением подошёл Митяй, который тоже, будучи уже сменён в техотделении молодым сержантом, мучился от безделья и мусолил всем глаза. Славка договорился с ПНШ Караваевым о ремонте комнаты, где располагался штаб батальона, после чего его с напарником отпускали домой, и Миха с радостью согласился на «дембельский аккорд». Работы было на неделю, но они рассчитали, что управятся за два дня.

   В первую ночь рота Швердякина занималась побелкой штаба. Миха с Митяем замазывали цементом дыры и щели в штукатурке. Пенькин, Якубов и Костиков утащили с ближайшей стройки полкуба струганной доски и принялись за изготовление новых стеллажей для бумаг. Днём дембеля красили, а к утру следующего дня работа была закончена. Молчанов остался доволен и вместо похвалы сказал: «Готовьтесь назавтра».

   После отбоя Митяй и Миха, ужасно гордый, что уезжает раньше «братьев-мусульман», устроили пир в бытовке для дембелей и для всех, кто помогал с ремонтом. Литр самогона и гитара способствовали такому шуму, что дежурный по батальону, молодой лейтенант, пару раз заглядывал в бытовую комнату и просил не подводить его.

   - Всё нормально, товарищ лейтенант! – успокаивал Миха. – Я тут уже двадцать четыре с половиной месяца, и ничего, пока отбиваемся от китайцев! А завтра оставляю родную казарму на таких вот орлов! – и Миха стучал по плечу Якута.

   Проводы закончились хорошо, и под утро все уснули здесь же, в бытовке, чтобы не подскакивать вместе со всеми в половине седьмого. А утром ставший вдруг злым Молчанов отправил Кириллюка, Митяева и Пенькина в команду, которую набирали из разных частей для работы на полигоне.

   - Капитан Бацбахов покажет вам, как расслабляться раньше времени, - напутствовал дембелей начальник штаба.

   …- Ничего, кардаш, они ещё пожалеют, что не выгнали меня отсюда, - скрипя зубами, говорил Миха пришедшему его провожать Тушкулову. – А кадету-духу просто набью морду: стукач.

   Они стояли у кузова военного ЗИЛа, а из-под тента на друзей смотрели десять солдат, которым предстояло в слякоть и холод доделывать полигонные вышки.

   - Не расстраивайся, брат. Через неделю вернётесь. Что там неделя, когда столько прослужили…

    - Я им, падлам, устрою там! Весь полигон на уши поставлю. Так что приедешь домой, читай газеты: обо мне напишут. Я квартирант, я уже не дембель, я уже пятнадцать дней переслужил. Мы так не договаривались.

   - Подошёл прапорщик-сопровождающий и, вскочив на подножку, скомандовал:

   - Всё, в машину!

   - Отвали, - огрызнулся Миха.                           

   - Что?!. Офигел, солдат?!. Да я тебя сейчас на гаупвахту на месяц отведу!

219

   - Тише, товарищ прапорщик, - вмешался Митяй. – А то мы всей толпой пойдём на «губу» и скажем, что вы нас обматерили. Сейчас он залезет.

   Кадамбай и Миха крепко обнялись, а когда отстранились, у обоих были на глазах слёзы.

   - Ты ж смотри, волк тряпочный, чтоб нашёл мне невесту-узбечку, красивую, но без калыма.

   - Будет и невеста, и калым за тебя заплачу, ты только приезжай в гости.

   - Эх, далеко ж до тебя…

   Миха заскочил на кузов, и машина тронулась. Уезжавшие дембеля первой роты увидели, как подбежали Мирзоев и Курбанов, неизвестно где пропадавшие всё утро, и замахали им руками.

   - Без нас не улетайте! – крикнул Пенькин.

   - Мы ещё твоя невеста погостишь! – успел ответить Душман.

   … Несмотря на то, что в дороге Миха предупредил друга, что на полигоне они будут жить так, «чтобы потом было что рассказать о службе», Митяй был уверен: земляк успокоится (слава Богу, и не такие неприятности выдерживали), и всё пойдёт, как обычно. Однако Славик ошибся: Миха превзошёл даже собственные угрозы. Бацбахов уже через сутки оставил их троих в покое и даже заметно избегал Миху с его постоянными насмешками, которые вроде бы не нарушали субординации, но вызывали хохот у всех, кто Миху слышал. Добившись полной свободы, друзья решили собирать себе деньги на дембель. За какие-то два дня село Копытино преобразилось, полностью подготовившись к войне. И не только к обычной, но и химической: все огороды окружили ряды новенькой колючей проволоки на новых же столбиках, а чуть брызгал дождь, как селяне дружно обряжались в зелёные плащи ОЗК, прежде имевшиеся только у самых блатных. Всё это было следствием того, что троим солдатам, включая Пенькина, поручили навести порядок в старом, с дырявой крышей складе полигона. Миха выгодно продал полевую кухню, ржавевшую лет пять у центральной вышки, два железных стенда со стандартными фигурами советских воинов (кто-то в деревне обновил крышу своего сарая), а также взял под свой контроль расход бензина и солярки полигонными водителями, немного опережая Бацбахова, также любившего списывать лишнее горючее, которое для обороны уже не годилось.

   Родина, наверняка, уже раскаялась, что не выгнала такого солдата из армии, когда Миха в своей бурной деятельности обратил взор в сторону того места, по которому стреляли изо всех видов оружия и которое было уставлено белями привидениями – мишенями. Однажды туманным утром Миха стоял на центральной вышке и, болтая с операторами, озирал в бинокль пространство впереди себя.

   - Колёк, там что, корова бродит, что ли?..

   - Где?.. А, городские опять за коноплёй приехали.

   - Как! И вы позволяете?

   - Всем хватает. А как учения идут, они не лезут: не дураки.

   - Так, положение необходимо срочно исправить. Быстро мне карту полигона.

   - Ты чё, Мих, она ж секретная… Ладно, вон на стене.

   - Ага. Эту дорогу перекроет Вася на БТРе, эту – Стас на 66-ом. Пусть оба разделят пополам

220

рабочую команду, а сюда мы с тобой рванём…

   - На чём? На козе?

   - Траки второй день возятся. Думаешь, не заведут?

   - Танк?.. Может, и заведут.

   - Так, кто перехватит гражданских, отбирает тридцать процентов дури и объявляет новый порядок налогообложения: самогон, пиво, деньги…

   - А если девчонки?

   - Девчонки – можно натурой.

   - Это хорошо.

   - Натурой – в смысле травой. Пятьдесят процентов.

   - Почему им пятьдесят, а пацанам тридцать?

   - Рожать они после употребления конопли кого будут? Уродов. Вот и прибавим двадцать на уход за детьми-инвалидами.

   Полигонная команда с удовольствием приняла предложение Кириллюка: поймать сборщиков анаши было нетрудно, а заросли столь притягательной для молодёжи травы здесь были настолько богаты, что с высоким налогом смирились все. На «браконьеров» из Голопольска и Копытино началась методичная охота, благо служба операторов и прочего полигонного персонала свободного времени оставляла предостаточно. В выгоде оказались все, даже те, кто не курил «дури», потому что настоящие наркоманы с тем, что собрали, предпочитали не расставаться и платили деньгами. «За идею» Миха забирал себе и Митяю половину пошлины, но до его отъезда в часть оставались считанные дни и с наглостью дембеля полигонщики смирились.

   Накануне возвращения в батальон Миха решил устроить «банкет» и велел Васе Щёлкину заводить БТР, чтобы ехать в Копытино за «шампанским». Разбитной Вася тут же убежал, радостно предвкушая, как он проедется по деревне и на него все будут смотреть. Однако остальные водители возмутились.

   - Миха, никогда ещё бэтэр в Копытино не ездил. Такого даже Бацбахов не рискует делать. Васька и так может сбегать, - вежливым тоном сказал танкист Жуков, прослуживший полтора года.

   - Мне по херу твой Трахтарарахов, понял?! Скажу, и на танке поедете… Вы что, пацаны, выпить не хотите?  Чего шугаться? Капитан сегодня уже не появится, сами говорили, а на Васькиной амфибии поедешь, так вообще даром вынесут бутыль. Техника, Жуков, должна быть в постоянной боевой готовности. Предположим, война, китайцы приближаются к полигону. Ты обязан в течение двух минут проснуться, почесать мотню, завести ваш ржавый танк и рвануть в Копытино, чтобы успеть до прибытия врага эвакуировать всю самогонку в безопасное место.

   Шутки Михины всегда действовали лучше любых аргументов; все посмеялись и больше не возражали.

   - Митяев, Пенькин, вы едете? Мы, как дембеля, ставим выпивон, а ребята пока делают

221

хорошую закуску.

   - Мы с тобой один раз уже сбацали банкет себе на голову. Опять искушаем судьбу? – поднялся от печки Митяй.

   - Ты со мной или против меня?

   - Я рядом… с водилой Васей, чтоб этот шустрик кого-нибудь не задавил.

   - Вот-вот. И я говорю: стрельбы показали, что бляхи у солдат не начищены.

   … Около того же времени в одном из копытинских домов хозяйка-вдова, жившая с семилетним сыном, устало перевернулась на диване, полежала минут пять на животе и попыталась встать.

   - Серёжа, у меня ажно голова кружится… А у тебя?

   - У меня?.. Сейчас выясним… Так, подымаемся, подымаемся… Танк. Танк на улице! Война!!

   Бацбахов взлетел с дивана и мигом оказался у окна: по дороге ехал БТР, и кто-то сидел сверху, у башни. Натянув на голое тело шаровары и набросив бушлат, капитан выскочил во двор: никого. Улица метров пятьсот шла без переулков, а слева от неё тянулись пустыри без деревьев и огороды.

   - Серёж, тебе померещилось, - вышла на крыльцо любовница. – Какой дурак будет на русских нападать осенью?.. Иди в дом. Больше не будем делать ЭТО, а то у тебя самолёты полетят…

   Миха заметил в окне широкую красную морду начальника полигона, и солдаты, быстро сориентировавшись, загнали бронетранспортёр в чей-то двор с открытыми воротами. Хозяина, у которого глаза  полезли на лоб, Миха поначалу даже проигнорировал.

   - Десантное отделение, приготовиться! – крикнул он. – Водитель, двигатель не глушить!.. Здравствуйте, гражданин подозреваемый!

   - Здр… Здрав…ствуйте.

   - Мы получили сведения, что у вас скрывается дезертир, два дня назад покинувший свою часть с оружием. Сами выдадите или будем ждать милицию с ордером на обыск?

   - Нет у меня никакого дезертира… Бляха-муха, опять Никончиха на нас навела. То самогонный аппарат ищут, то дезертира. Ну, гнида, я ей хату спалю.

   - Только без свидетелей, - Миха, поддерживая разговор, попятился к забору и выглянул на улицу. – Мы выставим оцепление вокруг двора, если не возражаете. Водитель Заплутаев, задний ход!.. Милиция приедет, скажите, что мы вас уже обыскали.

   - Хорошо. Я вас не выдам… Спасибо… Ну, сучка-гнида Никончиха, ты у меня попляшешь… под «Ласковый май».

   Это было последнее армейское приключение друзей-земляков Михи и Славки. Назавтра они благополучно вернулись в родной батальон, с недоумением обнаружили в своей роте четырнадцать молодых солдат, среди которых Якут и другие чувствовали себя королями, и с горечью – отсутствие всех дембелей, уехавших два-три дня назад. А ещё через день, вечером,

222

с вокзала, которого они не видели два года, с того дня, как их привезли из Вихрянска, оба тронулись в обратный путь, имея в карманах военные билеты с честно заработанными записями о прохождении службы…

 

 

 -… Да, девчата, с войной покончили мы счёты, теперь возвращаемся домой.

   - С кем вы там, в Голопольске, воевали это?.. Разве что друг с другом?

   - В Советский Армии, к вашему сведению, три постоянные войны. И все внутренние. Во-первых, между разными призывами, потом между разными национальностями, ну, и между солдатами всех призывов и всех национальностей с одной стороны и кадетами – с другой.

   - «Кадетами»… Придумали название… Мой сосед тоже недавно с «войны» вернулся: всех передних зубов нету. Теперь вставляет.

   - Это бывает… Цинга, недостаток витаминов… - Миха, осмотревшись, разлил самогонку в три кружки: пили он, Митяй и одна из двух попутчиц-студенток.

   - Наверное, на чужой кулак случайно наткнулся… У вас такого не было?

   - Что ты, красавица! Может, он от холода зубами лязгал, вот и выпали. У нас в казарме если плюс двенадцать было – праздник. Ты чай-то пей. А ты, Таня, надумала?

   - Нет-нет, ребята! Если хотите, чёкнусь с вами соком… За что пьёте? За нас уже выпили. Теперь, может, за вас, за то, что честно отслужили и мамы вас наконец-то увидят?..

   - Когда поставили кружки и закусили пирожками и ресторанной колбасой, Миха, развлекавший до того попутчиц, призадумался:

   - За службу пьём, а был ли в ней какой-нибудь смысл?

   - Хочешь сказать, Миха, что я зря восемьсот пятьдесят часов отстоял в карауле, включая двенадцать полевых, зря четырнадцать раз ходил в наряд по столовой и целую зиму мёрз в автопарке, помогая бестолковым водилам?

   - Что зря, так это то, что ты всё это считал. Сейчас будешь надоедать родным и близким своей бухгалтерией. А если такой умник, то объясни мне смысл моей службы. Только не говори про «овладение сложной боевой техникой». Моим гранатомётом любой сопляк овладеет за два дня… И про наряды не трещи: мы в них себя самих обслуживали. Не было бы нас – не было бы и нарядов… Караул… А что там охранять?.. Будто не знаешь, что весь бензин НЗ был разворован, а со стоянки техники НЗ на летних учениях смогли выехать только четыре машины из двухсот? В некоторых даже двигателей не оказалось. Представляете, девчонки: стоит новая машина за двумя рядами колючей проволоки, с разных сторон опечатана, а мотор спёрли.

   - У моего папы на работе шофёры так же воруют.

   - От того, выедет машина твоего папы за ворота или нет, ничья жизнь не зависит.

   - Нет, ты, Миха, не уходи от темы. Опа, какая-то станция. Сейчас найдём ещё бутылочку.

   - Всё, всё, хорош, мальчики! Вам будет ещё на раз, а я завязываю.

223

   - Ира!

   - Я девятнадцать лет уже Ира.

   - Я с тобой в разведку не пойду.

   - Какая разведка!.. С такой армией, как ты рассказываешь, если нападут, сразу в лес надо уходить…партизанить…

   - Вот в лес с тобой пойду… С тобой и с АГСом. И пусть нас все боятся.

   - Миха, ты не уходи от темы. Значит, двадцать пять месяцев день в день – коту под хвост.

   - Можно коту, Славик, можно поросёнку…

   - Ты не прав.

   - Может, и не прав, Славик.

   - Ты не прав… Я сейчас кто?

   - Кто?.. Девочки, он сейчас кто?

   - Ну, дембель, наверное, или как это называется?

   - Я мужик, который умеет всё. Ты мне извести и щётки не давай – я сам всё найду и побелю; не давай гвоздей и прочего инст… инструмента – я сделаю, что хочешь…

   - Мы тебе ничего не дадим. И выпить больше не получишь.

   - Нет, Миха, ты говорил, теперь я скажу.

   - Бреши, замполит. Белые придут – первый спрячешься.

   - Я всё умею. Любую машину починю. А главное… главное…

   - Что главное, сержант?

   - Ты сам знаешь. Мы такое прошли, что теперь всё побоку. Потому что сила воли не та, что в восемнадцать лет.

   - А на кой она?

   - Как это: на какой… на кой?

   - Да! На кой?! – разозлился Миха. – На службе тебе сила воли нужна была, чтобы утром старослужащий не припахал застилать его постель, чтобы за завтраком урвать кусок масла и четыре кусочка сахара, чтобы весь день под дождём копать яму, которая нафиг никому не нужна, и не послать подальше занудливого офицера, чтобы вечером не упасть от усталости, а подшиться, побриться, умыться, начистить сапоги. Здесь, в поезде ничего этого нет. Да на кой хрен согнали нас, миллионы пацанов, вместе и заставили себе варить, себя охранять?.. Что, ракет нету? В армии должны быть профессионалы, ребята лет с двадцати-двадцати двух. В небольшом количестве, но чтоб занимались обороной, а не так, как мы: поспать бы, пожрать, украсть что-нибудь, разбить кому-нибудь рожу, а как на учения – так сразу толпой в санчасть. У нас, видите ли, понос. Я извиняюсь за лексику, дамы.

   - А что ты сказал?

224

   - Не извиняйся, Миша. Ирка всё равно ничего в вашем споре не понимает. Да и я тоже. А вы лучше выпейте за дружбу, а то подерётесь, гляжу.

   - Нет, Таня, мы с ним никогда не подерёмся. Потому что в самые трудные годы жизни были вместе… Славка прав: выдержали много чего… Кстати, приятель, что это у тебя когти, как у орла? По деревьям лазишь? Сейчас дам ножницы.

   - А что, в армии действительно большая дедовщина?

   - Что ты, Ира, понимаешь под этим словом?.. Дедовщина – это неписанные законы, дурацкие, аморальные, противоестественные, которым подчиняются все, и которые, несмотря на свою полную абсурдность, тем не менее цементируют армию…лучше всяких уставов. А почему?..

   - Он прав. Мих, ты прав.

   - Спасибо, соратник. Так почему, Ириша?

   - Откуда я знаю? Какие люди – такие законы.

   - Умница. Дурацкая армия и подчиняется законам концлагеря. И никакие офицеры ничего здесь никогда не сделают. Вот если меня сейчас снова взять в армию и ещё таких же двадцатилетних, разрешить иметь семью, вечером уходить домой, давать зарплату, вот тогда я буду «учиться военному делу настоящим образом».

   - Как офицеры?

   - Пока что офицеры берут с нас, солдат, пример. У них тоже своя дедовщина.

   - Ну, ладно, мальчики, дембеля, вы не скучайте, мы сейчас придём. А то Танька давно уже толкает меня ногой.

   - Бессовестная… Между прочим, не все так, как вы. Димон Сергеев – с нами в одной группе учится – говорит: «В Красной Армии бойцы, чай, найдутся…»

   - «Без меня, - помогла ей подруга, и девушки процитировали дуэтом, - большевики обойдутся.»

   - У нас тоже такой димон был. Только фамилия другая – Шутов. Помнишь?

   - Ещё бы… А вам почётный караул для сопровождения нужен?

   - Нет, Слава, мы без караула.

   Попутчицы ушли.

   - Ну что, «мужик», загрустил? – Миха улыбнулся. – Завтра утром твой Бобринск. Увидишь Вику. Ты говорил, у неё ребёнок?

   - Скоро будет два… А муж пьёт.

   - Это ей Божье наказание за то, что изменила солдату.

   - Да и фиг с ней… Не хочу я её видеть.

   - Как?! А я-то предвкушал стать свидетелем трагической сцены… И мужа бить не будем?

225

   - Пусть живёт… Я, Мих, посмотрел на этих девок… Знаешь, мы уже не те… Всё, жизнь другая… Ворота захлопнулись… Оттуда, из доармейской жизни уже ничего не вытащишь…

   - Слава Богу. Ну, а раз ты это понял, то давай выпьем за то, что мы за эти два года многое поняли, куда больше, чем если бы остались дома и отмазались от службы, как некоторые… Кстати, что ты мне говорил про последнее письмо матери? Про Вику, а ещё про кого?

   - Помнишь поэта…что читал нам стихи на пересылке?

   - Очкарика?.. Помню. Меня ж не били прикладом по голове.

   - Оказыва…ется…его мать и моя мама уже год работают вместе… То да сё, ну, и вычислили…что мы в один день уходили…в армию.

   - Наверное, очкарик уже дома, как все примерные солдаты. Не то, что мы, залётчики…

   - Этот Красиков повесился… У него остался ребёнок.

   - Как?.. Когда?

   - Прослужил два месяца. Тоже в вихрянской учебке. И повесился…

   Дембеля помолчали. Михе не хотелось думать о грустном, когда мимо быстро пролетали километровые столбы, приближая к реальности сотни раз воображаемую сцену встречи с родными и друзьями.

   - Давай, Славик, по последнией. И больше до Бобринска не пьём.

   - За что?

   - За то, как много мы поняли за эти двадцать пять месяцев… Скажу один раз в жизни серьёзно, только ты не зови санитаров… Выпьем за то, что Родина нам предоставила возможность стать крепче и умнее и тем самым хорошенько приготовила к новым возможным испытаниям. Мой дед воевал, мама голодала, я вытерпел два года  Красную Армию. Вот он смысл. Ты подсказал. В запасе прочности. На гражданке тоже непросто. Но нас закалили так, что теперь это непростое кажется ерундой. Закалили с запасом. Теперь мы мужики. И не сломаемся никогда.

   - Значит, мы теперь в запасе и с запасом?..

   Они выпили, не чёкаясь, и не стали закусывать. Вернулись девушки, но, увидев задумчивые лица бывших солдат, достали конспекты.

   - Так ты теперь дальше поедешь? – спросил Славка через некоторое время.

   - Почему это?.. Ты в самом деле думаешь, что я ради экзекуции Викиного мужа хотел к тебе заехать?.. Я знал, что ты на них глянешь, и тебе их жизнь станет неинтересной. Обещал же: два дня гостим у тебя, потом ко мне. Познакомимся с семьями, чтобы потом стыдно было не приезжать в гости. Мы ж из нашей роты больше никого не увидим. Только языками трепались: встретимся, встретимся…

   -… Да, наверное… - ответил Митяй через минуту. – А помнишь… «Паха-а, не забывай Бобринск»?

   Миха усмехнулся. Друзья уставились в окно, за которым тянулись снежные поля и мелькали рощицы, и долго не разговаривали.

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/