***

Мне было пять лет, когда дедушка рассказал мне эту притчу.

Когда-то давно старый индеец открыл своему внуку одну жизненную истину.

-В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло — зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь...

Другой волк представляет добро — мир, любовь, надежду, истину, доброту, верность...

Маленький индеец, тронутый до глубины души словами деда, на несколько мгновений задумался, а потом спросил:

-А какой волк в конце побеждает?

1

Помню его взгляд. Потухший. Помню, как неуверенно вошел в мою комнату. Помню дрожащие губы и тяжелое дыхание. Помню чуть слышный голос.

«Ее больше нет».

Бум. Будто от души приложились огромной дубиной по затылку, темени и лбу разом.

Оглушение. Ослепление. Онемение. Одурение. Одновременно.

Падение в пропасть. Без падения. И без пропасти.

Эхо. Меня зовут. А как меня зовут?

Помню его слезы. Сел на кровать рядом со мной, крепко обнял и густо зарыдал. Никогда –  ни до, ни после я его таким не видел.

Я всегда считал отца самым сильным человеком на земле – не по физике, но по духу. Когда умерли его родители, и когда медленно и мучительно от тяжелой болезни умирал его брат, я не увидел в его глазах ни одной слезы. Может, он выплакал их в одиночестве, может, свидетелем этих слез была мама. Может. Я не видел. До того дня, когда он потерянным человеком вошел в мою комнату. Я видел. И чувствовал. Поймал себя на мысли, что плачущий так отец – один из самых впечатляющих и потрясающих до самой глубины естества моментов в моей жизни. К тому дню (забегая на много лет вперед скажу, что этот момент таковым остался и до сегодня). Странно. Я только что узнал, что мамы не стало, а мои мысли занимал только отец, пусть и содрогающийся в неистовом плаче.

Мой папа говорит: когда где-то случился пожар или, к примеру, корабль терпит крушение, хотя бы один человек должен сохранять холодную голову и оставаться спокойным, иначе все могут погибнуть.

Когда это произошло, я не паниковал – совсем - в тот же миг мне все стало безразличным. Я не боялся и был готов потонуть вместе с кораблем. Или сгореть.

Память безжалостна.

Болезнь Альцгеймера [1]это страшно. Но не сейчас. Не для меня. Но ее нет.

Гипертимезия[2] это страшно. Сейчас. Для меня. Ее нет.

***

Драма. Не счастье, не горечь, не разочарование, а именно глубокий драматический момент пробуждает главные, самые глубинные сущностные человеческие чувства. Что-то сакральное, что-то не отсюда, не из нашего привычного мира.

Мама. Ничего не может быть сильнее материнской любви. Ничего. Любовь матери к своему ребенку можно сравнить разве что с любовью ребенка к матери или к отцу. И то с натяжкой – первая сильнее, как мне думается. Любовь романтическая, между мужчиной и женщиной это нечто иное. Я уж не говорю про другие виды любви.

Мама. Ничего не может быть больнее и сокрушительнее, чем смерть близкого и любимого человека.

Это как лакмусовая бумажка, которая определяет, обнаруживает неважность (или маловажность) всего остального – всех остальных проблем и невзгод.

Отец рыдал у меня на плече, а я смотрел безжизненным эфирным взглядом на белую стену. Нет. Это был мертвый взгляд. Одно и то же? Не совсем.

Я как Давид[3].

«Я возмутился; я склонил голову; я испытываю печаль весь день…. Я изнемогаю и сокрушаюсь чрезмерно; я кричу от терзаний сердца моего…. Мое сердце плачет, моя сила не поможет мне: и свет из моих глаз также ушел от меня».

Так было.

Я уже умер. Я чувствовал это.

Отец успокоился, отпустил меня и, поднявшись, белесо-багровым ребром правой ладони резко, и несколько даже судорожно протер глаза. Посмотрел на меня. Я увидел в его глазах еще большую растерянность, чем она была у него, когда он только вошел в комнату. Он свел брови – это значило либо недовольство, либо беспокойство. Все в порядке? – спросил он охрипшим голосом. Вновь присел на кровать. И начал что-то говорить. Не помню что. В то время я думал о том, что только что умер и пытался осознать каково это – умереть, и мучительно старался понять, как быть.

Деформация сознания.

Мама. Ничто не может обладать в человеческих отношениях той же степенью чистоты и даже священности, какое есть в отношении ребенка к своей матери. Некоторые из нас лишены этого чувства по причине духовной, некоторые - потому как у них нет матерей.

Помню, как стригся в парикмахерской, и поймал себя на мысли, что у женщины-парикмахера очень приятные нежные руки. Она проводила ими по моим волосам, стряхивала волосы с лица, а я отгонял от себя мысли о том, что ее руки нежнее рук моей матери. Я не мог позволить себе признаться в этом из-за той великой детской любви, которую испытывал к своей маме – наивной, но такой чистой. Эта мысль о превосходстве рук чужой женщины над  руками моей мамы клещом вцепилась в мое сознание. Но благо к концу стрижки, неимоверными усилиями – умственными, духовными и даже физическими, я смог все же переубедить себя, одержав эту маленькую, но бесконечно важную победу для себя и моей мамы внутри меня.

Я был доволен тем, как готовила моя мама. Часто я даже брезговал есть пищу, приготовленную другими – где-нибудь в школе или в гостях. Но как-то раз я попробовал котлеты на дне рождения друга, которые приготовила его мама, и подумал, к горечи для себя, что эти котлеты вкуснее маминых котлет. Помню, как эта мысль отозвалась болью в животе, и с каким большим трудом я смог переубедить себя в том, что это не так, что с котлетами моей мамы не сравнятся никакие другие котлеты в мире. Просто, потому что они мамины. Аргументы без фактов.

Мама – была лучшей для меня, лучшей во всем, что делала, а моя детская любовь была столь чистой, что не допускала никаких изъянов или недостатков в ее святом образе. С возрастом ты по-другому смотришь на подобные моменты, но образ мамы, как самой лучшей, сотканный, сформированный в те детские годы, остается в твоем сердце непоколебимо.

Если бы вы могли понять, каким было это горе…. Это невозможно передать словами. Сотни самых сильных слов не передадут всей полноты боли, потому как, если вы могли понять и принять эту боль, вы бы умерли. Как я. Но вы погрустите, поплачете и даже несколько дней проведете в унынии, но потом вернетесь к жизни и также как ранее будете ей радоваться. Слово – не всегда просто слово, но слово – всегда не практика ужаса, не практика трагедии.

Мысли пригвождают.

Рак. Зловещий. Сосед по лестничной площадке, который знает все и обо всех, говорил, что существуют лекарства от всех болезней. И от рака в том числе. С видом самоуверенным, наглым и вызывающим, будто выступает с трибуны ООН, он говорил мне, что эти лекарства существуют только для сильных мира сего, а простым людям к ним доступа нет. Для сильных мира сего – повторял он с какой-то молодецкой удалью, твердо и важно чеканя каждое слово. Он говорил, что большие компании, которые контролируют медицинский рынок, никогда не раскроют нам правды, ведь тогда их доходы будут в сотни раз меньше, и, что плевать они хотели на страдающих и умирающих людей, деньги – вот их цель.

Даже если так – плевать. Теперь уже плевать. Знаю только, что рак это монстр, который убивает свою жертву мучительно. Его можно победить, но большинство ему уступают. Грустная правда жизни и ничего больше. Тьфу.

Больно вспоминать.

Химиотерапия. Господи, какое тяжелое, какое гнетущее слово. Сколько в нем боли и страдания. Как часто кроток дух человека перед ужасной «мордой» болезни.

Больше всего на свете ненавижу больницы. Больше всего на свете ценю и уважаю врачей. Настоящих врачей, которые отдают всего себя работе, которые борются за твоих родных, за тебя….

Но боязнь больниц осталась. Страх, сковывающий мысли.

Больно вспоминать.

Бесконечные анализы. Запах больницы, ставший твоим кожным запахом. Знакомые лица врачей и больных. Боль в глазах. Надежда в глазах. Уныние. Немое прошение помощи. Зависть твоему здоровью, твоим волосам, бровям. Палата – второй дом. Здравствуйте. Здравствуйте. Как вы? Поджатые губы, натянутая улыбка, плечи тянутся ввысь, голова склоняется чуть вправо. А вы? Спасибо, нормально. А вы? Плохо. Не все выдерживают. Не все могут притворяться. Не все верят. Лечащий врач – спаситель. СмОтрите на него как на вашего героя, как на ангела-хранителя. Ангелы-хранители ведь не могут подвести своих подопечных? Они ведь обязательно спасут? Правда, ведь? Медсестры. Вот они - настоящие ангелы. Коробка конфет? Весь мир у ваших ног, только помогите, только будьте опорой, только дайте шанс.

Больно вспоминать. Тысячи молитв. Сжатые вместе ладони, зажмуренные сильно глаза, стучат виски, губы не останавливаются ни на секунду. Господи помоги! Господи помоги! Господи помоги!

2

Я даже не могу назвать этот день худшим днем в своей жизни, так как жизнь прошлая сразу же канула в небытие, и началась другая жизнь, к которой тот день не имел отношения, как ее непосредственная часть. Есть овцы, и есть одна паршивая овца – она есть как часть отары. День тот не был частью моей общей единой жизни, потому как она, эта жизнь, раскололась на «до» и «после».

Не помню, что было дальше. Отец вышел из комнаты. А затем пустота.

Я, правда, умер?

Как дышал – не помню. Как ел и пил – не помню. Как засыпал и просыпался – не помню. Ванная, туалет, комната – ничего не помню. Это был не я. Это было не со мной?

Я умер?

Три дня забытья. Энергия забытья. Больше чем смута. Расщепление. Расслоение. Атомы. Ничто.

Похороны. Отец не отпускает меня от себя. Люди подходят нескончаемым потоком – соболезнуют, плачут, снова соболезнуют, снова плачут. С участием почти виноватым что-то спрашивают. Не помню что, но помню, что с участием и помню, что с виноватой услужливостью. Черная река из слез и состраданий, стекающаяся к нам.

Заходим в зал. Мама. Бледная. Холодная. Одна. Четыре женщины – по две стороны от мамы. Их образы…. Они навсегда теперь в памяти. Гулкий плач, содрогания, неразборчивые слова, ропот хаотично пробивающиеся сквозь звонкие завывания и исступленные всхлипывания.

Подхожу ближе. Бабушка и тетя с одной стороны мамы, и две близкие подруги – с другой. «На кого оставила…». Завывания. «Моя деточка….». Завывания. Плач. Дальше не разобрать.

Подхожу ближе. Бабушка видит меня, и тут же падает без сознания. Ее не успевают поймать, но скоро приподнимают, и просят воды и врача.

Подхожу вплотную к маме. Не понимаю. Она ведь не может быть мертва, это же мама. Она не может оставить меня одного. Это не мама. Это не моя мама. Кричу. Это не моя мама. Моя мама жива, она в больнице, она выздоровеет и вернется домой. А это не моя мама. Запротестовал всем своим нутром. Кричу и все это время не свожу глаз с белого лица мамы. Голова кружится. Чувствую слабость. Все смешалось вокруг. Звуки отдаются во всем теле, затем глохнут. Тонут. Люди, их голоса – все в едином бесформенном виде и только мама – бледная, холодная, одна. Мама, почему ты меня оставила. Мама….

Отключаюсь.

 

***

Проснулся дома. Открыл глаза. Заплакал. Кричу сквозь слезы. Плачу навзрыд. В комнату вбегает бабушка, за ней еще кто-то. Она обнимает меня, успокаивает. Выгоняет из комнаты остальных. Дверь комнаты закрывается, и объятия бабушки становятся сильнее. Она прижимает меня к себе. Немного успокаиваюсь. Смотрю на бабушку – в ее глазах дрожат слезы. Она что-то говорит, пытается меня успокоить.

Больно. Больно осознавать. Больно принимать. Хочется не верить, хочется надеяться. Но я видел ее. Видел бледное лицо. Стук в дверь. Принесли воды. Один глоток. Еще – просит бабушка. Еще глоток. Не могу больше. Не хочу. Ничего не хочу. Только забыться. Хочу проспать до конца жизни. Проснуться только, когда придет мое время. Время уйти. К маме. Прожить эту жизнь во сне.

Бабушка выходит из комнаты. Что-то говорит. Не помню что. Помню только мягкий малиновый тембр.

Бабушка…. Потерять ребенка. И ей очень больно. Но у меня нет сил на сострадания. Укутываюсь по самый подбородок одеялом. Не могу ни о чем думать. Только образ мамы перед глазами. С румяным лицом. Улыбающийся образ. Она смотрит на меня. Она со мной.

И вновь пустота. Те три дня забытья, что стали частью моей жизни, растянулись на целый год. Знаю только, что за этот год я не покидал квартиры. Из комнаты выходил только в туалет и ванную. Пару раз обедал с отцом на кухне, но чаще в комнате. Ел раз в день. Через силу. Будь моя воля, забыл бы о еде. Но отец был рядом. Жизнь биологического робота. Ничего не интересно, ничего не важно, ничего не нужно. Помню разговоры с отцом, но не помню о чем. Иногда я выходил из безвременья, и тогда чувство бесконечной жалости к отцу захлестывало меня. Я замечал, как ему тяжело. Он старался не дать виду, пытался казаться сильным. Но я замечал. В такие моменты, состояния пусть и ничтожной, но хотя бы какой-то живой жизни, я старался хоть сколько-то помочь отцу. Но не знал как. Мы вместе ели. Я пытался выдавить из себя слово, но не мог. Это было выше моих сил. Как-то он предложил мне пойти развеяться, заняться чем-нибудь, но тут же увидев в моих глаза немой укор за это «развеяться», он замолчал. Затем вновь предложение «сменить обстановку». И вновь мой оскорбленный взгляд. Больше он мне ничего подобного не предлагал. А я в те редкие дни, когда приходил в себя, старался быть с отцом.

Не хочется ничего делать. Совсем. Боль парализует и медленно, по кусочку тебя съедает.

Чувство бесконечной тоски.

Как-то мы с классом ходили на выставку. Одна картина особенно привлекла мое внимание. Перов – «Старики на могиле сына». Я завороженно смотрел на эту картину. Мне было жаль этих стариков, этих родителей. Могила, деревья, небо. Я вглядывался в спины стариков и мне, казалось, я понимал их боль. Я понимал. Но это было другое понимание – понимание внешнее, стороннее. Я видел две фигуры у могилы. Я стоял у картины, а они были в ней.

Сейчас же, после трагедии, после пережитого, я вспомнил эту картину и увидел уже три фигуры у могилы. Я стоял рядом. Я был полусогнут. Я зачах. Теперь я понимал их по-настоящему. Их боль, их тоску, их уныние. Теперь я был с ними в картине.

Мама рассказывала мне легенду одного древнего народа. Про их поверье. В то, что, если на следующий день после трагического или потрясшего вас до глубины души события, вы увидите белого голубя с черной грудкой, то, значит, все у вас будет хорошо, все обязательно наладится.

Я вспомнил историю в ту же секунду, как только открыл глаза на следующий после ухода мамы день.

Весь день я смотрел в окно. Я ждал. Но не верил. Птица не появилась.

День за днем. Я не знал ни месяц, ни дату, ни время. Много спал. Очень много.

Диоген[4] в бочке, закрывшийся от всего мира.

Еще одно пятно, которое запечатлелось в моей памяти в этот период прострации - это проблемы отца. Психологические проблемы. Мне казалось, что отец стойко переносит утрату, его поведение, слова, мысли. Но в какой-то момент, он сорвался. Поначалу он видел то, чего не было. Утверждал, будто я в последнее время редко появляюсь дома. Будто я виду себя странно. Видел то, чего не было.

Энергия трагедии сокрушающая.

А затем к нам в дом начал наведываться врач. Психиатр. Он говорил с отцом. Затем его внимание плавно перетекло на меня.

Мне не нужен психиатр – я в глухом гневе. Он просто поговорит с тобой – отец мягок как никогда. Мне не нужен психиатр. Это не психиатр, это просто врач – отец старается. Нет. Это врач, который разговаривает с людьми, больше ничего. Просто пообщайся с ним. Нет. Еще несколько попыток отца и самого врача, который разговаривает с людьми, больше ничего. Нет. Это уже стало каким-то ритуалом. Врач просит меня о беседе, я отказываюсь и иду спать. И так постоянно. Странная стабильность. Или стабильность странного. Просыпаюсь уже, когда врача нет. Просыпаюсь разбитым. А отца жаль. Мне врач не нужен. А его посещает часто.

Эта неожиданно возникшая проблема с отцом, вытащила на время меня из беспамятства, и я старался больше времени проводить с ним. Он нуждался во мне. Как я в нем когда-то. Но ему не становилось лучше. Он все больше говорил обо мне, о том, что я слишком часто пропадаю, что иной раз по несколько дней не появляюсь дома. За все это время я изредка выходил из своей комнаты. О том, что я покидал пределы квартиры, и речи быть не могло. Мне было невыносимо видеть отца таким. Я все чаще задумывался о том, как же все-таки слаб человек. Мне было жаль отца, я хотел хоть чем-то ему помочь, поэтому начал подыгрывать его воображению. Говорил, что больше никуда не уйду из дома, что чувствую себя лучше, что на следующий год обязательно поступлю в институт. Как того хотела мама….

Наивный Декарт[5]. Нужно только научиться закрывать внутренние клапаны, чтобы не дать выйти жидкости наподобие желчи и флегмы. Если бы это было так легко.

Когда мамы не стало, мне было семнадцать. Я только окончил школу и готовился к сдаче вступительных экзаменов в институт. Мама серьезно относилась к моей учебе. До седьмого класса я был отличником. Мама гордилась мной. Первая четверка за год появилась в моем дневнике в восьмом классе – алгебра. Мама продолжала гордиться мной. Первая годовая тройка грозно нависла над моим дневником в девятом классе. Изобразительное искусство. До сих пор помню. Две четверки за первые две четверти. Тройка за третью четверть. В случае тройки за четвертую четверть было бы равенство. Годовую оценку в таком случае выводили соответственно оценке за последнюю четверть. До сих пор помню. Четыре, два, пять, четыре, три, три. Седьмая оценка решающая. Последний урок изобразительного искусства в году. Последнее решающее задание. Нас делят на группы по три человека. Нужно изобразить осенний лес. Я волнуюсь. Ладони вспотели. Предельная концентрация. Осторожная работа с кисточкой, красками, холстом. Помарка. Сердце стучит быстрее. Светлана Викторовна, ничего, если мы уберем помарку ластиком? Ничего. Выдыхаю. Наказываю партнерам по работе быть серьезными. Их совсем не волнует оценка за эту работу, их оценки за год уже не изменить. Три. Три. Уже в середине урока они начинают дурачиться. Хватит – чуть ли не вскрикиваю. Учитель грозно поднимает глаза на меня. Извините. Внимательнее – обращаюсь к своим партнерам-одноклассникам. Голос мой при этом строгий, ответственный и достаточно громкий. Достаточно, чтобы учитель услышал и понял о серьезности моих намерений, о моем отношении к делу. Исподлобья смотрю на учителя. Услышала ведь? Только бы не тройку. Продолжается напряженная работа. Но только с моей стороны. Мои партнеры расслаблены и безмятежны. Свою работу делают плохо. Приходится переделывать за них. Заканчиваем, осталось пять минут. Худшее, что я слышал за всю свою школьную жизнь – настолько страшными и тревожными мне тогда показались эти слова учителя. Волнение угнетает. Класс начал шуршать. У соседей справа все готово. Какая хорошая работа. Это точно минимум четыре. Ну почему меня не поставили в их группу! Вместо Сеньцова. Ему не сдалась эта четверка. А мне она жизненно необходима. За нами группа тоже закончила свою работу. И тоже хорошо. Тороплюсь. Ненавижу торопиться. Не умею. Мои партнеры улыбаются. Сколько ошибок, а они улыбаются! Ненавижу их в эти минуты. Светлана Викторовна, можно еще немного – жалобно смотрю на учителя. Нет реакции. Нет пока и звонка. В школе я в первый раз осознанно сталкиваюсь с относительностью времени. Пять минут, как один вздох. Вспоминаю бесконечно тянущиеся уроки по алгебре. Дайте мне эту бесконечность сейчас. Звонок. Сердце стучит как сотня мчащихся в степной пыли лошадей. Руки ватные. Надо дорисовать. Мои партнеры собирают рюкзаки. Как? Надо же доделать. Им все равно. Сдаем – противный до невозможности голос учителя. Вражеский голос. Все уже сдали. Остался я. И еще двое со мной. Сдаю. Пожалуйста, только не три, только не три. Три. Сердце в пятки. Три. За год. Растерянно смотрю на партнеров по работе – им безразлично. Ушли. Остался один. Светлана Викторовна – начинаю дрожащим, срывающимся голосом. Можно исправить тройку? Объясняю, что это будет единственная итоговая тройка. Нет – опять не поднимая глаз. Тут решается судьба – думаю про себя, а она журнал заполняет. Еще раз прошу. Нет. Смотрю на нее как на самое большое зло в мире. Еще раз. Почти умоляю. Пожалуйста. Нервы совсем расстроились. У меня нет больше троек. Я хорошист. Я старался. Это они, эти двое. А я старался. Нет – сверкает глазами. Ненавижу. Плетусь домой. Чувствую слабость, кружится голова. Звонок в дверь. Что случилось – спрашивает мама. Объясняю ситуацию. Я не виноват. Я старался. Это они, эти двое. Завтра я пойду к этому учителю и разберусь – решительно говорит мама. Она поверила мне, и в отличие от меня готова твердо выступить против этого решения. Но я не хочу. Лучше тройка, чем защищающая меня мама, в школе. В классе не поймут. Пытаюсь уговорить – бесполезно. И знаете что? Мама исправила мою оценку. Она защитила мое право. Она защитила меня. Четыре. Я хорошист. Плевать, кто и что там говорит.

Я много читал. Мы много читали. Часто мама читала вслух. Самые разные книги – начиная от художественных и доходя до научных. Всевозможные поучительные истории из жизни и огромное количество занятных научных фактов. Главное, что требовала от меня мама во время обучения – это понимание темы, осознание вопроса. Не зубрежка, а именно собственное толкование, ощущение и восприятие. Чтобы через личное понимание, я приходил к общему знанию. Она говорила, что хочет, чтобы я знал, потому что понимал, и мог, больше, чем только выкладывать на общий свет знание – я мог рассуждать за границами голого факта и освещать дальше и глубже, чем позволяло только знание единицы факта. Эта замысловатость иногда била меня по сознанию – и дверь не всегда открывалась. И тогда она приводила наглядный пример. Обладать знанием без понимания – говорила она, это как обладать корзиной без дна – корзина есть, но она бесполезна. Мама вязла листок бумаги, вырезала ножницами большой кусок в центре и согнула оставшуюся часть бумаги, схватив ее за два конца. Положи сюда ручку – обратилась она ко мне. Я с удовольствием взял ручку и с видом игривым положил ее в пустоту между двух концов бумаги. Видишь – обратилась она ко мне. Я улыбнулся и кивнул головой. А вот понимание без знания более жизнеспособно – продолжила мама. Она схватила подол моей футболки и потянула вверх, сделав из моей футболки что-то наподобие широкого гамака. Положи сюда ручку – она  посмотрела на тело моей футболки, на этот самый «гамак». И я послушно положил ручку туда, куда она указывала. Понимаешь?– улыбнулась она. Понимаю –  завороженно проговорил я. Не всегда это было легко, но я все же понимал, что от меня хотела мама. Я понимал тогда, и убежден в этом сейчас – она хотела, чтобы я не просто знал, но и умел сам дойти до знания. Мы читали художественные книги, где можно было рассуждать на самые различные темы – она хотела, чтобы я думал сам, приходил к какой-то мысли через рассуждения отвечал на вопросы - что такое любовь, почему люди ненавидят. Помимо Толстого и Достоевского было огромное количество афоризмов, цитат великих людей, народных мудростей и самых удивительных и необычных фактов. Некоторые факты прочно впивались в мою память, но большинство так и покоились невозмутимо в дальних чердаках памяти. Хотя бывало, что в самый ответственный момент, на каком-нибудь экзамене, вместо ответа на вопрос, в моей голове всплывало, что император Рима Юлий Цезарь носил на голове лавровый венок для того, чтобы прикрыть образовывающуюся лысину, или, что все континенты на Земле когда-то были единым целым. Эти факты, истории и прочие черпания из книг просыпались в моей памяти в моменты переживаний и возбуждений. И все же несравненно больше я получил пользы, нежели проблем от своих знаний, и в дальнейшем мой багаж познаний, собранный благодаря маме и вместе с мамой, не раз оказывался полезным и даже жизненно важным.

Реминисценция.[6]

Самой большой мечтой моей мамы было, чтобы я получил высшее образование. Чтобы я учился. Она мечтала увидеть меня в офисе в чистом аккуратном костюме. Не в бессонных ночных рейсах, не в мазуте, копающимся под грузовиком, не с больной спиной после очередной разгрузки товара. Как это было у моего отца.

3

Триста шестьдесят пять дней прошло с того момента, как отец вошел в мою комнату с дрожащими губами и потерянным видом.

От силы месяц, если собирать дни на протяжении всего года воедино, хоть как-то отметились в моей памяти. Визиты психиатра. Или врача, который разговаривает с людьми. Больше ничего. Хм. Робкая попытка отца поздравить меня с днем рождения. Я оскорблен. Вновь. Несколько дней, в которые отец пытался поговорить со мной по душам. Но я не готов. Несколько дней, когда отец срывался. Видел то, чего быть не могло. Говорил, что хочет помочь мне, но, очевидно, помощь нужна была ему. Еще и психиатр этот. Что он хочет от меня? Ему не надоели мои отказы? Помоги лучше отцу.

Триста шестьдесят пять дней. Триста из них отсутствуют в моей памяти. Совсем.

Вы в курсе, что Александр Македонский знал в лицо и по имени каждого из тридцати тысяч своих солдат? А Ким Пик запомнил более девяти тысяч книг и мог читать две страницы одновременно.

Не могу смириться. Не могу. Триста шестьдесят пять дней в закрытом помещении. Комната. Один на один с собой. В чем смысл всего этого? Зачем? Для чего? Слишком тяжелые испытания. Что я плохого сделал в этой жизни. Я даже ни разу к восемнадцати годам не пробовал сигареты. Пиво? Пару раз. Слишком мало для таких страданий. Я ведь делился. Совсем не был жадным. Попрошайки на улице, детские дома, фонды помощи. Немного, но все же. Да, дрался.  Да, обзывался. Да, обманывал. Да, спорил с родителями и учителями, Да, хамил. Да, обижал. Но я не был плохим человеком. Давал списывать, защищал слабых, помогал родителям по дому, учителям в школе. Здоровался с соседями, учил уроки, сочинял стихотворение маме на восьмое марта. Даже пел в школьном хоре. Я не был плохим. Тогда за что мне все это? Чем, каким поступком я заслужил такие страдания? Многие из моих знакомых ребят, матершинников, курящих и пьющих, двоечников продолжают жить с мамой. А я – нет. Где справедливость в этом мире? Я много думал. Сложившись калачом на кровати. Глядя из окна. Смотря в потолок. Думал о Боге, о мире, о людях. Это были мои мысли. Наивные? Возможно. Но честные. Искренние. Я был обижен. Мне было больно.

Прошел год. Годовщина со дня смерти. Год. Трудно поверить. Я не могу сказать, что мое состояние улучшилось. Оно и не могло улучшиться. Я уверен, что никогда и не улучшиться. Оно может быть другим, но не лучше. Просто другим. Лучше - уже никогда. Время лечит, но не вылечивает. Как с рукой. Отрубленную по локоть руку, время не вернет обратно. Заживет конечность, затянется. Но руки больше не будет. Протез? Это не то.

Я не могу сказать, что мое состояние улучшилось. Но туман беспамятства развеялся. Впервые за триста шестьдесят пять дней я готов был выйти из квартиры. Годовщина мамы. Боже, как больно. Как больно это осознавать. Я должен. Обязан. Первый раз на могилу. К ней. Отец был не один десяток раз. Я не мог. И зачем? Я каждый день видел ее в своих снах. Я разговаривал с ней. Зачем мне смотреть на холодный гранит. Мне не нужно смотреть на ее фотографию. Ее лицо всегда перед моими глазами. Всегда. И даже в тумане беспамятства она меня не покидала.

Отец уже одет. Мне плохо. Кружится голова. Слабость. Пот. Стараюсь держаться, чтобы отец не увидел. Ты еще не готов?- спрашивает он. Смотрю в окно. Десятки, сотни голосов. Что это? Митинг. Накануне девятого мая. Я приду чуть позже. На такси. Отец недоумевает, но вскоре соглашается. Ты знаешь где? Да. Отец ушел.

Мама. Слезы воображения.

Кажется, что еще немного, и я забудусь. Необъяснимое ощущение. Солипсизм[7] Шеллинга[8]. Это ужасно.

Сажусь на диван в гостиной. Глубоко вдыхаю – не получается. Еще раз. Не получается. Встал - открыл окно. Тут же обдало свежим весенним воздухом. Вдыхаю. Выдыхаю. Закрыл глаза. Голоса на улице не утихают. Почему именно под нашим окном? Других мест для митинга нет? Еще один глубокий вдох-выдох. Немного успокоился. Когда-то же я должен это сделать. Собрался. Дернул ручку входной двери. Медленно. Открываю дверь – подъезд. Целый год не заходил за порог.

Тот мир, по ту сторону двери будто исчез. Иногда из своей комнаты я слышал знакомые голоса – соседи, одноклассники, друзья – они приходили навестить меня, но я был закрыт. Отец не раз пытался вытянуть меня из этого состояния безвременья и почти беспамятства, спрашивал, что я решил насчет учебы, интересовался моими дальнейшими планами. Но все это было так неважно…. И даже больше. Все это было ничем. Весь мир был ничем.

 Делаю шаг. Нил Армстронг[9]. Закрываю дверь на ключ и медленно спускаюсь по ступенькам. Здравствуй, Руслан. Баба Варя. Здравствуйте. Как дела, Руслан, как отец? Зачем-то киваю головой. Странно. Год ее не видел. И она меня. А разговаривает так, словно виделись накануне. Немного отвлекся. Сердце чуть успокоилось. Выхожу из подъезда, и тут же накрывает плотным гулом улицы. Митинг только разгорается. Десятки лиц. Быстрый пробег взглядом по этим лицам. Орут что-то, смеются, спорят, улыбаются. Взгляд бессильно падает на скамейку. Удар по памяти. Мама. Как часто она здесь сидела с бабой Варей. Желтое пальто на ней. Любимое – она купила его на распродаже, считала его большой удачей. Вот она сидит и что-то так мило рассказывает бабе Варе. И больше никогда…. Тяжело глотаю. Чувствую – пересохло в горле. Делаю шаг. Ватные ноги. Закрываю глаза, глубокий вдох-выдох. Десять секунд, одиннадцать, пятнадцать, тридцать. Открываю глаза. Чуть легче. Иду на остановку. Детская площадка. Удар по памяти. Здесь мама качала меня на качелях. Она совсем не устает. Я прошу – еще, еще! Она только улыбается. Солнечная улыбка. Так тепло. Вдох-выдох. Задеваю плечом одного из активистов. Извините. Перекладина. Удар по памяти. Здесь она била ковер. Белоснежный снег. Она одета в теплую папину куртку. Она никогда не боялась работы. Вдох-выдох. Не помогает. Сколько людей. Почему они так громко кричат? Магазин игрушек. Удар по памяти. Здесь она покупала мне мяч. Я рад. Она рада больше – тому, что я рад. Мой первый футбольный мяч. Где он сейчас? Вдох-выдох. Что-то накатывает. Растерянность? Чувство одиночества? Тревога. Больно. Осознание. Ее больше нет. Никаких скамеек, ковров, площадок, магазинов. Мама. А кто меня поддержит? Кто обнимет? Кто успокоит, вытрет слезы? Мама – кричу. Все в порядке? –  чей-то голос, откуда-то со стороны. Не в порядке. Бегу. От этих голосов, от этих людей. От себя, от своих воспоминаний. Болезненные удары по памяти. Бегу – не понимаю куда. Главное от этих людей, от этих голосов. И от воспоминаний. Сбиваю кого-то. Эй, осторожно – откуда-то издалека, из глубины доносится. Слезы текут. Чаще срываются. Сколько людей. Куда бежать? Вижу открытую дверь подъезда. Туда. И здесь люди. Дым. Мышиного цвета. Удушающий запах. Что-то говорят – уже не различаю – только гам. Вверх по лестницам. Только бы подальше от всех. Какой этаж? И здесь сидят. Пробираюсь через них. Что-то говорят вслед. Дальше. Выше. Последний этаж. Никого. Но слышно. Эти раздражающие, гнетущие голоса. Смеются. Что вы смеетесь? Вы знаете, что у меня случилось? Кричу внутри. Лестница на крышу. Открыта. Свежий воздух и тишина. Смог убежать от них. От людей, от голосов. Но не от себя, не от воспоминаний. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Не помогает. Удары по памяти. Мама читает сказку. Родной голос. Я засыпаю. Никогда больше. Кричу. Мама укрывает одеялом. Полусонный. Спасибо, мам. Спокойной ночи. Спокойной, родной. Больше никогда. Реву. Мама приносит чай с лимоном. Температурю. Градусник. Лекарства. Варенье. Мед. Вода. Поешь. Может, что-нибудь принести? Приготовить? Твои любимые куриные котлеты? Дай поправлю подушку. Тебе не холодно? Жарко? Сидит у кровати. Спит у кровати. Обычный грипп. Мягкий ласковый голос. Больше никогда. Кричу. Мама ругает. Подрался во дворе. Порвал кофту. Рассек бровь. Как так можно? – мама разочарована, нет, обеспокоена. Извини, я зацепился за корягу и она порвалась. Забудь о кофте – заботливый голос мамы. Трогает рану на брови. Не больно? Качает головой. Аккуратно лечит рану. Ругает. Больше никогда. Нет сил. Мама, ругай меня всю мою жизнь, только будь жива, будь рядом. Я обещаю, что больше никогда тебя не расстрою. Сквозь плач говорю в воздух. Соленые слезы. Я больше не могу. Затихаю. Где-то вдалеке слышны отголоски митинга. Где-то в глубине слышны отзвуки надежды. Поднимаюсь на ноги. Смотрю на крыши соседних пятиэтажек. На небо. Бледно-васильковый цвет. Так умиротворенно. Иду. Медленно. Шаг. Еще. Еще. Еще.  Какой приятный душистый запах. У края крыши. Небольшая перегородка. Переступаю. Теперь уже точно у края. Один шаг. Бежал, но не убежал. Один шаг и убегу?

Всю свою жизнь более всего на свете я боялся (и продолжаю бояться) высоты. И змей. Но высоты больше. Высоту нельзя было ударить. В отличие от змеи. Я всегда это помнил. Во время проката на обзорном колесе в парке, несмотря на ремень безопасности, я намертво двумя руками вцеплялся в трубу посередине. Закрывал глаза, когда наша кабинка достигала пика. Смотреть с балкона пятого этажа – было для  меня сродни подвигу. Адреналин. Тридцать секунд – не больше. Из них – двадцать пять перед собой, и только пять – вниз.

«В диалоге с жизнью важен не ее вопрос, а наш ответ». Цветаева. Любимый писатель моей мамы. Внезапная мысль.

Тысячи вопросов. Один ответ. Мой.

Я стою у края крыши девятого этажа и смотрю вниз. Никакого страха. Безразличие. Или нет. Плевать. Поднимаю правую ногу сначала над затвердевшей смольной поверхностью крыши, а затем чуть согнувшись в левом колене и подавшись вперед – над пропастью. Улыбаюсь. Чему? Своей смелости? Глупости? Улыбаюсь в лицо ее самой? Странное ощущение. Перед глазами темно. Дыхание сбивается. Непонятно как оказываюсь на перегородке, что отделяет край крыши от остальной части. Что? Как? Слабость. Удар. Отключаюсь.

4

Открываю глаза. Тупая боль в затылке. Солнечные лучи давят на глаза. Серо-коричневые блики.

Солнце. Такое яркое. Каждый человек рождается с голубыми глазами. Меланину в глазах новорожденного часто требуется время после рождения, чтобы полностью сохраниться или померкнуть под воздействием ультрафиолетового света. Позднее проявится истинный цвет глаз.

Привстал, облокотился на руку и вздрогнул, увидев палку, которой, меня, судя по всему, ударили. Она лежал у чьих-то ног. Этот кто-то нагнулся ко мне, и лицо его вышло из солнечного пятна. На мгновение поймал себя на мысли, что лицо это мне симпатично. Странное ощущение, в такой-то момент.

-Ты в порядке?- спрашивает незнакомец.

Киваю. Больно. Хватаюсь за затылок. Незнакомец протягивает руку.

-Зачем вы меня ударили?- спрашиваю, с трудом выдавливая из себя каждое слово. Боль не отпускает, а солнечные лучи еще сильнее угнетают.

-Ну, извини, что спасли тебе жизнь,- голос из-за спины. Голос неприятный - не менее ярких солнечных лучей – вновь ловлю себя на странной мысли – скорой личностной оценки.

Медленно поворачиваюсь. Голос соответствует внешности вполне. Сил на детальное рассмотрение нет, но лицо в общем уже немило.

-Я просто…,- не знаю что сказать. Еще и чугунная тяжесть в затылке. Сильно, до напряжения и в без того стучащих висках зажмуриваю глаза. Открываю – все плывет. Солнечные лучи неотвратимо плющат сознание. А я и не собираюсь отвращать.

-Пойдем,- говорит первый незнакомец, тот, что приятный.

Чувствую слабость во всем теле и в сознании. Хочется отключиться телом и головой. Наконец, хоть какое-то желание. Но собравшись силами и духом, ступаю за первым незнакомцем. Второй идет за мной.

-Не бойся, хуже, чем в пятьсот тридцать шестом году уже не будет,- пауза,- Хотя, учитывая, что сейчас происходит в мире, все самое плохое еще впереди.

Что?

Спускаемся с крыши. Здесь, где нет солнца - чуть лучше, легче, проще. Спускаемся по лестницам. Людей уже нет. Но запах остался. Специфический. Выходим из подъезда. Второй выходит из-за спины и открывает соседнюю дверь, ведущую в подвал. Бьет по выключателю. Слабый, чуть соловый свет. Спускаемся по немногим разбитым ступенькам. Длинный коридор. Сырость. Трубы. Звук текущей воды. Теперь второй незнакомец ведет, первый – позади меня. Еще одна дверь. Открывает. Еще один выключатель. Заходим внутрь. Словно и не было подвала, разбитых ступенек, облупившихся стен. Приятный свет, картины на стенах, ковер на полу, люстра, диван. Все что успел зацепить взглядом в первые секунды.

-Садись на диван, я принесу воды,- первый незнакомец,- А лучше приляг.

Мысленно благодарю его. Это то, что мне нужно сейчас. Ложусь. Закрываю глаза. Чувствую, как колотит в висках. В голове, тяжелой, будто налитой обильно свинцом, монотонный давящий шум. В горле пересохло.

Вода подоспела вовремя.

-Спасибо,- мгновенно осушил стакан.

-Еще?

-Если можно,- робко.

Ухмылка на лице второго.

Вглядываюсь в лицо. Да, первое впечатление не обмануло. Неприятный тип. И дело даже не во внешности. Или не в отдельных чертах лица, которые я успел рассмотреть. Что-то отталкивающее в его…ауре, что ли. В его энергетике. Так бывает. И даже с красивыми людьми. Смотришь, вроде, с обложки журнала. Ну, вылитый принц Чарминг[10]. А пару фраз, пару минут в его обществе, и уже не переносишь на дух. Отвращение даже. Но этот не приятен и внешне.

Немного оклемался. В себя еще не пришел, но уже на пути.

Незнакомый, неприятный запах. Меня всегда интересовало, почему плохие запахи сильнее хороших запахов. Или почему ложка дегтя может испортить огромную бочку меда.

Запах этот был, будто в комнате лежала протухшая рыба, но вместе с тем в комнате побрызгали лучшими французскими духами. И все же запах протухшей рыбы в этом симбиозе запахов был доминирующим, он побеждал запах духов.

Но меня всегда успокаивало то, что даже уголек света, где бы он ни появлялся в бесконечности тьмы, оказывался победителем – он нес свое «слово», эта песчинка света была сильнее везде. Стало быть, эти запахи, ложки дегтя – это свидетельство превосходства зла над добром на Земле (зла больше), а превосходство света это значит, что в итоге добро победит.

Мысли – мои скакуны. Куда вы мчитесь?

Вода. Киваю в знак благодарности. Знак. Хм. Выпил до последней капли. Чувствую, что стало лучше. Слабость, но шума в голове и стука в висках нет. Осматриваюсь. Вроде, гостиная. Кресло напротив дивана. Большое. Стол со стулом в углу комнаты. Нет телевизора. Полоса солнечного света пробивается сквозь длинное, но низкое окно. Пластик.

-У тебя что-то случилось?- первый садится на кресло, второй одновременно на стул в углу. Пристально смотрит.

Опускаю глаза. Мгновение. Вскакиваю.

-Я должен идти,- вспомнил про маму. Голова закружилась от резкости. Закрываю глаза – пытаюсь обнаружить себя в пространстве.

-Я пойду с тобой,- первый,- Кстати, меня зовут Илья. Рудольф,- показывает на насупившегося теперь уже знакомца в углу.

Я сбит с толку. Куда он пойдет со мной? Зачем?

-Руслан,- представляюсь.

Улыбается. Илья. Недолгое молчание. Перевариваю.

-Мне нужно идти,- еще раз.

-Пойдем,- еще раз.

-Куда?- неловко.

Кто он вообще такой? Зачем ему идти со мной?

-А куда тебе нужно?

Молчание. Перевариваю.

-Сегодня годовщина со дня…,- голос сам пропал. Захотел и пропал.

А что хочу я? Хочу к маме. На кладбище.

Молчание. Собираюсь с духом. Набираюсь сил.

-Мне нужно на кладбище,- проговариваю быстро и нечетко.

-Я пойду с тобой,- Илья уверен в голосе и тверд во взгляде.

-Зачем?- чуть больше решительности в голосе.

-Тебе сейчас нельзя оставаться одному.

Смотрю на сидящего в углу нового знакомого. Рудольф. Ухмылка. Какой неприятный тип. От таких поддержки не дождешься.

Иду к выходу. Илья следует за мной. Не знаю чего больше сейчас – растерянности от того, что, по большому счету незнакомый человек идет со мной на кладбище (хотя логика в его действии есть), или удивления после знакомства с этими двумя самобытными, а, скорее даже, причудливыми людьми.

-Пешком или на маршрутке?- спрашивает Илья уже на улице.

Пожимаю плечами.

-Пошли пешком,- предлагает он,- Знаю, как можно хорошенько сократить. Тысячу раз был там.

Чувствую себя необъяснимо. Вспоминаю, что был на грани от смерти. Вспоминаю причину и обстоятельства нашего знакомства. Удивительно. Триста дней безвылазно дома, и столько событий, столько насыщения сразу, в первый день за границами квартиры. Вспоминаю маму. По-прежнему больно. Но не так, как раньше. В том смысле, что боль не так остра. Мозг занят не только этим. Удары памяти не сбивают. Вспоминаю второго. Рудольф. Что за тип? Чувствую себя чудно.

Илья что-то говорит. Но мои мысли далеко. Мое внимание далеко. Я далеко. Пока он трижды не повторяет вопрос.

-Я спрашиваю, что вынудило тебя полезть на крышу?- Илья ненавязчив, несмотря на то, что уже трижды спрашивает одно и то же. Но это моя вина – не услышал первые два раза.

Молчание. Перевариваю.

Переварил, но сказать нечего. Вернее, не хочу. При этом в отношении Ильи нет ощущения «не твое дело». Просто не хочу говорить об этом.

Илья что-то говорит. Но я опять не слушаю. Не заметил, как уже дошли. Я был на кладбище пару раз, но не помню, чтобы добирался сюда настолько быстро. Даже на такси. Осознаю, что не знаю, где находится могила. Чувствую слабость. Ударов памяти нет, но есть удушение осознания. Не хватает воздуха. Вдох-выдох.

-Успокойся,- Илья.

Забыл уже о нем. Смотрю на него как на незнакомца. Абсолютного. Совсем не до него. И не до Рудольфа. Снова во власти воспоминаний.

Вдох-выдох. Большое дерево. Опираюсь спиной и медленно сползаю. Сырая земля.

Вдох-выдох. Осознание. Вижу маму в этой земле. Это невозможно. Больно. Плачу.

-Почему так?- срываюсь на крик,- Что я сделал? За что?

-Так бывает,- спокойный голос Ильи доносится откуда-то издалека. Но я его отчетливо слышу,- Это нужно пережить. Она очень хотела бы, чтобы ты был сильным. Она не хотела бы видеть тебя страдающим.

Мама. Я ведь не смогу.

Слезы воображения.

Слышу знакомые голоса. Выглядываю из-за дерева. Бабушка. Близкие. Друзья. Отец идет последним. Черный костюм. Что-то в руке. Платок. Остановился. Оглядывается. Прячусь за дерево. Вдох-выдох.

-Ты должен быть сильным,- утробный голос Ильи,- Ради отца. Ради себя,- пауза,- Ради мамы.

Слова. Эти глупые слова. Ты должен быть сильным. Ты должен быть сильным. Как? Избавьте меня от этой боли. Я так больше не могу. За что мне это? Что я сделал в своей жизни плохое?

-Зачем вы меня остановили?- вонзил взгляд в Илью. Рыдаю. Хватаю горсть земли,- Она не заслуживает этого,- Трясет всего. Плевать на вдохи и выдохи. Я хочу к маме.

Тишина. Ветер изредка ее нарушает. Опустошен. Но спокоен. Больно. Но не убивает. Бесконечные мысли в голове. Сколько их было за этот год. Только они и были. Вместо еды. Вместо воды. Вместо всего.

Все вокруг кажется серым, безжизненным и ненастоящим.

-За что мне это?- обращаюсь к Илье, который все это время рядом. Он удивительно тонко чувствует меня. Мне так кажется. Нет, я это знаю.

-Тебе сейчас трудно это понять и принять, но и в этом может быть благо. В этих страданиях, в этой боли. Это испытание. Мы не знаем планов Бога на нас. Но мы должны верить Ему.

Мне и, правда, этого не понять. Что же это за испытание, которое меня убило.

-Господь не возлагает на человека больше, чем он может вынести,- продолжает Илья,- Ты должен быть сильным.

Мама так говорила.

Ты должен быть сильным.

Опять должен. Не могу, и все. Я слабый. Это испытание сломало меня. И в чем же его благо? Я не вынес этого груза.

За что? Это вопрос сжигает меня изнутри. Этот вопрос стучит в висках. Один ответ. Только один ответ. Дайте мне его. Пожалуйста.

-Почему этот мир такой….,- что сказать, мысли путаются,-… жестокий?- спрашиваю у самого себя. Не нахожу ответа. И не хочу. Хочу только исчезнуть. Поднимаюсь. Поворачиваюсь к кладбищу. Мама. Илья что-то говорит, но я уже не здесь. Воспоминания больше не бьют. Улыбаюсь. Наши с ней шутки, которые никто кроме нас не понимал. Игры в шашки, в которые она меня всегда обыгрывала. Ну, поддайся, мам. Нет. Смеется. Улыбаюсь. Объясняю ей, как устроен компьютер. Мышка? Смеется. Улыбаюсь.

Выдыхаю. Больно. Но не бьет. Осознание. Но не душит. Тоска. Гнетущая.

И все же руки нет. Только масштаб не сравнить. Без руки жить можно. А без….

-Больше нет никакого смысла,- смотрю на Илью. Тот что-то продолжал говорить, но тут же замолкает,- Я никому не нужен. И самому себе. Только отцу. Только отец. Но эту пустоту даже ему не под силу заполнить. Он сможет прожить без меня. Он сильный. А я - нет.

Илья. Смотрит строго. Этот взгляд. Словно его трогает, волнует, что я говорю, словно больше всего на свете он хочет помочь мне и больше всего на свете его тревожат мои мысли.

-Ты очень сильно ошибаешься. Знал бы насколько сильно,- таким серьезным и взволнованным за наше короткое знакомство я его еще не видел. Я его вообще никаким не видел. Я его никаким не помню. Но этот пристальный взгляд, этот вкрадчивый голос…,- Ты нужен отцу. Ты нужен ему больше жизни. Он сильный, потому что есть ты, потому что ты рядом. Но если тебе этого мало, то я скажу, что ты нужен тысячам, сотням тысяч и даже миллионам. Твоя жизнь не бессмысленна. Я тебе это докажу.

Если бы я был прежним, самим собой двухгодичной давности, а, может быть, двухчасовой давности, я бы определил его речь, как великий пафос и изо-всех сил старался бы вынырнуть из-под него. Но прямо тогда я сам был частью – нет, не пафоса, теперь уже не пафоса, частью чего-то глубокого, далекого и мало мне знакомого – как знание, но не как понимание.

Он убедителен. Если бы во мне тлела хотя бы искра жизни, я бы ему поверил. Но пока я только восхищаюсь его красноречием. Насколько вообще могу восхищаться. Новый вид восхищения. Онемевшие чувства.

-Моя жизнь потеряла всякий смысл,- я абсолютно спокоен,- Этот мир не для меня.

-Ты мне доверяешь?

Я знаю тебя не больше двух часов, но доверяю так, как никому больше.

Но ему я только слабо киваю.

-Тогда дай мне шанс. Ты увидишь, что ты еще нужен этому миру.

Шанс? Хм. Я даю. Но дайте и мне его.

5

Вечер того дня я провел с отцом. Он не спросил меня, почему я не пришел на могилу. Я не рассказал ему о крыше.

Мы вспоминали маму. Какие-то теплые, смешные, приятные моменты. Правда, теперь я не улыбался. В отличие от отца. Фоном работал телевизор. Схватился за мысль, что я ничего не знаю о событиях, произошедших за последний год. А раньше, в минувшие уже года два до ухода мамы, я начинал свой день с новостных лент. Звучит странно, когда об этом говорит совсем еще юный человек. Но я знал о событиях в стране и в мире. Кто на кого наложил санкции. Кто изобрел новую ракету. Кто выиграл Оскар. Сейчас же мне все это было безразлично.

Отношения с отцом были не такими близкими как отношения с мамой. И близко. Былая некоторая дистанция. Будто субординация. Односторонняя, в основном. Моя сторона. Не то, чтобы страх. Даже совсем не страх. Смущение, возможно. Уважение. Преимущественно. Какое-то официозное. С мамой, словно с другом. С отцом, словно с учителем. С мамой мог спорить. С отцом – никогда. Только негромкое несогласие. Хватало одного его взгляда, чтобы убедить согласиться с ним. Или подчиниться. Часто свои просьбы или пожелания я передавал отцу не напрямую, а через маму. Отец редко отказывал. Вообще, причина таких взаимоотношений с отцом, заключалась не в нем. Во мне. Почему? Не знаю. Но я очень любил отца. И люблю. После мамы больше всех на свете.

Отец много говорил, улыбался. Я больше слушал. Изредка поддакивал и кивал головой. Еще реже делился мыслями. Скрепив сердце. Гнетет. Тяжело. Я чувствовал, что отцу приятно мое общество, приятно говорить со мной (или вернее, рассказывать мне). Целые куски его речи сливались для меня в глухом фоне со звуком телевизора, но его улыбку я определял и отмечал для себя четко. Бывало, конечно, что я слушал отца, понимал, о чем он говорит, но чаще я лишь имитировал внимание, и был погружен в собственные мысли. Весь сегодняшний день, поразительно насыщенный я то и дело перематывал перед глазами. То последовательно. То какими-то отдельными отрезками. К непривычному, необъяснимому на тот момент чувству, я отметил для себя, что в моей голове стало больше места не только для грустных, гнетущих мыслей.

Я много думал о своих новых знакомых. Илья и Рудольф. Такие разные. Совсем не Орест и Пилад[11]. Они ведь меня спасли. Я представил, что меня больше нет. Сейчас бы отец не был так спокоен, не улыбался. А что бы он делал? Плакал? Чья потеря для него стала бы больнее? Вздрогнули плечи. Сжимаю челюсть. Легкая дрожь. Сводит скулы. Пытаюсь избавиться от этих мыслей. Лезут. Зажмуриваю глаза. Открываю. Лезут. Мама как-то говорила, что для любого родителя нет никого дороже своего ребенка. А для ребенка? Нет никого дороже мамы. Или папы. А если сравнить любовь родителя к ребенку и ребенка к родителю? Мама была и ребенком и родителем. Она выбирает ребенка. А любовь мужа к жене и наоборот и любовь родителя к ребенку? Мне всегда казалось, что мама любит меня больше, чем отца. Казалось или чувствовал? Чувствовал. И видел. Были моменты. А отец? Не уверен. Но он тоже любил меня. Сильно. Были моменты.

Если бы я сделал шаг с крыши раньше. Отец не сидел бы так спокойно в кресле. Телевизор не работал бы фоном. В квартире находилась бы бабушка. Может, еще кто. Отец, наверное, плакал бы. Он меня любит. Может, даже сильнее, чем маму. Может. Но. Он был бы очень несчастен. В течение года потерять жену и сына. В течение трехсот шестидесяти пяти дней потерять семью. Он остался бы один. Но я живой. Я сижу рядом и слушаю. Он говорит. Он спокоен. Он улыбается. Илья. Откуда они взялись? Никого на крыше не было. Но они спасли меня. Они спасли отца.

***

Илья назначил мне встречу. На площади. Возьмет меня с собой. Хочет что-то показать. Сначала не соглашался. Но убедил. Хорошо. Утром.

Лежу в кровати. Думаю. Прокручиваю сегодняшний день в голове. Снова и снова. В тысячный раз. Если бы это была кинолента – затер бы до дыр.

Много любимых фильмов. Но нет желания пересматривать фильм, который уже видел.

Будильник. На восемь часов.

Не могу уснуть. Мысли без конца пристают. Обо всем. Не только о маме. Об отце. Об Илье. Стараюсь уснуть. Отгоняю мысли.

Попробуйте не думать о белом медведе. Не сможете. Не получится.

Открываю глаза. Тяжелые веки. Я спал? Ворочусь. Несколько раз за ночь просыпаюсь. Два двадцать. Четыре. Шесть. Словно студент, который не хочет проспать важный экзамен.

Будильник. Ненавижу вставать утром. Разбит. Умываюсь. Осторожно выхожу из дома, только бы не разбудить отца.

Свежий утренний воздух. В мае он особенно хорош. Цветущий ароматный запах. Вдыхаю полной грудью. Не заметил, как дошел до площади. Вспоминаю вчерашний разговор с Ильей. Ноги идут. Мысли тоже. Площадь. Спокойствие.

Площадь. На часах без пяти восемь. Сажусь на скамейку. Люди проходят мимо. Смотрю под ноги. Серо. Восемь. Сомнения. Может, зря пришел? Зачем вообще все это? Восемь двенадцать. Глупец. Я. Илья. Кто это вообще? Что я здесь делаю? Еще три минуты. Хорошо, восемь минут. Смотрю по сторонам. Не вижу. Ну и не надо. Встаю. Ругаю себя.

-Извини,- голос из-за затылка.

Илья. Высокий. Большие карие глаза. Аккуратные нос и губы. Спокойный взгляд.

-Я опоздал.

Ничего не отвечаю.

-Готов?

Пристально смотрю на него. Будто хочу что-то увидеть. Или разглядеть.

Солнечные лучи играют на его лице желтыми прозрачными пятнами.

Он улыбается.

-Пойдем.

6

Илья. Двадцать пять лет. Любимый писатель – Достоевский, поэт - Лермонтов. Эдуард Асадов еще. Любимая книга – Братья Карамазовы. Фильм – В погоне за счастьем. Актер – Том Хэнкс. Уилл Смит еще. Болеет за футбольный клуб Ливерпуль. Главное качество в человеке – доброта. Отзывчивость еще. И честность. Мечта? Чтобы не было в мире страдающих. Но это невозможно. Он и сам это понимает. В этом мире уж точно. Цель? Уменьшить количество страдающих и нуждающихся. Как? Делом. Глобальная цель? Создать международный фонд помощи людям. Наподобие «Садаки». Или «Красного Креста». Помогать нуждающимся. Больным, голодающим, без крова, слабым физически и психологически.

Агнес Гондже Бояджиу[12].

Он уже сделал первый шаг. Он начал помогать нуждающимся людям в нашем городе. Ничего сложного. Просто нужно сделать первый шаг. И он сделал.

Заходим в магазин. Два больших пакета с продуктами.

Он рассказал мне все. Или почти. Но обстоятельно. О своих подопечных. Или как он их называет – друзьях. Многие из этих «друзей» старше его в несколько раз.

Глаза его светятся. Он счастлив делать то, что делает. Он горд.

***

Илья достает ключ и открывает дверь подъезда. Затем дверь квартиры.

-Илья?- хрипловатый голос раздается из глубины квартиры.

-Да, Владимир Романович.

Глухой кашель из глуби квартиры.

Проходим в комнату. Затхлый запах. Илья тут же отворяет форточку, и нас обдает свежим пахучим  весенним воздухом.

-Разминку делали?- Илья сразу берется за собирание разбросанных по комнате вещей.

-Здравствуйте,- немного смущенно смотрю на старика. Никакой реакции.

-В моем возрасте уже подыхать пора,- Владимир Романович пытается привстать на кровати хоть в какое-то подобие вертикального положения, но ложе проваливается еще глубже.

Строгий взгляд Ильи. Осуждающе качает головой. Осуждает он, конечно, слова старика, но никак не его попытку привстать.

-В Японии и в Китае люди в девяносто лет занимаются гимнастикой. Прямо на улице. Вы по сравнению с ними еще юноша, а уже хороните себя. Не стыдно?

Илья помогает Владимиру Романовичу присесть на кровати.

Владимир Романович недовольно фыркает. Пытается подбочениться на мятой разрыхленной подушке, но проваливается в нее по локоть. Наконец, он усаживается как ему удобно. Или насколько ему удобно.

-Вот, когда рожусь в Японии, тогда и поговорим,- говорит он голосом надтреснутым.

Илья собрал разбросанные вещи, разложил их аккуратно на спинках стульев и принялся за следующую работу - вытирание пыли.

-А дело не в Японии,- остановился. Приложил указательный палец к виску,- Дело вот здесь, в голове. Много бодрых, энергичных людей, пожилых людей есть и в нашей стране. Вот, Северный Кавказ, например. Не Япония, ведь? А люди живут и по сто лет. И наслаждаются жизнью. Любят ее. А вы?

Смотрю на Владимира Романовича. Уголки губ тянутся вниз, брови насуплены. Он глядит на неопределенную точку, будто бы не в пространство, а во время.

Я завороженно смотрю на него и представляю себе его мысли. Сначала отслеживаю траекторию его взгляда – он смотрит куда-то в окно, или сквозь пыльное освещенное лучами Солнца стекло окна. Или, как я неожиданно для себя уже подумал – он смотрит сквозь пространство, куда-то в прошлое. В то прошлое, когда ему было восемнадцать – ноги были еще более чем послушны, сил и энергии столько, что с лихвой хватило бы и на десятки лет в нынешнее время. Как глупо и легко растрачивается энергия молодости – подумал я на мгновение, но тут же вернул ход мыслей в направлении Владимира Романовича. Я смотрел на его глубокий задумчивый взгляд и представлял, о чем он сейчас думает. И всякий раз в своих фантазиях о мыслях Владимира Романовича, я видел молодого, сильного, готового свернуть горы парня Вову. Почему-то я не сомневался ни на секунду, что точно тот же самый образ сейчас в голове у Владимира Романовича.

Голос Ильи возвращает меня в реальность.

-Вот сколько вам лет?- Илья протирает одиноко висящую в центре потолка лампочку Ильича[13].

Владимир Романович молчит. Он медленно подносит жилистую руку к лицу и подушечками указательного и среднего пальцев также неторопливо потирает подбородок.

Илья останавливает свою работу и пристально, может, даже с подозрением вглядывается в деда.

Напряжение.

Недолгое молчание прерывается резким вскриком.

-Не знаю сколько! Подыхать скоро! Вот сколько.

Владимир Романович грозно сверкнул глазами и, скривив брови, уставился в стену.

Илья продолжает работать тряпкой. Теперь очередь шкафа.

-Пятьдесят девять. Вам всего пятьдесят девять, Владимир Романович,- Илья говорил спокойно, размеренно. Не играя на нервах, а стараясь донести мысль.

Услышав эти цифры, я внезапно вздрогнул. Пятьдесят девять? Я думал, ему не меньше семидесяти. Да куда семидесяти, не меньше восьмидесяти. Лицо иссохшее, морщинистое, с изрытыми щеками и впалыми висками, словно на них были ямки. Он сидел в порванной в нескольких местах, когда-то белой, но уже густо пожелтевшей маечке и широких, как их называют в народе, семейных трусах. Сутулый еще больше тем, что, и сидя провалился в кровати. Руки, словно приделанные висели рядом. Редкие тускло-седые волосы торчали откуда-то из затылка и в области висков. Тяжелое дыхание, недовольный взгляд. Нет еще и шестидесяти. Некоторое время я стоял потрясенным.

-В вашем возрасте,- продолжал Илья, тщательно протирая засохшее на зеркале серванта пятно,- люди, только начинают жить. Вот американцы….,- Илья замолчал и принялся энергично тереть несдающееся пятно. Наконец, он с ним справился, выдохнул и продолжил,- Вот американцы или немцы после пятидесяти начинают жить полной жизнью. Активной жизнью. Полноценной. Понимаете?

Владимир Романович молчал с видом уже не недовольным, а, скорее, даже оскорбленным.

Он надрывно кашлянул.

-Я сейчас,- Илья вышел из комнаты. Послышался звук струящейся воды.

Я внимательно смотрел на старика, и чувство жалости крепко обуяло меня. Это чувство с самого начала нашей встречи медленно просыпалось во мне, и вот дало о себе знать. Я еще раз оглядел его с ног до головы. Представил девяностолетних японцев, делающих мостик, восьмидесятилетних кавказцев, танцующих на свадьбе правнуков, семидесятилетних американцев и немцев, фотографирующихся на фоне Эйфелевой башни. Мне стало до жгучей душевной боли жалко Владимира Романовича. И всех тех дедушек и бабушек, которые после полувекового юбилея начинают готовиться к смерти. Которые копят не на курорты, а на похороны.

Илья вернулся со шваброй.

-Эти самые немцы путешествуют по миру,- Илья начал протирать пол не менее усердно, чем шкаф чуть ранее,- Прилежно одетые, с румянцем на лице, с улыбкой.

Я вновь представил немецких пенсионеров на фоне египетских пирамид, Тихого океана и Амазонских джунглей.

-Поднимите, пожалуйста, ноги,- Илья протер по периметру и под кроватью Владимира Романовича. Остановился перед дедом и испытывающим прищуром на него уставился.

Тот за все время пока Илья проводил уборку в комнате и говорил, ни разу не посмотрел на него. И вообще взгляд его все время был направлен в одну сторону. Я вновь отследил куда. Телевизор. Старый тяжелый телевизор с кнопками под экраном. Я думал, таких уже не существует. Вдруг для себя я осознал, что все это время телевизор работал. По нему шел парад. Сегодня же девятое мая – внезапно вспомнил я. Великий праздник. Самый великий светский праздник в нашей стране. И не только в нашей.

Над телевизором, чуть закрывая по горизонтали верхнюю полоску экрана, нависала вязаная салфетка из ириса. Ею накрывали экран, когда телевизор был выключен. От пыли. Старые потертые обои. Мебель времен советского союза. На стене над кроватью ковер. Выглядел как новый. При том, что на полу лежал изношенный кусок плотной ткани, который с трудом покрывал половину пола. Белый заштукатуренный потолок частыми местами потрескался. Стол в углу. Одна табуретка с подбитой ножкой. Телефон. Дисковый. Я уже возвращал взгляд обратно на Владимира Романовича, как заметил таракана. Он быстро забежал за шкаф. Они еще существуют – удивился я.

Илья что-то говорил деду, когда тот вдруг встрепенулся и попытался встать с кровати. Но у него не получилось. Пружины недолго покачали свалившегося деда, и только они успокоились, он начал. Начал нервно.

-Ты думаешь мне нравится такая жизнь,- голос деда и без того сиплый, совсем заглох.

Илья тут же подскочил на кухню и скоро вернулся со стаканом воды. Он пытался успокоить разволновавшегося деда, но тот только вошел в раж. Большими и частыми глотками осушив стакан до дна, он продолжил.

-Думаешь, я не хочу моря или гор? Думаешь, я хочу считать каждую копейку? Думаешь, я хочу хрипеть, кашлять, корчиться? Хочу тяжело дышать, есть на завтрак, обед и ужин эти поганые таблетки? С трудом доходить до туалета?

Голос Владимира Романовича сорвался. В глазах блеснули слезы.

-Думаешь, я не хочу нянчить внуков? Не хочу давать советы своим детям? Думаешь, я не хочу быть нужным? Но всем плевать на старого больного деда. Всем. И даже моим детям. Мы подняли их на ноги, мы по пять раз вставали за ночь, чтобы их успокоить. Мы работали, как проклятые только бы у них все было, только бы они ни в чем не нуждались. А сейчас…. А сейчас им не нужен старый и больной отец,- он негромко заплакал.

Илья принес еще воды. Сел рядом, приобнял старика. И в его глазах я увидел слезы.

Прошло около двух минут. Старик медленно протер глаза. Прокашлялся. Сделал глоток воды.

-Простите,- чуть слышно произнес Илья,- Я не хотел, чтобы так получилось,- в лице его проявилось выражение глубокой печали.

-Ты последний человек, кто должен просить у меня прощения,- сказал Владимир Романович,- Только ты и есть у меня,- было видно, как важны для Владимира Романовича эти слова, и как много моральных сил он прикладывает, чтобы их произнести.

И вновь пауза.

-Только посмотри на них,- Владимир Романович кивнул головой в сторону телевизора,- Какие танки! Какие ракеты! Какое оружие! Сколько денег вбухано в это все. А между тем, сотни тысяч стариков не могут найти лишней копейки. А те старики, что дали им возможность бряцать всем этим сейчас, которые дали вам мирное небо, как они любят говорить, живут хуже, чем в войну. В войну пусть и не было хлеба, но люди были честнее. Так говорил мне мой отец. И я это знаю.

Тишина.

-Я сорок лет отпахал на нашем заводе,- взволнованно проговорил Владимир Романович,- По двенадцать часов. Отдавал всего себя. Три года в армии. Всегда исправно платил все эти налоги. Разве я не заслужил Италий и Испаний? Океанов с пирамидами? Ладно, я. Моя пенсия более-менее. А моя соседка. Восемь тысяч. На ней еще и сын со своей семьей, который не может найти работу. Восемь тысяч! Стыдно. Тьфу.

Тишина.

- Разве мы хуже этих немцев, этих американцев? Хуже?

-Нет, конечно.

-А, получается, хуже. Недостойны мы океанов. Понимаешь? Недостойны и все.

Владимир Романович сердито глядел в телевизор.

-Разве мы не заслуживаем океанов,- вдруг резко повернулся он к Илье.

-Больше всех в этой стране,- твердо ответил Илья.

Владимир Романович тяжело дышит. Грудь вздымается и опускается. Долгий вдох, медленный хриплый выдох. Мне было безумно его жаль. Не помню, когда к тому моменту я в последний раз испытывал это чувство. И вообще, другие чувства, помимо боли и горечи. Но сейчас мне было до безумия жаль этого пожилого человека.

-Я купил продуктов,- сказал Илья после очередной недолгой паузы,- Сейчас приготовлю суп,- Он собрался подняться с кровати, но Владимир Романович остановил его жестом.

-Оставь,- сказал он, чуть успокоившись,- Я и сам могу приготовить. Спасибо.

-Да не за что. Может, все-таки я….

-Нет! Ты думаешь, я немощный?

-Владимир Романович. Вы же знаете….

-Нет! Я совсем не немощный. Совсем. Я еще на многое способен. Ты не смотри на все это,- он провел взглядом по комнате, которая, впрочем, усилиями Ильи уже была убрана и чиста.

-Я знаю….

-Нет!- дед в третий раз не дал договорить Илье,- Ты также как и остальные считаешь меня слабым. А я не слабый. Я в твои годы коня на скаку мог остановить. В кулачном бою со мной боялись выходить. Ты не смотри на это все,- двумя пальцами он схватил обвисшую кожу на правой руке,- Сила вот здесь,- кулаком он несильно ударил себя по левой груди, а затем медленно поднес указательный палец ко лбу,- И здесь.

-Я в вас и не сомневаюсь. Вы же знаете.

Владимир Романович улыбнулся. Впервые за эти полчаса, которые были столь насыщены для меня в эмоциональном плане, что мне казалось, я прожил здесь какую-то особенную отдельную маленькую жизнь.

-Я знаю. Только ты остался у меня,- чуть дрогнувшим голосом произнес Владимир Романович,- Не знаю, что я делал бы без тебя.

Заиграло «Прощание Славянки»[14]. Солдаты на экране четко отбивали шаги под бессмертную мелодию.

-А великая у нас страна!- воскликнул вдруг Владимир Романович,- А не нужна мне пирамида. Не нужен океан. Березку нашу хочу. И Волги мне хватит. Ну, послушай только,- он закрыл глаза и около минуты с не сходящей с лица улыбкой слушал.

Закатив глаза, он предался, я уверен, приятным воспоминаниям.

Я смотрел на него и тоже улыбался. Все то время, пока улыбался он. Я гордился этим человеком. Человеком, которого видел впервые в жизни, но которого знал бесконечно долго.

Наступает минута прощания. Ты глядишь мне тревожно в глаза. И ловлю я родное дыхание. А вдали уже дышит гроза.

7

Все больше времени провожу в жилище своих новых знакомых. В бункере. Они его так называют.

Иногда чувствую, будто оживаю для новой жизни. Прежней уже нет, и не будет. Никогда. Ростки новой жизни во мне приподнимаются, когда я разговариваю с Ильей. Оптимист. Он верит в людей. Верит в жизнь. Верит в лучшее. Он убедителен. Но иногда и этого мало. Ростки новой жизни тут же начинают увядать, когда я оказываюсь в компании Рудольфа. Пессимист. Совсем не верит ни в людей, ни в человека. Раздражительный. Но яркий. Его интересно слушать. Убедительный. Достаточно.

Рудольф. Двадцать два года. Бритый под ноль. Серые, но выразительные глаза. Нос с горбинкой. Испытывающий взгляд, который с непривычки коробит. Уверенный в себе. Нет, самоуверенный. Не терпит глупости. Зарабатывает с помощью компьютера. Илья с нежеланием говорил на тему заработков. Рудольф более разговорчив. Ухмылка. Хитрая. Встречается взглядом с Ильей. Прищур. Словно давит. Нарочито. Илья отводит взгляд.

Единственный рабочий стол принадлежит ему. Один ноутбук. Книги. Джон Рид «Десять дней, которые потрясли мир», Джозеф Конрад «Тайный агент», Михаил Булгаков — «Белая гвардия», Надин Гордимер «Дочь Бургера», Иван Тургенев «Новь». Папка с надписью «Манифесты».

-Мы с Ильей компаньоны,- чуть заметная улыбка. Взгляд прицеплен к Илье,- Правда, Илья?

Грозный взор Ильи чуть усмиряет Рудольфа. Тот ухмыляется, но убирает всякое заигрывание с лица.

-Мы мастера виртуального мира. Вернее, я. А Илья – мой компаньон,- покровительственный тон.

Где познакомились? Где их родители? Почему они живут в подвале? Как они оказались на крыше в тот день? Все эти вопросы теснились в моей голове. Не хватает смелости задать. Больше слушаю.

Много споров. Обо всем. Человек в центре внимания. Добрый, честный, достойный у Ильи. Слабый, глупый, недостойный у Рудольфа. Илья спокоен, смирен и уверен в себе. Рудольф напротив. Человек, как дар этой планеты против человека в качестве опухоли, которую нужно незамедлительно вырезать. Человек-смысл против человека-забавы. Надежда против бессмыслия. Вера против разочарования. Любовь против обиды. Или против ненависти.

Ненависть это обида. Серый асфальт.

Любовь это надежда. Голубое небо.

Интересно слушать их разговоры. В них кипит жизнь. Плавится. И я. Чувствую, как заполняется пустота. Но ненадолго. Моментами. Сегодня Илья. Заполняется. Завтра Рудольф. Вытекает. И укрепляется пустота. Это возможно? Что бы укреплялась пустота? Пустота это не ничто. Это отсутствие чего-то. Значит, возможно? Возможно. Уверен. Сегодня улыбаешься солнечному лучу, наполняющему тебя. Завтра беззвучно завываешь от тоски. От боли, укрепляющейся в тебе. Тяжелый осадок. Темные тона. Рудольф. Уверен в себе. Самоуверен донельзя. И ты ему веришь. Ты его понимаешь. Ты знаком с болью не понаслышке. С несправедливостью. С обидой. Один язык. Общее.

Рудольф. Говорит о мечте. О своей Большой Цели. У каждого человека должна быть мечта. Если  у тебя нет мечты, тебе незачем жить. Мечта может быть достигнута любым способом – никаких ограничений. Мечта определяет тебя, она показывает, кто есть кто. Большая Цель есть только у избранных. Он говорит это без доли сомнения и с немалой долей усердия – почти давления.

-У меня есть Большая Цель,- огонь в глазах Рудольфа отражает его внутренне состояние,- Мечта? Пока она есть – я буду жить. Как только она исполнится – меня не станет.

Пугающий. Загадочный. Самоуверенный. Харизма. Сила. Дух.

Я не заметил, как остался в комнате один на один с Рудольфом. Илья исчез. Словно не вынес энергии, напора. Не вынес давления.

-У тебя есть мечта?- живописно закинув одну ногу на другую, Рудольф испытывающим взглядом смотрит мне прямо в глаза.

Я замялся, не зная, что ответить.

-Есть?- напирал он.

Пожимаю плечами.

-Есть?

-Не знаю.

-Есть. Ты просто не видишь. Я тебе открою глаза. Со временем.

***

Сообщество «Мечта». Создатель и глава – Рудольф. Базируется в подвале, где-то на окраине города. Количество участников – постоянно меняется. Как стать членом? Иметь мечту – раз. Хотеть ее реализовать – два. Быть готовым к ее реализации – три. Все легко. Все просто. Как кажется. Да он благодетель! За свои деньги исполняет мечты людей. Совсем незнакомых. Волшебник? Дед Мороз? Рудольф.

Выходим в свет. Торопливый шаг. Дерганный. Приходится прибавлять, чтобы поспевать за ним. Оглядывается. Ухмылка. В глазах что-то. Надменность? Презрение? Всматривается в лица людей. Качает головой. Ухмылка. В глазах что-то. Раздражение? Ненависть? Резко останавливается.

Двое пьяных толкаются. Грязная одежда. Ботинок одного лежит в стороне. У второго спущены штаны. Рудольф качает головой. В глазах что-то. Надменность. Презрение. Раздражение. Ненависть.

Смотрит на меня с укором.

-И в этом мире ты хочешь жить?

В недоумении свожу брови, напрягаю лоб.

Идем дальше. Очередь. Тянется метров на пятьсот. А то и больше. Подходим к концу очереди. Стоит парень. На вид лет пятнадцать. Рудольф смотрит в упор. Парень, похоже, смущен. И растерян.

-Что?- наконец выдавливает из себя.

 Рудольф качает головой. Плюет в сторону. Парень растерян. И, похоже, оскорблен.

-Ты что делаешь?

Рудольф бросает на парня злобный взгляд и уходит. Парень выходит из очереди, что-то кричит нам вслед. Поворачиваюсь. В этот момент он торопливо вскакивает обратно на свое место. В очередь подошли новые люди – нельзя потерять свое место.

Идем вдоль очереди. В основном молодежь. Кто-то парами. Большинство одиночки. Кто-то жует бутерброды и пьет колу. Большинство без провианта. Встречаются и более взрослые. От тридцати. И даже совсем взрослые. И даже возраста последней седины – когда белеет последний цветной волос. С модными бородами, в стильных джинсах. Но с морщинами и глубокими бороздами на лице.

Доходим до начала очереди. Поднимаю глаза. Магазин одежды. Причудливое сочетание английского и русского алфавита в названии. Самое то для этого причудливого города.

Очередь за кроссовками. Новый завоз. Уникальный – как говорят. От известного американского рэпера. Месячная зарплата среднего работника в нашем городе. Еще раз смотрю на очередь. Отхожу чуть в сторону. Тянется. Глаза уже не цепляют. Рудольф подходит к первому в очереди. Девочка. Лет двадцати. Розовые волосы. Рудольф смотрит в упор. Девочка раздражена.

-Что?

Рудольф встает рядом. Лицом к еще закрытой двери.

-Эй,- за спиной раздается бас,- Ты что творишь?- Здоровый парень. Килограмм сто десять-сто тридцать. Толстым назвать его язык не повернется. Здоровый.

Рудольф смотрит перед собой.

-Оглох что ли,- Здоровяк нервничает. Хватает Рудольфа за плечо.

Рудольф поворачивает голову и с наглым видом улыбается в уже озлобленное лицо. Здоровяк одним движением руки выталкивает Рудольфа из очереди. Рудольф выпрямляется. Застывает на месте. Смотрит на своего обидчика. Тот выходит из очереди, но, опомнившись, тут же оборачивается, и, увидев, пустующее место возвращается обратно. Видимо, и ему показалось, что сейчас его место займут, и он тоже сделал выбор. Рудольф ухмыльнулся, плюнул и пошел обратно вдоль очереди.

-Псих,- бросил вдогонку здоровяк,- Если бы не это,- он обернулся на очередь,- ты бы на своих двоих отсюда не ушел.

Мы шли назад, к концу очереди. В этот раз Рудольф выглядел раздраженным.

-Эй,- голос из гущи очереди,- Вперед выдался парень,- Могу продать место.

Рудольф смотрел на него без всякого проявления эмоций. Столбом стоял и столбом же смотрел.

-Сорок шестое место,- парень говорил почти шепотом и, постоянно оглядываясь.

Рудольф был столбом.

-Ты не думай,- продолжал парень,- Сорок шесть это только на слух много. Очередь дойдет быстро,- он посмотрел слева от себя, на хвост очереди,- там еще человек восемьсот – не меньше. Понимаешь, да? Сорок шестой из восьми сотен.

Рудольф стоял столбом.

-Всего за десятку отдам,- парень еще больше приглушил голос и почему-то чуть пригнулся,- Небольшая цена на самом деле за несколько десятков часов сэкономленного времени.

Парень закончил свое деловое предложение и в суетливом ожидании уставился на Рудольфа.

Рудольф стоял столбом.

Прошло около десяти секунд. Десяти самых странных секунд, которые я только пережил. Вся окрестная часть очереди была обращена на парня и нас с Рудольфом. Тихо до жути. Парень был похож на трясущийся на ветру колос. Рудольф продолжал быть столбом. Очередь вокруг и я вместе с ней – трава. Эти аналогии, возникшие в моей голове мгновенно и ниоткуда, лично для меня придавали моменту еще больше необычности, или, скорее, даже абсурдности. Я видел вопросы и недоумение на лицах и другой «травы».

-Ну,- парень, наконец, развеял эту чудную тишину.

Рудольф стоял столбом.

-Хорошо,- парень еще раз оглянулся,- Восемь. Меньше не могу.

Рудольф ухмыльнулся. Лицо его озлобилось. Он плюнул и ушел. Теперь столбами стояли парень и еще несколько человек в очереди.

Мы быстро миновали очередь в обратную сторону, и вскоре ее хвост остался за поворотом.

С трудом поспеваю за шагом Рудольфа. Внезапно останавливается. Столб смотрит на меня.

-Ты видел? Видел их?

Конечно, видел.

Рудольф качает головой.

-Тьфу. И эти люди – будущее этой страны.

Будущее. И что?

-Ну что ты молчишь,- раздраженно произнес Рудольф,- Ну, скажи. Скажи, что ты думаешь об этом.

Что я думаю?

-Очередь. И что?- искренне не понимаю агрессию Рудольфа.

Вскипает.

-Какая нафиг очередь?- и без того неприятная внешность Рудольфа становится совсем отталкивающей в эту минуту,- Эти самые детишки, которые через четверть века будут править этим городом, этой страной стоят километровыми очередями за кроссовками.

Прохожие оглядываются на Рудольфа. Ему, судя по всему, наплевать на окружающих. Он продолжает, с каждой секундой вскипая все сильнее.

-За кроссовками! Что это за мир такой будет?

-Все хорошо?- обеспокоенно интересуется один из прохожих.

-Все плохо,- ядовито отвечает Рудольф,- Все очень плохо.

Прохожий, несколько смущенный подобной реакцией, спешно уходит. Рудольф вновь обращается ко мне.

-Так что это за мир нас ждет?

Ну, раз хочешь знать.

-Обычный мир,- отвечаю,- Что плохого в кроссовках? Что плохого, что они стоят в очереди за ними,- вхожу во вкус,- Не за сигаретами, не за пивом. Они никому не мешают. Стоят себе мирно за кроссовками,- чувствую смелость,- А вот ты их провоцировал. Зачем было все это представление?

Смотрит на меня странным взглядом. То ли с гордостью, то ли с удивлением. Или с презрением? Не поймешь. Качает головой.

-Нет, ты еще слишком глуп. Ты ничего не видишь. Не видишь людских пороков. Ты видишь очередь и все. Я тебя переоценил.

Стоит молча. Улыбается.

Смелость меня покинула. Нет, не боюсь. Просто удивляюсь своей прыти минутной давности. Раньше смотрел на Рудольфа как на какого-то диктатора. За эти два дня, что знаком с ними, я полноценно общался только с Ильей. Рудольфа в основном слушал. Сейчас не просто говорил. Но и не соглашался с ним. Трусости нет. Абсолютно. Но нет и смелости. Поэтому стою молча. Жду.

-Ладно, пойдем,- Рудольф спокоен,- Всему свое время. Так ведь говорится?

Киваю головой.

Идем обратной дорогой. Выходя из бункера, собирались на окраину города. В «Мечту». Видимо, не сегодня. Я его обидел? Похоже. Был резок. «Ты их провоцировал, зачем это представление». Кручу в голове. Грубо? Похоже. Но ведь, правда. Странный он все-таки. Не сумасшедший. Но странный. Иду за ним до бункера. Очень быстро идет. В какой-то момент теряю его из виду. Почти бегом. Его нет. Просто исчез. Неужели настолько я его задел? И ведь не назовешь его ранимым. Как бы то ни было, я в одиночестве дошел до двери подвала их дома. Она была заперта.

8

На следующий день я снова в бункере. Никакого отличия от предыдущих дней. Словно и не было вчера. Не было очереди, реакции Рудольфа, моих слов.

Ильи дома нет.

Рудольф солирует. Вновь мрачные тона. Что-то наподобие бежево-серого цвета или даже цвета бистр. Пессимизм. Негатив. Но он убедителен. Логичен. Справедлив. Не всегда. Но.

Ни слова о вчерашнем дне. Только о настоящем. Еще больше о будущем. Бесконечная смачная критика всего. И вся. Человека как биологический вид. Как духовное существо. Людей как общность. Как общество. Мир. Президентов. Правительства. Организации. Мораль. Смыслы. Эмоции. Историю. Медицину. Образование. Еду. Дороги. Соседей.

Определенно у него дар оратора.

Цицерон[15]. Или даже Лисий[16].

Но много эмоций. Много кипения. Пар улетучивается.

-Ты думаешь, он научит тебя жизни?- кивает на пустое кресло, где ранее часто сидел Илья,- Наивный. Помогать людям надо по-другому. Их надо не гладить как бархатный пиджак, а выбивать, как грязный ковер. Мир это не зоопарк. Джунгли. Выживает сильнейший. Понимаешь?

Откуда у него столько злобы? Может, из-за внешности? Невысокий, некрасивый. Обижен на весь мир. И на Илью. Высокого и красивого.

Как Наполеон? Глупость. Внешность волнует его меньше всего. Амбиции? Хочет изменить мир. Как Наполеон? Скорее, так. Удивительный человек. Смотрю на него, что-то говорит. Энергичный. Живой. Мимика. Жесты. Но почему такой злой? Откуда столько пессимизма? И все же обида. Определенно. Или?

Возвращаюсь из круговорота собственных мыслей.

-….поэтому надо полагаться только на себя,- закончил он.

Уставился на меня. Ухмылка.

Смотрю с вопросом.

-Ну,- недоумевает,- готов?

К чему?

Киваю головой.

-Пойдем.

Идем вчерашним маршрутом. Тот же быстрый шаг. Но без оглядки по сторонам. Доходим до места, где вчера в наш приход заканчивалась очередь. Никого нет. Вообще.

Идем по пунктиру вчерашней очереди. Мусор. Жестяные банки. Кожура от бананов. Салфетки. Коробки из-под еды. Очередь из мусора. У двери магазина скопление. Мусор. Он везде.

Маншият-Насир[17] в Каире.

Рудольф останавливается напротив двери. Поворачивается. Смотрит на меня. Улыбается. Ну, хоть не ухмылка. Понимаю о чем он. Ни слова. Идем обратно вдоль мусорной очереди. Противно. Рудольф довольный. Но я не считаю его победителем. Да, намусорили. Но он вчера был не прав. И в очередях нет ничего плохого. Даже за кроссовками. В этот раз не озвучиваю мысли. Не спрашивает. А мне и не надо.

В этот раз идем другой дорогой.

Наверняка, в «Мечту» - думаю. Видимо, об этом он говорил полчаса назад в бункере. Готов? Готов идти в «Мечту»? Несмотря на свою разговорчивость, Рудольф немногословен, когда он мельком в своей тираде задевает «Мечту», или, когда я, набравшись смелости, не спрашиваю его о ней сам. Тогда он говорит, что я должен быть готов. Про «Мечту» надо не слушать. Ее надо видеть. А еще лучше понимать. А еще лучше чувствовать. Он говорит, что покажет мне ее, когда я буду готов.

Вспоминаю прошлое. Тридцать минут назад. Выплываю из собственной головы. Готов? Вот он о чем. Все эти мысли интригуют. Догадки интригуют. Вся эта таинственность интригует. Так, незаметно для себя, я подбираюсь к нервам. Сердце стучит. Адреналин. Ожидание чего-то грандиозного.

Заходим в сетевой магазин. Бывший дом культуры. Просторный. Проходим к центру. Стоит большой стенд с разложенным на нем товаром. Рудольф ухмыляется. Обходит его вокруг. Берет один из товаров в руки. Рассматривает. Коробка с мягкой игрушкой внутри. Тавр – написано на коробке. К нам подходит работник магазина в фирменных цветах. Что-то на ухо говорит Рудольфу. Уходит. Рудольф отходит в сторону, куда-то в угол.

-Билеты в первый ряд,- говорит он с ухмылкой, которая кажется вечным гостем на его угрюмом лице.

Не понимаю.

Скрип громкоговорителя. Голос просит внимания. Говорит об акции. Бесплатные игрушки. В центре магазина. На большом стенде. Ограниченное количество. Кто успеет, тот заберет. Бесплатно – многозначительно добавляет голос.

И тут началось.

Поначалу все было достаточно мирно. Первые люди подходили неторопливо. Вроде бы, без особого желания – игрушка, говорите, ну ладно, посмотрим. Затем шаги заинтересованных людей чуть ускорились. Первые толчки – пока осторожные. Первое ускорение – пока неуверенное.

Две женщины. Не меньше пятидесяти лет. Одновременно начинают движение из глубины магазина. Пока чинно. Ровный шаг. Идут вровень. Но вот одна не выдерживает и чуть ускоряет ход. Вторая отвечает тем же самым. В последние десять метров до игрушек они уже ведут между собой ожесточенную гонку.

На зависть паре Феттель-Хэмилтон[18].

Я не успеваю крутить головой. Из всех уголков магазина, словно мухи слетаются люди. Самых разных возрастов и комплекций. Но одной манеры. Одного уровня. Прямо сейчас. Прямо здесь.

И вот уже первая жертва дает о себе знать.

Девочка лет пятнадцати с плачем и с большими усилиями вытаскивает себя, словно Мюнхгаузен, из этого тягучего людского болота. Выжатая. Помятая. Оскорбленная. Она с ужасом оглядывается вокруг. Будто просит сочувствия. Или ищет справедливости. Или выражает презрение. Но я думаю, она просила сочувствия. Однако людям было не до нее. Бесплатные игрушки на кону. Не до ущемленных чувств какой-то там девочки. Не найдя эмоционального убежища, девочка в последний раз бросает обиженный взгляд на пенившуюся толпу и убегает прочь. На бегу, еще в магазине, она с силой кидает на пол так болезненно и тяжело ей доставшуюся игрушку. Не проходит и мгновения, как эта игрушка уже без коробки, разорванной, лежащей в стороне, исчезает в пакете у мужчины лет сорока. И тут же он летит за новой добычей. В самую гущу, расталкивая бабушек и других мужчин.

Я смотрю на Рудольфа с потрясением до самой глубины – не только души, но и сознания. До той глубины, которая только возможна. Когда дальше тебя уже начинает мутить. Тебе становится физически не по себе.

Рудольф спокоен. Даже умиротворен. Ухмылка. Самоуверенность.

Взгляд мой застывает на довольном и, кажущемся мне бесстыжим, лице Рудольфа. На пару секунд. Я стою пораженный.

Еще один детский крик. Одна из многочисленных бабушек, участвующих в этой мясорубке, затащила туда и внука. Мальчику не больше семи. Одна рука его болтается в воздухе. Вторая - крепко сжата под подмышкой бабушки. Вторая рука бабушки отчаянно и самоотверженно борется за игрушку. Перепуганный мальчик кричит. Затем начинает реветь. Бабушка ограничивается взглядом, наскоро брошенным на внука, и продолжает свою борьбу. Не до него сейчас. Бесплатная игрушка на кону. Бесплатная!

Тавр наш! – раздается истошный крик на весь магазин.

Все это время я слежу за изведенным мальчиком. Наконец, бабушке удается урвать заветную коробку, и ее, чуть расслабившуюся, вместе с внуком, круговорот выплевывает прочь. Она с трудом удерживается на ногах. Внук падает на пол. Бабушка его поднимает, не забыв при этом крепко прижать коробку с игрушкой к себе. Основное ее внимание на игрушке. Но крохи заботы все же достаются и внуку.

-Ну, все. Все,- она пытается успокоить внука,- Что ты ревешь? Смотри, что я тебе достала. Бесплатно,- чуть ли не кричит она гордо. И кинув напоследок победный взгляд на нещадно сражающихся в гурте людей, уверенно выходит из магазина. С ревущим мальчиком. Но зато с Тавром.

Не приходя в себя, я вновь перевожу взгляд на ревущую кучу людей. В обескураженном состоянии пытаюсь представить, чем все это кончится. Вдруг для себя я понимаю, что вместе со мной и Рудольфом, за всей этой вакханалией наблюдают и работники магазина. Они даже не пытаются разнять людей, или как-то их успокоить. Охранник стоит тут же.

Словно вернувшиеся с фронта, люди по одному отходят от стенда и проходят мимо нас. Гордые. У каждого как минимум по коробке. У иных по две. У самых сильных и удачливых – по три-четыре. Счастливые. Они медленно, с чувством хорошо проделанной работы, направляются к выходу из магазина. Побитые. Разочарованно глядят на порванные рубашки и платья. На мятые ветровки. На потертые ботинки. На синяки и царапины. Но разочарование недолго. Внимание их возвращает к себе игрушка-трофей. И они довольны. Они рады. Игра стоила свеч. Игрушка. Бесплатно. Понимаете? Бесплатно.

Магазин опустел. Только я, Рудольф и сотрудники. Тот, который что-то говорил Рудольфу на ухо, когда мы только вошли, закрывает дверь магазина на ключ.

Стенд разломан и восстановлению не подлежит. Хотя «разломан» не совсем верное слово. Вернее, смят. Измельчен. Уничтожен. Пустые коробки валяются повсюду. Между других стендов. В самом углу магазина. Даже на люстре. Безумной людской волной были задеты и другие полки. Пара зубных щеток и дезодорант лежат среди кучи коробок. К счастью, стенд с игрушками стоял в центре магазина на достаточном расстоянии от всех остальных товаров. Кроме пары зубных щеток и дезодоранта.

Уборщицы берутся за работу.

Тот, который что-то говорил Рудольфу на ухо, открывает дверь магазина. Мы выходим.

На улице, завидев кота, Рудольф подошел к нему, присел на корточки и протянул руку с кусочком непонятно откуда взявшегося мяса. Кот тут же ухватил и в мгновение умял этот кусочек.

-Видишь?– говорит он,– Им плевать на то, кто ты, какие у тебя заслуги. Для них царь тот, кто кормит.

Мы идем вровень. В этот раз никакого быстрого шага.

-Может, защитишь их?- едва слышно предлагает Рудольф.

Где его экспрессия?

Молчу.

-Скажи, что это я заставил их.

Вчерашняя очередь. А я думал все в прошлом.

Молчу.

-Спровоцировал.

Вчера да.

Молчу.

-Хотя,- ухмылка.

Наконец, знакомая эмоция.

Но тут же лицо его обретает вид серьезный.

-Но это не суть. Не главное.

О чем он?

Молчу.

-Эти люди. Ты сам все видел. Ради халявы они готовы на многое.

Он о чем-то задумался.

-Хорошо. Буду с тобой честным. Как и до того был и дальше буду. Ты должен мне верить.

Замедляем шаг.

Останавливаемся.

Рудольф напряженно смотрит на меня.

Продолжаем медленный ход.

-Этот стенд с игрушками. Это моих рук дело.

Что? Что это значит?

Молчу.

-Я организовал его. Не было никакой акции. И громкоговоритель. И работники магазина. Все было подчинено мне. И организовано мной. Все, кроме этих людей,- последнюю фразу он проговорил с особой твердостью и даже холодностью в голосе.

Странное чувство. Будто по-новому смотришь на человека. Не он открывается по-новому. Нет. Ты видишь его другим. По-другому воспринимаешь, будто. Не в нем дело. А в тебе.

-Я организовал это.

Пауза.

Не удивлен. Никогда ранее не встречал никого подобного Рудольфу. Видел много странных, самодовольных людей. Ты смотришь на них и понимаешь, что они странные. Они делают странные поступки и удивляют тебя этим. Хотя ты знаешь, что они странные. Им это свойственно. Это часть их. И если бы каждый из этих людей признался бы мне в том, в чем минуту назад признался Рудольф, я был бы удивлен. Несмотря на их сущность. Несмотря на то, что им это свойственно. Я ведь это знал.

Сейчас же я смотрел на Рудольфа и не был удивлен. Ничуть. Если бы мне это сказал прежний Рудольф, то я был бы удивлен. Уверен. Но этот новый Рудольф. Другой. Он стал настолько мне понятен в своем этом поступке, столь гармоничен, что я был спокоен. Не удивлен. Ни на йоту. Этих странных людей из моего прошлого, я не понимал. Я знал. Понимал - но в некотором смысле. Но не принимал. Всегда эти «но». Они везде. Принцип трех «П».

О принципе трех «П» мне рассказывал отец.

Принцип трех «П». Понять. Принять. Подтвердить.

Ты понимаешь, что говорит или делает человек. Отец приводил мне пример. Александр Матросов. Поступок. Закрыл своей грудью амбразуру немецкого дзота. Информация тобой усвоена. Это самый первый этап. Понять информацию. Александр Матросов закрыл своей грудью амбразуру немецкого дзота.

Ты принимаешь, что говорит или делает человек. Александр Матросов. Закрыл своей грудью амбразуру немецкого дзота, чтобы бойцы его взвода смогли совершить атаку опорного пункта. Ты принимаешь этот поступок. То есть одобряешь его. Это второй этап. Согласиться. Одобрить. Принять. Александр Матросов – герой.

Ты подтверждаешь, что говорит или делает человек. Александр Матросов закрыл своей грудью амбразуру немецкого дзота, чтобы бойцы его взвода смогли совершить атаку опорного пункта. Смог бы ты сделать это в случае надобности? Конечно – говорил отец. Конечно – думал про себя я. Но сомневался в себе. И в себе тоже. А смог бы я? Я понимаю, что сделал Александр Матросов. Это первый этап. Я принимаю этот поступок. Одобряю его. Герой. Второй этап. А смог бы я отдать свою жизнь за Родину? За товарищей? Я подтверждаю? Я сделал бы также? Я сомневался тогда. И сомневаюсь сейчас. Отец не сомневался. Конечно. Третий этап отца. Он подтверждает. Он готов.

Полные три «П». У отца.

Запомнился еще один пример. С отрицанием во втором этапе. Одно «П». Адольф Гитлер. Цель. Уничтожить половину мира. И много что еще ужасного. Но сейчас не об этом. Ты усваиваешь информацию. Первый этап. Понять. Понял.

Адольф Гитлер – злодей. Враг человечества. Ты против его планов. Резко против. Категорически. Второй этап провален. Часто, если второй этап проваливался, в третьем этапе не было смысла. Ты вряд ли сделал бы то, что не одобряешь. Что вызывает у тебя полное неприятие. Но исключения бывают. Ты делаешь то, чего не хочешь. Только острая нужда может заставить тебя соблюсти принцип двух «П» без второго этапа. Если проходят два этапа, то чаще всего это первый и второй.

Отец много рассказывал мне об этом принципе. Разные формы. Виды. Конфигурации. Сочетания. Сотни примеров.

Я смотрел на Рудольфа и думал. Принцип трех «П». Только два этапа. Точно. Конечно.

-Но я не толкал этих людей к стенду. Не заставлял их нестись туда сломя голову. Не бил их. Даже не царапал,- Рудольф невозмутим и уверен в себе.

Точно. Принцип трех «П». Но два этапа. Я понимаю его. Конечно. Рудольф. Он разозлен на весь мир. Он видит слабости людей. Он показывает их. Я понимаю его. Первый этап.

Рудольф. Он разозлен на людей в очереди. Он разозлен на людей в магазине. Стоять за кроссовками. Километровая очередь. За кроссовками. Но это ведь, вправду, глупо. Зачем? Не мое дело. Совсем. Но я ведь могу оценивать. Для себя. И мусор. Сколько мусора. Как свиньи. Повсюду бутылки и салфетки.

Начинаю принимать его позицию.

Рудольф. Он организовал эту акцию. Этот стенд. Игрушки. Но он не заставлял этих людей вести себя, как звери. Растерянная девочка. Ревущий ребенок. Расцарапанная бабушка. Ради игрушки. Сто пятьдесят рублей. Неважно сколько. Люди как звери.

Принимаю его позицию. Люди не должны так себя вести. Не должны. Второй этап.

Смог бы я так выражать свое несогласие? Провокации в очереди. Акции в магазине. Нет. Я не подтверждаю. Третий этап провален.

Два этапа. Я понимаю Рудольфа. Я принимаю Рудольфа. Я не подтверждаю Рудольфа. Два этапа это немало. И сейчас они меняют мое видение Рудольфа. Он открылся для меня по-новому.

А те странные и необычные люди, которых я встречал в прошлом? Первый этап. И все. Второй этап провален. Я не принимаю их позицию и их поступки. Я только понимаю, что они делали. Один этап. Мало.

Я смотрю на Рудольфа. С бОльшим уважением, чем раньше. С пониманием. С принятием.

 

 

9

Следующий день - я вновь в бункере. Дома я только засыпал, спал и просыпался. Отец не спрашивает, куда я постоянно ухожу, где провожу время. Словно уже свыкся со всем этим.

Новый взгляд на Рудольфа. Принцип трех «П». Два этапа. Почти Матросов.

«Мечту» я так и не увидел. Пока. Уверен. Скоро буду готов. Я, наконец, понял Рудольфа. В общечеловеческом смысле. А в принципе трех «П» понял и принял. Два этапа это всегда сильно. Другая связь. Отец меня достаточно обучил.

Новый взгляд на философию Рудольфа. По-новому воспринимаются его слова. Идеи. Внимательнее слушаешь. Прислушиваешься. Пристальнее смотришь. Всматриваешься.

Заставляет думать. Вернее, приглашает. Настойчиво приглашает. И ты принимаешь это приглашение. И думаешь. В свои восемнадцать. Свои мысли. Прежний опыт. Недавний опыт. Думаешь. Размышляешь.

О человеке. Раньше. Человек? Ну, человек. Ничего особенного в голове. Только если в школе. Пишешь сочинение. Чацкий[19]. Насмешливый. "...Град колкостей и шуток ваших грянет.  Шутить! и век шутить! как вас на это станет!..". Резкий. "...Да! грозный взгляд, и резкий тон. И этих в вас особенностей бездна...".

Онегин. Карамазовы. Ростова. Чичиков. Бэла. Характеры. Мотивы. Эмоции. Почему они поступали так, как поступали. Копаешься. Думаешь.

Но это все не то. Неглубоко. Формально. Как работа.

О человеке. Сейчас. Мужчина лет сорока. Стоит в очереди за пятьсот метров до входа. За кроссовками. Почему? Зачем? Мотив? Думаешь. Копаешься. Другие эмоции. Чацкий это хорошо. И Карамазовы. И Бэла. Но мужчина лет сорока, с проседью в бороде, стоящий в очереди за кроссовками от американского рэпера. Это другое. Ты по-другому думаешь. Уже без штампов. Не формалистически. Не сочинение совсем. Жизнь. Или бабушка. И дедушка тоже. Мужчины и женщины. Зрелые люди. Бьются за игрушку. Пытаешься их понять. Мотивы. Эмоции. Почему? Зачем? Копаешься.

И так обо всем. О людях. О мире. О любви. О дружбе. Об отце. О матери….

Не то чтобы раньше я не думал. Но это другое. Ощущения. Восприятие. Настройки Рудольфа.

Ты чувствуешь, что немного изменился. Или много? Другой взгляд. Восприятие. Будто стал мудрее. Что-то внутри формируется. Кипит? Не котел. Пока.

Думаешь о мудрости. Что такое? Мудрость это….

Думаешь. Чувствуешь, как нейроны двигаются в голове. Физически это невозможно. И пусть. Не в физике дело. Импульсы. Рождение мысли. Приятные ощущения.

Мудрость это свобода. Двигаешься дальше. Словно ум это квадрат. То есть четыре скрепленные границы. Ты можешь наполнять этот квадрат. Информация. Математика, история, география, литература, космос. Знания. Интеллект. Эрудиция. Запутываешься. Неприятные ощущения. Думаешь. Копаешься. Ум это совокупность. Но в квадрате. Ограничен. Думаешь. Вроде, нормально. Коряво. Но. А мудрость это то, что может выходить за границы квадрата. Мудрость не ограничена. Улыбаешься. Неплохо. Приятно.

Маленькая победа. Или большая? Ты по-своему определил, что такое мудрость. Дал формулировку. Не смотрел в справочнике. И даже в поисковике не забивал. Сам. И получилось неплохо. Поэтично.

Ум это ограниченный квадрат. Мудрость – то, что может выйти за пределы этого квадрата. Ты доволен.

Рудольф говорит. И сейчас я хочу говорить тоже. Я стал увереннее. Смелее. И если раньше я только отвечал, сейчас говорил сам. Мы на одной волне. Не то, чтобы я готов продолжить его полуслово. Но движемся в одном направлении.

Мир, и вправду, плох. Циничен. Жесток. А наша страна? Рудольф критичен как никогда. А наш город? Рудольф критичен как всегда. Еще больше. Кажется, о человеческих пороках он знает все. О страданиях. О темной стороне. О коррупции. О лицемерах. Бесконечный поток. Негатив. Наполняет меня. Закачивает в меня.

«Истина любит критику, от нее она только выигрывает, ложь боится критики, ибо проигрывает от нее[20]». Осталось понять, где истина, а где ложь.

Грустно становится. Вспоминаю маму. Как бы хотелось ее тепла. Без нее тяжело.

Этот мир ужасен. Эти люди. Сколько брошенных. Сколько голодающих. Сколько болеющих. Но им можно помочь. Не в них дело. Этот мир ужасен. Эти люди. Сколько лицемеров. Сколько циников. Сколько жестоких. Сколько глупых. Как им помочь? Дело в них. Этот мир ужасен.

Инфантилизация[21] общества.

Копроэкономика[22].

«Человек одинок» Эриха Фромма[23].

Страшный новый мир.

10

-Давайте все,- Илья мило улыбается. Он это умеет.

Бабушка улыбается еще милее. Сколько неподдельной радости в глазах.

-Куда же тебе столько, внучек,- негромкий голос не верит своему счастью.

Один кулек. Второй. Третий. Четвертый. Пятый. Пакет клюквы готов.

Еще один кулек. И еще один пакет. Вышло два пакета.

Илья достает пятьсот рублей.

-Да куда столько,- бабушка искренне недоумевает.

-Возьмите, пожалуйста.

Бабушка растерянно сжимает купюру в руке.

-Спасибо, внучек, спасибо. Храни тебя Бог.

-И вас.

Бабушка не верит своему счастью. Илья прощается. Я смотрю на бабушку. Показалось, что-то в глазах блеснуло. Надеюсь, показалось. Ничего искренней эмоций бабушки не припомню за эти восемнадцать лет. Какое-то особо чувство. Не хватает знаний, чтобы облечь это чувство в слова.

Пятьсот рублей.

Бесконечная радость.

Илья покупает еще что-то.

-Сколько стоила клюква?- спрашиваю, когда отходим от небольшого стихийного рынка на остановке уже на приличное расстояние.

-Десять кульков,- Илья задумывается на мгновение,- Двести пятьдесят.

-Она ушла?- оборачиваюсь, но торгового места бабушки отсюда не увидеть.

 Илья улыбается.

-А что ей еще делать? Товар весь продан. Возможно, двух или даже трехдневный объем.

-И что она теперь будет делать?- наивно вопрошаю то ли у Ильи, то ли у самого себя.

-Соберет новую клюкву.

-Сама?- почти поражаюсь.

Илья вновь улыбается.

Пятьсот рублей. Сколько радости в глазах. Она не верила в свое счастье. Сжимает купюру. Растеряна. Пятьсот рублей. Трехдневный товар. Сама собирает и продает. Три дня.

-На самом деле, это ведь не только заработок,- Илья замечает мое настроение,- Это выход в свет, так сказать. Общение. Свежий воздух.

Пятьсот рублей. Вспоминаю Владимира Романовича. Египет. Италия. Море. Или. Кровать. Телевизор с кинескопом. Клюква. Кулек из пожелтевшей газеты. Пятьсот рублей.

Всю дорогу я думал о бабушке. И только когда Илья меня окликнул, я, будто проснулся.

***

-Заходи, говорю,- Илья терпеливо держал дверь. Обшарпанную. Прогнившую. С дырой в центре.

Мы вошли в подъезд. Затхлый запах, поры которого тут же загнались в ноздри. Посыпавшаяся штукатурка. Неприличные надписи на стенах.

-Пойдем,- Илья выходит вперед.

Иду за ним. Настороженно оглядываюсь. То ли жду, то ли боюсь. Рыхлые ощущения, спутавшиеся к тому же.

Звонок в дверь.

Нескоро, но открывают.

Женщина. Возраст? Вглядываюсь. Сложно сказать на вид. Оплывшее лицо. Мешки под глазами. Разбита нижняя губа. В правой руке малыш – не больше года.

-Ну, заходи.

Заходим.

Навстречу выбегают мальчик и девочка. Одного возраста. Лет пять-шесть. Обнимают Илью. Что-то щебечут. Радуются его приходу.

-Это овощи разные,- Илья обращается к женщине, как я понимал в тот момент, матери всех этих детей,- Ягоды, фрукты. Орехи еще. Я положу на кухню.

Мальчик и девочка следуют за ним.

В углу на кровати замечаю девочку. Подросток. В наушниках. Сидит недовольная. Поджав ноги.

Женщина укачивает ребенка на руках.

Осматриваюсь.

Комната, похоже, единственная. Кровать в углу. С девочкой. Постеры на стене. Не знаю, что за группы. Темные тона. Напротив еще одна кровать. Двухъярусная. В еще одном углу, напротив шкафа с покосившейся дверью, колыбельная. Матрас прислонен к стене. Рванный. С пятнами. Рядом лежат использованные памперсы. Запах в комнате сложный. Неприятный. Пахнет химией и человеческой биологией. Люстра с одной горящей лампочкой, двумя сгоревшими и двумя пустыми патронами. Свет в комнате тусклый и от запаха будто тухлый. Несолнечная сторона к тому же. Телевизор висит на кронштейне над двухъярусной кроватью. Смотрит на кровать девочки-подростка. Игрушки разбросаны по всему дому. Кукла с остатками волос. Супергерой без ноги. Плюшевый заяц с вспоротым животом и вываливающимся оттуда поролоном. Машинка без передних колес. Разрисованный мячик. Солдатики. Обои местами разорваны, местами разрисованы.

Мальчик, заливисто гогоча, вбегает в комнату. За ним девочка. Хохочет. Забытые мной звуки.

Илья.

-Холодильник полон. Если что-то будет нужно, говорите. Номер мой есть. Если не смогу ответить сразу, значит, обязательно перезвоню.

Женщина продолжает качать ребенка. Не сказать, что она равнодушна, но особой заинтересованности в ее глазах нет. Она тупо уставилась на Илью и, словно дожидается, пока он что-нибудь еще скажет, чтобы затем складировать его слова в ненужном кармане потускневшего, когда-то алого халата.

-Квитанции не пришли еще?- спрашивает Илья.

Женщина через плечо бросает взгляд на девочку-подростка.

-Лиза, принеси квитанции.

Девочка не слышит. Или делает вид.

-Лиза.

Нет реакции.

-Лиза,- женщина кричит. Забыла о ребенке на руках? Не думаю.

Лиза вытаскивает наушники из ушей и как-то не по-девичьи и даже не по подростково сурово смотрит на женщину.

-Квитанции,- говорит женщина.

Девочка продолжает сидеть с напыщенно-грозным и одновременно надрывным видом. Еще немного, как кажется.

Руки ковбоев на кобуре.

-Я сам возьму,- голос Ильи мягок. Лицо благостно. Никаких проблем. Просто разрядка.

Вот для чего нужны на самом деле секунданты.

-Нет,- мгновенно отрезает женщина,- Она сама принесет эти квитанции.

Еще несколько секунд «борьбы взглядов», и девочка судорожно вскакивает с кровати. Она достает бумаги со шкафа и с видом предельно недовольным передает Илье. Валится на кровать и вновь утопает в децибелах наушников.

Пока только так.

Илья убирает квитанции в карман.

-В остальном как дела?

Женщина кивает.

-Все нормально.

Недолгая пауза.

-Через час на собеседование иду,- говорит женщина почти что безразлично.

-Правда?- Илья, кажется, рад.

Женщина кивает.

Глухой звук удара. Лицо девочки стало невыносимо раздраженным. На нее было неприятно смотреть. Физически неприятно. Она делала вид, что ничего не случилось. Но глухой звук определенно донесся с ее стороны.

Неловкая пауза.

-А дети?- по лицу Ильи не трудно определить, что чувства он испытывает смешанные. Новость о собеседовании его обрадовала. Но этот удар…. И общее напряжение, бесшумно зычно висящее в комнате. Эти нервные перегляды, как потом выяснилось для меня, матери и дочки.

-Останутся с Лизой. Несколько часов. Потерпит,- сказала женщина и оглянулась на Лизу.

Девочка резко вскочила с кровати, с силой бросила наушники вместе с телефоном в сторону и спешно, спотыкаясь об бесконечные игрушки на полу, выбежала из комнаты. Послышался сильный грохот от удара дверью - полотно ударилось об коробку. Характерный звук. Частый треск при ссорах в квартирах и домах. Неприятный. И для слуха. И для духа.

Напряженная пауза.

Звонкий, но вместе с тем глубокий плач малыша на руках женщины.

-Я тоже хочу отдохнуть, развлечься,- истошный крик доносился, видимо, из ванной,- Почему именно сегодня,- девочка кричала сквозь рев,- Это гребанное собеседование именно сегодня.

Илья озадаченно смотрит на женщину.

-О чем она?- спрашивает он. В попытке отвлечь детей, он расставляет игрушки на полу, при этом все его зрительное внимание на детях и игрушках. Он улыбается мальчику и девочке, моргает глазами, корчит рожицы. Но все его слуховое внимание на женщине.

-Сегодня какой-то концерт. Она его давно ждала, видите ли. И что мне теперь, ради ее концертов на работу не устраиваться? Кто-то же должен сидеть с детьми.

Малыш успокоился. Дети тоже отвлеклись.

-Никакой проблемы,- Илья пытается вкрутить руку Бэтману. И у него получается это сделать,- Давайте я посижу с ними.

-Зачем?- женщина то ли удивилась, то ли растерялась,- Ты и так много делаешь для нас,- сказала она то ли благодарно, то ли с укором.

-Все нормально.

Илья выходит из комнаты. Я следую за ним.

Останавливается у двери. Стучит.

-Лиза, я посижу с малышами,- Илья говорит, почти прижав губы к двери,- Ты слышишь меня?

Спустя полминуты дверь медленно приоткрывается.

-Правда?- негромкий голос раздается из-за нее.

-Конечно. Можешь идти на концерт. Кто, кстати, приехал?

-Линкин Парк[24].

-Серьезно? Линкин Парк у нас в городе? Ну, такой концерт нельзя пропустить.

Ох, эта интонация. Ох, этот говор. Но это работает.

Дверь открывается еще шире. Показывается лицо девочки. Заплаканное. Благодарное. Виноватое. Радостное. Она делает шаг за порог и обнимает Илью.

-Спасибо.

Возвращаемся в комнату. Все вместе.

-Прости,- неуверенно раздается голос Лизы. В сторону мамы.

Мама ничего не отвечает.

-Мама, я не потратила ни копейки,- оправдывается Лиза,- Мне этот билет подарили.

Мама молчит.

-Когда концерт?- спрашивает Илья.

-Через час,- Лиза улыбается.

-Ну, так, чего ты ждешь? Иди, переодевайся.

Девочка хватает несколько вещей из шкафа и выходит из комнаты.

-Ничего страшного,- Илья обращается к женщине.

Ребенок у нее на руках уже заснул. Она укладывает его в кроватку.

-В ее возрасте это нормально,- шепотом продолжает Илья.

-А в твоем возрасте?- шепотом отвечает женщина,- Я много думала и думаю,- она сделала паузу, напряглась, будто пытаясь собрать мысли воедино, и продолжила неуверенно,- Зачем тебе это все? В твоем возрасте, вон, на концерты ходить самое время. А ты….

-Дело не в возрасте.

-В квартире?- женщина коряво ухмыльнулась.

Илья выглядит ошарашенным. Ментальная конфузия[25].

То ли ему нечего было ответить, то ли он был столь поражен этими словами женщины и оказался не в состоянии сразу словесно отреагировать на это циничное и обидное предположение. Он стоял и молча смотрел на женщину.

Женщина казалась растерянной. Она быстро перевела взгляд куда-то в сторону. Будто гиперметаморфоз внимания[26].

Я волновался не меньше их обоих. Не знаю почему.

То ли она по виду Ильи поняла, что сказала слова по сути своей оскорбительные для человека честного и порядочного, то ли сама внутри себя осеклась, почувствовав угнетение, но она тут же схватилась за голову и опустила глаза.

-Со мной сегодня что-то не так,- негромко проговорила она,- Это все…это все… глупость. Я не знаю, что на меня нашло,- женщина села на табурет и опустила теперь уже голову. Руки сползли на лицо. И она заплакала. Негромко. Но плотно. Насыщенно.

Илья сделал шаг к ней, и опустившись на колено, приобнял. Женщина тут же обняла Илью, и теперь уже рыдала на его плече.

-Мне очень тяжело. Очень,- она говорила чуть слышно, сквозь дробленый плач.

Мальчик с девочкой все это время рисовавшие где-то в углу подскочили к маме и вцепились в нее маленькими ручонкам. С лицами испуганными они впились в тело своей мамы, словно не хотели ее никуда отпускать.

Илья улыбнулся им, игриво подмигнул. Но дети остались грустными и даже подавленными.

Гнетущая картина проявилась передо мной. Мне стало не по себе. Все внутри сжималось.

Послышался скрип открывшейся двери.

Женщина отпустила Илью, и тот поднялся на ноги. Глубоко и скоро женщина протерла глаза. Попыталась улыбнуться детям, но это у нее не совсем получилось.

-Мамочка, не плачь,- мальчик печально смотрел на маму.

-Мамочка, не плачь,- девочка попросила вслед за братом и обняла маму – в этот раз не столь крепко, но, кажется, еще теплее.

-Я не плачу, мои букашки, не плачу.

В комнату вошла Лиза.

Черное платье. Собранные в хвост волосы. Браслет на обоих запястьях. Она раскинула руки в стороны, гордо демонстрируя нам свой наряд.

-Великолепно,- Илья отозвался первым.

Но Лиза обратила внимание только на маму, на ее заплаканное лицо.

-Что-то случилось?- выражение ее лица мгновенно изменилось. Напряженная она подошла к маме.

-Нет, ничего,- мама поднялась с табурета и обняла дочь.

Мгновение спустя она ее отпустила, и улыбнулась, осматривая ту с ног до головы.

-Я люблю тебя.

-И я.

Они еще раз обнялись.

Лиза ушла. На концерт.

Женщина ушла через час после нее. На собеседование.

 

 

***

Мы провели в этой квартире около двух часов. Илья поручил мне следить за спящим в колыбельной малышом, а сам развлекал брата с сестрой. Два часа я сидел у кровати крохи и думал.

Отцы и дети. Отцы и сыны. Матери и дочери. Мне всегда казалось, что у сыновей отношения складываются лучше всего с мамами. Как было у меня. А у дочерей - с отцами. Если от противного, то пример – Лизы и ее мамы. С отцом, у нее, наверняка, отношения лучше. Или были лучше. Только потом я узнал, что Лиза ни разу в жизни не видела отца. Отчим ушел совсем недавно. Все же многое зависит от отцов, матерей, сынов и дочерей. Наверное, в идеальном мире отношения сынов и матерей и отцов и дочерей – лучшие среди остальных себе подобных отношений. Хотя, в идеальном мире, отношения одинаково хорошие между всеми членами семьи. Во всех категориях. Но идеального мира нет. Или есть? В отдельных семьях островки идеальных отношений. Но их мало. Как химического элемента Калифорния на Земле. Или больше? Неважно. Значит, отношения сынов и матерей и отцов и дочерей – лучшие среди остальных себе подобных отношений, в  нормальных семьях. Да, в нормальных семьях.

Так вот.

Будь у Лизы отец и нормальная семья, ее отношения были бы хорошими с ним. С отцом. А с мамой не такие хорошие. Мы это видели. Не хватает отца. Нормального. Для нормальной семьи с нормальными отношениями.

Как у нас. Когда-то. Мои отношения с мамой были другими, нежели с отцом. Более близкие. Доверительные. Дружеские. С отцом была дистанция. Я уже говорил. Нормальная семья с нормальными отношениями. Будь у меня сестра, то у нее были бы более дружеские, доверительные и близкие отношения с отцом. Без сомнений. Может, с оговорками. Все же разница есть. Девочка и отец, и мальчик и мама. Все это сложно. Нет, запутанно. Но не сложно.

Смотрю на беззаботно спящего малыша и думаю. Распутываю эти мысли. Приятное дело, на самом деле. Как с «мудростью».

Отношения Лизы и ее мамы для меня ясны.

А мои отношения с отцом?

После ухода мамы. Я и раньше не часто говорил с отцом. Так, по мелочи. Как дела в школе? Почему так поздно пришел домой? Твой друг – он, что курит? Только попробуй тоже. Ты знаешь. Знаю. Не помню, чтобы мы говорили по душам. Может, не о чем было говорить? Было. Но не говорили. С мамой таких разговоров было сотни. С отцом – ни одного. Почему? Впервые, на самом, деле задумываюсь об этом. Почему? Не могу найти ответ. Причину. Легче дать определение «мудрости». Дистанция.

Смотрю на беззаботно спящего малыша и думаю. Распутываю эти мысли. Не самое как оказалось приятное дело. Не как с «мудростью». Глубоко личное. Задевает. Непривычно.

Я был хорошим сыном? Мама была довольна мной? Отец? Перебираю в памяти моменты. Кричу на маму. Ругаюсь. Хлопаю дверью. Кидаю об стену пультом от телевизора. Обидел ее. Плачет. Боже, как больно. И тогда. И сейчас. Еще больнее. Не всегда хватало мудрости извиниться. Гордость. Первой всегда заговаривала. А я хмурился. Отворачивался. Молчал. Чай с ее фирменным тортом. Перемирие. Помню одну из таких ссор. Молчим. Оба. Не разговариваем. И именно в этот момент заболеваю. Чувствую себя ужасно. Температура. Лежу в своей комнате. Мама пока не замечает. Тошнит. Бегу в ванную. Через несколько секунд надо мной появляется образ мамы. Беспокойная. Страх в глазах. Отчетливо помню. Мерит температуру. Ложусь в кровать. Укрывает. Чай с лимоном. Поправить подушку. Может, другое одеяло? Не жарко? Не холодно? Где болит? Что хочешь? Может, твоих любимых котлет? Нет. Супа? Нет. Может, хотя бы воды? Ты совсем ничего не кушал. Микстуры, лекарства. Если не спадет жар, скорую. Волнуется. Нервничает. Боится. Мама. Проснулся. Электронные часы показывают три часа ночи. Мама заснула рядом. На кресле. Мама. Она такая. Они такие.

Боль. Как избавиться от боли? Душевная сирингомиелия[27]. Капсиацины[28] для души.

Больно. Думаю. В глазах стоят слезы. Незаметно вытираю. Илья рисует с детьми. Малыш спит. А я думаю. Тяжелое это дело. Думать и жалеть. Почему мы не рождаемся мудрыми? Почему понимаем много лет спустя? Когда уже поздно. Не у всех остается шанс. На того, чтобы извиниться. На то, чтобы обнять. На то, чтобы просто сказать «спасибо».

В тот вечер я сказал «спасибо» отцу. Это был наш первый разговор по душам. Это было непросто для меня. Эти шаги. Дистанция. Я помню глаза отца до сих пор. Никогда не забуду. Мне было так хорошо. А ему было еще лучше.

Женщина, мама Лизы, имя которой я узнал потом (звали ее Эльзой) пришла неожиданно быстро. Как мне показалось. Эти два часа у кроватки малыша (Арсения) пролетели для меня как миг.

Она вошла в комнату, улыбаясь.

Илья в предвкушении радостной вести поднялся на ноги.

-Не взяли – сказала она буднично, продолжая улыбаться. Подошла к колыбельной и взглянула на малыша,- Не просыпался?- спросила она и повернулась к Илье.

Илья выглядел расстроенным. И растерянным.

-Нет,- задумчиво ответил он,- Вы не расстраивайтесь. Найдете другую работу. Если надо я еще посижу с детьми.

Улыбка не сходила с лица женщины. Она выглядела умиротворенной.

-Обязательно.

Мы стояли у входной двери.

-Спасибо,- сказала женщина,- Не знаю, что я делала бы без тебя, без твоей помощи.

-Да не за что,- судя по голосу, Илья смутился.

-Есть за что. Дело не в овощах и фруктах. Не в квитанциях. Ты делаешь намного, намного больше.

Илья молчал. Я стоял за ним, и не видел его лица, но уверен, что он был растроган. Ну, уши уж точно покраснели.

-Меня в этой жизни все бросали,- продолжила женщина,- Сначала родители. Затем первый муж. Второй. Друзья отвернулись, когда я пошла по наклонной. Как они считали. Соседи не здороваются. Мой образ им, видимо, не по душе. Это все непросто. Я не знаю, чем заслужила такое отношение к себе,- она выплеснула накопившиеся в глазах слезы,- Я ведь не плохой человек. Я одна растила Лизу. Затем появились Кирилл с Кирой. Потом Сеня. Мой муж уговаривал прервать беременность. Но разве можно убить собственного ребенка? Можно?

-Нет,- чуть слышно, но твердо ответил Илья.

-И я не могла. Жизнь – непростая штука. Тебя постоянно бьют. И знаешь, крепче от этого не становишься. Я уж точно. Я все делаю ради них. И буду делать. Я буду опорой для них, пока я жива. Но иногда мне самой нужна опора. Понимаешь?

-Да.

-Дело не в яблоках. И не в оплате за свет. Я много сегодня думала. На собеседовании. Но не о работе. О жизни. И обо всем вообще. Спасибо тебе.

Она обняла Илью. Я вглядывался в ее лицо и находил черты, делающие ее так похожей на мою маму. Не внешние. Что-то глубже. Важнее.

Мне было хорошо. Впервые за много-много-много дней, кажется, даже за целую жизнь, мне было хорошо.

До бункера мы дошли молча. Ни одного пророненного слова. Ни звука. Мы оба думали об одном и том же. Я не сомневаюсь в этом. Ни на йоту. Он думал об Эльзе. Я думал о маме.

11

Илья с трудом натянул на себя голову льва.

-Уф, запыхался,- он присел на лестницу.

Еще один день с Ильей. Детский интернат. Костюм львенка. Около десятка пакетов со сладостями, игрушками, одеждой.

Но это позже.

Директор интерната Арина Васильевна.

-Дети готовы,- она широко улыбается,- Спасибо вам, Илья.

-Да не за что,- раздается из львиной пасти.

Илья поднимается на ноги-лапы.

-Ну как я?- обращается ко мне.

Показываю большой палец.

Входим в большую, светлую комнату. Дети сидят на табуретах. Их много. И они радостными возгласами встречают львенка.

-Ну, дети,- голос Ильи меняется под стать мультяшному,- Как вы себя вели?

-Хорошо,- раздается хором. Затем отдельные голоса.

Я стою в углу. Смотрю на детей. Думаю.

Самому старшему, наверное, не больше пяти. Такие милые. Забавные. Искренние. Одни. Брошены. Как?

Удар молотом. Звон в ушах.

Как можно оставить своего ребенка?

Звон в ушах.

Смеются. Бегают вокруг львенка. Четыре-пять лет. Они понимают? Наверняка, чувствуют. По-своему. По-детски. Поймут позже. Когда станут взрослее. А пока они играют. Друг с другом. Сегодня с львенком.

Илья встает на четвереньки. Ему на спину забирается самый шустрый малыш. Заливается от хохота. Илья осторожно начинает движение.

Больно. Смотреть на них. Знать, какие мысли ждут их в будущем. Терзания. Сомнения. Вопросы без ответов. Почему меня? Почему я?

Звон в ушах.

Грустно. Сегодня их волнуют игры. Львенок. Раскраски. Мячики. За что им это? Думаешь. Почему болеют дети? Почему они остаются одни? Наивно? Возможно. Но почему?

Звон в ушах.

Илья поднимается на ноги. Грозно рычит и пускается ловить детишек. Те, звонко смеясь и крича от восторга вперемешку с легким испугом, разбегаются по комнате. Илья притворяется, что не может их догнать.

Горько. Тоскливо на душе. Дети ни в чем не виноваты. Никогда.

Звон в ушах.

Какими они будут в будущем? Вот тот, кудрявый. Как весело он смеется. Сколько счастья в его глазах. В его движении. Счастье льется через край. Его сейчас много. Почему счастье нельзя сохранить? Зачерпнуть как воду? Сохранить этот кувшин, и испить из него потом. Когда станет грустно и больно. Невыносимо. Глупо? Возможно. Я хочу им помочь. Но не знаю как. Мысли путаются. Но желание огромно. Как слаб человек.

Илья с грохотом падает на пол. Распластается, оттопырив львиные конечности. Дети сваливаются на него. Один. Второй. Третий. Он издает истошный рык. Дети с криками бросаются прочь. Ни на секунду улыбка не покидает их лица.

Звон в ушах.

Обидно. До острой боли в груди. Больше всего на свете хочется, чтобы не страдали дети. Нигде и никакие. Не болели. Не оставались одни.

Илья прощается. Вернее, львенок.

-Спасибо, дети,- говорит он львиным голосом,- Теперь мне пора в сказочный лес.

Дети не пускают его. Обнимают. Он садится на колени и пытается обнять столько детей, сколько может уместить охват его львиных рук.

Дети садятся на табуреты. В центр зала выходит Арина Васильевна. Когда она начинает говорить, мы с Ильей-львом уже выходим в коридор.

Проходим по коридору. Поворачиваем за угол. Останавливаемся у двери. Илья снимает львиную голову. Волосы мокрые. Лицо красное. Но довольное. Кладет голову на пол. Достает с гвоздя, забитого на верхней раме двери, ключ. Открывает дверь. Я вижу небольшую комнату, наполненную с десяток разных костюмов. От Чебурашки до девочки Маши.

Илья снимает костюм львенка, аккуратно вешает его среди других костюмов.

Мы вновь выходим к детям. Не успели мы войти в большую комнату, как дети тут же с радостными криками ринулись к Илье. Немного опешив, я отступил в сторону. Все, абсолютно все дети пытались обнять Илью, создав вокруг него плотный круг в метр диаметром. Когда Илья опустился на колено, он и вовсе утонул под детскими руками.

Арина Васильевна пытается успокоить детей. И с пятой попытки ей это удается.

-Они вас обожают,- с какой-то особенной гордостью говорит Арина Васильевна, пока дети суетливо рассаживаются по местам.

-А я их,- отвечает Илья и тут же обращается к детям,- Ну, как вы?

-Хорошо,- единым хором отвечают дети.

Я был поражен. Сколько любви – чистой и искренней исходило от этих маленьких ангелов. В сторону Ильи. Намного больше, чем даже в сторону львенка.

Илья выглядел счастливым не меньше детей.

-Слушаетесь воспитателей?

-Да,- хором.

-Кушаете кашу?

-Да,- хором.

Они провожали нас до самых ворот.

Гурьба радостных малышей так тепло машет нам вслед. До сих пор перед глазами….

Помните, как у Достоевского? Слеза ребенка[29].

Я уверен только в одном. Судьбы детей не должны зависеть от СМС сообщений.

Это был один из самых тяжелых дней в моей жизни. На тот момент. К восемнадцати годам. И сейчас, много лет спустя. Это был один из самых тяжелых дней в моей жизни.

12

Сообщество «Мечта». Создатель и глава – Рудольф. Базируются в подвале, где-то на окраине города. Количество участников – постоянно меняется. Как стать членом? Иметь мечту – раз. Хотеть ее реализовать – два. Быть готовым к ее реализации – три. Все легко и просто. Как кажется. Да он благодетель. За свои деньги исполняет мечты людей. Совсем незнакомых. Волшебник? Дед Мороз? Рудольф.

Мы снова держим путь на окраину города. В «Мечту». Тот же путь. Та же дорога.

В этот раз без очереди. В этот раз без магазина. И даже – без сардонического оглядывания Рудольфа по сторонам. Он серьезен. Настроен. Шагает быстро. Уверенно.

Иногда мне кажется, будто он ревнует меня, когда я провожу время с Ильей. Он считает себя моим учителем. Он об этом ни разу не говорил. Но я не сомневаюсь в этом его ощущении. Он видит в Илье те же функции. Относительно меня. Неприязнь к Илье видна невооруженным глазом. А если вооружить – то и вовсе не по себе станет. Неприязнь. Однозначно. Не сомневаюсь.

Два дня я провел в обществе Ильи. Рудольфа за это время я так и не увидел. И даже в бункере. Илья не знал, где он. И вообще, не любил говорить о нем. Чувствуется неприязнь к Рудольфу. Но это не точно. Сомневаюсь.

Мне было непонятно, почему два человека, которые недолюбливают друг друга, живут в одном помещении. Мне были непонятны их отношения. Общий бизнес. О котором Илья не хотел говорить даже больше, чем о Рудольфе. Рудольф ухмылялся, говоря об общем деле. Что такое их связывало, что заставляло жить вместе двух абсолютно разных людей? Разные идеи. Разные ценности. Разные мысли. Разные внешне. Абсолютно разные люди. Но что-то их держало вместе. Связывало. Что?

***

Наконец. За всю свою жизнь я ни разу не был в этой части города. Заброшенный завод. Выбитые окна. Бродячие собаки. Картинка как в кино. И атмосфера.

Периодически Рудольф оглядывается. Не как в городе. Никакого чванства. Да и не на кого. Опаска. Предосторожность. Проходим сквозь дыру в заборе из рабицы. Мимо сгоревших покрышек. Еще метров пятьсот.

Рудольф останавливается. Осматривается. Еще внимательнее, чем ранее.

Идем дальше. Большое кирпичное строение. Одноэтажное. Ржавая металлическая дверь.

Рудольф достает ключ. Открывает. Заходим внутрь. Откуда-то из-за шкафа он достает маску. Безликая белая маска. С прорезями для глаз и рта. Надевает на голову. Маска садится плотно. Закрывает все. В том числе и шею. Смотрю на него с сомнением. Неожиданно. Зачем эта маска?

Заметил мое волнение.

-Не бойся. Это для безопасности.

-А я?

Рудольф усмехнулся.

Представил себе его ухмылку. Увидел ее сквозь маску. Неприятная. Ухмылка. И маска тоже.

-Тебе не нужно,- говорит.

Почему не нужно? Не успеваю спросить. Или не решаюсь?

Выходим на улицу. Закрывает дверь.

Да, не решаюсь. Все больше недоумения. И страха. И сомнений. Перебираю в голове все возможные варианты развития событий. Объяснения, зачем ему маска. Почему она не нужна мне.

Идем обратной дорогой. В этот раз Рудольф выглядит спокойным. Лица его не видно, но он больше не оглядывается. Я плетусь за ним. Сомнения одолевают. Замедляют ход.

Он идет впереди и не видит меня.

Но чувствует.

-Не волнуйся. Сейчас ты увидишь «Мечту». Ты все поймешь.

Не решаюсь спросить.

Я ведь изменился. Стал смелее. Или?

С Ильей и сомнений не было бы. Рудольф другой. И с ним по-другому. Маска многое изменила, будто. Это уже не тот Рудольф. Так кажется.

Он это чувствует. Останавливается. Смотрит на меня сквозь две узкие прорези.

-Я покажу тебе, что такое человек. Что такое люди. Ты увидишь настоящее человеческое нутро. Никаких масок. Кроме моей.

-А мне?- наконец решаюсь. Вижу прежнего Рудольфа. У него можно спросить.

-Я организатор. Создатель «Мечты». Этой мой образ. Человека в маске. Когда я появляюсь в маске, значит, пришел главный. Понимаешь?

Киваю. Неуверенно. Логика есть. Но странно это все. Сомнения.

Проходим те же пятьсот метров. Покрышки. Дыра в заборе.

Идем молча. Идем долго. Люди оглядываются. Маска вызывает смущение. Но не у Рудольфа. Он абсолютно спокоен.

Идем долго. Километра три.

Пытаюсь в голове разложить все. Разобраться. Найти логику. Это заброшенное место. Строение. Ржавая дверь.

Я ведь стал мудрее. Или?

Совсем другие декорации. Мощеный тротуар. Магазины. Лавочки. Газон. И люди. Все чаще. Оглядываются.

Рудольф спокоен. Будто проникнут твердым сознанием собственной силы. В маске. Будто под защитой.

Несколько поворотов за угол. Красивое кирпичное здание. Не вижу окон. Новая дверь.

Три коротких стука. Пауза. Два коротких стука. Пауза. Три коротких стука.

Дверь отворяется. Заходим. Дверь закрывается.

Внутри темно. Где-то в стороне горит то ли свеча, то ли слабый источник искусственного света. Тусклый свет. Специфический запах. Что-то паленое.

Словно из-под земли в метре от нас появляется фигура. Мужская. Метра два ростом. Здоровый. Лицо плохо видно. В классическо костюме. Он чуть подгибает колени, опуская и при этом наклоняя голову. Выглядит странно. Некоторые черты лица различаемы. Но они столь непримечательны, что в памяти такие не остаются. В отличие от его телосложения и вычурного поведения. Если бы я увидел год спустя лицо этого человека где-нибудь в парикмахерском кресле, не узнал бы. Уверен. А если бы я увидел его мельком, со спины, двухметрового и делающего это причудливое приседание и не менее причудливый наклон головы, я бы узнал его в ту же секунду. Несомненно.

Рудольф что-то прошептал ему в ухо, находящееся на уровне губ Рудольфа, и тот сразу выпрямился.

-Они там,- сказал этот человек в классическом костюме.

Этот голос. Я выпал в осадок. И сейчас, много лет спустя, вспоминая этот голос, я с трудом сдерживаю себя, чтобы не растрескаться в смехе.

Тогда было не до смеха. Не было настроения. Да и обстановка совсем не располагала к подобным эмоциям.

Но я выпал в осадок. И лил. Внутри себя. Обомлел. Хотя сейчас бы, просто хохотал.

Представьте двухметрового громилу. В классическом костюме. Серьезного до предела. Даже грозного. Сосредоточенный. Загадочный. Важный. Представили? А теперь представьте, что он говорит голосом Спанч Боба. Или дятла Вуди[30]. Что-то подобное. Представили?

Но мне было не до улыбок, не то, что до смеха. Я только обомлел. На несколько секунд. Два слова. Но их хватило. Халл Дрого[31] и Спанч Боб. Терминатор и Вуди. Удивительно.

Когнитивный диссонанс[32].

Но как только Рудольф начал ход, я тут же забыл и об этом громиле, и о его голосе. Тогда было совсем не до него.

Из комнаты вниз вела замысловатая лестница. Ступеньки ее, теснимые белой стеной, извиваясь, спускались куда-то в подвал.

Еще одна дверь. Рудольф стучит. На этот раз только три коротких. Дверь открывается, и мы входим.

Мрачная комната. Люстра висит посередине. Большая. Это все, что зацепило мое внимание в первые секунды.

Затем я перевел взгляд на Рудольфа.

Он уверенным шагом направился к центру зала. Будто король к трону.

В центре зала два стула. Друг напротив друга. Вернее, один стул. Обычный. Черный. И напротив кресло. Выше стула. С мягкой обивкой. Цвета самана. С подлокотниками. Будто трон.

На стуле сидит человек. Мужчина. Среднего возраста. Немного настороженно смотрит в сторону Рудольфа.

-Приветствую,- говорит Рудольф. Садится в кресло. Кладет руки на подлокотники.

Мужчина кивает.

Оглядываюсь вокруг. Комната почти пустая. Несколько стульев. И что-то в углу. Приглядываюсь. Серая фарфоровая фигура совы с пробитой головой. Осколки лежат рядом.

-Вы ведь понимаете куда пришли?- спрашивает Рудольф.

-Понимаю,- неуверенно отвечает мужчина.

-Знаете о наших правилах?

-Гм-гм,- утвердительно отвечает мужчина.

-Хорошо.

Пауза. Напряжение в глазах мужчины.

Замечаю испарины на его лбу. Бегающий взгляд.

Лица Рудольфа из-за маски не видно. Но я представляю себе его отчетливо. Спокойное. Решительное. И холодное. Он думает.

-Мы уже знаем о вашей тайне.

Мужчина зычно сглатывает слюну. Кадык, стремительно подпрыгнув, возвращается на прежнее место.

-Вы так не волнуйтесь.

Лица Рудольфа не видно. Но я отчетливо вижу. Ухмылка. Презрение. Надменность.

-У вас есть мечта. У вас есть тайна. Это все, что нам нужно. И если вы будете правильно себя вести, ваша тайна не выйдет за пределы этих стен, а ваша мечта в скором времени исполнится.

Мужчина успокоился. Даже легкая улыбка на мгновение коснулась уголков его губ. Но только на мгновение.

-Поймите меня правильно,- продолжил Рудольф,- «Мечта» это серьезная организация. Сюда нельзя просто так попасть. Но намного, намного сложнее отсюда выйти. Вы понимаете о чем я?

Мужчина судорожно кивает и с выражением, скорее, принужденным улыбается.

И вновь пауза.

Оглядываюсь на входную дверь. Вокруг. Никого нет. Только мы втроем.

Большой зал. В центре друг напротив друга сидят Рудольф и мужчина в пепельно-сером костюме. Еще несколько неприметных черных стульев стоят вдоль одной из стен. Раз, два, три…. Двенадцать. И эта сова. Пугающая. Загадочная. Разбитая.

Пауза затягивается.

Рудольф сидит ровно. Ни толики движения. Лица его не видно. Но я отчетливо вижу. Нет оживления и на лице. Ни единый мускул не дрогнул. Я представляю. Я вижу.

Мужчина напротив. Глаза бегают. Как светлячки. Скулы дергаются. Кадык скачет. Губы подрагивают. Пальцы рук переплетены и сильно сжаты. Побелели.

Я напряжен. Меньше мужчины. Но.

Мне интересно. Заинтригован.

-Хорошо,- наконец, спокойный, холодный голос Рудольфа раздается сквозь прорезь на маске,- Мы вас принимаем.

Мужчина нервно улыбается. Зачем-то начинает дергано кивать головой.

-Мы беремся за исполнение вашей мечты,- тем же голосом говорит Рудольф. Спокойным. Равнодушным.

-Спасибо,- мужчина продолжает кивать.

-Ну, все,- резко отрезает Рудольф,- Хватит так волноваться. С таким волнением вы не сможете стать членом нашей организации. Откуда оно у вас? Когда вы сотнями обманываете людей, куда девается оно?

Я удивлен почти. Эмоция Рудольфа. Короткий гнев.

Мужчина сначала испугался. Затем улыбнулся. Затем начал смеяться. Но холодное лицо маски не могло меняться, как того, возможно, ожидал мужчина. Он хотел ответного смеха. Хотел веселого слова. «Это ведь шутка?». «Подколол хорошо». Именно эти мысли вертелись в его голове, судя по выражению лица.

Бесчувственное лицо маски до того, казалось бы, неизменное и одинаковое, будто приняло особенно холодный и грозный вид. Я это увидел. И мужчина, похоже, тоже.

Лица Рудольфа из-за маски не было видно. Но я его отчетливо видел. Злое. Грозное. Он объял своим настроением маску и передал через нее это настроение мужчине. Дошло и до меня.

Мужчина все понял. Лицо его сжалось. Стало каким-то маленьким и впалым. Неестественным.

-Это смешно?-  спросил Рудольф.

Мужчина не нашелся, что ответить.

-Почему вы волнуетесь? Мы обещаем исполнить вашу мечту, а вас трясет. Успокойтесь.

Рудольф поднялся с кресла. Мужчина вжался в стул.

-Поднимайтесь,- впервые за эту встречу голос Рудольфа прозвучал мягко. Дружелюбно будто. Будто. И только.

Мужчина встает.

-Повторяйте за мной.

Рудольф поднимает руки.

-Глубокий вдох.

Мужчина повторяет. Глубокий вдох.

-Опускаем руки. Выдох.

Мужчина повторяет. Выдох.

-Еще раз.

Еще раз.

Рудольф замахивается. Резкий и четкий удар по лицу мужчины. Ладонью. Несильно. Но смачно. Щелчок. Неожиданно.

Мужчина оторопел.

-Так надо,- говорит невозмутимо Рудольф,- Вы напряжены.

Мужчина смятен.

-Сейчас будет лучше.

Мужчина испуган.

-Садитесь.

Мужчина садится.

Рудольф тоже.

Пауза.

-На чем мы закончили?- спрашивает Рудольф. Как ни в чем не бывало.

Мужчина менжуется.

-О мечтах.

-Нет,- решительно рубит Рудольф,- Я спрашивал вас о том, волнуетесь ли вы, когда обманываете людей. Вы рассмеялись. Хотя это совсем не смешной вопрос. Видимо, волнение. Я показал вам упражнения для успокоения нервов. Сейчас вы успокоились. Так ведь?

Мужчина кивает.

Рудольф продолжает.

-И теперь вы можете, как следует ответить на мой вопрос.

Пауза.

Мужчина вопросительно смотрит на Рудольфа.

-Вы также волнуетесь, когда обманываете людей?

-Я не обманываю,- мямлит мужчина.

-Вспомните.

Мужчина вспоминает. Когда человек пытается что-то вспомнить и при этом смотрит вам в глаза, значит, врет.

Мужчина пытается что-то вспомнить и при этом смотрит Рудольфу в глаза.

-Я не обманываю,- повторяет мужчина.

Рудольф громко вдыхает воздух. Медленно выдыхает.

Лица Рудольфа не видно из-за маски. Но я его вижу. Горяченное. Нервное. Миндалевидное тело[33].

-Вы ведь знакомы с правилами нашей организации?

Мужчина кивает.

-А мне кажется, плохо,- подчеркнуто холодно говорит Рудольф,- Мне кажется, вы нам не подходите.

-Как?- вспыхивает мужчина.

Впервые я вижу на его лице ни уничижительные эмоции.

-Вот так. Вы не выполняете условий договора.

-Как? Каких?- мужчина осмелел. Оковы страха и сомнений спали. Терять уже почти нечего.

-Тех самых,- с издевательскими нотками в голосе отвечает Рудольф.

Лица Рудольфа не видно из-за маски. Но я его вижу. Довольное. Наглое.

-Я ведь пришел,- недоумевает мужчина,- Подписал договор. Выполнил все ваши указания.

Мужчина заводится. Щеки краснеют.

Встает со стула.

-В конце концов, я доверил вам свою тайну. Это недопустимо.

-Сядьте,- неожиданным жестким басом повелевает Рудольф.

Я вижу его лицо. Грозное.

Мужчина валится на стул. Потный лоб. Выпученные глаза. Тяжелое дыхание.

-Одно из главных правил нашей организации и всех его новых членов – быть честными. Те, кто нарушают это правило, с позором вылетают из организации.

Мужчина кивает.

-Спрашиваю в последний раз,- предупреждает Рудольф,- Когда ты обманывал людей, ты также волновался?

Мужчина сглатывает слюну. Кадык скачет.

-Нет,- говорит он.

-Что нет?

-Не волновался.

-Много человек ты обманул?

Мужчина кивает. Волнуется. Вытирает потные ладони об пепельно-серый пиджак.

До сих пор перед глазами – на каменном лице лишь зрачки, словно мотыльки, летали в ограниченном пространстве глаз, пытаясь вырваться на свободу.

Пауза.

Рудольф встает с кресла. Проходит к единственной в комнате двери. Два коротких стука. Дверь открывается. Он протягивает ладонь. В нее вкладывают папку. Он ступает обратно и, как мне показалось, нарочито неторопливо опускается в кресло. Пролистывает папку. Несколько минут.

-Итак. Ваша мечта – продвинуться по службе.

Мужчина кивает. Успокоился. Даже уголки губ на мгновение чуть дернулись вверх. Но тут же вновь серьезный вид. Важный. Сосредоточенный. Он ничего не забыл.

-Да.

-Сейчас вы работаете в администрации нашего города. В комитете. Хотите работать в департаменте.

Мужчина улыбается.

-Да. Именно так. Если можно.

-Конечно, можно. Для этого вы все сюда и приходите. Чтобы мы исполняли ваши мечты. А вы слушались нас и были максимально честны.

Мужчина подобострастно кивает головой.

-Конечно. Конечно. Впредь я буду честным. С вами.

-Хорошо. Ваша мечта нам известна. Мы ее исполним.

Мужчина заулыбался. Уголки губ дошли почти до ушей.

-Ваша тайна нам известна,- продолжил Рудольф,- Мы ее никому не расскажем. При одном условии.

Мужчина задергался на стуле. Кадык подпрыгнул.

-Вы должны нас слушать во всем,- сказал Рудольф. И тут же добавил, важно подняв указательный палец,- Честность.

Мужчина закивал, как игрушечная собачка, которая качает выдвижной головой.

-Задание вы узнаете позже. От моих помощников,- Рудольф встал с кресла.

Мужчина тут же вскочил со стула.

-Теперь, вы член «Мечты»,- сухо заключил Рудольф.

Мужчина гордо осмотрелся вокруг. Протянул руку Рудольфу. Но она так и осталась висеть в воздухе в одиночестве.

-Это не обязательно,- сказал Рудольф и скорым шагом направился к двери.

Мужчина с некоторым замешательством во взгляде торопливо убрал руку и последовал за Рудольфом.

Мой дед говорил – если хвост виляет собакой, значит, это неправильная собака.

В мире Рудольфа собака была правильной.

Два коротких стука. Мужчина вышел первым. Через несколько секунд вышли мы с Рудольфом. Пока он молчал.

Наверху громила с голосом Спанч Боба уведомил Рудольфа о том, что завтра будут сразу два претендента.

Рудольф коротко кивнул, и мы вышли на улицу.

Обратной дорогой. Мимо удивленных лиц. Мимо мощеных тротуаров. Мимо красивых домов. Пустырем. Мимо заброшенных заводов. Сквозь дыру в заборе. Мимо покрышек. Мимо собак. Их, похоже, стало еще больше. Еще несколько сотен метров. Ржавая дверь. Маска снята. Я не отвожу глаз от Рудольфа. Он поворачивается. Ухмылка.

-Это только начало.

13

Сообщество «Мечта». Создатель и глава – Рудольф. Базируются в подвале, где-то на окраине города. Количество участников – постоянно меняется. Как стать членом? Иметь мечту – раз. Хотеть ее реализовать – два. Быть готовым к ее реализации – три. Все легко и просто. Как кажется. Да он благодетель. За свои деньги исполняет мечты людей. Совсем незнакомых. Волшебник? Дед Мороз? Рудольф.

Нет. Не так.

Сообщество «Мечта» это организация, которая исполнит ваши желания за ваше служение. Служение организации. Вы отдаете свою тайну «Мечте» и титановой нитью связываете себя с организацией. За просто так здесь никто ничего не получает. Вы отдаете. Вы получаете. Только так.

Попасть в «Мечту» не так просто, как может показаться. В противном случае ряды ее были бы многочисленны. Кто бы отказался от того, чтобы его мечту реализовали? Самую заветную. Кругосветное путешествие. Феррари. Дом на берегу моря. Или редкий старинный антиквариат. Стать профессиональным футболистом. Записать музыкальный альбом. Научиться говорить на английском. Да много чего. Никто бы не отказался. Все были бы согласны. Из этих всех, большая часть, наверняка, откололась бы, узнав, что для осуществления сказки, нужно поделиться тайной с волшебниками. Некоторые скелеты в шкафу бесценны.

Каким образом можно узнать о «Мечте». Ты звонишь. Сначала звонок. И только так. По-другому в организации не работают. Вы общаетесь. Тебе задают вопросы. Ты делишься мечтой. Если по телефону тебе называют адрес, значит, первый шаг сделан успешно. Твоя мечта их устроила. Это главное.

Ты приходишь по названному адресу. Стучишь в дверь. Открывает громила Спанч Боб. Ты немного смущен. Хотя еще даже не слышал его голоса.

В этот раз комната светла и уютна.

Фикция.

Работа громилы сделана. Он отходит в сторону. Тебя встречает другой член организации. Приятный внешне. Обаятельный. Учтивый. Сама Доброта и Нежность.

Фикция.

-Добро пожаловать в «Мечту»,- говорит добряк, улыбаясь во все зубы. Белоснежные, конечно.

Вы сидите друг напротив друга. Разговариваете. Приятный свет. Приятный собеседник. Располагающий к себе. Внимательный. Понимающий. Аппелистый[34] – как сказал бы мой дед.

Фикция.

Улыбка. Поддакивания. Эмпатия.

Какая теплая беседа!

Фикция.

Ты не заметил, как уже выложил перед этим незнакомцем всю подноготную своего рода до седьмого колена. Он знает о тебе больше, чем твоя родная тетя из Томска. И даже больше, чем родная бабушка Зоя. А она, между прочим, живет через две улицы от вас, и частый гость в вашем доме.

Но ты еще не заметил, насколько болтлив твой язык.

И ты не видишь еще кое-что – диктофон. Он надежно спрятан. Он исправно работает. Это для манифеста. Манифест – это собрание ваших мыслей, тщательно отраженных на обычной бумаге. Тех мыслей, которые вы когда-то озвучили, и они заслужили обозначения на листах тетради, коих была целая папка на рабочем столе Рудольфа в бункере. Мысли, рожденные в разговоре с Рудольфом. В разговоре с добряком. В монологе. Вы никогда не узнаете о манифесте. Но манифест будет знать о вас все. И он будет говорить даже тогда, когда вы будете молчать. С языка на диктофон, с диктофона на бумагу. Манифест на вас готов. Рудольф особенно гордится этой идеей. Он называет манифест лучшим геном человека, лучшим информатором.

Манифест это изнанка человека – с особым апломбом говорит Рудольф.

Мечта. Ты делишься ей уже вживую. О том, как долго и сильно этого хочешь. Улыбка не сходит с твоего лица.

Какая уютная атмосфера. Какой милый собеседник.

Фикция.

Тайна. Ты встревожен.

-Это обязательно?- с надеждой спрашиваешь ты.

Улыбка добряка обескураживает.

-Обязательно,- говорит он. Молочная улыбка. Белизне его зубов могут позавидовать исследователи жука Cyphochilus[35].

И вновь он напоминает тебе о мечте. Узнает детали. Восторгается.

Колебания. Ты все же сомневаешься.

Но какая благостная атмосфера. Какой любезный собеседник. Какая чуткость. Учтивость.

Ты все-таки соглашаешься. Тайна так тайна.

Ты замечаешь в углу громилу Боба. Он тебя смущает. Чуть привстаешь со стула. Тянешься через стол к добряку. Тот тянется к тебе. Губы. Ухо. Тайна передана. Снова садитесь ровно. Будто бы рАвно.

Улыбка на лице добряка. Без белого снега и жуков в этот раз. Довольная. Кажется, хитроватая. Тайна его устроила. Второй шаг сделан успешно.

Рыбка заглотнула наживу.

Но пока лед тонкий. Еще недостаточно холодно. Еще не все замерзло.

Начинается строительство. Вокруг тайны. Медленно. Аккуратно. Профессионально. Добряк – хороший строитель. Он знает свое дело.

НЛП[36]. В том числе.

Со временем ты, совсем недавно пугающийся лишних ушей, которые могли узнать твою тайну, уже вербально фиксируешь секрет на камеру. Скрепя сердцем. Затем документально. Скрепя мозгами. Подпись. Мог бы ты об этом подумать, когда только звонил по номеру «Мечты»?

Твоя тайна принадлежит им. И ты тоже. Ты выполняешь их указы. Приказы. Заказы. Наказы. Ты – член «Мечты». И первое задание – оно же посвящение. Оно же унижение.

Единственное, что ты получишь – реализацию своей мечты. Если ты прошел два этапа успешно, значит, ты получаешь гарантию на свою мечту. Они ее исполнят.

Игра. Но больше, чем только свечи. Намного больше.

Повсюду фикция.

Самая известная фотография Лохнесского чудовища - фикция. Роберт Кеннет Уилсон признался. Подводная игрушечная лодка с приделанным к ней хвостом и шеей. А люди верят. До сих пор.

Но не каждая мечта устраивает «Мечту». Большинство мечтателей, озвучив свою мечту по телефону, слышат в ответ сухое «нет». Только «Мечта» решает, кто им подходит, а кто нет. Только Рудольф. Все остальное – неважно. Все остальные – неважны. Только Рудольф.

14

Последняя неделя моей жизни кардинально отличалась от той жизни, что продолжалась у меня в течение года после ухода мамы. Внешне. Только. Последняя неделя моей жизни кардинально отличалась от той жизни, что была у меня до ухода мамы. Внешне. Внутренне.

Все свое свободное время на этой неделе я проводил либо с Ильей, либо с Рудольфом. Десятки новых людей. Десятки новых мест. Десятки новых событий. Новые мысли. Чувства. Эмоции.

До того, как мамы не стало, в более-менее сознательном подростковом возрасте, когда ты начинаешь ощущать, обнаруживать себя в этом огромном мире по-новому, подавляющее количество времени я проводил с друзьями. Виртуальные игры. Музыка. Футбол. Улица. Социальные сети. Дома я в основном ел и спал. Мое отношение к жизни было простым – живи и радуйся. Гормоны играли. Поздние посиделки. Строгий отец. Ремень. Сострадающая мама. Уроки. Не хочу. Надо. Ради мамы. Мне это не нужно.

После того как мамы не стало, не стало и меня. Ощущение небытия. Именно это ощущение плотно осело в моей душе и в моем рассудке. В первое время. Но затем этот духовный фосфин[37] и ментальный фосфен[38] вытравились из моего естества. И мне стало больно. Или мне только осталась боль. Или во мне только осталась боль. Невыносимая. Действие естественного наркоза закончилось. Я снова начал чувствовать жизнь. Мое отношение к жизни на тот момент - сложно легкое - я хочу забыться. И у меня это получалось. Я плохо помню этот год. Я его будто не прожил. Или забыл. Некоторые дни, и даже целые недели я помню. Но по большому счету год прошел призрачно. Год прошел прозрачно.

Мое отношение к жизни на тот момент? Я не знал. Я не понимал. В эту «новую» неделю не было и дня, чтобы грызущая боль не пронзала мое сознание. Осознание больше знания. Осознание того, что мамы нет, сдавливало мне грудь. Теснило меня. У Владимира Романовича. В очереди. У Эльзы. В магазине. В интернате. В строении с ржавой дверью. На улице. В бункере. Дома. Везде. Не было и дня. И быть не могло. Я не забывал. Конечно, нет.

Моя жизнь в эту неделю изменилась внешне. Она изменилась внутренне. Если сравнивать себя с самим собой до ухода мамы. Однозначно. Если сравнивать себя с самим собой последнего года. Не так однозначно. В этот год костер имени меня самого горел угнетающе ярко. Боль. Разрывающая. Терзающая. Мучительная. В моменты, когда я выходил из забытья, я был поглощен только этой болью. Она сжигала. Огонь поглощал. Я не мог больше ни о чем думать.

И я не мог ответить на один вопрос. Зачем? Смысл? Экзистенциализм. Вечное.

И эти мысли. Эти мысли. Эти мысли.

В эту неделю что-то изменилось. Не сильно. Но изменилось. Я чувствую. Также как чувствую боль. Я тот же горящий костер. Но теперь не вздымающийся до небес. Боль осталась. Она гаргантюанских[39] размеров. Но теперь я вижу две дороги. Раньше не было ни одной. Я стоял у скалы. Уже. Без дороги, ведущей к ней. Я спрашивал. Я не понимал. Я был глуп. Я не умел думать.

Но вопросы никуда не делись. Боль осталась. И я не хотел от нее избавиться. Я хотел только получить ответы. Боль – она будет всегда. Она вечная. Ушла мама. Пришла она. И только, когда мама придет, она уйдет. Когда я ее увижу. Когда обниму. Но я знал, что не сейчас. Я понимал. Или сейчас?

Что? О чем я?

Вопросы терзают.

Ответы. Их нет.

Глупые вопросы – глупые ответы. Сорок два[40]. Почему не сорок один или не сорок три? Потому что сорок два.

Один вопрос – тысяча ответов. И каждый правильный. И каждый неправильный. Все зависит от вас.

Илья. Рудольф. Крыша. Бункер. Люди. Такие разные. Кто настоящий? Этот мир.

Сегодня я остался дома. И думал. Искал ответы. Не надумал. Не нашел.

Отца не был дома целый день. Давно его не видел. Когда я ухожу – он еще спит. Когда прихожу – он уже спит. А раньше было наоборот. Он приходи и уходил. А я спал. Нужно обязательно справиться о его здоровье. Этот врач. Который не психиатр. Может, мне с ним поговорить? Об отце. А раньше было наоборот. С врачами говорил отец. Обо мне.

Подать кружку воды в старости. Как это страшно звучит. Родители стареют. Как это больно звучит. Владимир Романович один. Некому подать стакан. Только Илья. Как это ужасно.

Глаза слипаются. Вижу маму. Свет. Она зовет. Или?

15

Я безмерно уважаю Илью. Поднимите глаза – вы не увидите горизонта моего уважения.

За всех. За Владимира Романовича. За Эльзу. За детей особенно. Он герой в моих глазах.

Я бесконечно уважаю Илью. Поднимите глаза.

За все. За отзывчивость. За доброе сердце. За самоотверженность. Он был надеждой.

Ответы на вопросы.

Следующие несколько дней я провел с Ильей.

Десятки мешков комбикорма. Приют для бездомных животных. Директор говорит, что, если бы не Илья, эти животные не выжили. Денег нет. Приют на грани. Если бы не Илья.

Младшие братья нуждаются в милосердии. Не убивайте их. Пожалуйста.

Безмерное уважение.

Дом престарелых людей. Во дворе небольшая мастерская. Двадцать пять из тридцати пожилых постояльцев дома в предвкушении очередного занятия по лепке из глины. Один из работников говорит, что среда – любимый день большинства пожилых людей. Именно в этот день приезжает Илья. Именно в этот день проходит занятие по лепке. Начинается обучение. Особая атмосфера. Шутки. Истории из жизни. Просто беседа обо всем. Смех. Улыбки. Жизнь снова бурлит. Просто беседа. Просто. Беседа.

Занятия по лепке – это идея Ильи. Мастерскую построили на его средства. Лепке он научился только для того чтобы затем обучить ей бабушек и дедушек дома престарелых людей.

Наши отцы и матери нуждаются в нас. Не бросайте их. Пожалуйста.

Бесконечное уважение.

Мешки с мукой. Яйца. Сгущенка. Пекарня. Сегодня день Ильи. Так в шутку говорят работники пекарни. Илья договорился с директором – он выкупил сегодняшний день пекарни. Также он выкупил сегодняшний день небольшой закусочной, расположенной в том же здании, что и пекарня. Сумму знают только Ильи и директор. Ходят слухи, что она равна недельной выручке пекарни и закусочной вместе взятой. Но это не важно. Это далеко не главное.

Сегодня десятки бездомных людей придут в пекарню. Вот что важно. Сегодня они будут сыты. Вот что главное.

Такая акция проводится раз в неделю. Пока. Илья уверен.

Илья знает каждого из обездоленных людей по имени. И они знают его. Каждый знает. Они рады ему. И он рад им.

У Ильи большие планы насчет бездомных. Конечная цель – социализация. У каждого из них будет дом. У каждого из них будет еда. Каждый из них будет зарабатывать. Каждый, кто этого захочет. Выбор будет за ними. Помощь будет за Ильей.

В его планах на ближайшее будущее – мобильная душевая.  По примеру Джейка Остина[41]. Грузовик с душевыми кабинами и раковинами. Внутри грузовика бесплатные принадлежности для личной гигиены.

Бездомные люди нуждаются в помощи. Помогите им. Пожалуйста.

Безграничное уважение. Поднимите глаза.

Еще один шаг.

Глаза Ильи горят. Он вдохновлен. Десятки примеров перед его глазами. Он постоянно рассказывает мне. Фонд «Вера и надежда». Проект «My 360 Project». Чулпан Хаматова. Райан Гриффин. Родни Смит — младший. «Подсолнух». Он гордится этими людьми.

А я горжусь знакомством с Ильей. Этот человек, несомненно, понравился бы моей маме. Именно таким она хотела видеть меня. Помогающим другим. Сострадательным. Отзывчивым. Я думаю о маме. И впервые дыхание мое не сбивается. Я вспоминаю ее. И впервые в груди не давит. Мне больно. Но мне приятно быть с Ильей. В эти моменты. Приятно, потому что было бы приятно моей маме. Видеть меня таким. Я уверен. Это успокаивает. И я чувствую, что поступаю правильно. Она бы гордилась мной. Больно. Но. На душе немного спокойнее. Спокойнее, чем было раньше. За исключением, разве что момента нашего прощания с Эльзой совсем недавно, и последующего молчаливого хода до дома. Мне тогда было хорошо. И сейчас.

16

Рита. Двадцать лет. Милая улыбка. Нейронная неуклюжесть.

Волосы графитового серого цвета с редкими бледно-зелеными полосками.

-Либо ты это делаешь, либо нам придется сдать тебя в полицию,- Рудольф выглядел грозно. Не могло быть и толики сомнения в том, что он исполнит свою угрозу.

Рита поморщилась. Дрожащими пальцами потянулась к куриному помету. Указательный и большой. Сморщенный нос. Поджатые губы. Закрытые глаза. Мгновение. Зажмуренные глаза.

-Это ведь неправильно,- неуверенно проговорила она.

-Ради миллиона подписчиков.

Рита задумалась. Секунда – лицо ее исказилось в широкой улыбке, и она энергично закивала.

Она это сделала.

Пережевывает.

Рудольф сосредоточено наблюдает.

Она глотает. С неподдельным отвращением. Но все же делает это.

-Отлично,- Рудольф доволен.

Он переводит взгляд на меня.

Мне противно. Все. Начиная от Риты и заканчивая тем, что она только что сделала. Ради своей мечты.

Рита - девочка из богатой семьи. «Золотая молодежь» нашего города. У нее есть все, о чем она когда-то мечтала. Почти все. У нее нет золотой кнопки ютуба. У нее нет миллиона подписчиков на канале. Самая заветная мечта в ее жизни – это золотая кнопка. Самая-самая.

Не сокровенная. Почти сакраментальная.

С этой мечтой милая девочка Рита позвонила в «Мечту». Ей назначили встречу.

Громила Боб открывает дверь. Добряк-психолог разговаривает с ней.

Ее тайна это кража. Из магазина она украла одежду. На круглую сумму. На спор с друзьями. Она выиграла этот спор. Дело до сих пор не закрыто. Тайна у «Мечты».

Съесть куриный помет это посвящение. Для «Мечты» важно, чтобы их член сделал этот шаг. Выполнил их задание. Поводок. Если новобранец выполняет поручение, значит, он на привязи. Теперь он полноценный член организации. Солдат. Раб. Все что угодно.

Канал Риты на ютубе был, как она, сочно жуя и при этом, причмокивая жвачку, говорила - «о всякой всячине». У «всякой всячины» на момент ее звонка в «Мечту» было двести два подписчика. Из них половина это родные, друзья и знакомые Риты.

Рита была уверенной в себе девочкой. Никаких авторитетов. Мы были с ней одного поколения. Z.

Ее поведение, манеры, ужимки – все это было мне знакомо. Не потому, что я был таким. Потому, что почти всю свою жизнь я провел с такими.

Рита была открытой миру. Веселая. Много говорила. Рудольфу она не нравилась. Но он говорил, что она идеальный пример. Пример чего? Много чего. К примеру, того, что в современном мире талант заменяет реклама. Это перспектива. Что в современном мире влияние денег тотально. Это данность.

Рита бредила социальными сетями. И музыкой. Рэп. Хип-хоп. Была зарегистрирована во всех известных и многих неизвестных социальных сетях. Модная одежда. Прическа. Не любила, когда ее заставляли учиться. Она сама хотела выбирать, чему ей нужно обучаться. И не только это.

Центениал[42]. Четырехглавый. В одной руке скипетр искусственной свободы, в другой – держава фальшивых убеждений.

Стабильные гедонисты[43]. Ситуативные гуманисты[44].

Впрочем, она не была глупой девочкой. Хотя так могло показаться. И не зря. Но. Она разбиралась в компьютерных технологиях. Говорила свободно на английском. Знала до двухсот текстов песен наизусть. Никогда не слышала о Блоке. Но слышала об «улице, фонаре и аптеке». Она не знала государственного устройства своей страны. Но знала, что в стране непорядок и пора что-то менять. Искренне желала, чтобы у учителей и врачей увеличились зарплаты. Они этого заслуживают. Она была патриоткой. Но мечтала жить «где-нибудь во Франции или Америке». Хотя готова была остаться в стране, если бы «тут было так, как там».

Больше всего ценила свободу. Она была такой же, как многие из моих ровесников. Моих одноклассников. Они не хотели взваливать на себя обязанности бурлаков и тянуть. Они хотели серфить. На тех волнах, на которых пожелают сами. Прошлое их не волновало. Только настоящее и будущее. Они хотели, чтобы их знали. Чтобы о них говорили. Чтобы ими восхищались. Чтобы их качали волны. И чтобы их качали на руках.

Если есть цель, то неважны свечи. Если есть игра, неважны шаги. Ты должен достичь. Все остальное второстепенно.

Свобода это все – говорила Рита.

Свобода это выбор. И ничего более. Все остальное это восприятие. Так говорил Рудольф.

Рита, судя по выражению ее лица, не понимала о чем он. Но для нее это и неважно. Главное – внимание. К ней и к ее мыслям.

Свобода зависит от уровня интеллекта. Еще выше – от мудрости. Свобода это не все. Свобода это выбор. И ничего более.

-Молодец,- Рудольф подал Рите бутылку с водой.

Продолжая сплевывать, она улыбалась.

-Вы, правда, сделаете мне миллион подписчиков?

-Конечно,- Рудольф отвечал ей, но смотрел на меня.

Через неделю на канал Риты подписался миллионный подписчик.

Она плакала. Скача перед Рудольфом. Рудольф смотрел на меня.

Через месяц ей пришла золотая кнопка.

Она рыдала. Вися на шее у Рудольфа. Рудольф смотрел на меня.

Мечта Риты сбылась. Она качалась на волнах. Ее качали на руках. Это было все, что ей нужно. Миллион подписчиков. Золотая кнопка. Что? Как? Неважно. Игра всегда стоит свеч. Не думай. Только играй. Просто играй.

17

Наш город мало чем отличается от других провинций.

До двух столиц далеко. Вернее, недостижимо.

Разбитые дороги. Подкошенные дома. Закрывающиеся предприятия. Уезжающая молодежь.

Вместо завода холодильников новый гипермаркет продуктов. Вместо пельменного цеха пивной ларек. Вместо образовательного центра игровой салон.

Зато в городе есть Макдоналдс. Показатель. У нас. А там, на родине сети – почти презираемая забегаловка. Если в твоем городе есть Макдоналдс – значит, город стоящий. У нас.

В городе действует градообразующее предприятие. Завод.

Именно что действует. Активно. Зачастую заменяя собой городскую администрацию во главе с мэром.

Владелец завода Рим Плутов, как считают в народе, теневой глава города.

Рудольф в этом не сомневается.

Серый кардинал[45].

Отец Жозеф[46].

Завод. Гигантский. На участке в тысячу футбольных полей. Основной род деятельности – металлургия. Тридцать пять тысяч рабочих. Одна десятая города работала на этом заводе. Благосостояние трети населения зависело от этого завода.

Рим Плутов. Самый известный человек в городе. Один из самых богатых людей страны. Помимо завода владеет местными СМИ (газета «Сова», местный телеканал «Око», радио «Новый порядок»), банком «Плутов» (с лозунгом «Оплот надежности и справедливости»), самой большой гостиницей в городе. Много чем еще, но не в этом суть.

Член партии «Общая страна». Входит в городской совет депутатов. Устойчивые слухи твердят, что окончательное решение по важнейшим делам города принимает Плутов.

Генрих Иоганн Фридрих Остерман (в народе Андрей Иванович)[47].

Рудольф в этом не сомневается.

Бывший сотрудник спец. служб. Жесткий. Кремень.

В прошлом году был сто тринадцатым в мировом рейтинге «Форбс». В этом – уже пятьдесят второй.

Год назад в городе было около десяти тысяч зарегистрированных индивидуальных предпринимателей и работающих предприятий. В этом – меньше семи тысяч.

Вся эта информация представлена мне Рудольфом. Когда он говорит о Плутове, лицо его задумчиво, и как мне кажется и что удивительно, еще и тревожно.

До энергичных повествований-открытий Рудольфа об изнанке города, единственное, что я знал о нем – так это то, что по площади наш город один из самых больших в стране. Этим у нас любили гордиться.

Про Плутова я слышал и до Рудольфа. Но также мало. Слышал про его влиятельность. Об этом у нас любили говорить.

Меня все это интересовало мало. Как и наш город. Я собирался уезжать. Поступать в одну из двух столиц.

Сейчас, когда я научился думать, мне было интересно.

Когда Рудольф говорил о Плутове, глаза его загорались.

Новые члены «Мечты». Разговоры с маской на лице в подвале. Исполнение задания. Лица Рудольфа не видно из-за маски. Но я его вижу. В нем нет огня.

Когда Рудольф говорит о Плутове, огонь в глазах вспыхивает мгновенно.

Раньше я видел в городе магазины. Видел спортивные площадки. Видел парки.

Сегодня я обращаю внимания на бабушек, торгующих вязаными носками и редиской из собственного сада. Обращаю внимание на заброшенные здания и надписи «сдам в аренду», которых становится все больше. Обращаю внимание на надписи на стенах, которые в открытую рекламируют наркоту.

Я вглядываюсь в лица людей. Как это делал Рудольф. Как это делает Рудольф. И я начинаю его понимать.

Принцип трех «П». Три «П». Но пока только в ощущении. Пока только морально.

***

Я торопливо перебирал ногами, дабы поспеть за Рудольфом. Он говорил о людях. Он критиковал людей. Он громил людей.

Ларек. Узкое окошко. Красное лицо продавщицы в ожидании.

-Вам нравится ваша работа?- в лоб задает вопрос Рудольф.

Одутловатое лицо продавщицы становится еще бОльшим.

-Чего?

-Когда вы были маленькой, кем вы мечтали стать?

Продавщица растерялась. Не понимая, как реагировать, она уставилась на Рудольфа пуговичными глазами, в которых, казалось, уместилась вся растерянность ее потенциала.

-Брать что-нибудь будете?- наконец промолвила она.

Рудольф достал из кармана сторублевую купюру.

-Отдам ее вам за ответ на вопрос.

Продавщица оживилась.

-Когда вы были маленькой, кем вы мечтали стать?- повторил свой вопрос Рудольф.

Продавщица задумалась.

-Балериной,- сказала она уверенно и как-то странно улыбнулась. То ли смущенно, то ли хитро.

Рудольф достал вторую купюру номиналом в сто рублей.

-Еще один вопрос?

Продавщица радостно закивала головой.

-Вы довольны своей работой?

Продавщица собиралась было быстро ответить – с тем же воодушевленным выражением лица, что раньше, но Рудольф остановил ее жестом указательного пальца.

-Не отвечайте сразу. Подумайте. Вспомните свои мечты, и то, что с вами стало на сегодняшний день.

Продавщица задумалась. На лбу проявились морщины. Глаза напряженно застыли в воздухе. Продавщица загрустила.

Рудольф улыбнулся, словно, наконец, поймал момент.

-Вы довольны своей работой?

-Нет,- сердито ответила она.

Рудольф достал еще сто рублей одной купюрой.

-Вы довольны своей жизнью?

Продавщица поникла на мгновение. Тут же озлобилась.

-Нет, не довольна,- прошипела она в окошко.

Рудольф ухмыльнулся. Положил три купюры на блюдце в окошке.

-Забирайте свои дурные деньги,- уже сквозь слезы прокричала продавщица.

Купюры вылетели в окошко ларька и беззвучно опустились на асфальт. Там и остались лежать.

***

Мы садимся на лавку.

-Смотри,- говорит Рудольф.

И я смотрю.

Всматриваюсь в прохожих. Угрюмые. Озабоченные. Серьезные.

Наконец, первая улыбка. Парень с девушкой.

Любовь – негромко произнес я.

Ухмылка – негромко произнесло лицо Рудольфа. Любовь к себе, только если – добавило оно. А я слышал. Его лицо. Даже не считывал, а именно, что слышал. Оно говорило голосом Рудольфа.

Мое лицо в ответ изобразило вопрос.

Воздух под гнетом звуков, исходящих от Рудольфа, завибрировал.

Они любят «свое» в других, но никак не этих самих других. Как только «свое» в других умрет или исчерпается, они перестанут любить.

Часть моего лица все еще искривлена в недоумении.

-Не об этом сейчас,- строго говорит Рудольфа,- Смотри на людей. На их лица.

Лица наших людей. Это всегда волнует. Не только нас. Почему мы столь серьезные? Столь озабоченные. Столь угрюмые.

Люди минуют нас, не обращая на нас почти никакого внимания. А мы обращаем. Я обращаю.

Женщина средних лет с двумя пакетами, изрядно сгорбившими ее. Сдвинутые вместе брови. Напряжена.

Начинаю додумывать. Торопится…. Домой. Дома ждут голодные муж и дети…. Два мальчика и девочка. Старшему сыну не больше пяти. Младшая - еще в яслях…. Плачут…. Все трое…. Муж после работы. Уставший. Раздражен. Женщина это понимает. Оттого угрюмая…. Приходит домой…. Муж срывается. Кричит. Дети плачут еще сильнее. Женщина срывается в ответ. Ссора.

Настройки Рудольфа.

Я отчетливо представляю эту картину в своей голове. Небольшая комната. Муж в трусах и белой изношенной майке. Дети в слезах и соплях. Душно. Напряженно. Они счастливы? Нет.

Оттого и она идет с этими двумя пакетами такая несчастная. Поэтому у нее такое лицо.

Мое воображение было ограниченным. Одним днем. Одним моментом. Одной эмоцией. Тогда мне этого было достаточно.

Мужчина проходит мимо нашей лавки. В возрасте. Шатается. Чуть было не упал прямо на нас. Удержался. Прошел мимо.

Начинаю додумывать. Рубашка в клетку. Джинсы. Туфли. Все выглядит новым…. Пил один…? Непонятно…. Неважно. Главное, что пил. До такого состояния. Будет ли человек счастливый допиваться до подобного состояния? Нет. И по лицу было видно. Пьяный. Но расстроенный. Если уж пьяным расстроенный, значит, несчастен.

Настройки Рудольфа.

Отчетливо представляю эту картину в своей голове. С трудом поднимается на второй этаж. Нащупывает в кармане ключ. С трудом находит замок. Открывает дверь. Пустая квартира. Тупая боль, в области груди, усиливается. Густеет. Одиночество. Что может быть тяжелее? Мало что. Закрывает дверь. Но не на замок. Ему плевать. И дверь-то закрыл на автомате. Проходит в зал. Валится ничком на диван. И следующий день повторяет предыдущий. Он один. Угнетение. Уныние. Он глубоко несчастен.

Оттого даже пьяным он выглядит расстроенным. Поэтому у него такое лицо.

Мужчина с женщиной. Под сорок обоим. Заприметил их еще метров за двадцать до нашей лавки. Проводил их глазами еще метров тридцать после того, как прошли мимо. За все это время они ни разу не посмотрели друг на друга.

Начинаю додумывать. Интуиция. Навыков Шерлока нет. Муж и жена. Думаю так…. Вместе уже давно…. Лет десять-пятнадцать. Чувства друг к другу охладели. Они не любят друг друга. Как раньше…. Любят друг друга как родственники любят друг друга. Не как муж с женой…. Любовь мужа и жены друг к другу особенная. Ее не спутаешь с другими видами любви. А эти привыкли друг к другу…. Они несчастны.

Настройки Рудольфа.

Отчетливо представляю эту картину в своей голове. Шаблонные фразы. Только то, что нужно по ситуации. Ни одного лишнего слова. Для них лишнего. Никакой романтики. Входят в квартиру. Молча раздеваются.

-Обед в духовке. Разогреешь,- говорит она.

Он молчит. Он слышал.

Она садится в кресло. Пульт. Телевизор. Ежедневная вечерняя передача.

Он ужинает. Затем идет в комнату. Включает компьютер. Пришло время игр. Танки.

Проходит два часа.

Она выключает телевизор. Она идет спать.

Чуть позже он выключает компьютер. Он идет спать.

«Обед в духовке. Разогреешь». Все. Больше ни слова. Ни звука. Ни жеста. И даже пожелания спокойной ночи. Хотя, когда он лег, она еще не спала.

Его и ее мысли в отношении друг друга словно законсервированные, неживые. «Наверное, так»- вытаскивал он одну мысль из своего «морозильника». «Возможно, ты прав» - клала она перед ним свой «полуфабрикат».

Она вопрошающе смотрит. Он отвечающе глядит.

Пресная речь. Притворная улыбка.

Это счастливая семья? Нет.

Поэтому у них такие лица.

Десятки лиц. Сотни. Проходят мимо. Грузных. Томных. Задумчивых.

Люди насупленные. Зажатые. Пуговицы, сжимающие плоть шеи. Но все равно застегнуты.

И я задумываюсь. Почему мы такие? Почему русский человек закрыт так плотно? Почему мы будто обороняемся?

Мимо проходит молодежь. Определяю возраст. На глаз. Свой. На вид. Их. Двенадцать лет. Пятнадцать. Мои ровесники. Чуть старше. Поколение Z. Поколение Y. Замечаю, что они другие. Не вижу многослойности. Нет угрюмости. Не вижу закрытых дверей. Не вижу пуговиц. Почему?

Может, потому что мы выросли на американских фильмах. Незамысловатых. Но добрых. Без глубокой мысли. Но с простыми и ясными акцентами. Где добро. Где зло. И если ты добро, и если ты хочешь добра – улыбайся. Будь открытым миру. Людям. Проблемы решаются. Зло побеждается.

Может, потому что мы не видели боли. Мы не страдали. Не видели войны. Не видели застоя. Не видели очередей. Не видели дефолта. Не видели дефицита.

Мы будто бы другие. Кровь одна. Но мысль другая. Менталитет. Мы стали частью общего. Мы есть глобализация.

Ты – то, что ты смотришь. Сегодня. Большинство. Раньше ты был тем, что ты читаешь. Сегодня их меньше.

Любимые фильмы моих друзей и одноклассников. «Терминатор». «1+1». «Интерстеллар». «В погоне за счастьем». «Крестный отец». Америка с небольшими европейскими вкраплениями. Музыка тоже оттуда. И только в последнее время внимание молодежи привлекает российская музыка. Рэп. Наша музыка? Российская? Это наша культура? Наш язык. Но культура?

Десятки лиц. Сотни. Я вглядывался. Одно и то же. Попадались редкие исключения. И я находил им объяснения.

Улыбается? Наверное, сегодня день рождения.

Смеется? Наверное, сегодня выдали зарплату.

Шутит? Наверное, сегодня выходной на работе.

Но их было мало. И объяснений было мало. А угрюмых и озабоченных лиц было много.

Они проходили мимо меня. И мне казалось, я чувствовал их боль. Частица ее оседала в моем сознании. Публичное одиночество. Главная проблема нашего общества?

Мне было не по себе.

Я взглянул на Рудольфа. Лицо его было привычным. Презрение. Надменность. Раздражение.

И в этот раз я его понимал.

Почему мы такие? Я думал. Но ответа не находил. Ответа, который устроил бы меня.

Я представляю Нью-Йорк. Вашингтон. Сакраменто.

Сакраменто. Я ухмыльнулся. Я сходу, без запинки могу назвать до трех десятков американских городов. А среднестатистический американец сможет назвать хотя бы три российских города? Москва и Санкт-Петербург. Это понятно. А еще? Хотя бы один. Наверняка – нет.

Я представляю эти американские города. Людей. То как они улыбаются друг другу. Незнакомцы. Мимо проходящие. На улице. В метро. В магазине.

Мне стало завидно. По белому. Так неудержимо захотелось, чтобы и у нас улыбались. Просто улыбались друг другу. Просто так улыбались друг другу.

Я озвучил эту мысль.

Рудольф привычно ухмыльнулся. Ему и не нужны были разъяснения. Не нужны были контексты. Он понимал меня с полуслова. С полу-мысли.

Несколько секунд – и он поднялся с лавки.

-Смотри.

Рудольф начал улыбаться. Не каждому подряд. Не как сумасшедший. Не дикой улыбкой. Вполне мило. Я даже не думал, что он умеет так приятно улыбаться.

Он улыбнулся пару десятков раз. В ответ ему улыбнулись двое. Один из центениалов-зетов. И бабушка. Которая сначала замешкалась, увидев беспричинно улыбающегося перед собой человека. Затем улыбнулась. И тут же скоро вернула прежнее выражение лица. Серьезное. И будто даже чуть смущенное. Тем, что она улыбнулась - непонятно зачем, непонятно кому.

Рудольф довольно свалился на скамейку.

-Почему у нас не как в Америке?- наивно спросил я.

Рудольф нахмурился. Вопрос вызвал у него сильное раздражение.

-Причем тут Америка?- взгляд его унесся куда-то вдаль. Недолгое молчание,- Люди везде одинаковые по сути своей. Разные только по проявлению. Понимаешь?

Я не понимал.

-Здесь не улыбаются,- продолжил он, хмуро рассматривая прохожих,- Там улыбаются искусственно. Суть одна. Понимаешь?

Чуть больше.

Рудольф выпрямился. Пристально посмотрел на меня.

-Искренности в людях нет. Ты должен это понимать. Должен. Этот мир загнивает. Он не достоин жизни. Понимаешь? Жить в этом мире – это только мучить себя. Ты понимаешь? Мир постправды. Мир ширпотреба. Ты должен это понять. Ты сам должен. Понимаешь?

Нет.

Рудольф выглядел напряженным и вместе с тем сосредоточенным. Я чувствовал как ему важно то, что он говорит. Даже больше, чем то о чем он говорит. Хм.

-Люди. Они не достойны. Понимаешь? Все это игра. Маски. Там играют в счастье. Здесь несчастливы. А суть одна. Понимаешь?

Ничего не понимаю.

И он это замечает. Его выводит из себя мое непонимание. Он кипит. Он думает. Осматривается вокруг. Словно пытается взять себя в руки. Успокоиться.

Он смотрит на меня разочарованно. Его губы неподвижны, но говорит его взгляд. И взгляд этот огорченно будто процеживает – «и это все на что ты способен?».

-Ты знаешь, сколько денег все эти страны мира тратят на оружие? На ракеты и прочее.

-Нет.

-Триллион долларов. А знаешь, сколько денег нужно, чтобы обеспечить водой все население Африки?

Качаю головой.

-Пятнадцать миллиардов,- голос Рудольфа звучит громко. Твердо. Монументально. Некоторые из прохожих оглядываются.

Рудольф сосредоточенно смотрит на меня.

-Теперь понимаешь?

Теперь понимаю.

Киваю головой.

Рудольф продолжает.

-И в этом мире мы живем. Если бы люди того хотели, на Земле не осталось бы голодающих. Если бы люди того хотели на Земле не осталось бы бездомных. Если бы люди того хотели, на Земле почти не осталось бы больных. Большинство неизлечимых болезней излечимы. Посмотри на этих богачей – королей и владельцев заводов и пароходов. Они живут по сто лет. Пересаживают себе все, что только можно. Они хозяева этого мира. Они одни. И для них все. Весь этот мир.

Медь. Бронза. Железо. Графен[48].

Вместе. Вдвоем. Один. Без меня.

Они вырубают культуру быстрее, чем Алтай. Они продали их.

Они засоряют людей быстрее, чем Байкал. Они предали их.

Я смотрю на лица прохожих. Все те же.

Рудольф доносит, что шулеры не будут играть в игру, где заведомо проиграют. А толпа играет и даже не понимает этого. Как и того, с кем играет.

-Мы овцы. Они даже не пастухи. Они выше. Они хозяева. Понимаешь? Если не нравятся овцы, то пусть будут пчелы,- он нервно скалится,- Пчелы это они, простые люди. А пасечники – это «плутовы». Пчелы и не знают, что собирают мед для пасечника, так как он не входит в зону их понимания. Пчелам кажется, что они просто собирают мед. Правду всю знает только пасечник. Понимаешь?

Не совсем.

Он зажжен. Не как лампада. Он зажжен как Слиннингсбалет[49].

Он говорит с тем же жаром, с каким жаждущий пьет прохладную воду.

-Биотопливо. Удобрение. Прислуга. Нас отвлекают. Нас кормят отходами. А мы причмокиваем. Радуемся. Как сытно. Спасибо,- он хмурится,- Это мир хозяев, уборщиков и тряпок. Понимаешь?

Не знаю.

-Для них создали фальшивую свободу, где они могут выбирать между «плохим вариантом А» и «плохим вариантом Б».

Молчание. Выдох. Но горение продолжается.

Рудольф кипит. Теперь котел.

-Ты должен это понимать. Иначе нет никакого смысла,- особенно раздраженно проговорил он.

Я ничего не понимал. И запутался еще больше. Причем здесь я?

-Историю пишут победители[50],- бросил он куда-то в сторону.

-Наше искренне угрюмое лицо или их маска доброжелательности?- спрашивает он.

-Искренняя доброжелательность,- отвечаю.

Он снисходительно качает головой. Как отец в отношении несмышленого сына.

Он заводится. Быстро. Как Ламборджини. Шумно. Как старый ЗИЛ.

-Почему здесь не так, как там?

Он качает головой.

-Не нужно нам как там.

Он говорит о климате. Он как беспокойное море, волны которого периодично с могучей энергией и силой бьются о скалы. Вот он набирает, накатывает и бьет. Я слышу этот звук удара у себя в голове. Как тяжело его передать. Это непостигаемое, глубинное, объемное «Пуфф». Это не обида. Это не горечь. Сейчас это только факт. Этот удар. Это «Пуфф».

Исторически мы больше экономили эту внутреннюю энергию, нам не хватало Солнца.

Пуфф.

Индивидуализм это не наше. Не наше. Наше это коллективизм. Вместе, не по отдельности.

Пуфф.

Наше все – вот здесь – он показал на сердце. А их все это вот это – он показал на голову. Это не, значит, что они злые, а мы тупые. Это, значит, что мы не стыдимся искренности, и не стыдимся быть такими, какие есть. Маски это не к нам.

Пуфф.

Когда мы видим бедняка, мы даем ему монеты из жалости, а они из чувства долга.

Пуфф.

Наши люди либо на самой вершине мира, либо в самом низу. Нет середины здесь, как у людей в так горячо любимом ими Западе. Там на самой вершине мира, они не найдут западников. И в самом низу они их там не встретят. Либо ты брат мне, друг мой, либо враг, и знать тебя не хочу. Вот две эмоции. Все остальное, между, – блекло и не стоит ничего. Нигилист или апокалиптик[51]. Две крайности.

Пуфф.

Все эти поколения – советского союза, поколение «П», современное поколение…. Чем дальше, тем больше узятся генерации. Растут в длину, но не в ширину, и тем более, не в глубину. В длину технически, в ширину физически и в глубину духовно.

Пуфф.

Нас ведут в пропасть, а мы и рады. Теория Клайненберга[52] это не наше. Мы должны понять, научится различать «наше» от «не нашего». Глупые, глупые люди. Каждый к тому же с фундаментальной ошибкой атрибуции[53]. Произнеся последние три слова, он раздраженно взглянул на меня и резко махнул рукой.

Пуфф.

«Никогда снова»[54] – они говорят. Но снова и снова. Другие формы и виды. Но то же самое, по сути. Думаешь, они хотят создать идеальный мир? Не только они, но и все. Все они. Нет. Они хотят создать новый мировой порядок. Идеальный мир для них. Для них, но не для всех. Плевать им на вас всех.

Пуфф.

Мы еще долго просидели на этой лавке. Рудольф говорил много, говорил горячо и даже взволнованно, что за ним я раньше не наблюдал. В иной момент мне казалось, что своей самозабвенной речью он больше убеждал самого себя, нежели меня. Прохожие на него озирались. Что-то вскользь, мимо него или рядом с ним говорили. Ему было не до них. Он был занят. Он был морем. Волнующимся, беспокойным, не более, каким он был на самом деле – в своем обычном естестве. Это я понял много лет спустя. Тогда глаза мои были застланы гарью неприятия. Всего вокруг.

Я смотрел на Рудольфа сквозь эту гарь и даже сейчас в его спокойной речи находил признаки того, сколь сильно он ненавидит этот мир. Вот в чем я убедился очередной раз. Он ненавидел людей – думал я, слушая его. Моя гарь была сильнее его волн.

Но эта «морская» речь Рудольфа гармонично вписывалась в общую канву его мировоззрения. Да, это были не огненные шары, это были волны, но они били.

Конечно, он не любит людей. Мизантроп[55]? Не совсем. Другой тип ненависти. Не злая ненависть. Не обиженная ненависть. Разочарованная ненависть. Вот, что новое я понял.

Ненависть Гитлера отличается от ненависти Шопенгауэра.

Ненависть Рудольфа отличается от ненависти всех.

Но, несмотря на весь этот негатив, Рудольф выглядел убедительным. Не все из того, что он говорил, я понимал, но то, что понимал, принимал. Принцип трех «П». Два «П». Я только не подтверждал. Я не был столь категоричен. Но два «П» это уже серьезно. И я это осознавал.

Рудольф настроен на меня. Концентрация. Его слова. Мысли. Жесты. Все направлено на меня. Он ловит мой взгляд. Мой вздох. Прислушивается к словам. Он словно хочет, чтобы я его услышал. Или даже больше. Поверил. Или даже больше. Действовал.

Ядерное оружие. Бесконечные локальные войны. Глобальное потепление. Неграмотность. Голод. Болезни. Бедность. Терроризм. Социальное неравенство.

Он говорил много и по делу. Он говорил интересно и заинтересовано. Он выглядел беспокойным и волнующимся. Он хотел. Он видел. Он ненавидел. Он был. Он не казался.

И у него получилось. Я встал на его сторону. Принцип 2,5 «П». Что-то в этом роде. Готов. И не готов. Фундамент уже есть. Кострище. Дровишки. Осталось только поджечь.

О чем ты размышляешь в восемнадцать лет? Явно не о вырубке лесов и загрязнении озер. Ты об этом можешь услышать. Но забываешь в следующую минуту. Тебя волнует совсем другое. Новые кроссовки. Новый альбом любимого рэпера. Девочка из соседнего класса.

Тебе не до голодающих детей в Эфиопии. Максимум ты поставишь лайк, заметив картинку с малышами, у которых ребра торчат наружу. Картинку с надписью о том, что мы не ценим то, что имеем. Это будет волновать тебя пока, на экране не появится другая картинка. Теперь ты уже смеешься над собакой, провалившейся сквозь мост и упавшей в воду. Но это ведь нормально? Что ты можешь сделать? Не полетишь же ты в Эфиопию с двумя рюкзаками картошки и десятью бутылками воды. Не продашь же ты свой седьмой айфон, чтобы отправить вырученную сумму в фонд помощи детям Африки. Лайк. Вот и все. И это нормально. Это мир лайков. Лайк. И ты забываешь.

А сейчас? Сейчас ты думаешь. И рассуждаешь. Переживаешь. И еще. Ты ненавидишь.

Настройки Рудольфа.

Ты ненавидишь этих правителей. Этих деятелей. Этих лицемеров.

Ты не можешь выбросить это из головы. Эту несправедливость.

Раньше тебя это не волновало. Сейчас тебя это тревожит. Эта тревога нужна жителям. Но еще больше им нужна тревога больших правителей с большими деньгами и возможностями.

Ты вспоминаешь. Всего пятнадцать миллиард долларов. И не будет обезвоженных детей. Жизнь.

Ты вспоминаешь. Триллион долларов. Тысяча миллиардов. Ракеты. Смерть.

Эта эмоция. Ненависть. К несправедливости. Но она, несправедливость, происходит не сама по себе. Люди. Они ее творят. Ты ненавидишь несправедливость. Людей. Этот мир.

Пока это тонкое чувство. Слабое. Дым из костра. Пока только дым. Но. Дым ненависти.

Ты будто очнулся. Тебе не все равно.

-Ты не изменишь этот мир,- говорит Рудольф,- Никак. И никогда. Он катится вниз. Необратимо.

И тебе грустно. Ты думаешь больше. И тебе печально. Ты думаешь больше. Ты в унынии.

Согласно исследованиям четыре двадцатиминутных занятия медитацией достаточно, чтобы снизить тревожность на целых тридцать девять процентов. Согласно исследованиям только один процент людей способны полностью скрывать эмоции от других.

Не про меня. Не про Рудольфа.

Зачем? Почему? И вновь эти вопросы. Терзают. Теперь еще больнее.

Горит.

Вспоминаешь маму. Одиночество. Тебе кажется, ты остался один. В мире зла и холода.

Как зябко. Как пусто. Точка Немо[56].

Мама. Кто поможет мне?

Я еще не готов.

Зачем? Почему?

18

Новый день в «Мечте».

Новый взгляд.

Новый член.

Девушка. Чуть меньше тридцати. На вид.

Мечта – стать красивой. Стыдится внешности. Нос. Губы. Уши.

Тайна – изменила мужу. Предательство. Боится.

Принята в «Мечту».

Задание. Пройти самую длинную улицу в городе в костюме курицы. Но без куриной головы. Голова своя. Ее видно. Кукарекать протяжно пять раз через каждые десять шагов.

Она соглашается. Она это делает.

Стыд. Испанский. За нее. За задание. За «Мечту».

Презрение. К ней. Только к ней.

Ненависть. К ней. Как она могла согласиться?

Операция. Через две недели мы видим ее вновь. Изменилась. Она довольна. Нос. Губы. Уши.

Ее мечта исполнена.

Но теперь она в «Мечте». Солдат. Раб.

Дровишки в костер. Чувствую. Неприятно.

Новый член.

Парень. Двадцать пять лет. На вид.

Мечта – чтобы его боялись. Или уважали. Хотя бы. Студент. Худощавый. Вид затурканный. Испуганный взгляд.

Тайна – покупает оценки. Зачеты. Экзамены. Курсовые работы. Коррупция. Уголовная ответственность.

Принят в «Мечту».

Задание. Признаться первым двадцати встречным на улице в подкупе преподавателей.

Первый казус. Первый случай при мне. Парень отказывается выполнять задание. Никак. Ни в какую.

Просит отпустить его.

Ему объясняют, что он уже член «Мечты». И отсюда только один путь. В тюрьму.

Парень трясется.

Миндалевидное тело – матерь твоего страха. Человек это биология. Человек это химия.

Добряк-психолог. Мурлычет. Парня это не берет. Его колотит.

Замедление дыхания. Баланс кислорода и углекислого газа в крови. Успокоить нервные центры. Ему это не поможет.

Рудольф рассержен.

Дело принципа. Он выполнит задание. Это. И все остальные, которые «Мечта» прикажет. Вы солдаты. Вы рабы.

Парень чуть ли не плачет. Еще немного.

Его уже не успокоить. Ему ничего не поможет. Разве что болезнь Урбаха-Вите[57].

Умоляет отпустить.

Рудольф предупреждает. Или угрожает?

Сейчас сюда приедет майор ОБЭП[58]. Хороший знакомый Рудольфа. Приедет и сразу же уедет. Но вместе со студентом.

Простые слова. Понятные мотивы. Сложные ощущения. Запутанные мысли.

Человек – слабое существо с сильным потенциалом.

Студент – слабое существо. Он испуган.

Звонок.

Ждем.

Приехал. В форме. Показывает удостоверение. Майор. ОБЭП.

Студент сломлен.

Он согласен.

Двадцать человек. Двадцать признаний.

Стыд. За него.

Презрение. К нему.

Ненависть. К нему.

Он прошел задание.

Через несколько дней вижу его вновь. Два бугая по обе стороны от него.

Студент выглядит довольным. Подтянутым. Уверенным. Мне показалось, что даже наглым. Но он все то же слабое существо.

Хотя теперь его боятся. Вернее, бугаев. А, значит, и его.

Его мечта исполнена.

Но теперь он в «Мечте». Солдат. Раб.

Дровишки в костер. Чувствую. Неприятно.

Новые члены. Парень двадцати лет. Женщина под сорок. Мужчина среднего возраста. Девушка. Дедушка. Братья-близнецы. Менеджер по продажам. Пенсионерка. Безработный. Домохозяйка. Работник ЖКХ. Бизнесмен.

Новые мечты. Карьерный рост. Красный диплом. Теневой бизнес. Девушки. Одежда. Растения. Не работать.

Новые тайны. Взятки. Измены. Предательства. Запретные плоды. Обман. Подстава. Клевета. Кражи. Драки.

Новые задания. Проползти по людной дороге. Обмазаться навозом. Вести себя неадекватно в толпе. Кричать. Изображать. Кривляться. Фиглярничать[59] – как сказал бы мой дед.

Новый стыд.

Новое презрение.

Новая ненависть.

Новые дровишки.

Чувствую. Неприятно.

Разгорается.

Принят в «Мечту».

Больше.

Принят в «Мечту».

Больше.

Принят в «Мечту».

Больше.

Новые дровишки в костер. Чувствую. Плевать.

Ненавижу.

 

19

Снова мысли. Незнакомые. Непривычные.

Восемнадцать лет ничего подобного.

Только если школьные сочинения. Ты писал про любовь. Честь. Добродушие. Героев. Про Онегина. Внутренний мир Плюшкина. О проблеме отцов и детей.

Но то было другое. То не трогало. Только если немного. Внешнее.

Сейчас это волнует. Глубина.

Настройки Рудольфа.

Думаю. Про мир. Про людей. Про человека. Про ненависть.

Ненависть. Она бывает разная. По проявлению. По формации. По структуре. По виду.

Ненависть. Бывает двух видов. Ненависть «в». Ненависть «из».

Ненависть «в». Когда ты не доволен собой. Своими поступками. Словами. Мыслями. Ты без конца коришь себя. Винишь. Ругаешь.

Ненависть «в» может довести до краха. Морального. И физического. Ненависть «в», если не разрушит тебя, то может сделать абсолютно другим человеком. Она подомнет тебя под себя. Чем больше ненависти «в», чем сильнее твое бессознательное, твоя внутренняя защита, тем больше шансов, что ты не развалишься, а станешь другим человеком. Ненависти «в» прежней больше не будет. Она станет частью твоего безболезненного сознания. Станет частью твоего духа. Твоей крови. Твоего «Я». Ненависть «в», как таковая исчезнет. Но не вместе с тобой прежним. Она станет частью тебя нового. Она изменится вместе с тобой. Трансформируется. Теперь не ненависть. Теперь осознание. Правды. Истины. Мудрости. Искаженной. Неправильной. Опасной. Но не для тебя. Теперь то, за что ты корил, винил и ругал себя, это твой правый путь. Теперь ты это понял. И принял. И подтвердил. Принцип 3 «П». Тогда ненависть «в» рождает ненависть «из». Это страшно. Это убийцы. Это маньяки.

Ненависть «из». Когда ты не доволен внешним миром. Их поступками. Словами. Мыслями. Ты без конца ругаешь их. Винишь. Критикуешь.

Ненависть «из». Она может быть самостоятельной. А может быть зависимой. Или ведущей. Она может быть «дочерью» ненависти «в». Это самое страшное. В тандеме ненависть «в» принципа 3 «П» и ненависть «из» в качестве «дочери» могут привести к самым жутким последствиям. Сама по себе ненависть «из», будучи самостоятельной, является не такой опасной. Внутренние рычаги сдерживают человека от ужасных шагов. Ты просто ненавидишь. И все. А когда в человеке рождается ненависть «в» принципа 3 «П», то все рычаги разрушаются. Теперь ты действенно, практикующим образом, ненавидишь. Ты эту ненависть проявляешь материально. Физически. Так, чтобы эту ненависть и ее результаты можно было «потрогать». Или лицезреть.

Ты ненавидишь определенного человека. За определенные ошибки. Он обидел тебя. Оскорбил при всех. Ненависть «из» как самостоятельная.

-Урод. Какой же урод!

Ты кипишь внутри. Чувство ненависти в тебе сильно. Но у тебя нет и мысли выйти за пределы внутреннего кипения. Никаких мыслей о рукоприкладстве.

Ненависть «из» в тандеме с ненавистью «в» принципа 3 «П».

-Урод. Какой же урод!

Ты кипишь внутри. Чувство ненависти в тебе сильно. Нет абсолютно никаких колебаний относительно дальнейших действий. Ты набрасываешься на обидчика. Валишь его на пол и колотишь от души. Пока его лицо не превратится в кровавую кашу. Или пока тебя, наконец, не снимут с бедолаги. Руки твои разбиты в кровь. Но ты доволен. Ты улыбаешься.

-Так ему и надо! Еще мало!

Никаких рычагов. Никаких угрызений совести. Никаких сомнений.

Ненависть «в» и ненависть «из» это не палка о двух концах. И если ты человек здоровый морально, духовно, психически, то у тебя не будет проблем с балансом. С балансом двух этих видов ненависти. Ты не будешь доводить до саморазрушения. Не будет внутреннего краха. Ты не допустишь разрушения рычагов. И ты не будешь доводить до разрушения внешнего мира.

Но понимаешь ли ты это в восемнадцать лет?

Я думал.

Я вспоминал.

Мне шесть. Песочница. У меня куча игрушек. Мальчик. Моего возраста. Хочет играть. Но у него нет ни одной игрушки. Тянет руку к моему ведерку. Я хватаю ведерко. Прижимаю к себе. Он тянет руку к лопате. Я забираю лопату. Он успевает взять грабли. Я толкаю его. Забираю грабли. Мальчик ударяется об камешек головой. Плачет. Подскакивает его мама. Моя. Слово за слово. Ругаются.

Ненависть «в».

Мне девять. Я с друзьями. В магазине. Хочется пить. Денег нет. Мысль. Просто взять. Никто не увидит. Ребята так уже делали. Ничего сложного. И правда, ничего сложного. Литровая газировка. Бесплатно.

Ненависть «в». Ненависть «из».

Мне двенадцать. Я в деревне у бабушки. В поле. С пацанами. Нас четверо. Все городские. Приехали к бабушкам и дедушкам. Замечаем парня. Нашего возраста. Местный. Деревенский. В рваных шортах. В футболке, из которой он уже давно вырос. Растрепанные тапки. Пасет баранов. Сидит на пеньке. Мы городские. Новые джинсы. Или спортивные штаны. Футболки чистые. Кроссовки. Часы. Телефон у каждого. Подходим к деревенскому. Глупые вопросы. Смех. Хохочем громко. Я даже с вызовом. Будто самый крутой. Гримасничаю. И сильнее всех смеюсь. Деревенскому только не смешно. Шутим ведь над ним. Он молчит. Смотрит на баранов. Мне это кажется неуважением. Мы тут шутим, а он и внимания не обращает. Предъявляю. Пацаны поддерживают. Деревенский молчит. Смотрит на баранов. Я разгневан. Да кто он такой. Мы тут из города приехали. Ему внимание оказываем. А он безразличен. Смотрю на пацанов. Вижу поддержку. Подхожу к деревенскому вплотную. Сейчас ты поймешь, как надо вести себя с уважаемыми людьми. Говорю ему что-то неприятное. Кладу руку на плечо. Деревенский смахивает ее. Оглядываюсь на пацанов. Вижу недоумение в их глазах. Сам немного растерялся. Не ожидал. Он ведь все время молчал. Еще раз кладу руку. Он еще раз смахивает ее. С силой. И поднимается на ноги. Лицом к лицу ко мне. Оглядываюсь на пацанов. Вижу растерянность в их глазах. Сам немного испуган. Деревенский выглядит решительным. Думаю, улыбнуться. Разрядить обстановку. Отшутиться. Но вместо этого стою и молча смотрю ему прямо в глаза. Как и он в мои. Наконец, он отступает. Шаг в сторону. Смотрит на баранов. Этот шаг вселяет в меня уверенность. Пора. Делаю шаг в его сторону. Толкаю в плечо. В следующее мгновение получаю смачный удар в челюсть. Ошарашен. Не могу осознать. Смотрю на пацанов. А их нет. Вдали сверкают только пятки. Бегут быстрее ветра. Держусь за челюсть. Я пытался смерить его взглядом. Он смерил меня смачным ударом. Бросаю быстрый взгляд на деревенского. До сих пор помню его лицо. Спокойное. Безобидное. Убегаю прочь.

Ненависть «в».

Обманул. Ударил. Подставил. Оскорбил. Украл.

Ненависть «в».

Но без трех «П».

И без саморазрушения. Но близко. Что-то близкое. Хаю себя. Ругаю. Виню. Бью по лицу. Ненавижу.

Но и только. Ненавижу. Только констатация. Только признание. Других мыслей нет. Никакого исправления. Сделал? Сделал. Плохо? Плохо. Все. Ничего больше.

Ненависть «в». Что ее может убрать? Что ее может победить? Начать уважать себя. Как?

 

20

Зачем он это делает?

Эти люди. Зачем он им помогает?

Еще один день.

Илья особенно внимателен сегодня.

-Все в порядке?

Нет.

-Да.

Пристально смотрит. Отворачиваю голову.

Идем по городу.

Эти люди. Эти лица. В каждом вижу порок. Как же глупо. Но не могу от этого никуда деться. И это не могу от себя отделить. Будто часть меня. Стало. Больше, чем внутривенно, кажется. Как новый орган.

Разбитая дорога. Из ямы торчат ветки. Рядом лежат автомобильные диски. И так везде. Ямы. Ямы. Ямы. Машины сбавляют ход. Объезжают. Водители кривят лица. Матерятся. Им больно за подвески. За шины. Лишние деньги на ремонт.

Лишних денег не бывает у лишних людей – внезапная мысль. Удовлетворен.

Каждый год в администрацию нашего города поступают деньги. На дороги. Десятки миллионов. Сотни. За эти деньги можно сделать лучшие дороги. Как в Германии. Или Франции. Но нет. Ямы. Ямы. Ямы. Куда уходят деньги? Вечный вопрос – теперь гость в моей голове. Куда уходят деньги? Из года в год. Приходят. И уходят. А дорог нет. Позор. Вечная реакция – теперь хозяин в моей голове.

Коррупция это кандалы общества и цепи человека. А ключи у кого? У каждого из нас в кармане. А где наши карманы? А у кого самый большой карман?

Вспоминаю Рудольфа. Когда-то, увидев разбросанные камни на одном из ремонтных дорожных точек в городе, он сказал, что их никто уже не соберет.

Сегодня новый человек. Еще не знаю кто. Раньше спрашивал. Сегодня – нет. Неинтересно. Все раздражает. И все.

Попрошайки. Илья достает из кармана купюры. Зачем столько? Это ведь много.

-Спасибо. Храни вас Бог,- девочка. Совсем еще юная. В лохмотьях.

-И вас,- Илья тепло улыбается. Автономное Солнце.

Раздражает меня. Обжигает. Сколько доброты. Зачем? Кому? Этот мир. Он не заслуживает.

Этот бессмысленный мир.

В чем смысл смысла? В чем смысл бессмыслицы? Страна чудес. И этот мир.

Не выдерживаю.

-Зачем им столько?- спрашиваю.

Илья улыбается.

Он всегда улыбается. Хочется сбить с него эти розовые линзы. Хорошим боковым ударом. Эту улыбка Леопольда[60].

-Много?

Да.

Молчу.

-Разве это много?

-Очень,- отвечаю остервенело. Накопленная сжиженная энергия вырвалась наружу одномоментно.

Что за игры? А то ты не знаешь, что никто не дает триста рублей попрошайкам на улице. Пять рублей. Двадцать. Монеты. И все.

-Билл Гейтс жертвует десятки миллионов долларов в благотворительные фонды. Уоррен Баффет. И многие другие. Миллионы рублей. Тысячи. В зависимости от возможностей.

Что ты несешь? Возомнил из себя великого богача.

-Но ты не Билл Гейтс,- пытаюсь поддеть его. Или, скорее, даже задеть.

-Да. Поэтому пока только столько,- отвечает он спокойно.

Меня это спокойствие раздражает. Эта уверенность в себе. Размеренность. Вера в людей. А знаешь ли ты, сколько детей голодает в Африке? Сколько нуждаются в воде? А знаешь ли ты, сколько денег тратит этот гребанный мир на оружие. В этих людей ты веришь?

-Эти люди нуждаются в помощи,- говорит Илья,- Если люди не будут помогать друг другу, этот мир, вся эта цивилизация развалится. Она превратится в джунгли. И править здесь будет закон джунглей. Выживает сильнейший. Мы ничем не будем отличаться от хищных зверей.

Поздно. А знаешь ли ты, сколько людей уже живут как в джунглях? Под открытым небом. Сколько бездомных в этом мире? В этой цивилизации. Тьфу. Цивилизация. Тьфу.

-У нас есть кров. Есть еда. Вода. Мы можем учиться. Получать медицинскую помощь. А эти люди? У них нет ничего. Кроме надежды. Они надеются на нас. На таких людей как ты и я.

А какая медицинская помощь есть у нас? Нет никаких неизлечимых болезней. Нет. Они должны были помочь ей. Должны были. Они могли.

Руки дрожат. Ком подступил. Глотаю. Легче не стало. Глаза влажные. Держусь с трудом.

-Эта девочка не виновата, что ей нечего есть,- продолжает Илья,- Ты думаешь, будет правильно не протягивать им руку помощи? Ты предлагаешь отвернуться и уйти?

Ну, все. С меня хватит.

- А знаешь ли ты, сколько детей голодает в Африке? Сколько нуждаются в воде? А знаешь ли ты, сколько денег тратит этот гребанный мир на оружие? В этих людей ты веришь? А знаешь ли ты, сколько людей уже живут как в джунглях? Под открытым небом. Сколько бездомных в этом мире? В этой цивилизации. А какая медицинская помощь есть у нас? Нет никаких неизлечимых болезней. Нет. Они должны были помочь ей. Должны были. Они могли.

Прокричал. Плачу. Посреди дороги.

Закрыл лицо руками.

Медленно стекающая со склонов отчаяния вода успокоения. Водопад умиротворяющий.

Успокоился. Убираю руки с лица.

Соленый водопад.

-Пойдем,- Илья проходит к лавке. Садится.

Немного стыдно. За слезы. И только.

Сажусь рядом.

Молчим.

-Я знаю, как тебе больно,- Илья не смотрит на меня. Куда-то в сторону.

Не знаю, смог бы я в тот момент выдержать его взгляд. И дело не в нем.

-Все эти слова. В такие моменты ты их не воспринимаешь. «Все будет хорошо» и тому подобное. Я был в твоем положении. Что-то похожее. Ты думаешь – все. Я не смогу это пережить. Накручиваешь без конца. Все больнее и больнее. Я это знаю. Поверь мне.

Легкий ветер пронесся мимо нас. Сквозь нас. Так приятно. Освежающий ветер. Стало легче. Стало проще.

Мягкий ветер. Лучшая терапия. Бабушка хотела взыскать с ветра, рассеявшего ее муку. Я готов был заплатить ветру, рассеявшему на мгновение мою печаль. Дать плату корабельщикам[61].

-Я только был в начале пути,- продолжал Илья,- Хотел быть нужным. Занять себя чем-нибудь. Быть полезным. Я тогда потерялся и хотел себя найти.

Илья посмотрел на меня. Этот взгляд. Глубокий. Понимающий.

Иногда Илья кажется мне ненастоящим. Идеальным. Но не сейчас.

Почему не сейчас? Из-за него, или из-за меня?

-Мне было тяжело,- говорит он,- Очень тяжело. Невероятно.

Он улыбнулся.

-Знаешь, что мне помогло? Что заставило меня переродиться?

Я смотрел на него. Внимательно. Всем своим видом как бы жаждая ответ.

-Притча,- он еще раз улыбнулся,- Я перед тобой только благодаря этой притче. Она дала мне жизнь. Поверь мне.

Я был растерян. Притча? В каком смысле притча?

-Мне рассказал ее один хороший человек. Иван Иванов. Слышал про такого?- он вновь улыбнулся.

Иван Иванов? Нет.

Я покачал головой.

-Притча о сосуде добрых дел. Не слышал?

-Нет,- чуть слышно произнес я.

И он рассказал мне притчу.

Сказочную. О юноше, который жил в деревне. Юноша этот был со сложным характером. Перессорился со всей деревней. И никто с ним не здоровался. И юноша этот с большой обиды на всех стал злым. Отгонял детвору со своего двора грозными криками. Подрался с одним. Оскорбил другого. Старался всячески напакостить всем и вся. Злость эта в нем копилась, твердела и незаметно для него стала его неотъемлемой частью.

Как-то юноша заболел. Серьезно заболел. Сначала он пытался вылечиться сам, но ему становилось только хуже. Он не хотел умирать, поэтому перешагнул через свою гордость и пришел к деревенскому лекарю. Но пришел с лицом недовольным. Не поздоровавшись даже, он прошел в дом к лекарю и в грубой форме рассказал о своих проблемах. Лекарь, давший клятву, лечить всех и каждого, кто живет в этой деревне, не мог отказать юноше в помощи. Да и не собирался. Прошло несколько дней. Лекарь посещал юношу у него в доме, но и он в итоге не смог помочь ему. Ничего не облегчало страданий молодого человека. Тогда он обругал лекаря, и с угрозами выгнал из своего дома. Он вновь остался один.

Ночью он увидел удивительно ясный сон. Будто не сон вовсе, а явь. Во сне этом, чей-то голос поведал юноше о том, кто может ему помочь. Юноша проснулся в холодном поту. Но все отчетливо помнил. И старца, которого ему следовало найти. И дорогу до этого старца. Не теряя ни минуты, юноша пустился в путь. Дорога, которую он видел во сне, точно привела его к старцу. Тому самому, что был у него во сне. Юноша раздраженным голосом рассказал старцу о своем недуге и повелел помочь ему. Старец молча выслушал его, но ничего не сказал в ответ. Тогда юноша начал угрожать старцу. Взял камень с земли и замахнулся. Старец молча смотрел на него, ни на шаг с места, не двинувшись. Тогда юноша бросил камень об стену и начал всячески поносить старца. При этом он не забывал бросаться угрозами. Старец молча смотрел на него. Юноша извелся в эмоциональных срывах и ударах отчаяния по полому воздуху, и свалился на землю. Старец остался непреклонным и никак не отреагировал на угрозы и взмахи юноши. Юноша уже совсем отчаялся, когда старец все же подошел к нему. Он протянул юноше небольшой прозрачный сосуд. Юноша встрепенулся, вскочил с земли. Заметив, что сосуд пустой, он мгновенно вскипел. Он обвинил старца в издевательстве, безжалостности и всем том, что приходило в его изведенную голову, вплоть до высокомерия. Когда юноша, наконец, замолчал, старец объяснил ему что к чему.

Этот сосуд имеет волшебные свойства. За каждое доброе дело его обладателя в сосуде появляется одна капля. Как только сосуд наполняется до краев, жидкость внутри нее, обретает лечебные свойства. И выпивший эту жидкость из этого сосуда сможет вылечиться от любых известных и неизвестных болезней. Когда юноша услышал это, то разгневался сильнее прежнего. О каких добрых делах говорит этот старик – думал он про себя. Он громко возмущался. Требовал, чтобы старец наполнил сосуд. Тряс этим сосудом прямо перед старцем. Правда, тряс, схватив его перед этим крепко двумя руками. Новые угрозы, крики. Старец оставался спокойным. Видя непробиваемость старца, юноша осознал, что ему либо придется преодолеть себя и начать творить добро, дабы наполнить сосуд, либо болезнь его в скором времени одолеет. С каждым днем его состояние ухудшалось. Бросив недовольный взгляд на старца, юноша пошел обратной дорогой в деревню.

Долго не мог он преодолеть себя. Добрые дела были ему столь чужды, что он даже не представлял с чего нужно начать. День, два, три сосуд простоял на подоконнике. Каждое утро юноша просыпался, видел этот сосуд и свирепел. Так прошла неделя. Юноша уже с трудом поднимался с кровати. Так как он ни с кем в деревне не общался, некому было ему помочь. А в помощи он нуждался. В иной день он не мог даже налить себе стакан воды – сил не было совсем. И все же наступило то утро, когда увидев сосуд на подоконнике, он не рассвирепел. Медленно он подошел к подоконнику. Взял сосуд в руки. Он был по-прежнему пуст. И тогда, юноша решил, что время наступило. Время наступить на горло собственной гордости и убеждениям. Время делать добро. Только от одной мысли он чувствовал себя ужасно, но терпеть он больше не мог. Все шло к логичному и грустному для него исходу.

И юноша начал делать добро. Сначала он разрешил детворе играть у себя во дворе. Те с недоверием, но все же ступили на землю недавнего ворчуна. Задел есть. С трудом он вытащил из себя приветствие соседу. Тот удивленно покосился на юношу. Но поздоровался. И пошло-поехало. Одно доброе дело или слово сменяло другое. И дошло до того, что в конце этого славного дня он даже извинился перед несколькими жителями деревни, которых он когда-то обидел. Придя домой впервые за долгие годы в здоровом расположении духа, юноша улегся спать. Спал он крепко. Проснулся легко. И настал новый день добрых дел. Он наколотил дров пожилой паре в доме напротив, починил дверь молодой девушке в соседнем доме, помог расчистить центральную площадь от грязи и пыли, помог перенести бревна. Одно доброе дело сменяло другое, а юноша только улыбался. Дни добрых дел чередовались один за другим, а юноша совсем позабыл о сосуде на подоконнике. Он помирился в деревне со всеми, с кем когда-то поссорился, помог десяткам людей, сделал сотни добрых дел. Его состояние улучшилось. Боли больше не было. Недуг его покинул. Он забыл о нем. Пока не увидел на подоконнике сосуд. Сосуд был наполнен до самой верхушки. Он вспомнил старца. Но у него больше ничего не болело. И тогда он решил вернуть сосуд старцу. Вдруг эта жидкость может помочь кому-то.

Он вышел в путь и уже по проторенной дороге скоро добрался до жилища старца. Тот улыбнулся, увидев юношу, и в шутку попросил того, только не кидать в него камнем. Юноше стало совестно, и он искренне извинился перед старцем. Поблагодарил его за все, и передал ему сосуд. Старец откупорил сосуд и вылил содержимое на землю рядом с цветником. Юноша изумленно посмотрел на старца. Можно было ведь кого-нибудь спасти – недоумевал юноша. Этот сосуд мог быть полезным. Старец сказал, что он уже стал полезным, что свою задачу он выполнил. Юноша не понимал, о чем говорит старец. Старец сказал, что в сосуде находилось не лекарство от всех болезней, а волшебное удобрение для цветов. И капля, что появлялась в сосуде за каждое доброе дело, не смогла бы вылечить юношу. А вылечить юношу могло только одно – доброе дело. На глазах у юноши из земли, куда минуту назад старец вылил содержимое сосуда, вырос необычной красоты цветок. Он был похож на другие цветы, что росли рядом. А цветов в этом цветнике было великое множество.

-Человек должен научиться видеть, а для этого нужно не только смотреть, но и рассматривать. Человек должен научиться слушать, а для этого нужно прислушиваться. Человек должен научиться говорить, а для этого нужно уметь молчать. Видеть, слушать и говорить вот этим,- Илья подытожил свою притчу, и многозначительно указал пальцем в левую область груди – туда, где, как принято считать, находится сердце.

Вот поэтому, он мне и кажется иногда идеальным, ненастоящим.

Эта притча меня не впечатлила. Я слушал Илью, но не проникался его сказом. Излагал он захватывающе. Голос. Ритм. Интонация. Он умел увлечь. История тебя обволакивала. Каждое слово легко и приятно, словно снежинка, опускалось в сознание. Я чувствовал наслаждение от рассказа. От истории. Но не более. Просто приятно. Просто наслаждение. Но это не трогало. Это было неважно. Сказка. Притча. Старец. Юноша. Смыслы. Все это не проникало в душу. Все это билось о закрытую дверь.

Но я успокоился. Слезы уже давно высохли. Были вытерты. Было спокойно. И было больно. Обидно. Это странное сочетание – душевного спокойствия и душевной же грусти. Хотелось услышать Рудольфа.

Но я слышал Илью.

Он говорил обо мне.

К каждой проблеме, к каждому конфликту – внешнему и внутреннему, к каждому сложному вопросу нужно относиться шире и глубже, чем люди привыкли это делать.

Он говорил о принципе капусты или «почему» в кубе.

Представь, что молодой человек украл рубашку в магазине.

Первое «почему». Почему он украл рубашку? Потому что она ему понравилась.

Второе «почему». Почему он украл рубашку? Потому что для него кража это обычный и даже привычный поступок.

Третье «почему». Почему он украл рубашку? Потому что его не воспитали должным образом, когда кража это есть недопустимое деяние.

Проблематику вопроса нужно раскрывать как капусту, лист за листом, аккуратно добираясь до основы.

Все упирается в кочерыжку капусты, а не в ее листья – говорил Илья.

Человек не рождается плохим, человек плохим становится. Изначально человек это милый малыш-ангел. Мы должны понимать это, и на нас лежит обязанность направить этого изначально ангела по правильному пути, заложив в него правильные ценности.

Этот мир такой, потому что ему не хватает мудрости, выручки и помощи, которые должны исходить от взрослых людей. Я не оправдываю кражи и насилие – говорил он почти самозабвенно, я только призываю воспитывать и помогать. Помогать другим – вот смысл жизни, который ты ищешь.

Он говорил о принципе кубика Рубика.

Человеческие взаимоотношения, человеческие отношения к чему либо – проблемные, конфликтные и тому подобные это в своем роде разобранный кубик Рубика.

И если капуста с кочерыжкой и тремя «почему» еще как-то укладывались в моем сознании, не вызывая при этом большого удивления, то, услышав, в том контексте, в котором сказал Илья, о хорошо знакомом мне с раннего детства кубике Рубика (мы с мамой часто собирали его вместе, и собрав, наконец, гордо вспоминали об этом на протяжении нескольких дней), я застыл в изумлении.

Илья улыбнулся своей обволакивающей улыбкой – сейчас объясню.

Он сказал, что каждый конфликт, каждое недопонимание это своего рода разобранный кубик Рубика. Маленькое недопонимание – кубик с несколькими несовпадающими квадратами – легко решается, если правильно собрать и не запутать дальше. Большой конфликт – более разобранный кубик, и здесь уже сложнее его собрать.

Но любой конфликт можно решить, как и любой кубик можно собрать.

На каждой стороне кубика есть много квадратов, как и у недопонимания между людьми или в самом человеке есть много обстоятельств, на которые мы не обращаем внимания, или о существовании которых мы даже не знаем. И при маленьком, и при большом конфликтах эти обстоятельства существуют, как и продолжают существовать квадраты кубика, в независимости от его запутанности.

При маленьком конфликте эти обстоятельства не столь важны, но многие не знают об этих обстоятельствах и при больших конфликтах, когда важность этих обстоятельств, этих квадратов огромна и по сути своей часто решающая.

Обстоятельства это факты, это вопросы, это воспоминания.

Как и в кубике Рубика, каждый квадрат важен сам по себе, но еще большую значимость он обретает в комплексе. Не по принципу – тысячу раз сделал хорошо, один раз плохо – нет. Эти тысяча раз это тысяча цветов квадрата, тысяча обстоятельств. Важность квадратов относительна, также относительны и внутренние обстоятельства любых конфликтов. Это более широкий, более глубокий взгляд на жизнь и взаимоотношения. Тут он прервал свою речь и с важным видом проговорил – и вообще, жизнь это комплекс относительностей и нужно научиться эти относительности соотносить – после этого продолжил прежним спокойным размеренным голосом. После того как ты разберешься в цветах кубика, в относительности его квадратов, ты сможешь его собрать, и после того, как ты разберешься в обстоятельствах проблемы, в относительности его внутреннего устройства и вообще устройства его самого, ты сможешь решить проблему.

-Ты сможешь решить эту проблему,- он сделал особый акцент на «ты», и посмотрел на меня многозначительно.

Моя опухшая голова. И только при каждом упоминании кубика Рубика, в моей голове оживали теплые воспоминания.

Мы продолжили свой путь. К новым добрым делам. Как тот юноша из притчи. Илья после старца. Я до старца. Нет у меня сосуда. И не надо. Нет у меня капусты. И не надо. Нет у меня кубика Рубика. И….

***

Когда мы пришли на новое место, я на некоторое время остолбенел. Затем меня наполнила злость.

Тюрьма. Мы пришли к заключенному. Помогать арестанту. Человеку, преступившему закон. Может быть, убийце, насильнику, маньяку.

Мои нервы. Мои мысли. Мои нервные мысли.

И этот человек рассказывал мне добрую притчу полчаса назад? Я смотрел на Илью, как на сумасшедшего. Нет, еще хуже – как на лицемера.

А он был спокойным. Милая улыбка. Как всегда.

Нас провели в комнату для общения с заключенными.

Кирилл Позолоченный. Режиссер. Сидит за «неправильный фильм». Его история всколыхнула наш город. Вернее, наш местный интернет. Тысячи гневных комментариев в адрес администрации города, прокуроров, судей – всех, кто принимал непосредственное участие в лишении Позолоченного свободы. Некоторые, наиболее смелые, вышли на одиночные пикеты. Бумага формата А4, на котором цветными фломастерами аккуратно были выведены требования. Требования освободить Кирилла Позолоченного. Убрать цензуру. Дать свободу слову.

Я помню. Я вспоминаю.

Побурчали, выразили свое недовольство, написали критические комментарии на главном сайте города. И успокоились. Пар вышел. Выдохнули. И продолжили жить. Голоса, так называемых, простых людей, граждан, в поддержку Кирилла продолжали звучать. Но с каждым днем их становилось меньше. И они становились тише. Пока не утихли совсем. Слишком много проблем рождалось, возникало, вспыхивало изо дня в день, чтобы зацикливаться на одной. Рост цен. Налоги. Урезания зарплат. Было не до цензуры и свободы слова. Тем более не до какого-то там Позолоченного. Новые комментарии. Новые плакаты. Борьба с ветряными мельницами продолжалась.

Я помню. Так и было. Хм.

Позолоченный вошел в комнату вместе с конвоиром, который занял позицию недалеко от двери. Кирилл прошел к столу. Поздоровался. Сел напротив Ильи. Я стоял чуть в стороне.

Тогда я еще полно не знал истории Кирилла Позолоченного. Сначала мне о ней и о нем рассказал Илья. Без цензуры. Без пикетов. Без гневных комментариев. Будто еще одну притчу. О несправедливости. О свободе. О силе духа. О внутренней борьбе. Некоторое время спустя историю Кирилла Позолоченного рассказал мне Рудольф. С цензурой. С пикетами. С гневными комментариями. Он упомянул обо всем, что могло опорочить имя человека, как гражданина, и имя человека, как чиновника.

Свобода слова находится в резервации.

Я смотрел на тогда еще плохо мне известного мужчину лет сорока, и тихо его ненавидел. Не совсем понимал за что. Может быть, за то, что он находится в тюрьме. Разве хороший человек попадет в тюрьму? Тогда я был уверен, что нет. Тогда. Хм.

Я вспоминал. Я помнил. Но не, вероятно, невинного Позолоченного. Я помнил плакаты с фломастерами. Я помнил одинокие пикеты. Я помнил, как сильно может отличаться человек сегодня и завтра. Мысли. Мотивы. Желания.

Илья пообещал, что сделает все возможное, чтобы помочь. Помимо адвокатов. По своей линии. Я смотрел на Илью. Сравнивал с Рудольфом. Явно не в пользу Ильи. На тот момент.

Мысли роились.

Откуда в нем это? Эта вера в людей? Насколько же они разные с Рудольфом. Как они уживаются в одном жилище? Хотя я не помню, когда в последний раз видел их вместе.

Время относительно. Мысли тоже. Чувства тоже.

Когда-то я сделал нашу общую фотографию. Селфи. На кодак. Фотография была готова через минуту. Улыбчивый Илья. Недовольный Рудольф.

Еще один человек, которому помогает Илья. Сколько их?

Всем не помочь. Зла слишком много. Но это не ветряные мельницы. Я хотел бы так сказать. Прямо сейчас. Но не могу.

«Знай, Санчо, что только тот человек возвышается над другими, кто делает больше других. Бури, которые нам пришлось пережить, — это знак того, что скоро настанет тишина, и дела наши пойдут на лад. Горе так же недолговечно, как и радость, следственно, когда полоса невзгод тянется слишком долго, это значит, что радость близка. Итак, да не огорчают тебя случившиеся со мною несчастья, тем более что тебя они не коснулись[62]».

Мама читала. Я читал. Эта книга.

Илья выглядел странно. И он говорил странно. Но мне понравилось.

Есть существа человеческие, а есть – человечные. Человеческие существа это все люди. Но не каждый, далеко не каждый из этих людей человечный. Быть человечным несравнимо более важно и ценно, чем быть просто существом человеческим. Оттого некоторые собаки, дельфины и прочие животные более достойные, чем люди. Только потому, что они более человечны, чем иной человек. И этих «иных», к сожалению, много – закончил он.

Это был первый и единственный раз, когда я увидел в глазах Ильи то, что часто наблюдал во взоре Рудольфа. Мне так показалось. Мне так верилось. Это был надрыв, это было что-то угнетенное, угнетаемое и угнетающее. Что-то беспокойное.

В деревне, куда мы каждое лето приезжали всей семьей, находилась речка. Каждый вечер мы с мамой приходили к ее берегу, усаживались на теплый песок и завороженно наблюдали за закатом. Но не в меньшей степени, чем садящееся за горизонт Солнце, наше внимание приковывала сама речка – ровная, умиротворенная гладь которой, оказывала почти, что магическое воздействие на нас с мамой. Мы восхищенно переглядывались, таинственно улыбались и, я уверен, ощущали одно и то же чувство – чувство бесконечного, тотального (это слово ведь может быть положительного окраса) уюта и единения с чем-то недостижимо великим. Казалось, что все здоровое спокойствие, вся добрая безмятежность мира были вплетены в ткань этой глади и каким-то волшебным резонатором, она теперь делилась ими с нами. Я смотрел в это природное зеркало, и думал, что нет на свете никого более умиротворенного на этом шаре, чем обитатели этого водоема.

Илья, с первого дня нашего знакомства напоминал ту самую речку в моей деревне – мирную и мерную. Мне казалось, что он не просто почерпнул из этой реки, а как Обеликс[63] искупался в этой волшебной воде, вобрав в себя ее спокойствие и безмятежность. Но когда он говорил о человеческом и человечном, я увидел (быть может, мне показалось) в его глазах муть, которой никогда не было ни в нашей речке за все время наших с мамой созерцаний, ни в глазах Ильи со дня нашего знакомства. И мне эта муть понравилась. Я увидел то, что хотел, наконец, увидеть. В нем. Но мое довольство продолжилось недолго. Его короткое помутнение из шести беспокойных предложений, закончилось несколькими десятками спокойных и мудрых фраз, лейтмотивом которых было то, что каждый человек имеет право на ошибку, и, что каждый человек имеет право на прощение. Он вернулся, и вернул мое довольство куда-то вглубь меня. Небольшая рябь – не более. А, может быть, ее и не было. Может быть, это я столь сильно хотел ее, нестерпимо жаждал, что выдумал, создал в своем уже изрядно изнуренном уме. Быть может, но….

Мы идем по разбитому тротуару. Я спотыкаюсь – постоянно, почти настойчиво.

Как же я слаб. Мои ноги. Мое тело. И особенно, мое сознание. Я ничего не понимаю. Будто вмиг исчезли синапсы[64] и дендриты[65]. Я пустая коробка.

Напрягай извилины. Что мне делать? Я запутался. Ненависть во мне. Я ее чувствую. Не пустая коробка. Повышение температуры. Сводит скулы. Эти люди. Слабые. Бесхарактерные. Разбитые как эти плитки. Никчемные.

Илья рядом. Лицо его умиротворенно. Он улыбается прохожим. Как американцы. Не как американцы. Искренне. Почему не все люди такие? Сильные. Уверенные в себе. Будто надежда. Идет рядом. Значит, не все потеряно?

Мой обмякший мозг.

Нет. Потеряно. Он исключение. А «люди Рудольфа» повсюду. Вот они идут слева, справа. Идут на меня. Оборачиваюсь. Идут за мной. Солдаты. Рабы. Трусы. Не улыбаются совсем. Одиночки. И даже вместе одиночки. Поэтому ничего не могут. Моя хата с краю.

И «иных» много. Он сам так сказал.

Расщепление мира. Расщепление общества. Расщепление человека.

Илья что-то говорит. А я вглядываюсь в его лицо. Чистое. Он будто образец совершенного человека. Внутри. Внешне. Одно слово особенно часто и густо звучит в его речи, которую я слушаю обрывками. Любовь. Он говорит о любви.

21

Я думал.

Любовь. Много всего в этом слове. И его много. Многозначное. Широкое. Высокое. Глубокое. Длинное. У каждого свое определение. Понятие. Своя «любовь».

Что такое истинная любовь? Самое сильное, великое значение этого слова. Сакральное. Ящик Любви.

Истинная любовь. Вечная. Всесильная. Непоколебимая.

Где она?

Я размышлял.

Любовь романтическая? Нет. Мужчина любит женщину. Парень любит девушку. Что это за любовь? Алтарь. Я буду любить и в горе, и в радости. Вечно. Хм. В радости – да. В горе – не всегда. А еще существует предательство. Физическое. Моральное. И оно разрушает вечную любовь.  Самую сильную. Красивую. Сказочную. А еще любовь как картошка. Может остыть. Осталась привычка. Родство. Но любви нет. Любовь романтическая. Не вечная. Не всесильная. Не непоколебимая. Не истинная. Но это не значит, что она не любовь. Любовь. Но другая. Не истинная.

Мне двенадцать. Влюблен. Но не могу себе в этом признаться. Убеждаю себя, что это не любовь. Что тогда? Не знаю. Об этом не думаю. Но не любовь. Пытаюсь доказать это себе. Вот они – мои любимые часы. Ставлю их на чашу весов. С другой стороны ставлю девушку. Что бы я выбрал? Пожертвовал бы часами ради нее? Нет, конечно. Мой двенадцатилетний мозг уверен. Я выбираю часы. А я был влюблен. И так легко продал свою любовь.

В семнадцать я влюбился еще раз. Если бы на чаше весов стояла она и весь остальной мир, я, не колеблясь, выбрал бы ее. Мой семнадцатилетний мозг уверен. Я люблю ее. Я любил ее. До вторника. Как сейчас помню. Год отношений. Она обжимается с парнем из старших классов. Все разрушено. Вся моя любовь разбита в мгновение. Все эти признания. Обещания. Стихи. Прогулки. Совместные мечты. Кажущаяся вечной и сказочной связь. Невидимая нить. Разорвана. Она стоит на одной чаше весов. На другой чаше стоит сломанная зубочистка с тупыми концами. Я выбираю зубочистку. Я выбираю все, что угодно. Но не ее. Она умерла. Любовь.

Любовь родственная? Не знаю. Нет, наверное. Я буду любить маму вечно. Память о ней. Сейчас. Но сколько ссор и конфликтов было с ней. С отцом. С бабушами и дедушками. Любовь эта не непоколебимая. Мама обижалась на меня. Я обижался на нее. Мне стыдно. Но бывало, что я ее ненавидел за какие-то поступки. Отца. Других родственников. Я готов был умереть за них. И даже находясь в ссоре, я был готов. Но любовь слабла. Я был разочарован. Обижен. И это сказывалось. Любовь родственная не непоколебимая. Она может вернуться в прежнее состояние. И у большинства после подобных потрясений возвращается. Но она колеблется. Ее трясет. Она меркнет.

Мой отец двенадцать лет не разговаривал со своим отцом. В последний раз я видел деда, когда мне было пять. Так случилось, что они сильно разругались. Дед гордый. Отец гордый в деда. Две отталкивающиеся стороны магнита. И никто их не мог перевернуть. И они тоже не могли. Отец страдал. Я видел. Я чувствовал. Мама страдала. Бабушка моя, жена дедушки, мама отца, страдала. И дедушка страдал. Но они не переворачивались. Ни один. Каждый готов друг за друга и в огонь и в воду. Но только не друг к другу.

Двенадцать лет. Двенадцать. Роддом. Подгузники. Бессонные ночи. Величайшее счастье – первые шаги. Прогулки на шее. Ребенок – мой мир. Две работы, только бы он ни в чем не нуждался. Первый класс. Первый звонок. Плачет. Мужики ведь не плачут. Плачут. Всегда рядом. Всегда вместе. Любовь. Двенадцать лет. Где она была? Рыбалки. Футбол. Новые бутсы. Взамен новых ботинок отцу. Изношенные. Он носит их уже семь лет. Выбора как такового и нет. Конечно, бутсы. Отец – герой. Обижают во дворе. Шпана. Отец заступился. Отец – защитник. Больше всего на свете любишь маму и отца. Двенадцать лет. Где эта любовь была?

А где же любовь истинная? Любовь как что-то большее, нежели просто понятие. Что-то вечное. Что-то за пределами человеческих чувств. Что-то большее, чем сам человек.

Ее нет – говорит Рудольф. Нет никакой истинной любви. Есть только привычка и удовлетворение собственного эго. Я люблю пока мне хорошо. Пока я очарован. Пока ты меня не разочаровала. Или разочаровал. Любовь это обычная химия. И все. Гормоны. Затем привыкание, когда гормоны успокаиваются. Нет истинной любви. Нет. Слабый мир придумал себе забаву. Придумал себе утешение. Сказку. В бездну сказки. Реальный мир это мир разводов, расставаний и ежедневных ссор. Если бы не яд, Ромео и Джульетта расстались бы. Их чувства угасли бы. То, что ярко горит, быстро гаснет. Все это глупость. Человеческая глупость. А как же пары, что любят друг друга уже не один десяток лет? А как же пары, чьи чувства стали только сильнее много времени спустя? А как же люди, жертвующие собой ради своих любимых? Рудольф вскипает. Привычка – кричит он. Это не любовь. Мне кажется, он и сам не верит в то, что говорит. Он уперт. Гормоны - кричит он. Нейроны. Химия. Одна измена, и их вечная любовь рухнет. А почему эта измена должна случиться? Почему два любящих друг друга человека должны изменять друг другу? Рудольф пламенеет. Потому что это человеческая натура. Потому что человек слаб. Слаб физически. Слаб духовно. Всячески слаб. Нет любви. Нет. Забудь. Все эти вечные пары это не показатель. Их мало. И они не прошли через тернии. Трава это не терн. Им повезло прожить жизнь в сказке, и не узнать этого. Не понять, что все это не настоящее. Но это сказка. А реальный мир другой. Нет в реальной жизни любви. Нет. Он определенно не верил в то, что говорил. Он убеждал себя. Но не мог. И оттого вскипал. Оттого горел.

Истинная любовь это любовь Иисуса Христа – говорит Илья. Матери Терезы. Самопожертвенная. Беспристрастная. Независимая. Ты не любишь из-за чего-то. Ты любишь, потому что это часть твоего естества. Любовь это протянуть руку помощи. Приютить путника. Накормить голодающего. Вылечить больного. Поднять упавшего. И даже, если ты не услышишь в ответ «спасибо». И даже, если в ответ ты услышишь упрек. И даже, если в ответ ты услышишь недовольства. Вторая щека подставлена. Никакого сожаления. Любовь вне времени. Вне обстоятельств, влияющих на нее. Она самодостаточная. Вечная. Всесильная. Непоколебимая.

Любовь по Рудольфу. Искусственная. Слабая. Твои чувства. Уныние. Угнетение. Грусть. Все бессмысленно. Жизнь это боль. Ломает. Калечит. Хочется выздороветь от этой болезни.

Любовь по Илье. Настоящая. Больше, чем естественная. Что-то Божественное есть в ней. Сильная. Твои чувства. Надежда. Вера. Жизнь это шанс. Любовь наполняет тебя. Поддерживает. Дает смысл.

Любовь дает смысл.

22

Встреча Рима Плутова с работниками завода назначена на шесть вечера.

Несколько тысяч человек собрались в огромном зале. Стоят. Сидеть негде.

Проходим ближе к сцене, откуда через несколько минут будет вещать серый кардинал нашего города. На сцене три кресла. Перед каждым небольшие журнальные столы. На каждом из них микрофон и стакан с водой.

Лицо Рудольфа перекошено. Высшая степень его недовольства. Я уже понял. Я уже знаю.

В зале стоит гам. Сотни голосов перемешиваются и раздражающим гулом отзываются в ушах.

На часах уже половина седьмого.

Начальники задерживаются.

Рим Плутов самолично выступил инициатором этой встречи. Работники его завода уже давно имеют к нему претензии. Тысячи критикующих разговоров на кухнях в собственных квартирах, недовольных перешептываний в подсобках и курильнях завода, и гневных комментариев под вымышленными и не только, именами в виртуальном мире.

Рим Плутов, наконец, решил снизойти, назначив эту встречу. Пришла пора успокоить людей.

Без пятнадцати семь. Душно. Рядом слышу недовольные голоса.

-Где этот…?- мужичок с пышными усами и в старой жилетке не договорил и осторожно огляделся по сторонам.

-Мы ему что, скот какой-то, загнал нас сюда и держит,- шепотом проговорил товарищ мужичка с усами.

-Вообще обнаглел,- также шепотом сказал мужичок и, убедившись, что никто на него не смотрит, добавил грозно,- Сейчас он свое получит. Сейчас такие вопросы будут, что он не сможет отвертеться.

Второй энергично закивал головой и несколько глупо улыбнулся, обнажив редкие, к тому же еще и серо-желтые зубы.

Чуть в стороне от нас две девушки раздраженно качали головами и тоже выражали свое недовольство.

Я заметил около десятка гневных физиономий, которые, как казалось, с трудом сдерживали себя от взрыва. И это только те, кого могли и успели объять мой взор и мой слух.

Мне думалось, что еще немного и толпа восстанет. Наивный человек.

Люди перешептывались, и я старался поймать ухом хоть какие-то куски их разговоров. Казалось, в этой беспокойной волнующейся толпе у каждого во рту уже созрел вопрос, и этот вопрос уже булькал в собственном соку – почему вырубают леса, почему засоряют озера, когда дадут, наконец, зарплату за март.

Становилось жарко. Во всех смыслах.

Рудольф молча ждал. Иногда он посматривал на меня и ухмылялся. Будто ему даже нравилось, что организаторов этой встречи до сих пор нет, и, что людям приходится терпеть духоту и усталость.

Рудольф много рассказывал мне про Плутова. Ну, как рассказывал? Скорее, критиковал, а в нечастых и коротких отступлениях от диатрибы делился многочисленными фактами из его жизни. Сейчас же он молчал. Все с тем же презрительным взглядом глядя на окружающих его людей, и с ухмылкой, когда его глаза останавливались на мне. Он будто говорил – «Видишь, видишь, что за человек всеми нами управляет? Смотри сам, это не я рассказываю, это ты сам видишь».

Я не знаю, действительно ли он думал о чем-то подобном, когда взор его был обращен на меня, или это только моя бурная фантазия подсказывала мне. Но я видел.

На часах значилось пять минут восьмого, когда на сцену одновременно вышли несколько человек. Сначала раздались хлюпкие аплодисменты, но через несколько секунд раскат, бьющихся друг о друга ладоней, стал неистовым. Я удивленно огляделся. Минуту назад за глаза они отчаянно, пусть и вполголоса, ругали администрацию города, а теперь же громкими рукоплесканиями встречали их вживую.

Рудольф медленно взбухал, осматривая ненавистническим взглядом хлопающих вокруг людей. Но выражение его лица изменилось, когда взгляд его в очередной раз остановился на мне. Он вновь ухмыльнулся. И вновь в глазах его я читал – «Видел? Это не я рассказываю, это они сами». Я видел. Но не видел ничего ужасного. Я объяснил себе момент с аплодисментами тем, что это обычная формальность – встречать официальных лиц рукоплесканиями.

Миловидная девушка вкрадчивым тембром голоса поприветствовала собравшихся рабочих, особенно важно представила Плутова, затем не так торжественно мэра города, и в завершение еще одного человека – из администрации. Каждый из них, когда девушка озвучивала его имя, поднимал руку, как бы приветствуя нас.

Плутов сидел в центре. Справа от него мэр, справа, как стало известно из представления девушки, глава администрации города. Рудольф рассказывал мне и про него. Друг детства Плутова. Один из многих друзей, товарищей, одноклассников, однокурсников, людей, знакомых с Плутовом давно, которые теперь являлись высокопоставленными чиновниками, видными бизнесменами или просто хорошо обеспеченными людьми. Своих людей Плутов не бросает – отдельно подчеркивал Рудольф.

Плутов взял микрофон. Гробовая тишина. Впечатляющая. Необыкновенная.

Тише только на стыке границ мексиканских штатов Дуранго, Чиуауа и Коауила в 648 километров к Югу от города Эль-Пасо[66].

Я взглянул на недавних недовольных – мужичка с товарищем – они стояли, чуть не раскрыв рты. А где же вопрос – подумал я, глядя в их раскрытые рты. С почтительным любопытством и даже придыханием, во все глаза они созерцали Плутова. Две девушки выглядели точно также. Тот десяток гневных физиономий, что совсем недавно готовы были взорваться в гневном недовольстве, сейчас выглядели умиротворенными и выказывали чуткую внимательность к каждому звуку со сцены. У многих людей вокруг были схожие физиономии.

Они сглотнули свои вопросы. Свои проблемы.

Я вспомнил лавочку, на которой мы сидели с Рудольфом. Эти серые недовольные лица, плетущиеся мимо нас. Это чувство ненависти. Оно внезапно и резко проснулось во мне. Без будильника. Его разбудил кошмар.

Пресмыкающиеся. Слабохарактерные. Безвольные. Стоят. Уши развесили. Растянули. К лапше готовы.

Ненависть «из».

Мы с Рудольфом стояли близко к сцене, поэтому могли четко разглядеть Плутова. Черты его лица, мимика, жесты. Голос. Не только тот, что раздавался в микрофон на весь зал. Но и его переговоры без микрофона с сидящими рядом помощниками. Помощники – и это не оговорка. Хотя формально Плутов был ниже по должности и главы администрации, и главы города, но всем и в зале, и в городе было ясно, кто здесь истинный глава. Как только Плутов делал небольшое движение головы в сторону одного из помощников, тот мгновенно чуть ли не подскакивал с кресла, как бы выражая особую внимательность и заинтересованность. В основном это касалось мэра.

Рим Плутов был из той редкой категории людей, которые умеют оказывать на слушателей почти что магическое воздействие. Вводя многих из них в состояние гипноза. Это уникальный тип людей. Большие психологи. Великие психологи.

Вот, казалось бы, только сейчас ты его критиковал, но стоило ему начать говорить, и ты уже забываешь обо всем и мило улыбаешься его шуткам.

Разбитые дороги, низкие зарплаты, плохая медицина. За все это ты готов плюнуть главному, в чем ты, несомненно, уверен, виновнику в лицо, но стоит ему грозно свести брови вместе и начать ругать чиновников на местах, так ты тут же видишь в нем спасителя и благодарно киваешь в ответ. И эти чиновники на местах, трясущиеся только от одной встречи до другой, виновато опускают головы и обещают все исправить.

И исправляют. Каждую из четырех проблем, озвученных Великим психологом. Сегодня же работникам рыбного цеха выплатят их задолженности по зарплате. Завтра же в детский сад будет принят ребенок четы Иванштейн, до которых уже год не может дойти очередь. В течение недели будет решена проблема со строительством детской площадки на улице Ван Гога. Не далее чем через месяц, будут закуплены из заграницы необходимые оборудования для центральной больницы.

Четыре проблемы будут решены. Потому что о них узнал Великий психолог.

И трясущийся, сам по себе и за свое место, чиновник, разобьется в блин, но выполнит наказы.

Четыре проблемы из пятисот пятидесяти. Еще четыреста девяносто шесть проблем. Чиновнику это не важно. О них не упоминал Великий психолог.

Еще три десятка детей без детского сада. Семьи Петровых, Сидоровых, Смирновых, Коноваловых. Не повезло им. Их не упомянул в своем наказе Великий психолог. Повезло только семье Иванштейн. Их проблема будет решена мгновенно. Счастливая семья Иванштейн не нарадуется своему счастью. Тому, что и так должно быть, на самом деле. Отец и мама горячо благодарят в журналистскую камеру Великого психолога. Желают ему всего наилучшего. Им повезло. Остальным – нет. Остальных не слышно. Остальных не слышат. Остальных не хотят слышать. Есть Иванштейны. Есть камера. Есть благодарности. Все остальное неважно.

Еще с десяток дворов без детских площадок. Либо с площадками, уже разваливающимися и опасными для жизни. Улицы Васнецова, Серова, Шишкина, Рублева. Не повезло им. Их не упомянул в своем наказе Великий психолог. Повезло только жителям домов по улице Ван Гога. Их проблема будет решена быстро. Счастливые жители не нарадуются своему счастью. Тому, что и так должно быть, на самом деле. Счастливые жители домов по улице Ван Гога, перебивая друг друга, с воодушевлением благодарят Великого психолога. Желают ему всего наилучшего. Им повезло. Остальным – нет. Остальных не слышно. Остальных не слышат. Остальных не хотят слышать. Есть улица Ван Гога. Есть камера. Есть благодарности. Все остальное неважно.

Еще несколько сотен людей, работников подшипникового завода, цеха полуфабрикатов, пельменного цеха, завода строительных материалов. Еще несколько сотен людей, которые месяцами не видели честно заработанных денег. Не повезло им. Их не упомянул в своем наказе Великий психолог. Повезло только работникам рыбного цеха. Их проблема будет решена незамедлительно. Счастливые работники довольны. Тем, что и так должно быть, на самом деле. Довольные работники благодарят Великого психолога. Желают ему всего наилучшего. Им повезло. Остальным – нет. Остальных не слышно. Остальных не слышат. Остальных не хотят слышать. Есть рыбный цех и его работники. Есть камера. Есть благодарности. Все остальное неважно.

Еще несколько больниц и поликлиник. Им не до импортных оборудований. У них не хватает коек. У них штукатурка сыплется. У них рамы окон гниют. У них врачей не хватает. Из-за низких зарплат. Больницы номер два и номер три, поликлиники номер один и номер четыре. Не повезло им. Их не упомянул в своем наказе Великий психолог. Повезло только центральной городской больнице. Их проблема будет решена скоро. Счастливые врачи не нарадуются своему счастью. Тому, что и так должно быть, на самом деле. Каждая больница должна быть оснащена необходимым оборудованием. Не обязательно импортным. Но обязательно необходимым. Так должно быть. Счастливые врачи центральной городской больницы премного благодарят Великого психолога. Желают ему всего наилучшего. И здоровья, конечно. Им повезло. Остальным – нет. Остальных не слышно. Остальных не слышат. Остальных не хотят слышать. Есть центральная городская больница. Есть камера. Есть благодарности. Все остальное неважно.

Еще разбитые дороги.

Еще коррупция в учебных заведениях, правоохранительных органах, и все в том же здравоохранении.

Много где «еще коррупции». Первого и главного метафизического каннибала нашей страны.

Еще мусор. Повсеместные свалки в городе. Пыль летом. Сугробы зимой.

Еще много чего. Без камер. Того, о чем не упомянет Великий психолог. Того, что останется без внимания. Того, что не важно. Для наших ставленников. А мы ли их ставили?

Ненависть «из».

-Здравствуйте,- начинает Плутов.

Голос у него спокойный. Приятно слушать. Настраивает на доверие. Если не знать. Или, если быть пресмыкающимся.

В разговоре с человеком, обращение к нему по имени часто оказывает на собеседника сильное влияние. Имя человека это самый приятный звук для него, и произнося его, в положительном контексте, вы располагаете собеседника к себе.

В разговоре с толпой, если ты известный или тем более популярный человек, тебе достаточно быть милым и добрым. Пошутите, улыбнитесь – толпа ваша. Бывают исключения. Когда уровень неприятия толпы к человеку слишком высок, и никакие улыбки уже не помогут. И здесь бывают исключения. Намного более редкие. Когда уровень человека в глазах толпы столь высок, что даже высокий уровень ненависти к этому человеку, отступит перед милым и добрым лицом этого самого человека. У исключений бывают исключения. Таких исключительных людей единицы. Плутов был одним из них.

- Искренне рад вас видеть.

Улыбается. По-доброму. Приятно смотреть. Настраивает на конфиденцию[67]. Улыбка, как в хороших фильмах. Статуэтку Тэффи[68] ему.

-Каждый из вас, кто сегодня сюда пришел, проявил свою гражданскую позицию. Выразил свое неравнодушие к тем проблемам, которые возникли у нашего с вами завода. У нашего с вами,- розно[69] подчеркнул он,- Завод вам не безразличен. И вы мне не безразличны. Каждый из вас. Я горжусь вами.

Серьезен. Грустен. Будто действительно переживает за людей. За каждого. Будто.

Тычет пальцем. В каждого. Который, будто ему не безразличен. Будто.

Тэффи? Хм. Оскар[70]. Не меньше. Да и подходит больше. Родственников там больше, чем здесь.

И вновь хлипкий хлопок, и следующий за ним раскат аплодисментов. Опять?

Ненависть «из».

Рудольф оборачивается на меня. Ухмылка. Я вижу.

-Спасибо. Спасибо,- Плутов будто благодарит людей. Будто.

Хм.

Лицо его милое. Словно их советских мультфильмов. Он будто тронут. Будто.

Инспирация фальши[71].

Он доволен. Вот, что не будто. Его нехитрый план работает. Ему верят.

Есть люди, которых ты недолюбливаешь, когда они где-то в стороне, поодаль, особенно, когда ты слышишь, что они говорят о тебе что-то плохое или не здороваются при встрече – ты их еще больше не любишь и укрепляешься в правильности своих суждений о них. Но когда они с тобой разговаривают, особенно, когда бывают милы и доброжелательны, ты кардинально меняешь мнение о них и считаешь, что они не так уж и плохи. Но позже они вновь не здороваются, и ваше мнение о них возвращается в прежнее русло. Мой дед называл таких людей «монетами». В зависимости от такого, какой стороной они упадут, зависит ваше отношение к ним.

-Спасибо вам. Я очень ценю эту поддержку. В этот сложный период мы должны быть вместе, должны быть сплоченными. Перед лицом этих трудностей. У нас особый путь, и мы должны быть едины, чтобы пройти его.

Он поднимается на ноги. Глоток воды. Задумчивый взгляд. Берет микрофон. Выходит к краю сцены – ближе к народу. Вернее, к толпе.

-Мы живем с вами в непростое время. Но нам надо держаться. Терпеть. Наш народ всегда славился выдержкой, терпеливостью. Нет никого в мире, кто смог бы с нами в этом состязаться.

Наши люди раздраженно нетерпеливы к мелким неурядицам и удивительно терпеливы к большим несправедливостям. Это моя мысль. Только родившаяся. Но Плутов об этом знает давно. У него эта мысль в возрасте уже.

Аплодисменты. Без разгона. Не хлипкие. Громкие. Сразу раскат.

Ненависть «из».

Рудольф не поворачивается и в этот раз. Он чувствует. А я вижу.

В прошлом году к нам в город приезжал известный бизнес-тренер – Роби Тоникс. Прямиком из Америки. Его приезд вызвал большой ажиотаж. Билеты, цена за которые начиналась от нескольких тысяч рублей и доходила до нескольких тысяч долларов, разлетелись за пару дней. Местные СМИ только и говорили, что о приезде «лучшего бизнес-тренера в мире». Сотни публикаций пользовательских фотографий с заветным билетом в социальных сетях до начала мероприятия и с Роби Тониксом после. Почти каждый богатый человек нашего города счел за личную обязанность посетить это мероприятие. Понятие престижа актуально всегда. Несколько десятков тысяч рублей за билет в первых рядах для людей состоятельных это совсем не проблема. Но, когда одна за другой появляются откровения, что Ване Иванову или Кате Петровой пришлось взять кредит или продать телефон, чтобы попасть на тренинг Роби Тоникс, это вызывает чувства достаточно смешанные. А у большинства чувства однозначные.

Тогда, когда я впервые услышал об этом, мне было смешно. Сейчас мне грустно.

Студенты, которые копили на завтраки в столовых, залезали в долги, только бы услышать волшебный совет, который откроет перед ними новые горизонты и навсегда выведет из пучины безденежья. Были и те, кто, говоря по-простому, ради хвастовства, брали займы, только чтобы на их страничке в Инстаграм появилось лицо известного на весь мир человека. Чтобы показать другим, что они тоже в этой тусовке. Хотя бы на день. И неважно, что потом они будут работать несколько месяцев как батраки, чтобы вернуть долг.

Тогда мне было смешно. Сейчас мне грустно.

Роби Тоникс – человек в потертых джинсах и серой футболке, непритязательной кепке и уже изрядно поношенных коричневых кроссовках приехал выступать перед смокингами от итальянских кутюрье, платьями с драгоценными камнями в первых рядах, и прилежно одетых, отстиранных, отглаженных одеждах где-то на галерке. Он ходил из стороны в сторону и рассказывал, как нужно зарабатывать деньги. Нет, он не раскрывал секреты, где можно найти самих недорогих поставщиков, где можно найти готовых клиентов, не делился бизнес-планом по открытию прибыльного дела. Он говорил, что, чтобы двигаться вперед, нужно идти. Он говорил, что, когда ты падаешь, нужно подниматься. Он говорил, что, чтобы быть успешным нужно верить в себя. Верить в себя – повторял он в микрофон. И смокинги с платьями повторяли за ним. Переглядывались, улыбались, и повторяли. Отглаженные и отстиранные одежды на галерках повторяли с еще большей, чем первые ряды и даже сам Роби Тоникс, энергией. Они словно собирались выбить каждую копейку, потраченную на билет.

Моя одноклассница была там. Она рассказала мне все в ярчайших деталях. Она была довольна. 

Тогда мне было смешно. Сейчас мне грустно.

Я смотрел на Рима Плутова и видел Роби Тоникса. Только все было намного страшнее. Намного грустнее. Намного серьезнее.

В какие-то моменты его речи казалось, что он сам верил в то, что говорил. Болезнь Мюнхгаузена[72].

И пентатол натрия[73] здесь не помог бы. Как казалось.

Но это только казалось. Он все знал. Он все понимал. Великий психолог.

Макгаффины[74] один за другим сыпались в толпу со сцены. Они жадно их поедали. Причмокивали.

Догмат лжи.

Стерильная правда.

Рим Плутов закончил свое выступление. Аплодисменты.

Пуфф. Волна бьется.

Вспомнил слова Рудольфа – «Этим людям нужен вожак. Неважно какой. Это генетическое».

Слово взял мэр. Я не помню, как его звали. Думаю, как и большинство в то время. Да и не только в то время. Это был абсолютно серый, незаметный человек, запомнившийся мне вытянутой верхней челюстью, причудливой дикцией и оттого неприятнейшим говором. Он говорил долго, нудно, растягивая слова, с множеством «мычащих» пауз. Отличный образец, если вы захотите срисовать с человека-марионетку. В отличие от Плутова в нем не было ни энергии, ни мысли. Он что-то там пробормотал про историю нашего города. И, наверное, он выветрился бы из моей памяти навсегда, если бы не отпустил посыл, который мне потом приходилось слышать неоднократно. «Вы хотите как там?». «Там» он имел в виду нашу соседнюю область. «Как» он имел в виду тамошнюю сложную экономическую и социальную обстановку. У наших соседей действительно были большие проблемы, но, причем здесь они и мы? И почему мы должны хотеть «как там», когда у других наших соседей, с противоположной стороны наших земель, все было прекрасно? Они занимали лидирующие позиции в стране по экономике, здравоохранению, образованию. Туда уезжали жить и учиться большое количество наших земляков. Почему бы нам не стремиться к их показателям? Эта серая мышь в сером костюме говорила, словно заученные, фразы — одну за другой. Негромко, но четко. Наверное, девяносто процентов его речи было про наших неудачливых и проблемных соседей. А про наш город и область, он упоминал только в контексте сравнения. Довольная выполненным заданием, марионетка, наконец, опустилась в кресло.

Я так и видел за его спиной возвышающуюся вагу[75] и длинные нити. Театр низовых кукол. Тьфу.

Придаток лжи.

Стерильная правда.

В этот раз раздались несколько громких, но сиротливых хлопков. Толпа на сей раз не поддержала активиста. Лапша, видимо, медленно, но сползала.

Третьим микрофон в свои два пальца, похожих на сардельки, взял глава администрации. Это был тучный мужчина. Он тяжело дышал в микрофон после каждой фразы. Говорил он примерно то же самое, что Плутов, только без экспрессии и с каким-то страдальческим выражением лица. Мысли его, видимо, были далеко в другом месте, и, казалось, будто он заставлял себя говорить.

Он даже не соизволил встать с кресла и, только чуть подавшись вперед, начал свою речь.

Было ощущение, что каждое слово ему дается тяжело, что он даже тужится, когда говорит. Он то и дело беспокойно шаркал ногами и подергивал плечом, при этом оглядывая толпу смутно-рассеянным взглядом.

Выговор у него был гадкий, и после каждой его фразы мне казалось, будто раздается звук трубы.

-Я рад вас видеть.

Бууу.

-Это важная встреча.

Бууу.

-Тяжелое время. Нужно потуже потянуть пояса,- сказал человек, у которого висел второй подбородок, а пуговица на животе грозилась вот-вот сорваться и слететь далеко в сторону.

Бууу.

Буржуа Журден, добившийся цели.

Он не был Великим психологом. Он не был приятен внешне. Он не говорил красиво и не говорил красивых слов. Его грех двоедушия был столь отчетлив, что не увидеть его даже этой толпе было невозможно.

Лапша, пока говорил глава администрации, полностью сползла, пелена сошла, и толпа негромко, отдельными очагами начала недовольно переговариваться. Но негромко. Чтобы, не дай Бог, никто не услышал именно их.

Отрыжка.

Мужичок с усами и товарищем что-то бормотали вполголоса. Девушки в стороне недовольно, но еле заметно качали головами.

Но никто не осмеливался.

Даже, если бы им пришлось избавиться от трусости, чтобы войти в рай, не факт, что они смогли бы это сделать. Казалось, это было выше, глубже и сильнее их.

Хвост виляет собакой.

Там, где кончается терпение, начинается выносливость – говорил Конфуций.

Эти люди были выносливы. Эта толпа была вынослива. Отрицательная выносливость.

Тяжело выдохнув, глава администрации закончил свою речь, и тут-то пуговица, не выдержав, отлетела прочь.

Пуговица не выдержала. Но человек ведь не пуговица.

Поблагодарив людей и пообещав новых прорывов и достижений в ближайшее время, Плутов быстро ретировался. Серая мышь и глава администрации спешливо последовали за ним.

Завод – не место для дискуссий. И не только завод.

Мастера своего дела. Даже Виктору Люстигу[76] было далеко до многих наших чиновников.

Толпа уже не сдерживала себя в проявлении чувств и эмоций. Десятки очагов недовольства возгорелись с новой силой. А когда люди увидели, как две машины класса люкс со служебными номерами скрылись за поворотом, то их уже ничего не могло остановить.

-А я не понял, как же наши зарплаты?

-Зачем они приезжали?

-Обнаглели совсем!

-Что нам теперь делать? У меня дома дети голодные сидят!

-У меня свет из-за долгов отключили!

Я вновь вспомнил Рудольфа. Его вопрос прохожим. Его вывод.

Статистика из Марка Твена говорит, что восемьдесят процентов жителей нашего города довольны Плутовым. Рудольф подошел к десяти человекам на улице и спросил у них, довольны ли они Плутовым. Восемь из десяти ответили, что нет. Наша собственная статистика говорит, что восемьдесят процентов жителей нашего города не довольны Плутовым.

Здесь же процент недовольных людей был еще больше. Здесь и сейчас, но не тогда, когда надо.

Наша правдивая статистика ничего не представляет собой в сравнении с их лживыми СМИ. В этом лживом мире именно так.

Десятки голосов сливались в едином порыве гнева, растерянности, сомнений, уныния, переживания, раздражения и недовольства.

Что сложнее – сложить листок бумаги сто три раза, или объяснить человеку простые истины? Объяснить истины? Объяснить, чтобы он понял. Тогда….

Те самые, что молча слушали Плутова и его помощников, сейчас подали голос. Но голос этот никому кроме них не был нужен или интересен. И никто кроме них самих этого голоса не слышал.

Пар. Выпускайте. И по новой. Дома. На кухнях. В курильнях. В банях.

По умолчанию.

В интернете. Пока можно. Пока.

До известной степени.

Рудольф посмотрел на меня. Я вижу.

Нигерия, покрытая снегом.

Ненависть «из».

23

Ненависть во мне матерела с каждой минутой. Ненависть во мне твердела с каждой секундой. Лонсдейлит. Вюрцитный нитрид бора[77]. И моя ненависть. Три натуральные субстанции, обнаруженные на Земле, которые тверже алмаза. Больше ничего.

Я видел этих людей. Людей, которые не боролись за свою свободу. Они боялись. Когда нужно было действовать, они были никем. Ничто.

В своих маленьких компаниях они были борцами. На кухнях. В гостиных. В банях. На лавках. В интернете. Они были борцами. За правду. За справедливость. За жен и матерей. За детей. За свой город. Но когда доходило до конкретного дела они скукоживались. Животы их втягивались. Глаза опускались. Голоса глохли. Руки слабели. Каждый из них становился овощем. И их солили. Из них делали салат. Все что угодно.

Я стоял рядом с этими овощами. Я видел, как они становились таковыми. Их превращали. Но и они были готовы. Они хотели. Нельзя превратить в овощ того, кто не хочет превращаться в овощ. Эти люди вокруг меня хотели. Слабые. Беспомощные. Зависимые.

Это не огород. Это даже не теплица. Это палисадник возле разбитой «хрущевки», в котором растят тех, кого превращать не нужно.

Мне было противно. Гадко. Ненавистно.

Дровишки в костер. Гори. Ярче. Жарче.

Назойливое ощущение беспросветности.

Серость вокруг схожа с серостью внутри.

Я представлял этого мужичка, который приходит домой. С опущенными глазами. Жена его уже привыкла. Она такая же. Дети в углу играют с деревянными игрушками. Им их сделал отец. Он ведь не всегда был овощем. Он ведь когда-то был смелым. Решительным. Золотые руки. И полку повесит. И холодильник починит. И обои поклеит. Души не чает в детях. Готов на руках носить жену.

Во дворе сильнее его никого не было. А овощ не может быть самым сильным. Затем в армии. Командовал ротой. А овощу не дадут командовать. На заводе за несколько лет стал мастером участка. А овощ не мог так быстро подняться в профессии.

Он и не был овощем. Он им стал. Что случилось? Почему? Он никогда не боялся. Теперь он боится. И когда на кухне вдруг в запале гнева повысит голос критики, тут же опомнится и осечёт себя. А вдруг услышат. Приедут. Заберут.

Они придут домой. Пройдут на свои кухни. И там выговорятся. Там-то они покажут, кто они такие.

Зайдут в раздел комментариев на главном сайте города и там выплеснут все, что накопилось. Но осторожно. Они помнят, что гайки закрутили уже и там.

А завтра снова смута.

Преамбула к Своду законов Хаммурапи[78] – закон для них.

Новые дровишки в костер.

Внутри меня горело. Я это чувствовал. Но меня не жгло. Я хотел жечь.

Ненависть «из».

***

Еще одно новое место.

-Ты уже практически готов,- говорит мне Рудольф.

По его лицу я не могу определить – доволен он или испуган.

-К чему готов?

Он только улыбается.

Офис главного телеканала области.

Здесь сегодня пройдет запись самого популярного телешоу местного ТВ. Политическое шоу.

Мы проходим в павильон, где вскоре начнется съемка. Мы – зрители в зале.

Люди снуют из стороны в сторону. Свет. Звук. Камеры. Приготовление к съемкам.

Зовут зрителей зала. Мы с Рудольфом идем на голос.

Большая комната. Человек тридцать. Женщина объясняет как нужно вести себя в зале. Показывает команды – «хлопать», «смеяться», «недовольно шуметь». Затем просматривает внешний вид зрителей. Я замечаю, что почти все в цивильной форме. Белый верх, черный низ. Или что-то вроде этого. Даже Рудольф (я только сейчас обращаю внимание) одет строго. Единственная белая ворона это я. Джинсы. Футболка. Кроссовки. Рудольф качает головой. Почему-то улыбается.

-Все будет нормально.

Женщина не останавливает внимания на моем внешнем виде, и мы скоро выходим из комнаты.

Неровным строем мы следуем за женщиной. Останавливаемся перед дверью внушительных размеров, по обе стороны от которой стоят по одному охраннику. Нас запускают внутрь по два человека. Мы с Рудольфом в конце очереди.

Смотрю на лица охранников. Не знакомые с культурой поведения, они жадно пожирают глазами двух молодых девушек, стоящих перед нами. Перешептываются.

Рудольф смотрит на меня. Я вижу.

Ненависть «из».

Один из охранников останавливает девушек и, с трудом сдерживая глупую улыбку на лице, спрашивает, не проносят ли те внутрь что-нибудь постороннее. Девушки испуганно переглядываются. Конечно, нет. Второй охранник предупреждает, что им нужно проверить. Они щупают девушек с самым отвратительным выражением, которое только может быть – с выражением довольных идиотов. Можете проходить – говорит один и удовлетворенным взглядом смотрит на второго.

Ненависть «из».

Проходя мимо этих двух охранников, я вложил в свой взгляд предельно, как я ощущал в тот момент, презрения и раздражения, и раздал их им. Наивно. Но это все, что я мог сделать на тот момент. А сдерживать в себе эту злость я не мог. Если бы человеческий взгляд умел пускать огонь, то я бы их сжег. Но им было не до меня. Ублаготворенные, они наслаждались.

Мы снова в павильоне.

Женщина проводит нас в студию – ту, что я неоднократно видел по телевизору. Рассаживает по местам. Мы с Рудольфом садимся на краю сплошного дугового сиденья – одного из трех, растянувшихся в зале.

Зрители готовы. Свет. Камера. Все готово.

Эксперты в студии. Занимают кафедры в центре. Шесть экспертов. Стоят по трое в метрах пяти друг против друга. Часть зрителей – тридцать человек – рассажена за спинами одной группы экспертов, вторая часть – за спинами другой. Эксперты расслаблены. Зрители напряжены. Женщина рядом со мной глубоко дышит. Еще двое напротив сидят смирно, словно первоклассники на своем первом в жизни уроке. Лица у наших временных коллег по цеху серьезные и сосредоточенные.

Я немного волнуюсь. С непривычки. Уверен, что единственный из шестидесяти зрителей, кто чувствует себя так же, как эксперты, и даже увереннее – Рудольф. С присущей ему ухмылкой, с презрительным прищуром, он сидит, широко расставив локти.

Последние приготовления.

Три. Два. Один. Работаем.

Знакомая музыкальная заставка.

В студии появляется Пометкин Артем Дмитриевич. Ведущий политического ток-шоу «Время убеждать».

Второй человек по популярности в нашем городе. После Рима Плутова.

Большой интеллектуал с замашками гопника. Кощей Бессмертный с лицом Ивана-Царевича.

Репутация Пометкина была неоднозначной. Профессионал. Эрудит. Красноречивый. Остроумный. Хитрый. Самоуверенный. Нагловатый. С чувством собственного величия.

Переобувшийся пропагандист. Несколько лет назад вы ни за что не отыскали бы человека столь непримиримого, критичного и даже воинствующего, когда вопрос касался деятельности Рима Плутова и городской администрации. Он был против политики Плутова практически во всех его позициях. Газетные статьи, телевизионные выпуски, публичные выступления. Везде Пометкин проезжался по Плутову так жестко, и так уверенно, так по делу, что рейтинги Плутова в то время стремительно падали с каждым днем.

Пока однажды и газеты, и ТВ, и сам Пометкин не были выкуплены Римом Плутовом. Причем, если газеты и единственный телевизионный канал в городе были официально выкуплены у прежних владельцев, то у Пометкина была выкуплена совесть.

Пометкина до продажи совести уважал весь город. И даже в двадцать семь лет к нему обращались никак иначе, как Артем Дмитриевич. Это было проявление уважения. Уважения народа, простого искреннего люда. Это был смелый молодой человек. Пример для всех. Он был гласом своего народа. Рупором простых людей.

Пометкин после продажи совести потерял всеобщее уважение. Хотя оставались те, кто не верил в его продажность. Оставались те, кто не видел его продажности. Оставались те, кто не понимал.

Пометкин стал Пометкиным. Артем Дмитриевич только для малого числа горожан.

Пометкин продался. Его купили. Как миску. Как ошейник.

Маховик повернулся в обратную сторону.

Медленно, но верно риторика Пометкина менялась. И поменялась совершенно.

И вот сегодня вы ни за что не отыщете человека более преданного, лояльного и даже фанатичного в отношении Рима Плутова, чем Пометкин. Он поддерживал Плутова во всем. Каждый его писк был истиной в последней инстанции. Газетные статьи, телевизионные выпуски, публичные выступления. Везде Пометкин защищал Плутова так рьяно, так уверенно, так самоотверженно, что рейтинги Плутова стремительно поднимались ото дня в день.

К сожалению, многие наши горожане легко наущаемы. Ими легко управлять. Они поддаются почти любому бреду. Только нужно утверждать его часто и уверенно.

Пометкин превратился из того, кому читали преамбулу к Своду законов Хаммурапи как закон, в того, кто сам читал эту преамбулу как закон для других. Он профессионал. Большой профессионал. Он лицемер. Большой лицемер. Он мастер своего дела. Его оружие – его голос. Его речи выстроены, логичны и на первый слух непоколебимы. Толпа дальше первого слуха и не заходит, поэтому этого достаточно. Первое - легкость для понимания толпы. Он это умеет. Хамелеон. С учеными – он ученый. С крановщиком – он крановщик. Он это умеет. Эрудиция. Он это умеет. Казуист[79]. Второе – сложность для критики. Для толпы хватает и первого. Те же, кто видит ошибки – либо не допущены к микрофону, либо высмеяны. Он это умеет. Он властен. Он хитер. Софист[80]. У него есть поддержка. Крикуны.

Из патриота с оттенком пропагандиста он превратился в пропагандиста с оттенком патриота.

Пометкин – идеальный образец лицемера. И вашим, и нашим за «Распущенные Волосы»[81] спляшем.

И вот он – Пометкин. В пяти метрах от нас. В обители стерильной правды. Такие вот обители и иже с ними делают сто сорок шесть процентов рейтинга. Обители создания клипового мышления[82]. Обители, где происходит экспроприация[83] вашей мысли. Обители циничных волюнтаристов[84] нового мира.

Пометкин и его шоу это не просто фабрика по оболваниванию, это гигантская машина по созданию «новой правды». Где из розы могут сделать навоз и вытащить ее вам в студию в жестяном ведре. И даже приятное на слух слово «цветок» устами профессионалов своего дела наподобие Пометкина, со временем превратится во что-то гадкое, и неприятным звуком будет отражаться в вашем сознании, вызывая самые дурные ассоциации.

Один за другим они нанизывают на ваше сознание «свою правду», которая со временем станет и вашей правдой. И вы даже ничего не поймете.

Он приветствует телезрителей. Своей фирменной фразой, которой начинает каждый выпуск своего шоу.

И начинается.

Сначала медленно. Пока эксперты вкатываются.

Я пытаюсь разобраться, что к чему.

Первая команда «хлопать». После слов Пометкина. Бурные аплодисменты. Всех, кроме меня и Рудольфа. Я поднес было ладони друг к другу, но Рудольф резко пресек мое начинание. Мы не хлопали. И вообще не выполняли никаких команд.

В студии становится жарко. Жаром отдает от экспертов, духотой – от зрителей рядом.

Потряхиваю воротник футболки. Вслушиваюсь.

Говорят об экономических проблемах наших соседей. О них же упоминал мэр на недавней встрече Плутова с работниками завода. Но здесь все более подробно, куда тщательнее проговаривается масштаб проблемы и ее детали. Разжевывается и вкладывается в телезрителей. Затем еще утрамбовывается, если это посчитает необходимым Пометкин.

Всматриваюсь в экспертов.

По правую руку от Пометкина стоят женщина и двое мужчин. Когда один из них, рыжий, полный мужчина средних лет, заканчивает говорить, нам, зрителям, дается команда «хлопать». Он говорил о том, что наши соседи беспечны, потому, как вместо сотрудничества с нами, смотрят куда-то в сторону. В особенности он осуждал сотрудничество с иностранными компаниями.

Тут же раздается реакция с левой стороны. Там за кафедрами стоят трое мужчин. И один из них, с явным чужеземным акцентом вполне резонно обращает внимание на то, что нашим соседям выгоднее сотрудничать с иностранными компаниями, нежели с нами.

Команда «недовольно шуметь». И зал в едином порыве начинает выражать искусственное недовольство.

Но мужчина с акцентом продолжает говорить сквозь гам. И тут в дело вмешивается Пометкин. Передразнивая оратора, с тем же акцентом, что у него, Пометкин вставляет короткую фразу о том, что нужно дружить с нужными людьми. Тут же раздается команда «смеяться».

Тема сугубо политическая медленно перешагнула в область пусть менее, но также хорошо протоптанную – речь заходит о вечной битве «колбасы» против «духа». Эксперты-«патриоты», словно заученную мантру чуть ли не хором повторяют, что ради Родины можно потерпеть и голод, и нищету. Двое мужчин и женщина, лица которых вместе, с трудом умещались в общем плане камеры, наперебой говорили о периоде Великой Отечественной войны, при этом на минуточку забывая, что сегодняшняя геополитическая обстановка и в особенности обстановка в стране несравнима с той, что была во времена войны. Эксперты-«космополиты[85]» дружно в такт отчеканивают заклинание о том, что сытый желудок гражданина – вот, что является главным показателем величия народа, сознательно или нет, опуская свои идеалы до уровня времен палеолита.

Две крайности бились, не жалея животов своих, в отличие от большинства зрителей по ту сторону экрана. Зрителей, которые и Родину любят, но и кушать хочется – ребенку ведь не объяснишь, что сегодня мы любим Родину, покушаем на следующей неделе.

Эжен Ионеско[86] и Сэмюэл Беккет[87] позавидовали бы тому, что происходило тогда в студии Пометкина.

В тональности театра абсурда проходит вся передача. Эксперты справа во главе с Пометкиным и при помощи команд «хлопать», «смеяться» уверенно защищают позицию, что соседи, дескать, сами виноваты во всех своих бедах. Эксперты слева под частым гнетом команды «недовольно шуметь» пытаются повесить всех собак исключительно на нашу область.

Почему ни слова не раздается о нашей области – думаю про себя. Не в контексте сравнения, а просто о нашей области. О наших проблемах и нерешенных вопросах. Все хорошо, прекрасная Маркиза?

Этот словесный пинг-понг с элементами выливания ушата все того же словесного поноса продолжается до тех пор, пока в дело не вмешивается Рудольф.

За эти дни я многое повидал в исполнении Рудольфа, и вместе с ним через многое прошел, но сейчас я настолько остолбенел, когда услышал его знакомый, но вместе с тем громкий голос, что некоторое время не мог поверить, что все это правда, а не постановочная часть шоу.

Он поднялся с места и под потрясенные взгляды экспертов, на которых я успел бросить короткий взгляд, прежде чем укрепил все свое внимание на Рудольфе, начал страстно вещать. Мельком я зацепил взглядом и Пометкина, и в этом вихре мыслей успел осознать, что Пометкин ничуть не переменился в лице, и с тем же спокойным и уверенным выражением глядел на бунтаря. Будто таких активистов он видел сотнями, и даже в уже, казалось бы, отрегулированной до автоматизма и оттого безопасной программе в студии, выпад Рудольфа абсолютно не впечатлил Пометкина.

А всех остальных впечатлил. Больше всех, казалось, нервничала женщина, которая учила нас командам. Она махала руками, сердито дергая шеей, и всеми возможными жестами пыталась привлечь внимание Рудольфа. Но ему было не до нее.

Таким я его еще не видел. С матом наперевес, с жаром несдержанной досады он обвинял Пометкина во всем, чем только можно было обвинить нехорошего на ваш личный взгляд человека. Вскипая от негодования, он выражал полное недоумение от того, что вместо собственных проблем города, программа Пометкина из раза в раз говорит о соседях ближних, дальних, о чем угодно, но только не о местных вопросах.

-Не золотого тельца они хотят – кричал он, указывая на удивленных зрителей в зале,- а только наполненного холодильника. И не своего сытого желудка даже, а наполненного общего семейного холодильника. А вы со своим лицемерием не про Дух говорите, а о ветре и звуках, исходящих из тельца. Вы про золотого тельца. Вы, а не они. Вы,- кричал он неистово, ни на секунду не сводя глаз с Пометкина.

Прежде чем к нам подоспели охранники, те самые, Рудольф успел облить грязью и экспертов с правой стороны, назвав их «популистами» и «предателями народа», и экспертов с левой стороны, обнаружив в них «дешевых марионеток» и «предателей государства».

Под конвоем двух охранников мы прошли к выходу.

Я бросил беглый взгляд на Пометкина и увидел улыбку. Неуверенную. Корявую. Даже нервную, как мне показалось в тот момент. Рудольфу удалось-таки вывести его из равновесия. И, несмотря на его равнодушный вид минутой ранее, одного этого скорого взгляда мне хватило, чтобы разглядеть злой нерв в его глазах.

Пометкин что-то говорил в камеру. Эфир шоу был прямым. Как и всегда. Поэтому вырезать ничего уже не получится. Сотни тысяч людей прямо сейчас переваривали, обсуждали удивительное выступление Рудольфа.

Я уверен, большинство ему рукоплескали. Те самые молчуны с завода на своих кухнях ликующе вскидывали руки вверх. «Вот же молодчага!»- восклицали они.

Мы шли впереди, двое охранников чуть позади нас. Рудольф посмотрел на меня. Чудной взгляд. Мне привиделся вызов в его глазах. Так смотрят люди, готовые на авантюру. На риск. И он звал меня. Прямо сейчас. Прямо здесь. Этот взгляд ни с чем не спутаешь. И я не ошибся.

-Они ведут нас к дежурной полицейской машине,- сказал он шепотом,- Либо сейчас, либо никогда. Ты должен это сделать,- на лице его появилась фирменная ухмылка.

До выхода из здания оставалось около тридцати метров. Я пытался сообразить как можно быстрее. Но в голову ничего не лезло. И тогда что-то внутри меня, неизвестное доколе мне, взяло шефство надо мной. Я вспомнил лица двух этих охранников – тупые и раздражающие, и в мгновение их возненавидел.

Халк.

Инстинкт.

Это было что-то больше чем ненависть «из».

В следующую секунду воспоминание проявило этих же охранников, когда они мерзко трогали девушек. И тут случилось то, чего я не мог себе даже представить.

Резко развернувшись, я смачно ударил одного из охранников точно в нос.

До сих пор моя память проматывает этот момент как в замедленном кино. Хотя и заняло это действие не больше пары секунд, я отчетливо помню, куда и как я попал, как летел на пол охранник и как тучно он упал.

Я прекрасно помню опешившее лицо второго охранника. Его короткий взгляд на напарника, затем пятикопеечные глаза, полные растерянности и гнева и устремленные на меня. Не сводя глаз с меня, он тянется правой рукой к дубинке, но тут же получает в левую щеку. Падает.

Вся эта сценка заняла не больше пяти секунд.

Улыбка невольно распустилась на моем лице. Я лихорадочно дышал, пытаясь осознать случившееся. Но я был доволен.

Я смотрю на Рудольфа – он счастлив. Я никогда не видел его счастливым.

Мы бросаемся бежать. У выхода я оглядываюсь – охранники все еще лежат.

Быстро спустившись по лестницам, мы проскакиваем мимо дежурной полицейской машины.

Мы бежим. Изо всех сил. И хотя за нами никто не гонится, мы не сбавляем темпа.

Рудольф кричит. Сквозь смех.

Я не понимаю. Ничего не понимаю. Это чувство, меня охватившее. Это чувство. Чувство ненависти. Я его узнал – только сейчас, в беге. Оно управляло мной. Моим мозгом. Моими руками. Оно дало команду.

Мы продолжаем наш странный бег.

Рудольф кричит, что они этого заслуживают. Все они. Все.

Я не жалею. Нет. Совсем. Но я и не рад. Совсем.

-Этот Пометкин,- кричал я на бегу,- Эта программа – они показывают не то, что важно, а то, что нужно им, они показывают не то, что нужно, а то, что важно им.

Я задыхался на бегу, делясь с Рудольфом, внезапно родившимся в моей голове умозаключением, но я был доволен этим своим открытием.

И Рудольф был доволен. И, кажется, даже больше.

-Они этого заслуживали,- радостно кричит Рудольф. Радостно. Рудольф.

Да. Заслуживают.

Ненависть внутри. Ненависть «из». Ненависть «в».

Костер. Гори. Ярче. Жарче.

24

Давно не видел отца. Голова забита. Эти мысли. Мне плохо.

Мама. Вечный образ. Перед глазами. Как же тебя не хватает….

Внутри что-то переменилось. Что-то проснулось. Нехорошее. Гнетущее. Это не тоска. Это не грусть.

Разочарование. Презрение.

Настройки Рудольфа. Еще немного осталось. Чувствую.

Внутри горит. Сильный огонь. Все меньше дровишек. В них нет нужды.

Нет определенности. Разочарован. Но кем?

Всем. И всеми.

Люди в очереди. В магазине. Мечтатели. На улице. Зрители. Охранники. Женщина-командир. Пометкин. Плутов.

Невыносимо.

Почему все так? Зачем нужны такие люди? Такой мир?

Настройки Рудольфа. Осталось немного. Уверен.

Как хорошо быть камнем. Как хорошо не иметь чувств. Как хорошо быть Пометкиным. Как хорошо быть серой мышью. Как хорошо быть тупой пробкой. Как хорошо не думать. Глубоко. Понимать. Как хорошо быть теми охранниками. Хорошо?

Нет. Нет. Никогда. Ни за что.

Невыносимо.

Не могу уснуть.

Давно не видел отца. Встаю с кровати. Медленно.

Почему все так вышло?

Отец спит.

Почему так хочется плакать?

Тихо, а то услышит.

Плачу в подушку.

Почему одним все, а другим ничего? Почему мир так несправедлив? Зачем нужен такой мир?

Почему мама? За что?

Бог. Я всегда был верующим. И буду. Но почему так?

Вера это терпение. Стоит ли слеза ребенка всего этого мира?

Бог есть. По-другому и быть не может. Он знает.

Почему так?

Почему у одних нет родителей, а у других есть мир?

А кто же нас создал тогда? Конечно, Бог. Вселенная действует по законам. Если бы Земля располагалась в космическом пространстве не так, как располагается всегда, всего один градус меньше или больше, то все. Нас не было бы. Но мы есть.

Почему одни умирают, так и не родившись на свет, а другие живут по сотне лет?

Случайно? А вы раскидайте части пазлов по полу и подождите. Ждите миллионы, миллиарды, триллионы лет. Что-нибудь получится? А почему тогда Вселенная должна была получиться именно так. Глупо. Как же глупо.

Почему происходят войны? Как они допускаются?

А человек? Как идеально он создан. Чудо. Разве нет? Ну, какая обезьяна? Какая глупость! Почему же обезьяны больше не превращаются в людей?

Почему столько больных детей? Они ни в чем не виноваты. Как же так?

Человек высокомерен. Он слаб. Он ничего не умеет. Ограничен в силе. В слухе. В зрении. В обонянии. В умственных способностях. Миллионы или миллиарды того, что находится за гранью понимания и восприятия человеком. Но человек хочет быть наравне с Богом. Видеть Его. Говорить с Ним. Как же самоуверенно.

«Потомки в один прекрасный день от души посмеются над глупостью современных нам учёных-материалистов. Чем больше я изучаю природу, тем более изумляюсь неподражаемым делам Создателя[88]».

А Дарвин? Он ваш оплот?

«Я никогда не был атеистом в смысле отрицания существования Творца. В первую клетку жизнь должна была быть вдохнута Творцом. Мир покоится на закономерностях и в своих проявлениях представляется, как продукт разума — это указание на его Творца[89]».

Я предпочту быть космическим светом, нежели космической пылью. Они говорят, что человек произошел от обезьяны. Но почему хотя бы одна из миллионов обезьян не стала человеком? Я знаю почему. Потому что человек не произошел от обезьяны. Мир материалистов отличается от нашего мира. Их мир – это мир ограниченный, где нет места сверхъестественному, тому, что выходит за рамками скудного, на самом деле, человеческого ума. Они хотят всему дать объяснение, но при этом забывают каким ничтожным запасом знаний об окружающей действительности, они обладают. Наш мир есть истина, не их мир. Великий, безграничный мир, о котором мы знаем немного, но у нас есть объяснение всему, а у вас нет. Дело в том, что вы не можете выбраться из своего ограниченного мира, чтобы нас понять.

Я встречусь с мамой. Конечно.

Ученые. Ученые? Они даже не знают, почему утиное кряканье не дает эхо.

Ученые. Ученые? По законам физики пчела не может летать.

Человек – ты просто человек. Человек, будь человеком. Ты величайшее творение Бога. Так будь им.

Никакого пафоса. Просто послушай. Внимательно послушай. И прислушайся.

25

-Руслан! Руслан!

Голос знакомый. Как будто из другой жизни.

Странное смешанное спутанное ощущение.

Ностальгия.

Не та, что у моряков.

Мой дед называл чувство ностальгии самым бархатным чувством, какое человек только способен испытать. Запах советского паспорта. Старый телевизор «Салют» в дальнем углу кладовки. Вкус газировки на семь копеек. Мелодии военных лет.

Дед считал, что эта явь рождала в мозгу особые ощущения, которые нежно и удивительно мягко трогали душу. Дед любил предаваться воспоминаниям. Он любил ностальгировать. Лицо его часто строгое и сосредоточенное в такие моменты расплывалось больше в глубоких, нежели широких улыбках, а глаза мечтательно смотрели куда-то в бесконечность, нередко становясь влажными.

-Руслан!

Я оборачиваюсь. Мои школьные друзья.

Я смотрел на них, и мне казалось, что я не видел их не меньше ста лет. Будто они из прошлой жизни. И даже не моей. Но которую я знаю. Которую я прожил. Чудно.

-Как ты?- спрашивает Костя. Я помню его имя. И его самого помню.

Костя. Я молча всматриваюсь в его лицо. Такое знакомое. И такое чужое. Такое близкое. И такое далекое. И все же «и» сильнее.

-Ты чего?- улыбается Кирилл.

Кирилл. Я вспоминаю наши школьные проделки. Сколько всего было. Со мной? Да. Не может быть.

Они переглядываются. Улыбки спали. Они, видно, насторожены.

-Все нормально,- наконец выдавливаю из себя.

Напряжение снято. Не испарено, но хотя бы раскрошено. Они тотчас начинают улыбаться, что-то говорить, словно пытаясь догнать упущенные в растерянности минуты. Я ничего не понимаю, потому, как не слушаю. Смотрю на них и думаю. Как же давно это было. И не со мной вовсе.

-Мне пора,- говорю я.

Ухожу. Что-то говорят вслед. Но не догоняют больше.

Что со мной происходит? Бесконечная матрешка растерянности.

Спускаюсь в бункер.

Слышу голос Рудольфа. Громкий. Напористый.

Подхожу к двери. Голос Ильи. Спокойный. Мягкий.

Они спорят. О чем?

Замолкают, когда я вхожу.

Рудольф ухмыляется. Как обычно. Или как прежде?

Илья с беспокойным видом сверлит мой висок.

-Ты готов?- спрашивает он, не сводя с меня глаз.

Киваю головой. Не ему. Ему.

Мы выходим.

***

-Сегодня навестим одного хорошего человека,- сказал Илья, как только мы вышли на улицу.

Раньше он сам не говорил, куда мы идем. Мы просто шли.

Сейчас предупредил. Или оповестил-декларировал?

-Что-то случилось? О чем вы спорили?- спрашиваю.

-Неважно.

Не помню его таким раздраженным. Таким беспокойным. Помню «человеческое и человечное». Но сейчас что-то другое. Хотя очень похожее. Может, я сейчас другой?

Упал кусок торта, поднесенного вилкой ко рту. Упал рядом с тарелкой, не на человека. Один скажет, что повезло – не на меня упал торт, другой скажет, что не повезло – торт упал.

Илья сказал бы, что повезло. Рудольф сказал бы, что не повезло.

Но сегодня есть непреодолимое, почти навязчивое ощущение, что Илья сказал бы то же, что и Рудольф. Не знаю. Может, потому что я сейчас другой.

Психиатрическая больница.

Смотрю на огромные блестящие буквы в названии.

Зачем?

-Зачем мы здесь?

-Я же говорил, навестим одного хорошего человека,- нервно отвечает Илья.

Что случилось?

-Мы договаривались,- говорит Илья женщине на стойке.

Нас проводят в кабинет.

Без окон. Три стула. Два против одного.

Зачем?

Еле слышный стук в дверь. А был ли он?

Входит парень. Судя по внешнему виду, пациент этой больницы.

Легкая, но странная улыбка словно «рисовала» его лицо. Эта улыбка «становила» его глаза, брови и даже морщины.

Он садится на одинокий стул.

Илья садится напротив. Показывает рукой, чтобы я сел рядом.

-Как ты, Марк?

-Хорошо,- отвечает пациент и улыбается. Неестественно широкой улыбкой. Растянул – думаю я.

Не по себе. Мне.

-Что ты сегодня делал?- спрашивает Илья.

-Думал. Я всегда думаю. И сейчас тоже.

-О чем?

-Вот мы сидим здесь, а где-то прямо сейчас происходит убийство. Вот прямо сейчас. Когда я говорю эти слова. Все,- он резко взмахнул обеими руками,- Умер. А мы с вами сидим тут спокойно и разговариваем. А человека больше нет.

-А что же мы можем сделать? Мы ведь не можем спасти всех.

-А всех и не надо. Никого не надо.

-Почему же? Тем, кто нуждается, и кому мы можем помочь, тем нужно помогать.

-Вот мы с вами сидим, а где-то в Мексике сидит мальчишка. Сидит и думает о своем. Он даже не представляет, что где-то далеко-далеко о нем думает человек, который его никогда не видел и не увидит, и которого, он никогда не видел и не увидит.

Что за бред?

-Бум,- он вновь вскидывает руки,- Еще один умер.

Смотрю на Илью. Он смотрит на Марка.

-Каждые три секунды на Земле рождается человек,- Марк считает до девяти,- Вот, уже родилось человек столько же, сколько нас в комнате. Как думаете, они успеют посмотреть фильм Джона Малковича?

-Дай руку,- просит Марк.

Илья протягивает руку. Марк начинает щекотать сначала ладонь, затем чуть выше, в области локтя. Я в изумлении гляжу на Илью. Он абсолютно спокоен. Никакой реакции на щекотку, хотя Марк старается.

Затем Марк просит мою руку. Я неохотно протягиваю ее. Те же самые манипуляции, что и с Ильей. Та же реакция у меня, что и у Ильи.

-Когда кто-то щекочет вас, смех является панической реакцией. Именно поэтому мы не можем пощекотать себя сами, так как не чувствуем опасности,- сказал Марк и громко рассмеялся.

Он начал щекотать сам себя и при этом пронзительно смеялся.

-А мне смешно. А мне смешно,- говорил он и продолжал раскатисто греготать[90].

Наконец он успокоился.

Заметно приуныл.

-Я – один,- говорит Марк,- И ты - один. И он один. Мы все одни. Я хочу быть один. Не как Крузо[91]. Как Терри Гиллиама[92]. Хочу летать. Не как Кларк Кент[93]. Как Икар[94].

Что за бред?

-Все это грустно,- печальный взгляд Марка вперился в стену,- Глядя из окна маршрутки на обычную тропу, по которой ты еще не ступал, ты никогда не ловил себя на мысли, что, может быть, никогда в жизни по ней не пройдешь?

Он смотрит на меня.

Я смотрю на Илью. Он смотрит на Марка.

-О чем ты думаешь сейчас?- спрашивает Илья.

-Обо всем. Обо всем. Обо всем.

Марк качается на стуле. Печальный взгляд приклеен к стене.

-Марк.

Марк не реагирует.

Илья повторяет его имя еще несколько раз. Громче. Напористее.

Марк медленно переводит взор на Илью.

-Ты здесь?

-Марк, послушай меня. Скажи мне, ты хочешь выздороветь? Хочешь продолжить нормальную жизнь? Хочешь быть как все? Надо немного постараться. Перебороть себя.

-Не хочу быть, как все,- Марк проговаривает каждое слово зло.

-Хорошо…

-Не хочу быть как все. Я не как все. Я особенный. Особенный. Избранный. Я это чувствую. Ты это увидишь. Вы все увидите. Я знаю. Я не такой как все,- его безумный взгляд вонзается сначала в лицо Ильи, затем в мое лицо. Он будто испытывает нас, ждет нашей реакции,- Я даже чашку с кофе нарисовал сверху,- наконец заключает он и вновь уставляется поочередно на каждого из нас.

Я смотрю на Илью. Глаза его закрыты. Скулы напряжены. Кожа цвета красного мрамора. Он обеспокоен.

И я. И даже больше. Мне кажется, что у меня срыв компенсаторных реакций организма. Мне кажется, я шокирован. Это не потрясение. Это не поражение. Это шок. Он именно таким и должен быть.

-Люди такие смешные, такие глупые – Марк заливается противоестественным хохотом. Глядит на меня и кивает в сторону Ильи.

Я смотрю на Илью. Он сильно зажмурил глаза. Губы его подрагивают. Особенно нижняя.

Марк подносит палец к губам и делает характерный жест молчания, глядя мне прямо в глаза. Лицо его неожиданно видится мне нормальным, адекватным без всех этих сумасшедших улыбок, ужимок. Он смотрит на меня с видом серьезным и важным.

В этот момент Илья резко вскакивает со стула и быстрым шагом выходит из комнаты. Я выбегаю следом.

-Не получилось?- вопрос женщины на стойке бьется нам в спину и остается безответным.

До бункера мы дошли молча. Как это обычно было с Рудольфом. Но не с Ильей.

Я ничего не понимаю. Кто такой Марк? Что это была за встреча? Предыдущие наши выходы были совсем другими.

Что случилось с Ильей? Илья предыдущих дней был совсем другим.

Вопросы жужжали в моей голове. И жалили. Жалили больно. Голова гудела. Я не могу разобраться.

Что-то в этом Марке было до боли знакомое. Весь этот бред.

Бред? Конечно, бред. Но почему, все это так значительно отдается в моем сознании? Закрытые двери. Опять. Я не могу открыть. Я не могу разобраться. Опять.

26

-Он ничего не понимает,- Рудольф раздраженно скалится,- Тебе незачем с ним больше ходить. Пустая трата времени.

До «Мечты» чуть меньше километра. Там Рудольф специально для меня собирается устроить последнюю проверку перед Большим делом.

Большая цель. Большая мечта.

-Илья – наивный. В джунглях такие не живут долго. Только в сказках. А ты уже должен был понять, что реальная жизнь это джунгли. А люди это хищники.

Я уже не такой стеснительный, каким был раньше – в первых выходах с Ильей и особенно с Рудольфом.

-Почему? Есть и хорошие люди.

Рудольф внезапно останавливается. Через мгновение коротким рывком возникает передо мной и угрожающе смотрит мне прямо в глаза.

Желваки играют. Губы прижаты к деснам.

-Что ты сейчас сказал?- он выдавливает каждое слово сквозь зубы, но звучит поразительно четко.

Его грозный внешний вид не оказывает на меня никакого влияния.

Я уже не такой как раньше.

-Есть и хорошие люди. Мы с Ильей…

Он прерывает меня стремительным взмахом ладони перед самым моим лицом. Крепко зажмуривает глаза. Лицо его настолько близко, что я вижу игру даже мельчайших мускул в области губ.

Но меня это не впечатляет. Совсем.

Он напряженно думает. Он напоминает мне Илью в его странной беседе с не менее странным Марком.

-Ты же сам все это видел,- чуть успокоившись, говорит Рудольф.

Он вспоминает Плутова, Пометкина, членов его «Мечты».

-Ты видел, как они себя вели. Все они. Все. Понимаешь?

Не понимаю.

-Ты видел человеческую трусливость, жадность, глупость. Среди всех этих людей, ты видел хоть одного хорошего?

-Есть люди, помогающие обездоленным. В команде Ильи….

И вновь стремительный взмах ладони. Только в этот раз он сопровождается истошным вскриком.

-Стоп!

И это меня не впечатляет.

В моей голове происходит что-то неординарное. Я не могу объяснить. Я теперь не чувствую страха. Я будто неуязвим. Ахиллес, опущенный в реку полностью. Я не чувствую смущения. Я только принимаю информацию. То, что волнует меня. И либо ты говоришь то, что волнует меня и это вызывает у меня реакцию. Либо нет. Мне были безразличны чувства Рудольфа. Его играющие желваки. Крик. Сердитый взгляд.

Я стал другим.

Два чувства. Любовь. Ненависть. Это в одну стопку. Это в другую стопку. И я где-то посередине. Две дороги. И я стою. Почему? Зачем? Я не могу понять. Я не могу объяснить. Один.

-Мне надоел этот Илья,- лицо Рудольфа наливается насыщенной багряной краской.

Он вновь зажмуривает глаза. Сильно. Как Илья в психиатрической больнице.

-Я должен тебе кое-что сказать,- неожиданно тихим голосом говорит Рудольф. Он открывает глаза,- Твоя мама.

Он замолкает. Он спокоен. А мое лицо напрягается. Информация, что волнует меня.

Я жду. Я всматриваюсь в его глаза, губы. Я вслушиваюсь в его дыхание. Он волнуется. Рудольф волнуется. Он нерешителен. Рудольф нерешителен. Он сомневается. Рудольф сомневается.

Я принимаю информацию. Я обрабатываю информацию.

Я знаю Рудольфа меньше месяца, но я знаю его будто вечность. И если бы меня попросили расставить все возможные человеческие характеристики, соотнося их с личностью Рудольфа в порядке убывания, то в самом верху списка находились бы решительность и уверенность в себе.

Он самый уверенный и решительный человек в мире. Несомненно.

-Я знаю, как она тебе была дорога. Я знаю.

Он замолчал. Мне показалось, или его голос дрожал?

-А ты знал, что мама, твоя мама, работала на заводе Плутова?

Я знал. Я киваю головой.

-А ты знал, что, когда у нее обнаружили болезнь, ей требовалась срочная операция?

Я не знал. Я качаю головой.

-Да,- Рудольф взял недолгую паузу, почти отрешенно глядя куда-то в сторону.

Я не помню его таким. Я не знаю его таким.

-Да. Ее можно было спасти. Твой отец уже договорился с заграничной клиникой. Оставалось только оплатить. Времени не было совсем. Прямо сейчас оплата. И вылет туда. И операция. Все просто, вроде бы.

Я дрожал. Я впитывал каждое слово, и каждое слово оглушительным эхом отдавалось в моей голове.

-Откуда ты знаешь?- промолвил я чуть слышно.

-Это неважно. У меня много источников. Я много что знаю. Ты главное только верь,- на мгновение вернулся прежний Рудольф – уверенный в себе и твердый. Но только на мгновение.

Он продолжил незнакомым мне Рудольфом. Нерешительным и неуверенным.

-Завод обещал оплатить операцию. В рамках какой-то программы. Они отчитывались перед вышестоящими инстанциями. Перед правительством, на самом деле. Все это было нужно для репутации завода. Бумаги подписали, печать поставили. И все.

И все. Что бы вы почувствовали, если бы вам сломали руки и ноги? Эта боль временна.

-На бумагах, деньги были выделены. По факту – не копейки. Они нашли тысячи законных, их законных, причин, чтобы не давать деньги. Они не оплатили операцию.

Они не оплатили операцию. Представьте, что вам медленно отдирают ногти на руках и ногах. Невыносимо? Только кажется.

-Твой отец дневал и ночевал у любых порогов, которые хоть сколько-то могли помочь. Сотни писем, обращений – пыль. Никого ничего не интересовало. Шансов против системы, против этой огромной машины не было. Его не замечали.

Его не замечали. Вам из груди вырывают еще стучащее сердце. Эта боль ничего не значит. Вы всего лишь умрете физически. И только.

-Параллельно отец продавал все, что имело хоть какую-то ценность. Золото, машину, квартиру. Но времени не было. Не было совсем. Клиника не могла больше ждать. Но главное, больше ждать не могла мама. Банк Плутова виделся последним оплотом надежды. Но и он отказал. Слишком большая сумма. Без вариантов. А дальше произошло то, что произошло.

Произошло то, что произошло. Произошло то, что произошло. Произошло то, что произошло.

Бум. Бум. Бум.

Эхо. Я будто стою в том самом особенном месте на берегу Рейна[95]. Двадцать раз подряд. И даже больше.

А позже мама умерла. И я. Из-за них. Из-за денег? Нет. Из-за людей?

Сосуд растрескался. Огонь разгорелся.

И даже тонны глюкозы не справились бы с моей агрессией. Но это все было там – внутри меня. Этот огонь сжигал все.

Рудольф вернул свое прежнее состояние и прежнее выражение лица.

Он крепко схватил меня за плечи.

-Человечество обречено. Это общество дешевой музыки и чипсов не способно ни на что. Они не задумываются, и, вообще, не думают – им это только кажется. За них думают, за них решают, а они лишь выполняют, что им наущают. Их дума поверхностна, фальшива, и оттого, что они не умеют думать глубоко, по-настоящему, они и живут плохо. Оттого их хаты с краю. И оттого, именно, что хаты, а не дворцы. У них нет будущего. Ни ты, ни я не – мы не нужны людям там, наверху. И они не нужны нам. Они даже не считают нас за людей. Они ставят себя выше. Будто бы у них не те же две руки и ноги с пальцами. Будто по их жилам течет не та же красная кровь. Будто они не едят и не пьют. Будто они не ходят по туалетам. Они пересаживают себе сердца. Они используют лучшие лекарства. Этот мир для них. Не для таких, как мы. Не для этих людей вокруг.

-Откуда ты знаешь про маму?- я понимал, о чем он говорил, но мысли мои были в другом месте.

-Поверь, это правда. Все это правда,- он быстро проговорил эти шесть слов и продолжил предыдущую речь.

Он говорил о слабостях человека, как биологического вида.

-Как хрупки эти пальцы,- он согнул свой мизинец до такого положения, что даже мне стало больно,- Эти глаза, уши, зубы. Так легко стать слепым, глухим, немым. Каждому из нас. И тебе, и этим серым мышам вокруг, и Плутову. Один сильный удар по голове - и нет больше человека.

Он говорил о слабостях человека, как существа духовного.

-Посмотри, что их интересует. Диваны забиты, когда на экране начинается очередное копание в чужом белье. Их кормят мусором, а они просят больше. Они ломают памятники, топчут клумбы, загаживают свои дома, города. Они попирают все духовные основы, на которых тысячелетиями зиждилось человечество, и строят новое общество, во главе которого стоит культ потребления. Им мало. Они хотят больше. Больше грязного белья, больше мусора. Они легкомысленны, эти люди – они поверхностны. Они любят или ненавидят обложки, и меняют свое мнение в зависимости от смены обложки, и только, и так по кругу.

Он говорил о слабостях человека, как существа психосоциального.

-Они рабы. Во всех смыслах. Рабы телевизора. Рабы общественного мнения. Рабы собственных страхов. Рабы правителей и руководителей. Рабы вот этого,- указательным пальцем он постучал по голове,- Рабы нейронов. Всех этих связей. Всей этой биохимии. Нейроны строят их волю. И только у немногих воля строит нейроны. Но таких людей мало.

Он говорил о том, что человечество неизбежно катится в пропасть. Что не будет больше локомотивов духовного движения. Что не будет больше Шекспиров, Пушкиных, Толстых и Достоевских. Что не будет Ньютонов и Эйнштейнов. Что общество шагнуло в новый мир. И что нет в этом мире места честным людям. Что весь этот мир вместо лечения от настоящих болезней, пытается избавиться от эсропического галитоза[96].

Он говорил о том, о чем уже много раз говорил мне. В разной форме. В разном объеме. При разных обстоятельствах.

Но сейчас я чувствую по-другому. Помимо принципа 3 «П», это было новое восприятие. Информация, что волновала меня. Не внешнее влияние. Не «от». Что-то образовавшееся внутри. Что-то «в».

Это больше, чем настройки Рудольфа. Ненависть.

Я все понимаю. Ненависть.

Две дороги. Ненависть.

Сосуд и огонь. Ненависть.

Ненависть.

27

Громила открывает дверь. Маска в его руках.

Рудольф надевает маску. Мы спускаемся в подвал.

Шесть человек сидят вкруг.

Никогда я так не был уверен в себе, когда спускался в этот подвал, как сейчас.

Мы проходим в центр этого круга.

Шесть человек смотрят на нас. Ненавижу число шесть.

Эти лица.

Раздражение.

Два свободных стула, которые мы с Рудольфом молча занимаем.

Я смотрю на эти лица. Я смотрю в эти лица.

Наглые глаза. Скрюченный нос. Хитрая улыбка. Неприятные уши. Гнилые зубы. Кривые брови.

-Я собрал вас здесь для выполнения заданий,- говорит Рудольф,- Каждый из вас в шаге от того чтобы стать полноценным членом «Мечты». И теперь вам осталось только сделать этот шаг.

Я смотрю в эти лица.

Презрение.

-Я начну,- говорит носитель наглых глаз,- Я много пил. Очень много. Работал в одной зашарпанной конторке. И после каждого рабочего дня я обязательно шел пить. В бар через дорогу. Бутылка там всегда была готова для меня. Один или в компании, но каждый, абсолютно каждый день, после работы я шел пить. И пил как лошадь. После этого я приходил домой. И если рабочий день выдался тяжелым, я возмещал все эти проблемы на жене. Затем на дочери. Я бил их. Бил.

Бил. Дзынь – в моей голове.

Он замолчал.

Сквозь прорези на маске Рудольф посмотрел мне в глаза.

-Ты должен выбрать для него наказание.

Немедля я встал со стула и, сжав кулак настолько сильно, насколько мне позволяла физика и биология моего тела, прицельно ударил двумя руками по каждому из этих наглых глаз.

«Наглые глаза» свалился со стула, но тут же вскочил на ноги.

Он смотрел на меня одновременно ошарашенно и зло. Но, видимо, справившись с внутренней злобой, он растерянно опустился на стул.

Я был удовлетворен. Мне дико хотелось врезать ему еще раз, и только с большим трудом я преодолел это желание и вернулся на свое место.

Я посмотрел на Рудольфа. Я не видел лица Рудольфа из-за маски. Но я видел лицо Рудольфа. Я видел его улыбку. И даже синдром Мебиуса[97], будь он у Рудольфа, не помешал бы мне видеть его эмоции. А это только маска.

«Скрюченный нос», «Хитрая улыбка», «Неприятные уши», «Гнилые зубы», «Кривые брови» выглядели не менее растерянными, чем «Наглые глаза».

-Следующий,- раздался голос Рудольфа.

-Я,- начал неуверенно «Кривые брови»,- Раньше, давно еще, я продавал запрещенные вещества,- он замолчал, испуганно озираясь на Рудольфа.

-Продолжай,- повелел Рудольф.

-Делал закладки. Много ребят пострадало. Но я очень сожалею. Очень,- «Кривые брови» даже чуть привстал со стула в попытке убедить нас в своей искренности.

Ни на меня, ни на Рудольфа это не произвело никакого впечатления.

Рудольф взглянул на меня, и уже в следующую минуту нервы дали сигнал моим рукам. Со жгучей страстью и обнаженным довольством на лице я съездил по ненавистным кривым бровям уже густо покрасневшими костяшками на кистях рук.

Я взглянул на «Наглые глаза» – его правый глаз прилично заплыл. Я заметил, как он содрогнулся, когда увидел мой взгляд своим единственным открытым глазом.

Пока «Кривые брови» приходил в себя, и пытался взобраться на стул, я успел бегло взглянуть на каждого из «мечтателей». И абсолютно у каждого вместо растерянности на лице появился неподдельный испуг.

Я был удовлетворен.

С первого дня знакомства с Рудольфом, осознанно и не всегда, я часто, очень часто вглядывался в его лицо, в его движения. В мимику и моторику. Его эмоции. Его реакция. Все это мне было интересно, и я мог несколько минут подряд не сводить глаз с Рудольфа. Я будто впитывал, запоминал. Я будто нуждался в этом. Очень странная потребность, о существовании которой я и не догадывался.

И так было вплоть до сегодняшнего дня. И единственный раз, когда я взглянул на Рудольфа, чтобы узнать (но не познать) его реакцию, было мгновение после того, как я ударил носителя наглых глаз.

Я словно познал Рудольфа. Это было больше, чем настройки. Ощущение.

Я чувствовал его. Как себя. Я знал, что на его лице сейчас. Что его в душе сейчас.

Я был как Рудольф. Даже больше чем три «П».

Настала очередь «Гнилых зубов». Он раздражал меня с самого начала своими неотесанными вихрами. Я выбил ему парочку передних зубов за то, что он когда-то избивал приезжих мигрантов только за то, что цвет их кожи и разрез их глаз отличался от цвета и разреза его самого и его друзей. Это было исключительно приятно втащить ему прямо в губы бледно-фиолетового цвета. Кровь брызнула на рукав моей рубашки, и это одномоментно разозлило и раззадорило меня больше прежнего. Еще два удара куда-то в область живота. Съежившись на стуле, он просил меня остановиться. Красная слюна тянулась почти до пола, пока он, пережевывая слова, пытался уверить меня, что ему жаль, и что он больше этим не занимается.

Мне было плевать. И на него. И на то занимается он этим или нет. Я смотрел на его опухшие губы и чувствовал удовлетворение.

Отвращение. Оно сменило чувство ненависти. Или подвинуло его в сторону. Но как бы то ни было, теперь именно отвращение наполняло меня. Медленно, но верно оно становилось «кровью» моей мысли. Я это чувствовал.

«Хитрая улыбка» уже не улыбался. Но отвращения к нему было не меньше, чем раньше.

Делая паузу почти после каждого слова, он поведал нам о том, как обманывал пенсионеров. Переодевшись в рабочий комбинезон газовика, он ходил по квартирам в поисках одиноких стариков. Если дверь открывали не старики, он обходился нескольким короткими фразами профилактического характера. Если на пороге стояли пожилые люди, он напрашивался в квартиру для проверки газа. Если в доме помимо пожилых людей находились люди моложе, то он проводил простые манипуляции, будто проверяя плиту, и уходил. Если же в доме кроме пожилых людей никого не было, он начинал свою основную работу. НЛП самоучки почти безотказно действовало на стариков, и они отдавали свои кровные, только бы не случилось взрыва газа или еще какой беды.

Обманывать стариков у нас в городе умеют многие. Начиная с самого верха.

После моих ударов, думаю, он еще несколько дней не сможет улыбаться.

Я взглянул на правую руку, которой нещадно бил «мечтателей». Она была разбита и жутко болела. Но я был удовлетворен. И чувство отвращения. Его становилось с каждым ударом больше.

Отвращение. Оно отличается от ненависти.

Ненависть это огонь. Она обжигает. Жжет изнутри и тебе хочется сжечь объект ненависти. Тебе кажется, что уничтожив ненавистника, ты потушишь этот огонь, терзающий и тебя самого.

Отвращение это ветер. Холодный. Пронизывающий до костей. Противный до рези. Тебе кажется, что даже уничтожение ненавистника не избавит тебя от холода отвращения. Тебе хочется, чтобы ты вообще не знал, не помнил об этом объекте. Хочется стереть память, которая хранит его образ, слова, поступки и даже запах.

Кровь безостановочно хлестала из носа «Скрюченного носа». Хороший боковой удар все той же больной правой рукой. Ради такого дела не жалко. Удар за то, что бросил беременную девушку и до сих пор никак не помогает уже рожденному собственному ребенку.

-Да пошли вы все,- «Скрюченный нос» зажав обе ноздри и что-то невнятное бормоча под разбитый нос, попытался выбежать из подвала. Но его на выходе остановили и достаточно доходчиво объяснили, что выйти из «Мечты» нельзя. Из «Мечты» можно только быть выгнанным.

С опущенными глазами и с пущим смирением «Скрюченный нос» прошел на свое место. Темно-серые, лоснившиеся брюки, запачкались расплывшимися пятнами крови. До конца нашей встречи он больше не поднимал взгляда.

И даже, когда я хлестал по ушам «Неприятные уши», «Скрюченный нос» не поднял глаз. Носитель неприятных ушей оказался самым выносливым среди этих шестерых. Честно признавшись в воровстве, он получил две смачные пощечины по каждому уху.

Я все еще ни разу не посмотрел на Рудольфа после «Наглых глаз». В этом не было необходимости.

Я чувствовал его. Каждую эмоцию. Читал его мысли. Я был как Рудольф.

Презрение. Отвращение. Я не хотел их больше видеть.

Но я смотрел на них. Побитые. Униженные. Они терпели все это ради исполнения своей мечты. Это была плата за их мечту. Причем, неполная плата.

Они рабы. Они солдаты. Они терпели все это из-за страха. Они стали членами «Мечты». Они стали ее шестеренками. Они обезличились.

Теперь не было ненависти к этим ушам, улыбке, глазам, носу, бровям и зубам. Теперь было отвращение к этим носителям.

Я вглядывался в их лица. Мне всегда казалось, что все Вовы похожи друг на друга. Как и все Гали. Глупость? Возможно. Но сейчас я уверен, что все плохие люди похожи друг на друга. Только нужно найти единую для них всех черту. Наивно? Плевать.

Я поднялся со стула и направился к выходу. Я слышал, как Рудольф благодарил их за участие и пообещал, что мечта каждого из них будет реализована. Что теперь они члены «Мечты».

Я вышел на свежий воздух. Рука гудела. Я закрыл глаза. Мне было плохо.

Будто тошнило. Но не физически. В душе мутило. Я не был наполнен негативом полностью. Отвращение не превратило меня в льдину. И огонь ненависти не утих. Он стал меньше. Он горел в новом холодном мире. Но он горел.

Но внутри меня все еще находился сосуд. Растрескавшийся. Но он имел место быть. Он выдержал.

Я все еще стоял у распутья. Все еще две стопки. Одна больше. Выше. Ее шатает. Вот-вот свалится и раздавит меня.

И страшное чувство внутри. Я хочу этого?

Отвращение к себе? Я боюсь признаться.

***

-Теперь можно,- довольно сказал Рудольф,- Теперь ты готов.

Он рассказал мне о Большой цели. О своей главной мечте. О том, для чего он все это делал.

А вообще, странно это все – вдруг подумалось мне. Эта мысль…. Как блеск молнии в грозовую погоду. И все.

Его цель это центральный банк Плутова. Наряду с заводом этот банк является главным активом Плутова.

Его план и прост, и сложен одновременно.

Он хочет ограбить этот банк. Оплот надежности и справедливости. Этот лозунг особенно раздражает Рудольфа. Но он хочет не просто ограбить банк. Деньги ему не нужны. Он хочет заявить.

Заявление.

Он хочет, чтобы его услышали. Те, до кого голоса посторонних редко доходят. И не просто услышали. Он хочет, чтобы к его голосу прислушались. Те самые посторонние. Посторонние для сильных мира сего.

Сильные мира сего. Посторонние мира сего. Лишние люди за пределами золотого миллиарда.

Он хочет, чтобы хотя бы в битве он победил. Чтобы хотя бы одному он нанес удар. Чтобы хотя бы одному стало страшно.

Только битва. В войне сегодня не победить – говорит Рудольф.

Банк – хранилище денег. Виртуальных и реальных. Банк это сейф сильных мира сего. Деньги и власть это их опора. И он ударит по одной из них. Он ограбит этот банк, обчистит его до последней копейки.

Свободная площадь перед банком. Никаких будок с хот-догами. Никаких ларьков с цветами. Сегодня здесь пусто. Сегодня здесь свободно. Сегодня здесь будет грандиозный костер.

Он знает каждый вход и каждый выход этого банка. Он знает свободный быстрый ход на крышу.

Он знает о каждой камере видеонаблюдения этого банка и знает нужных ему работников этого банка. Работников, которым приготовлена важнейшая роль в его плане. Работников-«мечтателей».

Он знает каждого вкладчика, каждого клиента этого банка. Тех, кто пострадает и тех, чьи деньги он вернет. Тех, кто попадет под горячую руку и сгорит, и тех, кто почти, что не понесет урон.

Он знает все об этом банке. Он знает, что он делает. Он знает, как это делать. Он знает, почему он это делает.

Он знает.

Это заявление. И он к нему готов.

«Мечтатели» на входе банка. «Мечтатели» в службе безопасности банка. «Мечтатели» среди менеджеров банка. «Мечтатели» в рядах хакеров. «Мечтатели» там, где это нужно.

По команде все начнется. Все одновременно. Заявление.

Виртуальные деньги уходят. Реальные деньги выносят на площадь. Канистра. Много канистр. Куча денег. Зажигалка.

Это заявление.

Он рассказывает мне воодушевленно. Жажда. Огонь.

Он проникает в банк. Он поднимается на крышу. Он делает шаг.

Он говорит. Это заявление.

Всем им. И себе. Этот мир не стоит того, чтобы жить в нем. Этот мир скинул кожу. И теперь он другой. Теперь его не спасти.

Я слушаю его. Неделю назад я был бы ошарашен. Неделю назад я посчитал бы его сумасшедшим. Неделю назад я бы убежал прочь.

Сейчас я слушаю.

Плутов. Я помню.

Пометкин. Я помню.

Первый «мечтатель» депутат. Я помню.

Это ограбление.

Мамы больше нет. Я помню.

Серые мыши вокруг и мир потребления. Я помню.

Удары по ушам, по губам, по бровям. Отвращение. Я помню.

Это шаг.

-Один я это не смогу сделать,- говорит Рудольф,- Ты должен быть со мной. Мы должны быть вместе. Без тебя ничего не получится. Это наша общая мечта. Наша Большая цель. Наша битва.

Причем здесь я?

Он – дракон, пытающийся спалить мою неприступную крепость. Или заставить меня выскочить из нее. Он открывает рот и меня обдает жаром.

Он плюет огнем.

-Тебе нужен весь этот мир, все эти люди? Этот мир упрощенных людей? Им не надо думать – за них это сделают. Это мир болванов. Это мир масс, а не личностей и сообществ. Это мир существующих, но не живущих. Ты хочешь быть здесь, с ними? Нет. Ты хочешь отомстить за маму, за всех пострадавших? Да.

Он плюет огнем.

Это новый глупый Уроборос[98].

Он плюет огнем.

Современный мир это подмена понятий, легализация безнравственности и формирование в сознании молодежи новой системы ценностей, в основе которой культурологический анархизм[99]. Общество инфантильных эгоистов, одиночек, которые являются движущей силой нового общества потребления. Тьфу. Тысяча раз тьфу.

Он плюет огнем.

Весь этот мир нуждается в социальной психотерапии. Но ее не будет. Потому как больной не понимает, что он болен. А врачи либо бессильны, либо лживы. Но вместо терапии – культ безнравственности, культ войны, культ потребления. Чтобы это стало привычным, стало частью «нового человека». Посмотри, что у них хранится в голове. Это мусор. Они резервуар для отходов. Все эти тайны, интриги, расследования, вбиваемые в их головы с утра до ночи, заменяют им настоящую культуру.

А я не знаю, что вокруг меня крепость. А я и не знаю, что он плюет огнем. Я только знаю, что от него исходит жар.

Он говорил мне – все это только в твоей голове. Ты можешь закончить все это – убийства, несправедливость, грязь, человеческую и людскую глупость. Все это только в твоем сознании. Один шаг – и ничего этого не будет.

-Ты учился у меня, а я учился вместе с тобой – бесполезности жизни. Пока страх сильнее смерти, но вместе мы справимся, нас никто не поймает, кроме нее. Только вместе мы можем победить этот страх – ты и я. Давай закончим это дело на другой крыше.

Он давил. Как мог. Как никогда ранее. Сгусток энергии. Плотность нейтронной звезды.

-Закрой глаза, послушай, что у тебя внутри. Это бурление вулкана. Просто закрой глаза и слушай, что там внутри,- он вперил палец куда-то в область моего солнечного сплетения,- слушай и рычи вместе с ним – вот он самый настоящий выбор – закрыв глаза прислушаться и спеть вместе с ним самую разрушительную песню.

Я закрыл глаза. Я слышу.

Он знает меня.

Крыша? Шаг?

28

Что волнует тебя в восемнадцать лет?

Финал футбольного турнира. Новый сезон сериала про борцов за престол. Новая часть игры про танки.

Есть ли парень у той прекрасной незнакомки. Кого твой друг считает лучшим своим другом в вашей компании из трех человек – тебя или другого друга. Сможешь ли ты сдать итоговый экзамен.

Что ты ценишь, когда тебе восемнадцать лет?

Лайк под твоей фотографией в социальной сети. Когда отец разрешает прийти домой на час позже.

Новые кроссовки.

Что ты ненавидишь больше всего, когда тебе восемнадцать лет?

Горький чай. Когда пачкается футболка. Заусенцы.

Когда мама спрашивает о подготовке к экзаменам. Когда глючит телефон.

Первая реакция людей, когда они узнают о смертельной болезни – потрясение. Затем, когда они немного приходят в себя, им кажется, что время течет быстрее. Несоизмеримо быстрее, чем раньше. И Солнце – такое яркое, так приятно светит. И люди вокруг – их ошибки, их проблемы это ведь сущий пустяк. Эти люди будто просыпаются. С них спадают очки. Они видят и понимают, что есть настоящее и важное, а что только кажется таковым. Они ценят мелочи. Они вспоминают, как боялись кучи нерешенных дел на работе. Они вспоминают, как им было лень просыпаться утром в бассейн. Они вспоминают, как грустили из-за треснутого экрана телефона. Они грустно улыбаются. Они готовы каждый день решать тысячи задач на работе. Они готовы каждое утро просыпаться в бассейн. Они готовы ходить с самым старым телефоном с самой большой трещиной. Только бы быть здоровыми. Только бы не мучиться физически, только бы не страдать морально.

Когда ты теряешь самого близкого человека для себя в этом мире, ты умираешь. Да-да, ты умираешь. Нет? Умираешь. Конечно.

Ты умираешь на день, на неделю, на месяц, на год, на годы. Затем спустя это время, ты рождаешься вновь. Да-да, рождаешься вновь. Глупость? Нет. Конечно, нет.

Вновь учишься улыбаться, видеть что-то светлое, учишься жить.

Но ты можешь умереть и навсегда. Тогда тебе остается только дождаться физической смерти. До этого времени ты существуешь. Только существуешь. Но есть и те, кто не может ждать…

Ты задаешь себе вопросы, о которых задумывался только на уроках литературы, когда писал сочинение. Но это было поверхностно. Что-то со стороны. Что-то косвенное. Сейчас ты задаешь эти вопросы в реальной жизни. И тогда, в том сочинении в десятом классе ты смог найти ответы. Сейчас ты не можешь. Эти вечные вопросы. Такие легкие вопросы, когда они тебя не волнуют. Такие сложные вопросы, когда ты должен на них ответить. Не для учителя. Для самого себя.

Тебе всего восемнадцать. И ты умер.

Иногда хочется исчезнуть. Испариться. Быть ничем. Нет. Стать ничем.

Это слабость. Моя мама говорила, что Господь Бог не возлагает на человека больше, чем он может выдержать.

Это глупость. Моя мама говорила, что человек должен быть мудрым. Быть мудрым легко, стать мудрым тяжело.

Это тупик. Моя мама говорила, что выход есть всегда.

Я слабый? Нет. Я сильный? Нет. Какой я? Выдерживающий. Прогнулся, но выдерживаю.

Я глупый? Нет. Я мудрый? Нет. Какой я? Понимающий. В моей голове рой жужжащих мыслей, но мне кажется, я понимаю.

Я в тупике? Да.

 

 

29

Я намеревался провести день дома. Мне нужно было о многом подумать. Обо всем. Мне нужно было увидеть отца. Я не видел его с позавчерашнего вечера. Мне нужно было выдохнуть. Слишком много воздуха. Пока маленькие легкие. Пока?

Кадр за кадром. Эти угарные лица в задымленном подъезде. Крыша. Край. Нет шага. Спасибо Илья. Спасибо Рудольф. Спасибо?

Теперь он просит. Шаг. Спасибо?

Я собирался провести весь день дома. Но я не мог. Физически. Мне ломило руки. Я задыхался. Ноги гудели. Живот рычал. Когда я в последний раз кушал? Не помню.

Я собирался провести весь день дома. Но не я мог. Психологически. Мне нужен был проводник. Мне нужен был советчик. Мне нужна была помощь.

Я собирался весь день провести дома. Но я уже стоял перед первой дверью в бункер и безостановочно стучал.

-Зачем ты стучишь?- спрашивает дед в серой кепке.

Знакомое лицо. Семен Семенович. Он улыбается беззубой улыбкой.

Как это зачем я стучу? Может, чтобы мне открыли? Какой глупый вопрос.

Семен Семенович меня раздражает. Этим вопросом. Этой улыбкой. Этой кепкой. Собой.

-Пойдем,- Илья хватает меня за рукав, и мы уходим.

Я оборачиваюсь на Семена Семеновича. Недовольный взгляд. У меня. И непонимание. У него. И у меня. Что с вами люди? И раздражение. У меня. Им.

Мы идем неторопливым размеренным шагом. Я вспоминаю прошлый наш выход. Сегодня Илья похож на самого себя.

-Куда мы идем?- спрашиваю почти равнодушно. Меня, и вправду, это мало интересует.

Зачем тогда спрашиваю? Неважно.

Он смотрит на меня решительным взглядом.

-К хорошим людям.

У него все люди хорошие.

-У тебя и не бывает плохих людей.

Он улыбается.

-А таких людей не бывает в природе.

Опять бредни. Как же это раздражает. До напряжения в висках. До судороги в скулах.

Собака на повадке. Скалится. Ребенок ухватился за юбку мамы и дрожит. Хозяйка собаки и мама ребенка отвлечены разговором. А ребенок дрожит. А собака грозно скалится. Я подхожу к собаке. А она скалится на меня. И рычит. А я бью с ноги ей по морде. И тотчас слышу скулеж. Хозяйка вопит.

Мне плевать. Илья хватает меня и тащит за собой.

-Зачем?

Я ничего не отвечаю.

Оборачиваюсь. Ребенок улыбается. А мама ребенка в недоумении. А хозяйка что-то орет нам вслед. А собака, прижав уши, прибилась к ногам хозяйки. Ребенок улыбается. Я доволен.

Я боялся собак. Раньше. Меня кусала собака. Еще одна гналась за мной несколько сотен метров, пока ее не поймали.

Я боялся собак. Теперь мне плевать. Страха нет.

Раньше я боялся получить тройку за год. До дрожи боялся.

Раньше я боялся драться. Не хотел чувствовать боль.

Когда заболела мама, единственное чего я боялся это услышать несколько негромких дрожащих фраз, которые начинаются со слов «мне жаль». Что-то подобное я услышал.

Страха нет.

Мы прибавляем ход. Илья что-то говорит.

Я замечаю еще одного ребенка. Его мама о чем-то мило говорит с женщиной, и часто недовольно скалится на сына. Она дергает ребенка, чтобы тот не отвлекал ее от разговора. Когда она смотрит на своего сына, лицо ее чернеет. Как только взгляд ее поднимается на женщину, она расплывается в улыбке.

Я ничего не знаю про эту троицу. Быть может, там нет мамы и сына. Быть может, жизнь этих двоих зависит от женщины, которая с ними говорит. Все может быть.

Больше всего на свете мы любим своих родных. Холоднее всего на свете мы относимся к своим родным. Когда относимся к ним с холодом.

-Да-да, мам,- я пытался быстрее закончить разговор с мамой и продолжить веселье с друзьями.

-Ага. Ага. Ага,- я помогал отцу разобраться в компьютере. Быстрее-быстрее. А на следующий день дважды переспрашивал у незнакомой женщины, поняла ли она, как нужно отправлять сообщение по телефону.

Мы готовы служить верой и правдой всем, но когда дело доходит до наших близких людей, мы чувствуем тягость и раздражение. Когда в тысячный раз объясняем бабушке, что сначала нужно нажать на синюю кнопочку, а потом на зеленую. Мы ведь не помним, как эта же самая бабушка тысячу раз качала нас из стороны в сторону, чтобы мы уснули. Мы ведь не помним, как мама тысячу раз вставала ночью, чтобы нас успокоить. Мы ведь не помним, как отец тысячу шагов сделал в полусогнутом положении, чтобы научить нас ходить. Мы ведь не помним, как дедушка тысячу раз чинил нашу цепь на велосипеде, чтобы мы могли кататься.

Я подошел к не самой мудрой маме на свете и прервал ее милую речь.

-У вас ребенок страдает. Обратите на своего сына внимание.

Я не знаю, зачем я это сделал. Почему я сказал именно эти слова.

Илья молча смотрел на меня. А я молча шагал. Левой-правой.

Я оглянулся. Две женщины смотрели на меня с видом растерянным. Может ли лицо ребенка выражать чувство благодарности, которое не считывается напрямую? Как у взрослых? Немая благодарность в глазах. Может.

Моя мама была самым добрым человеком на свете. Как и ваша.

Мой отец самый благородный человек на Земле. Как и ваш.

Мы шли не больше десяти минут. А я хотел идти вечность. Я хотел дойти.

-Откуда ты берешь деньги на все эти добрые дела?- я смотрел по сторонам, словно что-то ища. Что-то, но не кого-то.

Я не смотрел на Илью. Но я чувствовал его. Как Рудольфа? Нет. По-другому. Не было настроек. Был я. И Илья. Он был спокоен.

-Разве это важно?- голос его прозвучал привычно мягко.

-Для них нет.

Я увидел очередь. И почувствовал холодок внутри.

Опять кроссовки. Или еще что. Неважно? Неважно. Тьфу.

Я почувствовал отвращение. Мы свернули за угол, и я не смог разглядеть за какой вещью в этот раз стоят эти люди. Это не важно. Плевать. Этих людей не исправить. Этот мир не исправить. Рудольф прав.

Дежавю. Дежа энтенду? Дежавеку[100].

Прилежно одетые, милые на первый взгляд люди. Аккуратная очередь. Почти нет шума.

А какая разница? Они опять стоят. За чем? Зачем?

Эти серые лица попадались мне одно за другим. И я опять представлял. Как тогда на лавке с Рудольфом. Теперь с отвращением. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не наброситься на очередного прохожего. Но выражение собственного лица я не мог сдержать. Илья спрашивал, что случилось. Я качал головой и продолжал презирать, ненавидеть, разочаровываться. Отвращение пропускало ненависть вперед, а та уступала отвращению.

Больше чем «темная триада[101]»?

Все это бродило во мне. Настаивалось. Наслаивалось. Невероятно быстро. Невероятно плотно.

Густая темнота внутри. Чернь. Вантаблэк[102].

Моя мама не раз повторяла мне, когда я злился, что это вредно для здоровья. От любви до ненависти один шаг. А в мозгу человека они живут в одном месте. Больше, чем просто соседи.

Мы шли по центру. Узкая улочка, много людей. Меня нечаянно и несильно задели плечом. Как будто сорвали цепь. Я тут же бросился к «обидчику» и с силой толкнул его в спину. Обескураженный парень только непонимающе посмотрел на меня и, развернувшись, торопливо ушел прочь. Лицо мое было похоже на лицо рассвирепевшей собаки. Я этого не видел, но я это чувствовал.

И опять Илья. И вновь нотации.

Я ненавидел этого парня. Не за то, что он задел меня. Я ненавидел его за то, что он ушел. Торопливо ушел. Он не ответил мне. Трус. Вы все трусы.

Я ненавидел Илью. За его идеальность. За его вечную правильность в поведении, в словах. За его нотации. За его сказку.

Я ненавидел этот мир. За его несправедливость. За его глупость. За то, что в нем больше нет мамы.

Я ненавидел людей. За то, что они убивают друг друга. За то, что они обманывают друг друга.

Я ненавидел себя. За то, что не мог понять. За то, что не мог решить. За то, что все во мне болело, гудело и запуталось.

Крыша. Шаг. Заявление.

***

Самое высокое здание в городе.

Я немного остыл. Но чувства тлеют.

Мы поднимаемся на лифте. Последний этаж.

Самое высокое место в городе. Я никогда здесь не был.

Кабинет. Светлый. Просторный. То, что я увидел в следующее мгновение, слегка подкосило мои ноги. Люди сидели вкруг. Семь человек сидели вкруг. Я это уже видел. Я через это уже проходил. Дежа….

Я посмотрел на Илью, дабы убедиться, что он не Рудольф.

Зачем?

Илья поздоровался с каждым из этих людей по отдельности и сел на свободный стул.

Я сразу сел на свободный стул. Без приветствий. Кому они нужны?

Это было странно. Это уже было? Не знаю. Такое же? Нет.

-Я рад вас всех здесь видеть,- Илья как всегда добр и мягок.

-Взаимно.

-И мы рады видеть тебя.

Раздалось в том же благодушном тоне.

Слишком мило. Слишком приторно. Слишком сахарно. Сахар вреден для здоровья. А здесь аж неотам[103]. Или даже стевия[104].

Я успел рассмотреть четверых, прежде чем Илья начал говорить.

«Второй подбородок», «Потухший взгляд», «Грустные брови» и еще один с причудливыми ноздрями.

-Как ты Арсений?- Илья обратился к парню, у которого виднелся уже второй подбородком.

-Спасибо,- как-то грустно ответил «Второй подбородок».

-Как Гриша?- у него же спросил Илья.

«Второй подбородок» как-то неловко поджал губы, словно вот-вот расплачется, и тяжело опустил голову.

Илья поднялся со стула и подошел к нему. Он положил руку на плечо «Второго подбородка», а затем приобнял его. Илья что-то нашептал ему на ухо и вернулся на место.

-Расскажи нам,- негромким голосом предложил Илья,- Может быть, мы сможем чем-нибудь тебе помочь. Ведь мы собираемся здесь именно для этого.

Для того чтобы помочь «Второму подбородку»? Я вспомнил Рудольфа и его ухмылку.

«Второй подбородок» собрался с силами.

-Врачи сказали, что шансы есть,- голос его дрожал. Он сделал короткий резкий выдох и продолжил,- Но у него очень слабый организм. Семилетнему ребенку тяжело переносить….,- он замолчал. Расширил глаза, словно стараясь впитать или напротив вывести скопившиеся слезы. Но как-то только его глаза вернулись в обычное положение, крупные капли слез быстро скатились до подбородка и там замерли. Он вытер их и посмотрел на Илью.

В эту секунду я испытал самое большое отвращение к самому себе, которое только испытывал в своей недолгой жизни. Мне хотелось провалиться с этого самого высокого места в городе. Прямо сейчас. Прямо в Кольскую сверхглубокую скважину. Лететь все эти двенадцать километров. Тьфу.

-Миша уже через многое прошел,- сказал Илья,- Он показал себя сильным, очень сильным мальчиком. Сильнее большинства взрослых. Он выдержит, поверь мне, выдержит. Но для этого он должен видеть перед собой сильного отца. Он должен видеть пример. Каким ты для него всегда был.

Арсений вполне бодро закивал головой. Он верил этим словам Ильи. И надеялся.

Надежда. Bonum futurum[105].

Моя мама рассказывала, как им с отцом еще в мое младенчество постоянно приходилось голодать, только бы у меня было все необходимое. Как-то я серьезно заболел, меня положили в больницу, и отцу приходилось работать на трех подработках, чтобы оплатить врачей и необходимые лекарства.

Также как в подвале «Мечты», каждый сидящий в круге по очереди брал слово и говорил.

Арина рассказала о том, как справляется с потерей любимой бабушки. Она говорила, а остальные слушали. Она говорила, а остальные ее поддерживали. Она не была одна. Все эти люди были рядом. И Илья.

Ты никогда не будешь один. Как прекрасно поет Энфилд[106].

Несмотря на то, что и у моей мамы, и у моего отца было немало братьев и сестер со своими семьями, каждый новый год или какой другой общий большой праздник мы собирались у нас дома. Мои родители были в высшей степени гостеприимны. Для них было большим счастьем, когда им удавалось собрать всю семью за столом. И именно моя мама помирила двух своих братьев, которые поссорившись, несколько лет не общались друг с другом. Семья – прежде всего – говорила она.

Илья каждый раз находил слова, которые успокаивали, мотивировали, бодрили. Давали надежду и укрепляли веру. Я видел, как трясущиеся, дрожащие, плачущие люди вытирали слезы и кивали в такт словам Ильи. Они ему верили. Они надеялись.

Иной раз глядя на человека, которого ты знаешь очень давно, ты мог обнаружить в его виде, чертах лица, мимике что-то совсем незнакомое, что-то удивительно новое. Казалось, ты знал каждую родинку и морщинку на этом лице, в которое ты смотрел сотни раз. Но вот оно открылось тебе с новой стороны. Я не знал Илью много лет, и даже много месяцев, но мне казалось, что я знаю его внешнее лицо и его внутреннее «лицо» достаточно хорошо.

Но сейчас….

Поражала столько не витиеватость, грациозность его слога, языка, сколько манера изложения. Он говорил так, словно пек и дарил нам свежие булочки. Не старые, уже где-то черствые (шаблонные) фразы, суждения, уже тысячекратно озвученные, как это было у большинства людей (пусть это и могло быть разумным и адекватным). Его речь была особым продуктом человеческого таланта, теми самыми свежими, с пылу-жару, неповторимыми булочками.

Роман Олегович рассказал нам о своих планах на жизнь. Врачи поставили ему неутешительный диагноз и дали срок – не больше года. Несмотря на это, он выглядел самым счастливым среди всех. Как только слово дошло до него, он в красках описал свой последний год. Кругосветное путешествие. Когда он произносил два этих слова, глаза его светились.

Сильный свет. Квазары[107]. Сколько жизни в них. В этих глазах.

-Марины больше нет,- начал он грустно, но тут же добавил, улыбаясь,- Но есть я. И есть жизнь. Она продолжается. Всю свою жизнь мы мечтали с Мариной о том, чтобы обогнуть этот шар. Вдвоем. На корабле. И я исполню эту мечту. За нас двоих. А затем расскажу ей об этом. Она будет рада.

Он сиял. Он заряжал. За одну секунду Солнце излучает достаточно энергии, чтобы обеспечить ею весь мир в течение миллиона лет. Удивительный Роман Олегович.

Мне особенно приятен был этот человек. Я не знал его, впервые видел и слушал, но он как-то сразу запал в душу. Как-то у моего деда спросили, почему ему нравится определенный человек. Не знаю – ответил он. Почему – спросили повторно. Дед задумался. Не знаю – произнес вновь. Почему – спросили в третий раз. Дед чуть вспыхнул от такого напора, и произнес с каким-то детским своенравием - брюнту. Люди с некоторым исступлением уставились на деда. Но дед только сказал, что этот человек ему нравится, потому что «брюнту». Это самое «брюнту» с тех пор стало в нашей семье обозначением необъяснимой симпатии к другому человеку, когда ты не можешь растолковать, чем этот человек тебе симпатичен.

Я смотрел на Романа Олеговича, и в моей памяти проснулось это слово – «брюнту». Впервые.

Я обратил внимание – все семь человек и Илья улыбались. Они смотрели на этого жизнелюбивого старичка и улыбались. Они были рады за него.

Моя мама была очень сильным человеком. Когда умер ее отец, она стойко перенесла эту утрату. И хотя я все же помню ее тихий плач по ночам где-то на кухне, когда она думала, что все уже спят, я навсегда запомнил и то, как мужественно она держалась во время похоронных мероприятий.

Юра и Алена. Они сидели рядом. Два самых близких друг к другу стула. Рука к руке. Рука в руке.

Они потеряли сына. Чуть меньше года назад.

Моя мама как-то сказала, что нет ничего на свете страшнее, чем потерять собственного ребенка. Я не помню когда, кому и почему она это говорила. Но я помню эти слова. Я помню ее каменный, потускневший взгляд, когда она это говорила.

Алена молчала.

Еще когда дрожащим голосом начинал говорить Арсений, она уже плакала. Через платок, через руки был слышан ее глухой плач.

Сейчас она немного успокоилась и понуро смотрела в пол.

Юра сказал, что они держатся. Что мечтают завести еще одного ребенка. В этот момент взор Алены поднялся на мужа. Он сжал ее руку в своей руке.

Сила духа этих людей восхищала меня. Бетховен, написавший в глухоте третью и девятую симфонии. Он стоял у грани, но смог. Сила духа. Валерий Брумель[108]. Он смог. Сила духа. Юра и Алена. Они смогут. Я уверен. Я не знаю их. Но я вижу их силу. Сила духа.

-Мы должны жить ради него,- сказал Юра.

Анна Васильевна потеряла всю свою семью на пожаре. Ее история была самой страшной. Сын с невесткой, два внука и муж. Спасти смогли только ее.

Теперь она работает в хосписе. Совсем недавно она открыла благотворительный фонд помощи людям, пострадавшим при пожаре. Этот фонд уже помог десяткам людей – кровом, едой, одеждой и самым важным - простой человеческой поддержкой.

Пятница. Кафе. Помощь бездомным. Илья. Я помню.

Моя мама никогда не отказывала в помощи нуждающимся людям. Несколько пакетов одежды из нашей квартиры ежегодно отправляли по адресам детских домов. Несколько десятков телефонных сообщений отправляли на номера, где собирали деньги на лечение больным детям. Именно мама воспитала во мне эти качества – отзывчивость и сострадание.

Игорь страдал от алкоголизма. Игорь пострадал от алкоголизма. Его бросила жена. Двое детей не общались с ним. Он был уволен с работы. Остался без крыши над головой. Но в какой-то момент, в редкий момент трезвости, увидев свое лицо в отражении треснутого зеркала на помойке, он ужаснулся. До того, как пристраститься к бутылке, Игорь работал деканом в университете. Достойный работник, уважаемый человек, примерный семьянин в какой-то момент сорвался. Тоска, напавшая на него, привела его к неверному пути, а дальше он последовал по нему уже сам.

-Я возвращаюсь к жизни,- немного смущенно проговорил он,- Сегодня у нас встреча с дочкой. Все может наладиться,- он не сдержался и коротко, но звучно заплакал.

Он вытянул руку, раскрыл ладонь, растопырил пальцы, и они у него тут же задрожали, словно листья в осеннюю холодную ветреную погоду. Вы скажите, что листья одинаково дрожат и в теплую летнюю погоду и в холодную осеннюю погоду. Но нет. Осенью они дрожат совсем по-другому. Они и сами осенью совсем другие.

-Они дрожат не от питья. Они дрожат от осознания, от счастья.

Моя мама страдала более всего, когда отец выпивал. Он был самым добрым человеком на Земле до того момента, пока не прикасался к бутылке. Алкоголь менял его, и он становился неузнаваемым. Совсем другой человек. Я страдал более всего, когда отец выпивал. Ненавижу алкоголь.

Эти семь человек искали плечо, на которое можно положиться. Они искали уши, которые могут выслушать. Они искали голоса, которые могут поддержать. Они искали взгляды, которые могут понять. Они искали друг друга. Они нашли друг друга. Они уверены друг в друге. Они уверены в себе.

Crede quod habes, et habes[109].

Они верили. Они надеялись. Они обрели уверенность.

Очередь дошла до меня.

Я оторопел. Я не ожидал. Я не хотел.

Они смотрели на меня. Я не чувствовал давления, но я понимал, что должен что-то предпринять. Поделиться болью? Они ведь доверились мне. Они пустили меня в свой мир. Они открыли душу. Поделиться болью? А кто они такие? Как они смогут помочь мне? Они вернут мне маму? Они исправят этот ненормальный мир?

Я слышу голос Рудольфа в своей голове.

Настройки.

Они ждали.

Плевать.

Я не могу. Две крайности. Я не могу впасть в другую крайность. Я не могу перепрыгнуть.

Я вскочил со стула и выбежал из кабинета. Я не хотел ждать лифта и побежал по лестнице. Я бежал и бежал. Казалось, ступени не закончатся никогда. Я споткнулся и пролетел несколько ступенек кувырком. Плевать. Я продолжил спускаться еще быстрее, съедая по несколько ступенек за один шаг.

Свежий воздух.

Я не чувствовал агрессии. Ни раздражения. Ни ненависти. Ни отвращения.

Я поднял взгляд на самый верх здания, примерно туда, где сидел круг. Где они остались.

Я не был готов.

Но эти люди. Они были другие. Они были хорошие. И их истории были трогательные.

Сосуд внутри меня. И стопка. Две стопки. Они выровнялись. Одна, та, что с левой стороны, вот-вот обрушится на меня. Вторая, с правой стороны, стоит монолитом.

Но я стою. Все еще распутье. Я все еще недвижим. Я все еще не понимаю.

-Ты в порядке?- голос Ильи показался настолько родным, что мне захотелось обнять его и расплакаться. Как те люди в самой высокой точке этого города.

-Нет,- почему-то ответил я

-Что не так?

-Все не так,- уклончиво ответил я.

Я сделал шаг. Быстрее. Домой. Я хотел видеть отца. Я хотел поговорить с ним. Именно с ним. Только с ним.

-Ты должен принять решение,- Илья едва поспевал за моим быстрым ходом.

Какое еще решение?

-Твоей мамы больше нет,- сказал он непоколебимым, каким-то особенно твердым, будто стальным голосом,- Но есть ты. И ты должен продолжать жить.

Я резко остановился и закричал во весь голос:

-Мне не нужен я.

Илья ничуть не изменился в лице и спокойно воспринял мою реакцию.

-Мамы нет, и нет смысла,- говорил я уже тихим и слабым голосом.

Я пытался сдержать себя, чтобы в глазах не появились слезы. Меня трясло. Как Арсения.

-Я не нужен никому. И мне никто не нужен. Все эти люди вокруг. Весь этот фальшивый мир.

-Ты нужен отцу,- сказал Илья.

Я знаю. Я знаю. Я знаю.

На особенном берегу Рейна.

Как же тяжело.

Конечно, я нужен отцу. И отец нужен мне. И бабушка. И….

Но мамы больше нет. Мамы. Больше. Нет.

-Ты нужен всем тем людям, которых ты вместе со мной повстречал за эти несколько дней. Ты нужен Владимиру Романовичу. Ты нужен Эльзе и ее детям. Ты нужен бездомным людям. Ты нужен детям в интернате. Ты нужен этим семерым, там, наверху. Ты сильнее, чем ты думаешь. Ты можешь сделать правильный выбор. Ты, только ты.

Эти красивые сахарные слова из сказок. А мы в джунглях.

Что делать?

-Ты нужен еще одному человеку,- продолжает после паузы Илья,- Это вопрос жизни и смерти. Ты нужен ему как донор.

Он это говорит, или мне кажется?

Душно. Но только что было свежо. Эта рубашка совсем не дышит. Мама всегда говорила, что нужно одевать дышащие вещи. Хлопок. Выворачиваю подол рубашки. Ну, конечно, полиэстер.

-Ему предстоит операция. В конце месяца тебе нужно прийти в больницу, на подготовку.

В конце месяца я не могу. У нас с Рудольфом одно важное дело. Последнее дело. Заявление.

-Нет ни одного подходящего человека. Нет донора.

Почему врачи в этой стране так мало зарабатывают? Люди такие слабые, почему они болеют? Интересно, правда, что один китаец прожил двести пятьдесят лет? А Николя Фламель[110] нашел философский камень? Аполлоний Тианский[111]. Вечный жид[112].

-Руслан, только ты как донор можешь помочь этому человеку. Он нуждается в тебе.

Помню, как я однажды помог человеку. Он лежал на земле и что-то пытался сказать мимо проходящим людям. Он тянул руки, когда рядом проходил человек. Но люди только брезгливо озирались на него и торопливо ступали мимо. Я подошел ближе и прислушался. Он просил помощи. Я пригляделся. Он не выглядел пьяным, каким его считали прохожие. В школе нам рассказывали о признаках инсультов, инфарктов и сердечных приступов. Вспоминаю. Признаки инсульта на лицо. Я позвонил в скорую помощь. Они приехали вовремя. Врач сказал, что еще немного, и спасти его уже было невозможно.

Никогда ни до, ни после, мои родители не гордились мной так, как тогда.

-В конце месяца, в десять утра,- говорит Илья.

В конце месяца в десять утра.

Что вам хочется сделать больше всего, когда внутренние противоречия разрывают вас? Разрывают. Именно разрывают. Что?

Бежать. Хочется бежать целую вечность. Как Ахиллес за черепахой[113]. И не думать ни о чем. Бежать и быть занятым только бегом. Дышать часто. Ощущать ветер в лицо. Быстро перебирать ногами и руками.

И я побежал. Мимо всего. Мимо очереди. Я увидел вывеску. Выставка картин художника Васнецова. Очередь стояла туда. Это единственное, что запомнилось мне извне в этом беге. Остальное – внутри. Остальное – только я.

И я побежал. Вместо ответа Илье, я побежал. Так быстро, как только мог. Ветер в лицо. Быстрые движения руками и ногами. Но я не думал о беге. Хотел, но не мог. Голос Ильи звучал в моей голове. В конце месяца в десять утра. Ты нужен этому человеку. Донор. Операция. Жизнь. Голос Рудольфа перебивал его. В последний день месяца. Банк. Крыша. Шаг. Заявление. Смерть.

Мне нужно было выговориться. Мне нужен был отец. В моем беге появилась мысль. Я бежал домой. Я бежал к отцу. Как давно я его не видел. Только он может мне помочь.

***

Отца дома не было.

Что делать?

Мысли. Они лезут в голову. Навязчиво. Нагло. Сильно.

Голоса. Они звучат неотступно. Когда стоишь, они звенят особенно гулко.

Бежать. Так хоть немного легче.

Бежать без мысли. Просто бежать.

Беги, Форест, беги. От всех. Нет, от всего.

Эффект Даннинга-Крюгера[114].

Быть или не быть – вечный вопрос. Два вопроса.

Два вопроса.

В конце месяца. В десять утра. На подготовку. Донор. Жизнь человека. Я нужен. Мне нужно?

В конце месяца. Полдень. Большое дело. Банк. Заявление. Я никому не нужен. Мне нужно?

30

Я устал. Морально. Физически. Ноги больше не бегут. Куда они меня привели?

Кладбище. Так не бывает.

Мой бег был без мысли? Дух сильнее мысли. Мой бег – бег духа.

Кладбище. Так бывает.

Она здесь. Мама здесь. В ста метрах от меня. Моя мама.

Я затрясся в негромком густом плаче.

Я пришел к тебе, мама. Я пришел к тебе за советом. Как и всегда. Помнишь, мама?

Она здесь. Мама здесь. В метре от меня. Моя мама.

Какая красивая фотография.

Я не могу больше плакать. Физически. Только физически. Слезы больше не идут. Но только внешне. Внутри я рыдаю. Бесконечный плач.

Я смотрю сквозь каменную плиту. Сквозь землю. Сквозь гроб. Вот она. Моя мама.

Какая красивая. Совсем не изменилась. За целую вечность, которая прошла.

Помнишь, мама? Ту жизнь. Прошлую. Я помню. Помню все. И ты помнишь. Конечно, помнишь.

Я свалился на надгробье и зарыдал. Без слез. Почти неслышно.

Я не знаю, сколько времени прошло. Я смотрю на фотографию мамы.

Помнишь, как ругала меня четырехлетнего за то, что плескался в грязной луже? Помнишь, как я громко зарыдал? Помнишь, как ты не выдержала, прижала меня грязного и мокрого к себе и успокоила?

Теперь я сам должен себя успокоить.

Помнишь, мои первые соревнования по дзюдо? Мне было девять. Помнишь косые взгляды партнеров, когда я проигрывал один поединок за другим? Оставался последний бой, последний шанс на продолжение соревнований для меня и моей команды. Никто в меня не верил. И даже тренер. Только ты. Я помогу – твои слова. Я помню твои глаза. Я помню твои слезы, когда я поднимался на пьедестал, перед этим победив четырех соперников подряд. Твоя вера в меня изменила все.

Это было как в кино. Как в тех фильмах, на которых я вырос.

Теперь я сам должен в себя верить.

Помнишь, как я попросил у отца денег? Я был так смущен, что с трудом молвил слово, когда отец спросил меня, куда я собираюсь идти. Я тогда признался, что хочу пригласить девочку в кино, а отец, опешивши, проговорил, что мне рано думать о девочках и кино, что нужно думать об уроках. Никогда мне не было так стыдно, как в ту минуту. Но ты поддержала меня. Ты успокоила отца, объяснила ему все так, как могла только ты.

Теперь я сам должен себя поддержать.

Помнишь, как ты сражалась за мою итоговую годовую четверку в школе? Ты сражалась за справедливость. Ты сражалась за меня.

Теперь я сам должен сражаться за себя.

Помнишь мои мучения при выборе университета, куда мне стоило отправить документы для поступления после сдачи экзаменов? Помнишь мою растерянность, мое волнение? Я не мог сделать этот выбор. Ты помогла мне сделать его. Ты сделала этот выбор.

Теперь настал черед мне самому делать выбор.

Мама, помнишь Молодую гвардию? Конечно, помнишь. Ты воспитывала меня, как молодогвардейца. Как честного, отзывчивого, смелого, благородного и любящего свою Родину человека. Ты была под большим впечатлением, когда впервые узнала о подвиге Молодой гвардии. Первая книга, первый фильм. А когда по одному из каналов начался показ сериала о молодогвардейцах, первым делом ты вспомнила обо мне. Мы вместе смотрели этот сериал. Помнишь?

Помнишь эту песню из сериала? «Ой, у вишневом у саду»[115]. Ты плакала. И я плакал. Это было что-то особенное.

Ты пела эту песню потом. Когда было грустно. Когда были проблемы. Когда тьма казалась беспросветной. Но ты пела, и все куда-то улетучивалось. Вся грусть. Все проблемы. И солнце светило. И было так тепло. Было так хорошо. Рождалась надежда. И вера. А любовь истинная она была всегда.

Ты пела эту песню мне. Помнишь, мама? Ты успокаивалась и успокаивала меня. Помнишь, мама?

Теперь моя очередь спеть ее для тебя.

Ой у вишневому саду,

Там соловейко щебетав.

Додому я просилася,

А ти мене все не пускав.

Ты милый мой, а я твоя,

Смотри, какая взошла заря,

Проспится матушка моя -

Будет питать, где была я.

А ты ей дай такой одвіт:

Какая замечательная майская ночь.

Весна идет, красоту несет,

А той красоте радуется все….

31

Тридцать первое мая.

Я знаю, что делать.

Я сделал выбор.

Я выбрал дорогу. Я свалил одну из стопок. Она меня не раздавила.

Я готов. Я знаю все про донорство.

Я готов. Где папа? Я не видел его несколько дней.

Но я должен это сделать. Даже, без его согласия.

Я готов. Собрал необходимое.

На часах половина девятого.

Я сегодня не спал.

Я готов. Только сосуд. Нет холода. Нет дровишек. Нет костра. Нет огня. Спал.

Человек самое сильное и самое слабое существо на Земле. Только надо выбрать правильную дорогу. Нужно сделать правильный выбор.

Я готов. Я иду пешком. За это время я полюбил ходьбу пешком.

Рудольф ждет меня. Банк. Крыша. Заявление.

Я готов. Больница недалеко от моего дома. Я часто там бывал. Там лечилась мама.

Операция меня не страшит. Я уже переносил ее. Искривление носовой перегородки.

Больше всего на свете я ненавижу больницы. Больше всего на свете я уважаю врачей.

Я готов. Я уверен.

Приемная.

-Я донор,- говорю негромко.

Через минуту появляется главный врач.

-Я рад, что вы решились,- говорит он как старому знакомому, крепко пожимает руку и благодарно смотрит в глаза.

Я готов.

Они меня готовят.

Что? Не может быть! Отец.

Отец? Что! Не может быть.

Не может быть? Отец! Что.

В чем смысл манускрипта Войнича? А wow-сигнал – откуда он? В чем тайна Стоунхеджа? А Таман-Шуд? Атлантида? Ронго-ронго[116]?

Мама так много мне читала. Про разные загадки. Про разные факты. Я это очень любил.

Голова кружится. Меня подхватывают.

-Вам плохо?- голос врача раздается откуда-то из вечности, будто из другой Галактики, где все по-другому. Это фантастическое ощущение. Я его никогда не пойму.

Я открываю глаза. Врач стоит надо мной.

-Это мой отец,- говорю не своим голосом.

-Да,- говорит врач,- Ваш отец.

Я хочу сказать, но не могу. И не знаю, что сказать. Это же мой отец.

-Помогите ему, пожалуйста,- я сумел вымолвить три этих слова, прежде чем почувствовал, как высохло горло, и онемел язык. Я больше не мог говорить. Физически. Я больше не мог говорить. Психологически.

-Поможем. Мы же вам обещали,- голос врача звучал уверенно, и мне немного полегчало.

Все было готово. Отец лежал на больничной койке. Глаза его были закрыты. Вокруг пищали аппараты. Он не может оставить меня сейчас.

Этого не может быть. И этого тоже.

Меня положили на койку. Последние приготовления. И последние мысли перед тем, как уснуть под воздействием наркоза. Голос врача раскатисто отбивает в голове. Поможем. Мы вам обещали. Кому они обещали? Кому? Кто вы?

***

Голова раскалывается. Первая мысль об отце.

Поворачиваю голову – он лежит на больничной койке.

-Все прошло хорошо,- голос врача. Такой родной, такой милый слуху. Совсем незнакомый человек с самым приятным голосом на планете. Все прошло хорошо.

-С ним все будет хорошо?- спрашиваю хрипя.

Врач кивает головой.

-Операция прошла успешно. Через несколько дней его выпишут,- проговорил он уже на пороге и закрыл дверь с внешней стороны.

Я чувствовал себя счастливым. Это чувство. Мне казалось, что его не существует больше. Для меня. Слезы текли по щекам. Я улыбался. Не переставая улыбаться, я повернул голову в сторону отца и заплакал.

Как много слез я выплакал за этот год. Мужчины не плачут? Чушь. Я знаю. Апостериори[117].

На душе было так спокойно. Это чувство. Я никогда раньше не испытывал этого чувства. Его можно испытать только, когда проходишь через самые большие испытания или страдания в своей жизни и все еще сохраняешь силу духа. Человеческий дух велик. Только присмотритесь.

Я закрыл глаза. Мама. Я мог думать о ней без гнетущей боли в груди. Без рвущей душу мысли. Без угнетения. Мудрость. Человеческая мудрость велика. Только прислушайтесь.

Образ мамы перед глазами. За этим образом мысли мои унеслись далеко – в счастливое детство, в блаженную беззаботную пору.

Печенье Пруста[118].

Солнечные лучи пробивались сквозь оконные стекла и сквозь мои веки. Я открыл глаза.

Голубь в окне. Тот самый. Из легенды. Конечно, это он. Белый голубь с черной грудкой.

Я помнил. Я верил. Но не ждал. Птица появилась.

Белая триада. Эндорфин. Серотонин. Дофамин[119].

Гамма-волны [120]в мозгу. Будто бинауральные ритмы[121]. Тогда и это бессильно.

Англичане говорят - «Stop and smell the roses» («Остановись и понюхай розы»).

Я остановился. Я нюхаю. О, это прекрасно!

Никакой логики, только правда.

Мама.

Так спокойно на душе.

Ларец. Сакина[122]. Моя собственная.

***

Отец, наконец, пришел в себя.

Стою у его кровати.

-Прости меня.

-За что?- он пытается улыбнуться. С трудом.

Больно.

-За то, что не был рядом, когда был нужен.

-О чем ты?- он выглядит растерянным,- Если бы не ты, если бы не твоя поддержка, меня уже не было бы.

Странный разговор. Он все еще не в себе.

Отец говорит, что я провел последние три дня до его приступа рядом с ним.

Неужели болезнь вновь помутила его рассудок?

Больно.

Но мы справимся. Вместе справимся. Я ему помогу. Теперь мне лучше. Теперь я смогу.

Я крепко сжимаю руку отца и с тупой болью слушаю его. Мне так жаль. Но я ему помогу.

Он вспоминает то, чего не было. Он говорит обо мне то, чего я не мог сделать. Физически не мог.

Но я рад, что операция прошла успешно. Я рад, что смог быть полезным отцу.

Отцу нужен отдых. Нужно больше спать.

Я выхожу в общий коридор. Подхожу к окну.

Какой прекрасный день. Новое чувство. Вернее, новое ощущение.

Телевизор. Вещают что-то из банка.

-Сделайте громче,- прошу медсестру.

Нельзя.

Подхожу вплотную к экрану.

Сегодня прошла встреча Рима Владимировича Плутова….

Плутов что-то говорит в камеру. Самая важная сделка в истории банка. Он доволен. Он спокоен.

Показывают общие планы банка. На площади стоят будки и ларьки. Как было всегда. Внутри банка кипит работа. Люди снуют из стороны в сторону. Как было всегда. Все спокойно. Все как всегда.

Значит, Рудольф не сделал свое заявление. Значит, не было крыши. Значит, его «мечтатели» не получили сигнала. Значит, его Большое дело осталось несделанным, а Большая цель осталась недостигнутой.

Слава Богу.

Я ему помогу. Непременно.

Мне стало еще лучше от этой новости, от этой мысли. Еще больше духа. Еще крепче.

Чувствую себя бодрым, полным сил.

-Ну, когда выполнишь желание?

Женский голос. Такое ощущение, что он направлен в мою сторону. Упирается прямо в спину.

Я продолжаю смотреть в экран телевизора.

-Руслан.

Я оборачиваюсь. Незнакомая девушка. Медсестра.

Откуда она знает моя имя? Смотрит на меня.

-Ты что оглох?- она мило улыбается.

Я не нахожу, что сказать.

-Мы знакомы?- наконец смог выдавить из себя хоть какие-то слова.

Она игриво смеется.

-Нет, не прокатит. Так, когда желание исполнишь?

-Какое?- спрашиваю настороженно.

-Ну, это надо подумать. Ты расслабься, чего такой напряженный,- она слегка бьет меня по плечу.

Она пристально смотрит в мое лицо. Я растерян. И серьезен. Вернее, пытаюсь быть.

-Ты в порядке?- теперь уже и она выглядит серьезной и настороженной.

Пытаюсь улыбнуться. Получается криво, нескладно. Чувствую.

-Вы, наверное, с кем-то меня путаете,- говорю неуверенно.

Она смотрит вопросительно.

-Я вас не знаю. И в первый раз вижу,- лицо мое столь сосредоточенно и даже тревожно, что ни о каких шутках или розыгрышах не может быть и речи.

Она это понимает и теперь уже растерянно смотрит на меня.

-Вы ведь Руслан?

Киваю.

-Вы были донором для своего отца. Ему делали операцию совсем недавно.

Киваю.

-Лена,- девушка останавливает другую медсестру и задает ей два последних вопроса, что задавала мне.

Лена недоверчиво глядит на эту девушку, но, видимо, понимая, что та серьезна в этих своих вопросах, дважды кивает головой – по разу на каждый вопрос.

Затем незнакомка переводит взгляд на меня и улыбается. Искренне так. Улыбкой Дюшена[123].

-А ведь чуть было не повелась. Ну, актер из тебя так себе – неплохой, но ничего особенного,- язвительно замечает она.

Что это значит? Кто эта девушка? Кто эта Лена? Откуда они меня знают?

-Я вас не знаю,- ничего более не сказав, быстрым шагом я направился в свою палату.

Аккуратно, чтобы не разбудить отца, я закрыл дверь, и спешно лег на кровать.

Голова кружилась. Первые минуты я пытался прийти в себя и, крепко зажмурив глаза, старался ни о чем не думать. Я думал единственно о своих крепко зажмуренных глазах.

Почувствовав себя немного лучше, я открыл глаза и тотчас вспомнил, что Рудольф не сделал свое Большое дело. Эта мысль придала мне дополнительные силы.

Но мысли о незнакомых медсестрах, которые откуда-то знали меня, то и дело вытесняли из моей головы Рудольфа и его несостоявшееся дело.

Может, в больнице есть еще один Руслан, похожий на меня, и который также является донором своему отцу? Руслан – имя не редкое, внешность у меня не уникальная. А в этой больнице, наверняка, десятки таких же, как я доноров и их отцов.

Уверенный в собственных рассуждениях, я все же решил убедиться в этом окончательно, посетив врача. И тут в моей памяти всплыл еще один немаловажный жирный штрих. Слова врача «мы вам обещали» перед самой операцией. Но я никогда до этого дня не видел этого врача, и соответственно ничего не мог ему обещать. Я даже не знаю, как его зовут.

-Нет, на сегодняшний день в больнице вы единственный Руслан. И донор вы пока только один в больнице,- врач был убедителен.

Может, те медсестры меня разыграли?

Фраза врача перед самым наркозным сном, непрерывно и ярко мигала в моем сознании.

«Мы вам обещали» – свет, пустота, «мы вам обещали» – свет, пустота.

Что это значит? Возможно, он говорит одно, а имеет в виду другое? Значение другое?

-То и значит, что мы вам обещали. Мы же с вами обсуждали все эти вопросы. Эти три последних дня,- врач смотрел на меня как на сумасшедшего.

Обомлевший, я вышел из кабинета. Не помню, как я дошел до палаты, но, когда я смог найти в своей голове хоть какое-то логическое объяснение тому, что было вовсе не сном, а самой настоящей явью, я обнаружил себя сидящим на койке.

Я объяснил себе все эти странности с провалами в памяти операцией и ее последствиями. Я был уверен, что совсем скоро вспомню и медсестер, и врача. И хотя мне было не по себе, и откровенно говоря, собственные толкования меня мало утешали, я ничего никому не говорил и с нетерпением ждал выписки.

Отцу стало намного лучше. Но он все еще должен был находиться в больнице.

Меня же, наконец, выписали.

Первым делом из больницы я направился в бункер. Мне нужен был человек, которому я мог бы выговориться и не выглядеть при этом одержимым.

Помимо этого я хотел увидеть Илью и поблагодарить его за все, что он для меня сделал. Также я хотел увидеть Рудольфа и объясниться. Я хотел поговорить с ним. Хотел убедить его. Эта намерение бодрило меня. Я хотел ему помочь. Это было своего рода моей собственной Большой целью.

***

-Опять стучишь,- Семен Семенович появился неожиданно, но весьма вовремя.

-Вы не видели высокого парня? Или невысокого, с лысиной?

Семен Семенович задумчиво качает головой.

Я стучу еще сильнее.

-До кого ты хочешь достучаться?- спрашивает Семен Семенович,- Ключи, что ли потерял?

Какие ключи?

Смотрю на него взглядом, полным непонимания.

-Дать запасные?

Киваю головой.

Он уходит за ключами. Через минуту возвращается.

Не могу открыть. Ключ, похоже, застрял в замке. Двигаю из стороны в сторону, кручу – ни в какую.

Ловлю на себе пораженный взгляд Семен Семеновича.

-Что с тобой происходит?- он отодвигает меня от двери, и в одно легкое движение кистью открывает замок,- В первый раз, что ли открываешь?

Конечно, в первый.

Благодарю его. Заскакиваю внутрь, но тут же голос Семен Семеновича тормозит меня.

-Куда побежал? А ключи?

-Зачем?

-А дверь как откроешь?

Этот взгляд. Я его уже сегодня несколько раз видел. Он смотрит на меня как свихнувшегося.

-Их там нет?- спрашиваю.

-Кого их?

Хватаю ключи и бегу.

Открываю дверь бункера.

-Илья! Рудольф!

Никого нет.

Выбегаю обратно. Мимо застывшего на месте Семен Семеновича.

-А дверь кто закрывать будет,- слышу в спину.

Не до дверей сейчас.

Где их искать?

Илья. Где он может быть? В последнюю нашу встречу я убежал от него. В бункере его нет. Не знаю где. Не знаю.

Почти паника.

Рудольф. Точно. Спасение. «Мечта». Точно. Он должен быть там.

Ловлю такси.

Стучу в дверь. Громила Спанч Боб. Никогда ранее я не был так рад видеть его как в эту минуту. И вообще это был первый раз, когда я был рад видеть его.

-Ты где пропадал?- спрашивает он с порога.

Я захожу внутрь.

-Где Рудольф?

Он молча смотрит на меня.

-Где Рудольф?- спрашиваю повторно,- Он внизу?

-Там никого нет,- не сразу отвечает Спанч Боб.

Он словно в замешательстве.

-А где он тогда? Мне жаль, но у меня не получилось,- суетливо оглядываюсь вокруг,- Нет, вернее, мне не жаль. Не жаль, что ни у меня не получилось, ни у него. Я рад.

Ох, этот взгляд. Опять.

-Я не понимаю,- говорит Спанч Боб с таким выражением лица, что ты хочешь-не хочешь, но веришь ему, что он действительно не понимает.

Вот только, что именно он не понимает?

Он смотрит на меня. Я смотрю на него. Замечаю, что меж бровей у него образовалась морщинка задумчивости.

-Где ты был все это время?- в конце концов, он задает вопрос.

-Я же говорю, я передумал. Я не хочу участвовать в этом.

Громила совсем опешил. Его маленькие глаза округлились до страшной формы. Не знаю, зачем, но тогда я особо отметил для себя, что они были почти идеальной окружности. Круг Джотто[124].

Помню, как мы с мамой рассматривали его творения в большой книге по искусству.

-Как передумал?- он кое-как смог выговорить два этих слова. Затем сделал несколько шагов в мою сторону и встал вплотную рядом со мной.

Закинув голову и разинув рот, я смотрел в его большое оконфуженное лицо.

Мне было не по себе. Я даже почувствовал жар внутри. Я смотрел на него снизу вверх, и только думал о том, чтобы ненароком его не разозлить.

-Понимаешь,- начал я осторожно,- То, что вы делаете, мне не совсем подходит,- Я чувствовал его дыхание, и оно казалось мне угрожающим, поэтому я попытался еще больше смягчить свою речь,- Но я никому ничего о вас не расскажу. Вы помогаете людям исполнять их мечты. Правда, взамен берете слишком много. Но это ведь не ваша вина. И вообще, мы с Рудольфом почти друзья. Я уверен, он меня поймет.

Я понимал, что несу откровенную чушь, но под нависающим надо мной двухметровым громилой, я не мог придумать ничего другого. По крайней мере, в тот момент.

-Ты не можешь уйти,- сказал Громила и сделал шаг назад.

Я медленно и как-то тягуче выдохнул.

Вдруг он резко схватил свою левую ногу, стянул носок и, подняв стопу, вопрошающе уставился на меня.

-А это?

На его стопе было вытатуировано изображение перечеркнутого треугольника с единственным глазом, или оком, внутри этого треугольника. Это был своеобразный символ «Мечты», о котором Рудольф мне рассказывал, но о значении, которого не говорил. Я только знаю, что у Рудольфа есть точно такое же изображение на левой стопе.

-Ты ведь сам создал все это,- проговорил Громила несколько отрешенно,- Ты не можешь бросить все это.

Взор его неподвижный вперился в стену.

Что значит «сам создал все это»? Меня это начинает нервировать.

-Причем здесь я?- говорю раздраженно, наплевав на все меры предосторожности,- Я никакого отношения к вашей организации не имею.

Я думал больше округлить глаза, чем это сделал Громила несколькими минутами ранее, невозможно. Но я ошибался. Он смог это сделать, чем немало меня изумил. Тот же круг Джотто. Только увеличенный.

-Я не понимаю, Рудольф,- сказал он, не снимая напряжения с мышц вокруг глаза.

Я оглянулся в надежде увидеть Рудольфа.

Комната сегодня была светлой, но в ней никого, кроме нас двоих не было. И тогда настал мой черед растерянным взглядом уставиться на громилу.

Я только думал о том, чтобы он не свихнулся и не начал крушить все вокруг. Включая меня.

-Нельзя ни с того, ни с сего взять и все разрушить,- продолжил Громила,- То, что ты создавал почти год. Все эти наши законы, идеи, уставы. Все работало и работает идеально. Я не понимаю.

И я не понимал.

-Где Рудольф?- спрашиваю аккуратно, негромко, с невольным чувством деликатности.

-Что?- Громила бьет рукой-кувалдой об стену, и та в ту же секунду дает трещину.

Неосознанно я делаю шаг назад. Я уже готов выбежать в дверь. Я уже на старте.

-Если это проверка, то я ее не прошел,- кричит он.

Похоже, он все-таки свихнулся. Я уже стою в пол-оборота к двери.

Испарины на лбу. У меня. И у него.

-Все, я ее не прошел,- чуть успокоившись, говорит Спанч Боб,- Это нехорошо, Рудольф,- сведя пальцы вместе, он обиженно смотрит на меня. Плечи его поникли. И выглядит он сейчас столько не страшно, сколько жалко.

Наконец, до меня доходит, что Рудольфа он видит во мне. Это осознание поражает меня, но мне сейчас не до сошедшего с ума двухметрового громилы.

Видимо, решив, что я, будучи Рудольфом, разыграл его этой сценкой, как он подумал – устроил проверку, Громила успокаивается окончательно и садится на диван.

Он выдыхает.

И я вместе с ним.

Медленно в те же пол-оборота я начинаю движение к двери.

-Так, где ты был?- спрашивает он неожиданно.

Я вздрагиваю. Но в тот же миг со словами «мне надо идти» выбегаю из дома, и бегу пока не убеждаюсь, что погони за мной нет.

Я чувствую себя удивительно странно. Больше, чем просто странно. Необъяснимо.

И вообще, это слово «странно» и есть лейтмотив всего меня, моего самоощущения, моего мироощущения в последние несколько дней. Что-то похожее я ощущал ранее в своей жизни с точки зрения логической – наподобие осознания и попытки понимания парадокса Кантора[125] или парадокса лжеца[126]. Но сейчас это было другое – что-то с точки зрения чувств. Это было непривычно совсем – словно «мышцы» ума были хоть сколько-то развиты, а «мышцы» чувств были почти атрофированы.

Первое, что нужно сказать Рудольфу, когда я его найду, чтобы он немедля избавился от Громилы. Это очень опасно, когда у тебя под боком находится такая неисправная махина.

И где мне теперь искать Рудольфа?

Перебираю в голове наши выходы.

«Мечта». Нет, туда я больше не вернусь. По крайней мере, один.

Улицы, завод Плутова….

Конечно. Заброшенные заводы. Место, где Рудольф хранил свою маску.

Такси. С трудом объясняю дорогу. Прошу подождать.

Собаки до сих пор здесь. Сквозь забор. Стучу в дверь. Никого.

Банк. Больше некуда.

Едем в банк Плутова.

Площадь перед банком вернулась к привычной жизни. Очереди перед ларьками.

По спине пробегает холодок, когда вспоминаю Большое дело Рудольфа. Его заявление.

Поднимаю взгляд наверх, в сторону крыши. Представляю там Рудольфа.

Представляю, как на месте этой будки с едой и напитками, полыхает гора наличностей и других ценных активов из банка.

Представляю Плутова с его партнерами. Их лица.

Представляю, как мировые СМИ наперебой вещают только об этом.

Становится не по себе.

Захожу в банк. И уже на входе чувствую на себе тяжелый взгляд охранника. Исподлобья успеваю посмотреть на него – он сверлит меня взглядом, будто пытаясь прибить к полу и остановить. Будто хочет, чтобы я обратил на него внимание. Я опускаю глаза и быстрым шагом, минуя охранника, вхожу в здание банка.

Оглядываюсь по сторонам в надежде зацепить хоть краем глаза так нужное мне сейчас знакомое лицо. Но вместо этого цепляю на себе несколько незнакомых, но очень пристальных и неоднозначных взглядов.

Девушка смотрит прямо на меня. Девушка идет прямо на меня. Девушка останавливается в метре от меня и не отводит глаз, словно ожидая чего то. Как тот охранник на входе.

-Вам помочь?- спрашивает. Искусственная улыбка.

Я качаю головой.

Она молча продолжает сверлить меня взглядом.

Я разворачиваюсь и отхожу чуть в сторону.

Она все еще глядит на меня. Только в этот раз немного растерянно. Непонимающе.

Недолго постояв бездеятельно, она направляется к работнику за стойкой, и что-то нашептывает ему на ухо.

Через минуту ко мне подходит этот самый работник. Мужчина средних лет. Вытянутое гусиное лицо.

-Вам помочь?- спрашивает он.

-Нет,- отвечаю сердито.

Опять эта искусственная улыбка. Опять этот пристальный взгляд.

-Сегодня?- спрашивает он сквозь зубы и разворачивает перед моим носом информационный буклет. Он делает это нарочито. Движения его широки и нечетки, и пока он всем своим видом делает акцент на буклете, губы его чуть заметно шевелятся.

-Заявление будет сегодня?- работник умудряется даже при таком неестественном говоре сделать акцент на слове «заявление».

Еще один «мечтатель».

Девушка не сводит с меня глаз. Еще одна «мечтательница».

Вот они-то мне и нужны.

-Где Рудольф?- шепчу я.

Взгляд «мечтателя» меняется. С уверенно-вопросительного на недоуменно-вопрошающий.

-В смысле?- голос «мечтателя» звучит громче обычного. Но пальцы его продолжают активно и плавно плыть по страницам буклета.

-Где Рудольф?- повторяю я. Обычным голосом.

«Мечтатель» смотрит на меня пристально, сосредоточенно. Будто пытается выцедить из меня что-то. Знакомый взгляд. Я его уже видел сегодня. У Громилы Спанч Боба. У Семена Семеновича. У врача. У медсестер.

-Где Рудольф?- спрашиваю в третий раз. Уже нервно.

-Здесь?- то ли утвердительно, то ли вопросительно говорит «мечтатель».

-Где именно,- я услышал «здесь» как утверждение.

Он задумывается. А затем делает то, что окончательно сводит меня с ума.

-Здесь,- говорит «мечтатель» и медленно поднимает и приставляет указательный палец к голове.

Лихорадочно спеша, я выбегаю из банка, и оставляю «мечтателя» в центре зала стоять с пальцем у виска.

Что за сумасшедший день. Что за люди, сошедшие с ума. Они все отправились ртутью? Безумные шляпники[127].

Еще немного, и я сам сойду с ума.

Я не знаю, где еще искать Рудольфа.

Пружины моей мысли, кажется, совсем изъедены, когда до меня вдруг доходит – нужно найти Илью.

Может быть, он уже вернулся в бункер. Может быть, они оба в бункере.

Сколько меня не было там? Давно. Конечно же, давно. Наверняка, они оба уже там.

Ловлю такси.

Как долго едем. Кажется, что дорога становится только длиннее. Бесконечность «дурная».

-Можно быстрее,- тороплю таксиста.

Эта неопределенность душит меня.

С трудом открываю внешнюю дверь. Открываю дверь бункера.

Никого.

С досады бью по стулу, и тот, отлетев, фигурно повисает на батарее. Громкий протяжный звон.

Бьет по ушам. Гулко.

Рейн. Рейн. Рейн.

Хватаюсь за голову.

Мушки перед глазами.

Слышу шаги. Кто-то идет. Наконец-то.

Выскакиваю в надежде увидеть Илью или Рудольфа.

Но вижу Семена Семеновича. Он справляется о том, что случилось. Откуда доносился звук – спрашивает он. Неважно, что он спрашивает. Где жители этого бункера – спрашиваю я.

-Какие жители?- удивляется Семен Семенович,- Здесь никто, кроме тебя не бывает.

Что же вы несете, Семен Семенович? Может, уже хватит вам всем вести себя как сумасшедшие? Что за физиономия? А ведь интеллигентный человек.

Бесконечность «дурная»[128].

Бегу изо всех сил. То ли куда-то, то ли от чего-то. Наверное, от чего-то. Боюсь признаться себе от чего.

Наконец, обнадеживающая мысль. Вспыхнула в голове.

Спасательный круг.

Владимир Романович. Илья ему помогает. И семье Эльзы. И интернату. И бездомным в кафе.

И на крайний случай психиатрическая больница. Его там знают. Нет. На крайний случай, это собрание в самой высокой точке города. Мысли торопятся, толпятся.

Я тороплюсь.

Всего один раз был в квартире Владимира Романовича. Незнакомый район. Но помню всю дорогу. Как ни странно.

Звонок в дверь.

Владимир Романович стоит на пороге и улыбается. Сточенные передние зубы. Только сейчас обратил внимание.

-Я уж думал, ты меня оставил,- говорит он, глядя на меня так, будто я его старый знакомый.

Он предлагает мне войти в квартиру.

-Вы меня помните?- зачем-то спрашиваю я, но тут же задаю другой вопрос,- Где Илья?

И снова этот взгляд.

Бесконечность «дурная».

-Что ты несешь? Проходи в дом.

-Мне нужен Илья,- говорю,- Он сегодня не приходил?

Владимир Романович хмуро смотрит на меня, и я понимаю, что сейчас самое время уходить. Он мне никак не поможет – почему-то уверен я.

Эльза.

Звонок в дверь.

-Илья,- улыбается она, приветливо глядя на меня.

Я уже никуда не оборачиваюсь в попытке обнаружить за спиной Илью.

-Я – Илья,- говорю негромко. Уже плевать. Теперь я Безумный шляпник.

Эльза не сразу, но кивает.

-Лиза дома?- спрашиваю.

-Да.

Прохожу в квартиру.

Нескончаемые благодарности Лизы за билеты на концерт.

Похоже, мир сошел с ума. Мир безумных шляпников, отравленных ртутью.

Я молча ухожу.

Не помню как, но я сумел дойти до интерната. На автопилоте. Потому как сам я находился в прострации[129].

Дети из интерната, перед которыми выступал Илья в костюме львенка, играли во дворе и, завидев меня, тотчас бросились навстречу. Они обнимали меня со всех сторон, что-то кричали. Единственное, на что я был способен в этот момент, это выдавить из себя хилую улыбку.

Тут же подоспела воспитательница, которую я помнил по нашему с Ильей посещению интерната.

Она мило улыбалась, спрашивала как дела. Для нее у меня уже не хватило сил на улыбку. Я только отвечал, что все хорошо.

Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо.

Бум. Бум. Бум.

-Мне надо идти,- промолвил я, и ушел.

Дети махали мне рукой, но у меня уже не было никаких сил – ни физических, ни моральных.

Опять прострация.

Я сошел с ума.

Мозг человека состоит из восьмидесяти–ста миллиардов нейронов. Причём правое полушарие, которое отвечает за творческие способности, на двести миллионов беднее. Кроме нейронов, мозг вмещает в себе и глиальные клетки, которых намного больше. Целых десять этих глиальных клеток приходится на один нейрон. В течение суток человека посещает около семьдесят тысяч мыслей.

Я сошел с ума.

***

Когда я хоть немного и ненамного пришел в себя и мог осознавать, что происходит, где я нахожусь и вообще, кто я такой, то обнаружил себя на скамейке в самом центре города.

Я пытался думать, соотносить кого-то и что-то с кем-то и с чем-то, пытался переварить увиденное, услышанное, прочувствованное, но каждый раз, когда я доходил до главной мысли, мой мозг отказывался работать. Словно все настройки, все мысли до этого слетали, и я заново переосмысливал, передумывал все то же самое. Несколько кругов такого сброса, и я все же смог себе признаться.

Признаться в чем? В том, что….

В том, что я Илья? В том, что я Рудольф.

Самый старый объект во Вселенной – галактика, известная как «z8 GND 5296», возраст которой оценивается в 13,1 миллиарда лет.

Хорошо, допустим, что я не свихнулся. Но остальные?

Врач. Медсестры. Громила Спанч Боб. «Мечтатели». Владимир Романович. Эльза с дочерью. Детишки с воспитательницей. Мой отец.

Нет, с ними все хорошо. Плохо со мной.

Но как это возможно? Это ведь не фильм. Это не книга. Это реальная жизнь. Вот он я.

Такое возможно? В реальности? В этой или параллельной? В параллельном мире, я могу быть кем угодно. Может быть, там я даже президент какой-нибудь страны.

Странно? Нет, уже больше, чем странно. Безумно.

Мне нужно успокоиться. Умиротворение. Движущаяся симметрия. Дождь или снег.

Душно.

Мой мозг совсем обмяк.

Я ущипнул себя за руку. Ударил ладонью по щеке. Еще один раз. Кулаком. Сильнее. Не чувствую.

Мне плохо. Голова кружится. Чувствую.

Дыши. Глубокий вдох-выдох. Вдох-выдох.

Недостаточно.

Эврика!

Озарение.

Инсайт[130].

Они говорят, что инсайт это просто ошибка. Нет, инсайт это спасение.

Разве важно Архимеду как ему пришло понимание? Или Ньютону? Или Тесле? Или мне. Это спасение. Фотография.

Фотография. Конечно. Мы ведь фотографировались. Я, Илья и Рудольф. Все вместе.

Помню. Я держу фотоаппарат, рядом Илья и Рудольф. Вот он я – нажимаю на кнопку. Щелк.

Фотоаппарат не может сойти с ума.

Это мой последний шанс.

В этот раз замок внешней двери дался мне легко.

Я ступал медленно. Мне было страшно.

Осознание волнами то накрывало меня, заставляя трястись, то чуть отходило, оставляя только дрожать. В эти несколько минут, пока я шел к двери бункера. Я шел настолько медленно, насколько это возможно, пока не остановился. В этот момент я еще раз осознал, что произошло. Я ударил себя кулаком по носу, и у меня сразу же хлынула кровь из правой ноздри. Было больно. Конечно, я не сплю. Какой же бред.

Сумеречное состояние духа.

У двери в нашу комнату я застыл. Осенило. Инсайт. Спасение.

Ну, конечно. Плутов. Во всем виноват Рим Плутов. На радостях от объясняющего все и вся озарения я даже подпрыгнул на месте. Каким-то образом Плутов узнал о планах Рудольфа и решил отомстить всем его сообщникам. Рудольф никогда по собственной воле не отказался бы от своего Большого дела. Его остановили. Возможно, его уже больше нет в живых. Ну, конечно!

Я довольно улыбнулся. Меня полностью устраивало неведомо как и откуда появившееся в моем измученном сознании объяснение.

Ну, конечно. Его сдали «мечтатели» из банка. Люди Плутова. Они не раз видели меня с Рудольфом, да и сам Плутов мог увидеть нас вместе на заводе. Ну, конечно!

Они подумали, что я с Рудольфом заодно, что я его сообщник, и решили таким образом наказать меня. Чтобы я сошел с ума. Ну, конечно!

Я начал перебирать в голове наши выходы с Рудольфом.

Ну, конечно! Я помню, как мы вместе сидели в круге в его подвале. «Мечтатели» обращались к Рудольфу. Он разговаривал с ними. А потом я бил их. Я. Не Рудольф. Ну, конечно. По-другому и быть не может. Сто процентов.

Я стоял напротив закрытой двери и судорожно улыбался. Я чувствовал, как моя нижняя губа подрагивает. Я чувствовал, как против моей воли лицо моей покрылось густой краской – так, что жар ее отдавал в уши. Я никогда не считал себя человеком мнительным, но мне казалось, что, если бы мне сейчас дали справочную книгу болезней, я бы обнаружил у себя каждую вторую болезнь в этой книге.

Но неожиданно еще одна, новая, мысль, пришедшая мне в голову, жгучим хлыстом ударила по моему сознанию.

А Илья? А Владимир Романович? А Эльза? А Лиза? И самое страшное и необъяснимое для меня – а дети? Их ведь невозможно подкупить. Их эмоции.

В отчаянии я схватился за голову и опустился на корточки.

Или можно? Обещать им конфеты. Обнимите того дядю, и мы подарим вам конфеты и игрушки.

Владимир Романович, подыграйте нам, и получите новый телевизор и новую кровать.

Эльза с Лизой, увидьте в нужном человеке Илью, и получите новую большую квартиру и оплаченное обучение в лучшем университете страны.

Ну, конечно. Во всем виноват Рим Плутов. Это его игра. Лихо. Великий психолог. Неспроста.

Фууух. Нет лучшей радости, чем чувство облегчения. Проснуться и понять, что это кошмары. Узнать, что в разбившемся самолете не было твоего друга. Понять, что ты не сошел с ума.

А Илья?

С корточек я присел на холодный земляной пол подвала и еще крепче, почти до срыва корней, сжал в руках собственные волосы.

-Его тоже больше нет,- проговорил я вслух. Жуткая тоска мгновенно охватила меня.

Мне было безумно жаль Илью. Я ведь даже не сказал ему спасибо.

Просидев на земле с минуту, я уверенно поднялся на ноги и смело открыл дверь бункера.

У меня не было абсолютно никаких сомнений в том, что на фотографии помимо себя я увижу Илью и Рудольфа.

Но я был подавлен. Тем, что больше не увижу Илью. Он ведь был хорошим человеком. Да и Рудольф….

Вот она фотография. Тыльной стороной на моей ладони.

Переворачиваю.

Не может быть.

Этого просто не может быть.

На фотографии был только я. Правой рукой я делал селфи, а левой обнимал воздух. На самом деле я обнимал Илью, и моя ладонь лежала на плече Рудольфа. На самом деле я обнимал воздух, и моя ладонь висела в воздухе. На самом деле.

На секунду глаза мои застлало туманом.

Первая мысль – значит, Илья жив.

Вторая мысль – значит, Ильи не существовало.

Третья мысль – значит, Рудольфа нет в природе.

Четвертая мысль – значит, все это правда.

Пустота. Дальше пустота.

Так бывает. Белый шум.

Если бы меня тогда попросили не думать о белом медведе, то я бы смог это сделать.

В каком-то полузабытьи я обнаружил перед собой в своих руках собственную же левую стопу. Перечеркнутый треугольник с оком внутри.

***

Когда врач сказал мне, что Рудольфа и Ильи в природе не существует, и, что это плод моего воображения, я понял его. Но понял с технической стороны. Я понимал, что он говорил, смысл его слов, но не понимал, как это возможно, и не понимал эти слова вместе, как целую фразу. Я понимал их только по отдельности – каждое слово.

Они не существовали. Но они оба были. Рудольф и Илья.

32

-У вас получилось, Руслан?- спрашивает женщина на стойке.

-У меня получилось,- отвечаю я.

Их не было, но они были. Их нет, но есть манифесты. Я создал их.

Рудольф говорил, что манифест это больше человек, чем сам человек.

***

Манифест Ильи.

-Сложно передать словами то, что ты чувствуешь, когда помогаешь человеку, и то ощущение, которое овладевает тобой, когда ты смог ему помочь. Это как, если бесконечно долго и красочно рассказывать о том, как хорошо на Эльбрусе, но правду говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Только побывав на Эльбрусе, вдохнув этот воздух, увидев эти прекрасные пейзажи, ты сможешь в полной мере понять и прочувствовать, только так в твоей крови появятся те самые гормоны счастья. Так и с помощью людям. Только помогая другим, ты сможешь полно ощутить себя счастливым, а твоя жизнь обретет особый смысл.

-Будьте гордыми, но не горделивыми – не давайте никому возвышаться над собой, но и сами не возвышайтесь ни над кем.

-Можно быть великим врачом. Можно быть великим инженером. Можно быть великим спортсменом. Но гораздо важнее быть Человеком. Это намного более великая сущность.

-Гениальность заключается в умении объяснить свои высокие ощущения и чувства. Гении умеют обнаруживать и выражать эти мысли, которые, быть может, рождались в головах у многих из нас, но мы их либо не понимали, либо не могли выразить.

-Талант и Удача – брат с сестрой. И когда они не в ссоре, то вместе они на многое способны. Знать – не всегда достаточно. Нужно еще уметь реализовывать и, конечно же, быть удачливым.

-Если бы проснувшись однажды, я увидел тьму, то предпочел бы, чтобы это я ослеп, а не вокруг стало темно.

-Всё и все стремится к душевному спокойствию. Если присмотреться – то и люди – здоровые и больные психически, и мир, и история – у каждого свое спокойствие, и они к нему стремятся.

-В каждом человеке есть множество огоньков, шестов с горящими огоньками – огонек радости, игривости, желаний, энтузиазма. Иногда они тлеют, когда-то горят ярко, в иной раз пламенеют. А бывает, что они тушатся. Когда умирает близкий человек, к примеру. Важно только понимать, что их еще можно зажечь. Снова.

-Когда мы еще дети – у нас больше друзей, мы быстрее и легче сходимся, потому что мы более открыты, у нас больше «открытых мест» для «клейки» с другими людьми, нежели, когда мы становимся взрослыми. С возрастом и опытом мы «твердеем», и мест, открытых для «клейки», становится все меньше.

-О, знал бы ты, что я чувствую! Нет, мне хватает знаний! Мне не хватает слов, чтобы облечь эти знания. Я многое понимаю, но не многое могу выразить. Слов так мало, и они такие слабые перед лицом чувств и эмоций!

-Можно ли не любить без причины? Нет! Нельзя! Либо ты знаешь причину, либо нет.

-Чувствовать, что что-то движет тобой, независимо от твоей воли, словно волна подхватывает бутылку и носит по океану, но тебе это нравится, тебе это нужно….

-Ничто так не надоедает как постоянство, и ничего не вызывает по себе такую тоску как постоянство. Человек должен научиться понимать. Все дело в понимании.

-В течение жизни в «течении» жизни что-то тонет, что-то уносит, а что-то растворяется. Но человек всегда должен оставаться человеком и должен оставаться на плаву.

-Моя любовь в какой-то момент, быть может, и угасла, но тлеть не переставала никогда.

-Многие смотрят на этот мир через «вуаль» ненависти и зависти. Снимите ее и выбросьте подальше!

-Тугой узел правды не развязать никогда!

-Когда мне плохо, я вспоминаю тех, кому еще хуже. Когда мне хорошо – я вновь вспоминаю их.

-Чем солнечный свет отличается от искусственного света? Тем, что помимо освещения, он еще и приятно греет. И теплота его совсем другая.

-Быть честным и храбрым – это роскошь в наше время.

-Дух сильнее материального!

-Человек переживает и бывает нескольких стадий. Самая первая стадия – полный глупец, невежда, наивный, согласный на все и со всеми – у него внутри пусто – нет борьбы. Далее – неприятие стандартов, желание самовыражения, ощущение собственной особенности. И последнее – успокоение, понимание тленности бытия, внутренняя борьба прекращена, гармония с самим собой, в отличие от второй стадии, когда внутри все бурлит и кипит.

-Человек должен миру. Должен помогать другим людям. Человек должен.

-Как говорил Аттикус[131] – всякая толпа состоит из людей.

-А ты знал, что, если у беременной женщины происходит повреждение внутренних органов, ее ребенок в утробе делится с ней стволовыми клетками, чтобы их восстановить?

-Добрые у нас люди. Во времена войны наши женщины возвращали немецким пленным одежду постиранной, хотя сами жили в нужде.

-Нам нужны герои, понимаешь? Современные герои. Примеры для молодежи, для детей, для всех. Нужна переплавка. Нужна кристаллизация общества на основе новых нравственных героев. Понимаешь?

-Добро и зло относительно. В зависимости от обстоятельств. Мы должны научиться понимать. Наше понимание скудно и узко. Мы должны научиться пониманию. А для этого мы должны научиться восприятию. Правильному восприятию. Это жизненно важно.

-Эти молодые люди, революционеры с юношеским максимализмом, которые не умеют правильно обрабатывать волны знаний и чувств, они тонут под ними, под эмоциями и идут захватывать города с хилыми мечами или только мечтами.

-Нужно четко разделять – когда мы меняем принципы, а когда изменяем принципам.

-Только сердцу можно довериться. Не разуму, который может объяснить, почему тебе что-то понравилось, что-то дорого, может разложить по полочкам причину и механику этого особого отношения. Только сердцу, которое возносит тебя, переносит в особое измерение, где нет логики, а только чистое недоступное еще человеческому уму наслаждение. Это особое восприятие и понимание. Особое.

-Счастье не в большом внешнем. Счастье в большом внутреннем. Многие богачи отдали бы свое состояние, дабы вернуться в ту самую милую комнатку в общежитии, когда родные еще рядом, когда так весело, так уютно и так тепло.

-Они знают всю таблицу Менделеева, они знают все об экономическом анализе, они могут разобрать МКС до мельчайших деталей, но они не знают, кто они такие, и что они любят по-настоящему.

-Когда Достоевский говорит о том, что человек должен страдать, он не говорит, что человек заслужил страдания. Но он должен через них пройти.

-Чем скромность отличается от стеснительности? Скромность – это масло, размазанное по всей поверхности хлеба, а стеснительность – это сгусток масла, лежащий в одном углу хлеба.

-На ногах человека не должно быть ни тяжелых гирь, ни воздушных шаров.

-Любовь не однозначна и не объективна. У каждого свой ответ на вопрос «что такое любовь». И каждый ответ правильный. Любовь – не тостер. Спросите у людей, что такое тостер. Ответ у всех будет примерно один. А что такое любовь? Тысячи разных ответов. Миллионы.

-Настоящее счастье это счастье без знаний-толкователей. Как легкое счастье у детей. Они счастливы без углубления в физику счастья. Просто кушать мороженное – вот счастье. Взрослое счастье – часто продуманное, объясненное, поэтому тяжелое и часто труднодоступное.

-Я когда-то общался со шведом. Настоящий швед со шведским именем и шведской фамилией. Мы поговорили с ним, и знаете что? Он говорил без акцента – не буквального, в привычном понимании этого слова. А без акцента смыслового, ментального, русского. Он говорил, немного коверкая окончания слов, но суть, структура, механика его мыслей были русскими, пахли «русскостью». Он обожал русскую литературу, музыку, культуру. Это и есть русский человек, неважно, где он родился или живет, важно – говорить и думать смыслово по-русски, даже, если ты совсем не знаешь русского языка.

-Нам нужны свои сказки. Русская мечта. Свои Теды Уильямсы[132].

-Один его глаз был закрыт, другой – светил полной безнадегой. Мы долго просидели друг напротив друга и говорили. Я не помню ни слова, но я помню каждую эмоцию.

-Знаешь, когда в твои молодые годы взрослые умудренные опытом люди рассказывают тебе о каких-то моментах из жизни, предвосхищают что-то, ты слушаешь их с пренебрежением, не вникая, слушаешь как фоновый шум. Но затем по ходу развития твоей жизни, ты встречаешься именно с тем, о чем говорили те опытные люди.

-Люди становятся другими, совсем другими внутренне. Поры открываются и развиваются у нового поколения, и они только в начале этого пути. Оттого они столь странны и непривычны. Они другие, отличные от предыдущих поколений, особенно советского периода, именно другим набором ментальных развивающихся пор.

-У каждого человека должен быть момент «густого счастья» в прошлом. У тебя, вроде бы, проблемы прямо сейчас, но ты закрываешь глаза и «уходишь» от этих проблем в этот момент.

-Это называется Теория Добрых Дел – ТДЛ. Я делаю доброе дело, а взамен беру честное слово с того, кому сделал это доброе дело – 1) сам сделает доброе дело; 2) накажет сделать доброе дело тому, кому он помог.

Поверь, люди лучше, чем о них принято думать, в них нужно просто верить.

Добавлю от себя, что этот «бумеранг добра» спас моему отцу жизнь. В больницу его вовремя привез именно тот человек, которому на моих глазах когда-то помог Илья. Я помню его доброе дело и его наказ этому человеку совершать добро.

-Нужно знать, чтобы делать.

***

Манифест Рудольфа.

-Когда мне что-то навязывают, что-то тычут в мои глаза, в мое сознание – все мое естество тогда, несколько гордое, противится этому. Если это ложь мне навязывается – мне противно, я зол, а когда правда – и даже тогда мне не по себе.

-Там, по-другому. Государственный чиновник, пристававший к девушкам, был бы изгнан с позором. В противном случае на улицы вышли бы десятки тысяч людей. Но в этом даже не было бы необходимости. У нас – этот преступник продолжает работу. И таких примеров полно. Я не говорю, что они ангелы. Конечно, нет. Но там этой грязи в высших чинах меньше. Коррупция и кумовство уничтожит нас. Но не их.

-Нельзя говорить, что что-то произойдет со стопроцентной вероятностью. Даже сказать, что на Чемпионате мира по футболу со стопроцентной вероятностью будет победитель нельзя. Хотя, казалось бы. А вдруг, турнир прекратится. Тогда, соответственно, не будет чемпиона. Хотя, казалось бы. Поэтому никогда не забывай о «если». Если турнир состоится, то со стопроцентной вероятностью на Чемпионате мира будет победитель. Сто процентов может быть только смерть.… А вообще все это ерунда. Не забивай голову.

-Не надо оправдывать их. Ты никогда не будешь делать что-то, если тебя это не интересует или тебя не интересует (то есть объект твоего интереса не находится на линии, ведущей к тому, что ты делаешь). К примеру, ты читаешь книгу или потому что тебя эта книга интересует, или потому что тебя интересует удовлетворить потребности родителей в поступлении в институт, а для этого нужно читать эту книгу (то есть, нет прямого интереса, но есть интерес «на линии»).

-Чем ты пожертвуешь? Какой частью себя? У тебя есть выбор. Сохранить руку или ногу, но тогда пойти на преступление, а, значит, потерять что-то нематериальное – совесть, к примеру. Или потерять руку, но остаться совестливым человеком. Большинство из них выберет руку.

-Посмотри, многие верующие люди творят добрые дела, так как знают, что не вечны, что со временем им придется отвечать за свои дела. Но дай им вечную жизнь, и эти же люди будут вести себя совсем по-другому.

-Они любят скучать по России. Не жить в ней, а скучать по ней. С пляжей, гор и вилл.

-Я не боюсь смерти. Я боюсь умереть.

-Мертвый не боится смерти.

-Они теряют близких людей. И плачут. Но по кому они плачут? По ним, или по своей любви к ним? По ним, или за себя?

-На словах они готовы умереть за друзей, а на деле не поделятся с другом и парой носков.

-Я горжусь не талантом, я горжусь волей.

-Смотрят на себя сейчас – думают – взрослый человек. Смотрят на себя пятилетней давности и думают – что за глупец. И так будет через пять лет. И еще через пять лет. Они ничего не понимают. Никогда не понимали. Подавляющее большинство.

-Влияние влияет на свое влияние. Актер умер, и люди пошли на фильм с его участием. Смерть повлияла на влияние толпы повлиять на влияние.

-Они чувствуют больше, чем знают. Они критически мало знают и понимают. Их чувства и знания не совпадают в уровне, объеме, и они разочарованы. Знай они столько, сколько чувствуют, они были бы намного меньше разочарованы. Но они глупцы. Просто глупцы, грустящие понапрасну. Грустящие, вместо того, чтобы решать проблемы, или вовсе не давать им возникать.

-Я не могу больше, чем не могу. Невозможное, значит, невозможное. В остальном – значит, вы плохо верили или, что, скорее, плохо разбирались.

-Для чего он хочет стать писателем? Чтобы говорить, или, чтобы о нем говорили? Многие из них хотят, чтобы о них говорили.

-Нет в этом мире ничего более постоянного, чем непостоянство – все в этом мире меняется. Кроме человеческой глупости и жадности.

-Никогда не говори, что все мечты в этой жизни ты реализовал. Придумывай новые.

-Это разве настоящие люди? Это репродукция людей.

-Раньше и я был глуп. Я знал обертки, каждый фантик, но не знал вкуса того, что было под этими обертками.

-По лестнице вниз, или сразу в яму – разница небольшая, они все равно идут в одном направлении.

-Спроси у них – готовы ли они умереть за Родину, но, чтобы их смерть показывали в эфире ТВ, затем показали похороны, все почести, как полагается. Да – они ответят. Спроси их – готовы ли они умереть за Родину где-нибудь на пустынном безлюдном краю света, где никто не узнает об их смерти, кроме их родных и знакомых? Нет – они ответят. Не все – но большинство. Большинство.

-Мужчина должен быть мужиком, а женщина – дамой.

-Они толком не научились управляться веслами в маленькой лодке, а их просят вести Титаник.

-Все они стремятся к моде – в итоге все они одинаковые. Одинаковое стадо модников.

-Перебор недалек от «как-раз». Это плюс один к «как раз».

-Ну почему они такие? Я понимаю почему, но почему?

-Когда я был счастлив в последний раз? Когда чихал.

-Мир должен человеку. Бери от мира все. Все это твое. Все. Бери, или уходи.

-Это как пролить на белую рубашку черную краску, а затем отстирать ее. Да, краска, вроде бы, ушла. Но след, тень краски осталась. Это уже будет не прежняя рубашка.

-Они говорят – слушай свое сердце, внутренний голос и прочую патетику. Но, знаешь, все это хорошо, когда для выполнения всего этого есть платформа – настроение, возможности и прочее. Но когда вокруг проблемы и нужно решать их прямо сейчас, то не до пафоса и патетики. Они дают тебе самый сладкий молочный коктейль, а тебе неумолимо хочется обычной воды.

-Что вы хотите – спрашиваю я их. Сафари, Эйфелеву башню, океан – отвечают они. Вы любите путешествовать – спрашиваю их. Терпеть не можем – отвечают они. Вопрос в моих глазах. Чтобы было, чтобы хвастать – отвечают они.

-Если бы их сыны родились в Исландии, то фамилии их сынов были бы – Идиотсон.

-У них в отличие от Филиппа Македонского это «если»[133] уже случилось. Уже поздно.

-Они пытаются воспитать гения, забывая при этом воспитывать ребенка.

-Иногда мне самому страшно потеряться во всепоглощающем зле.

-Ты из Америки – пиетет. Ты из Германии – пиетет. Ты из Австралии – пиетет. Ты из Саранска – хм. Это наше отношение. Это мы.

-В людях, в обществе слишком много зла, зависти, неприятия. Общество раскалено и съедает самое себя. Глупое злое общество.

-Они разбивают сначала одно окно. Затем второе. Затем десятое. И так до последнего стекла. А затем они возьмутся и за само здание.

-Это поколение хочет абсолютную свободу. Свободу почти анархическую. В них нет ни регулятора, ни шлагбаума. Они абсурдны. Они хотят безграничности внешней, но ограничены внутренне. Свобода это не вседозволенность. Свобода это порядок. Но для них свобода это анархия. Свобода и ограничения это локомотив и вагон, где вагон не менее важен, чем локомотив. Но они глупы. Они не понимают.

-Плутов и его сообщники не хотят уходить. И улицы не хотят наполняться. Не для того, чтобы просто наполняться или творить бесчинства. Для того чтобы сказать свое слово, для того, чтобы влиять. Это как смертельная инфекция в ноге. Если не отрубить ногу – ты умрешь. Но и лишаться ноги страшно. Рубить будет больно. Но если ждать, то можно и не дождаться. И как быть?

-Как там, у Достоевского – «Широк русский человек, хорошо бы сузить». Не получится. И нужно думать, как жить с этой широтой в этом новом узком мире.

-У них нет идеи. Национальной идеи, которая могла бы стать водителем индивидуального и общего духа.

-Плутов закручивает гайки. Но гайки, кроме свойства терпеливости имеют свойство срываться.

-Русский живет в безграничном поле, а их горячо любимый западник в отстроенном дворце старой эпохи.

 -Чем проще, тем лучше – вот девиз современных «Плутовых». Так есть давно. Закон Смита-Мундта[134], искусство Роя Лихтенштейна[135], эксперименты Зимбардо и Хофлинга[136]. Вся эта голливудизация общества приведет к краху. Этот мир катится в пропасть и нам его не остановить.

-Я не хочу быть полностью счастливым. Потому что, когда-то придется сделать шаг вниз. Я не хочу делать шаг вниз. Мне не нужно полное счастье. И я не люблю абсолютно счастливых людей. Все свое детство я мечтал о собаке, но не заводил ее, потому как понимал, что когда-то она умрет. Умрет раньше меня. Эта возможная горечь потери была сильнее возможного счастья от заведения собаки.

-Ты все еще веришь «Плутовым» и всем этим «серым мышам». Они кормят в первую и главную очередь своих сообщников, а затем уже то, что остается, отдают народу. Они разрешают продажу пива ночью, чтобы увеличить объемы употребления, и соответственно, объемы производства пивных банок, в которых используется алюминий. Таким образом, ценой спаивания собственного народа, они помогают своим сообщникам. Их руки моют их руки.

-Они говорят: «вы жалуетесь на нынешнюю жизнь, а каково вам было бы во времена репрессий»? Но почему мы должны сравнивать с плохим периодом, почему бы нам не сравнивать и не стремиться к хорошему уровню, почему бы нам не вспоминать хорошие времена.

-Все эти «последовательные умницы», закончившие с золотым оттенком все, что только можно закончить, не смогут стать локомотивами. А «внезапных гениев» здесь не ценят. Тех, кто может двигать нас вперед, отпускают восвояси. К тем, кого здесь так не любят, и кого здесь так любят.

-Это люди, которым лень выбросить мусор, встав и пройдя до корзины два метра, но которым не лень выбросить тот же мусор, встав и пройдя до окна три метра.

-Люди со средним и высоким достатком довольны Плутовым не потому что ее любят или ценят, а, потому что при Плутове у них есть заработок. Бедные за это же не любят Плутова – за то, что при этой власти у них нет денег, а не потому что они просто не любят ее. Дело здесь исключительно в личном благосостоянии, а не в поисках справедливости. Все дело по большому счету в эгоизме, а не поиске правды. Сделайте богатого бедным, а бедного богатым, и они поменяют свое мнение о Плутове и власти.

-А что же делать нам – не рафинированным патриотам и не пятой колонне, прикрывающейся патриотизмом?

-Колбасу дайте им, не нужен им дух. Они голодны физически.

-Все эти блокировки социальных сетей, неисправные роботы и ракеты, запреты подарков для учителей и врачей, ура-патриот-фильмы загоняют меня в состояние нескончаемой прострации.

-Это мир номофобов[137].

-Достоевский прав – человек должен страдать. Он это заслужил.

-Этот мир не дойдет до создания сферы Дайсона[138], ибо он занят решением проблемы, какому человеку принадлежит тот или иной участок земли.

-Пройдете тест? Да! Вы оптимист? Да! Вы доверяете людям? Конечно! Вы злой человек? Нет! Вы уверенный в себе человек? Да! Итак, вы прошли тест. Вот результат – вы оптимист, который доверяет людям, не злой и уверенный в себе человек. Спасибо!

-Возможно, когда-нибудь, я выскочу из этого брана[139] на другую балку[140] и увижу другой мир. Не такой как этот.

-Мир напыщенных ханжей. Которым зашквар говорит «зашквар», но которым не зашквар делать зашквар.

-Интроекция фальши[141] – вот что такое современный мир.

-Нужно знать, чтобы не делать.

33

-У вас получилось, Руслан?- спрашивает женщина на стойке.

-У меня получилось,- отвечаю я.

Психиатрическая больница. Единственная психиатрическая больница в нашем городе. В нашем славном городе.

Два месяца реабилитации. Но думаю, мне вполне хватило бы и месяца.

Я разобрался в себе.

Это было странно. Но это было в моей жизни.

В каждый из этих пятидесяти семи дней меня навещал отец. Мы переговорили с ним столько, сколько не говорили за всю предыдущую жизнь. Это было полезно. Это было важно. Для нас обоих.

Я переварил все это. Я копался и нашел. Но это было очень странно. Очень.

Это был опыт. Бесценный. Он был в моей жизни.

Жизнь. Самая сложная вещь в мире. Не люблю это слово – «вещь». Жизнь это самое сложное явление. Самое сложное. Для объяснения. И для понимания. Самое хитросплетенное. Самое многофункциональное. Самое глубокое.

В чем смысл? Это не главный вопрос мироздания. Потому что на него нет единого ответа. На него есть миллионы разных ответов.

Все дело в Восприятии. Все дело в восприятии. Все дело в Воле. Все дело в воле.

Почему от одного и того же одни люди ломаются, а другие нет? Все дело в восприятии.

Правильное восприятие приводит к верному пониманию. К настоящему знанию можно прийти через понимание, а к настоящему пониманию через знание – реже. Дело не в знании. Дело в понимании. А понимание зависимо от восприятия.

Воспитание. Обучение. Что наполняет собой Восприятие.

Сильные люди. Слабые люди. Злые. Добрые. Честные. Лживые.

Почему одни люди падают духом, а другие воспаряют над проблемами?

Все дело в Воле. Воля должна строить нейроны. Она должна захватить власть над человеком. А человек должен управлять волей.

Главный вопрос в том, как воспитать в себе Восприятие и Волю. Научиться переживать и не ломаться.

Смысл важен. Но человек не имеет права умирать, если умирает его смысл. Смысл – он как птица-феникс. Человек должен научиться переживать. Не может, а должен. Именно так.

Я пережил. Я воспитал в себе Восприятие. Теперь у меня есть Воля.

Но мой опыт это мой опыт. И, если говорить о его механике, то, возможно, мизерное количество людей могло или может пережить такой же опыт. Первые дни в больнице я не мог прийти в себя. Я прокрутил в своей голове эти три недели, день за днем, час за часом, несколько сотен раз, и попросту не мог в это поверить. Но в то же время этот опыт позволил мне воспитать в себе два этих качества – умение воспринимать все так, как нужно, и силу воли.

Что такое – уметь воспринимать так, как нужно? Это что-то, что выходит за грани моего понимания, это что-то метафизическое, что-то тонкое, из области чувств. Это комплекс чувств и знаний, которые позволяют мне подниматься, когда я падаю и продолжать идти, когда ветер дует против меня. Восприятие рождает Волю.

Когда ты уже не ребенок, тебе тяжело себя изменить. Все то, что закладывалось с детства, то, что укоренилось в тебе. Это твоя основа. Это и есть ты. Но, если у тебя нет Восприятия и Воли, то ты рискуешь. Рискуешь, потеряв смысл, потерять все. Мы должны с малых лет воспитывать в детях те качества, которые помогут им стать сильными. Что это за качества?

Любовь. Истинная любовь. Уважение. К себе, к людям, к миру и истории. Справедливость. Милосердие. Отзывчивость. Этих качеств много. Мы все знаем, что это за качества.

На нас лежит ответственность и обязанность в воспитании нового мира. Или за нас это сделают другие. И этот новый мировой порядок будет сокрушительным для человека и человечества.

***

Мне было пять лет, когда дедушка рассказал мне эту притчу.

Когда-то давно старый индеец открыл своему внуку одну жизненную истину.

-В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло — зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь...

Другой волк представляет добро — мир, любовь, надежду, истину, доброту, верность...

Маленький индеец, тронутый до глубины души словами деда, на несколько мгновений задумался, а потом спросил:

-А какой волк в конце побеждает?

Дедушка ответил:

-Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/