Револьвер

— Молодой человек! Остановитесь на минуточку.

…

— Иванов. Игорь, — старик лукаво улыбался, впрочем, дружелюбно. — Так?

— Я Вас знаю?

— Вряд ли, — ответил он серьёзно и как-то слишком глубоко заглянул в мои глаза. — Но я знаю, что Вам нужно. Какую вещь в данный момент Вы хотите больше всего. Вот, это Вам.

Старик вынул из-за пазухи и протянул мне завёрнутый в тряпочку предмет. Я взял, развернул. Это был револьвер. Не новый и не старый, незнакомой системы, на Кольт Ломен похож.

— Это что, шутка?

— Вовсе нет, — торопливо ответил старик. — В Ваших мыслях, желаниях в последнее время только и слышно, что «пистолет, пистолет». Так часто, так сильно это желание, что… В общем, берите, что есть.

Я не знаток оружия, но в этом, что у меня в руке, чувствовалась внутренняя сила. Не банальная огневая мощь, а сила живая, затаённая. Старик, меж тем, продолжал:

— Это не обычный револьвер. Из него невозможно промахнуться. Но и просто попугать, пригрозить им нельзя, если уж достал — обязательно стреляй, иначе он не простит, он не умеет отступать. Хозяину придётся занять место врага.

— Вот так, да? И что же Вы хотите взамен?

— Ничего, и очень многого. Ровно за 24 часа ты должен израсходовать все шесть патронов. И помни, в небо, в землю, в пустую стену он стрелять не станет. Не найдя другую жертву, он выберет тебя.

— Игра, что ли, какая?

— Ну да, со смертью. Четыре часа на выстрел. В среднем, конечно. Врагов-то у тебя хватит?

— Врагов-то хватит, хватило бы времени.

— А если я не успею?

— А ты постарайся, в твоих интересах и выигрыш, и проигрыш.

— Ну, я пойду?

— Иди. Время уже пошло. И не забудь: шесть патронов всего, используй их по назначению. Не забудь: целых шесть патронов, не успеешь — оставшиеся достанутся тебе.

 

Свят. Свят. Бред. Бред. Бред какой-то, но вот он, в кармане, холодный, тяжёленький, больше килограмма весит. Я шёл, словно пьяный, по щиколотку утопая в чёрно-зеркальном асфальте. Мне нужна машина. Торможу на Кутузовском:

— В Ясенево, командир, сколько?

— А сколько дашь. Садись, я как раз туда… — симпатичный молодой мужик. Блядь! Я ж думал, ты первым будешь.

Молча ехали, угрюмость на меня навалилась.

— Я сейчас на Соловьиный, а тебе куда?

Смотрю на него: где ж вы, такие добрые бомбилы, были, когда метро и аэропорт взрывали? И вспоминаю, были, помогали людям не за деньги с 200% наценкой, не за деньги вообще. И друзья мои среди них были. И плевались в сторону черножопых бессердечных мразей.

— У Ханоя останови, пожалуйста.

Ну вот, и он. Литовский, дом 17. Огромным парусом раскинулся типовой домище.

Подъезд, лифт, квартира, звонок. Лёша открыл. Радостный чего-то. Я было начал:

— Лёш, давай, закроем тему раз и навсегда…

— Закроем, привет! Проходи скорей! — за рукав втянул меня в какой-то сладкий полумрак. Не то чтобы темновато, а словно свечи кругом, как в церкви, такое впечатление.

— Я же говорил тебе, он выдюжит, — захлёбывается Лёха, ничего он мне не говорил.

— Разговаривал с ним сегодня! Врачи обещают, скоро можно домой.

Ах, да! У него же отец в коме семь месяцев провалялся. Выкарабкался, значит. Молодец. Я помню, всегда был крепкий такой старик, размеренный, непоколебимый. Если б не та авария… Но молодец, Фёдорыч, с возвращением тебя.

Алёнка, жена Лёхина чай на стол поставила. Нет, спасибо, правда, не могу:

— Я пойду, Лёш. Тороплюсь очень.

Вышел из подъезда, присел на ступеньки, закурил. Прямо передо мной «Кошкин дом». Его так за то прозвали, что он типа в бабскую общагу превращён. Лимита женского пола его оккупировала. А кто ж в Москве без лимитских корней-то остался, думаю.

Я, например! Да, нет, не смогу. Дикость какая-то.

Взял бутылку пива в ларьке. Универсам, напротив пруд — благодать.

— Слышь мужик? — я выхватил револьвер, рывком обернулся. Бородатое чучело переводит испуганный взгляд с моих глаз на зрачок смертоносной машинки.

— Я мелочишку хотел спросить. Не будет, нет?

Револьвер в руке живёт уже собственной жизнью.

— Ну, нет, так нет…

Выстрел. Клянусь, это он сам. Я не хотел. Но вытащил?

Оттащил труп бедолаги поближе к воде, спрятал в кустах. Ну вот, счёт открыт, пять осталось. Прости меня, дядя.

— Чего ж так п-пугаешь-то? — я несвойственно мне заикаться начал.

— А-а-а, сука-а! — зашвырнул бутылку как можно дальше. Редкое пиво долетит до середины пруда.

Выхожу на дорогу, торможу хорошенький «мерс»:

— На Курский!............ — приехал один и с четырьмя патронами. Сижу на конечной кольцевых троллейбусов, думаю: ни одного врага, ни одного врага, блядь, не достал. Но ты-то, Фейгин, на месте, сука?

Оставил машину в неположенном месте. А мне по подземному переходу через Земляной вал на ту сторону! О, и жвачку по ходу купил. Пусть хоть изо рта хорошо пахнет, коль от мыслей уж…

Как я люблю эти «сталинские» дома! Тяжёлые двери, высокие потолки, невъебенная величественность в лестницах с перилами.

Домофон:

— Вы к кому?

— Это Иванов Игорь, я к Фейгину Исааку Соломоновичу. Он знает.

— А, помню, — там консьерж такой нормальный весёлый пузатик. — Десятый этаж.

— Да, спасибо.

— Привет, Коль! Соломоныч у себя? — как-то угрюмо сегодня у короля спецодежды охрана выглядит, заметил я.

— Привет. Пойдём, покурим… — отталкивает меня от двери.

— Времени у меня мало очень, проводи лучше, а?

— Нет, пойдём покурим.

— А чё ты траурный такой, Соломоныч что ли умер?

— Да ни хуя, Игорёк, умер ты! — неожиданно.

Неожиданно револьвер оказался в моей руке. Выстрел.

— Коля, — мы с ним в одном классе учились. Всё на последних страницах своих ученических тетрадок супергероев рисовали. Мечтали стать художниками, мультипликаторами. Не получилось, вот, Лёня Плюха, наш же одноклассник, и на первом канале ТВ поработал художником… Завидую, конечно, белой завистью.

— Коля, блин. — я держу его на руках, — Коля!

Выстрел был, как громовой раскат в этом акустическом доме. Коля, мать твою!

Я уже не знаю, что делать. Сижу в чужой машине с сумасшедшим писто… револьвером в кармане, три патрона. Я и не сразу услышал, что кто-то скребётся ко мне в окно. На самом деле, деликатный стук полосатой палочкой по стеклу.

— Лейтенант Никифоров. Ваши права, пожалуйста.

— На, — а чего всего лишь лейтёха? — Слушай, лейтенант, ты молодой, может, поймёшь меня. Там с правами всё нормально?

— Да, а тех…

— Садись рядом, — я достал револьвер.

Что я этому менту могу обещать? Он обречён, и живёт до тех пор, пока… пока это позволяет моё оружие. Если эту фразу аккуратно вырезать и предоставить суду… Только над этим револьвером я не властен. И убивает он не тех, кого хотел бы я.

Осталось два патрона.

Я домой приволокся, разбитый, уставший, даже на окна не взглянул, что там горит свет. Открыл дверь:

— Ли! Ты же ещё неделю должна…

— Я соскучилась.

— Ли! Я люблю тебя.

— Иди в ванную, я ужин приготовила.

— Я сейчас быстро.

Я принял душ, почистил зубы, этот грёбаный Ломен положил на полочку. Да, достал, не купаться же мне с ним. Я обнимал и целовал Лильку, ужин подождёт, Ломен не намерен был ждать. Он горел страстью и обманутой яростью.

— Как у тебя здесь?

— Ну… — замялся я, а что ответить? — А у тебя-то как?

— Всё хорошо. Полёт нормаль… Это кто?

Я обернулся. Старик.

— Ты забыл в ванной на туалетном столике. Тут ещё целых два патрона, а время истекает.

— Я убил ни в чём не повинных людей. Ни одного врага я не нашёл. Я чуть не сошёл с ума, чуть не стал маньяком…

— Чуть — не считается! Ты принял условия игры? Так и выполняй их! Неужели ты думаешь, что я за тебя буду делать твою работу? Вот, ты его непростительно забыл. Вот, два патрона в нём.

Будь мужчиной. Доведи дело до конца.

 

P.S.: некоторые имена, географические названия, обстоятельства и проч. могут совпадать с реально существующими.

Пряничный домик

«Гензель и Гретель» (Hensel und Gretel) сказка братьев Гримм в моём вольном пересказе

 

Ганс Мюллер, по прозвищу Дровосек, разбился-таки на своём мотоцикле. Сколько ни укоряла его жена Лена за почти еженощное безрассудное лихачество – всё было не впрок. Ну и вот опять напились с друзьями пива в баре и помчались тарахтеть своими байками по ночным улицам Лейпцига.

И осталась Лена вдовой с двумя детьми без денег, без работы, которой никогда и не было, зато с долгами мужа. Не такими уж и большими, но для безработной вдовы с двумя детьми непосильно обременительными. Недолго горевала она о погибшем муже, о несчастливо сложившейся судьбе своей — что горевать бесплодно? Жить-то дальше как-то надо. Продала небогатый дом свой в Ройднице, доставшийся ей в наследство от непутёвого Ганса, продала старенький Фольксваген, слава Богу, долги покрыть хватило. И вернулась с детьми в Россию. Из неприветливой Чужбины в неласковую Родину.

В России в Петербурге из родных ей людей только одна сестра и осталась. Прежние однокурсники по ЛГУ, друзья и знакомые давно уж перестали быть знакомыми и друзьями. «Отчего так?» — поначалу недоумевала Лена. Но вспомнив, что русская душа – это сплошная загадка, недоумевать перестала. Сестра Тамара, хоть и приняла внезапных родственников без особого радушия, но приняла же? В личной жизни у Тамары как-то не сложилось: трижды была замужем, да мужья всё попадались – то больной неизлечимо, то не осмотрительный на стройке, последний и вовсе наркоман. Всех троих и схоронила. И жила теперь трижды вдова одна в трёхкомнатной квартире на Васильевском острове в элитном комплексе «Альба».

Две сестры, две вдовы – родственные души.

— Поживёте у меня, пока сама не устроишься, после сочтёмся, — сказала Лене Тамара.

Та была сестре безгранично благодарна, и с превеликим рвением бросилась на поиски работы. Но дни проходили за днями, недели за неделями, а достойная, ну или хотя бы не позорная, работа для выпускницы ЛГУ с высшим филологическим образованием всё никак не находилась. И вот, наконец, подвернулось что-то. Но нужно было съездить на месяц в Москву на стажировку.

— Да никаких проблем, Ленусь! Ты же знаешь, я – рантье, мне в офис по утрам торопиться не надо. Посижу с твоими отпрысками, обещаю, скучать не будут.

С облегчённым сердцем Лена уехала в Первопрестольную.

На другой день Тамара обратилась к своим племянникам, брату с сестрой:

— Всё хотела спросить у вашей матери, да забывала. Что у вас за имена такие дурацкие – Гензель и Гретель, я даже путаю, кто из вас кто. Вы же немцы только наполовину.

— Так нас папа называл, — ответил брат Гензель. Он был постарше своей сестры и уже знал:

— Гензель – это уменьшительное имя от Йоган, и это я. А полное имя моей сестры Маргарита.

— А ты умник, как я посмотрю, — дети были хорошо воспитанными, и потому скромно промолчали, смиренно опустив глаза.

— Ладно, ступайте пока в детскую… или как там её? Маленькую комнату. Пока.

Дети были хорошо воспитанными и послушно ушли в комнату, в которой добрая тётя предоставила им временное пристанище.

Ближе к вечеру в дверях «детской» появилась Тамара:

— Ну-ка, быстро все на завтрак! Нечего сидеть тут целый день голодными, мне вас как следует откормить надо, — тётя как-то недобро ухмыльнулась.

— Может быть, ужин? – несмело уточнил Гензель.

— Ты меня поучи ещё, малой. Завтрака с обедом пока ведь не было?

На кухне она поставила на стол перед детьми две тарелки с кашей. Это была сухая гречка без сахара, без соли и даже без молока. Брат с сестрой поковырялись в тарелках ложками.

— Тётя Тома (так она велела себя называть), можно мы не будем это есть?

— Отчего это вдруг? Все дети любят гречку, а я люблю детей, фаршированных гречкой, — Тамара громко рассмеялась. – Какие ж вы, немцы, убогие. Даже русских шуток не понимаете.

— Мой дед… Наш с вашей матерью дед прошёл всю ту большую войну и погиб в сорок пятом в Берлине. Я вся в него, тоже не люблю немцев. Ленка, мама ваша, она не такая. Глупая и ветреная. Непутёвая. Если съедите всю эту вкусную и здоровую пищу, которую я приготовила специально для вас (ну, не пиццу же вам заказывать?), получите на ночь по небольшому прянику. Только смотрите, чтобы от сладкого у вас задницы не слиплись, — Тамара опять громко рассмеялась.

В полночь детей разбудила громкая энергичная музыка. Гензель встал с кровати и босиком подошёл к двери. Слегка приоткрыл её и выглянул в щелочку. В коридоре – никого. Музыка доносилась из гостиной. Там дверь была открыта нараспашку, и оттуда выливался яркий свет. Гензель почувствовал на своём затылке лёгкое дыхание и чуть не закричал от неожиданности. Резко обернувшись, он увидел свою сестру.

— Господи! Гретель, нельзя же так пугать. Ты чего подкрадываешься?

— Прости, Гензель. Я не подкрадывалась. Меня тоже разбудил этот шум, что там такое?

— Пойдём, посмотрим. Только тихо! И тапочки надень, но не шлёпай ими по полу.

Стараясь не производить никаких звуков, почти не дыша, они подобрались к открытой двери гостиной. И осторожно заглянули.

Посреди комнаты стоял тренажёр, беговая дорожка. И по его стремительной ленте бежала, ухватившись за похожие на велосипедные рукоятки, очень быстро бежала тётя Тома. Футболка на её спине была насквозь мокрой от пота. Темные волосы на голове слиплись в сальные пакли. Тамара тяжело дышала, но бежала, бежала, не уменьшая скорости. Похоже, она хотела довести себя до полного изнеможения.

— Что она делает? – Испуганно спросила Гретель.

— Поддерживает свою фигуру в хорошей форме. Видишь, какая красивая?

В свои тридцать пять Тамара правда была красивой. Точёная спортивная фигура, длинные ноги, упругая гладкая белая кожа, высокая грудь. Всегда (но не в данный момент) чёрные чистые шелковистые волосы, стрижка Каре.

— Пойдём спать, сказал сестре Гензель, — нехорошо подглядывать.

Следующий день. Шесть часов утра.

— Подъём лежебоки! Это гость чудесный, Ветер поднебесный!

Дети испуганно вскочили со своих кроватей. Тамара. Она была на удивление свежа, после такой-то ночи. В легком спортивном костюме, в кроссовках для бега.

— Постели не заправлять. Все на зарядку, во двор. Ты в трусах, — Тамара указала пальцем на Гензель, — а ты, — теперь на Гретель, — надень вот это, — и бросила девочке детский спортивный костюм.

Во дворе была спортивная площадка с турником, брусьями, кольцами, атлетическим бревном, баскетбольным щитом и другими тренажёрами.

— Будем наращивать мышцы, я сало не ем. – Тамара была в прекрасном настроении. Весёлая и строгая.

Тамара гоняла детей по площадке сорок минут, не давая ни секунды им передышки. Когда вернулись в дом, Тамара скомандовала:

— Душ у меня один, так что – по очереди. Потом привести спальные места в порядок, проветрить комнату, одеться поприличней. Через час завтрак. Сегодня фруктовый салат и фруктовый же сок. Выполнять!

Сидя втроём за столом на кухне, уплетая очень вкусный, но без хлеба салат, Гретель вдруг осмелилась:

— Тётя Тома, а где ваши дети?

Брат толкнул её ногой под столом. Вилка с наколотым на неё кусочком яблока задержалась у самого рта Тамары.

— Их нет. И не было. И, наверное, никогда не будет.

— Как это? – не поняла Гретель.

— А вот так. Бывает и так. И вообще хватит болтать. Когда я ем, я глух и нем. Ну-ка, Гензель, протяни мне свой палец, я хочу посмотреть, жирненький ли ты.

— Что? – Испугался мальчик.

— Похоже, братьев Гримм вы не читали. Вы где учились?

— В муниципальной начальной школе города Ройдниц. Гретель только поступила на первый год обучения, а я заканчиваю четвёртый, и мне уже дали рекомендацию в гимназию.

— Ленка… Мама ваша вернётся, я вас устрою здесь в нормальную русскую гимназию. Но… — Тамара задумалась. – Придётся вас разделить. В гимназиях у нас мальчики и девочки учатся раздельно. Да и разница в возрасте, — тётя хитро прищурилась. – Это не навсегда и не очень надолго. Соскучиться не успеете. А привыкать к раздельной жизни начнём прямо сейчас.

— Маргарита, иди в свою комнату. Теперь это только твоя комната. А ты, Йоган, поживёшь, пока нет мамы (не обращай особого внимания на слово «пока») там, где было её место.

В эту ночь брат с сестрой ночевали в разных комнатах. «Лучше бы нас растерзали дикие звери в лесу, тогда мы хоть вместе бы погибли!» — приснилось Гретель. Тамара всю ночь просидела на берегу, обхватив колени руками, и даже не вытирала горькие слёзы, ручьями стекающие по её щекам. Она вспоминала простой вопрос девочки, который та задала ей за завтраком. И не находила ответа.

И весь следующий день брату и сестре Тамара не позволяла видеться. И хотя для них этот дом вроде бы не был тюрьмой, тётя Тома делала всё, чтобы они никак не пересекались. Гензелю она предоставила компьютерный центр (но только с локальной сетью). Гретель – целую кучу девчоночьих развлечений. А гуляли дети в разных дворах, с противоположных сторон дома. И весь следующий день. И следующий. И следующий.

На день рождения Йогана Тамара испекла пирог и решила прекратить их глупую разлуку. Но не сразу сказать детям об этом. Сделать им сюрприз. Пусть встретятся навсегда за праздничным столом.

— Гретель, ты не поможешь мне на кухне? Я занялась с утра выпечкой и предвкушаю сегодня что-нибудь вкусненькое. Поверь мне, всем достанется.

Девочка не верила своим глазам. Это был не просто пирог, торт, а настоящее произведение искусства. На кухонном столе стоял огромный Пряничный Домик из бисквита, крема и джема. Такой красивый, разноцветный, нарядный, что его жалко было есть. Даже отломить маленький кусочек – уже казалось кощунством.

— Тётя Тома… Это вы?

— Да, сама. Что скажешь, гожусь я ещё на что-то?

— Это сказка…

— Вы, к сожалению, её не читали. Но ещё не поздно, я почитаю вам. Это ещё не всё, попридержи-ка дверцу духовки, я достану, так сказать, последний штрих. Осторожно, здесь всё горячо.

И они подошли к духовому шкафу. Гретель в толстых рукавицах придерживала дверцу, а Тамара нагнулась перед пеклом печи, собираясь достать оттуда последний свой кулинарный шедевр.

 

Дальше всё на 99% по тексту оригинала сказки

 

Тут Гретель как толкнёт ведьму, да так, что та очутилась прямо в самой печи. Потом Гретель прикрыла печь железной заслонкой и заперла на задвижку. У-ух, как страшно завыла ведьма! Но Гретель убежала, и проклятая ведьма сгорела дотла.

Бросилась Гретель поскорей к Гензелю, открыла его комнату и крикнула:

— Выходи, Гензель, мы спасены! Старая ведьма в печке сгорела!

Выскочил Гензель из комнаты, словно птица из клетки, когда ей откроют дверку. Как обрадовались они, как кинулись друг другу на шею, как прыгали от радости и целовались! Теперь им нечего уже было бояться, и вот вошли они в ведьмину гостиную и видят — стоят там всюду по углам ларцы с жемчугами и драгоценными каменьями.

— Ну, это будет, пожалуй, получше наших камешков, — сказал Гензель и набил ими полные карманы.

А Гретель говорит:

— Мне тоже хочется что-нибудь домой принести, — и насыпала их полный передник.

— А теперь бежим поскорей отсюда, — сказал Гензель, — ведь нам надо выбраться из ведьминого дома.

Вышли они из дома, и подошли к рукаву Невы.

— Не перебраться нам через него, — говорит Гензель, — не видать нигде ни лавочки, ни моста.

— Да и лодочки не видно, — ответила Гретель, — но вон плывёт белая уточка; если я её попрошу, она поможет нам переправиться на другой берег.

И кликнула Гретель уточке:

— Нету мостика нигде,

Ты свези нас по воде!

Подплыла уточка, Гензель сел на неё и позвал сестрицу, чтобы она села вместе с ним.

— Нет, — ответила Гретель, — уточке будет слишком тяжело. Пускай перевезёт она сначала тебя, а потом и меня.

Добрая уточка так и сделала. Они счастливо переправились на другой берег и прошли дальше. А там город показался им совсем знакомым…

Ну, тут и сказке конец.

Жёлтые ботинки

Прошлой ночью мне приснилась маленькая ядерная война.

 

И я был солдатом. Правда, почему-то, вопреки реальной ВУС (военно-учётной специальности), во сне я служил не в авиации, а в пехоте. Да, собственно, как служил? Был в форме, но без оружия, и точно знаю, что в пехоте. Впрочем, по ситуации, индивидуальное стрелковое оружие и на фиг не нужно было. Мы, несколько бойцов, взвод — не более, были рассредоточены среди суматошной толпы гражданских, мирных соотечественников, бестолково, по-броуновски, носящихся как бы сразу по всей Москве, которая неотвратимо превращалась в развалины. А кругом — взрывы, взрывы. Что мы, солдаты, делали? Подбирали погибших и раненых. Доставляли их в специальный бункер, госпиталь-морг. Военные санитары, бля.

Главные события происходили в воздухе. В небе то здесь, то там, прямо из ниоткуда появлялись натовские самолёты, тяжёлые, ленивые, похожие на шаттлы, бело-сине-красные гигантские жуки; к ним тут же устремлялись советские шустрые МИГи. Шаттлы-жуки раздражённо огрызались на них смертельными огненными плевками и прицельно прореживали город под собой ракетами с тактическими боеголовками. Ракеты те — сверхмалой мощности. Одна ракета — один дом. Лишь взрывы их внешне заявляли о ядерности: небольшие чёрно-красные грибы с расползающимися недалеко от эпицентра кругами ударных волн.

«Вспышка слева!» пауза «Вспышка справа!» передышка.

Время от времени на землю валились и подбитые-убитые самолёты ВВС и той, и другой стороны. Примерно поровну. И трупов в общей сложности, и с воздуха, и с земли, преимущественно, конечно, с земли, искореженных, поломанных, порванных, обгоревших было много. Но эти хоть молчали. С ранеными было тяжелей: вопили и очень не хотели расставаться с частями своих тел.

Пахло строительной пылью, весной и гарью. Сослуживца моего зацепило осколком разлетевшегося Храма. Не слабо так зацепило: чуть пол башки не снесло. И вот, он лежал, вся рожа в крови, на колючих кирпичах и уцелевшим своим глазом пялился в безоблачное синее-синее небо, где наши и не наши самолёты виртуозно исполняли танец смерти. Я, как мог, перевязал пострадавшего.

— Пойдём, отведу тебя в бункер, — предложил я. «Отведу» — это корпоративная вежливость, на самом деле этого подранка можно было только тащить: плох он был, ох, плох.

—Ты «Бурю в пустыне» помнишь? — ответил он. — Там у натовцев форменные ботинки жёлтые были, прикольные... Всегда хотел такие. Я тут сбитых лётчиков их видел — тоже в ботинках. Жёлтых.

«Э-э, брат» — подумал я — «Тебе, видать, не только глаз, ещё и мозг поцарапало». Но вслух сказал:

— Я тоже видел. Ну и что?

— Недалеко тут шаттл грохнулся, не горел почти, развалился просто. Вот там есть двое, не слишком изуродованные… достань, а?

— Неудачная шутка.

— Не, я серьёзно, — он попытался улыбнуться. — Можешь считать это последней просьбой умирающего.

— Слышь, ты, умирающий, хватит туфту пороть. Идём, пока нас тут не накрыло.

— Да правда, принеси! Тебе жалко, что ли?

Ну и как ему объяснить абсурдность его просьбы? Если он и сам-то, насколько я его знаю, был ходячий, теперь, вот — лежачий абсурд. Попробую соврать во благо:

— Ладно, но сначала давай в госпиталь.

— Ни фига! — вдруг разозлился он. — Без ботинок я - ни-ку-да! Лучше уж добей меня здесь.

«Дурак какой-то» — я не на шутку испугался:

— На хрена тебе чужие ботинки? Тебе врач нужен, а так ты и в своих сдохнешь.

— Сдохну, — согласился он. — А тебе такую малость... трудно?

Из его единственного глаза выкатилась крупная, как у ребёнка, слеза, прочертила по грязной щеке неровную дорожку. Я вытащил из кармана мятую пачку «21 век», закурил. Вверху, прямо над нами, кружилась ожесточённая схватка: два «шаттла», три МИГа. Наблюдая за ними, я, всё-таки, согласился:

— Глупо всё это, конечно. Ботинки какие-то. Но я тебя понимаю. Приспичит фигня какая-нибудь, у меня тоже бывает. Вроде, казалось бы, ерунда ненужная, а, всё равно, хочу, просто не могу, как. Проявишь силу воли, сам себе откажешь, а потом чувствуешь себя собою же изнасилованным. Обделённым кроме тебя никому не интересной мелочью. Тем более обидно: никому даром не надо, а тебе — надо, но нельзя. Ведь от слабости твоей никакого вреда не будет. Какой вред? — условности всё. Схожу. Ты держись здесь, под ракеты не лезь, я быстро. Стану ради тебя мародером, слышишь?

Он уже не слышал. Умер.

Нашёл я и принёс ему эти чёртовы ботинки. Лучше уж поздно, чем никогда.

Японская девочка

Распорядок дня одной японской девочки

 

Маиюки встаёт в 6.30 утра, выкуривает двойную порцию гашиша, делает зарядку, умывается, идёт завтракать. Конечно, как и все обычные люди, она тоже посещает туалет (клозет, в смысле), но понятия не имею, когда она это делает, да и не интересно никому. И так, приходит, завтракает. Ах, роллы, суши и прочую псевдояпонскую лабуду оставьте для московских лохов. У Маиюки — только овсянка, без сахара и молока. Пища Богов, дар Восходящего Солнца. Лёгкий косяк на десерт.

Тут бывалые японцы могут спросить меня: что за имя такое дикое — Маиюки? Отвечаю: Любезные-сан, Имя человеку даётся его родителями раз и навсегда, и никакие ЗАГСы, никакие монастыри не вправе, да и не в силах изменить его. Потому: Маиюки, и всё тут. Не задавайте глупых вопросов.

После завтрака она быстро, в дайджест-режиме просматривает 3D-новости (перед едой это делать не рекомендуется). Огорчается слегка миру, летящему в задницу, и радуется технологическому подъёму Японии на недосягаемые высоты. Переключает «Джунни» в режим обучения и минут сорок семь посвящает самосовершенствованию.

Потом начинается война. Уебаны из ЦРУ никак не могут простить Pearl HarboR летят и взрываются бомбы, у Маиюки остаётся всё меньше и меньше родственников и друзей, ей грустно. Она идёт из школы, и банты на её голове испачканы кровью.

Потом. Потом она плачет. 14.30 — обед. Но Маиюки не хочет есть мясо себе подобных. Её тошнит от рук, речей, НАСТАВЛЕНИЙ бабушек и матерей. Она блюёт ВАШЕЙ правдой. Она чувствует себя плохо, но она знает свой долг. Она — ветер — свободный и летящий в одну сторону.

15.00 Час Дракона. На заднем дворе школы, там, где баскетбольные корзинки, она отхуяривает в умат пацана, что два года доставал её мудацкими букетиками и: «Дай, понесу портфель… дай понесу портфель…» Осталась довольной над поверженным. И, главное — СВОБОДНОЙ! Она — ветер, летящий навстречу Солнцу.

Вы, суки, знаете, что такое «Ветер, летящий навстречу Солнцу»? Это билет в один конец. Это — обратной дороги не предусмотрено. Это — открытый путь к Богу. И только к нему, стяжателю душ идиотов. Это победа над самим собой, собственной трусостью, признание или отказ от рабства.

Жара

Мы уже полтора часа торчим на этом сраном железнодорожном переезде. Жара, духота, как ни странно, «Беретта» на столе остаётся холодной. Сессиль, моя любимая девушка, лучшая в мире ебанутая француженка, переодевшись в оранжевый жилет, в своей клетчатой рубашке под ним выглядит убийственно сексуальной. Ну, да это всегда так: когда я её вижу у меня всё поднимается. А вижу её я даже во сне.

Андрей нервничает. То входит, то выходит из этой грёбаной будки, оба Калашника с плеча не спускает.

— Положи ты их! Трупы оттащи подальше.

Он плюёт прямо на пол. Некультурный.

— Сто лимонов! Сто лимонов — ты можешь это себе в голову вместить?

— Рублей. Зачем в голову? У нас, вон, пикапчик есть.

Мы ждём инкассаторов. Они не знают, что мы их ждём. Они, блядь, опаздывают.

Сессиль в наушниках слушает какую-то херню из телефона. Меня это раздражает. Выдёргиваю из её головы дурацкие провода, и мы сливаемся в долгом поцелуе. Андрей снова плюётся. Да сколько слюны-то в тебе?

Длинная дорога плавится. Нам будет хорошо их видно – они с горочки – прямо к нам.

Жара. Капельки пота повисают у меня на ресницах. Сессиль смеётся, ей хорошо даже в этой жаре.

Спрашиваю, любя:

— Что ты делаешь в этой стране?

— Не в этой стране я делаю. Мне вообще все страны — по барабану.

Это я научил её идиотским идиомам.

Она говорит на ломаном русском, но мне, как ломанному русскому всё легко понятно. Я люблю её. Она… Она какая-то неземная, что ли. Весёлая.

Как больно солнце жжёт глаза. И вот блеснуло. На далёком холме луч, отражённый от радиаторной решётки, ударил сквозь окно, разлился по стенам, затопил будку. Едут. По местам!

— Андрей, твой банк тебя не забудет.

Сессиль — у кнопки УЗП (Устройства заграждения переезда), мы — по обочинам дороги. Часы на моей руке, суки, так громко начинают тикать, что отвлекают; автомат — такой удобный и послушный, надёжный, как друг.

Почему – как? Почему – как? Тик-так, тик-так, тик-так…. Бля…

Они с ходу решили проскочить переезд. Колёса большие, непробиваемые. Что им рельсы? Что им шпалы?

Сессиль, между прочим, кандидат математических наук, даже чего-то там читала у себя в Сорбонне. Тютелька в тютельку поднялись крышки, прямоугольные рамы на шарнирных опорах. Фургон, споткнувшись, кувырнулся через них, скорость обиженно тащила его по асфальту, обдирая краску с бортов и вереща.

Затихло. Поверженный мамонт лежит на боку, мы с Андреем, осторожно подходим. Зачем-то Сессиль выскочила из будки. Смеётся.

Если живые там внутри, вряд ли они откроют, для убедительности мы и притащили пару канистр с бензином. Я стараюсь держать в зоне обзора дверь фургона и Сессиль, бегущую к нам. Она что-то радостно кричит по-французски, я не понимаю. В машине тихо.

— Они живы? — спрашивает Андрей. Я пожимаю плечами. За тонированными бронированными стеклами ничего не видно.

Андрей стучит прикладом по борту фургона.

— Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны. — дурачится он.

Подбежала Сессиль, обнимает меня левой рукой, целует. Ствол её пистолета нечаянно мне прямо в живот упёрся, не нажми на курок, любимая.

Фургон молчит.

— Ну, что, будем резать? — Андрей.

— Я принесу, — отвечаю. Автоген у будки. Целую Сессиль, нежно отстраняю и иду.

Иду, блядь! Один шаг, второй… Жара. Мне как-то нехорошо, не физически: мышцы — словно на совесть скрученные жгуты, тело лёгкое и автомат — как спичечный коробок в руке. Но блевать тянет. Не желудком, а мозгом. Что-то не так. Двадцатый шаг, тридцатый… Я их не считаю, в голове включился независимый счётчик. Хлопок. Ещё один сразу. Как в воде, в вязком воздухе я оборачиваюсь. Я не слышал их голосов. Сессиль! Она уронила свой пистолет, держась за живот, медленно, очень медленно оседает. Я даже успел заметить быстро спрятавшийся чёрный кусочек жала в бойнице двери фургона.

— Су-ука-а! — бросив автомат, бегу к любимой.

Боже! Какое огромное пятно на твоей рубашке. У Сессиль слёзы в глазах.

— Больно. Очень больно, — говорит она.

Я оттаскиваю её к задним колёсам, куда подлое жало не дотянется.

— Игорь…

Я целую её, моё лицо становится мокрым от её слёз. Сжимаю её в объятиях, хочу вобрать всю её, маленькую, хрупкую в себя. Как много крови. Боже, как много крови!

— Je ne veux pas mourir…

— Милая, любимая…

— Je suis tres mal…

— Подожди… Подожди секунду…

Я вскакиваю. Чёрт! Где этот чёртов автомат? Андрей в нескольких шагах лежит от нас. Глаза его открыты, а над ними глубокая бордовая клякса. Он смотрит в небо, он всегда теперь будет смотреть туда. Его автомат я беру, весь рожок по фургону. Пули, визжа и искрясь разлетаются во все стороны. Бью прикладом — мне бы танк!

— Сессиль!

— Je voulais te dire que je t’aime.

— Я люблю тебя, Си. Люблю тебя…

Эта мразь, или сколько вас там, не вылезла из фургона. Я принёс обе канистры с бензином, обильно полил монстра, поджёг ублюдков, подобрал свой автомат и сел напротив ждать.

Про часы

Один мальчик нашёл на улице часы. С большим серебристым циферблатом, на чёрном кожаном ремешке, в хорошем рабочем состоянии. А своих часов у него никогда не было. А его друг, у которого тоже не было часов и который ничего не нашёл, сказал ему, что часы надо вернуть тому, кто их потерял. Мальчик посмотрел по сторонам, но на улице уже никого не было, и вернуть находку было некому. А друг сказал ему, чтобы он ни в коем случае не надевал чужие часы на свою руку. А то будет несчастье. И они разошлись по домам.

 

Только мальчик не поверил своему другу, а часы были такими красивыми, что он не удержался и надел их на руку. И сначала ничего не случилось. И мальчик ходил весь вечер в часах и смотрел, сколько времени. А маме с папой он ничего не сказал потому, что боялся, что они будут ругаться и часы отнимут. А когда настало время ложиться спать, оказалось, что часы с руки никак не снимаются. Ремешок не хотел расстёгиваться, а резать его ножом было жалко. И мальчик опять ничего не сказал маме с папой потому, что боялся, что они заругаются ещё больше. Он просто лёг спать в часах. И сначала ничего не случилось.

 

А утром, когда мальчик проснулся и захотел посмотреть на часы, он увидел, что часов на руке у него нет, и руки тоже нет. По локоть. Он стал искать в кровати и под кроватью, но ничего не нашёл. И мальчик очень пожалел о том, что не послушался своего друга и надел чужие часы. А маме с папой он опять ничего не сказал потому, что точно знал, что ругаться они уже не будут, а просто убьют его.

Когда ж ты, сука, перестанешь восставать из могилы?

Мы уже в четырнадцатый раз закопали эту -ПИП- яму. Бросили лопаты на траву, и злобно посмотрели друг на друга.

— В конце концов, это — твоя жена, я-то какого -ПИП- здесь всё это время делаю? — Дима устал, я это видел по тому, как дрожала сигарета в его пальцах.

— А я что -ПИП- некрофил, что ли? Да, и ты -ПИП-ПИП-ПИП- не чужой ей всё-таки.

— Свой-Чужой… У тебя штамп в паспорте.

-ПиииииП-

— Как она вообще оттуда выбирается?

— Я -ПИП- знаю.

— Она к тебе приходит, что ты мне-то звонишь постоянно?

— Да это ОНА звонит. Она у меня и телефон и голос -ПИП-

— Так удали меня из -ПИП- этой, как её, записной книжки…

— Давно удалён на -ПИП-, она номер помнит.

— Помнит? Ты её видел?

— Да только что.

— Ну и?

— Ну и -ПИП-

— Может, ещё колышек? Осиновый?

— Да там уже некуда.

— А чеснок? Как в кино?

— Ты -ПИП- сюда суп варить что ли припёрся?

— И на кой -ПИП- ты меня с ней познакомил тогда?

— Я же не знал, что у вас случится любовь до гробовой доски :)

— Да уж -ПИП- любовь земная, и любовь подземная…

— Интересно, мы с тобой в одной камере сидеть будем?

— Мне кажется, мы все ВТРОЁМ вместе в этой яме лежать будем.

— Что-то типа групповухи?

— Что-то типа братской могилы -ПИП-

— А мы же с тобой до всей этой -ПИП- нормальными друзьями были…

— Ну так, она нас, по-моему, ещё больше сблизила.

— А ведь я сначала тебя убить хотел…

— Да я знаю, как и то, что ни -ПИП- ты этого не сможешь.

— Но её же смог.

— Вот, это на -ПИП- ты называешь «смог»?

— -ПИП- его знает, как это получилось. С ней что-то не так.

— Может быть, это с нами что-то не так?

Прикосновение

Камчатка. Мой хозяин Адай, ительмен по национальности. Низкорослый, коренастый, косолапый с тонкими жилистыми цепкими руками. Бегающие раскосые глазки на тёмной безволосой роже. Сволочь конченая. Он очень гордился, что его прямые предки нашего первопроходца-завоевателя Анцыферова сожгли вместе со всем его отрядом триста лет назад. Постоянно кичился этим. Гнида узкоглазая.

Вот и угораздило меня попасть в Залоговое владение («рабство» — чтоб было понятнее) к нему. А-а-а... долгая и неприятная для меня история. Не буду опять вспоминать о предательстве «своих» и жестокости «чужих». Я же про медведя хотел рассказать. Вот несколько общих фактов:

На Камчатке и Аляске обитают самые крупные бурые медведи.

Длина когтей на их лапах может достигать двадцать сантиметров.

Медведи на зимний период впадают в спячку в приготовленных ими берлогах. Устраивают берлоги самостоятельно под упавшими деревьями, натаскивают в берлоги мох и выстилают себе лежанку. Перед тем, как впасть в зимнюю спячку, медведи накапливают себе большой слой жира, при помощи которого они получают питание для организма на весь зимний период. Удивительно то, что спать они могут от трех до шести месяцев. Во время спячки пульс у медведя восемь ударов в минуту. Интересно и то, что за весь период, сколько спят медведи, они не испражняются.

Очень опасен медведь-шатун. Это медведь, который в силу сложившихся обстоятельств не впал в зимнюю спячку. Он не смог уснуть сам, по причине, к примеру, голодного года, когда медведи не накопили достаточное количество подкожного жира.

Второй причиной могут быть нерадивые охотники, которые наткнувшись на берлогу медведя, разбудили его, желая поохотиться. После этого медведь уснуть уже не может и начинает бродить по лесу в поисках пищи, которой зимой очень мало. Нередко встречаются случаи, когда голодные медведи нападали на людей или подходили очень близко к населенным пунктам. Свидание с таким медведем может закончиться плачевно, они могут задрать как человека, так и любую домашнюю скотину, и даже собак.

Судьба у таких медведей, как правило, заканчивается трагически — их уничтожают.

Бурые медведи очень оригинальны в своем поведении и привычках, что несвойственно для других животных.

 

И вот как-то утром Адай говорит мне:

— Всё, урод, хватит! Либо ты, либо он. Хотя, почему я тебе предоставляю выбор? Вы оба меня так затрахали, что на жену сил не хватает. Ладно, не обижайся, русский ублюдок…

Смотри, какую машинку тебе даю хорошую. 88-ой, классика, у нас все охотники с такими​.¹

Без шкуры его не возвращайся. Хотя, лучше не возвращайся вообще. Винт верни только.

Я пошёл. Хоть бы поесть дал, сволочь.

В снегах бродил. Замёрз, обессилел. А Он? Что Он? Смеялся надо мной, плутал, измотал меня вусмерть. Стрелял я в него пару раз. Не попал, конечно. Это как с призраком стреляться. Только смех за левым плечом. Но не злой.

Упал я в снег. Не холодно уже. И почти ничего не хочется. Разве, что пить и спать. Я пил снег большими глотками. Я пил сон, вряд ли ещё когда-нибудь такое привидится. Господи, как хорошо, и как просто всё оказывается! Нет ни тепла, ни холода, ни добра, ни зла, ни света, ни тьмы. Есть Чистый Абсолют. А меня нет.

Но что-то тёплое шерстяное ко мне прислонилось.

— Это ты?

— Я.

— Я ведь тебя убить хотел.

— Бывает…

Ангел-Хранитель. Рабочие будни

Да и что спрашивать, если я и сам знаю все ответы? Прозрачной тенью звезданувшись на Землю — нимб набекрень, нос — враскровянку. Больно. Больно оттого, что заблудился, потерялся, потерял себя и ничтожно мало вероятности найти. Но учил Отец: «Найти человека не трудно, труднее найти подходящего человека, и уж совсем адские усилия требуется приложить для того, чтобы отвязаться от осточертевших знакомцев». Ну так, то — человека. А я вот, и рубашку белую у себя на груди всю изгваздал красным. На кого я похож? Чучело поднебесное, растерянное бесполое существо. И ничего странного, упал на Землю — и мыслишь земными категориями. Словно из виртуальности в реальность вывалился. Yahoo-енно! Yahoo-ительно! Всё условно, конечно: и цепи, и гравитация...

Вселенская полиция нравов, мать её! Беспределлеры. В смысле, у нравов нет пределов. Сами под себя законов понапридумывали. Сами их с радостными слюнебрызгами блюдут.

 

Комсомольцы-добровольцы,

О-ло-ло, крутые перцы.

 

Полубоги и недочерти! Во главе с этой ржавой бестией, лахудрявой Лилит. Идите вы все в Ну-Её-На-Херскую, приведите свои головы в порядок!

Но стоп. STOP! Звонок, кажется? Трель какая-то? STOP=POTS, а это — Plain old telephone service, старые обычные телефонные службы. Таксофон, что рядом, надрывается.

— Алло?

— Он прогоняет меня!

— Простите, Вы кто?

— Душа.

— Прогоняет откуда?

— Из себя. Из своего тела. Помогите!

— Скажите, что он сейчас делает?

— Он отвергает меня!

— Да, это я понял, милая девушка. Что он делает со своим телом?

— Он перерезал себе вены. Вдоль от запястья до локтя.

— Мудак!.. Научился ведь где-то.

— Что?

— Простите, это я не Вам. Не отлетайте, держитесь, я скоро буду.

Что ж! Ноги в руки, встаю на крыло. Как там у Иванова?

«Шагнувший через бессмертие,

Не смогу и секунды украсть»

Ну, это мы ещё посмотрим.

— Когда?

— Прямо сейчас.

Затравленная, испуганная, бледная. В самом дальнем уголке сознания. Сидит, тонкими ручками обвив свои острые худые коленки. И только огромные бездонные глазищи с немой мольбой смотрят на меня.

— А что я, Всемогущий, что ли?

Я её спрашиваю:

………………… Это… же… ребёнок совсем?

— Десять лет, два месяца, четырнадцать дней…

— Понял.

Я пошёл. …………………………………………………..

Ах, если б мои крылья, как утиные, могли людей, как утят, укрывать от жестокости внешнего мира… Было б весело посмеяться нам вместе над моим корявым языком. Но что-то я замечаю, что чаще вместо нас смеётся кто-то другой. Не с разделённой радостью, даже не с умиротворяющей снисходительностью, вообще недобро.

 

Зная ответы, не спрашивая,

Поношенный нимб набекрень —

С неба на землю упавшая,

Прозрачная светлая тень.

 

Я — Ангел, не больше, не меньше,

Не силы несу, не бессилие.

Существо — ни мужчина, ни женщина —

Из-под лопаток с зачатками крыльев.

 

Конечно, я здесь — случайный,

Под твердью и на тверди оказавшийся.

Смотрит сквозь небо печально

Когда-то отцом назвавшийся.

 

Нет миссии, я — не Мессия,

Скрестив за спиною руки,

Отдаюсь равнодушно стихиям,

Я — плод Всевышней борьбы со скукой.

 

Ненужность — в моём пути,

И, как воплощение неверия,

Стою, не решаясь войти,

У каждой закрытой двери я.

 

И вдруг, невзначай оглянувшись,

Взглядом скользнув по стене,

Во вселенской услышу пустоши

Зов, обращённый ко мне.

 

Там, где никогда не буду,

Ждёт меня, чуть дыша,

Наивно надеясь на чудо,

Споткнувшаяся душа.

 

Час от часу всё труднее

Творить по земле добро,

Чтобы добраться быстрее,

Пересяду с авто на метро.

 

Попробую снова. Сквозь тщетность,

Зная, что не успеть, не попасть,

Шагнувший через бессмертность,

Не смогу и секунды украсть.

Но звон. Неужели вы сами?

На блик голубой посмотри:

Осеняя шоссе крестами,

Несётся к беде «ноль-три».

 

Не ангелы ли в новом свете,

Меня в архаику задвигающие,

Те, что в красно-белой карете,

У них и униформа такая же?

 

И. Иванов

Партизаны подземной Луны. Я, милиционер

Эпиграф:

Производство высокообогащенного урана для ядерного оружия в России было прекращено в конце 1980-х г.г. Срок службы наполнителя боеголовки: 20-25 лет.

Россия полностью уничтожит высокообогащенный уран из ядерного оружия к 2013 году, сообщил глава Росатома Сергей Кириенко в Люксембурге на международной конференции по предотвращению ядерной катастрофы. По его словам, Россия перевела в топливо для ядерных реакторов более половины высокообогащенного урана.

Кириенко отметил, что Россия уже уничтожила самое большое среди ядерных держав количество делящихся материалов военного назначения. «Россия выделила 500 метрических тонн высокообогащенного урана 90% обогащения, которые подлежат разбавлению до уровня энергетического урана, и более половины этого количества уже уничтожено и переведено в топливо для ядерных реакторов», — сказал Кириенко.

«Безусловно, мы будем реализовывать эту программу до ее завершения, и все 500 тонн к 2013 году будут полностью уничтожены», — указал глава Росатома...

Он же и Эпилог, мать его

 

Пока русские просроченные ракеты, из тех единиц, которым удалось продраться через глобальную сеть ПРО, гулкими металлическими болванками падали на намеченные когда-то цели, не причиняя им особого вреда при этом, территория самой России расцветала многочисленными букетами ядерных взрывов. Снайперскую точность проявляли НАТО-вские «садовники».

Таким было начало. Начало Конца. Не то чтобы — совсем уж Конца Света. Подыхал старый привычный несправедливый и опостылевший мир, долго уже и так же привычно, катящийся в пропасть. Может быть, можно было бы сказать, что наступил, наконец, Конец Тьмы? Простите за тавтологию.

После столь мощной и успешной артподготовки, началась небывалая по масштабу воздушно-водно-наземная операция. Санкционированная ООН миротворческая миссия по зачистке России. Санитары Планеты в кевларовых доспехах огнём и мечом продолжили сеять демократию по всей Земле, вернее, по той её части, что осталась живой ещё кое-как.

Ну, это всё — лирика.

В целом, государство Российская Федерация очень быстро была разметана по собственным просторам. Как держава общемирового уровня, не смогла дать достойного отпора внешней агрессии. Потому, что внутреннего единства в ней давно уже не было. Кому-то Россия — это берёзки, кому-то — вышки нефтяные, кому-то — это «вот, всё, что вокруг», кому-то — «всё вокруг, что можно к рукам прибрать» ... Да, боже ж ты мой, и всё больше не братской любви, а нечеловеческой ненависти между россиянами. Напрасно русским национальность запретили...

Вот, такая грустная лирика.

Отдельные уцелевшие вооруженные соединения бывшей Российской Армии оказывали на местах яростное сопротивление могучему кулаку НАТО. Яростное — не обязательно победоносное, но упёртое, несгибаемое. Некоторые командиры проявили преступное самоуправство, отказавшись от непонятной капитуляции, принятой Генштабом.

Кремль пал первым. Он покорно пал бы и раньше, да враги забыли предупредить — когда. Они думали, что он ерепенится серьёзно. А президент, правительство в полном составе, парламент, губернаторы и мэры, все те, кому было что терять, кроме Родины, едва почуяв дым отечества (не с прописной буквы, а реальный дым, чёрный, горький) выскочили на панели с ключами от русских городов на бархатных подушечках. И кричали «освободителям» ура, и в воздух чепчики кидали. Это, други, политика. Они «спасали» «свой» народ от бессмысленного кровопролития. По главным улицам и проспектам маршировал Новый Мировой Порядок. Конечно же, и органы правопорядка, вся жандармерия, политическая полиция и прочие опричники беспрекословно заняли подобающее им место.

А что же быдло, то есть народ? В основном, но и не без сволочных исключений, конечно, превратились в партизан. Те из них, что были лучше организованы, располагали налаженной связью между собой, имели более или менее приличное оружие и достаточно боеприпасов, гордо именовали себя «милиция» — Народное ополчение. Немало появилось и независимых патриотических банд.

Я в это время был в Москве.

С приходом новой власти, многие москвичи ушли в подмосковье. В прямом смысле этого слова, вертикально вниз, под город. Москва — как айсберг, знаете ли. Под землёй она гораздо больше, чем на поверхности. Метрополитен — лишь красивая прихожая к этим бесконечным лабиринтам и гигантским пещерам (непонятно, как такая тяжёлая верхняя Москва на сплошных пустотах нижней держится?). Метро, разумеется, больше не работало для гражданских пассажиров, оно стало аванпостом — и для полицаев, и для милиционеров — на разных станциях. И вяло тлеющей линией фронта, не удобной для широкомасштабных боевых действий. И занять целиком всю эту высоту... простите, «нижнету» никто особенно не стремился. Потому, что метро — это быстрая надёжная могила: с его-то тоннелями, да нашими газами.

А вот за стенами тоннелей — совсем другой мир. Конечно, и у полицаев были наёмные диггеры, но этих мы старались уничтожать в первую очередь.

Натовцы под землю не совались, и партизаны совершали регулярные рейды на поверхность.

 

Я, милиционер.

 

На этот раз мы выбрались через бомбоубежище подвала жилого дома, вышли в подъезд из служебного дворницкого помещения. Деревянная дверь запиралась снаружи, но и распахивалась тоже наружу. Выбить её ногой не составляло труда. Нас было — два. Их на улице — не сочтённая куча и несколько единиц техники. У нас — мой «Калаш» и у Андрюхи «СВД». У них... говорил уже. Мы поднялись на второй этаж. Андрей пристроился у окна с винтовкой наизготовку:

— Приготовились... Операция «дератизация»!

— Подожди. Посмотрю квартиры.

Нам приходилось быть немного мародёрами. Питьевой воды внизу были почти неисчерпаемые запасы (о «подмосковном море» я расскажу позже, или кто-то другой опередит), с продуктами было сложнее, но их мы добывали, конечно, не из брошенных квартир, а с армейских складов и натовских обозов, как и боеприпасы. Но...

Пустой нежилой с некоторых пор дом. Глухой, какой-то удушливо-пыльный в своём мёртвом дыхании-на-издыхании подъезд. Забавно, что двери многих квартир заперты. Будто хозяева их собирались сюда возвращаться. Искренне верили в недолговечность зла — всего лишь, нужно было пересидеть в убежище. Отсидеться. Искренность = Наивность. Двери деревянные, из хорошего материала, а замки хлипкие и двери отворяются внутрь. Почему в Союзе так проектировали непрактично? Потому, что бояться было некого. Мне одного пинка ногой хватало сокрушить такую «преграду».

Да, вспомнил про двери, открывающиеся внутрь. Это ещё от крестьянской Руси пошло: если зимой избу и людей в ней снегом завалит, дверь хозяева на себя открыть смогут и выкопаться как-то из сугроба-могилы. И лопату на этот случай в прихожей держали. Короче, давняя традиция, просто живучая.

Я остановился перед очередной квартирой и машинально нажал кнопку звонка. Ну, разумеется, электричества не было. А я сам себя спросил:

— Кто?

И сам себе ответил:

— Откройте, милиция!

Тут надо бы дать кое-какие пояснения.

 

Милиция (от лат. militia — военная служба, войско) — нерегулярные отряды вооружённых граждан, формируемые только на время войны, гражданское ополчение.

Со времени учреждения постоянных армий милицией стали называть особый тип армии, которая формируется только на время войны, и таким образом является разновидностью ополчения. В мирное время кадрового состава для образования милиции или не содержится вовсе, или кадры содержат в очень небольшом количестве. В последнем случае организованная на таких принципах армия называется милиционной армией. Воинские части такой армии в мирное время состоят только из учётного аппарата и немногочисленных кадров командного состава. Весь переменный рядовой состав и часть командного состава приписываются к воинским частям, расположенным в районе их места жительства, и отбывают военную службу путём прохождения кратковременных учебных сборов (это Wiki — они умеют быть лаконичными и понятными).

 

А то, что у нас до этого называлось «милицией» … Наполовину плавно перетекло коричневой зловонной жижей в Новые полицаи, им даже форму сменили подстать: на чёрную с кепи вместо фуражек. На улицах. На войне-то теперь в форме разницы между своим и врагом нет вообще, осталось только содержание. Но это главное. Ведь сколько ребят хороших ментовских положили, поломали…

Я никогда не служил в МВД и прочих государственных силовых структурах. У меня что ни на есть самая мирная профессия. Я ветеринар по образованию. В Москве. Лечил собачек, кошечек и хомячков. И платили неплохо, и душа была спокойна (неспокойными бывают только хозяева пациентов, их приходиться успокаивать больше, чем самого больного). Вообще, у меня с животными всегда как-то легко взаимопонимание выстраивалось. Будь то питбуль, укушенный бешеной лисицей или аквариумная черепаха, поперхнувшаяся улиткой. Маленькой. А я всегда говорил, что маленьких обижать нельзя.

В прихожей лежали ажурные (скатерки что ли?). Уже запылились, но все вещи аккуратно развешаны, разложены по своим местам. Здесь жила бабушка и, наверное, одна. Я видел много таких квартир. Тут по запаху (как раньше) не определишь. Запах надо всей Москвой теперь один — оккупация. Запах пороха (о да, он долго держится), разрухи, пыли, запустения… Каждый москвич, хоть раз в своей жизни, а и назвал свой любимый город помойкой. Ну, так, нате вам (НАМ!) получите!

Я услышал быстрое и размеренное: «т-дыт» «т-дыт» «т-дыт» «т-дыт» — в акустике подъезда. Рванул обратно. Чуть ли не жопой покатился по ступеням, не догадываясь выглянуть в промежуточное окно. Андрей, не прячась, просто хреначил фигурки, песочного цвета, которые видел в прицеле. Он на колене привстал у окна, и секундою позже зазубастилась очередь БТР-овского пулемёта в ответ, по стенке напротив.

— Вниз! — ору, — Вниз!

Мы скатились на пол-этажа ниже. Пулемёт и вверх и вниз поливал так, что от дворницкой двери ничего не осталось. Щепки и лежали на полу, и летали по всему подъезду.

— Поторопился, Дрюха, убьют нас.

Оглушительный звуковой удар, пыль в глаза и, как будто, весь дом содрогнулся. От парадной (да, приспичило выразиться по-питерски) остался лишь рваный обугленный грот. Ну, мне так показалось и других определений искать было некогда. «Ноги! Андрюха, если жить ещё хочешь — ноги!»

— Ты как?

— Сигареты потерял… — У него кровь из носа. Не время курить, время о здоровье побеспокоиться.

— Голова, блин! Больно…

— Андрей, встать!

— Не слышу, ничего не слышу. Такой шум.

Схватил его за шкирку. Ещё одна пулемётная очередь. Наши ментовские «броники» — как пионерские футболки здесь. Очередь к стволу очень шустрых патронов. Очередь из него бесноватых, умопомрачительно быстро летящих пуль. Насквозь, и спереди, и сзади.

— Андрей! Не надо! Не надо! Не надо! Ты чего это? Я же тебя не донесу. Сам, давай сам. Ну, хоть помоги мне чуть-чуть. Дрюха!

Я тормошил уже мёртвое тело.

«СВД-ушка, милая, пробивает натовские броники. Как я люблю тебя, девочка моя. Всегда со мной, никогда не изменяла. Вот война закончится… А она когда-нибудь закончится, не может же быть она вечной? Человеческих ресурсов не хватит. Война закончится — поженимся».

Когда я побежал, мне стало больно в пояснице, и я потерял сознание. Они стреляли, они попали.

Сначала темнота, потом яркий свет. Хочется пить, но воды не дождёшься.

Меня били, надо мной издевались и спрашивали:

— Ты кто?

Я отвечал:

Я — милиционер.

Кровь в большом городе

Ночь. Луна. По пустынной улице идут двое молодых людей. Один из них лет двадцати трёх, другой немного постарше. Тот, что младше в светлом костюме, другой — в тёмном. Тот, что младше жуёт жвачку, и всё время чему-то улыбается.

— Эй! Сюда подойди, раздаётся из тёмного двора нетрезвый голос. Это компания пьяных подростков. Шесть человек.

Мужчины останавливаются. Старший спрашивает:

— Кто? Он или я?

— Оба идите.

Мужчины неспешно подходят.

— Закурить есть? — Спрашивает их лысый детина, сидящий на спинке лавочки.

— Есть, — весело отвечает мужчина в светлом. Достаёт из кармана пиджака нераспечатанную пачку Lucky Strike и кидает в руки подростку.

— А чё ты лыбишься? Может у тебя и выпить есть?

Мужчина в тёмном обводит взглядом недобро окруживших их крепких парней и отвечает за товарища:

— Есть и выпить, — жестом фокусника из внутреннего кармана достаёт бутылку Jack Daniel’s, показывает амбалу на лавочке. Тот удивлён, но нагло протягивает к ней руку. Мужчина слегка подкидывает бутылку, перехватывает за горлышко и с размаху разбивает её о голову зарвавшегося детины. Тот теряет сознание и сваливается за лавочку.

Мужчина в светлом, не дожидаясь нападения, с вертушки ногой отправляет в нокаут ближайшего к нему хулигана. Мужчина в тёмном тем же приёмом расправляется с двумя другими. С оставшимися двумя расправляются так же быстро: одному ломают руку, другому сворачивают шею. После чего находят за лавочкой заводилу, вытаскивают оттуда и хлёсткими пощёчинами приводят в чувство. Мужчина в светлом склоняется над ним, берёт за грудки, без особых усилий приподнимает от земли, чтобы оказаться лицом к лицу с хулиганом.

— Пустить бы тебе кровь, да она у тебя нехорошая. Проспиртована вся. — Верхняя губа мужчины приподнимается в хищном оскале, видны длинные звериные клыки. Мужчина лёгким движением отбрасывает от себя амбала. Тот отлетает метров на шесть в кусты. Или дальше.

— Надо поторапливаться, — говорит один другому. Молодые люди продолжают свой путь. Их костюмы даже не растрепались во время драки.

Пройдя квартал, им посчастливилось остановить машину. Старенькую Toyota. Наклонившись к открытому окну водителя, мужчина в светлом говорит:

— На Северную. Очень быстро.

— Сколько денег даёшь? — С ярко выраженным кавказским акцентом спрашивает водитель. Мужчина с досадой выпрямляется. Сильным рывком распахивает дверцу автомобиля. Выдёргивает из кабины водителя и ускоренно отправляет его к мусорным бакам, стоящим неподалёку. Водитель пролетает несколько метров, быстро перебирая ногами, врезается головой в один из баков. Большой бак от сильного удара падает.

Мужчины садятся в освободившуюся машину. Уезжают.

Путь недолгий. Уже через несколько минут их автомобиль с погашенными фарами подъезжает к тёмному заброшенному высотному зданию. Останавливаются на достаточном расстоянии, чтобы не обнаружить себя. Выходят из машины и скрываются в густой тени деревьев.

Полная луна то скрывается за проплывающими облаками, то выныривает из-за них. Тянутся долгие минуты ожидания.

Наконец, из слепого проёма окна на втором этаже пустующего здания на улицу ловко выпрыгивает чудовище. Это огромный уродливый полуволк-получеловек. Уверенно он идёт на задних лапах по дороге. Мужчины незаметно устремляются за ним. В руках у них кинжалы с длинными клинками из чистейшего железа.

 

Ракурс:

 

Крупным планом оборотень, шагающий по улице, слабо освещённой редкими фонарями. За его плечом виден мужчина в светлом костюме, настигающий свою жертву быстрым беззвучным бегом.

В последний момент оборотень чувствует опасность и оборачивается. Мужчина прыгает ему на грудь и вонзает кинжал в левую ключицу. Оба падают на асфальт. Оборотень, взвыв от боли, обхватывает напавшего на него лапами и с силой отбрасывает далеко в сторону. Кинжал остается в руке у мужчины. Его напарник тут же появляется за спиной оборотня. Но тот уже на стороже. Молниеносно развернувшись, с размаху наносит ему удар тяжёлой лапой в голову. Изготавливается к смертельному прыжку, чтобы добить врага. Но и мужчина в светлом уже возвращается к месту схватки. Вонзает свой кинжал оборотню в спину. Ужасный рёв-вой разносится по улице. Оборотень разворачивается к первому противнику. Обхватывает его, поднимает и быстро несёт к близстоящему дереву. Одним сильным ударом задней лапы переламывает толстый сук и нанизывает несчастного на острый обломок. Сам, не мешкая, скрывается в тени деревьев. Мужчина в тёмном устремляется было за ним, но останавливается, чтобы оказать помощь товарищу.

 

Ракурс:

 

Деловой кабинет, обставленный добротной старинной мебелью. В камине горит огонь. В кабинете трое:

— Красавцы, ничего не скажешь! И Джину упустили, и сами чуть не угробились, человек, возрастом немногим старше среднего, сидя за столом, отчитывает стоявших перед ним Мужчину в светлом и Мужчину в тёмном. — Этого, вон, ещё и на кол насадили. Хорошо хоть не осиновый.

Мужчина в светлом виновато прикрывает пиджаком окровавленную рубашку, оправдывается:

— Мы нанесли ей серьёзные ранения…

— Ей ваши ранения — как слону комариный укус. — сердито перебивает человек, возрастом немногим старше среднего.

 

Ракурс:

 

Комната, похожая на больничную палату. На кровати лежит красивая девушка лет двадцати. Её глаза закрыты, похоже, она спит. Одеяло немного приспущено и видно туго перебинтованную грудь и левое плечо.

В комнату заходит молодой человек в белом халате поверх дорогого костюма. Вид у него очень встревоженный. Девушка открывает глаза, слабо улыбается.

— Как ты, Джина? – спрашивает молодой человек.

— Спасибо, Володя, уже лучше. Значит вампиры, всё-таки начали войну? После стольких веков перемирия!

Владимир растерян и раздосадован одновременно:

— Да. И если они хотят войны, они её получат.

 

Ракурс:

 

Ночь. Городской парк. По неширокой дорожке идёт бородатый мужчина лет пятидесяти. Его освещает только луна. Фонарей вдоль дорожки нет. Мужчина спокоен, он не ожидает опасности. Неожиданно из-за высокого пышного куста ему навстречу выходит крупный чёрный волк. С виду – обычный волк, только необычно большого размера. Мужчина останавливается, он удивлён и растерян. Волк угрожающе, но беззвучно надвигается на него. Удивление на лице мужчины сменяется испугом, затем страхом, наконец, ужасом. И вот, мужчина с диким воплем бросается прочь. Волк встаёт на задние лапы.

 

Ракурс:

 

Утро. Городской парк. Много полицейских. Участок, огороженный жёлтыми лентами. Внутри лежит тело человека без головы. Рядом двое: один в форме офицера полиции, второй в штатском. Полицейский говорит:

— Похоже, что голову ему откусил какой-то крупный зверь. Волк или медведь. Голову, кстати до сих пор не нашли.

— Ты хочешь сказать, что этот зверь откусил ему голову и сожрал её?

— Пока рано утверждать что-то определённое. Кроме одного: ни волки, ни медведи здесь не водятся.

— Сбежал из цирка или зоопарка?

— Тогда и лев может быть, и тигр. Мы работаем над этим.

— Сообщи мне сразу, как будут готовы результаты экспертизы.

 

Те же персонажи в помещении участка полиции.

 

Полицейский:

— Голова действительно была откушена. Её так и не нашли. Судя по следам слюны на шее погибшего, откушена волком.

Штатский:

— Ну вот, уже что-то.

Полицейский:

— Но знаешь, что самое интересное? Анализы самого трупа показали, что к моменту, когда он потерял голову, он был уже мёртв. Лет семьдесят, не меньше.

Штатский:

— Как это?

Полицейский:

— Я не знаю. И личность погибшего установить, пока не удалось.

 

Ракурс:

 

Офис. Трое респектабельных мужчин работают за компьютерами. Открывается дверь, заходят двое мужчин в длинных серых плащах.

— Добрый день, господа, — говорит один из них.

Сидящие мужчины отрываются от мониторов, недоумённо смотрят на вошедших. Гости достают спрятанные под плащами автоматы и расстреливают всех троих. Выпускают по полному рожку патронов.

На полу остаются лежать три окровавленных волчих трупа. Один вампир говорит другому:

— Корпорация «Лес» — как романтично!

 

Ракурс:

 

Тот же офис. Та же обстановка после бойни. Те же полицейский и штатский.

 

Штатский в крайнем непонимании:

— Ну, как же? Это? Здесь?

Полицейский:

— Это оборотни. А тот, безголовый, похоже, был вампиром.

Штатский:

— Ты это серьёзно?

Полицейский:

— Смотрел «Упыри против ликанов» Захария Уинстона?

 

Продолжение следует…

Душа

Всё меньше и меньше нравится мне мир реальный. Всё больше и больше склоняюсь к виртуальной жизни. Надоело это осволотившееся, оскотинившееся бытие вокруг. Люди сходят с ума, и не замечают этого, думают, что так оно поступательно и правильно. Не замечают, как растеривают свои души. А я видел: вот, идёт он, Человек, и вдруг у него прямо из живота, сквозь одежду, что-то невесомое, пушистое, белое, эфемерное на грязный асфальт тротуара — плюх! А он не заметил, наступил даже, и дальше идёт, влекомый уже и сам не собой.

— Товарищ... Гражданин... Господин…? Эй!!! У Вас что-то упало.

— Это не моё!

Примечательно, что из всех обращений именно на "Эй!" откликаются быстрее.

— Вы уж позвольте, заберите с моей дороги Это.

— А что это? — он коснулся мыском лакированной туфли... облака на земле?

— Я точно не знаю, от Вас отвалилось...

— Бред какой-то, — презрительный взгляд, как на грязного сумасшедшего.

Он устремился дальше по своим делам, я на корточки присел. Оно дышит, и переливается в пушинках своих розовым и голубым. Облако. Оно просится в руки. Но зачем мне вторая душа? У меня и своя-то — разделённая напополам. Шизофрения. Но — оставить валяться на улице, тоже не вариант, жестоко как-то по отношению к животным. Я достал из кармана ашановский пакет, он семь кило выдерживает, а про душу, я слышал, весит семь грамм. Но по объёму попалась большая, а мять не хочется. И руками прикасаться как-то боязно. Не за себя, за неё, я их, руки свои, после метро не помыл.

А я губами вдул её в пакетик. Да, так смешно. Но получилось. И, похоже, она на дорогах наших совсем не пачкается. Она на дороге, как будто и не лежит. Парит... или нет, не соприкасается с нашим измерением? Тем не менее, вот она, хоть в ладонях, хоть на губах. И поцеловать можно.

 

Пришли мы домой. Куда ж тебя поселить-то? В клетку или в аквариум?

— В морозилку, — подсказал мне краснорожий демон, живущий под подушкой. — Дольше сохранится.

— Тебя, урод, не спросили!

— Ой-ёй-ёй! Тащит всякую херню домой, да ещё выпендривается.

— Твой, что ли дом?

— А твой, что ли?

— Иди к чёрту...

Встал в позу: руки в боки, губки бантиком, глаза смеются.

 

— Ладно, Облако, спать будешь со мной...

— Не, ну нормально! А я? — демон возмущается как будто по-настоящему.

Хотя, хрен его знает.

 

Так или иначе, жить с тех пор мы стали втроём. Этот рогатый ворчит периодически, но у него работа такая.

Чёртов палец

Россия, Иркутская область, Прибайкальский национальный парк. Август, 2016.

 

Иен, вопреки увещеваниям товарищей и случайных попутчиков, отправился к Нему один. Вот так, ранним утром, никому ничего не сказав, оставил в лагере лишние вещи, ушёл. Он уже знал, куда идти... Ну, что ж, он нашёл Его. Чёртов палец.

Дорога к нему не была ни слишком долгой, ни особенно трудной. Основной маршрут к Нему преодолели экспедицией. Оставалось лишь переступить через порог — какие пустяки! Иен переступил, без колебаний: затем и шёл сюда, а до этого от Европы до Урала и дальше, дальше, как у бесов на привязке.

Чёртов палец. Чудная чёрная скала. Каменный столб высотой метров семьдесят, диаметром неровных метра три-четыре. Иен не был альпинистом, он был скалолазом. 70 м — высоковато, таких Иен ещё не брал. В чём отличие скалолаза от альпиниста?

 

Скалолаз поднимается по скале, используя натренированную способность передвигаться по скальному рельефу только с помощью рук и ног. Главной целью скалолаза является преодоление участка скалы по определённому маршруту. Престижным является преодоление сложных маршрутов. Высота трассы может колебаться от 2 м (болдеринг) до 40 м.

Альпинисты поднимаются на высокие, часто заснеженные, горы, используя для страховки и прохождения различных видов рельефа весь технический арсенал: скальные и ледовые крючья, лесенки, закладные элементы, всевозможные технические средства для подъёма и спуска по верёвке и т.д. Кроме того, что альпинист передвигается по скалам, он проходит также снежные и ледовые участки, преодолевает горные реки.

Главная цель альпиниста — восхождение на вершину горы. Высота гор может быть различной: от 500-600 м (Крымские горы) до высочайших вершин земного шара (Эверест 8848 м). Маршруты подъёма тоже могут быть самыми различными — от простых учебно-тренировочных до сложнейших маршрутов экстра-класса.

 

У Иена из снаряжения: только обвязка, каска да мешочек с магнезией.

— Ну, мы с тобой встретились, и я просто так не уйду.

Погода расплескалась просто удивительной. Бездонное синее небо, что твой Байкал... Ну, почти. Не жгучее золото Солнца. Воздух звенит чистотой, как струна на твоей гитаре, просто ухо твоё большего уловить не может. И невыносимая для чужака чистота вокруг, вакуумом схлопывающаяся при внешней экологической агрессии. Не дай Бог, закурю — меня Природа, в самом широком смысле этого слова, Природа, собственно меня, разорвёт меня на части.

Иен щекой припал к скале. Тёплая. Солнце восходит. Подниматься будет жарко.

Магнезию — на хер. Надеюсь, руки скользить не сильно будут. При солнцепёке неизвестно чего от неё надышишься.

— Ну, с Богом. Дашься же ты мне, Чёртов палец.

Иен пошёл наверх. Скалолаз. Не альпинист. В камуфляжных штанах, городских кроссовках, с голым торсом и верёвкой через плечо.

 

***

— А мудак этот вчерашний нерусский где? Не видел никто?

— Я встал, его уже не было. С вечера всё в пещеры порывался пойти. Он.

— Думаешь, туда?.. Слушай, дай пивка, пьёшь так вкусно.

— Там же метан... Пойдём искать интуриста. Дурак он, России не знает. А с медведем встретится если — вот будет своим про Россию рассказывать. Если будет... Пойдём быстрей дурака искать этого!

 

***

Верёвка улетела вниз. Твою мать! Куда теперь? Вверх — немного осталось. Блядь! 70 сраных метров. Я не возьму её, что ли? Его. Этот чёртов Чёртов палец?

Иен прилип к скале. Камень предательски крошился под кроссовкой, ну, почти альпинистской туфлей. Ещё чуть-чуть. Совсем немного.

«Я не смогу» — вспыхнуло вдруг в голове. Сейчас я отпущу руку и упаду. Метров тридцать на камни.

«Не тот ты водяной матрас купила, Линда» — завопил вдруг Иен. «В нашу спальню не совсем подходит он»

Ну, как завопил, хрипел еле-еле.

Ещё уступ. Упёрся, подтянулся — ура, сантиметров на 15 повыше.

 

***

— Тут темно, как у негра в жопе.

— И мокро, как у его жены в...

— Заткнитесь, придурки! Кто этого американца последний видел?

— Ты.

— Что он мне говорил?

— В пещеры собирался.

— Возвращаемся. Опохмелимся, экипируемся, будем искать по-настоящему.

 

***

Ну и вот она, блядская эта вершина. Сейчас, пару секунд, отдышусь. И мы там.

Из последних сил вскарабкался Иен на вершину Чёртова пальца — плоскую, вылизанную ветрами, словно новогодний каток, поверхность этой причудливой скалы. Упал, распластался.

Не более трёх квадратных метров. Тебя сдует отсюда на фиг, если погода изменится... А вниз — метров семьдесят…

 

***

— Он же рацию взял. Почему не отвечает?

— А ты уверен, что он её взял?

— Ребята, тут пещеры — пипец. Если ваш мудак туда один полез... Да ещё не местный...

— Да чего ты всё за упокой поёшь? Если так темно, вызывай МЧС-ников. Хрен ли делать?

 

***

Красивое сибирское утро. Пока все хорошо. Но к полудню, думаю, Ад напомнит о себе. Пытался звонить по мобиле — нет связи. Да это понятно: Тунгусский метеорит и всё такое…

 

Не потому тебя не прокляну,

Что адское меня пугает пламя,

Что чувствую невнятную вину

За фокусы твои со всеми нами,

 

Не поднимаю взгляда к небесам,

Не ожидаю грозного ответа.

Ты не при чём. Ты б не стерпел и сам,

Когда б ты был, когда б ты видел это.

 

Н. Гумилев

 

Игорь мне стихи пересказал эти, а я молитв книжных не знаю. Пусть будет молитвой.

Укол

По следам реально произошедших в разное время событий…

 

Чайки, истошно вопя, носились над мусорными кучами. Насколько мог видеть глаз, в округе свалка была безлюдна, лишь вдалеке, едва виднеясь, тарахтел мусороперерабатывающий заводик. Далеко не новый, но чистенький, сверкающий пурпуром «Плимут» смотрелся здесь неуместно. В машине сидели пять человек — молодой парень со связанными скотчем руками и четверо его конвоиров.

Пассажир на переднем сиденье в белом костюме и пижонской шляпе выстрелил щелчком пальцев в окно недокуренную сигарету и полуобернулся к пленнику:

— И не надейся, Лэри, что твои долги спишутся, если Старик разбился. Как у любого имеющего цену человека, у него остались наследники. Старик был слишком добр к тебе, но не жди от меня такой же сентиментальности, — говорящий, мелкий бандит Готти (однофамилец того самого гангстера), прекрасно знал, что «добряк-старик» сам же и подставил Лэри, как и Лэри однозначно догадывался об этом, но спорить с подобными типами было бесполезно. Готти кивнул бугаям, сидевшим по бокам пленника, и те выволокли его из машины. Они ткнули его носом в горячий, воняющий машинным маслом капот. Под рёбра больно упёрся девятимиллиметровый жёсткий ствол пистолета.

— Если ты такой кретин, что умудрился просрать сорок «тонн» зелени, к тому же, чужих денег, то нечего было и браться за это дело, — орал вышедший из машины и тут же вляпавшийся начищенной лакированной туфлей в собачье дерьмо Готти. Попробовал бы Лэри не взяться за это, (как, впрочем, и за любое другое) предложенное добрым Стариком дело! Нечего и говорить — Лэри был на крючке. Виной всему собственная глупость и дьявольское невезение. И уж совсем не хотелось вспоминать об этом. Готти склонился над ним:

— Не стоило тебе прятаться, Лэри. Для меня отыскать иголку в стоге сена, не сложнее, чем сосчитать десять центов на собственной ладони, — он резко разогнулся и, брызгая слюной, завопил на своих помощников, — да уберите этого придурка с моего автомобиля!

Лэри рванули за волосы и с силой швырнули на покрытую толстым слоем серой пыли землю. Руки у него были связаны спереди, но падение, всё равно, оказалось неудачным и болезненным, две пары армейских ботинок весьма ощутимыми пинками прошлись по его бокам. Готти жестом остановил бандитов, присел рядом с Лэри на корточки:

— Лэри... Лэрион. Кстати, что за дурацкое имя? Польское? Или русское?

Наглотавшийся пыли Лэри с кашлем выпустил себе на рубашку вязкую струю смеси из соплей и крови. «У самого-то имя, как будто, самое лучшее в мире, чёрт тебя подери!». Родители Лэри были выходцами из Сербии, и теперь мирно покоились в американской земле, но это его, Лэри, личное дело. Готти участливо заглянул в его глаза:

— Ладно, Лэри. Деньги ты мне вернёшь. Через два дня. Меня не интересует, где ты будешь их искать. Можешь ограбить банк, например. У тебя есть оружие?.. Не пытайся слинять — найду. Не будет денег, я тебя на ремни порежу, больно и медленно. Лучше уж разойдёмся полюбовно. Просто делай свою работу как следует. Короче, всё в твоих руках, Лэри.

 

* * * * *

 

В левой руке Лэри держал фирменный пакет супермаркета «Марло», в котором находились хрустящие зелёные бумажки. Минуту назад две молоденькие кассирши под угрозой оружием сами набили эту сумку деньгами. Посетителей в магазине было немного, и теперь все они лежали на роскошном (гордость «Марло»!) полу торгового зала. Лэри был растерян и очень испуган. Потому, что в правой руке он держал револьвер, и не просто держал — направил его в лицо вооружённого охранника, который, в свою очередь, держал на мушке Лэри. Это был не просто охранник, и откуда он вообще взялся? («подумать только: супермаркеты «Марло» охранялись полицейскими, как будто последним больше делать нечего!») охранник, не опуская оружия, медленно подходил к Лэри и, стараясь, чтобы голос его был спокойным и уверенным, говорил:

— Лучше брось это, сынок. Нет, револьвер аккуратно положи на пол, а сумку можешь пока и не бросать.

Лэри, всё так же сжимая и то, и другое в руках, отрицательно мотая головой, пятился от него к кассам (девушки-кассиры и толстый пожилой покупатель незаметно отползли за перегородки). Лэри не знал, что предпринять, но прекрасно понимал, что долго такое противостояние продолжаться не может. Что-то должно произойти, может, даже само по себе, уже в следующую секунду. Охранник продолжал опасливо двигаться вперед, Лэри уже чувствовал «спинным мозгом» в нескольких сантиметрах за собой высокую стойку с леденцами и жевательной резинкой, стоящую возле кассы. Его указательный палец побелел от напряжения на спусковом крючке. Охранник не переставал что-то говорить, как ему казалось, убедительно, но Лэри уже не слушал его, и не мог ни ответить, ни просто заорать от страха. Тело его словно оцепенело, и только ноги продолжали жить самостоятельной жизнью, скользя микроскопическими шагами вглубь торгового зала. Ноги и указательный палец на спусковом крючке. Сотни маленьких молоточков застучали в голове у Лэри, состояние, очень похожее на то, когда погружаешься в наркоз. Или теряешь сознание.

Когда прогремел выстрел, Лэри поначалу не понял, что произошло. Грохот, вспышка, револьвер будто сам дёрнулся в руке... Мгновение назад Лэри просто смотрел на приближающегося охранника и не мог совладать с собой, сделать что-то осмысленное. Всё, как в глубоком трансе. Затем...

Затем голова человека в форме превратилась в лопнувший красными брызгами шар. Липкие ошмётки разлетелись во все стороны, пачкая роскошный пол магазина и одну из кассовых перегородок. На всё это Лэри смотрел как сквозь пелену тумана, сквозь мутную плоскость искривлённого пространства. Он выронил револьвер, и сам чуть не упал, зацепившись за стойку с леденцами и жевательной резинкой, на которую его толкнула отдача от выстрела.

Уже потом навалил гул истеричных воплей, яростных криков, топота ног и воя сирен, доносившихся с улицы. Лэри опустился на колени и уткнулся лицом в фирменный пакет с логотипом «Марло». Несколько скомканных купюр высыпались из него.

 

* * * * *

 

— Лэри, ты станешь всего лишь ещё одной из многочисленных спиц в огромном Колесе Смерти. С того момента, как в 1995 году губернатором штата Техас стал Джордж Буш-младший, при помощи смертельной инъекции были казнены уже более 150 человек, а сам «хозяин» не подписал ни одного приговора о помиловании. Почему же ты должен стать исключением? — Гарри Миллер, изнасиловавший и убивший семилетнюю девочку и казнённый в декабре 2000 года, прошёлся по камере.

Лэри сидел на тюремной койке, опустив голову разглядывал свои руки. Приговорённый к смерти, он уже не ждал ответа на прошение о помиловании. Он почти наверняка знал ответ.

Лэри сидел в камере один, но ему было с кем разговаривать, вернее, кого слушать. И всё же слёзы, время от времени, капали на серые брюки. Может, от жалости к себе (именно сострадание себе — самое искреннее от обиды на несправедливость мира, несправедливость, касающаяся тебя лично — самая острая и вопиющая), от бессилия что-либо изменить, вернуть всё назад и на прошлом перекрёстке повернуть в другую сторону… жаль было и того охранника, так не вовремя подвернувшегося, у которого, скорее всего, осталась семья, вдова-жена, может, сироты-дети (почему-то кольцо на руке охранника, обхватившей рукоятку пистолета, отпечаталось в памяти Лэри). В конце концов, от безвыходности и неизбежности.

 

— Говорят, что это не больно, Лэри, — второй «гость», Тимоти МакВей, самый известный террорист Америки, вышел из тёмного угла, — только враки всё это. Не заблуждение, нет, а умышленная ложь. Мне вогнали коктейль вот сюда, — МакВей подтянул рукав на правой руке и ткнул пальцем в локтевой сустав, — коктейль называется «Смерть на три счёта». Первый компонент, натрий теопентал, по замыслу изобретателей, должен вызвать потерю сознания и полностью отрубить чувствительность к чему бы то ни было. Этакая гуманность. Второй, бромид, расслабляет мускулатуру и парализует диафрагму. Это уже забота о психическом здоровье палача и свидетелей, дабы им не пришлось наблюдать предсмертных судорог казнённого. Приговорённый должен лежать умиротворённо и смирно, разве что, не улыбаться во сне. Хотя родственники погибших считали иначе и сокрушались о том, что казнь недостаточно жестока. МакВей усмехнулся, провёл ладонью по ёжику своих рыжеватых волос.

— Мне было 32 года... — продолжал он. — Так вот, третья составная часть процедуры, хлористый калий, приводит к остановке сердца. Всё. Быстро, справедливо, цинично, безупречно отлажено. Но... Яд может попасть в артерию или мышечную ткань и причинить ужасную боль. А если пропорции компонентов инъекции неверно определены и преждевременно начинают взаимодействовать, то может произойти загустение смеси и закупорка вены, и тогда смерть наступает медленно. Не просто медленно, но и мучительно, Лэри, уж мне-то можешь поверить, я прошёл через это. Или, скажем, натрий теопентал не оказывает анестезирующего действия достаточно быстро, человек, оставаясь неподвижным, чувствует удушье в связи с наступлением паралича лёгких. Тоже ощущение не из приятных.

Лэри поднял голову с полными слёз глазами, посмотрел в лицо террориста. МакВей рассказывал, как заправский доктор. Доктор Геббельс, например. «Почему я? Почему всё это случилось со мной, начиная с той вонючей свалки? Даже раньше – со знакомства со Стариком». Плата, за глупость — самая завышенная, самая непомерная. Но и самая справедливая в отношении библейского «воздаяния сторицей».

 

— Но жесточайшие муки можно испытывать не только из-за некачественно приготовленной смеси, — оттеснив МакВея, вперёд выдвинулся Рэймонд Лэндри, убийца и насильник, к вашим услугам, — в декабре 1968 года, когда меня уложили на смертное ложе, чёртова трубка, по которой в иглу поступал яд, просто порвалась. «Удовольствие» для меня щедро растянулось. Я вопил и визжал, как подрезанный поросёнок, боль была внутри меня, в каждой клетке моего организма, невыносимая боль. И сдох я только через 17 минут после введения смеси.

 

Его перебил наркоман Рэнди Вулс:

— Ну, это ещё пустяки. Один техасский тюремный придурок в 1966 году 23 раза не мог попасть иголкой мне в вену. Он мучил меня 40 минут, руки-то у меня, сами видите, какие. Мне даже пришлось подсказывать этому недоумку, как побыстрее меня прикончить, лишь бы он прекратил свои издевательства.

 

— Ладно, Рэнди, — в круг света вышел Чарльз Брукс, — зато я был первым в Техасе, кто исполнил главную роль в этом шоу. Я получил свою дозу 7 декабря 1982 года (за пять лет до этого старичок электрический стул пошёл на пенсию). Заработал я право на это тем, что отправил к праотцам одного мерзкого торговца подержанными автомобилями. Мы с ним, видите ли, не сошлись взглядами на сраный «Понтиак» ...

Лзри смотрел то в одно лицо, то в другое. Столько народу физически не могло поместиться в такой маленькой камере. Так это физически. Откуда бы, вообще, им всем здесь взяться? Именно им, именно здесь. Разумеется, не этот вопрос занимал сейчас Лэри, он спросил о другом:

— Но зачем мне-то знать всё это? Или это — обязательная прелюдия к смертной казни в штате Техас? Ведь тот охранник погиб всё-таки, легче, во всяком случае, быстрее. И я НЕ хотел его убивать! Я виноват и должен, конечно, ответить, но я не хотел, чтобы всё получилось именно так.

Лэри снова, расплакался, теперь он уже сам не смог бы назвать причину, хотя она была очевидной. Одиночная камера — сама по себе достойное наказание для смертника. Одиночная камера и невозможность отказаться от непрошенных «гостей». В любой современной тюрьме даётся достаточно времени для их визитов. Может быть, и сама смерть не страшна так, как её ожидание. Человека можно лишить свободы действовать, но невозможно лишить свободы мыслить, вспоминать, переживать своё прошлое снова и снова. А разве есть выбор? Эти самые мысли влезают в голову, не спрашивая на то разрешения. Приходил и Старик с кожаным кейсом «разумных» (как он выражался) бабок, и Готти в испачканных собачьим дерьмом блестящих туфлях и с почти натуральным состраданием в глазах, и девушка-кассир из «Марло» (у неё дрожали руки, и десятидолларовые купюры настырно просыпались мимо пакета), и охранник (кажется, полицейский) с уверенным голосом и зажавшимися от страха внутри черепа глазами, и кольцо на его руке, и чёрный зрачок ствола пистолета, прыгающий по лицу Лэри (почему-то, когда нам страшно, мы целимся в лицо противника.. Как в самое угрожающее место?).

Разве есть у человеческого мозга, столько сил, чтобы остановить эти бесконечные повторы отыгранных событий? Прекратить выстраивание многочисленных вариаций на тему: «Если бы... Поступив иначе... Что бы было тогда?..»

 

— Все твои оправдания и раскаяния, как, в своё время, и наши, были выслушаны на суде. Теперь этим ничего не изменишь, приговор вынесен. Так что, добро пожаловать в наш круг, Лэри, — Брукс закурил сигарету, и Лэри реально почувствовал запах табачного дыма.

— Зачем тебе знать подробности сейчас? А какая разница, раньше или позже? Для нас, например, время уже не существует. И тебе осталось не так уж долго. Не всё ли равно, чем забивать голову? Тебе никакая информация уже не может быть вредной. Так пусть же и казнь не станет для тебя неприятным сюрпризом. Никакими словами и знаниями эту процедуру, конечно, не сделать приятней, но, по крайней мере, ты будешь в курсе, на что идёшь. Может, даже сможешь подготовиться, смириться с этой мыслью, или, хотя бы, немного привыкнуть к ней. Пойми, Лэри: обратного хода нет, и ты уже начал свой спуск. Лучше не строить напрасных иллюзий, глупо надеяться на чудо. В итоге неизбежное крушение призрачных надежд становится последним и самым сильным ударом в твоей жизни. А это не самое лучшее завершение земного пути. На пороге смерти, как правило, все становятся философами. Вот и принимай реальность философски.

 

Лэри могло повезти несколько больше, будь он приговорён к смерти, скажем, в штате Индиана. Американское федеральное управление тюрем затратило почти 300 000 долларов на переоборудование камеры смерти, специально предназначенной для выполнения летальной инъекции в федеральной тюрьме в городке Терра От. Или соверши он своё преступление несколько позже. Из федерального же бюджета выделены и средства, на создание «автоматического палача со шприцем», который в ближайшее время сможет заменить людей, приводящих приговор в исполнение. Прогресс в любой области — явление закономерное.

Впрочем, сама суть остаётся неизменной. Например, предшественниками нынешних «законников со шприцами» были эсэсовцы, убивавшие смертельными уколами «расово и умственно неполноценных» новорожденных. Но то — фашисты. А справедливые законы США проявляют заботу даже о преступниках, насильниках и убийцах. Гуманные палачи перед тем, как ввести осуждённому иглу в вену, тщательно стерилизуют свой инструмент, дабы не заразить ненароком умерщвляемого СПИДом.

Так что, будь здоров, Лэри! И счастливого тебе пути.

Феномен. Удивительное рядом

Он схватил меня за рукав неожиданно, догнав сзади. Я даже вскрикнул пискляво от бесцеремонного взлома моей безмятежной задумчивости:

— Что?

— Способность видеть чудесное в обыкновенном — неизменный признак мудрости, сказал мне крупный молодой человек. Широкое, улыбающееся без улыбки лицо, взъерошенная копна светло-русых волос над этим лицом.

— Простите, что? — не понял я.

— Тот, кто воодушевлен надеждой, может совершить поступки, показавшиеся невозможными человеку, который подавлен или устрашен.

— С вами всё в порядке? — я не понял, что он от меня хочет.

— Нас посещают ангелы, но мы узнаем их лишь после того, как они отлетают прочь, — хорошо заученным текстом отвечал он.

Ах, вот оно что! Миссионер-проповедник.

— Извините, я тороплюсь.

Его это совсем не расстроило:

— Если когда-нибудь, гоняясь за счастьем, вы найдете его, вы, подобно старухе, искавшей свои очки, обнаружите, что счастье было всё время у вас на кончике носа, — теперь он улыбнулся по-настоящему: широко, светло и искренне. Ну, мне так показалось.

Я отвернулся и пошёл прочь. Но он не отставал. И оказался он не каким-нибудь заурядным Свидетелем Иеговы или Адвентистом Седьмого дня. Он сыпал на меня математические формулы, законы физики, социологические выкладки… Хаотично, вроде бы бессвязно по смыслу, но гладко, как бы даже в рифму, что ли.

— Да что вам нужно-то, в конце концов! (я не перепутал знаки препинания — именно восклицательный, вопросительным тут и не пахло). Я, наверное, ударил бы этого незнакомого доставалу, но он был выше и тяжелее меня. Намного. А я (так уж получается) из того самого «робкого десятка». Не стал я его бить, да и кафе (конечно же, «Жан Жак»), где мы должны были встретиться с моим коллегой, находилось уже совсем близко: дорогу перейти.

— Пожалуйста, прошу вас: До свидания! — взмолился я.

Уличный эрудит опечалился вдруг:

— Ну, тогда, возьмите хоть это. Это моя любимая. Дарю.

Книга. Невзрачный, средненькой толщины томик, типа Чехова для школьников. «Всё-таки, миссионер, просто из странной секты какой-то» — я послушно взял книжку:

— Спасибо.

Парень смотрел на меня и голубые (блин! такие глубокие) глаза его были невероятно грустными. Я пошёл к кафе, он остался стоять на тротуаре. Я, как бы невзначай, оглянулся с другой стороны. Он всё ещё стоял на том же месте.

— Опаздываешь, — пожурил меня мой приятель.

— Да привязался там один, — я присмотрелся сквозь окно, — вон, он стоит, — кивнул в сторону улицы.

Сашка — мой, можно сказать, однокашник, лишь скользнул взглядом в сторону моего кивка:

— Педик?

— Да, вроде, нет. Книжку вот подарил, — я положил её на стол. — Он увязался за мной и всё какие-то разнокалиберные научности мне цитировал. От античных афоризмов до парадоксальных постулатов.

Сашка ухмыльнулся:

— Хотя… постой-постой, — вдруг заинтересовался он подаренной мне книгой. Сам я её разглядеть и не успел даже. Он открыл, полистал серенький томик:

— Интересненнько, никогда не видел таких глупостей. Это не энциклопедия в привычном её виде. Смотри: первыми идут страницы-закладки, многие так печатают, удобно искать по разделам: потянул за корешок — и открыл на нужном месте. А здесь фокус какой-то.

Я взял книгу, открыл закладку Биология — ну, да — всё по биологии. Вся. Вся книга от первой до последней страницы. Закрыл. Открыл Механику — биологии как не бывало, а механика — от корки до корки. Но в чём секрет-то? Обычные страницы. Где скрытый механизм?

— Смотри, — говорит Сашка. — А твой педик всё ещё там. Может, познакомишь?

— Да, не педик он, не похож.

— Ой-ёй-ёй, а ты в них хорошо разбираешься? Ладно, беру свои слова обратно. Просто первое впечатление прилипчиво. Прости, дурацкая и неудачная шутка. А поговорить было бы любопытно.

«Наверное, он свихнулся, прочитав эту книгу»

 

Алексей — звали парня. 21 год. Мы сидели, пили кофе (Лёша — чай) и разговаривали уже минут двадцать.

— И что, ты, действительно, знаешь всё? — подзуживал, правда без былой уверенности, Сашка.

— Нет, конечно, — Отвечал ему наш новый знакомый. — Я помню всё, что узнаю.

— Такого не бывает!

Лёша просто пожал плечами в ответ.

Мы с приятелем задорно и азартно проверяли Алексея на эрудицию. Иногда он честно отвечал: «Не знаю», но если мы знали и сообщали ему правильный ответ, он радостно улыбался:

— Теперь я этого никогда не забуду!

Чёрт! Похоже у него и правда была какая-то бесконечная во все стороны память. Например, он помнил все маршруты городского транспорта: время в пути, названия и очерёдность остановок. Да что там! Целые тома научных трудов (которые успел зачем-то прочитать) он мог цитировать наизусть, просто об этом нам говорить было скучно. Он не просто помнил, как зубрилка-пятиклашка. Он глубоко понимал и легко оперировал своими знаниями. Он пользовался своей памятью с гибкостью и лёгкостью, в разы превосходящими, чем, например я — жёстким диском на своём компьютере. Ну, вы понимаете…

Расстались мы, конечно, друзьями. И должны были встретиться снова, обменялись телефонными номерами. И Лёша всё порывался что-то сказать мне, но обстановка была не совсем подходящей. Я видел по нему: его что-то тяготит. Мне даже жалко (ей-богу) временами становилось его.

Там, в кафе я не обратил внимания, дома заметил наклейку на тыльной обложке подаренной мне книги. На белом квадрате детской рукой, но без ошибок было написано:

«Это акция bookcrossing — Отпусти Книгу на Волю. Отпустил Алексей, дата (день и время нашей встречи)»

Я валялся на диване, я не читал из неё энциклопедические статьи, я закладку за закладкой открывал и дивился невозможному.

Потом включил комп, зашёл на сайт Bookcrossing

Я подумал: книги — они как птицы, им не нужно томиться в клетках. Они и людям-то приносят радость, когда сами свободны. И этим делают свободными людей.

 

P.S. Увидев ссылку, наверное, подумаете: заказная статья. Честное слово нет. Писал от фантазий своих бредовых. И, вообще-то это, по задумке, должно быть только началом. А дальше — мистика с обязательной трагической развязкой, слёз побольше, крови чуть-чуть, главный герой (имею в виду от кого ведётся пересказ) непременно погибает. И лежу я весь в цветах в чистом поле, такой красивый (или просто лежу в красивом гробу), и вокруг меня храбрые воины и прекрасные девицы, и Рай надо мной, и Ад подо мной… А я, капризный, ещё лежу и выбираю: в какую бы сторону… Тьфу!

Необычная Книга должна была быть даже не просто эпизодическим персонажем, а всего лишь, инструментом, мостиком для знакомства персонажей первостепенных. Но независимо от меня, взбунтовалась и стала Главным Героем (по крайней мере, в моём понимании).

В любом случае, Игорь Иванов далеко не всегда отождествляет себя с персонажами своих выдумок.

Короче, мною задуманное, как изначально задумывалось, по сложившейся уж в моей жизни традиции не получилось. Это не страшно. Потому, что будущее — Альтернативно.

Геоностальгическое

Люди, которые всегда улыбаются – наверное, счастливые. Зачем их лечить?

 

Был у меня друг. У него была Привычка. Привычка – это кличка собачки. (Вот, такое предложение в стиле чка-чка-чка). Представьте себе идиотизм: мы, московские школьники, поехали в Латвию (!) на картошку. Добровольно, и даже за деньги (нам) – это «трудовой лагерь» и город Приекуле (не знаю, как псы-рыцари его своей латиницей пишут). Нам не деньги были нужны и не приекуля эта, мы хотели искупаться в Балтийском море. До этого раза не доводилось. Привычку мой друг, естественно, взял с собой.

Картошка у латышей такая же, как у нас, шпротами не попахивает. Мы её не собирали, мы её пропалывали, это было в июне-июле, поэтому нюхать я мог только ботву. А в центре поля была груда камней, большая, как у Тамерлана из рекламы. Мы с камнями не говорили, мы на них загорали и ели малину. Малина в этих камнях росла настырно и успешно, даже не понимаю, как. Я насобирал большую банку этой малины и вечером с её помощью соблазнил одноклассницу. Потому, что… Не скажу про всех латышских девушек, но приекульские – это кунсткамера и музей Тимирязева на Малой Грузинской. Тут извинюсь перед теми, кто хочет обидеться: я пишу про одно-единственное лето, и то – неполное, уверен, что сейчас всё изменилось, девушки подправились.

Кстати, в Латвию мы ехали на поезде. И надсмотрщики, простите, учителя неосмотрительно поселили нас в одном купе (да, вагон был не плацкартный) – два мальчика + две девочки. Ага. Восьмой класс и целая ночь под стук колёс. Проводница нас просила: «Только не курите в купе». В Риге в первый же день приезда сонный и бестолковый я отстал от нашей группы (смею напомнить: мобильников тогда у нас не было), сдуру сел на какой-то трамвай, кажется, «Шкода», и уехал в какое-то рижское Бутово. Гулял-бродил полдня, осматривал достопримечательности. Деньги у меня были, их не нужно было много и, тем более, разных в Советском Союзе. Я купил молоко и мёд в сотах, когда проголодался. И мороженое у них очень вкусное, сейчас в Москве в похожей упаковке – «Деловая колбаса», но по вкусу намного хуже.

Пешком я, может быть, обошёл пол Риги. У Рижского залива повстречал утопленницу. Ну, в смысле, женщина молодая, но от воды некрасивая и раздутая, лежала на мокрых холодных ступенях, а вокруг копошились менты. По возрасту меня нельзя было привлечь понятым, и я не хотел смотреть ей в лицо, наша встреча была недолгой. Есть какая-то, на мой взгляд, извращенческая примета: мол, покойник – на удачу. Но мне повезло, наверное. На вокзале весь этот день меня ждала Нина Петровна, наша зоологичка. Я и прибрёл к вокзалу, грустно хотел уже ехать в Москву. Тогда я и постиг сакральный смысл тезиса, давно сформулированного у меня в голове: Героями не рождаются, героями умирают. Когда я вышел к своим. И потому, как живой – вместо героя звезды я получил пизды. От Нины Петровны (не поймите превратно).

Да, о той Привычке… Привычка, наверное, утонула, или мы её потеряли. Последнее нам принять было легче, хотя и тоже скорбно, живой, пусть и на чужбине, она легче носилась в наших сердцах. Море, где мы купались, на вид обычное, а дно – как стиральная доска, волнистый песок, и, блядь! похоже, до самой Швеции – по колено глубина, особо не поплаваешь. Но Привычке хватило. Это был небольшой такой той-терьерчик, путешествующий за пазухой хозяина и нужду справляющий на газетку. Не он, она.

Кино в местном ДК прикольное было: не помню, какой фильм, русский, дублированный на латышский и с русскими субтитрами. Неудобненько: читать многословные диалоги и одновременно следить за «картинкой». Кино было неинтересное.

Пиво у латышей тошнотворное, а молоко (здесь я латышских коров имею в виду) очень вкусное. Я зашёл в магазин, «мини маркет» по-ихнему, а на мой взгляд – сельпо общесоюзное. Кассирша мне притворно-приветливо на ломаном русском: «Здравствуйте!». Я, дурак, вместо «Sveiki», как меня учили, теми же кирилло-мефодиевскими буквами и в то же место: «Здрасссьте!». Взглянув в мои искрящиеся славянской наивностью глаза, она отворотила своё нордическое рыло. Не, реально, свой немногочисленный товар мне пришлось оставить на кассе, отказалась обслуживать, сука. А вы говорите: «русский фашизм» …

Вы не подумайте ничего плохого, я ж не знал тогда, что очень скоро «Белые колготки» снайперскими подстилками ринутся в Приднестровье, потом в Абхазию и Чечню. Та кассирша была нормальная, такая, молодая девушка. Мне так казалось. «Когда кажется, креститься надо». Но: … они крестятся в другую сторону.

 

P.S. Я вот о друге всё «был», да «был», в каком-то прошедшем времени. Вы думаете, мы перестали быть друзьями? Нет, он просто умер.

Подсолнуховый Рай

Из летописей Лихославля

 

Год 6605 от Сотворения Мира, август. На Лосином ручье, у Бородатой горы вот-вот встретятся две рати. Зареченская дружина, мощь и сила Светлого Князя Никиты, и небольшое войско, можно сказать, банда лихославльских ополченцев. Угрюмо взирали вои издалека друг на друга. Сеча! Опять напьётся земля русской кровушки, да покатятся по ней буйные головы. Тошно было витязям доблестным от такой перспективы, щемило сердца славянские. Ведь одного роду-племени супротивники, а поди ж, разберись, на чьей стороне правда.

Воли хотел Лихославль, как испокон веков жили независимо, по суду и решениям Совета Старейшин. Земли-то, её вон сколько, на всех хватит, а под княжескую руку идти — так скольких дармоедов на свою шею посадить придётся: министров лжемудрых да губернаторов говорливых.

Но уж больно чесалось князю Никите установить свою власть над Лихославлем и создать Великое Зареченское Княжество. Дабы крепить и славить земли русские. Чтобы лад и порядок был по всему краю Озёрному, процветала Святая Русь в покое и мире, в трудах праведных. Чтоб достойный отпор дать могла гостям непрошеным: участились набеги в последнее время с северо-запада дикого; а тут со своими, единокровными общего языка найти не получается.

А когда не могут договориться дипломаты, в разговор вступают воеводушки. Быть сечи лютой, неправильной да, видать, нельзя по-другому...

На зелёном лохматом холме зареченцы расположили свой ЦУП (Центр Управления Побоищем). Князь Никита восседал на высоком берёзовом стуле, к высокой спинке которого с тыльной стороны была приколочена табличка: «ТРОН». Рядом, стройно вытянувшись, гордо стояла Бляндинка Экстанзия, принцесса заморская, невеста Никитина, скорая потенциальная Княжна Зареченская.

Туда-сюда шныряли денщики, тиуны, адъютанты. Дым отечества клубился над кострами походными, воздух звенел чистотой прозрачною. А в небе — ни облачка, лишь два сокола далёкими дельтапланами скользили по бирюзовому куполу.

Князь взглянул на часы. Часы золотистым песочным блином распластались у него под ногами. Тонкая тень от жёрдочки тянулась к полудню. «0-го-го! Давно пора бы уже».

— Лёха! — зычно гаркнул Никита, гаркнул так, аж Экстанзия вздрогнула. Тут же подбежали несколько ратников, выстроились по ранжиру, все как на подбор: здоровые, красномордые в блестящих доспехах, шишаки сверкают на солнце, на больших алых щитах серебряные бабочки. Князь Никита нахмурился, свёл вместе брови над переносицей аккуратной галочкой:

— Ну?! А вам чего надо?

— Так ведь звали, Ваше Сиятельство, — отвечал самый левый и самый высокий воин.

— А-а-а, — догадался князь, — все вы Лёхи, что ли?

— Так точно, Ваше Сиятельство!

— Ну... Вот, что: свободны. По местам! И позвать ко мне начальника разведки!

Ратники разбежались в разные стороны, а Никита повернулся к принцессе:

— Путаница, с этими именами. Добавочные клички узаконить, что ли?

— Фамилии, — подсказала бывшая иностранка.

Солнце жарило немилосердно уже. Раскрасневшиеся бойцы обмахивались платочками, оправляли прилипшие к животам кольчуги. Казалось, сама Бородатая гора уморилась от жары, вспотела, заискрилась по склонам блестящими капельками. Великое стояние на Лосином ручье продолжалось, муторно тянулось время. Не стояние даже, а сидение и лежание. Только и было спасения — редкие тени да квас похмельный. Лёха, начальник разведки докладывал Князю:

— В стане неприятеля наблюдается подозрительное бездействие, силы противника насквозь пропитаны коварным выжиданием, наверняка ждут от нас неверного шага, чтобы воспользоваться нашей скоропалительностью. — Лёха любил выражаться витиевато. Откуда в нём это взялось — непонятно. Из бражного ковша, что ли, высосал?

— Так чего предлагаешь-то? — поинтересовался Никита.

— Предлагаю воспользоваться тактическим приёмом соперника. Подобное подобным, так сказать, клин клином...

— Постой-постой, — перебил князь, — кто на кого нападать-то должен?

— Ну... — замялся главный разведчик, — вообще-то, мы заварили всю эту бодягу... — Лёха осёкся под сердитым княжеским взглядом. — Положение дел такое, что первый ход в этой партии делать невыгодно. Вследствие неудачного дебюта, под удар подставляются многие значимые фигуры.

— Так! — князь хлопнул по колену ладонью, — ясно. Подождём ещё немного, глядишь, зашевелятся смутьяны.

 

* * * * *

 

Проходя мимо кузницы, Воик увидел Огру и старика Евсея. Они стояли у плетня, а рядом громоздилась большая железная штуковина с узкими бойницами, с откидывающимися решётчатыми козырьками над ними. Штуковина имела форму цилиндра, в человеческий рост, и даже чуть выше, и восседала на двух толстых осях с массивными деревянными колёсами. Дна у штуковины не было.

— Ты что же это, мерзавец, какую пакость соорудил? — отчитывал Евсей кузнеца. Тот огрызался терпеливо.

— Это БМП. Башня Металлическая Передвижная. Прочная, не страшны ей ни стрелы, ни копья, ни камни, ни дротики.

— Дротики!.. — не унимался дед. — Дык посередь парильня (август — прим. авт.) внутри этой консервы враз запечёшься.

Но и Огра сдаваться не собирался:

— А погоду надо выбирать подходящую! И вообще, я сам её буду пилотировать.

— Пилотировать он будет! — Евсей аж поперхнулся. — А кувалдой по наковальне молотить кто будет? Маза, что ли?

— А хотя бы и Маза, он ученик способный.

— Тьфу! — Евсей сплюнул в дорожную пыль и вернулся к ускользающей теме:

— Как ты, дурень, свою башню двигать-то будешь? У ней весу, небось, что в твоей наковальне.

— Да... тяжеловата, — согласился кузнец. — Система здесь такая: к месту боевых действий БМП доставляют битюги-тяжеловозы. После чего башня комплектуется экипажем из двух человек. Один — наблюдающий, другой — стреляющий, и оба, они же — толкающие. И уж по полю брани они сами передвигаются потихонечку. На первых порах скорость не так важна, главное — неуязвимость. Опять же — психологический фактор, для устрашения противника.

Доводы кузнеца звучали убедительно, да и Воик решил поддержать приятеля-новатора:

— А что, неплохо придумано. Как экспериментальный образец вполне сгодится. Да и лишняя боевая единица в вооружённых силах никогда не помешает.

— Вот вас обоих и посадить туда экипажем, — возмущённо фыркнул дед Евсей, понимая, что в этом споре перевес не на его стороне. Он ещё раз сплюнул и зашагал прочь.

— Ретроград, — резюмировал Огра, глядя в удаляющуюся, гордой осанки спину.

— Консерватор, — согласился Воик.

Кузнец оправил усы и подтянул бороду, задумчиво чмокнул взглядом солнечный шарик, застрявший в зените.

— Жарко сегодня... А что, рыболов, изловил Сома-то своего?

— Если б изловил, сейчас и волочил бы его за собою. Поймаю — уж обратно не выпущу.

— А на кой хрен он тебе нужен-то вообще? Жрать эту жирную, смердящую тиною дрянь всё равно не станешь...

Воик поправил сползающую с плеча сумку.

— Тут, Огра, не в жратве дело. У нас с ним отношения эзотерические. Сом Излученский, он ведь не простая рыба. Я бы даже сказал, что и не рыба вовсе. Так, сволочь порядочная.

— Ну а делать-то, что с ним собираешься?

— А в аквариум заточу гада. Разговор у меня к нему серьёзный и долгий будет.

— Разговор? С рыбой? — недоверчиво изогнулся Огра.

— С Сомом. Уж я-то слышал и бормотания его, и причитания. Чай, не первую ночь караулю, можно сказать, на самом хвосте его сижу.

— Понятно, — не стал спорить кузнец. — Ну я, это, пойду ещё малость помодифицирую.

Воик не понял значения слова, но к звучному буквосочетанию отнёсся с уважением:

— И то верно. И меня моя Алёна заждалась уж, должно быть, пойду и я по своим делам печным-лавочным. Удачи тебе в твоём молотоударном творчестве, Мазе — горячий привет!

Солнце жарило горячей приветов самых искренних, расплавленный воздух плыл над вздутой в непосильной испарине землёю. За периметром густою смолой плакали сосны, травы путались, как немытые волосы. С неба острой осокой свисала прозрачная сухость. Лето, презрев устоявшиеся приметы, выдалось неожиданно перепаренным.

 

РЕТРОСПЕКТИВА

 

На Востоке ещё не взошло, но уже угадывалось за тёмной угловатой полосой Сорочинского леса карабкающееся на небо солнце. Мутным белым отблеском разбавляя бархатную густую черноту ночного купола. Настырные шпыни, с вечера, стрекотавшие на той стороне в буйной путанице травы-муравы, наконец-то, угомонились. Сразу в нескольких местах утробно взбулькнул Омут, рисуя на непроницаемой глади зыбкие распускающиеся мишени.

Воик ещё раз взглянул в сторону восхода, и устало вздохнул. Уже которую ночь он просиживал, почти не смыкая глаз, на берегу Муры у Хромой Излучины. Но Сом не шёл. Не хотел показываться из своего подводного княжества, будто чувствовал, что наверху его поджидает коварный Воик со своей хитроумной ловушкой. Длинноусый речной бес не так-то прост оказался, а ведь и он, скользкий мерзавец, не может совсем без воздуха, и приходится ему выныривать, время от времени, на поверхность, чтобы вдохнуть. А когда и в каком месте — поди, угадай сходу.

«Ладно, поплавай пока», — решил Воик, наматывая на локоть тройную петлю. Затолкав свои снасти в объёмистую кожаную сумку, закинул её за плечо. Пора и домой, отсыпаться. Стремительно светало. И хотя путь не был далёким, уже достаточно разутренилось, когда, впереди меж деревьев замелькал медового цвета частокол, обозванный кузнецом Огрой непонятным словом «периметр».

После внезапного возвращения на родину, Огра вообще стал немного странным. Насмотрелся, знать, глупостей в далёких землях у Тёплого моря. Варил душистые листья в котелке с трубкой и пил этот горячий отвар вместо бродила, и в зной, и в холод. Лихославльские старики, как наиболее мудрые, вызвавшиеся на дегустацию (а коли и отравятся — так своё уже пожили), долго и сосредоточенно жевали эту горькую гадость. После чего старик Евсей, смачно сплюнув, высказал своё мнение: «Фигня какая-то».

Ещё Огра научился голыми руками, без топора дрова, колоть. Ну, по совести говоря, у него с детства кулаки были тяжёлые. Да и окромя него мужиков крепких немало найдётся, вот правда, в бузе ноги выше ушей задирать в здешних краях как-то не принято. А, в сущности, Огра человеком был добродушным и хозяином толковым. Это именно он первый придумал жарить подсолнечные семечки, отчего они становятся вкуснее и легче для лузганья. Огра был давнишним приятелем Воику.

У ворот повстречался Мазовша, Маза, как все его называли. Лоботряс достаточный. Вообще-то, он считался помощником у Огры в кузнице, но от работы при любой возможности предпочитал съюльнуть. Огра смотрел на него сквозь пальцы: есть помощник — хорошо, нету — хоть никто не путается под ногами.

Сейчас, с самого раннего утра, Маза не был трезвым. Пьяным он, впрочем, тоже не был. В таком пограничном состоянии он находился почти всегда, поддерживая некое внутреннее равновесие, или, как сам он выражался — Имидж.

— Ну, где твой Сом? — спросил Маза у Воика.

Тот только зевнул в ответ, неопределённо махнув рукой через плечо.

— Зареченские мост строят, — как бы сам себе проговорил Маза.

Воик остановился, взглянул на него:

— И что из этого?

— Ничего... А то, глядишь, опять чего недоброе удумали. Никитка вон, всеобщую мобилизацию затеял.

— На то он и князь, — Воик двинулся было, дальше, но притормозил. — А ты откуда знаешь?

— Разведка донесла, — важно ответил Маза.

— Да и хрен с ними! — Воик вошёл-таки в город, и уже не оборачиваясь:

— Не один раз они пытались к нам сунуться, вот и сейчас ничего у них не выйдет. Да и вообще, при чём здесь какой-то мост, если река от нас в стороне протекает?

Мазовша ничего не сказал больше.

 

НЕОЖИДАННЫЙ КОНЕЦ РЕТРОСПЕКТИВЫ

 

Подсолнухи безумствовали. И тянули свои многогранные, похожие на стрекозиные глаза, головы к своему царю небесному, плавающему в синих хлябях вышних, серьёзному высокомерному Солнцу. Безумствовали златокудрые, заталкивая крепкими зелёными локтями себе под ноги чахлые овсяные метелки. В два роста человеческих строились и не знали нахальной американской маисовой конкуренции. Рай подсолнуховый, весёлое жёлтое море. Ни цветы, ни растения - существа с наивными и щедрыми душами. С голосом, слухом и зрением, с безгранично открытыми чувствами и неоправданной скромностью в смущении от своей пышности.

Горизонт жидким золотом волнился на изумрудных ладонях у основания лазурного купола; мириады блестящих агатов влюблёнными взорами пронизывали Вселенную. Целостность, неразлучность и неразделимость Мира представали во всей своей красе и правильности. Золото в Голубом, Горнее в Дольнем, Духовное в Мирском - полнота и достаточность Природы, Божественная гармония, простая человеческая радость. Смазливость и диффузия красок, как на полотнах Остроумова (честно говоря, не знаю, умел ли он рисовать — прим. авт.), так и тянут за нейрочувствительные ниточки душу из бренного тела, зовут оторваться от земли, сбросить изношенные ботинки, взмахнуть руками, если крылья ещё не выросли... И полететь... Полететь… Над святым покровом планеты, под самой мистической твердью небесной, сквозь тверёзо-пьянящий волшебный Эфир, в рай.

 

В Подсолнуховый Рай.

Ад выползает наружу

В то утро небо ледяной ртутью пролилось на Старую площадь. Ещё агрессивней запульсировала кроваво-красным пентаграмма сталинских высоток. Это москитное место уже вполне подготовлено к Апокалипсису.

Посмотри на Деловой центр с другого берега — многоэтажные клыки Дьявола выросли из преисподней. Их обломали в Нью-Йорке, они выперли здесь. Всегда так.

 

Потому, что Ад выползает наружу.

 

Двуликий Антихрист выдаёт себя за Спасителя, и хоть ему мало уже кто верит, слишком для многих такой расклад очень удобен, весьма привлекателен. Снова нацепив на головы припрятанные, было на время рога, толпа недочертей закрутила пир: ведь время чумы пришло!

В то утро грозно и неожиданно Вулкан извергнул в небеса огненную струю ядовитой блевотины. В воздухе закружились хлопья чёрного пепла, пожирающие апрельские снежинки — пух с растерзанных ангельских крыльев. На этот раз воинство Михаила оказалось не на высоте.

Великая Банковская Стена на улице Маши Порываевой ощетинилась пушками. Бомбардиры и фейерверкеры носятся по офисам с запалами в руках. Вечером будет салют, халявная жратва и выпивка. «Инаугурация манифеста Авена».

 

Вот и оно, Иуды

Лживое время настало.

В небе иссиня-паскудном

Солнце себя растеряло.

 

След по Земле кровавый

В горестную обитель:

Это бредёт усталый

Преданный всеми Спаситель.

 

Он — проходящий мимо,

Он — никому не нужен,

Где клубами чёрного дыма

Ад выползает наружу.

 

Где ритуальные пляски,

Пьяные хороводы,

Ведущие без опаски

В расступившиеся воды.

 

Как потерявшие разум

Пьют ядовитые зелья,

С жадностью, чтобы всё сразу

Утопить в безумном веселье.

 

Чтобы не видеть, не слышать

Плача оставшихся зрячих.

Ниже теперь или выше —

Слова ничего не значат.

 

К Храму идут обманом,

Крестятся по привычке,

А в оттопыренных их карманах —

Бутылки с бензином и спички.

 

И. Иванов

Мои Петровские выселки

Из каникуловой тетради

 

Петровские Выселки и деревней-то не назовёшь. А какое уж там село: ближайший Храм, и тот за пять километров, на берегу Красивой Мечи — быстрого, неспокойного, но всегда тёплого многорыбного притока Дона. А Выселки — так, деревенька, деревушка в шесть дворов. Среди зелени лесов и золота полей прилепилась она неожиданно к лебедянской дороге. Конечно же, эта асфальтовая лента в две полосы появилась гораздо позже, чем само поселение, недаром ведь, эти Выселки называются Петровскими. Должно быть, название это сохранилось еж с 16 столетия, времён Петра Великого. А может, и нет. Просто какой-нибудь заурядный помещик Петров прописал в географии России своё скромное имя.

Впрочем, это теперь не так уж и важно. Какая-никакая, а сама-то деревня ещё существует. И люди в ней живут, и скотина, и птица. И погост за околицей, почти проглоченный подступившим лесом, небольшое кладбище, на крестах и надгробных камнях которого можно встретить всего лишь две фамилии. Типичное родовое захоронение. И кругом, кругом неудержимая, самоуверенно прущая из земли растительность. Чернозём здесь — будто маслом пропитанный и, кажется, круглый год огороды завалены овощами, а сады — фруктами.

Тьфу! — на цивилизацию; это ли не Рай?

Я сидел у окна и наблюдал, как свихнувшиеся от жары куры забирались на невысокий, травянисто-лохматый бугорок древнего погреба, с разбегу спрыгивали с противоположной стороны, где ещё болталась на одной ржавой петле маленькая деревянная дверца, обегали вокруг и снова карабкались наверх. В комнату, где я коротал своё безделье, набилась густая душная тень. Мухи нудно зудели под потолком возле пыльной лампочки. Скучно.

Мимо проковыляла стайка гусей, общипывая на ходу подвядшую траву. Пришла чумазая рыжая кошка, посидела, подивилась на кур недолго. Унылая собака выглянула из зарослей репейника, понюхала брошенное кем-то ржавое ведро со рваной дыркой в дне и скрылась восвояси.

Делать ничего не хотелось, и математические таблицы не лезли мне в голову. Каникулы. «Каникулы» — я произнёс про себя по слогам несколько раз это слово, решил, что происхождения оно латинского, и забыл. Те же гуси, в прежнем порядке прошлёпали в обратную сторону. Нет, этим птичкам Рим не спасти, подумалось мне, когда я провожал их взглядом. Курам, наконец, надоел погреб, и они дружно и громко убежали куда-то.

Через некоторое время появились деревенские мальчишки, их было четверо, и каждый нёс в руках маленького котёнка. Котята, наверное, родились совсем недавно, потому что глупо тыкались мордочками в разные стороны. Они были: два серые, один чёрный, а ещё один какой-то непонятный. А мальчишки были знакомые и, проходя мимо меня, предложили мне пойти с ними на пруд.

«Котят топить», — пояснил один из ребят. «Зачем?» — совсем по-городскому удивился я. «А куда их ещё? Всё равно сдохнут, с голоду или ещё как. Так, чтобы не мучились — бултых и всё». Я не совсем понял, почему котята обязательно должны сдохнуть, но на пруд пошёл вместе со всеми, даже не из любопытства — просто от нечего делать.

Поля по обе стороны дороги были уже убраны, и из них торчала колючая солома. А сама дорога была обильно посыпана потерянной грузовиками пшеницей. Редко попадались и целые колоски. Я подобрал один, расшелушил, обдул и стал жевать. Забавно и непривычно. Настоящий живой хлеб, не то, что из городской булочной.

Мы шли в затылок друг другу, молча и бодро, и солнце грело нам спины. Бесконечные поля волнистыми просторами укатывались за горизонт, расчерченные между собой узкими лесопосадками. В этих посадках всё лето и до глубокой осени неистребимо водятся съедобные грибы без названия и в большом количестве.

На пруду мальчишки устроили соревнования: кто дальше забросит котёнка. Котят было мало, и поэтому каждому из ребят выходило только по одной попытке. А я в это время собирал на склоне ягоду. Не клубника, не земляника, просто ягода росла почти везде, не стесняясь. Росла во множестве и сплочённо. Хочешь — не хочешь, а пока сорвёшь одну, четыре нечаянно раздавишь. В оврагах, по которым весной стекает с полей растаявший снег, а летом пасутся стада, все склоны густо усыпаны ягодой. И коровы жрут её с большим удовольствием. Молоко, правда, от этого слаще у них не становится.

Потом мы долго купались. Вода в пруду была такая же тёплая, как дорога между полей. В пруду водилось много мелкой рыбы и иногда она ненароком щекотала купальщикам ноги. В середине дня на пруд приезжали ополоснуться закопченные механики сельскохозяйственной техники. Они ежедневно во время страды совершают подобные омовения.

Возвращались домой уже после жары, солнце переползло на другую сторону неба и опять оказалось у нас за спиной. О котятах никто не вспоминал, и поставленных рекордов не обсуждали. Молча и умиротворённо шагали мы по серому в горячих блёстках асфальту.

Деревенские жители, даже дети, отличаются от городских немногословностью, размеренностью в движениях и речи. И я сам, позабыв городские порывистость и суетливость, вливаюсь в этот ритм. Пусть ненадолго, хотя бы на несколько недель.

Пока я здесь.

Ограбление по-самарски

— Ладно, уходим.

— Ладно? Что, блядь, ладно? Зачем мы её убили?

— Уходим.

— Ты сказал: Зайдём, испугаем, она описается…

— Чё ты хнычешь? Сука! — он схватил меня за грудки. — Через минуту-другую менты приедут. Она, тварь, на кнопку успела нажать.

— Мы так не договаривались.

— Но стрелял-то ты.

— А этот амбал откуда взялся? Ты говорил, что...

— Этот? — перебил меня Гном (да, у этого рецидивиста такое детское безобидное погонялово) — Этот? — он приподнял, за волосы схватив, голову лежащего на полу охранника. Парнишка лет двадцати в чёрной униформе, лицо в слезах, побоях и соплях.

— Этот, спрашиваешь ты? — и уже обращаясь к нему, — Тебя как зовут, милый?

— Не убивайте меня... пожалуйста...

— Странное имя, трудновыговариваемое. Еврей что ли? Вид, иди сюда!

Вид — это третий наш подельник. Умный красивый молчаливый парень.

— Подержи-ка, — отдал ему пистолет Гном, что перед этим отобрал у меня.

— Этот, говоришь?

— Не надо, пожалуйста, — плачет охранник.

— Вид, сходи в каморку, откуда он вышел, там у них, бля, центр слежения этими, вот камерами. Диск возьми. Не CD, а жёсткий с компьютера. И расхуярь там всё на хрен. Гном вытащил из пришитой к подстёжке куртки свой нож.

— Как зовут, говоришь?

— Не надо...

— Ах! да, извини, забыл.

— Гном, стой!

— Меня зовут Виталий Вячеславович, — представился Гном и быстрым заученным движением перерезал парнишке горло. Кровь хлынула как из крана вода. Ржавая, после отключки. Парень сильно задёргался, Гном его еле удерживал:

— Тихо, тихо, дорогой, сейчас быстро всё пройдёт. Ведь не очень и больно было?

У меня в глазах туман красный, но вижу ухмыляющуюся рожу этого урода.

— Гном, ты ёбаный маньяк, сука! Я бросился на него. Сам себе удивляюсь теперь — даже нож сумел выбить из его рук. Вид стоял у дверей, с пистолетом в руке, такой отрешённый, как будто ничего и не происходит. И всё ему по хуй — и что менты вот-вот.

Гном меня легко перевернул, скинул с себя и давай мутузить по роже: слева, справа, слева, справа. Я пытался лицо закрывать руками, даже отбиваться — да куда там! Этот комбайн смерти, как сам он себя называл, разошёлся не на шутку.

— Что, блядь, бунт на корабле? Вовремя, как вовремя, на, на…

Но тут — голубые всполохи отовсюду, сирены.

— Заебись, — говорит Гном, встаёт с меня. — Вот он и конец, весёлый. А где наш Вид? А нету Вида. Ну, это нормально. Я так и думал. Смотри, чмо ты сопливое, что у меня есть.

Нет у него ничего, кроме самонадеянности.

— Вставай, оботрись. Вон, бумаги сколько разбросано. Давай смерть принимать гордо, стоя.

— Ты сука. Подлая сука…

— Да какая теперь тебе разница? Ты сдохнешь через пару минут. Вставай рядом со мной, очухался?

— Да.

— Выходите! Бросайте оружие и выходите! — искажённый мегафоном голос. Как в кино, ей-богу!

— Нет у нас никакого оружия, хотя... Есть граната, — я увидел в руке у Гнома лимонку. — Во какая! Выходим?

Пока он не видел, я нож его с пола поднял:

— Виталик!

— Что? — Гном полуобернулся через правое плечо.

Я что есть дури воткнул ему в бок нож. Туда, где должна быть печень. Гном ухнул от неожиданности и, оседая медленно:

— Ну, это нормально. Так и должно было всё закончится… когда-нибудь.

Он не схватился рукой за рану, как это обычно делают все. Он выдернул чеку из гранаты. Сам повалился на пол, похоже, уже не живой. Граната катилась к моим ногам.

Валет

1. Валет сказал — Валет сделал

Да, мы просрали Великую Страну

Как много потеряли мы

Как жаль, что молодость проходит

неудачный какой эпиграф

 

Валет (Валера Кузнецов) был для нас, 15-17-летних пацанов непререкаемым авторитетом. И не только потому, что был старше, имел авто, жену и пятеро (!) детей, он, понимаете ли, умел всё. И из любой ситуации находил оптимальный выход. Человек, на которого не просто можно было положиться — на которого нестрашно было упасть :) Но он не любил лирику, он любил и следовал конкретике. И нас, сопляков, учил этому.

Вся наша компания завязывалась вокруг голубятни. Кто постарше, помнит такое советское увлечение. Чуть ли не в каждом дворе они были. Зелёные двухэтажные домики: закрытые подсобки внизу и металлосетчатые клетки с белыми (в основном), воркующими красавцами сверху.

Ещё мы любили мотоциклы. «Ява» и «Cezet». Валет их ненавидел. Они плохо пахли.

Мы и собирались тогда на «голубятне», и все вопросы решали, и все планы строили на «голубятне». И был у нас друг Боря, правда, реальный негр. Сколько ему лет — хрен его знает, сам он говорил, что считать умеет плохо, а по внешности его определить было трудно, какой-то он неопределённый весь, в этом смысле, был. Наш Боря, похоже, ещё от того самого Первого в СССР Всемирного фестиваля молодежи и студентов произошёл :) Мы его никогда не обижали расово.

Жил, за неимением другого, по бабским студенческим общежитиям (по его словам — не проверяли), зато они (бабы) его кормили и одевали хорошо (вот это было заметно). Но не в этом дело. Боря один раз сглупил (или излишне проявил инициативу, что, собственно, почти одно и то же).

Крысы. Это такие противные животные, которые не только всякую заразу разносят, перегрызают провода, но и породистых голубей душат. А Валет — он бывает резок на слово, но руки золотые и душа — ягнёнка. Валет из огнетушителя соорудил огнемёт (типа, костерок в походе разжечь и т. п.). Соорудил, да и оставил без присмотра. Не то чтобы на дороге бросил, положил в подсобке голубятни. Сверху голуби-то под замком посерьёзнее, а вниз доступ к инструментам имел практически каждый. Он потом и сам себя корил за эту «бензиновую бомбу», но с голубями, слава богу, всё обошлось.

Боря просто хотел защитить птиц. Вы видели, как бегает горящая крыса по двору? Как она вопит? Да, они тоже визжат от боли. У нас там рядом детская футбольная площадка была с деревянными заборчиками по периметру — она туда и попала. Бегает, горит и визжит.

Подходит к Боре Валет. Даёт ему «Макаров» (а дело было в строгом на этот счёт Государстве по имени Советский Союз):

— Мне по херу: что крыса, что негр какой-то из нигерии: или ты, или она. Две секунды. Над животными издеваться нельзя!

 

P.S. «Макаров» оказался очень искусно сделанной кустарно пневматикой: пульки — шарики от подшипника, баллончики — от обычного бытового сифона, они и сейчас такие же. А сифоны тогда были в моде, чуть ли ни в каждом доме.

2. Цветы и мороженое

Валет — он на год младше моего отца. Но при отце не попьёшь пива и не стрельнёшь так запросто у него сигаретку (впрочем, ни тем, ни другим я тогда не увлекался. Пробовал, конечно, но, к счастью, «не всосало»). Мой отец не был особенно строгим, и даже напротив — немного бесшабашным был, музыкант, всё-таки. Но чтобы, например, я пришёл домой пьяным — у меня самого такое в голове не укладывалось. O tempora! O mores! Время и люди были тогда немного другими. А Валет смотрел, прищурившись, на какого-нибудь пацана из нашей компании, что сидел с бутылочкой «Жигулёвского», и говорил:

— Не моё, конечно, дело. Если ты хочешь убивать себя, зачем я тебе мешать буду? Я просто одно хотел заметить: вот, у меня пятеро детей, а у тебя ни одного не будет. Пиво — это страшный и коварный яд: из мужика делает бабу, из бабы делает свинью. Я точно знаю, у меня есть доктор знакомый, по этим делам, именно.

Не «врач» — «доктор». Валет и говорил как-то так... «вкусно» что ли? Недопитая бутылка, как правило, отправлялась в урну. Здесь я не могу передать тональность речи. Это не было наставлением или укором взрослого младшему. Это было как... подкол ровесника: «ну, ты и лох» — по-сегодняшнему. Валет не курил и нам не разрешал (не разрешал, правда, только в его машине)).

Валет всегда был при каких-то делах, крутился, что-нибудь где-нибудь доставал (семья всё-таки). Первоклашке своей на первое сентября шикарный букет цветов — из оранжереи в Ботаническом саду.

— Ты, что, воруешь?

— Нет, зачем? Честно купил.

— А почему через забор прыгаешь?

— Да кто ж мне с проходной за такую цену продаст?

Или

— Мороженое хотите? Пойдём на хладокомбинат, мне, как раз, масло домой купить надо.

У высокого бетонного забора в тихом дворике говорит нам:

— Стойте здесь, я быстро.

И, с ловкостью обезьяны, — шмыг на территорию. Через некоторое время взбирается изнутри, уселся, как орёл, на вершине Кавказа. Пакет с пломбирами «48 копеек» — нам вниз, подмышкой — картонная коробка со сливочным маслом.

— Ребят, рубль есть у кого? Не хватило.

Рубли тогда тяжёленькие были, с Лениным, легко подбрасывались на нужную высоту. Валет, поймав монету и перекинув дальше:

— Держи, дедушка, большое спасибо!

Насколько я знаю, Валет никогда не воровал, хотя честными покупками это тоже назвать нельзя. Но сказать про Валета: «барыга», скупщик краденного у меня язык не поворачивается. Пятеро детей, пятеро. Я не помню, или даже не знаю, где он работал. Но работал, конечно, в Союзе все работали. Ему и квартиру дали хорошую, большую на Беговой. А вот зарплат миллионных не было. При этом Валет успевал всё. Он был везде и знал всех. Мы собрались однажды...

3. Шампанское, господа

Собрались мы как-то в поход. Ну, как — в поход? Это, наверное, правильней сказать — на пикник с ночёвкой: приехали на водоём, палатки, шашлык, купание (редко — рыбалка) и песни у костра.

— Из алкогольных напитков с собой мы возьмём только и исключительно Шампанское, — говорит Валет.

— Ты охренел, что ли? Пять пятьдесят за бутылку!

— А тебе что обязательно бутылки нужны? Хлопками пробок рыбу пугать? Поехали, место знаю.

Ну, поехали... Машину оставили прямо на Садовом (там оно Валовой улицей называется).

— Здесь манёвра больше. Ночь, машин мало. А во дворах менты зажмут с двух сторон и — всё.

Дальше тёмными московскими переулками — пешком. Стена. Нет, забор такой высокий.

— А что это?

— Московский завод шампанских вин, слышал такой?

— А на Рябиновой?

— Там другой, Очаковский.

— И что?

— За угол, там лестница.

— Ты сам её, что ли, сюда приволок?

— Нет, видел, рабочие оставили.

Бля! лестница до третьего этажа.

— Идём все вместе. Без меня вы тут заблудитесь. И всё делай — как я. Понятно?

Ласковая тёплая июньская ночь Тополя здоровенные. С другой стороны стены — хоз. постройки, по крышам, как по ступеням Пирамиды Хеопса — вниз. Собаки залаяли.

— Деньги у кого?.. Здесь ждите. Даже если собаки, даже если ВОХР — без меня ни шагу, пропадёте. Ну, Валера, матушку твою, вперёд...

Он вернулся через пять минут, которые нам показались пятью часами. С огромным пластиковым пакетом (литров тридцать, наверное) на плече.

— Ходу, ребята, ходу! Деда застукали.

Раздались свистки, и с двух сторон бурого кирпичного здания к нам устремились тёмные недобрые фигуры. Я их не считал, каким-то немыслимым для меня ранее акробатическим прыжком оказался на крыше сарая.

— Суки! Пакет-то возьмите, я с ним не запрыгну.

Я взял, тяжёлый — литров тридцать точно. Валет, оказавшись наверху, отобрал его у меня:

— Ну, беги. Чего стоишь?

Той же дорогой обратно. Оказались на Садовнической улице. Сзади — свистки и топот, впереди с перекрёстка выруливает жёлто-синий Уазик с мигалкой.

— Вперёд, вперёд на него... До поворота во дворы мы первые успеем! — Валет с этим огромным мешком на плече вёл нас. Мы пропетляли по дворам, благо, тогда ещё всякие мелкие буржуйчики заборов не понастроили. И вышли прямо к своей машине.

— Ну вот — уже переводя дух в салоне видавшей виды «Лады», — от такой беготни Шампанское слаще будет.

Уже где-то на Зубовском бульваре (это всё то же Садовое кольцо). Часа три ночи, машин нет ни одной. По тротуару — ну, как тебе не стыдно?! Девушка со светлыми волосами, в лёгком летнем платьице, вся просвечивается, как аквариумная рыбка на солнце... и рядом с нею негр, ослепительно чёрный в своих белых штанах. Ну, какого, простите меня, фига?

Валет никогда не был расистом (Борю нашего вспомните), но он всегда категорически был против смешанных браков.

— Ах, ты, гнида черножопая!

И выехал на тротуар. Оставив девушку позади, погнались за прытким негром. Валет — очень хороший водитель, но негр оказался ещё лучшим бегуном. Нырнул в какую-то подворотню.

— Ушёл, гад. Надо было ту шлюху задавить. Может, вернёмся?

— Валет, ты с ума сошёл? У тебя нервы...

— Запомни, Игорёк, у кого-кого, а у Валета нет нервов. И мне это очень помогает в жизни.

Падение дома Миллера

В ту, самую длинную ночь на Земле, планеты затеяли хоровод и светопреставление. Учёные припали к телескопам. Как маринованные помидорчики во рту, полопались глаза учёных. Небо запоздало заплакало Леонидами, и пришёл Неизвестный. Вспыхнул Сверхновой. Злобным белым карликом прокатился по орбите Нашей Голубой, пожирая нерасторопные спутники. Нажрался, гад, до отвала и утонул в своих бездонных глубинах Вселенной. Так пала GPS. Осталась ГЛОНАСС – ну, так этой на всё ГЛОбально НАСрать.

Недобрый знак. За окном Петергофа уныло застыло ледяной простынёй Истринское море. Миллер с нехорошим предчувствием весь в траурно-чёрном от Valentino и шлёпках Berluti Rapi;c;s Repris;s с недопитым стаканом в руке вышел на парадный балкон. Ночь пахла сосновой смолой и жжёным снегом. Прокуратор тревожно смотрел в светлеющее небо, откуда нежно надвигалась заря. Над кромкой леса, вылупившись из темноты, всплыла неведомая птица…

Янтарный напиток сквозь тонкое стекло неприятно холодил окоченевшие пальцы. Пиво Miller (Миллер) — один из самых популярных и продаваемых пивных брендов в мире. Miller – очень мягкое пиво. Нет ярко выраженной горчинки, да и вообще ничего яркого и индивидуального, кроме мягкости, у этой марки нет. К тому же, пиво содержит убойную дозу эстрогена – женского полового гормона. Прокуратор тяжко вздохнул: он остро чувствовал, как обабливается изнутри.

Тем временем та птица, порождение тьмы лесной, с нарастающим цикадным стрекотом приближалась. Миллер внимательней пригляделся: еба-а-ать..!

«Аллигатор», Ка-52 на крейсерской скорости заходил на роскошный фасад его Петергофа. Прокуратор отчётливо видел хищный блеск в лапах этой чёрной горгульи всесокрушающих ПТУР «Вихрь». В глазах предательски защипало удивление. И не успел глава могущественной госкорпорации освободить свой организм от лишней влаги, как из-под брюха железного птеродактиля, одна-затем-вторая, витиевато вылетели огненные стрелы.

Замок расцвёл кровавыми грибами. Взметнулись снопы искр к небесам, летели кирпичи на бритые лужайки, вода в фонтанах закипала. Из окон, растерявших свой стеклянный блеск, вопя и корчась, лезли недобитые буржуи. И напрасно! Всего двенадцать смертоносных молний прошлись усердно по гнезду греха. Такой пейзаж – спокойный, пасторальный, казалось, вечный, вдруг обернулся Адом.

Но Миллер этого уже не видел.

Дым

BlueSky. Блюскай! — это глагол

 

Бездонное Синее Небо и Пекло под ним.

Горим... Горим... Горим... Горим...

Мы вдыхаем дым, мы глотаем дым,

Превращаемся в пепел один за другим.

Горим... Горим... Горим... Горим...

Пожарный поезд не пришёл,

Просто кончились рельсы,

Но всё будет хорошо,

Пока звучит эта песня.

Горим... Горим... Горим... Горим...

 

Ретроспектива [12.08.11]:

 

Хожу в белых штанах, как Остап Бендер по Риу-ди-Жанейру (см. правописание в Wiki). Всё плавится: воздух, асфальт, мозги... сыр на утреннем бутерброде плавится и превращается в колбасный.

Спасибо сопливому Богу Дождей — хоть дыма нет на улицах, как прошлым летом. Залил торфяное Подмосковье чуть-чуть. А ведь Горит Россия, ещё больше горит, но в Кремле и окрестностях запаха гари не слышно. Значит, официально — «всё заипись», как сказали бы по телевизору.

В вагонах метро (далеко не во всех!) появились кондиционеры. Это хорошо, освежающе, однако некоторые из них гонят такую лютую стужу, что даже уж слишком. А, может, просто перепад температур сказывается? Вот так, прыгаешь из одного поезда-сауны в другой поезд-рефрижератор, а там тебя уже поджидает весёлая компания: простуда, ангина и менингит. Блин! Что ж я ворчливый-то такой? Всё не так, всё не этак.

Ведь «жизнь прекрасна и удивительна» — кто-то сказал. Дурак какой-то спьяну ляпнул. Мне привезли друзья гостинец: блок Gauloises, настоящие галльские, не в Ярославле каком-нибудь скрученные. Тот самый вкус (знакомый с детства)) Но, удивительно — в такую жару и даже их курить не хочется. Впрочем, пару плюсов, при таком раскладе, в копилочку здоровья.

Кстати, электронные сигареты обычные не заменяют. Дыма маловато и мутно-пустой он какой-то по вкусу. Вернее, там не дым, а пар, конечно. В нём не хватает терпкости смолы и радикальной дерзости CO. Общественного вызова (с) там не хватает. А никотина вполне можно незаметно для себя до тошноты наглотаться. ЭС удобны лишь тем, что окружающим неудобства не причиняют (очередной антитабачной истерикой навеяло).

Цены на мороженое вероломно подскочили. Резко и без предупреждения. Совсем ещё недавно стаканчик за 18 рублей покупал. А в сегодняшнем киоске всё начинается от тридцати. С названиями там не упомнишь — очень много, поэтому ориентируюсь на цифры. Цифры не радуют.

Засмотрелся на прохладные витрины, чуть под машину не попал. Водитель-тёлка так увлеклась разговором по телефону, разворачиваясь на тротуаре, что ничего вокруг не видит. Бабы гордятся тем, что якобы умеют одновременно несколько дел делать. Вот и эта Цезарем себя возомнила, цесарка хренова.

 

Когда одновременно. Всё вместе. Получается плохо.

У них и с мужиками так :)(:

Ну, может, не у всех и не со всеми...)

 

А вот:

Blue Sky Aviation — авиакомпания Монголии. Является совместным предприятием с Mission Aviation Fellowship (en). Базируется в Международном аэропорту Чингисхан, расположенном в Улан-Баторе.

Это не джинса-заказуха. Просто неожиданно — бля! у монголов самолёт есть, и даже аэропорт к нему!

Золотая Бочка

Представители одной уважаемой мною компании попросили безвозмездно написать сценарий для рекламного ролика. Написал. Не приняли.

Собственно, вот:

На экране известный «чайный» клип с Николаем Басковым. Всё, как в оригинале, заменено лишь одно слово в песне: «Золотая БОЧКА золотая».

Басков с чашкой в руках самозабвенно поёт, потом с наслаждением отхлёбывает...

— Стоп! — кричит режиссёр, — почему у него от чашки пар идёт? У него пиво горячее, что ли? Вообще, дайте ему кружку нормальную, прозрачную.

Ассистенты бегут за кружкой.

— Но я не хочу пить пиво, — пытается возразить Басков.

— Пей, Коля, — говорит оператор с заметной завистью, — для тебя оно бесплатное.

— Это ещё рекламодатель платит ему за то, чтобы пил — добавляет режиссёр.

— Мне платят за мой золотой голос, — обижается Басков, но больше не спорит.

Приносят фирменную кружку, наливают в неё золотистое пенящееся пиво.

 

Дубль два.

«Золотая кружка, золотая...»

— Стоп! Какая кружка, идиот? Бочка!!! Золотая Бочка!

Дубль три.

«Золотая Бочка, золотая...»

— Ну, а рожа чего такая кислая? Ты — Артист, Коля, ты должен искренне любить то, что рекламируешь.

«Золотая Бочка, золотая... ик...»

— Стоп!!! Кто тебя рыгать просил в кадре?!

— Я не рыгал, я икнул...

— Какая нах... на хрен, разница? Всё равно, не надо.

«Золотая Бочка, золотая...»

«Золотая Бочка, золотая...»

«Золотая Бочка, золотая...»

Басков виновато:

— Мне нужно отойти...

— Куда???

— Ну, это... Я этих «бочек» уже столько... Носик припудрить.

— Перерыв, — объявляет режиссёр, — все могут перекурить...

Ехидно в спину выходящему из студии Баскову:

— И пивка попить!!!

«Золотая Бочка, золотая...»

... Дубль тридцать два.

«Золотая Бочка, золотая...»

Весёленький Николай залихватски грохает опустевшую кружку об пол и пускается в пляс-присядку. Его пытаются остановить ассистенты, нежно хватают за руки, успокаивают:

— Соберись, Коля, соберись. Работать надо.

«Золотая Бочка, золотая...»

Басков с режиссёром сидят, обнявшись, на полу под мерцающим софитом. У режиссёра в руках полбутылки «Золотой Бочки», Николай, утирая слёзы:

— Вот вы все говорите: басков, басков... А знаете, каково оно — глотку драть? Каждый день: концерты, корпоративы, гастроли... А я — тоже человек, у меня душа есть. Мне тоже хочется большого, красивого, чистого... А не пива этого вашего. Я, может, до сих пор летаю во сне. Может, я об облаках мечтаю... Вот, знаешь, так выйти на балкон и...

— Не надо, Коля, не надо, — ласково прижимает его к себе режиссёр. — Чуть-чуть осталось, последний дублик. Ладненько?

«Золотая Бочка, золотая...»

Вий

Приснилось же такое, поначалу даже в рифму:

 

За каким, блядь, интересом

Грузовик попёрся лесом?

 

Там в лесу годзилы, мегакрокодилы,

Там в лесу такое... не еби их мать!

Рожи как корыто, злые айболиты,

Не ходите, дети, в Африку гулять.

 

Я — хороший мальчик, к бабушке на дачу

Папа с мамой ласково сплавили меня.

Нет, они не знали, что своими же руками

Единственного сына... а, да ладно, бля!

 

Петюня на машине подбросит до Вершинных,

— Эй, внучок, пожалуйста за хлебушком сходи.

— Не вопрос, бабуля, сейчас съездим — хуй ли?

У меня не только эта дорога впереди.

 

Петюня, блядь, надрался.

— Ты ж, гад, за руль собрался?

— А чего? Там гаишников натыкали уже?

— Нет. На каждого Петюню их не наберёшься,

Но коль перевернёшься...

— OK, captain, come aut, я в же... Я в же... Я в же…

 

Мир приключений полон, когда водитель — клоун,

Не макдональдский уёбок, а деревенский алконавт.

— Почему не по дороге?

— Берегите ноги, мне мама говорила. Как там будет в рифму?

А хуй с ней — «космонавт».

 

Пора б, чтоб стало плохо. Ну, конечно же, заглохли!

Среди густого леса, где даже птицы не поют.

— И что?

— Не беспокойся. Магазин, блядь, не закроется.

А я, пока есть время, пойду и отолью.

 

Попробовал я стартер немного подрочить.

Да ну, блин, бесполезно! Уставшее железо.

На этом трупе ехать? Или на себе его тащить?

 

Походил вокруг машины,

И так, для профилактики, ногой по скату пнул,

Ну чего так долго? Петюня, гриб безмозглый!

Ты чего, в струе соей нечаянно утонул?

 

Первым припёрся Вий. Во как! Не в ритм, не в размер, не в рифму. Хотел срифмовать его со словом «хуй», а он:

— Поднимите мне веки!

Вы видели веки этого *** Вия? Гоголь описал страшно, в кино показали смешно. Поднял я ему веки, а он мне палец в нос:

— Вот он!

Бля! Угадал, плюс 100500 твоему профилю ВКонтакте.

Стоим, как два дурака, оглядываемся по сторонам.

— Где упыри и вурдалаки?

— У Наташки спроси. Пойду я. Закрой.

— Что?

— Веки. Так настопиздили. Но надо соответствовать мифам.

Эдвард-Руки-в-Заднице

Здрасьте. Зовут меня Эдвард. Вы когда-нибудь слышали более идиотское имя для 100% русского мальчика без единой капли еврейской или германской крови? Я не слышал. Но тем не менее, бля. Только Лимонову не говорите. Если обидится — мне несдобровать.

Я родился в живописнейшей из всех возможных жоп. В том смысле, что дом наш стоял на берегу Того Самого Озера, утопая в зелени хрен знает чего. Святая девственность природы. И пипец сколько парсеков до цивилизации.

Я знаю (не спрашивайте откуда) Гоген на Таити, Горький на Капри, Наполеон на Святой Елене…, впрочем, это уже из другой песни.

 

Эдвард, бля. Первый сексуальный опыт был у меня довольно поздно. Когда исполнилось восемнадцать. В туалете. С порно журналом. Честно говоря, не очень-то и понравилось. С тех пор — ни-ни.

Эдвард, твою мать. В детском садике я чуть не утонул в бассейне. Точнее, утонул, но каким-то образом меня откачали. До сих пор не пойму, кому и зачем это нужно было.

Эдвард, ёк-макарёк. А мне по утрам дарит хорошее настроение моё отражение в зеркале. Веселит. Смешит. Когда я смеюсь Волчья пасть выглядит не так устрашающе. По крайней мере, хотя бы я её не пугаюсь.

Эдвард, ну-тебя-в-жопу. В школе меня обижали. Это ведь легко — издеваться над уродом? Легко, пока урод только мычит беспомощно в ответ. Но всем им. Всем им. Домой возвращаться из школы. Не толпой. По безлюдным улицам нашей провинции. Очень живописной Жопы.

Эдвард, вынь руки из задницы. Помнишь девочку Аделаиду? Так ещё зовут звезду и город в Австралии. Помнишь, она швырнула твои конфеты тебе в лицо: «Ты урод! Папа твой инвалид никчемный». А ты и не видел никогда своего папу. Он погиб на спасательных работах ещё до твоего рождения.

Эдвард, спокойствие, только спокойствие. Как говорил Карлсон. Девочка глупа была. Сейчас-то она взрослая и своих детей, наверное, остерегает от неосторожных слов, которые делают больно.

Эдвард, с мозгами-то у тебя всё в порядке. Помнишь, как вроде бы невинные издевательства одноклассников превратились однажды в жестокое избиение? Как кровью и грязью ты замызгал раковину дома. Пьяная мама устроила тебе серьёзную взбучку. Ты уже не помнишь, когда видел маму трезвой.

Эдвард, просто Эдвард. Твой изъян на лице довлел над тобой всю жизнь. Ты пытался скрывать его, чтобы быть похожим на всех. Быть одним из всех. А не надо. Не надо быть похожим. Бери в руки нож. Хороший армейский штык-нож. Папа наследство оставил.

Эдвард! Забыл сказать… Сам уже потерялся, где ты, а где я. Унижения, побои, обиды — всё это очень неприятно. Больно. Однако, стоит ли убивать обидчиков?

Долго думал: СТОИТ

Тяпница

Прекрасное время года — тяпни... ой! Извините, пятница. Замечательная картина в любых тонах: белая, зелёная, золотая... И умирать обидно молодым, но оставаться молодым в Истории — так хочется... Может быть, счастье (которое мы не всегда понимаем) в том, чтобы вовремя уйти? Это только вопрос, не утверждение и не предположение. Может, счастье и не измеряется временными отрезками? Ну, как любовь, мечта... Может, миг — это не просто вспышка, сизый дымок и пустота. Может, это и есть бесконечный Млечный Путь нашей жизни, туманность Вечности. Туманность — непознанная и манящая... И шаг в неё... Не стоит ли всё наносное, всё второстепенное этого шага?

 

Разреши хоть мгновенье постоять на краю…

 

Пусть облетает мишура с пожелтевших рождественских ёлок, пусть унижается рубль, наивно цепляясь за доллар и евро, пусть президент США — чёрный левша заикается, положив руку на библию Линкольна, а Кеннеди теряет сознание, а Чейни (или как его там?) — в инвалидной коляске… Галактическая спираль вращается по-прежнему, туже и туже стягивая пружину мироздания. Земная ось бессовестно, будто пьяная, с тупым упорством заваливается на бок, со скрежетом перетаскивая южный и северный полюса, меняя их местами. Парабола Каллас — Египетские пирамиды — Теночтитлан превращается в гиперболу. В Суземке в середине января дождь прошёл, шлёпая по улицам жёлтыми каплями, рыбами и жабами. Конец Света — у каждого свой, но почему же никто не ожидает Конца Тьмы? Или, из политкорректности, об этом не принято говорить вслух? А что, слова могут повлиять на процессы? Процессы — слово-то какое: текущее, извивающееся, змеиное, с раздвоенным язычком на конце. Шипящее…

 

Это шествие Зла по могильным аллеям…

 

Милая девушка с косой в лёгком летнем саване — вжик-вжик налево и направо, густым красным соком неопределённой группы разбрызгивает Радость. Кузнечики из-под ног с вылупленными глазами выскакивают в небо, и небо встречает их стеклянными ладонями, о которые лопаются глаза чавкающими кляксами. Рассвет ползёт фиолетовыми клубами меж оцепеневших от страха деревьев, они осиново дрожат, будто украшенные новогодними иудами. В этом парке такая прелесть запустения! Всё так трогательно нетронуто уставшей рукой Создателя, Великого Админа Вселенной. Так на кой чёрт создавать мир и забыть о нём? Не лучше ли скомкать испорченный лист и достать чистый (чтоб тоже испортить, но по-другому)? У альтернативного настоящего нет альтернативного будущего. А вот прошлое — одно на всех. Хоть в лепёшку разбейся — не изменить даже Богу. Не в силах… или не в желании. Желания Господни неисповедимы. А имеют ли право боги на желания? Их права замурованы в религиозных догмах. В краеугольных камнях рукотворных храмов заложены. Втиснуты в разноязычное крючкотворство священных писаний. Библия, Коран, Талмуд — какие тяжёлые кирпичики! Ну что ж, курите ладан, заглушайте смрад жертвоприношений, молотите в колокола и тамтамы, разгоняйте чертей своих нездоровых мыслей. Ефрейтор, самозвано нацепивший маршальские погоны, утопит армию свою даже в безводной пустыне, в крови своих же солдат утопит. Вот, и нерадивый пастырь (дед Мазай или Герасим?) угрюмо взирает на своё стадо.

Русь изначальная, Русь конечная

Альтернативная история писателей и поэтов

 

Николас Клюващев — достопримечательный и достоверный персонаж правдоподобной мещанской Московии. Стяжал себе сомнительную славу тем, что от природы был безрод и безбород.

В лето 1725-го весьма безуспешно на Москве-реке рыбьим промыслом занимался, по результатам коего и принялся за написание Мокрых путевых заметок.

Внук его, Антон Пирамидкин собрал и упорядочил труды деда, из чего вышло

 

Ветхая и беспристрастная общеевропейская история

Вступительная страница

Заселение Европы русиатами

 

Сначала средневековая демократическая Европа жила свободно и счастливо. А потом пришло татаро-славянское Иго. Русские вАрвары и варвАры сожгли Рим, наглухо заколотили Константинополь и распространили по всему материку красную бубонную чуму.

Вместе с тем, орды трудовых мигрантов из Средней Руси познакомили просвещённых европейцев с balalayka, banya и samogon, что, само по себе, и неплохо, но вкривь изменило привычный уклад жизни галлов, германцев и прочих поляков.

Некогда цветущие и благоухающие города стали заполняться отбросами, погрязли в грязи, помои выплёскивались прямо из окон на головы прохожих, а те, в свою очередь, не стесняясь, справляли нужду в фонтаны на площадях, чему есть архитектурные подтверждения.

Сама небоустремлённая готическая архитектура выродилась в пигмейские барокко и постмодерн. Деревянные языческие идолы заняли место величественных стоунхеджей и колоссов родосских. Вера была поколеблена. И лишь Святая Инквизиция встала на неравную борьбу с восточной ересью.

Огнём и мечом, крестом и гильотиной очищалась измученная Европа. Всё не впрок! Великие полководцы, гениальные императоры и железные канцлеры захлёбывались в красно-жёлтой заразе, самовоспроизводящейся, подобно крысам и тараканам.

 

*****

 

Ох-ох-ох! Плохо у меня с животом. Ну, что такое — сало? Сало — это свиной жир, засоленный и слегка подмороженный (опционально). Не плох в кулинарии и под яйцами на сковородке холостяка. А русские его жрут в чистом виде, как холодную закуску, как закуску под vodka. Жрут с плохо побритой шкуркой (аналог цивилизованной жвачки), жрут с картошкой и просто так, даже с ЧЁРНЫМ хлебом. Тяжёлый продукт, давящий своим присутствием и в душе, и в желудке.

При чём тут История? А История Свиньи и Свинства ничуть не беднее Истории Человечества. Попалась тут в руки книжка замусоленная, Библия («книжка» — так и переводится). Там некий Иисус трансплантацией душ из ёкнутых холопов в проходящих мимо свиней занимался. Что они (свиньи и холопы) в кошерном Израиле делали автор скромно умалчивает. И надо же, получилось! Ёкнутыми стали свиньи, и в воду с обрыва — плюх. А что холопы? Холопы Иисуса распяли.

Вы спросите: почему именно — сало и русские? А потому, что хохлы — это они же.

 

*****

 

Вокзал. Перрон. Отходящий поезд. Император щурится из-под куцего козырька фуражки.

Доктор в круглых очёчках, с пухлым саквояжем в руке и фамилией Чехов в паспорте огрызается на пассажирку с картиной, корзиной, картонкой…

— Что это Вы, дамочка, собачкой своей кусаетесь? Я же ничего плохого Вам не сделал. Просто подошёл, ничего не успел сделать…

— А вы, гражданин, не лезьте, куда вас не спрашивают. Вы электричку ждёте? Ишь ты, плацкарта дальнего следования. Вот и поездуй себе с богом, будьте любезны.

Володя освободил свою бритую голову от проводов с ушными затычками, сквозь папиросу выдохнул мне в лицо:

— А песни твои — говно.

— Я знаю. Они — для копрофагов.

Хотел было о стихах его что-нибудь добавить, но глядя на большие маяковские кулаки, воздержался. Мы всегда как-то смешно выходили из бара — такой большой и такой маленький, и по дороге к привокзальному буфету подбирали неуклюжие рифмы из каждой канавы.

У Володи был Неразменный трёшник. Три рубля, которые всегда возвращались к владельцу. Вдруг:

— Лиля! Лиля, милая, наконец-то! — Володя стал счастлив. Счастье — это такое уёбищное состояние, когда мозг не то, чтобы выносит, а конкретно консервирует на одном тупо избранном объекте. Как у попов, например.

Лиля припорхала, не касаясь ногами земли, худенькая и прозрачная. Прозрачная, брик! — я даже видел револьвер в её сердце. Они поцеловались. В смысле: Ли с Вовкой.

— Россия в огне — это потрясающе! — англицкий журналист, Герберт Уэллс, фонтанировал соплями — Огне страсти.

Бла-бла-бла, как будто Россия без огня бывает. На этом перроне весь цвет Всемирной литературы собрался, что ли? Вон, на Николашку и внимания никто не обращает.

Хотя… я понимаю, что, когда обратят внимание, это для него может закончится плохо.

— Кстати, мужчина в клетчатом костюме, начирикайте (twitter.com) что-нибудь о десяти днях, которые, бля буду, потрясут мир. Это Я дал ему ссылку.

Мы прощались скупо, по-мужски, без слёз и курицы на дорожку, Лиля заламывала руки (ОМОНа тогда не было, было ЧК) всё было весенне.

— Встретимся после выстрела в доме № 3 по Лубянскому проезду, кв. № 12.

— Когда, точнее?

— 14 апреля 1930 года в 10.15 утра.

О Смерти и Любви

— Какого хуя, Оля? Я спрашиваю: какого…

— Подожди, дай отдышаться. Чего ты мельтешишь? Какого, да какого — они все одинаковые. Дай лучше зажигалку.

 

— Ты убила его!

— Он ко мне приставал, домогался.

— Он охранником был в магазине. Пытался отобрать у тебя вещи, которые ты спиздила.

— Ага, Робин Гуд хренов. «Грабь награбленное».

— Оля, ты можешь быть серьёзной?

— Нет, Игорь, ну что ты опять эту заунывную песнь завёл? Пираты Карибского моря, Анжелика маркиза ангелов…

— Тебе денег что ли не хватает?

— Ну, денег у нас пока что… есть. Любви мне не хватает.

— Что?

— Любви. Ни одна тварь, которая меня не знает, меня не любит. Ни одна тварь, которая меня знает, меня не любит тем более (ты — не в счёт). Не к кому мне подойти, положить голову на плечо, оросить слезами его Versace. Ни у кого для меня не находится той жилетки, в которую можно от души просморкаться, когда совсем уж хуёво.

— А убивать-то зачем?

— Убивать? Так и меня скоро убьют. Вон, слышишь? Менты уже поехали. Смерть, мой друг, это такая простая штука, вокруг которой навертели кучу шеюсворачиваемых условностей. Смерть, смерть, смерть… Жизнь, жизнь, жизнь… Загробная жизнь бла-бла-бла. Самые мерзкие, лживые, лицемерные убийцы — это священники. «Мы тебя убьём, но всё будет хорошо, ты отправишься к Богу». Там лучшая жизнь. Да дерьмо это собачье! Нет жизни лучше или худше. Тьфу ты ёб! хуже. Вот она, здесь и сейчас. С монеткой за щекой или с кровью на пальцах. Ты вообще когда-нибудь задумывался: а что такое смерть? Там, за ней — Ад, Рай, Валгалла? Фигушки. Это всё книжки. Трусливых, трясущихся над своей удобно пристроенной жизнёнкой авторов. Смерть — это математический конец. Даже не ноль, где можно уйти в минус. Абсолютный ноль. Но это уже по Кельвину, не будем углубляться в физику. Эзотерически смерть — «покидание души непригодного для дальнейшего обитания бренного тела». Игорь! Это звучит также, как покидание язычка пламени спички, от которой ты прикурил и дунул на неё. Никакая энергия не существует сама по себе. Для неё необходимы две основополагающих: источник энергии и потребитель энергии. И куча производных от них, конечно. На этом, блядь, ещё Ломоносов вагон екатерининской бумаги извёл.

Там, за чертой, нет ничего. Понимаешь, вообще ничего. Это как сон без сновидений. Он лишает тебя сомнительных радостей бодрствования, но также страданий, тоски и печали. Всё по-честному — либо свет, либо тьма, либо белое, либо чёрное. Ты уже не проснёшься никогда и не о чем беспокоиться. Некому беспокоиться. Смерть — это вечный покой. Не его ли мы ищем в своих загнанных затюканных жизнях? Смерть — это такая невозвратная офигенно жирная точка, на которую не у всех хватает духу. У трусов хватает духу поставить эту точку в жизни другого. По этой логике — я трус. У меня там не просто точки, многоточия на многих страницах. Но ты разве не заметил, что я сама себе уже давно намазала лоб зелёнкой? Я не боюсь умереть. Боли боюсь, как и любое рефлексирующее существо. Конечно же мне бывает больно, конечно же, я отдергиваю руку от горячего чайника. Как нормальный здоровый человек, время от времени я хочу есть, пить, секса. Это естественно, это Природой (Богом, привет, православные) заложено. Но стоит ли ради только этого жить?

Вот тут мы подходим к вопросу о Неудачниках. А ради чего жить? Изменить этот мир — начни с себя. Нет! блядь, изменить этот мир под себя. Ну, ладно, хорошо, Гитлер попробовал. Получилось, я скажу — не очень. Свастика вам в руки. «Не стоит прогибаться под изменчивый мир». Мир изменяется только в технологическом плане. Насколько быстрее мы сможем его уничтожить. Люди не меняются. Не меняется их ментальность, добродетель и паскудность из поколения в поколение передаются. Это ещё Булгаков красиво нарисовал.

— Игорь!

— Что?

— Менты.

— Отдай пистолет.

На дне

Я очнулся. Открыл глаза. Сначала я подумал, что ослеп: кромешная тьма вокруг, абсолютная темнота. Помахал перед лицом рукой — ни малейшего движения тени не угадывалось в вязкой черноте. И тишина, какая-то давящая, многотонная. Только моё неровное дыхание, да противный звон в ушах.

Это Терехов, колчаковская сволочь, что-то подсыпал мне в стакан. С самого начала не доверял ему… наверное, слишком слабо не доверял. Только ступили на палубу «Глории», прилип, как банный лист, и уже не получалось никак от него отклеиться. «В Америку… в Америку…» — гад! Усыпил меня и ограбил. И, вот, теперь…

Ну, понятно: «всё моё богатство» теперь у него. А, вот, куда это меня засунули? Я стал судорожно обшаривать карманы. Нашёл! Зажигалка послушно чиркнула, и трепещущее бензиновое пламя высветило нехорошее. Я надеялся и верил, что со зрением у меня всё в порядке. Похоже, что так. Не в порядке было другое: я сидел на потолке своей каюты и тупо оглядывал полный разгром вокруг. Такое, наверное, мог учинить и подлец Терехов, но что-то меня настойчиво убеждало — не он. Я сидел на потолке, и потолок был снизу, и засыпан всем тем, что раньше находилось на полу и стенах. Метнулся я к иллюминатору, за толстым стеклом — беспросветная чёрная занавесь, а по резиновому периметру недобро пузырилась влага.

Что же произошло? Корабль лежит вверх винтами на дне, я каким-то образом оказался в «воздушном кармане», а надо мною «километры воды»? И почему утонул корабль? И неужели я так крепко спал? Ну, и что, чёрт возьми, теперь делать? И, самое главное: кому здесь, в этой перевёрнутой каюте я задаю так много идиотских вопросов?

Спокойно. У меня есть воздух, у меня есть сколько-то времени. Сжигая кислород, я имею свет. Открыв окно, я буду иметь воду. Очень много воды. Это скорее она будет иметь меня. Во все дыры — в прямом смысле. Ничего не делая, я буду иметь больше времени, без света я буду иметь больше вдохов и выдохов. Но смысл?

До поверхности не добраться. Слишком поверхностно я рассуждал о своих возможностях. Из всех пузырей во мне — только мочевой, он не научит плавать. Я — не рыба. И в данном случае — это не комплимент. Это и не приговор. Потому, что обвинять меня, вроде, как бы, и не в чем. Неудачник — это не преступление, это судьба. ЛОХ — вода по-шотландски.

Пламя зажигалки плавно умирало. Из бутылки коньяка и обрывка простыни я соорудил лампадку, не молился, но искренне поплакал. Так, вроде, положено. Дышать становилось всё труднее, тряпка коптила и даже стало теплее. Душно.

Умирать от удушья извне — мучительно и неприятно, проще повеситься. «Или взорвётся, или прольётся» — подумал я, держа бутылку в руке. А было бы прикольным — пожар на дне океана. Но кислорода нам с ней, бутылкой, на двоих уже не хватало. «Не взорвётся», — понял я и метнул «снаряд» в стекло иллюминатора. «А вот, те хрен!» ответил не дрогнувший ни единой морщинкой-трещинкой иллюминатор, и осколки эльзасской бутылки, и брызги дешёвого коньяка окатили меня прямо в лицо.

Если перед тобой ставят табличку «Выхода нет», возможно, что его нет действительно. В этом Мире Лжи иногда проскальзывает непонятным образом и непонятно зачем — Тень Правды. а…

Как я стал предателем

14 июня, 3 часа 12 минут. Темно-синий минивэн подъехал вплотную к забору НИИ. Уперся бампером в бетонную плиту.

 

Я не писал это долго, опасаясь попасть за... Попасть, в общем. Некоторые факты — ну, явно были не для разглашения. После инцидента и моего тихого увольнения многое изменилось. А тогда было:

 

Революционный отряд «Свобода выбора»

Бойцы патриотического подполья

«Россия — это моя страна, Москва — мой город, это место принадлежит мне по праву рождения, мне и таким, как я»

Володя «Сержант» 29 лет, бывший боец спецназа внутренних войск, ветеран первой чеченской войны, ныне менеджер по рекламе в журнале «Автопробег».

Партайгеноссе (товарищ по партии. Принятое в обиходе обращение к членам нацистской партии) Фокин.

Дуче (вождь, руководитель фашистской организации) Севастьянов.

Алексей Владимирович Крылов. Подполковник запаса. Председатель. Боксер, 46 лет, плотный, слегка сутулый (типа Бутырский).

Андрей Тюлькин, 21 год. Бомбист. Невысокий, белобрысый, молодой ариец. Студент-химик.

Разоружение комендатуры — политический шаг.

Иллюстрации: схемы, рисунки, портреты, биографии-вставки.

 

3-я спец комендатура по охране особо важных объектов. НИИ по разработке биологических технологий для военной промышленности. В связи со всеобщей конверсией, с 1990-х годов институт используется для мирного производства: парфюмерия, продукты питания, прочая дребедень… Спец охрана осталась. Многократно ослабленная, но те же спец войска. Караулка находится в одном из зданий на восьмом этаже. Ночью собственная Служба Безопасности института не работает. Охрану осуществляют только пять бойцов спец комендатуры: начальник караула, помощник начальника, трое часовых. 1-й пост — пульт электронного слежения, в помещении караулки. 2-й пост — главная проходная для сотрудников института. 3-й пост — ворота для проезда автотранспорта. 3-й пост закрывается в 18.00, ворота ставятся на сигнализацию, часовой уходит в караульное помещение.

2-й пост, в зависимости от заявок на разрешение сверхурочной работы сотрудников института, до 22-23 часов, потом закрывается. Все пятеро охранников находятся в караульном помещении, через каждые 2-2,5 часа совершают обход территории института по два человека произвольным маршрутом.

Постоянное вооружение и спецсредства: у всех 9 мм пистолеты ПМ, резиновые дубинки, переносные переговорные устройства.

В караулке имеется прямая связь с дежурной частью штаба, органами внутренних дел. В оружейной комнате караулки постоянно находятся: 32 пистолета ПМ, 16 автоматов АКСУ, 2 снайперских винтовки СВД, боеприпасы, спецсредства. Сигнализация вскрытия оружейной комнаты выведена на пульт дежурной части штаба.

 

Все выше написанное сегодня уже не актуально, потому могу врать правду как душе моей будет угодно. И встретил тут своего сослуживца. Блин! 100% тезка мой. Игорь Иванов, младше меня лет на шесть-семь. Я, конечно, понимаю, что Иванов — не очень редкая фамилия, но все же. Хотя отчества его не помню, может, погорячился я о 100%. Я из вагона метро выходил на Багратионовской, а он на платформе стоял. Он мне:

— Привет! Ты чего тут делаешь?

— Привет! Живу здесь. Забыл, что ли? А вот ты чего тут делаешь, да еще в этой дурацкой форме?

Note: Нам разрешалось ношение любой формы: военной, ментовской и т. д. Разумеется, регалии соблюдать, согласно званию. В основном наши ребята предпочитали, конечно, «гражданку». А Игорь — это прикол ходячий. Купил черную униформу охранника, навесил на нее все, что ему полагалось по званию (все серебристого цвета) и ходил этаким эсэсовцем, сотрудников института пугал. Оружие не хотел носить скрытно, кобуру на ремень цеплял, чтобы все видели. На этот счет у нас не было ограничений. Может быть зря.

— А вот ты чего тут делаешь, да еще в этой дурацкой форме?

— Работаю. Когда 3-ю расформировали, объект ментам передали. Из наших никто не пошел туда. Марат и Громов правду в Донбассе ищут. Коль Колич на пенсии (командир наш подполковник Колесников). Я уволился с хорошими «выходными». Вот в те же менты и устроился. Метро охраняю.

 

*****

 

С крыши машины прыгаем через забор.

— Шестой периметр не засечет. Здесь не работает. Не знаю, почему, но проверено — точно. Леша, четвертое окно слева, туалет. На стекле сигналки нет, дверь в коридор открыта. Дима, туда же. Картинку помните? Коридорами к башне, на лестницу, восьмой этаж.

— А чё на лифте?

— А чё без оркестра? Мы — на пожарку. Лестница снаружи, поэтому очень быстро. Шестой этаж, сигналки нет, дверь открыта. Ловим дозор. Но, ради Бога, не убивать и не калечить по возможности. Вы профессионалы — глубокий нокаут и все. Забрать: ключ-карту, оружие, рацию.

Но все пошло не по плану. На объект-то мы проникли. Но…

Я уже поднимался на четвертый, когда услышал выстрелы. Мы замерли и даже дышать на время перестали. Еще выстрел. Блядь! Туда! Все вокруг темно, глухо, только эхо этих выстрелов, казалось, плавает по коридорам.

 

Бля-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-ядь!!!

 

— Что это?

Два мертвых солдата. Два убитых Человека.

— Что это? Я тебя спрашиваю!

— Я не сумел. Он меня положил…

— Я спрашиваю, зачем стрелял? Вот ты. Мудак. Ты, спецназовец хренов, что ты мне в спортзале показывал? Стесняюсь спросить, но какого, извини меня, -ПИП- ты за пистолет схватился? Опять крови захотелось?

— Получилось как-то всё спонтанно…

Все это плохо. Очень плохо.

— Быстро на восьмой!

А там сюрпри-и-и-из…

Андрей получил пулю в голову. Потом я увижу: ровненько между глаз.

Да что же за день такой невезучий сегодня? В прыжке я раскроил череп рукояткой пистолета моему бывшему сослуживцу, охраннику института.

Мы ворвались в караульное помещение, стреляя во все стороны. Убивая.

Мы ещё не осознали тот факт, что бойцы быстрого реагирования уже несутся к нам с мигалками и сиренами на крыльях возмездия. Что через считанные минуты мы сами превратимся из нападавших в осаждённых.

 

Но это будет во Второй серии...

Ночь на Ивана Купала

Смотри, Петро, ты поспел как раз в пору: завтра Ивана Купала. Одну только эту ночь в году и цветет папоротник. Не прозевай!

Н. В. Гоголь «Вечер накануне Ивана Купала»

 

Иван Купала (иванова ночь, иванов день) — один из главных праздников календаря славян, совпадающий с Рождеством Иоанна Крестителя.

Купальские обряды, совершаемые в канун праздника («ночь накануне Ивана Купалы»), составляют сложный обрядовый комплекс, включающий: сбор трав и цветов, плетение венков, украшение зеленью построек, разжигание костров, уничтожение чучела, перепрыгивание через костер или через букеты зелени, обливание водой, гадания, выслеживание ведьмы, ночные бесчинства.

Купайла — с древнейших времен известен у славян как праздник Солнца, зрелости лета и зеленого покоса. Люди опоясывались перевязями из цветов, на голову надевали венки из трав. Водили хороводы, пели песни. Старики с помощью трения сухих палочек добывали «живой огонь», разводили костры, в середину которых ставили шест с укрепленным на нем горящим колесом — символом солнца. Купальские праздники совершались во времена язычества в честь Бога Солнца, супругой которого была светоносная Заряда, красная девица.

После перехода на новый стиль праздник Ивана Купала приходится на 7 июля, точнее, в ночь на 7 июля. Некоторые европейские страны отмечают Иванов день или День святого Ивана (подобие Ивана Купалы) по старому стилю, в дни летнего солнцестояния — с 20 по 26 июня.

Славянская община родноверов, также отмечает праздник Ивана Купалы по старому стилю — 24 июня.

Лагерь мы разбили на берегу озера Глубокое, что затерялось среди роскошного смешанного леса, утром 6 июля. Мы — почти весь третий курс Московского Гуманитарного. Готовились к празднику.

Вечером сидели у костров на берегу лесного озера. Потихоньку попивали разливное крымское вино из пластиковых фляжек.

— Летнее солнцестояние, а что это, собственно, такое? — спросил Андрей.

Бас-гитарист наш, Андрюха. Виталик-эрудит не замедлил с ответом:

— Самый длинный день и самая короткая ночь в году, когда высота подъёма солнца на небосклоне является самой высокой. Поскольку летнее солнцестояние длится только краткий момент времени, то для дня, когда происходит летнее солнцестояние, используют другие названия, например: «середина лета» или «самый длинный день». В зависимости от сдвига календаря, летнее солнцестояние происходит 20 или 21 июня в Северном полушарии и 21 или 22 декабря в Южном полушарии. Я посмотрел в календаре, у нас в этом году солнцестояние приходился на 21 июня.

— Но, ведь, Иван Купала и посвящен летнему солнцестоянию, почему же мы празднуем его 7 июля? — подала голос Оля.

— Да очень просто. Данный день приходится всегда на одно и то же время из одного года в другой, а именно, на 7 июля. Это связано с принятием на Руси христианства, совмещением с днём Иоанна Крестителя и сменой календарей. В этот прекрасный летний период температура воздуха прогревается до наивысших пределов, поэтому горожанам выпадает за радость плескаться в воде или окунаться в открытые реки. Кстати, чего сидим? Пойдём купаться, как раз вся нечисть из воды вышла.

Купались, плескались и веселились, как дети. И через костры прыгали, ведь в эту ночь вода с огнём дружит. Все удачно перепрыгивали, ведьмы среди нас не оказалось. Ещё днём припасенное деревянное колесо от развалившейся телеги подожгли и пустили с крутого берега в озеро: слава тебе, Солнцеворот. Пускали венки с горящими свечами по воде, загадывали желания. Сожгли «купальское деревце» — сухую сосну, украшенную цветами и лентами. Обгоревший ствол утопили в озере и со всех ног помчались к лагерю, чтобы «ведьма не догнала». Пили вино, и пели песни в несколько гитар. Гуляли по ночному лесу, мерцающему светляками, но цветок папоротника так и не нашли. Зато у каждого из нас были цветы Иван-да-Марьи, символ союза огня и воды. По легенде, Иван-да-Марья — брат и сестра, которые вступили в запретные любовные отношения и из-за этого превратились в цветок.

А с приходом дня, на рассвете ходили босиком по утренней росе и с изумлением смотрели, как подпрыгивает и скачет, мигает, переливается разноцветными огнями Солнце.

Слова v0.00

Всё это здесь, в моём потрёпанном блокноте — сумбурные мысли, путающиеся слова, невнятность или неадекватность, но — попытка голос свой подать. Я так живу: сначала эмоции, потом — по ним ассоциации. Зачёркивания, замены, удаления... Это, правда, удобный дневник/блокнот. Телефон вместо разваливающейся бумажной тетрадочки в кармане. Да и дома к клавиатуре привык, отвык от ручки, у меня почерк испортился :(

:( — Во, и эти смайлики. Забавно: даже если эта незамысловатая рожица вам изо рта член показывает, это, всё равно, называется smile — улыбка. Офигенная политкорректность! Мне нравится.

Да, есть много других, в том числе и приватных сервисов. Записки, заметки, стикеры на память... Но человек, сука, животное общественное, ему не интересно пиздеть в пустоту. Эксгибиционизм, в той или иной степени, присущ, наверное, каждому из нас. Всякий кулик со своего болота хочет быть услышанным, и не ибёт, что другим это нафиг не надо. Патамучта.

И это правильно. Иначе — будет скучно.

Вот, слово на заборе, слово из трёх букв: ЖУЙ. Коробит небыдлоида, интеллигентскую жилку ущемляет, да ещё и дочка спрашивает: «Пап, а что это такое?» Это слишком напирает на тебя. Чтоб не задело, надо отойти подальше.

... А чтоб до тошноты начитаться моей ереси, сначала нужно в душу мою влезть зайти в мою уютненькую ЖЖешечку. То есть, произвести какие-то осмысленные действия, с какой-то целью, или, хоть, из тупого любопытства. «Тупое» здесь — синоним слова «простое» в самом лучшем смысле. Любопытство — двигатель прогресса. (Вы не заметили какой исподволь самопиар?))) Ага.

Кому же хочется быть изгоем, аутсайдером? Наверное, никому, да и ненадолго это, если случилось, потому что и на той стороне изгоняемые сбиваются в стаи, кланы, бляттть, по восходящей — в Гражданское Общество. А хрен ли — психология

Так вот, к словам вернёмся. Их бессмысленный поток иному не замочит даже ноги. «Многа букафф» — читать насильно не заставишь. А если автору самому от рукоблудия графоманства своего какое-либо неудобство — так вон, в аптеке: от поноса, недержания мочи и прочих внутренних излишеств есть таблетки. Это лечится, не больно и недолго. Вот, и я сейчас туда собрался.

Свобода

Прекрасно то, что недолговечно, что нельзя повторить в точности, но и на что не поставишь «копирайт». Мимолётная снежинка — уникальна, идеальна. А капля молока, разбивающаяся о стол? Слово-воробей, которое не поймаешь и ловить не надо. Рисунок пальцем на запотевшем стекле. Оттого восхищаюсь ледяными и песочными скульптурами, что жизни им — отмеренный и недолгий срок. И счастье в том, чтобы успеть побыть, хоть созерцателем, в их короткой жизни.

Жене своей, когда родился наш сын, я вытаптывал ногами поздравления на снегу (это был декабрь) под окнами роддома. Мне и в голову не пришло бы изгадить тротуар краской, как модно сейчас. Изгадить — потому, что жена из роддома скоро уйдёт, а другим твои поздравления (адресованные не им) не нужны и раздражают.

Лучшие песни — спетые на кухне не под магнитофон, не на запись. О которых вспоминаешь, но прослушать вновь можешь только в своей голове, в своей памяти. Это — как книга, которая даёт простор фантазии и воображению, в отличие от снятого по ней кино. Где все лица, цвета, звуки придуманы за нас, и навязаны нам в том виде, которого хотел режиссёр. А твои отступления от «вылитых в граните» образов — не свобода, а ересь.

Свобода — это разрушение догм. В постоянно изменяющейся Вселенной не должно быть ничего незыблемого. Раз и навсегда окаменевшего. Свобода — это дыхание. Дыхание — это горение. Свобода — это процесс, а не предмет. Свободу нельзя взять. Нельзя схватить и удержать — она перестанет быть свободой. Свобода — это вода, протекающая сквозь пальцы. Твои руки станут чище, но свобода не будет в твоих руках. Ручная свобода — это обычная вода.

«Кормить надо лучше — тогда и не улетят» Свободу нельзя прикормить. Финансовая зависимость деспотичнее даже, чем физическая, потому что она же — и моральная. Ну и как поставить рядом Свободу и Зависимость? Свобода — это когда по собственному желанию идут к тебе, а не ты к себе кого-то тянешь. Свобода — это абсолютное отсутствие принуждения. Какого бы то ни было, даже любви. Чувства человеческие являются жестокими тюремщиками свободы. Но они же — и главная её движущая сила.

Свобода — это парадокс.

Ли Лу

Поначалу Олег Явор всеми способами пытался убедить нас, что их с Лидочкой супружество ни в коей мере не является пресмыканием с его стороны. В первую нашу встречу, после подобного заявления, он даже демонстративно пресмыкнулся, мол, ничего общего сей поступок с их с Лидочкой совместной семейной жизнью не имеет и иметь не может. Все присутствующие согласно закивали, элегантно стряхивая сигарный пепел на пресловутый марокканский ковёр. Однако, уже тогда все прекрасно понимали, что предмет разговора не является ни Адом, ни Раем, в полном смысле понимания Дьяволом этих слов.

Лидочка была дальневосточной кореянкой, а потому в общероссийском паспорте своём носила соответствующее происхождению имя — Ли Лу, что, впрочем, наивно и безуспешно пыталась скрывать от всех посторонних, в том числе, и своего гражданского мужа. Представляла себя, как ей казалось, более благозвучной фамилией Явор, но супруга, всё же, называла на свой манер — просто О.

Все мы, наша компания Трёх Маргиналов и внешне безоблачно счастливые затянувшиеся молодожёны, сидели в их Лу-Яворской гостиной, пили неправдоподобно дешёвый «Хеннесси» и «Брют» несуществующего ныне Абрау-Дюрсо, рассказывали по очереди всякую чушь.

И хотя (по заверениям очевидцев) подобное с ним случалось исключительно редко, к концу того дня О Явор напился до бессовестного помутнения образов в глазах.

Тогда он начал свою историю...

Персидская ночь

Медленно темнеет… золотистый месяц касается летящих в небо минаретов… яркие звёзды плывут над сказочным городом… манящий запах цветов наполняет сады.

Сердце замирает в изумлении — на землю опускается великолепная персидская ночь. Восток всегда привлекал путешественников. Он удивителен, загадочен и прекрасен…

Азада и Александр. Теперь только она одна, непокорная дочь Востока, знала, где находится Камень. Последний Рубин Азнавара, сочащийся кровью тысячи Героев. Ключ от Золотых Врат, печать Воды и Теней.

Азада — что значит Свободная. Александр — значит Человек.

Великий Предел был так близок, и так же недоступен. Гордая персиянка ни за что не соглашалась открыть тайну, не соблазняясь ни на какие волшебные посулы, не страшась никаких ужасных мук и самой смерти. Что слова, обещания, угрозы? Что воплощение их? Зыбкая тень на песке, слабая рябь на водной глади…

Ночь нежна. Прохлада с миндальным ароматом и сверкающая мозаика звёзд над головой. Музыка ветра и танцы блуждающих дюн. Время, как в песочных часах, перетекает из одного колбы-мира в другой, объединяя их своим вечным движением.

Ночь — время сказок и снов; сон — призрачный путь для прогулок по неведомым странам. До бесконечности, не зная границ, но всегда возвращаясь.

Можно переступить порог и остаться с той стороны зеркального стекла, отделяющего Явь от Нави. Можно стереть древние иероглифы с мёртвых камней, забыть их значение… Нельзя изменить то, о чём они говорят.

Ласковая ночь скоротечна. Полна любви и наслаждений. Два имени в её объятиях — Азада и Александр… А утром, не дождавшись ответа, он прикажет её обезглавить.

Возвращение

Я почувствовал, что рука моя сжимает что-то обоюдоострое, нестерпимо горячее, вернувшее меня в сознание. Попробовал разжать пальцы. Невыносимая боль пронзила руку от ладони до плеча. Мутный красный туман в глазах озарился багряной вспышкой, пульс дробью заколотился в висках. Вены, казалось, вот-вот лопнут под бешеным напором крови. А по щекам покатились кипящие слёзы. Я замер, я не дышал, я больше не хотел боли. Но будто сама земля мелко и часто содрогалась в такт ударам моего сердца. Мучительное сознание огнём врезалось в моё тело, во всё до последнего, что есть я. Я — ещё не мёртвый, и почти уже не живой, не в силах ничего с собой сделать. Тяжело же душа покидает тело.

Больно и долго. Где он, мир? Его уже нет. Остался крохотный кусочек в границах закрытых глаз. Я уже не могу ни видеть, ни слышать, ни чувствовать ничего. Кроме боли. Я не могу даже помнить. Позади — вечность беспросветной пустоты. Где позади? Я уже потерялся в пространстве и времени. И вообще, есть ли они теперь? Могут ли быть? Если ничего нет; если и сам я — что-то нематериальное, нереальное. Но в тот же миг я ощутил падение, именно падение. Куда? Откуда? Я падал, я проваливался до тех пор, пока и меня совсем не стало...

... Потом снились розовые облака в прозрачно-голубом небе. Небо было и сверху, и снизу, и везде, куда ни посмотришь. И облака носились, сумасшедшие упругие формы, сталкивались, выгибались, разлетались в разные стороны... А потом наступила ночь, и я понял, что это уже не сон. Я открыл глаза и увидел сверкающую мозаику звёзд в чёрной глубине. Звёзды. Я видел их! И ещё что-то... Звуки. Голоса, да, я мог слышать их, и они доносились отовсюду. Я попробовал пошевелиться, и тело моё болью и непривычной тяжестью дало знать о себе. Боль была тупой и ноющей, и ещё — опутывающая, вяжущая усталость. Но мозг чист, словно только что выстиран, мысли девственны, как у младенца. Постепенно я постигал объёмность мира, возвращался в его законы.

Я лежал в небольшом овраге, густо заросшем дикой травой, свежий аромат которой вдыхал в меня жизнь. С огромным усилием перевернувшись на живот, я чуть было снова не потерял сознание и долго, не двигаясь, отдыхал. Когда головокружение прошло, и я почувствовал себя увереннее, я попытался подняться, но ноги не держали меня. Мне удалось лишь встать на колени.

Ладонь левой руки от указательного пальца наискосок до запястья была глубоко рассечена, и на неё налипла большая корка запёкшейся крови, перемешанной с грязью.

Рубаха на мне, вся в кровавых брызгах и пятнах, была изодрана в клочья. Меня сильно качало, и я попробовал выбраться из оврага ползком.

Это не скоро мне удалось. Когда, же я оказался наверху, печальная картина открылась моему взору.

В сумерках, то здесь, то там прорезанных яркими цветками костров, всё пространство от Калки до недалёкой рощи было завалено трупами. Люди, кони, как в кошмарном сне, вперемежку лежали один на другом, искалеченные, изрубленные, застывшие. И ветер разносил приторный запах крови.

Перешагивая через мёртвых, сумрачно бродили угрюмые фигуры живых. Я увидел Великое Поле Смерти.

От тяжёлого подъёма и страшной открывшейся реальности у меня перехватило дыхание. Я бессильно упал лицом во влажную траву.

Я вспомнил. Я всё вспомнил. Гибель друзей и рассечённого от плеча до живота усатого татарина. Чёрную стрелу, задевшую мой рукав и вонзившуюся в затылок защищающего мою спину соратника. Ополченцев, затоптанных обезумевшими лошадьми. Мечи, с искрами звенящие и хищные летучие змеи-стрелы, слепо, но жадно выискивающие свою жертву. Фонтаны крови и куски человечьего мяса. Вопли, гул, визг и вой. Запах пота и запах смерти.

Я вспомнил, как нас оставалось всё меньше и меньше, как мы рубились направо и налево, стоя уже не на земле, а на мёртвых телах, как падали, сражённые, на эти тёплые ещё тела, как нас жали, давили, убивали проклятые басурмане. Вспомнил. До того момента, пока всё не закружилось вокруг, небо поменялось местами с землёю, пока не покатился я, цепляясь за острые зелёные стебли, в овраг, пока не обрёл спасительный глубокий покой. И как где-то уже вдалеке, без меня, прокатилось мощное громогласное

«Ура-а!»

Поклонка. Небо будет розовым

— Вся грязь Москвы от вас, собачников. Ходите везде, срёте под каждым деревом.

— Нет, что Вы? У меня дома туалет нормальный...

— Не юродствуй! Я не про те6я, а про зверюгу твою.

— У нас во дворах специальные ящики стоят.

А я в кармане всегда пару пакетиков ношу. Джеку за один раз больше не понадобится.

— Ага, на Кутузовке только.

— Да я и не хожу дальше. Что мне до Киевского вокзала с моим пекинесом чапать что ли?

— Да там столько народу! Поводок, небось, дерьмовенький?

— Обычный, рулетка в кармане. Я им и не пользуюсь почти. Джек так, в ошейнике бегает…

— Только честно: намордник-то хоть надеваешь?................... на него?

— Намордник? Это же пекинес, на его морду ни один намордник не подойдёт, наверное.

— Ну, ни фига себе цербер! Это ж какую пастищу иметь надо? А у меня дети маленькие.

— У меня тоже дети. Дура! Пекинес! Открой Google, посмотри картинки. Какой намордник? Куда я его ему, на жопу натяну?

— Да, не ори ты. У меня просто работа такая. Тормошить вас, толстозадых.

— Это я толстозадый? Или Джек?

— Ты меня не помнишь? Вон, посмотри: ДОСААФ. По Поклонке, когда она только строилась, по ямам да котлованам на армейских ЗИЛах рассекали, забыл? А заправка на Минке под горочку, где у тебя нога на педали тормоза дрожала постоянно — очередь длинная. Я тебе: лох, у нас что, ручник отменили что ли?

— Света? Сколько же лет? А ты совсем не изменилась…

— Ахахах… Иванов! Ты же меня не узнал даже.

— Да, прости… Я здесь временно, бабушка приболела, а Джека с собой взять пришлось, у меня-то там покормить, погулять…

— А жена?

— Жена… Она по работе в Берлине. Несколько дней уже…

— Или лет? Или навсегда?

— Зачем ты так? Я не знаю.

— Пойдём в наш любимый универсамчик «На углу», накупим пирожного (и этой милой мохнатой роже что-нибудь, где поменьше сахара).

— Это мы всё возьмём, но кафетерия там больше нет.

— Это и не важно, Иванов. Там напротив была палатка «МОРОЖЕНОЕ» она осталась?

— Нет.

— Ну и ладно, значит время покидает нас. Между прочим, эта улица называлась — Киевская.

— Она и сейчас так называется. И, думаю, будет так называться всегда.

— Света, а Новый год ты где будешь встречать? Дома с детьми, с мужем, у камина какого-нибудь…

— Муж погиб. В Чечне. В 1999.

— Прости. Ты одна?

— Нет, не одна у меня мальчик и девочка.

— Я тоже не один. У меня вот: друг, пекинес офигенный. Твои дети любят животных?

— Очень любят, но я не люблю прошлого.

— До Нового года не так уж много осталось. А в Новый год все мечты сбываются. Я хочу, чтобы они сбылись, твои мечты. О чём бы ты не думала — чтобы твоё небо было розовым.

— Романтик, да? Ты не видишь, тебя Джек за брючины тормошит? Небо будет розовым, уходи.

Небо будет розовым.

Мои собаки

Вот сейчас, когда гуляли, собачка моя на проходящего мимо бульдога бросилась.

— Джек! Ты чего? Вроде и покушал, как обычно, вещества не употреблял никакие. Что за агрессия?

Ты посмотри на себя (линеечку могу одолжить, рост измерить) и на этого цербера. Скажи спасибо хозяйке, что на поводке держит.

Бульдожка, кстати, умная, внутренне, без показухи осознающая свою силу. К чему размениваться на всяких шавок. Обидишь, а потом сам же и жалеть её будешь.

 

У меня первая собака была большая. Восточноевропейская овчарка. От немецких овчарок отличаются более длинными ногами и более широкой грудью. Крупнее заметно. Папа выбрал самого наглого и шустрого щенка. Чёрного, без единого пятнышка.

Продавец-армянин:

— Хороший выбор, сынок. Этот чёрный самый ловкий из них. Потомок индийского волка. Тебе руку лизать будет, а врагу... Вырастет, дракону голову откусит.

— А все три?

— Что три?

— У дракона три головы.

— Э-э-э... Это Змей-Горыныч. У дракона одна голова.

А вот ещё, позже случай был.

Гуляли мы с собакой в Филёвском парке. Ему же побегать надо, а там вечером я его спускал с поводка. Людей нет — резвись на здоровье. Бегу по дорожке, Кинг по тропинке параллельно. Слышу, блин, какая-то заминка. Подбегаю. Картина:

Моя собака, охуевшая сидит. Рядом мент валяется, шаря вокруг себя в поисках фуражки. Второй мент судорожно кобуру пытается расстегнуть.

— Не стреляй! — я ему.

— Твоя собака?

— Да. Вы откуда взялись?

— Где живешь? — он взял себя в руки, а на меня, наоборот, колотун нахлынул.

— Там, — неопределенно махнул я за плечо. Не покусал?

— Нет. Он врезался на скорости. Сам испугался, кажется.

— Я пойду?

— Иди.

— Фуражка...

— Иди, нормально всё.

Они, разумеется, меня вычислили. Приходит ко мне домой дядька в погонах. Майор с сединой на висках. Без обиняков:

— Продай собаку. Хорошая собака, нам такие нужны.

— Нам тоже такие нужны. И друзья не продаются.

— Другого ответа не ожидал от тебя. Давай к делу. Предлагаю работу: ты — кинолог, а этот твой волкодав — специалист.

— Спасибо. Я подумаю.

Воскресенье. Карьер

Воскресенье, 26 июля. День парашютиста. А что мы сегодня делали? Нет, с парашютом мы не прыгали. Боюсь высоты после аварии в армии. Или как правильно — авиакатастрофы? Падения? Да, чего там? Подбили наш вертолёт. Насмерть. Меня — не насмерть. Но с психическими последствиями. Физические увечья зализывались недолго. В моём случае. Их почти и не было. Но, блядь, когда приходится ехать в метро, даже там, на эскалаторе, голова кружится.

Своей машины у меня теперь нет (так уж сложилось), взял у друга. Она в моём гараже стоит, он мне ключи оставляет: пользуйся, когда надо. Очень хороший друг, вообще в трудностях не бросает. Тем более, что у них на семью три тачки (это я по данному конкретному вопросу). Директор по продажам крупой российской сети автосалонов. Мой друг. Он просил меня в интернет-публикациях его не упоминать (ему и ТВ — уже слишком много), не буду вдаваться в подробности.

Так вот. Обращаюсь я к Джеку, пекинесу своему:

— А не поехать ли нам, брат, искупаться куда-нибудь недалеко? Погода, смотри, какая установилась после мокро-холодного, неожиданно серого июля-2015. Жена, вон, в загранках застряла. Не балдеет, конечно, работает. Хотя, лучше бы первое, жалко мне её, «бизнесвумен». Домой «санкции не пускают» — я рассчитываю, что меня читают люди с нормальным чувством юмора. А теперь какие-то православные бесы понесли её в Грецию.

— Здесь всё не так плохо, как показывают вам по телевизору. И не в последнем транше дело. У сестры кафе как работали, так и работают благополучно. Какой бы катаклизм ни шлямбабахнулся, кушать-то, хотя бы раз в день, всё равно хочется.

А я опять отвлёкся. Купаться, недалеко. Москва-река, хоть и грязная, мы ходили загорать-купаться-пить-шашлыки жарить-предаваться прочим всяким излишествам в Филёвский парк. Во времена моей бесшабашной юности, это даже не совсем городской парк был, а почти дикий лес. Как Лосиный остров, москвичи знают. С ноготворными тропками, а не асфальтовыми велодорожками, как сейчас. Большой кусок зелёной земли недалеко от центра Москвы, куда ещё не блеванула цивилизация. В том смысле, что лесники были, а про ментов никто не слышал.

Я сам, своими глазами здесь настоящих диких зверей видел. Ну, ежи, бурундуки, зайцы — это мелочь, белки вообще давно живут с нами, как полноправные соседи. Один раз к нам на Новозаводскую улицу лось забрёл, здоровый, сохатый. Лес-то, он через Кунцево, Рублёвку, не прерываясь, в Подмосковье тянется. А там уж воля-волюшка, раздолье раздольное.

А лось-то тот. Вокруг любопытный люд скапливаться начал. Лось с перепугу огромную витрину винного магазина вышиб, вусмерть напугал толстую продавщицу... Менты спасли обоих, инцидент завершился не трагически. Об этом и в советских газетах было, и сюжет по ТВ, можете поискать в архивах, проверить мои слова.

А сейчас Филёвский парк «оцивилизировали». Велодорожки, фонари вдоль каждой тропинки, кафе и аттракционы... Я не бурчу, всё правда очень удобно и красиво. И сделано без халтуры, сразу видно, что от души. Спасибо муниципальным властям и городским, спасибо простым рабочим, чьими руками всё это было воплощено. Парк стал конфеткой. Прокаты велосипедов, тандемов, каких-то веломобилей, немыслимых велодилижансов :) Концерты на нескольких площадках и много-много ещё чего. Но есть толика ностальгии. Мы теперь — как какая-нибудь ВДНХ. Нет первобытной дикости, безудержной ярой свободы. И да: подходы к Москве-реке озаборили, а купаться — в нескольких платных бассейнах на берегу. И да: шашлыки жарить можно. В строго отведённых для этого местах, и мангалы напрокат. Да, нет, неплохо, но как будто в зоопарке. Не знаю, почему пришло на ум это сравнение.

Я предложил Джеку поехать в Люберцы. У меня там друзья, знакомые ещё по временам Горбушки. Не ТЦ «Горбушка», а ДК им. Горбунова. Первая названа в честь второй. Они в двух шагах друг от друга, но в духовном плане между ними — пропасть. ДК Горбунова, легендарная Горбушка — место рок-фестивалей, можно сказать Центр всего хоть как-то относящегося к рок-музыке и рок-культуре в слетевшей с катушек «перестроечной России». Там можно было, например, абсолютно любой родной винил приобрести. Но это второстепенно. Фесты! Концерты с 10 утра до 12 вечера. Без перерыва. Какие-то билеты даже в начале дня ещё продавались, но люди входили, выходили, опять возвращались, к обеду это был уже русский Вудсток. Чуть позже добавили быстрособирающиеся сцены и вокруг здания самого ДК. Какие билеты?

ДК им. Горбунова — это Новозаводская ул. 27. Я живу на Новозаводской, 25. Балконом на Горбушку. Прикольно, да? Сколько повидал я, сколько новых музыкантов, коллективов узнал. Я и не думал, что Россия настолько роковая страна.

Но я же от Люберов плясать начал. Небось, подзабыли уже, как социальное явление? А кино «Меня зовут Арлекино» помните? Но кино это — поверхностно и пресно. В жизни всё было ярче и интересней. Намного ярче и интересней, как непосредственный участник того периода жизни и массы событий в нём, ручаюсь. И морду мне не раз били как панку-хиппарю (sic!) те самые ребята, с которыми теперь по-взрослому дружим. Ну, как все нормальные русские.

Так, вот. Люберцы. Люберецкий район. Там обалденные песчаные карьеры, три больших рукотворных озера (это которые рядом, дальше есть и ещё) и хвойный-берёзовый лес вокруг поверху. Божья благодать.

Ребят своих не застал дома. Поэтому отдыхали с Джеком вдвоём. И всё равно классно.

Отступление. Вот, только что Джек погнался за белкой. Она шустро взметнулась на верхушку сосны, я фото не успел сделать.

Не надо нам ваших турций с египтами. Мне русский край (а уж куда русей, чем Любера в московском регионе?) милее моему сердцу.

— Привет, Вовчик!

— А чего такой бухой в воскресенье вечером?

— Вот именно, что в воскресенье. С Джеком на карьерах отдыхали.

— А чего не позвонил?.. А, не отвечай, я же только что приехал.

— Всё-то вы в заботах, в работах без выходных... Слушай, у меня там, на дороге тачка, перегони поближе.

— Хорошо, где, какая?

— У «Магнита» красно-чёрная БМВуха старая, спортивная, не помню модель.

— Красно-чёрная? Спортивная? БМВ?

— Старая, 90-х годов...

— Ты в своём уме? Тебя на Горбушке били мало?

— Знаешь, у меня-то выбор небольшой был. Автопарки не стоят у подъезда. Это не моя машина, взял у друга на время.

— Номер даже спрашивать не буду. Такого «чуда» сразу два в Люберцах не бывает.

Любви к животным ПСТО

Люблю животных, а не люблю не людей, а нелюдей, ведь люди — тоже животные?

Вот, как-то так путано. Игорь Иванов.

 

Сидим дома на полу на пару с Джеком, армянский лаваш жуём. Мне очень этот тонкий хлеб нравится. Душеотзывчивый пекинес ест, наверное, из сочувственной солидарности со мной. Почему сочувственной? Это у пекинесов глаза такие, взгляд, полный вселенской скорби. Конечно, добрые искренне. А собаки вообще в мимике своей — максималисты. Если грустят, то сам хоть плачь от вида такого жалобного. Если радуются, вывалив навстречу свой весёлый язык — и ты не можешь удержаться от улыбки. Братья наши меньшие, поучиться бы нам, людям, у вас чистоте, честности, простоте, наконец, естественности в проявлении своих чувств.

Чего уж проще? И как было бы легче!

Кошка Окрошка и мышка Отрыжка (фото нет)

Все они жили у меня. Кошка Сибирской породы и мышка, в смысле, крыса домашняя. Ещё были: декоративный кролик по кличке Заяц и водная черепаха-красноушка (он или она — не знаю, но звался, не я придумал, Пётр Ильич.

Не все вместе, по очереди, лишь иногда пересекаясь: мышка с кошкой, кошка с собакой, собака с кроликом. Пётр Ильич — всегда сам по себе.

Вообще, сколько себя помню, всю жизнь был окружён какой-то живностью. Кошками или собаками, птичками или рыбками, мухами или тараканами… Я задаюсь теперь вопросом: а они ли жили у меня, или, правильнее, я у них? Кому «по чесноку» должна принадлежать эта планета? Ну да, Природа демократична — Планета принадлежит всем. И только Человек так не думает. Он думает, что он, сука, пишется с Большой буквы. И он — единственное из животных, которое может убивать ради удовольствия. И сам себе выдал на это «право», этакое волевое решение, с позиции тупой физической силы. Именно — тупой, и именно — физической. Интеллекту и морали тут не место. Как не место подлости и предательству в остальной биосфере Земли. Что, у зверушек хитрости и сообразительности не хватает? Я вас молю! Просто, помимо прочего, у них с «эволюцией» не атрофировались такие изначально заложенные в каждую дышащую тварь качества, как Честь и Достоинство. У зверей, не у людей, не у всех людей, по крайней мере. Читайте Киплинга о Законе перемирия, например, и проч.

А нам нужно сделать всё, чтобы

 

Мы же — люди!

We are the people

Звучало не стыдно

ДыКи Карбунова

Автобусная остановка у станции метро Фили. Автобус № 653, народ, посадка, всю переднюю площадку перегородил собой очень внушительных размеров гость из средней Азии, суёт водителю три червонца за билет, спрашивает:

— ДыКи Карбунова?

Водитель:

— Не, не едет.

Азиороссиянин:

— ДыКи Карбунова хачу!

Я (с нижней ступеньки передних дверей):

— Уважаемый, ты в такси, что ли? Не идёт туда автобус, тебе говорят.

Водитель:

— Понял?

Азиороссиянин:

— Понял... Я ДыКи Карбунова надо. Ехать давай?

Водитель:

— Ты что, не русский, да? Другой сторона еду, мамой клянусь!

Кто-то за моей спиной из потенциальных пассажиров:

— Слышь, му... жик, дай пройти, не загораживай фарватер.

Азиороссиянин (обернувшись виновато):

— ДыКи...

Я (понимающе, но теряя терпение):

— Карбунова надо. Не дают здесь таких, в другой автобус иди.

Азиороссиянин:

— Автобус не надо. ДыКи Карбунова надо.

Водитель (раздражённо):

— Понаехал тут всякий! Карта купи, чурка.

Азиороссиянин (чуть не плача):

— Не надо карта. ДыКи Карбунова...

Водитель (сжалившись):

— Дарагой, вечером приходи, бесплатно отвезу. Не магу сичас, народ, видишь, сколько?

Я уж сошёл со ступеньки, освобождая проход, но упрямый сын востока отступать не намерен.

— Вон, вон автобус его подошёл! — радостный женский голос.

Но этому детине с бараньим ДНК автобус не нужен, ему нужен... он не раз сказал уже, что ему нужно.

— Панимаешь, Карбунов — прямо, я — сбоку поеду, а там забор, а калёсы у меня ма-аленькие — никак не получаеца, — водитель вежлив и убедителен.

Азиороссиянин — в его глазах вся скорбь, растерянность и безнадёга невинной жертвы многовековой восточной тирании.

ДыКи... ДыКи... Да, как бы это?

 

Водитель сдался (может, лишь наполовину?):

— Иди, садись. Здесь не пролезешь, в другую дверь. Другую!

Открыл, впустил, а с этой стороны народ в салон всочился наконец-то, расселись по местам, расставились в проходах. Уставший транспорт ухнул, скрипнул, закрылись двери. Динамик хрюкнул и голосом водителя, дипломатично преодолевшего барьер непонимания (будь языковым он или интеллектуальным — не важно):

— Автобус идёт старый маршрут. Но следующий остановка ВРЕМЕННО называется «ДыКи Карбунова».

Двухэтажная кровать

В детстве я мечтал о двухэтажной кровати. Да нет, спать-то мне было где, и даже очень комфортно. Нас у мамы с папой трое сыновей было. Жили в четырёхкомнатной квартире в Ясенево. Каждому по комнате. Огромную (по меркам тех времён) квартиру как многодетной семье дали от нашего любимого Космического завода, которому Ивановы и Лобановы (это родовые ветви по отцу и матери) вот уж несколько поколений, с самого его основания, верой и правдой служат. До сих пор. Переехали из тесного Центра. Я возвращался туда, в Центр, неоднократно. Там длинные пустые коридоры кошками пахли. Но возвращался не за запахами, там ещё были мои друзья. Сейчас уж на Арбате ничего жилого не осталось. Всё скупили. Кто не хотел продавать — незаметно убили.

Ах, я же о кровати... Так вот, ещё до Ясенево были у нас чудесные соседи: Нина и Володя Фомины. Две дочки у них. Одна чуть помладше меня, Ольга, другая, Таня — ещё чуть младше. Мы очень дружили. Семьями. Вместе летом в деревню к нам ездили, на дачу к ним — отдыхать. Деревня наша Петровские выселки под Лебедянью, Липецкий район — шесть домов сейчас и погост на пару сотен могил, на крестах лишь две фамилии, родовое кладбище. Места эти, скажу я вам, завораживающие. Ну, как маленькая Кубань, недалеко от Тулы. Одно плохо — от Москвы далеко. На машине по Новой Каширке пять часов пилить. А я всегда ещё небольшой крюк делал, чтоб через Куликово поле проехать.

Остановиться, встать на берегу Непрядвы и подышать головокружительным воздухом Древней Руси. У нас в Выселках Красивая Меча течёт — это с чего Дон начинается. В Лебедяни он на вид — типа московской Яузы. Дохленький и мутный.

Ну да, я же о кровати... Володя Фомин служил пожарным. Настоящим, не современным МЧС-ником. Имел награды. Не как Шойгу — за нерусскую фамилию или родственные с ВВПутом связи, а за реальное спасение людей. А жилплощадь на четверых, блядь — маловата. Вот он и притащил для дочек из части армейскую пружинную двухэтажную кровать.

Я, как увидел (пацаном ещё был) — обзавидовался. Сразу к Таньке: давай меняться — я тебе руку и сердце, а ты мне место на верхней полке. Всё перепуталось в голове подростка. А с Ольгой у нас детская любовь была. Та, которая до гробовой доски, сопливых слёз и «сам дурак» ... но, как сказать?.. Чуть позже. Мексиканский сериал.

Я потом и в армии на «срочке» два года наверху проспал. Сослуживцы мне: «ты же "дед" уже. Какого хрена наверх лазаешь? Положи туда вместо себя "молодого", а то неуставщину нашу позоришь». Идите вы в жопу! Не понимаете вы, что такое детские мечты.

Ольга. Она приезжала в гости к нам уже в Ясенево. Красивая, длинноногая фотомодель (кстати, реально фотомоделью работала). А я был женат уже. Первый раз. Мы стояли на балконе, смотрели на неверное отражение луны в пруду. Я ностальгически курил, она снисходительно вздыхала.

Сейчас. Я купил такую кровать. Они теперь деревянные, красивые и удобные. Купил для своих детей. Не потому, что в квартире места мало, а потому...

Вы знаете... Редко, но бывает. Когда мои разъедутся отдыхать, по делам ли — не важно, а я остаюсь в квартире один... Я сплю не на своей «тахте», я залезаю на верхнюю полку.

Ливийские солдатики

Маленькие такие, по столу пинцетом передвигать надо. Фашисты, РККА, американцы...

— А почему ливийские-то?

— В Ливии делают. Красиво, да?

Не знали мы тогда, что Ливии скоро не будет. Той благословенной странны, африканского оазиса, где реку повернули вспять, напоив Природу, где дороги лучше, чем в Америке и бензин по четыре цента за литр... а солдатики — на столе, взрослые игрушки.

Не знали, что останется от неё лишь хаос, кровь и смерть. И солдатики. Уже не на столе.

Алексей показывал мне свою коллекцию.

— Мы уезжаем. Знаешь, что будет с этим домом?

— Снесут, наверное?

— Да. Здесь будет шикарное аляповатое, кричащее во все стороны здание, с колоннами в сортирах и львами у подъезда. Банк Москвы, например. Забирай солдатиков, оставь мне только того фашиста с биноклем.

— Спасибо...

— Знаешь, почему я люблю пластилин? Он недолговечен. Вот, на столе целый город: дома, деревья, люди. А я прихлопну рукой — и ничего не будет, лишь разноцветная смешная масса. А завтра выстрою новый. Город. И заселю его людьми. Это же как Бог получается. Мы все подсознательно стремимся быть Демиургами... И разрушать, конечно же! Без разрушения старого невозможно созидание нового.

— Но можно выстроить рядом, не разрушая старого?

— Нельзя. Стол ограничен и пространство не бесконечно. Врут нам в школе про Вселенную.

Чужая любовь

Всю дорогу Колька шутил и дурачился, обращаясь ко мне. Но я понимал, что всё это он делает для неё. Она шла рядом, опустив глаза, и слегка улыбалась. Такая вся эфемерная, как призрак, тихая, незаметная. Я иногда искоса поглядывал на неё и тоже незаметно улыбался. Колька, как никогда воодушевлённый, всё веселил, развлекал меня (её)… Напрямую он стеснялся обратиться…

А мы с ней, до того незнакомые, дружно незлобно потешались над его робостью.

Что узнал я о ней за эти тридцать минут? Только её имя. Что мне в ней вообще? Лишь попутная дорога, одна на троих. А с Колькой мы прошли и огонь, и воду. Самый настоящий боевой огонь. И самую неприветливую холодную воду.

Но Колька сегодня в чувствах своих смешон. Она же в безответности своей — Богиня. И я между ними (вот так мы и шли) то ли потенциальный посредник, то ли просто лишний элемент. Но дорога в ту ночь — не Дорога Жизни. Не надо драматизировать.

Вы спросите, с чего это я взял, что Колька влюбился за тридцать минут? Может, оно просто от скуки, от нечего делать, чтобы скоротать путь, в конце концов…

Да он сам мне признался, когда я пришёл к нему в больницу.

— Девочку помнишь той ночью?

Я помнил, я знал, о чём он говорит.

— Да.

— Я полюбил. Вот прям с первого взгляда. Я дурак?

— Да. Но такое бывает со всеми.

— Найди её, Игорь.

— Найду.

— Скажи ей, что Коля Соколов очень любит её. Скажешь?

— Да, обязательно.

Коля умер.

А та, что шла рядом по ночной дороге… Жена моего давнего знакомого, Володи. Мы с Колей тогда не знали об этом.

Зелень

Я просыпаюсь. Сейчас хорошее время года — светает рано. Моя кровать стоит напротив окна, а окно большое, во всю стену. Я открываю глаза, и безудержная зелень вливается в них. Встаю, подхожу, облокотившись на подоконник, жадно глотаю эту зелень. Мне мало, я высовываюсь из окна и кручу головой в разные стороны. Я чувствую Запах, я Дышу. Мелкий моросливый дождик пытается испортить мне настроение. Нет, не испортится. Потому, что ты, глупый дождик, всего лишь маленькая, но обязательная часть Природы, к которой принадлежим все мы. Ну, да — и я, и ты.

Я не боюсь одиночества. И даже иногда упиваюсь им. Но тут. Внезапно. Кошка под правую руку. Шмыг. Ника — назвал её не в честь греческой богини победы, а от сетевого «никнейм». Кошку-то эту я из сети вытащил. Так вот — шмыг. И сидит, пьёт зелень вместе со мной. Я верю, что ей и самой по себе отрадно таращится на улицу. Но она ещё и на меня оглядывается, в глаза заглядывает: «Правильно я делаю, или что-то не так?» Правильно. Потому, что всё бескорыстное — правильно.

Можно делать ошибки. Нужно их исправлять. Это не трудно. Это, всего лишь, вопрос совести. А совестью называется та черта, что разделяет дурака и подонка. А где же нормальные люди? — спросите вы. Так эта черта не через все жизни нарисована. По большому счёту, перекрестясь, оглянувшись в коридор, мы сами такие чёрточки конструируем. И играем, как в «классики», прыгая то влево, то вправо.

Зелень. Я пробовал эту зелень, фигня горькая, по-моему, абсентом называлась, подделка попалась, наверное. Потому, что «пить» и «пить Природу» — немножко разные вещи. Давайте, бросим первое и нажрёмся вторым. Я так думаю.

Сигаретный блюз

Когда-то в районе Таганки

 

Ездил я в банк. Формальности с кредиткой. Пустяки, в общем. Закончил дела, возвращаюсь домой. Стою на троллейбусной остановке в самом начале Верхней Радищевской улицы, общественный транспорт поджидаю. Время 18:15. Влажные сумерки. Стою один, курю.

Останавливается белый Фольксваген, опускается стекло с пассажирской стороны. Водитель мне через пустое сиденье:

— Мужчина!

Ну, как обычно, дорогу, наверное, хочет спросить, адрес какой...

Подхожу к машине, наклоняюсь к окошку, жду вопроса. А мужик так просто, как знакомому, говорит мне:

— Садись. До метро подвезу.

Я, от неожиданности, должно быть (в Москве, как правило, бесплатно не подвозят), молча открыл дверцу, сел в автомобиль. Когда поехали, обратился к водителю:

— Вы хотели что-то спросить?

— Да, нет. Просто устал стоять на одном месте. Жду-жду, а они всё никак не выходят.

Я не стал уточнять, кто «они», просто понимающе кивнул.

— Сигареткой не угостишь?

— Да, конечно, — ответил я, протягивая раскрытую пачку.

Он закурил. Соскучился по никотину, видать, пока ждал своих пассажиров.

— Возьми ещё.

— Не надо. Сейчас куплю. Их ведь, вроде, ещё не запретили?

— Попроще, чем с алкоголем ночью.

— А как называются-то твои?

Я забыл (постоянно курю разные), вгляделся в полутьме в золотую коробочку:

— Business Class. Сам только сегодня познакомился. 25 рублей всего (26.10.2012), а на вкус, мне показались — нормальными.

— Нормально.

— Табак ведь каждую неделю дорожает бессовестно, иногда покупаем не пойми, чего.

— Я тоже.

— Но, когда «Прима» без фильтра будет стоить за сотку, я вырежу себе лёгкое и вынуждено брошу курить.

— А я бы вырезал лёгкие всем депутатам. Воздух они сильно портят своими оральными испражнениями.

Мы остановились на светофоре. Впереди мокрыми огнями сияла Таганская площадь.

— Здесь можно выйти?

— Можно.

Мы пожали друг другу руки, забыв познакомиться.

— Спасибо.

— Будь здоров!

 

P.S. Сигаретный блюз — это «Сигаретный блюз» © песня моего армейского друга Руслана Стариковского. Поищу у себя на плёнках, может, найду, оцифрую и поставлю сюда.

Комната закатов

— Ты знаешь, — говорю я Мариане, это моя племянница, совершеннолетняя (на фоне всё новых и новых законов — уточнение о возрасте совсем нелишнее), — Пока Валерка не разломал мою квартиру, здесь был дом восходов и закатов. Я про Солнце...

— Я шёл на Восток и, заложив руки за голову, смотрел, как Солнце карабкается из Московского смога на крыши небоскрёбов Москва-сити.

А вечером из окна другой комнаты или на кухне я видел, как этот огромный яичный желток тонет в Москве-реке. Я видел рождение и смерть Дня. Смерть — это как сон, до утра.

Летом на Востоке всё заливалось тёплым ярчайшим светом, в нём маленькие эльфы кружились, как стрекозы быстро-быстро вибрируя прозрачными крыльями.

Вечером мы садились с женой на пол, зажигали свечи, пили вино... А Солнце иногда задерживалось над кромкой Филёвского парка, чтоб посмотреть на нас, а потом бултыхалось, сонное, в Москву-реку.

Оно, я точно знаю, тонет на ночь именно в этой реке. Ну, по крайней мере, для нас с Ли. А мне большего и не надо. Да, и кому больше нужно, чем завтра утром Солнце взойдёт?

И вы знаете, закаты дарят больше надежд, чем рассветы. Они оставляют время на ночь, полную волшебных снов, любви и мечтаний, а дни наступают стремительно. Успеть бы.

Успеть бы прожить всё это. Сколько их было у меня, закатов и рассветов? Я не знаю, не глупец последний — не считал. Ли тоже не считала — зачем нам нужно? Сколько их ещё будет? — и знать не хочу цифру. Много. Надеюсь, верю.

Теперь нам осталась Комната Закатов, комната надежд. А ведь Надежда умирает последней, переживая своих сестёр — Любовь и Веру. Да, нет, не может она этого пережить. Ну какая надежда без веры? Ну какая вера без любви?

О пороках

На Болотной площади в Москве есть архитектурное сооружение (памятник?) человеческим порокам. Почему здесь и почему так — не знаю. Не Дьявольская ли это ухмылка? Всем друзьям, кто не видел: приезжайте, посмотрите на памятник порокам, когда эти пороки ходить вокруг нас перестанут. Или, как раз для того, чтобы они ходить перестали.

А напротив — Мост Влюблённых, где молодожёны вешают на ритуальное дерево замки в знак нерушимости своего брачного союза. А чуть правее, рядом, на другом берегу — золотые купала Храма Христа Спасителя. Ещё немного правее — Кремль — сердце Руси и Православия. Напротив Болотной, в сорока метрах через дорогу — кинотеатр «Ударник», ранее — главный экран Страны. Кинотеатр премьер, не показов для премьер-министров, а премьер-показов для всех.

Посмотрите на эти тринадцать пороков, и на этих детей, которых они окружают. Мы, общество — не в образе ли этих фигур? И кто есть кто? Я почему-то расстроен. Мне кажется, что сегодняшняя «акция» — никакая не победа, как кричали с подмостков. Может, и не проигрыш, но ухмылки этих бронзовых фигур, которые стояли рядом... Сейчас образно: эти ухмылки я липкими слюнями обнаружил дома в своих карманах. Я чувствую, что нам, скотам, кинули весь полугодовой запас силоса — нате, жрите, успокойтесь, хотите мы вам сердюкова, фурсенко или онищенко скормим? Вы же, ведь всё сожрёте? Вам не один фиг?

А не один. И жрать мы, ладно я, за себя отвечаю, никого не хотим! Потому, что, бляттть! — We are the people! Каюсь, курочку ем и хрюшку, и прочее живое, но не каннибал же? И к подачкам, и с руки есть не приучен.

Суббота

А вечерами пятниц я не пью. После работы хочется борща, контрастный душ, жену, опять борща, поговорить с женой, романтики чуть-чуть, на звёзды посмотреть с балкона вместе (а вдруг на небе если спрятались за тучами те звёзды — так, вон они, на башнях древнего Кремля). Потом: Евангелие, зевая, или Маркса перед сном. И спать, и видеть Чудный Фантастический Мир (такого спьяну не увидишь). Летать и созидать, как Брахма в неге и нирване, распластавшийся в невесомой вселенной меж молодых планет, нечаянно рождённых из его ноздрей.

Я, правда, в жизни чёрно-белых снов не видел. А, говорят, они бывают. И мне хотелось бы немножко винтажа. Ведь фотки старые в альбомах из семейного архива так притягательны не только лицами, знакомыми из детства (здесь не совсем по-русски я построил фразу). Но свет и цвет в них — будто бы с другой планеты. С планеты, на которую всем хочется вернуться. Не врите же себе! Всем хочется вернуться. Было бы куда... И возвращаемся мы, и кто-то даже остаётся там...

Субботы утро я встречаю бодрым, сильным и здоровым. Готов к Бревну. К тому, что вкруг Кремля таскали на субботнике с Вождём. Ильич — ни сном, ни духом, а на фотках с ним уж человек сто тридцать. Вот так мифологическим дерьмом залепливают биографии и судьбы. А пусть их! Мамонт блох не замечает. Да и живут они до первой же помывки, блохи. Аминь, служу Советскому Союзу!

Короче, я не офисный планктон. И пятниццо! — читаю как фамилию какого-нибудь радостного итальянца. Рад за него. А то, что Саббат, блеать, не соблюдаю, и позволяю себе что-то там не по Талмуду. Так не приходится мне прятать под трусами какой-нибудь ущерб на гениталиях. И крестик надобности нет снимать — на сердце заменил его значок КПСС, давно, лишь осознал себя я гражданином (не опечатался я, именно — КПСС). Душа, дрожа, бредёт в потёмках смутною дорогой к Богу. А разум видит впереди Свободы, Равенства и Справедливости маяк. Их объединить бы — вот тебе и Счастье.

Сегодня пью за Вас, друзья, кто хочет быть свободным. За Вас, кто по-другому жить не может. Я счастлив, что Вы есть. А значит, есть и шанс у подкосившегося мира.

Заглянуть в глаза Ангела

ВРЕМЯ-ЛУНА-СИЛА-БЕЗУМНЫЙ-ПОВЕШЕННЫЙ-СМЕРТЬ

 

Москва. Февраль 2000-го года от Рождества Христова. Никакой мистики, мистикой закормили в преддверии смены веков и тысячелетий. Конец Света не сработал, глобальных перемен именно в этот момент не произошло, и вообще, до наступления нового тысячелетия и всего прочего еще почти одиннадцать месяцев. Люди поддались магии цифр, люди за всю долгую историю своего существования так и не научились считать время. Например, можно и по-другому:

Москва. Февраль 7508-го года от Сотворения Мира. В этом случае для мистики дата совсем некруглая. Люди, разинув рты, всегда уповающие на богов, почему-то снова и снова тянутся к цифрам, которые, как известно, от Дьявола. У Бога в начале было Слово… Цифры парадоксальны, при всей своей неукоснительной точности, они способны на самые нелогичные фокусы. Итак: Москва. Февраль… Вот погода, это да – дождь, грязь, лужи, серость, сырость, снова серость. Не оправданно, но объяснимо – с каждым годом природа изнасилована все больше и больше. Земля – это однокомнатная планета, единственное помещение которой одновременно служит и кухней, и сортиром, и спальней, и лабораторией для всевозможных экспериментов… Настолько сильно земляне любят свой дом, что превратили его в универсальное и бесконечно многофункциональное место своего обитания. Но все же:

Москва…

 

ЗАГЛЯНУТЬ В ГЛАЗА АНГЕЛА

 

Москва, Фили, тату-салон «Паралипоменон»²​

Это было небольшое помещение, перепланированная двухкомнатная квартира на первом этаже жилого дома. В прихожей постоянно горел стилизованный «китайский фонарик» с красной лампой внутри. Поэтому, чтобы попасть в приемную комнату, необходимо было проплыть какое-то расстояние в мутном малиновом тумане. Мутном и густом настолько, что редко кто из посетителей не сигнализировал о себе, задев головой связку «буддистских колокольчиков», свисавшую с потолка прямо перед входной дверью. Приемная комната, напротив, была ярко освещена. И хотя окно всегда закрывали плотные жалюзи, хирургические лампы щедро наполняли пространство приемной (она же – рабочий кабинет и мастерская) бескомпромиссным светом. Прямо под этим ультра-светильником стояли, одно к одному, стоматологическое кресло (без бормашины), вертящийся на спирали табурет и рабочий столик с красками и инструментами. У стен располагались массивные шкафы с книгами и бумагами. В углу на компьютерном столике разложился всей своей необходимой комплектацией «Пенек-4». Вход во вторую смежную комнату скрывала белая пластиковая дверь.

Хозяин квартиры, он же Мастер, был молодым высоким человеком лет «тридцати трех». Его светлые слегка вьющиеся волосы резко контрастировали с бездонной чернотой глаз на, казалось бы, открытом лице. Тот, кто сумел бы заглянуть в эти глаза, смог бы увидеть там всю глубину Вселенной, коснуться взглядом непостижимого мира небожителей, восхититься и ужаснуться явившейся части Величия. Глаза Ангела – это окно в его дом. Что-то похожее было и в глазах Мастера.

Мастер закончил работу и распрощался с клиентом. Теперь шесть, говорил он себе, оставшись один, последнего найти было труднее остальных, но шесть – хорошее число. Как он узнавал их среди других приходящих? Вопрос, имеющий решение, но не имеющий сформулированного ответа. Узнавал, конечно, узнавал, иначе они не пришли бы вовсе. Но теперь, получив Истинные Имена, они уже никуда не денутся и вернутся по первому зову.

Электронным переливом прожурчал сигнал домофона, но Мастер не ответил, не сказал, что занят, просто не снял трубку. На сегодня прием окончен. А для широкого посещения, может быть, навсегда. Он прошел в соседнюю комнату, освещенную гораздо спокойнее, но с таким же слепым окном. Подошел к письменному столу, добавил к разбросанным на его поверхности пяти Старшим Арканам Таро еще одну, последнюю карту. Шесть карт, шесть проснувшихся имен: Время, Луна, Сила, Безумный, Повешенный, Смерть. Шесть – хорошее число, вполне достаточное. И всем шестерым хватило пуще посулов и угроз просто заглянуть в глаза Ангела. Уж кому, как не Мастеру знать, что это такое?

Мастеру Бетелю, Духу познания Адама, кому, как не ему знать, что такое Изгнание? Гордыня – тягчайший грех для Ангела. Так разве Ангелы безгрешны? Откуда бы тогда взяться Демонам? Господь любит все разделять и раскладывать по полочкам. Каждому по заслугам, и каждого – в свой ящик. Высшей Силой, Полнотой Всезнанья, Первой Любовью – триединым Божеством был сотворен Ад, чтобы служить местом казни для падшего Люцифера. Ад создан был раньше всего преходящего. Древней его – лишь вечные создания, Небо, Земля и Ангелы, и он был задуман так же для вечного существования. Но времена меняются, и Боги, оставаясь неизменными, меняют свое отношение к своим же творениям. Пути Господни неисповедимы, и повороты на них неожиданны.

Упрощенно схема мироздания выглядит так:

Миры располагаются не по вертикали, как принято считать, а по горизонтали

 

ДЕМОНЫ / ЛЮДИ / АНГЕЛЫ

 

Над всей этой конструкцией, или, точнее, во всех ее частях одновременно (а если у Вселенной имеются пределы, то и за ее пределами тоже) находится Творец. Единый Вселенский Разум, Смысл всего сущего. Начало и конец его.

Сами миры достаточно материальны, чтобы зависеть друг от друга, и даже подвергаться диффузии, частичному взаимопроникновению. Разве Библия (Талмуд, Коран и т. д.) категорично отвергает это? Скорее, напротив. Преграды между мирами преодолимы. При определенных обстоятельствах. Главное для того, кто этого хочет, найти подходящую лазейку. А сколько таких лазеек рассыпано по мирам! И одна из них совсем рядом. Охраняется, конечно. Духом Земного Рая. Но Дух этот, Фалет, здесь на Земле, в мире людей, так же, как и он, Мастер Бетель, имеет человеческую природу, людскую физиологию, и лишь разум и память Ангела. Ангелы на Земле смертны и не всемогущи, и подчиняются законам мира, в котором живут. После Страшного Суда мир людей, скорее всего, исчезнет, Божественный эксперимент подходит к концу. Два других мира, по идее, сольются, одни Демоны будут уничтожены, но найдутся и такие, которым Всемилостью даруется прощенье. Какой-никакой, а шанс, если уж в мир Ангелов напрямую путь закрыт. В гневе Божьем и в презренье Сатаны, между «Землей» и «Небом», есть выход. По крайней мере, что-то, что очень на него похоже. Чудесная Чаша Грааля, та самая, с Тайной Вечери, может взять на себя роль миграционной службы между мирами. И помочь, при жизни, подобно Орфею или Данте, отправиться в Ад, но с тем, чтобы навсегда оставить этот зыбкий и неустойчивый мир, обреченный на скорую гибель. И вопреки известной фразе на Вратах, в отличие от людей, обрести надежду.

Чашу Грааля Фалет бережет, как зеницу ока. Но когда-то в Эдеме яблоки​³ не сберегли, а значит, нет ничего не возможного. Дух Земного Рая на Земле даже имя теперь носит другое – Потоцкий Владимир Львович, Поток – для переделкинской братвы, которую он сколотил вокруг себя. Но любой поток можно пустить по нужному руслу. Вот тут-то и нужны человечки-помощнички, чужие руки, чтобы таскать каштаны из огня. Дабы самому не кануть в небытие до Суда, который еще неизвестно, чем закончится.

Мастер собрал карты в тонкую стопку, небрежно бросил в ящик стола. Что ж, пора начинать. Завтра. Общий сбор, инструктаж, и пускай ребята принимаются за дело. По вине приобретенных человеческих недостатков план, может, в чем-то и недоработан, ну так, гладиатор принимает решение на арене.

Туман

1-й стакан

Я, знаешь ли, не пьяница. Ну, то есть, пью, конечно. Только не так, как все классические пьяницы — просто для того, чтобы быть пьяным. Для меня это имеет свой, совершенно иной смысл. Я, например, гораздо выше ценю прелюдию опьянения, чем само опьянение. Это когда первые стаканы наполнены, закуска на столе, компания за столом... Или за углом, пластмассовый стаканчик на бутылочном горлышке, плавленый сырок в руке... И — ждёшь.

Что-то такое есть неповторимо сладкое в этом недолгом ожидании. И тяну, тяну эти минуты. Даже, кажется, водка начинает пахнуть лучше, и на вкус такая славная, пока не пьёшь. Я дольше всех остальных держу в руке стакан. И когда он один на всех, мне говорят: «соблюдай регламент», «не микрофон». Они, почему-то, не понимают, как это здорово — ждать, пока начнётся, и не начинать. И я только отвечаю, мол, ничего, пусть водка к стакану привыкает, а сам всё тяну, тяну. И не потому, что она такая страшная не потому, что всё не решаюсь. Я-то уж знаю, что в руке она гораздо вкуснее.

И когда уже пьёшь, и стремительные потоки застольных речей не остановить, не вогнать в монотонное направленное русло, так хочется, чтобы не кончалось, чтобы не иссякал транквилизаторный источник лингвистической феерии. Я понимаю, это пошло, но что касается меня, то непочатая бутылка в кармане, её потенция гораздо чувствительнее и приятней греет сердце, чем её содержимое, перелитое в желудок.

Таково, вкратце, моё отношение к алкоголю. Кто после этого сможет назвать меня заурядным пьяницей, пусть первым бросит в меня камень. Только вот не следует этого делать, если я окажусь вдруг не в духе.

Ну, да ладно. Вот она, неизбежность. Когда-нибудь, всё равно, что-то приходиться начинать, и что-то — заканчивать. Я сейчас. Одну секунду. Просто перед тем, как выпить, хочу растравить в себе аппетит к употребляемому. Ведь здесь, как с женщиной, в спешке, «на сухую» — совсем не то, нет полного удовольствия. Какие-то предварительные ласки просто необходимы. Сначала нужно хорошенько возбудить и себя, и её, чтобы возникло обоюдное желание. Чтоб, понимаешь, свершилось не что-то будничное, серое, как бы между делом, а нечто долгожданное, яркое, страстно желаемое...

... Это у меня не спирт — самогон. А какая внешность! Да? Не просто пол-литра — флакон ангельских слёз. После такого летать хочется. Чистый-чистый, никаких сивушных масел. А ядрё-ёный... В рот возьмёшь, эксперимента ради, выплюнешь, поджигай — гореть будет. Только его и выплёвывать-то не хочется. На вот, попробуй.

Напрасно ты говоришь, что она гадко пьётся. Пьётся она вполне положительно. Я вот, сколько пью её, всегда удовлетворение получаю. И никогда обратно не просится. А разве могу я сказать, что похожее про эту магазинную дрянь? Нет. Бутылку с красивой этикеткой откроешь — а оттуда дриснёй воняет. Дриснёй. Тьфу! И так погано на душе делается от этого дерьма магазинного. Ох... А голова? — словно торфом невыгоревшим набита. Что у тебя там? «Московская»? Вот, вот. Нет, выпить-то я, конечно, выпью, но уже не с тем чувством гордого достоинства. Ну, ладно...

Эх, Сева, Сева... Вот стоим мы с тобой здесь, на стройке, пьём из одного стакана, «Примой» закуриваем, как забулдыги какие. В то время как в лучших домах Ландона и Парижа.., кстати, ты не был в Париже? Нет? Ты многое потерял! Там, знаешь... одни Елисейские поля чего только стоят. Красота! Эйфелева башня, одним словом. А женщины?! Какие там женщины! Француженки, парижанки... «Ла фам» — ножки длинные, юбочки короткие. Вот только что плохо, у них каждая вторая — проститутка, не проститутка, так — куртизанка не куртизанка, значит просто блядь...

Да нет, самому-то мне во Франции тоже как-то не доводилось... Но всё-таки: Париж, Париж!

Конечно, и у нас женщины красивые встречаются. Может даже, лучше. И много. Можно сказать, каждая вторая, если смотреть сзади, или каждая пятая — если спереди.

Вот тут была у меня одна. Не помню, как зовут... Ира, по-моему... А, нет Ира — это та, что на Комсомольском, с которой мы в подъезде трахались. Вот баба! — экзотика! Да ещё не подъезд, а проходной двор какой-то попался: то вверх, то вниз, то вверх, то вниз — жильцы шастают. А мы, как кто пойдёт, шмотки одёрнем и стоим у окна, на закат осенний смотрим, как будто романтики...

Ты открывай пиво-то, чего ждёшь? Ага, ну вот. Как же первую-то звали? Таня?.. — Оксана! Ой, нет, нет, не Оксана. Оксана — продавщица в универмаге. Я у неё ещё «Розовую воду» покупал как-то в самые сухие дни «сухого закона». Вода — хрен с ней, тут такая продавщица!..

Нет, ну представляешь, такую забыть! Я про первую. Не про самую первую, а про первую, с которой рассказывать начал. Подожди, подожди... Ира, Оксана... а это Светочка, кажется. Или не Светочка... Ну ладно, не важно. Но фигурка у неё обалденная! Я к ней как первый раз пришёл (бухой, естественно), она вышла в одном халатике. Халатик чуть-чуть коленочек не достаёт. Ножки как у фотомодели, пройдёт мимо — в штанах словно магнит срабатывает. Посидели мы с ней, полумрак такой интимный, музыка негромкая, что-то слабоалкогольное, но вкусное. Она строит глазки и в каждом своём изгибе таит сладострастие. Потом она халатик распахнула и ослепила...

В общем, давай выпьем с тобой за наших прекрасных женщин!..

 

1/2 стакана неизвестно какой по счёту бутылки

Фу-у, какая гадость эта ваша заливная крыса!.. Эту штуку лучше пить сразу, неделимой абсолютно иное впечатление. На чём мы с тобой остановились? На женщинах. Это хорошо — на женщинах. Женщина — это загадка. А путь к её сердцу начинается там, где и к самым неприступным вершинам. Долгий, сложный, скользкий путь.

По правде говоря, я довольно неудачлив в амурных делах. Влюбляясь — покоряют, я же проигрываю. Это, наверное, болезнь такая. Как думаешь?

Ну, хорошо, я ошибся в Юльке. Определённо ошибся. В первый же день, только вернулся из армии. Перепились мы с ребятами по случаю моей встречи, и поехали по вокзалам двух моих транзитных сослуживцев провожать. До сих пор удивляюсь, как мы всей толпой в ментовке не оказались. Чего только не вытворяли! Смешно теперь вспомнить, но многое вспоминается с трудом...

А Юлька... Она у Белорусского вокзала цветы продавала. Глаза у неё были такие грустные, и с каждым цветком ей было жаль расставаться, словно с каждой гвоздичкой она отдаёт кусочек собственного сердца. Около часа я ей втирал возвышенные темы, подарил ей букет, который купил у неё же. Ребята меня потеряли. Я их нашёл уже потом у себя дома, где и сломился под натиском алкоголя. А Юльке я номер своего телефона оставил (свой она давать не хотела). Сказал, если захочешь, позвони. Дня через два она позвонила…

Трезвым она меня видела только один раз. А так частенько заезжал к ней в гости, на Чистые пруды. Потом я её долго не видел. Недавно звонил ей домой, она мало говорила, просила перезвонить ночью. Не стал. С ней, наверное, это всё...

Анюта меня привлекла тем, что просто была нова. Достаточно проста. А я был пьян от музыки и водки. Её авансы — моя игра. Но (ха!) она также быстро мне надоела. Это я почувствовал, когда она уже, практически, отдалась мне. На улице. Но ведь весна, ещё холодно, и последний поцелуй был таким горько-разочаровательным. А я понял, что была мне нужна не она вовсе, а её согласие. И дальше можно было не заходить. Ничего не было, я не мог потому, что она мне уже не нравилась; не хотел потому, что был удовлетворён платонической победой. Я отчётливо увидел линию «Стоп», и не пролетел сквозь неё. Извинившись, сослался на то, что слишком пьян...

Всё было, было и многое другое. В мучительных судорогах джаза...

А вот, слышишь? И наша, с тобой райская музыка. Песня Сирены, одной из тех, что Одиссея охмурить пытались. Вот и Ангелы в фуражках и балахонах мышиного цвета...

Маша-Мария

Это имя меня, похоже, по жизни преследует. Как того прикольного парня из книжки. Книжка называется Евангелие. Мария — созвучие этих букв как радуга из нот. Просто мы первую и последнюю цвета-ноты опустили, чтобы иллюзия чётче отличалась от реальности. А то, ведь, заблудишься, как Алиса в Зазеркалье, и дорогу домой не найдёшь. Маша... множество лиц, множество разных судеб. Но я уверен — это ты всегда одна. Десятки разных рук, но в каждой ладони — одно единственное сердце. Ты несёшь его открытым, не прячешь в груди. И дожди его поливают, жарит жара, и сердитые ветра колют морозным дыханием.

Сидели ночью у костра. Белые Столбы. У моего друга здесь дача, а знаменитая психушка находится на станции Столбовая. Это ещё минут пятнадцать от Москвы по той же ветке. Саша поёт: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Ничто». Мы и не пили особенно, так немного вина сухого с девочками. Я почему и не понял сразу. Нас, мужиков трое, а девчонок много, я даже имена не успевал запоминать.

Она присела рядом на брёвнышке.

— Привет. Меня Маша зовут.

— Привет. Игорь. Давай, угадаю с первого раза. Они тебя не видят?

— Нет.

— Я ничего не принимал сегодня. Да и алкоголя выпил совсем чуть-чуть.

— Это другое, глупый. Пойдём, погуляем?

— Там темно...

— Смешной. От меня света тебе разве не хватает?

— Рядом с тобой эта ночь как день.

— А ты не отходи далеко. Ты — планета, я — твоё солнце, кружись по орбите.

Мы летали. Без крыльев, без неба и земли. Я падал, даже не знаю куда — вверх, вниз? Разбивался вдребезги и от боли испытывал наслаждение. Такой вот набор слов, а других и не подберёшь. Я тонул в несуществующем озере, его нет в натуре, быть не может, и кроме меня никто не придумал, но воды — полон рот, я захлёбываюсь под весёлый перезвон хрустальных колокольчиков Машиного смеха.

— Наивный! Доверчивый!

Звёзды сыплются снежинками на плечи. Какая прозрачная Вселенная. Я наконец-то увидел, как это — она бесконечна.

— Да пойми ты, никто не смертен. Всё бесконечно. Ну, если ты физику любишь, я тебе так скажу: тлену в этом мире пропадать некуда, не может он просто исчезать сам собой. Из «ничего» ничего не получается, от «что-то» что-то остаётся.

— Как всё мудрёно...

— Не мудреней, чем ты сорок лет назад родился.

— Тридцать восемь.

— Сорок. Ты забываешь про ускользающие секунды. Мюнхгаузен, вон, целые сутки, набежавшие за тысячелетие, насчитал.

— Мне одно имя уже говорит о многом.

— Да вру, вру я всегда. Ты же ведь любишь это?

— Не то, чтобы люблю, приходится иногда.

— Ха-ха-ха! Насмешил.

— А где же любовь, радость, радуга?

— Любовь? Любовь — это память. В 96-й хочешь вернёмся? Окровавленную ванну показать?

У меня шрамы на руке предательски заныли. Не надо.

— Маша, милая, почему ты такая жестокая?

— Потому, что я люблю тебя, дурачок.

 

P.S. хотел поставить Её фотографию, но передумал. Что толку? На фото — лишь Её последний на сегодня образ, лучше говорить — крайний, не последний вообще.

Бессмертие

— Мы близки к завершению, профессор! Люди будут бессмертны!

— О, мой друг, знали бы вы, какую бомбу изобрели. Куда там Оппенгеймеру и Сахарову…

 

— Макс, смотри, тут просто нереальные цифры!

— Цифры нереальными быть не могут. Учи математику. Что там с этими «криозами»?

— У нас. Грант на мил…

— Стёпа! Цифры — это, может быть, единственное реальное, что осталось в моей жизни.

— Подпиши… Со счетами-то что?

— Учи математику...

 

***

— Наши идеи, призывы, требования не были услышаны в Сенате. Они молчаливо хотят войны? Они её получат! Мы не позволим этой мрази возродиться. Столько сил, времени, жизней лучших из нас было положено на алтарь Свободы… Разве всё напрасно? Всё зря? Люди на улицах умирают с голоду, жирные банкиры будут жить вечно? Бог создал человека, Кольт сделал людей равными. Мы воспользуемся своими правами.

 

***

— Папа, а правда, что дедушка приедет к нам на Рождество?

— Ты любишь дедушку?

— Очень, он такой добрый.

— Приедет. Отец… дедушка говорил мне, когда я был маленьким: «бойся необдуманного». Я тогда не совсем понимал эти слова. Теперь, кажется, понимаю. Всё произошло так быстро, неожиданно. Ты тоже должна понять, Лепесток, не стоит делать шаг в тёмную воду.

 

***

— Пойми ты, дура, он вернётся таким же, каким и был.

— Нет, это ты не понимаешь. После его смерти изменилась я. Всё так же сильно люблю… Но был взмах катаны, чудовищный разрез, зашить, заклеить это невозможно.

— У-у-у, да тут шарики за ролики поехали…

 

***

— А в нашем деле почти ничего и не изменилось, полковник. Яйцеголовые сделали мозг бессмертным, но пока ещё не сделали его пуленепробиваемым. Всё относительно, как говорил старина Апштейн.

— Эйнштейн, товарищ генерал.

— Спасибо. А что, он тоже был генералом?

 

***

— Дорогие россияне! Граждане, соотечественники, друзья! По Вашим многочисленным просьбам, я, президент Российской Федерации, своим указом от сего дня сего года отменяю мораторий на смертную казнь. С этого момента все объявленные, текущие и будущие решения судов должны быть исполнены незамедлительно.

 

***

— Дяденька, отпустите меня, пожалуйста… Это всего лишь пакет молока.

— Это не просто пакет молока, это кража частной собственности. А я тебе не дяденька, а судебный пристав.

Про щенка Сюр

Не ищите исторической достоверности.

 

Я нашёл щенка, когда бродил по руинам, оставшимся от железнодорожного вокзала после очередного налёта Красной авиации, даже не бродил, проходил мимо, возвращался с «другой стороны», решил сократить путь и вдруг услышал негромкое жалобное поскуливание. На кучке битого кирпича лежала большая картонная коробка, под ней и находился щенок. Может, кто-то таким способом пытался уберечь его от холода. Русские пришли в Германию не одни, они притащили с собой свою жестокую зиму. Щенок умирал, он замерзал и был, наверное, очень голодным. Мне и самому в последнее, уже долгое, время постоянно хотелось есть, а в руках у меня была бутылка разведённого молока, я подобрал щенка, попытался его напоить из крышки армейского термоса. Но сам он лакать не мог, он лишь с трудом чуть приподнимал голову, он был слишком слаб, он умирал. Я разжал его не сопротивляющиеся челюсти и влил немного молока ему в рот. Щенок попытался сглотнуть, но мне кажется, вряд ли у него что получилось. Мордашка его стала трогательно чумазой. Тогда я положил его в ту самую картонную коробку, мне не хотелось нести его просто так на руках, он был больным и грязным, мне было жалко его, может, даже жальче тех ещё не подобранных трупов на чёрных руинах, погибших людей, которым я-то уж точно помочь уже не мог, а щенок дышал, скулил и попискивал, так он просил о помощи.

Я понёс его, понёс коробку с еле трепыхающейся внутри маленькой жизнью, к дяде в бункер. Где-то недалеко разрывались снаряды, и мне не хотелось оставлять чудом уцелевшее существо под их смертоносными брызгами. Самому мне не было страшно, мы, дети Германии зимы 44-45-го, очень быстро успели привыкнуть к совсем близкой войне. Мы воспринимали это как, пусть и навязанное, но должное, неизбежное, с сожалением само собой разумеющееся. Фюрер ушёл от нас, можно сказать и так, теперь уже ясно, что и не могло получиться иначе, он ушёл, но Война остается с нами, оказывается, она была всегда, и она никогда не кончится, по крайней мере, не в моей жизни. Это как ветер, дождь или снег — она просто идёт, и никто не в силах помешать её поступи. Убежать, укрыться, наверное — да, помешать — нет. Можно верить, надеяться, разочаровываться, но не изменить. Форс-мажорное обстоятельство. Я не боялся, честное слово, не боялся, я так и не сумел познать, что такое страх. Этот страх. Может, мне были страшны темнота, одиночество, дикие звери и дикие люди, но сама по себе война — это как погода, она просто за окном, за твоим окном, совсем рядом, но ты с ней смирился (возможно ль иначе?) и сидишь у камина, костра, или железной бочки с чадящими промасленными тряпками, пережидаешь и, в то же время, знаешь, что это навсегда. Пусть и с какими-то переменами, но навсегда. По крайней мере, для тебя — навсегда.

Смиренье завещал нам Господь, правда, Он не завещал нам смерть друг от друга. Солдаты не были кровожадными чудовищами, ни германские, ни даже русские. Солдат (неважно, в какой форме) на одной из улиц разливал щедрым половником по убогим грязным мискам любопытным детям, некрасивым женщинам и измождённым старикам отвратительную похлёбку, которая в их дрожащих, ничего не чувствующих, кроме этого тепла руках превращалась в божественный нектар. Так ещё не унижалось, не растаптывалось достоинство целого народа. Рабы могут оставаться гордыми и в цепях, и под плетями, а заблудившиеся и потерявшиеся в своих высоких надеждах люди обречены на бесславную низость. Горы начинаются с подножий и часто заканчиваются не вершинами, а пропастями. Фюрер создал Великую Идею, которая оказалась всего лишь неосуществимой мечтой, он воздвиг огромный монумент нации на глиняном пьедестале, он дал народу свободу от старых оков, но, по существу, выковал новые, он вернул гордость и уверенность в себе, но в итоге была прервана История и потеряна честь. Третий Рейх изначально был мифом, только не все знали об этом, а кто-то просто не хотел верить сам, и, наверное, кто-то обманывал других.

Дядя Гессель, например, даже не догадывался о том, насколько он стал близок к поражению, когда нацепил на ремень серебряную пряжку с девизом «Бог с нами, Бог в нас». Кто слишком много и слишком громко говорит о Боге, сам постепенно перестаёт верить в Него, мантры и молитвы искренни, когда беззвучны, голос души, обращённый к Всевышнему, не обязателен для ушей окружающих. Не стоит сокровенное выносить на пряжки и пуговицы, тем паче — на дуло автомата, острие меча. Все крестовые походы приносили в мир больше зла, чем добра… Господь не завещал нам смерть друг от друга.

Я нёс коробку с щенком, прижав её к груди, и осторожно переступал через заснеженные, смёрзшиеся обломки. Маленький пророк со слабой свечкой жизни, бредущий в перепаханной пустыне обрушившегося мира. Я не видел Земли в клочьях её разодранной плоти, я не видел Солнца в плотных клубах серых туч и сизого дыма...

Сильные руки полицейского подхватили меня вместе с моей коробкой и перенесли в чёрный пыльный «Мерседес». Герр Каусман, дядин партийный соратник, вёз меня домой. Мой дом — теперь дядин бункер. К смене домов мы, дети Германии зимы 44-45-го, тоже привыкли. Герр Каусман улыбался в свои эйнштейновские усы и курил французскую сигарету. Вот он-то как раз знал, что война закончилась, и ему было всё равно, для кого она закончилась. Герр Каусман умел наслаждаться жизнью, или каждой минутой, что от этой жизни осталось. Он ободрил меня (ну, попытался) и даже погладил щенка, не снимая перчатку. Молодой водитель был бледен, как пуговица на его пилотке, и очень пугался постоянно сыплющихся на дорогу исторических обломков старинных зданий. Герр Каусман всё пытался заговорить со мной, перегнувшись через спинку переднего сиденья, но вот щенок, мне кажется, он стал приходить в себя, оживать и даже поднял голову, его глупые и доверчивые глаза искали сочувствия в моем лице, ему моё внимание, хотя бы просто внимание, было нужнее, чем герр Каусману.

Стекло в дверце слева от меня разлетелось от удара кирпичного осколка, крошками, мутными и колючими, осыпав сиденье. Герр Каусман выругался по-кантовски талантливо и беззлобно, не убирая с лица свою добродушную улыбку, и вдогонку прокричал что-то водителю на певучем итальянском наречии. Грохот пушек откуда-то сверху — это, всего лишь, как раскаты грома, если не слишком тщательно вдумываться в суть происходящего. Но мне было холодно, холодно не от неожиданного снега, не от северо-восточного нервного ветра, мне было холодно в этом запыленном снаружи и изнутри автомобиле от добродушной, но ненастоящей улыбки герр Каусмана, от бледного лица перепуганного водителя и от того, что мой щенок дрожал. Я больше не ощущал себя немцем, чистым и закрытым арийцем, я был готов пойти к тому бодрому солдату (неважно, в какой он форме), хотя бы просто подержать в своих обветренных покрасневших руках его божественную похлёбку. Но еще сильнее я осознал ответственность: на моих коленях лежала коробка, в которой шевелился и вздрагивал щенок, чья жизнь, как мне казалось, зависела от меня.

Верхняя часть бункера была разрушена, мы подкатили к рваной дыре, которую нужно было бы теперь называть входом. У входа стоял дядя Гессель. Один. Он прищурился, как-то отрешённо махнул рукой герр Каусману и стряхнул несуществующую пыль с заплетённого серебристого погона на своём чёрном мундире. Он вздохнул, бросил взгляд в сторону объятого пламенем Восточного города:

— Ганс...

— Дядя, я спас его, — я протянул к нему свою коробку.

Дядя взял её одной рукой за угол и медленно опустил на снег рядом с собой.

— Величайшее заблуждение в мире — это утверждение о существовании самостоятельных полутонов, само по себе слово лживо, а мир, как ни крути, все же чёрно-белый. Нельзя быть немножко беременной или не совсем мёртвым. Так называемые тона отражают лишь глубину того или иного цвета, но не изменяют их сущности.

Мне было непонятно, к чему это. А, дядя часто говорил непонятно, и он продолжал:

— Любая война кончается только с гибелью последнего бойца. Не раньше. Нет пленных, нет проигравших, пока враг живой — война идёт, и пусть без пулемётных очередей, без танков и самолётов, война идёт. У войны своя жизнь, и мы не в силах прервать её, это она, война, отнимает наши жизни. Бог дал человеку огонь, для тепла и пропитания, а человечек на радостях устроил пожар. Все мы, порой, держим в руках то, с чем не можем справиться.

Теперь стало понятней, и всё же, дядя казался безумным.

— Дядя Гессель?

— Мы в ответе за тех, кого приручили, это верно, — ответил он. — Но кто в ответе за нас? Ведь даже умирать нужно научиться.

Дядя достал из кобуры «Вальтер» и выстрелил в щенка. Щенок смешно сучил лапками, из его головы совсем не смешно вытекала кровь.

— Научиться умирать самому, и просто смерти научиться. Твою маму, Ганс, расстреляли коммунисты. Надругались и расстреляли. Ты знаешь, я подарю тебе значок.

Он вытащил из кармана две спаянные блестящие молнии SS и приколол на куртку у меня на груди. А кобуру дядя отчего-то носил на ремне не сбоку, а сзади, как русские. Только мне не хотелось уже называть его дядей.

И сказал Господь

И сказал Господь: плодитесь и размножайтесь!

Мы плодились и размножались, мы вошли во вкус, мы научились предохраняться. Мы научились получать удовольствие и не нести ответственности. Бог дал нам свободу выбора, и выбор оказался не в Его пользу. Творец вдохнул в нас Желание для продолжения рода; Его создания выросли изворотливыми тварями и плевать хотели на Его промыслы.

Человек, единственный из всех живых земных существ, действительно решил попробовать на вкус Неограниченность Воли.

— И что тогда? — спросил Господь, — неразумно вы приведете себя к Бездне.

— Пускай, — отвечали мы, — но путь к ней будет стоить того.

Создатель пожал плечами сокрушенно; но кто может уличить Его в ошибке? Мы же берем то, что есть и мало верим в то, что будет.

— Вы все еще дети, — сказал Господь.

— Мы дети, — соглашались мы, — но мы имеем собственных детей. И для них — мы, прежде всего, пример для подражания.

— Ваше право, — не стал спорить Всевышний. — Я слишком стар. И я устал. Вы же, как оперившиеся птенцы, покинули отеческое гнездо.

— Это не беда, — отмахнулись мы. — У нас есть Разум.

— Это же я дал, — сказал Бог, добрый, но немощный старик.

— Конечно! Ты дал, и пользуемся так, как можем. Разве те, что писали Библию — не одни из нас?

— Библию писали люди, — подтвердил Господь.

— А ошибки?

— Ошибки я позволил делать вам.

И тогда мы подумали: Господи, Ты стар. Более, Ты немощен. Ты упустил из-под контроля своих сыновей. Твоя любовь вывернулась наизнанку. Твоим именем мы истребляем друг друга, дети Твои.

Господь только повторил:

— Я дал вам волю...

Но тот, кто дает свободу рабу своему, признает себя побежденным. Мы вправе и в силах взять больше, чем имеем.

Господь не отвернулся, на этот раз Он даже не пожал плечами. Разве можно переспорить Бога? Свобода, данная Им, оказалась ценнее Его самого.

Романтика, когда уходят

Ночью улицы становятся длиннее, чем днем. Свобода и одиночество.

Лишь шаги по влажному тротуару сквозь мелодию спящего города. Ноктюрн — музыка ночных настроений. Сеть прозрачных и ничего не значащих границ.

Но Она уходила. Женственность, желание и наивность. Шаг за шагом по жизни, от первого порока к последнему. От первородного греха — к не искупаемому, смертному. Шаг за шагом — и гордость, покорность, недосягаемость и доступность. Божественная бледность вовне, непроглядная темнота внутри.

Не пустота, Тайна. Я, я молил:

— Остановись же!..

В пространстве и, если можешь, во времени... Руки, белые, тонкие: уверенность и нежность. Изящество и точность в каждом движении. Но холод, холод в прикосновениях. Стихи и эмпирические поцелуи, как классика, вечные и мёртвые. Вера, Надежда, Любовь — в Её ли руках?

— Да стой же, тебе говорю!

Она всё же остановилась. Серый осенний плащ негодующе взмахнул крыльями, как потревоженная птица.

— Ну, — полуоборот, пустая, знаешь, пустая, не ко мне, даже не к кому-то ещё, просто так — ко всему миру улыбка. Холод на улице или холод в тебе? Ты — осязаемая оболочка призрака той женщины, которую я знал столько лет.

— Куда ты теперь?

Небесное электричество в глазах, притягивающее, пугающее. Красивое и загадочное, как Северное сияние. Вечное ожидание вопросов, но даже не обещающее ни единого ответа.

Она выше меня, по земному, физически выше. Наверное, и от этого тоже Ей всегда легко быть со мной высокомерной.

— Пьеро... А ты знаешь, что такое дистимия? Это расстройство настроения, резкие переходы от эйфории к депрессии. Как и любое другое расстройство организма, она может быть лёгкой, поверхностной, или безнадёжно глубокой. Так вот, ты не просто болен, ты опасен для окружающих. В твоем случае психический недуг перетекает в соматический и распространяется на других людей...

— Могла бы просто назвать меня идиотом.

— Да нет, идиотизм — болезнь не заразная. По крайней мере, до сих пор прецедентов не было.

Милый мой самоотверженный врач, лекарь души, патологоанатом.

— Так всё же, куда ты?

— Холодно, — сказала она и скрестила на груди руки. И ещё:

— Ты, может быть, знаешь, когда выпадет снег?

— Снег?

— Ну да, замороженный дождь.

— Зимой. Тебе-то зачем?

— В том-то и дело, Пьеро: ни мне, ни тебе, ни кому-то еще. Просто — снег.

— Бог с ним... Я хочу, чтобы ты не уходила. Не так... Я не хочу, чтобы ты уходила.

— А я и не ухожу. Все это время — дни, недели, годы, секунды — меня просто не было. Не было с тобой.

— Но ты...

— «Ты» — всего лишь местоимение, вместо имени. И это всё, что было у тебя и всё, что осталось. Ты меня (тоже местоимение), меня по-настоящему, вполне, законченно, личность, индивидуум, хотя бы особь (не в худшем смысле этого слова) никогда не знал. Понимаешь, я не хочу быть какой-то составляющей твоей жизни, вообще чьей-либо жизни, частью, аксессуаром...

— Ты с ума сошла!

— Ой ли? Мне кажется, только сейчас я очнулась. Я жгла себя изнутри, я была готова на все снаружи. На жизнь, на смерть, менять их местами, смешивать друг с другом и смеяться над результатом. Идти на ДА, или идти на НЕТ. Не думать о будущем и не помнить о прошлом... Многое другое, многое... Только всё это называется просто и незамысловато — Глупость. Без комментариев, без купюр.

Она коснулась моей щеки — нежные холодные пальцы.

— Прощай. Навсегда...

Опустить над городом флаг

Мне снилась армия Северной Кореи...

 

Едва японские десантные катера подошли к берегам полуострова полусвободы, из земли, из камней вырос железный кордон автоматчиков в нашей белёсой «афганской» форме.

 

Заработали пулемёты с моря, подкосились первые ряды защитников. Но: ни звука из их уст. Только сухой свинцовый стрекот, и кроваво чавкающие разрывы гимнастёрок — ярко и контрастно. Был дан ответный огонь: комариные 5.45 в бронированные шкуры левиафанов. Не безрезультатно: десант затаился в трюмах и забыл, что он десант. Солдаты Солнца падали, сражённые, но не прятались за камнями. И в эти минуты полусвобода становилась Свободой.

 

У меня на нагрудном кармане, где сердце, тоже расцвёл неправдоподобно алый, первый в этой весне гибискус.

Она убьёт Путина

Человек — существо земное. Хуже всего себя чувствует в подвешенном состоянии. Даже лежать под землёй проще — по крайней мере — стабильность. Человек больше всего боится непонятного. Не страшного, нет, с этим можно бороться — непонятного, бороться с которым — неизвестно как.

А это, между прочим, Сессиль. Та самая ебанутая француженка. Отсидела на Родине 6 месяцев за терроризм, бежала с группой алжирских головорезов. И теперь скрывается от всего мира. Но не боится никого, даже себя, своей совести, с восхищением смотрится в зеркало каждое утро. Уважает себя и заставляет уважать себя других. А за то, что просто человек. И Человек с большой буквы.

— А хочешь я убью Путина?

— Хочу, — быстро ответил я. Но, подумав, переспросил:

— Зачем?

В чём смысл отрезать нитки у марионетки? Втыкать иголки в картонную маску?

— Ты плохо знаешь Вуду, мальчик. Да, ты не ощущаешь сакральность. Ты плоский. Spirituellement plat.

Она меня, сорокалетнего мужика, пизда смазливая, называет мальчиком. Впрочем, мы почти ровесники.

— Ты убиваешь...

— Да. А ты по утрам смываешь мои кровавые следы со своих плеч.

— А Путин...

— Что Путин? Такая же пляжная обезьяна на цепочке, как Саркози, например. Немного более капризная... Самовлюблённая — вот слово вспомнила.

— Я поняла одну офигенную вещь. Убить в этом мире легко любого, запросто. Только не все знают об этом, не все знают, как. Остаётся единственный вопрос: кого?

— И зачем...

— Не болтай глупости! — Бросила крик мне в лицо. — Это l'expression absurde... как это по-русски? Мудацкое слово! Убей его из своего языка.

Ну, это её речевой оборот без моей редакции.

Действительно, зачем оно нужно это «зачем»?

Оговорочка по Фрейду

Во времена былые, в 90-х прошлого века, играли с парнями из «Душа и Тело» на базе МАСТа. Было там и другого народу полно. Например, Вася Счастливцев со своей знаменитой в узких кругах «Не хочу пить димедрол, дайте только рок-н-ролл». И непонятные ни в словах, ни в мелодиях металлисты. И ещё кто-то... А нас, «ДиТ», почему-то, коллеги называли панками.

Друзья, кто слышал мои песни, чего там панковского? А ведь львиную долю материала и для «ДиТа» тогда сочинял я. Примитив-рок и Панк-рок — это не одно и то же. Но сейчас не об этом.

Был там ещё такой виолончелист Костя Клюев. Худенький в очках. Классический. Тёрся постоянно среди нас со своей виолончелью. Не, в натуре. Старенький добротный инструмент. Не Страдивари, конечно, но звучал весьма неплохо. Даже я на нём скрипеть немного научился.

А дело в том, что Костя, хоть и надоедал всем своим бесконечным гундением, но поиграть с кем-нибудь серьёзно наотрез отказывался. Вот и жил, как Призрак Оперы в актовом зале МАСТа. Он по ночам, наверно, исполнял свои бредовые ноктюрны.

И как-то раз... Как-то раз подходит Костя ко мне какой-то не такой. Я пригляделся — пьяный. Ну, ни фига себе! Костя Клюев — пьяный!

— Понимаешь, — говорит, — мне баба не дала.

— Ну и что? Дать тебе шнур от микрофона?

— Нет. — серьёзно так, — дай на гитаре слабАю что-нибудь.

А сцена, как раз, наша была. Не жалко. Всё-таки — музыкант, со струнами получше всех нас обращаться умеет. Взял он гитару, поёрзал на стуле:

— Сейчас, ребята, я вам сбацаю! Менструатор есть?

— Чего?

— Медиатор. А я что сказал?

Русский фашизм

— Папа, папа, можно я сегодня пойду на подводную лодку?

— Нет, конечно! Зачем это тебе?

— Ну, они такие прикольные, русские...

— Дикие медведи. У них большие зубы, они тебя съедят.

— У них большие зубы..., и они улыбаются...

 

— Кристиан, объясни своей сестре, где опасность в этом мире и где её нет. Раз и навсегда.

— Мило, мы с тобой были в Стокгольме, помнишь? Зоопарк, мишка в клетке?

— Да, помню я всё, Кристи. Я не маленькая! Я просто хочу на лодку.

— Я тоже хочу, только папе ничего не говори.

— Дочки! Послушайте меня. Только что русские уничтожили ещё один наш город. Дети, женщины, старики сгорели под его обломками. Там не было наших солдат! Русские жгут мирные беззащитные города. Это — фашисты!

 

— Папа, можно я пойду сегодня вечером к фашистам?

Горький парк

Шёл я по улице. Дурацкий такой: на штанах карманов двадцать, футболка жёлтая «1С», я там не работал, брат подарил. Ушёл из КБ, совсем. Жена ушла к другу. Ну, друг — не друг — одноклассники. Лето. Июнь. Солнце...

Навстречу идёт красивая незнакомка.

— Привет, — она говорит.

— Привет.

Присели на заборчик рядом с автобусной остановкой. Нам оказалось в одну сторону. Подошёл автобус, длинный и пустой.

— Не садись. Он поворачивает.

— А ты откуда знаешь?

— Я здесь живу. Все маршруты наизусть...

— Нет, откуда знаешь, куда мне ехать?

— Не туда?.. А, может, пойдём в «не туда».

— А где это?

— В двух шагах от нас. Как Рай и Ад.

— В который из них?

— Тот, что ближе.

Мы пошли гулять в Парк Горького. На входе толпа взъярённых скинхедов. Один из них берёт меня за грудки:

— Ты видел их? Куда они пошли?

— Кто?

— Черножопый ублюдок с белой блядью.

— Нет, не видел.

Отпустили нас, они побежали дальше.

— Мы же их встретили, — говорит мне моя попутчица уже у реки.

— Кого?

— Смугленький парень с русской девушкой.

— А.… ты об этом. Но мы же не встречали «черножопых ублюдков с белыми блядями»?

— Смотри, — говорю, — они, как скелеты динозавров.

Карусели, горки...

Она ходит и не верит.

— Хочешь включу?

Здесь надо сказать:

Я сезонно подрабатывал оператором аттракционов. На ВДНХ, в Сокольниках... ну, по всей Москве, в принципе.

Лампочки зажглись, тележки заелозили.

— Нельзя, — говорит Юрка, охранник.

Как ни упрашивал, не разрешил.

Красно-Коричневое

Смерть, позволь нам быть твоей чумой

© Семейка Адамс

 

Это было летом 1993-го года. Шёл я через Красную площадь к метро Китай-город. Рядом с Историческим музеем. Прямо у входа в храм стоял длинный столик-лоток с печатной продукцией: книги, газеты и т.п. Пробежался я взглядом по названиям изданий, по заголовкам сплошная дерьмократическая муть. Услужливый продавец мне:

— Покупай! Всё самое свежее.

Верно говорит бородач. Чего бы почитать в метро? Спрашиваю:

— А есть что-нибудь патриотическое?

Лоточник на минуту задумался, словно впервые разглядывая свой «жёлто-голубой» товар:

— Нет... «Патриотического» (кавычки отчетливо звучали в тоне его ответа) ничего нет.

Я отворачиваюсь от него, начинаю уходить. И тут же слышу радостный окрик:

— Эй, парень, погоди. Вот, специально для тебя, Гитлер есть!

Он не выдержал брезгливый укор в моём тяжёлом взоре. Смутился, стал перекладывать свои книжки с места на место...

А вот, что я сочинил чуть позже. Точно никто не знал, чем закончится противостояние Верховного Совета с могучей ельцинской бандой. В кровавую развязку никто из наших не верил. Но готовились: московский воздух уже слегка отдавал мертвечинкой.

Осень. Скоро мой День рождения

 

Осень. Красно-жёлтые взрывы уже впереди.

Осень выдрала сердце из моей груди.

Дождь соберу в ладони, сохраню до весны.

Посмотри мне в глаза, прочитай мои сны.

 

Отпылала, отпела развратница Лето.

Ты устала гулять, ты вернулась, но не будем об этом.

Заходи, друг Сентябрь, да тащи за собой прихлебателей в дом.

Нынче праздник у нас, я угощаю кровью своей и вином.

 

Только Осень смотрит сочувственно и чуть свысока.

Брось ты это, дождливая, не жалей меня, дурака.

Коли камень на сердце — так, знать, место пустое не по душе.

Я всё думал: «ещё», а вдруг оказалось «уже».

 

Ты считай мне года, Осень-кукушка, ну, сколько ещё?

Всё, что было — то было. Только, кажется, было не всё...

Я скрипичным ключом вскрою душу, как дверь, ты закроешь за мной.

Пожелай мне холодного сна до встречи с тобой.

 

19 СЕНТ 1993

И. Иванов

Движение внутрь

Привет, Кизи!

Где я здесь, а где Вулф? На всех: Электропрохладительный кислотный тест.

Извините, я тут вмешался бесцеремонно в классику и включил механический шейкер. Фанаты «Теста...» не обижайтесь. Это даже не пастиш. Это такой прикольный трип. Ну, вы же берёте с собой попутчиков?

Если получилось плохо, застрелите меня из шприца.

 

Мы начинаем движение внутрь себя, чтобы дать возможность Космосу вдохнуть нас. Волшебный психоделический экспресс несётся с сумасшедшей скоростью, окружённый бешеной пульсацией сменяющих одна другую фантастических картин. Нервная динамика абстрактных геометрических цветовых построений и пятен уступала место разноцветным вращающимся фонтанам и вспыхивающим фейерверкам.

Неземные дворцы вливались в нефы соборов; в причудливых изгибах сюрреалистичной архитектуры вырастали огромные пирамиды, пронзённые длинными шеями золотых драконов, их мощные челюсти клацали, роняя крупные искры в распростёртую водную гладь, и зелёная синь с шипением поглощала их. Мы слышали звук каждого цвета, мы видели формы и движение музыки, вихреобразные запахи и спиральные вкусы выстраивались в решётчатые поверхности. Всё это длилось столетия и, в то же время, не продолжилось и одного мига. Потому, что время перестало существовать, Оно перестало БЫТЬ, даже не начавшись. Но время не определяет пространство, как и пространство не определяет время. Потому, что они равнозначны. Потому, что они — одно и то же по своей сути, но никак по-другому не взаимосвязаны. Трансцендентны, вот.

Энн заглядывает в мои глаза всеохватным взглядом и, хотя я не произношу ни слова, взгляд её полон кислотного взаимопонимания: наши мозги — это единый мозг, мы проникли друг в друга, мы слились, вот мы с тобой и поболтаем, ты и я, и говорит:

— Ну да, ну да, ты и вправду думаешь об этом, я знаю, что ты думаешь. А ты знаешь, что думаю по этому поводу я. Точно, — будто и впрямь только что прочла мои мысли и поняла, что в башке у меня — ничего, кроме нелепейшего на свете дерьма, которое она сама же туда и засунула. Круг замкнулся.

Я уже различаю в волосах у неё, вместо сапфиров и изумрудов, светящиеся в сумерках древесные гнилушки, которые при свете превратятся в заплесневелую рассыпающуюся труху. Но — какая разница? Это не важно. Это — её Вещь. Вещь — сама в себе. А все Вещи постоянно изменяются, перетекают из одного состояния в другое. Люди и Вещи — равнозначны.

Я не проронил ни слова, ни одного чертовского звука не брякнул. Даже если и захотел, то не смог бы: язык мой, мускульный гидростат, начал вдруг неукротимо удлиняться. А внешне это было незаметно. Потому, что рос он не наружу, а внутрь, через горло в желудок и дальше, не позволяя говорить, но совсем не больно, не перекрывая дыхания, необычно только и неожиданно... и фиг с ним. Это просто — моя Вещь.

И, тем не менее, всё та же Энн:

— Я даже говорить не хочу с тобой о сексе. Ни с тобой, ни с кем-то ещё, — её глаза холодно и злобно сверкают звёздами. Да, нет же! Это сквозь её чёрные глазницы, сквозь раскрытый мозг, сквозь хрупкий череп я вижу звёзды за её спиной в предутреннем небе. И что внутри, что снаружи — равнозначно. Равнозначность — основной закон мироздания.

— Я уже вступила в оплодотворяющий Природу, вселенского масштаба половой акт. Природа — это я. Я — струя жизненного начала, вливающаяся в меня. Я создаю разрушая. Смерть — это опыт рождения. Рождение — безусловная и неотъемлемая часть смерти. Агрессия, гомосексуализм, мистицизм — вечное триединство кислотного психоанализа секса...

«Да заткнись ты, Энн!» — жаль, что не в голос. Нужен мне твой секс сейчас, как собаке колесо от пятой телеги. Я поворачиваюсь к ней спиной... Да бог, ты мой! И её, и моё сознания — кругообъемлемы. Разве можно отвернуться от себя, от того, кто стал частью тебя, кто внутри? Она говорит, я улыбаюсь, и она рассудительно отвечает на мои улыбки.

И дальше... Где-то я это слышал уже. Знакомо, как будто бы сам это выдумал, но не мои мысли — её. А Энн продолжает неистово:

— Видишь этот мешок? — она протягивает руку в сторону армейской палатки. — Общий спальник для брызжущих и впитывающих идиотов. Любая рафинированная девственница, забравшаяся туда, чтобы просто выспаться пару часов, выползет оттуда наутро брюхатой тварью, убившей себя и не давшей ничего взамен. А ведь, знаешь ли, жизнь и смерть — равнозначны. Абсолютно, как и все мы.

Равнозначность всего и всея — это, почти что, религия. Не принуждение, но потребность. Не догма, но вера. Не долг, обязанность, необходимость, но желание. Искреннее, естественное, настоящее.

Чёртов мешок — как насмешка над жизнью, как издевательство, квинтэссенция всевозможных пороков, человеческой слабости. Слабости духа и духовной податливости. Циничный надутый пузырь, плюющийся мёртвой спермой из уродливых прорех наших ошибок.

— Я не хочу секса! — почти истерично. — Я хочу любви.

А я выблёвываю из себя глистообразный рецепторный отросток, и мои ощущения не сигнализируют мне о потери чего-то личного, чего-то части меня. блядь! Да я же вполне самодостаточен. Мне хватает. Я — это я. А этот «трип» — «трип» первого уровня. И, может быть, так нарушается равнозначность.

Поезд ЛСД

Мы начинаем движение внутрь себя. Волшебный психоделический экспресс несётся с сумасшедшей скоростью, окружённый бешеной пульсацией сменяющих одна другую фантастических картин. Нервная динамика абстрактных геометрических цветовых построений и пятен уступала место разноцветным вращающимся фонтанам и вспыхивающим фейерверкам. Неземные дворцы вливались в нефы соборов; в причудливых изгибах сюрреалистической архитектуры вырастали огромные пирамиды, пронзённые длинными шеями золотых драконов, их мощные челюсти клацали, роняя крупные искры в распростёртую водную гладь, и зелёная синь с шипением поглощала их. Мы слышали звук каждого цвета, мы видели формы и движение музыки.

Всё это длилось столетия и, в то же время, не продолжилось и одного мига. Потому, что время перестало существовать, оно перестало быть, даже не начавшись. Но время не определяет пространство, как и пространство не определяет время – они слишком равнозначны. Они – одно и то же по своей сути, но никак по-другому не взаимосвязаны. Да, я видел это.

Умереть не страшно

И спросят меня они:

– Хочешь ли ты умереть? Сейчас, теперь…

Ответ будет твердым и однозначным – НЕТ!

Но зададут вопрос:

– А страшно ли тебе умереть?

Сейчас, теперь… кажется, нет.

Да и не страшна уже смерть сама по себе. Страшна, наверное, возможная боль, сопряженная с нею. А так – нет, нисколько. Всего лишь переход из белого в черное, из света во тьму, из жизни в небытие; в конце концов, обыкновенное растворение маленького Я в Великом НИЧТО.

Бесконечное Ничто складывается из мириадов потухших Я. Ну и что может возомнить о себе отдельная молекула, не молекула даже – куда ничтожней – в Едином и Всемогущем Теле Космоса?

Жаль, вот только, здесь, на Земле успел так мало…

Время душит пространство. Иногда у меня бывают приступы клаустрофобии. Стены сужаются, наваливаются на меня, давят. Я слышу, как хрустят переломанные кости под их тяжестью. Мне кажется, что я никогда не смогу вырваться из своей сумасшедшей комнаты. Хочется кричать, но горло сжимают бетонные руки стен. Наконец, я выбегаю на улицу, если еще в сознании, и дома нависают над головой тяжелыми громадами. И это ужасное, низкое, бесконечное, безвыходное небо с дрожащими капельками звезд на черном животе…

Но это быстро проходит. Снотворное я никогда не принимаю – оно мешает мне справляться с ночными кошмарами. В картотеке психиатра мой амбулаторный номер – 665.

Свечи

… Музыкант окинул хмельным взглядом веселящуюся, гогочущую пьяную толпу. Лица перед его глазами расплывались в уродливые живые пятна, теряя всякую пропорциональность и принимая неестественные размеры. Выпученные глаза их медленно вращались, обшаривая Элфи с головы до ног. Длинные широкие языки, извиваясь, дразнили музыканта. Громадные уши, как крылья большой болотной птицы, хлопали по вздутым щекам.

Свечи! Господи, самые, что ни есть настоящие свечи. Сплавленные, в потеках стеарина, потухшие и остывающие свечи. А ведь точно. Совсем недавно он вернулся из Города Вечности, где бродил среди могил, и всюду – миллионы, миллиарды, число, соответствующее количеству звезд на небе, таких же беспомощных, слабых и ничтожных, тлеющих свечей. И каждая свеча – это жизнь до смерти, каждая свеча – смерть после жизни. И над могильными холмами клубится грязный туман с едким запахом серы и хлора – дыханием Смерти, и шелест незримых саванов расползается между крестов, и где-то в глубине, где-то в утробе Матери-Земли стонут бессмертные души, обреченные на вечное страдание, чьи лестницы в небо сожжены, чьи пути – в бездонную черную пропасть.

Дети Земли! Дети вечной темноты. Не умолкают вздохи, плач и иступленные крики, горестный ропот, слова, в которых боль, гнев и страх, жалобы и отчаянные восклицания, сливающиеся в гул, без времени кружащийся во мгле.

Данте, ты – Гений Ада!

И сейчас Элфи смотрел в лица этих тающих восковых фигур, этих храпящих без сна, забрызганных дурной слюной и прокисшим вином свиней, созданных по образу и подобию Всевышнего, и сам был с ними, сам был таким же, как они. Он чувствовал это каждой … каждой каплей выпитой дряни, и в его голове смешались невыносимый гул, визг и скрежет, все его тело пронизывала такая острая боль, словно раскаленную металлическую нить протягивали сквозь него.

Он захотел крикнуть и не смог: горло сжимали холодные, цепкие и липкие руки пустоты, в глазах лезвием зашевелился нестерпимый блеск ночи. Элфи обхватил голову руками и, мыча и трясясь, повалился под стол. А перед ним все кружились, смеялись, ржали, издевались дымящиеся зловонные свечи.

Дождь

Пришел с дождя — лужа в ладонях,

С дождя — взгляд стекает по щекам.

Он насквозь в дожде, дождем безнадежно пьян…

 

Четвертая ночь, истекающая водой и дышащая холодом.

Четвертая ночь с того дня, как взорвалось безоблачное небо.

Четвертую ночь, не переставая, тупо и монотонно льет дождь.

Четыре насквозь промокшие ночи, и ни одного дня между ними.

Дождь . . .

 

Герой склонен к мистификации, его больное воображение, пронзенное острием шизофрении, рисует кошмарные картины. Впрочем, шизофренией охвачено не только воображение Героя. Эта болезнь приняла размах Эпидемии, Пандемии, накрывшей собой Весь Мир. Но Герой уверен, что его состояние, депрессивно-параноидальная форма — состояние нормального человека. И он прав. В ненормальном мире что должно считаться нормальным? Но почему эта тоска, откуда этот страх? Бред? Просто иначе теперь быть не может.

Льет дождь. И стуком в окно прогоняет сон. Герой в своем грустном Костюме Черного Пьеро, обхватив руками колени, сидит на постели, мокрой от дождя. Собирающиеся из ничего крупные прозрачные капли падают с потолка. Вода сочится из стен. Дождь проникает отовсюду. Вода уничтожает все иные структуры, всё становится Водой. Герой встает с постели, по колено в воде, он идет к окну. Дом уже мертв, затоплен, и вода вяжет ноги, а за окном в Абсолютной Темноте — Дождь, ревёт потоком Водопада. Герой дрожащими пальцами касается оконного стекла, и стекло отвечает негромким всплеском. Не стекло — Вертикаль водной глади.

Четвертую ночь идет дождь. Бесконечный, неиссякаемый, холодный и зловещий Ливень. Глаза Героя блестят от слез. Или, может быть, это Дождь уже овладел его Душой. Мокрый Бесформенный Зверь...

Проклятье — о, сколько дождя в этом слове…

 

Льёт дождь. Уже подряд четвёртую ночь.

Я не могу уснуть – меня будит стуком в окно дождь.

Он приносит мне страх и зябкую дрожь,

Сидя на мокрой постели, я смотрю в потолок,

С потолка капает дождь.

 

Облака мне подносят бокал с дождём –

Если я не выпью дождь, то дождь меня съест.

Но, Господи! Каким тяжёлым становится крест,

И распятие расплылось по стене серым пятном…

Это мой дом захлебнулся дождём.

 

Льёт дождь. Все лужи слились в мировой океан.

С крыши ревущим крылом водопада

На плечи падает дождь.

Четвёртую ночь я не жив и не мёртв,

Я сойду с ума, этот дождь меня доведёт.

 

Всюду дождь, дождь всегда,

Я не знаю место и время, где и когда его нет.

Так похоже на бред,

Но – четвёртую ночь,

Но – не могу уснуть,

Но – дождь, дождь, дождь…

 

И. Иванов

Мне Чёрт письмо написал

Любезный мой друг!

В первых же строках моего письма прошу извинить меня за неуклюжесть и не элегантность слога. Я не мастер эпистолярного жанра, а современные технологии, как всякого рода мессенджеры и прочая, и прочая лишь усугубляют неловкость ситуации. Прошу прощения ещё раз.

Но не будем растекаться темой по древу, ближе к сути. Твой запрос был услышан. И не остался без внимания. Когда ты возопил: «Господи, если Ты не хочешь мне помочь, пусть хоть чёрт поможет!». Ну, нормально так. А чего напрямую-то не обратиться? Зачем нам посредники? Вот, сижу, письмо калякаю, а мог бы просто, как раньше, через трубу печную. Блядь! — извини за мой французский. Ваши трубы теперь ведут, в лучшем случае, в подвал, в котельную. Вас в ваших куриных клетушках отдельных квартир искать замучаешься. Но ладно, ладно, ладно. Мы и сквозь стены проходим. Если не слишком пьяные. Или, наоборот — если слишком.

В общем, хочу тебя обрадовать. Или, хотя бы, обнадёжить. Вызвался я решить твою проблему. Спокойно! Всё по-честному. Ты, наверняка, задаёшься вопросом: «А чего мне это будет стоить?». Правильная постановка диалога. На бога надейся, а сам не плошай, как говорят цыгане. Отвечу: ничего.

И вот тут должно начаться: А! Кидалово! Дьявол кроется в деталях! Всё самое важное написано самым мелким шрифтом!

Друг мой, мы с тобой не в банке, не в кредитном отделе сидим. Я тебе навязывать ничего не хочу, финансово хомутать тебя мне совсем не нужно. Душу мне свою бессмертную продай?

Как изменился в лице! Ты что купился на старый прикол? Душу? Бессмертную? Продай? Интересно, как ты это технически себе представляешь?

Не нужна мне твоя душа, мне и своей хватает. А ты что думал, у чертей души нет? Чувств, желаний, мечтов мечтей... ну, ты меня понял.

Суть просьбы твоей я, разумеется, отображать здесь не буду. Знаю, что такое Почта России. Там же все наши работают.

Из тени в тень перелетая

Они склонились надо мной, чтобы, наконец-то, рассмотреть лицо. Это вряд ли…

 

— Не тот?

— Да, хрен его знает. Он — как чудо, весь в кровавых перьях, — говорящий обтёр о мою рубаху свой липкий багровый ботинок.

— Сука, пачкается.

— Долетался… Потому, что — не фиг.

— Биту сломал о его башку деревянную, — сокрушался лысый.

— Добить? — Полицейский направил ствол «Кедра» в то место, где должна бы быть моя голова.

— Сам сдохнет.

 

Тройка.

Тройка… Семёрка… Туз…

— Здесь его, что ли, оставим?

— Давай, к тебе в «бэху», в багажник :)

— Не-е-е… У него, вон, изо рта льётся чего-то.

— Пусть здесь, — принял решение главный в ботинках. — Сейчас бродячих псов много, к утру от него ничего не останется.

— А ты перепИсал, да? — начал паясничать полицейский на лысого. — Не ссы, «два-восемь-два» всё спишет.

— Да он дышит ещё… Вон, чего-то булькает там…

— Бля! Я пристрелю эту суку!

Лысый отшатнулся.

— Не тебя, дурак. Эту летучую сволочь, крылатую крысу, — и злобным плевком, не промахнувшись, обозначил свою мишень.

— Да, хватит вам! — Ботинки сердито притопнули. — Идём отсюда.

Несуществующее время

Мутные облака несутся, как угорелые под небом. Как будто куда-то опаздывают. Глупые! Кто и где может ждать вас на этой планете живых существ?

Измученной, издыхающей планете копошащихся, суетящихся живых существ. Облака. Вы — всего лишь дыхание, предпоследний выдох этой планеты. Предсмертный вздох. Хоть бы дождичком окропили бы, что ли, её безвольное тело. Не поплакать — так плюнуть. Теперь уже не велика разница. Тревожно вверху, скучно внизу.

Всё это я вижу сквозь дыру в стене. Ага, это «окно» образовалось, когда моё сердце вдруг словно с цепи сорвалось, и со всей дури рванулось из грудной клетки. Как с ума сошедшая птица. Не из золотой, прямо скажем, клетки рванулось. И поделом.

Бедный хромой однокрылый мой Ангел. Переведи стрелки настенных часов на 18:99. Несуществующее время — это, как раз, для нас. Если хочешь избежать чего-то конкретного, но не знаешь, как — избегай вообще всего. Ведь там, где нет Добра, и Злу одному тоскливо.

Наши мечты сгнили, пока мы гонялись за лживой голограммой счастья. Срок годности у них не велик. Бедный, не в шутку потрёпанный Ангел. Долго же ты заботливо и порой самоотверженно хранил меня. Настало время поменяться местами. Теперь моя очередь. Спрятать тебя за пазухой. Ведь не тварь я неблагодарная. Мы с тобой такие же живые существа, как и все на этой планете. Такие же, но, к счастью или к беде, не часть их. И слава Богу! Если только Он в ней, в славе, хоть мизинцем нуждается.

А знаешь, мой Ангел, легко жить без сердца. Грустно и пусто — да, но легко. Хотя бы оно не болит. Или болит, но уже не во мне. Вообще, боль — это, конечно, защитная реакция. Предохранитель, сигнализация. Но вот наступило время, мы ломаем свои внутренние схемы, исключаем из цепи предохранители, отключаем сигнализацию. И даже дверь оставляем приоткрытой. Не для того, чтобы какая-то нафантазированная орда ворвалась сюда. Просто хочется наружу выглянуть. Хоть одним глазком. Ветром сморгнув слезу изумления.

И что же ты думаешь? Орда. В тот же миг ворвётся Орда. Живых существ. Тех самых, с этой планеты.

Fuck off, Satana

«… И вот после многих лет бурного творчества, сочинения песен, стихов, музыки; написания рассказов, пародий; попытки романа; даже пробы сил в изобразительном искусстве и миниатюре; после долгих исканий и экспериментов, я, наконец, и сам уверовал в свою исключительность. Исключительная бездарность!»

И. Иванов «Огни лепрозория»

 

Ну, это из моих фантазий. Однако…

Сколько я потерял за последние пару лет? В материальном плане. Очень много. Да, почти всё. И по фиг. Какой-то дзен-буддизм накрыл с головой прямо. Как светло и беспроблемно быть нищебродом! Владея малым, рискуешь и потерять всего лишь малое. О большом, о многом голова не болит — на фиг это всё?

Материальное — не жалко. Духовные ценности, доверительные отношения, наивность и искренность животных — вот канва твоей жизни, твоей сущности, всё твоё исподнее. И преисподнее. И я плевать хотел на все условности.

Я ухожу в свой внутренний «виртуальный монастырь». Не имеющий ничего общего ни с какой религией. Все официальные религии — это кандалы. Неофициальные — и того хуже. Церкви, секты, религии, каноны… — это такая туфта! Под лозунгом «Вера». Но вера там только у обманутых, жалких, отчаявшихся лохов. Мне их, правда, жалко.

Нет, и не должно быть Веры без адекватного осознания объекта веры. Не будьте идиотами, но будьте как дети. Воспринимайте белое белым, а чёрное — чёрным. Это очень просто, честно и понятно. Дети — не глупые, дети — просто неопытные. Но острое, незамутнённое социальными установками восприятие окружающей их действительности — вот Ангелы без лишних перьев в крылах.

Я ухожу в «монастырь». С меня нечего будет взять. Когда придут ко мне судебные приставы, я знаю, это ты, лукавый, припёрся в популярном ныне обличье. И на двери моей ты увидишь нарисованный «Fuck off!» Средний палец моей руки, указывающий тебе на правильный выход. Тебе только туда.

Проёмы

1 января 2014

Это первый Новый год, который я встречаю, вот именно под бой курантов, совсем один. Хотя, нет, не совсем: пекинес Джек и кролик Заяц — со мной. Вместо зомбоящика — онлайн-ТВ.

 

ДВЕРЬ

 

— Открывай, открывай. По традиции надо выпить Шампанского.

Тени моего прошлого, с той стороны, в которую дверь не открывается.

— А чего мутное такое?

— Там пепел твоих желаний. Выпей и всё исполнится.

— Ну-ну.

— Как Ника поживает?

— Не знаю, она пропала больше полугода назад.

— Жаль. Прикольная кошка была.

— Надеюсь, где-нибудь такой и осталась до сих пор.

Артур мне:

— В тетрадях твоих ковырялся. Ты когда аккорды обозначаешь, зачем этих всяких семёрочек, шестёрочек, maj-ков так много? Без них нельзя?

— Можно. Но у меня с сольфеджио всегда были трудности…

— Двоечник!

— Троечник.

— А что за книжка? — Швед спрашивает.

— «Альманах поэтический», типа как на Стихи.ру авторам за свой счёт предлагают напечататься, но другая компашка.

— И ты здесь есть?

— Для симметрии вёрстки.

Большинство дверей открывается в одну сторону. Метровские, на входе в вестибюль — в обе, но на них таблички: «Выхода нет». Или «Входа нет» — иезуитская иллюзия двустороннего движения. Всегда и везде ты можешь либо войти, либо выйти, гулять туда-сюда тебе никто не даст. Никому не удобна свобода передвижения таких вот не определившихся индивидуумов.

 

ОКНО

 

Интерактивная картинка. Солнечный свет, щебетание птиц, ядовитое дыхание мегаполиса. И одноразовый аварийный выход. Этажа этак с пятнадцатого… Костик Колчин, мой друг, так и вышел на Филёвском бульваре. Проблемы его за ним не устремились, но решились разве?

 

ДВЕРЬ

 

Она стояла на пустынном каменистом берегу полумёртвой реки. Большая, деревянная, тяжёлая, без ручки.

— Её можно только толкнуть, но, если захлопнется, когда пройдёшь, вернуться уже не получится.

— И что там, за ней?

— А я не знаю.

За дверью был всё тот же берег всё той же реки. Только тот, кто отвечал мне, остался стоять у порога. Молча, улыбаясь.

Ещё есть крутящиеся двери торговых центров, похожие на мельницы.

— Это точно. Как жернова, перемелют всё что угодно и кого угодно. В удобную послушную муку. С ней, всё же, надо аккуратней, с мукой: добавишь воды — будет тесто, лепи, что душе угодно. Бросишь спичку — возможен и взрыв.

 

ОКНО

 

Со стеклом оно кажется таким прочным. Будто экран монитора, из которого и после сильного удара не выскочит никакая неожиданность. Я не имею в виду ламповых мастодонтов с вакуумом внутри))

Современное разбитое «стекло» — это паутина трещин эластичного пластика, который гнётся нетрудно между обнажённых пальцев. Или, рассыпающаяся в мельчайшие неопасные кубики автомобильная «лобовуха»

Не опасно — если подойти с правильной стороны. Как зеркало или видеокамера… Или лампочка, экстремально засунутая в рот. Травматологи любят посмеяться над этим.

 

ПРОЁМЫ

 

Похоже, что каждому человеку, когда-то понадобятся и вход, и выход. Не обязательно близко друг к другу по времени. Не обязательно, что это будет одно и то же отверстие в стене. И не только, что касается его собственного тела, но даже больше — извне.

Не зря же мы, люди, изобрели окна и двери. Это так же важно, как колесо. Только прямоугольные.

Одиночество

Уехал в Подмосковье, не скажу, на какую дачу. Лечиться, нервы восстановить. Господи! Какое же тут одиночество. Людей так много каждый день вокруг... и нет никого. Пустые тени, дежурные улыбки, служебная забота... Не снег, а лужи какие-то с острыми осколками льда на распластавшихся лицах. И наледь, блядская наледь — на тропинке от главного входа. Простите.

Стою у дерева и не смею вдохнуть. Не потому, что деревья опускаются в зимнюю спячку. Потому, что мне до них никогда не подняться. Потому, что я — ... не знаю. Обломанный росток? Да ничего не болит вроде...

Просто грустно и хандра. Сплин. Даже наушники не знаю, куда воткнуть лучше — в жопу или в голову?

Врач:

— Для тебя это не имеет принципиальной разницы. Втыкай, куда хочешь.

— Вот ты, доктор, жрец наигуманнейшей профессии, ну ответь мне, как самой маленькой частичке человечества: я, вообще, достоин жить?

— Да, как Вам сказать, батенька, маленькая частичка человечества. Не особо, конечно, но имеете право... Попробуйте.

— Спасибо, доктор, Вы так меня обнадёжили...

 

— А он оптимист, — доктор повернулся к ассистенту. — Вколи ему ещё пару кубиков, посмеёмся.

— Наташа!!!

— Ладненько, ладненько, кто такая Наташа?

— Наташа! Как мне больно...

— А вот вам и волшебная таблеточка...

— Да я эту таблетку тебе...

— Ты сначала попроси, чтобы тебя развязали... Не хочешь в рот, сделаем в вену. Только у нас Коля, двоечник, бывает, воздушные пузыри в шприцах оставляет...

— Хорошо, я согласен. Что я должен сделать?

— Да немного, лежи просто тихо. Умереть тебе придётся по-любому. Не брыкайся! Я сделаю так, чтоб это было не больно... И, если хочешь, быстро.

— Ты, блядь, маньяк что ли?

— Зря ты так говоришь. Богов гневишь. — А-ха-ха, думаешь я такой идиот из какой-нибудь очередной секты? Ошибся, мне ни твоя жизнь, ни твоя шкура на хер не нужна.

— Тогда зачем я здесь? И кто ты?

— Я — Вячеслав Игоревич Спиранский. Доктор биологических наук. Лауреат Нобелевской премии, между прочим.

— Поздравляю.

— Четыре года назад было. Может, продолжим?

— Что вы от меня хотите?

— Чтоб ты не сдох, пока мы с тобой работаем.

Пустота

Самоубийство

 

— это проявление высшей формы желания жить. Парадокс этой фразы иллюзорен. Просто жизнь, её обыденность, серость — становятся тесны для человека. Никто не хочет ощущать себя биомассой, законсервированной в банке окружающего мира... кем-то. Кем? Каждый человек имеет крылья, только не все знают об этом. Или наоборот: все знают, что крылаты, но не всякий умеет летать. А разница между землёй и небом не так уж велика.

Самоубийца не от себя бежит — быть может, от невзгод, трагедий... или просто потому, что ему не нравится этот мир. Он ищет мир иной, где свет, добро, понимание... Он не хочет в небытие. Он не хочет забвения, он хочет памяти и сочувствия. Он надеется, что по нему будут плакать, по нему будут скучать. И, самое главное, он верит, что при благоприятных обстоятельствах он сможет вернуться! Ну, никак не верит, что дверь открывается только в одну сторону. И даже не может себе представить тяжесть на своих плечах слёз своих близких.

Мало, мало мы читаем Данте. Нет хуже пытки — видеть страдания человека, и не иметь возможности уменьшить их. Вы пробовали на вкус свои слёзы бессилия? Они нестерпимо горче слёз какой-то там физической боли... Он, несчастный, сначала мстит за свои обиды саморазрушением, потом, глядя уже с последнего порога ужасается своему поступку, и понимает, что мстил не тем, что боль-то принёс совсем другим людям, что месть слепа и никогда не попадает туда, куда надо. И что глупость обходится так дорого.

Самое страшное — ничего уже нельзя изменить. Исправить, теперь ты знаешь, как — но — Блядь! Блядь! Блядь! — не можешь. Даже опростоволосившийся старик в постели с цветущей девушкой не чувствует себя так погано. Это называется «Танталовы муки» — в литературе, в жизни всё гораздо хуже. В смерти — всё проще и бескомпромиссней. Есть посев, готовый к жатве — есть коса у тётки в белом. А там, за косой нет ничего — ни рая, ни ада. Настолько пустота, что и тебя даже нет. Это не больно, как сон без картинок. Но боль и картинки — это признак жизни? Есть одно пугающее слово:

 

ПУСТОТА

 

Вот, это, пожалуй, и всё. А вы что думали — я психоаналитик какой? Просто опыт имею: тоже прыгал в юности. С третьего этажа... Ладно, ладно, не прыгал — упал, не сломал даже ничего себе, просто ударился больно. Тут злопыхатели и подхватят: «Ага, упал-ударился, понятно теперь, откуда такие ебанутые тексты...» О, Deus Pater! Я упал, но ударился не головой, а совсем даже наоборот — другим местом.

Ну вот, мы, наконец-то и в Аду. Здравствуйте

А теперь… Когда мы все умерли, давайте по-честному. Не надо кричать о своей боли. Аня! У тебя же, один хрен, ничего не болит.

— Ты посмотри на эту железяку!

— Это штык времен первой мировой, ничего страшного.

— Он во мне насквозь — ничего страшного?

Я сложил два пальца, средний и указательный и воткнул их ей в живот. Ну, как воткнул? Сделал вид, что втыкаю. Не помогло — не поверила, я «распорол» её пальцами от живота до горла, до того места, где у мужчины кадык.

— Разве больно?

— Я совсем ничего и не почувствовала…

— Дура! Ты не можешь чувствовать ни физически, ни морально. Идиотка, ты — труп.

— Врёшь!

— Вообще-то, я сказал бы тебе, оставь эти словечки (и понятия, что мы в них с серьёзным видом вкладывали) там, наверху. Для живых, наивных, глупых, они, может быть, и поверили бы, если услышали. Тебе-то это зачем? Ты — проклятая душа, бедная бледная тень…, и я такой же. Это просто так, чтобы тебе в вечной скорби не скучно было. И, да, в Аду я не сумею соврать, даже если очень захочу. А потому что наши мысли не скрывает даже паутина вербального общения. Я фигню сморозил? Зато заумный термин во фразу впихнул.

— Ты просто мудак.

— Если в изначальном смысле этого слова, это, как раз, не имеет здесь никакого значения.

— Здесь — где?

— Просто здесь, и всё остальное, что можно было раньше себе вообразить, теперь для нас не существует.

Бесконечный багровый закат. На небе, изнанке Земли, разбухшая, пропитавшаяся умирающей кровью вата. Мегатонны красно-чёрной, скрученной влажными клубами, зловонной дряни. Как дым из трубы. Трубы крематория. Мы — всего лишь пепел. Серый безымянный порошок. Пирокластическая масса, и много-много кальция. Того, что не был вымыт из организма при жизни спиртом. И ещё: я как был дураком, так и остался. Смерть не делает человека умней, просто слегка подретушировывает внешность. Не люблю длинные слова, я в них путаюсь, но иногда они просто навязываются.

— Так, куда же мы идём?

— Да, никуда мы не идём. И никогда уже не сможем производить со своим телом эти нелепые движения, приводящие к падению и выставляя перед собой в последний момент, предотвращая падение и тем самым перемещая себя на убийственный миг в пространстве, одну из своих нижних конечностей. Тела-то нет больше.

— Смерть на тебя нехорошо влияет.

— Ну, познакомь меня хотя бы с одним, на кого она повлияла хорошо. Хотя… недовольных я здесь ещё не встречал что-то. Ответ очевиден — мы все никакие.

Демон разрушения

Я уже и не вспомню точно, когда впервые встретился с ним лицом к лицу. Я, конечно, не узнал его. Не знал, кто он есть на самом деле. А он улыбнулся и протянул мне руку:

— Я теперь всегда буду рядом, — сказал.

Семь лет назад солнце уж слишком щедро заливало дни моей жизни. Слишком — так не могло продолжаться долго. Так не бывает. Наверное, стоило задуматься, насколько плохо всё это может кончится. Но я был опьянён счастьем. До слепоты, до полного отрешения от мира. И влюблён. Тогда Ангел вытащил меня из ямы серой зимы и увёл в бесконечное лето.

Ну да, это мне оно казалось бесконечным. Как в Раю. На самом деле, это был не Рай, откуда ему взяться на Земле? Тогда мне было всё равно. Радостно всё равно.

А что же Демон? Я думаю, он уже тогда подглядывал за мной. И вот он наносит удар за ударом. Я падаю, встаю, снова падаю.

В конце концов, он убил моего Ангела и поселился в его теле.

Он долго обманывал меня, а я вёл бой с невидимкой. С оборотнем злым, весёлым и коварным. Бой? Ой ли! Отбивался и пытался выжить. Пока ещё пытаюсь.

Но почему я? Почему ты, исчадие ада, выбрал именно меня? За какие такие сверхсмертные грехи или, напротив, незаурядную святость? Не свят я и не грешен более других, я — человек толпы, такой же, как и все...

Я понял вдруг. Демон разрушения у каждого есть свой. Просто не все говорят об этом. Не признаются даже себе, что демон этот — часть их самих.

Когда я был маленьким

Когда я был маленьким (это — правда, это было), я и представить себе не мог, что ёлка на Новый год может быть ненастоящей, не живой (и боже упаси, не думал я, что мы их убиваем!). То есть, я, конечно, подозревал о существовании искусственных ёлок, более того, встречал их в виде украшений в витринах разных магазинов, этаких манекенов-деревьев рядом с манекенами-людьми, но…

… Однажды, после спектакля…

Отец мой в молодости своей какое-то время работал техником в одном небольшом, но вполне художественном театре, а я, шпингалет, частенько ошивался за кулисами в свободное от школы время. Там было интересно, особенно зимой, когда на улице мне холодно и скучно: я не любил ни санки, ни коньки, ни лыжи, хотя родился и всё детство, и всю юность, да и всю жизнь, наверное, проживу у огромного городского парка, меня в нём, может быть, и похоронят (ни фига себе — как многа букафф в одном предложении). Вот летом — то другое дело. Но я отвлёкся.

И вот, в какой-то вечер мир Мельпомены мне открыл ту жизни грань, где фальшь, обман — её привычная и гармонично вписанная часть… И вот: Блять! Яблоки бывают восковыми!!! Это я о реквизите. Не все. Но восковые — тоже. Не помню точно материал, из которого они были сделаны, тогда их называли так. И боль — не в хрустнувших зубах, а в розовых очках, линзы которых вдруг покрылись паутиной трещин. Мне показалось, что я слишком рано повзрослел, и успокоило лишь то, что стал мудрее, вкусил (в обоих смыслах) жизненного опыта.

Вот, думал я, также и с ёлками: пластмассовые — не для домашнего праздника, лишь бутафория холодных витрин, вместе с такими же снежинками и звёздами. Недоразвитая 3D-реальность. Но не мешает никому, напротив, тщится разыграть какую-никакую радость. Наивно и в подражании своём — искренне. Театр — может быть, и не весь мир, но часть его уж точно.

Нет, даже то время, в преимуществе своём: со вполне ещё нормальными людьми и для нормальных же людей, не было идеальным. Не сказка, но и не ложь. Но, главное, то время позволяло мне верить, если я этого хочу. То Время не было Прошедшим, заканчивающимся Настоящим, оно имело Будущее. Не только в обещаниях, это Будущее реально наступало с каждым новым днём. Без обмана. И свет был виден впереди, да и не в темноте брели мы…

Но что-то Злому Богу стало скучно.

Но, бог с ним, с богом (прости, Господи, меня за каламбур). Вообще-то, я о ёлках. Теперь Синтетика — Царица и Богиня. Она — во всём почти, и всё — из неё: цветы, деревья, жрачка, ханка… Фи! Как грубо и не вкусно… Свой новогодний стол, чтобы украсить оливье, я приглашаю фуд-стилиста. Я караоке буду петь и ну её в …пип… гитару. К тому ж, нейлоновые струны давно уж не искрятся серебром. Их можно поменять, конечно, но кто заменит мне мою истерзанную душу?

Во, блин, понесло-о…

 

Ну да, ну да, всё в наших руках, даже тогда, когда они в карманах. «Хочешь изменить мир — начни с себя». Скромненько так и со вкусом. Так дело в том, что я-то не хочу меняться! К себе претензий не имею. Мне кто бы подсказал, где он, тот самый, волшебный рычажок, с помощью которого переворачивают мир? Ведь где-то он торчит, раз мир уже однажды перевернулся.

Да… всё-таки о ёлках! Теперь вот, эту вот поставил (там наверху картинка). Сберёг живое насаждение где-нибудь на хвойной ферме. И Гринпипис здесь не при чём! Уж как о Химках изгалялись… А чёрту лысому — «всё по лысу».

 

P.S. смайлики не расставляю. Пожалуйста, понимайте правильно.

Утро Оксаны

Утро, отель, лазурное море. Берег — так себе, море — Лазурное. Мечта, которую можно потрогать руками, счастье, разлетающееся брызгами из-под ног. Воздушные замки на крепких верёвочках, стаи жар-птиц и небо в алмазах. Слёзы радости и беспечный смех.

Прощай, суровая Мордовия, прощай неласковый Саранск! Ёлки, мать вашу, палки, не скучайте по мне. Сопливые берёзки, не грустите бруньками.

Я остаюсь. Я остаюсь здесь, в другой Галактике, среди сияющих звёзд, когда они чуть ближе. Когда позади осточертевшие будни, когда впереди — сплошной нескончаемый праздник.

Когда рядом в кровати — таинственный незнакомец, принц восточноевропейского Рая.

— Как тебя зовут, любимый?

— Бздишек.

— У вас, поляков, имена такие необычные...

— Да чего необычного? Я, когда маленький был, пукал постоянно — вот, мама и назвала.

Здесь солнце никогда не заходит, лишь по ночам притворяясь луной. Здесь воздух с лёгким ароматом Мадеры, а за окном — зелень зеленее зелёного. Не плачьте по мне, я счастлива. И я остаюсь.

Представьте себе

Представьте себе, что все люди вдруг смогли бы общаться между собой напрямую, телепатически, обмениваться мыслями непосредственно от мозга к мозгу, без помощи звуков, жестов, иных посреднических инструментов.

Впрочем, нет, «вдруг» нельзя — человечество тут же сойдёт с ума и моментально погибнет под обрушившейся на него лавиной информации. К такому нужно привыкать постепенно, очень осторожно, микроскопическими дозами. Но, всё-таки.

Вовсе не обязательно всем сразу можно будет ослепнуть, оглохнуть и онеметь. Звуки и образы, кроме смысловой нагрузки, содержат в себе и чисто эстетические элементы. Также звуки и образы, не порождённые человеком, приходящие к нему извне — неисчерпаемый колодец новых ощущений.

А человеческая мысль пусть не знает границ, но должна быть уверенно ориентирована между клиентами/серверами, что у каждого в голове. Хотя, серверы не нужны, это будет модернизированная и упрощённая глобальная Р2Р-сеть, всеобъемлющая и безошибочная.

Деньги и политики окажутся не нужны, а производительность общественно полезного труда повысится в разы. Медицина и образование выйдут на качественно новый уровень. К тому же, многие болезни и несчастные случаи уже не смогут случаться. А знания, полные эмоций и красок будут просто копироваться на детские извилины с родительских (и «приглашённых» специалистов). Отпадёт проблема «стыдливых» и «неудобных» тем... проблема отцов и детей исчезнет. Вообще, «непонимание» перестанет быть, останется «согласие/несогласие» по существу, легко переходящее в компромисс.

Ложь станет невозможной в принципе, исчезнет и забудется, вместе с ней и её отец — Дьявол. Ни единого проявления лжи — лукавства, хитрости, умолчания — не останется в мире. Прекратятся войны, супружеские измены и торговля. Сдохнет телевидение, разорятся операторы мобильной связи и захиреет интернет. Не умрёт, он превратиться во Все-вселенский Архив, станет Всеобщей памятью, доступной в любой момент каждому.

Это будет мир шаговой доступности.

Но самое главное: информация никогда уже не сможет стать частной собственностью. И наступит всеобщее счастье.

Представьте себе...

Смутные воспоминания о Москве

В Москве я ненавижу индустриальные районы и презираю спальные. Сам живу, практически в центре, но в хорошо озеленённом месте. Это сейчас редкость и большая удача, что у меня случилась по рождению. Недавно выяснил: я двоюродный потомок Юрия Долгорукого, и теперь на все вопросы ментовской лимиты отвечаю: Я – москвич, кореннее некуда! И плюю, проходя мимо, в окна их общежитий. Шучу, мы, московская интеллигенция не можем себе такого позволить. Это ниже нашего достоинства, и это больно потом. Вообще, по моим наблюдениям, в московские менты набирают исключительно иногороднюю шваль (cheval – лошадь, фр.) да, у нас есть конная милиция… или полиция. Менты-пенты, полицаи-милицаи… Амазонки в форме мышиного цвета гарцуют вдоль Москвы-реки по телам мимо загорающих идиотов. А иной раз сексуально пристегнут тебя наручниками к стремени, как где-нибудь в Самаре, и… куда ж ты мчишься, тройка? © Движуха, одним словом.

Один мой закадычный друг… Слово «закадычный», я так понимаю, происходит от приглашающего щелчка по шее, то есть, закадычный – тот, с кем дружишь, тот, с кем пьёшь, наверное, и доверяешь…

Спросил меня: а где ты работаешь?

Сначала я не понял значения употреблённого им глагола, адресованного мне.

Но восемнадцать минут спустя я ответил, сосредоточившись:

– Нет у меня определённого рода деятельности, как нет и определённого места жительства. Посмотри на мой IP – то одни цифры, то другие.

Кстати, об Интернет: в Москве куча мест с бесплатным Wi-Fi доступом. Безопасно и выгодно.

Я не соврал. То, что я писал в начале: «живу в озеленённом месте» – это не обозначает элитные постройки, коттеджи и супермаркет на первом этаже, даже просто квартиру не означает. Потому, что летом у нас можно спать и на газоне. Можно и зимой, но холодно.

Я rambler тьфу ты ёб! – Бродяга. Не потому, что мне негде жить, а потому, что мне жить – слишком много, где. Выбор – это убийственная штука. Искорёженная двустволка, одним концом глядящая на мишень, другим – на стрелка. Упрощённая русская рулетка: один из двух – нажми на курок.

Я люблю Маськву (или как она там пишется), потому что не видел ни лондонов, ни парижей. Они другие, а слово «другой» во мне вызывает недоверие. Ксенофобия – что вы хотите? Это лечится? Это нормально © Я, как в словах у Земфиры, знаю каждую трещинку на теле моей любимой, сопляком в шортиках через эти трещинки прыгал и играл в «классики» пустой баночкой из-под гуталина.

А ещё диафильмы. Это – чудо. И знаете, в чём это чудо заключалось? Вот, мы смотрим на стене, на экране из моей простыни незамысловатые картинки с лаконичным текстом. Не кино, не теле, нет – статика, и управляет событием тот, кто крутит ручку диапроектора. Это, чаще всего, мама или папа – безусловные авторитеФты, но и готовые потакать твоим прихотям. Боги, одним словом. И мы, даже если умеем читать, и проглотив эти буквы на экране, ждём «гласа свыше», их озвучивания тем, что не оставляет сомнений.

Вы обратили внимание: экран был сделан из моей простыни. И если мама, по усталости, забывала вечером его забросить в стирку, Я стелил его на свою кровать. Вещи помнят происходящее с ними. Память вещей дольше и устойчивей, чем у людей. И, как и люди, они могут делиться своей памятью.

Мне снилась не только запомнившаяся картинка – эта картинка начинала жить, как у Кэрролла, со мной говорили, меня целовали, убивали… почти по-настоящему…. Но! Какая сволочь осмелиться сон назвать «почти»?

Перепись, 6 лет назад

Хмурое субботнее утро. Сижу в похожей на Хиросиму после убойной пятниЦЦы квартире, допиваю в одиночестве остатки Chateau Giscours, читаю Ремарка под приглушенную резню Чёрного обелиска:

 

«Зло есть зло, Ты думаешь иначе, тебе повезло.

До сих пор, Ты держишь в руках свой тяжелый топор».

 

Ну, что ты будешь делать! Фельдфебель Кнопф опять обоссал многострадальный памятник. Внезапно: звонок в дверь. Открываю, на пороге две очаровательные студентки в синеньких кепочках, синеньких шарфиках.

— О! То, чё надо, само пришло — приветствую я. — А то: бухла — хоть залейся, шмали — тоже завались (есть и посерьёзней препараты), а про тёлок забыли.

— Здравствуйте. Всероссийская перепись населения…

— Перепись? Хе… раньше это перепихом называлось, впрочем, не суть. А вас, что, только две? Нас четверо… хотя, если считать по… Нормально, въезжай!

Они не двигаются с места:

— Наверное, вы не так поняли…

— Да чего там понимать-то, ик! мать-то? Диффчонки, всё будет офигенно. Вы постучались во врата рая, и вы не ошиблись адресом. Меня, кстати, Петей зовут.

— Наташа… — хотела было одна, но подруга её одёрнула.

— Смелей, смелей! Мы щас сообща такого понапишем!

— Извините, мы, как-нибудь, в другой раз…

Угу, лет через восемь.

Так Страна недосчиталась ещё одного мудака.

Бутсы

Это было Бутово. Улица Старонародная. О Бутове есть одна из многочисленных легенд, что с давних времён здесь добывали бут — камень неправильной формы, который использовался для фундаментов. Его ввозили в Москву для постройки боярских палат, храмов и церквей. Камень... А меня зовут Пётр, и тоже неправильной формы. Мама с папой, конечно, виноваты. Чего-то не так или не в той позе делали, но основательный я, как фундамент. Надёжный и непонятный сам себе.

Родился я не в этом месте, а сам этот район, Бутово, и Северная и Южная его часть — это другое место, по определению. Так уж сложилось в московском фольклоре. Юмористично до синяков под глазами. Но Бутовцы — это тоже москвичи. Может, застава какая, или авангард чего — не знаю. Мы на передовой, и нам, как Кутузову, отступать некуда. Хоть, и в другую сторону.

И кстати: Бутово расположено на самом высоком месте Москвы — аж 250 метров отметка. Ну, и кто тут Царь горы? В древние времена эти места покрывал дремучий лес с оврагами и речками. В Бутове и сейчас чистый воздух, в районе практически отсутствуют промышленные предприятия. Исключение составляет восточная территория, где функционируют Бутовский комбинат и Химический завод, но это — фигня.

Улица Старонародная. Почему такое название? Не знаю. Просто, живу я там.

— Эй, эй, пацанчик! Подходи ближе, располагайся... У меня вот и радушие есть. А... простите, что на «ты» — по очкам и не определишь, что интеллигент. Вы... вы, конечно, вы. Я без очков, потому и не двоится... Откуда к нам, какими судьбами? Сочувствую...

— Да вот журналюга, тебе рассказываю. Всё обернулось как-то не по нашим традициям. Необоснованно как-то. Я к нему с вопросом про закурить:

— Вы, наверное, добрый человек: у Вас рот очень красивый....

А он, не дав мне развить благожелательную мысль, достаёт резус из кармана...

Я в шоке. Я кричу: кто-нибудь помогите!

А они же все рядом стоят, тоже в шоке... Ну, начинают помогать потихоньку.

Кое-как... кое-как сумели мы впятером выбраться. Да... тут есть о чём написать.

Я очень доброжелательный, просто в обмен хоть какой-нибудь мобильничек ожидаю.

Mein Kampf

Глава 1. В отчем доме.

 

Счастливым предзнаменованием кажется мне теперь тот факт, что судьба предназначила мне местом рождения именно городок Браунау на Инне... (зачёркнуто)

 

"…буржуазия полностью лишена творческого политического видения будущего..."

A. Schicklgruber (презрительно)

 

Брат во Христе, себя ищу в других,

Но им иной кумир. Отраден им на плечи тяжкий крест:

Иметь рабов, холопов, крепостных —

Как будто мы приходим в этот мир из разных, непохожих мест…

 

И. Иванов

 

Человек-бутерброд между рекламными картонками; ряженые петрушками, медвежатами, японцами зазывалы у дверей кафе, ресторанов, магазинов; назойливые распространители убогих листовок на выходе из метро, на ступенях переходов... — это унизительные «профессии», Живая реклама цинична, неэффективна, да и незаконна.

Но человек, как личность, ценится всё дешевле. Его органы «на экспорт» дороже стоят.

Свобода, Равенство, Братство — теперь не в моде. Капитализм отменил это всё, заменив на Финансовое принуждение, Социальное неравноправие, Статусную конкуренцию.

Эксплуатация человека человеком — вот как это называется. Потому, что:

Как же хочется одним людишкам над другими хоть какую-то власть иметь. Пустые ничтожества так и тщатся забраться на плечи ближнего своего, усесться ему на шею, чтобы казаться выше. Никчемные бездари везде и всегда презирали равенство, ненавидели за то, что сами ничего из себя не могли и не хотели предложить миру, от того чувствовали, что ниже, хуже, несчастней людей созидающих, творческих, отдающих. Им, потреблядям, не известны и не понятны простые радости. Ревностная злость выедает их изнутри. И вечный голод гложет гнилые останки их душ.

Вечные борьба, грабёж и мародёрство. Вечные — в смысле — из века в век, но не бесконечные, ибо:

«Бог создал людей слабых и сильных, а полковник Кольт уравнял их шансы»

Москва провалится в подземное море

Я уже давно слышал об этом:

«Москвичам грозит намного большая опасность, чем мировой финансовый кризис и даже Третья мировая война. Власти России об этой опасности знают, но скрывают её от жителей Москвы. Многим известно о так называемом «подземном Московском море». Его существование открыл академик Губкин, который производил геологическую разведку с целью обнаружения нефти непосредственно под Москвой и ее пригородом. Вместо залежей нефти академик Губкин обнаружил огромный водный резервуар, предположив, что это часть моря, которое в свое время покрывало Среднерусскую равнину.

По каким-то причинам часть этого моря заполнила гигантскую пустоту под территорией, на которой расположен современный город Москва. По данным геологических изысканий установлено, что основная площадь подземного моря в основном располагается в пределах Московской кольцевой автодороги (МКАД), несколько выходя за ее границы на более или менее значительное расстояние от 5 до 30 км. Глубина подземного моря до настоящего времени не установлена, известно лишь то, что верхняя его часть состоит из пресной воды, и только на глубине около 1300 метров от поверхности моря начинается слой настоящей морской воды, насыщенной солями.

Подземный свод моря можно назвать сферическим, выпуклым к земной поверхности, поэтому в разных местах толщина земного покрова, отделяющего Москву от поверхности подземного моря разная: ближе к окраинам Москвы эта толщина достигает 900-1000 метров, ближе к центру она составляет всего 500 метров, а в некоторых местах центральной части Москвы — всего 300-400 метров.»

Слышал из вполне себе компетентных источников. И даже доводилось искупаться в нашем Подмосковном море испить его целебной водицы. Собственно, почему и вспомнил: один мой знакомый, ушибленный на голову диггер, недавно заявился ко мне в гости. С порога он потрясал полуторалитровой пластиковой бутылкой с обычной на вид (а потом, как оказалось, и на запах, и на вкус) водой.

— Оно... Оно! — восторженно и немного нетрезво провозглашал он.

— Что? Что случилось?

— Подмосковное море! А это, — он ловко жонглиранул не такой уж лёгкой бутылочкой, — вода из него.

— Миша (его зовут Миша), ты же ещё не пьяный. Чего ты гонишь?

Миша слегка обиделся и, небрежным жестом отстранив меня, прошёл на кухню. Достал с полки две чашки, благоговейно разлил принесённую жидкость.

— Вот! — придвинул ко мне «доказательство» — выпей и убедись.

Я недоверчиво понюхал. Вода как вода. Хлоркой не пахнет, в отличие от струи из-под крана. А на вкус, правда, похожа на ту, из Святого источника у Синего камня на Плещеевом озере.

— Ну и..?

— Ну, и вот!

— Ты хочешь сказать...

— Не спрашивай. Сам я туда не добрался, конечно.

— А это откуда?

— Оттуда.

— Там же, вроде, не меньше километра до него?

— Фигня... Одно метро со всеми своими подземельями — метров двести...

— Так..?

— Так в этом всё и дело...

Високосный год

Зеркало

В тот день, это было в феврале ещё или в марте уже этого года, не помню, снега было на улице пока много. В тот день мы засиделись допоздна у брата моего. Кроме меня, Ли, в гостях была ещё семейная пара: Ира и Лёша. Я их мало знаю. Лёша — какой-то спец по автосервисам, мой брат, Димка, к нему часто обращался по поводу. Ли с Наташей, Димкиной женой, любили потрещать о своём, о женском. И тогда я даже заскучал: машины-машины, шмотки-шмотки... Но не в этом дело. Пил, по ходу, только я, не много. Димка не пьёт принципиально, а у Лёши что-то давление поднялось, чокался только соком. Я к чему? Это будет чуть позже.

Ира с Лёшей ушли немного раньше. Мы заговорились с Димкой, Ли заговорилась с Наташей. Наташа:

— Вам нужно взять это зеркало.

— Да на кой хрен оно нужно? — вмешался я.

Огромное, в аляповатой оправе какого-то там мастера.

— Это же от бабушки моей...

Знаю я твоих бабушек. Ведьмы да колдуньи. Мы катались как-то с вами по всей Переяславской губернии. Видел их. И музей утюгов видел. И Ботик Петра, и Синий камень. И рыбы нет ни хера в вашем озере.

Каким-то образом, я не помню каким, это зеркало оказалось у нас дома. Поставили у стены, как крышку гроба. Да.

 

Следующим утром

 

Я просыпаюсь — жена в кровати рыдает с мобильником в руке.

— Лёшу помнишь? Не дошёл до дома. Умер. Сердце остановилось.

— Вот этот Лёша, что вчера был?

— Да.

Парню лет тридцать, не больше. Неожиданно. Жалко.

Звоню Наташе: как Ира? Ира в истерике. Ужасно. И как-то быстро, непонятно всё. Так не бывает. Бывает.

Ира — плохо ей, а Лёши больше нет.

Меня Смерть тогда кольнула. В бок, локтем, по-дружески. На фиг мне такая дружба? Но я говорил уже с ней, призывал.

И, ведь, предупреждала: косу видишь? Буду косить кого ни попадя...

Попадя, попадя, сука! Обманула ты меня.

— Всё от того, что ты глуп.

Я не нашёл, что ответить, я плакал.

Потом и у нас случилась беда.

Я орал: это нечестно! Слышал меня хоть кто-нибудь?

 

Потом у нас случилась беда

 

Несправедливая, неправильная, так не должно быть!

Смерть смеялась: то ли ещё будет...

Жена сумела найти в Москве честного священника. Он сказал ей: «У кого-то из вашей семьи в душе сильное чёрное проклятие. Вот, часть его вырвалась и ударила... конечно же, кого-то из ваших самых близких... Зло — оно потому и зло, с ним дружить невозможно...»

Чуть раньше. Зеркало это чёртово. Надо его или вернуть обратно, или выкинуть на хер. Сыну говорил, поэтому последнее слово из предыдущего предложения переименовываем на «помойку». Димке вернуть было как-то неудобно. А выкинуть — Лилька встряла. Она открывает (или теперь уж не знаю) ателье по пошиву одежды на Кутузовке. «Вот туда заберу, это же классика». Забрала. Чёртово чёртово чёртово зеркало!

Я очень трудно прихожу в себя. Но что за выражение такое идиотское: «прийти в себя»? Я никуда и не выходил. А если бы вышел, то все свои проблемы оставил бы за спиной. Тому, кто во мне остался... Трус, называется и слабак. Я в себе.

Потом у Лильки умирает подруга. Через два дня после «удачной», как сказали врачи, операции. Вот, просто так. Да.

мы ещё не знали, что убьют нашу дочь

моя жена ездит по монастырям и храмам

Ворона, сволочь, каркает с подоконника:

— А ты что думал, умирают только те, кому потом на площадях памятники ставят? Не-ет, умирают все. И там, за чертой, им одинаково плохо. Ад называется, знаешь ли?

Потому, что здесь, на вашей Земле — всё, кроме Любви — это Ад. А у нас Ад — 100% Вот так.

Откуда ты взялась-то, тварь? Кыш!

— Виталик, я тут музычку задумал. Про Алинку. Давай запишем?

— Да, заеду вечером.

 

Вечером:

— Игорь, извини, я не смогу приехать. У меня Лорд умер.

Лорд — собака Виталика. Милый такой той-терьерчик с большими ушами. Сколько ему было? Года три-четыре, наверное. Как умер — пока не знаю.

Плакала кошка

По-детски всхлипывала у гроба кошка.

 

— Зачем ты накликал Смерть? Было наивно полагать, что Она взмахнёт косой по твоей указке. Смерть свои жертвы выбирает самостоятельно.

Маленькая, убитая горем кошка с узкой мордой и в глазах — нечеловеческое (зачёркнуто) слишком человеческое одиночество. Окончательное, бесповоротное, безнадёжное.

Была уже ночь. Плакало небо. Иногда его холодные слёзы превращались в град. Я стоял на пороге, и чужая улица ледяным дождём злобно плевала мне в спину. И наше общее Горе не пускало меня в дом.

Зачем ты накликал Смерть? Белый гроб, белое платье, белое мёртвое кукольное лицо. Белый — это цвет Смерти.

Сюда мы ехали на машине. По обе стороны дороги — один за другим: кресты, кресты, кресты... Да, у них у каждого колодца принято ставить Распятие. Между городков и сёл — кресты с цветами и венками: кто-то разбился, кого-то сбили... Так много! Потом вспомнил: впрочем, не больше, чем на наших подмосковных трассах. Просто у нас, из эстетических соображений всяких там губернаторов, на местах трагедий их ставить запрещают. Но места трагедий остаются, и невидимые до поры кресты-призраки над этими местами распахнули свои крылья. Это следы Смерти, и они не смываются никакими дождями — ни слёз, ни желаний. Ни в глупость от них не закутаться, ни в трусость — по любому, окажешься в саване.

Плач — истекающая из души боль. Неисчерпаемый солёный родник. Даже когда кончится в глазах влага, боль останется, как и была, ничем не умалившись. Только сухая, удушливая, рвущаяся уже не из глаз — через нос, рот, виски, через кожу выдавливается пепельной пылью. И это навсегда. Время, если и лечит, то слишком долго. Я знаю, я был уже его пациентом. Не излечивает, как обещают, нет. Время — шарлатан. И если что-то делает, то всегда хуже для нас.

Светлые лица мёртвых и тёмные лица живых. Вот так и переворачивается мир. И чёрным ветром над ним проносится зловещий хохот. И сами собой хлопают в пустых домах неприкаянные двери, боясь, что никто уже больше не подаст им руки. Не хорошо кликать Смерть. Глупо и дерзко. Ну, как священника, что ли, на последнюю исповедь, едва подхвативши насморк.

Зачем-ты-накликал-Смерть? Я был за тысячу километров! Тысяча километров для Смерти — лишь взмах ресниц. Что незаметно для живых — очевидно для мёртвых. И потому живые, не замечая, становятся мёртвыми. Я стоял на пороге. Боль и недо-отданная любовь. И что мне с ней теперь делать, с той любовью, которая предназначалась тебе?

Петух

Петух кричал как-то не по-русски, не «ку-ка-ре-ку», нет. Истошно, надрывно, протяжно, как иерихонская труба. Прямо под окном. Солнце ещё даже и не думало выглядывать из-за горизонта. Ну, что ты орёшь, глупая птица? У меня вот будильник есть. Хотя, какой, к чёрту будильник, если сна нет? Но будильник (телефон) — это механизм, петух — это природа. Природа жива, а вещи мертвы, хоть и долговечнее.

В темноте, при свечах, жена с кадилом, брат со святой водой вокруг могилы плачут молитвы. Отсюда Солнце — рукой достать, но оно не торопится. Мне кажется: оно не взойдёт никогда. Потому, что всё не так. Всё не так — как нам навязали. Нет на тебе греха, девочка моя, не виновата ты ни в чём. Не прощения за тебя просить надо, а отмщение.

Вот, и опять я злой. Так пусть же Ваш Бог покарает меня! И не промахивается своими разящими стрелами. Зачем истреблять своих Ангелов? Вот же я, даже звезду нарисовал на лбу. Мне не надо больно, мне надо насмерть. Да вот от Бога — только обещания. А контракты — деловые, обязательные, подписанные кровью — заключаются с Дьяволом. Но Смерть, его спутница, какая же ты, сука, коварная. Что ты выковыриваешь мои опечатки из нашего договора?

Вот так вот и всё. Алина, я знаю, что тебя убили. Я найду их. Они ответят!

Храм на холме

Трудная дорога на кладбище. Оно, наверное, так и должно быть. «Игольное ушко». Километра три — вверх, в гору по разжиженной слякотной глиной дороге. Гроб на руках, плач, неистовый рёв при каждой вынужденной (тяжело ведь для четверых несущих) остановке, сочувствие пополам с любопытством с обочин. Парни с белыми платками на левых руках переводят дух. Ещё двое, впереди, не решаются опустить крышку гроба в утреннюю раздожденную грязь. Под ноги падает хлеб из разорвавшегося случайно пакета. Проклятое небо! Ежеминутно жаркое солнце сменяется промозглым дождём. Сверху пот, снизу грязь и сырость.

Процессия двигается быстро, как только может. По голень в грязи, я не вижу своих кроссовок в чавкающей жиже, поскальзываюсь, припадаю на колено... Теряю из вида жену, меня обгоняют ряды за рядами, я тороплюсь нагнать. Трудно, скользко... Но мы идём к Богу, почему-то я верю в это. Я — коммунист, атеист... во что мне ещё верить теперь?

 

Храм на холме

 

Гроб мы вносили не через ворота, через пролом в стене. Так надо. Я едва не спотыкаюсь о небольшой крест у ограды с наружной стороны. Потом спросил у своих:

— Это могила?

— Нет. Она погибла там. Патик Анна, молодая женщина.

— Как погибла?

— Возвращались с кладбища, неудачно спрыгнула со стены. Упала, ударилась головой о камень...

Иногда мне кажется, что люди ставят кресты, чтобы не видеть за ними, спрятать... не пугаться крови.

Нет ничего страшнее развёрстанной могилы. Будто сам рот преисподней всасывает тебя. Когда стоишь рядом, так и хочется упасть туда. Словно домой возвращаешься. Не в «сладкий, радостный», а в обязательный, вынужденный дом, как блудный сын. Ну, типа, из праха в прах. Тебе как-то странно, что это не твоя яма. Но ты видишь в ней отражение своего будущего. Неминуемого. И ноги скользят на мокрой глине, и хочется ухватиться за рядом стоящих. Кричишь: «Держите, держите!», а в глазах: «Прыгну, прыгну!». Потому, что...

Сейчас уже не прибивают крышку гвоздями. По-европейски, садистски, ввинчивают. До треска, до хруста — зачем-то. Как будто покойник в самый неподходящий момент вскочит и убежит (наверное, я хотел бы этого, если было бы такое возможно). Просто, дай жизни им, Боже! Слова мои несовершенны.

Уже и трава зелёная здесь. Священника нет — оно и понятно. И всё какие-то серые развалины вокруг. Взрыв Горя, когда дрожали верёвки в руках у парней под тяжестью гроба, пошатывающегося между этим миром и тем. Глухой, словно стук чужого сердца, звук падающих комьев на белый атлас, прощальные горсти земли...

Уводил жену. У них не смотрят на работу лопат. Жена падала в моих руках, приседали через каждые пять метров. Славик, здоровенный мужик с бандитской рожей (прости меня, Славик) сдержанно плакал и помогал мне, смешно изогнувшись над двумя чёрными тщедушными фигурами, над нами.

Когда зарывают могилу, остаётся пустота. Ну, понимаете? То есть — совсем пустота.

Музыка сна

Сегодня приснилась песня. Готовая: мелодия, аранжировка, даже слова какие-то были. Хоть сразу — на мастер-диск. Заигрался-заслушался во сне, проспал будильник. Но серые жестокие будни: зубная щётка, быстрый кофе и бегом на работу, ту, что не для души, а ради денег. Этих безальтернативных билетиков на выживание. Так что ж поделать? Окунулся в день, загрузился проблемами насущными, отвлёкся от Высокого. К вечеру напрочь забыл свой аудиосон. Наверное, жаль.

От задумки до конечного результата порою путь неблизкий. Идеи часто, очень часто свистят они как пули у виска отчаянно врываются в сознание в надежде на реализацию, но, вспыхнув, сгорают без следа, так и не увидев внешний мир, не воплотившись. Есть трудности и невозможности, бывает просто наплевательство. Нехватка времени, средств, людей, наконец, для осуществления проекта...

Нет, это не нытьё, не оправдания бездействия. Это вступление к моей мечте:

Ах, если б можно было музыку прямо из головы записывать! Иметь всегда с собой такой портативный нейрорекордер, напрямую к мозгам подключённый через USB, Wi-Fi или ещё как. Нахлынуло озарение, зародилась мелодия, идеи, штрихи зазвенели, закружились внутри... Всё это дело сразу, в режиме онлайн, записываешь на флэшку: мр3 — для черновика, или, при желании и возможности, додумываешь и «усилием воли» пишешь завершённое произведение. Хоть симфонию — если извилин хватит.

Конечно, мысли, в отличие от нот на бумаге, зыбки и ускользающи, а кто обещал, что будет легко? Конечно, виртуальные инструменты отличаются от аналоговых, тем более — такие «виртуальные». Но ведь в этот девайсик будет встроен самый совершенный аудиоредактор с самым, что ни есть, дружественным интерфейсом. Зато сколько новой музыки может появиться! Ведь композитором сможет стать практически каждый. Свободная Музыка перешагнёт через искусственно установленные границы, рухнут многочисленные досадные преграды в лице дорогущих звукозаписывающих студий и диктаторских медиалейблов. Жизнь зазвучит новыми яркими красками. И, таки да, из каждого утюга польются в мир мелодии души.

Музыка, наконец-то, будет в прямом смысле слова идти от сердца к сердцу.

А всякие ублюдки, типа РАО, ВОИС, РСП со своим копирайтом, просто сдохнут от бессильной злобы, неутолённой алчности и вообщененужности.

 

P.S. Всё вышенаписанное категорически не принимать серьёзно!

Клоун из сна

Я не верю в вещие сны. Или, лучше сказать, отношусь к ним не так, как иные снотолкователи. По шаблонам, по книжкам… А то — и как к навеянному свыше. По-моему, сон — это результат деятельности мозга. На подсознательном уровне, без внешних раздражителей, отвлекающих от сути. Мозг спящего человека свободней и эффективней анализирует ситуацию. Может делать правильные, нет, не «предсказания», выводы, прогнозы. Давать подсказки человеку, помогать разобраться в себе. Вот, например, сегодня мне приснилось:

Большой и светлый торговый зал какого-то супермаркета. Покупателей практически нет, только я и кто-то со мной, один или два, во всем пространстве магазина. Обслуживающего персонала тоже не очень видно. Но нам всё равно, мы знаем, зачем пришли. Ходим вдоль прилавков, наполняем не корзины, а прямо магазинные пакеты всякой ерундой.

Покупки какие-то странные. Знаете, всякие пластиковые приспособления для кухни, ванной, туалета. Нехитрые, но, бывает, очень удобные устройства. Только вот то, что мы складываем в свои пакеты, назначения ни одного из них я не смог бы объяснить. Но с умным, знающим видом набираем, набираем эти товары.

Иду к кассам. Но как-то незаметно для самого себя сразу оказываюсь за зоной оплаты товара на выходе из магазина. Оборачиваюсь, вижу кассы, вот они. Но как я миновал их и не заметил — не пойму. Почему меня не заметили идущего с большими пакетами, полными покупок, в руках, не остановили? Возвращаюсь назад.

Опять какая-то мутная телепортация. Кассы с кассирами на время исчезают, а я сразу оказываюсь в торговом зале. С пакетами в руках. Что за фигня?

В мою сторону идет молодая симпатичная девушка. Не в униформе. Из покупателей, должно быть. Попрошу, думаю, о помощи.

Неожиданно, плавно, но быстро лицо её превращается в маску Пеннивайза, того самого клоуна из фильма 1990 года режиссера Томми Ли Уоллеса по роману Стивена Кинга. То есть, первого фильма. Пеннивайз мило улыбается мне со слегка удивленным видом. И вдруг… Ну, как в кино ей-богу! Изо рта у него прямо мне в лицо выстреливают острозубые челюсти Чужого.

Я вскрикиваю, похоже, и в явный голос тоже потому, что от собственного крика просыпаюсь. Вообще-то, Пеннивайз внешне симпатичен мне. Забавной мимикой своей, ужимками. Да и в чувстве юмора у чувака нет недостатка. Черного, правда, юмора. Просто я от неожиданности испугался. Хотя чего ещё я ожидал от этого клоуна, помня чуть ли ни наизусть и книгу, и оба фильма.

Но, подчеркиваю, остановимся на неожиданности…

 

Истолковывание сна

 

Я долго не мог припомнить, с чем связать ситуацию, персонажей. Наконец, припомнил случай. Познакомился на улице с одним человеком. Что-то заговорили по делу, возникшему между нами: то ли, он меня попросил в чем-то помочь, то ли я его. Не суть. Слово за слово, нашлось много общих тем. А оба на тот момент были слегка бухие. Ну и как водится у русских: «Может, посидим, выпьем чего-нибудь?» «Почему бы и нет?»

Сидели довольно долго. Друг друга уже друзьями считали. «Ты только скажи, я и в огонь, и в воду…» Вот, опьянели оба не слабо. И в какой-то момент неожиданно мой новый «друг» без видимых на то причин возненавидел меня. Реально. Секунду назад еще шутил мило, чуть ли не целоваться лез, а тут БАЦ! Люто наехал словесно. Аж слюной брызжет и кулаками машет. Я хоть и пьяный, но помню точно, что и не брякнул ничего обидного. Честное слово, на ровном месте. От любви к ненависти — и шага не потребовалось.

Только: Эй, эй, эй! Насчет «любви» это я образно. С ориентацией и у меня, и у него все нормально. Мы, кстати, случайно пересеклись потом. Вспомнили, посмеялись, но больше не пили. Да, в тот раз никто не пострадал, до драки не дошло. Я был обескуражен самим фактом неожиданной смены настроения человека. Диаметрально противоположно. Тогда не понял, пришел домой подавленным. А утром…

Утром все стало очевидней. У медиков есть простое объяснение таких вот выкрутасов мозга. А точнее — печени. Кому интересно поищите на спец сайтах, я попробую своими словами.

Когда человек немного выпил, ему становится веселей. Он добродушен, коммуникабелен… Он мил и приветлив пока его печень успешно справляется с алкотоксинами, бомбардирующими её. Но «орков» всё больше и больше, и Цитадель организма не успевает перехватить всех врагов. Не допустить их в Святая Святых — вместе с потоком крови к Его Величеству Мозгу. Догадываетесь, куда я клоню? При таком раскладе Мозг попадает в плен.

Со всеми внешне вытекающими последствиями.

Вот это-то мне и приснилось. Подсознание напомнило и предостерегло на будущее.

Сказка на ночь 18+

Снимал с семьёй квартиру в Москве. Не полную, из трёх комнат: две нам, в одной бабушка, хозяйка этой квартиры сама осталась. У меня бизнес: в семь утра — из дома, в десять вечера — домой. Старшенькая дочка в школу пошла, младшенькая на руках у жены.

Бабка-хозяйка, всё время ворчала почему-то: «сдохнете, буржуи, сдохнете всё равно». Что мы ей плохого сделали? Чем больше платил, тем больше она злилась. По ночам, своих не хотел будить, замечал: эта старуха ссала в наш чайник и кидала какую-то дрянь в детскую кастрюльку. Купил и поставил холодильник в комнату.

Одним утром чуть башку себе не свернул — весь линолеум у порога комнаты усыпан ртутными шариками. «Где ж ты, бабушка, градусников-то столько набрала? — А это у меня, сынок, приборчик для измерения давления разбился». Сука! Убрали своими силами (зря, наверное).

Но, если детально, это долго. Потерял я своих дочурок. Младшенькая сварилась в ванной. «Как же?» — спрашиваю у жены, а жена разум потеряла: на минуту ребёнка оставила, бабушку попросила присмотреть. Не говорила моя жена с тех пор больше, только мычала и плакала.

Настенька, старшая, смотря на мою беспомощность и на мучения мамы, не выдержала. Повесилась. Я же тогда запил с горя, отлучился за бутылкой, прихожу — а она висит в комнате. Люстра разбита под ногами, а у Настеньки губки тонкие, бескровные и лицо синее-синее.

Я тогда ментов не дождался, сам верёвку срезал. А когда менты приехали — надели мне наручники сзади. Били и продержали двое суток в местном УВД. Потом я вышел. Жена в психушке, слава Богу — жива. Да слава ли? — овощ.

Прихожу на квартиру: «Мне тут кой-чего до суда взять надо. — Да, конечно, сынок», ласково улыбается бабка.

Хватаю её за седые космы и тащу, визжащую, со второго этажа в свою машину. Мимо старушек с семечками у подъезда, мимо подростков с пивом на детской площадке. Она орёт и посылает мне проклятья. Я бью её несколько раз, сначала рукой, потом ногами, когда умолкает и перестаёт сопротивляться, запихиваю на заднее сидение, моего старенького «Форда». Захлопываю дверь. Вот, и весь «Фокус», говорю машине.

Она очухалась на полдороги. Мне пришлось выйти и бить ещё несколько раз. В лесу я нашёл прекрасную лужу в колее. Я вытащил эту тварь из машины, курил ещё минут семь, пока она придёт в себя. Посмотрел в глаза (фары как раз на нас светили).

Спросил: «Знаешь за что? — Вы все сдохнете, буржуи», ответила она. В лужу я её и окунул. Лужа была глубокой. Мразь булькала и пыталась извергать проклятья. «Ненавижу!!!» Я окунал её, вытаскивал, бил по морде и снова окунал. Кажется, эта гнида и умирать-то не умела...

В какой-то момент я почувствовал... Почувствовал... Молодая черноволосая девушка. Красивая. «Что же ты делаешь?» — спрашивает меня.

Ага! Гоголя начитались? С удвоенной силой опускаю её голову в канаву с водой. У неё сильные молодые ноги — чуть не сбивает меня. Я двумя руками хватаю её за затылок и коленом между лопаток вдавливаю в канаву. Она долго и сильно дёргается, пока я сижу на ней. Наконец замирает. Ну, всё.

 

P.S. Источником таких сюрреалистичных зарисовок являются мои нездоровые сны. Слава Богу, не частые. Но к психиатру, все-таки, нужно сходить.

Убить миф про 1 января

Первое января не существует. Вот Вы, дорогие мои, в нетрезвом уме и смутной памяти, видели когда-нибудь это самое первое января? Я тоже не очень. Оно, как бы, щёлк! под курантики ночью, и дальше — всё так виртуально, всё так эфемерно... Голубой огонёк. Нет этого первого января. На календаре — есть, на языках ТВ-ведущих и тостующих за столом — есть. А физически — нету. Даже не понятно: выходной — не выходной? Не праздник потому, что нету. Но идти на работу тоже не надо — опять-таки потому, что нету. День выпадает из года. Для этого и придумали десять других. Авось не заметят. Можно нарисовать красным, можно нарисовать чёрным. Трудно рисовать на том, чего нет.

Есть люди, несущие службу во время этого безвременья (блядь! тавтология) ... Это герои, послы человечества в параллельные миры. И они возвращаются домой уставшие, но улыбающиеся. Они улыбаются, в их глазах — Великая тайна, в их речах — родительская снисходительность. Они знают. Что, например, первого января — нет, и Земной год начинается со второго.

Эта «Великая тайна» ежегодно у каждого перед глазами. Для жены — горой грязной посуды на кухне. Для мужа — «где этот грёбаный пульт!» Но этого дня не существует.

Потому, что: человек — и есть человек, если осознаёт себя в пространстве и времени. Нет человека — нет и ничего остального. Для него. Для других, конечно, иначе. А если все остальные — как тот, первый? Если каждый, убивая себя, убивает и свою часть пространства и времени? Что останется от Вселенной? Самый главный вопрос: а кому она будет нужна?

Вы думаете, управлять календарями легко? Например, Майя назначили свой Конец Света — и чпок?

Есть григорианский, юлианский... календари. Давайте введём наш русский Ивановский (по моей фамилии) календарь. Где правильный год начинается с правильного ВТОРОГО января.

Тут меня спросят: А как же День похмелья и отдыха? Ты чё, украсть его у народа хочешь?

Спешу успокоить: Дума проголосует. Перенесём какой-нибудь ненужный и бестолковый праздник на это место. Какой? 12 июня, например.

Нет Луны

Нет никакой Луны. Всё это — выдумки, обман и мистификация. Докажите мне, что она есть, и получите заодно:

THE MOON: A Propaganda Hoax

Создатели сайта предлагают премию в 100.000$ за любое доказательство существования луны!

 

Ну, самое заметное: приливы-отливы. Может ли удалённое от Земли небесное тело вызывать приливы? Пронесите гирю над заполненной ванной и посмотрите, что получится. Водная гладь не шелохнётся. И максимально, что может произойти, вы уроните гирю, повредите ванну, и останетесь, в прямом смысле слова, у разбитого корыта.

Американцы не были на луне, так как никакой луны нет. Американцы врут всегда, это такая нация.

Идея лунных циклов придумана для нужд управления обществом. Бабы и китайцы — социально доверчивы, социально зависимы и социально незащищённо нуждаются в высосанных из пальца тотемах и фетишах.

Что же за фигню мы видим в некоторые ночи на небе?

Это — отражение Земли во влажном Космосе. Дурной экологии атмосфера нашей планеты искажает цвет. Как известно, Земля вращается вокруг Солнца, и освещается неравномерно. Отсюда и растущий, и ущербный месяц [видимый нам в зеркале Галактики].

Думаете, советские космонавты были идиотами, что, плюнув на предполагаемую луну, рванули сразу к реальному Марсу?

В английском языке отсутствуют какие-либо упоминания о луне до 1065 года. А после эта фикция становится универсальной отмазкой для всякой нечисти, типа вампиров, оборотней и прочей зомби.

Круглая бледная клякса среди грязных облаков культивируется влюблёнными парочками, изнурёнными сперматоксикозом поэтами и шизоидными художниками...

Нет никакой луны, понимаете?

Так, в общем-то, безобидная наёбка.

Обложка

В оформлении обложки использована личная фотография автора Игоря Иванова «Сигареты и кофе».

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/