«…Оставь надежду всяк сюда входящий...»

(«Божественная комедия» Данте Алигьери)

Насколько трудно бывает узреть в чем-то истину, и как зачастую гораздо проще принять за действительность то, что человеку убедительно преподносят средства массовой информации. Достаточно публично назвать человека преступником, подкрепить это ссылкой на следственные органы, якобы располагающими неопровержимыми доказательствами, и общественное мнение уже можно будет считать сформированным.

Большую роль здесь играет именно слепая вера в Закон. Ведь, скажем, поверить прокурору гораздо проще, чем уголовнику-рецидивисту, особенно для человека, кто никогда не сталкивался сам со следственно-судебной системой. Человеческое сознание устроено так, что человек любую информацию воспринимает на основе знаний априори и верит в то, во что привык верить.

Закон, писанный на бумаге, дает огромную власть своим «служителям». Со времен Хаммурапи этой властью наделяют избранных служить на благо общества, во имя справедливости. Но одновременно она является и оружием, с помощью которого можно как защитить общество от посягательства, так и навредить ему или отдельным гражданам, выходя за рамки закона.

Закон и Беззаконие, это как два тесно связанных параллельных мира, и современная следственно-судебная система давно переплела эти миры своей паутиной власти в одно целое. А люди, которым дана эта власть, способны совершать множество преступлений ради того, чтобы не дать повода для сомнений в своей правоте. Если человек уже назван преступником, то им он и должен остаться, и неважно Закон или Беззаконие будут сопровождать для достижения этой цели.

Автор этой книги, вплотную столкнувшись с этой системой власти, сам прошел путь от момента, когда был назван преступником, до того как стал считаться таковым уже по приговору суда. Сформировав с помощью СМИ в отношении меня общественное мнение, «слуги закона» взаимосвязано приложили максимум усилий, чтобы оно не изменилось ни при каких обстоятельствах. При этом, используя власть от Закона, они безбоязненно одно за другим совершали преступления, погрязнув в мире Беззакония.

 

Напомню события, о которых пойдет речь в этой книге, как они остались на памяти простого обывателя благодаря именно средствам массовой информации.

Вечером 21 июня 2012 года в 7-м подъезде дома 14 в четвертом микрорайоне города Тобольска Тюменской области прогремел взрыв. В результате взрыва пострадала женщина, которая в тот момент проверяла свой почтовый ящик. Взрывное устройство с ее слов выглядело как пачка из-под сигарет.

Это происшествие было громко озвучено в местных и региональных СМИ, но через пару-тройку дней событие уже потеряло интерес аудитории. Основными версиями произошедшего на первоначальный момент были предпринимательская деятельность сына пострадавшей женщины и споры по капитальному ремонту дома, где произошел взрыв.

И вот днем 28 июня уже в каждом новостном выпуске Первого канала будоражащая весть — в Тобольске рано утром второй раз за неделю, все в том же доме, при таких же обстоятельствах прогремел новый взрыв. Пострадал мужчина, некто Рифкат Чабаров, которому так же, как и пострадавшей женщине, оторвало кисть руки. Как прямая связь между двумя взрывами в новостях неоднократно повторяется, что взрывное устройство было замаскировано в пачку из-под сигарет, как и в первом случае.

Это событие уже действительно вызвало широкий общественный резонанс. Город заполонила полиция, бдительные граждане сообщали в дежурную часть УВД о любом подозрительном предмете в жилых подъездах. Дом, где произошли взрывы, а также близлежащие дома, были обследованы на предмет возможных новых взрывных устройств. Различных слухов среди населения тоже хватало, и в их числе был устойчивый слух о том, что в том же доме было обезврежено еще одно взрывное устройство.

А буквально через день в СМИ широко прошла новая новость — преступник задержан, его имя объявлено публично, он дал признательные показания и заключен под стражу. Жители злополучного дома и его окрестностей могли днем 30-го июня наблюдать, как проводится следственный эксперимент с участием обвиняемого.

Также СМИ сообщили, что в ходе обыска на даче преступника были обнаружены и изъяты компоненты взрывчатых веществ, из которых он там же на даче изготавливал взрывные устройства, а впоследствии там скрывался, где и был задержан в ходе оперативных мероприятий^[39].

Мотивом к совершению преступления, со ссылкой на информацию следственных органов, была обозначена личная неприязнь к Рифкату Чабарову, пострадавшему при втором взрыве, которого преступник таким способом хотел убить в отместку за поданное заявление в суд. Первый взрыв неделей ранее, по той же информации, был лишь для того, чтобы ввести в заблуждение следствие, т.е. «для отвода глаз». В дополнение сообщалось, что преступник ранее уже привлекался к ответственности за совершение аналогичного преступления, когда летом 2005 года в процессе вымогательства денег у своего бывшего тестя пытался с помощью взрывного устройства убить его дочь.

Новостные ленты пестрели сотнями комментариев, интернет-форумы и соцсети — горячими обсуждениями произошедших взрывов. Мнения были разносторонними, от предложений четвертовать преступника до выражения сомнений по поводу того, что «как то все уж слишком быстро и гладко».

Подытожил события неделей спустя начальник областной полиции генерал Сергей Сидаш, собственноручно наградив более десятка своих подчиненных за оперативное раскрытие данного преступления. Это событие формально подтверждало, что каких-либо сомнений в объективности раскрытия преступления у руководства полиции области не имеется, и преступником является ранее объявленное лицо. Тем более, пресс-служба регионального Следственного Управления СК РФ уже успела заявить, что следствие по делу в скором времени будет закончено и материалы переданы в суд. К слову заметить, что особо отличившимся в раскрытии преступления и изобличения преступника был отмечен майор тобольской полиции Дмитрий Билан.

Вот так выглядела основная картина событий, представленная общественности в конце июня - начале июля 2012 года.

После этого на данную тему в СМИ было довольно продолжительное затишье, лишь время от времени редкие источники сообщали, что обвиняемому продлена мера пресечения в виде содержания под стражей. В начале сентября 2013 года лишь местная пресса сообщила, что уголовное дело передано в суд, и несколько раз после этого тобольский журналист Вадик Калина скупо освещал происходящее в суде с явным негативным оттенком в адрес подсудимого.

И вот в конце апреля 2014 года СМИ наконец-то широко распространили новость — «тобольский взрыватель» приговорен к 11-ти годам колонии строгого режима. Общественности было дано понять, что справедливость восторжествовала и преступник наказан. И вроде бы все последовательно, закономерно и предельно просто, но....

 

На этих страницах я не задаюсь целью доказать свою невиновность, как многие могут предположить. Для этого существует суд, и в ходе судебных заседаний мной было реализовано практически все, что было возможно. Да и, собственно, чтобы понять основное, достаточно взглянуть на фото с места второго взрыва^[23] и сопоставить прямые факты.

Но, несмотря на реалии приговора, даже таким судебным процессом я остался доволен, потому что нисколько не сомневаюсь, что основная цель стороны защиты была достигнута.

В судебном следствии мы вывернули уголовное дело практически наизнанку, показав суду все моменты, по которым истину можно было понять только однозначно. И нет никаких сомнений в том, что судья Сайдашева все это прекрасно поняла.

Очень жаль, что некому было предать широкой общественной огласке ход судебного следствия. И еще более жаль, что внутренние убеждения и совесть судьи не возобладали над навязанной служебной необходимостью. В настоящее время существует приговор, признанный законным вышестоящими судами, и даже при его явной незаконности он навряд ли когда-то будет отменен. Круг заинтересованных в нем лиц хорошо понимает, что при повторном суде они, скорее всего, потерпят фиаско. И беспокоит их не только то, что приговор может быть оправдательным, а что он вызовет цепную реакцию и каждому придется ответить по степени его участия в этом Беззаконии. Поэтому моя цель на сегодняшний день это лишь рассказать обо всем, что осталось за кадром уголовного судопроизводства, описать преступный вклад каждого участника. Ну и, конечно же, все написанное всецело отдаю на суд читателя.

 

Мое вынужденное участие в событиях 2012 года вряд ли имело бы место, если бы не было предшествующих событий 2005-2007 годов, которые можно уверенно назвать предысторией ко всему. И в уголовном деле, и в судебном процессе они сыграли очень большую роль. Более того, новостные ленты в 2012 году, как я упоминал ранее, информировали о том, что я якобы также был причастен к взрывному устройству, обнаруженному в доме, именуемом «китайская стена» в 2005 году, и что вымогал деньги у своего бывшего тестя, угрожая взорвать его близких. СМИ прямо говорили: «…ранее привлекался за аналогичное преступление...», хотя никакой аналогии между двумя делами нет и подавно. Все это преподносилось лишь поверхностно, и имеют ли действительно обстоятельства 2005 года какое-то ко мне отношение, так и осталось нераскрытым для общественности.

В первой части книги я намерен полностью в деталях изложить все происходившее в 2005-2007 годах. Для себя я считаю это очень важным. Ну, а кто не хочет вдаваться в это повествование и интересуется лишь историей взрывов почтовых ящиков, может сразу перейти ко второй части книги.

Хочу также отметить, что я не позиционирую себя как главного героя данного повествования. Поэтому умышленно не касаюсь своей биографии, работы и иных моментов жизни, не связанных с описываемыми событиями, кроме того, что напрямую имеет отношение к делу и в какой взаимосвязи я находился с теми или иными персонажами.

Суть этого заключается в том, что на моем месте мог фактически оказаться любой человек со своей биографией, родственниками и знакомыми. Так что, я — всего лишь действующее лицо, невольно оказавшееся втянутым в данный круговорот событий или, точнее сказать, в мясорубку нашей судебно-следственной системы.

 

Эти и другие материалы также размещены в свободном доступе на сайте http://mdm2012.com.

 

 

 

«Не зная прошлого, невозможно

понять подлинный смысл

настоящего и цели будущего…»

(М.Горький)

Бывшие родственники

Одним из основных фигурантов тех давних событий является мой бывший тесть Голандо Владимир Игоревич. На начало 2005 года в статусе бывшего тестя он находился уже порядка семи лет и каких-либо отношений ни с ним, ни с членами его семьи я практически не поддерживал.

 

На закате советского времени Владимир Игоревич был руководящим работником среднего звена в строительстве, с ярко выраженной комсомольско-партийной карьерной направленностью. Он был из тех людей, которые старались мало-мальски двигаться по карьерной лестнице, импонируя руководству лояльностью и умением красиво говорить. В то же время, в отличие от большинства руководящих работников, он был напрочь лишен деловой предприимчивости. Другими словами, когда все кто мог разворовывали страну и государственные предприятия, Владимир Игоревич идейно работал за зарплату. Поэтому и руководящими должностями в жизни не обогатился. Жена, две дочери, квартира в порядке очереди от государства, «Запорожец» на накопленное с зарплаты — вот стандартная советская семья Голандо, не избалованная жизненными изысками. И внешне со всех сторон Владимир Игоревич выглядел бы положительным персонажем, если бы не существование близнецов Леши и Кати Орловых, плодов бурного Володиного романа параллельно семье, которых он бросил на произвол судьбы еще до рождения. На протяжении долгих лет он «шепотом» будет врать своим близким друзьям, не желая выглядеть в их глазах полнейшим негодяем, что проявляет заботу о своих внебрачных детях. Хотя мне лично, будучи раскрепощен алкоголем, он тет-а-тет признавался, что отношений с этими детьми не поддерживает и от чего якобы очень страдает, но на это есть определенные причины. Уже позже, его младшая дочь, моя первая супруга, раскрыла семейную тайну, что когда-то давно отец уходил из семьи к другой женщине (тогда то и были зачаты близнецы), а потом, вернувшись обратно, он поклялся своей супруге забыть для себя существование этой женщины с их общими детьми. Хотя клятву он эту нарушил, но уже спустя много лет (в конце 2000-х годов), когда со своей супругой начал проживать раздельно, а близнецы Леша и Катя выросли. К тому времени Володя немного обогатился, разворовывая доверенное ему предприятие (об этом чуть позже), и даже стремился воссоздать оставленную когда-то семью. Но подхалимство и лицемерие, по всей видимости, не возобладали над некогда брошенной женщиной, и идея создания семьи с уже готовыми взрослыми детьми потерпела неудачу. Впрочем, Владимиру Игоревичу, на данное время живущему в гордом одиночестве, ничто не мешает хвастаться, что у него есть еще одна дочь, а главное — взрослый сын. Примером тому его аккаунты в социальных сетях.

Кстати, к месту будет заметить, что супруга его, Людмила Андреевна, будучи по профессии воспитательницей детсада, успела какое-то время поработать начальником отдела кадров в одной с мужем организации. И это обстоятельство наложило отпечаток на всю дальнейшую жизнь в виде несоизмеримого высокомерия. И до самой смерти, которая постигла ее не так давно как результат хронического алкоголизма, ее высокомерию можно было позавидовать. А что касаемо моих былых личных взаимоотношений с бывшей тещей, то тут можно смело обозначить, что ее «нелюбовь с первого взгляда» в свое время очень быстро переросла во взаимную неприязнь, которая особо никем не вуалировалась.

 

В самом начале 90-х Владимира Игоревича пригласили принять участие в строительстве водолечебницы в черте города на месте законсервированной минеральной скважины. Здесь ему тоже полноценно удалось проявить свои хозяйственно-организационные способности, и по окончанию строительства организатор и идейный вдохновитель данного проекта предложил кандидатуру Владимира Игоревича на должность руководителя образованного предприятия. Вот таким образом мой бывший тесть стал генеральным директором акционерного общества «Родник», более известного в городе как водолечебница «Родничок».

Акции предприятия сразу были распределены между инвесторами и участниками строительства в погашение задолженности по зарплате. Коллективу строителей в то сложное время тоже не оставалось выбора, как переквалифицироваться в персонал водолечебницы и продолжать работать в построенном ими предприятии. Тем более, имея акции, они по факту являлись частично его собственниками. Основным же инвестором строительства был региональный социальный фонд, который впоследствии продолжительное время «поставлял» водолечебнице клиентов. Так же, весомую часть клиентов лечебнице отправлял профсоюз Тобольского нефтехимического комбината. Таким образом, фактически живя на деньги бюджетного фонда и градообразующего предприятия, «Родник» функционировал около десяти лет.

И здесь тоже, как честный труженик, Голандо работал и жил на одну зарплату. Пожалуй, за все время функционирования «Родника» единственным обогащением генерального директора было списание в свою собственность некогда подаренного предприятию «РАФика». Но в этом прослеживался экономический смысл — после того, как семейный «Запорожец» был подарен старшему зятю в качестве свадебного подарка, тесть всецело пересел на служебный «РАФ», а списание его в свою собственность избавило предприятие от лишних налогов, хотя на самой эксплуатации автомобиля это никак не отразилось.

Какого-либо значительного развития под руководством Владимира Игоревича предприятие не получило и, потеряв две вышеобозначенные «кормушки», к началу 2000-х годов водолечебница прекратила свою деятельность, а значительную часть работников пришлось сократить. Помещения были сданы в аренду разным фирмам под офисы и склады. Выручка от аренды и функционирующий банный комплекс — на 2004 год это единственные небольшие доходы некогда процветавшего предприятия, позволяющие платить основные налоги и зарплату генеральному директору с коллективом из 2-3 человек.

И все же минимальную предприимчивость Владимир Игоревич проявил. Когда представлялась возможность, он за бесценок скупал акции у своих работников, и на 2004-й год ему принадлежала примерно треть всех акций водолечебницы от их общего количества. И еще во времена процветания предприятия, в середине 90-х годов, он в узком семейном кругу не раз заикался о том, что когда-нибудь он продаст акции «Родника» и обеспечит себя и своих близких на всю оставшуюся жизнь. Не знаю, на чем именно были основаны эти фантазии, но в реальности в 2004-м году у разорившегося «Родника» единственным ценным активом осталось только здание. Насколько мне известно, заинтересованные в его покупке лица находились, но продать только одно здание было трудоемко, поэтому Владимир Игоревич искал покупателя, готового приобрести предприятие целиком. Оптимизмом Голандо тоже обладал неимоверным, обнадеживая себя и своих акционеров, что водолечебница рано или поздно будет в любом случае востребована.

И вот в конце 2004 года «Родником», а именно идеей возрождения водолечебницы, заинтересовался предприниматель Евгений Савин, владелец строительной фирмы «Артель-С». Не знаю, какие у них были с Голандо договоренности по продаже, но даже по материалам нашего уголовного дела навскидку видно, что далеко не все там чисто. Казалось бы, что проще скупить акции у каждого владельца в отдельности, стать единоличным держателем акций и фактически владельцем предприятия. Но в реальности была реализована какая-то сложная схема, по которой деньги Савиным переводились на расчетный счет самого «Родника», затем нужно было время на уплату предприятием каких-то налогов (со слов Голандо), и лишь после этого бывшие акционеры получали свои деньги. При этом за свои акции люди получили на треть меньше от того, что изначально было обещано Владимиром Игоревичем. Поэтому, по скромным меркам, каждый второй акционер был недоволен такой сделкой и чувствовал себя обманутым. Черпая информацию из материалов уголовного дела, проведя нехитрый расчет, получалось, что сам Голандо за свои акции получил официально всего около 600 тысяч рублей. На начало 2005 года эта сумма примерно эквивалентна стоимости однокомнатной квартиры. Мало того, что эта сумма никак не могла обеспечить Володю на остаток жизни, как он об этом говорил, но и чтобы вымогать что-то с этих денег, этого мало, что очевидно.

После продажи предприятия и его возрождения за счет нового хозяина Голандо так и остался руководить лечебницей. Здравый расчет предприимчивого Савина понятен — лучше Голандо во всех нюансах «Родника» навряд ли кто разбирался. Но вот уж наверняка не предполагал Евгений Михайлович, что через десять лет, воспользовавшись трудностями своего хозяина, Голандо решит обманом перевести предприятие в свою собственность. Как та неблагодарная собака, кусающая за руку накормившего ее хозяина, Володя будет козырять правами на «Родник» в лицо Савина, который временно и формально его же ими и наделил. Лишь привлечение надзорных и фискальных органов с организацией различных проверок предприятия позволило поставить все на круги своя и вернуть «Родник» полноправному хозяину.

Причем даже в такой ситуации Евгений Савин проявил высшую добродетель — вскрывшаяся «черная бухгалтерия», различные махинации и многолетние хищения со счетов предприятия, которые Голандо осуществлял при помощи своей старшей дочери Ольги, по совместительству бухгалтера лечебницы, все это могло грозить Владимиру Игоревичу весьма серьезной уголовной ответственностью. Но Савин довольствовался лишь бесславным уходом своего бывшего топ-менеджера вместе с дочерью восвояси и не стал предавать эту историю широкой огласке.

 

 

Слухи о вымогательстве

Что касаемо меня, то 2005 год сразу не задался. Получив в начале января серьезную травму и перенеся сложную операцию на печени, я практически оторвался от внешнего мира и всех дел. На восстановление организма, когда я уже более-менее стал передвигаться в обычном режиме, ушло месяца три-четыре. И большую часть времени в тот период я проводил дома в больничном режиме.

О том, что у моего бывшего тестя кто-то пытается вымогать деньги, я вскользь услышал от своей матери примерно в конце февраля - начале марта 2005 года. Она, в свою очередь, об этом узнала от своего внука Антона, моего старшего сына, общего ребенка с первой женой. Он поделился с бабушкой, что «какие-то дяденьки приезжали к деду Вове на машине из Тюмени и просили у него деньги». Потом в телефонном разговоре с бывшей женой вновь всплывает момент, что поступают звонки с угрозами, и у ее отца требуют деньги. Но в подробности я не углублялся, потому что общение с ней ограничивал интересами ребенка, тем более, как я уже говорил, отношений с бывшими родственниками не поддерживал, и их жизнь меня не интересовала.

В конце марта мне позвонили из местного отдела по борьбе с организованной преступностью (ОБОП) и под выдуманным предлогом пригласили на беседу. Саму суть предлога я уже не помню, но в то время со здоровьем у меня было еще не очень хорошо, и я мало куда выходил из дома. Что-то от меня якобы требовалось очень важное, но в то же время пустяковое, и я согласился приехать. В ОБОПе два оперативника, Сергей Новоселов и Дмитрий Радион, буквально с самого начала беседы начали атаковать меня обвинениями в вымогательстве денег у бывшего тестя, что изначально ввело в ступор от непонимания, каким образов я могу иметь к этому отношение. В процессе разговора выяснилось, что обвинения в отношении меня высказывают именно бывшие теща и тесть. Со слов оперативников, чета Голандо прямо называла меня единственным врагом их семьи и утверждала, что вымогать с них деньги кроме меня некому. Беседу в ОБОП мы закончили на более-менее дружественной ноте, я объяснил про свое состояние здоровья с января месяца, и оперативники были этому моменту удивлены — супруги Голандо, обвиняя меня в вымогательстве, не сочли нужным сообщить, что мое нынешнее состояние навряд ли позволяет осуществлять в отношении них какие-то действия, хотя прекрасно об этом знали.

После посещения ОБОП я по телефону попытался высказать претензии бывшей жене, но она сказала, что не в курсе того, что ее мама с папой говорят в отношении меня. По поводу того, что происходит, она тоже ничего существенного не прояснила, все то же самое я слышал от оперативников. Тогда я попросил ее, чтобы она передала просьбу своему нынешнему мужу, Сереже Ярину, встретиться со мной.

 

Сережа Ярин появился в семье Голандо практически сразу же после нашего развода в 1998 году. На тот момент Сережа был гастарбайтером фактически без определенного места жительства 35-ти лет от роду, и Лариса Владимировна, моя бывшая супруга, подобрала бедолагу буквально с улицы, приведя в родительский дом, где проживала с нашим общим сыном после развода. Сережа был мужчина малопьющий и работящий, поэтому супруги Голандо быстро смирились с новой пассией младшей дочери и новым членом семьи. Хотя у новоиспеченной тещи к новоиспеченному зятю особой любви не проявилось, и зять так же отвечал сдержанной взаимностью.

Около полугода спустя Владимир Игоревич продал квартиру своих покойных родителей в подгорной части города и купил младшей дочери с новым мужем отдельную жилплощадь. Через пару лет они решили обзавестись общим ребенком, а еще через пару лет трудовыми усилиями Сережи Ярина купили более просторную квартиру по соседству с моей матерью. Чем последняя была очень довольна, так как внук теперь жил в непосредственной близости, да и взаимоотношения с бывшей снохой у нее были хорошие.

Ярин ко всем знакомым, и особенно старым знакомым своей жены, относился довольно холодно, потому как страдал патологической ревностью, коей, впрочем, страдает до сих пор. Довольно продолжительное время он проработал в службе безопасности нефтехимкомбината, чем приобрел себе очень недобрую славу среди его работников. Многие там его просто ненавидели, особенно те, кто благодаря его служебному рвению лишился работы. Меня он очень долгое время сторонился, можно даже сказать «волком смотрел», а я на общение не навязывался. Лишь по прошествии лет пяти, как Сережа обосновался в Тобольске, у нас с ним начали появляться общие знакомые, и какое-то маломальское общение при встречах стало присутствовать. Хотя даже приятельскими отношениями это назвать было сложно. Но, несмотря на его некоторые недостатки, в общем Сережу я считал довольно таки адекватным человеком. По крайней мере, самым адекватным из всей родни Володи Голандо. Потому и, когда возникла эта ситуация с вымогательством и обвинениями в мой адрес, то я решил поговорить именно с ним, чтобы прояснить ситуацию.

 

На мою просьбу Сережа отозвался буквально на следующий день и приехал ко мне с практически нескрываемым любопытством, зачем же он мне понадобился. Я же просто поведал ему обстоятельства своего визита в ОБОП и попросил прояснить как происходящее, так и почву обвинений в мой адрес. По поводу обвинений он сказал просто, что его теща помешана на моей персоне, и во всем, что бы не происходило негативного, ей видится какое-то мое участие. Причем сказал он это с явной иронией, направленной именно в адрес тещи. Ему то было известно, что за последние семь лет мы с Людмилой Андреевной даже словом не обмолвились. А что касаемо вымогательства, он рассказал, что периодически поступают звонки и какой-то человек, обычно находящийся в пьяном состоянии, говорит, что Голандо должен ему денег и если их не отдаст, то пострадают все его родственники. Причем звонят не только самому Владимиру Игоревичу домой и на работу, но и обеим дочерям с навязчивой просьбой вразумить отца. Свое общее мнение Сережа обозначил так, что всерьез он эти звонки не воспринимает, но ему не нравится, что звонят и к нему домой тоже. Мол, попадется ему этот звонящий, и Сережа разберется с ним по-свойски. Этого его мнения мне было вполне достаточно, чтобы на какое-то время забыть и про ОБОП и про бывших родственников.

Чуть позже я даже не придал особого значения случайному прохожему, улыбающемуся пареньку, который подошел однажды вечером к нам с моей второй женой Мариной во время выгула собаки. Слишком частым явлением это бывало, что на улице подходят люди и интересуются собакой. Со временем просто начинаешь автоматически отвечать на такие вопросы, ибо знаешь, что этот человек минут через десять сам забудет и про собаку, и про меня. Но в случае с тем пареньком было некоторое дополнение — удовлетворив свой интерес по поводу собаки, он, перед тем как отойти от нас, как бы невзначай кинул мне фразу, смыслом которой предполагалось, что не нужно лезть в дела бывших родственников. Лицо его было очень типичным и мне показалось, что буквально на днях я его уже видел. И, исходя из того, что на тему вымогательства накануне я говорил с оперативниками ОБОП, то улыбчивого паренька я где-то на уровне подсознания воспринял за их коллегу, который, по всей видимости, видел меня у них в отделе и в курсе обстоятельств той самой беседы.

 

Лишь спустя время, когда все эти события наберут обороты и серьезность, мне станет известно, что примерно в апреле на адрес Яриных, договорившись на улице с прохожим мальчишкой, неизвестные отправят коробку, внутри которой будет по-киношному имитировано взрывное устройство. Это было что-то типа пластикового цилиндра, вьющегося телефонного провода и обычного китайского будильника. А чуть позже, в подъезде, где проживала Ольга Волкова, старшая дочь Голандо, взорвется что-то типа петарды, и этот инцидент тоже привяжут к эпопее с вымогательством, хотя никаких связей между этими двумя обстоятельствами никто не устанавливал.

 

 

Бомба в «китайской стене»

Во второй половине дня 23 июня 2005 года по городу расползается слух — в доме 16 восьмого микрорайона, более известном в городе как «китайская стена», нашли бомбу. Чуть позже местные новости, со ссылкой на прокуратуру сообщили, что в подъезде дома обнаружена коробка из-под торта, в которой находилось мощное взрывное устройство из гексогена, способное обрушить несколько подъездов дома. Жители эвакуированы, вызвана бригада саперов Тюменского ОМОН, которые обезвредили бомбу, вывезли за город и уничтожили. Также сообщалось, что взрывное устройство изначально было передано жительнице дома, дочери известного в городе предпринимателя.

Событие очень взбудоражило жителей города, о бомбе в «китайской стене» знал практически каждый. Оно быстро обросло слухами и версиями, передаваемыми из уст в уста. Жители злополучного дома были реально напуганы, так как на тот момент прошло еще немного времени с момента террористических актов в центральной России, когда при взрывах домов погибло огромное количество людей. Тем более что тоболяков пугали все тем же страшным словом «гексоген», которое несколько лет назад страшило всю страну.

Как выяснилось позже, эту коробку из-под торта принесли два мальчугана по адресу, где проживала с семьей Ольга Волкова, в девичестве Голандо, старшая дочь Владимира Игоревича.

Накануне, в районе вещевого рынка «Арбат» к двум мальчикам школьного возраста подошел мужчина и попросил за определенную плату отнести по адресу коробку с тортом и передать ее девушке Лене. Примечательно, что так зовут старшую дочь Ольги, внучку Голандо. С этим тоже связан интересный момент, о котором я расскажу позже. Дверь мальчикам открыла сама Ольга, но, выслушав их, коробку не взяла, попросила оставить ее между этажами, а мальчиков завела в квартиру. После этого она позвонила отцу, а потом вызвала милицию. Приехавшие сотрудники, по всей видимости, передали информацию дальше и к месту происшествия стали стягиваться представители различных силовых и следственных структур. Был вызван кинолог, из рапорта которого следует, что его собака, обследовав коробку, показала наличие взрывчатых веществ. После этого было принято решение вызвать бригаду саперов Тюменского ОМОН, потому как таких специалистов в Тобольске не имелось.

Приехавшие саперы, согласно рапортам, определили, что в коробке находится взрывное устройство, вещество в котором по запаху напоминает гексоген. Но, несмотря на заключение саперов, что взрывное устройство может подлежать транспортировке и быть направлено на экспертизу, коробка была вывезена за пределы города и уничтожена с помощью гидропушки, в процессе чего произошел взрыв. На месте взрыва каких-либо остатков взрывного устройства обнаружено не было.

Городской прокуратурой было возбуждено уголовное дело по факту изготовления и передачи взрывного устройства, а также покушения на убийство гражданки Волковой Ольги Владимировны. Впоследствии, уголовное дело было объединено с ранее возбужденным по факту вымогательства у гражданина Голандо Владимира Игоревича.

 Но еще до того момента, как мне стало известно с кем именно связано данное происшествие, внимание привлекло именно то, что сообщали новости, ссылаясь на следователей прокуратуры. Интересно было, что же именно там обнаружили, раз прокурорские работники на месте заключили, что мощность бомбы при взрыве была способна разрушить несколько подъездов дома. Тем более, взрывное устройство по умолчанию позиционировалось как небольшого размера, раз уместилось в коробку из-под торта. И это при известных обстоятельствах, что при терактах в Москве и Волгодонске преступники мешками привозили гексоген и складировали его в квартирах первых этажей. То есть масса того гексогена, что в реальности разрушил дома и унес много жизни, исчислялась если не тоннами, то, по меньшей мере, сотнями килограммов. Для чего тобольской прокуратуре нужно было умышленно дезинформировать общественность и создавать паническое настроение среди жителей дома, когда в подобных случаях, даже при наличии реальной опасности, они должны действовать с точностью до наоборот.

Забегая вперед, скажу, что в действительности в коробке из-под торта находилась обычная алюминиевая банка из-под «Фанты» емкостью 0,33 мл, наполненная монолитной массой светлого цвета, в которую уходили провода от примотанного к банке радиопейджера автосигнализации. И прокуратуре несомненно было изначально известно, что из себя представляет «взрывное устройство».

Если на тот момент у меня закономерно промелькнуло какое-то сомнение, то сейчас, основываясь на материалах дела и показаниях непосредственных участников тех событий, я уже уверен, что никакого реального взрывного устройства в помине не было. Как, собственно говоря, считаю, что и вся эпопея с вымогательством у гражданина Голандо, это не более чем фикция. Фактические доводы этим заключениям я приведу в процессе изложения событий.

Я, конечно же, заострил свое внимание на произошедшем, тем более, когда узнал, чья семья оказалась в центре событий. И даже участвовал в каких-то общих обсуждениях по этому поводу со своими знакомыми. Но я никак не мог предположить, что это происшествие коснется меня вплотную.

 

 

Первое задержание

Утром 27 июня мне позвонили из городского УВД и так же ненавязчиво, как прошлый раз звонив из ОБОП, попросили срочно подъехать для разрешения какой-то незначительной формальности. Посещение ОБОП с неприятным разговором еще были свежи в памяти, поэтому звонившему я ответил, что заеду, если будет на это время, а большего не обещаю. После такого ответа тон звонившего в корне переменился, и прозвучало что-то типа: «не вздумай прятаться, мы тебя все равно найдем». Подобное заявление меня донельзя возмутило, я сказал ему, чтобы подобным тоном он разговаривал со своими приятелями, и положил трубку. Минут через пять позвонил уже другой человек, извинился за ранее звонившего, и со всей обходительностью попросил меня подъехать к ним как можно быстрее, заверяя, что возникшие вопросы не терпят отлагательства. Недолгим разговором сошлись на том, что появлюсь у них я не ранее обеда. У меня, в принципе, на тот момент не было никаких дел, просто остался неприятный осадок от первого телефонного разговора, и было ощущение, что это не последний неприятный разговор на сегодня, поэтому я решил, что пусть меня подождут, если уж это сильно им надо. Однако даже не мог предположить, как закончится тот день.

Приехав после обеда в УВД и найдя нужный мне кабинет, я обнаружил на табличке, что хозяином его является начальник так называемого «убойного» отдела угрозыска Анатолий Иванович Глухих. В кабинете кроме него самого и нескольких сотрудников угрозыска я застал уже известных мне Сережу Новоселова и Диму Радиона.

Также, внимание тогда привлек, казавшийся очень молодым, энергичный паренек, которого все называли Димой. Впоследствии, из-за смазливой внешности и сходства с певцом, я в своем кругу общения прозвал этого Диму «Биланом», и был потом крайне удивлен, что ассоциативно данное прозвище окажется его настоящей фамилией. И тот день, 27 июня 2005 года, можно назвать днем знакомства с Дмитрием Александровичем Биланом. Осенью 2007-го он будет занимать должность начальника угрозыска, а летом 2012-го, покинув эту руководящую должность, будет возглавлять тот самый «убойный» отдел, в кабинете начальника которого мы и познакомились.

Мне уже трудно вспомнить все разговоры, продолжавшиеся с обеда до вечера 27 июня 2005 года, но суть их сводилась к одному — никто не сомневается в том, что я либо организатор, либо идейный вдохновитель вымогательства у бывшего тестя. При этом для меня лучше всего будет выдать все пароли, явки и агентурные связи. В подтверждение своих обвинений мне приводили какую-то карту СТК (сервисная телефонная карта), которая якобы была использована мной и одновременно, с их слов, использовалась при звонках родственникам Голандо с таксофона.

В то время основным оператором сотовой связи в Тобольске был «Ермак RMS» от компании «Уралсвязьинформ» и карты СТК использовались как для пополнения баланса мобильных телефонов, так и при звонках с таксофонов.

Согласно детализации моего мобильного, 17 мая 2005 года мной действительно был пополнен баланс телефона на сумму меньше полного баланса подобной карты. И по утверждениям оперативников в начале мая эта же карта была использована для звонков с таксофона на домашний телефон Яриных, при котором, правда, с ними не разговаривали, а включали музыку «похоронного марша».

 

Тогда я принял эти слова на веру, но спустя восемь лет, ознакамливаясь с материалами уголовного дела, я не нашел этому подтверждения. В показаниях Яриных есть такой момент, что как-то ночью к ним на домашний телефон поступали звонки и в трубке был слышен «похоронный марш», а также в деле имеется масса детализаций карт СТК, которые в тот временной период использовались для звонков с таксофона на домашний номер Яриных. Но вот номер моего мобильного в них нигде не фигурирует.

Хотя одну очень интересную вещь я в этих детализациях нашел — с использованием одной карты СТК три дня подряд в начале января примерно в одно и то же вечернее время с небольшой продолжительностью разговоров звонили с таксофона, расположенного в коридоре хирургического отделения третьей областной больницы. А интерес к этим звонкам у меня был вызван тем, что в те самые дни в том самом отделении находился я сам после операции, сначала в реанимации, потом в общей палате. Кто был инициатор тех звонков, и имеют ли они отношение ко мне для меня до сих пор остается загадкой.

Еще один интересный момент тут прослеживается, если вникнуть чуть глубже. Предположим, что кто-то действительно звонил Яриным и включал «похоронный марш». Но где здесь взаимосвязь со звонками по вымогательству? Что давало основания считать, что это звонили одни и те же люди? Если взять только то, что данная музыка связана со смертью, но это довольно субъективное восприятие. Если бы включали «свадебный марш», то тогда хулиганов равносильно надо было бы привлекать за сексуальное домогательство.

 

Но все эти мысли пришли уже гораздо позже, а действительные факты на тот момент известны не были. Оперативники упорно утверждали, что я организатор вымогательства, а карта СТК это подтверждает. По поводу карты все звучало настолько убедительно, что я начал перебирать в памяти все моменты за последнее время, когда на баланс мобильного вбивал случайные карты. Такое нечасто, но бывало.

Сейчас, наверное, сложно будет это понять, но в то время эти карточки были равносильны деньгам, а чтобы проверить у случайно попавшей в руки карты баланс времени уходило около минуты. Вот, например, что сделает простой обыватель, найдя обычную сим-карту. Вставит в свой телефон, проверит на предмет работоспособности и наличие пин-кода, и обязательно полюбопытствует балансом, а то и переведет его на свой номер. Только вот деньги на номере мобильного все же принадлежат конкретному абоненту, а деньги на той же сервисной карте, это уже потерянные кем-то деньги. Поэтому нисколько не было странным, обнаружив где-нибудь карту СТК, проверить ее баланс. В мае 2005-го был случай, когда моя вторая жена Марина после выгула собаки принесла и отдала мне такую карту. Сказала, что подобрала ее прямо у нашей входной двери и подумала, что, возможно, выпала она у кого-нибудь из нас. Автоматом, проверив ее баланс, остаток на карте я скинул на баланс мобильного.

Ассоциировав эту случайную карту с той, которую мне вменяли оперативники, я поведал им эту историю. Они откровенно посмеялись, сказав, что эту историю я выдумал экспромтом. Велико же, наверное, было их удивление, когда несколькими часами спустя при допросе моя супруга Марина также вспомнила тот случай с картой и подтвердила мои слова. Но за неимением другой кандидатуры они коллективно уже определили меня в преступники и не хотели в этом разубеждаться. Я не скажу, что в процессе всех разговоров присутствовали грубость или угрозы со стороны сотрудников, все происходило довольно дипломатично. Хозяин кабинета, где проходила беседа, Анатолий Иванович Глухих, показал себя тогда с очень профессиональной стороны, что нельзя не отметить. Ведя разговор на несколько тем одновременно, он тщетно пытался меня подловить на каких-нибудь несостыковках и противоречиях.

Ближе к вечеру приехал, на тот момент еще молоденький, следователь городской прокуратуры Евгений Евгеньевич Курмаев. К слову будет заметить, сейчас он возглавляет управление по надзору за уголовно-процессуальной и оперативно-розыскной деятельностью прокуратуры Тюменской области. А тогда оперативники называли его панибратски просто Женей. Допрашивать официально он меня не стал, а, посовещавшись с остальными и дождавшись приезда вызванного для меня дежурного адвоката, стал оформлять протокол задержания. Я, конечно же, был возмущен таким поворотом событий и в протоколе написал короткое эссе о том, что считаю задержание незаконным и необоснованным.

В протоколе не было указано даже намека на то, в чем именно я подозреваюсь и в связи с каким преступление, хотя мотивы задержания следователь был обязан указать в соответствии с законом. Единственное, что Курмаев обозначил — это формальное основание для задержания, предусмотренное п.3 ч.1 ст.91 УПК РФ и указывающее на то, что "следователь имет право задержать лицо, подозреваемое в совершении преступления, когда на этом лице или его одежде, при нем или в его жилище будут обнаружены явные следы преступления". Само собой ни при мне, ни в моем жилище никаких следов преступления, а тем более явных, никто не обнаруживал. Поэтому этот курмаевский протокол задержания можно смело обозначить первой из многочисленных фальсификаций по уголовному делу^[1].

После этого я был препровожден в изолятор временного содержания, где в довольно неплохой компании мне пришлось провести двое суток.

Дежурным адвокатом, которого вызвали для соблюдения формальности задержания, был Куттус Рахимов. Его же на следующие сутки привел с собой Курмаев для проведения допроса подозреваемого.

В силу закона, с момента допуска адвоката Рахимова к делу он являлся моим полноправным защитником. Впоследствии он не заявлял о невозможности меня защищать, а я не заявлял отказа от этого защитника. Независимо от его дальнейшего участия в следственных действиях, он фактически оставался моим законным защитником до вынесения приговора. Позже я разъясню, к чему я делаю акцент на статусе адвоката Рахимова.

Проводя допрос подозреваемого, Курмаев дважды умудрился нарушить процессуальный закон — с момента задержания прошло более суток, и допрос был проведен после 22 часов, то есть в ночное время, хотя обстоятельств, препятствующих соблюдению норм закона, не было. Сам допрос, по сути, имел чисто формальный характер, вопросы в основном касались моих отношений с Голандо и его родственниками, поэтому и сказать Курмаеву мне было особо нечего.

Еще через день, 29 июня днем, меня вывели из камеры ИВС, и я вновь оказался в кабинете Анатолия Глухих. Не знаю, что они от меня хотели услышать, но через почти двое суток в камере желания общаться с оперативниками у меня не было, что я и дал им сразу понять. Видя, что разговора не получится, меня снова препроводили в ИВС.

Вечером того же дня, когда истекали 48 часов с момента задержания, в ИВС пришел Курмаев в сопровождении Рахимова, ознакомил меня с постановлением об освобождении из изолятора временного содержания, где основанием освобождения было написано «подозрения в отношении данного лица не подтвердились»^[2]. Я был освобожден из-под стражи и по закону уже не являлся подозреваемым. На выходе из ИВС меня встретил Дима Билан и буквально упрашивал на пять минут подняться к ним в кабинет. Я ответил отказом, сказав, что и так что-то тут загостился, после этого поехал домой.

 

Обыски. Задержания.

Дома меня ожидал еще один сюрприз. Буквально за несколько часов до моего освобождения у меня в квартире побывала многочисленная оперативно-следственная группа с обыском. Постановление суда на проведение обыска, как и протокол его проведения, я увидел только спустя восемь лет в материалах дела^[3].

При обыске дома присутствовала только моя супруга с четырехлетней дочерью и как-то противостоять такому количеству народа, внезапно появившемуся в квартире, она просто не могла. Да и конечно была в состоянии шока от всего происходящего. Ей просто внаглую отказали в копиях постановления и протокола, но в то же время угрозами заставляли расписываться об ознакомлении с ними.

Впоследствии, обнаруживая дома нехватку какой-либо вещи, я даже не знал точно, изъята она по протоколу или просто похищена. Со слов жены вся эта многочисленная орава в погонах вела себя просто бесцеремонно. Соседям-понятым напрямую заявили, что я причастен к бомбе, обнаруженной неделю назад. Найдя простую оконную замазку, перед понятыми ее позиционировали как «очень похоже на пластид». Дима Билан забрал мою банковскую карточку, объявив, что, скорее всего, она чужая, хотя рядом с карточкой находился договор об ее обслуживании на мое имя. Сережа Новоселов забрал из дома все блокноты и записные книжки, которые не были внесены в протокол, то есть просто украл их.

Также без протокола, якобы на время, изымались какие-то фотографии, которые также никто не вернул. Исчезло множество документов коммерческого характера. Изъяли всю оргтехнику и электронику, включая нерабочую.

Само прохождение обыска, как описывала его Марина, и то в каких местах осуществлялись поиски, обоснованно наводило меня на мысль, что еще до обыска, на предмет что и где искать, оперативников явно консультировала моя бывшая супруга, ныне гражданка Лариса Ярина. Но с того момента, как она потеряла статус супруги и покинула эту квартиру, прошло более семи лет и практически все в ней изменилось.

Под конец обыска, не найдя ничего напрямую интересного для дела, оперативники стали требовать от моей жены, чтобы она выдала то, что по их мнению она успела спрятать или унести из дома после моего задержания. Это требование послужило предлогом для того, чтобы фактически незаконно задержать Марину после проведения обыска. Непосредственно Сергей Новоселов увез ее вместе с ребенком в ОБОП, где буквально требовал дать показания, что ее муж организовал вымогательство у своего бывшего тестя, угрожая задержать официально и отправить в камеру. Лишь приезд в ОБОП и вмешательство моих родственников, которым Марина успела позвонить перед выездом из дома, избавили ее от продолжения этих противоправных действий. Вот такими неожиданными подарками одарила жизнь мою семью с подачи бывших родственников буквально за два дня. Но главный сюрприз был еще впереди.

На следующий день после освобождения и официального снятия подозрений я направился в прокуратуру к Курмаеву с требованием вернуть все изъятое при обыске. На что он с ехидством ответил отказом, сказав, что все изъятое приобщено к уголовному делу в качестве вещественных доказательств и будет возвращено тогда, когда решит следствие. То, что я уже не являюсь подозреваемым по делу, а значит и мои вещи, именно по мнению следствия, уже не имеют отношения к делу, Курмаев просто проигнорировал. Для этого мальчика-карьериста закон показательно вообще не имел никакого значения. Вернуть мне вещи — означало признать, что для обыска оснований не было, и значит его действия, как следователя, были полностью незаконны и необоснованны — вот что хорошо понимал Женя Курмаев. Я сейчас удивляюсь, как он не инициировал тогда мой арест следом за задержанием. Видимо опасался, что после этого родственники отреагируют так, что это приведет к неблагоприятным для него последствиям. Тем не менее, после его отказа возвратить изъятое, я написал жалобы на действия следователя Курмаева как прокурору города, так и в областную прокуратуру. После этого я связался с адвокатом Геннадием Владимировичем Кучинским, ввел его в курс всего происходящего и попросил содействия. Доверительного впечатления адвокат Рахимов на меня не произвел, хотя еще в ИВС говорил, что мне надо держаться именно его как защитника, потому что дело серьезное, и он в случае чего сможет помочь. А после моего освобождения по телефону он пытался вымогать деньги у моей матери, как аванс за его последующую работу.

После общения Кучинского с Курмаевым мне был возвращен только мобильный телефон. А чуть позже от прокурора города Романа Тютюнника (ныне первый заместитель прокурора области) по моей жалобе пришел ответ, что действия следователя законны, изъятые вещи приобщены к делу и направлены на экспертизу, а в отношении подозреваемого Трушникова ведется следствие. Это беспрецедентное хамство было уже от лица прокурора города. Он в открытую называл меня подозреваемым по делу, хотя никто не привлекал меня в этом качестве. Данную бумагу я вновь обжаловал в областную прокуратуру. Налицо образовалось противостояние между мной и прокуратурой города, которые не желали признавать, что действия следователя Курмаева в отношении меня были противоправными. Адвокат Кучинский тоже разводил руками, осуждая действия прокуратуры и обнадеживая, что Курмаев все вернет чуть позже, когда ажиотаж вокруг дела чуть поутихнет.

 

Восьмого августа во второй половине дня ко мне домой пожаловал оперативник угрозыска Эдуард Рыжов с двумя сотрудниками. На руках у него имелось постановление о производстве безотлагательного обыска в моей квартире, вынесенное Женей Курмаевым. Я их встретил само собой очень неприветливо и оставил подождать в подъезде пока не уточню правомерность намечаемых действий. Во-первых, для проведения обыска, не терпящего отлагательства, нужны веские причины, а во-вторых, обыск обычно проводится представителем следственного органа, но никак не оперативником. Поэтому я позвонил адвокату Кучинскому и обрисовал ситуацию. Он сказал, что сейчас свяжется с Курмаевым, все выяснит и перезвонит. Минут через пять последовал звонок и Кучинский сказал мне, чтобы я не препятствовал оперативникам, ничего серьезного в происходящем нет. После этого я пропустил Рыжова с коллегами в квартиру, он начал составлять протокол обыска, а его ребятки прошлись по соседям и привели понятых. Было видно, что Рыжову самому этот процесс не доставлял удовольствия. С Эдиком мы были знакомы задолго до этого момента и находились в хороших отношениях. Гораздо позже, в июне 2012 года Эдуард Рыжов будет возглавлять Тобольский ОБОП и с пренебрежением отнесется ко мне, не удосужив даже вниманием, когда я буду там находиться. Обыск, можно сказать, провели поверхностно, пройдясь по шкафам. После этого Рыжов позвонил по телефону, коротко с кем-то пообщался, сказав, что ничего не нашли, и вместе с коллегами покинул квартиру, извинившись за причиненные неудобства.

Возмущению моему просто не было предела. На следующий день я вновь отправил жалобу в областную прокуратуру на действия Курмаева. Адвокат Кучинский прокомментировал происходящее, как ответные действия на мои жалобы, советовал лучше выждать время. Но как было просто сидеть и наблюдать, что в отношении меня проводят незаконные действия, причем служащие того органа, который должен защищать законные интересы граждан и чтить закон.

И вот после этого последнего обыска началось самое интересное. Сначала я узнал, что сотрудники ОБОП задержали Сергея Игнатова, моего знакомого, который проживал в коттедже другого моего знакомого Александра Авдеева, помогая последнему по хозяйству. Сразу после этого в коттедже Авдеева с санкции все того же Жени Курмаева оперативники провели обыск. Самого Сашу Авдеева принудительно увезли в ОБОП. В этот же день, опять по постановлению следователя Курмаева, провели обыск по адресу проживания родственников моей жены Марины. После обыска принудительно забрали с собой ее младшего брата Александра Попова. Только через сутки незаконного задержания Авдеева с Поповым отпустили, и от них я узнал, что именно там происходило.

Основное, что они рассказали, это то, что Сережу Игнатова обвиняют в вымогательстве у Голандо и передаче взрывного устройства его дочери. А самое главное то, что делал он это все якобы совместно со мной. С Сашей Авдеевым, как с человеком постарше, вели себя довольно обходительно. Но в то же время навязывали массу показаний и о моей большой дружбе с Игнатовым, и о моей якобы явной неприязни к членам семьи Голандо, и много чего еще. Но Саша был человеком непоколебимых убеждений, тем более он прекрасно знал, как и почему Игнатов оказался у него в коттедже, видел мои с ним реальные отношения, которые ничуть не внушали мысли, что у нас с Игнатовым вообще могут быть общие дела. Из угроз в адрес Авдеева озвучивалась лишь вероятность привлечения его к уголовной ответственности за сокрытие преступления и укрывательство преступника. А вот Саше Попову повезло гораздо меньше. Его несколько часов продержали в кабинете абсолютно голым и при этом многократно угрожали применить насилие сексуального характера при помощи резиновой дубинки. И Саше оперативники уготовили роль непосредственного участника преступления, раз он близко со мной общался и не мог не знать о моей преступной деятельности.

С младшим братом моей жены, то есть с шурином, мы действительно общались очень близко. Можно сказать, что на протяжении нескольких лет он был моим помощником в делах и большую часть времени проводил рядом со мной. Это знают все, кто со мной по тем или иным причинам поддерживал отношения, потому что Сашу видели со мной рядом практически постоянно. И уж если бы я действительно делал то, что мне инкриминировали, то он просто не мог об этом не знать. Но вот с Игнатовым они были знакомы не более чем визуально, и сделать из двух практически незнакомых людей сообщников у оперативников навряд ли бы получилось. Это обстоятельство, думаю, сыграло решающее значение, что от ранее уготованной для Александра роли в преступлении Новоселову, Радиону и всей их компании пришлось отказаться.

 

 

Игнатов

С Сережей Игнатовым мы учились в одной школе. Более того, он учился в параллели с моей первой женой и был одноклассником второй. Причем до этого он еще ходил в детский сад вместе с одним моим близким приятелем. А также он работал вместе с несколькими моими друзьями.... Если коротко сказать, то связующий круг наших общих знакомых измеряется несколькими десятками человек. И немногим из них даже теоретически пришло бы в голову, что меня и Игнатова могут связывать какие-то общие дела, и тем более криминального характера. Более того, имея постоянную пагубную привычку потребления алкоголя, время от времени Сережа еще употреблял и героин, а моя патологическая неприязнь к наркотикам и наркоманам тоже была общеизвестна.

А еще он имел пагубную привычку жить и черпать жизненные удовольствия за чужой счет, причем в прямом смысле. Имея талант хорошего рассказчика, он легко входил в доверие и занимал безвозвратно различные суммы денег у своих знакомых. На то время, о котором я повествую, нашлось бы очень мало людей из его знакомых, кому Сережа не был бы должен. И я как раз был в числе тех немногих, у кого он никогда не брал в долг. С конца 90-х годов было несколько случаев, когда Игнатов пытался таким образом обмануть близких мне людей, что, изначально неведомо для него, так или иначе пересекалось с моими интересами. Люди жаловались, приходилось прилагать усилия, чтобы находить Сережу и беседовать с ним. И после общения со мной ему приходилось в сжатые сроки изыскивать возможности и рассчитываться с этими кредиторами. Да, подход в таких ситуациях к нему был очень жесткий, но по-другому с такими людьми нельзя. Поэтому где-то образно переходить мне дорогу или соприкасаться с людьми или делами, которые были мне близки, Игнатов откровенно побаивался. Вот такие взаимоотношения и не более того у меня собственно были с Сергеем Игнатовым, как бы кому-то не хотелось считать иначе.

 И тем больше было мое удивление, когда в начале 2005 года я узнал, что он должен пару тысяч рублей моей жене. Я был просто в недоумении от этого обстоятельства, когда о нем стало известно. И удивился я не только тому, как Игнатов осмелился на такой поступок, но и тому, что Марина, хорошо зная его натуру, позволила себя обмануть.

С ее слов дело обстояло примерно так. В конце января или начале февраля 2005 года, Сережа заявился к нам домой, когда я отсутствовал. В тот период мое отсутствие было крайне редким явлением (буквально только месяц прошел после тяжелой операции), и если я покидал дом без сопровождения супруги, то это когда друзья-приятели возили меня или в поликлинику, или по каким-то очень срочным делам. Имею все основания полагать, что появление Игнатова именно в такой момент не было случайным. Он рассказал Марине душещипательную историю о том, что его отца-инвалида «скорая» увезла с приступом в больницу, и очень срочно нужны деньги купить лекарства. И Сережа здоровьем отца поклялся, что буквально через 2-3 дня деньги вернет. Видимо пройденная ею самой совсем недавно ситуация с больницей и лекарствами, когда муж находился в реанимации, сыграла свою роль, заставив поверить Игнатову. Да и, конечно же, когда клянутся здоровьем родителя, не хочется сомневаться в человеке. Поэтому денег она ему заняла, но, как и следовало ожидать, возврата не дождалась ни через три дня, ни через неделю, ни через месяц. А от меня это событие изначально скрыла, потому что знала, что даже при реальной такой сложной жизненной ситуации в семье Игнатовых, такого ее поступка я бы не одобрил. И, может быть, она даже махнула бы рукой на эти деньги, невелика все же сумма, но в какой-то момент, видимо желая воззвать к Сережиной совести, позвонила ему домой. Но он, скорее всего, дома отсутствовал, трубку поднял живой, здоровый и как обычно в меру пьяный Игнатов-старший и на вопрос дома ли Сережа, одарил Марину потоком нецензурной брани. Вот это ее уже очень сильно задело, и она решила признаться мне, что поддалась на обман. Я сейчас уже не помню того разговора, по большей части, как я уже сказал, у меня было удивление по поводу услышанного. Ну и само собой возникло острое желание увидеть Сережу воочию. Только вот осуществить желаемое было не так просто, тем более что бегать по городу и искать Игнатова не позволяло ни время, ни здоровье, еще не пришедшее в норму.

Кстати, накануне 2005 года был такой случай, когда у меня возникла потребность в одной вещи. Уточнять подробности, что за вещь не буду, суть в другом. Я обратился с просьбой позаимствовать эту вещь к одному моему знакомому, так как знал, что она у него имеется. А он мне поведал, что дал ее попользоваться как раз таки Сереже Игнатову и тот долго ее не возвращает.

Поиски Игнатова тогда свелись к минимуму — я заехал к нему домой, где его отец сказал, что буквально накануне моего прихода Сережа ушел в гости к своей матери. Я тут же позвонил на домашний телефон его матери, сразу наткнулся на самого Сережу и объяснил ему, что мне требуется. Он без всяких заминок сказал, что минут через пятнадцать собирается уходить, готов встретить меня в определенном месте и отдать мне что требуется.

Мать и отец у него были давно в разводе, проживали раздельно, а их непутевый сынок по большей части жил с отцом, но мог какое-то время жить и у матери. Можно сказать, жил на два дома.

И вот, поговорив с ним по телефону, я через пять минут уже был в условленном месте. Был конец декабря, стояли морозы, и безрезультатно прождал я Сережу около получаса. После этого снова позвонил его матери, которая сказала, что он давно ушел. Последующие звонки отцу и матери тоже результата не дали. Вещь я так и не получил, чуть позже потребность в ней пропала, но обман Сережин не забылся и время от времени я пытался застать его на телефоне либо дома, либо у матери. Потом случились неприятные события начала января 2005 года, я попал в больницу, и было уже не до Игнатова. И вот уже в апреле наивность моей супруги напоминает мне про Сережу Игнатова и возбуждает желание встречи с ним.

Сам я его не искал, просто попросил знакомых по возможности сделать это. И возможность такая реализовалась лишь в начале июня, мне позвонили те самые знакомые и сказали, что Сережа ожидает меня в их компании. В подробности нашей встречи и последующего разговора я вдаваться не буду. Результатом ее стала взаимная договоренность, что Сережа месяц будет помогать моему знакомому Саше Авдееву, и на том инцидент с долгом мы будем считать исчерпанным.

С Авдеевым я поддерживал отношения с незапамятных времен. Его отец был одним из начальников в региональном управлении автомобильных дорог, сам Саша можно сказать наследственно стал инженером-дорожником и работал вахтовым методом мастером в Уватском районе. Человеком он был порядочным, высоких принципиальных убеждений с повышенным чувством справедливости. И, наверное, одним из немногих, кто в любое время дня и ночи отзовется на просьбу о помощи. Поэтому, что во времена, когда я жил с первой женой, что во время второго брака, в моем доме его всегда были рады видеть. Женщины вообще как-то в большинстве своем, насколько я мог наблюдать, восторгались его мужскими качествами, но вот семейная жизнь у него не складывалась, и проживал он один. Со своей стороны я так же был готов помочь ему в меру возможности. Еще в 2001 году он совместно с родителями по случаю приобрел убогий коттедж недалеко от бывшей центральной части города, который с того времени занял все его свободное время. Только своими силами, привлекая иногда друзей и знакомых, он постоянно что-то перестраивал и переделывал в доме. К наступлению лета 2005 года он взялся полностью переделывать крышу коттеджа, я об этом само собой знал, но чем-то помочь не имел возможности. И вот эта ситуация с Игнатовым позволила извлечь двойную пользу — и помочь Саше со строительством, и своего рода наказать Сережу за его нехорошие поступки и невозвращенные деньги.

Александру новость, что у него будет помощник, очень понравилась, хотя он в виду своей высокой принципиальности сначала поговорил с Игнатовым тет-а-тет и убедился, что того никто не принуждает, и он соглашается помогать на добровольных началах. Разговор у них даже сложился в большем, что если Сережа не будет против, то может потом продолжить работу до конца сезона уже за какую-то плату, а если покажет себя ответственно, то Саша подыщет ему местечко в своей дорожно-строительной бригаде. В общем, с дурных поступков у Игнатова появилась в жизни какая-то реальная перспектива на ближайшее будущее.

И начало было более чем обнадеживающее. Сережа исполнительно втянулся в работу, с утра до вечера они с Александром что-то ломали и строили. Я пару раз приезжал в коттедж, смотрел, как асоциальный элемент превращается в человека, а Саша даже хвалил Игнатова и кое-что ему собрал из овощных запасов, чтоб тот отвез в помощь отцу. Буквально через неделю Игнатов и вовсе перебрался в коттедж, перевез какие-то вещи и компьютер, купленный когда-то в кредит. Днем занимался делами, вечером играл в компьютерные игры, да и кроме строительства помогал Саше по хозяйству. Авдееву он этим как бы показал, что собирается долго поддерживать с ним отношения, как они и договаривались. И уезжать вечером, чтоб с утра вернуться, не очень удобно, да и у отца постоянно собираются пьяные компании., что постоянно соблазняет его сорваться. Отцу он сказал, что устроился работать на вахту и будет приезжать раз в неделю, а вот со мной он поделился тем, что в последнее время к нему домой зачастили сотрудники службы безопасности банка «Русский стандарт» по поводу невыплачиваемого кредита, и он боится, что в очередной раз они могут забрать компьютер.

Но такая рабочая идиллия продолжалась недолго. Однажды вечером Саша дал Игнатову денег, отправил в магазин за продуктами и Сережа исчез. Не вернулся из магазина, не пришел ни завтра, ни послезавтра. Чему я, собственно, не очень то удивился. А вот Саша Авдеев переживал, не случилось ли что с Сережей. Спустя несколько дней я заехал к его отцу, узнал что «Серега вчера звонил от матери, сказал, что уезжает на вахту, и делов больше не знаю!», чем я и успокоил переживающего Сашу. В свое время я тщетно пытался вспомнить, какого именно числа июня месяца тогда исчез Игнатов, тем более что Саша мне сказал об этом только через пару дней. Но тот день, когда я заезжал к его отцу, уже был после того, как в «китайской стене» якобы обнаружили бомбу. Игнатов-старший со своим непутевым сыном проживали как раз в том же самом доме, поэтому я могу судить об этом точно. И опять же, я точно помню, что данное происшествие я с Сережей не обсуждал (что было бы логично как с человеком, живущим по-соседству события), хотя был в коттедже Авдеева накануне его исчезновения. Поводов проводить параллели между Игнатовым и происшествием в его доме на тот момент тоже не было.

А встретил я Сережу Игнатова вдребезги пьяного абсолютно случайно именно вечером того дня, когда был освобожден из ИВС, и попался он тогда буквально под «горячую руку». Опять же обстоятельства встречи опущу, скажу, что Сережа благополучно вернулся к Александру в коттедж. Потом позже он объяснил свое неожиданное отсутствие так — пошел в магазин, встретил приятелей, позвали выпить. Деньги, что Саша давал на продукты, потратил на продолжение банкета, а назавтра неудобно уже было возвращаться назад.

В общем, продолжились их с Александром трудовые будни, каких-либо происшествий с Сережей больше не случалось, и так продолжалось до тех пор, пока в начале августа ОБОП не задерживает сначала Игнатова, а потом Авдеева и моего шурина Сашу Попова.

 

Сообщник по назначению

И вот, исходя из того, что я поведал про самого Игнатова и про мои с ним взаимоотношения, что я тогда должен был думать и делать, зная, что из Сережи делают моего сообщника в вымогательстве? Думал я, что все это попахивает крупномасштабным идиотизмом, но вот чтобы что-то предпринять — абсолютно ничего в голову не приходило. Игнатова до официального задержания промурыжили в ОБОП двое суток, потом отправили в ИВС. Представить в его лице вымогателя я тоже на тот момент никак не мог.

Обо всем происходящем я само собой проинформировал адвоката Кучинского, он в свою очередь взялся разузнать обо всем подробнее через свои связи. В результате примерно через неделю он показал мне протокол допроса Игнатова^[4], который вызвал у меня действительно бурю эмоций.

По тому сюжету, что излагался за подписью Сережи, следовало, что прошедшей зимой я привлек Игнатова для совершения вымогательства у моего бывшего тестя. Причем мотивировал свои действия тем, что Голандо якобы был мне должен. С декабря 2004 года Сережа вместе со мной и под моим бдительным руководством с городских таксофонов совершал звонки Голандо, при которых по заранее обговоренному со мной плану требовал у моего бывшего тестя деньги, угрожая при этом физической расправой. Кроме этого, в начале 2005 года Игнатов якобы ходил со мной в лес, где мы вместе испытывали взрывное устройство. Испытания прошли успешно, и я сказал Сереже, что если Голандо нам не заплатит, то мы его взорвем. В апреле мы вместе с Сережей на моей кухне изготовили муляж взрывного устройства, который он с помощью случайного мальчугана направил на адрес Яриных. А в июне, получив от меня коробку из-под торта, пульт управления и инструкции, нашел двух других мальчуганов, которые должны были доставить уже реальное взрывное устройство на адрес Ольги Волковой. А Игнатов, находясь в другом подъезде дома, должен был с помощью пульта произвести взрыв, но в последний момент передумал, сломал пульт и выкинул в мусоропровод. После этого Сережа, боясь моей мести за сломанный пульт, долго от меня прятался, надеясь, что скоро нас задержат сотрудники милиции, что вскоре и произошло, чему он обрадовался.

Вот такое изложение я тогда прочитал под ироничный взгляд адвоката Кучинского. Смешного я в этом ничего не видел, и единственным моим желанием было свести на нет эту вопиющую несправедливость. Я хоть в тот же самый момент был готов к очной ставке с Игнатовым, хотел, чтобы все написанное он повторил в моем присутствии.

Многие вещи из этого изложения были просто нереальны. Ну какие хождения по зимним лесам могут быть у человека со свежими семнадцатью швами на печени. Или же, как я мог ходить по всему городу вместе с Игнатовым от таксофона к таксофону и не встретить ни одного общего с ним знакомого. Опять же, описав в показаниях, как он вместе со мной на моей кухне изготавливал муляж взрывного устройства, он не смог бы описать ту самую кухню, потому как в моем доме далее порога нигде не бывал. И уж что совсем противоречило натуре Игнатова, что он якобы обуревая жаждой чужих денег, вдруг взял и отказался от задуманного в последний момент. Шел взрывать, а потом ему в голову пришла мысль, что могут пострадать люди, и он передумал. Ну что за чушь!

Кучинский, кстати, задавал вопрос Курмаеву о том, что, наверное, у следствия имеются вопросы к его подзащитному, то есть ко мне. На что Курмаев ответил, что следствие идет своим ходом, и если возникнет необходимость допроса, то мы об этом узнаем. Звонков из ОБОП или УВД мне больше не поступало, визитов оперативников так же не было. Зато в начале сентября в новостном выпуске местного телевидения сообщили, что дело о бомбе в «китайской стене» раскрыто, один преступник задержан и ведется розыск второго.

В середине сентября ко мне домой пришел человек, который якобы освободился из ИВС, и принес мне письмо от Сережи Игнатова, в котором он слезно умолял ему помочь. В письме он описал какого-то Славу, который якобы заставлял Игнатова звонить Голандо, а потом в ОБОП этого Славу убедили заменить в показаниях мной. Так же в письме Игнатов признался, что из чувства трусливой мести хотел навредить мне, а получилось, что навредил себе. Что оперативники обещали его отпустить, если он даст в отношении меня показания. И много что еще было в этом письме, что за давностью просто не сохранилось в памяти. Оригинал письма я передал адвокату Кучинскому и с того момента больше его не видел. Но у меня осталась его сканированная копия^[19].

К письму я отнесся почти безразлично. Воспринял его за какую-то очередную провокацию со стороны оперативников или Курмаева. Почерка Сережи я не знал и не мог быть уверен, что письмо написано именно им. Да и желания идти на контакт с ним не было абсолютно. Дело даже не в том, что я боялся себя как-то скомпрометировать, а в неприязни к самому Игнатову. Для меня это было немыслимо осознать, как можно сначала оговорить человека, а потом у него же просить помощи. Хотя некоторые близкие мне люди, которые не раз сталкивались с правосудием, советовали мне начать помогать Сереже. Говорили, что если позволить его обложить обвинениями до конца, то на основе его показаний можно будет всецело обвинять меня. И сейчас я думаю, что эти советы были правильными. Даже в деле самого Игнатова все могло сложиться абсолютно по-другому. Но на тот момент я готов был защищать только сам себя, в том числе и от Сережи Игнатова.

 

 

Факты уголовного дела

Немного отойдя от событий осени 2005 года, оперируя лишь фактами, постараюсь объяснить, почему на сегодняшний день я убежден, что многое, в чем обвиняли Игнатова, не имело места. Даже те моменты, которые он до сих пор наверняка боится отрицать. Многое мной ставилось под сомнение еще в 2005 году, но, получив доступ к материалам дела в качестве обвиняемого, я обнаружил множество фактов в корне противоречащих версии обвинения.

Во-первых, телефонные звонки. В материалах дела были представлены только распечатки телефонных разговоров, а я очень хотел послушать сами записи и убедиться, что на них голос принадлежит именно Сереже Игнатову. Однако же в этом было отказано со ссылкой на то, что кассеты приобщены к делу Игнатова и в качестве вещественных доказательств из него не выделялись. А раз в нашем уголовном деле их нет, то и прослушивать эти записи законных оснований не имеется. Так какими же доказательствами являются распечатки разговоров, если нельзя прослушать сами записи? Но следователь сослался на то, что голос Игнатова идентифицирован экспертами, а записи прослушаны и стенографированы в присутствии понятых, и каких-либо сомнений в их соответствии быть не может.

В 2005 году ссылка на экспертизу может и могла была быть для меня авторитетна, но не после того, как я на своем собственном опыте убедился какова реальная цена заключениям центра экспертизы областного УВД. Про осмотр и прослушивания записей понятыми, это вообще отдельный разговор. У меня фантазии не хватает представить, как понятые на протяжении четырех часов прослушивают записи, а потом видимо прослушивают еще один раз, параллельно сверяя их со стенограммой.

Фиктивные протоколы осмотров вещественных доказательств, как я смог убедиться, это само собой разумеющееся в следствии. И никого не смущает, что такой протокол заявляется потом в качестве доказательства по делу. И фактически, действия следователя, который фальсифицирует доказательство по делу об особо тяжком преступлении, подлежат уголовной ответственности с санкцией соответствующей статьи уголовного кодекса до семи лет лишения свободы. Причем, один фиктивный процессуальный документ — один протокол следственного действия, которого на самом деле не было — это одно преступление. А наше уголовное дело напичкано десятками таких документов.

Это будет всего лишь предположение, основанное на факте того, что следствие категорично препятствовало тому, чтобы я вживую мог услышать голос Игнатова. Но другого объяснения, кроме того, что голос на записях принадлежит не ему, я просто не нахожу. И подтверждением этому служат сами стенограммы разговоров.

Абсолютно во всех своих показаниях с 2005 по 2012 год Игнатов утверждал, что совершал звонки по чьему-то указу, и заранее обговаривалось, что он будет говорить. Однако в распечатках разговоров идет полнейшая импровизация, причем очень игривая. Нет даже намека на какие-то заученные слова. Причем некоторые фразы построены так, и содержат такие слова, что говорит о неплохом уровне интеллекта звонившего, до чего Сереже очень далеко. А при прочтении некоторых разговоров у меня вообще сложилось впечатление, что в них двусторонняя игра на публику. Двое человек (под вторым имеется в виду Голандо), разговаривая, импровизируют, заведомо зная, что их слушают и записывают. Фактически один другому помогает вложить в разговор нужный смысл. Читая эти стенограммы, я пытался представить оппонентом Голандо в разговоре Сережу Игнатова, и это представление не выдерживало критики. Потому мне очень хотелось услышать эти разговоры вживую^[5].

Кстати, в судебном процессе Игнатова был такой момент, когда Голандо ни с того, ни с сего взялся утверждать, что звонивших с угрозами было двое. А вот в материалах дела, в том числе и в его показаниях на следствии про это ни слова.

Еще один очень интересный момент выяснился при изучении этих стенограмм. Голандо, что на судебном процессе Игнатова, что в показаниях уже по моему делу, упорно утверждал, что вымогательство началось в декабре 2004 года, после чего он сразу обратился в ОБОП. А вот тексты разговоров доказывают, что впервые с вымогателями Голандо разговаривал лишь в конце февраля. В третьей по счету стенограмме неизвестный прямо говорит, что он звонит в третий раз. А по первой стенограмме явно видно, что люди разговаривают друг с другом впервые. Заявление Голандо в ОБОП датировано самым концом февраля после второго разговора^[6].

И отсюда возникает закономерный вопрос — откуда Владимир Игоревич знал, что с него начнут вымогать деньги, что умудрился записать самый первый разговор, причем с самого начала. И для чего ему лгать в последующих протоколах допросов, что первое требование денег поступило еще в декабре.

Во-вторых, я просто убежден, что Игнатов в глаза не видел не только всех этих мнимых взрывных устройств в коробках из-под торта, но не брал и не передавал никому и ничего тогда 23 июня 2005 года.

Во всех протоколах допросов Сережа каждый раз по-разному описывает содержимое коробки^[7]. И самое ближайшее описание это «продолговатый цилиндр и черная коробочка с антенной», что очень далековато от реальных банки из-под «Фанты» с пейджером, на котором антенн в помине не было. Обстоятельства, как он получал и передавал ту самую коробку, в значимых моментах тоже очень сильно разнятся в его показаниях, и уж совсем не соответствуют показаниям мальчиков, которые принесли эту коробку в квартиру Ольги Волковой. Мальчики эти, кстати, ни один, ни другой, не опознали Игнатова в судебном заседании, и фоторобот, составленный ранее с их слов и ими подтвержденный, на Сережу был совсем не похож.

Также, в показаниях одного мальчика^[8] присутствует один момент, который в свое время бросился мне в глаза и запомнился. Он утверждал, что у мужчины, который передавал им коробку из-под торта, на руке были часы. И более того, одеты они были именно на правую руку, почему мальчик это и запомнил. А на правой руке, как правило, но и то в редких случаях, часы носят левши. Сережа Игнатов не только правша, но и часов, сколько я его знаю, не носил никогда. Он вообще не имел каких-нибудь более-менее носимых ценных вещей, даже мобильного телефона, который в 2005 году уже был у каждого второго человека в городе.

И, в-третьих, фундамент криминалистики — следы преступления. В деле прослеживается не только отсутствие каких-либо следов Сережи Игнатова, но и явное нежелание их найти. А в каком случае следователь не станет искать следы преступника, чтобы связать его с объектом преступления? Только в том, когда он точно знает, что их нет.

Современная криминалистика даже в провинции уже давно ушла далеко вперед от простого изыскания отпечатков пальцев. Те же потожировые следы сейчас исследуют на всех предметах, имеющих отношение к преступлению. Образцы грязи и пыли, подногтевые соскобы и смывы с рук, следы на одежде и многое другое — все это давным-давно присутствует в уголовных делах и является прямой доказывающей связью между преступником и преступлением.

По материалам уголовного дела Игнатов в апреле 2005 года якобы передал через случайного мальчика небольшую коробочку с муляжом взрывного устройства на адрес Яриных. А до этого якобы изготовил этот муляж вместе со мной на моей кухне. Должна была коробочка и сам муляж сохранить какие-то следы? Безусловно! Производились ли какие-то экспертизы на предмет этого? Нет. Ну ладно, допустим на тот момент с особой серьезностью к этой коробочке наши бдительные органы не отнеслись. Но в июне, когда именно те самые органы подняли панику среди жителей «китайской стены», снова повторилось такое же явление — никаких экспертиз именно на предмет следов преступника в деле не имеется. А на картонных коробках как минимум остаются потожировые следы. Да и отпечаткам пальцев на гладком картоне имеет место быть. Но следов Игнатова непосредственно на объектах преступления нет, и прежде всего потому, что их не захотели найти.

Преступники несколько месяцев звонили Голандо с таксофонов. Судя по стенограммам, были и довольно продолжительные разговоры. Учитывая, что оперативники курировали телефонные звонки вымогателей, то определить таксофон и доехать до него в пределах города дело считанных минут. И если не застать преступников на месте, то обследовать таксофон на предмет возможных оставленных следов выглядит вполне закономерным явлением. Но только не в том загадочном уголовном деле.

Таким образом, можно утверждать, что каких-либо доказательств против Сережи Игнатова, по крайней мере, в эпизоде с коробкой из-под торта, в уголовном деле нет. Есть лишь несколько протоколов допроса, где он в этом признается, но в то же время его показания противоречат установленным и реальным обстоятельствам. Здесь я просто уверен, что он в силу каких-то причин себя оговаривал. И боялся признаться в этом даже в ходе судебных заседаний.

Что касаемо его звонков по вымогательству, то меня очень смущает факт того, что реальные записи следствие целенаправленно скрыло от прослушивания, когда я ознакамливался с делом. Здесь я могу только предполагать, что либо на записях голос не Игнатова (или не только его), либо записи не соответствуют стенограммам.

 

 

Сплетни Голандо

Но возвратимся к происходящим событиям 2005 года. До середины октября какого-либо внимания ко мне никто не проявлял. Только опять же, из областной прокуратуры я получал ответы по жалобам, где значилось, что все действия абсолютно законны, а обо мне шла речь в третьем лице, как о подозреваемом, в отношении которого расследуется уголовное дело. Эти короткие прокурорские опусы действительно давали ощущение, что я переписывался с клиентурой психиатрической клиники. Я писал, что живу и дышу свободно, никто мне даже вопроса задать не хочет, но в то же время масса моих личных и ценных вещей, по неподдающимся никакой логике основаниям, пылится в кабинетах прокуратуры. А мне отвечали, что все в рамках закона, причем меня обозначали как основного фигуранта уголовного дела.

И еще несколько раз при разговорах с людьми у меня возникают неприятные моменты, которые смело можно отнести к распространению ложных слухов обо мне со стороны Голандо.

Один такой момент мне запомнился очень хорошо, поскольку был первым и вызвал очень неприятные эмоции. В сентябре-октябре 2005 года у меня был договор на выполнение определенных работ с ООО «Европласт», и я раз в два-три дня наведывался в эту организацию, общаясь там преимущественно с ее директором на то время, Сергеем Кочуровым. Должность главного инженера в «Европласте» занимал Виктор Алемасов, который до этого около пятнадцати лет проработал бок о бок с Голандо, являясь его заместителем и техническим директором «Родника». С Витей мы само собой были хорошо знакомы и, мимолетно встречаясь на его новой работе, приветствовали друг друга, перекидываясь парой слов. Но вот в одну из наших деловых встреч с Кочуровым, тот в шутливой форме выразил сомнения по поводу, что работы по нашему договору будут закончены, ссылаясь на людскую молву, что меня раньше этого посадят за то, что пытался взорвать какой-то дом. Не помню, что именно я ему ответил, возможно отшутился в той же манере, но услышанное меня не порадовало. И так как единственной точкой соприкосновения с этой темой в «Европласте» мог являться только Витя Алемасов, я решил поинтересоваться у него, на каком основании он распространяет такие слухи. На что Алемасов мне ответил, что эту информацию обо мне, не стесняясь, распространяет именно мой бывший тесть Володя Голандо. При этом Витя сказал, что вообще был удивлен меня увидеть в своей фирме и узнать, что у нас в настоящее время идет деловое сотрудничество, потому что слышал от Голандо, что я скрываюсь и нахожусь в розыске.

После этих разговоров в «Европласте» у меня возникло очень большое желание пообщаться с бывшим тестем, заочное хамство которого уже перешло все пределы. Но в то же время я хорошо понимал, что любой контакт с ним, будь это даже безобидный телефонный звонок, мог быть превращен в попытку вымогательства, угрозы и тому подобное. Поэтому на своего рода провокацию я не поддался. А буквально через день, встретившись на улице еще с одним работником «Родника», я услышал про себя аналогичную историю, и точно так же человек был удивлен, встретив меня разгуливающего по улице. Это меня уже позабавило, в отличие от разговора с Витей Алемасовым. И в течение последующих двух лет я подобных историй «из первых уст» от наших общих с Голандо знакомых услышал более десятка.

Но, по всей видимости, не только Владимир Игоревич усиленно занимался созданием для меня соответствующей репутации. Один за другим стали расторгаться деловые отношения, и чаще всего либо на пустом месте, либо по надуманным причинам. Лишь в единичных случаях попытки выяснить, что же послужило истинной причиной моего разлада с людьми, с кем ни один год взаимовыгодно сотрудничали, имели успех. И обобщенно эта причина выглядела примерно как «ходят слухи». В уголовном деле это конечно не оставило следа, но думаю, что в то время усиленно велась работа по сбору в отношении меня различной информации, в том числе о деловой деятельности. Масса документов, похищенных во время обыска в конце июня, дала исчерпывающую информацию о людях и организациях, с которыми мне приходилось сотрудничать. И ведь чтобы изменить чье-либо отношение ко мне, нужно было достаточно мало, например, в неформальной беседе сказать: «А Вы знаете, что он хотел дом взорвать? И мы его скоро посадим!».

Это, конечно, всего лишь мои догадки. Но как бы ни было, внезапно изменившееся без видимых причин отношение некоторых людей было показательно. Из-за этого, как следствие, стали ощущаться и финансовые потери. Поэтому, уже полноценно к тому времени оправившись после операции, я стал изыскивать сферы деятельности за пределами Тобольска. И начиная с октября месяца, стал регулярно отлучаться из города на два-три дня.

Немного отступив от темы, хочу заметить, что намеренно не вдаюсь в подробности своей деятельности. Хотя бы по той причине, что к описываемым событиям это отношения никакого не имеет. Хватает той дезинформации, что мне наприписывали новостные ленты в 2012 году. Некоторые умудрились даже изобразить из меня блоггера, коим я вообще никогда не был. Но если, упоминая о деятельности, я говорю о сотрудничестве с организациями, то это уже подразумевает, что деятельность моя была вполне законной.

 

 

Прессинг родственников

- 1 -

В середине октября я находился по делам в Тюмени. Под вечер мне позвонил мой родной брат Евгений, который проживал на тот момент в 15-м микрорайоне, и сообщил интересную новость.

Возвращаясь после работы домой, он обнаружил возле своего подъезда компанию оперативников ОБОП в количестве 3-4 человек, которые, впрочем, лишь проводили Евгения взглядом, не задавая никаких вопросов. Поднявшись к себе на этаж, на лестничной клетке он встретил еще двух человек, которые тоже непринужденно беседовали, не обращая на него внимания. В том, что все эти люди являются сотрудниками ОБОП у него сомнений не было, потому что ему приходилось с ними встречаться и разговаривать что в УВД, что у них в отделе, когда меня необоснованно задержали в конце июня.

Проживал Евгений в квартире на тот момент один и, предполагая, что вся эта компания дожидается именно его, он опасался, что в отношении него могут быть предприняты какие-то незаконные действия с их стороны. Все, что ранее происходило со мной, было для него очень показательно, что являлось основанием для опасений. Поэтому, перед тем как зайти домой, он навестил соседей по площадке, с которыми поддерживал дружеские отношения. Он лишь хотел заручиться поддержкой на случай, если вдруг в отношении него последуют какие-нибудь действия со стороны оперативников, а соседи в свою очередь сообщили ему, что последние пару часов эти самые оперативники ходили по квартирам подъезда и задавали всем различные вопросы об Евгении. Это еще больше убедило его, что сотрудникам ОБОП нужно что-то именно от него, поэтому, зайдя домой, Евгений позвонил мне и сообщил обо всем происходящем.

Меня услышанное, само собой, в восторг не привело. Желая хоть как-то прояснить для себя ситуацию, я решаю позвонить в тобольский ОБОП. Выяснить номер дежурного не составляет труда, дозвонился тоже сразу. Как следовало ожидать, в номерах телефонов Новоселова и Радиона дежурный ОБОП мне отказал, поэтому, представившись, я попросил передать мой номер одному из них, и сделать это побыстрее.

Новоселов перезвонил мне приблизительно в течение десяти минут с того же самого номера дежурного, чему я был удивлен, ведь Евгений буквально какими-то минутами ранее видел его возле своего подъезда. На мой вопрос, что они с коллегами делают в подъезде моего брата, Сережа сначала изобразил удивление и соврал, что ему про это ничего неизвестно. Уже по озвучиванию мной факта, что он сам лично ходил по соседям и представлялся, Сережа сказал, что они проводят оперативные мероприятия, и что я обо всем узнаю когда придет время. Потом он перевел тему на то, что ему хотелось бы со мной пообщаться. На что я ему ответил, что пустыми разговорами с оперативниками я сыт по горло, а если от меня что-либо нужно следователю Курмаеву, то процессуальный порядок вызова на допрос ему известен, и даже с ним общаться отныне я буду только в обществе адвоката Кучинского. На это Новоселов отшутился, что невиновным адвокаты не нужны, а в общении они только создают помеху. В заключение разговора я еще раз переключился на тему Евгения, что если в отношении него ОБОП учинит какие-то незаконные действия, то я, находясь сейчас в Тюмени, без всяких жалоб отправлюсь напрямую к прокурору области. На этом мы с Сережей Новоселовым и попрощались.

Утром следующего дня я позвонил брату узнать как у него дела, и он сказал, что, выходя на работу, видел возле подъезда машину, полную оперативников, но непосредственно к нему никто внимания не проявил. Тогда я немного успокоился. Но следующий разговор с братом был уже вечером этого же дня у меня дома, когда я вернулся в Тобольск и узнал, что день был очень насыщен событиями.

Примерно в обеденное время Евгению на мобильный позвонила соседка и сообщила, что на лестничной клетке полно народа, и что идут разговоры о том, что квартиру брата собираются вскрывать. Он сразу же перезвонил нашей матери и попросил сходить к нему домой, узнать что там происходит. Мать пришла с комплектом ключей от квартиры, хранящимся у нее, и застала ту картину происходящего, которую описывала соседка. Ее проинформировали, что намереваются провести в квартире обыск и на это имеется постановление суда, которое уже предъявили для ознакомления понятым, и ей предложили открыть двери добровольно, угрожая срезать петли. Дожидаться хозяина квартиры никто не собирался, постановление об обыске по требованию предъявить также отказались, сославшись, что после обыска выдадут копию. Двери она, конечно, открыла, но расписываться в протоколе обыска отказалась, так как не являлась ни хозяйкой, ни проживающим в квартире лицом. При обыске на нее уже не обращали внимания, водя по квартире понятых и прошаривая каждую комнату. В конце обыска подытожили, что ничего не найдено и не изъято, а раз присутствующая Лариса Михайловна подписывать протокол отказалась, то копии постановления и протокола обыска ей не дадут. Вся процедура обыска заняла примерно около трех часов. Потом следственно-оперативная группа квартиру покинула, и чуть позже с работы пришел Евгений, который оказался перед фактом, что в его отсутствие в квартире прошел обыск.

Куда-то жаловаться я уже считал бесполезным, хотя и на следующий день мы отправили от имени Евгения жалобы по факту проведенного обыска в соответствующие инстанции. Адвокат Кучинский в очередной раз только развел руками по поводу того, что творит Курмаев вместе с помощниками. Про изъятые в июне вещи я уже и вспоминать забыл.

А самое интересное я увидел, опять же гораздо позже, когда ознакамливался с материалами дела в 2013 году. В постановлении^[9] целью обыска значилось «отыскание подозреваемого Трушникова П.В.», то есть меня, а в протоколе обыска цель обозначена как «поиск взрывных устройств и взрывчатых веществ».

 

- 2 -

В начале ноября в течение одной недели Курмаев дважды вызывал на допрос мою супругу. Причем делал это официально, отправляя курьера с повесткой. На первом допросе он задавал в основном вопросы об Игнатове — откуда она его знает, какие отношения поддерживала и тому подобное. На что она полностью ему рассказала и про долг Игнатова, и про то, как он оказался в коттедже Авдеева. То есть, примерно то, что я описал ранее. Под конец допроса Курмаев спросил Марину, где сейчас находится ее муж, на что она ответила, что муж сейчас находится дома, буквально — в сотне метров от места проведения допроса.

А вот второй допрос, тремя днями позднее, когда я был в кратковременном отъезде, состоял практически из одного вопроса по поводу мужа, и Марина точно так же ответила, что муж сейчас находится в Нефтеюганске, через пару дней будет дома.

Я еще тогда предположил, для чего именно нужен был второй допрос. Курмаева не устраивало, чтобы в деле, даже со слов моей жены значилось, что я нахожусь в Тобольске и тем более дома. Поэтому я нисколько не удивился, когда при ознакомлении не обнаружил в уголовном деле протокола первого допроса.

Тем временем, тогда же в ноябре, до меня дошла информация, что якобы у Игнатова при обыске изъяли листок бумаги с номерами Голандо и его родственников, и что написаны они мной. Мне, заведомо уверенному, что никаких листков Игнатову я не давал и не писал, сразу вспоминаются записные книжки, которые Новоселов забрал при обыске в конце июня из моей квартиры.

В 2002-2003 годах Марина частенько ходила в кинотеатр или в цирк с моим сыном Антоном, и каждый раз брала с собой номера телефонов, по которым она могла найти мою бывшую непоседливую жену, чтобы возвратить ребенка домой.

Это сложилось после случая, когда Марина после кинотеатра приведя его по домашнему адресу, обнаружила, что дома никого нет, и ей пришлось оставить Антона у бабушки, моей матери, этажом ниже. Позже выяснилось, что Лариса Владимировна Ярина в то самое время решила сходить в гости к своей старшей сестре, а потом еще и очень возмущалась, что ребенка не вернули ей лично. Ну и, скорее всего, вдобавок тут присутствовало предвзятое отношение к моей второй жене.

Ходить на подобные мероприятия я был не любитель, Марине же нужна была компания, а Антону лишнее развлечение не мешало, тем более они друг с другом хорошо ладили. И после вышеописанного случая у Марины всегда с собой были номера домашних телефонов матери Антона, ее сестры Ольги и их родителей, то есть Голандо. И кроме этого объяснения, каким-либо листкам с номерами родственников Голандо, написанными моей рукой, взяться было неоткуда.

Хотя здесь я опять же принимал на веру, что этот листок существует, и что написан он именно мной. Мне даже в голову не приходило принять это за выдумку, и поэтому я пытался найти логическое объяснение тому, что и откуда могло взяться в действительности.

А в реальности в деле присутствует листок-стикер с номерами телефонов, который якобы был изъят у Игнатова и по его показаниям написан мной в его присутствии. Но в том листке есть рабочий номер Голандо в «Роднике», а этот номер за ненадобностью мной никогда и никуда не записывался. Заключение графологической экспертизы сошлется на то, что объем информации для исследования очень мал и частично не пригоден, потому ответить, принадлежит ли почерк обвиняемому Трушникову, не представляется возможным. Но экспертиза будет проведена лишь в 2012 году, и так же с очень интересными моментами, поэтому подробное описание этого я сделаю позднее.

 

 

Рассказы Игнатова

- 1 -

Сережа Игнатов к концу осени 2005 года, по всей видимости, уже полностью осознал всю серьезность происходящего. Три с лишним месяца заключения вполне хватило, чтобы пересмотреть свои действия и поступки с разных сторон.

Исходя из того же содержания его письма, можно понять, что еще до своего ареста Игнатов понимал, что участвует в каком-то увлекательном процессе, имеющем цель навредить мне. Об этом он там говорит практически прямым текстом. И в своих действиях, полноту которых я не могу достоверно определить до сих пор, Сережа не видел ничего криминального. Поэтому, даже после задержания, находясь в ОБОПе, он выглядел вполне нормально, как его описали Саша Авдеев с моим шурином. Отсюда и та легкость, с которой он по чужому навету вплетал меня в свои показания. Только вот всей серьезности происходящих событий он нисколько не осознавал и не предполагал, что от этой бездумной игры может пострадать прежде всего он сам.

И кстати, если стенограммы в деле сделаны все-таки на записях именно его разговоров с Голандо, то та игривость, с которой он излагает требования и угрозы, лишний раз подтверждает мои слова, что в его ощущении все было не более чем игрой. Возможность чем-то навредить мне исподтишка он бы тоже не упустил, поскольку слишком неприятны для него были те моменты, когда нас сталкивала жизнь.

После того, как я проигнорировал его письмо, он неоднократно предпринимал попытки выйти со мной на связь. Звонил сам, и я, просто не разговаривая, вешал трубку. Просил других людей, и я говорил им, что мне не о чем разговаривать с Сережей. Хотя многие люди мне говорили, что я не прав, что у меня с Игнатовым по сути один противник, поэтому нельзя его отталкивать, невзирая на то, что он натворил.

В конце концов, адвокат Кучинский убедил меня, что поговорить с Игнатовым все же не мешало, хотя бы для того, чтобы выяснить, что происходит в данный момент в уголовном деле. И когда в очередной раз Сережа начал искать контакта со мной, игнорировать его я не стал. Но, разговаривая с ним, я не забывал о вероятности того, что Игнатов может продолжать действовать по указанию оперативников, поэтому доверия к нему не было ни капли.

Тому, что я пошел с ним на контакт, Сережа очень обрадовался. У меня же никакой радости слышать его не было. Более того, накопилось очень много неприятных вопросов к Игнатову, от которых он просто уходил в сторону. Я хотел конкретно от него услышать: делал ли он то, в чем его обвиняют; как вообще он попал в эту историю; что или кто заставили приплести меня к этому всему; и почему он раньше, когда еще был на свободе, не рассказал обо все мне или Саше Авдееву. Он же все сводил к тому, что смысла нет говорить о прошлом, а надо что-то делать сейчас. Говорил о том, что хочет дать другие показания, но следователь его игнорирует, а навязанный ему адвокат не хочет ничего делать без денег. Тем не менее, из всего, что он моментами упоминал, можно было представить кое-какую определенную картину из прошлого. Некоторые моменты выглядят предельно неправдоподобными, а некоторые наоборот вписываются в натуру Игнатова и в прошедшие события, но в любом случае это лишь его версия....

 

- 2 -

Еще летом или осенью 2004 года с Игнатовым произошла неприятная история. Однажды вечером, находясь в поисках халявы, Сережа прибился к одной веселой компании и познакомился с человеком по имени Слава. Чуть позже, уже вдвоем со Славой, покинув компанию, они разместились в подобии летнего кафе в шестом микрорайоне, где познакомились с девушками и остаток вечера пили алкоголь в их обществе. Спонсором данного мероприятия был Слава, которым деньги буквально не считались, чем изначально он и привлек Сережино внимание, как потенциальный друг. Чем закончился вечер, Игнатов не помнил, но со Славой они очень сдружились, и вероятно Сережа озвучивал и свой адрес, и номер домашнего телефона. Потому как на следующий день Слава пришел к нему домой с претензией, что во время их пиршества у него пропали деньги и в краже он подозревает Сережу. Игнатов как мог оправдывался, но Слава стоял на своем, обвиняя и говоря, что деньги Сереже придется вернуть. На том они тогда и расстались, Слава сказал, что зайдет через несколько дней, и чтобы к тому времени украденные деньги были собраны в полном объеме. Причем определенной суммы Слава не назвал, сославшись на то, что Сережа прекрасно знает сколько взял.

После этого визита Игнатов просто решил спрятаться, как он хорошо умел это делать. К телефону и дверям не подходил, а отец всем говорил что его нет дома. И на улицу без лишней необходимости не показывался. Потом через какое-то время страх перед Славой пропал и Сережа зажил своей обычной жизнью. К концу года вообще про этого Славу не вспоминал.

И вот уже в начале 2005 года Игнатов сталкивается со Славой лоб в лоб на улице. Сереже тут же припоминаются и украденные деньги, и то, что он прятался. Слава избивает его, а потом таскает за собой по городу, заставляя Сережу соображать, как тот будет отдавать долг. Спрашивает у него про друзей и знакомых, которые смогут дать Сереже деньги. Кого-то Игнатов вспоминает, к кому-то заходит домой или на работу, но само собой денег ему никто не дает. И вот именно в тот момент, оказавшись со Славой возле моего дома, Игнатов заходит, рассказывает Марине про больного отца, и она дает ему в долг. Меня он просто надеется не застать в дневное время дома, а про то, что со мной случилось месяцем ранее, Игнатов не слышал. Деньги, полученные от Марины, он отдает Славе. После этого Слава его отправляет искать деньги самостоятельно, говорит, что зайдет к Сереже завтра, и чтоб тот не вздумал прятаться.

Назавтра, а может быть чуть позже, Слава навещает Игнатова и предлагает ему компромиссное решение Сережиной проблемы. Говорит, что есть человек, который должен Славе крупную сумму денег, и если Сережа поможет ее вернуть, то про украденные деньги Слава забудет. От Игнатова лишь требуется звонить должнику и морально стимулировать того к возврату денег. Сереже, по всей видимости, эта идея понравилась, и с этого момента начинается эпопея звонков Голандо и его родственникам с угрозами.

Сначала они использовали таксофоны, причем Слава номер всегда набирал сам, предварительно обсудив с Сережей с кем и о чем примерно тот будет говорить. А чуть позже Слава отправил Игнатова купить мобильный телефон по объявлению, и звонили уже по месту где они встречались. Продолжалось это примерно до июня, потом Слава в какой-то момент пропал, а Сережа с моей помощью «трудоустроился» к Саше Авдееву.

Про остальные инкриминируемые ему деяния, как передача коробки с муляжом для Яриных и коробки из-под торта в квартиру Волковых, Игнатов говорил со мной всегда очень скользко. То не отрицал этого за собой, то об этих событиях говорил как бы со стороны. Но если про тот же муляж Сережа рассказывал уверенно и довольно точно описывал содержимое коробки, то про подарок в квартиру Волковых он тогда практически не проронил ни слова.

Однажды, когда я припомнил ему июньские события и то, как он неожиданно исчез от Авдеева, Сережа рассказал, что в тот день позвонил отцу и тот поведал, что в их доме обнаружили бомбу. Игнатов, беспокоясь за отца, поехал к себе домой, и уже возле дома, узнав к кому имеет отношение это происшествие, очень сильно испугался. А гораздо больший страх он ощутил, когда зайдя домой, застал отца вместе со Славой, распивающих за столом водку и обсуждающих тему бомбы в доме. Сереже ничего не оставалось, как присоединиться к ним. Игнатов-старший видел Славу уже неоднократно, считал его Сережиным приятелем, а любой гость с бутылкой в том доме всегда был желанным.

После совместной пьянки, совместно с Сережей покинув дом Игнатовых, Слава намекнул, что сегодняшнее происшествие в доме это часть их плана и нужно продолжить начатое. Игнатову пришлось рассказать, где он сейчас живет и чем занимается, но Слава сказал, что сначала они закончат дело, а уж потом Сережа будет заниматься чем хочет. А сейчас Игнатов должен жить дома и поменьше высовываться.

Игнатов-старший как раз получил пенсию, поэтому последующая неделя у Сережи прошла в запое с отцом. А потом во время вечерней вылазки в магазин он случайно столкнулся со мной, жутко огорченным последними событиями в своей жизни, и после нашего очень непродолжительного общения Игнатов вернулся в коттедж Авдеева.

Слава навестил его уже там через несколько дней, когда Саши Авдеева не было дома, и на этот раз даже одобрил новое место жительства. После этого они неоднократно встречались недалеко от коттеджа по заранее условленной договоренности, вновь звонили Голандо с телефона, который Слава приносил с собой. Игнатов в свободное время бывал у обоих родителей, а в один из визитов к матери его задержали оперативники ОБОП.

Вот, собственно, какую совокупную картину можно было представить из всех рассказов Игнатова. И это не более чем его слова. Ко всему можно добавить, по его утверждению, что он не знал о том, что Голандо имеет какое-то отношение ко мне вплоть до конца июня. А, сделав такие выводы из моих разговоров с Авдеевым, считал это обстоятельство просто совпадением. И вот в это я верю меньше всего.

Что касаемо его показаний, то, опять же с его слов, вначале он почти честно рассказал все про их отношения со Славой. Но обоповцы сказали ему, что у них есть доказательства против Трушникова, поэтому поисками Славы им заниматься некогда, а главным героем в повествовании Игнатова должен стать именно я. Сережу, по всей видимости, в этом моменте уговаривать не пришлось. Более того, у него самого появилось предположение, что Слава является моим приятелем, а их знакомство с Сережей это часть нашего общего плана.

 

 

Адвокат Иван Сытик

После пары бесед с Игнатовым и консультации с адвокатом Кучинским, я решил встретиться с Сережиным защитником по делу Иваном Дмитриевичем Сытиком. Он был уже вторым назначенным защитником, а первый, Сергей Бутусов, прекратил адвокатскую деятельность, так как был назначен мировым судьей. Хотя все его участие заключалось лишь в подписывании протоколов следственных действий, реально же, по словам Игнатова, Бутусов участия в них не принимал, и даже ни разу не побеседовал с подзащитным.

Иван Сытик подошел к делу более «по-адвокатстки». Он сразу сказал Сереже, что не работает за государственную оплату, но если Игнатов желает, то кто-нибудь из его родственников или знакомых может заключить с Сытиком договор, и тогда тот полноценно возьмется за дело. И как многие адвокаты заставляют верить своих подзащитных, так и Сережа поверил в Сытика как в панацею.

Мне нисколько не хотелось помогать Игнатову, к тому же еще оплачивать ему адвоката. Но Сережа утверждал, что настаивает на повторном допросе, а следователь с адвокатом его игнорируют. Это было со всех сторон незаконно, поэтому я и решил поговорить с Сытиком. С ним у нас оказался один общий знакомый — мой давний приятель Гена Важенин (о нем еще будет идти речь), который о Сытике отозвался с положительной стороны. Ничего дурного о своем коллеге не сказал и Кучинский. Лишь через два-три месяца выяснится, что Ваня Сытик не только завсегдатай пьянок в ОБОПе, но еще и старинный друг Голандо. Но в начале декабря 2005 года я об этом не мог даже предполагать, поэтому созвонился с ним и договорился встретиться.

Местом встречи я предложил ресторацию «У Никольского взвоза», что находится в гостинице «Сибирь». В данном месте в тот жизненный период я частенько обедал, а также встречался с людьми по каким-то делам, поэтому выбор места встречи был фактически определен по умолчанию. Правда, от обеда Иван Дмитриевич отказался, но тогда я еще не знал его как страшного любителя халявы, поэтому не удивился.

С самого начала нашей беседы с Сытиком меня преследовало ощущение, что тот знает заранее, о чем я буду говорить. Но каких-либо оснований подозревать его в сотрудничестве с ОБОПом я на тот момент не имел, иначе на многое, о чем говорил Сытик, можно было обратить внимание и сделать соответствующие выводы. А так же не было оснований проводить параллель между Сытиком и двумя хлопцами, которые сидя в зале, все время нашей беседы распивали кофе «без всего» с видом, будто абсолютно никуда не торопятся. Любой завсегдатай подобного заведения сразу определяет в зале людей, которые не вписываются в общую атмосферу. Тем более, когда эти люди очень уж напоминают оперативников, которым несвойственно находиться в обеденное время в подобном месте, и тем более несвойственно целый час молча пить кофе. Но, отметив эту парочку, как возможно знающих меня в лицо милиционеров, с нашей встречей я их не соотнес. У меня были определенные вопросы к Сытику, которые я намеревался побыстрее решить.

Я лишь хотел, чтобы он как защитник инициировал допрос своего подзащитного, при этом я не вдавался в какие-то подробности, что именно Игнатов собирается говорить. А вот Сытик напротив пытался меня образно втянуть в дело, в планирование линии защиты и иные подобные моменты. При этом он неоднократно делал акцент на том, что мы с Сережей оба являемся фигурантами уголовного дела, поэтому я являюсь основным лицом, заинтересованным в защите Игнатова.

С первых слов было ясно, что Сытик жаждет денег и готов пообещать все что угодно, лишь бы договориться на какой-то гонорар за представление интересов Игнатова. Я не стал лишать его надежд на ожидаемый доход, сказав, что после допроса Игнатова станет все более-менее ясно, но пока мы наши взаимоотношения ограничим этим. И допрос необходимо провести как можно быстрее, на что Сытик отозвался с рвением, пообещав, что сегодня же займется этим вопросом. По поводу оплаты этой его услуги, чтобы не делать никаких авансов и одновременно не заставлять его верить мне как первому встречному, я имел полномочия от нашего общего знакомого Важенина сослаться на него и дать гарантии непосредственно от его имени. На том мы с Иваном Дмитриевичем и расстались.

Правда, Сытик сразу же после нашей встречи перезвонил Гене Важенину, уточнил у него вопросы гонорара и, получив подтверждение тому, о чем я говорил, так же клятвенно заверил Гену, что сделает все, что от него требуется. Вероятней всего, в своем бурном воображении Ваня Сытик и Важенина записал в подельники Игнатова.

И забегая вперед, сразу скажу, что в следующий раз Игнатов будет давать показания лишь в судебном заседании. Ваня Сытик просто полностью саботирует защиту обвиняемого. Эта напрочь пропившая совесть личность по моральным характеристикам сравнима, пожалуй, с самим Сережей Игнатовым. Не могу сказать, какие именно интересы преследовал в этом деле Сытик, но просто из дружеских отношений с Голандо или оперативниками делать он этого бы не стал.

Размышления о «темных» делах

Декабрь 2005 года был очень богат на события. Но о них я в конкретике повествовать не буду в силу многих причин.

Во-первых, даже в то время было бы очень сложно доказать реальность всего произошедшего. И как следует из одной старинной итальянской притчи о мельнике, всегда проще обвинить и казнить человека, которого застали с ножом возле жертвы, чем искать неизвестного убийцу. Поэтому иногда лучше скрыть какое-то известное событие преступления, чем предавать его огласке, дабы не быть в нем же обвиненным.

Во-вторых, к официальному беззаконию, о чем идет речь в этой книге, те события отношение имеют лишь косвенное. Я больше чем уверен, что тот же Курмаев, «штопая белыми нитками» дело Игнатова, даже не представлял, что происходит за ширмой следствия. И, кстати, я не знаю официальной версии, почему в тот самый период руководство прокуратуры решило поменять следователя по делу, но и на этот счет у меня есть свои предположения.

Мальчика-карьериста просто вывели из-под возможного удара. Ведь любой случайный форс-мажор в следствии автоматически отразился бы на карьере Жени Курмаева.

 

Сейчас я попытаюсь привести пример некой абстрактной ситуации. Представьте, что длительное время определенному человеку угрожали расправой. Причем угрозы эти озвучивались и в адрес родственников. А также, подкреплялись сначала муляжом бомбы, а потом и якобы реальным, но вовремя обезвреженным взрывным устройством. Да еще таким, что при взрыве могла рухнуть половина многоподъездной девятиэтажки. При этом все, начиная от самой жертвы угроз и его родни, заканчивая официальными органами, в один голос утверждали, что во всем виноват бывший зять этой самой жертвы. И даже уже был другой обвиняемый, находящийся под стражей, который тоже причастен к этому делу и изобличал главного преступника в подтверждение всеобщего мнения. Вдобавок, официально, и как, наверное, докладывалось руководству, преступника просто усердно разыскивали, даже постановление на этот счет вынесли и в дело вложили. Руководство вот только наверняка не знало, что этот самый названный преступник в это время жил себе спокойно буквально в каких-то метрах от их родной прокуратуры, и ежедневно выгуливал собаку под окнами прокурора города.

И вот допустим, что на фоне вышеописанной жизненной картины где-то в одном из подъездов города неожиданно произошел бы реальный взрыв, и при этом очень даже реально погиб один из фигурантов дела, например родственник главной жертвы. И что последовало бы дальше?...

А дальше началась бы суета сует. Руководство всех возможных компетентных структур било бы каблуком в пол и требовало незамедлительно найти злодея. Тем более что в свете ранее произошедших событий никто даже на секунду не усомнился бы кто именно этот самый злодей. И все имеющиеся силы уже бы реально были брошены на его поимку.

Но при всем существует еще один маленький нюанс. Небольшой группе людей в тех компетентных органах доподлинно известно, что злодей то вовсе и не злодей, а просто «козел отпущения». И как знать, чем обернется его задержание — он может иметь алиби на момент последнего происшествия, либо еще каким-то путем доказать свою непричастность, и вся красиво созданная картина событий развалилась бы в один момент. Гораздо проще и безопаснее не задерживать его вообще, но в то же время исполнить служебный долг. Как сказал в рупор Глеб Жеглов: «В связи с особой опасностью вашей банды я имею указание руководства, живыми вас не брать...». Должно быть предельно ясно, о чем я говорю.

А если приведенный выше пример чуть изменить и представить, что запланированного взрыва с гибелью родственника главной жертвы не произошло. И виновником в срыве этого плана являлся бы никто иной, как тот самый названный злодей, который вместе со своими друзьями вовремя проанализировал всю ситуацию, просчитал ход дальнейших событий и вовремя нашел реальное установленное взрывное устройство.

И вдобавок ко всему, одновременно с провалом превосходного плана бесследно исчез бы человек, непосредственно его осуществлявший. Скажем, тот самый Слава. Которого знал в лицо и мог опознать уже томящийся в застенках обвиняемый Игнатов.

При такой ситуации у той небольшой группы людей из компетентных структур, которым известно гораздо больше, чем остальным, уже имелись бы основания для паники. Ведь могла вскрыться реальность всех произошедших по делу событий, а исчезнувший исполнитель представлял для них реальную угрозу как свидетель. Но корень угрозы находится опять же в названном злодее, ибо именно он мог вынести наружу все, что было скрыто за кадром. И в подобном варианте событий необходимость избавиться от этого злодея ощущалась гораздо острее, чем по ранее задуманному плану. И, хотя у руководства не было повода бить каблуком в пол и требовать его немедленной поимки, всегда можно было найти повод инициировать этот процесс, причем в виде вполне масштабной операции. А в ходе ее проведения уже осуществить задуманное коварное действо.

Я думаю, среди читающих это повествование работников полиции найдется хоть один, кому эти абстрактные ситуации напомнят конец декабря 2005 года, когда он в многочисленной компании коллег наивно думал, что участвует в операции по задержанию опасного преступника Трушникова. И пройди все тогда по плану, этот наивный малый за своим новогодним столом рассказывал бы с чувством выполненного долга захватывающую историю, как поступила информация о том, что разыскиваемый негодяй, который летом пытался взорвать «китайскую стену», готовит новый теракт под Новый год. А также, обладая информацией о возможном местонахождении этого преступника, руководством была инициирована операция по его задержанию с привлечением нескольких ведомств, в результате которой преступник, оказавший вооруженное сопротивление был ликвидирован. Но главное, что негодяй обезврежен и любимый город может спать спокойно, а раздача орденов, медалей и грамот будет позже.

Возможная новогодняя история — это конечно ж плод моей фантазии, но думаю, что я не очень далек от истины. И юмор присутствует лишь за давностью лет. А когда вечером 30 декабря 2005 года я осознал, что на меня началась настоящая охота, то было совсем не до смеха.

На тот момент мне даже в голову не могло прийти, что все происходило под прикрытием вполне официальной операции по задержанию. Но я знал истинное положение вещей — кто, почему, а главное, зачем меня в действительности преследует. Поэтому, да простят меня непосвященные сотрудники полиции, потратившие тогда зазря свое время, уходил я не от правосудия, а от небольшой группы людей, желающих избавиться от меня. И если накануне этого события я мог лишь сказать, сотрудники какой именно структуры ведут двойную игру, то, видя авангард преследования, уже можно было назвать их по именам. Ведь те, кто замыслил тогда это «черное дело» неминуемо должны были находиться на переднем плане.

Через полтора года, в июле 2007 года, я буду сидеть все в том же кабинете начальника «убойного отдела» и рассказывать Анатолию Ивановичу Глухих все полностью, что мне известно по «делу Голандо», включая декабрьские события. И упоминая про тот вечер 30 декабря, чуть не ставший злополучным, Глухих тоже его вспомнил. Мол, тогда привлекли к операции много сотрудников угрозыска, хотя сам он не участвовал, поэтому не помнит чем все закончилось. К этой беседе, как и почему она состоялась, я вернусь позже.

Утром 31 декабря, решив не испытывать судьбу, я с семьей уехал в Тюмень. А несколькими днями позднее мне стало известно еще об одной неприятной истории, произошедшей в тот же вечер 30 декабря с ребятами, которые мне помогали в тот период. И в результате чего мы потеряли практически все материальные (и не только) аргументы, с помощью которых дело о вымогательстве у Голандо можно было показать доказательно с абсолютно другой стороны. Если планы наших оппонентов в отношении меня потерпели фиаско, то в отношении моих друзей они имели практически полный успех. И представлять какую-либо опасность для известных мне «оборотней в погонах» мы перестали. Потому я и не рассказываю подробностей, что доказать практически ничего невозможно. Хотя у меня буквально чудом осталась сканированная копия одного удостоверения, в фотографии с которого Игнатов без всяких наводящих вопросов уверенно опознал своего друга Славу.

Но это опять же, всего лишь фотография и слова. С равной степенью достоверности можно заявить, что существование Славы было выдумано, удостоверение сделано в Photoshop, а все остальное это просто договоренности между мной и Игнатовым.

Следствие по уголовному делу

- 1 -

Продолжу далее повествование о следствии по уголовному делу. При этом сразу оговорюсь, что различные моменты мне стали известны в разное время, вплоть до ознакомления с уголовным делом в 2013 году. А часть имеющихся в деле следственных документов я упоминать пока не буду, так как уверен, что 2005-2006 годах их не существовало, а материализованы они были гораздо позже другим «умельцем».

Как я уже упоминал, Женя Курмаев по решению руководства передал это уголовное дело другому следователю. Им был никто иной как Азат Рахимов, родной сын Куттуса Рахимова, которого Курмаев назначил мне в адвокаты. И это тоже о многом говорит, ведь будь я действительно подозреваемым по делу, то Азата Рахимова никто бы не назначил следователем по делу, где защитником фигурирует его отец. Это было бы нарушением уголовно-процессуального закона, которое могло быть основанием для признания ничтожными всех следственных действий после такого назначения.

Да и сам выбор следователя здесь вызывает огромный интерес. Вроде бы дело о резонансном преступлении, которое прогремело на весь город, которое вел молодой, но уже опытный следователь по особо важным делам, и вдруг его передают следователю, накануне закончившему четырехлетку гуманитарной академии. В реальности его и юрисконсультом навряд ли куда-то бы взяли с такими познаниями из «картофельного» ВУЗа, а тут сразу следователем в городскую прокуратуру и «вручают» такое уголовное дело. Хотя, наверное, когда папа адвокат, а папина жена заместитель районного прокурора такие чудеса могли иметь место в действительности.

Срок следствия, как известно, составляет два месяца. После этого по ходатайству следователя этот срок по необходимости продлялся прокурором (в редакции закона на 2005 год). Причем в подобном ходатайстве следователь, мотивируя необходимость продления следствия, указывает какие действия он выполнил за предыдущий период и какие в рамках следствия ему предстоит выполнить.

Читая эти ходатайства в уголовном деле, невольно разбирает смех. Сначала следователь пишет, что ему нужно допросить подозреваемого Трушникова. Вот только постановления о привлечении в качестве подозреваемого в деле отсутствует, и что же мешало меня допросить, ну или хотя бы ради приличия направить повестку о вызове на допрос. Потом следователю уже мало просто допросить и в следующем ходатайство о продлении срока следствия он добавляет, что Трушникову необходимо предъявить обвинение. Интересные дела... Не проведя никаких следственных действий непосредственно в отношении меня, у следователя уже готово обвинение! Но и на этом Рахимов не останавливается — в следующем ходатайстве ко всему ранее сказанному уже добавлено, что нужно собрать необходимые доказательства, подготовить и утвердить в отношении меня обвинительное заключение и передать дело в суд. Просто удивительно, как Азат Рахимов сразу приговор в отношении меня не вынес!^[10]

Потом в деле следует несколько рапортов^[11] сотрудников ОБОП, где они утверждают, что упорно силились застать меня дома, причем по тому адресу, где я не проживал. И имели даже беседы с моими соседями, которые недоуменно качали головами и говорили, что уже несколько месяцев меня не видели. Только вот странным образом оперативники не опросили жителей самой квартиры, где меня искали. И соседи почему-то забыли, что моя семья оттуда переехала, а в квартире живут другие люди. Ну и, в конце концов, конечно же виноват Женя Курмаев, который дважды отправлял повестки моей супруге по новому адресу, видимо по воле случая ставшего ему известным, а поделиться этой информацией забыл как с ОБОПом, так и со своим последователем Рахимовым. А то, что теперь наш подъезд дома находится в каких-то пятидесяти метрах от подъезда прокуратуры, это вообще мелочь. Видимо, очень занятые люди эти прокурорские работники, чтобы в окно пялиться и смотреть, кто там мимо ходит и своих собак под их окнами выгуливает.

И вот, согласно материалам дела, полностью доверившись оперативникам, Рахимов принимает решение объявить подозреваемого Трушникова в розыск и поручить данное предприятие отделу уголовного розыска УВД г.Тобольска, о чем имеется постановление от 20 ноября 2005 года^[12]. Вот только более чем через месяц сотрудникам угрозыска еще было неизвестно, что им поручена поимка опасного преступника Трушникова, а в мероприятии организованном ОБОПом 30 декабря их попросили поучаствовать лишь на подхвате, на заднем плане. Да и последний штамп ФМС в моем паспорте датирован концом декабря. Это вообще явление на грани фантастики, что человек, объявленный прокуратурой в федеральный розыск, спокойно оформил прописку в местном отделе ФМС, расположенном в одном здании с отделом уголовного розыска.

  

- 2 -

В середине января 2006 года Рахимов, видимо потеряв все надежды разыскать подозреваемого Трушникова, выносит постановление о выделении уголовного дела в отдельное производство^[13]. Только вот мотивацией данного решения в постановлении обозначена фабула обвинения Игнатова. Другими словами, коротко это выглядит примерно так: «Выделить материалы в отношении Трушникова, потому что Игнатов сделал то-то и то-то». И, вынося это постановление, Рахимов совсем забывает нормы УПК РФ, где ч.3 ст.154 гласит, что «...если уголовное дело выделено в отдельное производство для производства предварительного расследования в отношении нового лица, то в постановлении должно содержаться решение о возбуждении уголовного дела...». Ни слова о возбуждении уголовного дела в данном постановлении нет. А каким-либо участником судопроизводства в деле Игнатова я не являлся, кроме голословных упоминаний обо мне как о подозреваемом.

Чтобы было понятно, я вновь обращусь к букве Закона, где ч.1 ст.46 УПК РФ (в редакции на 2005 год) разъясняет, что лицо является подозреваемым лишь в трех случаях: 1) в отношении которого возбуждено уголовное дело по основаниям и в порядке, которые установлены главой 20 УПК РФ; 2) которое задержано в соответствии со статьями 91 и 92 УПК РФ; 3) к которому применена мера пресечения до предъявления обвинения в соответствии со статьей 100 УПК РФ;

Таким образом, подозреваемым я являлся в течение двух дней в июне 2005 года, пока Курмаев не вынес в отношении меня постановления, где четко указано, что подозрения не подтвердились. А Рахимов, выделяя уголовное дело в отдельное производство в отношении нового лица, как минимум был обязан возбудить это уголовное дело, я уже не говорю про необходимую мотивацию постановления о том, в каких деяниях именно Трушников подозревается.

Вынесенное Рахимовым постановление вместе с копиями материалов из дела Игнатова образовали собой новое уголовное дело №200600207/27, возбужденное 17 января 2006 года, которое в силу Закона, как я объяснил выше, никто не возбуждал.

И в сентябре 2013 года, претерпев несколько слияний с другими делами, в суд уйдет именно дело под №200600207/27, возбужденное 17 января 2006 года, которое никто не возбуждал законным образом, но именно по которому я буду осужден к 11 годам колонии строгого режима.

Также, в январе 2006 года Рахимов повесткой вызвал на допрос мою жену Марину, но вместо допроса под расписку вернул полностью все вещи, изъятые в ходе обыска в июне 2005 года. То есть исключил из дела ранее приобщенные вещественные доказательства, которые более полугода что-то доказывали по делу, а потом потеряли свою объективность.

 

- 3 -

Теперь постараюсь объяснить, для чего собственно было необходимо выделение уголовного дела и наличия в деле постановления о моем розыске.

На начало 2006 года все, что можно было собрать в отношении Игнатова, было уже собрано. Но вот в отношении Трушникова, которого на голом месте приплели к этому делу, кроме слов Игнатова, которые легко можно было опровергнуть, ровным счетом ничего не было. Но Трушникова из дела не выкинешь, ведь ему уже создана определенная роль в деле и реклама перед начальством, да и именно он приходится Голандо бывшим зятем, а не Сережа Игнатов. Поэтому в суд дело в отношении одного Игнатова тоже не отправишь без Трушникова, ибо держится оно в основном лишь на его показаниях, а в них, как мотивация к Сережиным деяниям, кругом чуткое руководство Трушникова. А двоих их в суд отправлять тем более нельзя — не доказав вины второго, из обвинения первого исчезнет фундамент, на котором все держится. Потому Игнатова по логике нужно судить одного, а Трушникова пока оставить в стороне. И само собой лучшим мотивом для разделения дел является то, что второй преступник находится в розыске и его местонахождение установить невозможно.

И еще возможен такой момент, что дурному Трушникову может приспичить заявиться в суд в качестве свидетеля, скажем по ходатайству защитника, а такой поворот событий также очень нежелателен. Ведь «иуда» Ваня Сытик поделился тем, что я хотел помочь Сереже. Поэтому наиболее удачный вариант для стороны обвинения, чтобы Трушников формально находился в розыске. Поэтому могу биться об заклад, что постановление о розыске появилось в деле лишь перед передачей дела Игнатова в суд, а не в ноябре 2005 года. Кстати, в деле есть множество документов, где имеется ссылка на данное постановление, но с разными датами его вынесения.

Когда выяснилось, что адвокат Сытик работает против интересов Игнатова, было уже поздно его заменять для того, чтобы что-то изменить в уголовном деле. Единственное, что сделал Игнатов, это отправил из ИВС письменный отказ от адвоката. А Гена Важенин, расстроенный тем, что человек, за которого он ручался, оказался продажной сволочью, решил сам принципиально помочь Игнатову и договорился о его защите с адвокатом Вячеславом Костериным. Важенин ни разу не видел Сережу Игнатова в лицо, и даже ни разу не общался с ним по телефону, его просто по-человечески задевало, что творят наши органы.

 И именно этот эпизод участия в деле ныне покойного Гены Важенина послужил причиной его появления в моих «обоповских показаниях» в 2012 году в качестве еще одного мнимого соучастника и организатора преступления, о чем я поведаю позже.

 

 

Суд и доказательства

- 1 -

До судебного процесса адвокату Костерину отказывали в посещении своего подзащитного в ИВС, а также он не имел возможности ознакомиться с уголовным делом. Его участие в деле фактически началось только с первого судебного заседания.

Невзирая на то, что Костерин уведомил и суд, и прокуратуру о том, что является защитником Игнатова, его даже не проинформировали о дате и времени первого судебного заседания. А доставленный на это заседание Игнатов на адвокатском месте вновь увидел бессовестного Сытика. Он само собой возмутился и объяснил суду, что от адвоката Сытика он давно отказался, и что требует вызова адвоката Костерина. Сытик объяснил свое присутствие тем, что ему пришла повестка, но отказ от себя не отрицал, потому инцидент был исчерпан и слушание перенесено.

У меня действительно было желание, чтобы сторона защиты заявила ходатайство о вызове меня в качестве свидетеля по делу. Но буквально с первыми слушаниями стало понятно, что в суд меня никто не допустит. Весь период процесса возле зала судебного заседания и в машине около здания суда дежурили оперативники ОБОП. И видимо не до конца надеясь на собственную бдительность, озадачили своей нуждой и судебных приставов — на вахте охраны на виду лежала моя фотография. Несложно предугадать, что бы было, появись я в суде.

Председательствовала в процессе судья Кордюкова, дама предпенсионного возраста с большим опытом работы. Государственное обвинение поддерживала помощник прокурора Евгения Королева, профессиональная хабалка, каких свет не видывал. Полное отсутствие чувства этики и профессионального такта. Единственная цель, которую она преследовала — чтобы Игнатов был осужден, а Трушников как можно крепче привязан к делу. В прениях сторон она запрашивала для подсудимого пятнадцать лет лишения свободы, для сравнения — столько запрашивают за убийство двух и более лиц.

Сережа Игнатов был осужден к семи годам колонии общего режима по ч.2 ст.163 и ч.1 ст.222 УК РФ за вымогательство группой лиц по предварительному сговору и передачу взрывного устройства. Обвинение в покушении на убийство общеопасным способом с Игнатова сняли еще на ранней стадии следствия, потому что из его показаний следовало, что он добровольно отказался от приведения в действие взрывного устройства.

В его приговоре^[14] я насчитал свою фамилию около сотни раз. А так же в самом судебном процессе моя фамилия звучала постоянно. Адвокат Костерин в какой-то момент даже выразил вслух недоумение по поводу того, что непонятно, кого именно тут судят, Игнатова или Трушникова. Голандо и его родственники тоже через слово упоминали меня. Прослушивая аудиозаписи свидетельских показаний из суда, я вообще был удивлен насколько много, как оказывается, меня связывает с людьми, с которыми я не общаюсь уже восемь лет.

Все свидетели в процессе были лишь со стороны обвинения, сторона защиты ходатайства о вызове свидетелей не заявляла. Однако позже в кулуарах Голандо, говоря о свидетелях, будет разделять их на «наших» и «ваших».

Да и вообще, весь процесс Голандо вел себя вызывающе, и именно в сторону моей персоны. Например, мог просто из зала начать кричать, что нужно обязательно обратить внимание на что-то, потому что оно связано с Трушниковым. Например: «Вы только про ту бумажку с номерами моих телефонов не забудьте. Ведь ее Трушников написал!».

При допросе в суде Саши Попова, Голандо начал кричать, что этот голос ему явно знаком. Как раз в этот момент прозвучало, никогда до этого нигде не обозначенное, что звонивших ему с угрозами было двое. Его заявления тут же подхватила полувменяемая г-жа Королева: «Владимир Игоревич, Вам знаком голос этого человека? Вы узнаете в нем звонившего с угрозами???». У моего шурина в тот момент наверняка появилось ощущение, что сейчас Игнатова на скамье подсудимых заменят им самим.

 

- 2 -

Подобных моментов было много, но мое терпение кончилось, когда Володя Голандо начал по-хамски разговаривать с моей супругой в коридоре суда после слушания в день, когда ее вызывали свидетелем. Он буквально «вылил бочку» обвинений в сторону моей семьи, при этом громогласно заявлял, что скоро меня посадят, и он приложит к этому максимум усилий. Это уже слова, не сказанные где-то кому-то у меня за спиной, как ранее я был много наслышан, а прямые публичные обвинения в мой адрес.

В этот же вечер, хорошо подготовившись, чтоб исключить какие-нибудь провокации в дальнейшем, я решил пообщаться с Голандо. По сути, подготовка заключалась в том, чтобы собрать около себя человек пять, чтобы они слышали каждое слово нашей беседы в процессе телефонного разговора по громкой связи. Он был очень удивлен меня услышать, хотя от разговора не ушел, и удивление быстро сменилось подхалимским тоном.

Наверняка его домашний телефон прослушивал ОБОП, поэтому максимум, что я мог себе позволить, это называть его фамильярно Вовкой. И сразу же задал ему два вопроса: почему он себя так некрасиво ведет в суде, и какие у него лично есть основания делать обвинительные заявления в мой адрес. Следующие минут сорок всецело превратились в оправдательный Володин плач. Он убеждал меня, что нисколько ни в чем меня не обвиняет, а наоборот защищает, ведь мы же с ним родственники. А то, что он в суде говорил, так это он просто повторял, что видел в уголовном деле, а у него самого на этот счет другое мнение. После этого длительного монолога появилось ощущение, что я босой ногой наступил в дерьмо, настолько противны были его излияния.

 

Через восемь лет, давая показания в суде, Голандо сказал, что после приговора Игнатову я позвонил ему с угрозами, но он героически сразу бросил трубку. Лишь после озвучивания фактов, что нашему разговору было несколько человек свидетелей, да и продолжительность разговора по запросу установить несложно, Голандо затушевался и сказал, что память его иногда подводит, может и было так, как я говорю.

 

- 3 -

Что касаемо доказательной базы обвинения, то фактически она основывалась лишь на показаниях самого Игнатова. Причем на слушании оглашался лишь один протокол допроса, поэтому различные нестыковки в показаниях Игнатова остались «за кадром». Ну а на то, что описанное Сережей взрывное устройство совсем не соответствует описанному при осмотре, никто не обратил внимания.

В соответствии с процессуальным законом показания обвиняемого, чтобы являться доказательством, должны подтверждаться иными доказательствами по делу. Игнатова признали виновным в вымогательстве группой лиц по предварительному сговору и передаче взрывного устройства. И вину суд счел полностью доказанной. Но вот какие иные доказательства по делу, кроме Сережиных показаний, это подтверждали?

Да, признаки состава преступления по вымогательству присутствуют — это требование денег и угроза физической расправы за невыполнение требования. Только присутствуют они (возможно) в аудиозаписях, которые в суде не прослушивались. Однако суду не мешало сослаться на них в приговоре, что уже является незаконным. А вот наличие группы лиц по предварительному сговору не подтверждается вообще ничем. Если отбросить показания Игнатова, то в деле нет вообще ни одного доказательства, что он действовал сообща с кем-то.

С «передачей взрывного устройства» все еще намного интереснее. Нет человека, утверждавшего, что он дал Игнатову это устройство. Мальчики, которым он якобы, в свою очередь его передавал, в суде Сережу не опознали. Каких-либо иных следов, устанавливающих связь между Игнатовым и коробкой из-под торта, обнаружено не было. Получается, что обстоятельство передачи взрывного устройства установлено лишь со слов самого Игнатова и ничем более не подтверждено.

Факт того, что в коробке было реальное взрывное устройство, основан на двух процессуальных документах. Это протокол осмотра места происшествия от 23.06.2005 года^[15] и заключение взрывотехнической экспертизы^[16]. Документы, если заострить внимание, тоже очень интересные. Более того, мной уже в 2014 году допрашивались инженер-сапер, непосредственно занимавшийся «обезвреживанием», и один из экспертов, чья фамилия значится в заключении экспертизы.

Протокол осмотра места происшествия — это процессуальный документ, составленный следователем на месте события преступления и отображающий всю окружающую обстановку. В осмотре кроме следователя участвуют понятые, специалисты по профилю и эксперты. Если в ходе осмотра изымаются какие-то предметы, то это отображается в протоколе. А также, описание на бумаге может сопровождаться фотографиями.

Вот что рассказал инженер-сапер тюменского ОМОНа, который прибыл на место в составе группы. На пульт дежурного ОМОН поступил звонок из Тобольска об обнаружении возможного взрывного устройства. Из Тюмени на место сразу же выехала группа сотрудников. По месту, между 8 и 9 этажами дома была обнаружена коробка из-под торта, в которой находилась жестяная банка 0,33 грамма, наполненная веществом светлого цвета, с примотанным к ней пейджером автосигнализации. От пейджера в банку уходили провода, в связи с чем было заключено, что взрыватель неизвлекаем.

На этом месте возникает интересный вопрос. В монолитную массу банки просто уходят провода. Что дает основание достоверно считать, что внутри есть взрыватель? Ответ на этот вопрос был поразителен: «Ну если внутри взрывчатая смесь, то в любом случае внутри должен быть взрыватель!». А если с равным успехом утверждать, что внутри кроме проводов ничего не было, тем более что никаких остатков взрывателя обнаружено не было? То получается, что и взрывного устройства как такового вовсе не существовало в действительности.

Далее инженер-сапер повествовал, что им было дано устное заключение о возможности транспортировки коробки. Но после этого от руководства поступило указание вывезти коробку из города и уничтожить. Далее, он сам лично перенес коробку в служебный автомобиль, группа выехала в лесополосу рядом с городом, и в момент попытки разрушить устройство при помощи гидропушки произошла детонация и взрыв. Пейджер автосигнализации, по его словам, отцепляли непосредственно перед самым уничтожением устройства.

На уточняющий вопрос, производились ли с коробкой какие-то действия до их приезда, либо были ли какие-то промежуточные остановки между местом обнаружения и конечным пунктом, инженер-сапер ответил отрицательно, а от себя добавил, что в подобных случаях дается строгое указание ничего не трогать до приезда саперов.

Ну а теперь, что можно наблюдать по протоколу осмотра места происшествия. Само текстовое описание места вполне соответствует вышеизложенному. Только вот в протоколе присутствует указание на то, что в результате осмотра от устройства был отсоединен и изъят пейджер, а так же из банки взят образец предполагаемого взрывчатого вещества. Это никак не согласуется с показаниями инженера-сапера, утверждавшего, что коробку в начальной целостности содержимого он сам лично вывез за город. И уж совсем не согласуется ни с протоколом, ни с показаниями сапера, фототаблица, представленная тут же. На фотографии открытая коробка из-под торта, в которой просматривается все содержимое, стоит на лавочке возле подъезда. Даже если не брать во внимание слова специалиста, то получается, что коробку вынесли в целости на улицу, сфотографировали, потом вернули на исходное место, отцепили пейджер и отковырнули часть вещества из банки. А еще тут же в фототаблице присутствуют фотографии, где коробка стоит на земле, фотография гидропушки, следа типа воронки от взрыва и лежащая рядом гидропушка.

Эти фотографии по факту не имеют никакого отношения к осмотру места происшествия — следственному действию, которое осуществлялось по определенному адресу. Уничтожение же коробки должно быть засвидетельствовано отдельным протоколом или актом, как отдельное действие. Более того, использование гидропушки имеет целью механически разрушить взрывное устройство, не позволив ему сдетонировать. Что же это за удивительное взрывчатое вещество находилось в баночке из-под «Фанты», которое неожиданно взорвалось от выстрела из гидропушки? На этот вопрос закономерно должна была ответить взрывотехническая экспертиза, ведь согласно протоколу осмотра был взят образец этого самого вещества.

Но заключение экспертизы ответа на данный вопрос не дает. Хотя и утверждает, что вещество было взрывчатым. Нет ни конкретного названия, ни составляющих, соответствующих известным взрывчатым веществам. В кусочке весом менее грамма обнаружено присутствие бертолетовой соли и сложного углеводорода, схожего с вазелином или кремом для обуви. Бертолетова соль, конечно, имеет способность взрываться, и даже широко используется в малых количествах в пиротехнике, но... именно в малых количествах, ибо наполнить ею даже маленькую емкость невозможно — сдетонировать от простого трения она может и в количестве чайной ложки. Это же какой камикадзе взялся бы ее утрамбовывать в банку 0,33 литра! Вот так из всего и выходит, что взрывчатое вещество вроде бы и есть, но вот что это именно — неизвестно.

Тут же в заключении экспертизы рассматривается пейджер от автосигнализации и еще какое-то промежуточное электрическое устройство, по набору радиодеталей напоминающее транзисторный ключ. Но это мое личное предположение, эксперты даже полусловом не обмолвились о том, по какому принципу и с помощью какого детонатора должно было приводиться в действие взрывное устройство. Нет в заключении даже малого — какое именно устройство в заводском исполнении сигнализации передает сигналы на пейджер. Хотя это малое определить было несложно, но вот навряд ли бы это согласовалось со следствием.

Доставив немало дружеского беспокойства продавцам автосигнализаций, я все же нашел точно такое же устройство, часть которого в виде пейджера фигурирует в деле, с полным описанием и даже электрической схемой. Сам пейджер является простым приемником, принимающим несколько разных сигналов, в зависимости от того, какой датчик на сигнализации сработал. Сигналы эти отображаются на простеньком жидкокристаллическом дисплее в виде элементов автомобиля, на которых стоят датчики. Сигнализирующими же устройствами на пейджере являются звуковой пьезоэлемент и виброзвонок. От которых собственно теоретически с помощью транзисторного ключа можно замкнуть электрическую цепь предполагаемого взрывателя. Простым языком можно сказать, что при срабатывании сигнализации в автомобиле пейджер начинает пиликать или вибрировать, в зависимости от выбранного режима, и именно этот фактор теоретически вызовет срабатывание детонатора. С одной малой оговоркой — кроме сигналов от срабатывания датчиков пейджер после включения сигнализации непрерывно принимает определенный сигнал с передатчика, при пропадании которого пейджер тоже сигнализирует. Эта функция служит для того, чтобы владелец знал, когда он выходит из зоны связи с автомобилем. Обычное явление для такого типа сигнализаций — человек заходит в лифт и пейджер начинает пиликать, как раз таки сигнализируя о потере связи. Сам передатчик (основное устройство) представляет собой обычную электрическую плату без корпуса, размером примерно 10х15 см, к которой подключаются датчики, питание бортовой сети автомобиля и внешняя антенна, закрепляемая по периметру ветрового стекла. Снятие и постановка в режим сигнализации осуществляется либо с потайного тумблера, либо с помощью обычной сигнализации, работающей параллельно. Стоимость такого устройства на 2005 год была около четырех тысяч рублей. Приведу для сравнения — простейшее радиореле (радиокнопка с приемником, замыкающим два контакта) в тюменском магазине «Системы безопасности» стоило в четыре раза дешевле, при этом являясь намного проще для этих целей и гораздо надежнее.

Так вот для чего я дал такое подробное описание автосигнализации, пейджер от которой фигурирует в деле. Если допустить, что в коробке из-под торта находилось реальное взрывное устройство, детонатор которого срабатывал от сигнала пейджера, то в руках у Сережи Игнатова никак не могли оказаться ни брелок от сигнализации, ни черной коробочки с антенной. А это было бы внушительных размеров устройство с источником питания 12 вольт. И если бы это устройство даже удалось бы безболезненно включить в режим охраны (а пейджер пиликает и просто при включении/выключении), то устройство бы в любом случае сработало, оказавшись в лифте и потеряв связь с передатчиком.

 

- 4 -

И получается из всего этого сплошная несуразица. Из которой выходит, что кто-то просто решил обозначить эту коробку из-под торта реальным взрывным устройством, особо не заморачиваясь тем, что это должно быть подтверждено в соответствии с законом.

Кстати, тот кусочек, который якобы отковырнули из банки и в котором эксперты обнаружили присутствие бертолетовой соли, уж очень напоминает со всех сторон начинку от простейшей петарды.

Предположим, что коробка из-под торта была лишь муляжом. Его отправляют по адресу, заранее зная, что такой подарок никто не примет, а хозяйка квартиры вызовет милицию. Потом создается ажиотаж по поводу, что устройство может взорваться с немыслимыми последствиями, и вызываются взрывотехники из Тюмени. Что самое страшное в таком случае для милицейского начальства? Это то, что могут наступить те последствия, о которых говорят. Поэтому указание о том, что от этой коробки нужно как можно быстрее избавиться, выглядит вполне закономерно. В такой суете не до криминалистических исследований. Тем более что после разрушения устройства гидропушкой должно оставаться то, что отправляется экспертам. Ведь никто не предполагал, что произойдет взрыв.

Версий о том, как и с помощью чего могла взорваться безобидная коробка на месте диалога с гидропушкой, можно выдвинуть множество. И каждая будет иметь право на существование. Пробы почвы с места взрыва тоже никто не брал, что удивительно. Хотя там продукты горения взрывчатого вещества оставались в любом случае. Просто, например, сложно было бы объяснить, откуда на месте взрыва взялись следы тротила, если во взрывном устройстве его даже предположительно не было.

А уже после того, как коробка уничтожена, запоздало приходит мысль, что ведь нужно подтвердить реальность взрывного устройства чем-то существенным типа заключения экспертизы. И самое простое в этом случае, это взять обычную петарду и отправить на экспертизу ее содержимое. Начинка петарды в любом случае взрывается, так что мысль тут очень правильная.

И еще на одном моменте хочется заострить внимание. Та коробка из-под торта, как я уже говорил, была второй, что отправили на адрес родственников Голандо. Первая до адреса не дошла — мальчик, который ее нес, полюбопытствовал содержимым, испугался увиденного, оставил ее возле подъезда и с помощью прохожих сообщил о ней в милицию.

Так вот если сравнить один случай с другим, то возникает вопрос, а почему в апреле не было такого ажиотажа. Почему не вызвали ОМОН из Тюмени, не эвакуировали жителей и не сделали всего остального, что произойдет во втором случае? Или же «поверили на слово» собаке, которая якобы ничего взрывчатого не обнаружила? Кто бы захотел рисковать, если оставалась хоть какая-то вероятность, что устройство настоящее. Ничего другого, кроме как опять же чьего то «убедительного мнения», на ум просто не идет. Кто-то решил, что это должно быть муляжом и это осталось муляжом. И кстати, содержимое апрельской коробки растворилось в небытие. В деле о нем ни слова.

 

- 5 -

Чем больше начинаешь вникать в подробности этого дела о вымогательстве и бомбе в коробке из-под торта, тем больше укореняется мысль, что все события происходили по четко обозначенному плану. Здесь я имею в виду именно материалы уголовного дела, в которых зачастую напрочь отсутствует причинно-следственная связь. Читая те или иные выводы и утверждения в деле, постоянно возникают вопросы «а почему решили, что это именно так, а не иначе?», «а откуда взялось это?».

Один результат был налицо — Игнатова приговорили к семи годам колонии по обстоятельствам, которые суд счел доказанными фактически лишь с его слов, не подтвержденных в судебном заседании.

Через пару дней после приговора, не вступившего еще в законную силу, центровая на тот момент городская газета «Сибирская панорама» опубликовала статью «Вымогатель получил семерку», причем с подзаголовком «дело о взрыве». О каком собственно взрыве идет речь неясно, подзаголовок добавлен для красочности. И хотя впереди еще было апелляционное обжалование, общественности открытым текстом заявили, что под делом подведена черта и преступник наказан. Это уже само за себя говорило, что при любых обстоятельствах приговор будет оставлен без изменения.

Что касаемо меня, несмотря на то, что в прошедшем судебном процессе государственный обвинитель Женя Королева всячески пыталась привязать меня к делу, после приговора со стороны прокуратуры и ОБОПа ко мне был потерян всяческий интерес.

Но в прокуратуре, в производстве следователя Рахимова так и осталось невозбужденное по закону, выделенное в отдельное производство уголовное дело и приостановленное в связи с розыском лица подлежащего привлечению к уголовной ответственности, то есть меня. Вот только постановление о моем розыске дальше материалов дела не ушло. Будь оно передано в угрозыск, то было бы возбуждено розыскное производство, и моя физиономия появилась бы на каждом стенде «их разыскивает милиция». Да и сама милиция предпринимала бы какие-то действия для того, чтобы задержать разыскиваемое лицо.

Я же продолжал жить обычной жизнью, если не брать во внимание, что распущенные ранее слухи о моей причастности к «бомбе в китайской стене» значительно подорвали деловую репутацию. О выделенном уголовном деле и формальном розыске я даже не подозревал.

Игнатов, после вступления приговора в законную силу, уехал в тюменскую колонию ИК-4 и изредка позванивал, сожалея как о своей судьбе, так и обо всем, что произошло.

С моей стороны на все события имелась своя точка зрения, ибо о действительной стороне дела я знал больше. Я был уверен в том, что раз реальная цель этого мнимого вымогательства не была достигнута, то люди, стоящие за всем этим, больше о себе не напомнят.

 

 

Возвращение к делу

История с вымогательством вновь обрела актуальность летом 2007 года, и отчасти толчком к этому послужили мои собственные действия.

В начале лета я от достоверного источника наконец-то узнал о том, что действительно в отношении меня выделялось уголовное дело. И что не только в нем содержится постановление о моем розыске от ноября 2005 года, но также эта информация была направлена прокуратурой в Информационный Центр областного УВД. И, узнав это, я был предельно возмущен. В Тобольске меня никто не искал, но стоило где-нибудь в стране на посту ГИБДД вбить мои данные, как тут же я был бы задержан.

Буквально сразу же мной была написана жалоба на имя прокурора области Владимирова, где я в деталях описал и про розыск, и про уголовное дело, и про то, что на самом деле живу не скрываясь. А также указал, что по уголовному делу, которое пытаются на меня повесить, я обладаю информацией, свидетельствующей о преступной деятельности сотрудников милиции.

В скором времени из прокуратуры области пришла бумага, в которой сообщалось, что моя жалоба передана по подследственности в прокуратуру Тобольска. То есть, по сути, жалобу спихнули тем, на кого я и жаловался. И вот после этого жизнь снова забурлила событиями. Вначале, в мое отсутствие домой пожаловали несколько рядовых сотрудников милиции, обычных ППСников, спросили они меня. На вопрос моих домашних, зачем я нужен, ответили, что нужно со мной поговорить. Повестки само собой никто не оставил. После этого я и возле дома, и где-то поблизости в городе начал замечать одну и ту же служебную машину ОБОПа, которой пользовались именно те сотрудники, о которых я знал больше, чем им бы хотелось. Эти моменты и вовсе мне не понравились.

Еще с сентября 2005 года в сети Internet я хронологически начал писать статью «История одного Persонажа», в которой более кратко конечно, чем сейчас я изложил все события с начала 2005 года до момента приговора Игнатова. Писать о действительной криминальной стороне этого дела я не решался. Не скажу что боялся, просто не хотел создавать лишнюю конфронтацию с теми лицами, о которых пришлось бы упомянуть. Но начавшееся нездоровое движение вокруг меня после жалобы в областную прокуратуру заставило меня задуматься о том, что фактически то всей правды кроме меня мало кто знает, и случись со мной что-то, вся история останется в анналах именно по сценарию прокуратуры. Поэтому я решил продолжить начатое и написать вторую часть статьи с описанием событий малоизвестной стороны дела. Но на это тоже нужно было время, поэтому после недолгих размышлений я решил сделать еще кое-что.

В один из дней июля 2007 года я набрал служебный номер начальника «убойного» отдела Анатолия Ивановича Глухих. Убедившись, что говорю с кем бы мне хотелось, я представился и сообщил Анатолию Ивановичу, что мне хотелось бы с ним встретиться и поговорить. Сказал, что знаю много интересного о деле, в ходе которого мы познакомились два года назад, и очень хочу этим поделиться.

Почему из всех возможных я выбрал именно кандидатуру Глухих? Наше знакомство фактически ограничивалось теми двумя неприятными днями в конце июня 2005 года. Но у Анатолия Ивановича была еще и собственная служебная репутация «правильного мента». Даже в криминальном мире Тобольска многие отзывались о нем с неподдельным уважением, как о настоящем идейном сыскаре, для которого неприемлемы преступные методы работы.

Не сказать, что Анатолий Иванович отнесся к моей просьбе с большим интересом. А когда я завел разговор о месте где встретиться, то он сразу сказал о своей занятости, и что если у меня есть нужда, то он готов меня выслушать в своем уже знакомом для меня кабинете. На это, как говорил один киногерой, начали терзать меня смутные сомнения. Как-то не хотелось мне прийти одному в УВД и потеряться там, в неизвестном направлении.

Я поинтересовался у Глухих, знает ли он о том, что прокуратурой выносилось постановление о моем розыске. На что он ответил, что слышал об этом давно, в памяти это отложилось смутно, но вот то, что я не числюсь в списке разыскиваемых по УВД, он знает точно. Мол, список этот висит у него перед глазами и моей фамилии там он не наблюдает. И добавил, что если я чего-то опасаюсь, то он мне дает гарантии, подкрепленные словом офицера, что на территории УВД я буду в полной безопасности. Не поверить подобному заявлению было бы невежливо с моей стороны.

Спустя несколько часов я сидел в кабинете Глухих и в деталях рассказывал ему всю историю от начала до конца, включая известные фамилии его коллег, которых имел основания считать причастными как к организации фикции с вымогательством у моего бывшего тестя, так и к другим преступлениям, связанным с этим делом, и, кстати, напрямую относящимся к компетенции отдела Анатолия Ивановича. В процессе моего рассказа он что-то спрашивал и уточнял, но в целом на протяжении более двух часов очень внимательно меня слушал. После того, как я закончил, он подытожил мое повествование очень интересной фразой, что все слишком невероятно выглядит, для того чтобы быть выдуманным.

Высказал я и свои подозрения в настоящем, что впереди меня ожидает нечто не совсем приятное или вовсе уж неприятное. Но что бы не случилось со мной, хочу чтобы потом вся изложенная мной информация помогла изобличить истинных злодеев.

На том мы и закончили нашу беседу, и Анатолий Иванович любезно проводил меня до выхода из УВД. Появилось некоторое облегчение от осознания того, что теперь кто-то еще кроме меня знает все целиком и полностью.

 

 

Второе задержание

Развязка всей этой истории обозначилась в начале сентября того же 2007 года. Моя дочь Дарина пошла в первый класс и, как это обычно бывает, первого сентября в День Знаний у нее был «первый звонок». На этом школьном культурно-массовом мероприятии кроме меня и супруги присутствовали моя мать и мой старший брат. И видимо работникам ОБОП было очень некомфортно от нашего семейного праздника, что они решили его испортить.

Среди присутствующих я с самого начала заметил неприятно знакомые мне лица, но на свой счет это не отнес. Любой может иметь своего ребенка или, скажем, племянника, который пошел в первый класс. С кем-то, помню, я даже скупо поздоровался ради приличия. И уже к концу торжества ко мне подошел Леша Субарев, оперативник ОБОП, а по совместительству мой бывший одноклассник, и сказал, что мне необходимо проехать с ним в их отдел. Я, конечно, возмутился, но он буквально схватил меня за руку и потащил к выходу. Устраивать конфликтную сцену в школе мне не хотелось, поэтому я решил выйти с ним на улицу. Но там уже поджидал Сережа Новоселов с еще парочкой коллег. Вот он уже сказал, что мне придется поехать с ними, либо они применят силу, чем не оставил мне выбора. Но в принципе я был спокоен, оставшиеся в школе родственники видели, как и с кем я ухожу.

Хочется сказать пару слов о своем однокласснике Алексее Субареве. Я до сих пор не могу понять, как он стал работником ОБОП. Еще с начала 90-х он начал «колоться», был наркоманом с многолетним стажем. И даже в том самом 2007 году состоял на наркоучете в местном диспансере, это ради интереса я проверял позже. Возможно он был тогда всего лишь стажером в ОБОП, но по большей части это сути не меняет.

После приезда в отдел меня попросили спокойно посидеть в холле под присмотром дежурного и подождать. Наручниками меня не сковывали, личные вещи не забирали, насилие не применяли — чего не было, того не было. Пока я отдыхал на диванчике, со своего телефона отправил несколько смс родственникам и близким о том, где именно я нахожусь.

Примерно через час Новоселов и Субарев посадили меня в машину и привезли в УВД, где на двери кабинета начальника угрозыска я с удивлением обнаружил табличку «Билан Дмитрий Александрович». И было ощущение, что хозяин данного кабинета искренне рад меня видеть.

За полтора месяца до этого, будучи на этом же этаже, я не обращал внимания на другие кабинеты, когда целенаправленно шел к Глухих. В беседе с ним тоже ни разу не промелькнуло имя Билана или же упоминания про непосредственное начальство. А, оказавшись у Димы в кабинете, у меня как-то не укладывалось в голове, что два года назад он бегал простым опером под руководством Анатолия Ивановича, а сейчас, получается, стал его начальником.

Билан был довольно приветлив, предложил выпить кофе и подождать следователя Рахимова, который должен подъехать и решить, что со мной делать дальше. Особого выбора у меня, конечно же, не было. Но я сразу сказал Диме, чтобы для экономии времени он сразу вызвал адвоката Кучинского.

Потом в процессе непринужденной беседы на отвлеченные темы, Билан спросил у меня, в курсе ли я, что нахожусь в розыске. На что я не мог удержаться и не ответить цинично, что слышал нечто такое, но каких-либо подтверждений этому не имею, а более того, если уж я действительно почти два года нахожусь в розыске, то получается, что Димин отдел просто отвратительно работает. Билана это задело, и он уже без иронии сказал, что мне же хорошо известно о том, что меня никто не искал. На том мы и закончили эту тему.

Появившийся Рахимов констатировал, что будет оформлять протокол задержания. Я само собой поинтересовался, какие есть для этого основания. На что он, можно сказать, ничего внятного не ответил. Упомянул про показания осужденного Игнатова, но я ему тут же напомнил про то, что Игнатов давал в суде другие показания. Тут Рахимов сделал удивленное лицо, мол, про другие показания в суде ему ничего неизвестно. Соврал, конечно же, он откровенно — уже после суда он как минимум дважды посещал Сережу в тобольском ИВС и убеждал подтверждать показания августа 2005 года.

Потом он спросил меня, кто может подъехать и забрать мои личные вещи, чтобы не изымать их, и я дал ему номер телефона супруги. Чуть позднее она приехала, и Рахимов под расписку передал ей мои ключи от дома, телефон, деньги и всякую мелочь, что была у меня с собой.

К происходящему я относился не более чем с интересом, не принимая всерьез. Два года назад при аналогичной ситуации я нервничал и возмущался гораздо больше. Не расстроился я и когда после составления протокола задержания меня вновь препроводили в камеру ИВС. Кстати, в самом протоколе я все же выразил свое несогласие с действиями следователя Рахимова и заявил о необходимости проведения очной ставки с осужденным Игнатовым^[17].

 

 

Обвинение. Арест. Тюрьма.

- 1 -

Вечером того же дня в ИВС пожаловал Рахимов в сопровождении адвоката Кучинского для проведения допроса, который опять же имел по большей части формальный характер. После допроса подозреваемого Рахимов тут же ознакомил меня и адвоката с постановлением о привлечении в качестве обвиняемого, а после этого составил еще один формальный протокол допроса уже в моем новом процессуальном статусе. Обвинение было предъявлено в покушении на убийство общеопасным способом, вымогательстве организованной группой и передаче взрывного устройства^[18].

После ухода следователя Кучинский проинформировал меня, что, скорее всего, далее последует обращение в суд с ходатайством об аресте. Меня эта новость никак не пугала, потому как я не видел ни одного законного основания для заключения меня под стражу.

Положения УПК РФ четко регламентируют, что является поводом для применения меры пресечения в виде заключения под стражу: если имеются основания полагать, что лицо может продолжить заниматься преступной деятельностью или скрыться от следствия, может воздействовать на потерпевших, свидетелей или иными путями мешать следствию, либо может скрыть или уничтожить вещественные доказательства. Причем эти основания должны подтверждаться реальными обстоятельствами, а не быть предположением.

Третьего сентября я был вывезен в Тобольский городской суд для рассмотрения ходатайства об аресте. Со стороны прокуратуры ходатайство поддерживала Татьяна Ишметова, а заседание возглавляла судья Миляуша Сайдашева. И тут я обращаю внимание на вышеназванных лиц — именно эта самая парочка, Ишметова с Сайдашевой, будет судить меня в 2013-2014 году.

Следователь Рахимов в заседании заявил, что я два года находился в федеральном розыске, что подтверждается соответствующим постановлением. Но это слышать было неудивительно, а вот то, что, оказывается, по делу собраны все доказательства и оно готово к передаче в суд — то тут моему удивлению не было предела. Никаких доказательств в отношение меня, кроме слов Игнатова, которые публично он никогда не подтверждал, не было и быть не могло. Рахимов бессовестно врал суду, а так же приложил к ходатайству липовые рапорты оперативников, которые якобы искали меня и общались с моими соседями (про это я уже упоминал). И тщетны были мои попытки донести до суда, что последние два года я жил обычной жизнью и ведать не ведал о постановлениях следователя.

Сейчас бы я уже не удивился решению суда заключить меня под стражу, но на тот момент для меня это было, как выразился один киногерой «чудовищная провокация». Суд положил в основу решения довод, что раз я согласно документам находился в розыске и был задержан, то значит имеются основания полагать, что я могу скрыться от следствия.

Вечером этого же дня я написал кассационную жалобу на постановление об аресте. А седьмого сентября меня, уже как следственного заключенного, этапировали в СИЗО-1 г.Тюмени. День стоял жаркий, поэтому мне всецело удалось ощутить все нюансы этапирования — душный «столыпин», под завязку набитый людьми, автозаки, этапные боксы следственного изолятора и тому подобное.

 

- 2 -

Оказавшись в камере СИЗО, я сразу же написал несколько жалоб в областную и Генеральную прокуратуры, и это единственное, что я мог сделать. Несколькими днями позже я узнал, что рассмотрение кассационной жалобы в Тюменском областном суде назначено на 20 сентября. У меня не было сомнений в том, что незаконное решение Сайдашевой будет отменено, и оставалось подождать буквально десять дней.

Там же, в СИЗО я познакомился с Алексеем Доропеевым. На тот момент восемнадцатилетний тобольский парнишка находился под стражей за разбой в торговом центре «Арбат», при котором погиб охранник. А по первоначальному обвинению ему и его двум друзьям вообще инкриминировали умышленное убийство. Чуть вникнув в его дело, я убедился, что по большей части Леша просто оказался не в том месте и не в то время. Поэтому, начиная с СИЗО, и потом, уже оказавшись на свободе, я помогал ему чем мог. В оконечном итоге те восемь лет колонии строгого режима, чем одарила Алексея судья Тобольского суда Татьяна Бутримович, в областном суде были изменены на пять лет колонии общего режима. Отбыл он срок почти полностью и на протяжении всего времени заключения поддерживал со мной связь. Освободился он в самом конце 2011 года, и по освобождению я так же помогал ему по мере возможности. Он тоже сыграет определенную роль в моем деле, о чем я расскажу в соответствующий момент.

Кассационное рассмотрение 20.09.2007 года не состоялось. Как оказалось, материалы, отправленные на рассмотрение, где-то потерялись в областном суде. Не могу судить о том, насколько это было случайно. Впоследствии рассмотрение было перенесено на 11.10.2007 года.

Про жизнь в СИЗО особо вдаваться не буду, везде люди живут. В 2007 году Тюменский Централ жил в общем то неплохо. Связь, конечно же не официально, присутствовала повсеместно. И каких-то проблем в общении с волей не существовало. Я ежедневно разговаривал с домом и со знакомыми. С адвокатом Кучинским связь я поддерживал через супругу Марину.

В назначенный день кассации уже ближе к вечеру Марина с трудом дозвонилась до Кучинского, но не услышала от него чего-то конкретного. Да, рассмотрение было, постановление Сайдашевой вроде как отменили, но решения освобождать меня из-под стражи никто не принимал. Еще Геннадий Владимирович собирался на что-то жаловаться, но на что именно Марина не поняла. Меня с такой информации просто по полной псих разобрал — мне нужно было четко понимать, почему я нахожусь до сих пор в тюрьме. Но самому дозвониться до Кучинского у меня не получилось.

 

- 3 -

Семнадцатого сентября ближе к обеду я получил копию кассационного определения и был крайне удивлен прочитанным. В мотивировочной части определения значилось, что суд первой инстанции, заключая меня под стражу, не дал должной оценки всем доводам по основаниям для своего решения, а сама по себе тяжесть обвинения не является основанием для заключения под стражу. То есть другими словами, те мои доводы о том, что ни в каком розыске я фактически не находился, судом были отвергнуты без оснований. А резолютивная часть определения гласила, что постановление судьи Сайдашевой от 03.09.2007 подлежит отмене, а материалы направляются на повторное рассмотрение. О моем нахождении под стражей в данном документе ни слова сказано не было. Но главная суть заключалась в том, что единственно законное основание для моего нахождения в СИЗО было отменено^[20].

После прочтения и осознания сути кассационного определения я тут же предпринял попытку вызвать сотрудника спецчасти СИЗО и тут же написал бумагу на имя начальника изолятора, в которой разъяснил суть кассационного определения, а так же указал, что дальнейшее мое пребывание в СИЗО-1 является незаконным.

Не буду вдаваться в подробности, какие силы и средства пришлось приложить для того, чтобы сотрудник спецчасти пришел в камеру. Обычно их работа с заключенными ограничивается лишь тем, что они разносят по камерам какие-либо входящие документы. А чтобы отправить какое-то заявление или жалобу, нужно либо ловить момент, когда данный сотрудник будет проходить мимо камеры, либо передавать бумаги сотрудникам, производящим утренний просчет. В моем случае, говоря дежурному, что мне нужен сотрудник спецчасти, я, конечно же, проинформировал его о том, что вопрос стоит о моем незаконном нахождении в следственном изоляторе, и просил так же проинформировать об этом ДПНСИ (дежурный помощник начальника следственного изолятора).

Лишь в начале пятого вечера, в конце рабочего дня я смог через дверь камеры пообщаться и с сотрудником спецчасти, и с ДПНСИ. Передал я и написанную бумагу, при этом попросил прочитать ее вслух и сказать, понятен ли смысл ее содержания. Но, невзирая на мои слова, что с этого момента ДПНСИ несет ответственность за мое удержание в СИЗО, мне было сказано, что решения по подобным вопросам принимаются через начальника спецчасти, а она, скорее всего, уже ушла с работы.

В общем, сделал я все от меня на тот момент зависящее. Заодно позвонил супруге, попросил срочно найти Кучинского и объяснить ему все обстоятельства, раз он сам не понимает, что под стражей я нахожусь с одиннадцатого числа незаконно. И не жалобы надо писать, а стучать в двери надзорного прокурора. После этого я перешел к своему обычному тюремному существованию, уже не надеясь, что в этот день может быть какое-то продолжение борьбы за мое освобождение. Но в половине шестого раздался стук в дверь камеры и голос дежурного обозначил: «Трушников, с вещами на выход!».

Не скажу, что я всецело обрадовался. Подобное могло и означать просто перевод в другую камеру. Собравшись, я попросил сокамерников после моего ухода позвонить и проинформировать моих родственников о происходящем, на случай, если дальнейшие события развернутся непредсказуемо. Но, выйдя из камеры, мы с дежурным направились именно в сторону дислокации ДПНСИ, то есть места в следственном изоляторе, где принимают или отправляют этапы и откуда уезжают на суды или следственные действия по Тюмени. Через некоторое время я уже не сомневался, что меня ведут освобождаться. Но в голове появилась другая мысль — что на выходе из СИЗО меня могут встретить те же самые обоповцы, недовольные моим освобождением, и это грозит мне печальными последствиями.

Опасения оказались напрасными. Получив справку об освобождении и сумму денег, равную стоимости билета на электричку до Тобольска (которая, к слову, ушла минут 20 назад на тот момент), я покинул СИЗО-1 г.Тюмени. А чуть позже созвонился с таксофона со своими друзьями в Тобольске, которые пару часов спустя за мной приехали, и ближе к ночи я уже был дома.

 

 

После освобождения

- 1 -

Пересмотр ходатайства об аресте был назначен на 26.10.2007 года. За несколько дней до этого мне позвонил следователь Рахимов и поинтересовался, явлюсь ли я на заседание. То ли это ирония была, то ли он правда сам верил, что я скрывался от следствия и намерен делать это дальше.

В суд мы пришли вместе с адвокатом Кучинским и принесли с собой кучу материалов, доказывающих мою публичную жизнь за 2005-2007 годы. Тут и переписка с пенсионным фондом, и налоговой инспекцией, и письма организаций, с которыми я сотрудничал в тот период. Хотя объективно хватало одного моего паспорта с печатью последней регистрации по месту жительства в момент, когда я якобы находился в розыске. Рассматривала материал по ходатайству судья Кузнецова, а вот поддерживала ходатайство не иная, как Женя Королева, отправившая на семь лет в колонию Сережу Игнатова.

На этот раз следователь Рахимов и вовсе заявил, что дело у него практически готово к передаче в суд, осталось только провести психолого-психиатрическую экспертизу в отношении меня и очную ставку между мной и Игнатовым. На вопрос, что мешало ему это сделать, пока я находился в СИЗО, он просто пожал плечами. На вопрос, что вообще было сделано по следствию с момента моего задержания, Рахимов вообще промолчал.

В общем, здесь все уже было ясно как белый день, что судья откажет в ходатайстве о заключении под стражу. После атаки вопросами типа: «Где хотя бы одна повестка Трушникову за последние два года?», «Почему Вы не принесли в суд материалы дела, подтверждающие слова относительно хода следствия?» и подобных, Рахимов вообще расклеился и молчал. Все его ответы укладывались в слова «мне сказали» и «я думал». Королева же пыталась яростно просто пустыми словами и не имеющими к рассматриваемому вопросу доводами как-то зацепиться за меня. Обещала даже проверить действительность моей прописки, подлинность уведомлений из госструктур и писем от организаций. По последнему я посоветовал ей не утруждаться, а проверить это в настоящий момент, ибо представители тех организаций находятся в коридоре и могут подтвердить содержание писем прямо сейчас. В конце концов и Королевой нечего было сказать по сути.

Когда судья Кузнецова удалилась в совещательную комнату для принятия решения, Рахимов и Королева удалились из суда вообще. Постановление об отказе в ходатайстве следователя мы заслушивали с Кучинским уже вдвоем.

 

- 2 -

Через несколько дней мне позвонил Рахимов и попросил подойти в к нему в отдел для того, чтобы взять с меня подписку о невыезде. Причем он тут же уточнил, приду я просто по приглашению или же направить мне повестку. Я сказал, что для этой процедуры можно обойтись без повестки. Тем более, что по делу я по-прежнему оставался являться обвиняемым, и этот процессуальный статус был мне известен.

Кстати, в период моего незаконного ареста произошли существенные изменения в органах прокуратуры. В начале сентября был образован Следственный Комитет при Прокуратуре РФ, в который перешло все следствие, которое ранее вело прокуратура. То есть мое дело теперь находилось не в юрисдикции городской прокуратуры, а в Следственном отделе по городу Тобольск Следственного управления по Тюменской области Следственного Комитета при Прокуратуре РФ. И возглавил тобольское подразделение Следственного Комитета никто иной, как мальчик-карьерист Женя Курмаев, ступив на очередную ступеньку своей карьеры.

Придя к следователю Рахимову и подписывая протокол ознакомления с постановлением об избрании меры пресечения, я не забыл в нем отметить, что считаю данное постановление незаконным, так как в нем не указаны основания для избрания меры пресечения, предусмотренные законом. А ведь по сути неважно, какая мера пресечения избирается — заключение под стражу, домашний арест или подписка о невыезде, основания для ее избрания одни и те же, и должны не только быть указаны, но и обоснованы. Рахимов на мое замечание отреагировал критически и пытался убедить меня в том, что я не прав. Мол, это же всего подписка о невыезде, а не тюремное заключение. Вот наглядный показатель его четырех лет гуманитарной академии с «филькиной грамотой» об ее окончании.

И, видимо, желая меня как то задеть, Рахимов с улыбкой перед моим уходом сказал, что для получения обвинительного заключения направит мне повестку. На что я в ответ посоветовал быть внимательным и не забыть ни одного доказательства при составлении оного заключения. На том мы и попрощались. И сразу скажу, что в следующий раз мы очно встретились лишь года через полтора, и при встрече Азат Рахимов с виноватым лицом будет убеждать меня в том, что по следствию он делал лишь то, что ему указывало руководство.

 

- 3 -

Примерно через неделю мне из колонии позвонил Игнатов и сказал, что назавтра его вывозят этапом в СИЗО. При этом он был немного напряжен, и как он сам объяснял, Сережа боялся, что его вывезут из колонии и будут с помощью насилия принуждать к ложным показаниям в отношении меня. Себя он уже давно чувствовал разменной монетой во всем этом деле, а в разговорах со мной всегда делал акцент на то, что я прежде всего заинтересован, чтоб в отношении него не применялись какие-то силовые методы. Короче, трус и подлец Сережа Игнатов подтекстом мне говорил: «Если будут бить, то я подпишу все, что они захотят».

Не в такой мере, как Сережа это пытался преподнести, но доля правды в его словах была. Поэтому я связался со своими знакомыми в СИЗО-1, с кем контактировал полтора месяца проведенных там, и попросил присмотреть за Игнатовым, пока он будет находиться в тюрьме. Это, по крайней мере, позволило бы мне вовремя узнать, если его куда-то вывезут. А также, учитывая определенную сплоченность тюремного контингента в то время, ему дали бы поддержку, если бы он не захотел ехать, скажем, в тюменский ОБОП.

К слову заметить, в те годы Тюменский Централ жил гораздо организованнее во многих смыслах, чем в настоящее время. Арестанты знали все, что происходит на продолах тюрьмы, и отслеживали передвижения и сотрудников администрации, и арестантов, когда последних куда-то выводили из камеры. Сообщения из одного конца тюрьмы в другой, если не было иной связи, доходили по цепочке в считанные минуты. И если имелись основания полагать, что арестанта вывели из камеры и применяют к нему какие-то незаконные методы воздействия, то в его поддержку согласованно шум мог поднять целый тюремный продол или даже корпус.

Из колонии до тюрьмы Игнатов добрался без происшествий и был определен в обычную камеру, в которой даже среди его сокамерников оказались мои знакомые. Через пару дней раздался звонок, и мне сообщили, что Сережу вывели из камеры без верхней одежды. Это означало, что повели его куда-то в пределах следственного изолятора. Еще минут через десять мне сообщили, что он находится в следственных кабинетах — специальном месте, куда приезжают следователи для следственных действий.

Через пару часов позвонил сам Игнатов и сообщил, что к нему приезжал Рахимов. Официально не допрашивал, просто говорил, что Сереже предстоит поездка в Тобольск для проведения очной ставки со мной, и интересовался тем, что Игнатов намерен на ней говорить. То есть еще до проведения следственного действия Рахимов решил выяснить, какую позицию займет Игнатов. Ну а тот, понимая, что может спровоцировать нежелательные действия в отношении себя, на все вопросы просто отшучивался, говоря: «Что раньше говорил, то и буду говорить». В общем, он не дал Рахимову какой-то конкретной информации, ради чего тот поехал в СИЗО к Игнатову.

Через день Игнатов сообщил, что едет этапом в Тобольск. Здесь я тоже предупредил обитателей местного ИВС, чтоб так же присмотрели за Сережей. Так что встретили его в Тобольске со всей теплотой и заботой.

А уже на следующий день он позвонил и сказал, что за ним приехали ребята из ОБОП, но он пока камеру покидать не торопится и спрашивает совета, как поступить в этой ситуации. Тут же я набрал номер Рахимова и поинтересовался у него, почему осужденного, этапированного из колонии для проведения следственного действия, вывозят из ИВС оперативники ОБОП. На что Рахимов сказал, что он ничего не знает про это. Соврал он конечно откровенно, потому что без бумаги с подписью Рахимова ИВС просто не отдал бы Игнатова простым оперативникам. Не желая продолжать дальше эту бессмысленную игру, я просто уверил Рахимова, что если после этой поездки в ОБОП от Игнатова поступит хоть какая-то жалоба, то я приложу все усилия, чтобы придать это мощнейшей огласке. Он в ответ по обычаю как-то отшутился, и на этом мы распрощались. Перезвонив Игнатову, я сказал, чтоб он не боялся ехать и просто вел себя понаглее, если вдруг чем-то начнут запугивать. Я почти не сомневался, что физически его никто не тронет.

Игнатов в этот день мне уже не позвонил. Он просто не имел на это возможности. Вместо него позвонил один из его сокамерников в ИВС и уведомил, что Сережу вернули уже после одиннадцати часов вечера и в состоянии глубокого опьянения. Он ни на что не жаловался и, приехав, просто завалился спать.

Только на следующий день Сережа рассказал мне, что по приезду в ОБОП ему по-приятельски предложили выпить. Он, конечно же, не отказался, мотивируя тем, что это нужно было ему для храбрости. А встретили его старые знакомые по событиям двухлетней давности действительно как старого приятеля. Водка, пиво, закуска — напряжение, по всей видимости, как рукой сняло, и вечер превратился в праздник. И никто ни словом не обмолвился об уголовном деле, интересовались у него в основном настоящим — тем, как он живет в колонии. Лишь часа через три приехал Азат Рахимов и увел Сережу в отдельный кабинет. Игнатов даже не понял, что Рахимов его допрашивает. По его повествованию выходило, что они очень долго сидели вдвоем и разговаривали, детально Игнатов даже не мог вспомнить о чем. А в конце разговора Рахимов протянул ему на подпись протокол допроса^[21]. Вот тут Сережа немного напрягся и, как сказал мне, в раз протрезвел. Думал, что сейчас Рахимов попросит подписать нужные ему показания, а в случае отказа «убеждать» Игнатова придут недавние собутыльники из соседнего кабинета. Но, прочитав протокол, Игнатов не увидел в нем ничего лишнего. Назавтра он не мог уже вспомнить содержание протокола, но утверждал, что там было записано все именно с его слов. После этого допроса Сережу опять привели в тот кабинет, где проходила пьянка, и он в этой уютной компании провел еще какое-то время, а потом его отвезли в ИВС.

После разговора с Игнатовым я позвонил Кучинскому, передал ему коротко вчерашние события и попросил выяснить у Рахимова, когда тот намерен провести очную ставку. Мне хотелось побыстрее расставить все точки в этом деле, и я даже с Игнатовым не стал обговаривать те моменты, как я собираюсь опровергнуть его показания от августа 2005 года. Мне даже было не принципиально важно, какие показания он надумает давать сейчас.

Через день Кучинский сообщил, что очной ставки между мной и Игнатовым не будет. И первым же этапом на Тюмень Игнатов вернулся в колонию. Какой-либо информации по делу Рахимов не давал даже Кучинскому. Все фактически вернулось в состояние, какое было до моего задержания, за исключением того, что сейчас уже никто не утверждал, что я скрываюсь от следствия.

 

 

Снятие обвинений. Послесловие.

Сразу после освобождения из СИЗО я возобновил свои обращения с жалобами в областную прокуратуру. Изначально жалобы переправлялись в прокуратуру города, и здесь мне формально отвечали, что все происходящее законно. Но эти ответы я обжаловал вновь и вновь, и вот первое значимое известие из областной прокуратуры в декабре 2007 года гласило, что уголовное дело запрошено ими для проведения проверки. Это уже был хоть какой-то результат. От Рахимова никаких известий не поступало. Хотя они и должны были быть, но на тот момент я об этом не знал.

Несколько моих жалоб отправлялись непосредственно на имя прокурора области Владимирова. И в январе 2008 года мне сначала пришло уведомление за подписью Владимирова, что уголовное дело находится на повторной проверке в областной прокуратуре, а уже в феврале я получаю письмо за подписью того же Владимирова, где значится, что задержание, предъявление обвинения и заключение под стражу в сентябре 2007 года были незаконными и необоснованными.

Вот это уже был конкретный результат. И приложив это письмо, я на имя руководителя Тобольского отдела СК Курмаева направил требование о прекращении в отношении меня уголовного преследования. Ответа на данное требование так и не последовало. А в марте, прокуратура города, опять же отвечая на одну из моих жалоб, проинформировала, что постановлением следователя Маликбаева еще в январе месяце уголовное преследование в отношении меня прекращено. Причем было указано, что я о вышеизложенном был уведомлен официально со ссылкой на исходящий номер канцелярии Следственного отдела.

Лишь спустя какое-то время мне стало известно, что следователь Рахимов в декабре 2007 года покинул работу в Следственном комитете, а перед этим им было вынесено постановление, по которому с меня снимались ранее предъявленные обвинения по статьям 163 и 222 Уголовного кодекса. Далее дело было передано другому следователю, и уже им, после отмены руководством постановления Рахимова, было вновь вынесено постановление о прекращении в отношении меня всего перечня обвинений, предъявленных в сентябре. Кроме вышеприведенных статей о вымогательстве и передаче взрывных устройств мне вменялось еще и покушение на убийство. В этом же последнем постановлении значилось, что сотрудникам ОБОП по городу Тобольску надлежит установить лицо для уголовного преследования по данному уголовному делу^[22].

На этом можно было бы сказать, что вся эта история с обвинениями в вымогательстве для меня закончилась. Если бы не события 2012 года, к обвинениям в которых решили еще и прилепить это самое дело о вымогательстве у Голандо. И уже другой руководитель Следственного отдела отменит постановление от января 2008 года и возобновит в отношении меня то старое уголовное дело.

Законность этого действия вызывает громадные сомнения. Теоретически уголовно-процессуальный закон подразумевает, что постановление следователя о прекращении уголовного преследования вправе отменить руководитель Следственного отдела. Но закон фактически предусматривает это право на стадии, когда руководитель Следственного отдела проверяет это самое постановление следователя сразу после его вынесения. И либо соглашается с ним, либо своим постановлением отменяет. В моем случае, в 2008 году постановление о прекращении в отношении меня уголовного преследования никто не отменял, то есть руководитель Следственного отдела с ним был согласен. Более того, в 2007-2008 годах постановления о прекращении уголовного преследования, о прекращении уголовных дел и подобные им в обязательном порядке проверялись на предмет законности прокуратурой. И можно утверждать, что и прокуратура Тобольска на тот момент согласилась с вынесенным постановлением. Более того, уголовное дело дважды проверялось прокуратурой области, и выше было озвучено мнение по нему прокурора области Владимирова.

Однако два отъявленных негодяя, Савицкий и Скипин, трактовали закон по своему усмотрению, и в мае 2013 года первый негодяй отменил старое постановление в уголовном деле и передал дело в производство второму негодяю. И сделано это было лишь для того, чтоб буквально замусорить лишними материалами основное уголовное дело о взрывах почтовых ящиков.

По обвинениям в событиях 2005 года я буду оправдан полностью, и мне даже практически не придется ничего опровергать, ибо в суд не будет представлено ни одного доказательства в отношении меня. Но лишние материалы, свидетели, лишнее время судебного процесса, потраченное впустую, — все это в той или иной степени отразилось на приговоре, и это бесспорно. Изложив эту историю во всех деталях, я даю читателю возможность самому убедиться в вышесказанном самостоятельно и сделать соответствующие выводы.

 

 

 

«...И мы стоим миров двух между,

Несем туда огнем надежду...»

(Велимир Хлебников «Гибель Атлантиды»)

 

Предисловие ко второй части книги

Открытием занавеса того захватывающего представления, в ходе которого меня осудили на одиннадцать лет, можно обозначить конец 2011 года. Со времени событий, описанных в первой части, минуло почти четыре года, и они успели порядком забыться. Хотя появление время от времени перед глазами некоторых людей, таких как Дима Билан, неприятно напоминало о прошлом. Но что поделать, город у нас небольшой, различных точек соприкосновения хватает. С тем же Биланом мы частенько встречались в музыкальной школе, которую посещали моя дочь и его сын, дети одного возраста.

Билан по-прежнему возглавлял местный уголовный розыск, правда, уже в чине майора. А начальником тобольского ОБОП к этому времени стал мой давний знакомый Эдик Рыжов, который, как я упоминал, по указанию Курмаева проводил обыск у меня дома в августе 2005 года. Состав сотрудников в обоих отделах сильно изменился и помолодел по возрасту.

Те ребятки из тобольского ОБОП, которых мне в прошлом было в чем обвинить, покинули столь благословенное место работы. Один ныне трудился на Севере в службе безопасности одного из предприятий нефтегазодобывающей отрасли, а второй создал в Тобольске частное охранное предприятие. В отношении меня они больше никак и ничем себя не проявляли, поэтому тема их криминальных деяний почти ушла в небытие.

Моя жизнь тоже немного изменилась. Из всех видов деятельности, которыми занимался ранее, я оставил лишь несколько, которые работали по большей части в пассивном режиме, практически не соприкасая меня с общественностью. Это позволило больше времени проводить с семьей, которая, кстати же, в конце 2009 года увеличилась рождением младшего сына.

В летнее время, с мая по сентябрь, наша семья переезжала жить на дачу, расположенную в садоводческом товариществе «Механизатор», которое находится от города на несколько километров дальше деревни Винокурова. Дачной агрономией в основном занимались мои старики, а для нас дача была местом временного жительства и летнего отдыха.

Так же, очень много времени в период дачного сезона я проводил на реке с удочками. Пристрастие к подобному времяпрепровождению появилось неожиданно и год за годом укреплялось. Супруга тоже поддерживала это увлечение, и нередко общее свободное время мы проводили на берегу реки всей семьей. В общем, жизнь текла размеренно и была стабильной.

Основным потерпевшим по уголовному делу о взрывах почтовых ящиков является Рифкат Чабаров. Именно к нему якобы неприязненное отношение вменяли мне как мотив к совершению взрывов. По материалам следствия, за полгода до общеизвестных событий я бесчеловечно избил несчастного Чабарова, а после того, как он по факту избиения инициировал в отношении меня уголовное производство в мировом суде, я надумал этого бедолагу еще и взорвать. Ну и, как решили наши доблестные полицейские, чтобы сразу не подумали на меня, для кучности и отвода глаз решил взорвать еще кого-нибудь.

Как только не представляли Чабарова средства массовой информации — и моим тестем, и соседом по дому, и просто пожилым человеком. Сам образ пострадавшего ему был создан запредельный, и можно позавидовать его артистизму, потому что роль невинной жертвы им была сыграна потрясающе.

Кто-то может подумать, что я решил поиздеваться над покалеченным человеком. Но отнюдь, я лишь говорю так, как это есть на самом деле. И кто на самом деле чьей жертвой является, это довольно спорный момент. К его травмам я не имею никакого отношения, а он как раз единственный человек, который доподлинно это знает. Знал это с самого начала, но, обуреваемый жаждой денег и пакости, сделал все возможное, чтобы помочь преступникам в погонах реализовать в отношении меня свои планы.

Разобраться во всем на самом деле очень просто. В уголовном деле нет ни одного факта, указывающего на то, что взрыв произошел именно в почтовом ящике Чабаровых. По ходу следствия это принято априори — раз потерпевший Чабаров, значит и взрыв произошел в его ящике. Тем более что установлен злодей Трушников, который это сделал, ну а чей еще ящик он мог минировать. И только один человек доподлинно знает истину, в каком именно ящике произошел взрыв, это сам потерпевший Рифкат Чабаров. Поэтому я и берусь утверждать, что Чабаров не только не является безвинной жертвой, которую, как и многих, ввели в заблуждение моей якобы установленной виновностью, но с самого начала он не просто знал обратное, но всеми правдами и неправдами преследовал цель моего дальнейшего заключения.

Кто-то может сказать, что пусть нет доказательств того, что потерпевший сунул руку именно в свой ящик, но нет и фактических доказательств, указывающих на обратное. Боюсь расстроить, но они есть....

В уголовном деле есть фотографии^[23] с места происшествия, где запечатлена стена, на которой висели злополучные почтовые ящики. Фотографии были сделаны стороной защиты, и просто в удачный момент были приобщены к материалам дела во время судебного процесса. Подобные фотографии есть и в протоколах осмотра места происшествия^[121][128], которые составлялся непосредственно после случившегося.

На этих кадрах мы можем наблюдать шесть симметричных отверстий в стене — следы крепления трех вертикальных рядов почтовых ящиков. А так же виден след на стене, который оставил взрыв. Это единственный след, который можно отнести к взрыву, ничего подобного на той стене больше нет. Тем более, как эксперты описывали копоть на остатках ящиков, так и сам потерпевший по описанию очевидцев после взрыва был покрыт копотью — поэтому следы копоти на стене не просто следственны, но и полностью соответствуют другим следам последствия взрыва.

А еще нам доподлинно известно, что почтовый ящик Чабаровых находился в крайнем правом ряду. Только вот след от взрыва четко пропорционален среднему ряду ящиков и никак иначе, что прямо указывает на то, что взрывное устройство находилось в одном из почтовых ящиков среднего, а не правого ряда.

По ходу повествования я еще приведу немало фактов, опровергающих мою причастность к взрывам, но одного вышеприведенного уже достаточно, чтобы сделать соответствующие выводы. Взрывное устройство в чужом почтовом ящике уже разрушает все причинно-следственные связи между мной и Рифкатом Чабаровым, что делает вмененную мне версию следствия целиком несостоятельной.

Поэтому я не только имею все основания, но и полное право, как человек, осужденный к одиннадцати годам за преступление, которого не совершал, назвать Рифката Чабарова подлецом и лжецом в одном лице. И его увечья, полученные в результате взрыва, нисколько не умаляют этих, названных мной в его адрес определений. А возвести их в квадратную степень позволяют фактические обстоятельства того, что человек, действительно чуть не лишившийся жизни и получивший серьезные травмы, сделал это объектом спекуляции и наживы.

 

А пока я постараюсь подробно и понятно описать что, как и откуда взялось в моей жизни, и как в действительности происходили все события.

 

 

Семьи Чабаровых и Бересток

- 1 -

Первым и наиболее близким моим знакомством из ныне живущих членов родни Чабарова, а по совместительству свидетелей в уголовном деле, можно назвать его зятя Славу. В далеком 1993 году Слава Бересток, половину сознательной жизни проживший в Крыму у бабушки, вернулся в город своего детства Тобольск.

Его отец, ныне покойный Анатолий Федорович Бересток, был близким другом нашей семьи. Возвращение непутевого блудного сына он не очень то приветствовал, но родная кровь есть родная кровь. Супруга Анатолия Федоровича, врач «скорой помощи», трагически погибла в автомобильной аварии, находясь в служебном автомобиле, во времена, когда Слава и его младшая сестра Ольга были еще детьми. Дочь Бересток-старший воспитывал сам, а сына отправил в Крым на воспитание к своей матери.

В Тобольск Славу тянула отнюдь не тоска по родным. Жажда больших и легких, по слухам, «северных заработков» с одной стороны и необходимость сбежать от накопленных беззаботной и безответственной жизнью в Крыму долгов с другой — это было мотивацией к перемене места жительства. Несколько лет по приезду в город Слава метался от одной работы к другой, пытался работать вахтой, заниматься коммерцией и оказанием услуг по строительству, пока отец не устроил его в организацию, где работал сам, УМС-39 треста «Строймеханизация». Там он работает водителем и по сей день. Немного громко сказано про водителя, потому что время от времени Славу лишают водительских прав за управление в состоянии опьянения, и временно он переходит в ремонтную структуру организации.

Пристрастие к алкоголю у Славы стойкое, но спиться до потери морального облика ему до сих пор не удалось, здесь я лишнего наговаривать не буду. Семья, дети, домашние хлопоты и тому подобное — все как у многих.

Примерно через год после своего появления в Тобольске Слава познакомился со своей будущей женой. Они вместе работали в какой-то небольшой строительной фирме, он был «принеси-подай», она — штукатур-маляр. К тому же еще она была приятельницей подруги Славиного коллеги по работе. Так что совместная жизнь зачиналась с того, что вместе работали и вместе компанией проводили досуг. Через некоторое время Галя (а по паспорту Галия, ибо татарка по национальности) поругалась с родителями и сбежала жить к Славе. А родители Гали, точнее мать и отчим, как раз и есть Наталья и Рифкат Чабаровы.

 

- 2 -

В 1995 году я и моя первая жена поддерживали довольно тесное общение со Славой и Галей. Так получилось, что свадьбы у нас были в один период времени, и первенцев ожидали в семьях тоже почти в одно время. Очень часто бывали друг у друга в гостях, в том числе и на каких-то семейных праздниках. Поэтому и с четой Чабаровых мне приходилось частенько сталкиваться. И если общение с Натальей не заходило далее приветствий, то с Рифкатом мы общались довольно близко. Тем более что он без супруги частенько посещал зятя, ибо тоже являлся любителем выпить. Так что в компании за одним столом мы с ним сидели довольно часто.

Кстати то, что его зовут именно Рифкат, я узнал лишь в начале 2012 года из копии заявления в суд. В семье и компаниях зятя его всегда называли Витей, Витькой. А так же я был очень удивлен, узнав из его показаний на следствии, что до декабря 2011 года ни он, ни Наталья со мной знакомы не были.

В то далекое время он точно так же работал где-то электриком, а вот Наталья руководила пунктом проката в КБО «Служба быта» в шестом микрорайоне. Даже еще в середине девяностых годов такая хорошо известная советскому гражданину служба еще существовала. И мне будет сложно объяснить нынешнему обывателю, какая выгодная должность была у Натальи. Будет или нет понятно, скажу, что имея связи в этой организации, можно было не покупать бытовую технику вообще, а пользоваться ей в прокат. И когда те же Слава с Галей первый год семейной жизни снимали для жилья квартиру, то вся техника была предоставлена Славиной тещей в прокат.

 

- 3 -

Наше тесное общение с семьей Бересток закончилось с рождением детей. И если мы с супругой были счастливы от рождения сына Антона, то семье Бересток повезло меньше. Ребенок у них родился с челюстно-лицевой патологией, и Галя, посовещавшись с мужем и мамой, отказалась от него в роддоме. От своего близкого окружения Слава с Галей пытались скрыть этот факт, говоря всем, что ребенок умер при родах и его кремировали. Но город у нас маленький, жена одного моего близкого приятеля работала акушеркой в роддоме и принимала непосредственное участие в родовом процессе Гали. От нее то я очень быстро узнал, что случилось с ребенком семьи Бересток на самом деле.

Для нас с супругой подобное явление было выше всякого понимания — как можно отказаться от собственного ребенка. А для Славы с Галей это было как в порядке вещей. У той же Гали не наблюдалось какого-то сожаления по этому поводу, только при встрече с нами у нее глаза горели злостью, завистью и ненавистью, как будто это наша вина была в том, у них нет ребенка. Поэтому как-то само собой общение с их семьей тогда было прекращено. Лишь при случайных встречах на улице, бывало, мы перекидывались парой фраз.

В дальнейшем отношения с ними имели периодический характер. В мае 1998 года мы с супругой накануне нашего развода по стечению обстоятельств оказались на празднования дня рождения Славы. В семье Бересток как раз перед этим родился второй ребенок. Осенью этого же года я избавлялся от старых детских вещей в своем доме и решил, что кое-что полезное может пригодиться новоиспеченным родителям. Тогда же мне и стало известно, что после рождения второго ребенка Слава и Галя решили забрать из детдома своего первенца, которого бросили после рождения. К тому времени ему уже сделали ряд операций и внешне он немногим отличался от обычного ребенка. На момент моего визита к ним детдомовец находился в их доме всего лишь пару дней. Я понаблюдал за отношением Гали к нему, но не увидел ни радости, ни материнской заботы. Отношение было как к чужому ребенку, которого родители оставили на вечер у соседей, а последние не знают что с ним делать.

Следующий визит в семью Бересток был уже только через пару лет. Я даже не помню, что послужило поводом к нему. Момент, который я застал, очень не порадовал — Галя лупила старшего сына за какую-то мелочь. Накоротке высказав ей свое неприятие такого отношения к ребенку, я покинул их дом, и после этого не бывал там уже около десяти лет. Их старшего сына я тогда видел в последний раз в жизни — в скором времени они определили его в иногородний интернат, а приезжая на каникулы этот ребенок в основном проживал у Галиных родителей, то есть у Чабаровых.

А вот Слава изредка заглядывал в гости. Целью его визитов, как правило, было занять денег или найти в моем лице компанию для продолжения ранее начатой где-то пьянки.

 Был такой яркий случай, когда спустя некоторое время после моего последнего посещения их дома Слава навестил нас не только в состоянии сильного опьянения, но и сильного душевного расстройства. Как я понял, в тот день он обошел очень многих своих друзей и знакомых. Причиной этому было то, что накануне Слава узнал о супружеской неверности своей жены. С его слов, в то время, пока Слава проводил в командировках, Галя сдружились с соседом по общежитию Ольги, младшей сестры мужа. И регулярно проводила там время вместе с детьми. А целью Славиного турне по знакомым были поиск сочувствия и жажда рассказать, что его жена блядь, и что он с ней незамедлительно разводится. Но спустя месяц после этого, встретив общих знакомых, я узнал, что Слава и Галя по-прежнему живут вместе и чуть ли не счастливы.

Это уже было за гранью моего понимания. Самостоятельно опозорить жену на весь город и после этого жить с ней как ни в чем не бывало, ходить вместе в гости к тем же самым друзьям-приятелям. После этого инцидента семья Бересток уже окончательно мне опротивела, что и было причиной моего длительного избегания их дома. И от Славиных нечастых визитов я особого восторга не испытывал.

 

- 4 -

В году 2009-м я случайно повстречал Славу на промбазе своего приятеля Гены Важенина, о котором уже упоминал ранее. Там Бересток, как говорится, шабашил — частным образом занимался ремонтом техники. При встрече мы с ним разговорились, он рассказал как и чем живет его семья, что жизнь протекает стабильно, и навязчиво приглашал в гости.

Спустя месяц после нашей встречи Слава позвонил и сообщил, что умер его отец, на что я выразил ему свои соболезнования. И потом, в основном в выходные дни Слава изредка звонил, причем без какой-то цели, а просто поговорить. Иногда опять же приглашал в гости, говоря, что давно не собирались за столом, не разговаривали по душам.

Но в первый раз после продолжительного перерыва я появился в их доме где-то весной 2010 года. Проживают они в двухэтажке по ул.Знаменского, д.6 и рядом с их домом находилась шиномонтажная мастерская. Я никогда в ней ранее не был, но в тот день получилось так, что это для меня была самая ближайшая мастерская. Отремонтировав пробитое колесо, я самостоятельно поставил его вместо «запаски» и при этом порядком перепачкался. И вот тут мне пришла закономерная мысль зайти к старым знакомым, чтобы просто помыть руки, что я и сделал. Дома была одна Галя, муж находился на работе, моему приходу она обрадовалась, радушно напоила чаем с чем-то домашним печеным. За чаем и разговором время затянулось часа на полтора, потом я все ж засобирался восвояси, хотя Галя посетовала на то, что зря я не дождался Славы, что тот очень рад был бы меня видеть. Потом вечером позвонил и сам Слава, выражая это же сожаление с надеждой, что в следующий раз непременно сам окажет мне гостеприимство.

 

После того дня я время от времени начал появляться в их доме. Или же посещал понравившуюся шиномонтажку, или же просто находился поблизости. В мае 2011 года я заехал к ним, чтобы поздравить Славу с днем рождения. Но дома никого не обнаружил, а, позвонив, узнал, что они с друзьями справляют праздник на даче. Приняв поздравления, Слава настойчиво приглашал к ним присоединиться. Но не желание застолья, а просто свободное время сыграло в пользу этого приглашения.

Ранее я знал, что у Галиных родителей дача находится в СНТ «Природа». Семья Бересток еще на заре своего существования посещала эту дачу. А за последние годы, как оказалось, Слава с Галей тоже стали дачниками, но в основном в плане отдыха.

Выслушав Славины объяснения на предмет точного расположения дачи, минут через пятнадцать я был уже там. Кроме семьи Бересток на даче присутствовали их давние друзья Ваня и Света Аксентий, и ранее упомянутая сестра Славы Ольга. Дачей, что я привык называть на примере своей, конечно было сложно назвать фанерный домишко в одну комнатку три на три метра, в которой вплотную вмещались лишь две железных кровати и стол между ними. Я еще удивился тому, как вся эта компания собирается здесь ночевать, ведь кроме перечисленных взрослых было еще трое детей.

Через пару лет, читая один процессуальный документ, составленный со слов Натальи Чабаровой, я даже изумлюсь тому, что оказывается дом на даче был из добротного бруса, а внутри имелись кухонный и спальный гарнитуры.

Посидев за столом, немного приложившись к еде, через пару часов я собрался домой. Слава как всегда очень сожалел, что я не могу составить им компанию в полном смысле. В мировоззрении этого человека, если кто-то не выпивает в компании, то он вне ее. Каждый раз, когда я заезжал к ним домой, он всегда попрекал меня, что я опять за рулем и не могу посидеть с ним и отдохнуть «по-человечески». И каждый раз я говорил ему, что как-нибудь выберу время, приеду на такси и мы посидим с ним «по-человечески».

 

 

История дела в мировом суде

- 1 -

18 декабря 2011 года супруга попросила меня отвезти ее машину на автомойку. Бывает так иногда, что и новогоднюю елку под Первомай выносят, и автомобиль после летней грязи моют только в декабре. И как бы ни было, после полной мойки в мороз машину надобно еще хорошо просушить при работающих двигателе и печке, чтобы избавиться от всей оставшейся влаги.

Впустую кататься по городу не хотелось, время было в районе обеда, и проезжая по улице Знаменского меня посетила мысль заехать к семейству Бересток на кружку чая. Проживали они, как я уже говорил, в деревянной двухэтажке по улице Знаменского, и удобство для меня в тот момент заключалось в том, что можно было безбоязненно оставить машину с работающим двигателем под окнами. День был выходной, поэтому я закономерно рассчитывал, что и глава семейства, скорее всего, дома.

И я оказался прав, Славу я застал в компании его тестя. Галя была на работе, в то время она работала продавцом в небольшом магазине. На момент моего прихода Слава с Рифкатом мирно выпивали по поводу завершения сделанной совместно работы по замене электрики в квартире.

Накануне, в подъезде их дома произошел пожар, в результате которого пострадала электропроводка, и Рифкат, будучи электриком, помог зятю ее восстановить. Ну а то, что подобное совместное предприятие по окончанию должно быть «обмыто», следовало у них как закономерное продолжение. Пивко во время работы для поддержания энтузиазма, ну а водочка, уже после этого, способствовала снятию трудового напряжения.

Когда я появился, они уже успели выпить с две трети полулитровой бутылки водки, прихорашивая ее оставшимся пивом. Слава как обычно укорил меня, что я за рулем и не могу составить им компанию.

В отсутствии хозяйки дома я не стал утруждать Славу проявлением гостеприимства, заварил сам себе чая и присоединился к их еще не слишком пьяным великосветским беседам.

Рифкат моему приходу, можно сказать, обрадовался. С ним я не виделся очень продолжительное время, и ему было интересно вспомнить какие-то моменты из прошлой жизни, когда мы встречались ранее. Вспоминали какие-то интересные моменты, людей с которыми совместно пересекались, так же Рифкат интересовался как я живу сейчас.

Так за беседами пролетело часа два, я успел еще раз или два попить чая, а тесть с зятем допили бутылку, за которой я их застал, и еще половинку из холодильника, видимо оставшуюся от какого-то застолья. За это время Рифкату несколько раз звонила супруга, коей он постоянно отвечал, что уже собирается идти домой. План по мойке и просушке машины я считал выполненным, и можно было ехать домой. Но когда я засобирался Слава очень расстроился и затянул «старую песню» о том, что вечно так происходит, что не посидеть со мной «по-человечески» и так далее. Как дополнительный аргумент он привел, что Рифкат сейчас уйдет домой, Галя на работе, а Славе сидеть одному и скучать.

Сейчас уже трудно вспомнить, почему я согласился, да и какой-то конкретной причины наверняка не было, просто какие-либо планы на вечер отсутствовали, и, скорее всего, предполагалось тоже страдать бездельем. Поэтому я сказал Славе, что отгоню машину домой и вернусь к нему. Тот, в свою очередь, сказал, что пока сходит в магазин и возьмет для нас что-нибудь питейного, а потом мало-мальски соберет на стол. На этом мы со Славой и порешили продолжить вечер. Я предложил Рифкату по пути подкинуть его до дома, но он отказался, сославшись на то, что еще недолго посидит с внуком за компьютером и потом дойдет пешком.

Вышли из дома мы со Славой вместе. Перед тем как разойтись я поинтересовался, что именно он собирается покупать. Тот ответил, что чтобы не смешивать напитки возьмет то же самое, что они пили с Рифкатом. Сейчас уже не вспомню, что за дешевая водка была у них на столе, но этот выбор мне в корне не нравился. Поэтому я тут же, чтобы не напрягать Славу в финансовом плане своими причудами, дал ему несколько сотен рублей и попросил купить для себя другое, перечислив несколько марок на выбор по наличию. Возражений он само собой не высказал и мы разошлись.

Вернулся я буквально минут через пятнадцать. Еще в пути, встав на светофоре, я набрал номер такси и заказал машину к своему подъезду. Припарковав машину возле дома, я поднялся к себе, отдал жене ключи и документы, тут же вышел и сел в уже поджидающее такси. К моему удивлению Рифкат никуда не ушел, а сидел так же на кухне, ожидая пока Слава управится с приготовлением закуски. Я еще подумал про себя, насколько у человека присутствует тяга к халявной выпивке. Но на тот момент какого-либо дискомфорта от его присутствия я не испытывал.

Заносить Рифката начало сразу же, как началось общее застолье. Вообще, кто со мной близко общается, знают, что я не приверженец стереотипов коллективной пьянки. Такая уж жизненная привычка — пью то, что хочу и когда хочу, наливаю себе сам, сколько и когда считаю нужным, и выпиваю соответственно. А Славиного тестя изначально уже зацепил момент, что я собираюсь в отличие от них пить другую водку, которая лучше. Далее уже зацепы шли один за другим, что я и пью неправильно и компанию не уважаю. И чем больше было его опьянение, тем заносило его больше. Следом он опять же начал вспоминать какие-то моменты из прошлого, которые, по всей видимости, тоже зацепляли его в свое время. Время от времени у него звонил телефон, но он вообще перестал реагировать на звонки жены. Когда Рифкат выходил по нужде с кухни, я вежливо намекал Славе на то, что пора бы его тестю уже домой, тем более теща его явно заждалась. Славе, конечно, тоже не нравилось поведение тестя, но на мои слова он пожимал плечами: «Ну не выгоню же я его» и «сейчас он уже скоро уйдет».

Но Рифкат явно никуда не торопился. Состояние опьянения было у него уже очень сильным, но по виду для него это был самый пик застолья. В таком состоянии трудно человека куда-то спровадить. Бутылку водки они со Славой опорожнили довольно быстро — тесть постоянно подгонял зятя не тянуть время и наливать. Потом они переключились уже на ту водку, которую Слава покупал для меня, а я решил сделать паузу и снова заварил себе чай. Опустошение второй бутылки тоже не заставило себя ждать.

Доза влитого в себя у Славы и Рифката была уже довольно большая, но последнему явно было мало и он начал недвусмысленно намекать зятю, что нужно еще сходить в магазин. Слава ответил ему, что денег у него больше нет, хотя думаю, это было сказано лишь с целью таким образом побыстрее спровадить тестя. Недовольство у Рифката было явным, тут он помалу уже начал грубить и Славе, что тот не уважает тестя, который приходит и помогает во всем, а зять не проявляет должной заботы.

Чтобы ускорить процесс выпроваживания тестя, я предложил Славе выйти на улицу прогуляться. Публичный подтекст был такой, что застолье окончено, а мы решили выпить по бутылочке пива на улице перед тем как разойтись. В той ситуации именно я позвал Славу, поэтому напрашиваться Рифкату с нами было неактуально. После этого мы оделись и вышли на улицу, оставив Славиного тестя на кухне в одиночестве.

Отсутствовали мы минут сорок. Зайдя в магазин, Слава высказал сначала сожаление, что нам не удалось с ним посидеть вдвоем, и тут же надежду на то, что может мы продолжим сейчас, когда Рифкат уйдет. Расходиться со мной Славе не хотелось, а тесть надоел ему самому. Я ответил, что мы продолжим, но зайдем лучше к Славиному соседу, нашему общему знакомому, которого мы видели в подъезде, когда выходили из дома. Слава ничего не имел против, поэтому уже я сам взял еще одну полулитровую бутылку водки и мы отправились обратно.

Но Александр, сосед Славы, нашу идею не поддержал. В тот день он приобрел что-то из мебели и был идейно озадачен ее сборкой. Поэтому было ясно, что компании он нам не составит, и нам пришлось возвратиться обратно в квартиру Бересток.

Несмотря на то, что отсутствовали мы довольно долго, я нисколько не удивился, увидев поджидающего нас и ожидающего продолжения банкета Рифката. Поняв, что мы решили продолжить, он как по команде занял свое место за столом.

Здесь я посчитал, что назойливость этого человека уже перешла все границы, и взял застольную инициативу в свои руки. Абсолютно не обращая внимания на Рифката, я открыл бутылку и наполнил только две рюмки, свою и Славину. Тут же от Славы последовал вопрос, мол, почему я обошел вниманием его тестя. На что я опять же, игнорируя присутствие Рифката, ответил Славе шутя и серьезно одновременно, что его тесть, скорее всего, «или не хочет, или просто не будет, но одно из двух — это точно». Тут Рифкат возмутился в мой адрес в крик, мол, чего это я начал решать за него и вообще раскомандовался в чужом доме. И уже повернувшись лицом к Рифкату, я вполне спокойно ему сказал, что если он хочет выпить, то пусть идет в магазин и возьмет себе что-то на свое усмотрение, а то, что стоит на столе, куплено мной, поэтому я буду решать с кем мне этим делиться, а с кем нет. На этом я посчитал разговор с Рифкатом законченным, а его самого не стоящим своего дальнейшего внимания, и повернулся к Славе.

Мой аргумент само собой был железным, и даже ради приличия Славе в поддержку тестя при всем желании сказать было бы нечего. Чабаров наверняка это тоже понимал, но пьяное нутро не желало с этим соглашаться. Он замолчал, но я ощущал со стороны, что внутри он вскипает.

Рифкат сидел на табурете слева от меня, его я наблюдал лишь краем бокового зрения, поэтому я не видел конкретно, в чем заключались его намерения. Лишь уловив сбоку резкое движение, я среагировал, чуть отклонившись в сторону, и тело Чабарова, пролетев мимо, рухнуло на пол между плитой и столом. Это произошло так быстро, что Слава сразу не понял что к чему, потом уже оживился и начал поднимать тестя. И Рифкат не ожидал такого поворота событий. Пока он вставал, я нравоучительно ему сказал, что не стоит крушить мебель на чужой кухне, а если он желает как-то выразить мне претензии, то может пригласить меня выйти в подъезд. Тут Чабаров оживился, вскочил и закричал: «Пошли!», потом первым вышел из кухни.

Из квартиры он тоже вышел первым, прошел пару шагов и резко развернулся ко мне. Здесь даже долго просчитывать все возможные варианты его дальнейших действий было не нужно, тем более мне не хотелось вообще занимать время его персоной. За этот вечер он уже порядочно надоел, здесь моему терпению можно было завидовать, сколько всего я от него спокойно выслушал за вечер. Несильный удар в голову, Рифкат не упал, но потерял координацию и привалился к стене. И я здесь не пытаюсь приукрасить проявленную лояльность — человек пятидесяти килограмм веса после трех бутылок водки пополам устоял после удара на ногах — это уже само за себя говорит о силе удара. Какой-то реакции или слов у меня ждать намерения не было, поэтому я сразу зашел в квартиру и вернулся на кухню к Славе. Тот у меня поинтересовался где тесть, я ответил, что он остался размышлять над своим поведением. Настроение пошло в минус, но все было еще впереди.

Чабарова не было минут десять. Даже не берусь предполагать, что он все это время делал и был в подъезде или в квартире, ибо, зайдя на кухню, дверь я закрыл. И вдруг дверь резко распахнулась, он буквально влетел и бросился на меня. Я в этот момент стоял практически у окна, лицом к нему, но я не уловил момента, когда Чабаров мимоходом схватил со стола нож. Лишь потом, когда он повторил свое предыдущее падение на пол, рядом сбрякал нож, который ранее лежал на столе, а на руке у меня был неглубокий порез. Поднявшись, он опять кинулся и с моей помощью снова отлетел в другой конец кухни.

Эти прыжки продолжались минут пять и сопровождались его криками, в основном нецензурного содержания. Слава, то ли сидел как изначально, то ли стоял возле стола. Я видел лишь, что он поднял нож с пола, собрал вилки со стола и закинул все это в шкаф. В очередной из бросков Рифката на меня, я буквально за шкирку выбросил его из кухни. Не давая ему встать, я просто прижал его ногой к полу в коридоре, но успокаиваться он не собирался. Мне эти обезьяньи прыжки уже порядком надоели, тем более Чабаров реально в одно из своих падений, видимо, расшиб себе бровь, уже успел сам перемазаться в крови и норовил то же самое сделать с моей белой рубашкой. В момент этого пассивного противоборства в коридоре из своей комнаты выглянул младший Славин сын Максим и что-то закричал. С одной стороны я его понимаю, он не видел всего, что было до этого момента, и когда выглянул из комнаты перед ним предстала картина, где его дедушка лежит на полу, брыкается и орет матом, а дядя Паша удерживает его ногой и не дает встать. Но ведь потом же этот маленький отщепенец Чабаровых-Бересток будет в своих показаниях утверждать, что я на его глазах запинывал дедушку ногами, а тот лишь молча закрывался от моих ударов. Но как бы ни было, крик сына видимо чуть отрезвил Славу, он подошел ко мне и попросил отпустить тестя, мол, он сам его успокоит. Чабаров видимо тоже среагировал на появление Максима и, встав, больше попыток на меня броситься не предпринимал, а только продолжал поливать меня матом.

Я зашел в кухню и закрыл за собой дверь. Через несколько минут пришел Слава и сказал, что сводил тестя в ванную и теперь тот сидит в зальной комнате смотрит телевизор, и что сюда он больше не зайдет. Сев за стол, Слава, как оправдываясь, начал говорить, что подобное поведение тестя он видит впервые, и сколько он его знает, ничего даже подобного не было.

Но это было далеко не все. Минут через десять, мы услышали через закрытую дверь, что Рифкат в коридоре натягивает ботинки. В тот момент мысли у нас со Славой наверняка были похожие, что наконец-то его тесть нас покинет. Потом по звуку открылась входная дверь, но закрываться она не спешила. Было ощущение, что Чабаров раздумывает там, идти ему или нет. А спустя минуту раздался его крик: «Люди! Помогите! Убивают!», дверь с силой захлопнулась, был слышен сначала его топот по лестнице и все это время он орал, повторяя выше обозначенное. Потом уже мы эти крики слышали через открытое окно с улицы. Славин тесть явно бежал от дома и кричал не переставая: «Люди! Помогите! Убивают!». Вот тут уже у Славы даже рот от удивления открылся, он смотрел на меня с недоуменным видом, но видимо даже слов не находилось что-то сказать.

Буквально за пять минут до этого я уже собирался покинуть Славу, так как вечер не задался и интересной застольной беседы у нас уже бы не получилось. Но финальный выход Чабарова заставил меня остаться еще на какое-то время. Я так и сказал, мол, этот дурак сейчас по дороге наткнется на машину ППС, наплетет невесть что и приведет их сюда. Слава хоть и соображал, но все же был изрядно пьян, так что оставлять его с такой перспективой было бы нехорошо.

Но Чабаров, по всей видимости, уже минут через пятнадцать добрался домой, потому что Славе на мобильный позвонила теща. Что она ему говорила я не слышал, он пытался ей что-то объяснить, насколько позволяло его состояние, но она похоже не давала ему и слова сказать, а потом сама оборвала разговор. Еще через какое-то время Славе позвонила Галя. Вероятно, после короткого разговора с зятем Наталья позвонила дочери и изложила ей какую-то версию произошедшего. Опять же Слава начал несвязно объяснять что-то, но тут уже я взял у него телефон и рассказал Гале, как происходили события. Выслушав меня, она не проявила ни капли недоверия, а наоборот высказалась негативно в адрес отчима, мол, обычно нехорошо он себя ведет когда пьяный.

После этих телефонных звонков поводов оставаться в доме Бересток уже не было, тем более Слава начал раскисать окончательно. На прощание он как мог высказался, что сожалеет, что так все вышло. На этом мы и расстались.

 

- 2 -

История получила свое продолжение через три недели. В аккурат на Рождество ближе к вечеру мне позвонил Слава и начал мне что-то несвязно говорить. Я лишь понял, что речь идет о его тесте и о каких-то проблемах. Уточнив, что он находится дома, я сказал, что подъеду к нему через часок, поскольку сейчас немного занят.

В дом Бересток после декабрьских событий меня нисколько не тянуло. Поэтому я на подъезде к Славе позвонил ему и попросил выйти на улицу. Ждать он себя не заставил, я подъехал, он сел ко мне в машину и начал, как я позже понял, заготовленный монолог.

Уже минуты через три его рассказа я начал невольно улыбаться. Поведал он мне замечательную историю о том, что оказывается после того декабрьского вечера у его тестя тяжкие телесные повреждения: проломлен череп, сломаны ребра, повреждены хрусталики глаз, отбиты почки и что-то еще, сейчас уже весь тот мнимый диагноз не упомню. Заключил Слава свой рассказ умозаключением, что что-то надо делать. Я уже понимал к чему он клонит, а он хоть и был снова пьян, но внимательно смотрел на мою реакцию от услышанного. Мне было реально весело от того, что Слава в самом деле говорил это с видом, будто бы верил во все сам. Наконец я с серьезным сочувственным лицом цинично сказал ему, что очень сочувствую его тестю, но при чем тут собственно я и что Слава хочет от меня. Видимо получилось правдоподобно, потому как Слава даже оживился и изрек: «Как? Ты разве ничего не помнишь? Это же ты так его тогда! Там уже уголовное дело возбудили. Тебя посадят! Надо что-то делать!».

Вот врожденное у меня неприятие, когда чувствую, что из меня пытаются идиота сделать. Потому уже вполне серьезно сказал Славе, что тем вечером пьяных идиотов, которые могут ничего не помнить, было всего двое — это он со своим тестем. И обожрались водки они в большей мере без моего участия. А еще добавил, что понимаю к чему ведет Слава и хочу от него услышать, кто именно придумал всю эту историю с тяжкими телесными повреждениями и отправил его ко мне нагнать всю эту надуманную жуть. Слава лишь ненадолго задумался, он не ожидал такого поворота разговора и сразу «поплыл». Сказал, что сам он ни при чем, это все теща с тестем придумали, и в основном теща, а он с ней ссориться не хочет, потому просто передал мне, что они хотели. Типа тестю стало обидно за тот вечер, и они решили таким образом разжиться на мне деньгами. А Слава с Галей ничего против меня не имеют, им ничего от меня не нужно.

Продолжать разговор, собственно, было не о чем. На прощание я сказал Славе, что поражаюсь откровенной наглости его родственников. Если они что-то хотят от меня, то адрес городского УВД им должен быть известен, вот там и пусть рассказывают свою занимательную историю о тяжких телесных повреждениях. А если уж у наших органов ко мне возникнут вопросы, то я с удовольствием на них отвечу. На этом мы со Славой и разошлись.

 

- 3 -

Через несколько дней я уже забыл и про Славу, и про его родственников. Озадачиваться его полупьяным рождественским бредом уж точно поводов не было. Но в середине февраля себя неожиданно и, более того, неадекватно начала проявлять себя Галя Бересток.

Формально она у меня значилась в списке «друзей» социальной сети «Одноклассники». Формальный запрос в свое время, формальное добавление в «друзья» и не более того, общения какого-либо там никогда не было. И тут неожиданно я начинаю получать от нее сообщения. Сначала она мне написала что-то типа: «Ну и что ты прячешься?». К подобному вопросу, ввиду его непонимания, я отнесся без эмоций, что ответил я уже не помню, но отреагировал как на шутку, которую не понял. Спустя несколько дней сообщение было уже немного подлиннее, типа: «Милиция тебя уже ищет и рано или поздно найдут!». Тут я уже смекнул, что, похоже, Галя пишет под алкогольным влиянием, иного просто предположить было невозможно. В ответ посоветовал быть разборчивее с курительными смесями.

Ну, а что мне еще думать, если люди, у которых, как мне доподлинно известно, мой номер мобильного забит в телефоне и которые знают адрес моего проживания, пишут мне по Интернету про какие-то поиски.

В последнем сообщении, которое я от нее получил, говорилось, что ее мама собирается обклеить моими фотографиями все автобусные остановки в городе. Тут, кроме предложения выслать фотографию получше, больше ответа не нашлось. При упоминании мамы я вспомнил наш последний разговор со Славой и пришел к выводу, что теперь Галя, видимо по договоренности с мамой, решила как-то меня задеть таким образом. После этого я просто удалил ее контакт из «друзей» и заблокировал. А для себя решил на будущее вообще ни при каких обстоятельствах больше не идти ни на какие контакты с этой семейкой.

 

- 4 -

В двадцатых числах марта мне позвонил никто иной, как Дима Билан. Я, конечно, был несколько удивлен его услышать, но отвечал на звонок, будучи немного занят, поэтому слишком любезничать времени не было. А вот он как раз как будто растягивал удовольствие, и позитивный настрой в его голосе об этом свидетельствовал.

Сначала он спросил, нахожусь ли я в городе, потом поинтересовался как у меня дела, на что я автоматом ответил, что живу только за счет его молитв. После этого он уже полусмехом сообщил, что, мол, перед ним лежит постановление о моем розыске и он весь в раздумьях, посылать ли ко мне опергруппу по месту жительства или делать что-то еще. Даже не задумываясь, шутит ли он, я тут же поинтересовался кто является инициатором розыска. И тут же удивился по-настоящему — постановление на розыск вынесено мировым судьей Игорем Галютиным.

Галютины были моими соседями по даче, прямо напротив по четной стороне улицы. И общался я с ними довольно близко. Хотя, конечно, основными дачниками были Саша с Натальей, родители Игоря, но и с ним время от времени мы перекидывались кроме приветствия какими-то фразами. То, что единственное чадо моих соседей недавно было назначено мировым судьей, я конечно знал. Но, наблюдая за Игорем в кругу семьи, в которой причем царил матриархат, он не ассоциировался у меня с государственным служащим.

Услышав от Билана фамилию Галютина, как инициатора розыска, я выдал вслух мысль, мол, неужели я Игорю лопату не вернул особо ценную в его семье, что он такими методами со мной контакта ищет. Билан меня сначала не понял, пришлось объяснить ему про дачное соседство, и тут уж он сам удивился.

Зная примерно, что собой представляют подобные постановления, я спросил у Димы, а что еще значится в бумаге, с чем связан розыск. На что он мне ответил, что это какое-то дело в мировом суде, связанное с каким-то избиением, и тут же мне назвал фамилию «Чабаров». Фамилия мне эта опять же ничего не сказала — Рифкат для меня всегда был Витей, а девичья фамилия Гали была другой. Но я уже был почти убежден, что бумага за подписью Галютина была связана именно с семьей Бересток.

Выслушав Билана, я сказал ему, что завтра обязательно навещу Игоря Галютина и уточню у него моменты, почему он сбился с ног, меня разыскивая, хотя, очевидно, что начальнику угрозыска, чтобы меня найти, было достаточно набрать номер. Хотя мою фамилию Игорь мог и не слышать ранее, и с соседями по даче она закономерно могла не ассоциироваться.

Билан пытался мне навязать, что лучше бы было чтобы мы с ним поехали к Галютину вместе, на что я сразу же ответил, что «нафига козе баян», и что похоже разговор с Игорем у нас будет очень интимный, где Билан будет лишним. Нехотя, но возражать Дима не стал, хотя и попросил меня ему позвонить после моего посещения судьи Галютина. На этом мы разговор и закончили.

Отступая от повествования и забегая вперед, скажу, что именно этот самый факт, информация о том, что между мной и Чабаровым существует судебная тяжба, даст Диме Билану повод фантазировать по поводу моей причастности к взрывам и убеждать в этом же свое руководство. Именно Билан, не зная ничего о течении дела в мировом суде, своим поганым языком фактически «назначит» меня обвиняемым по уголовному делу и инициирует самое начало беспредела, который продолжится дальше уже по цепной реакции.

 

- 5 -

К судье Галютину я поехал на следующее утро после разговора с Биланом. Игорь сначала просто удивился, увидев меня ожидающего его в суде, а когда я назвал свою фамилию и обозначил цель визита, он удивился еще больше. «Что ж, ты Игорь Александрович, через дачный забор мне крикнуть не можешь, что я тебе понадобился? Людей отрываешь от работы, а они мне названивают».

По поводу постановления о розыске и по сути дела Игорь объяснил следующее. Мол, в середине января поступило заявление с просьбой привлечь к уголовной ответственности Трушникова П.В. по факту причинения легкого вреда здоровью гражданину Чабарову. В заявлении был указан адрес и телефон Трушникова, но по ним найти его не удалось, потому то судья Галютин и поручил уголовному розыску найти этого самого Трушникова.

Текущее недоразумение было улажено, Галютин ознакомил меня с правами подсудимого по делу, выдал мне копию заявления Чабарова с приложением^[24], я оставил свои данные и отправился восвояси ожидать вызова в судебное заседание.

По выходу из здания мирового суда я не забыл позвонить Диме Билану и сообщить, что постановление о моем розыске он может приладить в рамочку и повесить у себя в кабинете для красоты, ибо оно стало сплошь неактуальным. Он порадовался, что все хорошо разрешилось, хотя и думаю, что перезвонил после нашего разговора Галютину для подтверждения моих слов.

В своем заявлении Чабаров указал, что в ходе совместной пьянки и словесной ссоры я нанес ему удары руками, чем причинил легкий вред здоровью. Хотя уже в первом же судебном заседании Чабаров забудет, что он писал в заявлении, и будет утверждать, что я запинывал его и ногами.

А прилагалась к заявлению справка за красивой подписью врача-травматолога Славы Пягая, где он кроме ушибов ставит еще и диагноз «сотрясение мозга». Расширил, однако, Пягай свою квалификацию, ставя такие диагнозы. Также в справке указывалось, что данные были получены в результате посещения Чабаровым городской поликлиники 18 и 19 декабря. Это видать настолько Слава хотел помочь Чабарову, что на ночь глядя в воскресенье пришел на работу принять пациента. Более того, Пягай тут же в справке примерил на себя еще и роль судмедэксперта, заключив со ссылкой на нормативные документы, что пациенту нанесен легкий вред здоровью.

Такие бумаги мне очень понравились, от них за версту пахло «липой», и у меня даже проснулся определенный азарт к этому делу. Уже на том этапе я примерно представлял, как уличить Чабарова во лжи, но особо торопиться было не нужно.

Через пару дней позвонила помощница Галютина и сообщила, что судебное заседание назначено на 17 апреля, и очень желательно, чтобы до этой даты я подъехал и расписался за повестку.

 

- 6 -

Вспоминая великолепную актерскую работу Чабарова в прошедшем декабре, ожидать от него в суде можно было любых провокаций. Окажись мы с ним один на один, и потом могло оказаться, что я избивал его прямо в здании суда, или того хуже покушался на его жизнь. И, учитывая подобную возможность, я попросил составить мне компанию в суде моего старинного друга Михаила Горскова, которому я сразу объяснил, что в его задачу входит видеть, слышать и запоминать все происходящее в суде. Случись какая-то неординарная ситуация, из него бы получился бы объективный свидетель — все же он преподаватель ВУЗа.

Но вышеуказанные ожидания были напрасными. Чабаров в суд явился в сопровождении почти всей родни — Галей с сыном Максимом и супругой Натальей. На мою дежурную вежливость все, кроме самого частного обвинителя, который демонстративно отворачивался, ответили такой же дежурной вежливостью. Хотя спустя два года Наталья будет говорить, что я в суде вел себя по-хамски, кричал на них и обещал всех посадить. Правда, следом Галя уже эти слова не подтвердит, а опишет нечто близкое к тому, как происходило в действительности.

Но до того как мы обменялись любезностями, когда я только зашел в суд, то увидел вместе с ними одного из тобольских адвокатов Альбину Петрову и сначала сделал вывод, что они решили воспользоваться услугами профессионала, чтобы избежать ошибок. Но, однако, я ошибся, Альбину назначил ко мне в защитники Галютин, о чем она, подойдя, сообщила мне сама.

В услугах адвоката я не нуждался, о чем сказал ей сразу, но коли судья считает необходимым присутствие защитника, то я против не буду, главное, чтобы защитник не создавал помехи. Но первые сомнения в своем адвокатском рвении Альбина Петрова заронила сразу же, начав непринужденно меня убеждать, что лучше уладить конфликт какими-нибудь другими путями, не доводя до приговора, ибо он может быть суров и потом будет поздно жалеть, что дело не решилось иначе. Другими словами как бы предлагала: «А давай дадим Чабарову денег и замнем дело». Выслушал я ее с улыбкой, сказал, что суд покажет, что и как правильно.

В начале судебного заседания Чабаров сразу же заявил гражданский иск на компенсацию морального вреда. Общая сумма иска была двадцать три тысячи рублей, три из которых значились расходами на составление искового заявления. Да чтоб скряга-Чабаров отдал три тысячи за бумажку текстом в пол-листа! Я попросил о возможности ознакомиться с представленными документами, и даже почти не удивился, увидев в адвокатской квитанции за составление искового заявления имя Юли Козыревой, ныне Сеитовой, а в девичестве... Петровой. Родной дочери присутствующей и якобы меня защищающей Альбины Петровой. Теперь расклад, кто на чьей стороне играет, становился ясен. Но какой-либо угрозы от Альбины я не ощущал, потому и не подал виду, что в курсе этой тайной коалиции^[25].

При даче показаний Чабаров наговорил много лишнего не в свою пользу. Его просто подрывало выставить меня в более негативном плане, а себя в более страдальческом. Так, кроме моментов жестокого избиения ногами, добавилось, что он лечился у врача, посещал процедуры и находился три недели на больничном^[26].

Я подозревал, что у Чабаровых, по всей видимости, кто-то есть в городской поликлинике, раз у него с легкостью появилась малоадекватная справка за подписью Пягая. И одно дело уличить его во лжи, опровергнув слова (от этого можно как-то отговориться), другое дело — фиктивные документы, представленные в суд. Поэтому я нашел предлог и в следующее судебное заседание, 25 апреля, инициировал судебный запрос дополнительных документов из поликлиники, будучи почти уверен, что и тут хорошие знакомые Чабаровых тоже проявят себя. Ходатайство в этом Галютин удовлетворил. И с затребованными документами я смог ознакомиться уже 16 мая.

Увиденное превзошло все ожидания. Документ из городской поликлиники состоял из двух листов. На первом, бланке городской поликлиники, за подписью главврача сообщалось, что судье Галютину направляется выписка из истории болезни пациента Чабарова. А на втором листе шли различные диагнозы (от ушибов до сотрясения мозга), говорилось о проведенном интенсивном лечении и листке нетрудоспособности^[27]. Расписано это было так деятельно и убедительно, что сторонний человек навряд ли бы засомневался в правдивости этого документа. Но вот подписана эта выписка была все тем же травматологом Славой Пягаем, как лечащим врачом, и заведующей хирургическим отделением (фамилию упоминать не буду, этот человек может быть и вовсе знать не знал об этом документе). Абсурд заключался в том, что в поликлинике не существует хирургического отделения, а вот лицо, указанное, как его заведующая, существовало реально, только заведовало таким отделением в областной больнице. Ну и, конечно же, бумаги не были заверены, не только канцелярией поликлиники, а вообще никакой печатью. И это заметьте, не бумажка, которую принес Чабаров, а направленная из поликлиники бумага на судебный запрос.

Ознакомившись с документами, я сделал для себя, с учетом вышесказанного, определенные выводы. Далее Галютин назначил судебно-медицинскую экспертизу, при этом Чабаров немного напрягся, но не возражал. Подобная экспертиза в делах о причинении вреда здоровью является обязательной, вред и его степень должны быть установлены судмедэкспертом, и я об этом знал. Но существуют определенные правила и принципы проведения такой экспертизы, про что в силу своей судейской неопытности, по всей видимости, не знал Галютин. Например, о том, что на обследование эксперту обязательно представляется само лицо, в отношении которого проводится экспертиза. Однако же, Галютин отправил экспертам только одни бумаги. А я в свою очередь заявил ходатайство, в котором указал дополнительные вопросы экспертам и заявил о желании участвовать при проведении экспертизы. Данное ходатайство Игорь также удовлетворил.

В принципе, что примерно будет написано в заключении, я знал заранее. Тем более, здесь уже я мог не сомневаться в честности эксперта. Подобными экспертизами занимался судмедэксперт, а по совместительству хирург, Виталий Папинен, человек безупречной репутации. Именно он оперировал меня в начале 2005 года и, скорее всего, я даже обязан ему жизнью.

Но человеческое любопытство все ж не давало покоя, и я попросил кое-кого из знакомых проинформировать меня, когда экспертиза будет проведена. Точнее сказать, когда появится заключение. О том, что меня никто никуда не пригласит, я тоже знал заранее. И уже в первых числах июня я владел информацией о заключении судмедэксперта. «Вред здоровью установить невозможно» — это единственный вывод, который мог сделать эксперт из всего представленного Галютиным. И это уже само по себе исключало то обвинение, которое инициировал в отношении меня Чабаров^[28].

Я же время даром тоже не терял. Используя различные знакомства и связи, я негласно получил информацию по Чабарову из Медстраха и ФСС.

Это лишь Рифкату и его супруге могло наивно казаться, что достаточно слова любого медика, изложенного на бумаге, и не будет никаких сомнений в том, что человек посещал врача и имеет соответствующие диагнозы. Однако, система медицинского страхования у нас устроена таким образом, что любое соприкосновение человека с медициной отражается в реестре страховой компании. Как и следовало ожидать, Медстрах был только в курсе того, что гражданину Чабарову 18 декабря 2011 года осуществлялся вызов «скорой», он был доставлен в приемное отделение областной больницы и там был проведен первичный осмотр. Более, ничего из того, о чем говорил Чабаров в суде и что было написано в справках травматологом Пягаем, в реестре страховой компании обозначено не было. Даже данных о приеме того самого травматолога. В свою очередь Фонд Социального Страхования не обладал информацией ни о каких больничных листах Чабарова в конце 2011 года.

Вот это уже было что-то. Информацию из таких органов оспорить нереально, и она конкретно подтверждала, что частный обвинитель представляет в суд заведомо ложные сведения и доказательства обвинения. Дело оставалось за малым — запросить в суд эти сведения официально, и я считал, что в подобном ходатайстве Галютин мне не откажет.

 

- 7 -

Но встретиться с Игорем Галютиным в судебном заседании нам уже было не суждено. Он был назначен судьей по гражданским делам в Тобольский городской суд, а наше дело частного обвинения было передано мировому судье Шишкину. Он лишь недавно начал работать в Тобольске, ранее работал в суде Вагайского района, поэтому я его не знал вообще ни с какой стороны.

Следующее судебное заседание было назначено на 6 июня, о чем за пару дней до этой даты сообщила по телефону помощник мирового судьи. Но, приехав в суд в назначенное время, я узнал, что заседание не состоится, так как с экспертизы не вернулись направленные туда бумаги. Помощник судьи выдала мне повестку на 13 июня. Но и в этот день заседание не состоялось по тем же причинам. Мне это казалось странным, потому что по моим сведениям уголовное дело с заключением эксперта покинуло бюро судмедэкспертизы еще 2 июня, и было непонятно, где оно могло потеряться в одном городе в пути до мирового суда.

Очередной датой заседания было обозначено 19 июня. Но за день до этой даты последовал звонок от помощника мирового судьи, которая сообщила, что заседание снова откладывается, но уже по другой причине. Мол, частный обвинитель заявил ходатайство отложить судебное заседание в связи с неожиданным отъездом. Теперь установленной датой следующего судебного заседания было 5 июля, и помощник судьи просила меня до конца месяца подъехать, чтобы получить повестку.

Но по стечению обстоятельств на 22 июня у того же мирового судьи Шишкина должно было рассматриваться административное дело о якобы совершенном правонарушении моей супругой. Я собирался представлять ее интересы в этом заседании, поэтому специально ехать за повесткой мне бы не пришлось. Я лишь уточнил у помощника судьи, нет ли каких-то изменений в графике судьи Шишкина и состоится ли рассмотрение административного материала по гражданке Трушниковой. Помощник немного удивилась, что мы не просто однофамильцы, да еще, что обвиняемый по уголовному делу собирается участвовать в судебном рассмотрении по делу супруги в качестве защитника, а я еще пошутил, мол, вот такая у нас семья, сплошь одни уголовники.

Почти месяцем ранее доблестные сотрудники ГИБДД вменили моей жене нарушение Правил дорожного движения, наказанием за которое предусматривалось лишение водительских прав на несколько месяцев. Вменили необоснованно, но на месте не захотели признать свою ошибку, составили протокол с последующей его передачей на рассмотрение мировому судье. Административный материал в конечном итоге был передан мировому судье Шишкину. Чтобы облегчить процесс возвращения водительского удостоверения супруга заявила меня своим защитником по делу, как позволяет это сделать закон.

22 июня мы с женой поехали в мировой суд. Так уж сложились последующие события, что мое знакомство с судьей Шишкиным было первой и последней с ним встречей.

После того, как мы закончили общение по административному делу, Шишкин сам, обращаясь ко мне, сказал: «А Вы же у меня обвиняемым по уголовному делу проходите? Останьтесь, пожалуйста, мне нужно с Вами поговорить». Кроме получения повестки изначально никаких планов связанных с делом Чабарова у меня в тот день не было, а тем более я не планировал вне судебного заседания общаться с судьей. Видимо помощник сказала ему о нашем последнем телефонном разговоре, и, может быть, любопытство заставило его инициировать эту неформальную беседу. Супруга моя покинула кабинет Шишкина, а я, как он попросил, остался.

Разговор начал он сам, сказав, что просмотрел недавно уголовное дело, а сегодня увидел меня, и многое ему непонятно. Как я понял, по материалам дела ему представлялся портрет совсем другого обвиняемого. И тут же он проинформировал меня, что дело то можно считать законченным, так как по заключению экспертизы отсутствуют признаки состава преступления по предъявленному Чабаровым обвинению. На что я ответил, что мне не хотелось бы пока заканчивать этот процесс и что очень бы хотелось доказать, что наш частный обвинитель врал в суде и напичкал дело подложными документами. И полагаясь на его судебное самолюбие, я спросил Шишкина, нравится ли ему, когда участники процессов обманывают суд. На это он спросил вполне серьезным тоном, а способен ли я объективно доказать то, о чем говорю. И я ему кратко изложил расклад про информацию из Медстраха и ФСС, а так же то, что я уже знаю, какой будет ответ на запрос в эти органы. Шишкин очень недолго поразмышлял и сказал: «Ну что ж, заявляйте ходатайство, я удовлетворю. А там уже по факту официальных ответов на запросы будем думать, что делать с частным обвинителем». Эти слова привели меня в полнейший восторг. Мнение судьи мне уже было понятно, как и то, что последует в дальнейшем по ходу дела.

На этом мы с судьей Шишкиным закончили беседу, попрощавшись до 5 июля, потом я получил у секретаря ожидаемую повестку и покинул суд. Утро принесло двойной позитив — во-первых, административное дело можно было считать выигранным, а во-вторых, результат дела по лжецу и вымогателю Чабарову уже тоже очень хорошо просматривался.

 

Объективно и публично (а это значит, что на тот момент это было известно окружающим меня людям, помощнику мирового судьи и самому судье Шишкину) уголовное дело по обвинению меня Чабаровым в причинении легкого вреда здоровью находилось примерно в следующей стадии:

1. Обязательная для обвинения экспертиза была проведена и не подтвердила вреда здоровью, что уже исключало первоначальное обвинение. Правда, Чабаров об этом еще не знал.

2. 18 июня (или ранее) Чабаров заявил ходатайство отложить судебное заседание. Судья Шишкин ходатайство удовлетворил и назначил следующее заседание на 5 июля. Меня об этом проинформировала помощник судьи, а Чабаров не мог об этом не знать, как заявитель ходатайства. И можно считать, что мне было доподлинно известно, что предположительно до 5 июля Чабаров будет отсутствовать в Тобольске.

3. Был конкретный план сделать из частного обвинителя Чабарова обвиняемого, подтвердив документами из Медстраха и ФСС использование им заведомо подложных документов в качестве доказательств по уголовному делу. Судья Шишкин об этих планах знал и негласно заранее был готов удовлетворить ходатайство о запросе этих документов.

 

Первый взрыв

О том, что вечером 21 июня в четвертом микрорайоне произошел взрыв, я впервые узнал через несколько часов после случившегося с форума «Тобольск-Инфо». Кто-то из завсегдатаев форума проявил интерес, мол, никто ли не слышал про взрыв, где женщине оторвало руку. Различных слухов, далеких от реальности, на форуме появлялось много, поэтому данное сообщение я просто пропустил мимо, не придав никакого значения.

На форуме сайта «Тобольск-Инфо» и меня можно было назвать завсегдатаем последних нескольких лет. Только в отличие от многих участников, для меня он был что-то типа развлечения. Дефицитом общения в жизни я не страдал, душа за городские проблемы тоже особо не болела, поэтому по большей части я поддерживал лишь общение на свободные темы с небольшой горсткой людей, которых в большинстве своем знал лично. История сообщений этого форума и сейчас доступна для просмотра любому желающему. И те сообщения, о которых я говорю, в том числе.

Целый день 21 июня мы с супругой провели на реке с удочками, потом был стандартный банный дачный вечер, поэтому ближе к ночи, как я выше уже сказал, обсуждать тему какого-то полумифического взрыва желания не было.

На следующий день, 22 июня, мы, опять же с супругой, все утро провели в мировом суде, где я первый и последний раз встретился с судьей Шишкиным, лишь к обеду возвратившись домой на дачу.

Со вчерашнего дня на форуме добавилось сообщение от администратора, где он выложил ссылку на новостную ленту самого сайта «Тобольск-Инфо». Там сообщалось, что вчера вечером в четырнадцатом доме четвертого микрорайона произошел взрыв почтового ящика, в результате которого пострадала женщина 1950 года рождения. Подробностей как таковых больше не было. На фотографии к новости был запечатлен фасад подъезда с выбитыми стеклами. Непроизвольно в голове сразу как бы произошла некая фильтрация — кого из живущих в этом доме я знаю, и портрет гражданина Чабарова промелькнул в голове, как единственного на сей день из таких моих знакомых. И сразу же посетила мысль, мол, ладно что он в отъезде.

Обсуждать тему этого взрыва не хотелось. После событий 2005 года меня вообще темы взрывов и взрывных устройств немного напрягали. Точно так же, незадолго до этого, я не стал присоединяться к обсуждению серии поджогов электрощитов в подъездах домов того же четвертого микрорайона. И возможно на этом бы тема вчерашних событий и забылась, если бы ближе к вечеру мне не позвонил... Дима Билан.

День был пятничный, конец рабочей недели, и вечером я ожидал в гости двоих своих друзей, Макса Егорова и Павла Малкина. Топилась банька, дымил мангал, настроение было после мирового суда приподнятым.

Находясь на даче, телефон в кармане я почти никогда не носил, потому как сигнал сети в том районе слабый. Обычно он лежал где-то в доме, где звонки на него уверенно проходили, а я время от времени проверял его на предмет пропущенных вызовов, и перезванивал по ним в случае необходимости. Так и в тот вечер, взяв в руки телефон, я увидел пару пропущенных звонков с незнакомого городского номера. Тут же я набрал этот номер и с удивлением узнал в ответившем мне Дмитрия Александровича Билана. Знал бы заранее, что это его пропущенные звонки, то не стал бы перезванивать^[29].

Начал Дима, как и в марте, снова с тех же самых дежурных вопросов — как у меня дела, чем живу и так далее в том же духе. Я, не тратя времени, сразу у него поинтересовался, мол, что, снова меня кто-то разыскивает или может какая-то другая цель его звонка. На что он просто ответил вопросом на вопрос, знаю ли я, что вчера произошло в городе. Здесь, наверно, даже дурак бы догадался, что Билан имеет в виду вчерашний взрыв, тем более что ни о каком другом происшествии я не слышал. Но на всякий случай я у него уточнил, это ли он имеет в виду, и тут же прямым текстом спросил, какое отношение, по его мнению, я имею к случившемуся, если он мне звонит по этому поводу. Дима сменил тон на заискивающе-извиняющийся и объяснил, что ему приходится работать по этому взрыву, и начальство заставляет проверять всех, кто проходил по подобным делам.

Вот тут я буквально взбеленился. Билан почти прямым текстом намекал, что я могу быть причастен к чему-то такому, потому что семь лет назад кому-то на голом месте тоже захотелось видеть меня причастным к взрывным устройствам. Я начал грубить Диме и освежать память по делам минувших дней, что с меня не только были сняты все обвинения, но и уголовное преследование в отношении меня было признано незаконным областным прокурором. А это уже говорит о том, что ни к каким «подобным делам» я отношения не имею и не имел.

Билан прочувствовал весь мой накал и начал уходить в сторону от сказанного ранее. Мол, он то все помнит, но начальство не в курсе всех деталей, а тут кто-то произнес мою фамилию, и Диму озадачили этой проверкой. И вообще, очевидно, что какие-то шалуны переборщили с бомбочками, а дело обернулось серьезными последствиями.

Меня в какой-то момент пробило любопытство и я спросил у него, что там вообще взорвалось. На что он мне ответил, что самодельная бомба была в пачке сигарет, и, по всей видимости, к ней была приделана пара спичек, а к самому ящику приклеен чиркаш от спичечного коробка. И когда пострадавшая женщина доставала пачку, спички зажглись и бомба взорвалась. Сказанное им выразилось в голове в определенную картинку, я представил себе эту пачку со спичками и автоматически вслух сказал, что да, действительно, похоже на какую-то детскую бомбочку. Потом Дима начал снова с сожалением и ссылкой на начальство говорить, что зря меня потревожил. И я побыстрее закончил с ним разговор.

 После этого звонка, я бы не сказал, что у меня изменилось настроение, но прочно засело внутреннее возмущение, которым я поделился наверное с каждым, с кем разговаривал в тот вечер. И с ребятами, которых ожидал в гости в первую очередь. Между делом в тему на форуме, где обсуждали взрыв, я так же добавил сообщение, так сказать поделился возмущенно со своими знакомыми, что позвонил мне некто из городского УВД и чуть ли не прямым текстом поинтересовался, не я ли этот взрыв организовал. Высказывание это обсуждением перевели в шутку на тему репутации. Это сообщение, кстати, тоже до сих пор присутствует в истории форума.

Еще через день, 23 июня, я общался со своей знакомой Леной Слинкиной через интернет-мессенджер. Чтобы не сложилось неправильного образа, поясню, что в жизни Лену гораздо чаще величали Еленой Леонидовной, была она женщиной предпенсионного возраста и бабушкой своим внукам. С ней мы поддерживали постоянное непринужденное общение и в общих чертах были в курсе, что друг у друга происходит в жизни. О рассматриваемом в мировом суде уголовном деле Лена тоже знала в подробностях, ей даже не терпелось поприсутствовать в судебных заседаниях, но проживание на левом берегу Иртыша в Савинском Затоне и забота о домашнем хозяйстве так ни разу не позволили реализовать ей данное желание.

Сейчас уже сложно вспомнить, с чего начался у нас разговор на эту тему, но обобщенно мы говорили и про позавчерашний взрыв, и про мой вчерашний разговор с Биланом, и про Чабарова, который живет в том же доме. Вообще, многие из слов того разговора, что высказывались в шутку, потом оказались почти пророческими. Недавние серийные происшествия ночных проколов шин автомобилей и поджогов подъездных электрощитов в четвертом микрорайоне навевали определенные мысли, и я высказался в отношении недавнего взрыва, что как бы это тоже не оказалось серией. И высказался с опасением именно в отношении Чабарова, мол, напрягает меня адрес происшествия, как бы не продолжились эти взрывы, ведь наш лжепотерпевший живет по соседству, а в суде у нас сейчас начнется самое интересное.

Позднее, когда в отношении меня уже вовсю раскрутят карусель обвинения, Лена выложит эту переписку на форум, на всеобщее обозрение. Ну и конечно найдутся придурки, которые переиначат смысл разговора, и будут указывать на то, что я прямым текстом говорил про продолжение взрывов. Все эти записи так же присутствуют в истории форума, и в свое время мне было очень интересно почитать, что говорили обо мне люди, с которыми я общался ранее. Как говорится, это был первый момент истины, показывающий мне, кто есть кто на самом деле.

На этом, можно сказать, все мысли по поводу первого взрыва в тот момент себя исчерпали. Через день о нем уже не вспоминал ни я, ни сообщество форума «Тобольск-Инфо». В последний раз в городе я побывал 25 июня, на улицах царили тишина и спокойствие. Причем провели мы там целый день всей семьей, потому как и у меня, и супруги накопилось немало дел. Там же, в нашей городской квартире, я сразу же подготовил ходатайства на планируемое судебное заседание, так как до 5 июля поездок в город не планировал, а печатающей оргтехники на даче у меня не было.

 

 

Второй взрыв

Утром 28 июня я находился на даче. Супруга уехала в город по рабочим делам, а мы с детьми проводили обычный досуг. Накануне вечером я уезжал на рыбалку и планировал остаться на реке до утра, но среди ночи началась гроза, которая спровадила меня домой. По возвращению на дачу, пока суд да дело, наступило утро, поэтому ночь у меня получилась бессонная. Начиная с ночи, шел дождь, а в ненастье мобильный Интернет работает в районе дачи очень плохо, поэтому данного вида связи с внешним миром в то утро я был лишен.

Примерно в половине десятого утра раздался звонок на мобильный. Телефон находился рядом, я посмотрел на входящий номер и почти не удивился, увидев мобильный номер Билана. Номер был у меня записан еще после его звонка в марте. В этот раз Дима обошелся без предисловий, сказал, что ему нужно со мной поговорить и спросил, не могу ли я подъехать прямо сейчас к нему в УВД. На что я ответил, что ни возможности, ни желания у меня нет, а коли ему невтерпеж пообщаться, то может приехать ко мне на дачу. Я наивно рассчитывал, что у него не может быть ко мне что-то такого, что заставит его ехать за двадцать пять километров от города. Но он, недолго думая, сказал, что готов приехать и попросил объяснить как добраться. Отказывать ему было уж поздно, поэтому я вкратце объяснил район нахождения наших дач с подтекстом, что, оказавшись поблизости, он перезвонит еще.

В течение следующего часа он перезванивал еще несколько раз, уточняя местоположение нашей дачи. Несколько раз наш разговор прерывался из-за плохой работы мобильной сети, и ему приходилось набирать меня снова и снова^[30]. В одиннадцатом часу я увидел подъезжающую служебную машину ДПС. Билана сопровождал небезызвестный майор Деев, который был за рулем. По всей видимости, это был его служебный автомобиль.

Майор Деев мне был хорошо заочно знаком по новостной ленте сайта «Тобольск-Инфо». Он и его коллега старший лейтенант Рахимов были постоянными героями криминальной хроники. То раскрывали кражи и грабежи, то задерживали партии наркотиков — складывалось впечатление, что в городе с преступностью борются только Деев с Рахимовым, по чудовищной ошибке числящиеся работниками ДПС.

Билан с первых же слов начал говорить, что разговор ко мне не у него, а у его начальства, и начал уговаривать съездить с ним в УВД. Мол, займет по времени час-два максимум, потом он меня сам привезет обратно. Зато потом уже, после того как сами поговорят, никто не будет трепать нервы ни мне, ни Билану. Еще сказал, что из Тюмени приехал их генерал и заставляет всех усиленно работать, и что если я откажусь, то тот может и опергруппу за мной прислать. Вот это меня нисколько не пугало, но решающим фактором, наверное, было то, что Билан попросил лично для себя, чтобы помочь в том, чем его озадачивают.

Я позвонил супруге, сказал, что отъеду на пару часов в город, и что дети остаются на даче одни. С кем и куда собрался ехать сказал также.

В машине, почти сразу как мы отъехали от дач, Билан спросил, не слышал ли я никаких новостей сегодня. Я ответил, что нет, и он продолжил, сказав, что сегодня произошел еще один взрыв. И тут же спросил: «Угадай, кто является пострадавшим?». В какую-то долю времени я ему не поверил, но тут же понял, что говорит он вполне серьезно. Тут не нужно было долгих размышлений, чтобы догадаться, что мог иметь Билан в виду. Я лишь уточнил, в том ли самом доме был взрыв или нет. И Дима подтвердил мои догадки, что дело напрямую касается Чабарова.

Сказать, что я был ошарашен этим известием, значит ничего не сказать. В голове быстро прокрутилось все, что было неделю назад, все разговоры и так далее. И меня неожиданно озарило — ведь Чабарова сейчас нет в городе, он должен приехать еще приблизительно через неделю. Я сказал об этом Диме и спросил, уверен ли он про Чабарова. Тот ответил, что ошибки быть не может. Тут я, помню, с сожалением подумал о том, что, скорее всего, наше следующее заседание в мировом суде не состоится.

И тут уже во мне проснулось другое чувство. Ну, произошел взрыв, ну как-то там неожиданно попал под него Чабаров, но ко мне то какое отношение это имеет? Билан сказал на это, что они проверяют все версии, а у нас с Чабаровым существует судебная тяжба, тут он вспомнил наши разговоры в марте на тему розыска Галютиным. Тот момент, что Билан мне звонил неделю назад после первого взрыва, как бы забылся, мы говорили лишь о Чабарове. Далее я вкратце объяснил Диме, что и как у нас обстоит в мировом суде, и что потерпевшим там Чабарову числиться осталось недолго. Он меня выслушал и сказал, что если дело действительно обстоит так, то волноваться не о чем. Мол, сейчас приедем в УВД, я расскажу все это его начальству, и подозрения потеряют свою актуальность. На этом я немного успокоился.

Но по приезду в УВД события начали разворачиваться совсем не так, как мне до этого расписывал Билан. Сначала он оставил меня один на один в кабинете с каким-то вдрызг пьяным опером. Тот начал меня, как испорченный патефон донимать одним и тем же вопросом: «Зачем ты хотел взорвать Уткина???» и вел себя довольно агрессивно. Когда Билан вернулся в кабинет, я сказал ему, чтоб он убрал отсюда это пьяное хамло, иначе добром дело не кончится, если тот опер решит позволить себе что-то лишнее. После этого Билан перевел меня в другой кабинет. Фамилия Уткина мне вообще ни о чем не говорила, я не мог понять, причем здесь какой-то Уткин, если ранее говорилось про Чабарова.

В другом кабинете у меня, можно сказать, появился охранник. Я уже не помню как его звали по имени, парень в гражданской одежде просидел со мной несколько часов в кабинете и сопровождал меня, если мне нужно было выйти в туалет. Фактически, это признак того, что человек лишен возможности свободно передвигаться, а значит является задержанным. В таком положении, надо считать, я находился с одиннадцати часов дня.

Кроме моего сообщества с вышеназванным охранником до самого позднего вечера периодически приходили разные люди, чаще всего с блокнотами, и начинали задавать мне различные вопросы, начиная от анкетные данных, до конкретных: «Зачем минировал? Зачем взрывал?». Это мне порядком надоело и потом я просто начал игнорировать таких людей, прямо говоря, что если нужно меня опросить или допросить, то пусть это делают под протокол, а от пустых разговоров я устал. Недосыпание тоже делало свое дело, и я бы лучше с удовольствием пошел в камеру ИВС, чем попусту сидеть в кабинете. Но мои вопросы, долго ли мне здесь еще находиться, попросту игнорировались.

Ближе к ночи пришел заместитель начальника УВД, начальник местной полиции Игорь Беир. Личность показательно добродушная, но поганеньким от его улыбающейся физиономии несло за версту.

Вообще, он представился просто Игорем Владимировичем, начальником управления уголовного розыска ГУВД области. Сталкиваться ранее мне с ним не приходилось, поэтому, кто он такой в действительности, я на тот момент не знал. Здесь и далее я буду упоминать имена и события, которые возможно стали мне известны позднее.

Беир начал с того, что внимательно изучил мои руки. Что он хотел увидеть — обожженные ладони или оторванные пальцы профессионального взрывника — так и осталось мне неясным. Потом он начал со мной беседовать. Подробно расспросил про обстоятельства судебного процесса с Чабаровым, про то, как и где я сейчас живу. А потом перешел вопросами к обстоятельствам дела 2005 года. Тут я просто отправил его к областному прокурору, чтобы тот ему объяснял, почему он посчитал уголовное преследование в отношении меня незаконным. Далее, у него и вовсе взыграло какое-то детство и он озвучил вывод: «Ну ладно, Чабарова не ты взрывал, но та бомба 2005 года это твоих рук дело!». И это он в различных интерпретациях повторял неоднократно, как будто хотел в этом убедить меня самого. Очень уж хотелось мне просто послать его прямым текстом, но не хотелось выходить за пределы тактичности.

В какой-то момент в кабинет зашел Билан, и Беир задал ему вопрос о том, что он думает по поводу 2005 года. И здесь Билан меня удивил — практически не раздумывая он ответил, что всегда считал и был уверен, что я имею отношение к той бомбе, а также считает, что и сейчас я имею отношение к произошедшим накануне взрывам. «Какой же ты, Дима, подлец!» — была первая мысль, возникшая у меня в голове при его словах.

Но на тот момент я даже не подозревал, насколько ничтожной была моя оценка Билану. Всю правду я узнаю намного позже.

 

Именно Билан не только впервые произнес мою фамилию при своем руководстве, но и прямо всех убеждал в моей причастности к взрывам. Это именно он двигал версию, что я хотел расправиться с Чабаровым в отместку за заявление в мировой суд. Он, искажая факты, будет утверждать, что я скрывался от правосудия, и именно Билан нашел меня и доставил в мировой суд.

Это именно он, вспоминая события 2005 года и рассказывая о них неосведомленным, будет утверждать, что между делами присутствует полная аналогия, которой там в помине не было, и что уголовной ответственности мне удалось избежать благодаря каким-то связям, хотя в отношении меня было собрано немало доказательств.

И, наконец, это именно он убедит начальника областной полиции генерала Сергея Сидаша в моей виновности, чем инициирует все преступные указания генерала в отношении меня.

Во всем, что произойдет дальше, прежде всего вина именно Димы Билана. И все последствия в моей жизни и жизни моих близких, в первую очередь, это результат его гнусного рвения выделиться своим усердием и выслужиться перед руководством, не задумываясь о том, что сотворил его поганый язык. И не далее чем через неделю, он с улыбающейся физиономией за свое злодеяние как ни в чем не бывало будет получать награду из рук Сидаша.

 

Беир под конец разговора поинтересовался у меня, где меня будет можно найти, если я понадоблюсь, и не собираюсь ли я куда-нибудь уезжать. В шутку он еще подметил, что завтра возможно выяснятся какие-нибудь новые обстоятельства и нам придется встречаться снова возможно уже в другой обстановке. Спросил также, как я собираюсь добираться до дачи в ночное время. Тут с ответом меня опередил Билан, сказав, что обещал отвезти меня обратно, но пока еще со мной не побеседовал следователь. Я с сарказмом заметил на его слова, что речь в обещании шла о паре часов, а уже прошло более полусуток.

Разыгрывать подобную комедию им обоим тогда не имело никакого смысла, поэтому я полностью убежден, что на тот момент каких-либо планов в отношении меня не существовало, и задерживать меня никто не собирался.

После беседы с Беиром наконец-то пришел следователь. Им оказался молоденький Багомедов Камил Багомедович. Внимание ко мне он проявил постольку поскольку, не более чем к простому эпизоду своей работы. Сев за компьютер он начал набивать протокол допроса свидетеля.

Багомедов даже не задал ни одного вопроса о моих отношениях с Чабаровым. Все его вопросы, по сути, были формальными — что я делал и чем занимался за последние десять дней. А так как проживал я за городом, то, по сути, описывать пришлось лишь несколько дней, в которые я выезжал в город, частично я о них уже рассказал выше. Лишь об одном моменте я умолчал тогда Багомедову, точнее сказать об одном человеке.

 

Двадцатого июня вечером у меня были планы по быстрому съездить в город, чтобы подготовить необходимые бумаги к судебному рассмотрению административного дела моей супруги. Как я уже говорил, возможность что-то распечатать я имел только дома. На завтрашний день у нас с ней была намечена поездка на рыбалку, поэтому в городе я планировал оказаться только перед самым судом. А учитывая возможный форс-мажор, я привык не оставлять что-либо на последний момент, а сделать это заранее.

В шестом часу вечера я поехал в город и по пути повстречал Алексея Доропеева. Того самого, с которым познакомился в СИЗО в 2007 году.

Алексей полгода как освободился, помаленьку обживался и буквально накануне событий с помощью своего отца обзавелся автомобилем. У меня дома он был довольно частым гостем. В основном просиживал время за компьютером, копаясь в ресурсах всемирной паутины. Я по большей части даже не вдавался, что его интересовало. Занимал он обычно компьютер супруги в соседней комнате, сидел за ним зачастую часами. С наступлением лета и моим переездом на дачу он очень досадовал, что теперь не может приезжать ко мне, когда у него возникает потребность. Время от времени он звонил, спрашивая, не собираюсь ли я в город.

И тут он мне повстречался абсолютно случайно на подъезде к городу. Был он на своей машине в компании приятеля с подругой. Узнав у меня, что я еду в городскую квартиру, сказал, что поедет со мной, отдал документы и ключи от машины приятелю, а сам пересел ко мне.

У меня дома мы провели времени примерно до начала одиннадцатого вечера. Возможно, если бы я был один, то уехал бы раньше, но тут не хотелось расстраивать Алексея. Подготавливая необходимые мне ходатайства и распечатки нормативных документов, я параллельно так же проводил, так сказать, сетевой досуг. И кстати, на городском форуме «Тобольск-Инфо» за тот период времени, проведенный дома, имеется масса сообщений от моего имени.

Когда мы с Алексеем покинули мою квартиру, то он обнаружил, что мобильник оставил в своей машине. Может, конечно, показаться странным, что человек за несколько часов не вспомнил про мобильный телефон, но у меня самого такое явление бывало довольно часто. Следуя по простому пути решения задачи, Алексей с моего телефона позвонил на свой и договорился со своим приятелем о встрече в городе. Мне, конечно же, было удобнее высадить Алексея где-нибудь по пути на дачу, но, договариваясь с приятелем, он не учитывал мои интересы. Сначала я отвез его на так называемую «мажорку», парковку возле городского кладбища. Там мы прождали его друзей около получаса, потом Алексей снова позвонил. И как оказалось, его приятель с подругой находились еще за городом. Тут уж я, поняв о чем идет разговор, сказал ему, что пусть его встретят там же, где я его подобрал. И примерно минут через двадцать мы с Алексеем расстались на том самом месте^[31].

 

Когда меня опрашивал Багомедов, я умышленно умолчал про Алексея, учитывая, что человек лишь недавно освободился из заключения, и очень возможно кому-нибудь захотелось бы его тоже вызвать и допрашивать. Следователю тот самый вечер 20 июня я изложил буквально по часам, как он и проходил, за исключением упоминания об Алексее Доропееве. В каком-либо алиби или свидетелях я на тот момент не нуждался и об этом не задумывался. А рассказал я об этом вечере выше подробно, потому что из всех дней по моему допросу выходило, что это был единственный день, когда я находился в городе один. И к тому же, по ходу повествования я еще вернусь и к реальным событиям того вечера, и к Алексею Доропееву.

Пока Багомедов меня допрашивал, я параллельно наблюдал за находящимся тут же в кабинете Димой Биланом. Он практически безотрывно кому-то названивал и разговаривал. До меня лишь доносились обрывки его фраз: «Получится как в тот раз... Надо делать по-другому... Позвоните ему и скажите... Потом будет поздно». А чуть позднее он позвал к телефону Багомедова, то молча выслушал говорившего с ним и под конец разговора сказал: «Ладно, хорошо». Вернувшись ко мне, Багомедов по быстрому закончил с протоколом допроса свидетеля^[32], распечатал, дал мне расписаться и начал составлять протокол задержания подозреваемого^[33]...

 

Из вышеизложенного следует, что опять же именно Билан инициировал мое процессуальное задержание. Именно за то время, пока Багомедов меня допрашивал, тут же в моем присутствии Билан прилагал все усилия, чтобы следователю дали указание меня задержать.

 

Когда я увидел, что Багомедов открыл на компьютере бланк протокола задержания, то сразу сказал ему, что раз пошло такое дело, то пусть сразу вызывает адвоката. Он недоуменно на меня посмотрел, мол, где среди ночи он возьмет мне адвоката. Я показал ему на листок на стене кабинета, где был список местных адвокатов и их номера мобильных телефонов, и сказал, чтобы он вызывал мне Кучинского. И тут же напомнил ему о процессуальном праве подозреваемого на защитника с момента фактического задержания. Но Багомедов меня проигнорировал, сказав, что допрашивать как подозреваемого сейчас меня он не собирается, что подразумевало бы обязательное участие защитника, а для задержания защитник не нужен. Но я не забыл, перед тем как подписать протокол, указать замечание, что защитник по требованию предоставлен не был, тем самым были нарушены мои права.

Когда Багомедов складывал бумаги, я случайно увидел у него постановление о производстве обыска. Местом производства следственного действия был указан адрес моей матери, а одна из строчек мотивировочной части гласила, что там я иногда проживаю. Меня возмутило даже не то, что пока я прохлаждался в УВД, у моих родственников, а, скорее всего, и по моим адресам, проводились обыски, а то, что в постановлении написана явная выдумка. По месту жительства матери я не только никогда не проживал, но по стечению обстоятельств уже как года полтора вообще не бывал.

Одновременно обращаясь к Багомедову и Билану, я поинтересовался, что за «андерсен» писал эту бумагу и вообще с чего ради ходят с обысками по моим родственникам, если подозреваемым официально я стал только сейчас. Билан начал загадочно улыбаться, говорить, что это начальство так решило, и, кстати, при обысках нашли массу интересного. Например, на даче была найдена алюминиевая пудра и марганцовка, а у меня в доме нашли обрез. При последних словах я рассмеялся и заметил, мол очень странно, что не нашли гранатомет. А что касаемо дачи, то что такого в нахождении там краски-серебрянки и марганцовки. Я не исключал, что у моих стариков подобное могло иметься в хозяйстве, и в этом не было ничего удивительного. Но Билан сказал, что в данном случае это имеет значение, потому что взорвавшаяся бомба содержала именно эти компоненты. В общем, разубеждать идиотов я всегда считал занятием неблагодарным, поэтому не стал продолжать разговор.

 

Но вот кое в чем Билан мне соврал. К инициированию обысков его начальство, если и имело, то косвенное отношение. В материалах уголовного дела содержится справка-меморандум за подписью Билана, где именно он, во-первых, утверждает, что есть основания подозревать меня в совершении взрывов, так как ранее я обвинялся в аналогичном преступлении. А, во-вторых, пишет, что он оперативным путем установил адреса моего проживания и считает, что по ним надо произвести обыски. То есть и здесь инициатива исходила именно опять от Билана, а не от кого-то другого^[34].

 

После того, как Багомедов ушел, Билан сначала повел меня на четвертый этаж УВД, где какая-то девушка сделала смывы с моих ладоней. Позднее эксперты признают их непригодными для производства экспертизы, потому что к смывам не приложен чистый тампон для сравнения.

Когда мы вернулись в кабинет, Билан спросил меня надо ли мне поговорить с супругой, сам набрал ее номер и дал мне трубку. Я, даже не предполагая, сколько всего произошло там за день, лишь успокоил ее, сказал, что все будет хорошо, и попросил принести мне завтра в ИВС что-нибудь, чтобы переодеться. После этого Билан проводил меня в ИВС, где сдал дежурной смене. Состояние у меня уже было напрочь убитое. Я не спал вторые сутки, за день ничего не ел и не пил. Поэтому, расписавшись в журнале регистрации за изъятые деньги и телефон, я сам поспешил в камеру.

Там меня ожидал бодрствующий сокамерник Алексей Николаенко, который буквально с порога начал мне рассказывать, что еще пару часов назад сидел в другой камере, но его неожиданно перевели посреди ночи. Чуть позже вывели в следственный кабинет, где его навестил Дима Билан, который проинформировал Алексея, что сейчас к нему подселят соседа, и просил послушать и запомнить, что этот сосед будет говорить.

Рассказывая это, Алексей был очень возмущен, что вот так просто из него пытаются делать «наседку». Но мне уже было не до этого. Я выпил кружку свежезаваренного Алексеем чая и лег на деревянную шконку. Но уснуть быстро не получилось, в камере было немыслимое количество комаров, в соседстве с которыми было очень дискомфортно. А потом, уже засыпая, я отметил для себя, что, судя по рассвету, уже идет примерно шестой час утра. Предыдущая бессонная ночь и предельно напряженный день давали о себе знать, заставив перебороть дискомфорт присутствия полчищ насекомых.

 

 

Опричники генерала Сидаша

« — А кто такие эти полицейские? — спросила Селедочка. — Бандиты! — с раздражением сказал Колосок. — Честное слово, бандиты!».

* * *

« — Что это, по-твоему? - спросил полицейский. — Ну-ка понюхай. Незнайка осторожно понюхал кончик дубинки. - Резиновая палка, должно быть, - пробормотал он. — Резиновая палка! - передразнил полицейский. — Вот и видно, что ты осел! Это усовершенствованная резиновая дубинка с электрическим контактом. Сокращенно — УРДЭК. А ну-ка, стой смирно! - скомандовал он. — Р-р-руки по швам! И никаких р-разговоров!».

(Николай Носов «Незнайка на Луне», 1964 г.)

 

- 1 -

Разбудил меня звук открывающейся двери камеры. Продольный дежурный назвал мою фамилию и сказал: «На выход». На мой вопрос, куда меня поведут, он ответил, что в следственный кабинет. Мне все-таки удалось заснуть, поэтому во времени я не ориентировался. За окном уже было светло, солнце взошло.

Единственного, кого я ожидал увидеть с утра, это адвоката. Была такая мысль, что родственники дозвонилась до Геннадия Кучинского, а он решил сразу с утра меня навестить. Хотя если бы на тот момент я мог объективно соображать, то эту мысль мог бы исключить. Но спросонок мне ничего не показалось подозрительным, и я вышел из камеры, даже не застегивая рубахи. Алексей тоже проснулся и молча проводил меня.

Находились мы в камере номер два, по нумерации камер ИВС до капитального ремонта, то есть в самом конце продола, поэтому, выйдя из камеры, я фактически прошел через весь ИВС. Продольный дежурный шел впереди, я шел за ним, смотря на номера камер и таблички кабинетов. Следственные кабинеты располагались в самом начале продола.

Потом уже, спустя время, мне будет интересно, где на продоле я видел часы. Работники ИВС утверждают, что часов на продоле никогда не было и быть не могло, но этот момент я помню четко — тогда, идя по продолу, я точно видел часы, и время на них было начало седьмого. Это было первым удивлением — кто мог прийти ко мне в такую рань? А потом, когда мы с продольным дежурным прошли первый, второй и последний третий следственные кабинеты, я уже открыл рот, чтобы задать ему закономерный вопрос, куда мы идем. Но тут из-за угла на меня набросились люди, прижали лицом к стене, закрутили руки за спину и надели наручники, а на голову натянули что-то типа мешка или вязаной шапки до подбородка, которую тут же на мне перемотали полностью скотчем. Все произошло буквально в считанные секунды, и так же быстро меня схватили под руки, немного протащили и запихнули в салон автомобиля. Спустя опять же секунды двери захлопнулись, и автомобиль тронулся с места.

Исходя из места, где на меня напали, и того, насколько быстро я оказался в автомобиле, он мог находиться лишь в шлюзе ИВС — месте, где проходит выгрузка этапов из автозака. По звуку работающего двигателя я определил, что это была «Волга». По тому, как следом садились люди и захлопывались двери — в салоне автомобиля со мной было еще двое человек. Когда машина тронулась, я молча начал прислушиваться к звукам, ощущая при этом повороты и остановки, чтобы понять куда именно мы направляемся.

«Волга», выехав с внутреннего двора УВД, повернула направо, немного проехав по Комсомольскому проспекту, еще раз повернула направо и остановилась метров через триста предположительно как раз напротив Тобольского ОБОП. Через минуту в машину на переднее пассажирское сидение, впереди меня, сел еще один человек, и «Волга» вновь тронулась вперед. Возле «Супермаркета» мы повернули направо и, доехав до конца улицы Юбилейной, автомобиль повернул налево и начал набирать скорость. При выезде на федеральную трассу мы повернули направо, и тут стало понятно, что автомобиль направляется в сторону Тюмени. После этого сознание у меня отключилось.

 

Не спав две ночи подряд, проведя сутки голодом и вдобавок к этому учитывая нервное напряжение вчерашнего дня — все это давало знать на состоянии организма. К тому же на голове у меня было что-то надето и обмотано скотчем, поэтому дышал я в основном ртом через плотную ткань. За всю поездку я отключался несколько раз. Один раз очнулся, когда машина свернула с трассы на грунтовую дорогу, и у меня мелькнула мысль: «Везут в лес!». Но «Волга» почти сразу же остановилась, кто-то вышел, спустя несколько минут вернулся, и в салоне запахло жареными пирожками. После этого автомобиль вернулся на трассу, продолжая путь, а я снова отключился.

Даже после въезда в Тюмень, что я определил по городскому шуму, я приходил в сознание и отключался несколько раз. Окончательно я пришел в себя, когда автомобиль остановился в тишине и двери начали открываться. Меня вытащили из машины и поволокли в здание по лестнице на второй этаж. При этом невыносимо болели затекшие руки. В каком-то кабинете меня усадили на табурет, и я ощутил, что вокруг меня много людей.

И тут начался моральный прессинг. Наперебой сыпались как вопросы, так и утверждения с угрозами: «Мы знаем, что это взрывал ты... Рассказывай сам, иначе отнимем все здоровье... С кем ты это делал?... Кто тебе заказал взрывы?... Мы все и без тебя знаем...». Это продолжалось, наверное, минут пятнадцать, а у меня не то что желания, а просто не было сил отвечать.

Потом меня снова схватили под руки и потащили в другой кабинет. На входе поставили на ноги, расстегнули наручники, сорвали с меня шапку-мешок со скотчем и подтолкнули вперед. При этом дверь позади захлопнулась, а я какое-то время не мог открыть глаза, потому что за несколько часов отвык от света.

Через какое-то время я смог увидеть, что нахожусь в небольшом кабинете, где за столом сидел мужчина. Как позже выяснилось, это был хозяин данного кабинета Вячеслав Кабанцев. До сих пор не имею понятия, кто он по должности. Точно так же и про других сотрудников этой организации, кого буду называть по именам, не могу сказать, кем они там числились. А оказался я в ОБОП УУР ГУВД Тюменской области, в Тюмени по адресу ул.30 лет Победы, 6.

Кабанцев пригласил меня присесть на стул напротив своего стола. Говорил он недолго, я уже не помню о чем, а под конец сказал мне, что сейчас мы вместе поедем на проверку показаний полиграфом (детектор лжи). И если выяснится, что я говорю правду, то меня отвезут обратно в Тобольск. А если вру, то начнут со мной работать дальше.

Все время, которое я провел в обществе Кабанцева, начиная от беседы в его кабинете и заканчивая моментом, когда мы вышли от полиграфолога, он по большей части юморил, и при каждом удобном случае вставлял в речь слово «пыточная», из чего можно было сделать вывод, что это одно из его любимых слов.

Я по наивности даже обрадовался его словам про исследование на полиграфе и был готов ехать на этот самый полиграф, не теряя ни секунды. На тот момент я не мог здраво соображать, чтобы понять, что вывозили меня подобным образом из Тобольска отнюдь не для того, чтоб просто так отвезти обратно.

Потом пришел еще один сотрудник по фамилии Кадырбаев, мне надели наручники спереди и, больше ни во что не наряжая, вывели на улицу через центральный вход. Далее, мы втроем сели в автомобиль Кабанцева, сначала поехали в одно какое-то учреждение, но там, как я понял из разговора, на месте не оказалось нужного специалиста. И в оконечном итоге мы приехали в какое-то подразделение Следственного Комитета по улице Пермякова, недалеко от автовокзала.

 

- 2 -

Мы поднялись на второй этаж и зашли в кабинет, где сидела дама примерно моего возраста. Как я узнал позже, это была специалист-полиграфолог Татьяна Цибульская. Все вместе мы пробыли в кабинете буквально минуту, потом Кадырбаев вывел меня в смежный кабинет, а Кабанцев остался с Цибульской.

Минут через десять мы вернулись в кабинет полиграфолога. Цибульская начала говорить мне, что сейчас в отношении меня будет проведено исследование с помощью полиграфа. Спросила, согласен ли я, на что я ответил утвердительно. Помню, что я сильно волновался, но не от какого-то страха, а скорее от ожидания положительной развязки всего этого.

Позже я узнаю, что при проведении подобного исследования специалист должен не только предварительно ознакомить со всеми предстоящими вопросами, но и вариантами ответов на них. Но ничего этого конечно ж Цибульская не сделала, а этих правил я на тот момент не знал.

Она подключила ко мне несколько контактов, перед этим Кабанцев снял с меня наручники. И сказала, что сейчас будет задавать вопросы и давать варианты ответов на них, а я должен просто отвечать «нет». Вопросы были типа: «Что принес с собой преступник на место преступления», «Какое взрывчатое вещество было во взрывном устройстве», «В пачке из-под чего было взрывное устройство», «Какая именно марка товара, в пачке из-под которого было взрывное устройство» и тому подобное. Помню, что, перечисляя различные общеизвестные взрывчатые вещества, такие как тротил, гексоген и динамит, она вдруг неожиданно называет ацетон. Я, конечно же зная, что ацетон никакое не взрывчатое вещество, вместо положенного ответа автоматом отреагировал: «А при чем тут ацетон?». Цибульская снова повторила этот вопрос и варианты ответов. На этот раз я, как положено, ответил «нет», но ацетон не давал мне покоя и я уже после ответов спросил: «Ну ацетон же не взрывчатое вещество, почему его причислили к вариантам ответов?».

Вообще, каждый вариант ответа на какой-то вопрос невольно мысленно вызывал у меня цепочку рассуждений. Я автоматически отвечал «нет» и тут же думал как то или иное может относиться к делу. Например, более полусуток многократно слышав, что оба взрывных устройствах были в пачках из-под сигарет, здесь в вариантах Цибульской впервые слышу о пачке из-под презервативов, а потом наравне с марками сигарет проскальзывает название «Дюрекс», до боли знакомое по телевизионной рекламе. Эти моменты просто невольно привлекают внимание. Чуть позже я вспомню, что накануне, когда я беседовал с Беиром, рядом сидел оперативник и постукивал об стол именно пачкой «Дюрекса». Я еще хотел пошутить на тему, не опаздывает ли он на свиданку.

А вот ни про марганцовку, ни про серебрянку в вопросах полиграфолога не было ни слова. Позднее у меня вообще сложилось впечатление, что разные сотрудники, работавшие по этому делу, обладали абсолютно разной информацией, на основе чего делали свои собственные выводы.

Через десятка полтора вопросов Цибульская вдруг неожиданно выдала: «Ну я же вижу, что это ты!», и, обращаясь к Кабанцеву, добавила: «Он даже марку презервативов знает!». На что я опять автоматически отреагировал: «Каких еще презервативов?». И тут Кабанцев как бы между прочим поведал, что взрывное устройство во втором случае было в пачке из-под презервативов. Это вообще вызвало у меня недоумение. В сигаретной то пачке я слабо представлял взрывное устройство, а тут мягкая маленькая пачка из-под презервативов. А еще мне в мозг резанула мысль: «А с чего это специалист берется делать выводы по делу!? Такого быть не должно!».

Цибульская отцепила от меня провода, Кадырбаев надел наручники, и мы покинули этот Следственный отдел. Сидя в машине, я размышлял о том, что получается полиграф показал что я вру, и что дальше? Здесь я просто вслух высказал: «Врет ваш полиграф!». Но ни Кабанцев, ни Кадырбаев на это никак не отреагировали. И вообще, весь обратный путь до ОБОПа никто не проронил ни слова.

Подъехав к своему отделу, Кабанцев не стал парковаться возле центрального входа, а через ворота проехал во двор. Мы вышли из машины и пошли в здание.

 

На этом месте я хочу прояснить, откуда в деле вообще взялась пачка из-под презервативов. При осмотре места происшествия в подъезде Чабарова обнаружили и изъяли кусочки картона с читаемой надписью «презервативы». Потом эти ошметки были приобщены в качестве вещественных доказательств, в суде я даже держал их в руках. Но даже по фотографиям можно убедительно понять, что не могли эти ошметки быть частью контейнера взрывного устройства.

Представьте кусок мягкого картона, который сначала скомкали, а потом потоптались по нему сотней ног. Вот так собственно и выглядели эти самые остатки пачки из-под презервативов — смято-спрессованные и без каких-либо следов копоти или горения.

Учитывая, что в подъездах все ж убираются, могу предположить, что эти ошметки пролежали в каком-то неиспользуемом почтовом ящике очень продолжительное время. Ну и само собой после взрыва оказались в общей куче того, что было собрано. И кто-то на месте, может по цвету, может еще по каким-то признакам, определил, что это остатки от пачки презервативов «Дюрекс». А уже позже, развернув эти спрессованные ошметки, по внутренним надписям стало ясно, что это остатки пачки презервативов «Гусарские». Но это произойдет лишь через несколько дней, а может и недель.

Кабанцев знал про пачку «Дюрекс» и отталкивался от этого. И ему было неизвестно, что Чабаров первому же человеку, кто его обнаружил, сообщил, что доставал из ящика пачку из-под сигарет. А потом это же он скажет фельдшеру «Скорой помощи» и врачу в больнице. Родственники Чабарова с его слов в показаниях тоже будут говорить про пачку из-под сигарет. Пресс-служба Следственного отдела по г.Тобольск, со ссылкой на слова пострадавшего, сразу в день взрыва сообщала, что он обнаружил в ящике именно пачку из-под сигарет. А также, представитель пресс-службы городского УВД Анастасия Рудакова (ныне Гулина), комментируя новостную ленту и предупреждая жителей с осторожностью относиться к находкам в почтовых ящиках, информировала, что в обоих случаях взрывов устройство было замаскировано под пачку сигарет^[172].

Но следствие до конца, включая судебный процесс, будет отстаивать версию о пачке из-под презервативов, правда уже «Гусарских», и далее будет ясно почему.

 

- 3 -

Войдя в здание ОБОП, Кабанцев с Кадырбаевым, не доходя до лестницы, неожиданно остановили меня и повернули лицом к стене, как будто хотели пропустить кого-то спускающегося вниз. По лестнице действительно кто-то спускался, и я не придал этому значения, пока на голову вновь не опустилась шапка-мешок, поверх которой начали наматывать скотч и одновременно перестегивать наручники за спину.

Потом меня подхватили под локти и поволокли вверх по лестнице. На втором этаже затащили в первый же кабинет с правой стороны по коридору.

Спустя полусуток, проходя по этому коридору уже без шапки на глазах, я безошибочно определил дверь в этот кабинет. Это единственное помещение на этаже, где стоит замок с магнитным ключом, а вместо номера на двери красуется треугольная табличка с черепом. Могу обоснованно предположить, что в этом помещении было невольно убито немало людей. Это сложно объяснить словами, но запах смерти ощущался там сразу как попадаешь вовнутрь.

Затащив в кабинет, меня снова поставили к стене, сняли наручники, а потом, не отпуская рук, обмотали их какой-то тряпкой, а сверху уже скотчем. То же самое проделали и с ногами. Потом, учитывая, что сам двигаться спеленатый таким образом я уже не мог, несколько человек подняли меня и положили на матрас лицом вниз. Потом сверху поставили стул, так что его передние ножки находились у меня подмышками.

Я слышал, как принесли какое-то устройство, как разматывали провод, но еще не мог понять, что именно они собираются делать. С меня стянули носки и начали поливать водой низ штанины и пояс, а потом на эти влажные места зацепили что-то типа прищепок.

Первый разряд тока продолжительностью пять-десять секунд был для меня неожиданным. Меня буквально выгибало в дугу, но стул сверху ограничивал движения, а ощущения были такие, будто все тело рвут острыми зубами на части.

После того, как подача тока прекратилась, первое, на что я был способен, это непроизвольно выдать серию ругательств. Ответом на это был импровизированный кляп и тут же последовал новый разряд еще большей продолжительности. Потом был еще и еще, в паузах была тишина, никто ничего не говорил. В какие-то моменты сознание уходило, но новый разряд тока возвращал меня обратно в реальность.

Я не знаю сколько времени продолжалась эта первая серия пыток. Если примерно ориентироваться по времени, то в этой комнате в общей сложности я провел восемь-девять часов.

Наконец со мной заговорили. И голос требовал, чтобы я рассказал всю правду. Я лишь нашел силы сказать, что мне нечего рассказывать. После этого мне облили рубаху в районе воротника и переставили зажим с электродом от пояса в это место. Последовала вторая серия электрических разрядов. И если до этого электроток шел лишь через правую ногу, то сейчас он с ноги шел через все тело.

После того, как вторая серия закончилась, говорить наперебой стали сразу несколько человек. Говорили, что они все знают и без меня, что обнаружены неопровержимые улики, что мои сообщники уже дают показания, что все мое здоровье или вообще жизнь останутся в этой комнате, и что «генерал дал добро на все»...

Кстати, сами обоповцы вспоминали генерала при каждом удобном случае, они так и говорили «генерал», не называя фамилии. Что за генерал незримо постоянно присутствовал во всем происходящем я узнаю гораздо позже. Это был генерал Сергей Сидаш, первый заместитель начальника ГУВД Тюменской области, начальник областной полиции.

 

Это именно Сергей Сидаш определил для своих подчиненных лозунг «раскрываемость 110%» и неофициально разрешил все доступные силовые методы для раскрытия преступлений. Именно при нем пытка электротоком стала основным средством воздействия на людей — преступников и не только. При Сидаше появились так называемые ОРЧ (оперативно-розыскные части), относящиеся к угрозыску и ОБОП, где людей заставляли признаваться во всем, что было от них нужно.

Впоследствии я встречал немало тех, кто под пытками электротоком признавался в немыслимых преступлениях. Видел среди них я и много невиновных, насколько мой личный опыт позволял разбираться в людях.

В разных подразделениях «машинки», генерирующие импульсы для пыток, применялись разные. Полицейские, с санкции своего генерала, не гнушались ничем. Контакты могли подключаться абсолютно ко всем частям тела или вводиться во внутрь.

Примечателен факт, что Сергей Сидаш был близким другом своего предыдущего непосредственного начальника генерала Павла Недоростова, который погиб от ожогов, полученных в результате поражения электротоком. По официальной версии генерал находился на рыбалке, кстати, вместе с Сидашом, и задел углепластиковым удилищем высоковольтную линию. По неофициальной версии — оба генерала «рыбачили» при помощи электроудочки. Трагический случай произошел примерно за год до описываемых мной событий, и на тот момент пытки задержанных электричеством процветали уже несколько лет. И, наверняка, к этому времени было уже немало загубленных этими методами человеческих жизней и судеб.

Хочется верить, просто без всякого злорадства, что генерала Недоростова настигла справедливость, и он поплатился тем же путем за все, что вытворялось в его ведомстве. И хочется надеяться, что и генерала Сидаша рано или поздно настигнет справедливость за все его преступления.

 

Про генерала обоповцы не только вспоминали сами, но и сам он частенько, весь период времени, пока я находился в их власти, напоминал о себе телефонными звонками. При этом чаще всего, тот, кому он звонил, переключал телефон в режим громкой связи, чтобы все слышали указания генерала. Причем, видимо по своей привычке общения с подчиненными, он не говорил, а постоянно буквально орал в трубку.

За все время моего нахождения в «пыточной» Сидаш также звонил несколько раз, и первый — как раз после второй серии разрядов тока, чем дал мне какое-то время на передышку. Генерал спрашивал, каковы успехи работы со мной, сознался я или нет. Тот, кто с ним непосредственно разговаривал, ответил, что пока они работают и ничего определенного пока нет. И тут Сидаш сорвался на крик: «Результат! Мне нужен результат! Выверните его наизнанку! Привезите кого-нибудь из его родственников, пусть вместе с ним идут по делу!».

После этого звонка обоповцы начали как бы между прочим разговаривать уже сами: «А у него мать — учитель химии, возможно она ему помогала взрывчатку сделать. Мы когда вчера с обыском пришли, она на нас кидалась и какими только словами нас не обзывала. Вот ее тут рядом надо положить!». Другой говорил: «У него сын от первой жены — подросток. И по детализации разговоров созваниваются они часто. Его сюда надо везти, наверняка он тоже что-то знает». Еще кто-то третий к этому добавил: «А если и не знает, то у нас тут вспомнит в любом случае», и над этой шуткой они сообща посмеялись. Потом снова обратились ко мне с вопросом, намерен ли я говорить. После всех этих разговоров и звонка генерала, по всей видимости, я как-то по-другому начал оценивать происходящее. Сейчас, вспоминая это все, на меня вновь накатывают те ощущения. Но ни передать, ни объяснить я их не могу. Я могу точно сказать, что я не взвешивал варианты, способны ли они на что-то в отношении моих родственников. Мыслей как таковых вообще не было. Просто были определенные ощущения и внутренняя убежденность, что надо идти таким путем, чтобы никого это все не коснулось. И, наверное, как раз в этот момент, когда они обратились ко мне с вопросом, я сказал что-то типа того, что если им нужно чтобы я что-то подписал, то я подпишу.

После этих моих слов обоповцы очень оживились. Но я очень ошибался, если на тот момент думал, что можно было закончить вот так просто. И мне было сказано, что подписать то я, конечно, потом все подпишу, а пока должен все рассказать сам, а потом повторить следователю. На что я ответил, что голова у меня вообще не работает, и пусть хотя бы они мне напомнят то, о чем говорить, ведь говорили же, что сами все знают.

Кто-то сказал, что я решил над ними поиздеваться, но что сейчас я все вспомню сам. И началась третья серия разрядов электротока. После нее мне дали время прийти в себя, потом спросили, готов ли я рассказывать. Но что говорить я даже представить не мог, поэтому снова сказал, что не знаю о чем рассказывать. И вот тут началась игра вопросов и ответов по типу программы «Угадай мелодию». Только в нашем случае кнопку нажимали не для того, чтобы что-то остановить, а чтобы пропускать через меня ток в случае неправильных ответов. Нужно было хоть как-то соображать, что именно хотят от меня услышать, чтобы через серии разрядов не искать правильного ответа.

Началось все с вопросов, кто мне заказал Уткина, о котором я знать не знал. Оказалось, что Уткина мне заказал никто иной, как губернатор Якушев. Какая-то фирма «Дрозд», имеющая конфликт интересов с этим самым Уткиным, принадлежала нашему губернатору. Это и послужило причиной для того, чтобы взорвать Уткина. Причем по первой версии, деньги за взрыв я получал от самого Якушева, лишь потом я «вспомнил», что деньги мне передавал неизвестный мужчина.

Второй серией вопросов были какие-то взрывы в Тюмени на улице Пермякова, про которые я даже не слышал. Мы пришли к общему мнению, что их тоже организовал я, но угадать дату, когда я это сделал, у меня бы, наверное, не хватило сил организма. Поэтому про взрывы в Тюмени мне сказали забыть.

Потом вспомнили про Чабарова. Мол, получив заказ на Уткина, я решил взорвать еще и своего врага Чабарова, который по удачному совпадению жил в том же доме. Ну, тут все было прозаично, решил отомстить и все тут.

Сложнее всего было выдумывать взрывное устройство. Частично я обладал информацией, полученной от Билана еще неделю назад, а что-то еще слышал пока находился в УВД Тобольска. Но все равно этого было мало. Одна марганцовка с серебрянкой тоже не устраивала обоповцев, поэтому пришлось вспоминать еще известные мне горючие вещества. В оконечном итоге добавились магний, порох и селитра. Причем, вспомнив селитру, я имел в виду обычную калиевую или натриевую, которые способны гореть. Кто ее потом преобразовал в аммиачную, Багомедов или кто-то другой, я не знаю. Рецепт смеси, по нашей версии, я нашел в просторах Интернета, скачал его, изготовил по нему взрывчатую смесь, а потом рецепт удалил. При этом по показаниям выходило, что рецепт скачивался на домашний стационарный компьютер, а смесь приготовлялась на даче. Но этот момент никого не смутил.

По нашей совместной версии, смесь из вышеуказанных компонентов примерно в равных пропорциях была засыпана в сигаретную пачку, в которой гвоздем было проделано отверстие, к которому были приделаны пара спичек. А чиркаш от спичечного коробка был приклеен к днищу почтового ящика.

Сначала всех эта версия конструкции устраивала, но потом кто-то особо умный сообразил, что пачка должна была тоже быть как-то зафиксирована. Здесь мне тоже особо долго просветляли память электротоком, пока я не догадался мысленно добавить к сигаретной пачке бумажную скобку, которая должна была прижимать пачку к днищу. И уже этой описанной конструкцией все остались довольны. Хотя еще тогда я опасался, что эту мою идею сочтут идиотской и заставят придумывать что-то новое. Ну, какая ж может быть бумажная скобка! Как же нужно вытащить пачку из такой скобки, чтоб не схватить сверху ее саму и чтоб спички прошлись по чиркашу? А самое главное, как двое человек могли не заметить, что пачка сигарет поверх приклеена белой бумагой?

Причем, сочиняя это все, критично я отнесся и к составу взрывчатой смеси, которая была придумана. В картонной пачке такой ее объем мог стать не более чем хлопушкой, не имеющей какой-либо разрывной силы. Тогда я лишь знал, что взрывное устройство было такой силы, что было способно оторвать кисть руки. Но гораздо позже, ознакамливаясь с материалами дела, я увидел фотографии остатков почтовых ящиков, а в суде даже держал их в руках. Листы железа были смятые и рваные, как будто это была бумага — взрывная мощность была немалая.

Далась тоже им еще эта пачка презервативов! Какому только идиоту могла прийти в голову эта версия. Зато мне это добавило определенных головных болей. Пришло откуда-то в сознание, думаю все с той же рекламы, еще одно похожее название — «Контекс». И когда обоповцы заставляли повторять всю эту составленную по частям историю, то я несколько раз путался в этих названиях, чем обрекал себя на порцию электричества.

В конце концов, мне еще сказали, чтоб я забыл и про Якушева, и про Уткина. А первый взрыв я просто устроил якобы для отвода глаз, чтоб на меня не подумали. Ну не идиотизм ли снова!? Взорвался бы один Чабаров, так сразу подумали бы на меня, а раз было два взрыва, то никому и в голову не пришло, что это я сделал. Что я тогда делал в областном ОБОПе спеленатый на матрасе с подключенными проводами, если на меня никто не подумал?

Кстати, Сергей Уткин, в отношении которого мне хотели вменить заказное убийство, это сын той женщины, Галины Николаевны Уткиной, которая пострадала при первом взрыве. Жил он абсолютно в другом месте, и совсем непонятно, как можно было бы покушаться на него, минируя почтовый ящик его матери. Почти то же самое можно сказать и относительно Чабарова, если быть уверенным, что бомба была в его ящике. Кроме самого Чабарова как минимум есть еще его жена Наталья, и как можно было бы угадать, кто именно из них пойдет за почтой?

Вообще, чем больше вся эта версия походила на идиотизм, тем проще это сочинялось. На некоторых моментах я забывал про подключенные провода, нес откровенную чушь, и она устраивала присутствующих. Например, сделать взрывчатую смесь на даче, а потом поехать в город ее испытывать. Да еще возле своего подъезда поджечь и кинуть в урну небольшое количество смеси, завернутой в бумагу. Может быть, в силу каких-то обстоятельств такое и возможно было представить, но за семь лет проживания в этом доме урны возле подъезда я никогда не наблюдал.

Несмотря на мое состояние, уже тогда мной отмечались несуразные моменты, как я описал выше. Видимо это было на уровне подсознания, потому что что-то продумывать я уже чисто физически не мог.

Дата 20 июня идеально со всех сторон подходила для минирования ящиков. По моим показаниям Багомедову выходило, что именно накануне первого взрыва я был в городе и провел там какое-то время без свидетелей. Здесь я, наверное, несколько раз поблагодарил всевышнего, что умолчал тогда про Алексея Доропеева. И дело было даже не в том, что он, по сути, являлся моим алиби на тот вечер, а что расскажи я про него, то с большей степенью вероятности он находился бы рядом со мной на соседнем матрасе.

Картина всех якобы произошедших событий была совместно нарисована, и обоповцы уже просто забавлялись с электоротоковой машинкой, заставляя меня повторять все снова и снова. На этом будущие признательные показания можно было бы считать сформированными, если бы неожиданно в пыточную не примчался кто-то из коллег моих мучителей и не сообщил весть, что еще и Игнатов дает на меня показания.

Как стало известно позже, решив заодно «раскрыть» приостановленное в 2008 году дело, обоповцы отправились в ИК-4 к Сереже Игнатову, прихватив с собой протокол его допроса от августа 2005 года. Там этого бедолагу поставили перед выбором — либо он под протокол снова повторяет свои показания следователю Следственного комитета, либо у него случайно будут обнаружены наркотики. И той свободы, до которой осталось месяц с небольшим, ему будет не видать еще несколько лет. В принципе, я его понимаю, выбора у него особого не было. Тем более, с его слов, такие случаи были не редкость, когда отказ сотрудничать оборачивался новым сроком.

Причем документально в уголовном деле это выглядит будто бы Игнатов сам написал заявление на имя руководителя СУ СК по Тюменской области с просьбой допросить его.

В протокол допроса, который дали ему для освежения памяти, были внесены некоторые изменения. Оказывается то взрывчатое вещество, что было в коробке из-под торта в 2005 году, имело название. И я его якобы говорил его, когда передавал коробку — «.... ацетона». Название состояло из двух слов, но первое Сережа так и не запомнил, поэтому следователь при допросе записал название в таком виде^[35].

 

Полное название этой взрывчатой смеси «триперекись ацетона». Именно она использовалась при взрывах в четырнадцатом доме четвертого микрорайона, а не какие-то там серебрянки с марганцовками. Те оперативники, что присутствовали на месте сразу после взрывов, это хорошо знали, потому что тип взрывчатки был установлен без всяких экспертиз сразу же по характерному устойчивому остаточному запаху этого вещества. И именно поэтому в вопросах полиграфолога содержалось слово «ацетон», и поэтому же у меня на даче изъяли треть бутылки, казалось бы, безобидного ацетона. Игнатову же добавили это название в показания именно для того, чтобы взрывчатку из далекого 2005 года сделать аналогичной нынешней.

Но после обоповских сочинений под электротоком всех устроило, чтоб взрывчаткой стали марганцовка, серебрянка, магний, порох и селитра, а про ранее установленную триперекись ацетона — реальное взрывчатое вещество, что покалечило людей, все дружненько забыли.

 

Выписка из Википедии:

Пероксид (ди- три- пероксид) ацетона или перекись (ди- три- перекись) ацетона — инициирующее взрывчатое вещество, впервые полученное Рихардом Вольфенштейном в 1885 году. В военных целях пероксид ацетона не используется из-за высокой летучести и чувствительности, однако, с 1980-x годов применяется в террористических целях как инициирующее или основное взрывчатое вещество.

Использование террористами связано с простотой синтеза, а также с тем, что в молекуле данного вещества отсутствует азот, что делает невозможным определение взрывающего устройства стандартными устройствами, отвечающими на азот. Трипероксид ацетона обладает примерно такой же взрывной силой, как тротил. Кроме того, он весьма чувствителен к нагреванию и удару и может воспламеняться под действием открытого пламени и электрического разряда, что делает сам процесс создания взрывающих устройств опасным (по этой причине трипероксид ацетона получил название «Мать Сатаны»)

 

Еще Сереже Игнатову угрожали, что, даже учитывая его нахождение в колонии, он и по этим взрывам может стать моим подельником. Вот этого он по-настоящему испугался и стал убеждать обоповцев, что никакого общения со мной не поддерживает. Мол, по началу срока звонил мне, но я не пожелал ни общаться с ним, ни помогать. И что вообще по делу помог ему лишь с адвокатом.

И вот этот Некто, кто появился в пыточной с новейшими показаниями Игнатова, первым делом обвинил меня: «Что же ты своему подельнику не помогаешь!? Нанял ему продажного адвоката, чтоб тот его в колонию отправил и живешь теперь не тужишь!». Это меня непроизвольно возмутило, и я выдал фразу со смыслом, что не нанимал я ему никаких адвокатов, и что стоит поинтересоваться у Вячеслава Костерина, кто привлекал его к делу Игнатова. Обоповцы сразу подхватили это мое проявление энтузиазма говорить про Игнатова, и закрутилась новая карусель с электротоком, вопросами и ответами.

Но в случае сочинения показаний по делу Игнатова уже наоборот я находился в более выгодной позиции. Здесь уже они владели лишь поверхностной информацией, а я знал большую часть обстоятельств дела, в том числе тех, что уже считались установленными судом. И в результате мы, опять же совместно, насочиняли такую чушь, что она была далека от ранее установленных судом обстоятельств.

Гена Важенин, в свое время привлекший Игнатову из жалости адвоката Костерина, стал тоже нашим соучастником и чуть ли не организатором. А Игнатов, в реальности никогда не видевший и не слышавший Важенина, стал его товарищем и основным подельником. В общем, если читать мои показания в части этого дела и читать приговор Игнатова, то в историях было мало общего. И тут уж я действовал вполне умышленно, подсовывая операм ложные факты. Им же нужно было получить с меня признание, что к тому делу я тоже имею отношение, а в существенные мелочи они не вдавались. Но электротоковая машинка и здесь не простаивала — что-то им не нравилось, что-то, по их мнению, не сходилось, и мне приходилось очень быстро импровизировать.

Но все же обоповцы заигрались со своей электрической машинкой. В определенный момент сознание у меня выключилось не так, как это происходило с начала пыток, а ушло уже полностью при самих разрядах тока, которые я внезапно перестал чувствовать и провалился в никуда.

 

Потом я не раз думал, а что бы было, если им не удалось меня реанимировать. Как официально была бы представлена моя смерть? Эксперт-патологоанатом Сыч, с которым я познакомился чуть позднее, дал бы любое нужное заключение о смерти, вплоть до самоповешения где-нибудь во временной камере. Взрывы, скорее всего, все равно бы списали на меня. А дело бы закрыли в связи со смертью лица, подлежащего привлечению к уголовной ответственности. Но самое печальное в данном случае — это не смерть, а то, что прошло бы это вполне безнаказанно. А главное — никто и никогда не придал бы огласке эти события так, как они происходили в реальности.

 

Очнулся я уже без шапки-мешка на голове и лежа на правом боку лицом к двери, хотя и был до сих пор спеленат по рукам и ногам. Вокруг суетились несколько человек, но лиц я не различал, и фразы тоже запомнились лишь урывками. Во рту у меня был сильный привкус «Корвалола», а слизистую носа обжигало. Очень похоже на то, что пока я был без сознания, они применяли нашатырь.

Говорили вокруг про то, что «чуть не переборщили», что «мотор заработал», что «надо заканчивать, а то он крякнет». Я сам мало что соображал, и в таком положении пролежал довольно долго. Помаленьку в голове восстанавливалась и реальность, и предшествующие события. Потом меня подняли за локти и попробовали поставить на ноги, но стоять я не мог. Правую ногу, через которую все это время пускали электроток, я вообще не чувствовал. Видя мое состояние, меня усадили на стул возле самой двери и лицом к ней. Через какое-то время размотали ноги и руки, помогли подняться, вывели из этой пыточной и тут же недалеко завели в санузел. Спросили, смогу ли я сам удержаться на ногах, потом оставили у умывальника одного, не закрывая входную дверь.

В зеркале, в полутьме, я себя не узнал. Это сложно объяснить, но смотрел в зеркало и видел другого человека, будто мне сделали пластику лица. Низ лица и правая щека имели кровавые подтеки — похоже, что кровь шла из носа. Я сначала протер лицо руками, потом вытер их об штаны. Так на штанах вплоть до суда остались следы крови. Эксперты назовут их просто «бурые пятна».

 

- 4 -

Я кое-как умылся, потом кто-то сзади протянул расческу, и я просто расправил волосы насколько мог. После этого меня вывели из уборной, и завели в какой-то кабинет. В нем находился один человек, и меня усадили на отдельно стоящий стул напротив стола.

Лицо сидящего за столом мне показалось очень знакомым. Я силился вспомнить, где я встречал его раньше, но голова плохо соображала. Только когда он начал говорить, я вспомнил — это был Ринат Сайфуллин, лет 7-8 назад работавший в Тобольском ОБОП.

 

В то время, он со своим родным братцем засветился много на каких криминальных темах, от «крышевания» коммерсантов до выбивания долгов и перепродажи автомобилей с «нечистой» историей. Братец Рината вращался в основном в криминальных кругах, потому в коалиции друг с другом они составляли удачный альянс. Потом братец его плохо закончил, а попросту сказать его зарезали, и после этого про Сайфуллиных я ничего не слышал. С Ринатом лично я знаком не был, но частенько наблюдал его со стороны и, можно сказать, знал заочно. Узнав его здесь, я отметил для себя, что видимо Рината настиг карьерный рост, и с его предприимчивостью это должно было неплохо отразиться на его финансовом благополучии.

 

Разговор он начал, представив себя начальником, будто был не в курсе, что происходило в пыточной. Но эта его комедия обмана не прошла — я слышал там его голос среди других и очень часто. Видимо здесь было еще что-то типа проверки, мол, меня привели к начальнику, который не в курсе событий и я ожидаемо должен был начать ему жаловаться на пытки. Тут я подумал, что, наверное, немало народа покупались на этот хитрый ход, ища защиты и спасения у начальника своих мучителей, а вместо этого возвращались обратно в пыточную для дополнительного воспитания.

Ринат спросил меня, честно ли и добровольно я давал показания оперативникам, и готов ли все так же изложить следователю. Мой внешний вид и безэмоциональность может и не проявили наружу сарказм, но в данной ситуации я удержаться от него не мог и сказал: «А как же, начальник, все как на духу выложил добровольно, ибо совесть замучила». Он продолжил играть комедию, сказав, что он почти не в курсе моих показаний, и попросил повторить все ранее сказанное для него в общих чертах.

И тут взгляд мой привлек стакан-карандашница, стоявший на углу стола, ближнем ко мне. Во-первых, я узнал китайскую чудо-ручку, в верхней части которой было мизерное окошко видеокамеры. А во-вторых, карандаши и ручки, стоявшие позади, еле заметно озарялись мигающим синим светом — это с обратной стороны чудо-ручки мигал синий светодиод, говорящий о том, что идет запись. А еще это говорило о том, что она записывает всю нашу беседу, которая на видеозаписи будет выглядеть как добровольная без принуждения дача показаний.

Но давать задний ход было поздно. Да и откажись я говорить, в самом лучшем случае вернулся бы в пыточную. Худшее, исходя из наветов генерала Сидаша и рассуждений обоповцев, даже представлять не хотелось. Единственное, что успокаивало, что мой внешний вид и состояние на тот момент наверняка говорило о многом. Я повторил как заученный текст то, что просил Сайфуллин. Он еще задавал какие-то вопросы, я на них ответил. Потом он дотянулся до карандашницы и как бы невзначай взял ручку из нее, сразу же, не привлекая внимания, нажал на кнопку, выключая, и сделал вид, что собирается что-то писать.

Кусок этой записи всего один раз кое-кто из моих знакомых видел по телевидению. Не запомнили, правда, что это был за канал. Более эта запись нигде не отметилась. Поэтому с большей степенью вероятности могу предположить, что Сайфуллин, преследуя свой личный шкурный интерес, продал эту запись какому-то информационному агентству.

После того, как он удовлетворил свои режиссерские потребности, Сайфуллин начал говорить немного по-другому. Он сказал, что сейчас придет следователь, и я буду должен все от и до повторить ему. А если я вдруг откажусь или другим путем воспрепятствую этому плану, то он клянется здоровьем своих родителей, что сразу же отправит своих ребят в Тобольск, чтобы привезти сюда кого-нибудь из моих близких, согласно указаниям генерала. Вдобавок он спросил меня, как я себя буду чувствовать, если мой шестнадцатилетний сын завтра признается в соучастии минирования почтовых ящиков, а на меня даст показания как на организатора? И готов ли я сломать ему жизнь из-за собственной глупости?

 

- 5 -

Потом меня перевели в другой кабинет, где стояло несколько столов. Оперативники, которые меня туда привели, сказали, чтобы я пока посидел и подумал, что буду говорить. И чтоб хорошо подумал не только о себе.

Через несколько минут в кабинет зашел какой-то мужик. В простецких штанах и рубахе, он не походил на следователя, а скорее на слесаря или учителя труда из школы-интерната. Тем более, когда он сел рядом со мной на стул, я почувствовал от него сильный запах лукового перегара. Он что-то спросил меня на отвлеченную тему, а потом его позвали оперативники и он вышел. Часа через полтора его уже таскали на руках полностью недееспособного. А назавтра, в Тобольском городском суде, я узнаю, что это был назначенный мне следствием адвокат Бутаков. Адвокатская контора по адресу ул.30 лет Победы, 14 (находится фактически по-соседству), при которой числится Бутаков, по всей видимости, что-то типа негласного филиала ОБОПа. Именно оттуда у них принято вызывать адвокатов для соблюдения видимой процессуальной законности.

Чуть позже пришел уже знакомый мне Багомедов. С едва заметной усмешкой он поинтересовался у меня, как я себя чувствую. На что я ответил, что чувствую себя прямо пропорционально его молитвам.

Следом в кабинете появились два обоповца, Антон Бронников и Евгений Перматов, которые тоже присутствовали со мной в пыточной, и потом контролировали весь ход официального допроса подозреваемого. В процессе они поправляли меня, а когда я о чем-то надолго задумывался, то ненавязчиво напоминали про пыточную.

 

Перматов, кстати же, накануне участвовал в моем незаконном вывозе из Тобольска вместе со своими коллегами Стасом Бусыгиным и Дмитрием Демидовым. А Бронников являлся одним из основных садистов в пыточной.

Лишившись из-за шапки со скотчем зрения, на мою память хорошо работали остальные органы чувств. И после этих злополучных событий я, практически безошибочно, мог назвать почти всех, кто во время преступных деяний в отношении меня пытался остаться неузнанным. В той же пыточной, пока я лежал на матрасе с подключенными контактами, побывали кроме троих из вышеназванных, Бронникова, Бусыгина и Перматова, еще Кабанцев, Кадырбаев и Сайфуллин, а также еще несколько человек, которых я впоследствии видел, но не знаю по именам.

 

Багомедов составлял протокол допроса как по плану^[36]. Из чего было понятно, что он в курсе всего, что происходило до этого. Скорее всего, он пассивно какое-то время тоже присутствовал в пыточной, хотя его голоса там я не слышал. Все показания, и относительно недавних взрывов, и относительно 2005 года, он занес в один протокол, что меня обрадовало. Ведь по старым событиям, если сравнивать с реальными обстоятельствами, в показаниях вообще голый вымысел, а это уже повод ставить их под сомнение целиком.

Про участие защитника в протоколе не было сказано ни слова, но я понимал, что можно и потом вписать данные любого адвоката, который якобы присутствовал при допросе. Но можно было надеяться, что Багомедов забудет это сделать. Тем более что потом он попросил меня написать два заявления. Одно, из которых было согласием на предоставление любого адвоката, а второе отсутствие возражений на проведение следственных действий в ночное время.

В этих обоих заявлениях я в одном и том же слове умышленно сделал орографические ошибки. В шапке заявлений в одном случае написал «ЗамИстителю», а во втором «ЗаместитИлю»^[37].

Подписывая сам протокол допроса подозреваемого, я, воспользовавшись тем, что Багомедов отвлекся, незаметно на обратной стороне одного из листов мелкими буквами написал «эл.ток». Поступок был безумный, и я просто удивляюсь, как он не заметил этой надписи, делая копии с этого протокола в суд для избрания меры пресечения, иначе, думаю, пришлось бы за это поплатиться.

После составления протокола допроса меня на какое-то время оставили в покое. Времени было уже больше двух часов ночи, и это у меня уже была третья бессонная ночь подряд. Все недавние события и ощущения тоже давали о себе знать. После общения с Багомедовым голова отключилась от мыслей, и меня, даже просто сидя на стуле, начало уносить в сон.

Но буквально через полчаса меня снова подняли на ноги, и двое обоповцев, Бусыгин и Бронников, куда-то меня повели. Мы вышли из здания, сели в автомобиль и поехали по ночной Тюмени. Уже подъезжая, я понял, что нашей целью является Тюменский городской морг на ул.Котовского. До 2014 года с незапамятных времен он находился именно там, рядом со старой областной больницей.

На втором этаже к нам вышел мужик в халате, спросил меня, есть ли на мне синяки или ссадины. Потом попросил раздеться, осмотрел со стороны. На мою хромоту, распухшие кисти рук и сплошные кольцевые ссадины на запястьях от наручников (результат поездки от Тобольска до Тюмени) он не обратил никакого внимания. Спросил, били меня или нет. У меня опять же проснулся сарказм, и я ответил: «Вот чего не было, того не было! Даже подзатыльника не дали!». На что он, улыбнувшись, ответил в том же духе: «Так нынче бить без надобности».

 

Этот доктор-юморист не был мне знаком. Но экспертное заключение о моем медицинском освидетельствовании^[38] в ту ночь подписал некто Сыч А.С. Впоследствии, знакомясь с обвинительными заключениями других подследственных, мне на глаза попадется много ссылок на различные экспертные заключения, в том числе и по трупам, и почти все по Тюмени они будут подписаны именно этим экспертом. Некоторые из этих экспертиз содержат просто фантастические выводы, поэтому об этом эксперте у меня сложилось определенное обоснованное мнение. А еще удивителен тот факт, что согласно информации с сайта областного бюро СМЭ, Сыч Александр Сергеевич с 2010 года возглавляет Нижнетавдинское отделение данного бюро. Я не могу утверждать, что этот мужик в халате из городского морга и Сыч А.С. это одно и то же лицо. Но вот то, что к этому индивиду обоповцы часто возят своих подопечных, а он пишет заключения об отсутствии телесных повреждений, это не вызывало сомнений.

 

После такого обследования мужик в халате удалился, по всей видимости, пошел писать заключение об освидетельствовании, а я с оперативниками остался в коридоре. Между делом они спросили меня, знаю ли я что это за здание. Я ответил утвердительно, сказал, что когда-то давненько приходилось здесь бывать. И один из них пошутил, что еще бы немного сегодня и сюда своими ногами я бы уже не пришел. Над этой шуткой они вдвоем посмеялись. Минут через пятнадцать мужик в халате вынес бумаги, и мы вернулись обратно в ОБОП.

Через какое-то время я понял, что меня собираются везти обратно в Тобольск. Хотя мне на мои вопросы по этому поводу никто ничего не отвечал. Я понял лишь, что к четырем утра они ожидают машину, и до этого времени оставалось менее получаса. Новость эта меня обрадовала, потому что очутиться в родном городе означало больше вариантов избавиться от этого произвола обоповцев. Не могли же все структуры и должностные лица вкруговую быть повязаны в этом беззаконии. Да и, в конце концов, можно даже будет как-то попытаться вырваться от них физически. Эта мысль немного успокоила, и я решил поспать сидя хотя бы до поездки.

Но даже на столь короткое время уйти в сон у меня не получилось. Меня снова повели в кабинет к Сайфуллину, где кроме него находился еще один человек, которого ранее я не слышал и не видел, но он явно относился не к рядовому составу ОБОП. Сайфуллин сказал, что все ранее мне обещанное остается в силе. Еще сказал, что сейчас меня повезут в Тобольск на различные следственные действия, и что на них будет присутствовать и их генерал, и еще какой-то генерал из Москвы. Мол, эти взрывы доставили много шумихи, и все хотят убедиться, что дело реально раскрыто. И что во время следственных действий не должно произойти каких-то неожиданностей. Второй присутствующий добавил, что они наслышаны обо мне от тобольских коллег, поэтому в мою лояльность не верят. Генерал и так психует из-за этого дела, и если он как-то подставится перед начальством, то пострадают все, а я в первую очередь. И потом уже со мной будут работать надежно, и создавать преступную группу из того моего окружения, кто больше на эту роль подходит. Тут вклинился опять Сайфуллин: «Ты думай о ребенке то! Парнишка пострадает ни за что! И помни, в чем и чем я тебе поклялся». На это его высказывание я сразу отреагировал: «А я за что?». На что они оба промолчали.

 

Около четырех утра пришел новый молодой оперативник, которого я раньше вживую не видел, но по кое-каким ощущениям определил, что он был одним из сопровождавших меня из Тобольска в Тюмень за сутки до этого. Это был Дмитрий Демидов, и в пути из Тобольска до Тюмени именно он находился рядом со мной на заднем сидении «Волги».

И вот сейчас опять, почти на сутки он станет моим непосредственным сопровождающим, буквально прикованным ко мне наручниками. Вторым же сопровождающим от ОБОП стал Стас Бусыгин и, как я понял, он был за старшего.

Чуть позже все начали собираться. Мне снова напялили шапку на голову и замотали поверх скотчем. Наручники остались застегнуты спереди. Потом меня вывели из здания и посадили в машину. Где я почти сразу уперся головой в боковое стекло и уснул, успев подумать, что шапка на голове в данном случае даже на пользу.

 

- 6 -

Проснулся я где-то перед самым Тобольском. Получается, удалось поспать часа три. Когда мы въехали в город я начал прислушиваться и к звукам, и к маневрам автомобиля. Через некоторое время мы подъехали, как я безошибочно определил, к зданию Тобольского ОБОП. Из машины меня не вывели, а вытащили под локти и по-быстрому затащили в помещение. Сразу в холле усадили на стул, удерживая при этом за плечо. Тут я решил испортить эту игру в неизвестность.

Первое, что я сказал: «А что, на диванах места не хватило? Зрители чтоль собрались?». Стоящий рядом решил сыграть в непонимание, мол, ни про какие диваны не знает, и попросил меня замолчать. Но я продолжал: «Шапку снимите, я знаю, где я нахожусь». Тот, что находился рядом, снова попытался меня успокоить, но тут подошел кто-то другой и поинтересовался, где, по моему мнению, я нахожусь. Я ответил, на что он сказал, что я ошибаюсь. На что я с вызовом сказал: «Что, тобольские менты стыдятся мне в глаза посмотреть???». Тут уже кто-то еще сказал, что пусть снимут шапку, раз я все равно определил наше местоположение.

С меня стянули шапку, потом пересадили на один из диванов. Людей вокруг я уже не помню. Сидел за столом дежурный, заходили и выходили люди. Кто-то из проходящих весело со мной здоровался, кто-то проходя мимо одаривал гневными взглядами. Вообще, за весь последующий день те, кто из сотрудников Тобольского ОБОП знал меня лично, не сказали мне грубого слова в глаза. Вот только, помню, их начальник, Эдик Рыжов, зайдя в здание, прошел мимо, кинув на меня презрительный взгляд.

В какой-то момент в ОБОП появился Билан. У меня внутри появилось дикое желание кое-что ему сказать. И подозвав его, я сказал, что буквально несколько минут хочу поговорить с ним тет-а-тет. Он, наверное, думал, что я хочу сообщить ему что-то интересное и отозвался с большим энтузиазмом. Но, зайдя вдвоем в пустой кабинет, я сказал ему всего одну единственную фразу и направился обратно в холл. Он вслед что-то пытался мне ответить, но я не слушал его и быстро вышел. Что именно я ему сказал — умолчу, это останется между нами.

Билан, кстати, привез пакет с моими вещами. За день до этого супруга, как я ее просил, пыталась сделать передачу мне в ИВС, но ее не приняли, сказав, что меня там нет. Тогда она поднялась в кабинет к Билану, и он ей сказал, что меня вывезли на следственные действия. И что пакет с вещами она может оставить ему, а как я вернусь в ИВС, то он мне все передаст. Вот эти самые вещи он и привез в ОБОП. И как нельзя кстати, ибо те, кто меня привез, очень переживали за мой внешний вид. За то время, пока я накануне пролежал на матрасе с подключенными проводами, с меня, наверное, вышло больше литра пота, и моя светло-серая рубашка спереди была грязно-желтой. Про штаны и пятна крови на них я уже говорил. И в таком виде обоповцев не радовало везти меня в суд. И тут Билан на удачу привез мне чистенький белый спортивный костюм и чистые туфли.

После того, как я переоделся, меня повезли сначала в местное бюро судмедэкспертизы, где какая-то девочка, лишь мельком взглянув на меня, написала заключение об отсутствии на мне следов применения насилия. В течение дня, во время следственных действий эту девочку будут привозить прямо туда, где мы будем находиться, и она выпишет за день еще несколько таких заключений^[39].

Потом мы направились в суд. Возле здания суда, когда все вышли из машин, ко мне подошел тот самый мужик, которого накануне я окрестил слесарем. Он представился Владимиром Бутаковым и сказал, что он мой адвокат. С утра от него разило еще сильнее, чем вечером, да и координация движений у него заметно прихрамывала. Еще несколько часов назад его вдрызг пьяного таскали в Тюмени из кабинета в кабинет на руках, а сейчас он более-менее держался на ногах, видимо отоспался по пути в Тобольск.

Мы поднялись на пятый этаж в зал судебных заседаний, относящийся к судье Задворновой. Кроме моего сопровождающего Дмитрия с нами был еще сотрудник Тобольского ОБОП Евгений Лейс, следователь Багомедов и вышеобозначенный тюменский адвокат Владимир Бутаков. Вся остальная «делегация» осталась на улице и в коридоре суда. В суде нас уже поджидали помощник прокурора, поддерживающий ходатайство следователя, и девочка с видеокамерой — представитель пресс-службы Тобольского УВД Анастасия Рудакова (ныне Гулина).

Кстати, Анастасия Рудакова чуть позже будет яростно доказывать участникам форума «Тобольск-Инфо», что у меня был нормальный адвокат, а я сам выглядел хорошо и даже жизнерадостно.

То ли не выспалась тогда Настя субботним утром, то ли глазки не умыла... Единственный момент, когда у меня на лице появилась улыбка, и то от злорадства, это когда Бутаков, вставая, чуть не сшиб стол, а потом заплетающимся языком выразил свою позицию, что он полностью согласен со своим подзащитным.

Еще до появления в зале судьи, я, понимая, что Рудакова сейчас будет снимать то, что уйдет в теленовости и другие СМИ, сказал ей как бы между прочим: «Главное — оценить все с правильной позиции, а для этого нужно внимательно присмотреться и прислушаться к происходящему». Но меня она, похоже, не захотела услышать, а стоящий рядом со мной Лейс вежливо попросил меня заткнуться. Этот Лейс потом весь день крутился рядом со мной, пытался показать какую-то мнимую собственную значимость. А в реальности — там в голове три извилины, из которых две нерабочие. Это как показатель, кого принимают на работу в Тобольский ОБОП.

Помощником прокурора была, никто иная, как все та же Женя Королева (ныне Лобанкова), которая отправила Игнатова в колонию и страстно желала отправить меня снова в тюрьму в октябре 2007 года, после отмены ареста областным судом. И, похоже, что здесь настал ее «звездный час».

В суде я не намеревался молчать, учитывая, что помощи ждать было неоткуда и не от кого. Учитывая наветы Сайфуллина и другого гражданина, беседовавших со мной перед отъездом в Тобольск, по сути, мне запрещалось говорить про пытки, про принуждение к показаниям, изменять показания, отказываться от адвоката Бутакова и делать что-то против воли следователя при намечаемых следственных действиях. Выражать свое согласие с арестом никем не подразумевалось, поэтому, по крайней мере, в суде я решил сделать все возможное в свою защиту.

После того, как было озвучено ходатайство об арестеи помощник прокурора выразила свою солидарную позицию, суд предоставил слово защитнику, но я взял инициативу в свои руки. Говорил я минут пять, при этом разложил как по полочкам нормы УПК РФ, которые указывают при каких обстоятельствах применяется мера пресечения в виде содержания под стражей, и констатировал, что в нашем случае такие обстоятельства, подтвержденные фактами, отсутствуют. Все, что содержится в ходатайстве, голословно и ничем не подтверждается. По поводу приложенного к ходатайству протокола допроса подозреваемого, как аргумента о моей причастности к преступлению, я сказал, что обсуждать актуальность показаний не хочу, но в силу закона тяжесть совершенного преступления даже по предъявленному обвинению не является основанием для применения меры пресечения, а мне к тому же обвинение пока не предъявлялось вообще.

В ходатайстве, как аргумент, в подтверждение того, что я могу скрыться от следствия, было указано, что в 2005-2007 годах я находился в федеральном розыске. Постановление следователя Рахимова было тут же, но остальная информация само собой отсутствовала. Оспаривая этот момент, я указал суду, что к этому аргументу нужно отнестись критически, так как постановлением судьи Кузнецовой от 26.10.2007 года было отказано в применении мне меры пресечения в виде содержания под стражей именно на основании того, что мной документально был опровергнут довод моего сокрытия от следствия.

После моих слов, встал Бутаков, но в силу пьяного состояния встал очень неловко и чуть не опрокинул стол за которым сидел. Он пробубнил, что со мной полностью согласен, после этого Задворнова удалилась для принятия решения. Присутствующие обоповцы тут же между собой начали говорить, что отсутствие электрических розеток в залах судебных заседаний очень осложняет взаимопонимание, намекая на свое отрицательное отношение по поводу моего выступления в суде. Я на это тут же сказал, что не сделал ничего, о чем мне говорили в Тюмени, а в суде, если уж меня лишили своего адвоката, я должен хоть как-то защищаться. На что получил ответ, что если еще случится что-то подобное, то поедем обратно в Тюмень, и мое счастье, если судья сейчас удовлетворит ходатайство.

Судья Задворнова, конечно же, удовлетворила ходатайство об аресте. И главным основанием для избрания меры пресечения в виде содержания под стражей она указала «ранее находился в федеральном розыске»^[41].

Это можно было назвать первым разочарованием в правосудии, когда федеральный судья в открытую наплевала на нормы закона, а в своем решении использовала непроверенную информацию. Не Законом руководствовалась Задворнова, а прихотями Следственного комитета. То же самое можно сказать про ссылку на бытовую характеристику, согласно которой характеризовался по месту жительства я крайне отрицательно, и лишь потому, что не поддерживал никаких отношений с соседями. Вот такие «картофельные» аргументы.

На тот момент я еще не знал, что вчерашним днем, эта же Светлана Задворнова удовлетворила четыре ходатайства Багомедова о признании законным проведение обысков у меня дома, на даче, по адресу моей регистрации и адресу проживания матери. При этом она даже не удосужилась заглянуть в протоколы обыска, а просто переписала мотивировочную часть из ходатайств следователя, где Багомедов напридумывал того, что при обысках не изымалось. И точно так же, как и сейчас, не руководствовалась Законом и не выясняла мотивацию для проведения обысков, а приняла то, что понаписал Багомедов априори.

 

Краткая справка:

Задворнова Светлана Михайловна — в 2012 году федеральный судья по уголовным делам Тобольского городского суда. С 2013 года федеральный судья Омского областного суда. Родная дочь Михаила Васильевича Задворнова, более шести лет возглавлявшего Тобольский городской суд, известного своей упрямой принципиальностью и строгого соответствия букве Закона. Впоследствии Михаил Васильевич возглавлял Верховный Суд Республики Ингушетии, где тоже отличался высокой принципиальностью, и после многочисленных разногласий с Президентом Ингушетии покинул этот пост, был назначен судьей Верховного Суда Российской Федерации. После назначения дочери в Омский областной суд покинул свою должность, уйдя на пенсию. За время работы в Тобольском суде, в отличие от папы, Светлана Михайловна отличилась громадным количеством отмененных судебных решений вышестоящим судом, что уже само за себя говорит о судебном непрофессионализме. Остается только удивляться и гадать, как при таких обстоятельствах она получила повышение.

 

В соответствии с основными понятиями Права, если судья выносит решение, не основываясь на принципах и правилах, которые ему трактует Закон, то он совершает уголовное преступление, вынося заведомо неправосудное решение.

Удовлетворение ходатайств об аресте и обысках — это не последние преступления Задворновой в отношении меня, но об этом чуть позже.

 

- 7 -

После избрания меры пресечения мы вернулись обратно в Тобольский ОБОП. Там развернулось бурное обсуждение того, что происходило накануне в суде, с проскальзыванием гневных ноток в мой адрес. Адвокат Бутаков, по всей видимости, принял очередную дозу пойла и уснул сидя рядом со мной на диване. Используя его как якорь, Дима Демидов перестегнул сковывавшие нас с ним наручники со своей руки на руку спящего Бутакова. И через очень короткое время я тоже ушел в сон.

Проснулся от того, что меня поднимают и куда-то пытаются вести. Но, встав на ноги, я тут же упал — правую ногу, через которую полдня пропускали электроток, парализовало. Я просто провалился в пустоту, будто ноги не было вовсе. Ко мне кинулись тут же со всех сторон те, кто находился рядом, не понимая, что происходит. Потом усадили обратно на диван, что-то начали делать с ногой, и минут через десять чувствительность к ней начала возвращаться.

Меня повели в кабинет, где среди нескольких человек находился Багомедов. Там мне сказали, что сейчас мы поедем по всем адресам, которые фигурируют в показаниях, где я буду должен подтверждать все, о чем говорилось ранее, и отвечать на все вопросы следователя. Говорил в основном Багомедов, и так, будто просил меня сделать ему одолжение, можно подумать у меня была возможность отказаться.

Пришли двое ребяток, которые были друзьями кого-то из местных обоповцев, Игумнов А.А. и Саитмаметов Д.М. Эти ребятки были понятыми в дальнейшем следственном действии. После этого все начали обсуждать, куда направиться в первую очередь. Уже не помню, что я такого сказал убедительного, но смысл был в том, что ехать сначала нужно на дачу. И Багомедов молча согласился с этим. А мне нужно было попасть именно на дачу. Ведь никто из близких даже понятия не имел, что со мной происходит. А в субботу утром на даче в любом случае кто-то должен был быть из родственников, поэтому в первую очередь я хотел поехать именно туда, чтобы показать вживую все происходящее.

Если при поездке в суд на «Соболь» Тюменского ОМОНа я почти не обратил внимания, то с самого начала следственного действия под названием «проверка показаний на месте» я понял, что целая машина омоновцев была приставлена именно ко мне. Где бы мы потом не были, они везде окружали меня почти кольцом. Уже по возвращению в Тюмень я пойму, что такая команда телохранителей была очередной причудой генерала Сидаша. По всей видимости, какая-то погань типа Билана убедила генерала, что у меня есть банда, которая возможно будет отбивать меня с боем. ОМОН охранял не меня, они следили, чтобы ко мне не мог никто приблизиться. В составе этой группы, кстати, присутствовал взрывотехник Сотов, который везде будет находиться рядом и внимательно прислушиваться к показаниям.

До дач доехали минут за двадцать, учитывая, что вся колонна двигалась по «зеленой» в сопровождении нескольких машин ДПС, которые освобождали дорогу. В само садоводческое товарищество машины заезжать не стали, а остановились на трассе возле въезда в него, где все вышли и пошли пешком. Толпа была очень большая, и когда мы шли по улице, дачники из своих огородов интересовались, что случилось. Обоповцы показывали на меня пальцем и говорили, что задержали террориста, а здесь у него база.

Когда подошли к нашей даче, я увидел мать и супругу с детьми. Ожидая возможную реакцию матери и помня рассказы обоповцев, как она отнеслась к ним при обыске и их озлобленность на нее, я поспешил опередить ее, и, зайдя на дачу, просто сказал: «Не вмешивайся, не надо». Потом меня провели к железному вагончику, который находится на второй нашей, смежной даче, и где хранится садовый инвентарь. Именно в этом вагончике при обыске нашли краску-серебрянку и марганцовку, поэтому по их версии вагончик был моим складом химикатов.

Я умышленно провел всю эту «делегацию» через первую дачу, хотя к вагончику можно было подойти сразу со следующей улицы. Еще в Тюмени, при разговорах про дачу, у меня промелькнула определенная мысль, и я оказался прав. Обыск на даче вовсю отдавал незаконностью, и я сейчас объясню почему.

В одном садоводческом товариществе фактически у нас две дачи, находящиеся рядом. Это два отдельных объекта собственности, имеющие два разных адреса (по улицам, на которых находятся). Границей участков между ними является магистральная труба водопровода, и многие соседи не разгораживались между собой заборами. Собственником этой недвижимости является моя мать, оформлены в собственность участки в разное время. Так же и по земельному кадастру это два разных объекта. Основная дача, через которую я завел следственную группу, имеет адрес ул.Плодовая, 49, и на ней находятся дом и баня. На второй даче из строений находится лишь железный вагончик и адрес дачи — ул.Цветочная, 80. Так вот постановление об обыске следователь Багомедов выносил на дачу по адресу ул.Плодовая, 49, и Задворнова признавала законным обыск именно по этому адресу. А, из-за незнания этих обстоятельств, группа, проводящая обыск, под руководством следователя Ибрагимовой, незаконно вторглась на дачу по адресу ул.Цветочная, 80 и незаконно провела обыск вагончика с изъятием из него вещей. Учитывая, что ход мероприятий на обеих дачах отображен в одном протоколе, то можно смело сказать, что обыск был проведен незаконно в целом.

Ставя первые подписи в протоколе проверки показаний на месте, я так же отметил, что местом проведения следственного действия Багомедов указал опять же адрес ул.Плодовая, 49.

Когда в вагончике я показывал то, что просил Багомедов, я впервые обратил внимание на взрывотехника Сотова. Он внимательно слушал, потом начал задавать свои вопросы, но в показаниях у нас по поводу интересующих его моментов ничего не было, поэтому пришлось импровизировать какие-то глупости. И тут стало ясно, что присутствует хотя бы один здравомыслящий человек, и хотя его и убедили что я преступник, ко всему моему рассказу он относится очень скептически. После того, как начали расписываться в протоколе за эту часть следственных действий, Сотов подошел к Багомедову и начал что-то ему объяснять, указывая на меня. Позже я понял, что Сотов, присутствуя на месте после взрывов, хорошо знал, что взрывчатой смесью была триперекись ацетона, а в данный момент он понятия не имел, что именно в моих показаниях, и эта ересь по поводу смеси серебрянки с магнием и марганцовкой вызвала у него недоумение.

После подписания протокола вся группа выдвинулась обратно к машинам. Выходя с дачи и проходя мимо родственников, я негромко кинул в их сторону: «Позвоните Кучинскому» и тут же был одернут сопровождавшим обоповцем Димой. И идя по дачной улице, ранее упомянутый Женя Лейс, видимо желая больше накалить ситуацию, начал допытывать меня, откуда у меня в дачном хозяйстве тележка, как в универсамах. Я вообще на него смотрел как на дебила, хотя умственными способностями он был где-то рядом с этим определением, о чем я сказал ему вслух. Не знаю, что он от меня хотел, чтоб я подарил ему тележку или сознался в ее краже из магазина, но после моей оценки его мозговой деятельности он лишь зло плюнул и отошел.

Посадив меня в машину, на меня вдруг снова напялили шапку. «Баргузин» тюменского ОБОП сразу же завелся, развернулся и быстро поехал в сторону города. Я понял, что они решили оторваться от общего кортежа, но еще не понимал зачем. Пока мы ехали, Дима видимо отцепил наручники от себя и застегнул мне обе руки за спиной.

Машина въехала в город, но я не следил за ее движениями. Лишь когда мы остановились и меня под руки выволокли из машины, я услышал знакомый скрежет входной двери Тобольского ОБОП. Меня протащили куда-то дальше холла, и лишь когда опустили лицом вниз на что-то типа матраса, я понял, что все это значит, и что будет дальше. Вот только контакты на этот раз прицепили к самой коже — на поясе и в районе шеи.

Уже потом по протоколу следственного действия я пойму, что эти воспитательные действия электротоком продолжались около часа. Багомедов, указывая время в протоколе, забыл про эту «паузу», по протоколу следственное действие не прерывалось, вот только путь обратно с дачи занял по времени на час больше, чем туда. Во время этих пыточных процедур вопросов мне не задавали, шли лишь высказывания типа: «Адвокат тебе нужен? На тебе адвоката!..... Мало тебе вчера было? Держи еще, Чубайс платит!..... Умнее всех что ли? Сейчас мы тебе мозг прожарим!».

После того как все закончилось, меня посадили на стул, и я минут пять просто сидел. Потом какой-то голос спросил, готов ли я продолжать следственное действие. Я ничего не ответил, потом меня опять взяли за руки, дотащили до машины, там уже сняли шапку, и Дима вновь перестегнул наручники к себе. Тогда тоже привезли девочку-эксперта и она дала заключение, что на мне нет следов побоев.

Потом в машину сел Багомедов и спросил меня, почему возле нашего подъезда дома нет урны, про которую я говорил. Я ответил, что понятия не имею, может дворник убрал временно. Багомедов какое-то время подумал и сказал, что история с урной не годится, и чтобы я рассказывал все то же самое, но только испытание взрывчатой смеси я проводил между этажами возле мусоропровода.

Оказывается Багомедов успел побывать возле нашего дома. Более того, там даже изначально готовились к определенному представлению — местную полицию озадачили отгородить подъезд лентами. Но отсутствие урны нарушило планы следователя, и он решил переместить сцену в сам подъезд.

Мы подъехали к нашему дому, зашли в подъезд и поднялись к нам на восьмой этаж. Здесь Багомедов провел фотосессию на фоне входной двери в квартиру. Потом мы спустились на площадку мусоропровода между седьмым и восьмым этажами, и следователь спросил меня, где я испытывал взрывчатую смесь. Я вслепую ткнул в пол в районе мусоропровода. И тут Сотов принялся тщательно изучать пол в месте, где я указал. После чего он подошел к Багомедову и, тут уж я отчетливо слышал, сказал ему: «Тут ничего не горело и не взрывалось». Но тот писал протокол и только молча кивал головой, что он, мол, все понимает. Потом все непосредственные участники подписали протокол, спустились вниз и разошлись по машинам.

Процессия двинулась в сторону четвертого микрорайона. Заехав во двор четырнадцатого дома, «Баргузин» ОБОПа остановился ближе к тринадцатому дому, и когда меня вывели из машины, я просто-напросто не знал куда идти. Как я понял, нам нужен был седьмой подъезд, но во дворе этих домов я не был около двух лет, подъезды как раньше не были обозначены номерами, и поэтому я растерялся. Уже потом, кто-то рядом, видя эту сцену, показал рукой к какому подъезду надо идти.

Мы зашли в подъезд, поднялись на площадку между первым и вторым этажом, и тут я снова растерялся. Номера квартиры, в ящике которой был первый взрыв, мне никто не сообщал, поэтому я не знал на какой ящик мне показывать. И когда Багомедов вопросами начал настаивать, я показал на первый попавшийся, который к тому же был без замка.

Я услышал голос следователя: «Покажите, как Вы открывали ящик» и потянул край ящика на себя.... но он был закрыт. Я тут же потянул его с другой стороны, но дверца тоже не поддалась. Меня охватила легкая паника на фоне непонимания — в дверце нет замка, но она не открывается. И вдруг из-за меня сзади протянулась чья-то рука и легко открыла дверцу. Оказывается, она открывалась не как обычно в одну из сторон, а просто поднималась вверх. По-моему тогда я усмехнулся и чуть не рассмеялся — привели к ящикам, не показали какой именно открывать и как это вообще делается! Смешно, наверное, это смотрелось со стороны.

После фотосессии в седьмом подъезде мы вышли и направились в сторону первого подъезда. Во дворе уже начала собираться толпа, но сотрудники местной полиции обеспечивали внешнее оцепление на довольно большом расстоянии от нас. Омоновцы, как я уже говорил, держали внутреннее оцепление. Через такую охрану ко мне бы не смогли пробиться даже десяток адвокатов... если бы были. А в случае какого-то форс-мажора меня можно было бы очень быстро утащить в машину и увезти куда угодно.

В подъезде Чабарова произошло самое интересное. Поднявшись на площадку почтовых ящиков, Багомедов попросил меня о том же самом, что и в седьмом подъезде. Но здесь я, по крайней мере, знал какой номер ящика мне искать. И оглядевшись, я обнаружил, что имеющиеся в подъезде ящики по нумерации заканчиваются цифрой «19», а на противоположной стене явно просматривался след от взрыва и следы креплений от ранее висевших на ней ящиков. Боксы были по пять ящиков вертикально, и по следам креплений выходило, что на стене ранее висело три таких бокса. Непроизвольно я начал прикидывать, где именно находился почтовый ящик Чабаровых. И последовательно получалось, что ящик, относящийся к 31-й квартире, находился в третьем, крайнем справа ряду и был второй сверху, по расчету рядов от «20-24», «25-29» и «30-34». Но вот след от взрыва был прямо пропорционален среднему ряду! И я оказался просто в недоумении, как такое может быть. Может быть, нумерация на этих трех боксах была какая-то нестандартная, подумалось мне. Но как только я не представлял возможный порядок цифр, ящик с номером «31» никак не получался в среднем ряду.

По-моему я даже слишком увлекся расчетами, что не слышал вопросов Багомедова. Меня даже подтолкнул мой конвоир, чтоб я пришел в себя, а я по очередности смотрел на оканчивающиеся номером «19» ящики и на пустую стену со следом от взрыва. Одна только мысль крутилась в голове, и мне хотелось чуть ли не закричать: «Вы что, не видите разве, что взрыв был не в чабаровском ящике!?». Но присутствующие ждали от меня ответы на вопросы следователя.

«Где находился ящик, в который Вы закладывали взрывное устройство?», и я молча ткнул по направлению стены. «В каком ряду находился ящик?», и вот тут я позволил себе ответить: «Ну вон, разве не видно, где след от взрыва». Багомедов и тут уточнил: «Значит, ящик находился в среднем ряду, правильно?», и я ответил утвердительно. И где-то внутри я просто ликовал! Неважно, что сейчас происходит. Взрыв был не в ящике Рифката и это главное. В любом случае потом выяснится, который из них был его, и будет явно понятно, что именно на него никто не покушался, а значит связи со мной никакой нет.

Если в седьмом подъезде мне подсунули как пример пачку сигарет, то здесь специально нашли и купили упаковку «Дюрекс» фиолетового цвета. Держа эту пачку в руках, я чувствовал себя идиотом. Даже если б она действительно годилась как контейнер (а она чуть тверже бумаги), то каким дебилом надо быть, чтоб ради этого покупать пачку дорогих презервативов. А что касаемо импровизированно выдуманной скобки из бумаги, то тут еще смешнее. Тут даже объяснить сложно насколько это несуразно, просто надо взять пачку сигарет, приклеить к ней пару спичек, потом приклеить чиркаш к какой-нибудь поверхности, наложить сверху пачку и сверху прижать ее полоской бумаги, приклеенной к той же поверхности. А потом попытаться непринужденно схватить пачку и умудриться выполнить это так, чтоб спички загорелись.

Но все вокруг наблюдали и верили во все, что говорилось и показывалось. Почти все... У омоновца-взрывотехника Сотова, похоже, кончилось терпение слушать всю эту белиберду, после серии недовольных вздохов и еще одной неудачной попытки что-то объяснить Багомедову, он просто вышел из подъезда.

После этого шоу в подъездах Багомедову понадобилось, чтобы мы сфотографировались возле дома, где бы просматривалась цифра его номера. После недолгих исследований дома следователю сообщили, что ближайшее место, где обозначен номер, находится с другой стороны дома (на углу, с обратной стороны третьего подъезда). Поэтому, выйдя из чабаровского подъезда, вся толпа участвующих в следственном действии двинулась, огибая дом, мимо магазина «Бройлер» к нужному месту. При этом оцепление из сотрудников местного УВД отсекло собравшуюся толпу зевак, оставив их во дворе дома. Почти сразу же к этому месту подъехали наш «Баргузин» с «Соболем» ОМОНа, и, сделав по быстрому нужный снимок, все погрузились в машины и двинулись в сторону местного отдела Следственного комитета.

Я недаром так подробно описал эти последние передвижения. Спустя почти два года, одна неадекватная дама по имени Татьяна Заиц, будет нагло врать, что видела, как меня выводили из первого подъезда и вели в обратную сторону, а потом посадили в машину возле следующего подъезда. Этой даме я уделю отдельное внимание в этих мемуарах, когда дойду хронологически до судебного процесса.

На этом одна проверка показаний на месте была закончена. Я думал, что после этого меня оставят в покое и отвезут в ИВС, но не тут то было...^[42]

 

- 8 -

В отделе Следственного комитета меня сразу провели в один из кабинетов, куда тут же пришел Багомедов и сел за компьютер. Я оглядел кабинет, и удивлению моему не было предела. Недалеко от меня кучей стояли мешки, коробки и пакеты с различными вещами и предметами, в которых я с легкостью опознал имущество, которое хранилось у меня дома и на даче. При этом на многих упаковках пломбы с печатями были порваны. Видимо, опломбирование при обыске — это лишь формальность. Поэтому потом и в документах, и при осмотре вещей в суде этим пломбам я уделял особое внимание.

Багомедов тем временем составлял постановление о привлечении меня в качестве обвиняемого^[43] и протокол допроса обвиняемого^[44]. Признаюсь, тогда не читал ни то, ни другое. Просто сил уже ни на что не было, я уже завидовал пьяному Бутакову, что он где-то отсыпается.

Вопросов мне Багомедов никаких не задавал, просто формально переписал один протокол допроса на основе первого и слегка перефразировал.

Уточнение об испытании взрывчатой смеси в подъезде вместо урны у дома он, может быть, внес еще тогда, но вот идея о замене марок презервативов пришла гораздо позднее. Он не стал заморачиваться и вывозить меня на допрос, а самостоятельно заменил в протоколе четвертую страницу. И везде по измененным уточнениям следовало с моих слов, что изначально я ошибся. Вот только смешно получается — на следственном эксперименте у меня в руках пачка «Дюрекса», а буквально через час при допросе я якобы вспоминаю, что в реальности презервативы были «Гусарские», а изначально видите ли я просто ошибся.

Причем этот протокол допроса обвиняемого Багомедовым был сфабрикован настолько наотвяжись, что складывается впечатление либо о его чувстве полной безнаказанности, либо о его убеждении, что в эти бумажки никто серьезно вдаваться не будет. А подделка очевидна без всякой экспертизы.

Во-первых, протокол составляется на основе готового бланка документа, все страницы которого закономерно имеют одинаковые поля и верхний колонтитул, содержащий информацию о номере бланка и шаблона для нумерации листов дела. Четвертая страница нашего протокола полностью не соответствует остальным страницам — никаких колонтитулов и совсем другие поля, просто набранный лист в текстовом редакторе. Во-вторых, подписывая протокол вместо меня, Багомедов не сильно заморачивался и этим, сделав подпись относительно похожей лишь поверхностно. Но при сравнении ее с любой другой из сотен, имеющихся в томах дела, видно, что начертана она совсем по другому принципу и состоит из двух частей, когда как мной подпись ставится, не отрывая ручку от начала до конца. Обнаружена эта подделка будет лишь при ознакомлении с материалами дела через год, и до суда мы с адвокатом не будем придавать это огласке. А как отнесется суд к нашему разоблачению и как будет объяснять этот момент Багомедов, я расскажу в свое время.

 

В силу уголовного закона, учитывая, что данный протокол допроса заявлен следствием как доказательство по делу, мы имеем очевидные признаки состава тяжкого преступления по ч.3 ст.303 УК РФ «Фальсификация доказательств по уголовному делу о тяжком или об особо тяжком преступлении», где санкция предусматривает до семи лет лишения свободы. Одного этого факта достаточно, чтобы обоснованно назвать Багомедова преступником. И если то, что я описал выше, видно невооруженным взглядом, то соответствующая непредвзятая экспертиза докажет это в два счета.

 

В постановлении о привлечении меня в качестве обвиняемого было указано, что расследуется уголовное дело №201200079/23 и мне предъявлено обвинение по ч.1 ст.223; ч.3 ст.30, п.«е» ч.2 ст.105; ч.3 ст.30, п.«е» ч.2 ст.105 УК РФ. Т.е. обвинялся я на тот момент в изготовлении взрывного устройства и двух эпизодах покушения на убийство общеопасным способом.

Я не зря делаю акцент на фабуле обвинения и номере уголовного дела, и позже будет понятно почему.

После подписания вышеуказанных бумаг Багомедов достал пакет с моими вещами, которые я снял с себя утром, и сказал, что сейчас составит протокол выемки. Как я понял, эти вещи он тоже собирался отправить на экспертизу, и я не стал его разочаровывать тем, что рубашка со штанами почти новые (были новые до посещения областного ОБОП) и в этой одежде я только ездил накануне в мировой суд, а оделся так, уезжая с Биланом, только потому, что привычная обыденная одежда не высохла после стирки ввиду дождливой погоды. Светлые туфли хоть и были не первого года носки, но вытащил я их «из чулана» тоже накануне под эти самые штаны с рубахой.

Кстати, кое в чьих показаниях впоследствии эта одежда будет обозначена как «светлый брючный костюм» (именно так, по-женски), хотя невооруженным взглядом, если человек не дальтоник, видно, что штаны светло-бежевые, а рубаха светло-серая. Это лишь после пыток в ОБОП пропотевшая насквозь рубаха начала отдавать желтизной под цвет штанов.

Багомедов дал мне протокол выемки на подпись. В нем, конечно, числились и понятые, и адвокат, и было указано какие печати стоят на пломбах пакета, которых в реальности не было и в помине. Но состояние было не до юмора на эту тему, поэтому я просто подписал протокол, надеясь, что сейчас то уже точно меня отвезут в ИВС. Но чуть позже следователь сказал, что сейчас мы поедем еще на одно следственное действие.

 

- 9 -

Как я уже говорил, при пытках и сочинении показаний мне было навязано признание как во взрывах накануне, так и по делу о бомбе в «китайской стене» с вымогательством у бывшего тестя. Багомедов внес все это вместе сначала в протокол допроса подозреваемого, а сейчас он собирался отдельной проверкой показаний на месте провести следственное действие именно по событиям 2005 года.

Меня очень подмывало спросить у него, на основании чего он собирается проводить следственные действия по делу, которое фактически приостановлено. Ведь одно дело показания, они записываются со слов подозреваемого (по крайней мере, так принято по закону), а следственные действия без возобновления дела, это уж напрочь незаконно.

Но с другой стороны, мне эти показания были вполне на руку — основные события по показаниям не соответствовали делу Игнатова, а значит впоследствии станет явным, что это выдумка.

Когда мы сели в машину, Багомедов начал заполнять протокол и спросил меня, по какому адресу в показаниях я якобы делал бомбу в 2005 году. Я назвал свой старый адрес, и тут один из тобольских обоповцев очень возмутился и обвинил меня во лжи, мол, номер дома, который я называю, находится не в 7-м, а в 7«а» микрорайоне. Я промолчал, а следователь внес данные с поправкой на возмутившегося.

Как я понял из разговоров за день, Багомедов не так давно живет в городе, и еще плохо в нем ориентируется. А водитель тюменского «Баргузина» и вовсе руководствовался куда ехать лишь по словам. Поэтому тот факт, что на самом деле мы приехали в другой микрорайон в отличие от того, который был указан в протоколе, остался незамеченным.

Меня сфотографировали возле дома, потом возле дверей моей старой квартиры. Далее мы все сели в машину и поехали в 9-й микрорайон к 21-му дому, где я якобы передавал бомбу незнакомому лицу за пятьсот рублей.

Багомедов не знал реальных обстоятельств по поводу двух мальчиков и Игнатова у «Арбата» поэтому нареканий этот момент не вызвал. Но вот сумма в пятьсот рублей на цены 2005 года за то, чтобы просто унести коробку по адресу, не вызвала ни у кого удивления. Хотя, если бы только немного подумать и вспомнить тот год, то было бы очевидно, что это слишком много за такую услугу.

После подписания протокола^[45] мы снова вернулись в отдел Следственного комитета. Там от меня уже ничего не было нужно, но тут до меня докопался уже снова чрезмерно набравшийся Бутаков.

По всей видимости, с ним уже рассчитались за поездку в Тобольск и в ближайшем магазине «СВ» он успел очень хорошо затариться выпивкой и продуктами. Виски, коньяк, пиво, разнообразная закуска.... я прикидывал в уме, сколько же заплатили этому продажному адвокату за меня. И кроме его безобразного состояния, вызывающего отвращение, он еще решил потрепать мне нервы укоряющими разговорами. На тему как мне было не стыдно людей взрывать и почему меня за это не мучает совесть.

Внешне я оставался спокоен, а внутренне очень хотел придушить Бутакова тут же при обоповцах. Терпеть эту пьяную кучу дерьма — это было как дополнительная пытка. Я очень ждал, что сейчас все это закончится, и уже наконец-то я окажусь в стенах Тобольского ИВС.

 

- 10 -

Но когда все начали собираться, я понял, что мне и дальше уготована компания «Баргузина» Тюменского ОБОПа, и это означало, что в местный ИВС я попаду навряд ли, а меня снова повезут в Тюмень. И эта перспектива не радовала.

Примерно около восьми вечера мы выдвинулись. Нашу машину по-прежнему сопровождал «Соболь» ОМОНа. А на выезде из города к нам в сопровождение добавились две машины ДПС, первая из которых шла впереди по центру дороги и освобождала путь, прижимая к обочине встречные машины. Так и шла вся колонна с проблесковыми маячками по трассе от Тобольска до села Булашово. По всей видимости, скорость «хромала» у машины омоновцев, потому что двигались мы максимум 90 км/час. И само собой, желающих нарушать ПДД и обгонять такой кортеж не было. Я тогда еще подумал, что не хотел бы я быть на месте тех простых граждан, что двигаются следом за нами.

В селе Булашово вся колонна автомобилей свернула к автокемпингу и сделала остановку. Кто-то пошел в туалет, кто-то в кафе. В общей сложности там мы провели около получаса. И уже не помню, кто был такой заботливый, что принес мне пакет с пирожками. А не ел на тот момент я уже около трех суток.

Потом кортеж с «мигалками» вновь вышел на трассу и уже шел без остановки до тюменского поста ДПС на въезде в город. А тут, уже без малого почти двести километров, за нами скапливались машины. И когда мы остановились на въезде в Тюмень, то я смог полноценно оценить, каков был масштаб «пробки» вслед за нами. Она сохранилась даже через полчаса, когда мы двинулись дальше, и путь от поста ДПС до моста по ул.Мельникайте занял минут сорок.

Как оказалось, омоновцы должны были сегодня возвращаться обратно в Тобольск, и при остановке на посту, посовещавшись с обоповцами, они вместе решили, что дальше сопровождение ОМОНа неактуально. А когда в очередной раз моим сопровождавшим позвонил генерал Сидаш (а звонил он, как я уже говорил, периодически) и узнал, что они отпустили машину ОМОНа, то это было равносильно внезапному шторму. Генерал орал в трубку минут десять, только каких неприятностей не наобещал своим подчиненным.

Еще в пути мне сказали, что по указанию начальства везут меня в Тюменский ИВС. Также сообщили, что теперь ИВС в Тюмени новый и располагается в районе поселка Винзили. И туда мы приехали уже около часа ночи.

По всей видимости, из всех бумаг, что были на меня, у обоповцев был лишь протокол задержания подозреваемого, где было написано, что я подлежу помещению в ИВС г.Тобольска. И дежурная смена ИВС не хотела меня принимать, пока обоповцы не использовали «тяжелую артилерию» в виде своего генерала. Сидаш и тут наорал на старшего дежурного, пообещал лишить его погон и отправить патрулировать город. После этого обоповцы пообещали завтра привезти все необходимые «правильные» бумаги, оставили меня в ИВС и уехали.

Процедура оформления долго времени не заняла, и очень скоро я оказался в камере.

 

- 11 -

Там меня встретили двое «постояльцев». Уже не помню, как их звали по именам, но личности были очень интересные. Оба были обычными «наседками» — специально подсаженными соседями по камере. Потом в СИЗО я встречал немало народа, кто побывал в местном ИВС и сидел вместе с одним из моих сокамерников. А мне просто «повезло», для меня не пожалели сразу обоих.

В тобольском ИВС такого явления не было, но вообще я слышал, что есть такие осужденные, которые отбывают свой срок в тепличных условиях ИВС, одновременно присматриваясь и прислушиваясь к определенным задержанным в целях сбора информации для оперативников или следствия. Вот к таким гражданам меня и подселили.

Довольно быстро я разобрался кто есть кто. У каждого была своя легенда, и каждый в чем-то ей не соответствовал. Несколько непринужденных вопросов в процессе разговора подтвердили мои догадки.

Я же с момента знакомства со своими соседями озвучил им примерно следующее. Что меня арестовали за взрывы, к которым я не имею отношения, пытали током в ОБОПе и угрозами в адрес родственников заставили со всем согласиться на следственных экспериментах. В принципе, это практически была правда. А так же, я им убедительно сказал, что жаловаться я не собираюсь, так как опасаюсь исполнения угроз, и что процедуры электротоком в отношении меня могут повториться.

И это тоже было недалеко от истины. Предпринимать на тот момент что-то рисковое и необдуманное было бы неразумно, если брать в расчет дурака-генерала. Недаром меня «законсервировали» на чужом ИВС — связи с волей здесь не было, даже общения между камерами не было, и даже появись здесь любой мой адвокат, его ко мне бы никто не пропустил.

Еще своим сокамерникам я поведал, как пытался по закону защищать себя в суде при аресте. И, несмотря на угрозы, это мое закономерное рвение не должно напрягать тех, кто меня сюда отправил. На постановление об аресте я хотел написать кассационную жалобу, и срок у меня для этого оставался около двух суток. Но, конечно же, бумаги с ручкой у моих соседей не нашлось, а сотрудники ИВС мне сказали, что в их обязанность не входит снабжать меня письменными принадлежностями. На просьбу сообщить родственникам о моем местонахождении я тоже получил отказ, мол, это забота и обязанность следователя. В общем, оказался я в безвыходной ситуации, когда срок для обжалования ареста вышел, а я не имел возможности это сделать.

Во вторник, третьего июля с самого утра я почувствовал себя плоховато. Периодично возникали какие-то тянущие боли в области сердца и, одновременно с этим, резко наступала полная слабость. Сокамерники предлагали сообщить об этом дежурному, но я отказался. А потом в один какой-то момент я потерял сознание и очнулся, когда эти двое вовсю колотили в дверь. Пришел старший смены ИВС, мои соседи сообщили ему, что с утра я жалуюсь на боли в сердце, а потом вдруг потерял сознание, лицо стало серым, а губы начали синеть. Старшим смены ИВС было решено вызвать мне «Скорую».

И, по всей видимости, сотрудники изолятора о происходящем сообщили в ОБОП — как потом выяснилось, еще до приезда врачей в ИВС появился оперативник, дождался «Скорой», а потом выяснял у медиков мое состояние.

Из всей возможной помощи мне лишь сделали кардиограмму, констатировали, что инфаркт мне не грозит, и уехали. Причем «Скорую» изначально пришлось дожидаться часа полтора. Если бы у меня действительно был инфаркт, то мне бы вряд ли грозило продолжение жизни.

После отъезда врачей меня отвели в следственный кабинет, где меня ждал оперативник ОБОП. Он поинтересовался, как я себя чувствую и способен ли я поехать к ним в отдел. Я ответил, что наверняка от моего ответа мало что зависит, желаю я ехать куда-то или нет. На это он усмехнулся, и уже минут через десять мы ехали в машине из п.Винзили по направлению к Тюмени. Единственное, по моему мнению, зачем меня могли везти в ОБОП, это чтоб нагрузить еще какими-нибудь преступлениями. Сначала я подумал, что они не рискнут бить меня током после того, как мне стало плохо в ИВС, а потом, рассуждая, пришел к выводу, что для них это будет даже удобнее. Если эта поездка закончится для меня фатально, то тогда можно будет это свалить на врачей «Скорой», которые не оказали мне должную помощь.

В ОБОПе меня привели к одному из моих недавних мучителей, Стасу Бусыгину, который впрочем, когда я находился без шапки, и тогда проявлял показательную лояльность. И сейчас был очень вежлив, даже предложил чая с каким-то печеньем.

Дальнейший разговор по большей части был монологом. И начался с того, что Стас риторически поинтересовался, что я намерен делать дальше. Потом начал говорить, что он очень хорошо меня понимает, но не советует идти против данных ранее показаний: «Понимаешь, наш генерал бывает очень неадекватным. Если ты начнешь противодействовать, он психанет, в результате чего пострадаешь ты и кто-нибудь из твоих близких. Тебе это надо?». Дальше он начал говорить о том, что можно заключить официальное досудебное соглашение, мне перепредъявят обвинение по другой статье, дело быстренько уйдет в суд и я получу по максимуму года четыре, а то и условно. Мол, если сам генерал это пообещает, то так и будет, он в любых ситуациях мужик слова.

А я сидел и думал о том, что как у них все просто получается. Сначала пытками и угрозами заставили дать признание, а через несколько дней, когда вероятно уже досконально поняли, что ошиблись, решили в своих интересах убедить меня быть на их стороне и добровольно получить срок. Я спросил Стаса, есть ли у него дети, и он ответил, что у него ребенок дошкольного возраста. И следом я спросил, а согласился бы он сам добровольно «облить себя грязью» в глазах друзей, близких, а главное детей. На это Стас сначала промолчал, а потом сказал: «Ну смотри сам, я тебя предупредил».

Примерно через час нашего разговора с чаепитием Стас сказал, что со мной хочет пообщаться человек из смежной конторы. Я так и не понял, ФСБ или Отдел по противодействию экстремизму, но мне это было и не столь важно. Еще он добавил, что эти самые смежники тоже «положили глаз» на меня и хотят в моих действиях найти террористическую направленность. Так что мне надо очень хорошо подумать, что говорить сейчас. И после этого Стас отвел меня на третий этаж, где в кабинете за столом уже ожидал человек.

Пересказывать всю беседу не имеет смысла. Он задавал массу вопросов, даже типа таких — как я отношусь к Исламу и неграм, а также, не имею ли я близких знакомств на Северном Кавказе. Я убедился, что, по крайней мере, в этом случае Стас оказался прав, и я решил остаться в рамках версии следователя.

После того как Стас вернулся за мной, то спросил у мужика за столом: «Ну что, террорист?», и последовал ответ, который меня даже порадовал: «Да какой террорист. Балбес он». Я впервые в жизни был рад, что меня назвали балбесом.

Спустя час я уже снова находился в ИВС, а назавтра моих сокамерников от меня убрали. С утра они вдвоем якобы поехали в суд, то ли на арест, то ли на продление ареста, и ни один из них не вернулся обратно. Дежурный потом сказал, что одного из них отправили в СИЗО, а второго освободили. Только вот через пару дней фамилию одного из них я случайно увидел в журнале прогулок. А потом в СИЗО, даже через несколько месяцев, я встречал людей, кто недавно побывал в ИВС и находился в одной камере с одним из моих неслучайных соседей.

Неделя в ИВС прошла без всяких событий, и 10.07.2012 года местный конвой этапировал меня в СИЗО-1 г.Тюмени, в простонародии называемый Тюменским Централом.

 

 

Первые месяцы заключения

«Поверили глупцы, другим передают,

Старухи вмиг тревогу бьют,

И вот общественное мненье!...»

(«Горе от ума» А.С.Грибоедов)

- 1 -

С момента моего предыдущего посещения СИЗО-1 кое-что там поменялось. Теперь, после поступления в тюрьму, заключенных, на срок до десяти суток, помещали в камеру карантина, который находился на «Новом» корпусе. Связь на нем практически отсутствовала, поэтому возможность позвонить на волю у меня так и не появилась.

Уместно будет отметить к дальнейшему повествованию о моей жизни в тюрьме, что Тюменский Централ условно состоит из шести корпусов: «Синий», «Тихий», «Средний», «Малосрочка», «Сотки» и «Новый». Каждый корпус, по сути, это отдельное здание, пять из которых соединяются меж собой впритык, и образно образуют что-то типа «восьмерки». А вот «Новый» корпус был построен последним, отдельно стоящим зданием, и соединяется с основной структурой тюрьмы закрытым железным переходом. В 2007 году весь срок своего вынужденного, но недолгого заточения, я провел на Тихом корпусе.

 

Первое, что я сделал, как попал в камеру, это написал кассационную жалобу на постановление об аресте. А поскольку сроки подачи данной жалобы были пропущены, также написал ходатайство на имя судьи Задворновой о возобновлении срока обжалования, указав, по каким причинам я не мог реализовать это право раньше. При этом я уже не грезил верой в закон, а тем более в порядочность Задворновой, просто это был максимум, что я мог сделать на тот момент, тем более, и процессуальный закон подразумевал именно такой порядок.

 

Сразу, забегая вперед, скажу, что на мое ходатайство Задворнова ответила отказом, а мою кассационную жалобу возвратила. Ее отказ позднее я само-собой обжаловал в областной суд, который отменил ее незаконное постановление.

Изначальное мое ходатайство было рассмотрено и удовлетворено другим судьей, и лишь после этого все материалы передали на кассационное рассмотрение в областной суд. В результате всей этой бюрократии, в основу которой легло именно незаконное, преследующее интерес не допустить своевременного кассационного рассмотрения жалобы, постановление судьи Задворновой, материал об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей был рассмотрен в областном суде лишь 27.09.2012 года, когда мне уже дважды продлили арест.

Причем возглавляла судебную коллегию судья Огрызкова, которая в 2007 году отменила точно такое же постановление, признав доводы о моем нахождении в федеральном розыске необоснованными. И ее участие в рассмотрении на этот раз не было случайным — главным основанием для избрания меры пресечения Задворнова указала голословное утверждение, что я могу скрыться от следствия, потому как в 2007 году находился в федеральном розыске, а в своей кассационной жалобе я сослался на судью Огрызкову, которая именно этот довод уже признавала необоснованным. Именно по этой причине моя жалоба попала вновь к ней на рассмотрение. Но, если в 2007 году можно было сказать о честности, объективности и непредвзятости судьи Тюменского областного суда, то в конце сентября 2012 года озвученный ход ее рассуждений просто поразил. В процессе рассмотрения жалобы, на котором мое присутствие было посредством видеоконференцсвязи, судья Огрызкова выдала буквально следующее: «Ну, раз я в прошлый раз признала этот довод незаконным, значит и сейчас мы его исключим, а в остальном постановление изменению не подлежит». А тот момент, что, исключая данный довод из постановления Задворновой, не оставалось предусмотренных законом оснований для заключения под стражу, нисколько не смутил ни Огрызкову, ни других членов коллегии. В результате, из изначального постановления об избрании меры пресечения фактически выходило, что «Трушникова нужно заключить под стражу, просто потому что ТАК НУЖНО следствию, и абсолютно наплевать, что предписывает уголовно-процессуальное законодательство».

Все постановления о продлении сроков содержания под стражей и все определения областного суда по жалобам на данные постановления без исключения я обжаловал до последней инстанции Верховного Суда РФ. Но повсеместно, даже не удосуживаясь опровергать мои доводы, везде как под копирку я видел примерно одинаковое «все в соответствии с законом... обоснованно... жалобу оставить без удовлетворения». Видимо настолько были напуганы суды средствами массовой информации в конце июня 2012 года, что даже не хотели задумываться о том, законны или нет в отношении меня какие-то действия. «Маньяк... пироман... взрыватель... Пусть пока сидит лучше, а потом суд по существу дела разберется».

Мне лично, содержанием под стражей до суда, накрепко «связали руки», исключая возможность что-то сделать для своей защиты самостоятельно. И для общественности наглядно показали — сидит в тюрьме, потому что опасен, а раз опасен, значит безусловно виновен....

 

Но вернемся к июлю 2012 года и моему помещению в следственный изолятор. После того, как я закончил с написанием кассационной жалобы и ходатайства о возобновлении срока обжалования, я сел за составление другой бумаги. Все то, что произошло — уже произошло, но нужно было как-то обезопасить себя на будущее, ведь обоповцам или их генералу могло прийти в голову все-таки повесить на меня еще какие-нибудь нераскрытые дела для кучности. Да и придать какой-то огласке то, что со мной случилось, тоже было необходимым. Но сделать это надо было очень аккуратно, чтобы не вызвать обратную реакцию, поставив под удар или себя, или кого-то еще.

Бумагу я назвал заявлением, не адресованным никому конкретно, в котором изложил, как именно был принужден к даче показаний, и как подвергался издевательствам электротоком. В самом начале текста я обозначил когда и где именно я пишу, и что делаю это в присутствии сокамерников. А в конце изложения я также написал, что если в дальнейшем мной будут даваться какие-то признательные показания, в том числе и по данному делу, либо я буду отказываться от адвокатов, нанятых моими родственниками, то это будет означать, что в отношении меня продолжают применять насилие. И, конечно же, я сразу для себя определил, что передам это заявление на волю только через человека, которому смогу всецело доверять. На тот момент, я все же ожидал рано или поздно увидеть рядом адвоката Кучинского.

 

В карантине я провел ровно десять суток, и вечером двадцатого июля был переведен в обычную камеру на корпусе «Сотки». Там у меня, наконец-то, появилась возможность связаться с внешним миром.

Первый телефонный разговор у меня состоялся с супругой. И первой же печальной новостью для меня было то, что адвоката Кучинского я в ближайшее время не увижу. У него закончилась лицензия, и сейчас он занимается ее продлением, переаттестацией или еще чем-то в подобном роде. А для моей защиты было заключено соглашение с неким Андреем Моисеенко, о котором ранее я не слышал. И этот адвокат намеревается в ближайшие дни посетить меня в следственном изоляторе.

Так же супруга мне сказала, что скорее всего в ближайшее время я буду направлен на психолого-психиатрическую экспертизу. А о том, что со мной происходило в первые дни, говорить не пришлось — о пытках и принуждении к показаниям моей матери с супругой рассказал еще пьяный адвокат Бутаков в момент проведения следственного действия на даче. Этим он пытался запугать моих родственников, чтобы набить себе цену и выпросить денег за мою мнимую защиту.

На этом  в общем то  вся информация с воли и ограничилась. Мне оставалось пока что лишь ждать, что будет дальше.

 

В камере, куда меня перевели, я узнал массу интересного. Во-первых, то, что на протяжении нескольких дней мое имя постоянно озвучивалось по радио. Ну и само-собой мной было изложено, как обстоит дело в действительности. А, во-вторых, мне рассказали, что случившееся со мной, это далеко не единичный случай.

В 2007 году в СИЗО мне тоже рассказывали, что бывают случаи, когда в целях «выбивания» показаний людей пытают электротоком. Что-то вроде того, что наливают таз с водой, опускают человеку ноги в него, и туда же электрические контакты. Но на момент этих рассказов, отношение к такого рода воздействию на людей было, как к крайней мере, и такие случаи были редкостью.

Но то, что я услышал уже 2012 году, меня просто поразило. В камере, куда меня перевели из карантина, большая часть людей прошли практически через то же самое, что было со мной. Причем рассказы были настолько похожи на то, что я успел прочувствовать сам, что они не оставляли никаких сомнений. Хотя и применялись эти пытки не только там, где был я, а практически в любом отделе полиции города Тюмени. А наиболее всего, таким методом дознания, наравне с областным ОБОП, славилась ОРЧ по УУР, находящаяся на улице Тульской. И только по одному Тюменскому Централу жертвы подобного садизма исчислялись сотнями человек.

Также мне рассказали, что пишется немало жалоб на это в различные инстанции до самой Москвы, но никакого должного результата они не приносят. Более того, людей, решивших пожаловаться, снова вывозят из СИЗО якобы на следственные действия, и бьют электротоком уже в отместку за их рвение найти справедливость. Масштабы этой преступной деятельности и безнаказанность за это просто ужасали.

Я не говорю, что каждый из прошедших через подобные пытки, был в реальности невиновен, здесь не мне судить, но каждый, независимо от действительной истины, оказывался виновен в любом случае. Распространенная схема была донельзя проста — если есть преступление и имелся подозреваемый в нем, то обязательно будут и признательные показания. Причем зачастую, такими пытками в угоду следствия просто искажалось само событие преступления. Например, в процессе спонтанной пьяной драки человек бездумно схватился за нож, а потом, из его собственных показаний с помощью электротокового воздействия следовало, что... он длительное время вынашивал план убийства и хладнокровно его совершил. Либо, человека, обвиняемого в разбое или грабеже, и не отрицающего данное деяние, заставляли взять на себя еще несколько аналогичных преступлений, нераскрытых на тот момент. И, если бы подобное касалось только подозреваемых и обвиняемых в преступлениях, но в некоторых случаях точно такими же методами «обрабатывали» и свидетелей.

 В первую очередь, все это касалось тех, у кого следствие по делу проходило в Тюмени. Каждого выезда на следственные действия обвиняемые, которых коснулся электроток, панически боялись, хотя и пытались скрыть это чувство. Даже те, у кого были собственные адвокаты по соглашению, не питали особых надежд на защиту от этого произвола. Даже если человек перед выездом смог предупредить адвоката, что завтра его куда-то повезут из тюрьмы, то нет никаких гарантий, что адвоката потом пустят в тот же ОБОП. Да и были слухи, что адвокаты тоже иногда страдали, проявляя излишнее рвение спасти своих подзащитных от насилия. Хотя чаще всего от неугодных защитников избавлялись руками самого обвиняемого, попросив его написать отказ от определенного адвоката и просьбу следователю предоставить любого другого. И в уголовном деле появлялись всякие «бутаковы», как и в моем случае.

 

- 2 -

Через трое суток после перевода из карантина меня «простучали с вещами», и немногим позднее я оказался в тюремном ПНО (психо-неврологическое отделение), согласно вынесенному постановлению следователя о назначении психолого-психиатрической экспертизы.

Официально место, куда меня перевели, называлось Стражным отделением областной психиатрической больницы, но располагалось оно на территории следственного изолятора и занимало четвертый этаж «Тихого» корпуса. Фактически, это была та же самая тюрьма, только на продоле ходили не режимники в форме, а санитары в белых халатах.

В первый же день меня посетил адвокат Моисеенко. И эта наша первая встреча меня ничуть не порадовала. Во-первых, сразу же было понятно, что он мне не верит. Именно не верит в мою невиновность. Это уже было основанием не доверять ему. А во-вторых, в процессе разговора Андрюша Моисеенко, как бы невзначай, задел одну тему, явно проверяя мою реакцию. Тема эта абсолютно никакого отношения к взрывам не имела, но здесь мог быть иной смысл.

Я уже тогда понимал, что сторона обвинения (здесь я имею в виду не только следствие, а вообще весь круг лиц, заинтересованных в обвинении) начнет собирать на меня все, что попадется «под руку», лишь бы добавить мне обвинений или привязать к каким-то чужим уголовным делам. То, о чем поинтересовался Моисеенко, касалось напрямую других лиц, но ему было явно интересно, в курсе я предмета вопроса или нет. Поэтому в доли секунды просчитав этот его нездоровый интерес, я сделал вид, что вообще не понимаю о чем он говорит.

Отсюда можно было сделать конкретный вывод, что адвокат Моисеенко является «засланным казачком». И время показало, что я не ошибался на этот счет. Подготовленное же на карантине заявление так и осталось лежать у меня в кармане. Было конечно очень печально, но защитника в лице адвоката, нанятого родственниками, я так и не приобрел. Но зато решил по-максимуму использовать то, что имею, и в процессе нашей беседы дал понять, что довольно напуган происходящим и не собираюсь идти против обвинения. И у Моисеенко на лице отобразилась даже некая удовлетворенность. На том мы с ним и закончили нашу первую встречу.

А я для себя решил подождать момента, когда к работе по делу сможет приступить адвокат Кучинский.

 

Дни в ПНО один за другим проходили очень однообразно. Я все ждал, когда начнутся какие-то экспертные мероприятия. А кроме беседы с приходящим психологом-«фрейдистом» и тестов Айзенка, на протяжении более полумесяца ничего не происходило. Уже потом, немного позже, я пойму, что основной процесс экспертизы заключается в наблюдении. Все работники, от дежурных врачей и санитаров до обычной технички, наблюдают за контингентом, находящимся в ПНО, и эта сборная информация, по всей видимости, служит основой для экспертного заключения.

За время моего нахождения на экспертизе, кроме отказа в ходатайстве и возврата кассационной жалобы на арест, о чем я уже говорил, мной было получено уведомление, что 16 августа в Тобольском городском суде будет рассматриваться ходатайство о продлении мне меры пресечения. И это было очень неожиданным известием, потому что в силу закона, во время нахождения обвиняемого на судебной психиатрической экспертизе, мера пресечения в виде содержания под стражей может быть продлена без его участия в судебном заседании. Учитывая, что срок избранной меры пресечения заканчивался лишь 30 августа, а продляют ее обычно накануне окончания этого срока, можно было бесспорно утверждать, что следователь умышленно заявил ходатайство в суд на пару недель раньше, чтобы исключить мое участие в судебном слушании. В частности для того, чтобы исключить возможность придания мной огласке событий 28-30 июня и заявления об отказе от ранее данных показаний.

В самом начале августа из телефонного разговора с одним из моих приятелей я узнал, что представители тобольской полиции негласно делятся информацией о том, что в Тюмени была проведена взрывотехническая экспертиза, которая установила применение совсем другого взрывчатого вещества, не имеющего ничего общего с тем, которое мы сообща придумали в ОБОПе, а потом афишировали его состав и изготовление на следственном эксперименте. Мой приятель даже слышал название этого вещества, но на момент разговора со мной не мог его вспомнить. Но в любом случае к этой информации я отнесся с восторгом, и мне было заранее очень интересно, как следствие объяснит, почему в моих показаниях указывается совсем другое взрывчатое вещество.

 

За пару дней до выписки меня пригласила на беседу заведующая отделением Копанцова Марина Александровна. Об этом думаю рассказать чуть подробнее.

Марина Александровна, сама по себе, женщина очень приветливая и коммуникабельная. Типичный образ добродушной заведующей детсада, а не врача-психиатра. Про меня же она потом в заключении напишет «показательно вежлив», но это мелочи. В целом, ничего плохого про нее сказать не могу. То, что она не поверила в мою невиновность, считаю издержкой ее профессии — все же через ПНО обвиняемые проходят сотнями. Но вот в моем рассказе о пытках в ОБОП, как по ней было видно, она нисколько не засомневалась, и уже на этом можно сказать ей «спасибо».

Вообще, она попросила рассказать меня вкратце про всю жизнь, и вопросов в этой части практически не задавала. По предъявленному обвинению она лишь ограничилась тем, что я отрицаю версию следствия. Но для себя, и для того, чтобы она лучше ориентировалась в материалах дела, я изложил ей и мотивацию, на которой основано обвинение, и про разбирательство в мировом суде, причем сделал это в подробностях, упомянул даже выдуманную взрывчатую смесь, и то, что мне известно о проведенной экспертизе, которая установила совсем другую взрывчатку. А когда мой рассказ дошел до моего пребывания в ОБОП, она сама начала задавать много вопросов по конкретным обстоятельствам пыток. Как я понимаю, она сравнивала мой рассказ с подобными историями других обвиняемых, чем проверяла на предмет правдивости.

Когда я закончил рассказывать, она сама предложила мне решить, отображать ей или нет в заключении часть моего рассказа относительно применения электротока. И тут же пояснила, что в ее практике бывали случаи, когда после отображения подобных ситуаций в заключении экспертизы обвиняемые вновь подвергались пыткам, но уже за то, что решились пожаловаться ей на произошедшее с ними ранее. Доходило даже до того, что люди потом, явно с подачи следствия, писали на нее жалобы о том, что в заключении были со слов отображены сведения, о которых они якобы не рассказывали. Но в том, что она предложила мне выбрать, чувствовалось желание не навредить чем-то, а не боязнь жалоб. Поэтому, подумав, я сказал ей, что этот выбор останется за ней и она сама решит, о чем писать в заключении экспертизы.

Сам по себе, я конечно же понимал, что мой рассказ эксперту практически равносилен показаниям на следствии, и будет лучше, чтобы в заключении была отображена правда. Но те возможные последствия, о которых говорила Марина Александровна, заставляли задуматься. Тем более, что всегда оставался подтекст высказанных ранее угроз обоповцев, что в случае чего могу пострадать не только я. Видимо поэтому, не желая, с одной стороны вредить себе в рамках следствия, а с другой стороны — брать на себя ответственность за возможные последствия, я и отказался от предложенного выбора. Но в заключении экспертизы Копанцова все же напишет все, о чем я ей рассказывал^[46].

На следующий день после беседы с Мариной Александровной, меня уже пригласили на врачебную комиссию, где кроме Копанцовой присутствовал невзрачный дядька, не проронивший за все время ни слова, а также был профессор Станислав Маркович Уманский, светило тюменской психиатрии и очень интересный в общении собеседник. Сама комиссия по большому счету была формальностью перед выпиской, ее проходили абсолютно все. Но для меня это, несмотря на ситуацию, было случаем познакомиться с профессором Уманским, о котором я слышал ранее. И в целом он произвел на меня хорошее впечатление.

В этот же день, сразу же после комиссии, я был выписан из ПНО. А было это именно 16 августа — день, когда в Тобольске мне продляли меру пресечения. И это означает, что судебное слушание без моего участия было незаконным. Абсолютно неудивительно, что и на этот раз преступным деянием вновь отметилась судья Задворнова.

Впоследствии я конечно же обжалую данное постановление во всех вышестоящих судах, но судейская солидарность будет превыше закона — во всех решениях по жалобам суды будут ссылаться на справку от 15.08.2012 г. по запросу следователя, в которой убедительно было указано, что психолого-психиатрическая экспертиза в отношении меня продлится до начала сентября. Следователь, на основании этой справки, указал в ходатайстве, что мое участие в судебном заседании в срок избранной мне ранее меры пресечения, то есть до 30 августа, не представляется возможным^[47]. А мои доводы жалоб о том, что в день судебного рассмотрения я был выписан из экспертного учреждения, остались как будто незамеченными, их никто не стал ни проверять, ни комментировать.

 

После моего возвращения под юрисдикцию СИЗО-1, я был помещен в камеру на корпусе «Сотки», а буквально через три дня был переведен на «Средний» корпус.

Из телефонных разговоров с домом я узнал, что меру пресечения мне благополучно продлили, а уголовное дело было передано другому следователю, некой Ирине Кирпичевой. Каких-то новостей по делу кроме того, что в Следственный комитет вызывают большое количество моих знакомых для допроса, не было.

Адвокат Моисеенко, как и следовало ожидать, никаких действий не предпринимал. Вся его работа на тот момент ограничивалась поездкой ко мне в Тюмень и формальным участием в суде при продлении меры пресечения. Родственников он пичкал лишь разговорами о серьезности дела, о том, что нужно выждать время, и тому подобным. Хотя уже на тот момент другой адвокат мог бы сделать много какой работы — обжаловать проведенные обыски, незаконное изъятие вещей (например, при обыске на даче был незаконно изъят мой гражданский паспорт, в то время, когда еще я фактически не являлся подозреваемым и не был официально задержан), а самое главное, это заявлять и жаловаться во все инстанции, что его подзащитного пытками принудили к показаниям. Все это мог сделать действительно работающий адвокат, не преследующий интересы следствия, коим не являлся наш «засланный казачок» Андрюша Моисеенко.

И еще одна новость меня очень не порадовала. В середине августа тобольский ИВС закрыли на капитальный ремонт, и что пока обвиняемых на следственные и иные действия из тюрьмы вывозили в ИВС, расположенный в Увате, что без малого в 130 километрах от города в сторону севера. Это означало, что, даже работая с нормальным адвокатом, я буду лишен возможности встречаться с ним при возникшей необходимости, а родственники будут лишены возможности что-то передавать мне сразу, когда это будет нужно. Фактически, пребывание в уватском ИВС немногим отличалось от моего пребывания в тюменском СИЗО, к тому же, как позже выяснится, в ИВС я буду находиться без связи с внешним миром.

Первый выезд из тюменского СИЗО на следственные действия состоялся 8 сентября 2012 года.

 

 

Следствие Иры Кирпичевой

- 1 -

 Этапирование в уватский ИВС тоже имело свои особенности. На обычном «столыпине» сначала везли до железнодорожной станции «Юность-Комсомольская» (п.Туртас), а там уже заключенных забирали уватские полицейские, и на автозаках, примерно сорок километров, везли непосредственно в поселок Уват.

Чужой ИВС принимал тоболяков не особенно гостеприимно. Нет, конечно, там не колотили дубинками, как показывают в кино. Просто начальник ИВС на тот момент Николай Самоловов привык «видеть у себя» в основном деревенский контингент, и был немного напуган репутацией тобольского ИВС и его обитателей. Поэтому каждый этап тоболяков он встречал лично, изображал грозного начальника и пытался обозначить в своем учреждении жесточайший режим. Даже сотрудники тобольского ИВС, которые были откомандированы в Уват, заглаза потешались над своим новым временным начальником. А спецконтингент почти не воспринимал его всерьез. Хотя при всей иронии нельзя не сказать, что как начальник Коля Самоловов отличался отменной принципиальностью.

Связь в ИВС отсутствовала по факту отсутствия доступа к электричеству в камерах. У Коли Самоловова даже лампы на потолке были в металлических ящиках из мелкой решетки. А телефоны мало было иметь в наличии, еще имелась потребность их заряжать.

Питание в уватском ИВС было привозным из какого-то местного объекта общепита. Это тот случай, когда ИВС, находясь вдалеке от режимных объектов ФСИН, путем тендера заключал договор на поставку питания с каким-либо кафе или столовой. И даже по очень скромной оценке поставляемого питания можно было предположить, что в ИВС таким путем отмывались государственные деньги. Здесь достаточно было находиться в тесной дружбе с владельцем кафе, который будет на взаимовыгодных условиях поставлять питание на два рубля из десяти выделяемых государством. Но думаю этот бизнес наладил не Самоловов, а, скорее всего, начальник уватского отдела полиции.

На следственные действия в Тобольск увозили рано утром, а возвращали в ИВС вечером. Время пути в один конец занимало примерно около двух часов. В Тобольске заключенных в основном размещали в тесных боксах конвойного отделения горсуда. А на следственные действия вывозили либо напрямую в кабинет следователя, либо в помещение для административно задержанных тобольского УВД, что было аналогом тех же самых боксов в суде.

Первым моим следственным действием, хотя оно таковым и не являлось, можно считать знакомство в стенах ИВС с новым следователем по делу Ириной Васильевной Кирпичевой.

Десятого сентября, ближе к вечеру, меня вывели из камеры в следственный кабинет. Не знаю почему, но продольный дежурный, заведя меня в кабинет и закрыв в специальном боксе, не стал выходить, а остался тут же. Практически сразу в кабинет вошла и села за стол женщина, по возрасту чуть младше меня, средней упитанности и внешности. Представилась следователем Кирпичевой, сказала, что находится в ИВС по своим делам и, пользуясь случаем, решила познакомиться.

Особого радушия я не проявил. Тем более, что внешний вид Кирпичевой и манера ее общения более соответствовали продавщице сельпо, а не следователю. Типичная хабалка, которую в школе наверняка дразнили «толстой», и от этого у нее развилось много мужененавистнических комплексов, один из которых и привел ее к профессии следователя.

После непродолжительного «виляния хвостом» передо мной, она проинформировала меня, что собирается на днях провести допрос, и как бы невзначай поинтересовалась, намерен ли я продолжать сотрудничать со следствием и продолжать давать признательные показания. Эти слова я воспринял как хамство с ее стороны и ответил, что не припомню момента моего сотрудничества со следствием, а тем более признательных показаний. На это, как аргумент, она упомянула про имеющиеся в деле протоколы допроса и хотела продолжить дискуссию на эту тему дальше, но я остановил ее и сказал, что в данное время нам с ней общаться не о чем. А вот когда будет проведен допрос с участием защитника, то в ходе него я отвечу на все интересующие ее вопросы.

Такой ответ Кирпичевой очень не понравился, ее лицо даже чуть перекосилось от недовольства. Напоследок, она с показательной неприязнью сказала: «Ну раз так, то смысла разговаривать нету», потом вышла из кабинета, а продольный дежурный вернул меня в камеру.

Чуть позже я выяснил, по каким делам и к кому из обитателей ИВС приезжала Кирпичева. И самое интересное, при встрече с другим обвиняемым вместе с ней присутствовал никто иной как Дима Билан. По всей видимости, именно он привозил ее в Уват. И получается так, что со мной он встречаться не захотел, либо постеснялся, либо совесть замучила.

 

Через день, 12 сентября, меня «простучали» на выезд. Мысль по этому поводу была только одна, что следователь Кирпичева, как и говорила, собирается меня допрашивать.

Дорога до Тобольска мне очень не понравилась. С непривычки два с лишним часа в «стакане» спецфургона оказались большим мучением. Хотя не пройдет и года, когда пять часов от Тобольска до Тюмени в подобном тарантасе не будут вызывать у меня ощутимого дискомфорта.

Практически сразу меня привезли в УВД и закрыли в бокс для административно задержанных. Эти боксы, так же как и в суде, с внешней стороны, включая дверь, были из крупной решетки. Поэтому, проводя допрос, к боксу просто вплотную пододвигали стол, и для заключенных появлялась возможность знакомиться с документами, записывать, а также что-либо подписывать.

Вместе со мной находилось двое сотрудников тобольского конвоя, которые не скрывали, что привезли меня на допрос, и что сейчас сюда должна заявиться Кирпичева и, скорее всего, мой адвокат. Но время шло, а следователя все не было.

Минут через сорок после нашего приезда в УВД конвойные попросили кого-то из сотрудников позвонить Кирпичевой и поторопить ее. Еще через несколько минут они получили ответ, что следователь уже где-то в пути, но задерживается ввиду внезапно возникших обстоятельств. После этого прошло еще около часа, но ни Кирпичевой, ни адвоката не было. И здесь закономерно меня начали терзать смутные сомнения — ведь если бы следователь назначила время для допроса и проинформировала об этом адвоката Моисеенко, то он бы явился независимо от нее относительно вовремя.

Все сомнения развеялись чуть позднее появления этих мыслей. Сначала я услышал голоса в стороне: «Трушникова привезли? Давно привезли!? А почему нам не сообщили!?», а после этого в помещении с боксами появились... два опера Тюменского ОБОП. Имена я их не знаю, но обоих видел еще тогда, когда по приглашению Билана «на два часа» полсуток провел в УВД. А потом обоих слышал уже в Тюмени в «пыточной». Кстати, про одного я упоминал, что он игрался при мне пачкой презервативов.

Первым делом обоповцы обратились к конвою с указанием, чтобы меня вывели из бокса. Но конвоиры отказались это сделать. Тогда опера попросили оставить их со мной наедине в помещении. После этого один из конвоиров все-таки вышел, а второй (по званию прапорщик, все называли его «дядя Витя» и в скором времени он ушел на пенсию) категорически заявил, что не оставит меня без сопровождения. Тогда эти двое подошли вплотную к решетке бокса и начали со мной беседовать вполголоса, чтобы конвойный их слышал как можно меньше.

Сначала посыпались угрожающие вопросы, типа: «Ну и что ты за представления устраиваешь?», «Ты почему со следователем отказываешься работать?», «Ты не понял что ли, как себя вести надо?», «Хочешь продолжения?», «Какую позицию ты решил избрать?». Было хорошо понятно, что их визит — это вытекающий результат из недовольства Кирпичевой. Большую часть вопросов я вообще проигнорировал, отошел вглубь бокса и сказал, что не буду с ними общаться вообще. Потом один из них сказал: «Ты че, вообще оборзел, следователю угрожать?». Тут у меня непринужденно проснулось любопытство, и я поинтересовался когда и кому именно я угрожал. На что получил интересный ответ: «Следователь сказала, что ты грозился взорвать ее и судью?». С этих слов меня уже пробило на смех. Я, конечно, понял, что Кирпичева очень недалекого ума, но вот что у нее такая бурная фантазия, это было неожиданным. А для обоповцев была неожиданной моя реакция на их слова, и я поспешил их разочаровать: «С вашей следовательшей я встречался позавчера единственный раз, и вся наша непродолжительная беседа проходила в присутствии сотрудника ИВС, и думаю, что у него не такая бурная фантазия, как у вашей Кирпичевой». И похоже на то, что мои слова действительно были для них неожиданными, из чего я сделал вывод, что слова Кирпичевой они не выдумали сами, а это действительно шло от нее.

Потом они вновь начали атаковать меня вопросами на тему, какая будет моя дальнейшая позиция по следствию. Я лишь ответил, что когда будут официальные допросы, тогда я и буду излагать свою позицию. А перед тем как им уйти, я услышал: «Ну все в общем, никаких допросов не будет, первым же этапом поедешь обратно в Тюмень, а там снова поедем к нам в гости, будем с тобой работать!». Моему конвоиру они сказали, что следователь не придет и меня можно увозить.

После того, как они ушли, я обратился к конвойному дяде Вите: «Слышал о чем шла речь? Собрались меня снова пытать в Тюмени!». Потом вернулся второй конвоир вместе с водителем машины, на которой мы приехали в УВД. И этот водитель поинтересовался: «А что тюменским операм от тебя было нужно? Разве у тебя не допрос здесь должен был быть?». На это я кивнул в сторону дяди Вити, мол, он расскажет, что тут было. А потом, когда меня вывели из бокса и повели в машину, этот же водитель шел рядом и говорил: «Я же тогда был там, когда тебя по четвертому микрорайону водили. Там дураку было понятно, что ты на месте не ориентируешься. Значит это все-таки тюменские менты так с тобой поработали, правду в Отделе говорят. Мрази конченые!». Это, наверное, было первое сочувствие от сотрудника тобольской полиции и одновременно выраженное сомнение в моей виновности.

 

Следующая поездка в Тобольск сложилась через пару дней, 14 сентября. В горсуде повторно было рассмотрено мое ходатайство о восстановлении срока обжалования, после отмены незаконного постановления Задворновой областным судом. Как я говорил ранее, ходатайство на этот раз было удовлетворено, а кассационная жалоба на арест принята.

Во время этого судебного заседания я имел общение с адвокатом Моисеенко. Подозреваю, что новостью для него это не было, но я в деталях изложил ему, что произошло в мой предыдущий выезд из ИВС, про ложный вызов на допрос, посещение меня обоповцами и их угрозы. Моисеенко клятвенно заверил, что ему про это ничего неизвестно, заявил о своей готовности жаловаться и даже ехать в Тюмень, чтобы защищать меня от злых обоповцев. Я, хотя и придерживался ранее принятого вида, что меня это все пугает и напрягает, однако, сказал адвокату, что уже через других заключенных и их защитников передал на волю жалобы в разные инстанции о том, что имею основания опасаться насилия со стороны тюменского ОБОПа. Моисеенко и здесь прокололся, как бы невзначай поинтересовавшись через кого именно я передал бумаги, мол, надежные ли это люди. Мысленно я усмехнулся, но виду не показал. Бумаг, конечно, я никаких не передавал, ибо не было у меня таких людей, но надеялся, что Моисеенко доведет до кого нужно информацию, что я не собираюсь молчать, а уже проявил какую-то деятельную инициативу.

 

18 сентября конвой вновь вывез меня из Увата в Тобольск. На этот раз в помещении для административно задержанных меня уже ожидали Кирпичева и Моисеенко. Ее цель на этот раз была — ознакомить меня с проведенными экспертизами и постановлениями о назначении других экспертиз. И прежде всего это были заключения взрывотехнических экспертиз, в которые мне самому не терпелось заглянуть.

Я даже не знаю как точно назвать свои последующие ощущения. Это была какая-то смесь и удивления, и разочарования, и непонимания....

В заключениях взрывотехнических экспертиз, в составе определенного взрывчатого вещества везде значились алюминий, магний, аммиачная селитра и... марганец. Именно марганец, а не марганцовка, то есть перманганат калия. Причем, согласно проведенным исследованиям, эксперты не искали ничего, кроме веществ, обозначенных в протоколе допроса — показаниях, навязанных мне обоповцами.

 

Краткая справка:

Перманганат калия (обычное название в быту — марганцовка), марганцовокислый калий, калиевая соль марганцовой кислоты. Химическая формула — KMnO4. Представляет собой темно-фиолетовые, почти черные кристаллы, при растворении в воде образующие ярко окрашенный раствор малинового цвета.

Марганцовая кислота — сильная, нестабильная, неорганическая кислота фиолетово-красного цвета с химической формулой HMnO4. В чистом виде не выделена, существует в виде раствора. Соли марганцовой кислоты называются перманганаты. Самым известным производным марганцовой кислоты является перманганат калия (марганцовка). Раствор марганцовой кислоты чаще всего получают путем реакции разбавленной серной кислоты с раствором перманганата бария, нерастворимый осадок сульфата бария удаляется путем фильтрации.

Марганец — металл серебристо-белого цвета. Наряду с железом и его сплавами относится к черным металлам.

 

Думаю, не нужно глубоких познаний химии для понимания, что марганец и марганцовка — разные и очень далекие друг от друга вещи. Ни в перманганате калия, ни в продуктах его сгорания металл марганец обнаружить невозможно. По аналогии, это примерно то же самое, что обнаружить алмазы в пищевой соде (углерод и двууглекислый натрий). Однако же, на остатках почтовых ящиков, на моей одежде и обуви, и даже на одежде моего тестя — везде, по заключениям экспертиз, обнаружен марганец. Если верить экспертизам, то, однозначно, у нас в Тобольске находится месторождение марганца. Причем, тот эксперт, который так удачно смог обнаружить марганец, даже понятия не имел, что данный химический элемент является металлом. Это мы выяснили уже при его допросе в суде годом позднее.

Могу объективно предположить откуда взялся этот самый марганец. Многие люди в обиходе называют марганцовку именно марганцем. И если, скажем, по-свойски озадачить экспертов, мол, «обнаружить, ребятки, надо алюминиевую пудру, магний и марганец», то исполнительные люди, не задавая лишних вопросов, обнаружат то, что их просят. Незачем проявлять излишнюю инициативу там, где начальство своими указаниями фальсифицировать экспертизы и так подводит под уголовную ответственность. Кстати, начальством у этих экспертов числится руководство ГУВД Тюменской области. Поэтому нет ничего удивительного в том, что взрывотехнические экспертизы так удачно подвели под имеющиеся показания в деле. Если бы первому заместителю начальника ГУВД, генералу Сидашу, приспичило, чтобы у меня в кармане был обнаружен лунный камень, то с легкостью нашелся бы и он.

Момент с марганцем, это не единственный казус экспертиз, а эксперты все же не до конца дурные, чтобы слепо совершать преступления по указке руководства. Но обо всем этом я расскажу позднее. Тем более, что на момент ознакомления с заключениями экспертов, мне хватило увидеть повторяющееся слово «марганец», чтобы понять насколько они правдивы. Изучать их подробно тогда не было никакого желания. Вернув заключения Кирпичевой, я прокомментировал: «Вы уже совсем оборзели вместе с тюменским генералом, такую липу изготавливать. Да любой мало-мальский специалист опровергнет такую экспертизу в два счета. Тем более, что половина сотрудников УВД уже знает, какое взрывчатое вещество реально обнаружила экспертиза!». Она, в свою очередь, сделала вид, что не слышит мои слова, а Андрюша Моисеенко лишь, улыбаясь, хлопал глазами.

Потом Кирпичева ознакомила меня с постановлением о назначении химической экспертизы. Из которого следовало, что ей были взяты смывы-образцы с пола в моем подъезде, которые она собирается проверить на наличие взрывчатых веществ. Ну это уже было вообще смешно! Я почему то даже не сомневался, что и здесь эксперты найдут все те же магний, алюминий, селитру и, конечно же, марганец.

Моисеенко, видимо для проформы, поинтересовался у Кирпичевой, что послужило поводом для взятия смывов и разве обнаруживали там какие-то следы взрыва. На что она ответила, что следов взрыва там не было, но информация об этом есть в уголовном деле, поэтому она обязана назначить соответствующую экспертизу.

Эта экспертиза впоследствии тоже оказалась очень интересной, а еще интересней был рассказ в суде человека, который присутствовал в качестве понятого при взятии смывов. Думаю, это будет уместнее поведать при описании материалов дела.

Следующим постановлением было назначение дактилоскопической экспертизы. Тут у меня вообще в голове возникло непонимание происходящего. По тексту постановления, отпечатки пальцев были взяты еще в июне месяце, в подъездах, где произошли взрывы. Вот только я не понял, почему экспертиза назначается более чем через два месяца. И тут меня тоже начали терзать смутные сомнения на предмет того, что и отпечатки пальцев, при таком раскладе экспертиз, тоже окажутся моими.

 

Вообще, назначение экспертиз, ознакомление с соответствующими постановлениями и заключениями экспертов, по ходу всего следствия носило очень оригинальный характер. Первые экспертизы назначал Багомедов, а с постановлениями под протокол знакомил меня еще тогда, когда 29 июня я находился в Тюменском ОБОП. Но этого я не помню, ввиду моего состояния на тот момент. Уже потом я эти протоколы по датам увидел при ознакомлении с материалами дела.

А вот со всеми остальными назначениями экспертиз я ознакамливался вполне осмысленно. Только вот, зачастую, на момент ознакомления с назначением, экспертиза была уже проведена, и одновременно я знакомился сразу и с заключениями экспертов.

Назначая экспертизу, следователь обозначает конкретные вопросы экспертам, ответы на которые и должны являться значимыми для обвинения как доказательство. В соответствии с п.4 ч.1 ст.198 УПК РФ обвиняемый и его защитник имеют право ходатайствовать о внесении в постановление о назначении судебной экспертизы дополнительных вопросов эксперту. Эта норма закона, по идее, уравнивает права сторон защиты и обвинения по изысканию своих доказательств из предмета экспертизы. И недаром я называю это «по идее». Потому что фактически наши заумные следователи трактуют закон дословно. Если имеете законное право заявлять ходатайство — пожалуйста, заявляйте, никто этого права не отнимает. Причем, даже если ознакомление с постановлением происходит уже после проведения экспертизы — пожалуйста, заявляйте. Нет никакой разницы, в какой момент будет заявлено ходатайство, так как вопросы до экспертов не дойдут в любом случае. Ведь в буквальном смысле закон не обязывает следователя удовлетворять это ходатайство и вносить дополнительные вопросы в постановление о назначении экспертизы. Поэтому он под любым предлогом выносит постановление об отказе в удовлетворении ходатайства, и формально вроде бы все в рамках закона. А фактически, сторона защиты лишается возможности с помощью этой же экспертизы получить опровергающие доказательства.

Приведу пример, как раз по взрывотехническим экспертизам. Следователь поставил перед экспертами один из вопросов такой: «Возможно ли из компонентов, изъятых на даче Трушникова, изготовить взрывное устройство идентичное тому, что сработало в подъезде потерпевшего Чабарова?».

Из тех, собранных для показаний в ОБОПе компонентов, у нас с дачи забрали серебрянку (алюминиевую пудру) и марганцовку. Смесь этих веществ, конечно же, не способна взорваться в сигаретной пачке, так как в обычном виде будет просто быстро сгорать. Видели в кино вспышку у дореволюционных фотографов? Вот это именно и есть смесь алюминия или магния с марганцовкой. Теоретически, если такой смесью наполнить металлическую болванку, то при поджоге произойдет взрыв от внутреннего давления.

Так вот, эксперты, отвечая на заданный следователем вопрос и не желая в открытую врать, отвечают на него витиевато: «Из представленных компонентов возможно изготовить взрывное устройство». И если знакомиться с заключением экспертизы бегло, то ответ навскидку вполне соответствует вопросу, причем утвердительно. Но сравните вопрос на предмет заложенного смысла и ответ на него, в котором это смысловое значение отсутствует.

Поэтому, видя этот интересный момент в заключении экспертов, я решаю задать экспертам дополнительный вопрос: «В каком количестве, пропорциях и в каком виде должны быть указанные компоненты, чтобы изготовить взрывное устройство, мощность которого соответствовала бы указанной в экспертизе (50 грамм тротила)?». И ответь эксперты на этот вопрос честно, было бы ясно, что не могла в сигаретной пачке быть эта смесь, чтоб вызвать взрыв такой мощности. Но, как вы уже наверняка догадались, Кирпичева вынесла постановление об отказе в удовлетворении ходатайства, и мой вопрос остался лишь на листе протокола об ознакомлении. Как мотивацию отказа она указала, что мой вопрос не имеет отношения к делу^[48].

И так будет со всеми экспертизами в дальнейшем. Почти по каждой будет заявляться ходатайство о включении дополнительных вопросов экспертам. И на каждое ходатайство будет выноситься постановление об отказе. Каждое такое постановление я буду обжаловать в суде, и на каждую жалобу будет точно так же, отказ в удовлетворении.

 

В заключение нашей встречи Кирпичева посетовала, что жаждет побыстрее допросить меня, на что Моисеенко ответил, что готов согласовать сразу время и место допроса. Но тема дальше не продолжилась.

Моисеенко немного задержался после ухода Кирпичевой и проинформировал меня, что пока я еще останусь в ИВС, потому что на днях мне должны будут продлевать меру пресечения.

 

Следующим интересным событием было получение мной 19 сентября уведомления за подписью председателя Тобольского городского суда Ракова, что 27 сентября 2012 года в областном суде состоится рассмотрение моей кассационной жалобы на постановление об избрании меры пресечения от 30.06.2012 г., и мое участие в судебном заседании будет обеспечено посредством видеоконференцсвязи. То есть, гражданину Ракову было доподлинно известно о том, что в указанный день я буду находиться в СИЗО-1. Все бы ничего, но вот срок текущей меры пресечения на тот момент заканчивался 22 сентября. Другими словами, председатель горсуда имел основания полагать, что мера пресечения до конца месяца будет мне продлена. Ну и какова же при этом объективная актуальность предстоящего судебного слушания о продлении меры пресечения, если заранее известен результат? Такие наглядные примеры напрочь подрывают все доверие к судебной системе и заставляют относиться к судебным рассмотрениям, как к формальному пафосу.

 

Через пару дней меня снова вывезли в Тобольск на слушание по продлению меры пресечения. Председательствовал в заседании судья Криванков, самый молодой из состава суда на тот момент, недавно назначенный федеральным судьей, до этого работавший в мировом суде. С собой я не забыл захватить уведомление Ракова, и перед началом заседания, обращаясь непосредственно к Криванкому, я помахал вышеуказанным уведомлением и не без иронии сказал: «Может сразу сократим слушание, зачитаем постановление и я поеду в ИВС? Зачем лишние формальности, вон, председателю суда уже известен результат слушания!». Было видно, что Криванкову неприятно мое заявление, но комментировать его он не стал и провел заседание в обычном режиме.

Меру пресечения мне, конечно же, продлили. На этом все следственно-судебные мероприятия на тот период моего выезда из СИЗО были закончены. И 25 сентября я этапом вернулся в тюрьму.

По возвращению в Тюмень у меня было двоякое чувство. С одной стороны обоповцы угрожали довольно серьезно, а с другой стороны мне не верилось, что они будут рисковать и вывозить меня к себе. Что-нибудь могло пойти не так и это отразилось бы на следствии. Но, все же, первые дни после этапа я ощущал напряженность. Новая «квартира» в СИЗО была на корпусе «Малосрочка», и пара человек из ее обитателей тоже прошли через пытки электротоком, поэтому была общая и злободневная тема для разговоров.

Как и было запланировано, 27 числа меня вывели на видеоконференцсвязь и я принял участие в формальном рассмотрении моей кассационной жалобы на первоначальный арест. Об этом слушании под председательством судьи Огрызковой я уже рассказывал ранее.

На 9 октября назначили еще одно рассмотрение кассационной жалобы по мере пресечения — на постановление Задворновой от 16.08.2012 г., то самое, когда слушание было проведено без моего участия.

И вновь в составе коллегии областного суда я увидел председательствующей судью Огрызкову. И по той же самой схеме она убирает из постановления ссылку на розыск, а в остальном оставляет его без изменения. Доводы о том, что мера пресечения была незаконно продлена без моего участия, остаются вообще без внимания.

Буквально на следующий день я получаю уведомление, что 16 октября областной суд рассмотрит жалобу на текущее продление меры пресечения, то есть на постановление Криванкова от 21.09.2012 г. И, фактически, это должно было стать первым судебным пересмотром постановления по мере пресечения, срок которого не вышел. И я уже даже в чем-то обнадежился, «должно было стать», но не стало. Потому что на 16 октября по совпадению, в какие я не верю, Тобольский суд назначает судебное слушание по очередному продлению меры пресечения. И поэтому 14 октября я вновь был отправлен этапом в Уватский ИВС.

 

- 2 -

 На продление меры пресечения, как и было запланировано, меня вывезли в Тобольск 16 октября. В заседании председательствовала судья Наталья Рудинок, в недавнем прошлом — прокурорский работник, поэтому все ее решения и приговоры, по большей части, были «под прокуратуру».

Не знаю, когда изменился закон, но ранее работникам следствия путь в судейское сообщество был заказан. Человек, привыкший обвинять, не может быть объективным судьей в принципе. Судья Рудинок показательный тому пример. В постановлении о продлении мне меры пресеченияпосле перечисления того, в чем я обвиняюсь, и иных материалов, приложенных к ходатайству следователя, она резюмировала в мой адрес «...обладает устойчивой преступной направленностью». И это в отношении человека, которого ни один суд никогда не признавал в чем-то виновным. Что говорить тогда о ее мнении в отношении неоднократно судимых. Как мотивацию для продления меры пресечения она тоже собрала все, что может предусматриваться законом, включая то, что, находясь на свободе, я продолжу заниматься преступной деятельностью, скроюсь от следствия, уничтожу вещественные доказательства и буду оказывать давление на свидетелей. Причем не позаботилась хотя бы малым обосновать подобные заявления.

Конечно, многое, что я наблюдал в следственно-судебной системе в то время, оказалось за гранью моего понимания. Но такие «судьи» как Рудинок, это нонсенс. Кстати, среди зэков ее называли «бубнилкой», так как разобрать что она говорит, при зачитывании ею каких-либо документов, было просто невозможно. А если она еще и маялась простудой, то ее изложение превращалось в нечленораздельное гудение.

Это судебное слушание было примечательно еще тем, что на нем в качестве моего защитника присутствовал наконец-то адвокат Геннадий Кучинский, на совместную работу с которым я возлагал большие надежды. Тогда же, в суде, он проинформировал меня, что на 19 октября Кирпичева назначила проведение очной ставки между мной и Сережей Игнатовым, и что Кучинский собирается завтра-послезавтра приехать ко мне в Уват, чтобы основательно обо всем поговорить. По Игнатову я лишь поинтересовался у него, в рамках какого уголовного дела она собирается проводить это следственное действие, ведь дело 2005 года приостановлено, а я по нему фигурантом не являюсь. На что он ответил, что может быть дело возобновили и готовятся еще и по нему снова предъявить мне обвинение, а сейчас снова запугали Игнатова и хотят закрепить его показания в настоящем времени.

Но это его предположение окажется неверным. Дело никто не возобновлял, и, следовательно, все процессуальные действия по нему в тот момент были полностью незаконны.

 

Как выяснилось немного позже, та же самая судья Рудинок еще 15 октября удовлетворила два ходатайства Кирпичевой и вынесла постановления о производстве обысков по адресу моего жительства и адресу проживания моей матери^[51]. И на следующий день после продления мне меры пресечения, вечером, одновременно на оба адреса к моим родственникам пожаловали гости. Причем сама Кирпичева решила порадовать своей персоной мою жену, а в доме матери обыском руководил другой человек.

До конца осталось неясным, что конкретно было нужно Кирпичевой. Тем более, что при каждом следственном действии в качестве участника обыска был обозначен сотрудник местного отдела ФСБ. Целью обыска в постановлениях было указано «отыскание взрывных устройств и взрывчатых веществ». Ну конечно, а что еще можно было искать у меня дома, а тем более у матери! И учитывая, что уже после моего фактического задержания по обоим адресам были проведены тщательные обыски, то закономерно можно предположить, что по мнению Кирпичевой мои жена и мать пошли по моим стопам и изготавливают дома взрывчатку. Ну кто вообще допустил Иру Кирпичеву к следствию с такими умственными способностями?

Не обнаружив взрывных устройств, обе следственные группы удовлетворили свое рвение поисковиков-затейников изъятием документов на мое имя и различных бумаг с рукописным текстом^[52].

Есть обоснованное подозрение, что объектом поиска на самом деле был один документ, который я написал собственноручно еще в начале 2007 года. Тогда, опасаясь, что я могу быть подвергнут беззаконию и принужден к самооговору, я письменно зарекся от каких-либо признательных показаний и адвокатов, назначаемых следствием. То есть именно от того, что случилось со мной в конце июня 2012 года.

Сейчас уже не помню точно, но, по-моему, после задержания в сентябре 2007 года я афишировал существование этого документа, чтобы предупредить нежелательные действия в отношении меня. И тот же самый Билан мог об этом помнить.

Фактически, то самое письменное заявление от 2007 года, сделанное в присутствии нескольких человек и подписанное ими, было актуальным и для событий 2012 года. И избавиться от него было бы закономерным явлением. Хотя я сам тогда просто про него забыл. На тот момент у меня была цель заявить то, что было написано мной при поступлении в СИЗО, и я собирался это сделать с помощью адвоката Кучинского.

 

Приехать в ИВС до проведения очной ставки у Кучинского не получилось. И 19 октября меня вывезли в Тобольск, как и предупреждал адвокат.

Очная ставка меня нисколько не напрягала, независимо от того, что будет говорить Игнатов. Обстоятельства того дела описаны в первой части книги, «прицепить» это лжевымогательство мне пытались только за счет Сережи, а то, что было в июньских протоколах допросов от моего лица, не соответствовало обстоятельствам его приговора. Кстати, освободился он еще в начале августа, на какой-либо контакт со мной не шел, а мне было тоже далеко не до него. Тогда я еще детально не знал, что именно его заставили наговорить под протокол в конце июня этого года, но в общих чертах предположить это было несложно.

Но для себя в тот день я принял решение, что не буду участвовать ни в каких следственных действиях, пока полноценно не пообщаюсь с Кучинским. Потому что после очной ставки меня сразу могут этапировать в Тюмень, а ехать туда ему будет еще напряжней, тем более это будут лишние расходы за его работу. Поэтому настрой перед очной ставкой у меня был категоричный.

Когда конвой доставил меня в Следственный комитет, Игнатов уже сидел в кабинете Кирпичевой, а вот Кучинский задерживался. Вид у Сережи был напряженный, хотя он вроде со мной поздоровался, а вот я его вниманием обделил. И, чтобы не терять времени, я сразу же изложил свою позицию Кирпичевой. Сказанное мной ей очень не понравилось, и она сказала, что мне придется участвовать в очной ставке.

Вот тут уж я реально посмотрел на нее, как на дуру. От сарказма меня просто распирало, и я поинтересовался: «Интересненько, и каким же способом меня и Геннадия Владимировича будут заставлять участвовать в чем-то? Может снова вызовем обоповцев и они нас электротоком простимулируют?». И кивнув в сторону Игнатова, добавил: «Это вы вон этого как щенка ручного таскаете. В себя что ли поверили? Меня и Кучинского то с ним не путайте! А будете выпрягаться, то вообще ни в чем больше участвовать не буду, и никто меня не заставит».

Во время этих высказываний пришел Кучинский. Сразу вникнув в суть разговора, он поддержал мою позицию и сказал, что с момента входа в дело еще не общался со мной один на один, а это является нашим процессуальным правом до проведения следственных действий. После этого Кирпичевой уже ничего не оставалось, как с нами согласиться. Она начала названивать начальнику ИВС и договариваться, чтобы меня пока не этапировали. Текущим днем была пятница, в выходные посетителей в ИВС не пускали, поэтому Кучинский пообещал приехать в понедельник. А проведение очной ставки перенесли на вторник 23 октября.

Здесь есть один очень примечательный момент. Из повествования выше предельно ясно, что о проведении очной ставки 23 октября Кирпичевой стало известно лишь 19 числа и ни днем ранее, потому что это на тот момент зависело только от меня. А вот в материалах дела я потом обнаружил интересные уведомления: одно, где якобы Кирпичева уведомляет адвоката Моисеенко о назначении этого следственного действия еще 12-м числом, и именно о назначении на 23 октября 2012 года, и точно такое же второе, в котором уведомляется адвокат Бутаков, но с датой позже на три с лишним месяца после того, как очная ставка была проведена^[53].

Это позже в этой истории появится один интересный персонаж, который напичкал уголовное дело таким количеством фиктивных документов, что его чувству безнаказанности бесспорно можно позавидовать. Этот персонаж появится на этих страницах чуть позднее, а сейчас я просто по ситуации привел пример его будущей «деятельности».

С Игнатовым Кирпичева тут же попрощалась и он ушел. Но вот что тоже примечательно, в деле потом появился протокол допроса Игнатова^[54], по времени и тексту соответствующий часом позднее момента этой общей встречи. Скорее всего, после нашего ухода Кирпичевой стукнула в голову мысль, она позвонила Игнатову и позвала его вернуться. Не знаю, что тут Кирпичевой могло показаться разумным, но из того протокола допроса со слов Игнатова и его видения ситуации следует, что когда меня привели в Следственный комитет, я испугался и начал отказываться от очной ставки, потому что не ожидал увидеть там Сережу. Большего дебилизма придумать сложно. Как я уже говорил, не только внешность, но и уровень интеллекта Кирпичевой соответствует продавщице сельпо.

 

Кучинский приехал ко мне в ИВС под вечер в понедельник, как и договаривались. Разговаривали мы очень долго. По сути, мне пришлось ему рассказать все то же самое, что описано с начала второй части этой книги по настоящий момент.

По поводу бумаги, которую я написал при поступлении в СИЗО еще в июле, мы договорились, что завтра перед проведением очной ставки я заявлю ее следователю, и тут же мы ее зарегистрируем в канцелярии Следственного комитета. Свой рукописный текст я отдал ему, чтобы он его перепечатал.

Предстоящую очную ставку мы даже не обсуждали. Заранее было понятно, что будет говорить Игнатов, и это в любом случае было неизбежно.

 

На следующий день конвой вывез меня в Тобольск, и более никаких препятствий для проведения очной ставки не возникло. В кабинете Кирпичевой мы находились только вчетвером.

Сначала, как мы и планировали с Кучинским, я сделал заявление по тексту бумаги, написанной мной в июле месяце на тему принуждения к показаниям. Кирпичева ознакомилась с этим документом, а потом Кучинский сходил и официально зарегистрировал его в канцелярии Следственного комитета. Это мое заявление к уголовному делу не приобщат, будет присутствовать лишь результат проведенной проверки. Но одна «липовая» бумага в деле все же появится — канцелярия Следственного комитета даст справку, что в настоящий период от меня никаких заявлений не поступало^[55]. Хотя в журнале входящих документов заявление регистрировалось на глазах Геннадия Владимировича и на нашей копии имеется отметка канцелярии.

 

Очную ставку Кирпичева начала с показаний Игнатова. Как и ожидалось, Сережа начал безэмоционально, как в школе у доски, повествовать сценарий своих обоповских показаний августа 2005 года. Только вот, то ли подготовился к допросу плохо, то ли специально особо не задумывался о чем говорит, но его показания в существенных деталях вновь отличались от тех первых. Кирпичева, видя эти несовпадения, пыталась его поправлять наводящими вопросами и готовыми формулировками ответов. Практически подводила его слова под тот текст, который заранее планировала занести в протокол. Сначала это меня забавляло, но потом открытость этого представления уже перешла все пределы, и я не сдержался: «Это уже конкретное хамство с Вашей стороны, Ирина Васильевна! Начали просто с наводящих вопросов, что уже закон запрещает делать, а сейчас уже просто заставляете свидетеля повторять Ваши слова. Думаю, мы с Геннадием Владимировичем отобразим в протоколе свое мнение по поводу законности проведения следственного действия». Кучинский на мои слова поддакнул, что он придерживается такого же мнения, а Кирпичева только ехидно заулыбалась.

Закончив допрашивать Игнатова, она обратилась ко мне с вопросом о событиях 2005 года. На что я ей ответил, что подробные и актуальные показания по этому поводу были даны мной в качестве подозреваемого и обвиняемого в сентябре 2007 года. К ним мне добавить нечего и, тем более, по этому делу я был освобожден от уголовной ответственности в связи с непричастностью к событиям преступления. Кирпичева снова заулыбалась, записала мои слова и предложила нам с Игнатовым задать друг другу вопросы. Сперва я сказал, что вопросов к нему не имею, а потом все же, подумав, задал один вопрос: «Приезжал ли к тебе в колонию перед освобождением кто-то с вопросами по этому делу?». На что он не задумываясь ответил, что к нему приезжало четверо сотрудников тюменского ОРЧ. А потом уже начал рассказывать, что ему угрожали подкинуть наркотики, если он не даст показания против меня.

Далее, уже снова отвечая на вопросы Кирпичевой, он сказал, что правду о событиях 2005 года он говорил при допросе в суде, что я к ним отношения не имею, а сейчас он тоже боялся, пока я не задал ему вопроса о приезде в колонию обоповцев и об угрозах в его адрес. Теперь уже улыбался я, а Кирпичева стала смурной, но молча все записывала в протокол^[56].

Насколько я понял позже, проанализировав всю ситуацию, Игнатова просто убедили, что я уже сам на себя наговорил что им надо, и Сережины слова особого значения не имеют. А когда на очной ставке он увидел меня вживую, услышал что я говорю, абсолютно не испытывая страха, то понял, что его обманули. А мой вопрос о приезде к нему обоповцев подхлестнул его к тому, чтобы рассказать все как было на самом деле.

На тот момент я не был знаком со всеми его протоколами допросов, иначе вопросов на очной ставке к нему возникло бы гораздо больше.

Кирпичева, кстати, после нашей очной ставки еще раз допросила Игнатова, видимо надеясь на что-то. В ходе того допроса он еще раз, уже один на один с ней, пояснил, что был запуган обоповцами и не хотел «испытывать судьбу» перед самым освобождением^[57].

 

После того, как очная ставка была закончена, а протокол подписан, Кирпичева отпустила Игнатова, а меня вновь начала ознакамливать с постановлениями о назначении новых экспертиз и готовыми экспертными заключениям.

Из существенного могу отметить, что эксперты, как и предполагалось, нашли в смывах, взятых Кирпичевой в моем подъезде, серебрянку и марганец^[58]. Ну а как иначе! Не зря ж Ирина Васильевна ползала по подъезду с марлевыми тампонами.

А вот чему я был действительно удивлен, что отпечатки пальцев оказались не моими. По всей видимости, дактилоскопист экспертного центра областного ГУВД все же относительно честный человек. Еще в этом заключении^[59] я увидел, что отпечатки пальцев, которые сравнивали с моими, брали в пятом подъезде четырнадцатого дома. То есть не в первом или седьмом, где были взрывы. Этот факт прямо говорит о том, что в пятом подъезде было обнаружено что-то такое, что имело отношение к делу. Но, по всей видимости это никак нельзя было совместить со мной, поэтому это что-то осталось «за кадром» уголовного дела. А ведь уже после моего задержания ходили слухи, что в доме было обезврежено еще одно взрывное устройство!

 

Через день, 25 октября, я вернулся в СИЗО. Поездки на ИВС п.Уват на этом закончились. Руководством городского УВД было принято решение возить заключенных из СИЗО на следственные действия в Тобольск однодневными выездами. Каждый день примерно в шесть утра следственных заключенных из Тюмени забирал спецфургон тобольского конвоя, потом целый день их держали в боксах горсуда, конвоируя на судебные заседания и следственные действия, а после шести вечера спецфургон отправлялся обратно в Тюмень. Время пути в один конец, в зависимости от конкретного автомобиля, занимало от четырех до шести часов. И если с утра из камер СИЗО выводили примерно в пять утра, то возвращали с выезда уже, как правило, после полуночи.

Такая система выездов просуществовала до середины сентября 2013 года, пока тобольский ИВС не открылся после ремонта. Некоторым заключенным, при интенсивном графике судебных заседаний, приходилось ездить ежедневно и фактически проводить в дороге по 10-12 часов в день.

Когда далее в повествовании я буду говорить про выезд в Тобольск, то можно уже представлять, как именно это происходило.

 

- 3 -

 В конце месяца практически одновременно прошли два слушания по кассационным жалобам на постановления о продлении меры пресечения. Одно было, несостоявшееся ранее из-за последнего этапирования в Тобольск — на сентябрьское постановление Криванкова, другое — на постановление судьи Рудинок. Все доводы жалоб остались без внимания и комментариев, а сами жалобы, как и следовало ожидать, без удовлетворения.

В начале ноября меня вывели из камеры в один из кабинетов оперотдела СИЗО. Там меня ожидал некто Кравченко, следователь одного из тюменских отделов Следственного комитета. Он приехал опросить меня по моему заявлению, которое мы с Кучинским подали 23 октября, и его, по всей видимости, передали из Тобольска в Тюмень для проведения проверки.

В самом начале опроса я сразу же сказал Кравченко, что ни на грамм не верю в эту самую проверку. Смешно было бы предположить, что один отдел Следственного комитета обнаружит преступление, к которому напрямую причастны сотрудники смежного отдела. Кравченко принялся меня деятельно разубеждать, но я лишь усмехнулся и сказал, что если ему нужно составить документы для формальной проверки, то пусть продолжает. В конце концов, смысл моего заявления был не в утопическом желании кого-то наказать, а создать себе некую страховку от повторения тех событий. Поэтому под протокол рассказал ему все то же самое.

Уже 22 ноября я получил от Кравченко постановление об отказе в возбуждении уголовного дела^[60] по причине того, что факты, изложенные мной в заявлении, не нашли своего подтверждения. А если сказать проще, то просто опрошенные сотрудники тюменского ОБОП не признались, что зверски пытали меня электротоком. Причем вывоз из Тобольска и мое нахождение в ОБОП никто не отрицал, и объяснялись они как «для проведения допроса следователем». Только вот ни Кравченко, ни кого-то другого нисколько не смутили обстоятельства, что тобольский следователь привлекает тюменский ОБОП для того, чтобы допросить тобольского задержанного именно в Тюмени, при этом нарушая норму закона — проведя допрос подозреваемого не по месту предварительного следствия. Фиктивная проверка Кравченко так же не раскрывает загадку, что со мной происходило с утра до вечера 29 июня.

После общения с Кравченко я решил отправить жалобу в прокуратуру области, где изложил полностью все преступления, совершенные в отношении меня, с просьбой провести проверку уголовного дела. Через несколько дней такую же жалобу я отправил и в Генеральную Прокуратуру.

Но вот именно с жалобами в органы прокуратуры, коих еще будет немало, сложилась тоже очень интересная закономерность. Все жалобы, куда бы я их не отправлял, переправлялись в прокуратуру Тобольска, а там, в свою очередь, они передавались в местный отдел Следственного комитета. То есть, другими словами, прокуратура поручала органу, на который поступила жалоба, проверить самого себя. И так было с любыми жалобами в прокуратуру, включая направляемые конкретно в соответствии со ст.124 УПК РФ, на действия следователя и проводимые следственные действия, в рамках осуществления прокурорского надзора. Здесь вообще обоснованно можно было бы задать вопрос прокурору города Бирюкову на предмет того, для чего вообще существует его ведомство, кроме поддакивания Следственному комитету в суде. На все жалобы, направляемые в прокуратуру, в оконечном итоге мне отвечал отказами никто иной как Багомедов, обозначающийся заместителем руководителя следственного отдела. Через какое-то время эти отказы я стал обжаловать в городской суд. Но, как правило, должного результата это тоже не приносило.

 

Утром 16 ноября меня снова вывозят в Тобольск на продление меры пресечения. Как оказалось позднее, адвоката Кучинского никто не уведомил о предстоящем слушании и, само собой, в суде я его не увидел. Но вот судья Москвитина похоже является медиумом — заявляя потом, что Кучинский уведомлен должным образом, она откуда то знала, что он не явится в судебное заседание, поэтому заранее пригласила на слушание адвоката Бутусова. Того самого, что изначально в свое время «защищал» Игнатова, и при котором Сережа давал показания в отношении меня. Позже он был назначен судьей в мировой суд, откуда его спустя какое-то время «попросили» за пьянство, и он снова вернулся в адвокатуру.

 Ходатайство о переносе слушания в виду отсутствия защитника по делу, отказ от присутствующего защитника (это вообще мое личное безоговорочное право) и отвод судье на основании нарушения права на защиту — все это Москвитина деятельно отклонила, провела слушание и продлила мне меру пресечения^[61]. Все заседание Москвитина вела себя вызывающе по-хамски, кричала на меня и в буквальном смысле не давала сказать ни слова.

По возвращению в тюрьму, я не только написал кассационную жалобу на вынесенное постановление, но и жалобу непосредственно на судью Москвитину в квалификационную коллегию судей областного суда. Эти жалобы опять же не принесут должный законный результат.

До середины декабря мной было написано еще немало жалоб, в том числе в порядке надзора на кассационные определения. Досконально перечислять все обжалования и их результаты просто не имеет смысла.

 

19 декабря меня вновь вывозят в Тобольск на продление меры пресечения и, как насмешка над моими обжалованиями, председательствует в заседании снова судья Москвитина.

При рассмотрении материалов, приложенных к ходатайству следователя, я обращаю внимание, что у меня оказывается появилась новая характеристика. То есть, меня полгода нет на воле, а участковый, который и без того меня в глаза не видел, дает мне новую характеристику, отличную от той, что была дана уже после моего задержания. Уже один этот факт свидетельствует о фиктивности документа.

Я делаю заявление по этому поводу и конкретно говорю Москвитиной, что месяц назад перед ней самой лежала другая характеристика. Но судья абсолютно на это никак не реагирует.

Кстати, согласно новой характеристике, личность моя оценивается крайне отрицательно, ранее я скрывался от правосудия, а также являюсь организатором преступной группы. Вот такие перемены в моей личности произошли, по мнению участкового, за время моего ареста.

Как оправдание затягиванию следствия Кирпичева заявила, что до сих пор в производстве экспертов находится компьютерно-техническая экспертиза, а также, что следователем была назначена почерковедческая экспертиза. На последнем заявлении Кирпичева, обращаясь к Москвитиной, добавила: «Ну, Вы наверное помните, я образцы кассационных жалоб Трушникова запрашивала».

Вот это была новость! Мало того, что Кирпичева вновь проводит следственные действия по приостановленному делу, а сравнивать почерк она могла лишь с бумажкой, якобы изъятой у Игнатова, так она еще в открытую нарушает порядок назначения почерковедческой экспертизы. Образцы для сравнения должны отбираться у меня лично, а она использует кассационные жалобы, которые могли быть написаны любым из моих сокамерников под диктовку, ведь закон требует лишь личной подписи заявителя на жалобе. А Кирпичева в постановлении о назначении экспертизы к тому же указывает, что представленные для сравнения жалобы написаны мной собственноручно, как будто она стояла рядом при их написании. Поэтому, нагляден факт, что назначая почерковедческую экспертизу подобным образом, Кирпичева продемонстрировала верх идиотизма и открытое нарушение закона.

Похоже поспешил я, окрестив ее продавщицей сельпо. С таким мышлением ее и к торговле самостоятельно подпускать нельзя, а в сельпо пока только стажироваться под присмотром.

На этот раз мера пресечения была продлена уже на два месяца^[62]. Обжалование постановления, с указанием на использовании следствием фиктивных документов, как обычно осталось безрезультатным.

В судебном заседании я передал Кучинскому три документа, адресованные Кирпичевой, для передачи их в канцелярию Следственного комитета. Это были два заявления о признании незаконными обысков на даче и дома 28.06.2012 года. Следственные действия были проведены с грубым нарушением процессуальных норм, особенно на даче, и это факт. Еще я просил мотивировать изъятие крупной суммы денег при обыске дома. Мои вопросы по этому поводу Кирпичева игнорировала, и я даже не знал, значатся ли изъятые деньги в протоколе обыска. И забегая вперед, скажу, что сумму около ста пятидесяти тысяч рублей просто внаглую украли при обыске.

А третьим документом было ходатайство, которым я просил провести ряд следственных экспериментов^[63], направленных на установление истины по делу. В первую очередь, я просил привлечь специалиста-взрывотехника, с помощью которого изготовить взрывное устройство, как оно описано в деле, и испытать его на предмет вероятности взрываться вообще и мощности возможного взрыва. Данный эксперимент, если бы он был проведен, наглядно бы показал, что придуманная взрывчатая смесь в сигаретной пачке не может быть тем устройством, которое использовалось при инкриминируемых мне взрывах. За полгода в тюрьме я переобщался с большим количеством народа, имеющего различные познания в этом вопросе и какой-то опыт. Поэтому, единственным способом доказать, что взрывное устройство в деле это фикция, я предполагал лишь проведение такого следственного действия.

Также, я просил провести следственный эксперимент на предмет возможности открыть отверткой почтовый ящик. Замки на почтовых ящиках, что я видел, несмотря на внешнюю простоту, отверткой открыть проблематично. У меня был ранее чужой опыт, когда подобный замок буквально расковыряли отверткой, но так и не открыли. Этим я хотел опровергнуть навязанные показания, что почтовые ящики я открыл простой отверткой.

И наконец, я просил провести следственные действия, которые дадут убедительный ответ, почему след от взрыва находится в ином месте, не соответствующем почтовому ящику Чабарова. И этот момент был очень значимый, потому что чужой ящик по факту исключал какие-то действия направленные именно в отношении Чабарова.

Еще в эту нашу встречу на судебном заседании Кучинский проинформировал меня, что Кирпичева планирует провести мое опознание аж двумя свидетелями, а вот тема проведения допроса больше не поднималась. Поэтому, в конце декабря я самостоятельно заявил ходатайство следователю о проведении допроса. Направил его почтой, через спецчасть СИЗО, чтобы исключить возможное «исчезновение». Отказать в этом ходатайстве, как в большинстве мной заявляемых, Кирпичева не могла.

 

Еще, в декабре, у меня был телефонный разговор с Лешей Доропеевым. Как оказалось, Кирпичева не так давно допрашивала его^[64], и при этом произошло нечто интересное.

В своем рассказе следователю Алексей придерживался правды, ибо в нашем общении до моего задержания между нами не было предосудительных моментов. Рассказал он и при каких обстоятельствах мы познакомились, и что я его поддерживал после освобождения. А также, на вопрос Кирпичевой о том, когда мы в последний раз общались, он практически рассказал все обстоятельства совместно проведенного вечера 20 июня. Только, даты он само собой не помнил, поэтому обозначил тот вечер, как «незадолго до того, как Пашу арестовали». Но вот когда допрос был закончен и Кирпичева дала ему протокол на подпись, он обнаружил, что все эти обстоятельства нашего последнего общения Кирпичева не занесла в протокол допроса, а лишь ограничилась упоминанием, что мы просто встречались.

Алексей в силу возраста и наивности, несмотря на отсиженный срок в колонии, недопонимал, чем могли для него вылиться показания, если вдруг следствие увидит в них конкретное алиби для меня. А даже в декабре я не ощущал потребности втягивать Доропеева, как свидетеля, поэтому на будущее попросил его, в случае повторного допроса как-то обойти тему того июньского вечера.

С Геннадием Владимировичем я ранее тоже обсуждал эту тему, и он был со мной согласен. Непредсказуемость преступного рвения наших доблестных органов заставляла задумываться о возможных последствиях. Кучинский выразил мнение, что рассказать про Доропеева все же будет нужно, но сделать это под протокол допроса и ближе к окончанию следствия.

 

Начало 2013 года не задалось. Еще с лета у меня начались резкие перепады артериального давления, а к концу года при повышенном давлении ритм сердца начал отдавать болью в одном и том же месте головы. Проведенные «процедуры» в областном ОБОПе в конце июня не прошли бесследно.

Тюремного врача я посещал регулярно, но физиология болей была до конца не понятна, а в мои планы не входило умереть от инсульта. Поэтому с врачом у нас была договоренность, что после Нового года он отправит меня на обследование в областную больницу УФСИН.

Но в конце декабря, а потом и после праздников в январе, началась целая серия рассмотрения моих различных жалоб. Одни рассматривались в областном суде, и меня с утра выводили из камеры на видеоконференцсвязь, а несколько рассмотрений было в Тобольском городском суде, и я выезжал на день в родной город. Таким образом у меня сорвалось несколько назначенных этапов в областную больницу.

14 января утром мне потребовалась неотложная медицинская помощь, а после обеда того же дня я был переведен на «больничный продол» тюрьмы, третий этаж корпуса «Малосрочка». После месяца, проведенного в промерзающей камере, «больничка» была просто верхом комфорта по температуре воздуха. Кроме этого присутствовало скудное диетпитание, а больше никаких отличий от обычной камеры не было. Какого-либо лечения никто мне не назначал, врач-терапевт не хотел пичкать меня таблетками от давления до обследования и постановки диагноза в больнице УФСИН.

Начальником медчасти и по совместительству местным врачом-терапевтом в тюрьме на то время был майор Филиппов Александр Николаевич. Отношение к заключенным у него было профессионально ответственное.

 

- 4 -

 Все эти полгода, которые я находился под стражей, мне не давало покоя одно обстоятельство. А именно, наш с Чабаровым процесс в мировом суде. По этому поводу мне вообще было ничего неизвестно. В свое время я попытался попросить Моисеенко выяснить статус того производства в мировом суде, но он мне ответил, что его наняли для моей защиты по другому делу, а к делу в мировом суде он отношения не имеет. Кучинскому, но это уже в октябре, я тоже мельком говорил, что надо выяснить, что там в мировом суде. Возможно, услышав от меня эту просьбу всего один раз, он просто забыл про нее.

Тем не менее, в том судебном разбирательстве я видел очень большое значение для текущего уголовного дела. Ведь мне бессовестно вменяли личную неприязнь к Чабарову именно на основании того, что он заявил на меня в мировой суд. А мои слова о том, как в действительности проходил процесс, и что на конец июня те обвинения фактически потеряли актуальность, оставались всего лишь словами.

Дело в мировом суде в процессе судебного следствия не могло быть просто закрыто по инициативе суда. Тогда, в начале июля, когда было назначено заседание, судья Шишкин, скорее всего, приостановил производство по делу в виду того, что частный обвинитель находится в больнице. Хотя закон предусматривает, что, если частный обвинитель не имеет возможности поддерживать обвинение или умер, то в дело вступает прокурор. Это, кстати, еще один момент, плохо согласующийся с версией следствия — вредить Чабарову до окончания рассмотрения дела означало бы сознательно поменять его в суде на профессионального обвинителя в лице прокурора.

Но, насколько мне было известно, Чабаров давно выписался, и ничто не мешало возобновить судебный процесс. Дело в Следственном комитете — это одно, а наш незавершенный процесс в мировом суде — это совсем другое. Однако, никаких вестей, в виде постановления о возобновлении судопроизводства или иных документов, от судьи Шишкина не поступало. Я несколько раз планировал написать в мировой суд, с просьбой прояснить этот момент, но каждый раз это было не ко времени, и я об этом просто забывал.

Тема прояснить все эти обстоятельства стала очень актуальной после того, как в каком-то из постановлений Кирпичевой, как раз в декабре-январе месяце, в фабуле предъявленных мне по делу обвинений я обнаружил ссылку на ст.116 УК РФ. Что-то мне подсказывало, что эта статья в перечне обвинений имеет отношение к мировому суду, хотя мне такого обвинения никто не предъявлял, и к какому-то уголовному делу по такой статье не привлекал. И вот тут я уже деятельно попросил Геннадия Владимировича посетить судью Шишкина и выяснить эти интересующие нас вопросы.

Прояснится все это только к концу марта. Но раз те обстоятельства, которые до марта месяца были нам неизвестны, имеют прямое отношения к деяниям Иры Кирпичевой, которая в конце января передаст дело другому следователю, думаю уместнее рассказать о них сейчас. Хронологически по материалам уголовного дела.

13 августа 2012 года прокурор города Бирюков направляет судье Шишкину письмо^[65], в котором просит направить в городскую прокуратуру наше дело по ч.1 ст.115 УК РФ из мирового суда для соединения с уголовным делом по взрывам, находящемся в производстве Следственного комитета. Я думаю, что Бирюкову было известно, что дело находится в стадии судебного следствия. Так насколько же у нас прокурор города компетентен в знании закона, чтобы просить при вышеприведенных обстоятельствах куда-то передать дело, находящееся в стадии судебного разбирательства.

16 августа 2012 года мировой судья Шишкин якобы проводит открытое судебное заседание и выносит постановление по делу. Якобы — это потому что в протоколе судебного заседание об этом ни слова. А в вынесенном постановлении^[66] он не потрудился указать, кто участвовал в заседании.

В постановлении он указывает, что дело было приостановлено 16 мая, а возобновлено 21 июня с назначением судебного заседания на 5 июля. И в этом моменте судья Шишкин явно врет. Во-первых, заседания назначались сначала на 6 июня, а потом на 13 июня, и дело никак не могло быть приостановлено. А последний перерыв в две недели был из-за отъезда Чабарова (кстати, он сам потом в суде подтвердит, что заявлял ходатайство), то есть слушание было назначено до этого отъезда. Тем более, что мне помощник Шишкина звонила и информировала о дате заседания еще 18 июня.

Далее, он указывает, что слушание 5 июля не состоялось по причине неявки сторон и было отложено на 20 июля. И опять же про это ни слова в протоколе судебного заседания. В свою очередь, про заседание 20 июля он вновь пишет про неявку сторон, причем на этот раз известно, что Чабаров в больнице, а вот причина неявки Трушникова неизвестна. Вот это уж очень интересно!

Весь город знает, что Трушникова задержали по обвинению во взрывах, а судье Шишкину это якобы неизвестно. Да и супруга моя имела беседу с Шишкиным обо мне, когда он по ее административному делу выносил решение. А 20 июля он, проводя заседание, которое опять же не отражено в протоколе, напрочь забыл обстоятельства, по которым я не могу явиться в суд.

И вот в последнем якобы проведенном заседании Шишкин уже знает, что обвиняемый Трушников находится на судебной психиатрической экспертизе (а это у нас все то же 16 августа, когда я был выписан и мне в городском суде продляли меру пресечения), и это обстоятельство делает невозможным мое участие в судебном заседании. И более того, это обстоятельство исключает возможность вынесения по делу приговора или иного решения. А раз в деле имеется запрос о передаче дела в прокуратуру, а частный обвинитель письменно против этого не возражает, то судья считает необходимым передать уголовное дело прокурору.

Вот я с одной стороны понимаю Шишкина — недавно работает в мировом суде и в городе, на него давят из прокуратуры, Следственного комитета и, скорее всего, из горсуда. Но как же нужно не уважать свою работу, чтобы собрать в кучу вышеобозначенную ахинею и, нарушив закон, передать дело в другую инстанцию.

Сопроводительное письмо^[67] о передаче уголовного дела в прокуратуру датировано 31 августа. На этом же письме от руки значится указание заместителю прокурора Ражеву передать дело в Следственный отдел Следственного комитета.

Далее идет постановление о выделении материалов уголовного дела в отдельное производство от 14.09.2012 года за авторством Иры Кирпичевой^[68]. В нем она констатирует, что этой же датой уголовное дело поступило из прокуратуры, а она «умница-красавица» провела по нему расследование, признаков состава преступления по ст.115 УК РФ (причинение легкого вреда здоровью) не установила, но считает необходимым выделить из него материалы для возбуждения уголовного дела по ст.116 УК РФ (побои). Далее идет перечисление отдельных материалов уголовного дела, которые она выделяет из него в оригиналах в отдельное производство.

И снова возникает старый вопрос, кто Ире Кирпичевой выделил кабинет и ответственную должность в госучреждении?

Во-первых, по делам частного обвинения расследование уголовно-процессуальным законом не предусмотрено вообще. Во-вторых, перед тем, как расследовать дело, нужно все-таки сначала принять его к производству, а потом конкретно по нему принять решение (скажем, прекратить его). В-третьих, уголовное дело даже после прекращения остается в целостности и передается в архив, а материалы из него выделяются копиями и заверяются следователем. О каком выделении в оригиналах может вообще идти речь? Ира вообще, похоже, была не в себе!

17.09.2012 года она же выносит постановление о возбуждении в отношении меня нового уголовного дела по ст.116 УК РФ, согласно заявлению Чабарова в Следственный комитет от 14.09.2012 года^[69].

И еще одно очень интересное заявление от Чабарова у нас имеется в деле. Это исковое заявление о возмещении морального вреда^[70], в котором этот нехороший человек утверждает, что травмы им получены в результате именно моих действий, хотя виновным меня никто еще в законном порядке не признал, и просит взыскать с меня пять миллионов рублей в счет морального вреда плюс три тысячи рублей в счет понесенных расходов на составление данного заявления.

Ну, с рвением Чабарова получить материальную выгоду все понятно, это мы еще проходили в мировом суде. У него нет личных оснований считать меня виновным, но у него есть жажда наживы и возможность попытаться нажиться именно на мне, хотя мне и сложно понять, как можно вот так запросто спекулировать тем, что с ним случилось. Более того, как я уже говорил ранее, Чабаров единственный человек, который доподлинно знает, в чей почтовый ящик он сунул руку, а следовательно знает о моей непричастности. Но движет им лишь гнилая сущность и корысть. Поэтому само появление подобного искового заявления можно назвать закономерным явлением. А интересность этого документа заключается в другом.

На оригинале документа, который в данное время находится в архиве суда в составе уголовного дела, белым маркером замазана машинописная дата «10.09.2012 г.» (что хорошо просматривается) и сверху рукописно поставлена дата «10.12.2012 г.». К заявлению приложена квитанция об оплате услуги за его составление и она датирована 10.09.2012 г. Кстати, нисколько не удивительно, что составляла документ опять же адвокат Юлечка Козырева, дочь Альбины Петровой.

Навскидку можно было бы предположить, что Чабаров обратился к Юлечке в сентябре месяце, она составила это исковое заявление, за которое он нисколько не пожалел трех тысяч рублей, а принес его следователю только в декабре, и следователь, замазав дату составления, поставила актуальную дату его реальной подачи. И это тоже могло быть вполне реальным, если бы не одно «но»....

Исковое заявление по тексту содержит перечень приложенных к нему медицинских документов, которые датированы концом ноября, и когда Козырева, согласно ее собственной квитанции, якобы оказывала Чабарову услугу и перечисляла в заявлении приложенные документы, их еще не существовало в природе. Так что здесь эта замечательная троица Чабаров-Кирпичева-Козырева что-то уж явно перемудрила.

Еще, с легкой руки Иры Кирпичевой, в деле появился протокол проверки показаний на месте, датированный ноябрем месяцем, в котором даже присутствует фототаблица, где Чабаров в квартире своего зятя показывает, как я зверски пинал его ногами^[71].

 

На этом я пока остановлю повествование о судьбе дела в мировом суде и, на тот момент неизвестном пока еще, обвинении по ст.116 УК РФ. Постановление Шишкина о передаче дела в прокуратуру мы с Кучинским увидим только в марте 2013 года, потом будет процесс восстановления сроков его обжалования и само обжалование. Так что вернусь ко всему этому я чуть позднее.

А описание периода следствия под руководством Иры Кирпичевой, несостоявшейся (пока что) продавщицы сельпо, закончу описанием последнего следственного действия, которое она провела — допроса обвиняемого, который я инициировал своим ходатайством, отправленным по почте еще в декабре.

 

 Проведение допроса Кирпичева назначила на 28 января. Тогда я еще не знал, что это ее последнее следственное действие по делу, и буквально через пару дней она передаст его другому следователю.

Главной целью, которую я преследовал, инициируя этот допрос, было то, чтобы в уголовном деле появились именно показания обвиняемого в противовес тем, к которым я был принужден. А так же, параллельно, я хотел, чтобы уголовное дело содержало моменты, которые противоречат версии следствия. То же самое я делал, заявляя различные ходатайства — несмотря на последующие отказы в их удовлетворении, сами ходатайства должны были приобщаться к делу.

Допрос проводился в здании УВД, в помещении для административно задержанных, точно так же, как в последнее время я знакомился с заключениями экспертиз и постановлениями об их назначении. Как обычно, утром я был вывезен из Тюмени в Тобольск, а в обеденное время конвой привез меня в УВД, где уже ожидали Кирпичева с Кучинским.

По сути, это был даже не допрос, а просто мой монолог в течение пары часов, который следователь протоколировала.

В самом начале я повествовал о том, как был задержан, насильно вывезен в Тюмень, подвергался пыткам и был принужден к показаниям. Рассказал, что те показания содержат несоответствия реальным обстоятельствам, и в первую очередь в плане мотива на совершение каких-либо действий в отношении Чабарова. Обозначил, что заявление в мировой суд не повлекло для меня каких-то жизненных неудобств, и что, наоборот, я жаждал в продолжении судебного процесса вывести Чабарова на чистую воду с его ложными показаниями и липовыми документами. А само обвинение на момент произошедших взрывов уже потеряло свою актуальность, так как вред здоровью не подтвержден умеющимся заключением экспертизы. Указал я и на фактический абсурд, указанный в первоначальных показаниях, о минировании почтового ящика жертвы в момент его отсутствия в городе за пару недель до предполагаемого появления, а так же минирование другого ящика якобы для отвода глаз.

Так же я заявил, что имею основания утверждать о том, что указанная ранее смесь является пиротехнической, а не взрывчатой, и что следственный эксперимент, о котором я заявлял ранее, это может всецело подтвердить. А появление именно такой смеси в моих ранних показаниях обусловлено лишь желанием следствия впихнуть в дело те вещества бытовой химии, которые были изъяты у меня на даче.

Указал я и на то, что часть показаний по делу 2005 года напрямую противоречит обстоятельствам, установленным вступившим в законную силу приговором суда в отношении Игнатова. А при даче показаний я умышленно искажал факты и придумывал что-то новое, пользуясь неосведомленностью обоповцев по тому делу. И это опять же противоречит утверждению, что тогда я добровольно давал признательные показания.

Описывая, как 30 июня мне пришлось участвовать в проверке показаний на месте, я рассказал, что умышленно привел следственную группу на другую дачу, в седьмом подъезде злополучного дома указывал на первые попавшиеся ящики, так как не знал номера квартиры первой потерпевшей, а впоследствии в подъезде Чабарова обнаружил несоответствие следа от взрыва почтовому ящику потерпевшего.

Также я впервые обозначил момент, что когда писал заявления под диктовку Багомедова, то умышленно в определенных словах сделал явные ошибки, желая оставить знак, что делаю это не добровольно. Указал, в каком именно слове и какая ошибка была сделана.

Было у меня и желание сразу под протокол рассказать полностью, как я в действительности провел вечер 20 июня в компании Алексея Доропеева. Но, перекинувшись парой фраз об этом с Кучинским, смысл которых был понятен только нам, Геннадий Владимирович дал мне понять, что об этом говорить пока рано. Поэтому повествование в протоколе допроса я закончил словами, что возможно мне будет, чем дополнить свои показания, но сделаю я это позднее.

В целом, допросом я остался доволен, если не считать того момента, что протокол Кирпичева заполняла вручную и ее почерк местами очень сложно разобрать. Сама она к следственному действию отнеслась практически безразлично, не задав в процессе ни одного вопроса. На тот момент мне это было удивительно, так как я еще не знал, что ведение следствия Ира Кирпичева закончит именно этим допросом, передав дело другому следователю^[72].

 

 

Воры в погонах

- 1 -

С первого февраля дело будет передано в производство следователю Ибрагимовой, которая уже успела «засветиться» в нем ранее. Это именно она руководила обыском у меня на даче 28 июня 2012 года, и это именно под ее чутким руководством вместо одной были обысканы две дачи, что фактически делает незаконным полностью данное следственное действие.

Вообще, мне немного непонятен смысл этой передачи уголовного дела от одного следователя другому. Багомедов, потом Кирпичева, потом буквально на месяц Ибрагимова, потом еще один «кудесник»... Ведь каждому следователю, если рассуждать от принципов ведения следствия, приходится начинать все с нуля, изучать и вдаваться в смысл каждого документа.

Ибрагимова за тот короткий срок, что дело находилось в ее производстве, успела лишь вынести постановления об отказе в удовлетворении ходатайств, которые я передавал через Кучинского в декабре^[73]. Уголовное дело у нее находилось всего лишь пару недель.

Для меня февраль пролетел очень быстро, седьмого числа я наконец-то был отправлен в областную больницу УФСИН на обследование, а вернулся в СИЗО я только в самом конце месяца. Продление меры пресечения снова незаконно было проведено без моего участия. В суд была предоставлена справка из больницы^[74], в которой указано, что я нахожусь на лечении (с перечислением кучи диагнозов, неизвестно откуда появившихся, вплоть до «органического поражения головного мозга»), и что мое этапирование в судебное заседание не представляется возможным. И это при реальных обстоятельствах, что в больницу я был отправлен на обследование для выявления причин резких перепадов давления (врач Филиппов так и указал диагноз в направлении «симптоматическая артериальная гипертензия»), а между Тюменью и Тобольском ежедневно ходил спецфургон тобольского конвоя, и я мог быть доставлен в суд точно так же, как если бы находился в СИЗО. Поэтому можно обоснованно сказать, что следственно-судебная система Тобольска в очередной раз безбоязненно наплевала на закон, лишив меня даже минимальной возможности что-то сказать в свою защиту при продлении меры пресечения. Кстати, ходатайство в суд заявлялось уже следователем, сменившим Ибрагимову, но я еще был с ним не знаком. Примечательно то, что в обоснование необходимости еще два месяца содержать меня под стражей, следователь с невзрачной фамилией Скипин обозначил, что именно этот срок ему нужен, чтобы полностью закончить следствие и передать уголовное дело в суд. Неимоверный оптимизм нового следователя при ознакомлении с этим его заявлением, отраженным в постановлении суда, меня очень впечатлил. А решение о продлении меры пресечения принимала судья Шумилова, еще молоденькая девочка, на тот момент буквально вчерашняя секретарша одного из тобольских судей^[75].

Областная больница УФСИН также ничем не порадовала. В дежурном режиме по приезду были взяты анализы и, исходя из диагноза Филиппова, были назначены таблетки, понижающие давление. Вот и все обследование с лечением. Причем, два раза в день через час после выдачи таблеток производился контрольный замер артериального давления. Такое ощущение, что этим проверялось, действуют таблетки или они просрочены. И само собой показатели замеров были близки к норме.

После моего возвращения в тюрьму Филиппов просто выписал мне постоянный курс препаратов, нормализующих давление, а также какие-то таблетки для профилактики инсульта. Пульсирующие боли в голове после этого исчезли, но резкие перепады артериального давления время от времени все равно проявлялись, несмотря на прием препаратов.

За время моего отсутствия в СИЗО спецчасть накопила массу документов, адресованных мне. В основном это были различные ответы на жалобы и ходатайства. Поэтому несколько дней потом я посвятил тому, чтобы обжаловать далее всю эту входящую документацию.

С начала 2013 года вступили в законную силу изменения в уголовно-процессуальном законодательстве, касающиеся обжалования судебных решений. Теперь постановления городских и районных судов обжаловались в апелляционном порядке, точно так же, как ранее в кассационном. А решения, вступившие в законную силу, уже обжаловались в кассационном порядке, как ранее в порядке надзора. Причем кассационные жалобы в силу закона, поступив в суд, сначала изучались одним судьей, а он уже принимал решение передавать жалобу для рассмотрения в судебном заседании, либо отказать в рассмотрении, если кассационная жалоба по содержанию не соответствует установленной норме закона.

Вообще, данное промежуточное рассмотрение жалоб, по смыслу уголовно-процессуального закона, предусмотрено для проверки жалоб на предмет соответствия предъявляемым к ним требованиям. Например, что в них действительно содержатся указания на основания для изменения судебного решения и это находится в компетенции данного суда. Но наши судьи как всегда видят и трактуют закон по-своему, поэтому абсолютное большинство кассационных жалоб возвращается заявителям с постановлением судьи об отказе в передаче кассационной жалобы для рассмотрения в судебном заседании. В этом промежуточном рассмотрении судьи сами наделяют себя полномочиями кассационной инстанции и кроме оснований для рассмотрения еще дают оценку приведенным доводам, и фактически выносят решения, которые находятся в компетенции судебной коллегии и должны приниматься в результате рассмотрения жалобы в судебном заседании.

Еще в конце 2012 года при старом порядке обжалования в областном суде проявились два персонажа, открыто противодействующих мне в законном обжаловании любых решений тобольского суда. Первый персонаж — это заместитель председателя областного суда по уголовным делам Александр Геннадьевич Антипин. Практически все жалобы на невступившие в законную силу решения Тобольского городского суда рассматривались коллегией, которую возглавлял Антипин. И если поначалу это еще выглядело со стороны как законно формально, то уже весной 2013 года Антипин так уже привык рассматривать мои жалобы, что начал открыто хамить в судебных заседаниях. Чувство безнаказанности этого человека временами тоже просто поражало.

Например, прихожу я в комнату видеоконференцсвязи в СИЗО и ожидаю начала судебного рассмотрения. Передо мной на большом мониторе зал в областном суде, точно так же, как я находился бы непосредственно там. С той стороны я точно так же присутствую на большом экране. И вот, входит в зал судебная коллегия из трех человек, и Антипин, увидев меня, выдает вслух что-нибудь типа: «Ааа! Это опять Трушников!». И уже непосредственно обращаясь ко мне: «Че приперся то снова? Все равно сейчас откажем по твоей писанине, сам же знаешь». После этого пропадало всякое желание что-то говорить в судебном заседании, все заготовленные в словах доводы жалобы как будто разбивались о стену безысходности. И подобное отношение к середине 2013 года стало уже привычным, Антипин вообще ничего не боялся говорить вслух, и было ощущение, что он всецело ощущает себя хозяином в областном суде.

Кстати, мной было отправлено немало частных жалоб непосредственно председателю областного суда Сушинских, в том числе и на Антипина. И ни одного ответа именно от своего адресата я не получил, все они были подписаны опять же Антипиным, как заместителем председателя или исполняющего обязанности председателя. Поэтому не могу сказать ни слова про самого Сушинских, так как в моем уголовном деле он не принял никакого участия, хотя я к нему и не раз обращался, он, скорее всего, моих жалоб даже не видел.

Вторым интересным персонажем из областного суда я назову судью Слинкину. Именно к ней чудесным образом попадали практически все мои жалобы на уже вступившие в законную силу решения суда. И она, как я выше описал промежуточное рассмотрение, отвечала мне постановлениями об отказе в передаче жалобы на судебное рассмотрение. Причем, она даже не трудилась как-то опровергать мои доводы, а в качестве мотивации отказа просто дословно переписывала мотивировочную часть того документа, который я обжаловал.

 

За то время, пока я находился в больнице, Кучинский наконец-то получил в мировом суде копию постановления Шишкина от 16.08.2012 года о передаче уголовного дела прокурору и сразу обратился в тот же суд с ходатайством о восстановлении срока обжалования. Законных причин отказать в этом ходатайстве не было, так как копия постановления мне не вручалась, но даже тут было создано минимальное препятствие — первое заседание было отложено на пару недель на основаниях, не имеющих отношения к вопросу обжалования. Потом, когда данное ходатайство было удовлетворено и Кучинский обратился с апелляционной жалобой на постановление в городской суд, ситуация получилась смешнее некуда.

Жалоба, в соответствии с законом, подается через суд, вынесший обжалуемое решение. А потом она уже со всеми необходимыми материалами передается в вышестоящий суд для рассмотрения. И вот результатом первого рассмотрения жалобы стало постановление судьи Криванкова от 09.04.2013 года о возвращении жалобы в суд первой инстанции с мотивировкой «судом не были приложены материалы уголовного дела, постановление из которого обжалуется».

То есть, Криванков отказался рассматривать жалобу на незаконную передачу уголовного дела, пока не будут представлены материалы этого дела. Где их должен взять Шишкин, если еще в августе 2012 года он отправил дело прокурору? И сейчас часть материалов того дела находится в другом уголовном деле, а другую часть вообще непонятно куда дели (масса ходатайств, повестки, расписки, постановления о назначении судебных заседаний и т.п.), Кирпичева, выделив нужные ей материалы в оригиналах, похоже просто выкинула остальное как мусор. Наверняка у нее была стойкая убежденность, что эти бумажки уже никто и никогда не попросит вернуть.

Не знаю, как уж там Шишкин сформировал материалы вновь или отписался за неимение дела, но жалоба Кучинского снова была направлена в городской суд, и на этот раз попала на рассмотрение судье Шумиловой.

Уже одно то, кто будет ее рассматривать, не оставляло у меня никаких сомнений в итоговом результате. Но каково же было мое удивление, когда 17.05.2013 года эта «вчерашняя секретарша» удовлетворила нашу жалобу, отменила незаконное решение Шишкина от 16.08.2012 года и постановила вернуть уголовное дело по ст.115 УК РФ обратно в производство мирового суда.

 

С самого начала, с момента моего задержания, это событие можно было считать первой победой над окружавшим миром Беззакония. Возможность завершить дело в мировом суде давала надежду, не на словах, а уже установленными в суде обстоятельствами исключить мотив в инкриминируемых мне взрывах. Более того, реализовав все, что я намечал изначально, публично изменилась бы в сторону негатива и личность Чабарова.

 

В общем, можно сказать, что на момент вступления в законную силу решения Шумиловой, я просто ликовал. Я даже не сомневался, что Чабаров наверняка сошлется на посттравматическое состояние, и в мировом суде его теперь будет представлять прокурор. Но это в принципе ничего не меняло, я не думаю, что Следственный комитет, прокуратура или кто-то еще могли заставить Медстрах и ФСС изменить данные в своих реестрах, а значит результат судебного рассмотрения был довольно предсказуем, тем более, что само обвинение по ст.115 УК РФ уже исключалось имеющейся экспертизой.

Оставалось только ждать, когда дело возвратится в мировой суд, и возобновятся судебные заседания.

 

- 2 -

Еще одно обстоятельство преступной деятельности наших доблестных органов под «крышей» прокуратуры заслуживает внимания.

Я уже упоминал ранее, что после обыска у меня дома исчезла крупная сумма денег. И никто не хотел отвечать на вопрос, изъята ли она официально и значится в протоколе обыска, либо нашла нового очень предприимчивого хозяина.

Чтобы как-то прояснить этот момент, я пошел на маленькую хитрость — направил в областное Следственное управление Следственного комитета заявление о совершении кражи во время обыска, проведенного сотрудниками Тобольского Следственного отдела.

Жалобу эту, конечно же, отправили в инстанцию ниже, то есть в Тобольский Следственный отдел, и спустя некоторое время я получил на нее ответ за подписью Евгении Литневской, заместителя руководителя отдела.

Кстати, тоже довольно интересный персонаж эта самая Евгения Литневская. В 2008 году я ее наблюдал в должности секретарши Жени Курмаева, на тот момент он был руководителем отдела. А в 2012 году Литневская уже сама заместитель руководителя Следственного отдела, да еще и в чине майора юстиции. Интересное превращение за столь короткий срок. Хотя, как говорят старики — девка видная, все при ней, есть чем прокладывать себе карьеру.

Так вот Литневская в постановлении об отказе в возбуждении уголовного дела умудрилась написать что-то типа: «В протоколе обыска про деньги ничего не сказано, значит у Трушникова их не было». По крайней мере, этим я определился для себя, что деньги законным образом никто не изымал, а они были просто украдены при проведении обыска.

Кстати, сумма была чуть менее ста пятидесяти тысяч рублей тысячными и пятитысячными купюрами, а находились деньги во внутреннем кармане моего зимнего драпового пальто, которое висело в платяном шкафу. Это неправильно было бы назвать каким-то тайным местом хранения, просто дома у нас обычно не крадут, а пальто в определенный момент попалось в шкафу на глаза и навскидку оказалось удобным местом, чтоб сунуть в него пачку купюр. Само оно после обыска так же исчезло.

Постановление Литневской я сначала обжаловал в городской суд, а потом апелляционная инстанция неожиданно отменит отказ Тобольского суда, а в новом судебном рассмотрении жалоба будет удовлетворена с мотивировкой, что проверка по заявлению проведена неполно.

На этот раз Следственный комитет вовсе переправит мое заявление в УВД, и постановление об отказе в возбуждении уголовного дела будет вынесено простым дознавателем. И я вновь обжалую его в городской суд, и он вновь отменит незаконное решение. Потом будет еще одно отказное постановление и снова оно будет отменено судом.

Представители прокуратуры в суде во всех случаях ратовали за законность обжалуемых постановлений. А в одном из судебных рассмотрений помощник прокурора Юлия Злобина выдаст фразу, по глупости достойную соревнования с госпожой Литневской: «Если бы была совершена кража, то это бы было отражено в протоколе обыска». Шоумены....

В оконечном итоге мне просто не прислали очередного отказного постановления, чтобы я не мог снова обратиться в суд. Жалоба в прокуратуру по этому поводу, скорее всего, была перенаправлена снова в Следственный комитет, и поэтому тоже осталась без ответа. В конце 2013 - начале 2014 года это стало уже обычным явлением, что мои жалобы будут просто игнорировать, препятствуя так дальнейшему обжалованию.

Чуть позднее, при ознакомлении с материалами уголовного дела я узнал, что обыск у меня дома проводил некто следователь Следственного комитета Тимофеев. А кроме него, понятых и моей тещи, странным образом, в протоколе, где в обязательном порядке указываются все участвующие лица, никто больше обозначен не был. Если верить этому документу, то Тимофеев пришел к нам домой только с понятыми и единолично провел обыск^[76]. Но если верить моей теще, то по дому ходили и копались во всех шкафах человек десять неизвестных личностей, а следователь лишь составлял протокол обыска.

Но еще более интересные моменты выяснялись позже, когда в судебном заседании, уже при рассмотрении уголовного дела, мы допрашивали мою соседку ниже этажом, которая присутствовала при обыске в качестве понятой.

Она рассказала, что хорошо помнит, как осматривали и изымали мое пальто. Потому что, во-первых, было заявлено, что в этом пальто я совершал преступление, потому его и изымают. Соседке как-то сложно было представить меня, в конце июня одетого в зимнее пальто, поэтому этот эпизод хорошо запомнился. Кстати, этот момент ее рассказа вызвал смех в зале, и Сайдашева даже удалила одного из присутствующих.

А во-вторых, это была единственная вещь, у которой навязчиво демонстрировались все пустые карманы. Понятых практически убеждали запомнить, что в карманах пальто пусто. Также, соседка подтвердила, что в квартире находилось около десяти человек, которые одновременно проводили обыск в разных комнатах и поочередно приводили туда понятых.

Сам Тимофеев, которого мы тоже потом допросили в суде, не отрицал, что при обыске присутствовали сотрудники, осуществляющие оперативное сопровождение следствия, которые помогали ему проводить обыск и решали, что будут изымать. Но вот обстоятельство, почему их фамилии отсутствуют в протоколе, он пояснить не смог. Как и не смог вспомнить ни одного из участников обыска. При этом Тимофеев высказал предположение, что, скорее всего, это были тюменской оперативники, которых он видел впервые.

Исходя из этих показаний, наяву можно представить картину, как оперативники, которых Тимофеев почему-то не обозначил в протоколе, осматривая шкаф, натыкаются на деньги, освобождают пальто от этого лишнего веса, решив, что больше мне они не понадобятся, а потом уже приводят в комнату понятых и показательно изымают данное пальто, привлекая особенное внимание к пустым карманам.

 

Могли ли всякие Литневские, Злобины и остальные не понимать, что при обыске произошла банальная кража? Да нет, конечно! Но, признай они этот факт, из дела бы пришлось исключать протокол обыска целиком и признать, что в отношении меня производились какие-то незаконные деяния, что отразилось бы на уголовном деле в целом. А сокрытие явного преступления, совершенного сотрудниками полиции и не имеющего отношения к моим обвинениям, для следственно-надзорных органов стало как само-собой разумеющимся явлением.

Отсюда и рождается у каждого полисмена в нашей стране чувство полной безнаказанности за совершение ими любых преступлений.

 

 

Ловкий стряпчий Дмитрий Скипин

- 1 -

Персонажа, о котором пойдет речь, можно поставить по значимости в деле на одну ступень с Димой Биланом, и если описывать весь его «героизм» в мельчайших подробностях, то тут не хватит главы книги, а нужно посвящать ему целую криминальную повесть.

Если Билану я могу быть «благодарен» за то, что меня втянули в это дело, то его тезке Диме Скипину, без всякого сомнения — за то, что я был в конечном итоге осужден по нему. Но если первый персонаж, кроме «поганого словца» в мой адрес, фактически не совершил ничего криминального, то второй отличился преступной деятельностью просто отменно.

 

Выдержка из Уголовного кодекса Российской Федерации:

Статья 303. Часть 3. Фальсификация доказательств по уголовному делу о тяжком или об особо тяжком преступлении, а равно фальсификация доказательств, повлекшая тяжкие последствия, -

наказывается лишением свободы на срок до семи лет.

 

Это далеко не все, что можно было бы инкриминировать следователю Дмитрию Скипину, но остальное непременно пришлось бы доказывать. А вот весь немалый объем фальсифицированных документов, которые, в буквальном смысле, нарисовал Скипин, не очень то заботясь о качестве своей продукции, на данный момент в оригиналах находятся в архиве Тобольского городского суда в нашем уголовном деле, и напрямую является доказательствами преступлений следователя. Ссылка на часть из этих документов присутствует в обвинительном заключении, а какая-то часть была рассмотрена по ходатайству государственного обвинителя, поэтому однозначно эти документы считаются доказательствами по моему уголовному делу, и каждый из них является отдельным эпизодом по фабуле, которую я привел выдержкой из уголовного закона. Навскидку, это несколько десятков документов, а значит несколько десятков тяжких преступлений, ответственность за каждое из которых предусматривает до семи лет лишения свободы.

Особого доказывания эти преступления не требуют, ибо сам объект преступления уже является доказательством. И все потому, что Дима Скипин, фабрикуя материалы уголовного дела, видимо был так уверен в своей безнаказанности, что особо не утруждался внимательностью к «производимой продукции», и масса допущенных ошибок всецело выдает Скипина.

Приведу самый простой пример из имеющегося в уголовном деле, чтобы было понятно о чем я говорю:

Следователю Скипину было передано дело, где именно по части взрывов обвинение было обозначено по ч.3 ст.30, п.«е» ч.2 ст.105, ч.3 ст.30, п.«е» ч.2 ст.105 УК РФ. То есть два эпизода покушения на убийство общеопасным способом. Каждый взрыв Багомедов посчитал отдельным преступлением, отсюда и взялась такая фабула. Данное обвинение было мне предъявлено 30.06.2012 года и впоследствии именно оно было закономерно обозначено во всех процессуальных документах в деле.

27.05.2013 года Скипин перепредъявил мне обвинение, объединяя взрывы в одно преступление, и оно постатейно обрело новый вид — ч.3 ст.30, п.«а,е» ч.2 ст.105 УК РФ, то есть покушение на убийство двух лиц общеопасным способом.

Однако, в уголовном деле находится около двух десятков процессуальных документов «доскипинского» периода следствия (за авторством Багомедова и Кирпичевой), где фабула обвинения обозначена статьями именно так, как стала выглядеть только в конце мая 2013 года — ч.3 ст.30, п.«а,е» ч.2 ст.105 УК РФ. Более того, вся фабула обвинения в этих документах, не то что «слово в слово», а «буква в букву» соответствует фабуле в документах, которые уже после перепредъявления обвинения составлял Скипин^[77].

Ни Багомедов, ни Кирпичева никак не могли так, да еще столько раз, ошибиться с фабулой обвинения, чтоб написать ее с точностью до знака, как это после них будет делать Скипин.

Дима, создавая необходимые ему документы задним числом, просто копировал обвинение из своих документов, не задумываясь о том, что до него оно выглядело по-другому. И по всей видимости настолько вошел в раж, что в одном из документов^[78] даже сделал меня обвиняемым именно по этим статьям на 28.06.2012 года, когда я еще официально даже не являлся подозреваемым. Разве нужно здесь еще что-то доказывать?

По ходу повествования о деятельности Дмитрия Скипина я укажу еще немало «киноляпов», которые оставил этот «режиссер уголовного дела».

 

- 2 -

Следователь Скипин принял в производство уголовное дело №201200079/23 по поручению Савицкого, руководителя Следственного отдела по городу Тобольск 12.02.2013 года.

Начал он свою деятельность с того, что заявил ходатайство о продлении срока моего содержания под стражей. Здесь он практически не внес ничего нового, взяв за основу ранние ходатайства — те, что заявляла Кирпичева. Формулировки типа «обладает теоретическими познаниями и практическими навыками в области минно-взрывного дела... многоэпизодность преступной деятельности... был задержан в ходе оперативно-следственных мероприятий... может продолжить заниматься преступной деятельностью...» были придуманы еще Ирой Кирпичевой и фигурировали каждый раз при продлении мне меры пресечения. Утверждение о том, что «уголовные дела по взрывам были объединены 28.06.2012 года, поскольку была установлена причастность Трушникова П.В.», было придумано еще Багомедовым. А вот его собственным новаторством было заявление в суде при продлении меры пресечения, что два месяца ему нужно, чтобы полностью закончить следствие.

Как я уже упоминал ранее, меня на судебное рассмотрение из областной больницы УФСИН не вывезли. По документам из уголовного дела следует, что та справка, в которой написано о невозможности моего участия в судебном заседании отправлена по факсу 20.02.2012 года по запросу Скипина также от 20.02.2012 года. Был еще один запрос, который Скипин направлял в больницу 17.02.2012 года, но по всей видимости он остался без ответа, либо этот запрос следователь написал лишь для материалов дела позднее.

Теперь я хочу рассмотреть процесс этапирования немного с другой стороны. Как это примерно происходило с бюрократической стороны, в то время, пока ИВС в Тобольске находился на ремонте, а следственно-арестованных ежедневно доставляли из Тюмени в спецфургоне.

ИВС был закрыт в физическом плане, то есть отсутствовали помещения для содержания людей. Но спецотдел ИВСа функционировал в обычном режиме и располагался, как и ранее, в здании УВД.

Например, следователю или судье был нужен кто-то из заключенных. В этом случае выносилось постановление об этапировании и передавалось в спецотдел ИВС. Оттуда, в свою очередь, копия постановления факсом отправлялась в СИЗО-1, и рано утром, к приезду конвоя, определенные заключенные, согласно постановлениям об этапировании, выводились из камер и ожидали в этапных камерах. Так как формально заключенные этапировались, как будто направлялись в ИВС (хотя и всего на день), вместе с ними отправлялись личные дела.

Вечером заключенных вместе с личными делами возвращали в Тюмень, а СИЗО получало новые постановления об этапировании на следующее утро.

А описал я настолько подробно процесс этапирования собственно к тому, что, если немного вдуматься, то запрос Скипина и ответ на него из больницы являются пустыми бумагами, написанными лишь для того, чтобы судье было чем обосновать лишение меня законного права участия в судебном заседании.

 

Постановление о моем этапировании должно было быть вынесено судьей Шумиловой после того, как к ней поступило ходатайство следователя о продлении мне меры пресечения и она назначила судебное слушание. Далее, постановление из суда было бы передано в спецотдел ИВС, а они, в свою очередь, направили бы его в СИЗО-1, где мне положено содержаться под стражей. Или же отправлено напрямую в ОБ УФСИН, если бы владели информацией, что я нахожусь там. Но в любом случае, ответный документ о невозможности меня этапировать, был бы направлен непосредственно в адрес судьи Шумиловой, как инициатора этапирования меня в суд. Только так и никак иначе.

 

Поэтому можно смело утверждать, что доставлять в суд меня никто не собирался. Судья просто напросто не инициировала этот процесс. И значит слушание наглядно проведено с грубым нарушением уголовно-процессуального закона. А справка, которую запросил Скипин, и на которую потом в вынесенном постановлении сослалась Шумилова, законного процессуального значения не имеет.

 

До нашего очного знакомства в начале апреля Скипин проделал следующую работу по делу.

Провел дополнительный допрос Чабарова по обстоятельствам событий декабря 2011 года, то есть по обвинению из мирового суда. Кирпичева, как бы сказать вежливей, намудрила с этим обвинением. После принятия от Чабарова заявления в сентябре 2012 года и возбуждения уголовного дела по ст.116 УК РФ, она ни разу не допросила его по этим обстоятельствам, но зато в рамках этого дела провела проверку показаний на месте, о чем я уже говорил. То есть, после возбуждения нового уголовного дела она не допрашивала Чабарова, как потерпевшего именно по этому делу, но «проверила» несуществующие показания.

Видимо, Скипин увидел этот казус в деле и решил восполнить недоработку Кирпичевой. После этого вышло, что в октябре 2012 года Кирпичева проверяла показания потерпевшего Чабарова, которые он даст только в феврале 2013 года следователю Скипину. А что касаемо содержания новых показаний Чабарова, то здесь я даже не удивился какого роста достигло его воображение. Если сравнивать это с тем, что он писал в заявлении в мировой суд больше года назад, то выглядит это как превращение черно-белой телезарисовки в полнометражный остросюжетный триллер со спецэффектами.

Допросил Скипин также и семейку Бересток в полном составе. Цель этих повторных допросов была довольно очевидна — подогнать показания всех Бересток под новые показания Чабарова и исправить некоторые «ляпы», которые в свое время допустила Кирпичева.

Так же, по всей видимости, при изучении уголовного дела, Скипина немного напрягло обстоятельство, что при обыске на даче следователь Ибрагимова фактически вышла за границы участка, адрес которого был указан в постановлении. Поэтому он решил повторно допросить председателя садоводческого товарищества Томилову, и на основе ее показаний создать воображаемую картину, что дачный участок у нас один, просто расположен между разными улицами. В ее показаниях, а потом и в других документах, Скипин везде использует выражение «совмещенный дачный участок». Только вот «совместил» его он сам по собственной прихоти и только на бумаге, не более того. К каким бы показаниям Скипин не подводил нашего председателя, есть конкретные юридические факты, которые нельзя опровергнуть — на каждый из дачных участков есть отдельное свидетельство о праве собственности, в котором указан соответствующий каждому из участков отдельный кадастровый номер и фактический адрес. Причем даже в собственность они были приобретены в разное время. И ничьи показания, как бы не хотелось Скипину, не объединят в одно целое два разных объекта недвижимости.

Кстати, возвращаясь к теме обыска на даче, после изучения постановления о проведении обыска (в момент ознакомления с делом), можно было уже обоснованно утверждать, что Ибрагимова не только вышла при обыске за границы одного дачного участка, а у ней вообще не было права по данному постановлению обыскивать даже один участок, а также отдельно стоящие хозпостройки. В постановлении^[79] черным по белому обозначено указание «произвести обыск в жилом помещении по адресу: ул.Плодовая, 49». А таким помещением является только дачный дом, расположенный на дачном участке с конкретным адресом, и ничего другого больше.

 

Еще, Скипин, как и Кирпичева, продолжил заниматься фактически незаконной деятельностью по уголовному делу №200600207/23, «невозбужденному» в январе 2006 года и приостановленному в начале 2008-го, с прекращением уголовного преследования в отношении меня в связи с непричастностью.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 209. Часть 3. После приостановления предварительного следствия производство следственных действий не допускается.

 

Да и чтобы осуществлять какие-то следственные действия по уголовному делу, как минимум нужно иметь его у себя в производстве.

Скипин повторно допросил Вову Голандо, и в отличие от раннего допроса Кирпичевой, речь шла не о моей негативной характеристике, как бывшего родственника, а конкретно выяснялось насколько серьезно относился Голандо к угрозам, связанным с вымогательством, и опасался ли их осуществления.

Так же, Скипин поручает тобольским обоповцам установить личности Важенина и Славы, причем первого в поручении он почему-то окрестил Владом^[80]. Эти персонажи взяты из выдуманных в июне показаний, но вот что Скипин хотел получить в результате, остается только предполагать.

Личность Гены Важенина, конечно же установили. Точнее то, что он умер еще в 2009 году. Но нашли и опросили его жену Ирину, которая само-собой знать не знает ни про какого приятеля Славу.

Все эти обстоятельства так же имеют отношение лишь к уголовному делу №200600207/23, но Скипин результатами этих незаконных следственных действий наполнял наше текущее уголовное дело.

 

- 3 -

На конец марта 2013 года из телефонных разговоров с женой и адвокатом Кучинским я знал лишь то, что дело находится в производстве нового следователя, и более о его деятельности мне не было ничего известно.

Но будучи в курсе о его оптимизме по-быстрому закончить следствие, я все-таки начал задумываться о том, чтобы дополнить свои показания и рассказать про Алексея Доропеева, чтобы это хотя бы присутствовало в деле. Алиби я это для себя не считал, но в ином случае получалось, что в тот вечер 20 июня меня в городе вообще никто не видел.

Кстати, в один из телефонных разговоров с Алексеем он сам напомнил мне один момент того дня. Уже после девяти часов вечера, когда мы с ним по отдельности проводили досуг у меня дома, с работы пришла моя теща. Но я тогда лишь видел ее мельком, а вот Алексей с ней даже поздоровался, потому как, проходя в свою комнату, она в любом случае шла мимо комнаты, где находился Доропеев, и не заметить друг друга они не могли. Но как свидетеля я ее тоже не рассматривал. Времени с того момента прошло достаточно много, а ситуации, когда дома она пересекалась с моими приятелями, были очень частыми чтобы обращать внимание и запоминать эти события.

Хотя, как оказалось позднее, кое-что она помнила. Я не учел, что в тот вечер она видела вживую меня последний раз, поэтому и помнит, что незадолго до ареста я вечером был в городской квартире с каким-то парнем. Это выяснилось уже в судебном заседании при ее допросе.

О намерении дать дополнительные показания я сначала сказал Кучинскому, и так же высказал опасения о том, что как бы после моих показаний у Алексея не было неприятностей.

Заодно, я поговорил и с самим Алексеем. Он вообще отнесся к этому равнодушно, сказав, что уже давал показания по этим событиям, и хоть Кирпичева не записала их полностью, но и угроз в его адрес никаких не было. Алексей говорил, что запугать его не получится, сам в свое время прошел и следствие, и все остальное. И что его совесть не позволяет остаться в стороне, после того как я ему помогал столько времени, и тем более он же уже свидетель. Мол, не станут же его пытать, чтобы он как свидетель отказался от показаний. Но, в отличие от меня, он не прошел и не прочувствовал все, что было с момента моего задержания, поэтому не мог объективно оценить способности современного следствия ради достижения поставленных целей.

 

В самом начале апреля Кучинский мне сказал, что на днях следователь Скипин наметил вывезти меня в Тобольск на ознакомление то ли с экспертизами, то ли с какими-то постановлениями. И я попросил адвоката подготовить ходатайство о проведении допроса. Мол, заявим его неожиданно, когда будем ознакамливаться с документами. В допросе Скипин отказать не сможет, и в то же время сам не будет к нему готов.

Чуть позже я решил предупредить Доропеева, о том, чтобы он все-таки был немного осторожнее, но Алексей вдруг неожиданно исчез....

Пару дней телефон отвечал гудками, а потом стал недоступен. И мне тут же пришло в голову, что с ним случилось что-то нехорошее, и что связано это непременно со мной. Вспомнил я и о предчувствиях, которые терзали до этого, когда сомневался, стоит ли его втягивать в это все.

Могли прослушивать и мой номер, и номер адвоката, знать о наших планах и так далее. В общем, накручивал я себя сверх меры. И единственное, что мог сделать, это предупредить Кучинского, что можно ждать любых неожиданностей.

Выезд был назначен на девятое число. До этого момента Доропеев так и не объявился. И в назначенный день конвой вывез меня в Тобольск на знакомство со следователем Скипиным. Следственные действия были назначены в кабинете следователя, в отделе Следственного комитета.

Эта первая встреча дала очень хорошее представление о том, что из себя представляет Дмитрий Скипин. И оно меня не порадовало.

Нет, чисто внешне он не проявил себя негативно. Во всем он держался в усредненных рамках — средняя приветливость, средняя вежливость, без лишних слов и выражений. Нет ни добродушия, ни открытой антипатии, но в то же время свое внимание акцентирует абсолютно на всем. Постоянный неспокойный взгляд и еле заметное заикание при внутреннем напряжении. Все это можно отнести к симптомам одного из устойчивых психических расстройств, которые обобщенно называются шизофренией. Такие люди склонны к аффекту и неадекватному поведению в нестандартных ситуациях. Иногда такой тип называют хорошо маскирующимися психопатами.

А когда впоследствии я увидел во множестве документов дела постоянно встречающееся недописывание последних букв слов и привычку коротать время, рисуя на бумаге монотонные цикличные узоры, то сомнения в первоначальном представлении отпали вовсе. И я позже нисколько не удивился рассказам некоторых арестованных, дела которых вел Скипин, что он не только постоянно присутствует при пытках, когда принуждают к показаниям, но и проявляет деятельное участие при этом. Маниакальное чувство долга у таких людей стирает границы моральных устоев, чувство вины, и они в достижение своей цели могут в действиях зайти очень далеко, не осознавая объективной реальности.

 

Наше ходатайство^[81] о проведении допроса Скипин воспринял практически равнодушно. Молча составил протокол допроса^[82] по моему рассказу о том, как у меня в действительности прошел вечер 20 июня 2012 года, и не задал ни одного вопроса.

При подписании протокола, я сделал в нем замечание, что при несоответствии моих показаний допросу Доропеева, я прошу провести очную ставку с данным свидетелем. Так же, я просил в подтверждение своих слов запросить детализацию звонков мобильного телефона Алексея.

И, кстати, снова к теме о фальсификации документов. В деле присутствует пара уведомлений^[83], которыми следователь Скипин ставит в известность адвокатов Бутакова и Моисеенко «о проведении 09.04.2013 года дополнительного допроса обвиняемого Трушникова П.В.». А датированы эти уведомления четвертым апреля, хотя Скипин до заявления ходатайства перед самым допросом знать не знал о наших планах.

Подобный забавный момент с уведомлениями уже был в моем повествовании, когда речь шла об очной ставке с Игнатовым. И говоря тогда о появлении в будущем персонажа, который напичкает уголовное дело кучей фиктивных документов, я имел в виду именно Диму Скипина. Почти все уведомления о следственных действиях, за весь период уголовного дела, были изготовлены Скипиным перед окончанием предварительного расследования ради формальности, что адвокаты были уведомлены должным образом обо всех следственных действиях.

Причем, Бутакова он в адвокатскую компанию приплел не случайно. Пользуясь тем, что формально я от этого адвоката не отказывался, он подсунул мне его уже в сентябре 2013 года, о чем я расскажу позже. А уведомлениями Скипин хотел показать, что весь период уголовного дела следователи считали Бутакова моим адвокатом. Хотя в моем заявлении от 23.10.2012 года о принуждении к показаниям и насилии я конкретно говорил, что в будущем ни один адвокат, кроме работающих по соглашению, не может считаться моим защитником.

Уведомлений, адресованных Кучинскому, Скипин тоже насочинял, особо не задумываясь над событиями и датами. Ордер Геннадия Владимировича появился в уголовном деле только в октябре 2012-го, но уголовном деле имеются уведомления датированные июлем-августом, когда Кучинский не только не был моим защитником, но и не имел адвокатской лицензии. У Иры Кирпичевой не было ни единого повода отправлять такие уведомления, она хорошо знала, кто по делу является моим защитником, однако же, подобные документы от ее лица в деле есть^[84].

 

- 4 -

Еще в начале марта в СИЗО меня перевели в одну из так называемых камер-подвалов. Первый этаж Среднего корпуса, самого старого в тюрьме, уходил в землю метра на полтора ниже поверхности земли, отсюда и такое название. Холод и высокая влажность воздуха — основные достоинства этих камер.

Для меня этот перевод стал сразу нехорошим «звоночком». Обычно в эти камеры попадали злостные нарушители режима, а я был переведен туда без всяких видимых причин.

Хотя уже давно были подозрения, что мое пребывание в СИЗО курируется с воли через тюремных оперов либо со стороны Следственного комитета, либо опричниками генерала Сидаша. А переселением меня в одно из самых худших мест в тюрьме, возможно, преследовалась цель максимально лишить связи с волей — сигналы сотовой связи в камеры-подвалы почти не проходили. Но здесь мне очень повезло с сокамерником, к которому меня подселили, в плане связи у него было все хорошо налажено. Так что я не только остался на связи, но и впервые за долгое время получил доступ к Интернету. История форума «Тобольск-Инфо» до сих пор хранит мои сообщения того периода, потому что рассказать интернет-сообществу тогда было что. Ведь, фактически, вся информация обо мне шла лишь из СМИ, которые черпали ее из пресс-служб полиции и Следственного комитета. Поэтому многие из моих знакомых не знали ни правды, ни того, что со мной происходит. И вот только в марте 2013 года я смог публично заявить, как в действительности происходили события с момента моего задержания, про принуждение к показаниям и многое другое.

 

После моего знакомства со Скипиным тревога, связанная с неожиданным исчезновением Доропеева, только усилилась. Телефон Алексея по-прежнему был вне зоны действия сети, а визиты к нему домой по моей просьбе были безрезультатными. Начиналась полоса неприятных сюрпризов, о которых я еще не догадывался.

В ночь с 11 на 12 апреля (через два дня после допроса) у нас в камере прошел неожиданный ночной обыск. Причем проходил он под руководством тюремного опера Ромы Мулявина, а это уже много о чем говорило.

Обыскные мероприятия среди ночи были очень редким явлением — случалось это лишь при какой-нибудь нестандартной ситуации в камере, а мы с соседом жили тихо и мирно. И обычно такие мероприятия проводили режимники, а не опера. А коли к нам среди ночи пожаловал Рома Мулявин, значит у него была конкретная цель.

По факту обыска ничего запрещенного у нас не нашли, но на следующий день я был выведен на дисциплинарную комиссию, где получил десять суток карцера, якобы за изготовление браги в камере. Доказывать обратное там было просто бессмысленным занятием.

В карцере я провел всего лишь половину назначенного срока. Тюрьму постоянно модернизировали в сторону усиления режима, и в карцер я попал как раз в то время, когда там собирались устанавливать камеры видеонаблюдения. И для проведения данной технической процедуры были освобождены все карцеры.

Без вещей, которые до помещения в изолятор были сданы в каптерку, я с несколькими коллегами по карцеру был переведен в транзитную камеру. Это обычная, по сути, камера, но в нее заселяли временно, поэтому она была необжитой во всех смыслах. Своей телефонной связи ни у кого из моих сокамерников тоже не было, поэтому я вновь оказался в изоляции от внешнего мира.

Для меня не стало большой неожиданностью, когда в ночь на 18 апреля меня «простучали» на утренний выезд в Тобольск. Подходил к концу очередной срок избранной меры пресечения, и его в любом случае должны были продлевать в городском суде.

Не удивился я и тому, что ходатайство о продлении меры пресечения снова рассматривала «вчерашняя секретарша» Шумилова. Это уже воспринималось мной как закономерность последних месяцев — «использование» одного и того же судьи для меня дважды.

Через несколько месяцев, когда я буду ознакамливаться с материалами дела, в этом ходатайстве я обнаружу еще одну преступную выходку Скипина.

В силу закона, ходатайство следователя о продлении меры пресечения в виде содержания под стражей на срок более шести месяцев утверждается руководителем областного Следственного управления. В шапке ходатайства для этого утверждения предусмотрено специальное место для подписи соответствующего лица.

 

Так вот, подписи следователя и руководителя регионального управления СК РФ в апрельском ходатайстве абсолютно одинаковы — в виде заглавной прописной буквы «Д». И такая подпись в деле имеется во многих документах, как самый распространенный автограф следователя Скипина.

Дима решил не мотаться туда-сюда в Тюмень из-за такой «мелочи», как предусмотренное законом согласие высокого начальника, а без зазрения совести просто сам расписался в ходатайстве за генерала Богинского^[85].

 

Скипин конечно же забыл, что два месяца назад грозился до этого времени закончить следствие. Да и не повторил этой глупости в текущем ходатайстве. Заодно избавился и от некоторой кирпичевской ереси, типа про мои якобы имеющиеся познания и навыки в минно-взрывном деле. А в остальном ничего нового — предположения, неподтвержденные заявления, необоснованные заключения и ложь в конкретных моментах.

Очень интересным моментом в его ходатайстве, на предмет проведения предстоящих следственных действий, было указано: «Допросить свидетеля Доропеева... Установить личности и допросить друзей Доропеева».

Во-первых, неопределенность в ходатайстве вообще неприемлема — устанавливать личности неизвестно кого, чтобы допросить. А во-вторых, Скипин соврал, а Шумилова перенесла его ложь в постановление — на тот момент Доропеев уже был допрошен, если это можно так назвать. А так же были допрошены Павел Тарасов и его подруга Наталья Слепцова, о которых идет речь, как о друзьях Алексея.

Еще перед началом судебного заседания я поинтересовался у Кучинского, не в курсе ли тот, нашелся или нет Доропеев. На что адвокат мне ответил, что на эту тему мне лучше поговорить с супругой, а сам он знает все лишь поверхностно. Этим он дал мне понять, что мои худшие предчувствия насчет Алексея нашли свое отражение в реальной жизни.

По возвращению в тюрьму я только на следующий день нашел способ связаться с внешним миром и позвонить супруге. И она мне поведала историю о том, что происходило последние дни и что случилось с Алексеем Доропеевым.

Пытаясь до него ежедневно дозвониться, она постоянно натыкалась на отсутствие абонента в сети. Потом, в один прекрасный день номер смс-сообщением обозначился в сети, но на звонки моей жены Алексей не отвечал, просто не поднимал трубку или скидывал вызовы. И в этот же вечер, когда она выгуливала собаку, Доропеев буквально украдкой сам подошел к ней на улице и назначил встречу прямо сейчас, но в районе Ландшафтного парка, то есть в безлюдном месте. При этом страх его был настолько нескрываем, что она сначала сама испугалась, что такого могло произойти с человеком за столь короткий срок, что его практически трясет, будто нависла угроза жизни.

Но все оказалось гораздо прозаичнее. И вот что он ей рассказал, когда они встретились в безлюдном месте один на один.

 

- 5 -

В последних числах марта Алексей по собственной глупости оказался за рулем в нетрезвом виде и был задержан сотрудниками ГИБДД. Далее все происходило по сценарию в соответствии с законом — суд и наказание в виде административного ареста на пятнадцать суток. И так как ИВС в Тобольске был на ремонте, отбывать наказание Алексея увезли в незабвенный уватский ИВС, где начальствовал принципиально-идейный Коля Самоловов. Вот это и было причиной того, что Алексей вдруг неожиданно исчез в начале месяца и его телефон перестал отвечать.

За пару дней до окончания срока административного ареста один из продольных дежурных ИВС поделился с Доропеевым информацией, что в тот день в Уват приезжали сотрудники Тобольского ОБОП и хотели забрать Алексея из изолятора. При этом у них была какая-то бумага, подписанная то ли прокурором, то ли начальником УВД г.Тобольска. Но принципиальный Коля Самоловов, начальник ИВС п.Уват, категорично им отказал и сказал, что административно задержанный Доропеев до окончании срока ареста покинет стены его славного заведения только в сопровождении сотрудников подразделения конвоя.

Алексей к этой информации отнесся с несерьезностью. Думаю, что он даже до конца не поверил сотруднику ИВС. И вечером 15 апреля, когда срок ареста закончился, он вполне спокойно добрался до дома, не имея причин по какому-то поводу нервничать.

Но на следующий день, рано утром, обоповцы приехали к нему домой. Сказали, что Алексей подозревается в совершении преступления, особо не церемонясь, надели наручники и увезли с собой.

В отделе ОБОП уже поджидали понятые, в присутствии которых у Алексея из куртки вытащили пакет с белым порошком и составили протокол личного досмотра, согласно которому у Алексея было изъято предположительно наркотическое вещество.

После этого пришли два человека, один из которых представился следователем ФСКН, а второй — адвокатом. Составили протокол задержания подозреваемого, а потом протокол допроса. При этом все происходящее выглядело вполне натурально.

Доропеев пытался объяснить «адвокату», что пакет с порошком ему положили в карман, пока везли из дома в наручниках. А тот ему сказал, что, согласно рапорту, Алексей был задержан на улице. И если подтвердится, что в пакете героин, то Алексею грозит срок заключения до двадцати лет. Вот на тот момент, наверное, его и охватила паника.

Потом Доропеева перевели в другой кабинет, где сидело несколько оперов ОБОП. И тут уже они открытым текстом начали говорить Алексею, что от него требуется.

Суть сводилась к следующему. В скором времени должен был подойти следователь Следственного комитета и допросить Алексея по делу Трушникова. При этом Доропеев должен говорить, что с Трушниковым в конце июня прошлого года вообще не встречался, а только созванивался по телефону. И ему ничего не оставалось, как согласиться с обоповцами.

Когда Алексей оказался в кабинете один на один со следователем (а им, конечно же, был никто иной, как Дима Скипин), он начал рассказывать, что обоповцы подкинули наркотики и хотят возбудить против него дело, если он откажется давать нужные им показания против его приятеля Трушникова. Рассказал все полностью, что от него хотели, и по своей глупости упомянул своих друзей, которые смогут подтвердить, что действительно происходило 20 июня 2012 года.

Скипин внимательно и со всей серьезностью его выслушал, потом вышел из кабинета и вернулся вместе с все теми же обоповцами. Все вместе они обсмеяли Алексея за его наивность. Ну, а после этого, Скипин, которого не устроил простейший сценарий будущих показаний Доропеева, начал придумывать собственный, составляя при этом протокол допроса свидетеля^[86].

И по новым показаниям Алексея Доропеева выходило, что 20 июня 2012 года я позвонил ему часов в 5-6 вечера и сказал, что мне очень нужно с ним встретиться, чтобы поговорить. Потом еще раз позвонил ближе к вечеру, и мы договорились встретиться на «мажорке» возле городского кладбища. Чуть позже, Алексей вместе со своими друзьями, Пашей Тарасовым и его подругой, туда подъехал, а я уже его там ожидал. Далее, мы проговорили с ним минут 10-15 на какие-то отвлеченные темы и после этого разъехались. Осенью 2012 года я позвонил ему из тюрьмы и попросил сходить в офис МТС, взять детализацию его номера за 20.06.2012 года, чтобы впоследствии продиктовать мне время, когда мы с ним созванивались. После этого я продиктовал и попросил запомнить те показания, которые Алексей должен дать, если его вызовут на допрос. То есть, описание событий, как они происходили на самом деле и как потом были описаны в протоколе моего допроса от 09.04.2013 года.

Когда с Алексеем прощались, его строго-настрого предупредили, чтоб он больше не шел ни на какие контакты со мной, с моими родственниками или адвокатом. И может, чтобы нагнать на него больше страха, а может ради смеха, ему дали в руки пистолет (подозреваю, что один из служебных), а потом демонстративно упаковали пистолет в пакет. Мол, оружие с отпечатками Доропеева имеется, и неровен час из него могут кого-нибудь убить.

Днем позже в ОБОП были доставлены Паша Тарасов и его подруга. Им показали протоколы по наркотикам, которые составлялись накануне, и объяснили, что Доропееву грозит серьезный срок. И чтобы помочь ему, нужно подтвердить его показания, что он дал вчера. Ну и на всякий случай намекнули, что наркотики в наше время могут быть неожиданно изъяты у кого угодно. Так в деле появилось еще два протокола допроса^[87], которые поверхностно подтверждали показания Доропеева.

После всех этих событий в ОБОП, Алексей, помня наказы оперов, игнорировал звонки моей жены Марины. Но понимая, что она в любом случае будет стараться его найти, решил встретиться с ней сам, но предельно осторожно. Зная, что поздно вечером мы выгуливаем собаку, он дождался ее возле дома и, по всей видимости, убедившись, что никто не наблюдает, подошел к ней, а потом, встретившись в безопасном месте, рассказал обо всем вышеописанном.

Марина, понимая, что все это значит, начала уговаривать Алексея, чтобы он срочно писал жалобы в прокуратуру и заявлял обо всем произошедшем. Или же хотя бы встретился с адвокатом Кучинским и посоветовался, как лучше поступить.

Но Доропеев был настолько запуган, что отказался что-либо делать, сказав, что ему собственная жизнь дороже. Забыл он и свое громкое заявление про совесть.

 

Выдержка из Уголовного кодекса Российской Федерации:

Статья 302. Часть 1. Принуждение подозреваемого, обвиняемого, потерпевшего, свидетеля к даче показаний либо путем применения угроз, шантажа или иных незаконных действий со стороны следователя, а равно другого лица с ведома или молчаливого согласия следователя, -

наказывается ограничением свободы на срок до трех лет, либо лишением свободы на тот же срок.

 

Скипин в очередной раз перемудрил с фальсификацией доказательств по делу. Ему просто было мало того, что мои показания останутся неподтвержденными, а нужно было выставить все так, будто я прошу своих знакомых давать ложные показания, создавая себе алиби.

И кстати, слово «алиби» начал употреблять именно Скипин. Как вам такое его выражение из документа: «Произвести следственные действия, направленные на разрушение алиби Трушникова»? Алиби, вообще, либо есть, либо его нет. Оно может быть либо подтверждено, либо нет.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 5. Пункт 1. Алиби - нахождение подозреваемого или обвиняемого в момент совершения преступления в другом месте.

 

 Уж лучше бы Скипин от лица Доропеева придумал, что последний не мог утверждать, отлучался я куда-нибудь из дома вечером 20 июня или нет. Это более бы походило на правду, и Алексей, увлеченный тогда своими делами, действительно мог не заметить, что я куда-то выходил.

Мои показания ничем, кроме скипинских «Доропеев и компания» не опровергаются и полностью соответствуют и детализации разговоров и местоположению абонента по биллингу сотовой компании.

А вот если объективно оценивать новейшие показания Алексеея Доропеева, то они не выдерживают никакой критики.

Во-первых, мы с ним не созванивались в 5-6 часов вечера, и это есть факт по детализации. Во-вторых, даже если предположить, что мне надо было о чем-то поговорить с Алексеем, то бессмысленно назначать встречу где-то в городе, тем более в многолюдном месте. Доропеев был частым гостем у меня дома, и я мог бы его просто попросить заехать, когда у него будет время в течение вечера. В-третьих, если даже поверхностно посмотреть на протокол допроса Доропеева, то наглядно видно, что якобы реально происходившие события (по показаниям) он почти не помнит, о каждом моменте говорит расплывчато. Но зато, якобы навязанные мной события, он помнит во всех деталях. А ведь их ему просто якобы объяснили по телефону. В-четвертых, на кой ляд мне нужно просить Доропеева брать детализацию у оператора и диктовать мне время наших звонков, когда я могу сделать это самостоятельно — мой номер был оформлен на супругу, да и вообще, я мог это сделать сам прямо в тюрьме с телефона. Ну и опять же, по тексту показаний, якобы мне нужно было с ним срочно поговорить, а встретившись, мы просто поболтали ни о чем и разъехались. Это уже ни в какую логику не вписывается.

 

Чтобы больше не возвращаться к теме Алексея Доропеева, расскажу сразу обо всех событиях, что были с ним связаны в дальнейшем.

В нашу следующую встречу со Скипиным я между делом поинтересовался, был ли допрос Доропеева и когда будет проведена очная ставка. Скипин абсолютно невозмутимо поведал, что будто бы Доропеев на допросе рассказал то же самое, что и я, поэтому в очной ставке нет необходимости. Но когда мне пришла бумага об отказе в удовлетворении ходатайства об очной ставке, то я, конечно же, обжаловал этот отказ в суд.

Потом было еще два ходатайства о проведении очной ставки с Доропеевым, и в последнем я уже прямо писал о том, что свидетель был принужден к показаниям. Далее, снова отказы в ходатайствах^[88], а потом и отказы по жалобам в суд.

Мне было просто интересно увидеть вживую, как Алексей глаза в глаза будет давать такие показания. Но Скипин, по всей видимости, боялся, что при очной ставке может открыться правда, точно так же, как это уже было с Игнатовым.

Впоследствии, у Алексея выйдут из анабиоза остатки совести, и он пытался как-то исправить ситуацию. Сначала он решил не приходить по повестке в суд, но его и Пашу Тарасова нашли и привезли обоповцы. При допросе в суде он попытался сыграть в игру «и вашим, и нашим». С одной стороны он подтвердил свои слова, по протоколу Скипина, за исключением момента, что я договаривался с ним о других показаниях. А с другой стороны — подтвердил, что случай описанный мной тоже был, но он не помнит когда это было.

Что касается Паши Тарасова и его подруги, то они в суде настолько запутались в показаниях, что противоречили, как Доропееву, так и друг другу. Единственным неизменным общим моментом у них было обстоятельство, что вечер 20 июня им запомнился очень хорошо, потому как назавтра они уехали отдыхать в Анапу.

У меня и изначально были подозрения, что тогда июльским вечером Доропеев был с кем-то другим. Про то, что это был какой-то его приятель с подругой, у меня на памяти отложилось только со слов самого Алексея тогда. Потому что, ни при встрече с ним, ни в момент, когда мы прощались, из его машины никто не выходил. Но вот Пашу Тарасова я на тот момент немного знал, как и он меня, и его образ с тем человеком, на которого тогда Доропеев оставил свою машину, у меня в голове никак не связывался. И я очень удивился, ознакамливаясь с материалами уголовного дела, что тогда в июне с Алексеем был именно он.

А уже после допроса этой троицы в суде, мне пришла в голову замечательная идея запросить у оператора сотовой связи биллинг по номеру Тарасова и его подруги Слепцовой за период 20-25 июня, о чем мы с Кучинским заявили ходатайство. Ведь согласно показаниям, в которых они так убежденно называли дату именно 20 июня, начиная со следующего дня, телефоны этих двух лжесвидетелей должны были на поезде удаляться в сторону Анапы. Но вот согласно биллингу, весь период, за который пришел ответ на запрос, включая 20 июня, телефон Паши Тарасова провел в городе Ишим. А детализацию Слепцовой, несмотря на наше полностью удовлетворенное ходатайство, судья Сайдашева вообще не запрашивала у оператора.

По факту, одного этого обстоятельства уже было достаточно, чтобы перечеркнуть жирной чертой все, что по навету Скипина говорили Доропеев и его приятели. А Тарасова с подругой можно было смело привлекать к ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Но... судья Сайдашева, по всей видимости, сочла это несущественным обстоятельством. А противоречащие друг другу в огромной массе моментов показания, она, напротив, посчитала согласованными и подтверждающими друг друга.

Еще, мы с Кучинским заявляли ходатайство о запросе определенной информации у моего интернет-провайдера. Мне нужно было подтверждение, что вечером 20 июня, в период с 18 до 22 часов, у меня дома в сети одновременно находилось два работающих компьютера, и желательно с подробной детализацией по времени и трафику. Но наша выдающаяся судья Миляуша Сайдашева, вместо провайдера Уралсвязьинформ (ныне Ростелеком), отправила запрос в компанию МТС. Фактически это означает, что ходатайство стороны защиты об истребовании доказательства по делу было удовлетворено судом, но не было исполнено по вине суда.

 

- 6 -

Думаю, что уместно будет сразу же рассказать еще об одной крупной фальсификации Скипина по уголовному делу. Это еще один постановочный спектакль с интересным сценарием и группой актеров.

Как я уже упоминал ранее, при проведении следственного действия с моим участием в злополучном четырнадцатом доме четвертого микрорайона, я обратил внимание на замки почтовых ящиков. На вид это простенькие цилиндровые замочки, которые в последние годы ставят много куда, как правило, в какие-нибудь железные ящики. Подобный замок стоит у меня на даче в электрощитке, что, собственно, и заставило меня обратить внимание.

Днем ранее, в тюменском ОБОП, я понятия не имел о каких замках идет речь, когда в моих показаниях появилось, что один из замков почтовых ящиков я открывал простой отверткой. А когда увидел эти самые замки вживую, то сразу вспомнил, как однажды мои старики потеряли ключ от электрощитка, раскурочили отверткой замок, но так его и не открыли.

Отверткой можно лишь зацепить цилиндр только с края, внутрь ни отвертка, ни даже ножницы не пройдут. И при любом усилии таким инструментом замок не сломать, а получится только расковырять металл на входе ключа в цилиндр.

Хотя при других обстоятельствах и другим методом, думаю, что сломать его несложно. Стопорные зубцы внутри цилиндра не такие уж стойкие, и если вставить в цилиндр типичный ключ, чтоб он вошел полностью, то, используя какой-то силовой рычаг, можно просто-напросто чужим ключом «свернуть голову» замку и сорвать стопорные зубцы. И вот тогда уже цилиндр останется без видимых повреждений снаружи, но будет прокручиваться на 360 градусов хоть ногтем.

Еще осенью 2012 года я, наивно веря, что проведением следственного эксперимента можно хоть как-то опровергнуть обоповские показания, заявлял ходатайство о его проведении на предмет попытки открытия почтового ящика при помощи отвертки. И само собой, я заявлял об участии меня и Кучинского при проведении данного следственного эксперимента.

У Кирпичевой и Ибрагимовой это ходатайство как-то выпало из вида и осталось безответным. Зато когда дело принял Скипин, то я был даже удивлен, что он решил провести такой следственный эксперимент. И вынес постановление о полном удовлетворении ходатайства, что уже по факту предусматривало участие меня и адвоката.

Когда следствие завершалось, то мы напомнили Скипину об этом следственном эксперименте, на что тот так запросто к нашему удивлению ответил, что он уже его провел. Остальное мы узнаем, когда будем ознакамливаться с делом. А на вопрос о том, как он мог его провести без нас, Скипин сделал недоуменное лицо и сказал, что ему как следователю виднее, как и с кем проводить следственные действия.

Подобное выражение на тот момент было уже до боли знакомо, и давало основание полагать, что с этим следственным экспериментом в очередной раз все далеко не чисто.

А уже при ознакомлении с протоколом следственного эксперимента^[89] стало понятно, что проводился он только на бумаге. Если бы Скипин стоял в подъезде около почтового ящика, то даже с его неадекватными умственными способностями ему пришла бы в голову мысль, что он собирается открывать чужое имущество. Равносильно можно подойти к чужому автомобилю или гаражу и пытаться засовывать в замок отвертку. Как минимум должен был присутствовать хозяин данной вещи (почтового ящика), предварительно дав согласие на проведение следственного эксперимента с использованием его имущества. Тем более, что максималист Скипин описал, что было открыто и закрыто аж три почтовых ящика!

Но у Скипина порыв строки шел быстрее мысли, что он даже не указал номеров квартир, почтовые ящики которых якобы открывались. Описано просто, что действие происходит в седьмом подъезде злополучного четырнадцатого дома.

Действующими лицами следственного эксперимента, согласно протоколу, были: Андрей Шведов (статист, который якобы орудовал отверткой в ящиках), Ольга Воронова и Светлана Пермитина (понятые). И наш следователь-аккуратист подкрепил протокол следственного действия допросами этих граждан, якобы проведенными на следующий день.

Из всех этих документов выходило, что гражданин Скипин, намереваясь провести следственный эксперимент, прогуливался возле четырнадцатого дома в четвертом микрорайоне, где встретил мимо проезжавших Олю и Свету, а потом и Андрюшу Шведова. Всем троим Дима Скипин предложил поучаствовать в следственном действии, и они с чувством гражданского долга согласились. Дима разъяснил всем троим их права, а так же что и для чего проводится. После этого вручил Шведову отвертку, с помощью которой тот на глазах у изумленных понятых с легкостью открыл и закрыл три почтовых ящика. При этом Андрюша Шведов клятвенно забожился, что навыками вскрытия почтовых ящиков не обладает и подобного опыта ранее не имел. Вот примерно так красиво представлен следственный эксперимент.

Все изложенное на бумаге просто воняло фальшью, но кроме мелочей, которые я описал выше, придраться по сути было не к чему. И так бы я остался в неведении как именно Скипин «состряпал» это следственное действие, если бы во время судебного процесса у нас в зале в качестве наблюдателя не оказался мой некогда близкий приятель Виталий Братцев. И немного забегая вперед, расскажу об этом сразу.

Судебный процесс продолжался более полугода, и я многих просил хоть изредка приходить на судебные заседания. Ведь одна из главных причин, почему судья Сайдашева позволила себе преступно исказить протокол судебного заседания, это то, что зал во время заседаний был практически пустой, и все происходящее в нем было фактически только на глазах участников процесса. Если бы судебное следствие постоянно наблюдали пара десятков человек, видели и слышали что происходило в реальности, то искажать ход процесса на бумаге для судьи было бы боязливее.

Но все же находились те, кто не постоянно, но приходил в суд в качестве наблюдателей. Одним из таких людей был Виталий Братцев. Он не только был моим близким знакомым, но и был хорошо знаком с Димой Скипиным. Причем со слов Виталия, при встрече с ним Скипин выражал крайне негативное отношение к тому, что Братцев приходит меня поддерживать. Об истоках их знакомства и наличии других общих знакомых я не интересовался.

Так совпало, что Виталий пришел в день, когда среди нескольких свидетелей мы допрашивали Ольгу Воронову, как понятую при следственном эксперименте. На тот момент Пермитина (ныне Ягнюк) уже была допрошена парой недель ранее.

Закономерно, что обе понятые, не участвовав реально ни в каких действиях и не видя вживую почтовых ящиков, в суде переврали все на свете и противоречили даже друг другу. Но это, по сути, тоже были мелочи. Спустя полгода можно забыть много чего, если при обстоятельствах человек оказался случайно и не придавал им значение.

Под завершение судебного заседания было объявлено, что завтра ожидается привод для допроса свидетеля Шведова. До этого момента, как и многих свидетелей, его не могли найти, а по повестке он не являлся. Но местный ОБОП рьяно разыскивал и доставлял в суд всех необходимых стороне обвинения граждан.

Виталий Братцев, покидая в тот раз зал судебных заседаний, мимолетом кинул мне фразу: «Ну и цирк у вас тут творится! Завтра я тоже приду». На тот момент я был занят обсуждением каких-то вопросов с адвокатом и особого значения словам Братцева не придал. Тем более что цирком я сам мог окрестить все происходящее с самого начала следствия по уголовному делу.

На следующий день в суд был доставлен Шведов. Показания его не представляли ничего интересного, говорил как под копирку своего протокола допроса — случайно оказался в том месте, следователя и понятых видел впервые. Единственное, что в нем просматривалось, так это желание придать своему рассказу интерес с такой навязчивой убедительностью, будто он рассказывал события вчерашнего дня. Это его подвело в одном моменте, когда речь зашла о допросе после следственного эксперимента. По бумагам допрос проводился на следующий день в обеденное время, а Шведов так убедительно рассказывал, что следователь попросил его подъехать в отдел через пару часов, что он и сделал, причем торопился. Еще Шведов на полгода ошибся со временем проведения следственного эксперимента, но это тоже мелочи.

После того, как заседание закончилось, Виталий Братцев, выходя из зала, ничего мне не сказал, но знаком показал, чтобы я ему позвонил. И ближе к вечеру у нас с ним состоялся телефонный разговор, в ходе которого он рассказал мне очень интересные вещи.

Оказалось, что Братцев не только хорошо знаком со Скипиным, но знает и Шведова с Вороновой, а также подругу последней — Пермитину. И когда днем ранее при допросе Вороновой он понял о чем именно идет речь и кто является участниками постановочного действия, то Виталий просто был в глубоком изумлении от услышанного. И от наглости Шведова с Вороновой, которые как ни в чем не бывало играют роль случайных в деле людей. Именно это он и назвал потом «творящимся цирком».

Нет, Скипин и Шведов не были друзьями. Насколько я понимаю, между ними были совсем другие отношения.

Андрюша Шведов в миру был мелким аферистом и воришкой. Сопутствующие этим занятиям способности умелого рассказчика и импровизатора он всецело продемонстрировал нам в судебных заседаниях. И, как издержки его занятий, у Андрюши время от времени возникали небольшие трудности с законом. А Скипин был одним из тех, кто помогал ему решать вопросы, связанные с этими трудностями. Вообще, Шведов очень коммуникабельный человек, и разных знакомых в различных организациях и ведомствах у него было много, в том числе и общих знакомых с Димой. Короче говоря, прям удивительно, что такой выдающийся человек, и до сих пор на свободе.

А Скипину, в свою очередь, он помогал в тяжелых следственных буднях. Подозреваю, что Шведов ни один десяток раз проходил по уголовным делам понятым, статистом или свидетелем, как на примере нашего уголовного дела.

С Ольгой Вороновой «статиста» Шведова объединяла взаимная страсть сексуальных утех, о чем возможно и не догадывался Стас Воронов, законный муж нашей «понятой». С которым, кстати, Виталий Братцев тоже был шапочно знаком.

Света Пермитина (ныне Ягнюк) в действительности являлась близкой подругой Вороновой, и это единственная правда в истории следственного эксперимента.

На основе вышеизложенного нетрудно предположить, как развивались события, когда Скипину приспичило, чтобы в деле появился протокол следственного эксперимента. Телефон, звонок и... «Алло, Швед... Бери своих девок и дуй ко мне в отдел... дело есть... надо пару бумажек подписать срочно!». Примерно как-то так....

 

На том основании, что ходатайство о проведении следственного эксперимента было полностью удовлетворено, однако, Скипин не выполнил условия об участии в нем стороны защиты, в самом начале судебного процесса мы вновь заявили ходатайство о проведении следственного эксперимента, но уже в рамках судебного следствия. Данное ходатайство было удовлетворено судом, но после допроса этой троицы помощников махинатора Скипина, я прямо сказал суду, что у стороны защиты не будет доверия к ящикам и замкам, если они будут предоставлены стороной обвинения. На что Сайдашева ответила, что мы можем параллельно предоставить свои замки, что и было сделано — адвокатом был куплен типовой замок в магазине «Стройбат».

Но кроме ящиков и замков от следствия, нас ожидал еще один сюрприз. При очередном откладывании проведения следственного эксперимента государственный обвинитель заявила, что пока не представляется возможным найти статиста Шведова. Тут уже было полное недоумение — зачем снова звать Шведова, которого к тому же нужно искать, когда у нас в зале достаточно претендентов на эту роль, взять хотя бы судебного пристава. Проведение этого следственного эксперимента никак не вытекало из предыдущего. И тем более, ходатайство о его проведении было основано именно на недоверии к тому эксперименту, который якобы провел Скипин. Но суд категорично согласился с прокурором, что нам нужен именно Шведов. Похоже на то, что сторона обвинения считает Шведова единственным в мире человеком, который способен отверткой открывать такие замки.

Еще сразу после того, как Братцев поведал мне про скипинских помощников, я решил заявить Виталия свидетелем и придать эту историю огласке. Но сделать это лишь после проведения повторного следственного эксперимента, которого пришлось ждать несколько месяцев.

Описывать, как происходило это следственное действие, особого смысла не имеет. Привезли ящики, где стоял один замок. Обоповцы привезли Шведова. И сразу было понятно, что стопорные зубцы у замка сломаны, цилиндр прокручивался в любую сторону вполне свободно. Замок, купленный Кучинским и вставленный в соседний ящик, Шведов, конечно же, отверткой открыть не смог. При этом он рьяно доказывал, что это совсем другой тип замка, хотя без проблем тот открылся ключом от замка, подготовленного обвинением.

На следующее судебное заседание я договорился с Братцевым, что заявлю ходатайство о допросе его в качестве свидетеля. При этом я предупредил, что это может как-то негативно отразиться на нем, так как у нас уже имелся печальный опыт с Доропеевым. Но Виталий лишь посмеялся, мол, кого бояться, Скипина что ли?

Но судья Сайдашева не удовлетворила мое ходатайство, мотивируя это тем, что данный свидетель ранее присутствовал в судебных заседаниях. А прокурорша Ишметова при обсуждении ходатайства, чуть ли не захлебываясь, утверждала, что закон запрещает допрашивать такого свидетеля. Но позвольте, а как же тогда свидетели допрашиваются повторно, когда они после первого допроса оставались в зале и могли присутствовать и на последующих заседаниях?

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 271. Часть 4. Суд не вправе отказать в удовлетворении ходатайства о допросе в судебном заседании лица в качестве свидетеля или специалиста, явившегося в суд по инициативе сторон.

 

Уголовно-процессуальный закон лишь предусматривает в регламенте судебного заседания, что в начале слушания недопрошенные свидетели удаляются из зала. А так же, что свидетели не должны допрашиваться в присутствии недопрошенных свидетелей. Иных запретов на допрос свидетелей законом не предусмотрено. Напротив, вышеприведенной нормой закона запрещается препятствовать допросу свидетеля, если его явка обеспечена.

 

И, кстати, подобное нарушение закона со стороны суда является прямым основанием для отмены приговора. Хотя таковых оснований я приведу еще немало.

 

Ходатайство было заявлено в тот день устно. Но чтобы в деле это появилось в более развернутом виде, я решил заявить ходатайство еще раз, но уже в письменном виде.

К следующему судебному заседанию я подготовил соответствующее ходатайство, в котором изложил полностью, что допрос свидетеля Братцева возможно укажет на недопустимость определенных доказательств по делу, а также, что Братцев обладает данными, свидетельствующими о преступной деятельности следователя, осуществлявшего предварительное следствие, в рамках рассматриваемого уголовного дела. Не забыл я указать и норму закона, указывающую на недопустимость отказа в удовлетворении данного ходатайства. А с Виталием я договорился, что он будет ожидать в коридоре суда.

Но на следующее судебное заседание Виталий Братцев не явился. Ходатайство я, конечно же, заявил и услышал очередной незаконный отказ в его удовлетворении. Но и неявка Виталия меня опечалила. По всей видимости, он недооценил Скипина и был подвергнут чему-то, что убедило его больше не являться на наши заседания и игнорировать мои телефонные звонки. А до этого момента я думал, что могу во многих вопросах на него всецело полагаться, но как оказалось....

 

Уже в процессе написания этого повествования, когда я искал фотографии персонажей в публичном доступе, случайно попался аккаунт Димы Скипина в социальной сети Facebook (ID 100001105471450)^[122], который был создан задолго до 2012 года и, похоже, давно им забыт. В числе «друзей» данного аккаунта я увидел не только вышеобозначенную троицу по следственному эксперименту «Шведов, Воронова и Пермитина (Ягнюк)», но и Александра Пальянова, эксперта-трассолога местного УВД, который давал заключение, что почтовые ящики без проблем открываются отверткой. Это еще одно подтверждение скипинской фальсификации по следственному эксперименту с почтовыми ящиками.

 

- 7 -

До середины мая 2013 года я неоднократно выезжал на судебные рассмотрения моих жалоб, в том числе и в Тобольск. В абсолютном большинстве случаев они оставались без удовлетворения.

А тем временем изобретательность Димы Скипина в задаче максимально усложнить уголовное дело только набирала обороты. И думаю, что это именно он убедительно настоял, чтобы возобновить уголовное дело, прекращенное в отношении меня в 2008 году. О сомнительной законности этого шага Скипина с Савицким я поведал еще в самом конце первой части книги.

Но как бы ни было, руководитель Следственного отдела по г.Тобольск, считая возможным решать судьбу постановлений пятилетней давности, вынесенных следователями, которые даже не работали в его подчинении, отменяет постановления Рахимова и Маликбаева о прекращении в отношении меня уголовного преследования и приостановлении уголовного дела^[90]. И в последнем постановлении от 22.05.2013 года, в котором обозначено возобновление следствия по уголовному делу, Савицкий поручает производство по нему Диме Скипину. Последний, видимо из экономии бумаги, подписывается тут же в постановлении Савицкого и уже от своего имени, все тут же, пишет, что копия данного постановления направлена прокурору. Постановление получилось очень даже шедевральное.

Уголовные дела №200600207/23 и №201200079/23 сразу же постановлением Савицкого соединяются в одно производство с передачей его следователю Скипину. Дима, в свою очередь, принимает дело и уже в первом же процессуальном документе (вынесенном через час после принятия уголовного дела) указывает, что им проведено предварительное расследование и установлена моя виновность. Хотя с момента возобновления дела еще не было произведено ни одного следственного действия^[91]. Объединенное уголовное дело обретает номер 200600207/23 (от более раннего) и дату его возбуждения 17.01.2006 года. И тут же напомню, что при выделении материалов в январе 2006 года постановление не содержало ни слова о возбуждении уголовного дела, как того требует закон.

Но Скипину и этого было мало. В дополнение обвинений, которые были мне уже предъявлены, он решает добавить новые. И якобы по факту изучения уголовного дела, Скипин составляет рапорт об обнаружении преступления по ч.1 ст.222 УК РФ (Хранение взрывного устройства)^[92], а потом, рассмотрев свой же рапорт, выносит постановление о возбуждении уголовного дела по данному факту. Причем никаких материалов из ранее изученного дела во вновь возбужденное выделено не было, и фактически новое уголовное дело состояло из постановления о его возбуждении и рапорта об обнаружении признаков преступления, без каких-либо подтверждающих материалов. И далее обнаруживается, наверное, один из самых смешных моментов деятельности Скипина по «штамповке» процессуальных документов.

В постановлении^[93] о возбуждении уголовного дела №201300103/23 Скипин указал, что его копия направлена прокурору Тобольского района Прохорову в 09 час. 30 мин. 27.05.2013 года. Также составлено уведомление^[94] в адрес Прохорова о направлении ему копии постановления о возбуждении уголовного дела.

Далее Скипин вынес постановление^[95] о передаче уголовного дела руководителю Следственного отдела в целях направления его прокурору для определения подследственности.

Савицкий, в свою очередь, изучив материалы уголовного дела, вынес постановление о его передаче районному прокурору Прохорову для определения подследственности, не забывая направить Прохорову и соответствующее уведомление^[96].

Прокурор Тобольского района Прохоров, получив и изучив уголовное дело №201300103/23, постановляет передать для предварительного расследования в Следственный отдел по г.Тобольск, то есть обратно, мотивируя тем, что упомянутый орган следствия уже расследует уголовное дело в отношении злодея Трушникова. Не забывая при этом направить соответствующее уведомление на имя Савицкого^[97].

Руководитель Следственного отдела Савицкий, по всей видимости, получив уголовное дело из районной прокуратуры обратно, вынес постановление о передаче дела следователю Скипину для предварительного расследования. Скипин, в свою очередь, вынес постановление о принятии уголовного дела №201300103/23 к своему производству^[98].

Тут же Савицкий вновь постановляет уже объединить уголовные дела №201300103/23 и №200600207/23, под одним последним номером^[99]. А Скипин, уже своим постановлением^[100] снова принимает объединенное уголовное дело к своему производству. И копию данного постановления направляет прокурору в 10 час. 10 мин. 27.05.2013 года. То есть, все вышеприведенное процессуальное движение уголовного дела между следователем, его начальником и районным прокурором заняло примерно 40 минут.

Даже если посадить Скипина, Савицкого и Прохорова за один стол, то навряд ли они просто за столь короткое время последовательно составят такое количество документов. А ведь на уведомлениях стоят исходящие номера и штампы канцелярий соответствующих ведомств. При этом я еще не учитываю уведомления мне и моим адвокатам по каждому действию, которые также присутствуют в материалах дела.

Позже, в судебном заседании, мы спросили Скипина, каким образом был возможен такой фантастически быстротечный процесс, на что он ответил что-то типа «Ничего удивительного тут нет, очень часто документы подготавливаются заранее». И судью Сайдашеву этот ответ, не имеющий смысла, вполне устроил, и она пресекла дальнейшие уточняющие вопросы стороны защиты по этому поводу.

Это получается, например, что прокурор Прохоров, догадываясь, что в определенный день Скипин возбудит уголовное дело, которое Савицкий переправит ему, заранее выносит постановление о передаче еще невозбужденного дела в Следственный отдел, при этом нагло врет в бумаге, что он его изучил. А со слов Скипина получается именно такой абсурд.

Я даже уверен, что «штампуя» вот такие бумаги на «благо дела», Дима Скипин даже не задумывался о том, что его действия прямо содержат признаки состава преступления. Ведь любой подобный документ, составленный от имени другого лица, а тем более ведомства, а также подделка любой подписи в процессуальном документе — это однозначно фальсификация доказательств по уголовному делу. И только полное ощущение безнаказанности за свои действия, уверенность что никто и никогда не будет проводить почерковедческую экспертизу по подписям Савицкого и Прохорова, позволили Скипину совершать подобное.

 

А теперь еще несколько слов на предмет законности возбуждения уголовного дела по ст.222 УК РФ.

В рапорте и постановлении Скипин указал «... не позднее 21 июня 2012 года, на территории совмещенного дачного участка по ул.Плодовая, 49 — ул.Цветочная, 80 незаконно хранил...», т.е. фактически в неустановленное время и в неустановленном месте. Я уж не говорю снова про придуманный Скипиным «совмещенный участок». Но вот закон обозначает признаки состава преступления по ст.222 УК РФ немного по-другому.

 

Выдержка из п.11 Постановления Пленума ВС РФ №5 от 12.03.2002 года «О судебной практике по делам о хищении, вымогательстве и незаконном обороте оружия, боеприпасов, взрывчатых веществ и взрывных устройств»:

Под незаконным хранением огнестрельного оружия, его основных частей, боеприпасов, взрывчатых веществ или взрывных устройств следует понимать сокрытие указанных предметов в помещениях, тайниках, а также в иных местах, обеспечивающих их сохранность.

 

То есть для состава преступления как минимум необходимо определенное место хранения, хотя бы указание на конкретное помещение. Какие-то еще комментарии тут будут излишними. И никаких иных упоминаний в уголовном деле о хранении мной взрывчатых веществ и взрывных устройств нет даже в навязанных ОБОПом показаниях. А признаки состава преступления, указанные Скипиным, наглядно не соответствуют уголовному закону.

 

- 8 -

В тот же день, 27.05.2013 года, часом позже после вышеописанных действий с возбуждением нового уголовного дела Скипин перепредъявил мне обвинение, как он, наверное, считал на тот момент окончательное.

И вот какой интересный список обвинений числился в том майском постановлении о привлечении меня в качестве обвиняемого^[101]. Что-то Скипин преобразовал из ранее предъявленного, что-то приукрасил дополнительными признаками, а что-то вообще «взял с потолка» — ч.3 ст.33, п.«г» ч.2 ст.163 УК РФ «Организация вымогательства с угрозой применения насилия в крупном размере» (по 2005 году, Голандо), ч.3 ст.33, ч.3 ст.30, п.«е,з» ч.2 ст.105 УК РФ «Организация покушения на убийство общеопасным способом, сопряженное с вымогательством» (по 2005 году), ч.1 ст.223 УК РФ «Изготовление взрывного устройства» (по 2005 году), ч.1 ст.222 УК РФ «Передача взрывного устройства» (по 2005 году), ч.1 ст.116 УК РФ «Нанесение побоев» (декабрь 2011 года, Чабаров), ч.1 ст.223 УК РФ «Незаконное изготовление взрывных устройств» (по 2012 году), ч.1 ст.222 УК РФ «Незаконное хранение взрывных устройств» (по 2012 году), ч.3 ст.30, п.«а,е» ч.2 ст.105 УК РФ «Покушение на убийство двух лиц общеопасным способом» (по 2012 году).

В общем, этот массовик-затейник Скипин решил обвешать меня обвинениями как новогоднюю елку. К обвинениям 2005 года мне добавилась «организация». А вот ст.222 и ст.223 УК РФ в выделенном в 2006 году уголовном деле не значились, и таких обвинений мне в сентябре 2007 года не предъявлялось, поэтому их появление в постановлении от 27 мая 2013 года не основано на уголовно-процессуальном законе. Про незаконное возбуждение дела по ст.222 УК РФ по 2012 году я повествовал чуть выше.

В этом постановлении Скипиным были объединены обвинения по взрывам, и впервые обозначено обвинение по п.«а,е» ч.2 ст.105 УК РФ. Впоследствии, когда этот ловкий следователь бездумно подправлял недочеты предыдущего следствия, он копировал из своих постановлений именно эту фабулу обвинения. В результате, о чем я уже говорил ранее, уголовное дело наполнилось процессуальными документами, якобы вынесенными Багомедовым и Кирпичевой, но с фабулой обвинения, которую ни один из предшественников Скипина использовать не мог. Поэтому каждый из таких документов, а тем более тех, где Скипин цитировал себя слово в слово, можно смело заявлять фальсификацией доказательств по делу.

Ну и, впервые я воочию увидел отголосок нашего с Чабаровым дела в мировом суде в виде обвинения по ст.116 УК РФ. Причем, именно 27 мая 2013 года в законную силу должно было вступить (но это произошло лишь 25 июня) постановление Шумиловой, которым была признана незаконной передача уголовного дела из мирового суда. Соответствующее постановление судьи Шишкина было отменено, а уголовное дело надлежало вернуть в мировой суд на новое рассмотрение. То есть все махинации Кирпичевой с этим уголовным делом стали являться незаконными, включая выделение материалов и возбуждение на основе их уголовного преследования по ст.116 УК РФ.

Вот, собственно, такова была цена всем обвинениям, предъявленным мне Скипиным 27 мая 2013 года.

Для того, чтобы полноценно выявить несостоятельность обвинений во взрывах, нам было необходимо закончить рассмотрение дела в мировом суде, что выявило бы наглядно всю лжеспособность Чабарова, а Следственный Комитет лишился бы мотива к совершению мной инкриминируемых преступлений. Поэтому нужно было дождаться пока Скипин возвратит уголовное дело в мировой суд, где продолжится его рассмотрение.

Кстати, в силу закона, возобновление старого уголовного дела и соединения его с текущим изменило сроки следствия и моего содержания под стражей. Если брать в расчет, что уголовное дело было якобы возбуждено 17 января 2006 года (а именно эта дата фигурирует во всех последующих документах), то срок следствия увеличивался на четыре месяца, и уже на 22 мая 2013 года составлял 15 месяцев, что делало невозможным дальнейшее производство по делу без санкции Председателя Следственного Комитета или лица его замещающего, независимо от ранее установленных сроков следствия.

А также срок моего содержания под стражей увеличивался на один месяц и семнадцать дней (время проведенное в тюрьме в 2007 году), и на 22 мая 2013 года в общем составлял уже более 12 месяцев. И неважно, что на тот момент по постановлению Тобольского городского суда этот срок был установлен до 22 июня 2013 года. Уголовно-процессуальный закон разрешает содержание обвиняемого под стражей на срок свыше 12 месяцев только с согласия Председателя Следственного Комитета и на основании постановления областного суда.

 

 

Ознакомление с уголовным делом

- 1 -

Через несколько дней после перепредъявления обвинений я был повторно по постановлению Скипина отправлен на психолого-психиатрическую экспертизу. Это было по сути формальностью и связано с наличием теперь новых обвинений в особо тяжком преступлении.

В первый же день я встретился с заведующей ПНО, все той же Мариной Александровной Копанцовой. В ходе разговора мы пришли к взаимопониманию на предмет того, что мне нет смысла долго задерживаться в руководимом ею учреждении, и по первой же врачебной комиссии она пообещала меня выписать. И в общей сложности в ПНО я всего лишь провел десять дней.

А 17 июня я был вывезен в Тобольск, где кроме ознакомления со стандартной массой отказов в ходатайствах, постановлений о назначении экспертиз и их заключений, Скипин объявил нам с Кучинским об окончании следственных действий, о чем был составлен соответствующий протокол^[102].

 

Внесу некоторые собственные пояснения по этой части уголовно-процессуального законодательства.

Статья 215 УПК РФ говорит о том, что когда следователь считает, что все следственные действия по делу выполнены и собранных доказательств достаточно для составления обвинительного заключения, он официально объявляет об этом участникам судопроизводства, которые обретают право ознакомления с материалами дела. При этом сторона защиты знакомится с делом в порядке ст.217 УПК РФ.

Также закон предусматривает, что во время ознакомления с делом, следователь вправе вносить в него дополнительные материалы без возобновления следственных действий, с которыми стороны по делу также должны быть ознакомлены. Какие-то действия по делу после подписания протокола ознакомления с делом, кроме рассмотрения заявленных ходатайств, а так же последующего составления и вручения обвинительного заключения, законом не предусмотрены.

Но пока я сделаю акцент именно на том, что право на ознакомление с делом возникает именно после выполнения следователем действий в порядке ст.215 УПК РФ, то есть после объявления об окончании следственных действий.

И еще сразу стоит разъяснить, что из себя представляет ознакомление с делом и какими правами наделяются защитник и обвиняемый.

Сроки ознакомления с делом законом не ограничены, правда, с небольшой оговоркой. В случае, когда обвиняемый или его защитники явно затягивают процесс ознакомления с делом, следователь вправе обратиться в суд в порядке ст.125 УПК РФ, чтобы судебным решением были установлены соответствующие сроки.

В процессе ознакомления с делом обвиняемый и его защитники имеют право обращаться ко всем материалам дела, в том числе и возвращаться к томам, с которыми уже были ознакомлены, и делать любые выписки из дела на свое усмотрение. А также с помощью собственных технических средств снимать копии со всех материалов.

По смыслу закона я был вправе последовательно переписывать все четырнадцать томов, представленных к ознакомлению, и никто меня в этом не мог ограничить. Учитывая, что каждый том стандартно содержит 250 листов, можно легко представить, сколько бы у меня ушло времени, возьмись я переписывать все уголовное дело.

Под явным затягиванием ознакомления с делом (в соответствии с Комментариями к УПК РФ за авторством председателя Верховного Суда РФ Лебедева) подразумевается ситуация, когда сторона защиты без уважительных причин пренебрегает своим правом ознакомления. Это может быть, допустим, неявка лица в заранее оговоренное время, либо явное использование времени, отведенного на ознакомление, другим занятием. Например, если обвиняемый и защитник, обложившись томами дела, будут просто общаться на сторонние темы.

Я не зря столь детально рассмотрел вышеприведенные нормы закона. Смысл этого будет понятен позже.

До начала ознакомления, 21.06.2013 года, я был вывезен из СИЗО в областной суд на продление срока содержания под стражей. Хотя, как я говорил ранее, фактически по данному уголовному делу я уже на тот момент находился под стражей более года без решения областного суда.

Ходатайство Скипина о продлении мне меры пресечения просто поражало наглостью. Он оправдывал затянувшиеся сроки следствия «многоэпизодностью преступной деятельности Трушникова и давностью совершенных преступлений», что появилось в деле менее месяца назад. А в качестве необходимых исключительных обстоятельств обозначил «активную позицию защиты», и не забыл снова упомянуть, что «ранее Трушников находился в федеральном розыске», что уже было опровергнуто в судебном порядке.

В общем и здесь результат был однозначен — меру пресечения мне продлили на три месяца^[103], и за этот срок Скипин пообещал ознакомить меня с делом и передать его в суд.

 

- 2 -

По нашему с Кучинским ходатайству ознакамливаться с делом нам предстояло совместно. Хотя впоследствии были дни, когда Геннадий Владимирович отсутствовал, но я от ознакомления не отказывался.

В самом начале Скипиным был составлены протокол ознакомления с уголовным делом и график ознакомления^[104]. Эта версия протокола ознакомления с делом до сих пор находится в материалах уголовного дела и примечательна тем, что она, во-первых, так и осталась незаполненной до конца (в конце ознакомления мы расписывались и заявляли ходатайства уже в другом протоколе), а во-вторых, в нем обозначено, что третий том имеет наполнение 246 листов (столько же было снято и копий с него), а при передаче уголовного дела в суд в данном томе будет уже 256 листов. Этот факт будет мной выявлен уже при повторном ознакомлении с делом после суда.

Параллельно с нашей работой моя жена Марина должна была ксерокопировать все материалы дела. Но тут Скипин выдвинул жесткие условия, что каждый новый том попадет в ее руки только после того, как с ним ознакомимся мы.

Копировать листы прошитых томов на планшетном сканере тоже было проблематично — часть страницы у переплета не захватывалась сканером, поэтому к своей работе Марина подходила очень старательно, и на это тратилось много времени.

Более того, в Следственном отделе ей постоянно пытались создать какие-то препятствия. То в договоренное время не было на месте Скипина, то отсутствовал свободный кабинет для работы. При этом ей приходилось таскаться со своим МФУ (многофункциональное устройство) весьма внушительных размеров и запасом бумаги. В общем, Скипин с коллегами и моим родственникам так же потрепал немало нервов.

Как это прописано в законе буквально, Скипин представил к ознакомлению прошитые и пронумерованные тома дела. Но, к сожалению, в этой части буква закона довольно расплывчата. По общему логическому смыслу тома дела должны быть в окончательно виде, в котором они передаются в суд. И требование закона о прошитости и пронумерованности перед ознакомлением как раз является своего рода гарантом дальнейшей неизменности состава томов. Но фактически это требование было выполнено лишь формально — тома просто прошиты (скреплены) нитью, только имея бумажный титульный лист, а листы пронумерованы карандашом. Для сравнения — в суд будут переданы тома дела, прошитые через картонные папки, содержащие описи материалов и пронумерованные чернилами. То есть факт того, что тома дела расшивались после ознакомления и заново сшивались, является вполне нескрываемым.

После того, как в процессе ознакомления выяснится, что Скипин внаглую изъял из шестого тома лист №116, я письменно обратился к руководству Следственного отдела с требованием обязать Скипина пронумеровать листы дела авторучкой, на что получил отказ. Мотивирован он был тем, что закон не обязывает нумеровать листы дела чернилами. Этот отказ я обжаловал в суд, но жалоба осталась без удовлетворения, что было тоже неудивительно.

А выяснился этот наглый поступок с изъятием листа следующим образом. После первичного поверхностного ознакомления с шестым томом 05.07.2013 года я сделал себе несколько выписок из него, ссылаясь на определенные листы. Когда 10.07.2013 года я вновь обратился к этому тому, чтобы более детально изучить отмеченные документы, то увидел, что номера листов в моих записях не соответствуют листам тома и имеют последовательный сдвиг на единицу.

Приглядевшись к верхним колонтитулам, я на части листов увидел плохо стертые старые номера и, проследив, откуда они начинаются, определил, что исчез именно лист с №116.

Что было на этом листе, мне неизвестно, при первом ознакомлении он не привлек внимания. Но что-то существенное в нем было, и это заметил Скипин, раз решил от этого листа избавиться.

Но, несмотря на имеющиеся записи у меня и Кучинского, и на затертые, но просматривающиеся старые номера листов, на наши вопросы наглая скипинская физиономия пыталась изображать полное недоумение.

Позже, на судебном рассмотрении моей жалобы по этому поводу, заместитель прокурора Бабаян уже в кулуарах вполне убежденно сказал: «Скипин же не настолько дурак, чтоб извлекать листы дела в процессе ознакомления!». На что я ему ответил: «Факт остается фактом, а Скипина Вы только что сами красочно обозначили». А Кучинский уже прямо добавил: «Получается, что дурак...».

 

Теперь хочу детально описать, в каких условиях я находился в период ознакомления с делом, чтобы читатель смог полноценно это представить.

ИВС в Тобольске был по-прежнему на ремонте, поэтому выезды на следственные действия осуществлялись так же, как я описывал ранее — в пять утра вывод из камеры СИЗО, в шесть часов загрузка в тобольский конвойный автобус «ПАЗик» (который я прозвал «самоваром на колесах»), потом в течение пяти-шести часов дорога до Тобольска в железной мини-камере «стакане», выгрузка в конвойном помещении горсуда, и спустя еще час развоз по следственным действиям. К шести вечера арестантов вновь собирали в горсуде, и часов в семь автобус отправлялся в Тюмень. В камере СИЗО, после приемки и обыскных мероприятий, я оказывался, как правило, после часа ночи.

К тому, что я писал про выезды ранее, следует добавить фактор наступления лета, когда железный фургон автозака разогревался даже на утреннем солнце в пути, а к вечеру больше напоминал сауну.

При разовых выездах, как это было до конца июня, эти перемещения между Тюменью и Тобольском еще можно было переносить более-менее нормально, хотя состояние моего здоровья, как я уже говорил, на тот момент было нестабильным. Но по согласованному графику ознакомления с делом ездить в Тобольск мне приходилось через день, три раза в неделю. И подобный темп жизни очень скоро исчерпал запас сил организма.

Более того, тобольские судьи, рассматривающие мои жалобы, были далеки от нашего графика и как назло назначали заседания именно на дни-перерывы. Таким образом, несколько раз мне приходилось ездить в Тобольск и по три дня подряд. То есть, приходя в камеру во втором часу ночи, в пять я уже из нее выходил и только в одной дороге проводил более десяти часов в сутки.

Если в самые первые дни этого периода я имел повышенный энтузиазм к ознакомлению с делом, проводя время в Следственном отделе по-максимуму, что даже зачастую конвой мне намекал, что пора заканчивать, то буквально через неделю такого ритма я выдохся. Максимум на сколько меня хватало — это часа на три. Потом, смотря на документы, я уже ничего перед собой не видел, и дальнейшее чтение томов было пустой тратой времени.

Если кому-то может показаться, что я слишком преувеличиваю негативную сторону, то бесполезно разубеждать человека, который сам не побывал в этой «шкуре». И думаю, что словами вообще трудно описать полноту тех мытарств. Да и те арестанты, что бывали на выездах регулярно, более-менее привыкли к ним. А вот стоило среди нас оказаться новенькому — арестованному или взятому под стражу в зале суда — после дороги из Тобольска, в СИЗО он приезжал уже физически и морально выжатый.

Еще несколько слов я хочу сказать о сотрудниках Тобольского конвоя, что сопровождали меня на следственные действия, штат которого на тот момент был «разбавлен» сотрудниками ИВС, что были лишены своей основной работы в связи с ремонтом.

С каждым из сотрудников, по мере вынужденного общения, у меня складывались определенные взаимоотношения. Кто-то из них относился ко мне лояльно, кто-то нейтрально, а кто-то ярко выражено негативно. И, как правило, негатив был вызван слепой верой в объективность моих обвинений.

Думаю, что посещая со мной рассмотрения жалоб в суде, ознакомление с делом, а потом и сам судебный процесс, конвойные в своем кругу делились впечатлениями. Поэтому к моменту оглашения приговора, людей из их числа, имеющих открытую антипатию ко мне, практически не осталось. Многие вообще верили, что приговор будет оправдательным. Но на период ознакомления с делом негативно настроенных еще хватало.

Еще во время ведения следствия Кирпичевой, она закрепила правило, чтобы в Следственный отдел меня этапировали только пристегнутым наручниками к одному из сотрудников и никак иначе. И именно в таком виде мне приходилось просиживать часы, знакомясь с делом. А особо идейные сотрудники, ссылаясь на регламент, что вуалировало личную неприязнь, пристегивали мою правую руку к своей левой. И представьте себе, насколько удобно в таком положении что-либо писать, а делать это приходилось постоянно.

 

Итак, до середины июля, согласно графику Скипина^[104], я выезжал в Тобольск восемь раз, проведя за томами дела в общей сложности около двадцати одного часа.

Большую часть времени мы проводили вместе с Кучинским, но несколько раз в Следственном отделе присутствовал и адвокат Моисеенко, который юридически оставался моим защитником и иногда принимал участие при рассмотрении жалоб в суде. Но доверие к Андрюше у меня отсутствовало, что от Кучинского я не скрывал, поэтому какие-то важные моменты из дела мы при Моисеенко не обсуждали.

 

Обо всем, что мне удалось извлечь полезного из материалов дела, как при ознакомлении до суда, так и после него, я расскажу в отдельной главе, а пока лишь описываю сам процесс ознакомления и события, которые происходили в тот период.

Еще мы с Кучинским ждали возобновления слушаний в мировом суде, и я каждый раз, приезжая в Следственный отдел на ознакомление, брал в руки третий том дела и проверял, находятся ли в нем до сих пор материалы из мирового суда. И каждый раз находил их на своем месте, хотя постановление Шумиловой наконец-то вступило в законную силу 25.06.2013 года, и нахождение вышеуказанных документов в деле потеряло законное основание. Уголовное дело в мировом суде было отдано в производство судьи Бондаренко, которая, как нам было известно, направила Скипину требование о незамедлительном возврате материалов. Однако день за днем я продолжал видеть их в третьем томе, а Кучинскому Скипин заявил, что никаких материалов дела он никому возвращать не намерен.

 

- 3 -

Во время очередного выезда на ознакомление, 17.07.2013 года, нас с Кучинским в Следственном отделе ожидал сюрприз.

Вместо предоставления нам томов дела Скипин вновь перепредъявляет мне обвинение, ознакомив с соответствующим постановлением^[105]. Список статей обвинения остался почти таким же, за исключением ст.116 УК РФ, то есть следствие отказалось от обвинения в причинении побоев Чабарову.

Так же Скипин ознакомил нас с постановлением Литневской, которым она отменяла постановление Кирпичевой от 17.09.2012 года о возбуждении уголовного дела по вышеназванной статье (о котором я знать не знал) и предыдущее постановление Скипина от 27.05.2013 года о привлечении меня в качестве обвиняемого^[106].

Видимо руководству Следственного отдела стала ясна абсурдность этого обвинения, когда по тем же самым обстоятельствам будет рассматриваться дело в мировом суде.

А отмена кирпичевского постановления подразумевала так же, что все следственные действия, которые Ира провела по возбужденному ею делу, теряли законную основу. Раз дело уже фактически не возбуждалось, то и следственных действий по нему быть не могло. А имеющиеся в нашем деле подобные материалы подлежали исключению. Ира в свое время провела и следственный эксперимент по месту жительства Бересток, и назначила повторную медицинскую экспертизу, и допрашивала свидетелей именно по данным обстоятельствам.

Следом за предъявлением обвинения Скипин вновь запротоколировал объявление об окончании следственных действий^[107], то есть выполнил порядок, предусмотренный ст.215 УПК РФ. И в соответствии с законом это означало, что у стороны защиты вновь появилось право, предусмотренное ст.217 УПК РФ, то есть право ознакомления с материалами дела.

Тем более, что после постановления Литневской Скипин получил письменные указания от еще одного заместителя руководителя отдела Дударева, где одним из пунктов было обозначено «выполнить действия в порядке ст.ст. 215-217 УПК РФ», и ни слова про какие-то дополнительные материалы и ознакомление только с ними^[108].

Мы с Кучинским, конечно, тут же заявили Скипину, что намерены знакомиться с делом с самого начала, что вызвало бурный спор, основанный на его несогласии с нашим решением.

Скипин пытался заявить, что он не возобновлял следственных действий, а всего лишь внес в дело дополнительные материалы. Но мы тут же указали на его собственный протокол, составленный в порядке ст.215 УПК РФ и прямо противоречащий его словам. Но упертый Скипин все равно отрицал очевидные вещи — ну если допустить, что он не возобновлял следственных действий, то зачем снова заявил об их окончании?

Спор у нас закончился ничем, каждый остался при своем мнении, но буква закона явно была на нашей стороне.

 В дальнейшем у нас начинают возникать постоянные распри по этому поводу, и заканчивается это тем, что Скипин обращается в суд, обвиняя нас в затягивании ознакомления с делом, с просьбой ограничить соответствующие сроки.

Ходатайство Скипина рассматривала судья Москвитина, вообще отличающаяся подходом к делам по принципу «сам себе на уме, невзирая на закон». Ни один наш довод не был принят, и в итоге постановлением суда от 08.08.2013 года мы были ограничены в сроках ознакомления до 13 августа того же года.

Постановление Москвитиной Кучинский сразу же обжаловал в апелляционном порядке, и фактически оно не имело юридического значения, как не вступившее в законную силу. Но после наступления указанной в постановлении даты Скипин самовольно ограничил нам доступ к материалам дела.

Продолжил изучать материалы дела я по ксерокопиям, которые сделала моя жена Марина, уже в ходе судебного процесса, приезжая на судебные заседания, в ИВС Тобольска. В моем распоряжении будут четырнадцать томов с материалами, датированными до середины июля 2013 года. Пятнадцатый том, из того, что было передано в суд, появился позже, и его копии я не имел. А так же осталось «за кадром» все то, что Скипин добавил в тома 1-14 после того, как с них были сняты копии.

 

- 4 -

Апелляционная жалоба осталась без удовлетворения, а мы, не ознакомившись с делом полноценно и вообще не изучив вещественные доказательства, были вынуждены подписывать протокол об ознакомлении с материалами дела.

В этом документе сторона защиты вправе ходатайствовать о вызове в суд свидетелей, специалистов и экспертов. А так же вправе заявить о рассмотрении уголовного дела по существу коллегией присяжных (если позволяет закон) и проведении предварительного слушания, если есть на то основания, которые, конечно же, у нас были.

В протоколе мы указали на нарушение наших прав при ознакомлении с делом, надеясь все же, что на предварительном слушании судья возвратит дело прокурору. Заявили о вызове в суд всех специалистов, экспертов и понятых, которые участвовали во всех следственных действиях, а также всех следователей, в чьем производстве побывало уголовное дело. Ко всем этим личностям у нас уже имелась масса вопросов.

Наличие в моих обвинениях ч.2 ст.105 УК РФ означало, что уголовное дело подсудно областному суду. И здесь можно было делать выбор: судиться обычным процессом, коллегией из трех федеральных судей, либо коллегией присяжных заседателей. И, наверное, с самого начала, как стало ясно, что суда не избежать, у меня не было сомнений в том, какому именно суду доверить свою судьбу.

Судьи Тобольского городского суда, как и областные, уже в полной мере успели продемонстрировать цену законности своих решений. Хваленая борьба за независимость и неподкупность судей сделала из них беспрекословных марионеток в руках тех, от кого зависело назначение на должность судьи. Слишком высока стала зарплата судей, и это сделало неактуальными не только какие-то негласные договоренности с ними, но и определило их прямую зависимость прежде всего от руководства судов. За хорошо оплачиваемую работу всегда держались, ведь «свято место пусто не бывает». И хотя формально федеральные судьи назначаются указом Президента РФ, выдвигают на должность их определенные власть имущие граждане по месту деятельности. Срок полномочий (следует читать: срок получения очень хорошей зарплаты) составляет три года, и его продление зависит не настолько от проделанной работы, насколько от того, одобрят ли это продление все те же власть имущие граждане. Например, ни в одном суде не выдвинут кандидатуру судьи и не продлят срок действующему судье, если против этого будет председатель данного суда.

А переплетение интересов между различными органами власти настолько велико, что повлиять на судьбу судьи способен и прокурор, и депутат, и серьезные дяди из других следственных и силовых структур.

Так что, как бы кто не хотел верить в непредвзятость российского правосудия, таковым оно может быть лишь при отсутствии сторонних интересов. Но там, где эти интересы присутствуют, судьи просто боятся идти против.

Если в сентябре 2007 года Сайдашева отправила меня в тюрьму лишь потому, что слепо поверила в доводы прокурора и следователя, то в 2012 году, применяя и продляя мне меру пресечения, судьи руководствовались уже другими мотивами. Их уже не страшило, что вышестоящий суд может рассмотреть жалобу в рамках закона и отменить решение.

В Тюменском областном суде произошли точно такие же перемены, что довольно наглядно продемонстрировала судья Огрызкова. Поэтому я не раз упоминал, что решения судей, когда они касались моего дела, были неудивительны.

Можно взять любое постановление о продлении срока содержания под стражей и рассмотреть его на соответствие нормам закона. И везде судьи, приводя основания, по которым мне продлялась мера пресечения, не привели ни одного фактического довода, подтверждающего эти основания.

Например, указывая как основание, что, находясь на свободе, я могу оказать давление на свидетелей, суду необходимо привести факты, свидетельствующие, что мной такие попытки предпринимались. А мы в постановлениях видели только что-то типа «осведомлен о месте их проживания, поэтому может…». И так было со всеми основаниями, разница была лишь в фантазии судей, как, напомню, у Натальи Рудинок — «обладает устойчивой преступной направленностью».

Можно ли предположить, что наши судьи не знают норм закона? Звучит нелепо… И поэтому вывод здесь вполне однозначен — судьи вполне сознательно выносили заведомо неправосудные решения, за что законом предусмотрена вполне реальная уголовная ответственность, которой они ни капли не страшились.

Исходя из всего вышесказанного, доверить рассмотрение уголовного дела по существу одному или даже коллегии из трех судей — это подписать себе заранее известный обвинительный приговор. Поэтому с самого начала, как появились мысли о суде, я видел более-менее непредвзятое судебное рассмотрение только в суде присяжных.

И пусть общественности многократно «промыли мозг» с помощью СМИ на предмет моей виновности, и пусть мнение, что я преступник, уже устоялось в сознании сограждан. Но проще переубедить двенадцать незаинтересованных человек, показав им уголовное дело в деталях, чем довериться судье с заранее готовым решением, которое ему придется вынести, чтобы не попасть в опалу.

С принципом отбора присяжных я поверхностно был знаком. И мы с Кучинским даже успели пообсуждать, что этому моменту нужно уделить особое внимание. По делу у нас и так уже было выявлено предостаточно лжесвидетелей и лжепонятых, поэтому не допустить появление «проскипинских» людей в коллегии присяжных было очень важной задачей.

 

 

Окончание процесса в мировом суде

Наконец-то мы дождались судебного рассмотрения в мировом суде.

Единственное заседание по делу состоялось 20 августа 2013 года. До этого слушание назначалось дважды, но каждый раз переносилось в связи с непоступлением из Следственного Комитета материалов дела.

Важность этого судебного рассмотрения я уже неоднократно подчеркивал. По сути, именно этот процесс и послужил поводом тому, что я оказался обвиняемым во взрывах. И хотя никем не было доказано то, что инкриминировал мне Чабаров в мировом суде, следствие голословно сделало это мотивом к совершению тех самых июньских преступлений.

Поэтому, довести это дело до конца — означало не только показать, что Чабаров наглый обманщик и искатель легкой наживы, но и лишить Следственный Комитет мотива, который мне приписывали.

Еще меня мучил один вопрос — куда делись остальные материалы дела из мирового суда. Ведь в томах у Скипина находилась лишь часть их — то, что посчитала для себя нужным Кирпичева и выделила из общей массы дела, переданного Шишкиным в августе 2012 года.

А материалы, что я мог наблюдать в третьем томе, содержали самый минимум. Отсутствовали даже мои письменные ходатайства, которые я заявлял в судебных заседаниях Галютину. Не было ни единого корешка повесток, что свидетельствовало бы о том, кто и когда именно уведомлялся о судебных заседаниях. И самое главное, отсутствовало ходатайство Чабарова о переносе судебного заседания и постановление Шишкина о назначении слушания на 05.07.2012 года.

Эти документы, с одной стороны, были очень актуальными, ведь Чабаров утверждал, что в 6 утра 28 июня 2012 года искал в почтовом ящике именно повестку из мирового суда, то есть не знал об уже назначенной дате судебного заседания. А повесточка наверняка Чабарову выписывалась, когда по его ходатайству Шишкин перенес слушание по делу.

Но даже при отсутствии этих потерянных судебных материалов я видел решение, чтобы достичь требуемую цель и доказать истинное положение вещей. Можно было заявить свидетелем и допросить по делу самого судью Шишкина, закон этого теоретически не запрещал.

Кстати, как выяснилось позже, судья Бондаренко взялась рассматривать дело по заверенным Скипиным ксерокопиям материалов — он так и не вернул оригиналы. Геннадий Владимирович, как бывший федеральный судья, вообще удивлялся и поведению Скипина, и отсутствию должной реакции судей на это самое поведение.

Существовало решение суда, предписывающее возврат материалов дела в мировой суд, что должно было не обойти и прокурора города, раз Шишкин в свое время передавал дело именно ему и по его запросу. А также были неоднократные требования судьи Бондаренко о передаче дела к самому Скипину. Эти игнорирования требований судебного решения и мирового судьи, как минимум, прямо образуют состав преступления.

 

Выдержка из Уголовного кодекса Российской Федерации:

Статья 315. Злостное неисполнение представителем власти, государственным служащим, муниципальным служащим, а также служащим государственного или муниципального учреждения, коммерческой или иной организации вступивших в законную силу приговора суда, решения суда или иного судебного акта, а равно воспрепятствование их исполнению

— наказываются штрафом в размере до двухсот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до восемнадцати месяцев, либо лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до пяти лет, либо обязательными работами на срок до четырехсот восьмидесяти часов, либо принудительными работами на срок до двух лет, либо арестом на срок до шести месяцев, либо лишением свободы на срок до двух лет.

 

Вот и спрашивается, почему судья Бондаренко не инициировала уголовное преследование в отношении Скипина при столь наглядных для этого поводах???

А позже и судью Сайдашеву отнюдь не смутило, что в уголовном деле находятся материалы другого дела, которые следователь обязан был передать в мировой суд. Тем более, что их нахождение в деле не имело процессуальных оснований. С отменой постановления Шишкина выходило, что законно дело из мирового суда не передавалось.

 

Но вернемся к судебному рассмотрению уголовного дела по обвинению меня Чабаровым в причинении ему легкого вреда здоровью.

В самом начале заседания Чабаров сделал заявление, что он… отказывается от обвинения! И это стало для нас полнейшей неожиданностью.

Судья Бондаренко тут же удалилась для принятия решения и буквально через пять минут огласила его (что уже говорило о том, что бумага была готова заранее)^[109]. Уголовное дело прекращалось в связи с отказом частного обвинителя от обвинения. А я не понимал на тот момент, радоваться мне или печалиться.

С одной стороны — надежды изобличить Чабарова, как обманщика, совершившего заведомо ложный донос, рухнули в один момент. А с другой — такой поворот дела в любом случае должен был иметь какие-то процессуальные последствия. Но Бондаренко, зачитывая свое решение, ни словом не обмолвилась ни о реабилитирующих обстоятельствах, ни о моем праве на реабилитацию. В качестве основания для прекращения дела она сослалась лишь на п.2 ст.254 УПК РФ.

Кратко посовещавшись с Кучинским после судебного заседания, мы все же решили обжаловать данное решение. Со стороны это наверное выглядело смешно — подсудимый и его защитник несогласные со снятием обвинений и прекращением уголовного дела.

Ну и, конечно же, во всем произошедшем сразу почувствовалось участие Следственного Комитета и, в частности, Димы Скипина. Сам Чабаров, столько времени утверждавший, что я избивал его в декабре 2011 года и причинил массу телесных повреждений, ни за что бы не отказался от обвинения по собственной инициативе. А через несколько месяцев, в судебном процессе, он будет утверждать, что отказаться от обвинений в мировом суде его чуть ли не обманом убедила судья Бондаренко. Здесь я снова поражаюсь чабаровской наглости практически в открытую оклеветать мирового судью.

Оказавшись в СИЗО, я начал деятельно штудировать нормы уголовно-процессуального закона и судебную практику по аналогичным делам в мировых судах. И результаты моих изысканий были очень интересными.

Прежде всего я обратился к норме закона, на которую сослалась судья Бондаренко.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 254. Суд прекращает уголовное дело в судебном заседании: 2) в случае отказа обвинителя от обвинения в соответствии с частью седьмой статьи 246 или частью третьей статьи 249 настоящего Кодекса;

 

И как мы можем увидеть, эта самая норма предлагает нам на выбор два основания. Поэтому идем дальше.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 249 ч.3. По уголовным делам частного обвинения неявка потерпевшего без уважительных причин влечет за собой прекращение уголовного дела по основанию, предусмотренному пунктом 2 части первой статьи 24 настоящего Кодекса.

 

Но Чабаров присутствовал в судебном заседании, значит, это основание исключается.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 246 ч.7. Если в ходе судебного разбирательства государственный обвинитель придет к убеждению, что представленные доказательства не подтверждают предъявленное подсудимому обвинение, то он отказывается от обвинения и излагает суду мотивы отказа. Полный или частичный отказ государственного обвинителя от обвинения в ходе судебного разбирательства влечет за собой прекращение уголовного дела или уголовного преследования полностью или в соответствующей его части по основаниям, предусмотренным пунктами 1 и 2 части первой статьи 24 и пунктами 1 и 2 части первой статьи 27 настоящего Кодекса.

 

А здесь речь идет про государственного обвинителя, то есть прокурора, хотя смысловое содержание данной статьи и подходит в нашем случае.

Чтобы получить более детальные разъяснения, я обратился к авторитетному источнику.

 

Выдержка из Научно-практического комментария к УПК РФ под редакцией председателя Верховного Суда РФ В.М.Лебедева, к ст.246

«…По делам частного обвинения частный обвинитель также вправе отказаться от обвинения или изменить обвинение на более мягкое. Правовые последствия этих его действий такие же, как и аналогичных действий государственного обвинителя по делам публичного и частно-публичного обвинения…»

Таким образом, статья 246 УПК РФ в части отказа от обвинения распространяется и на частного обвинителя. А это значит, как указано в данной статье, уголовное дело и уголовное преследование прекращается, в том числе и по основаниям, предусмотренным п.1,п.2 ч.1 ст.24 УПК РФ

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 24 ч.1. Уголовное дело не может быть возбуждено, а возбужденное уголовное дело подлежит прекращению по следующим основаниям:

1) отсутствие события преступления;

2) отсутствие в деянии состава преступления;

 

И в окончательном итоге, хоть судья Бондаренко и поскромничала, не раскрыв в постановлении норм закона полностью, мы имеем факт того, что, отказавшись от обвинения, Чабаров тем самым отказался и от события преступления. А учитывая понятие преюдиции, в дальнейшем, ни он, ни кто-то другой не могли повествовать о каких-либо моих противоправных действиях и событиях, эти действия подразумевающие, относительно декабря 2011 года.

Апелляционная жалоба на постановление мирового судьи Бондаренко от 20.08.2013 года осталась без удовлетворения. Тобольский городской суд под руководством Ракова был неизменен в своем отношении ко мне, невзирая на закон, и как только мог угождал следствию^[110].

 

Забегая немного вперед, сразу скажу, что постановление Бондаренко и вытекающие из него правовые последствия стали пустым местом, как для Скипина, так и для гособвинителя Ишметовой и судьи Сайдашевой уже в последующем судебном процессе по всем моим обвинениям.

Обвинительное заключение Скипина пестрело описанием того, как я, избив бедолагу Чабарова, решил ему отомстить обращение в суд.

Сам Чабаров, а также его родственники, при допросах будут вновь в деталях излагать, как я его избивал и какие телесные повреждения нанес. А мои протесты против этих повествований, со ссылкой на законное решение мирового судьи, пройдут мимо ушей судьи Сайдашевой. Более того, и она сама уже в приговоре будет повествовать о моих противоправных действиях, которые послужили мотивом к совершению взрывов.

 

 

Последние «художества» Димы Скипина

После подписания протокола ознакомления с уголовным делом нам оставалось только ждать копии обвинительного заключения и готовиться к судебному процессу. Но не тут то было.

Неожиданно, 30.08.2013 года, меня из СИЗО вывезли в Тобольск. Никаких судебных рассмотрений по жалобам назначено не было, поэтому я находился в полном недоумении о целях выезда. Кучинский тоже не был об этом осведомлен, он вообще находился в Тюмени по своим адвокатским делам. Каких-либо следственных действий быть уже не могло, поэтому со Скипиным я этот выезд никак не связывал.

По приезду в Тобольск, в двенадцатом часу дня конвой повез меня в Следственный отдел. Там мы с конвойными просидели около часа в коридоре, а потом вернулись в помещение горсуда.

Около двух часов дня, там же в суде, конвой поднял меня в 505-й зал судебных заседаний, где в одиночестве находился Скипин, который практически не удосужил меня даже минимальным вниманием. Обстановка выглядела так, будто мы ожидали судебного заседания. Несколько раз в зал заглядывала секретарь судьи и взглядом что-то спрашивала у Скипина, на что он отрицательно качал головой.

После получаса ожидания неизвестно чего, в зал вбежал запыхавшийся Андрюша Моисеенко и неумело попытался изобразить крайнее удивление, увидев меня и Скипина. Я сначала подумал, что у нас все же запланировано какое-то судебное слушание, а Моисеенко вызвали, как моего формального защитника. Но именно его реакция обозначила, что что-то тут не так.

Скипин с приходом Моисеенко оживился и начал доставать бумаги из папки, а Андрюша продолжал играть роль, говоря: «А что тут происходит? Меня вызвали защитником по назначению на судебный процесс, а тут вы…». И чуть позднее, обращаясь уже непосредственно ко мне, с видом, что его посетило озарение, выдал: «Кажется, я понял! Меня сюда специально заманили!». Но я уже не сомневался, что его поведение — это не более чем инсценировка, и перевел свое внимание на Скипина.

И тут удивил уже Скипин. Как оказалось, он собирался… снова перепредъявить мне обвинение, и объявить об окончании следственных действий! На что я сразу попросил его с законной стороны обосновать свои действия, ведь мы с защитником уже подписали протокол ознакомления с делом, то есть со своей стороны выполнили заключительный этап следствия. Но Скипин сказал, что ничего обосновывать не собирается, и ему не нужно ни присутствие Кучинского, ни мои подписи — мол, за все распишется мой второй защитник.

От этой его наглости меня уже просто прорвало. Я заявил, что ни с чем ознакамливаться и ничего подписывать без Кучинского не буду. Тут же взял у Моисеенко бумагу с ручкой и написал заявление на имя руководителя Следственного отдела с требованием пресечь преступную деятельность Скипина. Это заявление я приобщил к протоколу допроса (формальность после предъявления обвинения), о чем лично в нем написал.

За то время, пока Скипин делал свои «художества» многократно заходила секретарь судьи, зал которой мы занимали. Говорила, что мы задерживаем назначенное судебное заседание, на что Скипин почти никак не реагировал. А уже когда она открытым текстом сказала, что нам нужно быстро заканчивать, Скипин ответил, что мы покинем зал судебного заседания только после того, как он закончит свою работу. Воистину, наглость этого человека просто поражала.

 

На следующий день я разговаривал по телефону с Кучинским, и он также был поражен действиями Скипина.

 Уже после суда при повторном ознакомлении с делом, я обнаружил несколько уведомлений от Скипина Кучинскому, которыми следователь якобы информировал защитника о намечающихся следственных действиях. Но вот во всех уведомлениях в уголовном деле значится, что эти самые действия следователь Скипин должен был проводить в своем кабинете. И из этого напрямую следует, что Скипиным, невзирая на «липовые» уведомления было нарушено процессуальное право на защиту. О том, что и когда будет происходить в 505-м зале горсуда, Скипин не уведомил защитника по делу. То есть, при одном из основных процессуальных действий (предъявление обвинения) основной защитник по делу не присутствовал вследствие неуведомления должным образом.

Кстати, перечень обвинений по новому постановлению о привлечении в качестве обвиняемого не изменился, Скипин откорректировал лишь его описательно-мотивировочную часть.

 

Но и на этом бурная преступная деятельность следователя Скипина не закончилась. На 02.09.2013 года у меня вновь был запланирован выезд в Тобольск, о чем я узнал накануне вечером. И снова Кучинский не владел информацией зачем меня вывозят. С утра он намеревался позвонить Скипину и уточнить этот момент, но, насколько мне известно, до следователя он не дозвонился, а узнал о произошедших событиях только на следующий день.

Меня же по приезду в Тобольск привезли в Следственный отдел к Скипину, где в кабинете кроме него находился… адвокат Бутаков! Та самая пьяная обоповская проститутка с видом школьного учителя, что якобы обеспечивал законность при моих первых допросах, аресте и следственных экспериментах.

Видимо, невзирая на дружбу, Моисеенко нашел способ отказаться от очередных скипинских махинаций. А Скипин, который, кроме своей цели насытить дело любыми доказательствами и передать его в суд, уже не видел перед собой ни закона, ни здравого смысла, убедил себя, что у меня есть еще один формальный защитник, от которого в соответствии с законом я не отказывался. И его отнюдь не смущало, что этот самый формальный защитник не участвовал ни в одном следственном действии с июня 2012 года.

Но здесь Скипин глубоко заблуждался. В заявлении, что мы подали с Кучинским в Следственном отделе перед очной ставкой с Игнатовым 23.10.2012 года, кроме описания событий, что действительно происходили 29-30 июня 2012 года, было на будущее сказано прямым текстом, что я не приемлю никаких защитников, кроме тех, с кем заключены соответствующие соглашения моими родственниками. И всех иных, что могут появиться рядом со мной, я прошу считать навязанными мне насильно под угрозами истязаний.

В планах Скипина на тот день, как оказалось, было ознакомить меня с материалами, которые появились в деле после подписания протокола ознакомления, потом снова составить и подписать окончательный протокол ознакомления с делом.

Скипин снова наплевал на закон. Двумя днями ранее в здании суда он заявлял об окончании следственных действий, а до этого, хоть и формально, но провел допрос. Плюсом к этому, как оказалось, накануне он также провел с понятым осмотр детализаций по делу Игнатова. То есть, тут уже однозначно он проводил именно следственные действия по делу. А значит, у нас должно было появиться право на ознакомление с делом, о чем я поспешил ему заявить. Но этот «сам себе режиссер» сказал, что позволит мне ознакомиться только с дополнительными материалами, и то, прямо сейчас, в присутствии Бутакова, не дожидаясь Кучинского. И я вновь отказался с чем-либо знакомиться и что-либо подписывать.

На этот раз Скипин превзошел сам себя. Оказывается в коридоре ожидали подготовленные понятые, чтобы формально удостоверить мой отказ. Пригласив их, Скипин начал объяснять суть того, что он намерен делать в присутствии якобы моего защитника. И тут я вставил свое слово, что человек с фамилией Бутаков моим защитником не является. А чтобы укрепить эти слова, я тут же взял лист бумаги и написал, что я отказываюсь от услуг данного адвоката. И заодно, во избежание повторения ситуации в суде, я отказался и от Моисеенко.

Фактически мое заявление было до каких-то действий Скипина, и он уже не мог навязывать мне Бутакова. Но ему было плевать на мое заявление, а понятым он сказал, чтобы они не обращали на меня внимания. Те, в свою очередь, послушно кивали головами. Единственное, что я позволил себе сделать, это в протоколе ознакомления собственноручно написал, что ни с чем не ознакомлен и что требую вызова своего адвоката.

Кстати, заявление об отказе от Бутакова Скипин просто выкинул, не приобщая к делу, а в обвинительном заключении позже обозначил у меня трех защитников. И, видимо ссылаясь именно на последний протокол ознакомления с делом от 02.09.2013 года, не отразил заявленные нами ранее ходатайства, в том числе о вызове свидетелей.

Кучинский потом мне сказал, что на предварительном слушании мы будем настаивать на возвращении уголовного дела на стадию следствия, потому что процессуальные нарушения в стадии закрытия следствия по делу приобрели просто колоссальный размер.

 

Еще через три дня, 05.09.2013 года, Скипин приехал ко мне в СИЗО, где вручил копию обвинительного заключения, на котором уже значилась утвердительная резолюция заместителя прокурора области Ромы Тютюнника, который, как я упоминал ранее, в 2005 году был прокурором Тобольска.

Уголовное дело Скипин готовил для передачи в областной суд, именно поэтому обвинительное заключение утверждалось областной прокуратурой. Но в промежуточном этапе уголовное дело должно было пройти и прокуратуру города.

Так вот из дат, указанных на самом заключении, всего за три дня уголовное дело, состоящее из пятнадцати томов, было сначала проверено прокуратурой Тобольска, а потом и заместителем областного прокурора. И я больше чем уверен, что фактически уголовное дело в прокуратуру области даже не поступало, а 05.09.2013 года, когда Скипин приехал ко мне в СИЗО, он привез дело с собой и передал его сразу в Тюменский областной суд.

 

И вот скажите мне теперь, лица нашей доблестной прокуратуры, то, что Рома Тютюнник утвердил обвинительное заключение, не проверяя уголовного дела, это не является должностным преступлением???

 

Из областного суда уже на следующий день, 06.09.2013 года, уголовное дело поступило в Тобольский городской суд, и было передано в производство судьи Криванкова.

Ни Скипин, ни мы с Кучинским не знали, что в июле 2013 года были внесены поправки в УПК РФ, согласно которым подсудность областному суду могла возникнуть только лишь если обвиняемому грозило пожизненное заключение. А в моем случае обвинение по ч.2 ст.105 было через ч.3 ст.30 УК РФ, что уменьшало размер наказания по нему до пятнадцати лет. Вот поэтому поступившее в областной суд уголовное дело, в связи с последними поправками, было передано в Тобольск, в местное логово судебного произвола.

 

И с изменившейся подсудностью я точно так же потерял право на суд с участием присяжных заседателей. Это было принять тяжелее всего, казалось, что все в один момент рухнуло и все наши усилия были напрасными.

По-моему мнению, гораздо проще было бы переубедить двенадцать простых людей, пусть даже заранее, благодаря СМИ, видевших во мне преступника, чем довериться любому одному судье нашего городского суда, решение которого будет предопределено интересами тех, кто так или иначе участвовал в производстве по делу.

Но быстро придя в себя, я решил во что бы ни стало идти до самого конца с той же уверенностью и верой в восторжествование законности и справедливости.

 

 

Дело «шитое белыми нитками»

- 1 -

В этой главе, последней из досудебного периода, я приведу результаты изучения уголовного дела — что мне удалось обнаружить интересного в процессе ознакомления с делом, включая повторное ознакомление после приговора.

В большинстве своем, все найденное — это преступная деятельность Димы Скипина. Первые следователи не позволили себе очень многого, зато этот затейник, подчищая и корректируя уголовное дело перед судебным процессом, постарался за себя и за других, «штампуя» документы за авторством массы коллег.

Также я буду ссылаться на документы и факты, которые противоречат обстоятельствам, которые были обрисованы стороной обвинения.

Те факты, что я обнаружил уже после суда, не были обозначены и рассмотрены в судебном процессе. Однако, они имеют место быть, а значит хоть поздно, но должны быть преданы огласке.

Некоторые моменты я уже затрагивал по тексту повествования, так что возможно в чем-то повторюсь.

Для начала я приведу материалы, которые относятся к моим обвинениям по делу Игнатова, и неважно, что по ним я был полностью оправдан. Цель этой книги, как я уже говорил, заключается не в оправдании, а в том, чтобы наглядно показать, как работает современная система правосудия.

Даже не учитывая моей «притянутости» к Игнатову, я считаю и буду считать, что свой семилетний срок он получил на пустом месте. И моей позиции не меняет даже то, что ему самому неприятно признавать этот факт. Ведь где-нибудь в компании гораздо круче похвалиться, что отбывал срок за вымогательство и угрозу взорвать «терпилу», чем признать, что его как последнего дурачка упекли на семь лет за то, что он фактически не совершал.

И эта часть уголовного дела так же интересна тем, что «герой нашего времени» Дмитрий Скипин умудрился приложить руку и к документам восьмилетней давности.

 

- 2 -

Самое интересное, что не относится к фальсификации, но имеет причинно-следственную связь с приговором Сереже Игнатову, это взрывотехническая экспертиза по делу^[16].

Во-первых, до конца не понятно, где и когда взято все то, что было представлено на экспертизу. Тут и документы противоречат друг другу, и показания специалистов ОМОН, что работали тогда на месте, расходятся с данными из процессуальных документов. Но, что можно сказать уверенно, это что ни одним экспертом-криминалистом (уполномоченным на это лицом) образец взрывчатого вещества не брался. А то, что якобы было представлено экспертам на исследование — фактически взято неизвестно кем, неизвестно где, когда и при каких обстоятельствах.

Во-вторых, эксперты, исследуя образец неизвестного происхождения, называют его «хлоратным взрывчатым веществом», что опять же не имеет никакой конкретики, а основано лишь на выявленном в составе фрагменте хлората калия. Причем не указывается даже процентное содержание этого самого хлората калия в данном образце. С равным успехом можно голословно утверждать, что его было как 90%, так и то, что его была 1/1000 доля. А разница, как вы понимаете, принципиальна и существенна.

Далее, эксперты указывают на присутствие органических соединений (углеводородов). И опять никакой конкретики, кроме расплывчатой химической формулы, что может быть с равным успехом вазелином, парафином или, скажем, смазкой для лыж. Что там именно присутствовало? При современной экспертизе разве сложно определить конкретное вещество?

Ну и, самое основное — отвечая на вопрос об определенности взрывного устройства, эксперты прямо говорят, что на это они ответить не могут, вследствие того, что представленный образец слишком мал.

Еще пара слов об иных представленных на экспертизу фрагментах. «Пейджер автосигнализации» и набор радиодеталей, ни слова более. Не указывается даже то, как эти фрагменты предположительно могли работать в конструкции взрывного устройства.

То есть, подытоживая заключение взрывотехнической экспертизы — ни конкретного взрывчатого вещества, ни того, что существовало взрывное устройство, определить не удалось.

Так чем же руководствовался суд, признавая Сережу виновным в передаче взрывного устройства (ст.222 УК РФ) и назначая за это реальное наказание? Лишь на словах милиционеров, что вывезенная с места банка взорвалась при попытке ее разрушить? А банка ли взорвалась? Почему же после взрыва с места не взяли пробы почвы, чтобы найти следы распада какого-то взрывчатого вещества? И почему тем же милиционерам никто не задал вопроса, почему эту банку не отправили на экспертизу, ведь саперами было дано заключение, что ее можно транспортировать.

Кстати, в одном из документов дела указано, что по делу было проведено две взрывотехнической экспертизы. Так где же второе заключение?

Также интересна позиция суда при признании Сережи виновным в вымогательстве. Да, признаки состава преступления (требование и угрозы) формально присутствуют, хотя прямых угроз какими-либо действиями или последствиям по распечаткам телефонных разговоров я не увидел. А главное — ст.163 УК РФ относится к имущественным преступлениям, где по смыслу закона преступник тем или иным образом обогащается за счет потерпевшего. Но ни в одних показаниях Игнатова не говорится о том, что он лично как-то хотел обогатиться за счет Голандо, или же, что ему был обещан какой-то процент от вымогаемой суммы. Буквально везде он говорит, что совершать звонки его вынудили угрозами. Даже там, где он оговаривает меня — ни слова о том, что присутствовала какая-то договоренность о получении Игнатовым денег.

Его множественные показания в деле, это вообще отдельное интересное явление. И уже многие моменты по этому поводу я затрагивал в своем повествовании.

Что, опять же, касаемо его обвинительного приговора по ст.222 УК РФ — исходя из показаний Сережи, можно сделать уверенный вывод, что в июне 2005 года, если он и передавал кому-либо коробку из-под торта, то о содержимом осведомлен не был. А так же, явная чушь в его показаниях про его заготовленную роль подрывника с пультом дистанционного управления. Ни в одном из протоколов допроса нет совпадающего описания с реальным содержимым коробки. Ведь все же предельно просто — жестяная банка и пейджер, а Игнатов описывает какие-то «цилиндры» с не то «часами», не то «черной коробочкой с антенной». Да и мнимый пульт дистанционного управления у него — то «пульт от сигнализации», то «брелок»^[111].

Сигнал на пейджер может приходить только с самой схемы сигнализации, но никак не с пульта управления такой схемой.

Обоповцам тогда нужно было создать картину, что была реальная угроза взрыва реального устройства, но в то же время Игнатова необходимо было технично вывести из под обвинения в попытке взрыва. Он же тоже не до конца дурак, чтоб на пустом месте брать на себя такое преступление.

Да и врожденная трусость Сережи Игнатова говорит о том, что если бы он даже чуть-чуть предполагал о том, что в его руках реальная взрывчатка, он бы никогда не прикоснулся бы к этой коробке. Но после созданного ажиотажа, паники среди жителей с экстренной эвакуацией и вызовом из Тюмени омоновцев, коробка из-под торта уже не могла оказаться просто муляжом.

Но самые интересные показания Игнатов дал в июне 2012 года, в тот момент, когда я находился в «пыточной» Тюменского ОБОП. Вспоминая свои показания в отношении меня, он вдруг неожиданно обозначает название взрывчатого вещества, которое якобы использовалось в 2005 году, как «..... ацетона»^[35]. При том, что нигде ранее, ни про название, ни про состав или какие-то компоненты он не говорил ни слова. И тут не нужно много ума, чтобы понять, откуда это взялось.

Те люди, что ездили к нему в колонию, конкретно знали, что в тобольских подъездах взрывалась именно триперекись ацетона. И, наверное, никто даже не сомневался, что и взрывотехническая экспертиза скажет то же самое. А чтобы притянуть меня через Игнатова к этому делу (для чего собственно к нему и ездили), нужно было провести закономерную параллель между 2005 и 2012 годом. Хотя бы в том, что взрывчатое вещество было точно таким же.

Тех, кто допрашивал Игнатова в колонии, нисколько не смущало, что по делу 2005 года нет даже какого-либо отголоска про ацетон или нечто созвучное. Там вообще взрывчатое вещество изначально было определено как гексоген, и Курмаев даже официально поручал фсбшникам проверить каналы поставки именно гексогена.

А те, кто вместе со мной в Тюменском ОБОП сочиняли показания, не знали про триперекись ацетона, но знали про изъятую у нас на даче марганцовку и краску-серебрянку. Поэтому в окончательном итоге результаты обысков и мои показания стали актуальнее реальной триперекиси ацетона, про которую выгоднее было забыть вообще, а придерживаться той линии обстоятельств, что более сходилась на мне.

Но это самое «….. ацетона» в игнатовском протоколе июня 2012 года документально отражает факт того, что реальное взрывчатое вещество было определено сразу и об этом было известно многим.

Про само мое «участие» в деле Игнатова мне, честно сказать, говорить вообще не хочется. Точно так же, как я не стал об этом говорить в прениях сторон перед приговором. Как сказал Конфуций: «Глупо искать черную кошку в темной комнате, особенно когда ее там нет», вот и здесь получается точно так же — к этому делу меня притянули показаниями Игнатова в 2005 году тобольские обоповцы, но забыли «найти» хоть какие-то мало-мальские подтверждения его словам, я уже не говорю про вещественные доказательства. А то косвенное и голословное, что промелькивало в 2005 году, было опровергнуто усилиями Иры Кирпичевой. И со всей своей изобретательностью, Дима Скипин не мог добавить в дело чего-то значимого в плане доказательств.

Свою лепту Скипин внес рядом различных уведомлений, в том числе и адвокату Кучинскому, который до сентября 2007 года какого-то официального отношения к делу не имел.

А так же Скипин расширил задним числом круг потерпевших по делу, из числа соседей Ольги Волковой. Допрашивая этих потерпевших в суде, мы выявили, что «подписывали какие-то бумаги» они уже в 2013 году, а до этого момента понятия не имели, что являются потерпевшими, и в рассмотрении дела Игнатова таковыми процессуально не являлись. Более того, каждому из них в судебном заседании я задал вопрос о том, был ли причинен им физический или моральный вред. И от всех получил отрицательный ответ, что противоречит понятию «потерпевший» по нормам УПК РФ.

Дополнил Скипин и состав документов движения дела, например «создал объединенную следственную группу», которой никогда не существовало. Достаточно сравнить «липовое» постановление от 24.06.2005 года с аналогичным августа того же года. На первом, в отличие от второго, нет «двойного» номера листов и никак не отметился обвиняемый Игнатов^[112].

Фабрикацию документов по 2005 году доказать сравнительно легко. Ведь все документы выделялись из дела Игнатова Рахимовым в январе 2006 года. Достаточно лишь сравнить документы, датированные 2005 годом, с их оригиналами, которые находятся в деле Игнатова в архиве Тобольского горсуда.

А определить их формально навскидку довольно несложно. Во-первых, на реальных документах в верхних колонтитулах присутствуют «лишние, двойные» номера листов, которые соответствуют именно игнатовскому делу. Эти номера вполне закономерны, так как ксерокопии сделаны со страниц другого уголовного дела со своей собственной нумерацией. Во-вторых, бланки процессуальных документов в 2005-2007 годах отличаются от бланков 2012 года и более поздних хотя бы шрифтом. Так вот в деле мы имеем ряд документов, начало которых соответствует «старому стилю» (частично ксерокопировано с оригинального документа), а смысловое измененное наполнение набрано уже шрифтом современного бланка.

Кроме скипинских подделок, особой веры в деле нет и официальным документам. Можно просто сравнить две бытовые характеристики на Игнатова с разницей в два месяца, которые он уже находился под стражей. Чудным образом он из удовлетворительного персонажа по месту жительства превратился в отрицательного^[113].

 

А в общем, ни один процессуальный документ, относящийся к моим обвинениям по делу Игнатова, не содержит какого-то указания на мою причастность к данному делу. Протоколы допроса Игнатова я не беру даже во внимание — в разное время он давал настолько противоречивые показания, как в отношении меня, так и в общем по делу, что кроме как поводом для сомнений являться чем-то они не могут. Более того, они ни в чем не подтверждаются какими-то другими материалами дела. Моменты, которыми мне обосновали подозрения в 2005-2007 годах, были опровергнуты самим следствием в ходе проведенных экспертиз.

Как мной уже говорилось ранее, возобновление старого уголовного дела и предъявление кучи дополнительных обвинений, по которым я впоследствии был оправдан, было нужно лишь для утяжеления общего обвинения, обоснования продления срока содержания под стражей в июне 2013 года, а так же целью «замусорить» дело о взрывах рассмотрением в суде огромного количества лишних материалов и свидетельских показаний. Что, собственно, и привело впоследствии к необходимому результату.

 

- 3 -

В документах, относящихся непосредственно к обвинению по взрывам в подъездах, первым делом я хочу выделить материалы движения уголовного дела с момента его возбуждения. По всей видимости, изначально этим процессуальным документам особого внимания следствием не уделялось. Но закон требует необходимого порядка в движении уголовного дела, чтобы было понятно, что и откуда берется и следует, поэтому, подготавливая уголовное дело в суд, Диме Скипину пришлось приложить руку, чтобы дополнить недоработки предыдущих следователей.

Первую треть материалов первого тома, где как раз находятся документы о движении уголовного дела, можно смело направлять на графологическую экспертизу, на предмет соответствия почерка и подписей авторам этих документов, и параллельно — на предмет сравнения с почерком Димы Скипина. Я думаю, результат будет просто шикарный для желающих привлечь этого «старателя» к ответственности за фальсификацию документов.

 

Процессуальным началом уголовного дела можно считать постановление следователя СО МО МВД России «Тобольский» Кульмаметьевой от 22.06.2012 года о возбуждении уголовного дела по факту первого взрыва. Дело возбуждено по ч.1 ст.223 и п.«в,д» ч.2 ст.111 УК РФ (незаконное изготовление взрывного устройства и причинение тяжкого вреда здоровью общеопасным способом из хулиганских побуждений), что вполне соответствует и событию преступления и определенной подследственности уголовного дела. Какого-то нарекания это постановление не вызывает, поэтому особого внимания на нем акцентировать не буду. К слову сказать, осмотр места происшествия сразу после первого взрыва производился именно полицией, представители Следственного комитета там не обозначались.

А вот следом за постановлением Кульмаметьевой идут уже художества Димы Скипина: уведомление о направлении копии постановления прокурору и уведомление о возбуждении уголовного дела, направленное потерпевшей Уткиной^[114]. Во-первых, манера написания цифр принадлежит именно Скипину, а во-вторых, даже с большого похмелья навряд ли бы Кульмаметьева так коряво вывела бы свою подпись.

В продолжение недоработок следователей полиции Скипин составил от имени начальника следственного отдела УВД Лескова постановление о создании следственной группы, где вообще строку о привлечении оперативных сотрудников написал своим почерком, а номер уголовного дела указал через слэш «../23», что является отличительным знаком уголовных дел в производстве СО по г.Тобольск, но никак не имеет отношения к Лескову и руководимому им отделу, а так же составил постановление о принятии уголовного дела Кульмаметьевой^[115]. И тут есть одна очень примечательная мелочь — копию постановления о возбуждении уголовного дела Кульмаметьева якобы отправила прокурору в 02 часа 20 минут, а копию постановления о принятии дела к производству, уже после создания следственной группы — в 02 часа 10 минут. Таких несуразностей по невнимательности у Скипина очень много, видимо он очень торопился, наполняя тома дела недостающими документами.

Процессуальное создание следственной группы было необходимо, ибо в первые дни разные процессуальные действия по документам производились разными следователями полиции, и нужно было обосновать законность их действий в рамках производства по уголовному делу.

По документам в составе следственной группы мы можем наблюдать следователя Суслову, которая направляла на экспертизу вещественные доказательства. А вот про следователя Аршинскую, которая производила осмотр места происшествия^[116], Скипин, почему то забыл. И интересно это тем, что Аршинская является следователем СК РФ, и на каком основании она проводила следственные действия на месте происшествия непонятно, и процессуальная законность ее участия в уголовном деле не обозначена. Более того, понятые, которые участвовали в осмотре Аршинской, в это же самое время были участниками другого осмотра^[117], что полностью незаконно и является основанием для исключения из материалов дела обоих протоколов осмотров. В судебном процессе мной заявлялось ходатайство о вызове для допроса следователя Аршинской, но суд дважды отказал в этом.

А вот Суслову нам удалось впоследствии допросить в судебном заседании, где она утверждала, что уголовное дело на короткий срок находилось именно в ее производстве, но вот в материалах дела необходимые документы об этом факте отсутствуют. Процессуально уголовное дело к своему производству Суслова не принимала.

И далее по делу идет еще один шедевральный документ. Якобы прокурор Бирюков своим постановлением от 27.06.2012 (за день до второго взрыва) изымает уголовное дело у следователей полиции и передает его для расследования в СО по г.Тобольск Следственного комитета. Как основание для этого, он указывает, что преступление имеет большой общественный резонанс^[118]. Постановление это, во-первых, незаконное, так как уголовные дела по ст.ст. 223.1, 111.2 УК РФ, в соответствии со ст.151 УПК РФ, находятся в подследственности следователей МВД, а во-вторых… на 27 июня 2012 года и в помине не было никакого общественного резонанса. Спустя почти неделю общественность уже успела позабыть о данном происшествии. Общественный резонанс возникнет только через день, после второго взрыва, когда город заполонит полиция, а случившееся будет освещаться в каждом выпуске новостей центральных каналов.

Если поверить, что прокурор Бирюков действительно выносил данное постановление, то он явно знал о готовящемся втором взрыве. Своей изобретательностью Скипин, по меньшей мере, ставит под сомнение прокурора города.

После второго взрыва на месте так же сразу работали только полицейские, Следственный комитет обозначился по делу только во второй половине дня. Поэтому в деле присутствуют два осмотра места происшествия. Первый из них был проведен сразу же после взрыва следственной группой УВД. Ими же допрашивались первые свидетели. И, согласно уголовному делу, впоследствии все собранные материалы были переданы в Следственный комитет.

Кстати, здесь можно обратить внимание на документ за авторством начальника следственного отдела УВД Лескова. В нем как раз говорится о том, что материалы доследственной проверки по сообщению о преступлении (имеется в виду второй взрыв) необходимо передать в СО по г.Тобольск по подследственности, потому как преступление имеет признаки ст.30, ст.105 УК РФ, то есть «покушение на убийство». И, конечно, очень интересно, почему Лесков это преступление, ничем не отличающееся от произошедшего неделю назад, классифицирует уже по другим признакам. Но зато в этом документе он утверждает, что взрывное устройство в подъезде Чабарова находилось именно в пачке из-под сигарет^[119].

Уголовное дело по факту второго взрыва возбуждалось уже Следственным комитетом, а именно следователем Багомедовым, о чем он сообщил прокурору в 10:20, а в 10:40 Багомедов уже сообщает прокурору, что принял уголовное дело в составе следственной группы. Причем в это время Багомедов даже еще не собирается на место происшествия, осмотр им будет проведен несколькими часами позднее.

Далее по первому тому идет масса процессуальных документов на тему как создавались следственные группы, соединялись дела в одно, передавались для определения подследственности и так далее. Наполняя уголовное дело этими бумагами, Скипин то там, то здесь допускал небольшие промахи — в датах, номерах дел, фамилиях, но это мелочи.

Кстати, два уголовных дела по обоим взрывам были соединены в одно сразу же 28.06.2012 года, об этом говорит соответствующее постановление Савицкого, а следом Багомедов якобы принимает дело к своему производству, о чем в 16:10 уведомляет прокурора. А потом некто Асхабов, зам.руководителя областного Следственного управления, выносит постановление о производстве по делу следственной группой, и Багомедов снова принимает дело к производству, о чем в 16:20 информирует прокурора^[120].

Ну, о том, как на зависть быстро может происходить вынесение постановлений и их перенаправление между сотрудниками и ведомствами, я уже говорил. Но вот в конкретном случае Багомедов никак не мог сидеть у себя в кабинете и принимать дело к производству, да еще дважды за десять минут. Согласно соответствующему протоколу, в это время Багомедов производил осмотр чабаровского подъезда^[121], а после этого еще и его квартиры. А Асхабов, создавая следственную группу, видимо не читал постановления Савицкого, и, явно имея экстрасенсорные способности, указал в своем постановлении, что уголовные дела были соединены, потому что было установлено, что эти преступления совершены Трушниковым. Хотя в четыре часа дня 28.06.2012 года я еще даже как свидетель не допрашивался.

Эта «асхабовская» формулировка о причинах соединения дел потом встречается во многих документах, где описывается движение уголовного дела. В том числе во всех ходатайствах о продлении следствия и продлении мне срока содержания под стражей. Поэтому вышеприведенные процессуальные документы были «нарисованы» еще до Скипина.

Но вот в одном документе Скипин даже очень перемудрил. Это постановление о приобщении к уголовному делу вещественных доказательств от 28.06.2012 года^[78]. Шумоголовый Дима и в этот документ умудрился вставить свою собственную фабулу обвинения, которая встречается, как я выше говорил, в массе документов, а появиться могла только после 27.05.2013 года, когда мне было предъявлено именно такое обвинение. Но для документа датированного 28 июня 2012 года она выглядит абсурдно уже только одним указанием на то, что «расследуется уголовное дело по обвинению Трушникова…». Ну о каком обвинении может идти речь, если на 28.06.2012 года я процессуально еще даже подозреваемым не являлся! Точно так же абсурдно выглядит уведомление Кучинского о продлении срока предварительного следствия от 13.08.2012 года^[84]. На тот момент Геннадий Владимирович не только не имел никакого отношения к уголовному делу, но и вообще не являлся адвокатом — на тот момент у него отсутствовала адвокатская лицензия, а в дело он вступил лишь в сентябре, о чем не могла не знать Ира Кирпичева, в чьем производстве на тот момент находилось уголовное дело. Поэтому, что вполне закономерно, в самом постановлении о продлении срока следствия^[124] Кучинский не упомятнут, а уведомлять планировалось лишь адвоката Моисеенко.

В постановлении о признании гражданским истцом от 10.12.2012 года^[125], автором которого формально является Ира Кирпичева, кроме примечательной скипинской фабулы обвинения «из будущего», указано, что уголовное дело возбуждено 17.01.2006 года — эта дата у нас тоже появилась только в мае следующего года, после возобновления дела №200600207/23 и соединения его с текущим. А вот в декабре 2012-го этой дате просто было неоткуда взяться. Само указанное постановление напрямую связано с исковым заявлением Чабарова^[70], о котором я уже упоминал, и здесь очень просто можно объяснить и происхождение постановления, и откуда появилась замазанная дата на заявлении истца.

В начале сентября 2012 года, обуреваемый жаждой наживы Чабаров, сам или по надоумению со стороны, поспешил составить исковое заявление на возмещение морального вреда и принести его следователю Кирпичевой. Не думаю, чтобы чета Чабаровых раскошелилась на три тысячи рублей за составление заявления, скорее всего здесь может идти речь о каких-то договоренностях на будущее с Юлечкой Козыревой. Точно так же, как это было с исковым заявлением в мировой суд в начале года. Но как бы ни было, заявление Чабарова и квитанция адвоката Козыревой с актуальными для них датами от 10.09.2012 года были приобщены к уголовному делу. Через полгода, когда Скипин подбивал материалы дела, он не только исправил недоработку Кирпичевой, написав постановление о признании Чабарова гражданским истцом, но и решил дополнить само заявление истца. Скипин добавил в него перечень медицинских документов, которые подтверждают травмы Чабарова и проведенное лечение. А раз эти документы появились лишь в ноябре, Скипин запоздало понял, что сентябрьская дата будет неактуально выглядеть. Но заморачиваться перепечаткой заявления не стал, а просто исправил дату с помощью «штриха». Ошибочную дату возбуждения уголовного дела и фабулу обвинения из майского постановления кроме Скипина поставить было некому, поэтому и можно смело утверждать, что доработка искового заявления Чабарова с появлением соответствующего постановления о признании гражданским истцом дело рук не Иры Кирпичевой, а именно Димы Скипина.

Но самый шикарный документ из всех скипинских художеств — это постановление от 19.10.2012 года об отмене постановления о назначении компьютерно-технической экспертизы от 01.09.2012 года^[126]. Формальный автор этого документа — Савицкий, как руководитель Следственного отдела, уполномоченный отменять постановления следователя. И в заголовке документа практически так и значится «Руководитель Следственного отдела по г.Тобольск, майор юстиции…», но не «Савицкий», а «Скипин». Сложно представить, чтобы Савицкий ни с того, ни с сего, вынося постановление, по ошибке написал фамилию Скипина. Это именно последний по присущей ему невнимательности «назначил» себя руководителем отдела и повысил в звании. А до кучи в этом постановлении и майская фабула обвинения и опять же дата возбуждения уголовного дела «17.01.2006».

 

Позже, в судебном заседании, я задавал массу вопросов практически по всем выявленным «абсурдным» документам как самому Скипину, так и покрывающим его Багомедову с Кирпичевой. И почти всегда, вместо какого-либо вразумительного ответа, звучало идиотское и заезженное выражение «техническая ошибка». Мало того, что уголовно-процессуальный закон не предусматривает подобного термина, чтобы оправдать следователя за какие-то реальные ошибки, но тут то понятие «ошибка», тем более в определении «техническая» просто рядом не стояло. Здесь надо быть полным идиотом, чтобы не понимать, что это простейшая халатная невнимательность, прямо указывающая на изготовление документов в другое время и другим лицом.

На вопросы по вышеприведенным постановлениям, где как минимум указана дата возбуждения на тот момент приостановленного уголовного дела, Кирпичева вообще с улыбкой ответила «А что тут такого?».

Да, тут совсем ничего такого… Кроме как совершения следователем по особо важным делам Следственного Комитета серии банальных преступлений, отнесенных уголовным законом к тяжким. И за каждый такой «липовый» документ, как за отдельный эпизод преступления, как я уже говорил, предусмотрено наказание до семи лет лишения свободы.

 

Но самой объемной фальсификацией по делу, как по размерам, так и по количеству взаимосвязанных исполнителей, является все, что можно отнести к вещественным доказательствам. Правильнее это будет назвать глобальной мистификацией.

Как я уже не раз говорил, с самого начала следствия у круга заинтересованных лиц была задача заменить реальное взрывчатое вещество на ту смесь, которая была обозначена в ходе моего пребывания в областном ОБОП 29.06.2012 года. Даже, если большая часть этих самых заинтересованных лиц понимала, что смесь магния, марганцовки, пороха, серебрянки и селитры не способна в объеме сигаретной пачки взорваться (если взорваться вообще) так, чтобы в клочья разнести железный бокс почтовых ящиков, то принять как фактическую истину, что взрывчатым веществом была триперекись ацетона, было бы еще хуже.

Если представить, что взрывотехники и эксперты в один голос бы начали официально утверждать, что при взрывах была использована именно триперекись ацетона, а этот факт те и другие без всяких экспертиз определили еще сразу после взрыва, то обвинения в отношении меня просто потеряли бы всякую актуальность. Вдобавок пришлось бы объяснять, с какого это перепугу гражданин Трушников оказался на следующий день после задержания в Тюмени, наговорил кучу всего на себя, да еще выдумал какую-то несуществующую смесь.

А то, что про триперекись ацетона было сразу известно не только специалистам, об этом я уже говорил — Сереже Игнатову же зачем то навязали это вещество в показания для связи со мной. Остатки ацетона зачем то изъяли при обыске на даче. Полиграфолог, в реальности проводимого исследования, этим самым ацетоном мне навязчиво тыкала. А сколько еще того, о чем я просто не знаю, но знали многие, кто был осведомлен об обстоятельствах дела на тот момент.

Но вернусь к материалам дела. Документы, которые имеют непосредственное и прямое отношение к вещественным доказательствам, это: протоколы осмотров мест происшествия, постановления и протоколы проведенных обысков, протоколы осмотров предметов и постановления о приобщении к делу вещественных доказательств, и, само собой, заключения экспертов по проведенным экспертным исследованиям. Во всех этих документах присутствует масса интересного, что на первый взгляд не бросается в глаза. Но после того, как я представлю их в полной «красе», можно уже будет судить в совокупности, насколько им можно верить, и оценить на предмет законности.

 

И сразу скажу главное. На протяжении всего следствия и суда я пытался законным образом оспорить документы, о которых пойдет речь, признать их незаконными и исключить из материалов дела. А в результате — ни государственный обвинитель в прениях сторон, ни судья Сайдашева в приговоре ни словом не сослались на вещественные доказательства, как на доказательства моей вины. Сайдашева в приговоре зачем-то указала на кучу документов, типа протоколов осмотров, которые могут лишь подтверждать законность получения вещественных доказательств. Где же те самые «компоненты взрывчатых веществ, которые Трушников незаконно хранил на даче»??? Ведь в конце июня 2012 года все СМИ об этом трубили! Вещественные доказательства в деле оказались пустым местом! И более того, тем вещдокам, на которые я обращал внимание суда при их исследовании в судебном заседании, Сайдашева не захотела дать оценки. Потому что объяснить их в угоду следствия она бы не сумела.

 

- 4 -

Начну, пожалуй, с осмотров мест происшествия. И попутно укажу на те моменты, которые либо напрямую противоречат обвинению, либо ставят под сомнение законность проведенных следственных действий.

После первого взрыва 21.06.2012 года был проведен осмотр места происшествия в подъезде №7 дома 14 в четвертом микрорайоне города Тобольска, о чем свидетельствует соответствующий протокол в материалах уголовного дела^[116]. О первичном казусе, который следует из протокола, я уже говорил. Осмотр проводила следователь Следственного Комитета Аршинская, хотя по материалам дела законность работы на месте следователей СО по г.Тобольск никак не усматривается. Уголовное дело было возбуждено следователем УВД Кульмаметьевой, и как минимум что должно было быть, но не было — протокол осмотра места происшествия из СО по г.Тобольск в УВД г.Тобольска не передавался. Таким образом, процессуальное происхождение данного документа в уголовном деле остается неизвестным. Это уже является основанием для исключения его из перечня доказательств по делу. Хотя я и не озадачивался о признании данного доказательства недопустимым, а лишь отталкиваюсь от процессуальной законности, на которой должно быть основано все следствие по делу.

Еще один момент, который дает основания, и куда более веские, чтобы поставить под сомнение законность данного следственного действия, это наличие в деле протокола еще одного осмотра. В то же самое время следователь Керимова проводила осмотр квартиры №256 (соседи потерпевшей Уткиной)^[117]. Этот осмотр квартиры по времени проходил где-то в самый разгар осмотра подъезда Аршинской, и все бы ничего, только в обоих протоколах значатся одни и те же понятые — некто супруги Ламбины, жители этого же подъезда. И фактически получается, что для участия во втором следственном действии понятые покинули первый осмотр, что в силу закона недопустимо.

Во время судебного следствия ради законной формальности мы с Кучинским поставили перед судом вопрос по этим двум осмотрам. Причем, допрошенная в судебном заседании понятая Ламбина подтвердила свое участие как в осмотре подъезда, так и вспомнила предъявляемые ей предметы, которые значатся в протоколе второго осмотра, но вот свое присутствие в квартире №256 она категорически отрицала. В вызове для допроса следователей Аршинской и Керимовой нам было отказано, и поэтому фактически обстоятельства этих двух осмотров остались невыясненными. Поэтому при наличии факта одновременного участия одних понятых в двух разных следственных действиях, суд должен был исключить оба протокола из перечня доказательств, признав их недопустимыми. Но судья Сайдашева даже не моргнула, отказав нам в заявленном ходатайстве, мотивируя тем, что «свидетельница (понятая Ламбина) подтвердила, что участвовала в обоих осмотрах, поэтому законность данных следственных действий сомнений не вызывает». Вот такая женско-судейская логика.

К этим двум осмотрам еще опять же можно добавить то, что следователь Кульмаметьева, согласно постановлению^[114], возбудила уголовное дело еще до окончания этих самых осмотров. А процессуально осмотры проводились в рамках сбора материала по сообщению о преступлении, и уголовное дело фактически могло быть возбуждено лишь по окончанию этих следственных действий. Но осмотр подъезда был начат до вынесения Кульмаметьевой постановления о возбуждении уголовного дела, а закончен уже после этого. Значит данный протокол не мог быть в составе того материала, на основании которого возбуждалось дело. Но и проводиться в рамках возбужденного дела этот осмотр не мог. Поэтому процессуально он должен был быть приобщен к делу отдельным постановлением, либо прокурора, либо руководителя следственного органа, но такое постановление в материалах дела отсутствует.

Допрошенная в суде следователь УВД Суслова, кроме того, что в последствии дело находилось в ее производстве (подтверждения чему мы в деле не нашли), утверждала, что она тоже присутствовала при осмотре подъезда и даже участвовала в нем. Но вот ни в одном документе ее фамилия не значится, кроме как в постановлении о создании следственной группы, которое опять же было вынесено во время проведения вышеуказанных осмотров.

Как процессуально у Сусловой оказались предметы, которые она отправляла на экспертизу, когда собраны они были вне уголовного дела и при осмотре следователем другого ведомства, тоже вызывает закономерные вопросы.

И еще раз повторю — мне эти документы в деле никак не мешают и вины моей ни на грамм не подтверждают даже фиктивно. Но как говорили древние «Dura lex — sed lex», и в уголовном деле, прежде всего, все должно быть процессуально обосновано и законно, иначе оно и становится «шитым белыми нитками». Более того, на вещественные доказательства, полученные в результате этих осмотров, я сам ссылался в суде, хотя моим доводам не было дано вообще никакой оценки, хотя в силу закона это является обязательным.

И сразу стоит сказать, о каких именно вещественных доказательствах здесь идет речь, и на что именно они указывают.

На месте взрыва в седьмом подъезде были обнаружены два кусочка оргстекла: к одному из них приклеен «чиркаш» от спичечного коробка, а ко второму приклеен кусочек резины. В судебном заседании (а это произойдет впервые только там, потому что Скипин лишил нас возможности ознакомиться с вещдоками до суда) я внимательно осмотрел эти два фрагмента. В первом случае это полоска тонкого оргстекла, вырезанная точно по ширине «чиркаша», который приклеен на нее каким-то монолитным клеем (предположительно суперклей). С одного торцевого края оргстекло обломлено. Второй фрагмент очень короткий, но имеет ту же самую ширину. Плоский кусочек резины приклеен на край полоски оргстекла, а край с другой стороны точно так же, как и первый, обломлен. Причем обратная сторона кусочка резины также содержит слой клея, что говорит о том, что он тоже был к чему то приклеен. И в протоколе осмотра местам происшествия^[116] как раз указано, что второй фрагмент оргстекла был обнаружен на одном из поврежденных ящиков. Описать этот момент на месте более подробно явно поленились.

В уголовном деле имеется также справка специалиста-взрывотехника Тюменского ОМОН Давыдова^[127], где он обозначает собственную работу на месте происшествия после первого взрыва. Он указывает, что взрывное устройство было самодельным и имело предполагаемую мощность 50 грамм в тротиловом эквиваленте. И так же говорит о том, что на одном фрагменте почтового ящика был обнаружен приклеенный фрагмент оргстекла, а на еще одном обнаруженном фрагменте из аналогичного материала была приклеена терочная поверхность от спичечного коробка.

Если предположить, что эти два фрагмента являлись одним целым, то это была ровная полоска оргстекла, с одного конца которого был приклеен «чиркаш» спичечного коробка, а с противоположного — кусочек резины. И эта цельная полоска была приклеена одним концом к поверхности почтового ящика.

Теперь, если вспомнить банальное устройство сигаретной пачки, о котором мне еще за неделю до второго взрыва поведал Билан, и принять за истину, что поджиг взрывчатого вещества действительно инициировался от находящихся снаружи спичечных головок, то эта полоска оргтекла запросто могла выполнять роль «чеки», а резиновым концом была закреплена к самому ящику. К сигаретной пачке же была прикреплена таким образом, чтобы «чиркаш» свободно передвигался продольно по спичечным головкам. Здесь вариантов крепления может быть множество. Самое элементарное — можно просто эту полоску прижать куском картона (от такой же пачки сигарет), края которого будут приклеены к пачке, и полоска с «чиркашом» окажется как-бы в кармашке, из которого будет свободно выходить, одновременно проходя «чиркашом» по спичечным головкам.

При такой конструкции цельное устройство легко устанавливается, хоть в почтовый ящик, хоть просто на какую-то поверхность. Достаточно капнуть на резинку того же суперклея и положить пачку в нужное место. Через пару секунд клей схватится, а попытка сдвинуть сигаретную пачку с места инициирует движение «чиркаша» по спичечным головкам с их последующим воспламенением и детонацией взрывчатого вещества.

Предполагаемая конструкция практически идеальна. И дурные умы сейчас могут завопить от радости: «Вот! Он знает как все было устроено!». Но это я уже здесь с такой легкостью выдаю предположения, а чтобы до них дойти ушел ни один час раздумий.

И главное то, по сути, не в этой предполагаемой конструкции, а в том, что данные найденные фрагменты взрывного устройства противоречат обвинению.

Если обратить внимание, на ту конструкцию, которая была мне навязана в Тюменском ОБОП показаниями подозреваемого, проверкой показаний и допросом обвиняемого^[36,42,44], то видно, что в схеме, которую обвинение выдает за истину, «чиркаш» от спичечного коробка приклеивался к самому ящику, а пачка со спичками ложилась на него и крепилась бумажной скобкой. А найденные фрагменты оргстекла с «чиркашом» эту версию опровергают. Неважно, верны или нет мои предположения о конструкции, а важно то, что данными вещдоками подтверждается факт, что неверна та конструкция, которая описана в показаниях, положенных в основу обвинения, как не вызывающие сомнений.

В судебном заседании, при изучении вещественных доказательств я обратил внимание суда на данное обстоятельство, и в прениях сторон так же выделил этот момент. Но судья Сайдашева пренебрегла требованием закона об обязательной оценке доводов стороны защиты, и в приговоре о них нет ни слова.

В справке Давыдова^[127] есть еще один примечательный момент. Взрывотехник указывает, что им лично проводились тесты на обнаружение остатков взрывчатых веществ с помощью набора для экспресс-анализа «Вираж-ВВ» и прибора «Сокол», и положительных результатов эти тесты не дали.

Так вот эти «помощники» взрывотехников в первую очередь нацелены на нитросоединения, как на составляющие большинства взрывчатых веществ. А по версии следствия, вмененной мне в показания, в составе взрывчатой смеси присутствовала аммиачная селитра. Так почему же, ни хваленый специалистами прибор, ни экпресс-анализ не определили наличие этого нитросоединения? Потому что «трудно найти черную кошку, там, где ее нет…».

Согласно протоколу осмотра квартиры №256 (соседи потерпевшей Уткиной)^[117], там были изъяты штаны и косынка, принадлежащие потерпевшей. Как они попали соседям, протоколом не объясняется, да это и неважно. Но в описании вещей значится, что штаны были покрыты белым налетом и от них шел едкий химический запах. Это опять же согласуется с рассказами компетентных людей о триперекиси ацетона — что при сгорании это вещество образует хлопья белого цвета, а так же образует острый специфический остаточный запах, который невозможно ни с чем спутать.

Следователь Суслова при допросе в суде тоже говорила, что после взрыва, на протяжении всего времени пока там работала следственная группа, в подъезде стоял устойчивый специфический запах, который что-то ей напоминал, но она не могла понять что именно.

Чуть позже, когда в конце судебного следствия мы изучали вещественные доказательства и вскрывали упакованные остатки почтовых ящиков, то даже спустя почти два года от них чувствовался этот самый запах, и мне он тоже показался очень знакомым. А потом я вспомнил — примерно такой же запах имеет высохший кусочек ваты, который был пропитан ацетоном. Только тут запах был более приторный. И я понял, почему этот запах показался Сусловой знакомым — как женщина она наверняка регулярно пользуется жидкостью для снятия лака (что в своей основе и есть ацетон), а значит и запах высохшего ацетона ей хорошо знаком.

 

Следующие осмотры места происшествия относятся уже ко второму взрыву, при котором пострадал Чабаров.

Первый проводила следственная группа УВД непосредственно сразу после взрыва^[128], а второй, уже в послеобеденное время — группа Следственного комитета под руководством следователя Багомедова^[121]. Примечательно то, что наиболее важные детали, такие как фрагмент резины и фрагмент оргстекла, аналогичные найденным при первом взрыве, были обнаружены и изъяты лишь при втором осмотре.

Фототаблица первого протокола осмотра содержит фото №11, где крупным планом сняты и позиционируются следы крепления правого ряда почтовых ящиков, как раз там, где находился чабаровский под №31. При этом на фото отчетливо виден след от взрыва, который находится гораздо левее — на месте среднего ряда ящиков.

А на фототаблице второго осмотра есть фото общего плана, аналогичное фотографиям, которые мы представляли в судебное заседание^[23], где так же хорошо просматривается след от взрыва относительно следов креплений трех рядов ящиков.

При этом же, втором осмотре, были изъяты найденные куски картона фиолетового цвета, являющиеся, судя по остаточным обрывкам надписей, частями упаковки презервативов. Именно из-за этих кусков следствие будет отстаивать версию, что взрывчатая смесь была упакована именно в пачку из-под презервативов, изначально «Дюрекс», а потом «Гусарские».

В судебном заседании я увидел эти куски воочию. И вот, во-первых, цвет этих остатков картонной коробки был безоговорочно серый. А во-вторых, на этих кусках не было даже намека на следы горения, что должно было бы закономерно остаться после взрыва. Более того, эти остатки пачки презервативов выглядят так, будто их истоптали тысячи ног, как вытащенные из под пресса.

Так же, как и при первом осмотре, основные изъятые предметы — это остатки почтовых ящиков. Что они из себя представляли я воочию увидел лишь в судебном процессе, и об этом расскажу позднее. Но с ними тоже есть небольшая нестыковка. В протоколе второго осмотра 28.06.2012 года значится, что были изъяты целые боксы ящиков с номерами 20-24 и 25-29. То есть, это якобы те боксы, которые висели на стене левее чабаровского. Но вот специалист-взрывотехник, допрошенный нами в судебном заседании, утверждал, что абсолютно все ящики на этой стене были разрушены, поэтому на месте нельзя было установить не только в каком именно ящике произошел взрыв, но и в каком именно ряду находился этот ящик. Видимо еще тогда, при осмотре, Багомедов сам понял, что взрыв произошел не в ящике Чабарова и решил в осмотре таким образом показать обратное. А Дима Скипин в конце следствия сделал еще хитрее. Он своим постановлением^[138] просто избавился от этих несуществующих ящиков, предписав их уничтожить, как непригодившиеся в качестве вещественных доказательств.

И с какой стати он вообще мог это бы сделать? Если у следствия имеются целые боксы почтовых ящиков, то они, как общедомовое имущество принадлежат жильцам, которым по ненадобности и должны были быть возвращены. С какого перепугу Скипин распорядился уничтожить чужое имущество? И кто, когда и как это сделал?

А ответ то здесь на самом деле прост. Точно так же, как в аналогии со следственным экспериментом по открытию почтовых ящиков, Скипину, который проводил следственное действие лишь на бумаге и не видел перед глазами предмет, о котором идет речь, просто не приходила в голову мысль о чужом имуществе. И если бы он реально подошел в подъезде к почтовым ящикам, то даже как простому обывателю пришла бы мысль, что это чужое. Точно так же, если бы действительно в Следственном отделе хранились целые боксы ящиков, изъятые после взрыва, то ему бы не пришло в голову их уничтожать.

И еще один, просто удивительный момент я обнаружил в протоколе второго осмотра. Одним из понятых в этом следственном действии был Сережа Ярин, муж моей первой супруги и действующий зять Володи Голандо. Он же был одним из понятых, сопровождавших Багомедова при осмотре квартиры Чабарова чуть позднее.

Удивительно даже не возможное совпадение, как он нежданно-негаданно оказался «в нужном месте, в нужное время», а то, как вообще человека, который пальцем не шевельнет там, где нет его интересов, уговорили на участие в многочасовом следственном действии. Вот это реально немыслимо представить, хотя и просто в подобные совпадения я не верю. Но лишнего на Сережу наговаривать не буду — кроме этого момента нигде и ни в чем его причастность к произошедшим взрывам не обозначилась.

Но участие Ярина в уголовном деле в качестве понятого в определенный момент вступило в конфликт с нормами уголовно-процессуального закона.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 60. Понятой

1. Понятой - не заинтересованное в исходе уголовного дела лицо, привлекаемое следователем для удостоверения факта производства, содержания, хода и результатов следственного действия.

2. Понятыми не могут быть:

2) участники уголовного судопроизводства, их близкие родственники и родственники;

 

После того, как Скипин с Савицким возобновили уголовное дело 2005 года, и оно было соединено с текущим, одним из потерпевших по делу стала являться Лариса Ярина, то есть близкий родственник Сережи Ярина, который при данном обстоятельстве не мог быть понятым в следственных действиях по делу.

В судебном заседании, опять же лишь из принципа процессуальной законности, сторона защиты поставила вопрос об исключении из уголовного дела двух протоколов осмотров на основании того, что один из понятых является близким родственником потерпевшего. Но судья Сайдашева и тут проявила присущую ей неповторимую логику и отказала в заявленном ходатайстве. Мол, понятым Ярин является в рамках другого обвинения, а не того, где его жена потерпевший… и вообще, понятым он стал, когда его супруга как потерпевшая еще в деле не значилась. Шикарнейшая логика! И на каких, интересно, нормах закона Сайдашева основывалась?

Норму закона я привел выше, другой нормы на этот счет в УПК РФ нет. Есть уголовное дело с целым рядом обвинений, но дело одно, и уголовное судопроизводство одно. И в нем присутствуют участники судопроизводства — свидетели, понятые, потерпевшие и т.д. И закон не разделяет их по обвинениям. Есть потерпевшая Ярина и есть понятой Ярин, который уже как близкий родственник потерпевшей является заинтересованным лицом по делу, независимо от обвинений.

Если человек, скажем, заинтересован, чтобы обвиняемого отправили в колонию, то какая разница, в рамках какого именно обвинения он будет давать показания в суде, удостоверяя законность следственного действия. Киньте в меня камнем, если здесь можно обосновать какое-то другое мнение.

Сайдашева неоднократно в ходе судебного заседания выдумывала несуществующие нормы закона, где дело касалось вопросов законности следственных действий, что уже прямо говорит о предвзятости судьи и однонаправленности при рассмотрении уголовного дела. Я уже упоминал об отказе в допросе свидетеля Братцева, хотя закон не содержал каких-либо запретов на допрос данного свидетеля.

 

И еще об одном наглядном нарушении процессуальной законности я расскажу тут же, потому как присутствует аналогия с понятым Яриным, и то, что в судебном заседании Сайдашева так же проигнорировала это нарушение, хотя сторона защиты делала на нем акцент.

Речь идет о Сергее Дудареве, в 2012-2013 годах занимающем должность заместителя руководителя Следственного отдела по городу Тобольск, а ныне он является его руководителем. Постановлением заместителя руководителя областного Следственного управления Асхабова от 28.06.2012 года^[120] он был включен в состав следственной группы, осуществляющей производство по уголовному делу, руководителем которой был назначен Багомедов. То есть с июня 2012 года Дударев являлся лицом, осуществляющим производство по уголовному делу.

Но в материалах дела мы можем наблюдать протокол допроса свидетеля Дударева от 29.05.2013 года^[129]. И здесь мы вновь обратимся к норме закона.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 61. Обстоятельства, исключающие участие в производстве по уголовному делу.

1. Судья, прокурор, следователь, начальник органа дознания, начальник подразделения дознания, дознаватель не может участвовать в производстве по уголовному делу, если он:

1) является потерпевшим, гражданским истцом, гражданским ответчиком или свидетелем по данному уголовному делу;

 

Таким образом, как минимум после проведения допроса свидетеля, Дударева должны были вывести из состава следственной группы. Но фактически став свидетелем по уголовному делу, он остался лицом, осуществляющим производство по нему. И более того, уже после этого протокола допроса Дударев не просто формально оставался в составе следственной группы, а непосредственно давал указания Скипину о необходимости проведения конкретных следственных действий по уголовному делу^[108].

 

- 5 -

Следующая серия следственных действий, связанных с вещественными доказательствами по уголовному делу, это ряд обысков, проведенных 28.06.2012 года, когда меня даже еще не допросили как свидетеля.

Но сначала я хочу обратить внимание на один документ, связанный как раз с допросом свидетеля. После этого допроса, который был проведен с 00:05 по 00:45 29.06.2012 года, я в протоколе^[32] отметил, что допрос проходил в запрещенное законом время. На что в деле имеется постановление Багомедова от 29.06.2012 года об отказе в удовлетворении ходатайства^[130], где он пишет, что «В ходе расследования уголовного дела появилась необходимость в допросе Трушникова П.В. в качестве свидетеля, поскольку достоверных данных, указывающих на то, что он совершил данное преступление, на тот момент не было…». Комментировать что-то, я думаю, тут излишне.

Теперь рассмотрю все процессуальные документы^[131], относящиеся к обыску, проведенному у меня на даче вечером 28.06.2012 года в то время, когда я практически впустую проводил время в городском УВД после того как откликнулся на просьбу Билана «съездить поговорить на пару часов».

Как и все последующие в этот день, обыск был инициирован постановлением следователя Багомедова как «не терпящий отлагательств». Описательно-мотивировочная часть во всех этих постановлениях практически идентична, поэтому основные примечательные моменты этих документов опишу лишь один раз.

Во-первых, в постановлении речь идет лишь об уголовном деле, возбужденном по факту взрыва в подъезде Чабарова. Об этом гласит описание преступления как по факту событий, так и по статьям уголовного преследования. И этот момент очень удивителен, потому как если вспомнить документы движения уголовного дела, которые я уже описывал, то уголовное дело по факту второго взрыва было возбуждено в 10:20, а в 16:20 Багомедов (удивительным образом, находясь параллельно на осмотре места происшествия) принимал к производству соединенное уголовное дело. То есть, как следует из описательно-мотивировочной части постановлений об обыске, вынесены они могли быть не позднее 16:20 28.06.2012 года. Но вот первый по времени обыск (на даче) был начат лишь в 19:25, что опять же является удивительным, учитывая мотивировку «не терпящих отлагательств».

Далее, в тексте всех постановлений мы можем увидеть фразу, что «в ходе предварительного следствия получены достаточные данные полагать, что к совершению данного преступления может быть причастен Трушников Павел Викторович…». То есть днем 28 июня у Багомедова были «достаточные данные», а спустя почти полсуток в момент допроса свидетеля «достоверных данных» не было. И это не учитывая документы, где указано, что дела соединялись якобы по причине моей установленной причастности, или где 28 июня я уже значусь обвиняемым. Постановления об обыске выносились именно Багомедовым, и до их фактического проведения, потому как с ними в момент обыска ознакамливались мои родственники.

Фактически же, единственный документ, датированный 28.06.2012 года, в котором упоминается моя фамилия, как о возможном причастном лице, это ранее упомянутая мной справка-меморандум Димы Билана^[34]. И то, я более чем уверен, появилась она в деле тоже задним числом. Даже Наталье Чабаровой, которую допрашивали днем 28 июня^[136] на вопрос, не может ли она предположить, кто мог покушаться на ее мужа, не пришло в голову как-то впутать меня. Она и при допросе в суде, проводя параллель между мировым судом и взрывом, высказала единственное здравое изречение «…разве из-за этого убивают… просто немыслимо…». Зато это было «мыслимо» Диме Билану, которому ничего не стоило впутать меня в это дело, да еще убедить своих коллег и начальство в моей причастности. А так же, о необходимости проведения обысков опять же заявил именно Билан в своей справке. И это единственное, что могло являться для Багомедова «достаточными данными полагать…».

А самым интересным в постановлении на обыск дачи являются фразы: в описательно-мотивировочной части «в данном доме могут находиться взрывчатые устройства, приспособления и литература для их изготовления…», а в резолютивной части постановления «Произвести обыск в жилище по адресу: Тобольский район, дачный кооператив «Механизатор», ул.Плодовая, дом 49…». То есть данное постановление давало право следственной группе провести обыск только в дачном доме и по конкретному указанному адресу. Причем даже в самом протоколе следственного действия на заглавной странице указано, что обыск проведен «… в доме №49…».

А теперь стоит взглянуть подробнее в следующий процессуальный документ — протокол обыска в жилище. Если вспомнить выпуски новостей конца июня 2012 года и все, что писалось на новостных сайтах, у меня на даче были обнаружены компоненты взрывных устройств и взрывчатых веществ. Поэтому, прежде всего перечислю все, что было изъято в ходе обыска согласно протоколу и фототаблице к нему. В дачном доме: четыре пачки синего цвета сигарет «LM» (две из которых пустые, две с сигаретами), несколько флешек, ноутбук, спичечный коробок со спичками, три канцелярские резинки, железная банка с пульками к пневматическому оружию, железная коробка с печатями, резиновый жгут, восемнадцать «пальчиковых аккумуляторов», паспорт гражданина России на мое имя. В вагончике, расположенном (как указано) на территории дачного участка: мешочек с алюминиевой пудрой (краска-серебрянка), удобрение «Калимаг», удобрение «Суперфосфат двойной», бутылка ацетона, стеклянная емкость с марганцовкой, пластиковая бутылка с раствором марганцовки, два пакета с каким-то коричневым рассыпчатым веществом (предположительно столярный клей, экспертиза более точного ответа не дала). А так же указано, что там же в вагончике обнаружена пачка сигарет «LM» красного цвета, но на самом деле ее взяли из рядом стоящего автомобиля моей супруги. Вот и все предметы и вещи, изъятые с дачи. Где же здесь компоненты взрывчатки??? Что из изъятого не вписывается в дачное хозяйство??? Указанные удобрения не являются ни горючими веществами, ни нитросоединениями. Раствор марганцовки в пластиковой бутылке уже обосновывает наличие там же порошка перманганата калия. Или краске-серебрянке с ацетоном не место на даче? Или же сигаретные пачки с сигаретами это как де-факто корпуса взрывных устройств???

Вам внаглую врали, любезные мои читатели, заявляя об изъятых компонентах взрывных устройств, чтобы было реальное подтверждение созданному мне образу. Мол, вот преступник, а вот подтверждение его причастности к преступлению.

А в следующих документах, уведомлении об обыске и постановлении суда о признании обыска законным, и вовсе указано, что при обыске была обнаружена и изъята селитра. Кстати, все постановления о признании обысков в тот день законными были вынесены судьей Светланой Задворновой 29.06.2012 года, которая еще через день своим постановлением отправила меня под стражу, о чем я уже повествовал.

Но главное в производстве обыска на даче заключается в том, на чем я сделал акцент в самом начале — обыск мог быть проведен законно по имеющемуся постановлению Багомедова лишь в дачном доме, и только в его пределах. Обыскные мероприятия на территории дачного участка уже выходили за полномочия следственной группы. А учитывая, что вагончик и вовсе находится на территории другого дачного участка (фактический адрес: ул.Цветочная,80; другой кадастровый номер; отдельная садоводческая книжка в СНТ; отдельное свидетельство о собственности), то все следственное действие целиком выходит за рамки процессуальной законности. Об этом я уже говорил по тексту повествования, когда описывал проверку показаний на месте и деятельность Скипина. Руководила обыском, кстати, следователь Ибрагимова, которая при допросе в судебном заседании с трудом могла со смыслом связать пару слов.

Оправдать незаконные действия Ибрагимовой нельзя ничем, они выходят за границы процессуальной законности. Но, признать производство этого обыска незаконным (опять же, лишь принципиально, из нарушения процессуальной законности) мне не позволили ни в стадии следствия, ни при рассмотрении дела по существу. Причем в стадии следствия городские и областные судьи ссылались на свою некомпетентность в решении вопросов следственных действий по делу и указывали, что они должны решаться в судебном заседании при рассмотрении дела по существу. Но я не ставил вопроса об исключении вещественных доказательств, а лишь оспаривал законность следственных действий, указывая на предельно наглядные нарушения закона, то есть реализовывал свое законное право, предусмотренное законом.

Изъятие того же паспорта при обыске, даже если бы он был в рамках постановления следователя, также является незаконным действием. На тот момент я не являлся ни обвиняемым, ни подозреваемым по уголовному делу. Паспорт находился по месту моего жительства. Законом предусмотрен лишь ряд исключительных случаев, при которых может быть изъят основной документ гражданина РФ, причем изъят лично. А у Ибрагимовой не было ни единого основания для этого, поэтому изъятие данного документа можно расценивать как обыкновенное хищение. Более того, никто его к материалам дела не приобщал, и где он находился почти целый год до того момента, как Скипин отправил его в ИВС г.Тобольска, неизвестно^[40].

Во время обыска на даче присутствовала лишь моя жена Марина, которая была просто в шоке от количества народа, неожиданно вторгнувшегося на территорию дачи. В качестве понятых Дима Билан привез двух своих подопечных (ранее судимых за грабеж) Ольгу Быкову и Ольгу Полуянову. А от местного уголовного розыска при данном обыске официально присутствовал небезызвестный Игорь Белозеров, который в начале 2018 года был осужден за «крышевание» интим-салона.

 

Другой обыск, в то же самое время, когда Ибрагимова с коллегами топтала нашу дачу, проходил по месту жительства моей матери. Проводила его следователь Аршинская, которую я уже упоминал в связи с осмотром места происшествия после первого взрыва. В ходе обыска не было ничего изъято, но и его я смело могу назвать незаконным.

Кроме всего, что я уже выше обозначил, постановление Багомедова о производстве обыска содержало мотивировочный аргумент «… установлено, что Трушников периодически проживает у своей матери…». Это утверждение подтекстом оправдывало проведение этого обыска прямой причинно-следственной связью.

Но я никогда не проживал у матери по данному адресу, даже одной ночи не переночевал в квартире, сколько она там живет. Более того, до момента проведения обыска я вообще продолжительное время там не бывал.

Таким образом, следователем, при вынесении постановления об обыске, были умышленно внесены ложные сведения, руководствуясь которыми в дальнейшем суд признал производство обыска законным^[132].

 

Следующие обыскные мероприятия были проведены по адресу моей регистрации места жительства^[133].

Сразу скажу, что там я тоже никогда не проживал, и это было хорошо известно тому же Билану. Будучи еще начальником угрозыска в 2007 году, Дима Билан с подчиненными выдумывали задним числом кучу рапортов о поисках меня, в том числе и по месту регистрации. По этому адресу проживали абсолютно чужие мне люди, у которых в их отсутствие взломали двери, хозяйничали какое-то время, выгребли из дома кучу разного хлама (который более в деле нигде отмечен не был и хозяевам не возвращен). Багомедов даже не озадачился установить владельца жилого дома и поставить его в известность о проведенном обыске.

 

Ну и, наверное, самый масштабный обыск прошел в нашей городской квартире^[134], где на тот момент мы постоянно проживали семьей, за исключением времени проживания на даче. На тот момент в квартире проживала мать моей супруги, которая, возвращаясь вечером с работы, застала следственную группу с понятыми у дверей квартиры.

Моя супруга в это время была на даче, и это было известно, так в это самое время Ибрагимова заканчивала там обыск. Я в это время находился в УВД, абсолютно ничем не занятой. Однако, пригласить кого-то из нас для присутствия при обыске просто не посчитали нужным. Причем, Роза Семеновна, мать моей супруги, для которой происходящее вообще было неожиданным и непонятным, несколько раз говорила следователю Тимофееву, который проводил обыск, что нужно позвонить дочери или зятю, потому что она сама некомпетентна за наше имущество. Но Тимофеев проигнорировал эти слова и обозначил ее в протоколе как собственника.

Более того, несколько комнат в квартире были закрыты на замки, и ключей от них у Розы Семеновны не было. Но открыты они были без взлома, как и дверь самой квартиры, которую следственной группе никто не открывал. И здесь вырисовывается очень интересный момент — связка ключей (от квартиры, комнат, всех замков на даче, которая находилась в машине моей супруги, была позднее обнаружена ею в городской квартире. Из этого прямо следует, что ключи просто-напросто украли во время обыска на даче, когда абсолютно незаконно осматривали автомобиль супруги.

Кто именно проводил обыск до сих пор неизвестно, допрошенный в судебном заседании Тимофеев абсолютно ничего не мог пояснить по этому поводу. Как и то, почему в протоколе обыска участниками следственного действия обозначены лишь он, понятые и Роза Семеновна. Последняя, кстати сказать, про обыск потом могла сказать мало, потому что, во-первых, начала плохо себя чувствовать от картины происходящего, а, во-вторых, пока неизвестные люди обыскивали квартиру, Тимофеев допрашивал ее в другой комнате.

По протоколу вышеуказанного допроса^[137] следует, что Роза Семеновна была допрошена за час до начала обыска, и это еще одна явная фальсификация, так как по показаниям свидетеля, которые я изложу далее, Роза Семеновна пришла с работы перед самым входом в квартиру следственной группы, и обыск был начат сразу же. А часом ранее у матери моей супруги только-только был закончен рабочий день и мило беседовать с Тимофеевым она физически не могла. А фактически допрос проводился параллельно обыску, то есть Тимофеев проводил два следственных действия одновременно.

Более-менее детально о том, как именно проходил обыск, мы узнали только в судебном процессе от Евгении Вашуткиной, нашей соседки, проживающей этажом ниже, которую пригласили для участия в качестве понятой. И вот, что она рассказала.

Вечером 28.06.2012 года, незнакомые люди, представившись сотрудниками полиции, пригласили Евгению участвовать в проведении обыска у соседей сверху. При этом проинформировали, что ее сосед, то есть я, виновен в совершении взрывов, которые произошли в четвертом микрорайоне неделю назад и утром текущего дня.

Когда она поднялась на этаж выше, то увидела на площадке у нашей квартиры очень много людей, и один мужчина, который потом оказался следователем, сказал, что сейчас они в присутствии понятых попадут в квартиру для проведения обыска. И где-то в этот момент на этаж приехал лифт, и из него вышла Роза Семеновна, которую Евгения поверхностно знала. Потом все, кто там присутствовал, зашли в квартиру. Кто открывал двери она не помнит, но это была не соседка сверху, потому что Роза Семеновна заходила в квартиру вместе со следователем в числе последних. Большинство из тех, кто зашел в квартиру, сразу прошли вглубь, а Евгению, Розу Семеновну и еще одного соседа, второго понятого, следователь пригласил в ближнюю к выходу зальную комнату, и начал составлять протокол. Чуть позже ее и второго понятого позвали в другие комнаты, где показывали разные вещи и что-то говорили. И единственное, что ей хорошо запомнилось, это как демонстрировали черное драповое пальто. В отличие от всех остальных вещей в пальто вывернули все карманы и попросили понятых убедиться, что в них ничего нет. Потом сказали, что пальто изымается, так как вероятно преступник в нем совершал преступление. Вообще, в квартире было изъято очень много мужских вещей, но ни на одну из них не обращали такого внимания как на пальто, поэтому оно хорошо отложилось в памяти.

Именно из внутреннего кармана данного пальто при обыске были украдены сто сорок восемь тысяч рублей, о чем я упоминал ранее. Потом были многочисленные жалобы, отказы в возбуждении уголовного дела, судебные отмены этих отказов, вновь отказы… а потом просто перестали отвечать на мои бумаги, чтобы мне нечего было обжаловать. Кто был в квартире во время обыска не смог сказать даже Тимофеев. А по словам Евгении Вашуткиной, кроме понятых, следователя и соседки в квартире находилось еще около десяти человек. Во время обыска они находились в разных комнатах и неизвестно что делали, а понятых со следователем звали только тогда, когда хотели что-то изъять под протокол.

Вряд ли деньги забрал кто-то один тайком. Скорее всего они были поделены между этими крысами. И можно утверждать, что крысы эти — сотрудники полиции Тобольска или Тюмени, что в принципе неважно. В любом случае, это были подчиненные генерала Сидаша. На тот момент я не был даже подозреваемым, а эти крысы уже решили, что эти деньги не понадобятся ни мне, ни моей семье. И если у того же Билана был идейный интерес, личная неприязнь ко мне и желание выслужиться преданным псом перед генералом Сидашом, то у тех крыс, кто открыто крал в доме моей семьи, был уже материальный интерес в том, чтобы я ни в коем случае не вернулся домой. Боюсь, что эти люди так и останутся неизвестными, но есть процессуальное лицо, ответственное за следственное действие — это следователь Тимофеев.

Официально при обыске квартиры было изъято два стационарных компьютера, ноутбук, несколько мобильных телефонов. Один из компьютеров фактически являлся собственностью Русфинансбанка и рабочим инструментом моей супруги, поэтому был возвращен на следующий день. Видимо, не совсем уж идиоты были те, кто руководил следствием на тот момент, и им не хотелось связываться ни с предметом банковской тайны, ни с банком импортного происхождения.

Еще было изъято много моей одежды, в основном зимней, так как летняя находилась на даче; бытовой инструмент, типа напильников, кусачек, пинцетов, паяльников; куча всякой мелочевки в коробочках и банках; мотки разной проволоки, обычный скотч, двусторонний скотч; различные емкости, в которых находилось что-либо сыпучее. Описание в протоколе мне ни о чем не говорит, а экспертизой содержимое не устанавливалось. Даже по аптекарскому пузырьку с бумажкой «перманганат калия» никто не проводил экспертизы, но зато в бумагах по обыску он значится очень величаво «емкость с марганцем». Из домашней аптечки изъяли две пачки магнезии (простейшее слабительное, магния сульфат).

В протоколе так же значится якобы изъятый «обрез ружья», что наглядно было лишь частью замкового механизма, что не является даже частью оружия. Но в протоколе Тимофеев именно так устрашающе и записал. Потом это же самое переписал в уведомлении прокурору и председателю суда Багомедов. И этот же «обрез ружья» значится в постановлении Задворновой, которая признала проведенный обыск законным.

Вранье в отношении меня текло рекой не только в официальных пресс-релизах, но, как можно наблюдать, им не стеснялись пичкать и процессуальные документы. Все действия будто бы проходили под лозунгом «Трушников должен быть виновен!». И даже если не подозревать судью Задворнову в предвзятости, то что она могла думать обо мне, избирая меру пресечения, когда за день до этого перед ней лежали документы, где значилось, что у меня изымались «обрезы и селитры».

 

Еще один обыск в тот день был проведен в гараже моей матери, расположенном в городе за шестым микрорайоном. Постановление суда на этот обыск было не нужно, так как это нежилое помещение, поэтому документов, относящихся к этому обыску всего два — постановление и протокол обыска^[135].

В постановлении опять же указана ничем не подтвержденная ложь, что я являюсь пользователем данного гаража. Хотя при этом обыске, как и в квартире у матери, тоже ничего изъято не было. Проводила обыск следователь СО по г.Тобольск Понаморева, на первой странице указано об участии следователя-криминалиста Амбросенко, но далее по протоколу ни подписей, ни упоминания про данного специалиста нет.

 

- 6 -

Теперь поведаю о процессуальных действиях, именуемых «осмотр предметов». Речь идет именно о тех предметах, которые были изъяты в ходе осмотров мест происшествия и проведенных обысков. Перед приобщением этих предметов к уголовному делу в качестве вещественных доказательств, согласно процессуальному закону, они должны быть осмотрены под протокол в присутствии понятых.

Про эти протокола осмотров я уже поверхностно говорил, что имею убежденность считать, что все они сделаны Димой Скипиным для процессуальной формальности. Сейчас рассмотрю их подробнее и объясню, почему я приписываю Скипину фабрикацию этих процессуальных документов.

Речь идет о четырех протоколах, первый из которых составлен якобы Багомедовым 28.06.2012 года, второй — от 11.08.2012 года за авторством Кирпичевой, и еще два протокола от 01.05.2013 и 25.05.2013 года по следственным действиям, якобы проведенным Скипиным. Для удобства и сокращения ненужного текста я буду именовать номерами 1-4 по возрастанию указанных в них дат^[139].

Во-первых, сразу же определю в них все общее, которое говорит об одной руке изготовителя этих документов. В каждом из бланков протоколов присутствует строчка об указании условий, в которых проводился осмотр. И в наших осмотрах мы можем увидеть одну и ту же фразу с одинаковой орфографической ошибкой «хорошего смешанного освящения». Можно представить, чтобы три разных следователя в течение целого года четыре раза так неудачно одинаково ошиблись? То-то же!

Кстати, сразу же стоит сказать, что после каждого осмотра закономерно следует постановление о признании и приобщении к уголовному делу вещественных доказательств. Про них я тоже уже упоминал, как о невнимательно исполненных Димой Скипиным, и сейчас также самое время присмотреться к ним со всем внимание.

Каждое из этих постановлений^[140] соответствует своему из указанных выше протоколов осмотров. И общего у них, как у братьев-близнецов.

Описательно-мотивировочная часть каждого из четырех постановлений различается лишь датами осмотров и указанием мест изъятия предметов, в остальном же они идентичны «буква в букву». Первый абзац — это фабула обвинения, и во всех четырех документах указано «… уголовное дело, возбужденное 22.06.2012 года по обвинению Трушникова П.В. в совершении преступлений, предусмотренных ч.3 ст.30, п.«а,е» ч.2 ст.105 УК РФ по факту покушения двух и более лиц, совершенное общеопасным способом». Именно это обвинение мне было предъявлено Скипиным лишь 27.05.2013 года и даже на дату последнего из осмотров 25 мая ему взяться в документах было неоткуда. Я уже не говорю о документах за авторством Багомедова и Кирпичевой, датированных почти за год до этого, и особенно в постановлении от 28.06.2012 года, когда не то что обвиняемым, а даже подозреваемым я не являлся.

Дата возбуждения уголовного дела во всех постановлениях, как я привел выше, указана «22.06.2012». Но вот на 25 мая (последнее постановление) уже произошло соединение с делом №200600207/23 и дата возбуждения дела должна стоять 17.01.2006. Ну ладно, пусть будет так, что здесь Скипин ошибся и указал старую дату по привычке. Но вот откуда в постановлении от 01.05.2013 года взялся номер уголовного дела №200600207/23??? Савицкий отменил постановления Рахимова и Маликбаева, а также возобновил и передал это дело Скипину лишь тремя неделями позднее.

 

Вернусь снова к протоколам осмотров. Время начала первого осмотра предметов 21:25, якобы были осмотрены предметы, изъятые при ОМП в чабаровском подъезде, и предметы, изъятые у меня на даче. Но позвольте… По протоколу обыска на даче следственное действие там закончилось в 21:15, то есть за десять минут до начала осмотра. За это время даже просто по «зеленой волне» невозможно добраться от дачи до Следственного отдела. Я уж не говорю о времени погрузки-выгрузки будущих вещдоков и изыскания понятых. «Липа» налицо? Налицо!

Понятыми в осмотре указаны: Шмыков Павел Павлович (Тобольск, 4-38-109) и Чирков Руслан Александрович (Тобольск, 8-10-80). Опись осмотренных предметов слово в слово соответствует описи в заключении экспертов^[141]. Причем, несмотря на то, что протокол осмотра датирован ранее, я могу утверждать, что опись предметов скопирована именно в него из заключения экспертов, а не наоборот. Эксперты, в свою очередь, осматривая предметы перед экспертизой, сделали небольшую ошибку, в результате которой представленная на экспертизу «банка с веществом темного цвета» превратилась в «банку с жидкостью».

В фототаблице того же заключения экспертов явно видно, что на запечатанных упаковках с предметами стоят подписи понятых, которые участвовали на месте изъятия этих предметов. А это значит, что пакеты, с момента обыска/осмотра места происшествия и до попадания в руки экспертам, никем не вскрывались. Иначе бы на бирках при экспертизе были бы подписи тех понятых, что участвовали при осмотре предметов 28.06.2012 года.

Во втором протоколе осмотра от 11.08.2012 года вновь те же самые понятые Шмыков и Чирков. Они внештатные понятые что ли при Следственном отделе? Даже если поверить в то, что каждому из них позвонили и попросили снова приехать для участия в другом осмотре, то тут же возникает вопрос — зачем? Зачем Ирке Кирпичевой через полтора месяца понадобилась эта же самая пара понятых, что якобы были у Багомедова? Как она их нашла, если в протоколе нет номеров их телефонов? Не проще ли выйти на крыльцо Следственного отдела, остановить двух прохожих, помахать удостоверением, воззвать к гражданскому долгу и затащить к себе в кабинет — это осуществить по скромным меркам пять минут времени!

Подловить на какой-то лжи или нестыковках этих Шмыкова с Чирковым в судебном процессе не представилось возможным, слишком скупы были оба на показания, и по большей части ссылались на давность событий.

И опять же описание предметов в протоколе осмотра слово в слово соответствует описанию из еще одного заключения эксперта, которое появилось лишь спустя полмесяца. И на фотографиях в заключении экспертов вновь явно видны подписи с мест изъятия этих предметов, а это опять же говорит, что пакеты ни для какого осмотра не вскрывались.

Третий осмотр якобы проводился самим Скипиным 01.05.2013 года. Понятыми указаны: Погосян Наринэ Вячеславовна (Тобольск, 7а-14а-123) и Гилева Наталья Викторовна (Тобольск, 10-4б-3). Здесь в первую очередь бросается в глаза дата - праздничный день. Ну ладно, скажем, Скипин возможно был в тот день дежурным следователем и решил параллельно поработать по нашему делу, но понятых он нашел не на улице. С их же слов — одна на момент участия в осмотре проходила практику в Следственном отделе, а вторая была добровольной помощницей одного из следователей, причем проходила в отдел без пропуска, не отмечаясь у охранника. Более подробно о показаниях этих дамочек в суде я расскажу чуть позднее.

Описание предметов опять же, слово в слово повторяет соответствующее заключение экспертов^[143]. И тут Скипин уже дошел до абсурда, скопировав фразу «в штанинах брюк обнаружены капроновые носки». Это что, после экспертизы носки были засунуты обратно, специально, чтобы через несколько месяцев Скипин снова их неожиданно обнаружил?

Да и тут тоже несуразица с пакетами — Скипин пишет, что они опечатаны печатями СО по г.Тобольск, но они побывали на экспертизе, и в любом случае в последний раз должны были быть упакованы экспертами.

На заглавной странице протокола нет ни слова про то, что Скипин собирается осматривать фрагменты оргстекла, однако, при описании предметов они якобы неожиданным образом появляются из ниоткуда. Хотя это самое «ниоткуда» — на экспертизу, с заключения которой Скипин скопировал осмотр, фрагменты оргстекла направлялись.

Ну и последний протокол осмотра, датированный 25.05.2013 года, содержит также массу интересностей.

То, что понятыми при осмотре указаны те же девицы, Погосян с Гилевой, что и тремя неделями ранее — это уже как традиция следователей СО по г.Тобольск, которые не ищут легких путей.

Целью осмотра являются пакеты с предметами, изъятыми 28.06.2012 года у меня с дачи и из квартиры, которые не отправлялись на экспертизу. То есть с момента изъятия эти пакеты никто не вскрывал, что видно и по их описанию в протоколе осмотра. И вот тут то начинаются чудеса.

При обыске в квартире был изъят пузырек с бумажной надписью «перманганат калия» (я об этом упоминал). Согласно протоколу обыска^[134] упаковывался он в один пакет с паяльниками, напильником и разной мелочью (пакет №28). А вот при осмотре, Скипин якобы вскрывает этот пакет, осматривает емкость с марганцовкой и запаковывает ее обратно. Паяльники, напильник и прочее из пакета загадочным образом испарились.

То же самое обстоит и с пакетом №19, также упакованным при обыске в квартире. Скипин распаковывает его, осматривает две пачки магнезии и скотч двух видов, а потом запаковывает снова. А куда делись два мобильных телефона, которые при обыске нашли пристанище в этом же пакете?

Но вот допросы этих двух девиц-понятых в судебном заседании были намного интереснее понятых первых осмотров.

Понятая Погосян изначально начала рассказывать, что однажды летом она выходила из магазина «СВ», когда к ней подошли и предложили поучаствовать в следственном действии. Но тут ее прервал адвокат Кучинский и завалил вопросами, не работала ли она в Следственном отделе или не проходила ли там практику. А потом и вовсе утвердительно заявил, что многократно видел эту самую Погосян в Следственном отделе. И я тут же ее вспомнил — и в моменты, когда меня привозили к Скипину весной 2013 года, и когда я ездил на ознакомление с делом, эта девица постоянно копировала документы на аппарате, который находится в коридоре Следственного отдела. Поставленная перед фактом Погосян тут же исправила показания, признавшись, что весной-летом 2013 года хотела устроиться на работу в Следственный отдел (интересно кем?), но вакантных мест в то время не было, и она какое-то время помогала одному из следователей копировать материалы уголовных дел. В то же время, Скипин якобы и приглашал ее для участия в осмотрах. Кстати, вышеизложенной информации уже достаточно для инициирования проверки в Следственном отделе, где по факту к материалам уголовных дел имеют доступ абсолютно посторонние люди.

Понятая Гилева была более откровенна, и по ней было видно, что врать ей не хотелось. По ее словам, весной 2013 года она проходила двухнедельную практику в Следственном отделе, когда ее пригласили для участия в одном осмотре. Именно так она изначально и утверждала, что никакого второго осмотра не было, пока ей не показали протокол с ее подписями. Это ввело ее в ступор, и на дальнейшие вопросы она не знала что отвечать, везде следовало «не помню». Ведь первый осмотр приходился на праздничный день, какая же может быть практика. А второй осмотр никак не укладывался в двухнедельный период практики. Вдобавок ко всему, Кучинский заявил ходатайство о запросе с места учебы Гилевой данных о прохождении ей практики. Но Сайдашева закономерно отказала в этом ходатайстве, мол, к рассматриваемому делу это отношения не имеет.

 

То есть, по мнению судьи Сайдашевой, выявление фальсификации следственных действий следователем и ложных показаний свидетелями не имеет отношения к уголовному делу. Зато ссылка на эти протоколы осмотра имеется в приговоре, как на объективные процессуальные документы, причем, по мнению судьи, имеющие доказательное значение по делу.

 

Все четыре протокола осмотра, а вместе с ними и постановления о приобщении доказательств, были очевидно «нарисованы» именно Скипиным перед окончанием уголовного дела, и это не вызывает сомнений при всех обстоятельствах, что я привел выше. Если озадачиться доказать данную фальсификацию и инкриминировать Скипину совершение должностного уголовного преступления, то достаточно будет посмотреть биллинг тех же понятых на предмет их местонахождения в указанное время осмотров. Если окажется, что хотя бы один из них хотя бы один раз находился в здании Следственного отдела, то по теории вероятности это уже будет чудом. А при серьезном подходе к этому вопросу от осмотров, якобы проведенных летом 2012 года, откажутся и Багомедов с Кирпичевой. Им будет проще признать, что они не выполняли должных следственных действий, чем взять на себя вину Скипина за преступную фальсификацию процессуальных документов.

 

- 7 -

А теперь самое интересное из биографии вещественных доказательств. Это постановления о назначении экспертиз, направления и заключения экспертов по якобы проведенным исследованиям. Номера и даты документов я по тексту обозначать не буду, все это присутствует в примечаниях, которыми отмечены соответствующие документы.

Здесь у нас главными героями является тройка лиц, эксперты исследовательского центра МВД России по Тюменской области: Ваулин Федор Геннадьевич, главный эксперт-химик; Якимов Александр Николаевич, главный эксперт-физик; Алтуфьев Сергей Николаевич, старший главный эксперт.

Могу смело назвать эту троицу преступниками, и страна должна знать своих героев. Служебная необходимость угодить генералу Сидашу не оправдывает их преступлений, которые они совершили в рамках моего уголовного дела, которое в их карьере, думаю, было не единственным.

 

Выдержка из Уголовного кодекса Российской Федерации:

Статья 307. Часть 2. Заведомо ложное заключение или показание эксперта, соединенные с обвинением лица в совершении особо тяжкого преступления, -

наказывается лишением свободы на срок до пяти лет.

 

Прежде всего, объясню, в чем именно заключаются их преступления, и что совершены они были вполне осознанно.

После выдуманных в ОБОП показаний о взрывчатой смеси из пороха, магния, серебрянки, марганцовки и селитры у заинтересованных лиц стояла задача привязать меня к этой «взрывчатке» вещественными доказательствами. И если обывателям можно просто запудрить мозги с помощью СМИ, о якобы обнаруженных и изъятых компонентах взрывных устройств, то в материалах уголовного дела все связи должны быть отображены как можно более достоверно.

Если в основе выдумывания взрывчатой смеси находились действительно изъятые у нас на даче, но по сути безобидные, краска-серебрянка и марганцовка, то для красоты картины компоненты этой смеси должны были присутствовать и на месте взрывов и преступник должен был находиться в наглядной взаимосвязи с этими компонентами.

Исходя из вышесказанного, берусь утверждать, что кто-то из власть имущих областного УВД, возможно и сам генерал Сидаш, поставили перед троицей вышеупомянутых алхимиков задачу определять во всех предметах, представляемых на экспертизу по данному делу, именно селитру, магний, алюминий и марганец. Да-да, именно марганец! Потому что, по всей видимости, человек, дававший указания, был не обременен излишней образованностью, и применил слово «марганец», подразумевая марганцовку. О том, что это очень разные вещи, я уже говорил, расписав отличие подробно со ссылкой на энциклопедические выдержки. Но эксперты, видимо, не стали особо вдаваться в этот момент и оттолкнулись от формулы «Раз надо, значит надо!». Тем более, как выяснилось в судебном заседании, эксперт-химик даже не знал элементарного, что элемент марганец является металлом. То уж и то, что ни перманганат калия, ни продукты его сгорания не могут содержать марганец, было далеко за границами познаний экспертов. Но это самое, позднее, в судебном заседании нам популярно объяснила преподаватель химии Индустриального института Елена Беляк. Да и то, что соли не содержат самих металлов, и что из того же магния сульфат невозможно обратной реакцией получить магний, все это по сути понимает любой школьник, должным образом изучающий предмет.

Кстати, в судебном заседании я озадачу одного из экспертов вопросом, почему при исследованиях искали именно эти металлы. На что мы получим маловразумительный ответ со ссылкой на полумифические «методические рекомендации», что при последствиях взрывов предписывается искать именно эти металлы. Это же каким дебилом нужно быть, чтобы озвучить такое! Если посмотреть на объективную реальность, то самыми распространенными взрывчатыми веществами в мире являются тротил, пластид и гексоген. А тюменские эксперты на остатках предметов после взрыва ищут магний, алюминий и марганец…

Если бы при взрывах в четвертом микрорайоне был использован тротил, то при проведенных исследованиях эксперты бы его не установили, точно так же, как не установили реальную триперекись ацетона. А следы нитросоединений обозначили бы «вероятно была селитра». Я сейчас нисколько не выдумываю, это именно слова эксперта Ваулина, допрошенного в суде: «Если мы обнаруживаем нитрат ион, то это, скорее всего, селитра». А по сути, этот самый нитрат ион будет присутствовать в любом веществе, содержащем производное азотной кислоты — и в тротиле, и в нитроглицерине, и в гексогене, и еще в десятках взрывчатых, горючих и безобидных веществ.

Чтобы наглядно обозначить художества тюменских алхимиков, я вкратце пройдусь по всем экспертным заключениям из уголовного дела, к которым они приложили руку, доходя иногда до абсурда.

 

Первая экспертиза по уголовному делу была назначена, как я говорил ранее, следователем Сусловой после первого взрыва^[144]. То, что Суслова была включена Лесковым в состав следственной группы, отнюдь не объясняет, каким образом у нее оказались предметы, изъятые при осмотре места происшествия, и почему она самовольно решила отправить их на экспертизу. Какие-либо материалы, объясняющие процессуальную законность ее действий, в уголовном деле отсутствуют.

Если сравнить заключения экспертов^[143] и постановление о назначении экспертизы^[144], то мы можем увидеть, что в распоряжении экспертов оказались два кусочка оргстекла, фототаблица, протокол осмотра места происшествия и протокол допроса какого-то свидетеля, которые Суслова экспертам не передавала. Более того, эксперты указывают, что экспертиза проводится на основании постановления Сусловой от 22.06.2012 года по уголовному делу №201203835, возбужденному 21.06.2012 года. Что это вообще за уголовное дело и откуда взялось? Следователь Кульмаметьева по факту первого взрыва возбуждала уголовное дело №201203267 от 22.06.2012 года. А если мы снова вернемся к постановлению Сусловой, то и вовсе увидим номер уголовного дела, обозначенный №201203267/23, то есть с приставкой, обозначающее дела СО по г.Тобольск, но никак не родного следственного отдела УВД Сусловой и Кульмаметьевой. Так что данное постановление можно опять же смело относить к художествам Димы Скипина.

Направление заключения экспертов адресовано опять же Сусловой и датировано 30.07.2012 года. И в уголовном деле нет ни слова, как это заключение попало от следователя УВД Сусловой в материалы уголовного дела следователя СО по г.Тобольск Багомедова. И в этом направлении, кстати, обозначено, что два кусочка оргстекла эксперты оставили у себя для проведения дальнейшей экспертизы.

Во-первых, что это за самоуправство экспертов решать вопросы о еще каких-то экспертизах, когда поставленная постановлением следователя задача по сути выполнена. Ну а во-вторых, эти кусочки оргстекла загадочным образом попали в другую экспертизу, на которую не предоставлялись, и отправляются инициатору другой экспертизы параллельным направлением заключения этой же датой 30.07.2012 года^[149]. То есть в одном направлении сказано, что эксперты решили оставить у себя предметы с экспертизы, а другим направлением этим же числом эти предметы отправляют, причем другому инициатору экспертизы. Об этой другой экспертизе я расскажу в порядке очередности, пока речь о первой, назначенной Сусловой.

Как видно из заключения, исследования проводились по копоти с почтовых ящиков и брюкам потерпевшей, изъятым в соседской квартире. И именно эксперты, описывая перед экспертизой предметы, обнаружили внутри штанин капроновые носки, о чем я говорил выше. В копоти с почтовых ящиков и кусках брюк эксперты закономерно обнаруживают искомое — присутствие магния, марганца и алюминия, а вот в выводах уже почему то указано, что в остатках брюк металлов не обнаружено.

Указано о проведении капельного анализа, но вот что за раствор исследуется, что именно бралось и в чем именно растворялось — видимо, оставлено на самостоятельное разгадывание.

Проверкой на окислитель эксперты якобы обнаруживают нитрат ион (я про это уже говорил). По всей видимости, этот же неизвестный раствор смешивают с реактивом Меслера, чем обнаруживают ион аммония, причем рядом в скобках указано «аммиачная селитра».

И снова выдуманная закономерность. Наличие иона аммония, если бы и в самом деле он был обнаружен, говорило бы лишь о присутствии солей аммония. Аммиачная селитра это нитрат аммония, но с равным успехом можно поставить рядом, скажем, хлорид аммония (нашатырь) или ацетат аммония (пищевая добавка Е264). Но эксперты мозолят глаз именно аммиачной селитрой и не иначе.

В синтезирующей части заключения указано, что в качестве заряда во взрывном устройстве, вероятно, использована смесь, содержащая аммиачную селитру, перманганат калия, магний и алюминий. И вновь у нас появляется загадка — откуда взялся перманганат калия?

В судебном заседании эксперт даст просто потрясающий ответ на этот вопрос: «Раз мы обнаружили магний и алюминий, то с ними должен быть и перманганат калия». Понимаете? Его фактически нет, но он «должен быть», поэтому формально есть и формально присутствовал во взрывчатой смеси.

Далее в заключении непонятно для чего указано, что смеси аммиачной селитры с нитросоединениями относятся к бризантным взрывчатым веществам. О каких еще дополнительных нитросоединениях идет речь? Тем более, выражение имеет глуповатый смысл, ибо аммиачная селитра сама по себе является нитросоединением.

На экспертизу также представлялись обрывки разных полиэтиленовых пакетов, собранных в подъезде дома, поэтому еще один вывод экспертов гласит, что в качестве оболочки взрывного устройства, вероятно, использовался полиэтиленовый пакет.

Единственным ценным для меня лично в этом экспертом заключении являются два фрагмента оргстекла, на один из которых приклеен терочный элемент от спичечного коробка, а ко второму приклеен кусочек резины. Эти фрагменты должным образом описаны и сфотографированы.

 

Вторая экспертиза назначалась тюменским криминалистом Безрядиным 28.06.2012 года по факту второго взрыва. Между постановлением криминалиста^[146], направлением заключений экспертов^[147] и самими заключениями экспертов^[141] снова обнаружились удивительные моменты.

Безрядин передал для проведения экспертизы фрагменты почтовых ящиков, два фрагмента оргстекла и кусок резины, изъятые в ходе осмотра чабаровского подъезда. А так же много из того, что было изъято у меня на даче — в основном все сыпучее и жидкости. Причем Безрядин в постановлении обозначает это как «реактивы».

Вот тоже, вроде криминалист, а безграмотный человек, не знает, что такое реактивы. Ну ладно, еще марганцовку обозначить этим определением, но все остальное — что там можно отнести к реактивам?

В направлении заключений^[147] возвращаются материалы дела (фототаблица, протокол осмотра, протокол допроса свидетеля в электронном виде), которые Безрядиным экспертам не отправлялись. Причем сам номер направления заключений экспертов чудесным образом точно такой же, как и у направления заключений экспертов следователю Сусловой^[145]. И вновь эксперты указывают, что два фрагмента оргстекла они оставили для проведения дополнительной экспертизы по собственному усмотрению. И они точно так же, как и фрагменты с первой экспертизы возвращаются этой же датой, но другим направлением заключения экспертов^[149]. А вот фрагмент резины неожиданным образом исчезает по документам. До экспертов он дошел, он значится при осмотре предметов и даже есть его фото, но вот в направлении заключений он отсутствует. Кстати, в этой, второй экспертизе фрагменты оргстекла по тексту трансформируются, то во фрагменты полимерного материала, то во фрагменты пластмассы, но я это считаю несущественным.

Теперь детально рассмотрю само заключение экспертов^[141]. В нем, как и в первом также много интересного.

Во-первых, на заглавной же странице указана дата подписки экспертов — 29.06.2012 года. Ну, это что-то типа обязательства быть честным и объективным, каждое заключение начинается с такой подписки. Но вот время начала экспертизы указано 09:00 05.07.2012 года, а это значит, что до этой даты текущее заключение просто не могло существовать. И как неделей ранее эксперты умудрились дать подписку на несуществующем заключении?

При осмотре содержимое пакета с надписью «алюминиевая пудра» обозначается как «порошок светло-серого» цвета. А пакеты с удобрениями обозначаются как «полимерные пакеты с веществами». А вот при исследовании неизвестно откуда появляются порошки белого и серебристого цветов. Причем удобрения имели вид гранул и никак не могли оказаться порошком. Кстати, на фотографиях пакетов хорошо просматриваются подписи понятых, что с места осмотра, что с обыска дачи, что говорит о целостности пакетов с момента выемки предметов.

Снова исследуется копоть с фрагментов почтовых ящиков, и в ней обнаруживаются алюминий с магнием, на этот раз без марганца.

Опять исследование какого-то неизвестного раствора, но на этот раз ни нитрат ион, ни иона аммония не обнаружено.

В синтезирующей части заключения указано, что в качестве заряда взрывного устройства была использована смесь перманганата калия, магния и алюминия. Вот так раз! Откуда вообще взялся перманганат калия, если в этой экспертизе даже тупо на обнаруженный марганец сослаться нельзя? И в выводах заключения вновь указывают на его наличие, причем еще и утверждают, что взрывное устройство было безоболочным. Это, наверное, потому, что в этот раз обрывки пакетов на экспертизу не предоставлялись, ну не валялись они в чабаровском подъезде.

В постановлении Безрядин среди прочих ставит экспертам вопрос: «Возможно ли из веществ, изъятых в ходе обыска на даче, изготовить взрывчатое вещество аналогичное по свойствам поражения тому взрывчатому веществу, что взорвалось в подъезде Чабарова?». И ответ экспертов на этот вопрос более чем оригинален: «Возможно изготовить взрывчатое вещество, если в определенных пропорциях смешать компоненты веществ, представленных на исследование». И на первый взгляд они отвечают утвердительно на вопрос Безрядина, но…

Во-первых, вопрос Безрядина направлен именно на сравнительную характеристику, его интересует связь между взрывом и веществами. А вот эксперты говорят лишь о «компонентах», причем абстрактно подразумевают определенные пропорции. Во-вторых, я не зря взял слово в кавычки, а о каких именно компонентах идет речь??? Они даже пакеты с удобрениями не исследовали на предмет того, а соответствует ли содержимое указанному на пакетах. Что за порошки белого и серебристого цветов были исследованы, если вещества с подобными описаниями не извлекались из пакетов при осмотре? Да даже банально, краска-серебрянка не определена экспертами прямо «Да, это 100% алюминиевая пудра, а не что-то другое». На суде я именно по этой экспертизе задавал прямой вопрос: «Назовите наименования компонентов, о которых идет речь, и обозначьте пропорции, которые с ваших слов являются определенными». А в ответ эксперты лишь хлопали ресницами и перепирались друг на друга: «Это не моя компетенция… я не один участвовал… согласно методическим рекомендациям…». Зато как красиво все выглядит в заключениях экспертов, если смотреть поверхностно и не углубляться в смысл.

Есть еще кое-что добавить именно про две рассмотренные мной выше экспертизы. Сразу же, как у меня в руках оказались оригиналы данных заключений (при ознакомлении с делом), первое, что бросилось в глаза — это то, что печати на этих документах напечатаны на принтере. Я даже не поверил изначально, что такое может быть и воспользовался увеличительным стеклом со стола Скипина. И после этого сомнений не осталось — на заключениях не штемпельная краска «живых» печатей, а компьютерная полиграфия в чистом виде. При том, что напечатаны на принтере и подписи экспертов. Беглым взглядом это может быть и незаметно некомпетентному человеку, но при ближайшем рассмотрении это хорошо видно. В суде я об этом тоже говорил, но Сайдашева и на этот счет никак не отреагировала.

Вышеизложенному факту я нахожу лишь одно объективное объяснение — заключения были переделаны уже после направления из экспертного центра. Просто документы были заново набраны с необходимыми исправлениями, а потом с оригинальных документов были отсканированы печати и подписи, и напечатаны на новых документах. Этому предположению, кроме наглядно напечатанных подписей и печатей, я имею еще пару подтверждений. Во-первых, ознакамливаясь с этими экспертизами в первый раз еще на стадии следствия, я обратил внимание, что везде фигурировал «марганец», не было ни слова, ни про «марганцовку», ни про «перманганат калия». Тогда я это еще вслух озвучил, посмеялся и сказал Кирпичевой, что они уже вообще страх потеряли такую «липу» изготавливать. Во-вторых, в первом заключении экспертов на заглавной странице, где перечислены эксперты, одна фамилия написана с ошибкой «Ваулен». Ну неужели, кто бы из них не составлял заключение, могли бы себе позволить сделать ошибку в фамилии коллеги. Да и наверняка для заключений у них есть готовые бланки, где уже внесена постоянная информация, в том числе и данные экспертов. Ну и, конечно же, слишком много несуразных моментов в этих заключениях, о чем я поведал выше. Думаю, что если бы даже эксперты выполняли указание «подбить» заключения под нужные данные, то у них это получилось бы сделать более согласованно и последовательно.

Но в судебном заседании я просил очень внимательно ознакомиться с этими документами и подтвердить или опровергнуть свое авторство. Все эксперты заявили, что эти заключения были составлены именно ими и каких-то подозрительных и неверных сведений не содержат. Значит и ответственность за них полностью лежит на этой самой троице алхимиков.

 

Теперь рассмотрю третью экспертизу, на мой взгляд, самую шедевральную. Назначил ее своим постановлением^[148] все тот же Безрядин, отправив экспертам деформированные части почтовых ящиков с обоих взрывов и озадачив вопросом «Идентичны ли взрывные устройства из 1-го и 7-го подъездов по поражающим свойствам, объему в тротиловом эквиваленте и примененных в них химических веществах?». И вот тут начинаются чудеса, начиная с первой страницы заключения экспертов^[150]. Представленные на экспертизу части почтовых ящиков бесследно исчезают, а вместо них эксперты рассматривают… три фрагмента оргстекла, которые оставили у себя от первых двух экспертиз, и, неожиданно материализовавшийся тут же, кусок резины!

В заключении указано три номера экспертиз, но ни одним из экспертов никаких исследований не проводилось. Описанием предметов эксперты тоже не заморачиваются, а отсылают посмотреть ранее проведенные экспертизы, где эти пакеты были осмотрены. Учитывая то, что первое экспертное заключение адресовано Сусловой, следователю другого ведомства, это тоже становится очень интересным.

А второго экспертного заключения по факту вообще на тот момент не существовало в природе, потому как по дате и времени окончание второй и третьей экспертиз абсолютно одинаковое. Однако, экспертам ничто не мешает ссылаться на еще несуществующее экспертное заключение и исследовать фрагменты оргстекла, которые в одно и то же время являются предметом исследования двух экспертиз.

Далее эксперты вновь ссылаются на ранее проведенные экспертизы, одна из которых еще не закончена, утверждая, что на предметах (фрагменты оргстекла и кусок резины) были обнаружены алюминий, медь, магний. Когда они были обнаружены, если эти предметы вообще не исследовались при первых экспертизах??? А так же указано, что сами предметы сходны по конструктивным характеристикам и материалу изготовления. Кем и когда это определялось???

В заключении констатируется вывод, что при взрывах могли быть использованы идентичные взрывные устройства, фрагменты которых представлены на исследование. Если уж быть до конца придирчивым, то никто ничем не подтверждал, что эти фрагменты являются элементами взрывного устройства.

Воистину, чудны дела ваши, граждане эксперты! Еще немного практики с такими экспертизами и они обретут способность воду в вино превращать…

 

Еще одна дополнительная взрывотехническая экспертиза была назначена Хабибуллиным для исследования кусков картона, обнаруженных после второго взрыва^[151]. Об этих, найденных в чабаровском подъезде остатков от пачки презервативов я уже говорил. Никакого отношения к взрыву они не имеют. По ним сразу же видно, что эти куски пролежали ни один месяц в смятом состоянии под чем то тяжелым. Или, например, были засунуты за бокс почтовых ящиков. В любом случае на них нет даже намека на какое-то обгорание.

Но после обнаружения этих кусков картона кому-то не совсем умному пришла в голову мысль, что взрывчатая смесь была именно в пачке из-под презервативов. А следом и обоповцы навязали мне это в показания. Причем сначала определили, что это остатки пачки «Дюрекс», а уже потом позже кто-то разглядел буквы от надписи «Гусарские». Поэтому и Багомедов решился на самовольную замену четвертого листа допроса обвиняемого^[44] чтобы поместить в мои показания именно пачку презервативов «Гусарские». Ну и само собой экспертизой тоже нужно было привязать эти куски картона к взрыву, поэтому их и отправили формально на дополнительную экспертизу. И в этом заключении экспертов^[152] тоже есть нечто интересное.

Первый вопрос, которым Хабибуллин озадачил экспертов: «Имеются ли на 4 фрагментах картона компоненты взрывчатого вещества и какого?». И здесь эксперты особо не заморачиваются, а повторяют себя из прошлых экспертиз, говоря, что обнаружили алюминий, магний, марганец. Это несмотря на то, что вопрос криминалиста был о взрывчатых веществах. И уточняется, что ни бризантных взрывчатых веществ, ни нитрата аммония не обнаружено.

Второй вопрос еще интереснее: «Идентичны ли взрывчатые вещества на 4 фрагментах картона использованным при обоих взрывах по поражающим свойствам и объему в тротиловом эквиваленте?». Не правда ли, очень интересный вопрос? Зачем Хабибуллину вообще было задавать первый вопрос, если он сам уже решил, что на фрагментах картона есть взрывчатые вещества? А так же, с чем, по его мнению, должны были сравнивать картон эксперты, если все фрагменты были изъяты с одного подъезда? Я бы не удивился, если бы эксперты ответили утвердительно, учитывая, что я увидел в ранних экспертизах. Но здесь ответ был, что вопрос находится не в компетенции экспертов.

 

Еще одна довольно абсурдная экспертиза была якобы проведена по постановлению Кирпичевой, когда она только приступила к производству следствия^[153]. Она передала экспертам мою одежду, изъятую при обыске нашей квартиры (по факту — одежду осенне-зимнего периода ношения), разные контейнеры, банки с того же обыска и одежду, которую я снял с себя утром 30.06.2012 года в Тобольском ОБОП, озадачив их вопросом: «Имеются ли на представленных предметах вещества: аммиачная селитра, алюминиевая пудра, марганец, порох, ацетон?».

И слишком расписывать заключение экспертов не буду, здесь и так должно быть понятно, что они справились с поставленной задачей, обнаружив почти на всей одежде алюминий или марганец, а то и их вместе.

Казусы экспертизы и здесь присутствуют в некоторых моментах. Например, когда эксперты методом микроскопического исследования пытаются найти на одежде частицы алюминиевой пудры и кристаллы марганца. Повторюсь — кристаллы марганца. Это с чего ради металл обычных свойств должен был разложиться на кристаллы? Хотя чему удивляться, ведь по утверждению эксперта-химика Ваулина в суде марганец вообще относится к неметаллам. А эту химическую экспертизу и вовсе проводил физик Якимов.

Или же эксперты обнаруживают алюминий на рубахе из пакета №20, когда такой пакет им вообще на экспертизу не передавался, и при обыске в пакет с таким номером рубахи не упаковывались.

А вот в кармане зимнего драпового пальто, в котором, как убеждали понятых при обыске, я в конце июня месяца совершал преступления, эксперты обнаруживают нераспечатанную пачку сигарет «Marlboro Light». И вроде бы удивляться нечему, именно эти сигареты я в основном и курил, но вот соседка Вашуткина утверждала, что при обыске особое внимание понятых привлекали именно к пустым карманам этого самого пальто. Или же это своеобразный change с юмором от полицейских вместо украденных денег? Так слишком большая цена выходит у этой пачки. И, кстати, при осмотре вещдоков в суде карманы пальто вновь были пустые. Похоже, потом какой-то нищеброд позарился и на пачку сигарет, которую видели эксперты.

 

И хочу рассказать еще про одну экспертизу, которая связана с этой троицей экспертов.

Описывая производство следствия Кирпичевой, я вскользь касался осмотра моего подъезда, который она провела 01.08.2012 года^[156], якобы взяв смывы в тех местах, где по придуманным показаниям я испытывал взрывчатое вещество. Причем неделей ранее, 20.07.2012 года подобный осмотр подъезда проводил Багомедов^[155] и констатировал, что следов преступления не обнаружено.

Но, видимо, «партия сказала, и комсомол ответил — да», в уголовном деле требовалось закрепить мои показания чем-то более существенным. И все бы в этом протоколе осмотра выглядело гладко кроме двух моментов. Во-первых, смывы якобы брались на марлевые тампоны, смоченные спиртовым раствором. Но вот эксперт, один из троицы алхимиков, утверждал в суде, что спиртовой раствор при взятии смывов на предмет содержания химических веществ категорически не используется, так как способен вступать в химическую реакцию. А используется только чистая дистиллированная вода. Но это только «цветочки».

Согласно протоколу осмотра было взято восемь смывов и каждый упакован в отдельный конверт. А вот в экспертном заключении^[154] фигурирует уже девять конвертов, включая контрольный смыв, неизвестно откуда появившийся у Кирпичевой! Причем на фотографии конвертов видно, что один из них абсолютно чистый, не имеет на себе ни печатей, ни подписей.

Сразу же после задержания, как я упоминал, еще в Тобольском УВД у меня брали смывы с рук. Но эксперты их забраковали, потому что отсутствовал контрольный смыв для сравнения. То есть, это должен был быть такой же чистый тампон, смоченный таким же растворителем. И эксперты в суде так же говорили, что при следственном действии обязательно, наряду с другими, упаковывается чистый контрольный тампон. Но, как видно из протокола следственного действия, Кирпичева забыла про контрольный смыв, а подсунула его уже потом, при направлении взятых смывов на экспертизу. В любом случае, процессуальное происхождение контрольного смыва выходит за границы следственного действия.

Понятыми при осмотре значатся некто Чабан и Хриптулова. Чабан в то время работал охранником на вахте Следственного отдела. А Хриптулова, по показаниям вышеназванного охранника, в то время была следователем в СО по г.Тобольск, а позже перешла работать в прокуратуру. Так же Чабан утверждал, что смывы брались на обычные косметические ватные диски, которые потом упаковывались все в один пакет. А так же понятой утверждал, что осмотр проходил между первым и вторым этажом, а никак не между седьмым и восьмым.

Хриптулову мы в суде так и не увидели, несмотря на то, что ее муж расписался в повестке. Судья Сайдашева отказала нам в принудительном приводе данной свидетельницы.

Да, и чуть не забыл. На всех тампонах, включая контрольный, обнаружены алюминий, магний и марганец. Причем алюминия и магния на контрольном тампоне было даже больше, чем на некоторых из остальных исследуемых.

Как-то так. И твои дела тоже очень чудны, Ирина Васильевна Кирпичева.

*     *     *

А теперь можно подытожить все вышеизложенное в части вещественных доказательств, добытых при осмотрах и обысках. Все описанные следственные действия в совокупности дают четкое понимание того, что и для чего именно делалось. И если посмотреть на все это с точки зрения Фемиды, то граждане следователи, эксперты и еже с ними, только в рамках работы с вещдоками насовершали множество уголовно наказуемых преступлений. Теоретически — можно доставать один за другим указанные мной процессуальные документы из уголовного дела, проверять с должным рвением и одного за другим из указанных мной персонажей привлекать к уголовной ответственности.

В судебном процессе всем этим процессуальным действиям и вещественным доказательствам был дан еще более подробный расклад. И видимо, поэтому у государственного обвинителя Ишметовой пропало желание ссылаться на вещдоки в прениях сторон, иначе суд был бы вынужден давать по ним оценку и моим доводам. Единственное, на что сослалась судья Сайдашева в приговоре, это то, что вещественными доказательствами подтверждается интенсивность разрушения почтовых ящиков. В подтверждение моей виновности ссылка на какие-либо вещественные доказательства в приговоре отсутствует. Хотя Сайдашева, видимо для кучности, перечислила в приговоре многие документы, имеющие отношения к вещдокам: протоколы обысков, осмотров мест происшествия, протоколы осмотров предметов. Но все эти документы могут лишь подтверждать процессуальную законность происхождения вещественных доказательств, но сами по себе доказательствами обвинения не являются.

 

- 8 -

В процессе описания моих подневольных злоключений в компании верных псов генерала Сидаша, я рассказывал о проведении психофизиологического исследования с помощью полиграфа. Это было утром 29.06.2012 года, когда я насильно был вывезен в Тюмень. Компанию на эту процедуру мне составляли сотрудники ОБОП УУР ГУВД России по Тюменской области Кабанцев и Кадырбаев. Проводила исследование старший эксперт отдела криминалистики СУ СК России по Тюменской области Татьяна Цибульская. Как это происходило и воспринималось мной на тот момент я вкратце рассказал в части описания тех событий. Но ознакомившись в уголовном деле с заключением психофизиологического исследования, считаю необходимым затронуть эту тему намного глубже, и на это у меня масса причин.

Прежде всего, хочу сразу отметить, что содержащееся в уголовном деле заключение^[158] имеет очень мало общего с реально проведенным исследованием, насколько бы формальным и нарушающим правила его проведения оно не было. И те, кто его переделывал (а я сомневаюсь, что это была сама Цибульская, хотя и не могу утверждать) не обошлись без оплошностей, указывающих на то, что в реальности такого исследования быть не могло. Но об этом чуть позже, а пока я хочу провести некий ликбез на тему, как действительно должно проходить подобное исследование, от подготовки к нему до содержания соответствующего заключения.

Именно «липовое» заключение заставило меня углубиться в существующий порядок подобных исследований и в поиск соответствующей информации по предмету вопроса. И для начала я перечислю нормативные документы, на которых буду основываться в своем изложении: ФЗ «О государственной судебно-экспертной деятельности в Российской Федерации», ст.ст. 57, 58, 80, 204 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, «Инструкция об организации проведения психофизиологических исследований с применением полиграфа в системе Следственного комитета», «Инструкция об организации проведения психофизиологических исследованиях с применением полиграфа в органах внутренних дел Российской Федерации». А также, в какой-то части изложения я сошлюсь на слова самой Татьяны Цибульской, «засветившейся» в свое время в СМИ дачей интервью: газета «Тюменский курьер» от 05.08.2011 года, интернет-ресурс «Nashgorod.ru» от 20.10.2014 года. Думаю, что все эти источники информации являются авторитетными для читателя.

Итак, с чего начинается подобное исследование. Инициатор, а в нашем случае это следователь, принимает решение о необходимости проведения в отношении свидетеля, подозреваемого или обвиняемого психофизиологического исследования с применением полиграфа. Он составляет, а потом направляет специалисту соответствующее поручение, в котором указывает обстоятельства, исходя из которых возникла необходимость исследования, и вопросы, которые необходимо разрешить с помощью данного исследования. К поручению прилагаются материалы уголовного дела, касающиеся обстоятельств совершенного преступления и вопросов, подлежащих выяснению с помощью исследования, а так же материалы, раскрывающие информацию о личности лица, подлежащего исследованию. Наличие у испытуемого психических заболеваний, возможного обострения заболеваний сердечно-сосудистой или нервной системы исключает психофизиологическое исследование, поэтому представленные материалы должны подтверждать отсутствие этих обстоятельств.

Специалист, получив вышеуказанные материалы, изучив их и посчитав достаточными, начинает составлять опросник для исследования. Если материалов, по мнению специалиста, недостаточно, то он направляет запрос инициатору исследования о предоставлении дополнительных материалов. На данном этапе задача специалиста — составить грамотный опросник, то есть набор определенных вопросов и ответов на них, поэтому подготовка к исследованию может занимать продолжительное время.

Перед началом исследования у испытуемого берется письменное согласие на его проведение. Выясняются обстоятельства, которые могут препятствовать проведению исследования в данный момент, например это: употребление алкоголя накануне, продолжительное отсутствие сна, прием психотропных и аналогичного действия лекарств. Потом испытуемый ознакамливается со всеми вопросами и вариантами ответов на них, хотя в процессе исследования он будет отвечать на все варианты однозначно — только «да» или только «нет». Вопросы не могут быть утвердительно наводящими, то есть содержать в себе ответы на вопросы подлежащие выяснению. Например, нельзя спросить у подозреваемого «За что вы убили потерпевшего?», если целью исследования ставится задача выяснить, является испытуемый преступником или нет. Точно так же, поставленный вопрос не может содержать в себе вариант ответа на какой-то другой вопрос. Например, нельзя применить вопрос «Где Вы купили лопату?» если в другом вопросе присутствует вариант ответа «лопата», как возможное орудие преступления.

Обстановка и условия проведения исследования создаются таким образом, чтобы не отвлекать испытуемого, поэтому из помещения удаляются не участвующие в исследовании люди. А так же, при наличии возможности, создаются условия, позволяющие в дальнейшем проверить объективность исследования. Например, это видеозапись, на которой одновременно отображаются как испытуемый, так и экран монитора специалиста с рабочими графиками.

Вот такой серьезный подход должен осуществляться к проведению психофизиологического исследования, а в простонародии — проверке на детекторе лжи.

Более того, вышеуказанными нормативными документами заключение психофизиологического исследования приравнивается к заключению экспертизы и должно соответствовать ст.204 УПК РФ, а значит отражать в себе подписку специалиста о предупреждении об ответственности за дачу заведомо ложного заключения, а также содержать материалы, иллюстрирующие основания выводов заключения (схемы, графики, фотографии, видеозаписи).

 

Теперь я хочу обозреть ряд документов^[157] в уголовном деле. Во-первых, это направление начальника СО по г.Тобольск Савицкого начальнику отдела криминалистики областного управления Следственного комитета Уварову поручения о проведении психофизиологического исследования. В приложении само поручение от лица Багомедова, направленное подчиненной Уварова специалисту Цибульской. Документы датированы 29.06.2012 года — днем, когда и проводилось исследование. А также обратный документ — направление Уваровым заключения специалиста Багомедову от 02.07.2012 года.

Поверхностно вроде бы все гладко, не считая той мелочи, что следователь отправляет поручение зачем-то через своего начальника. К тому же, обратно уже заключение направляется напрямую Багомедову. Но это мелочи. А фактически, никаких направлений от 29.06.2012 года не было и быть не могло.

Предложение пройти полиграф мне поступило от Кабанцева уже в Тюмени, и это было минут за сорок до того, как мы оказались в кабинете Цибульской. Без моего согласия такое исследование было бы невозможно, а на тот момент, кроме насильственного вывоза из Тобольска в Тюмень, ко мне не применялось ни насилия, ни угроз. Предложение Кабанцева было вполне дружелюбным, и я согласился на него по своей воле. Но вот откуда бы об этом знать Багомедову с Савицким, чтобы заранее подготовить какие-то направления и поручения? Более того, изначально Кабанцев повез меня не к Цибульской, а, насколько я понимаю, к такому же специалисту, но своего ведомства. То есть, это, скорее всего, был отдел криминалистики областного ГУВД. Но там специалиста на месте не оказалось, поэтому мы и поехали в отдел криминалистики Следственного комитета к Цибульской. Откуда Багомедову с Савицким заранее знать, что обстоятельства сложатся именно так, и что исследование будет проводить именно Цибульская? Да и когда бы 29-го числа они успели бы состряпать свои документы, если меня вывезли из города рано утром?

И стоит подробнее заострить внимание на поручении Багомедова. Во-первых, он описывает обстоятельства преступления лишь по второму взрыву. Во-вторых, обозначает дату возбуждения уголовного дела 28.06.2012 года. А в совокупности это говорит о том, что уголовные дела на тот момент еще не были соединены. Причем, по его словам, на тот момент отрабатывалась версия о моей причастности, а Асхабов в документе днем ранее, когда создавал следственную группу, заявлял, что уголовные дела были соединены, так как была установлена моя причастность.

 

Далее предлагаю рассмотреть фактическую работу Цибульской на предмет соответствия тому, что я поведал о правилах проведения подобного исследования. А потом и посмеяться (а другого слова я не подберу) над тем заключением^[158], что находится в томах уголовного дела и подписано от имени Цибульской. Говорю именно так, потому что очень сомневаюсь, что именно этот документ составляла Цибульская.

Когда Кабанцев повез меня к полиграфологу, у него не то что материалов уголовного дела, а даже просто какого-то листа бумаги с собой не было. Как я и говорил, описывая изначально те события, Кабанцев остался с Цибульской один на один в кабинете минут на десять. Именно за это время он и объяснил на словах кто я такой и что требуется сделать. А учитывая те слова, которые в реальности мне «навяливала» при исследовании Цибульская, акцент Кабанцев делал на словах «ацетон» и «Дюрекс». Ни о каких марганцовках, селитрах, серебрянках речи и быть не могло. Все это появилось нашими общими усилиями с обоповцами часами позже. Кабанцев же на тот момент наверняка знал и о триперекиси ацетона и о найденных кусках картона. А бытовую химию, изъятую на даче, думаю, на тот момент никто серьезно не воспринимал. Она была лишь нужна, чтобы обосновать задержание.

У Цибульской просто не было времени на составление какого-то опросника, как это требуют инструкции. И, следовательно, как это и было, она не могла меня ознакомить ни с вопросами, ни с вариантами ответов. Не было у нее и никаких данных о моем здоровье, а наглядно ненормальное состояние, которое я же ей и объяснял долгим отсутствием нормального сна, ее не остановило. Исследование было чистой воды импровизацией. А про свои реакции, на которые чуть ли не ликовала Цибульская, я тоже говорил. Ну как не отреагирует человек, если при перечислении общеизвестных взрывчатых веществ вдруг появляется бытовое слово «ацетон». Или же когда среди перечисляемых марок сигарет вдруг неожиданно всплывает название презервативов.

А вот если мы заглянем в имеющееся заключение, то там все просто идеально для следствия. К реальному исследованию оно отношение имеет мало, но в обвинение, а главное — в те показания, которые появятся чуть позже, это заключение вписывается просто идеально. Даже проявлена реакция на марку презервативов «Гусарские»!

Я то во время всего следствия, пока не увидел измененную страницу протокола допроса обвиняемого, понять не мог, откуда в документах появились эти самые «Гусарские» презервативы. Вроде и в показания мне вменили «Дюрекс» и их же покупали для проведения проверки показаний на месте. А потом оказалось, что я якобы вдруг неожиданно вспомнил (причем через час как держал в руках пачку «Дюрекс»), что марка презервативов была другая, а я просто запамятовал и перепутал.

По заключению Цибульская якобы провела со мной беседу, где я ей поведал, что не знаю, в чем было заложено взрывное устройство в подъезде Чабарова. Только вот за день до этого в Тобольском УВД мне все уши прожужжали «пачками сигарет», что при первом, что при втором взрыве. И я через день про это забыл?

Ну а теперь я выделю из заключения специалиста моменты, которые дают мне основание утверждать, что Цибульская к нему отношения не имеет. Я, конечно, не сомневаюсь, что в угоду коллег она могла сфальсифицировать любое заключение, точно так же, как у нее получилось закономерно проявить мои нужные реакции на нужные слова, но Цибульская - специалист не с одним годом работы в этой области, чтобы отобразить настолько дурацкие вопросы, да наверняка не настолько безграмотна, чтобы наделать столько ошибок в простых словах.

Даже просто на титульном листе заключения, которое позиционируется как «заключение специалиста» значится, что Цибульская является специалистом, а на второй странице, где перечисляются ее «заслуги» как профессионала, она обозначена старшим экспертом отдела криминалистики. В документе отсутствует требуемая расписка о предупреждении об ответственности за дачу ложного заключения, но зато эксперт зачем-то подписывается под ст.58 УПК РФ, которая описывает полномочия специалиста (в которые не входит проведение исследований).

Пятый вопрос по заключению был нацелен выяснить, в чем именно было взрывное устройство. В вариантах ответов присутствуют и сигареты, и презервативы, и конфеты. А вот шестой вопрос уже звучит: «Название пачки презервативов, в которую преступник поместил взрывчатую смесь?». У Татьяны Цибульской немалый стаж в этой области, чтоб составить вопросы так, чтобы один из них содержал ответ на предыдущий, даже если бы она хотела изменить заключение под нужные результаты. И уж совсем по-идиотски выглядит седьмой вопрос: «Из-за чего Вы заложили взрывное устройство в почтовый ящик №31?». Тут уже в основе вопроса лежит определение, что я преступник. Если бы Цибульская видела именно это заключение, то ей наверняка стало дурно от того, под чем стоит ее имя.

А до кучи стоит еще привести ряд слов, содержащихся в заключении: тратил, тен, титрил, силитра. Это же насколько безграмотной выставили майора юстиции Цибульскую.

 

В суде мы Цибульскую так и не увидели. Хотя ни эксперт, ни специалист не могут уклониться от явки в судебный процесс и от дачи показаний по поводу своих заключений. Вне зависимости, что Цибульская заявлялась, как лицо, подлежащее вызову в суд, в обвинительном заключении, она значилась таким лицом и в ходатайстве стороны защиты. И данное ходатайство (о вызове списка понятых, свидетелей, специалистов и экспертов) было судом полностью удовлетворено. Потом еще и я сам в процессе судебного следствия заявлял, что намерен давать показания лишь после допроса Цибульской, и у суда на это возражений не было. А потом в какой-то момент прокурор Ишметова просто сообщила, что, мол, Цибульская ушла в декретный отпуск и присутствовать в суде не может. Сайдашева выслушала эту информацию и молча согласилась. Это как можно назвать? То есть про любого свидетеля можно просто сказать, что он якобы улетел на Луну, и суд это устроит? А как же подтверждение уважительной причины неявки, которая для экспертов и специалистов вообще не предусмотрена?

А самое интересное, что, изучая материалы дела после суда, я не нашел фактических данных, что старшего эксперта Цибульскую вообще кто-то вызывал в суд. Нет на этот счет ни повестки, ни какого-то другого документа.

 

- 9 -

Знакомясь с уголовным делом, я мог наблюдать большое количество протоколов допроса свидетелей, проведенных сразу после обоих взрывов среди жильцов злополучного четырнадцатого дома. Большинство жильцов, по всей видимости, не хотели оставаться безучастными к произошедшему, и многие их фантазии просто поражали.

Думаю, мне даже крупно повезло, что местные жители опрашивались до того момента как СМИ обозначили меня преступником, иначе таких «доброжелателей» как Татьяна Заиц, которые бы утверждали, что видели меня на месте преступления с рюкзаком взрывчатки за спиной, было бы очень много. А так, фантазии «помощников следствию» в основном ограничивались якобы виденными накануне взрывов кавказцами и потенциальными ваххабитами. Честно сказать, читать эти протоколы было очень забавно, а с другой стороны это очень показательно — чем в данное время запугано современное общество, и в ком априори видит виновников подобных происшествий. И это опять же заслуга наших СМИ во главе с «зомбоящиком».

В одном таком протоколе допроса^[169] свидетельница Таканакова (соседка потерпевшей Уткиной, 4мкр., д. 14, кв.248) утверждала, что за несколько часов до первого взрыва она выходила из дома и видела во внутридомовой арке иномарку серебристого цвета с госномером «999», за рулем которой сидел нерусский бородатый мужчина в шапке. На замечание свидетельницы, что машины в арке парковать нельзя, мужчина гневно отреагировал и вообще вел себя очень подозрительно.

На момент ознакомления с делом я отнес показания свидетельницы Таканаковой к фантазиям «небезучастных самаритян», причем отметил для себя даже явный перебор в выдумке. Подозрительный кавказец, длинная борода, шапка в конце июня и иномарка с «ярким» номером, скрывающаяся в арке дома — все это выглядело слишком нелепым, чтобы оказаться правдой. А впоследствии мне пришлось очень сильно удивиться, что в этих показаниях нет ни слова вымысла. Но об этом позже, сначала я поведаю о взаимосвязанных событиях.

 

Летом 2013 года, когда я регулярно выезжал в Тобольск на ознакомление с делом, в городе произошло громкое и интересное происшествие. На ведомственной автостоянке ночью был совершен поджог нескольких автомобилей, принадлежащих различным госслужбам.

Через пару дней после этого происшествия я имел возможность лично познакомиться с одним из подозреваемых в этом преступлении. Им оказался молодой человек (назовем его Евгением), с которым до 2005 года мы проживали в одном доме. Собственно, на теме бывшего соседства мы с ним и познакомились, причем он сам признал меня как бывшего соседа и проникся относительным доверием.

Свою причастность к поджогу автомобилей он одновременно и не отрицал, и не признавал. Говорил, что оказался на месте случайно, мол, приятель попросил свозить в определенное место, но о цели поездки он узнал лишь по факту произошедшего. Но, как бы ни было там на самом деле, обстоятельства обвинений Евгения меня заботили мало. А вот, испытав на себе, как нынче работает полиция, я мог предположить какое ближайшее будущее ему уготовано. Тем более, что в Тобольском ОБОП к нему уже пытались применять пытки, а незабвенная Альбина Петрова, назначенная Евгению защитником, всячески уговаривала его полностью во всем признаться, чтобы не было последствий для здоровья.

Наша первая встреча с Евгением и обстоятельный разговор произошли в камерах для административно задержанных городского УВД, которые во время ремонта ИВС использовались для следственных действий. И там я буквально заставил его написать несколько жалоб по поводу того, что с ним произошло после задержания, объяснив перспективы оказаться в областном ОБОП, где его заставили бы дать именно такие показания, какие нужны для следствия. Эти жалобы Евгений позднее отправил адресатам из Ярковского ИВС, куда его отправили в тот же вечер, еще не арестованного судом. Возможно, именно это помогло избежать ему дальнейшего силового принуждения к показаниям.

Еще один момент в жизни Евгения был очень интересен. Несмотря на то, что по национальности он русский с немецкими корнями, по вероисповеданию был убежденным мусульманином. На что я еще пошутил, что, мол, сделают из него не просто поджигателя, а экстремиста.

Вторая наша встреча произошла через день в конвойном помещении горсуда, куда его привезли для ареста. Там же он сообщил мне об успешной отправке жалоб, и что два дня в ИВС его никто не трогал.

В этот же день в конвойное помещение доставили двух очень примечательных задержанных — двух нерусских дядек с длинными бородами, каких нечасто встретишь на улицах нашего города. И когда их только заводили, я, имея в виду только их внешний облик, пошутил в сторону Евгения: «Вот и подельников твоих нашли. Натуральные экстремисты». А вот Евгению на тот момент было явно не до смеха. От вида этих дядек он явно оторопел, и было видно, что они хорошо ему знакомы. Но каких-то вопросов я Евгению задавать не стал, мне хватало забот по своему уголовному делу.

Чуть позднее, со слов работников УВД и из средств массовой информации (к которым обоснованно не горел доверием) я узнал, что накануне в городе была проведена спецоперация по борьбе с экстремизмом, в результате которой и были задержаны эти бородатые дядьки.

Позже я, конечно же, познакомился с ними, и оказалось, что обвинений в экстремизме им никто не предъявлял. А обвиняли их лишь в хранении наркотиков, якобы изъятых при задержании. Какая-то связь между ними и обвинениями Евгения тоже осталась неопределенной, потому что вдаваться в это у меня не было желания.

В ноябре того же года, уже после начала моего судебного процесса, с одним из этих дядек я оказался в одной камере нашего ИВС, который открылся после ремонта. И вот тут я узнал некоторые вещи, которые меня сильно удивили.

Оказалось, что мой сокамерник (не буду называть его по имени, чтобы не навевать на человека необоснованных подозрений, пусть он так и останется «сокамерником») является руководителем коммерческой структуры, на торговой базе которой и проводилась спецоперация по его задержанию.

В процессе наших сокамерных бесед он рассказал мне, что его тоже допрашивали в связи с произошедшим первым взрывом в 2012 году, потому как он является своего рода компаньоном Сергея Уткина, сына потерпевшей. А самым интересным было то, что он волей случая в день происшествия был рядом с тем самым злополучным домом, где по его словам, у него проживают родственники. И уже по ходу его повествования я начал вспоминать протокол допроса свидетельницы Таканаковой, и с удивлением понял, что ее показания являются чистейшей правдой.

Мой сокамерник ничего не скрывал, рассказал и о своем партнерстве с Уткиным, и о том, что именно он делал в тот день возле того дома, поэтому в чем-то подозревать его у меня нет никаких оснований. Какие-то случайные связи, обстоятельства и совпадения в нашем маленьком городе еще не дают повода обвинять человека. Тем более что я сам являлся показательным примером таких обвинений, которые изначально были лишь основаны на моем недружелюбном общении с Чабаровым.

Но примечательным моментом были утверждения моего сокамерника, что его допрашивал следователь под протокол, но такого документа в уголовном деле не было. Закономерным должно было быть и то, что, отрабатывая определенную версию, следствие должно было задать определенные вопросы на эту тему и самому Уткину. Но в его показаниях, имеющихся в деле, не было ни слова о каких-то конкретных лицах, связанных с его предпринимательской деятельностью.

Вышеизложенное позволяло сделать вывод, что данные протоколы допроса были изъяты из уголовного дела. Мотивы этого напрашивались сами собой, но и само по себе такое действие было нарушением закона. Поэтому, чтобы прояснить этот момент и наглядно выявить незаконные действия следствия, я решил задать определенные вопросы Сергею Уткину при допросе в суде. Но результат задуманного оказался более интересен и дал почву для дальнейших размышлений.

Уже при первом вопросе, когда я спросил Уткина, знаком ли ему мой сокамерник, Сергей очень занервничал и вместо ответа сразу заявил, что это не имеет отношения к делу. Но я настоял на своем вопросе, пояснил суду, что он напрямую связан с законностью производства по уголовному делу. Уткину пришлось ответить, что лицо, о котором я поинтересовался, является его деловым партнером, но в данное время находится под стражей по обвинению в экстремизме и хранении наркотиков. Причем про экстремизм сказал именно сам Уткин и это отражено в протоколе судебного заседания, хотя, как я говорил ранее, такого рода обвинение моему сокамернику не предъявлялось.

Следующий вопрос Уткину был о том, допрашивался ли он на предмет версий преступления, связанных с его предпринимательской деятельностью, а также отношений с партнерами по бизнесу. И вот тут Уткин буквально взбеленился. Он нервно заявил, что не будет отвечать на эти вопросы, что они отношения к делу не имеют, что следствие уже установило кто преступник и т.д. И, несмотря на мою настойчивость, судья Сайдашева неожиданно сняла мой вопрос и запретила в дальнейшем спрашивать на эту тему. Все мои протесты были безрезультатны.

Но, не добившись изначально задуманного результата, я получил другой и, на мой взгляд, более интересный. Своей неожиданной реакцией Сергей Уткин обозначил конкретные выводы.

Он явно очень боялся, что причина произошедшего несчастья с его матерью может исходить из его предпринимательской деятельности, и в этом случае формально Уткин был бы косвенным виновником. И ведь недаром после первого взрыва озвучивались именно две версии: споры по капитальному ремонту в доме и предпринимательская деятельность сына потерпевшей. В одном из протоколов допроса соседей потерпевшей Галины Уткиной повествовалось, что не так давно на Сергея было совершено покушение, и именно в подъезде матери. А также, по словам многих моих знакомых, кто хорошо знает Уткина, конфликты на почве предпринимательства были для него обычным делом. Имея хорошую «крышу» среди власть имущих, Уткин нажил себе немало врагов в предпринимательской среде, и не только в связи со своей деятельностью.

Например, уже двумя годами позднее окончания нашего судебного процесса Уткин выступил свидетелем по уголовному делу в интересах потерпевшего, депутата областной думы Майера, по обвинению предпринимателя Игоря Белкина. По мнению многих, знакомых с той ситуацией «покушения на убийство», Уткин по-дружески и по-соседски именно лжесвидетельствовал в пользу обвинения. И не без учета его показаний Белкин был признан виновным. Кстати, корни этого уголовного дела уходили в разногласия предпринимательских интересов между Майером и Белкиным. Обвинив своего оппонента в покушении, при поддержке таких свидетелей как Уткин, доведя уголовное дело до обвинительного приговора, использовав «рычаги власти», Майер попросту разрешил все имеющиеся между ним и Белкиным разногласия.

Или же, ради другого примера, вернемся к делу моего сокамерника, которого сначала «громко» задерживали как экстремиста, а потом обошлись обвинениями в хранении наркотиков, якобы изъятых при задержании. Я думаю ни для кого не является секретом, откуда при таких спецоперациях в карманах задержанных появляются наркотики, и для чего это делается. Это как гарант для того, чтобы отправить человека в тюрьму, и чтобы он уже никак не смог оказаться невиновным. Формула проста: «Не докажем экстремизм, посадим за наркотики», а фактическая цель — убрать человека с дороги в каких-то определенных интересах. И поверхностное изучение истории моего сокамерника привело к прямым выводам, что тут тоже не обошлось без участия Сергея Уткина. Во-первых, отправить в тюрьму своего делового партнера Сергею было крайне выгодно. Все же между ними были определенные разногласия, которые фактически были разрешены вместе с арестом. Во-вторых, все «наезды» на моего сокамерника, которые предшествовали его задержанию, шли из структур, к которым сам Уткин был очень близок. Да и с руководством того ведомства, которое проводило «спецоперацию по борьбе с экстремизмом», у Сергея Уткина хорошие дружеские отношения.

Моменты, которые я привел, относятся ко времени после произошедших взрывов. Но сколько подобных «нечистых» случаев могло быть накоплено за всю предпринимательскую карьеру Уткина остается только предполагать.

Общая реакция Уткина в судебном процессе дала основания полагать, что он не просто боится быть «причиной» взрывов, а скорее всего знает истинную причину и лиц, которые могут быть причастны. Но его внутреннее чувство вины перед матерью и страх перед общественным порицанием заставляли всячески противодействовать установлению истины по делу. И в этом ему в полной мере мог содействовать незабвенный Сергей Дударев, который в нашем уголовном деле стал поистине многофункциональным персонажем. Он и заместитель руководителя Следственного отдела, дававший письменные указания по делу, он и в составе следственной группы, он же и свидетель по данному делу, он же сосед и однокашник Уткина в прошлом, и просто находится с ним в приятельских отношениях. Второй взрыв и возникновение «обвиняемого Трушникова» очень удачно сопутствовали тому, чтобы избавить уголовное дело от всех остальных версий следствия, а заодно избавить от всех лишних документов.

А ведь упрямые действительные факты как раз говорят о том, что основным как раз был именно первый взрыв. И это логично и закономерно с любой стороны. Вот последующие как раз могли быть исполнены «для отвода глаз», чтобы сбить с толку уже идущую работу следствия. О том, что Чабаров стал случайной жертвой, говорят неоспоримые факты. Оставшийся след от взрыва, указывающий на средний ряд ящиков, наглядное тому подтверждение, как бы не хотели закрыть на это глаза.

А еще есть обстоятельства, связанные с пятым подъездом того же дома, где, практически можно утверждать, было обнаружено и обезврежено еще одно взрывное устройство. На эту тему было множество слухов уже после моего задержания, но и кроме них есть довольно веские основания на признание этого факта.

В уголовном деле отсутствует какой-либо протокол осмотра пятого подъезда. А он должен был быть, потому что в ходе этого следственного действия были изъяты различные предметы, которые впоследствии также отправлялись на экспертизу, а главное — были взяты отпечатки пальцев, чего не делали ни в седьмом, ни в первом подъездах. И это уже напрямую говорит о том, что в пятом подъезде было обнаружено нечто, что подпадает под признаки состава преступления. Только в этом случае имело смысл собирать по подъезду отпечатки пальцев — чтобы, установив какое-то лицо, иметь доказательства присутствия его именно в пятом подъезде четырнадцатого дома и причастности к тому, что там было обнаружено.

А то, почему был скрыт факт обнаружения еще одного взрывного устройства, объясняется довольно легко. В противном случае, удачно сложенная версия следствия с обвиняемым Трушниковым просто бы развалилась. Инкриминировать мне третью бомбу — значило бы полностью менять мои показания. И, имея в наличии невзорвавшееся устройство, наверняка бы пришлось менять устоявшуюся версию о составе взрывчатого вещества. Ведь одно дело — липовые экспертизы по фрагментам после взрыва, и совсем другое — реальное взрывчатое вещество «окрестить» другим составом. Да и та безобидная бытовая химия, изъятая у меня на даче, уже бы не вязалась к уголовному делу.

Но невиновным я оказаться уже не мог. И то, что генерал Сидаш наверняка уже отчитался о задержании преступника, и широкая реклама в СМИ уже не давали возможности дать делу обратного хода.

Об имевшихся сторонних версиях следствия свидетельствуют два протокола осмотра места происшествия в квартире №41 этого же дома^[170]. Оба осмотра были проведены непосредственно после каждого взрыва. Но вот с какой целью они были проведены и кто проживает по этому адресу — уголовное дело умалчивает. Закономерно и то, что граждан, у которых проводился обыск, наверняка допрашивали. Но в деле не осталось не только протоколов допроса, но и документов, где в любом случае должна быть указана мотивировка данных следственных действий.

В первом ходатайстве о вызове свидетелей в суд нами были заявлена гражданка Русанова, которая по протоколам осмотра являлась участником данных следственных действий и, вероятнее всего, проживает по данному адресу. И это ходатайство было удовлетворено Сайдашевой. Но вот уже в ходе судебного процесса, она наперекор ранее принятому решению отказывает в вызове свидетельницы Русановой с формулировкой «Не имеет отношения к рассматриваемому делу».

Аналогичным образом, после удовлетворения ходатайства, было отказано в допросе свидетелей Гуриных, по месту жительства которых после первого взрыва также проводился осмотр с изъятием компьютерной техники^[171].

Запрет допрашивать ранее одобренных свидетелей, это не только нарушение регламента судебного процесса, но и намеренное содействие стороне обвинения скрыть какую-то информацию о начальном ходе следствия. Дважды проведенные обыски в одной и той же квартире после каждого взрыва никак не могли быть случайными. И, видимо, у следствия имелись веские основания не предавать это огласке.

 

- 10 -

Подытоживая раскрытие материалов дела «лицом», хочу рассмотреть на предмет актуальности «главный аргумент виновности» по версии следствия, а потом и суда, — показания подозреваемого и обвиняемого от 29-30 июня 2012 года^[36][44].

Захватывающую и не очень приятную историю возникновения этих протоколов допроса я уже ранее рассказал в деталях. А так же то, откуда в показаниях появились те или иные моменты. Но любой скептик смело заявит, что это лишь мои слова. Поэтому я и хочу рассмотреть их практически построчно, опровергая фактическими обстоятельствами и даже теми материалами, которые появились из воздуха с легкой руки следствия, но на них, как на объективные, ссылались следствие и суд.

Судья Сайдашева, кстати, по изобретательной логике превзошла даже «мастера доказательств» Скипина. Оправдывая меня по обвинениям, связанным с Голандо, она собственноручно фактически признала не соответствующим действительности изложение второй части обоих протоколов допроса, где содержится «признание» в вымогательстве денег у Голандо и все, связанное с историей про «торт-бомбу». Но в то же время, ссылаясь на эти протоколы, как на доказательства вины во взрывах почтовых ящиков, она указывает в приговоре, что они не вызывают у суда сомнений.

Вообще, если в деле присутствуют показания обвиняемого, которые противоречат оконечным выводам суда о невиновности, то в соответствии с законом необходимо выяснять, почему подсудимый в тот момент себя оговаривал и при каких обстоятельствах это происходило. А Сайдашева мало того, что это требование не выполнила, так согласно ее выводам получается полнейшая ерунда, наподобие: «Я не сомневаюсь в признательных показаниях Трушникова, что он деньги у бывшего тестя вымогал, но считаю, что он в этом невиновен».

Эту самую вторую часть показаний я рассматривать не буду. И не потому, что по этим обвинениям я был оправдан, а потому что законом предусмотрено понятие преюдиции. То есть, обстоятельства, установленные вступившим в законную силу приговором суда, принимаются в дальнейшем как априори. И приговор Сереже Игнатову в части описания обстоятельств, совершенных им преступлений, в корне противоречит тому, что изложено на этот счет в вышеуказанных протоколах допроса.

Но несмотря на то, что вторая часть уже у нас «забракована» как самой Сайдашевой, так и приговором Игнатову, и наглядно является самооговором, что уже ставит под большое сомнение содержание протоколов допроса в общем, я приведу аргументы, опровергающие и первую часть данных показаний.

 

Начнем с протокола допроса подозреваемого Трушникова от 29.06.2012 года^[36], и сначала я приведу моменты, которые просто противоречат здравой логике.

Как указано на титульном листе, допрос начат в 21:00 и окончен в 01:00 следующих суток, а проведен в помещении ОБОП УУР УМВД России по Тюменской области по адресу: г.Тюмень, ул. 30 лет Победы, 6. Но в соответствии с ч.1 ст.187 УПК РФ допрос должен проводиться по месту производства предварительного следствия, кроме случаев, не терпящих отлагательств, когда следователь посчитает необходимым проведение допроса по месту нахождения подозреваемого. В судебном заседании Багомедов будет утверждать, что место производства следствия это вся Тюменская область. Но это чистой воды вранье и отсебятина. Местом производства следствия считается территория полномочий органа, осуществляющего производство по делу, и изначально это территория полномочий органа следствия, на которой было совершено преступление. О какой-то необходимости отхождения от процессуальных норм в протоколе не указано. Более того, после задержания меня, как подозреваемого, у Багомедова была масса времени для производства допроса. Да и вообще, обстоятельство нахождения подозреваемого в другом городе через сутки после задержания уже обрастает массой вопросов. Но ответить на них в суде никто не захотел.

Вопросы и ответы в протоколе начинаются с нескольких моментов, касающихся якобы добровольной дачи показаний. Выглядит это с одной стороны довольно назойливо, но с другой, если задуматься, наводит на размышления. Цитирую: «Показания даете добровольно или под давлением сотрудников полиции?», «В отношении Вас сотрудниками полиции оказывались давление психическое или физическое?». Формально, по протоколу, допрос проводит следователь Следственного комитета в присутствии адвоката, откуда у Багомедова взялись предположения о возможных противоправных действиях сотрудников полиции? А Багомедов, сам того не подозревая, отражает в протоколе саму возможность оказания на меня давления сотрудниками полиции в момент проведения допроса. И происходит это потому, что он непринужденно отталкивается от реальности, которую видит — в кабинете находимся я, он и два опера ОБОП. Согласитесь, глупо приплетать в протоколе допроса сотрудников полиции, которые процессуально со мной никакой работы не проводили. Он бы еще спросил, не пытали ли меня целый день электротоком сотрудники ОБОП с перечислением конкретных лиц по именам и фамилиям.

Вообще, эта практика, задавать по протоколу вопросы о давлении, распространена именно в случаях принуждения к показаниям. И не только в отношении подозреваемых или обвиняемых, но и свидетелей. Точно так же, как и проведение медицинского освидетельствования до или после допроса говорит опять же о самой возможности применения насилия в отношении допрашиваемого. Следователь в себе что-ли сомневается? Нет, это аналогично ситуации, когда воришка показывает пустые ладони, мол, посмотрите, что он ничего не крал. В уголовном деле есть полдюжины других протоколов допроса меня в качестве обвиняемого, а также протокол допроса свидетеля, проведенного менее чем за сутки ранее допроса подозреваемого. И нигде, кроме как на следственных действиях 29-30 июня, нет вопросов о возможном давлении. И ни разу более допросы или следственные эксперименты не были сопряжены с медицинским освидетельствованием. Точно так же, как из сотни допрошенных по делу свидетелей вопросы о возможном насилии и давлении задавались лишь Алексею Доропееву, а также было проведено его медицинское освидетельствование.

Далее в протоколе идут мои биографические данные. Это Багомедов составил сам из результатов короткой беседы на тему «Где родился, крестился, учился, как давно и откуда знаю Чабарова, что за конфликт с ним был и т.п.». Часть этих свободно рассказанных мной данных он так же добавлял потом к другим ответам, видимо для большей убедительности, как это следует из дальнейшего ответа на вопрос о признании вины.

Потом идет вопрос об изготовлении взрывного устройства. Перечисляются селитра, магний, алюминиевая пудра, марганцовка и порох. Указывается, что перечисленные вещества были насыпаны, а потом запрессованы в пачку презервативов «Дюрекс». К пачке были приклеены две спички, а терочный элемент спичечного коробка был приклеен на стенку почтового ящика. Пачка головками спичек накладывалась на терочный элемент, а сверху на пачку накладывалась скоба из свернутого листа бумаги, концы которой тоже приклеивались к стенке почтового ящика.

Попробуем представить весь этот процесс более подробно. Пачка из-под презервативов выполнена из тонкого картона. И если насыпать какой-либо порошок в пачку еще можно, то запрессовать его с сохранением геометрической формы пачки никак не получится. Попробуйте свернуть из листа бумаги полоску, согнуть ее по форме пачки по типу скобы и закрепить так, чтобы пачка прижималась к поверхности настолько, насколько нужна плотность сцепления, чтобы обеспечить достаточное трение спичек.

И можно, даже не экспериментируя, представить такую укрепленную скобой пачку. Чтобы вызвать трение между спичками и терочным элементом (это при условии плотного прилегания), необходимо чтоб пачка продольно выдвигалась из скобы. А для этого ее нужно взять с торцов за края, скажем двумя пальцами, и тянуть на себя параллельно поверхности, на которой она укреплена. Если человек спонтанно схватит пачку, чтобы ее достать, он в любом случае положит руку сверху на скобу и возвратным движением оторвет пачку от поверхности. Если, конечно, он специально не озадачен протащить ее вплотную по поверхности.

Любая пачка (скажем из-под сигарет), лист бумаги для скобы, клей и поверхность с уклоном вниз на 45⁰ — все, что нужно для эксперимента. А для полноты картины еще и приклеить к пачке пару спичек, а на поверхность наложить терочный элемент спичечного коробка. Попробуйте и увидите, что из этого получится. Находясь в СИЗО, я экспериментировал с такой конструкцией десятки раз.

И опять же слова о приклеенном к почтовому ящику терочном элементе от спичечного коробка опровергаются протоколами осмотра места происшествия и вещественными доказательствами. То, что терочный элемент был приклеен на аналогичный по ширине кусок оргстекла и крепился к ящику одним концом с помощью приклеенного кусочка резины, тоже является установленным фактом и никак не согласуется с моими показаниями. В судебном заседании, при осмотре вещдоков, я обращал внимание Сайдашевой на этот момент. Но она не сочла нужным объяснить в приговоре, почему установленные конструктивные особенности взрывного устройства не соответствуют показаниям, в которых «нет оснований сомневаться».

Еще стоит обратить внимание на указанную по протоколу в составе взрывчатой смеси селитру. Именно просто селитру, и то же самое указано в протоколе допроса обвиняемого днем позднее. Этот компонент пришел мне в голову тогда же, когда с меня вымогали фантазию на предмет состава взрывчатого вещества. И ассоциация у меня была с натриевой или калиевой селитрами, как веществами, которые действительно могут гореть.

А вот аммиачная селитра не горит вообще, но зато действительно способна взрываться. Только вот в очень больших количествах и при очень сильной детонации. Скажем, мешок аммиачной селитры теоретически можно сдетонировать ручной гранатой. Тот же самый промышленный аммонал содержит в своем составе тротил. Но вот объем 1/5 сигаретной пачки не взорвется даже рядом с гранатой, не говоря уже о тех горючих компонентах, которые у нас перечислены в составе взрывчатой смеси. В том составе, который обозначен в протоколе допроса, толка от аммиачной селитры будет не больше, чем от простого песка или гипса.

Но первоначальный вопрос возникает на тему, откуда вообще в деле взялась аммиачная селитра? Да еще к тому же следователи приписывают ее моим показаниям. То есть, этот конкретный компонент был выдуман даже не нашими общими «усилиями» с прекрасными парнями из тюменского ОБОП и не был навязан мне в показания, а появился из фантазий Камила Багомедова.

И еще одна фантазия следствия, которая присутствует в моих «признательных» показаниях, о которой я уже упоминал. Это якобы использованная для взрывного устройства пачка из-под презервативов. И эта деталь не только не подтверждается больше ни одним доказательством (найденные в подъезде застарелые обрывки пачки я даже не рассматриваю), но и многократно опровергается множеством свидетелей и самим потерпевшим Чабаровым от момента взрыва и вплоть до судебного процесса.

Виктор Заиц, первый, кто обнаружил потерпевшего в подъезде сразу после взрыва, согласно двум протоколам допроса, слышал от Чабарова, что тот доставал из ящика именно пачку из-под сигарет^[162].

Наталья Чабарова со слов мужа говорила, что он доставал пачку из-под сигарет^[163].

Галя Бересток со слов отчима говорила про пачку сигарет, которую он хотел вытащить^[164].

Слава Бересток со слов тестя говорил про пачку сигарет^[165].

Максим Бересток со слов деда говорил, что ему известно про пачку сигарет^[166].

Фельдшер «Скорой помощи» Белогай в своих показаниях рассказывает, что «Чабаров находился в сознании и описывал, как пошел гулять с собакой, решил по пути проверить почту и увидел в ящике пачку из-под сигарет»^[167].

Врач-травматолог Рябкова, принимавшая Чабарова в больнице сразу после взрыва, рассказала: «Он находился в сознании, он нам пояснил, что в утреннее время он пошел выгуливать собаку и подошел к ящику посмотреть почту. Данные ящики расположены между 1 и 2 этажами, в данном ящике находилась пачка из-под сигарет, которая находилась внутри ящика, данную пачку он взял из ящика, после чего произошел взрыв»^[168].

Начальник следственного отдела УВД подполковник Лесков, передавший материалы по взрыву в подъезде Чабарова в Следственный комитет, основываясь на материале проверки, описал в постановлении обстоятельства совершенного преступления «… неустановленное лицо… изготовило и хранило самодельное взрывное устройство… поместило в пачку из-под сигарет и перенесло в почтовый ящик №31…»^[119].

Даже в СМИ сразу же после второго взрыва неоднократно упоминалось, что потерпевший повторял про пачку сигарет. И сравнивая второй взрыв с первым, говорилось, что в обоих случаях взрывное устройство находилось в пачке из-под сигарет^[172].

Ну и какие могут быть «презервативы» при стольких показаниях свидетелей со слов самого потерпевшего, что доставал из ящика он именно пачку из-под сигарет?

В ходе судебного процесса Чабаров хоть и немного юлил, зная версию следствия, и не говорил прямо из-под чего была пачка, но уверенно утверждал, что она была именно красного цвета. Это уже исключает и фиолетовую пачку презервативов «Дюрекс» по первой версии, и серую пачку презервативов «Гусарские» по второй.

Ни Багомедов, ни последующие следователи, несмотря на все имеющиеся доказательства против «презервативов», уже не могли изменить обвинение, потому что это бы противоречило моим «обоповским» показаниям и ставило их под сомнение в одном из ключевых моментов.

Судья Сайдашева, признавшая меня виновным в изготовлении взрывного устройства в пачке из-под презервативов, могла основываться лишь на тех самых показаниях, которые по ее мнению «не вызывают сомнений», и явно забыла указать, почему ею отвергаются показания стольких свидетелей, которые противоречат версии обвинения.

 

Следующим интересным моментом в показаниях является повествование о том, для чего мне якобы было нужно второе взрывное устройство. Подобного я бы даже выдумать не смог, это одна из оригинальных фантазий Камила Багомедова. Мол, если бы взрывное устройство было только в ящике Чабарова, то сразу же бы подумали на меня, раз у нас с ним конфликт. И в целях ввести правоохранительные органы в заблуждение было заложено второе взрывное устройство, чтобы подумали на несовершеннолетних хулиганов.

Я, конечно же, невысокого мнения о работе наших правоохранительных органов, но не настолько же! Да и после прочитанного в голову сразу приходит мысль — если все вот так именно спланировано и исполнено, то что я тогда делаю под стражей? На меня же ведь сразу подумать не должны были по версии Багомедова!

А если здраво поразмышлять, я повторюсь, именно здраво, то почему, собственно, вообще на меня должен был кто-то подумать, даже если представить, что взрывное устройство было бы одно и именно в почтовом ящике Чабарова? Эта мысль не родилась ни у кого, кроме как в больном воображении Билана. Это именно для него является в порядке вещей, что люди, являющиеся сторонами в мировом суде, могут взрывать друг друга. Даже мнительной выдумщице Наталье Чабаровой подобное в голову не пришло. Впоследствии в суде она сказала фразу: «За это же не убивают». И это, наверное, единственное здравое высказывание, которое я слышал от нее за все время, сколько ее знаю. Да и в чем, собственно, мне досадил Чабаров, чтобы был повод хотя бы ему по загривку натрескать? То, что процесс в мировом суде меня забавлял, видел даже сам Чабаров, потому почти открыто психовал в заседаниях. На момент взрывов уже было предельно ясно, что обвинение неактуально в связи с отсутствием соответствующего экспертного заключения. Так какую цель можно преследовать, убивая Чабарова, не завершив с ним этот ничем мне уже не угрожающий судебный процесс? Лишить себя удовольствия как минимум посмеяться над его наивностью, а как максимум добиться для него ответственности за ложное заявление и липовые документы, представленные в суд? Даже если бы Чабарова просто отмутузили без свидетелей в подъезде, то даже в этом случае, почему должны были подумать на меня?

Не менее идиотски выглядит фантазия Багомедова, изложенная в моих показаниях, о том, как я якобы попадал в подъезды для установки взрывных устройств. Мол, дожидался пока кто-нибудь будет выходить, а потом быстро подбегал и придерживал дверь ногой, стараясь не привлекать при этом внимания. Просто представьте эту картину! Весь двор этого дома повернул бы головы, если бы какой-то дурак сорвался с места и ринулся к подъезду навстречу открывающейся двери. И зачем придерживать дверь ногой, если цель, по сути, просто войти в подъезд? Так насколько реально выглядят в действительности эти моменты, изложенные в показаниях?

А еще смешнее это выглядит, учитывая обстоятельство, что на моей связке ключей от дома находился универсальный ключ от домофона, которые вполне легально продавали в киоске «Изготовление ключей», находящемся в помещении рынка «Арбат». То есть, этим ключом я мог открыть любой домофон и беспрепятственно попасть в любой подъезд. И про это известно всем моим знакомым. Только вот при допросе я этот момент не афишировал, а дал разгуляться фантазии Багомедова о том, как я бегал и придерживал ногой двери подъездов. Иначе бы в моих показаниях появилось что-то типа «… имея универсальный ключ от домофона, не привлекая внимания, попадал в подъезды…».

Далее по допросу идут мои собственные выдумки, которые я умышленно вносил, зная, что мне придется опровергать данные показания. Делая ставку на бережливость современных пенсионеров, я предположил, что у потерпевшей Уткиной почтовый ящик никак не может быть без замка. И я в этом не ошибся, впоследствии Галина Николаевна категорично утверждала, что ее ящик закрывался на ключ. Но в моих показаниях значится, что доступ к нему я получил легко, так как он был открыт. А вот про чабаровский ящик пришлось все же излагать, что он был закрыт и что доступ к нему я получил с помощью отвертки. Причем описал эту отвертку как «с плоским концом», что ручка ее замотана изолентой, а сама отвертка находится у меня на даче. И все эти мелочи имели определенный смысл.

Мне само собой было неизвестно, какие замки стоят в почтовых ящиках того дома. Но абстрактно, в моем представлении это был замок под крестообразный ключ. И поэтому я сделал акцент именно на отвертке с плоским концом, а не крестообразным. А про ручку, обмотанную изолентой, и то, что отвертка находится на даче, звучит очень правдоподобно. И в дачном вагончике, где хранился различный инструмент, уже после проверки показаний на месте провели повторный осмотр^[173] с целью отыскания этой самой отвертки. Но вот, как я заранее знал, найти там не могли не только отвертку, подходящую по описание, но и вообще какую-либо отвертку. И пусть это не удивляет, просто в дачном хозяйстве была укоренившаяся привычка пользоваться шуруповертом, поэтому потребность в отвертках давным-давно себя изжила.

А вот с ящиком Чабарова, который я якобы открывал отверткой, есть очень интересный момент. Сам Чабаров, конечно же, «подстроился» под мои показания и утверждал, что его ящик закрывался на ключ, причем замок он установил сам лично незадолго до взрывов, c целью, чтобы у него не вытащили повестку из мирового суда.

Да-да, и даже сюда он приплел наше дело в мировом суде. Хотя повестки, как я уже говорил, никто не слал по домашним адресам. Мы либо получали их после очередного заседания, либо секретарь судьи просто звонила и просила приехать. Да и повестка в почтовом ящике никак не согласуется с тем, что по закону все-таки она должна вручаться под роспись.

Но вот при двух осмотрах места происшествия после взрыва^[121][128], когда с первых двух этажей выгребли весь мусор вплоть до деревянных щепок, ключ от почтового ящика обнаружен не был. Как и замок с ключом или просто остатки дверцы ящика с замком, которая имеет принадлежность к квартире №31. На обнаруженной в подъезде связке ключей, принадлежащей Чабарову, подобный ключ также отсутствовал. Поэтому, учитывая все факты, можно утверждать, что Чабаров не открывал ключом никакого ящика, ни своего, ни чужого. А на его собственном почтовом ящике, скорее всего, замок просто отсутствовал. Иное не подтверждается ничем, кроме слов самого Чабарова, и прямо опровергается вышеуказанными протоколами следственных действий. А вместе с этим опровергаются и навязанные мне показания.

В протоколе допроса подозреваемого так же указано, что взрывные устройства я изготавливал примерно 13.06.2012 года, находясь на даче. И эта дата попала в протокол тоже не просто так. Это был один из немногих дней июня, которые я провел в городе, и это всецело подтверждается биллингом моего мобильного телефона^[123].

Багомедов, имея оригинальную фантазию, и мою одежду, в которой я поехал с Биланом, а потом переодел до проверки показаний на месте, умудрился «припаять» к делу. Якобы я именно в этих светлых штанах, рубахе и туфлях изготавливал взрывные устройства на даче в вагончике. Даже если не брать во внимание, что штаны с рубахой были приобретены неделей позднее позиционируемой даты, выглядит сия картина довольно нелепо. С таким же успехом можно представить, что я что-то изготавливал в вагончике одетый в костюм «тройку» и при галстуке.

Про отсутствующую урну возле моего подъезда, в которой я якобы испытывал изготовленную взрывчатую смесь, я уже упоминал ранее. Правда, в протоколе допроса обвиняемого, основываясь на выявленных обстоятельствах, Багомедов этот момент «подправил». Однако же, местом испытания смеси, которая якобы была изготовлена на даче, так же остался подъезд дома. То есть получается, что мне что-то мешало после изготовления пройти сто метров от дачи до леса, и нужно обязательно было везти ее в город и испытывать «на людях». Ну разве не абсурд?

Да и в город для испытания взрывчатой смеси, согласно протоколу допроса обвиняемого, я ездил в период 14-17 июня 2012 года, но биллинг, «видевший» в эти дни меня только на даче, опять же противоречит указанному обстоятельству^[123].

Опровергая мои последующие добровольные показания в части моего нахождения в компании Лешы Доропеева, Скипин выпустил из вида то факт, что, согласно «обоповским» показаниям, после установки взрывных устройств в 18-19 часов я уехал на дачу. Но, позвольте… ведь по версии Димы Скипина я в 23 часа встречался с Доропеевым возле кладбища, да и биллинг опять же свидетельствует о моем нахождении в это время в городе. Снова нестыковка….

 

Вот именно так в действительности выглядят те самые показания, которые Сайдашева обозначила в приговоре «не вызывающими сомнений» и «подтвержденными другими материалами дела». И это не учитывая вторую часть данных протоколов допроса, где речь идет о «признаниях» в отношении Голандо, которые не только ничем не подтверждены, но и в силу закона опровергаются приговором Игнатова.

Все вышеизложенные обстоятельства были озвучены в суде в виде доводов. И опять же в силу закона, если суд их отвергает, то должен дать им надлежащую оценку и мотивировать свое отношение к ним. Но Сайдашева, не имея возможности опровергнуть очевидное, решила просто «забыть» про эти доводы.

Более того, она неоднократно по тексту приговора называет эти два протокола допроса «показаниями, данными во время следствия», как будто других моих показаний в уголовном деле нет. Но ведь они есть….

Протокол допроса свидетеля за сутки до того, как я попал в Тюменский ОБОП… протокол очной ставки с Игнатовым… мои многочисленные заявления о фиктивности обвинений и неудовлетворенные ходатайства о проведении следственных действий в целях опровержения обвинения... протоколы допроса во время производства по делу Кирпичевой и Скипиным… где оценка всем этим «показаниям, данным во время следствия»? А ведь Закон опять же говорит о том, что если обвиняемый во время следствия давал противоречивые показания, то нужно обосновать не только, почему суд принимает лишь определенные из них, но и выяснить объективную причину данной противоречивости во время следствия. И Сайдашева вновь «забила» на Закон…

Кроме этих двух протоколов допроса, если подходить объективно, больше нет ни одного прямого доказательства, указывающего на мою причастность к этим взрывам. Ни Ишметова в прениях сторон, ни Сайдашева в приговоре, в доказательство моей вины не стали ссылаться на вещественные доказательства. Потому что в большей степени они опровергают обвинение, чем подтверждают его.

И лишь эти два «насквозь дырявых» и опровергаемых протокола допроса Сайдашева умудрилась положить в основу приговора. Причем один из них, протокол допроса обвиняемого, еще и содержит явные признаки фальсификации.

А непредвзято оценивая все то, что я привел в данной главе, закономерно можно прийти к выводу, что я очень поскромничал, назвав уголовное дело «шитым белыми нитками», потому что в реальности оно «перештопано вдоль и поперек грязными заплатками».

 

 

Судебный процесс

- 1 -

Как я и говорил ранее, уголовное дело из областного суда было направлено в Тобольский городской суд и изначально передано в производство, уже известного нам судьи Криванкова. И 20.09.2013 года в соответствии с законом прошло предварительное слушание.

Стороной защиты было подготовлено и заявлено полностью мотивированное ходатайство о возвращении дела прокурору. Оснований для этого было указано много. Достаточно вспомнить мое описание того, как проходили последние месяцы следствия. И с уголовным делом мы не смогли полноценно ознакомиться, а вещдоков вообще в глаза не видели. И окончательное закрытие дела фактически прошло без нашего участия. И цитирование процессуальных документов в обвинительном заключении имело существенное расхождение с оригиналами документов. Скипин даже по своей инициативе обозначил документы, на которые якобы ссылается сторона защиты, хотя нами это нигде не заявлялось.

Криванкова не смутило ни одно обстоятельство, и он благополучно отклонил наше ходатайство. Это его постановление было впоследствии обжаловано, и жалоба закономерно осталась без удовлетворения.

В предварительном слушании участвовали потерпевшие по взрывам — Рифкат Чабаров и Галина Николаевна Уткина, которую тогда я увидел впервые.

Чабаров с первых же минут начал проявлять себя как выдающийся актер-трагик. Со времени заседаний в мировом суде его мастерство в этом качестве только преумножилось. На лице — трагедия и соискание жалости, почти в каждом слове — утверждение, что я преступник. Его поведение мне даже сложно называть лицемерием, потому что это будет ничтожно мало сказано для точного определения его поведения.

Как я уже говорил ранее, Чабаров единственный человек кроме меня, который досконально знает правду об обстоятельствах дела. С момента возбуждения уголовного дела следствие играло ему на руку, а он, в свою очередь, преследуя свои интересы, играл на руку следствию. И на начало судебного процесса Чабаров наверняка был уверен, что версия следствия и обвинение в отношении меня уже настолько устоялись, что никому и в голову не придет ставить под сомнение обстоятельство, что взрыв произошел именно в его почтовом ящике. И если за все время следствия никто серьезно не предпринимал попыток доказать обратное, то на момент суда Чабаров уже не имел какого-то страха быть разоблаченным.

Чабаров — это не глупая 15-летняя девочка, обуреваемая жаждой мести и не осознающая последствий своей лжи, он прекрасно понимал, что стоит на кону в итоге, и его не смущало абсолютно ничего.

Несчастье, которое с ним произошло, стало для него своего рода бизнесом. К концу 2013 года он, даже по скромным подсчетам, собрал столько «благотворительных» денег, что на этом фоне его зарплата за предстоящие десять лет до пенсии выглядела бы ничтожно. И именно обвинение в мой адрес делало из него целенаправленную жертву преступления, которая может взывать к сочувствию, параллельно на этом обогащаясь. Причем, в его абсолютно бесстыдных планах было и заработать денег на мне самом. И думаю, до суда он чуть ли уже не ощущал в руках ту сумму, которая была заявлена в гражданском иске. Разве мог бы он найти столько жалости, сочувствия и благотворительности к себе, если бы выяснилось, что пострадал он от жажды шарить втихушку по чужим почтовым ящикам?

 

И здесь я сделаю небольшое отступление, потому что знаю, что на этом моменте нашлись те, кто подумал, а может быть и сказал вслух: «Как он, такой-сякой негодяй, может так говорить о потерпевшем, человек, мол, так пострадал! Да он себя просто оправдывает!». Ведь нашлись же такие?

Я еще раз повторю, о чем говорил еще в начале данного повествования. Во-первых, мне не за что себя оправдывать. Малообоснованная цепочка, на основании которой я стал обвиняемым, широко известна. Мои взаимоотношения с Чабаровым — Дело в мировом суде — Жажда отомстить — Чабарову — Его почтовый ящик — Взрыв. Стоит убрать лишь одно из перечисленных звеньев и обвинение теряет даже мнимую состоятельность. И любому из «скептиков», про которых я сказал выше, я готов в лицо ткнуть фотографиями с места взрыва^[23], чтобы он сам мне пальцем показал, где был эпицентр взрыва и насколько он относителен почтовому ящику под №31. А после этого пусть мне этот «скептик» ответит на два вопроса — как при данных обстоятельствах Чабаров стал жертвой взрыва, и каким образом я могу иметь к этому отношение? И после этого мы вновь взглянем на все, что произошло со мной с июня 2012 года и задумаемся, имело бы место все это, если бы Чабаров изначально признался в том, в какой именно ящик он засовывал руку? Так кому я в первую очередь «обязан» всеми злоключениями и имею ли я полное право говорить про него все то, за что меня в этот момент кто-то пытается осудить??? Себя, прежде всего, поставьте на мое место, и я послушаю, как и чем вы сможете оправдать поступки этого поганого во всех своих проявлениях человека!

 

Возвращаясь в повествовании к стадии предварительного слушания судебного процесса, хочу высказать свое мнение о потерпевшей по делу — Галине Николаевне Уткиной.

Вот ее возможное негативное отношение ко мне я бы всецело понял. Ее полтора года непринужденно убеждали, что я являюсь преступником, врали про очевидность и полную доказанность обвинения, про признательные показания, про вещественные доказательства. На ее месте любой бы, по версии следствия являясь случайным пострадавшим, был бы непредвзято убежден в моей виновности. Это вполне логично, закономерно, и человека почти не за что было бы упрекнуть в своей убежденности. Но Галина Николаевна, в полную противоположность Чабарову, проявила себя с более чем человечной стороны и принципиально непредвзятого отношения.

По материалам дела я знал, что потерпевшая Уткина отказалась от заявления гражданского иска. Но на предварительном слушании гособвинитель Ишметова вновь попыталась навязать ей это, спросив, не желает ли она заявить иск о компенсации морального вреда. На что Галина Николаевна, даже немного удивленно ответила: «А в отношении кого мне его заявлять?». И тут уже на лице Ишметовой кратковременно отобразилась некая растерянность, но она быстро пришла в себя и продолжила говорить, что, мол, вот он же преступник, находится на скамье подсудимых. На что Галина Николаевна продолжила: «А я не уверена, что это сделал он. Вокруг много что говорят, а я не могу сама судить, как это было на самом деле и кто виноват. Если докажут его вину и суд признает подсудимого виновным, тогда можно будет говорить о чем то определенном, а пока я ни в чем не уверена».

Я и до этого, во время следствия слышал много добрых слов о Галине Николаевне, в основном от тех, кто у нее учился в разное время. Отзывы были только хорошие, и как о прекрасном педагоге, и как о прекрасном человеке. Но воочию убедиться в ее человечности я смог именно на предварительном слушании после ее высказывания по поводу моей возможной виновности.

Меня, конечно же, немного опечалило, что она верит в судебную справедливость и полагается на суд в установлении истины. Но здесь ее тоже можно понять. Человек, живущий добром, верит и в людей, и в справедливость, и в закон. И это вполне закономерно. Только вот сейчас, после приговора и после очередного вранья, что моя вина была доказана в ходе суда, думаю, что она навряд ли сохранила то самое мнение насчет меня. И это не может не печалить.

Тогда, на предварительном слушании, она еще в процессе предоставленного ей слова, сказала, что ей хотелось бы поговорить со мной. А после судебного заседания подошла к скамье подсудимых, и мы смогли обменяться несколькими фразами.

В первую очередь она сказала, что со слов следователя ей известно, будто бы я считаю ее виноватой в том, что со мной произошло, и что будто бы неоднократно и очень негативно высказывался в ее адрес. И ей бы не хотелось, чтобы я был о ней плохого мнения, и что она не имеет в отношении меня никакого негатива.

Меня, конечно же, удивили ее слова, и я сказал ей, что ничего подобного никогда не было, и что это происки следователя Скипина с целью настроить ее против меня. А еще я попросил Галину Николаевну присутствовать в судебных заседаниях, чтобы самостоятельно делать выводы обо всем, что будет происходить. На что она ответила, что обещать этого не может по состоянию здоровья. На этом мы и попрощались.

 

Первое заседание слушания уголовного дела по существу было назначено на начало октября, но оно не состоялось. Дело из производства судьи Криванкова было передано в производство судьи Сайдашевой, которая несколько лет проработала судьей по гражданским делам, а накануне рассмотрения нашего дела была переведена в судьи по уголовным делам. К слову сказать, после окончательного рассмотрения дела, вынесения приговора и прохождения апелляции, Сайдашеву вновь переназначили в судьи по гражданским делам.

Мне не очень то верится в такие совпадения, что судья, которая несколько лет тому назад незаконно отправила арестом меня в тюрьму, а потом решение ее было отменено, абсолютно случайно меняет направление судейской деятельности, тут же получая в производство наше уголовное дело. Расширяет «совпадение» и то, что государственным обвинителем в процессе выступает все та же Татьяна Ишметова, которая также в сентябре 2007 года прямо приложила руку к моему аресту. Просто само собой на ум приходило выражение «сладкая парочка».

Большая часть наиболее важных событий и свидетельских показаний в судебном процессе мной уже была описана ранее, поэтому их повторять я не буду. Судебное следствие рассмотрю, по большей части, в хронологическом порядке заседаний и затрону детально лишь те моменты, о которых не упоминал ранее.

И опять же, ради экономии читательского времени я практически не буду рассматривать доказательства по обвинениям дела Игнатова. Все доказательства, которые были представлены стороной обвинения, так или иначе, подтверждали лишь событие преступления, либо участие в нем Игнатова. Именно в подтверждение какого-либо моего участия в тех событиях не было представлено абсолютно ничего. Тем более, что все обстоятельства по тому делу были мной представлены детально в первой части повествования.

 

- 2 -

Первое заседание суда состоялось 24.10.2013 года. В самом начале слушания стороной защиты было заявлено два ходатайства о вызове свидетелей. В первом были перечислены необходимые свидетели по делу, понятые по всем следственным действиям, специалисты и эксперты. Это ходатайство Сайдашева удовлетворила полностью. Во втором ходатайстве были перечислены все следователи, которые проводили следственные действия по делу. Вопрос решения по этому ходатайству судья отложила на неопределенное время с оговоркой вернуться к нему позже, когда возникнет необходимость вызова данных лиц.

Еще в первом же заседании Кучинский проинформировал суд о том, что собирается осуществлять аудиозапись судебных заседаний. Вообще, это является безоговорочным правом любого участника процесса, но Сайдашева почему-то расценила заявление адвоката, как ходатайство, которое должно подлежать рассмотрению судом.

Это заявление, по моему мнению, должно было стимулировать суд к более правильному ведению протокола судебного заседания. Но, забегая вперед, скажу, что Сайдашева не просто допустила какие-то неточности, а во многих моментах умышленно исказила протокол судебного заседания. И именно в очень значимых моментах, чтобы реальные показания свидетелей не конфликтовали с обвинительным приговором. Сайдашева будто бы была на 100% уверена, что аудиозаписи судебных заседаний не будут никуда предоставлены или обнародованы.

О том, что в реальности большая часть судебного процесса не записывалась, а диктофон на столе адвоката был только формальностью, знали только мы с Кучинским. И как показывают дальнейшие события, Сайдашевой это явно тоже было известно. Иначе бы она никогда не рискнула бы вносить в протокол судебного заседания настолько кардинальные искажения.

Еще я попытался заявить ходатайство, чтобы материалы дела по обвинениям разных лет рассматривались последовательно раздельно, чтобы не возникало путаницы и чтобы объективное рассмотрение одних событий не засорялись информацией, относящейся к другим событиям. Но Сайдашева отказала мне в этом ходатайстве, мотивируя, что это приведет к затягиванию судебного процесса. Этим она наглядно показала, что ее более интересует быстрота процесса, чем объективность рассмотрения дела.

При первом же допросе потерпевшего Сайдашева проявила «отсебятину», заставив меня проводить допрос стоя. Это нарушение регламента судебного заседания, потому что закон обязывает находиться стоя только при общении с судьей. А здесь Сайдашева наглядно продемонстрировала нарушение предусмотренного законом равенства сторон. Мало того, что я, имея в своем распоряжении лишь лавочку, был лишен возможности нормально делать какие-то записи, так еще, допрашивая свидетелей, зачем то был вынужден вставать. Зато Ишметова, кроме моментов обращения к судье, вольготно заседала за столом в кресле.

 

На первое слушание явились потерпевшие по уголовному делу: Чабаров и Голандо с обеими дочерями.

Чабаров меня уже ничем не удивлял, он с переигрыванием исполнял роль жертвы. К своей речи умудрился приплести половину терактов, произошедших в стране за последние десять лет. А так же заявил, что он наконец-то понял, что моя ненависть к нему является следствием моих не сложившихся отношений с бывшим тестем. Это, конечно же, «что к чему собачка сдохла», но впоследствии Чабаров еще не раз проявил себя в идиотских изложениях связей между абсолютно не связанными событиями, и даже выдуманными им самим событиями.

Когда он начал рассказывать предысторию дела в мировом суде, о том, как я якобы его избивал в декабре 2011 года, я обратился к Сайдашевой с протестом, мотивируя, что отказом от обвинения в мировом суде Чабаров фактически признал отсутствие события преступления, а сейчас излагает это событие вновь. Но Сайдашева не сочла изложение Чабарова незаконным и отклонила мой протест.

Чабарову даже хватило наглости высказать в адрес мирового судьи Бондаренко, что она, якобы введя его в заблуждение, уговорила отказаться от обвинения.

Что касаемо семейства Голандо, то их речь тоже через слово была построена на обвинениях в мой адрес. Пока каждому из них я не задал простого вопроса: «Какие личные основания Вы имеете для обвинения меня в преступлении?». И за этим сразу следовала потеря обвинительного энтузиазма: «А я ничего… это милиция сказала… это следователь сказал… а я до последнего не верил(а)…».

Сам Голандо рассказал историю, что будто бы после задержания Игнатова я ему позвонил и обещался настучать по гриве. Мне стало смешно даже не от того, что произойди этот вымысел на самом деле, то сейчас в подтверждение этому мы бы имели запись того разговора — ведь телефоны Голандо были «на прослушке». Насмешило меня именно упоминание «гривы». Я и раньше нисколько не сомневался в большом самомнении Володи Голандо, а тут он себя то ли львом почувствовал, то ли еще что. Но как я то могу представить себя стучащим ему по гриве, если я эту самую гриву на нем даже не представляю. По лысине настучать, это да, это я еще мог бы теоретически сказать… но грива, это уже перебор для моей фантазии. И именно об этом я и сказал, комментируя его слова.

Моя бывшая супруга, ныне Лариса Ярина, начав давать показания уверенно, как по писанному, после нескольких уточняющих вопросов просто запуталась и сначала вовсе заявила: «Я не буду вообще ничего говорить», а после нравоучения судьи просто заняла позицию, что ничего не помнит.

Вторая дочь Голандо, Ольга Волкова, переплюнула своих родственников и в артистизме, и в излагаемой дурости. Например, заявила, что боится много говорить, потому что боится мести моих родственников. Когда я попросил ее уточнить, кого именно она имеет в виду, то она выдала: «Я не буду говорить, я опасаюсь за свою жизнь!». Меня так и подрывало поддеть ее вопросом, за какие такие заслуги ее выпустили из психушки, где она лежала и состоит на учете. Это как раз тот случай, когда болезнь человека у него и на лице, и в словах.

Хоть она и не позволяла себе в мой адрес резких высказываний, но негатив с ее стороны чувствовался очень сильный. В своей речи она несколько раз делала акцент на том, что той «бомбой в торте» я хотел ее убить. А после того, как я у нее спросил, не кажется ли ей вообще странным, что обвиняют меня в покушении на ее жизнь, ведь по материалам дела «торт» предназначался ее дочери, она сначала изрекла в мой адрес: «Значит, ты считаешь, что тебя судят не за что?». А потом, уже обратившись к Ишметовой, предложила: «Тогда давайте переквалифицируем ему обвинение!».

В общем, первое слушание прошло как увлекательное шоу, что Нагиев со своими «Окнами» позавидовал бы.

 

- 3 -

С открытием в середине сентября ИВС г.Тобольска после ремонта возобновилось и обычное этапирование из СИЗО железнодорожным транспортом. Не скажу, что сами поездки стали намного лучше, но их стало меньше, и вдобавок теперь я мог вполне спокойно, когда было нужно, общаться в стенах ИВС со своим адвокатом.

Единственное, что немного напрягало — снова появились проблемы с артериальным давлением. Особенно сильно это проявлялось после этапирования и судебных заседаний, видимо сказывалось внутреннее напряжение.

До конца ноября у меня было несколько выездов в Тобольск на судебное заседание, и за это время состоялось десять слушаний, которые, как правило, проходили целый день. В общей сложности за это время было допрошено тридцать семь человек.

Расскажу лишь о наиболее интересных моментах, которые произошли за указанный мной период.

Были допрошены еще нескольких «потерпевших», которые появились в деле «для кучности». Все они в 2005 году являлись соседями Ольги Волковой. И каждому из них я задал один и тот же вопрос: «Какой физический, имущественный или моральный вред Вам был причинен?». На что каждый из них ответил отрицательно, что собственно и следовало выяснить.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 42. Потерпевший

1. Потерпевшим является физическое лицо, которому преступлением причинен физический, имущественный или моральный вред.

 

И теперь стоит озадачиться вопросом, какой идиот, и на каких основаниях признал такое количество граждан потерпевшими? Было ли это еще в 2005 году, как говорят документы дела, или же это очередная фальсификация Скипина? Для ответа на этот вопрос нужно смотреть постановления о признании потерпевшим в первоисточнике, то есть в деле Игнатова. К слову, на суде Игнатова всех этих потерпевших не было. И некоторые из них говорили, что следователь приезжал к ним летом 2013 года, когда они подписывали какие-то бумаги, но что в них было - не помнят. Один из этих «потерпевших» в день обнаружения «коробки с тортом» находился на даче и приехал домой лишь на следующий день. А другой и вовсе находился на работе вахтовым методом на Севере.

 

Были допрошены родственницы нашего основного потерпевшего Наталья Чабарова и Галя Бересток.

Наталья была вполне достойна своего супруга — уверенно врала практически в каждой мелочи, которая хоть как-то была против меня, хотя и несущественна для дела.

Галя Бересток была более осторожна в высказываниях, но многое в ее словах перечило логике. Говорила, что во время отъезда матери и отчима в их квартире проживал старший сын Бересток, она ежедневно приходила к нему, и хотя отец просил проверять почту, она почти за две недели ни разу не заглянула в почтовый ящик. И почему то, с ее слов, мать ездила на операцию в Тюмень, а не в Новосибирск. А так же для чего-то взялась утверждать, что я ранее бывал в квартире Чабаровых, когда они со Славой проживали там во время ремонта у себя дома. Она, похоже, даже не помнила, что я много лет не общался с их семьей после того, как они запросто сдали своего новорожденного ребенка в детдом. Да и непонятен был смысл этого утверждения — адрес Чабаровых был мне известен из заявления в мировой суд, так что мне не нужно было там «ранее бывать».

 

Двух свидетельниц обвинения я мог бы смело назвать прирожденными участницами реалити-шоу. Причем, мало того, что свидетельствовали они напрочь из глубин своей фантазии, так еще и те обстоятельства, о которых они повествовали, не были отражены в моем обвинении. То есть, даже если бы все происходило так, как они рассказывали, это бы абсолютно не имело доказательного смысла.

Но рассказать об этих свидетельницах я все равно хочу, ибо дача заведомо ложных показаний в суде является уголовным преступлением. Причем пошли они на это согласовано со следователями, абсолютно не отдавая отчета, насколько серьезные последствия могут быть после ложных показаний. Есть просто такая прослойка людей в социуме, которым всегда хочется быть участниками интересных событий, и более того — ценными свидетелями. И две дамы, о которых я говорю, как раз из таких. Одна из них — является протеже Кирпичевой, другая свидетельница — протеже Скипина.

Первая — это Леснова Равиля Анваровна, 1954 года рождения. В уголовном деле ее фамилия упоминается несколько раз: протокол допроса ее сестры Янабаевой Р.А., которая в 2005 году проживала по соседству с Ольгой Волковой; постановление Савицкого, которым он возобновил дело 2005 года, где упомянул о необходимости допроса свидетельницы Лесновой; протокол допроса свидетельницы Лесновой от 24.05.2013 года^[159]. Событие, о котором «свидетельствовала» Леснова, в первой части книги я даже не упоминал, потому как его связь с «делом Голандо» никем и ничем не установлена.

В марте 2005 года в подъезде Ольги Волковой что-то взорвалось. Может это была петарда, может дети взрывали «бомбочку» — история об этом умалчивает. Но, по всей видимости, Ольга Волкова на тот момент очень хотела, чтобы это было как-то связано с вымогательством денег у ее отца, поэтому тогда же сама и выдвинула эту версию. Но ни остатка взрывных устройств, ни следов взрывчатых веществ тогда обнаружено не было. Более того, не установили даже само место взрыва. Да и никто бы ничего не пытался бы установить, если бы по факту хлопка в подъезде не вызвали милицию, а потом при опросе Ольга Волкова не заявила бы, что взрыв может быть связан с их семьей. К слову сказать, ее самой на тот момент дома не было, и про взрыв она знала со слов соседей.

Но раз милицию все-таки вызывали, то закономерно проводилась проверка на предмет наличия состава преступления. При допросе жительница подъезда Янабаева рассказала, что минут за десять до взрыва ее родственница Леснова выходила выкинуть мусор и в подъезде видела мужчину.

Я еще раз повторюсь, что связи между «мартовским хлопком в подъезде» и «вымогательством у Голандо» никто не устанавливал. Однако в мае 2013 года Савицкому пришло в голову, что отсутствие в деле протокола допроса Лесновой является одним из поводов возобновления уголовного дела. Допроса свидетельницы события, которое к уголовному делу фактически отношения не имеет.

И вот в мае 2013 года (спустя 8 лет) Скипин допросил эту самую Леснову, которая пояснила, что в марте 2005 года, минут за 10 до хлопка в подъезде выходила выбрасывать мусор в мусоропровод и видела в подъезде мужчину славянской внешности. Черты лица этого мужчины она описать не может за давностью событий, опознать его так же не смогла бы.

И вот в судебном заседании мы увидели эту самую Леснову, как заявленную стороной обвинения свидетельницу. Только вот свидетельницу чего? В марте 2005 года я практически безвылазно находился дома после январской операции, об этом я говорил.

Войдя в зал судебного заседания и еще не дойдя до места допроса свидетелей, Леснова сразу же чуть ли не начала кричать: «Это он! Я его узнала! И он меня тоже узнал!». Сайдашева, конечно же, резко остановила ее, чтобы выполнить формальности перед допросом свидетеля. Ну а потом уже Ишметова продолжила спектакль: «Свидетельница, Вы узнаете этого человека?».

Меня самого даже бурное появление свидетельницы ничем не напрягло. Я с интересом слушал, что, оказывается, восемь лет назад я был намного худее, а сейчас разрыхлел (это после полутора то лет тюрьмы!). Потом эта самая Леснова начала в деталях описывать одежду, в которой она меня якобы видела восемь лет назад: «Светлые штаны… светлая рубашка… кремовая ветровка…». Ну никакой фантазии, налицо это именно та одежда, которую у меня изъяли после задержания. Интересно, я ее восемь лет носил что-ли? И воображение некоторых выдумщиков реально заставляло задуматься об их душевном здоровье. То в конце июня я по городу в зимнем пальто хожу, то в ветровке в марте.

Ну а когда Леснова начала описывать тот взрыв в подъезде, то тут даже Сайдашева слушала улыбаясь: «Выкинула мусор… пришла, легла на диван с книжкой… раздался взрыв… нас с сестрой подкинуло на диване и мы с него слетели… дом заходил ходуном, накренился на бок…». Клиника…

Потом, когда ее уже допрашивал Кучинский, мы узнали от нее, что Скипин показывал ей мои фото и видео с проверки показаний на месте. Остается только догадываться, какие пропагандистские речи он вел с этой Лесновой, что у нее проснулось такое рвение меня «опознать». И ведь делала то она это действительно с чувством исполнения гражданского долга и внесения своего вклада в восторжествование мнимой справедливости.

Вторая свидетельница «сама себе фантазер» — это Татьяна Заиц, жительница седьмого подъезда злополучного четырнадцатого дома. По совместительству она еще является снохой Виктора Заица, еще одного свидетеля, жителя первого подъезда, который первым обнаружил Чабарова после взрыва.

На показания Татьяны Заиц^[160] я обратил внимание еще во время ознакомления с делом. Вообще, в уголовном деле очень много протоколов опроса и допроса местных жителей, которые «видели что-то подозрительное» и хоть как-то хотели проявить свое участие. Но в случае с Татьяной Заиц все немного по-другому. Первый взрыв произошел в ее подъезде, она действительно видела все, что было сразу после происшествия. И именно эти показания по большей части актуальны, хотя я и в них отметил склонность к фантазированию. Например, свидетельница говорит, что перед самым взрывом вышла из ванной в коридор и слышала скрежет открываемого почтового ящика. Это может быть и художественно красиво выглядит, но вот в реальности она вряд ли бы услышала какой-то звук ящика, даже если бы находилась в подъезде выше этажом. Это же почтовый ящик современного типа, а не ржавая крышка мусоропровода.

Но главное в другом. В своих показаниях она утверждала, что увидев меня во время следственного эксперимента возле своего дома 30.06.2012 года, сразу узнала. Потому что до этого несколько раз видела меня в течение июня месяца возле своего дома. Мол, с двух до шести часов дня я сидел на лавочке детской площадки напротив чабаровского подъезда. А что еще важнее, каждый раз на мне был «этот же летний светлый брючный костюм, в котором я был на следственном эксперименте».

Опять, сразу же скажу, что в обвинительном заключении, где описываются обстоятельства якобы совершенного преступления, нет ни слова о том, что я когда-то и неизвестно зачем проводил время возле чабаровского подъезда. Поэтому показания Заиц, будь они даже правдой, не имели бы никакого доказательного значения по делу.

Но одно дело, жажда участия Татьяны Заиц в деле, это я могу понять с одной стороны. Я знаю массу людей, которые зная о каких-то событиях понаслышке, в разговорах делают себя их непосредственными участниками. Это какая-то форма самоутверждения что-ли. А в показаниях Заиц меня недаром привлекло описание моей одежды, потому как видеть она подобную одежду не могла, и здесь явно усматривается соавторство Иры Кирпичевой.

Напомню события конца июня 2012 года. Утром 28-го числа, уезжая «на пару часов» с Биланом я надел на себя несколько необычный для себя «прикид».

Кто меня знает, могут подтвердить, что последние несколько лет я не вылазил из спортивных костюмов, и лишь в такое место, как суд, не мог себе позволить такую форму одежды. И если на судебные заседания с Чабаровым я ездил еще «по-зимнему», то к двадцатым числам июня стало уже жарковато. Мое последнее посещение тобольского мирового суда было связано с рассмотрением материала ГИБДД по моей супруге у судьи Шишкина, об этом я говорил. Поэтому, волей случая, оказавшись накануне судебного заседания на рынке, супруга же мне и навялила купить что-нибудь из летней одежды для посещения «приличных мест».

Накануне того злополучного утра 28.06.2012 года моя супруга устроила стирку, пока я находился на рыбалке, а с ночи лил дождь, и постиранная одежда просто не успела высохнуть. Поэтому, отозвавшись на приглашение Билана в то утро, несмотря на дождливую погоду и слякоть, я и надел светлые рубашку со штанами и светлые туфли. Ту самую одежду, в которой накануне я был в мировом суде. Причем это не был какой-то «светлый летний брючный костюм», это были светло-бежевые штаны и серая рубашка. Увидев их на мне вживую, никто бы не сказал, что они даже приблизительно одного цвета. А ночью того же дня, разговаривая с супругой после фактического задержания, я просил привезти с утра в ИВС что-нибудь из привычной одежды. Что она и сделала, но не найдя меня в ИВС, оставила пакет с одеждой у Билана.

Утром 30 июня, когда меня привезли из Тюмени в Тобольск, одежда на мне была, мягко сказать, грязная. На штанах были засохшие подтеки от носового кровотечения, а рубаха, особенно спереди, была настолько пропитана потом в результате электротоковых экзекуций, что приобрела ярко выраженный желтый оттенок. Везти меня в суд на избрание меры пресечения в таком виде было непрезентабельно и Билан вспомнил про переданную одежду, привез ее, и еще до суда я вынужден был переодеться в свой собственный белый спортивный костюм. Грязную одежду, видимо, чтобы не возвращать родственникам, Багомедов у меня изъял под протокол^[161], который был составлен уже в конце дня после всех следственных экспериментов. А для того, чтобы был повод для изъятия, чуть ранее Багомедов с моих слов указал в протоколе допроса обвиняемого^[44], что при изготовлении взрывных устройств я был одет в эту самую одежду, которая «в данный момент надета на мне». И этот момент меня даже очень устраивал, потому что в реальности на тот день, который Багомедов вменял мне датой изготовления взрывных устройств, этой одежды у меня вообще не было.

Ира Кирпичева не озадачилась присмотреться к фотографиям в протоколе проверки показаний на месте, а также, видимо, ее ввело в заблуждение время изъятия ранней одежды, отображенное в протоколе выемки, и то, что по протоколу допроса обвиняемого «одежда в данное время надета на мне». Поэтому в ее представлении и отложилось, что в момент следственных экспериментов я был в «светлом брючном костюме». Но она не только на мне, а даже просто эту одежду видеть не могла, потому что со всеми вещами, изъятыми при обыске дома, она была отправлена на экспертизу.

Татьяна Заиц, давая показания, не могла сама придумать этот самый «летний светлый брючный костюм», и, исходя из всего изложенного на эту тему, я берусь утверждать, что это описание в протоколе допроса появилось с подачи Иры Кирпичевой.

 

То есть, следователь умышленно, с целью представить показания свидетеля как можно более убедительными, инициировала дачу заведомо ложных показаний.

 

И еще один момент в показаниях Татьяны Заиц, данных во время следствия, очень смутил. Она утверждала, что днем 30 июня оказалась на месте проведения следственного эксперимента, вернувшись с дачи, куда уехала с семьей утром. А теперь стоит представить себя даже самым никудышным дачником, который субботним утром уезжает на дачу, а в обед уже возвращается обратно. Неправдоподобно, не так ли? Поэтому, совокупно оценивая ее показания из протокола допроса, я пришел к выводу, что днем 30 июня ее вообще не было возле дома, а о следственном эксперименте она узнала со слов соседей. И такого «уверенного в себе» лжесвидетеля одно удовольствие допрашивать в судебном заседании — не быв в реальности участником событий и не видя этих событий собственными глазами, он волей-неволей запутается в показаниях.

В день судебного заседания, когда был запланирован допрос Татьяны Заиц, я умышленно оделся именно так, как в действительности был одет во время проверки показаний на месте, то есть в тот же самый белый спортивный костюм.

Допрашивала ее изначально Ишметова, так как это был свидетель обвинения, и допрос был более чем формальный и поверхностный «Узнаете подсудимого?... Узнаю… Где и когда видели?... На следственном эксперименте и ранее возле дома на лавочке…». А вот когда дошла наша очередь задавать вопросы, я начал просто испытывать удовольствие. С первых же вопросов Татьяна Заиц начала уверенно противоречить своим же показаниям. Оказалось, что и видела она меня не в июне, а в мае… и что время было утреннее. И при уточнении подробностей следственного эксперимента, оказалось, что меня вывели из чабаровского подъезда и посадили в машину возле следующего подъезда. А я, если помните, специально очень подробно описывал эти передвижения, говоря, что вернусь еще к тем событиям.

В оконечном итоге мы попросили огласить показания свидетельницы, данные на предварительном следствии. И уже наглядно видя, насколько она все перепутала, Татьяна Заиц начала резко придумывать какие-то новые «поправки» к показаниям. Причем немного я ее все-таки недооценил. Ее не только не смущало быть пойманной на ложных показаниях, но при этом она еще и имела наглость огрызаться, дерзить и меж слов «тыкать» в мой адрес утверждениями о виновности. Язык у нее «подвешен» действительно как у базарной хабальной торговки.

И уже под конец, после обозрения ее ранних показаний, я попросил ее уточнить момент о моей одежде — уверена ли она в том, о чем говорила ранее, не путает ли ничего? И расчет оказался верным, Татьяна Заиц видимо решила, что я хочу поймать ее на неуверенности, и к тому же ложной убежденности ей добавляло раннее общение с Ирой Кирпичевой. Поэтому она несколько раз повторила, что уверена на 100%, что и на следственном эксперименте, и ранее возле дома видела меня именно в светлом брючном костюме. И на уточняющий вопрос даже поверхностно описала этот костюм.

После этого пришлось ее немного расстроить, и ничего не оставалось как сказать: «В действительности во время проведения следственного эксперимента я был одет точно так же, как сейчас. И это зафиксировано в фототаблице к протоколу. Хотите убедиться в этом лично и обозреть фотографии? Или проще признаетесь в даче ложных показаний, а заодно расскажите, кто вас к ним подвел, дав информацию про брючный костюм и все остальное?». И тут свидетельницу Заиц уже просто «понесло» по полной. Осознав, что ее только что высказанные утверждения полностью провалились, она переключилась в режим самозащиты базарной торговки и начала безостановочно изрекать в мой адрес все, что, видимо, приходило в голову, от обвинений в преступлениях во всех деталях до открытых оскорблений, пока не была остановлена Сайдашевой.

И на этом моменте, воспользовавшись словом, я прокомментировал как показания свидетельницы, так и известные обстоятельства. При этом я прямо сказал, что обвиняю данную свидетельницу в даче ложных показаний, причем с содействия и согласия следователя Кирпичевой, и привел последовательные аргументы, прямо подтверждающие мои слова. Данное заявление я попросил в подробности отобразить в протоколе судебного заседания. Но забегая вперед, скажу, что большую часть того, что говорилось при допросе Татьяны Заиц, в протоколе судебного заседания я не увидел.

Но самим допросом лжесвидетельницы обвинения я остался очень доволен. Задача, которую я себе ставил, была реализована полностью — суду было наглядно и аргументированно показано, что следствием умышленно подготавливались свидетели с ложными показаниями.

Кстати, я до сих пор не могу понять смысла этих фантазий Татьяны Заиц. Ну, представим, что я действительно что-то замышлял в отношении Чабарова. Зачем мне часами просиживать около его подъезда, причем под его окнами? В чем мог заключаться хоть мало-мальский объективный смысл этого? Накапливал злобу, глядя на двери подъезда, или решил надежно запечатлеть себя в памяти жильцов дома? Подобные показания имеют какое-то субъективное, но навряд ли объяснимое значение только в мозгу таких людей, как Леснова и Заиц. Поэтому, хоть Скипин и заявил Татьяну Заиц, как свидетельницу, но обстоятельства ее показаний в описательную часть обвинения вносить не стал. Ибо ему пришлось бы не просто утверждать, что, подготавливаясь к преступлению, я регулярно находился возле дома потерпевшего, но и объяснить, в чем именно по версии следствия эта самая подготовка заключалась.

 

- 4 -

Первая половина декабря выдалась насыщенной неприятными событиями. Восьмого декабря я был этапирован в Тобольский ИВС для участия в очередных слушаниях по делу. И уже при приемке в сам ИВС, в котором до тех пор я ощущал себя более чем комфортно, меня ожидали сюрпризы.

Первое, что случилось, это при досмотре вещей у меня изъяли все лекарства, несмотря на то, что у меня на хранение всех лекарств было письменное разрешение начальника медчасти СИЗО-1 г.Тюмени, где эти лекарства и были получены.

Я уже упоминал о том, что особенно после этапирования у меня начинались проблемы с артериальным давлением, поэтому набор определенных препаратов у меня был всегда с собой. А тут еще закономерно пришлось понервничать из-за споров за лекарства с дежурной сменой ИВС. Кстати, аргументировали они свои действия непосредственным указанием начальника.

Сергей Александрович Давлеткиров был назначен начальником ИВС г.Тобольска буквально в ноябре 2013 года. До этого, с середины прошедшего лета он командовал подразделением местного конвоя. Видеть его приходилось частенько в конвойном помещении горсуда, когда следственные заключенные ездили в Тобольск на автозаках, пока ИВС был закрыт на ремонт. Своих подчиненных по конвою он наглядно держал в строгости, но спецконтингента это никак не касалось.

На следующее утро после этапа, пережив непростую ночь, так и не придя в норму без помощи лекарств, я вызвался на беседу к начальнику. Давлеткиров принял меня очень невежливо, на мои претензии по поводу лекарств отвечал прямой грубостью. Прямо угрожал сделать мои условия содержания в ИВС еще строже. Во время этой беседы я понял, что инициатива давления на меня исходит не от самого Давлеткирова, а от его начальства. А раз дыма без огня не бывает, то тут становилось ясно, что таким образом кто-то хочет убавить мою инициативность в судебном процессе.

Вернувшись в камеру, я тут же написал жалобы на имя прокурора города и прокурора области, вызвал сотрудника спецотдела и передал для отправки адресатам. Жалобы были нацелены даже не по существу содержания, а жаловался я именно на начальника ИВС, но на то, что об их написании тот час же станет известно Давлеткирову, и он, чисто теоретически должен задуматься. Начальство начальством, а объяснение по жалобам придется давать именно ему.

Но дальнейшие события развернулись еще более жестким сценарием. Через час после передачи жалоб продольный дежурный вновь повел меня в кабинет к Давлеткирову. А тот молча предъявил мне для ознакомления подписанное им самим постановление о водворении меня в карцер за нарушение правил внутреннего распорядка.

После ремонта в ИВС появились две камеры-карцеры. Но их появление было просто обязующим из стандартов современных изоляторов временного содержания. С момента открытия ИВС их начали использовать просто как одиночные камеры для женщин или больных открытой формой туберкулеза, и не более того. Мне же, согласно постановлению Давлеткирова, надлежало поселиться в такой камере именно как в карцере, то есть без вещей, еды и спальных принадлежностей на день.

А вот мое болезненное состояние на тот момент, по всей видимости, приблизилось к пиковому. Потому что, прочитав постановление, я внутренне вообще никак не отреагировал. Мне было все равно, лишь бы вернуться обратно в камеру и лечь хоть на пол.

После кабинета начальника меня завели в медицинский кабинет ИВС (появился там и такой). Фельдшер спросила меня, имеются ли жалобы. Я ответил, что пора бы уже вызывать «Скорую», на что она просто улыбнулась и все. Я уже не помню, как звали эту, работающую на тот момент фельдшером даму. Но, даже учитывая то, что в тот момент, видя мое состояние и доподлинно зная, что я страдаю приступами гипертонии, она запросто одобрила своей подписью водворение меня в карцер, ее надо в шею гнать из медицины.

После кабинета фельдшера мне с сопровождающим надлежало спуститься на первый этаж, где находились карцеры. И вот тут произошло что-то такое, что практически напрочь выпало у меня из памяти.

У меня и раньше бывало подобное при повторяющихся скачках давления — что-то типа кратковременной амнезии на события, что были накануне. Например, я утром мог практически не помнить, что происходило за час-два до сна.

Единственное, что осталось в памяти из моего следования в карцер, это то, что подойдя к лестнице, я удивился отсутствию освещения там, и помню, что аккуратно на ощупь спускался первый пролет. А вот потом… возникла какая-то суматоха, боль в голове и… очнулся я спустя какое-то время уже лежащим на полу в камере карцера. Времени, как я понял позже, с момента посещения мной кабинета начальника прошло уже довольно много.

Все тело отдавало болью, будто я попал в аварию. Особенно болело в области правого подреберья, в районе печени, где поверхностно красовалась большая ссадина. Также, поверхностно ощущалась ссадина на голове. Но больше меня беспокоила внутренняя боль, потому что один раз в жизни я уже имел разрывы печени (это как раз операция начала 2005 года) и знал, чем в подобном случае может грозить несвоевременное оказание медицинской помощи. Поэтому через продольного дежурного я позвал начальника смены ИВС.

Старшим смены на тот день был хитрозадый татарин по имени Заур, личность довольно таки известная. И я даже не попросил его вызвать «Скорую», а просто спокойно объяснил ему, что при возможных плачевных последствиях виноватым окажется именно он, как ответственный за все происходящее в изоляторе в течение дежурных суток. И «Скорая» была вызвана незамедлительно. Каким бы хитрозадым Заур не был, но не был он и дураком.

Приехавшая бригада «Скорой помощи» по поверхностным визуальным травмам констатировала подозрение на черепно-мозговую травму и внутреннее кровотечение. Были вызваны два сотрудника конвоя, в сопровождении которых я был доставлен в приемное отделение Областной больницы №3 г.Тобольска. Дежурные врачи, а осматривали меня несколько специалистов, зафиксировали ушибленную рану головы, ссадину на правом подреберье и ушиб печеночной области. Все это было отражено документально. Происхождение повреждений с моих слов так же было обозначено в бумагах как «избит сотрудниками полиции в помещении ИВС г.Тобольска».

Травм было бы гораздо больше, но, во-первых, я сам на тот момент больше ни на что не жаловался, а, во-вторых, все гематомы на теле проявились лишь на второй-третий день. А через несколько дней, вообще, все тело у меня было покрыто иссяня-черными гематомами, и это видели все, кто присутствовал в судебных заседаниях в те дни.

Чуть позже, видимо из-за сообщения медиков о травмах криминального характера, в ИВС пришел участковый, некто Габибов, взял с меня объяснение и, как насмешку, выписал направление на судебно-медицинскую экспертизу^[142].

Еще в приемном отделении больницы, после замера артериального давления мне сделали какую-то инъекцию. Но после возвращения в ИВС состояние мое улучшилось ненамного, и ночь выдалась практически бессонная в состоянии полудремы.

На следующий день у меня было запланировано судебное заседание. И мне пришлось в мороз ехать на него раздетым, в том виде, в котором я находился в карцере, потому что без ведома начальника ИВС меня не пустили в камеру, где я находился до карцера, чтобы одеться.

В начале судебного заседания я сразу заявил, что со мной произошло и что я не могу участвовать в судебном заседании, потому что плохо себя чувствую, не спал и не ел. А так же конкретно сказал, что напрямую связываю произошедшее в ИВС с судебным процессом. Что это делается для того, чтобы я не мог в полной мере осуществлять свою защиту.

Ишметова потребовала, чтобы вызвали бригаду «Скорой», и та подтвердила невозможность моего участия в судебном процессе по состоянию здоровье. Приехавшие медики лишь замерили давление и констатировали, что в данный момент оно в пределах нормы. Но это в принципе было неудивительно, скачки давления происходили спонтанно и, как я уже говорил, за очень короткое время артериальное давление могло резко подняться и так же резко упасть.

В оконечном итоге Кучинский настоял на переносе слушания на день, и я вернулся в карцер ИВС. За время моего отсутствия там, скорее всего, держали окно открытым, потому что температура в камере по моему приезду была близка к нулевой. Пришлось просто к этому привыкнуть, пока камера не нагрелась.

Моих продуктовых запасов меня лишили, а казенную пищу в ИВС я никогда не потреблял, поэтому мне пришлось находиться в режиме вынужденной голодовки. Появились постоянные боли в желудке. А следующая ночь выдалась очень холодной, но в камере у меня не было даже одеяла, поэтому спать снова практически не пришлось.

На следующий день я снова начал судебное заседание с заявления. На этот раз я прямо заявил, что суд, как инициатор меры пресечения, ответственен за то, что происходит со мной под стражей. Сайдашева ехидно поинтересовалась: «Вы хотите, чтобы суд изменил меру пресечения?». На что я ей ответил: «Прежде всего, я хочу, чтобы были восстановлены мои права. Под стражу я заключен по определенным указанным основаниям, ограничивающим мою свободу передвижения. Больше я никаких прав лишен быть не могу. Но фактически, в отношении меня производятся действия, мало того препятствующие лечению по назначению врача, так и проявляется и насилие, и многое другое, что напрямую отражается и на здоровье и на общем состоянии. И это делается, чтобы воспрепятствовать именно моей нормальной работе в судебном процессе. Необоснованно поместить в карцер, лишить еды, одежды и всех записей, что у меня были — это по Вашему не воспрепятствование нормальной жизнедеятельности и участию в судебном процессе? И кто бы это не делал, происходит это изначально именно потому, что я нахожусь под стражей. Поэтому и ответственность за происходящее лежит на том органе и лице, которое на данный момент инициирует мое нахождение под стражей. Получается, что именно судом мне создаются условия, препятствующие участию в судебном процессе. Поэтому, прежде всего, я заявляю требование о восстановлении своих прав. А там далее пусть уже суд решает вопрос об изменении меры пресечения, если неспособен ограничить мои права лишь в рамках закона. И я требую приостановить судебное слушание по делу до восстановления законности и моих прав в полном объеме». Ишметова тут же практически завопила, что протестует, что происходящее в ИВС к делу не относится, что на это есть надзорные органы, которые должны рассматривать мои жалобы и предпринимать действия.

Забавно было слушать именно Ишметову, потому что она то как раз работник того органа, про который она говорила. И соблюдение законности и прав человека это — первозадача органа прокуратуры в общем. И каждый работник прокуратуры обязан реагировать, если становится известным о нарушении прав или противозаконной деятельности поднадзорных органов.

В зале на тот момент еще находился, ранее упомянутый мной журналист Вадик Калина. Это сейчас я наблюдаю, как в созданной в Интернете группе «Криминальный Тобольск» он с большим энтузиазмом смакует преступления, происходящие в городе, а на момент судебного процесса он производил впечатление довольно порядочного гражданина. И я, продолжая свое обращение к суду, обратился по большей части и к нему: «А прессу вообще не удивляет, что подсудимого привозят в зал суда раздетого и с видимыми следами побоев, а суд с прокуратурой делают вид, что ничего особенного не происходит?». Калина на это лишь как то неопределенно покачал головой. А я, обращаясь уже непосредственно к Сайдашевой, добавил: «Мне может раздеться полностью для более красочного обозрения всех следов, присутствующих на мне?». И Ишметова снова завопила: «Прошу суд сделать замечание подсудимому за некорректное поведение в суде». Интересно только, что она имела в виду под некорректным поведением, если я всего лишь предложил суду обозреть побои, а не разделся по собственной инициативе.

Мое заявление Сайдашева восприняла как ходатайство, потому как-бы официально приняла по нему решение, что судебное заседание надо продолжить, провести медицинское освидетельствование вне судебного заседания на предмет побоев по имеющемуся направлению участкового и направить в ИВС запрос о происходящем там со мной.

Решение об освидетельствовании отражено даже в искаженном протоколе судебного заседания, но несмотря на то, что по сути это было судебное решение, медицинское освидетельствование так никто и не провел. Направленная в прокуратуру жалоба по этому вопросу, а передана она была через Кучинского, осталась без удовлетворения. Впоследствии прокурорские отказы неоднократно отменялись судом, а после дополнительных проверок вновь следовал отказ в возбуждении уголовного дела. В оконечном итоге, точно так же, как и с историей о краже денег во время обыска, я попросту перестал получать бумаги, которые мог бы обжаловать^[142].

Слушание по делу было продолжено в обычном режиме. В карцере я оставался до истечения недельного срока, и все это время меня возили в суд раздетого, в одной футболке. Еще через день следы побоев на руках у меня стали почти черные, но это по-прежнему никого не смущало. А по запросу в ИВС пришел ответ, в котором значилось, что водворение в карцер было обоснованным согласно Правилам внутреннего распорядка, побоев мне никто не наносил, от трехразового питания и одежды я отказываюсь сам, а все остальные мои неприятности — это издержки пребывания в карцере (имеется в виду недосыпание и тому подобное). Данный ответ Сайдашеву полностью устроил, и она констатировала, что мои заявленные претензии не подтвердились.

«Кино и немцы» прям! А что должен был ответить Давлеткиров: «Начальство дало указание прижать Трушникова и создать ему условия жизни потяжелее»? Если достаточно формального отрицания преступных действий со стороны УВД, то почему меня не отпустили в первое судебное заседание, когда я сказал, что предъявленное обвинение не признаю? Разве не то же самое?

 

19.12.2013 года я заявил ходатайство о допуске в качестве защитника по делу мужа моей матери Виталия Мельникова. Уголовно-процессуальный закон разрешает наряду с адвокатом иметь защитника из числа «простых людей». В старое время это называлось «общественный защитник». Хотя, допущенный человек в силу закона процессуально наделяется всеми правами защитника и фактически ничем не отличается от адвоката.

Я давно уже нуждался во втором защитнике, к которому у меня было бы полноценное доверие. С Кучинским мы общались в основном лишь в судебных заседаниях, у него не было времени, чтобы регулярно навещать меня в ИВС. Да и в суде в силу регламента судебного заседания я не мог общаться ни с кем кроме защитника, а Виталий с самого начала судебного процесса посещал все заседания.

У Сайдашевой не было повода отказать мне в ходатайстве и с 19.12.2013 года процессуально в дело вступил защитник Мельников. Только сама Сайдашева впоследствии почему-то забыла, что в зале заседания у нас постоянно находится еще один защитник, но к этому моменту я вернусь в свое время.

С возникновением возможности общения тет-а-тет в стенах ИВС с человеком, которому я могу доверять, очень многое двинулось с места. Обмен с ним записями, тетрадями, копиями материалов дела стал регулярным. Да и многие моменты по делу и судебному процессу можно было обсудить, не полагаясь на телефонную связь. Так же Виталий неоднократно впоследствии навещал меня в СИЗО-1 и, уже после приговора, в СИЗО-2 г.Заводоуковска.

 

После окончания срока заключения в карцере я был переведен в отдельную камеру на первом этаже ИВС, когда как остальные следственные заключенные содержались на втором этаже и с другой стороны здания. В первый же час ко мне в камеру пожаловал Давлеткиров, обозначил мне очередные нарушения мной Правил внутреннего распорядка и предупредил, что завтра я снова пойду в карцер. На что я ему ответил, что если завтра это случится, то я попрошу поддержки у «обитателей» ИВС и Давлеткирову очень не понравятся последствия моего очередного водворения в карцер. А что касаемо Правил, то с этой минуты я вообще на них полностью «забиваю» — там, где в отношении меня совершаются преступных действия, я больше не признаю никаких законов и буду поступать во всех случаях как посчитаю нужным. Начальнику ИВС мой ответ очень не понравился, единственное, что он пробурчал уходя, это что-то типа «Посмотрим».

Но «смотреть» в дальнейшем ни на что не пришлось. В Тобольске я пробыл еще порядка недели и Давлеткирова за это время не видел и не слышал. А когда я вернулся уже после новогодних праздников продолжать судебное тяжбище, то Сережа Давлеткиров стал просто как сама Любезность. Никакого, даже минимального давления на меня больше не оказывалось, и на все какие-то мелкие нарушения мной режима содержания под стражей просто закрывались глаза. Даже досмотр вещей при этапировании стал просто формальным, поэтому те же лекарства больше у меня не забирали.

Но вот то, что произошло тогда, 09.12.2013 года, в ИВС на лестнице между вторым и первым этажом, для меня до сих пор остается загадкой. Я даже не вспомнил, кто именно сопровождал меня по кабинетам в тот день. И, к слову сказать, эта лестница в ИВС является единственным местом, которое не просматривается камерами наблюдения.

 

- 5 -

В середине декабря в суде были допрошены «звезды» тюменской экспертизы Ваулин, Якимов и Алтуфьев. Про «филькины грамоты» за их подписями я рассказывал в деталях. И само собой к ним имелось немало вопросов. Но, как и предполагалось, большинство из них осталось без ответов.

Первого из них, химика Ваулина мы допрашивали практически два часа до обеденного перерыва. Он сначала пытался выглядеть уверенно, и в каждом случае, где у него не находилось ответа, он ссылался на абстрактные «методические рекомендации», которые якобы представляют служебную тайну и разглашению не подлежат. Но под значительным объемом всех несуразностей в экспертизах, которые я просил его объяснить, Ваулин буквально сник, и внешне было видно, что он напуган.

Вместе с вопросами мы демонстрировали ему экспертные заключения из уголовного дела и просили объяснить те или иные моменты. Типичными ответами стали «вероятно, это ошибка… это не моя компетенция… это писал не я… этого я не знаю…». Кроме того, что Ваулин, как я упоминал ранее, будучи экспертом-химиком назвал элемент марганец «неметаллом», он вообще самостоятельно обозначил себя некомпетентным в свойствах тех или иных химических соединений. Именно так прямым текстом и заявлял: «Мое дело лишь определять в составе химические элементы, а как они реагируют — это уже компетенция физика и взрывотехника». И уж совсем сложным для него вопросом было, как якобы обнаруженный им марганец мог быть преобразован в перманганат калия.

С явным недоумением он смотрел на заключение экспертизы^[150], где на исследование были представлены одни предметы, а исследовались абсолютно другие. А так же, не мог сообразить, что ответить на собственное заключение об идентичности двух экспертиз, которые по заключениям имели противоположные результаты. Обо всех этих несуразностях я рассказывал ранее.

Искреннее же его удивление было, когда я показал ему заключение, где в самом начале его фамилия была написана «ВаулЕн»^[143]. После этого я уже почти открытым текстом спросил его, а точно ли это те самые заключения экспертиз, что вышли из его с коллегами рук. Тем более, что я имею основания полагать, что печати и подписи на заключениях напечатаны на принтере. И видя, что мои вопросы ввели Ваулина в ступор, Сайдашева начала снимать мои вопросы один за другим.

Но на главный вопрос он все же дал мне тот ответ, который был мне нужен. После всех его замешательств я спросил прямо, являются ли выводы экспертиз предположениями. И получил четкий ответ: «Да, это предположения». Впоследствии этот же самый ответ я получил от Якимова с Алтуфьевым, и этого было достаточно, чтобы все экспертные заключения выкинуть из уголовного дела. Ведь закон говорит однозначно, что выводы суда не могут быть основаны на предположениях.

А для экспертов это была своего рода лазейка от ответственности за ложные заключения в противовес страха перед своим начальником генералом Сидашом. С одной стороны они подтверждали экспертизы в угоду следствию, а с другой стороны не настаивали на правильности выводов. И для меня озвучивание «предположений» было своего рода маленькой победой.

Но вот госпожа Сайдашева, понимая, что для вынесения обвинительного приговора ей будет мало лишь двух протоколов «признательных показаний», в протоколе судебного заседания решила сделать маленькую поправку. И вместо ответов «Да, это предположения» там обозначилось «Да, они вероятны».

Правда, делая такую подмену, Сайдашева, видимо, по незнанию данного определения, упустила из вида факт, что вероятность — это величина относительная, и должна сопровождаться количественной оценкой. Ведь очень большая разница в том, вероятно что-то на 10% или на 90%.

Но для меня осталось большим вопросом, как судья смогла себе позволить именно эту фальсификацию приговора, зная, что допросы экспертов реально записывались на диктофон. Лишь уверенность в том, что эти записи нигде и никогда не всплывут, могла способствовать подобному деянию. И это действительно большой вопрос, на который хотелось бы получить ответ….

 

Вторым номером мы допрашивали эксперта Якимова. И у него было время подготовиться за время обеденного перерыва. Поэтому, чтобы избежать повторных ответов, которые могли быть готовы после допроса Ваулина, я начал атаковать Якимова вопросами, которые он предполагать не мог.

Сам он сразу обозначил, что его задачей при проведении экспертизы был поиск металлов. При этом относятся ли якобы обнаруженные металлы к взрывчатым веществам он отвечал лишь, что «они могут быть использованы в смесях, обладающих взрывчатыми свойствами, согласно методическим рекомендациям». Голословный вывод о том, что мог быть использован перманганат калия, он сначала обосновал тем, что «обнаруженный марганец входит в состав перманганата калия», и лишь после того, как в процессе допроса мы выявили, что взаимосвязи между марганцем и марганцовкой нет, он начал все подряд называть предположениями. Он прямо озвучил шедевральную мысль, что его вывод о наличии во взрывчатой смеси перманганата калия основан лишь на том, что данное вещество часто используется во взрывчатых смесях. На что я с сарказмом поинтересовался, почему в заключении он с равным успехом не обозначил наличие тротила, который общеизвестно тоже часто используется во взрывчатых смесях. И тут он немного прокололся, сказав, что искали они именно то, что было написано в материалах уголовного дела. То есть, как я и говорил ранее, не выясняли, что именно объективно содержится в остатках предметов после взрывов, а лишь искали подтверждения версии следствия.

По объяснению другой экспертизы^[141], где в выводах так же значится перманганат калия, но исследованиями не был обнаружен даже марганец, Якимов превзошел уже крайнюю изобретательность. Из его ответа следовало, что «он предположил об использовании марганцовки лишь потому, что она обычно используется с обнаруженными магнием и алюминием». Это точно так же, как утверждение Билана, что если в Тобольске где-то нашли взрывное устройство, то наверняка причастен Трушников, потому что больше некому.

Я уже неоднократно упоминал, что в одной из экспертиз^[141] экспертам был поставлен вопрос: «Возможно ли из веществ, изъятых в ходе обыска на даче, изготовить взрывчатое вещество аналогичное по свойствам поражения тому взрывчатому веществу, что взорвалось в подъезде Чабарова?». И ответ экспертов на этот вопрос более чем оригинален: «Возможно изготовить взрывчатое вещество, если в определенных пропорциях смешать компоненты веществ, представленных на исследование». Якимова я попросил объяснить этот оригинальный ответ, на что он уже не мог не согласиться, что данный ответ не соответствует вопросу. Но следом я попросил его обозначить, какие именно компоненты имеются в виду, и в каких пропорциях они должны быть смешаны. И на это он вновь шедеврально ответил, что в методических рекомендациях это не указано. При этом речь то шла о безобидных удобрениях, изъятых на даче, которые судя по всему вообще не исследовались. При осмотре вещдоков мы увидели в одном пакете монолитное вещество, а в другом гранулы. Но в заключениях экспертиз фигурируют неизвестно откуда появившиеся порошки. Причем при осмотре порошки одних цветов, а при исследовании уже других. И это Якимов тоже объяснить не смог, сославшись на то, что возможно не участвовал при осмотре.

Про чудесное заключение экспертов^[150], где вместо представленных почтовых ящиков были озвучены выводы об идентичности по кускам оргстекла и резины, я тоже упоминал. И это заключение было подписано именно Якимовым. Он согласился с тем, что куски оргстекла и резины не исследовались на ранних экспертизах. А выводы об идентичности объяснил экспертизами по остаткам почтовых ящиков. Другими словами это означает, что одинаковы два каких-то предмета, потому что одинаковы два абсолютно других. На вопрос, откуда вообще при экспертизе взялись эти самые остатки оргстекла и резины, когда следователь представлял абсолютно другие предметы, Якимов ответил: «Это, наверное, Алтуфьев что-то напутал!». Но вот документально Алтуфьев никакого отношения к данной экспертизе не имел.

Далее шли вопросы по другой экспертизе, где в выводах алюминий, магний и марганец фигурируют, по словам Якимова, как компоненты взрывчатого вещества. Но вот объяснить что это за вещество, или как из этих трех металлов можно изготовить взрывчатое вещество, он опять же не смог. В оконцовке опять же сослался на очень секретные методические рекомендации, согласно которым эти металлы могли входить в смеси, обладающие взрывчатыми способностями. Но и эти смеси, даже приблизительно, он обозначить не смог.

По экспертизе, где фигурировала моя одежда, и присутствует очень много путаницы между осмотром, исследованием и выводам, от Якимова через раз следовало выражения «техническая ошибка» и «опечатка».

По экспертизе смывов из подъезда, которые якобы брала Кирпичева, Якимов пояснил, что контрольный смыв (который Кирпичевой не брался, но неожиданно появился вместе с представленными образцами в неподписанном конверте) берется из наиболее удаленного участка места сбора для последующего сравнительного анализа. Но вот тот момент, что контрольный смыв, согласно таблице из заключения, содержит большее количество алюминия, чем все остальные, удивителен был самому Якимову.

 

Про допрос эксперта Алтуфьева говорить много не имеет смысла. Вопросы касались тех же самых экспертиз, а «метался» в показаниях он еще больше, чем двое его коллег. Вообще, что было наглядно, он оказался самым трусливым из этой троицы и буквально боялся сказать что-то лишнее.

Но Алтуфьев по специализации был взрывотехник, да к тому же присутствовал на месте взрывов непосредственно после происшествий, поэтому я надеялся непринужденно получить ответы на интересующие меня конкретные вопросы.

Во-первых, Алтуфьев, уходя от вопроса об актуальной «работоспособности» вменяемой мне взрывчатой смеси, сказал, что ответ можно получить, только проведя следственный эксперимент. То есть, другими словами, он признал саму возможность проведения в рамках следствия действий по изготовлению и испытанию этой самой смеси для выяснения ее взрывчатых способностей. Именно на таком следственном эксперименте я настаивал ходатайством еще в декабре 2012 года, но в проведении его мне было отказано.

Во-вторых, я прекрасно понимал, что Алтуфьеву хорошо известно, что за взрывчатое вещество было использовано на самом деле. Ведь на момент суда мне самому было хорошо известно, что это за вещество, и что его сразу же определили еще после первого взрыва по характерному запаху. И я хотел, чтобы Алтуфьев в суде хотя бы подтвердил, что такие разговоры имели место среди специалистов.

После прямого вопроса, известно ли ему вещество, именуемое «триперекись ацетона», Алтуфьев ощутимо напрягся, но подтвердил, что такое вещество ему известно. Следом я спросил, определяли ли навскидку сразу после взрыва, что это за взрывчатка могла быть. И, не дожидаясь ответа, задал вопрос в лоб: «Мне известно, что Вами утверждалось, что это была триперекись ацетона! Вы это говорили?». Тут Алтуфьев просто заметался: «Я не могу говорить, что тогда утверждалось… это служебные разговоры… служебная информация… мне нельзя об этом говорить…».

Я решил пойти ва-банк, задав уже конкретный вопрос: «При взрывах была использована триперекись ацетона? Вы же это безошибочно определили, не так ли? Не забывайте об ответственности за дачу ложных показаний».

И тут Алтуфьев практически начал истерить: «Я не могу сказать… Мне нельзя говорить… Я не буду говорить…».

Тут же я обратился к Сайдашевой, констатируя, что свидетель отказывается от дачи показаний (что по закону недопустимо). Но Сайдашева, уже не удивляя, просто разводит руками: «Ну что поделать. Не хочет — значит не хочет». После этого она, даже не выясняя, есть ли еще вопросы к эксперту, просто закрывает текущее судебное заседание, объявляя перерыв до следующего дня.

Алтуфьев фактически прямым текстом отказался от дачи показаний, за что Уголовным кодексом предусмотрена ответственность. А Сайдашева не только прервала допрос эксперта стороной защиты, нарушив регламент судебного заседания и игнорируя предписанные обязанности свидетеля, но даже забыла поинтересоваться у другой стороны, не имеется ли еще вопросов к Алтуфьеву.

Но я остался доволен допросом экспертов. Во-первых, от каждого прямым текстом прозвучало, что выводы экспертиз являются предположениями, а во-вторых, Алтуфьев всем видом и своим поведением признал, что взрывчатой смесью была именно триперекись ацетона, и что это ему хорошо известно.

 

- 6 -

В конце января 2014 года мы увидели в суде того самого взрывотехника Тюменского ОМОН Сергея Сотова, который при проверке показаний на месте 30.06.2012 года практически молча психовал, понимая, что проверяемые показания не имеют общего с реальными обстоятельствами. Могу даже предположить, что уже после тех следственных действий Сотов пытался кому-то доказать свою правоту, но ему попросту, как это говорится, «прижали хвост».

В суде от того июньского возмущенного Сотова не осталось и следа. Весь допрос он выглядел очень жалко и будто оправдывался, тыкая в меня пальцем: «Ну ты же сам говорил… ну ты же сам показывал…». Вдобавок, перед судебным заседанием ему, по всей видимости, дали перечитать кучу документов из уголовного дела, и его показания превратились в сплошной компот из перепутанной информации. Не запомнив в спешке большинства деталей, Сотов отвечал буквально наугад. Например, он говорил, что в подъезде Чабарова после взрыва была обнаружена синяя пачка «Винстона», а появилась в его сознании она из протокола показаний на месте. Именно такую пачку мне тогда подсунули для образца и это есть в фототаблице данного следственного действия.

Не помнил он и вопросов, которые задавал мне на том следственном эксперименте, а потом сокрушенно качал головой, не веря тем показаниям. Кое-что пришлось ему напоминать — как он исследовал место в подъезде, где по показаниям я испытывал взрывчатую смесь, и констатировал, что там ничего не горело и не взрывалось. Сотов, конечно же, вспомнил этот момент и ответил нам: «Ну да, там следов не было… но Вы же сами говорили…».

Рассказал он и про то, как в качестве специалиста участвовал при обыске на даче, и что при этом была изъята селитра. Причем наш металлический вагончик-бытовку окрестил деревянной сарайкой. А потом с удивлением смотрел в представленный протокол обыска, где не только отсутствовал факт изъятия селитры, но и об участии Сотова в данном следственном действии не было сказано ни слова.

Отвечая на вопросы Ишметовой, он убедительно расписал, какие именно процессы происходят при поджоге той смеси, что указана в деле, и утверждал, что она в таком именно количестве способна так раскурочить почтовые ящики. А потом через некоторое время начал говорить, что он некомпетентен в такого рода самодельных смесях, и про их изготовление ничего не знает.

Якобы описанное мной взрывное устройство Сотов описал также по своему, добавив какую-то подложку, к которой все крепилось, чиркаш с оргстеклом и резинки. После этого я его спросил, откуда он взял подобную конструкцию, и, не дожидаясь ответа, предложил обозреть протокол проверки показаний на месте, где ни о чем подобном речи не шло. И на это Сотову осталось лишь пожать плечами.

Под конец допроса я уже прямо спросил его о том, не мучает ли его совесть и не коробят ли его офицерскую честь те фантазии, которые он излагает, вместо того, чтобы рассказать известную ему правду. Здесь Сотов просто потерялся, не зная что ответить, а Ишметова заверещала, что я оказываю давление на свидетеля. И Сайдашева тут же сняла мой вопрос и, не выясняя мнения сторон, сочла данный допрос законченным.

 

В отличие от всяких Багомедовых, Скипиных, Биланов и прочей нечисти в погонах, Сергей Сотов — участник боевых действий, боевой офицер, знающий цену человеческой жизни. И тогда, в июне 2012 года по нему явно было видно нежелание смириться с тем, что он считал неправильным. А это говорит о том, что в человеке присутствует правдолюбие. К тому же, Сотов, как специалист-практик по взрывным устройствам, прекрасно знал, что именно взорвалось в подъезде Чабарова. Более того, он наверняка знал, что именно обнаружили в пятом подъезде дома, потому что именно его группа обследовала весь дом после второго взрыва.

Если бы в Сотове совесть победила страх перед генералом Сидашом, то в суде было бы достаточно фразы: «При взрывах использовалось абсолютно другое вещество, а показания Трушникова, при проверке которых я присутствовал, являются явным вымыслом и не соответствуют установленным обстоятельствам». Если бы совесть…

 

Кстати, при допросе Сотов неумышленно озвучил немаловажный момент. Я заведомо знал, что после первого взрыва Сотова в Тобольске не было, но все равно задал своего рода провокационный вопрос на предмет того, были ли обследованы остальные подъезды дома после взрыва в седьмом подъезде. Он, конечно же, ответил, что принимал участие в следствии лишь после второго взрыва, но в поддержку своих коллег сказал, что и после первого взрыва наверняка обследовались все подъезды и близлежащие дома, так как этого требуют должностные инструкции. И даже после того, как я констатировал, что в уголовном деле нет информации о подобной проделанной работе, Сотов все же настаивал: «Скорее всего следователь не приобщил рапорт к делу, а работать в любом случае должны были. Вдруг бы следом еще один взрыв был».

Этим своим настойчивым убеждением, со ссылкой на должностные инструкции, Сотов подтвердил предположение, которое исходило из логики и здравого смысла, что после первого взрыва была проведена работа на предмет обнаружения подобных взрывных устройств. Но после наших «обоповских показаний» рапорт о такой проделанной работе шел в разрез с идеальной версией следствия о том, что взрывное устройство в первом подъезде пролежало там с 20.06.2012 года.

 

А вот коллега Сотова, взрывотехник Тюменского ОМОН Андруховец, допрошенный в суде неделей позднее, оказался уже более подготовленным к моим вопросам. Кстати, Андруховец присутствовал на месте происшествия после обоих взрывов и, теоретически, мог бы рассказать больше, если бы хотел.

На вопрос о том, почему не производилась проверка остальных подъездов после первого взрыва, взрывотехник ответил более чем оригинально: «По идее должны были проверить, но не поступило команды от генерала». Сам он придумал этот ответ или кто-то подсказал, но высказанная глупость означала, что все действия специалистов на месте происшествия производятся лишь по команде генерала. То есть вызванные на место взрывотехники просто курят в сторонке, пока предприимчивый генерал Сидаш не даст указание делать что-то входящее в их компетенцию. Но сам того не подозревая, Андруховец привязал к предмету вопроса, проверялись или нет подъезды, генерала Сидаша. Просто, что он имеет к этому отношение.

Правда событий июня 2012 года заключается в том, что после первого взрыва не было какого-то ажиотажа. И генерал Сидаш никак не проявил участия в работе по этому преступлению. Примчался в Тобольск он уже после второго взрыва, когда обозначилась тенденция к серийности данного преступления. А по словам Андруховца Сидаш после первого происшествия пошагово руководил действиями своих подчиненных, причем пресекая их собственную инициативу.

И Сотов и Андруховец, наверняка не раз бывавшие на местах подобных происшествий, по сути четко обозначили действия своей группы в аналогичных ситуациях — должны быть проверены близлежащие места источников подобной опасности. И у меня нет никаких сомнений в том, что еще после первого взрыва в седьмом подъезде 21-22 июня группа областного ОМОН обошла все подъезды данного дома, и был визуально проверен каждый почтовый ящик. Андруховцу, как участнику этих событий, было доподлинно об этом известно, но говорить об этом он не стал, ибо был предупрежден на этот счет заранее «командой от генерала». Подтверди он вышеуказанный факт, то версия следствия о том, что в первом подъезде еще с 20-го числа находилось взрывное устройство, теряла бы всякий смысл. И мое обвинение, основанное на «обоповских показаниях», так же бы рассыпалось в один момент.

Еще Андруховец тоже вспомнил синюю пачку «Винстона». Только вот по его версии ее остатки были обнаружены после первого взрыва. Причем при проверке показаний на месте Андруховца не было, и в отличие от Сотова в моих руках он такую пачку видеть не мог. Зато мог видеть на фотографиях из протокола данного следственного действия, который, наверняка, тоже изучал в кулуарах суда.

И вообще, что им сдался то этот синий «Винстон». При следственном эксперименте мне просто подсунули первую попавшуюся пачку. Но ни на местах взрывов, ни при обысках подобная пачка не обозначалась.

А вот насчет пачки из-под презервативов воспоминания Андруховца были намного интереснее. По его словам в подъезде Чабарова были обнаружены остатки красно-белой пачки презервативов «Гусарские». Причем надпись на остатках отсутствовала, но он безошибочно определил, что это именно такая пачка «как мужчина». И это вновь явный перебор в лжесвидетельстве, ей Богу!

В протоколе осмотра места происшествия мы можем увидеть ссылку на изъятые куски картона фиолетового цвета. Причем цвет можно смело списать на дальтонизм Багомедова, составлявшего протокол. При осмотре вещдоков мы увидели эти картонные остатки. И на них не только отсутствовало что-то красное, но даже фиолетовый цвет. Это просто определенный оттенок серого цвета изначально показался Багомедову фиолетовым. И потом, на поддельной четвертой странице протокола допроса обвиняемого от 30.06.2012 года, Багомедов якобы с моих слов описывает серую пачку с зеленой полоской снизу, стандартную пачку презервативов «Гусарские».

С каких-то документов Андруховец не мог «срисовать» подобной пачки, он мог увидеть на фото у меня в руках пачку «Дюрекс» и не более того. Поэтому здесь уже явно словесная подготовка свидетеля — он должен был вспомнить именно презервативы «Гусарские», как следовало из версии следствия, и пачка должна быть красно-белого цвета в поддержку показаний Чабарова.

Ранее я упоминал о загадочных осмотрах, произведенных в квартире №41 этого же дома после обоих взрывов. Проживающих там граждан суд воспрепятствовал нам услышать в суде. Но вот Андруховец при первом осмотре был обозначен участником в качестве специалиста и теоретически мог объяснить, что именно искала следственная группа по данному адресу, и какой для этого был повод. А Андруховец не просто был обозначен участником, но, согласно протоколу осмотра, проводил в этой квартире тесты на наличие взрывчатых веществ. Поэтому вопросы Андруховцу по поводу данной загадочной квартиры были более чем уместны.

Но и в этом месте тюменский взрывотехник оказался более чем подготовленным. Он просто убежденно отрицал вообще свое присутствие при проведении осмотров — «ни в какую квартиру не заходил». И хотя подобное заявление ставило под сомнение проведенное следственное действие, кому-то было более выгодно, чтобы Андруховец молчал по поводу данной квартиры. Тем более, что данные протоколы осмотра не являлись заявленным доказательством по делу в отношении меня.

Про свое участие при обыске у меня на даче Андруховец рассказал сам, хотя, как и Сотов, участником этого следственного действия по протоколу он не являлся. И у меня нет сомнения, что он действительно там присутствовал, исходя из его повествование.

Но вот детальное описание обыска и изъятых предметов более напоминало такую же пустословную интригу, которую выплескивали СМИ после моего задержания, типа «на даче Трушникова были обнаружены все необходимые компоненты для изготовления взрывных устройств».

Я попросил Андруховца пояснить, что именно из изъятого при обыске на даче можно отнести к компонентам взрывчатых веществ. Он, видимо по памяти, начал перечислять то, что тогда изымалось, и при этом делал акцент именно на мой вопрос, но прямо взрывчатыми веществами ничего не называл. Тогда я уже начал задавать ему конкретные вопросы: «Как разведенная в воде марганцовка может быть использована при изготовлении взрывных устройств?». Но и тут он нашел место интриге, причем тут же уходя от ответственности за сказанное: «Ну жидкая марганцовка конечно не горит, но вот если ею пропитать бумагу и высушить, то из этого может что-то получиться… хотя мы то самодельными взрывными устройствами не занимаемся, это компетенция ФСБ…».

Видимо при обыске ему запомнилась емкость из вагончика, типа картонной бочки, наполовину наполненная то ли известью, то ли медным купоросом. И Андруховец очень детально описал эту емкость «с подозрительным порошкообразным веществом» как будто это была готовая взрывчатая смесь. А вот в действительности эта емкость наверное по сей день стоит в вагончике, при обыске она никого не заинтересовала и в протоколе обыска о ней ни слова.

Но вот одну интересную и нужную вещь Андруховец спонтанно все таки обозначил. Как специалист он оценил реальную мощность взорвавшихся в подъездах устройств как 70-90 и 90-110 грамм в тротиловом эквиваленте, для первого и второго взрывного устройства соответственно. Вот это можно считать правдой в противовес 50 граммам, указанным в экспертизах для первого и второго взрыва.

 

Всех гнусных личностей, прямо относящихся к областному УВД, таких как эксперты, саперы и взрывотехники, приглашенные в суд, чтобы давать заведомо ложные показания в угоду обвинения, уже после суда я мысленно окрестил «резиновыми куклами генерала Сидаша». На момент судебного процесса он еще находился при своей должности и наверняка прекрасно осознавал все последствия для себя, если бы суд признал меня невиновным. Поэтому все эти «резиновые куклы» ехали в суд, трясясь от страха перед своим генералом, и блеяли в зале судебных заседаний ровно настолько, насколько их озадачила Ишметова, причем стараясь не сказать чего-то лишнего.

 

- 7 -

Под конец судебного следствия мы решили заявить о повторном допросе Чабарова. А предшествовало этому обстоятельство, что мы обнаружили через два года после событий подъезд Чабарова в неизменном виде.

Я вообще был очень удивлен этому факту. Ведь после моих заявлений еще в конце 2012 года о том, что след взрыва на стене не совпадает с расположением ящика Чабарова, было логично предположить о быстром «косметическом ремонте» этого места с псевдомотивацией «чтобы не напоминало о происшествии». Но, приехавшие на место по моей просьбе люди, сделали снимки, на которых подъезд выглядел неизменным с июня 2012 года. И распечатав эти фотографии в большой формат, мы с Кучинским озадачились приобщить их к материалам дела. Но, понимая, что Ишметова будет снова визжать, что она против, а Сайдашева начнет оперировать своим «не имеет отношения к делу», мы решили сделать это наверняка. Суд не смог бы отказать в приобщении фотографий, если мы их продемонстрировали Чабарову во время допроса и задали по ним вопросы. Поэтому, не раскрывая задуманного, мы заявили ходатайство о повторном допросе потерпевшего.

Чабаров явился в суд как всегда под маской «изображая жертву». Кстати, я тогда не мог понять, для чего он так низко натягивает правый рукав одежды, как будто хочет скрыть здоровую руку. А потом, когда уже увидел его фотографии в соцсетях с протезом, понял, что именно скрывал Чабаров. Непонятно только для чего именно он это делал. Видимо, по его мнению, наглядное отсутствие кисти руки выглядело жалостливее, чем, если бы на виду был протез.

Допрос Чабарова начал Кучинский, и спрашивал он его сначала практически на отвлеченные темы. Но какой бы вопрос не следовал, Чабаров, как в той юмореске Петросяна про «шпингалеты из Нижнего Тагила», ответ сводил к тому, какая беда с ним произошла, и что виноват в этом безоговорочно Трушников. Ему даже на руку были вопросы адвоката, касающиеся всего, что имело отношение к последствиям взрыва. Поэтому на вопросы «Был ли произведен в подъезде ремонт?» и «Остался ли на месте взрыва след от него?» Чабаров не только ответил то, что мы от него ожидали, но еще и добавил от себя что-то типа того, что «теперь, когда он ходит за почтой, смотря на стену, вынужден вспоминать весь тот ужас, что с ним произошел». Подобный ответ был просто превосходен! Ведь тем самым потерпевший подтверждал наличие в подъезде следа от взрыва, а там он был единственный.

После этого Кучинский передал Чабарову наши фотографии и попросил подтвердить или опровергнуть факт того, что это действительно его подъезд. Все фотографии были типичными, и хотя сделаны с разных ракурсов, ни у кого бы не возникло сомнений, что все они сделаны с одного места^[23]. Но Чабаров и здесь решил выпендриться, отложив две фотографии и заявив убеждение, что это не его подъезд.

Далее, Кучинский попросил показать Чабарова где именно находился его почтовый ящик, относительно следов от крепления боксов и следа от взрыва. И вот тут произошло нечто…

Я внимательно наблюдал за реакцией Чабарова, и после последнего вопроса у него на лице возникла практически вспышка испуга. Он наконец-то понял, к чему ведет Кучинский! Чабаров поборол свой испуг и начал тут же немного несвязный монолог: «От взрыва… какого взрыва… это же не от взрыва… это я же газеты положил на ящик и они загорелись… да-да, это газеты, я их вытащил из ящика и положил сверху на среднюю секцию… и знаете, это были не просто газеты, они были чем-то пропитаны… обычные газеты гнутся, а эти не гнулись… сначала вспыхнули они, а потом уже загорелось в ящике… Ой, я опять все вспомнил… мне плохо… можно я выйду?». И, не дожидаясь ответа Сайдашевой, Чабаров почти стрелой выскочил из зала.

А я практически ликовал! Во-первых, вот оно, перед глазами доказательство того, что взрыв был не в ящике потерпевшего. А во-вторых по самому поведению Чабарова любой бы понял, что он явно испугался разоблачения. Как будто его застали с поличным на месте преступления. Потому и реакция была именно такая — побыстрее убежать. И когда он выбежал, я вслух с сарказмом заметил, что в зал потерпевший входил как слепой, практически наощупь, а выбегал очень шустро, несмотря на солнцезащитные очки на глазах.

Честно сказать, я думал, что Чабаров не вернется. Но видимо все обдумав и взвесив, он возвратился в зал где-то через пять минут. Вернув себе самообладание, он понял, что его бегство перечеркнет очень многое. И возвратившись, уже с очень невозмутимым видом продолжил свой монолог по поводу сгоревших газет.

А у нас к нему вопросов больше не было. На что нужно было, Чабаров ответил просто идеально. А его испуг и неоконченное бегство о многом говорило.

После допроса Чабарова Кучинский ходатайствовал о приобщении обозренных фотографий к делу, и тут даже Ишметова поняла, что протестовать бессмысленно. Фотографии были приобщены, и в совокупности с последним допросом Чабарова, они являлись безупречным доказательством моей невиновности.

 

Описывать далее большую часть судебного следствия просто не имеет смысла. Все самое важное, касаемо доказательств по делу, я привел еще по тексту повествования, и привел доводы и факты для объективной оценки доказательств по делу.

Большинство допросов тех же понятых или следователей по делу гораздо лучше было бы увидеть вживую. Реакцию на те или иные вопросы текстом очень сложно описать доподлинно. Тот же Скипин отвечал на все вопросы с абсолютно невозмутимым лицом, настолько просто и убежденно, но в то же время его ответы не разрешали тех очевидных казусов в его документах, о которых он рассказывал.

Например, Скипин прямо утверждал, что все свои документы составлял лично, ничего ниоткуда не копируя. А на вопрос, почему его документы слово в слово повторяют документы Багомедова и Кирпичевой, даже не смутился, а отправил за разъяснениями к тем следователям. Как будто это не его гораздо поздние документы имеют идентичность с более ранними. Точно так же он отправил к Багомедову и Кирпичевой по вопросу, откуда в их документах взялась фабула обвинения, которое Скипин мне предъявил лишь в мае 2013 года. А на вопрос, почему его собственное описание изъятых при обыске вещей буква в букву идентично описанию осмотра этих же вещей экспертами, ответил практически по-идиотски: «Ну мы же с экспертами описывали одни и те же вещи, странно было бы если описание будет разным!», и явно остался доволен своим ответом. Но ведь это не просто похожее описание — текст идентичен вплоть до каждого знака на протяжении трех страниц! И даже было бы глупо предполагать, что эксперты, чтобы облегчить Скипину работу, отдали ему файл своего заключения, чтобы он смог просто перекопировать текст. А вспомнив, что на этих самых заключениях стоят печати и подписи напечатанные на принтере, нетрудно понять, кто их действительный автор.

На все эти моменты, да и вообще на все, о чем я рассказал, было обращено внимание суда с указаниями на подделки, незаконность или какие-то другие нарушения. И всему этому Сайдашева обязана была дать оценку в приговоре и объяснить, почему она отвергла эти доводы. И большую часть она бы просто не смогла опровергнуть чем-то.

В конце судебного следствия я заявил три десятка письменных ходатайств об исключении из дела ряда доказательств. И в каждом ходатайстве было ни один, ни два, а гораздо больше обосновывающих доводов. А отказывая в ходатайстве, Сайдашева рассматривала только один из наименее значительных. Из трех десятков ходатайств удовлетворено было только два, и то, по моментам, не имеющим доказательного значения. Даже два протокола одновременных осмотров с одними понятыми остались в деле.

А сколько было заявлено ходатайств во время судебного следствия по истребованию тех или иных доказательств, способных выявить ложные показания свидетелей или определить фальсификацию процессуальных документов, другими словами — выявить преступления следователей. Один только протокол допроса обвиняемого от 30.06.2012 года с поддельной четвертой страницей чего стоит. И эту подделку было видно по первичным признакам, и Сайдашева прекрасно понимала, что экспертиза подтвердит наши слова. Но нет же, «проведение экспертизы приведет к затягиванию судебного процесса». А в реальности, с февраля по апрель мы могли бы провести десяток экспертиз, и это никоим образом не отразилось бы на времени судебного процесса.

Снимая вопросы к свидетелям, отказывая в ходатайствах, игнорируя то, что Ишметова, не стесняясь, подготавливает свидетелей прямо в коридоре суда, и даже просиживая с ней в перерывах в своем кабинете, Сайдашева вторую половину судебного процесса безбоязненно и открыто «играла» на стороне обвинения.

Но, по крайней мере, я сам остался судебным процессом полностью доволен. Потому что мне удалось раскрыть всю «грязь» уголовного дела, так или иначе уличить свидетелей и главного потерпевшего во лжи, привести суду все обоснованные доводы неактуальности либо незаконности доказательств обвинения. С моей стороны был сделан максимум, и если бы, как это планировалось, дело было рассмотрено судом присяжных, то я бы нисколько не волновался за их решение. Потому что правда на протяжении всего судебного следствия была наглядно на нашей стороне.

На конец марта все возможные доказательства были изучены, свидетели, которых удалось лицезреть в зале судебного заседания, были допрошены, и на первое апреля было назначено слушание прений сторон.

 

- 8 -

Судебное заседание было начато в девять часов утра. Первое слово в прениях сторон по закону принадлежит стороне обвинения, и Ишметова подошла к этому моменту на первый взгляд очень серьезно — в ее руках мы увидели подготовленный напечатанный текст ее выступления. По мере чтения я насчитал в ее руках восемь односторонних листов текста, а вся ее речь уложилась примерно в двадцать минут. После того, как она закончила, Сайдашева обратилась к ней: «Вы листочки потом передайте секретарю, чтобы проще было занести в протокол судебного заседания». На тот момент я еще удивился этой просьбе судьи — ведь получается, что секретарь просто перепишет текст с листов, а где же гарантия, что озвучено было именно то, что написано. Но вернусь к этому моменту позже, в описании моего ознакомления с протоколом судебного заседания.

Сама речь Ишметовой, если смотреть с точки зрения уголовно-процессуального закона, была одним сплошным нарушением норм. Ведь, даже отталкиваясь от простого, закон запрещает использовать в прениях сторон ссылки на то, что не было изучено в ходе судебного заседания или на доказательства, которые были признаны недопустимыми.

Ишметова же собрала все в одну сплошную кучу. Говоря о показаниях многих свидетелей, данных ими в суде, она внаглую цитировала протоколы допроса этих свидетелей из материалов дела, которые в судебном заседании не обозревались вообще. То есть наприписывала свидетелям слов, которые в суде не произносились. И более того, многое в показаниях свидетелей она просто исказила под версию следствия, а некоторые моменты и вовсе придумала на пустом месте. Например, изученный нами компакт-диск, содержащий файлы с моего домашнего стационарного компьютера, по ее словам свидетельствовал о том, что дома я был лишь за день до 20.06.2012 года. Ну вот откуда можно было взять подобную чушь? Есть же биллинг оператора сотовой связи в конце концов.

Перед тем как перечислять материалы уголовного дела, она заявила, что этим подтверждается моя вина в совершенных преступлениях, но каких-либо следственных связей она привести не потрудилась. Хотя в ходе судебного следствия я неоднократно интересовался у нее, что подтверждают те или иные доказательства, и она отвечала, что все ответы мы получим в прениях сторон. Но фактически она лишь перечислила материалы дела с кратким обозначением содержимого, то есть частично продублировала обвинительное заключение. Про то, какие именно мои действия и чем именно подтверждаются, не было сказано ни слова. Указывая на материалы дела, связанные с вещественными доказательствами (протоколы обыска, протоколы осмотра, заключения экспертизы и т.д.), сами вещдоки как самостоятельные доказательства, Ишметова даже не упомянула. Получалась несуразица, типа: «Вина подтверждается… протоколом обыска, в ходе которого были изъяты два пакетика магния сульфат». И чем магнезия подтверждала мою вину — это наверняка даже сама Ишметова не представляла.

Основной акцент она, конечно же, сделала на «признательные показания», якобы полученные с требованием закона, в присутствии защитника, после разъяснения мне прав и тому подобное. И просила суд брать во внимание именно эти показания, как она их окрестила «данными во время предварительного следствия». А вот то, что во время следствия были и другие показания, она само собой забыла.

Да и вообще, в силу закона бремя опровержения доводов защиты лежит на стороне обвинения. Ишметовой вообще не было уделено внимания ни одному нашему доводу, не говоря уж о каких-то опровержениях. Тем самым, опять же в силу закона, все доводы защиты фактически остались неопровергнуты.

Еще такой интересный момент, это привязка к обвинениям без указания признаков состава преступления. То есть, в отличие от обвинительного заключения, Ишметова даже мнимые мои действия не связала с предъявленным обвинением. А во второй части своего выступления, когда речь шла о материалах дела по взрывам, она и вовсе не потрудилась озвучить якобы совершенные мной преступления, ограничившись лишь перечислениями статей Уголовного кодекса.

В конце своей речи, в совокупности всех обвинений Ишметова попросила назначить мне наказание сроком на 21 год 8 месяцев строгих лагерей. Это вызвало у меня искреннюю улыбку, и я лишь похлопал пальцами по виску, непринужденно выражая свое мнение по поводу адекватности государственного обвинителя.

А вот про гражданский иск Чабарова в прениях прокурором не было сказано ничего. Это сразу же отметили, что я, что Кучинский. Она просто про него забыла. И здесь снова наблюдается несоответствие закону. Ведь требования гражданского иска подлежат обоснованию и поддержке в судебном процессе, а об этом не было сказано ни слова. Уже только на этом основании гражданский иск не мог быть удовлетворен. Если бы в протоколе судебного заседания чудесным образом не появились слова Ишметовой на эту тему.

Далее, слово для участия в прениях было представлено Чабарову. Он лишь сослался на то, что ему нечего добавить к речи помощника прокурора, и сказал, что ждет решения суда. И точно так же не произнес ни слова о гражданском иске, ни в его поддержку, ни в обоснование.

Больше потерпевших, обозначенных по уголовному делу, в зале не было, право прений перешло к стороне защиты. И тут Сайдашева неожиданно вспомнила, что у нас в процессе есть еще один защитник — Виталий Мельников, который с декабря 2013 года, согласно моему удовлетворенному ходатайству, являлся полноценным защитником по делу, в рамках норм уголовно-процессуального закона. До этого момента, несмотря на то, что Виталий все судебные заседания присутствовал в зале, Сайдашева не считала нужным предоставлять ему слова в слушаниях и не выясняла его мнения по заявленным ходатайствам. А это не просто нарушение регламента судебного заседания, но и нарушение прав на защиту.

Воспользовавшись предоставленным словом в прениях сторон, Виталий попросту очень коротко высказался относительно всего, что слышал во время судебного следствия. Что кроме протокола допроса из Тюменского ОБОП, который имеет преступное происхождение, следствию нечего было и предоставить в суд, поэтому в деле такая уйма липовых документов, которые почему то никто не хочет замечать. Свидетели и понятые по делу запутались в своих показаниях, несмотря на то, что прокурор обвинения бессовестно подготавливал их перед началом слушания прямо перед дверью зала судебного заседания.

 

После Мельникова слово для участия в прениях было предоставлено мне. И скажу сразу, к этой части процесса я очень долго подготавливался.

Вообще, изначально я озадачился дать объективную и обоснованную оценку всем моментам, которые были затронуты в судебном следствии, и привести достаточные доводы для суда о несостоятельности доказательной базы и обвинения в целом. Причем теми обвинениями, которые касались моего бывшего тестя, я решил не заморачиваться вообще. Ибо за все судебное следствие не было представлено ни одного даже косвенного доказательства моей причастности к тому делу.

Начав последовательно записывать в тетрадь то, что мне хотелось бы затронуть в прениях, объем этой рукописи, казалось, не имел конца. В общем я потратил на эту работу около трех суток, исключая время на сон и еду. И в оконечном итоге я имел практически подготовленную речь в прениях размером исписанной общей тетради более чем в пятьдесят листов.

Но в суде и этот объем записей стал для меня всего лишь конспектом. Обозревая написанное, я развертывал ту или иную тему гораздо шире. Я прекрасно понимал, что второго шанса дать полную оценку всему, что происходило на протяжении последних двух лет, у меня не будет. Тем более, что любое высказанное в прениях мнение относительно доказательств и позиции обвинения в обязательном порядке подлежит оценке судом и отражению в приговоре.

Речь в прениях, если она касается сути рассматриваемого уголовного дела, суд не вправе прерывать в силу закона. Фактически, лицо, выступающее в прениях сторон, не ограничивается во времени, невзирая ни на что, точно так же, как коллегия присяжных заседателей может заседать в совещательной комнате пока не примет решение.

 

Выдержка из Уголовно-процессуального кодекса РФ:

Статья 292. Часть 5. Суд не вправе ограничивать продолжительность прений сторон. При этом председательствующий вправе останавливать участвующих в прениях лиц, если они касаются обстоятельств, не имеющих отношения к рассматриваемому уголовному делу, а также доказательств, признанных недопустимыми.

 

Но судья Сайдашева на тот момент уже зарекомендовала себя исключительной особенностью игнорировать нормы уголовно-процессуального закона и регламента судебного заседания. Когда время подошло к полудню, а я в своей речи не дошел даже до середины, судья просто прервала меня и объявила перерыв. И не просто перерыв на обед, а отложила судебное заседание на два дня. То есть продолжить свое выступление в прениях я смог лишь третьего апреля в послеобеденное время.

Этот вынужденный перерыв, конечно же, немного выбил меня из изначального настроя на прения. Но через два дня я все же постарался собраться с мыслями и продолжил на той же волне. В сумме двух судебных дней моя речь в прениях заняла около пяти часов времени. Даже Вадик Калина в своей статейке по итогам прений использовал определение «многочасовая речь подсудимого». Выложился я полностью, и очень жаль, что моей аудиторией не была коллегия присяжных заседателей.

После меня в прениях выступил адвокат Кучинский, но он был на удивление краток. Речь его была импровизирована по некоторым записям, сделанным в ходе судебного процесса. Касалась она в основном главных доказательств обвинения, которые Кучинский обоснованными доводами просил поставить под сомнение. Так же он упомянул про несостоятельность представленных в деле экспертиз, ввиду того, что по показаниям самих экспертов их выводы являются предположениями. И еще раз перечислил перечень материалов дела, которые согласно обоснованным доводам защиты подлежат признанию недопустимыми доказательствами.

Свою речь Кучинский подытожил высказыванием, что никогда еще за всю его адвокатскую практику и бытность в должности судьи ему не попадалось уголовное дело, в котором такое колоссальное количество фальсификаций в материалах и следственных действиях. Мысленно этому высказыванию адвоката дал свой комментарий: «Просто не попадался подсудимый, способный так досконально изучить свое уголовное дело».

 

Еще через несколько дней, девятого апреля, состоялось последнее судебное заседание, в котором было реализовано право реплик и последнее слово подсудимого.

Ничего особенного сказано не было, я лишь констатировал нарушения закона Ишметовой в прениях, когда она ссылалась на материалы, которые не исследовались в судебном заседании, и показания свидетелей, которых на самом деле в зале суда мы не слышали. А Ишметова в очередной раз как попугай твердила, что все доказательства, которые мы просили признать недопустимыми, были получены в соответствии с законом — в присутствии адвоката, понятых, подписаны сторонами без замечаний и т.д.

От последнего слова я фактически отказался, сказав, что к ранее озвученному в судебных прениях мне добавить нечего. Лишь обратившись к судье Сайдашевой, передразнивая уголовно-процессуальный закон, попросил ее при принятии решения по делу руководствоваться законом и совестью.

И на тот момент я как никогда точно за все время уголовного судопроизводства абстрактно оказался посредине между Законом и Беззаконием. Миров двух между…

После моего последнего слова Сайдашева объявила об удалении суда в совещательную комнату для постановления приговора, обозначив дату и время его провозглашения.

И тут же мне хотелось бы разъяснить читателю, что такое совещательная комната, как постановляется приговор, и какие последствия образует нарушение тайны совещательной комнаты.

 

Разъяснение норм УПК РФ о совещательной комнате:

После последнего слова подсудимого судья, согласно регламенту судебного заседания, удаляется в совещательную комнату для постановления приговора. Законом подразумевается понятие тайны совещательной комнаты, как гарантия постановления приговора судьей единолично, без вмешательства внешних факторов.

В идеале, по смыслу, который преследуется законом — после последнего слова подсудимого судья удаляется в свой кабинет, где исключается присутствие общение с кем-либо, постановляет приговор и, возвращаясь в зал судебного заседания, провозглашает его. Но в современном судопроизводстве зачастую бывает, что для постановления приговора (анализ всего судебного заседания и техническое составление) нужно довольно продолжительное время. И обязать судью безвылазно находиться в своем кабинете несколько дней до готовности провозглашения приговора невозможно фактически (судья должен и кушать, и спать, и ходить в туалет). Но ряд определенных ограничений на действия судьи во время постановления приговора смысловое понятие тайны совещательной комнаты все же накладывает. Эти моменты неоднократно были предметом разъяснений Пленума Верховного Суда РФ и полностью соответствуют принципам тайны совещательной комнаты, предусмотренным законом.

Формально, удаляясь в совещательную комнату, судья прежде всего откладывает все дела, находящиеся в ее производстве. В рабочем порядке для нее остается только то уголовное дело, по которому постановляется приговор. Любые материалы иных уголовных дел теоретически могут повлиять на мнение судьи по актуальному делу. То же самое касается ограничения на обсуждение с кем-либо уголовного дела, по которому принимается решение. А также, рабочий кабинет судьи до провозглашения приговора фактически превращается в совещательную комнату, где могут обсуждаться только моменты, связанные с уголовным делом. Поэтому, присутствие кого-либо в совещательной комнате в это время, кроме судьи, и пользование любыми средствами связи в рабочем кабинете нарушают установленные законом принципы совещательной комнаты.

Нарушение тайны совещательной комнаты (тайны совещания судей при постановлении приговора), в соответствии с п.8 ч.2 ст.389.17 УПК РФ, является основанием для безусловной отмены приговора.

 

 

Приговор

«Для чего бояться мне во дни бедствия,

когда беззаконие путей моих окружит меня?»

(Псалтырь 48:6)

Оглашение приговора было назначено на 14:00 часов 28.04.2014 года^[174]. Две недели до этой даты я провел в тюрьме, наконец-то полноценно отдыхая от полугодовой непрерывной мозговой деятельности.

Все, что было именно в моих силах, я реализовал в полной мере и, в принципе, судом был доволен. Мне удалось вынести наружу практически все, что показывало настоящую стоимость моим обвинениям. И я мог бы дать голову на отсечение, что Сайдашева все реально оценивала и прекрасно понимала. Особенно это было хорошо видно при последнем знаменательном допросе Чабарова.

Сайдашеву уже ничего не удивляло, и она относилась ко всему так, как будто бы хотела сказать: «Да все я хорошо понимаю, но...». И это «но» тоже очень хорошо чувствовалось. В прениях, параллельно речи, я фиксировал все моменты, когда судья делала для себя пометки. И по ним уже можно было сказать, что она выделяет те доводы, которые ей нужно будет именно опровергать.

Те, кто присутствовал в последних судебных заседаниях, а особенно слышал мой вполне объективный расклад в прениях сторон, были полны оптимизма и убежденно пророчили полностью оправдательный приговор. А поминая злословно Ишметову с ее запросом срока на прениях, некоторые крутили пальцем у виска. Наивные люди....

Даже некоторые сотрудники ИВС и конвоя, кто был немного в курсе происходящего в суде, тоже заранее провожали меня на свободу, выражая сочувственную солидарность тому, что наконец-то для меня все заканчивается благоприятно. И мои слова в отношении ожидаемого приговора, наполненные только объективной реальностью, принимались людьми за шутку. А говорил я прямо: «.... Останутся только основные обвинения по 2012 году, признать меня виновным во всем Сайдашева не решится... Десять лет, плюс-минус год-два...».

 

Утро в день приговора принесло неожиданный сюрприз. Еще находясь в конвойном помещении суда, я получил постановление о назначении судебного заседания по своей очередной жалобе. Так вот, судья Москвитина, назначая слушание на 30-е апреля, практически напрямую показала свою осведомленность о моем приговоре до его оглашения. В постановлении было написано: «...этапировать осужденного Трушникова в судебное заседание...».

Судья Москвитина, досрочно назвав меня осужденным и обозначив, что через два дня после приговора я еще буду находиться под стражей, четко обозначила свою осведомленность о содержании еще непровозглашенного приговора. А это значит, что принципы тайны совещательной комнаты были нарушены.

 

Согласно публичным данным портала ГАС «Правосудие», постановление о назначении судебного заседания по материалу №3/10-38/2014 было вынесено в 10:08 28.04.2014 г., то есть за четыре часа до того момента, как судья Сайдашева покинула совещательную комнату для провозглашения приговора.

 

К двум часам дня меня конвоировали в зал судебных заседаний, и то, что я увидел по пути, было похоже на шоу.

Обычно к судьям ведут двое конвойных. На каждом этаже суда дежурит один судебный пристав, и еще один находится в зале во время судебного процесса.

Но в этот раз до зала суда меня провожали аж четверо сотрудников. И это было еще не все — двое сотрудников конвоя дежурили возле выхода с этажа, а чуть ниже на лестнице стоял судебный пристав с ручным металлоискателем и избирательно проводил досмотр поднимающихся на этаж посетителей. Лишних людей, кроме как пары человек около другого зала заседаний, на этаже не было.

Зато наш зал был забит почти под завязку. Были там и люди, пришедшие меня поддержать, и представители тобольских следственных органов, включая Диму Скипина. А часть присутствующих, как впоследствии оказалось, были представителями СМИ — во время оглашения приговора они постоянно делали пометки в своих блокнотах. Ну и, конечно, не пропустил это шоу разочаровавший меня полностью Вадик Калина. Он в основном фотографировал в зале. Кстати, под один кадр я ему неплохо спозировал, и очень жаль, что Вадик потом не захотел поделиться оригиналом этой фотографии.

Но даже не большое число журналистов с блокнотами, а присутствие представителей местного телевидения с аппаратурой, в очередной раз свидетельствовало и о предопределенности обвинительного приговора, и что содержание его в общих чертах известно многим, кроме самой судьи.

Телевизионщики отсняли лишь самое начало оглашения приговора, а потом, как по плану, удалились. Налицо, что в их задачу входило только отснять общие кадры для готовящегося сюжета, а резолютивная часть приговора их не интересовала. И то, что судебный пристав вообще не обратил на них внимание, когда они покидали зал, хотя это по регламенту можно сделать только с разрешения судьи, тоже свидетельствовало об имеющихся договоренностях с Сайдашевой.

Приговор оглашался три с лишним часа. За это время судья позволила сделать себе небольшой перерыв.

По всем обвинениям, относящимся к событиям 2005 года, как и ожидалось, Сайдашева вынесла оправдательное решение. А по обвинениям 2012 года, соответственно, признала вину полностью доказанной и определила наказание в виде одиннадцати лет строгих лагерей, плюс штраф в размере ста тысяч рублей и год ограничения свободы сверху.

По гражданскому иску Чабарова судом было решено взыскать с меня семьсот тысяч рублей в счет морального вреда и еще три тысячи сверху за его расходы на адвоката.

Уже по тексту приговора я понял, что увижу много удивительных моментов в протоколе судебного заседания^[175].

 

Но кроме явного несоответствия многих ссылок приговора на показания свидетелей тем реальным, что были озвучены в судебном заседании, при оглашении приговора мной сразу же были отмечены многие другие моменты, как нарушения уголовно-процессуального, так и уголовного закона.

При зачитывании первой же страницы я не услышал в составе участников судебного процесса имени защитника Мельникова. Сайдашева снова забыла, что у меня в ходе судебного следствия появился второй полноправный защитник, который присутствовал на всех судебных заседаниях. Более того, судья хотя и, согласно регламенту судебного заседания, ни разу не обратилась к Мельникову во время судебного следствия, но предоставила ему право слова в прениях сторон, тем самым подчеркнув его участие в судебном процессе. Но вот при постановлении приговора он снова исчез из ее поля зрения.

Большая часть доводов, озвученная стороной защиты в прениях сторон, не была отражена в приговоре вообще. Ни оценок противоречивым показаниям свидетелей, ни оценок вещественным доказательствам, которые не соответствуют обвинению, ни опровержения доводов относительно фальсификации материалов дела. Сайдашева даже показания Доропеева, Тарасова и Слепцовой, которые больше напоминали крыловских «лебедь, рак и щука», сочла последовательными и согласованными. Мало того, что кроме скипинской задачи по описанию легенды «встреча возле кладбища» все остальное в их словах было сплошным винегретом, так еще и Тарасов, согласно биллингу, в то самое время находился в Ишиме. А у Сайдашевой в приговоре «нет оснований сомневаться».

К показаниям моих жены и матери, по мнению Сайдашевой, нужно отнестись критически, ибо они как близкие родственники определенно хотят помочь мне избежать ответственности. Вот тебе раз! Это в каком таком месте уголовно-процессуального закона у нас близкие родственники стали как то по-особому выделяться из массы свидетелей, и их показания в суде вот так преспокойненько выкидываются из поля зрения лишь на том основании, что они родственники? Да, у них было право вообще отказаться от дачи показаний, чтобы не свидетельствовать против меня, и это единственное, что их отличало от других свидетелей. А почему к показаниям тех же Чабаровых и Бересток не надо было отнестись критически? Ведь у этой семейки прямая финансовая заинтересованность в исходе дела. И, кстати же, как мотив к преступлению Сайдашева настырно обозначает во всех красках обстоятельства по заявлению Чабарова в мировой суд. Как так то? Чабаров боится доводить дело в мировом суде до конца, отказывается от обвинения, чем признает отсутствие события преступления, а Сайдашева с видом «я, мол, не в курсе» преспокойненько приводит это событие как деятельный мотив преступления.

Фактический «железобетонный» аргумент о том, что взрыв был абсолютно в другом почтовом ящике, Сайдашева опровергает какой-то ерундой о том, что «на противоположной стене видны неокрашенные следы почтовых ящиков», а так же тем, как «Чабаров пояснил, что достал пачку газет, положил на соседнюю секцию и потом они вспыхнули». Пачка газет в доли секунды сгорела до тла, не оставив ни кусочка, ни обрывка, ничего после себя? Причем гореть эта пачка начала за почтовыми ящиками?

Сайдашева хотя бы озадачилась представить эту «кривую» легенду Чабарова перед тем как ей подыграть? В какой момент вспыхнула пачка газет, от чего она вообще могла вспыхнуть, и куда улетучились ее остатки? Чабаров, что, достал ее из ящика, положил сверху, ничуть не удивился тому, что газеты вспыхнули сами по себе? А потом он постоял подождал пока пачка газет сгорит на почтовом ящике? На этом месте приговора мне на ум пришла фраза из старого советского анекдота «Что Вы, Штирлиц, только не придумаете, лишь бы на картошку не ехать!». Даже следствие, несмотря на мое настойчивое ходатайство, не пыталось опровергать факт взрыва по среднему ряду ящиков. Что Кирпичева, что Скипин просто оставили это проигнорированным, но не решились на какие-то опровержения на грани фантастики.

В прениях сторон, не рассматривая себя на предмет виновности, я заявлял, что признаки предъявленного обвинения не находят отражения в материалах дела. Покушение на убийство подразумевает не только необходимость наличия мотива, который у нас улетучился с прекращением дела в мировом суде. Но должна быть хоть какими-то доказательствами подтверждена цель причинения смерти человеку. И способ совершения преступления должен быть недвусмысленно направлен именно на причинение смерти. Ведь на этот счет для Сайдашевой от имени Верховного Суда РФ есть специальное руководство для определения правильности выводов.

 

Выдержка из Постановления Пленума Верховного Суда РФ от 27.01.1999 г. N1 «О судебной практике по делам об убийстве (ст.105 УК РФ)»

В целях обеспечения правильного применения законодательства, предусматривающего ответственность за умышленное причинение смерти другому человеку, Пленум Верховного Суда Российской Федерации постановляет дать судам следующие разъяснения:

1. При рассмотрении дел об убийстве, являющемся особо тяжким преступлением, за совершение которого возможно назначение самого строгого наказания из предусмотренных ст. 44 УК РФ видов наказаний, суды обязаны неукоснительно выполнять требование закона о всестороннем, полном и объективном исследовании обстоятельств дела.

По каждому такому делу должна быть установлена форма вины, выяснены мотивы, цель и способ причинения смерти другому человеку, а также исследованы иные обстоятельства, имеющие значение для правильной правовой оценки содеянного и назначения виновному справедливого наказания.

2. Если убийство может быть совершено как с прямым, так и с косвенным умыслом, то покушение на убийство возможно лишь с прямым умыслом, то есть когда содеянное свидетельствовало о том, что виновный осознавал общественную опасность своих действий (бездействия), предвидел возможность или неизбежность наступления смерти другого человека и желал ее наступления, но смертельный исход не наступил по не зависящим от него обстоятельствам (ввиду активного сопротивления жертвы, вмешательства других лиц, своевременного оказания потерпевшему медицинской помощи и др.).

 

Даже в тех самых «обоповских показаниях» Багомедов за меня высказал, что целью взрывов было желание отомстить Чабарову, но как именно оно должно было быть реализовано по протоколам допроса от 29-30 июня 2012 года не раскрыто. Более того, из этих же протоколов допроса следует, что я хотел навредить Чабарову и о последствиях я не задумывался.

Так откуда взяла и на каком основании Сайдашева употребила в приговоре формулировки «действуя умышленно, с целью причинения смерти двум лицам» и «осознавал, что в результате приведения в действие им взрывных устройств неизбежно наступит смерть потерпевших, и желал этого»? И если я мог осознавать, что неизбежно наступит смерть потерпевших, то почему она неизбежно не наступила? Причем утверждая, что я хотел именно убить Чабарова, она в подтверждение ссылается именно на вышеуказанные протоколы допроса, где на самом деле нет даже намека на убийства.

Точно так же Сайдашева озвучила в приговоре, что мое неприязненное отношение к Чабарову подтвердилось в ходе судебного заседания, и было очевидным. И кто с этим спорит! Я и сейчас скажу, что Рифкат Чабаров — это лживая мразь, обуреваемая жаждой легкой наживы, готовая для достижения цели на что угодно, не озадачиваясь при этом ни моралью, ни ответственностью за свои поступки. Но, если на момент судебного процесса и сейчас у меня действительно такое отношение к Чабарову, что вполне закономерно, то какие поводы для такого отношения у меня могли быть в июне 2012 года? Заявление в мировой суд? И чем это меня хоть немного огорчило? И зачем бы мы с Кучинским усиленно обжаловали прекращение дела в мировом суде? Для того, чтобы исключить мотив из дела по взрывам, вполне достаточно было отказа Чабарова от обвинения в мировом суде. Тем более, что само обвинение было несостоятельным еще с мая 2012 года, после проведения судмедэкспертизы, не подтвердившей наличие вреда здоровью. Так на чем основаны утверждения Сайдашевой о неприязненном отношении и цели убийства за поданное в суд заявление? Широко распространенная судебная практика по убийствам частных обвинителей?

И если бы все действительно соответствовало версии следствия, то сразу возникает вопрос — а почему именно Чабаров должен был залезть в почтовый ящик для достижения моих целей? С равным успехом на этом месте мог бы оказаться кто-то другой из его семьи — жена, падчерица или внук. А что касаемо почтового ящика Галины Николаевны Уткиной, то там вообще бы на моем месте не было оснований даже предполагать, что ящик будет открыт и взрывное устройство приведено в действие. Но и в этом случае так же инкриминируется именно покушение на убийство, где преследуемая цель — это умышленное причинение смерти неопределенному лицу. И все это не только довольно элементарные мысли, которые придут в голову любому здравомыслящему человеку, но и прямое противоречие обстоятельствам обвинения. Обо всем говорилось в прениях сторон, и Сайдашева не могла этого не понять.

С самого начала заслушивания приговора у меня буквально через слово Сайдашевой возникало внутреннее возмущение по поводу всех ее «не вызывает сомнения… исключению не подлежит… доводы Трушникова не подтверждаются… показания согласованы… и т.д.», но потом я просто принял это как неизбежность, точно так же, как принимал все происходящее за последние два года. У Сайдашевой была задача подогнать текст приговора под обвинение, что она успешно сделала. Потом ее красноречия я слушал уже просто с усмешкой.

И экспертизы, полностью подтвержденные экспертами, у нее не вызывали сомнения, несмотря на массу непоняток, которые не смогли объяснить сами эксперты, вплоть до сравнительных выводов без проведения исследований. И даже компетентность эксперта-химика Якимова была безупречна, несмотря на то, что он некомпетентен в простейших свойствах элементов, которые определял при экспертных исследованиях.

Комментировать можно буквально каждый абзац приговора. Наши доводы опровергать Сайдашева даже не бралась, она просто, практически не раскрывая, заявляла об их несостоятельности, потому что все «в рамках закона и без нарушений». Но подробные комментарии тем или иным следственным действиям и документам мной были даны по ходу повествования, поэтому повторяться не имеет смысла.

В прениях я просил дать должную оценку показаниям Чабарова, в связи с множеством противоречий реальным обстоятельствам, на которые я указал в деталях, а в приговоре Сайдашева пишет, что показания потерпевшего полностью достоверны и подтверждены другими доказательствами. И ни слова про мои указания на противоречия.

Когда судья дошла до места назначения наказания, нельзя было не обратить внимания на существенный казус. Диспозиция статей 105.2 и 223 УК РФ предусматривает обязательное применение дополнительного наказания в виде ограничения свободы. Оно регламентировано ст.53 УК РФ и заключается в наложении на осужденного определенных ограничений после отбытия основного наказания. Но назначив данное наказание по обоим вышеуказанным обвинениям по отдельности, а потом и назначив его при объединении наказаний, Сайдашева ни в одном из трех случаев не указала в чем именно это ограничение свободы будет заключаться. Попросту она допустила грубое нарушение уголовного закона при назначении наказания, и это нарушение является прямым основанием для отмены приговора.

До апелляционного рассмотрения я был убежден, что сделала она это умышленно, чтобы преступный приговор, к которому ее вынудили, был отменен. Да и сейчас у меня на этот счет остаются сомнения. Допустить такую ошибку для судьи с большим стажем практически немыслимо.

 

После окончания оглашения приговора Сайдашева обратилась ко мне с вопросом о том, все ли понятно. На что я, все с той же улыбкой, с которой выслушал большую часть приговора, глядя ей прямо в глаза, ответил, как бы продолжая сказанное при последнем слове подсудимого: «Очень даже понятно. Ни закона, ни совести...». И Сайдашева просто мгновенно отвела глаза в сторону.

Когда присутствующие на оглашении приговора начали расходиться, к нам подошла женщина среднего возраста с блокнотом, по всей видимости, журналист. Улыбаясь, она спросила меня, доволен ли я приговором. Тут я уже просто рассмеялся, от чего улыбка женщины-журналиста стала еще шире. Мой последовавший за этим встречный вопрос был неожиданным для нее: «Вы вменяемы?». Улыбка начала медленно растворяться на ее лице, и я повторил: «Вы вменяемы? И это не риторический вопрос…». Вместо ответа она пролепетала «Извините» и удалилась из зала.

На следующий день после приговора СМИ снова запестрели прокурорской пропагандой: «Преступник отправится в тюрьму на 11 лет», «Взрывник получил по заслугам», и т.д. Ей Богу, стервятники-падальщики, по-другому не назовешь. Причем в большинстве этих пасквильных статеек даже не удосужились сказать, что в половине обвинений (обвинения по 2005 году) я был оправдан.

Меня все же не перестают удивлять эти представители второй древнейшей профессии, которая практически не отличается от первой. Ни этики, ни морали, ни совести...

 

 

После суда

Копию приговора^[174] я получил в этот же день и в течение суток мной была написана первичная апелляционная жалоба. Все ее доводы были основаны на норме закона «выводы суда не соответствуют реальным обстоятельствам дела». И на первом месте была обозначена ссылка на приобщенные к делу фотографии из подъезда Чабарова, подтверждающие изначальное нахождение взрывного устройства в другом почтовом ящике.

Так же, на следующий день через спецчасть ИВС я направил Сайдашевой ходатайство об ознакомлении с протоколом судебного заседания^[175] и полном ознакомлении с материалами дела. После этого на полмесяца я был этапирован в СИЗО, где мной было написано и отправлено первое дополнение к апелляционной жалобе, в котором я изложил доводы, которые были мной озвучены в прениях сторон, но не нашли своей оценки в приговоре.

В середине мая я был снова этапирован в Тобольск для ознакомления с документами по моему ходатайству. И с первых же страниц протокола судебного заседания был буквально повергнут в шок. Такого открытого хамства со стороны Сайдашевой я просто не ожидал…

Позже, я написал на протокол судебного заседания замечания, в которых было 177 пунктов. И это было лишь только то, что я посчитал существенным для дела. Сайдашева, в свою очередь, выразила со мной согласие лишь по 6-ти пунктам, и это были моменты, которые не были отражены в приговоре.

Этим одним документом Сайдашева превзошла даже Диму Скипина со всем его фальсификатом по уголовному делу. Я просто не ожидал, что судья может решиться на такие умышленные искажения реально происходившего и озвученного в ходе судебного заседания.

Уже на начало ознакомления с протоколом я понял, какую именно непоправимую ошибку я совершил. В идеале, каждое судебное заседание нужно было записывать полностью на диктофон и выкладывать аудиофайлы в открытый доступ с кратким описанием ключевых происходящих моментов. Только в этом случае, зная, что ложь может стать достоянием общественности, Сайдашева не решилась бы на такую колоссальную фальсификацию судебного процесса в бумажном виде.

Да даже бы хватило, чтобы каждое судебное заседание зал был забит толпой тех анонимных крикунов, которые предлагали четвертовать меня в 2012 году. А про то, как я в очередной раз пожалел, что был лишен суда присяжных, даже говорить излишне.

Появился у меня в голове и другой вопрос. Ведь мы ставили Сайдашеву в известность, что собираемся вести аудиозапись судебных заседаний. Изначально просто для вида у Кучинского на столе лежал старенький диктофон. А потом он уже сам записывал некоторые заседания на другое устройство, в том числе допрос тюменских экспертов. Откуда Сайдашевой стало известно, что наше изначальное заявление про запись заседаний по большому счету лишь формальность. И, фальсифицируя протокол судебного заседания, она ведь наверняка была уверена, что записи допросов тех же экспертов никогда и нигде не появятся. Откуда у нее была такая уверенность?

От моей «многочасовой» речи в прениях, о которой даже Вадик Калина упоминал в своих статейках, практически ничего не осталось. Все, что я говорил на протяжении пяти с лишним часов, уложилось в 18 страниц протокола. Даже Сайдашева 80 страниц приговора зачитывала всего три часа. А вот двадцатиминутное выступление Ишметовой с ее восьмью листочками загадочным образом преобразовалось в 22 страницы протокола судебного заседания. Здесь даже по очень скромным расчетам, объем того, что должно было быть записано секретарем с моих слов, должен был превышать писанину Ишметовой раз в десять. Ну, и как я уже говорил, Сайдашева решила «помочь» государственному обвинителю, добавив моменты, которые в прениях не озвучивались, но были нужны судье для отражения в приговоре. Например, про тот же гражданский иск.

А вот требуемый Ишметовой срок наказания судья за прокурора сократила на те «восемь месяцев», которые шли вдобавок с «двадцать одним годом».

Цитировать все замечания будет делом бессмысленным, расскажу лишь о наиболее важных «искажениях» и «приписках» Сайдашевой, что имело какое-то значение для дела.

При допросах Натальи Чабаровой и Галии Бересток судья приписала им обеим слова о том, что Чабаров перед взрывом достал кипу газет и положил на ящик соседней секции. Про «соседнюю секцию» вообще не было ни слова до повторного допроса Чабарова, когда он начал фантазировать о происхождении следов от взрыва.

А к первому допросу самого Чабарова Сайдашева приписала, что он не успел рассмотреть какие газеты были в ящике, потому что они сгорели. «Горение газет» также появилось лишь в конце судебного следствия при повторном допросе потерпевшего. И, кстати, в протоколе опять же ни слова, что потерпевший при повторном допросе выбегал из зала и невесть где был значительное время.

При допросе Татьяны Заяц судья зачем-то приписала выяснение вопросов моей одежды Ишметовой. Этот вопрос был поднят лишь после оглашения показаний Заиц во время следствия, когда она их полностью подтвердила. Вот тогда я просто поставил ее перед фактом, что в момент следственного эксперимента я был одет в спортивный костюм, в котором находился в заседании, и предложил посмотреть фототаблицу протокола, если она сомневается в моих словах. А Сайдашева вдобавок еще приписала мне определение «бежевого костюма», что я наоборот отрицал, потому что низ и верх той одежды, которую у меня изъяли до следственного эксперимента, были разных цветов. Автором определения «бежевый костюм» является Кирпичева.

Желая подыграть утверждению Скипина о «совмещенном дачном участке» и показаниям следователя Ибрагимовой о том, что наши дачные участки никак не разделены, Сайдашева убрала из показаний председателя садоводческого товарищества Томиловой слова о том, что между дачными участками проходит труба магистрального водопровода.

К моим комментариям по обыску в нашей городской квартире Сайдашева приписала слова, что было изъято оружие, запрещенное к хранению. Идиотизм чистой воды!

Как я уже говорил ранее, Сайдашева подменила слова экспертов о том, что выводы заключений являются предположением, на «выводы вероятны». А так же Сайдашева «забыла» отметить в протоколе, как эксперт Алтуфьев отказывался давать показания, когда речь зашла про триперекись ацетона.

По протоколу Сайдашевой, в первое судебное заседание после новогодних праздников Кучинский просит возложить явку свидетелей на сторону защиты, а я якобы это ходатайство поддерживаю и заявляю, что оно полностью обоснованно. Как вообще можно было такое придумать, что мы с Кучинским освободим суд от обязанностей вызова свидетелей???

Свидетельнице Ламбиной, которая по материалам дела одновременно участвовала в двух следственных действиях, Сайдашева приписала целый рассказ: «Брюки принесли, нам показали, потом их упаковали, и мы расписались на бирках с печатями. В квартиру №256 я не заходила, а документы, что была там, подписала, потому что была ночь». А вот на самом деле свидетельница вообще отрицала про участие в каком-то втором осмотре. Даже при обозрении протокола второго осмотра, Ламбина лишь сказала, что подпись в нем похожа на ее, но не стала утверждать, что это расписывалась именно она.

Мои показания в судебном заседании Сайдашева тоже умудрилась исказить до неузнаваемости. Мало того, что многое из того, что я говорил, попросту отсутствует в протоколе судебного заседания, так еще и многие описанные мной эпизоды получились несвязными и лишенными смысла.

После ознакомления с протоколом я заявил ходатайство об изготовлении его копии, и уже по ней, как я сказал выше, писал замечания. После отказа удовлетворить мои замечания, я написал еще одно дополнение к апелляционной жалобе, в которой указал о нарушении уголовно-процессуального закона в части составления протокола судебного заседания. Что умышленно внесенные искажения хода судебного процесса судья использовала, чтобы свести приговор к обвинительному уклону, изменяя и отсеивая «мешающие» показания свидетелей. Данное дополнение к апелляционной жалобе Сайдашева мне вернула с формулировкой, что изложенное в жалобе не является предметом рассмотрения в суде апелляционной инстанции.

Здесь стоит разъяснить правоту своей позиции. Нарушения уголовно-процессуального закона в ходе судопроизводства являются основанием для апелляционного обжалования. Протокол судебного заседания это часть уголовного процесса, а значит любые нарушения его составления напрямую являются грубым нарушением уголовно-процессуального закона. А вот внесение в него заведомо ложных данных с целью вынесения заведомо неправосудного решения — это уже «опера» посерьезнее, здесь уже просачивается уголовная ответственность, а не просто отмена приговора из-за допущенных нарушений.

Вот и с замечаниями на протокол судебного заседания получается интересная вещь, если подумать. Пусть будет даже три сотни замечаний — они упадут в состав дела отдельным документом. И даже если в процессе подготовки к апелляции на этот документ кто-то обратит внимание, то вдаваться подробно во все досконально не будет. А вот когда момент об искажении протокола судебного заседания затронут в самой жалобе, которая в любом случае изучается на предмет доводов (должна изучаться по крайней мере), то исполненная с определенным смыслом фальсификация оказывается более на поверхности. И именно поэтому Сайдашева необоснованно возвратила мне дополнение к апелляционной жалобе, в котором я популярно обозначил имеющееся нарушение уголовно-процессуального закона, которое не может быть случайным, а имеет четкий направленный смысл.

После ознакомления с протоколом судебного заседания я начал знакомиться с материалами уголовного дела. В основном меня интересовали все те документы, которые наприобщал к нему Скипин за последние два месяца до передачи в суд и материалы самого судебного процесса. То есть те документы, ксерокопий которых мы не имели. Но и остальные материалы в оригиналах я просмотрел еще раз и нашел новые интересные моменты.

Например, на заключении компьютерно-технической экспертизы^[49] отсутствовали печати, что заставило меня приглядеться к нему повнимательнее. И я нашел то, что искал. По тексту заключения эксперт осматривает мой домашний стационарный компьютер и фиксирует системные дату и время. Так вот дата, которая содержалась в системных часах, не соответствовала периоду проведения экспертизы, а была месяцем ранее. Учитывая, что проведение этой экспертизы служило неоднократным основанием для продления мне меры пресечения во время следствия, выводы на предмет несоответствия дат и отсутствия печатей в заключении эксперта напрашивались сами по себе.

Экспертное заключение являлось явно переделанным. Но какого-то другого смысла, кроме изменения дат начала и конца экспертизы, по тексту я не нашел даже при очень тщательном изучении. Тот, кто решил переделать данное заключение, был озабочен лишь тем, чтобы официально оно появилось чуть позже, чем было в действительности. Скорее всего, это и связано с продлением мне меры пресечения в свое время. И кто-то слишком продуманный, а я не сомневаюсь, что это был Скипин, обнаружил, что на момент направления в суд очередного ходатайства о продлении меры пресечения с указанием на затянувшуюся компьютерно-техническую экспертизу, данное заключение уже существовало. Это могло вызвать определенные вопросы на предмет ложных оснований для продления меры пресечения, поэтому проще его было переделать. Тем более, что доказательного значения по делу для обвинения данное заключение не имело. Изменив нужные страницы с помощью графического редактора, Скипин просто забыл перенести на них печати с оригинального документа, и вложил их в уголовное дело «пустыми». Именно из-за такой халатности к поддельным документам я определил Диму Скипина автором этого липового заключения. После того, как я уже видел напечатанные на принтере подписи и печати на взрывотехнических экспертизах, меня подобная новая находка в деле нисколько не удивила.

 

В начале июня я закончил ознакомление с уголовным делом. И после этого был этапирован сначала в Тюмень, а потом уже в конце июня был переведен в СИЗО-2 г.Заводоуковска, потому как осужденные тоболяки были приписаны именно к этой тюрьме. Впереди нас ждала апелляция.

 

 

Апелляция

- 1 -

Общий объем моей апеляционной жалобы вместе со всеми дополнениями, которые были приняты, составил около восьмидесяти страниц рукописного текста. Но подробнее о ней я расскажу позже, а сначала поведаю о «недовольствах с приговором» других участников судебного процесса.

 

Начну с апелляционного представления старшего помощника прокурора Татьяны Ишметовой^[176]. На шедевр идиотизма представление немного не дотягивает, помехой тому служит апелляционнная жалоба Чабаровых, но и государственный обвинитель отличилась безумной фантазией и наглостью лживых утверждений.

В очередной раз проявила свое наплевательское отношение к закону судья Сайдашева. Именно она оценивает каждый поступивший на апелляционное рассмотрение документ на предмет соответствия закону. И первое, что мне бросилось в глаза, это дата поступления апелляционного представления в суд — 12 мая 2014 года. Хотя формально представление датировано Ишметовой восьмым мая, но вот в суд оно должно было поступить в десятидневный срок с момента провозглашения приговора. То есть сроки апелляционного обжалования были фактически пропущены, и апелляционное представление должно было быть возвращено заявителю. Законным исключением для запоздалого поступления данного документа в суд могло стать обстоятельство, если бы оно было отправлено по почте. В этом случае десятидневный срок исчислялся бы по штемпелю почтового отправления. Но вот, во-первых, для Ишметовой было бы странным пользоваться почтовыми услугами, когда она ежедневно бывает в городском суде, а, во-вторых, в материалах дела отсутствует какая-либо информация, что апелляционное представление поступило в суд по почте.

И если Сайдашева чисто случайно не обратила внимание на пропущенный срок для подачи апелляционного представления, то вышестоящий суд должен был оставить его без рассмотрения по вышеприведенным причинам. И в своем возражении на данное представление о нарушении помощником прокурора срока обжалования я заявил с первой строки. Этого уже чисто случайно не заметить было никак нельзя.

 

Выдержка из ст.389.4 УПК РФ:

Часть 1. Апелляционные жалобы, представление на приговор могут быть поданы в течение 10 суток со дня постановления приговора, а осужденным, содержащимся под стражей, - в тот же срок со дня вручения ему копий приговора, определения, постановления.

Часть 3. Апелляционные жалобы, представление, поданные с пропуском срока, оставляются без рассмотрения.

 

В апелляционном представлении старший помощник прокурора оспаривала законность и обоснованность оправдательной части приговора, однако, доводы, которыми она руководствовалась, не основаны ни на материалах дела, ни на судебном следствии.

Ишметова указала, что суд не дал надлежащей оценки исследованным в судебном заседании доказательствам. При этом она абсолютно верно сослалась на нормы закона, обязывающие суд оценивать все доказательства, как уличающие, так и оправдывающие подсудимого. Но для должной оценки судом, стороны, представляющие доказательства, должны указывать на их взаимосвязь с определенными обстоятельствами, указанными в обвинении. И если сторона защиты в судебном процессе в деталях описывала взаимосвязи между доказательствами и их несоответствием обстоятельствам обвинения, то от государственного обвинителя ни в судебном следствии, ни в прениях сторон не прозвучало даже слова ни по одному из исследованных доказательств на предмет того, какие именно обстоятельства они доказывают. Фактически лишь было озвучено обвинение и приведен список доказательств, якобы его подтверждающих. При этом, в ходе судебного следствия я неоднократно обращался к Ишметовой с просьбой пояснить, что именно доказывает тот или иной документ по делу. Но обещанных ответов в прениях сторон мы так и не получили.

Учитывая нормы закона, на которые ссылалась Ишметова, суд был попросту лишен возможности давать оценку представленным ею доказательствам на предмет их отношения к конкретным обстоятельствам дела. В противном случае суд оценивал бы эти доказательства, руководствуясь лишь собственными догадками и предположениями, что противоречит нормам уголовно-процессуального закона.

Так же Ишметова указала, что суд не дал надлежащей оценки моим показаниям по обстоятельствам 2005, данным в ходе предварительного расследования в статусе подозреваемого и обвиняемого. Но вот только не был я на тот момент ни подозреваемым, ни обвиняемым по уголовному делу №200600207/23, а само уголовное дело было приостановлено, что исключало в силу закона производство по нему любых следственных действий.

Теоретически, если при расследовании одного уголовного дела становится известно об ином преступлении, то материалы об этом должны выделяться в отдельное производство. А в нашем случае, по обстоятельствам 2005 года была проведена масса следственных действий под прикрытием дела о почтовых ящиках. Кирпичева даже почерковедческую экспертизу^[50] провела по бумажке, в свое время якобы изъятой у Игнатова. Каким образом это можно было притянуть к предъявленным мне обвинениям на тот момент? И тот же протокол проверки показаний на месте от 30.06.2012 года (второй), то немногое, на что у Сайдашевой хватило совести исключить из перечня доказательств, касается только обстоятельств 2005 года. А Ишметова в своем представлении, оспаривая законность исключения данного документа, внаглую врет, что показания мной были даны во время проверки показаний по делу о взрывах.

Врет она и в моменте, что после того, как я сделал заявление о преступлении, руководитель Следственного отдела Савицкий отменил постановления пятилетней давности и возобновил на основании этого заявления уголовное преследование в отношении меня. Единственное верное слово здесь «после». Только вот это «после» наступило лишь спустя девять месяцев. А весь этот период никто почему-то не видел оснований для возобновления уголовного дела.

Но в общем моменте я с Ишметовой согласен. Суд действительно не оценил моих показаний по обстоятельствам 2005 года. А ведь они не соответствуют реальным обстоятельствам, которые уже установлены приговором Игнатову. И суд, оправдывая меня по этим обвинениям, был обязан выяснить, а что же заставило обвиняемого оговаривать себя в ходе предварительного следствия и делать подобные заявления. А учитывая, что даны они были одновременно с признательными показаниями по взрывам, то и последние автоматически должны были попасть под сомнение. Однако, говоря в приговоре о протоколах допроса от 29-30 июня 2012 года, Сайдашева заявила, что они не вызывают сомнения. Как у нее могут не вызывать сомнения признательные показания в том, в чем она сама же меня оправдала? Как могут не вызывать сомнения показания, которые не соответствуют обстоятельствам, которые ранее установлены другим судом?

Государственный обвинитель указывает в представлении, что факт изготовления мной взрывного устройства в 2005 году подтверждается протоколом обыска от 29.06.2005 года, в ходе которого у меня дома были изъяты: нагревательный элемент, провода, электрическая вилка. Прочитав это, я вообще не понимал, как оценить данное заявление. Да и о чем, собственно, идет речь, было неясно. Все, что было изъято при том обыске, было благополучно возвращено мне в целости и сохранности, и к вещественным доказательствам не приобщалось.

Это заявление Ишметовой – ни что иное, как чистейшей воды наглая провокация, нацеленная на неосведомленность областных судей. Это типа того, что «Раз помощник прокурора на это ссылается, то наверное это имеет существенное значение». Да не было в игнатовском «якобы взрывном устройстве» никаких электрических вилок и нагревательных элементов! Как этим даже косвенно может подтверждаться факт изготовления мной взрывного устройства??? Это уж не говоря о том, что Ишметова ссылается на предметы, которые не исследовались в судебном следствии вообще.

Опять же, по словам Ишметовой моя вина в вымогательстве денег у Голандо подтверждается показаниями той неадекватной свидетельницы Лесновой, у которой и дом накренился от какого-то взрыва, и с дивана они с сестрой слетели. Говорят, иногда испорченные продукты могут вызывать обширные галлюцинации — это я имею в виду ту тухлую рыбу, которую тогда в марте 2005-го Леснова, по ее словам, благополучно отправила в мусоропровод. Сам факт того, что в подъезде вообще взорвалось что-то, что можно было бы назвать взрывным устройством, проверкой установлен не был. Я уже не говорю о том, что в обвинении у нас об этом не было сказано ни слова. И что бы там даже не взорвалось в марте 2005 года, то связи этого с Голандо также никто не устанавливал.

Интересные «следственные» связи усматриваются в другом моменте апелляционного представления. Процитирую сокращено: «Трушникову было известно материальное положение Голандо, исходя из того, что он ранее состоял в браке с его дочерью, и соответственно, поэтому у него имелся мотив к совершению вымогательства. А в совокупности это указывает на него, как на организатора преступления». Это чего такого сильнодействующего надо накуриться, чтобы подобное изобразить!? Попытайтесь сами эти «умозаключения» как-то связать друг с другом.

Так же Ишметова на голом месте придумала показания в суде эксперта Ваулина. Ничего из изложенного в этой части представления тюменский эксперт даже близко не говорил.

А вот с указанием Ишметовой на нарушение требований ст.53 УПК РФ о назначении наказания в виде ограничения свободы было трудно не согласиться. Это действительно существенное нарушение уголовного закона.

В заключение она констатировала, что на этом основании приговор подлежит безусловной отмене с направлением уголовного дела на новое судебное слушание. Именно об этом она и попросила вышестоящий суд в резолютивной части апелляционного представления.

 

- 2 -

А вот апелляционная жалоба Чабаровых^[177] является поистине шедевром. И я не даром приписываю авторство обоим супругам, это наглядно и по почерку Натальи Чабаровой, и по ее манере изложения. Только вот сей документ апелляционной жалобой я называю лишь формально, потому что процессуально он ничего общего с ней не имеет.

Если у Ишметовой представление было подано лишь с пропуском срока обжалования, то как могла быть принята, а впоследствии рассмотрена писанина Чабаровых, не поддается вообще никаким объяснениям.

 

Выдержка из ст.389.6 УПК РФ:

Часть 1. Апелляционная жалоба должна содержать:

1) наименование суда апелляционной инстанции, в который подается жалоба;

2) данные о лице, подавшем апелляционную жалобу, с указанием его процессуального положения, места жительства или места нахождения;

3) указание на приговор и наименование суда, его постановившего;

4) доводы лица, подавшего апелляционную жалобу, с указанием оснований, предусмотренных статьей 389.15 УПК РФ;

Часть 4. В случае несоответствия апелляционной жалобы требованиям, установленным частью первой настоящей статьи, апелляционная жалоба возвращается судьей, который назначает срок для их пересоставления. Если требования судьи не выполнены и апелляционные жалоба, представление в установленный судьей срок не поступили, они считаются неподанными.

 

Наименование суда апелляционной инстанции, как видно из бумаги, было дописано уже позднее. А изначально жалоба (так и обозначена, просто «жалоба») была адресована трем должностным лицам — прокурору области, председателю областного суда и губернатору. Причем фамилию председателя облсуда очень невежливо исказили на «Сушинскому» вместо «Сушинских».

Вся жалоба насквозь пропитана в духе Чабаровых: давлением на жалость с одной стороны, и навязыванием факта «Трушникову мало дали», с другой. Ни о каких указаниях на судебные нарушения не идет даже речи, я уже не говорю про основания, предусмотренные ст.389.15, которые обязательны к указанию. Что именно обжалуется также не указано, ни слова про какой-то конкретный приговор.

Жалоба начинается со слов: «Я живу в Тобольске». А, собственно, кто такой «я»? Чабаровы даже не обозначили подателя жалобы!

Я выше уже сказал, что факт принятия этой «жалобы» вообще не поддается никаким объяснениям. Каким образом в канцелярии городского суда ее вообще могли принять, если в ней попросту не указаны данные лица ее подавшего? С чего работники канцелярии взяли, что это именно апелляционная жалоба на мой приговор? Почему решили, что нужно передать ее именно Сайдашевой для приобщения к документам определенного апелляционного рассмотрения?

А как на это все не могли не обратить внимания в областном суде, откуда позже все материалы вернули в Тобольск лишь на том основании, что в уведомлении о дате апелляционного рассмотрения адрес одного из потерпевших (некто Секриер, которого на момент обнаружения злосчастной коробки из-под торта в июне 2005 года даже не было в городе) отличался от адреса указанного в протоколе судебного заседания? Если сравнивать, то известное письмо Ваньки Жукова намного информативнее и актуальнее! И это на фоне того, когда Сайдашева вернула мне дополнения к апелляционной жалобе, в которых для формальности усмотрела несоответствие изложенного требованиям апелляционного обжалования. Это не просто наглядная, а именно показательная предвзятость судьи. Как дополнение к односторонне направленному обвинительному приговору, где «доводам, оправдывающим подсудимого» просто не нашлось места.

Не менее шедевральна жалоба Чабаровых и по своему содержанию. С первых строк в ней идет изложение, как я в декабре 2011 года якобы избил несчастного Чабарова, и он искал справедливости в мировом суде. Но справедливость так и не наступила, потому что сначала по вине Трушникова суд затянулся, потом Чабаров взорвался, потом судья Шишкин передал дело в Следственный комитет, а потом оно без движения пробыло почти год. А следом и вовсе обвиняет мирового судью Бондаренко, что она уговорила Чабарова отказаться от обвинения. Далее идет бурная фантазия на тему, что после его отказа от обвинения в мировом суде Чабаров написал заявление и было возбуждено дело УВД, а потом успешно закрыто за истечением срока давности. И он, Чабаров, неимоверно этим возмущен, что ему так и не дали найти справедливость за якобы причиненные побои.

Чем больше я читал или слушал этих граждан, я имею в виду чету Чабаровых, тем я больше убеждался, что у них вообще напрочь отсутствуют какие-то внутренние границы морали. Если оценивать это с точки неосведомленного человека, то наверное определенно будет создаваться общая картинка о бедном Чабарове, с которым жестоко поступил злодей Трушников, и который один на один остался со своей бедой, лишенный возможности на дальнейшую нормальную жизнь.

Неосведомленному человеку стоило бы обратить внимание на один, на первый взгляд, не бросающийся в глаза момент. И на предварительном следствии, и в суде, и в жалобах Чабаров даже минимально не оценивает мою виновность, он прямо ее утверждает практически в каждом изложенном предложении, создавая впечатление, что это определенный и не подлежащий доказыванию факт. Вот это у неосведомленного в деталях человека должно вызывать определенные мысли.

Попытаюсь объяснить вышесказанное чуть подробнее. Например, кто-либо ударил бы Чабарова ножом или выстрелил в него. Он, находясь при этом лицом к лицу с обидчиком, конечно же будет полностью уверен в обстоятельствах произошедшего и в том, кто причинил ему травму. А если данное событие произошло на глазах у определенного количества людей, то действия обидчика уже попадают под понятие априори, и о них уже можно говорить определенно, как о чем-то общеизвестном. Так вот точно так же Чабаров повсеместно повествовал о моей виновности, как о чем-то доподлинно ему известном. И это утверждение шло именно от него лично, без ссылок на версию следствия. Хотя стоит задуматься, а на чем именно он бы мог построить данные утверждения, если человек даже с материалами дела не знакомился? Это даже сложно назвать «выдавать желаемое за действительное», линия поведения Чабарова придерживается прямого навязывания мнимой действительности. Вот тут то у простого обывателя должна появляться мысль — что означает его показательная «убежденность» и какие интересы он преследует. И на мой взгляд здесь гораздо мало его рвения отомстить и обогатиться. В этом он мог всецело положиться на следствие и на правосудие. Но явно ему нужно было не допустить, чтобы я вдруг оказался невиновным, поэтому он в меру своих возможностей прилагает максимум усилий, используя вышеизложенное навязывание, вранье и ярко выраженный вид жертвы.

В жалобе, начав излагать события по взрывам и описание суда, на котором он практически не был, Чабаров приписывает себе в «коалицию» и Галину Николаевну Уткину, опять же навязывая мнение, что она полный его соратник по беде, интересам и позиции на обвинение. Причем за нее излагает ее отношение и ко мне, и к судебному процессу, цитирую: «На заседания суда и я, и Уткина ходили мало, потому что подсудимый откровенно насмехался над нами». С Галиной Николаевной, насколько я уже рассказывал, мы на доброй ноте пообщались после предварительного слушания, потом было заседание, где она давала показания, как потерпевший, и сторона защиты ничем не пыталась поставить ее слова под сомнение. После этого я больше ее не видел. Не было у меня фактической возможности над ней насмехаться. И снова цитирую: «Уткина, та вообще и на приговор не пришла и заявление на возмещение ущерба забрала. Потому что не верит уже ни в какое правосудие». Не постеснялся Чабаров исковое заявление от Галины Николаевны придумать и за нее опять же отношение к правосудию обозначить.

Хотя, думаю, сам того не представляя, Чабаров высказал истину про то, что Галина Николаевна не верит в правосудие. Это мне стало понятно еще на предварительном слушании, когда она ввела Ишметову в ступор, высказав недоверие обвинению. Нет, она отнюдь не заняла позицию стороны защиты, и ей бы наверное хотелось, чтобы законное правосудие восторжествовало. Но ее человеческие принципы прежде всего за то, чтобы не было совершено «судебной ошибки» и не был осужден невиновный. И если у нее было хоть какое-то сомнение в обвинении, и нежелаемые последствия все же могли наступить, то она просто не хотела в этом участвовать. Именно поэтому ее участие в процессе было минимальным. Хотя я был за то, чтобы она услышала сама все, что было изложено в судебных заседаниях, и могла сделать свои собственные выводы.

А вот глядя на поведение Чабарова при повторном допросе мне было откровенно весело, и этому были причины. Начиная с момента, как человек, который «теперь очень плохо видит» пришел в заседание в солнцезащитных очках, проходя в зал осторожной поступью. Кот Базилио, ей богу! Может кто объяснит с точки зрения здравого смысла, как темные очки в помещении помогают лучше видеть? Каких-либо травм, которые из стеснения можно было скрывать очками, у Чабарова нет. За время допроса он ни разу не переспросил ничего. После моментов, когда мы застали его врасплох по следам от взрыва, его растерянный вид не мог не вызывать улыбки. А уж когда он буквально выпрыгнул из зала заседания, по-прежнему будучи в очках, то тут не смешно стало, а даже я удивился. В один миг он забыл о том, что «плохо видит». Комментарий на это вылетел сам собой, и даже не для того, чтобы обратить внимание Сайдашевой, а больше именно от собственного удивления: «А неплохо у нас полуслепые то бегают, еще и в темных очках!». И как все-таки внутренне зацепило Чабарова, что мы не заценили его актерскую игру в том заседании, что он даже решил это отметить в жалобе.

Свое нежелание присутствовать в судебном процессе Чабаров объясняет в жалобе так же тем, что «один вид Трушникова вызывает вид болей» и тем, что ему не хотелось слушать о том, как он в 6 утра лазил по чужим ящикам или почему они с женой так быстро вернулись после операции на сердце. И в этом я его всецело понимаю, потому что в моем лице он мало того, что не видел своей «зрительной аудитории», но и хорошо понимал, что я еще с мирового суда нахожу противоречия в его лжи и «выкладываю» это на поверхность. Да и действительность моего отношения к этому делу ему тоже хорошо была известна. А врать, когда на тебя в упор смотрит человек знающий правду, по меньшей мере неуютно.

Но Чабарову мало нагружать меня виной за взрывы почтовых ящиков, он со своей безграничной фантазией идет гораздо дальше и комментирует обстоятельства, к которым не имеет ни малейшего отношения. Снова, в полностью утвердительной форме, он говорит, что в 2005 году я был замешан во взрывах и называет меня подельником Игнатова, который когда-то «взял мою вину на себя». И дает сравнительную оценку между наказанием Игнатову и мне, делая уклон в мягкость приговора и подытоживая словами: «А потом взрываются автобусы, вокзалы».

Но самая интересная фраза на эту тему, это: «Взрывы-то, которые были в 2005 году точно такие же как наши, и Трушников даже смеялся, что нам тоже тортик принесли». Я так понимаю, что, несмотря на травмы, Чабаров так и не прекратил употреблять контрафактный алкоголь. Это же какие-такие взрывы «были в 2005 году»??? Он о чем? Прочитав это в жалобе, я подумал, что невменяемость четы Чабаровых достигла крайней отметки, если они уже мало того что берутся выдумывать несуществующие взрывы, так еще и давать им сравнительную характеристику — «точно такие же как наши». Но нет же, в конце жалобы он просит суд «признать Трушникова виновным во взрывах 2005 года». Это, интересно, имеются в виду все взрывы, что произошли за 2005 год в мире, или же только на территории России?...

Дает Чабаров и «благодарную» оценку судье Сайдашевой. Цитирую: «В судебном заседании Трушников вел себя очень нагло, смеялся над всеми участниками процесса… Суд не делал Трушникову никаких замечаний…. По сути весь процесс прошел под дудку Трушникова» и непосредственно про судью: «А и правда, что с калеками церемониться, ведь есть закон. Только закон этот охраняет преступников, а не пострадавших». Кушайте на здоровье, Миляуша Бакировна!

И еще некоторые моменты жалобы могут, если задуматься, наводить на определенные размышления. Цитирую: «А то, что суд присудил за моральный ущерб, то эти деньги только на бумаге, никто их выплачивать не собирается. А Трушников еще выйдет и за эти деньги вообще убьет». Задумайтесь, может ли взяться такая мысль у человека, который считает, что моральная компенсация присуждена справедливо? Человек боится, что его могут убить за деньги, которые он же сам называет моральной компенсацией. Исходя из чего он мог бы ощущать опасность, если бы считал, что это справедливо?

Его подсознание изливает на бумагу закономерные мысли. Он прекрасно знает, что эти деньги, хоть и на бумаге, но он обманом «украл» у меня. И как вор опасается наказания за содеянное. Да и в общем, не только за присужденную компенсацию, а за все то вранье, что он вложил в уголовное дело, Чабаров тоже испытывает страх. И прося суд «Назначить суровое наказание Трушникову, а не такое как вынесла судья Сайдашева», он прежде всего пытается оградить себя от возмездия, которое в его голове видится вполне реальным: «…и очень боюсь, что когда он выйдет из тюрьмы, вместе со мной может пострадать еще большее количество людей». Но не за каких-то там людей он ратует, а вполне закономерно опасается за свою шкуру, как собака, втихаря нагадившая на ковер хозяев или стащившая кусок колбасы со стола.

В своих возражениях на жалобу Чабарова я указал на все его вымыслы, приведя в подтверждение реальные обстоятельства, и попросил суд апелляционной инстанции дать должную оценку его способности к вымыслам, как основание поставить под сомнения его показания во время следствия и суда.

 

- 3 -

Коротко расскажу об апелляционных жалобах своих защитников.

От защитника Мельникова, по нашей с ним договоренности, была направлена апелляционная жалоба с требованием об отмене приговора на основании нарушения права на защиту.

 

Выдержка из ст.389.17 УПК РФ:

Часть 1. Основаниями отмены или изменения судебного решения судом апелляционной инстанции являются существенные нарушения уголовно-процессуального закона, которые путем лишения или ограничения гарантированных настоящим Кодексом прав участников уголовного судопроизводства, несоблюдения процедуры судопроизводства или иным путем повлияли или могли повлиять на вынесение законного и обоснованного судебного решения.

Часть 2. Основаниями отмены или изменения судебного решения в любом случае являются:

4) рассмотрение уголовного дела без участия защитника, если его участие является обязательным в соответствии с настоящим Кодексом, или с иным нарушением права обвиняемого пользоваться помощью защитника;

 

Удовлетворив 19.12.2013 года мое ходатайство о допуске к делу еще одного защитника, Сайдашева не отнеслась к этому серьезно и не отнесла сей момент к судебному процессу. Скорее всего, по ее мнению, еще один защитник мне был нужен для решения каких-то задач вне судебного заседания, и отчасти она была права. Но, наделив Виталия Мельникова полными правами защитника, Сайдашева фактически ввела в судопроизводство еще одного участника. В том числе и полноправного участника судебных заседаний.

Из нескольких десятков заседаний после 19.12.2013 года, Мельников отсутствовал лишь на одном из них. В иных заседаниях он от начала до конца находился в зале.

Согласно регламенту судебного заседания, порядка допроса свидетелей и разрешения ходатайств в судебном заседании, именно судья обязан обращаться к участникам процесса, выясняя, имеются ли у них вопросы к допрашиваемым лицам, а также выяснять мнение на заявленные ходатайства. Но Сайдашева игнорировала присутствие защитника Мельникова в зале судебного заседания, для нее он был простым присутствующим. Именно поэтому его имя, как участника, отсутствовало впоследствии в приговоре и в протоколе судебного заседания. Лишь один единственный раз она обратилась к нему в прениях сторон, а потом спустя два дня снова забыла, не предоставив права реплики.

То, что о фактическом нарушении прав защитника, а следовательно и нарушения подсудимого права на защиту, не заявлялось в ходе судебного слушания, никак не умаляет фактическое нарушение закона. Достаточно одного факта, что судья не выяснила мнения по заявленному ходатайству у присутствующего участника судопроизводства, чтобы обозначить решение по ходатайству незаконным. А тех же ходатайств в присутствии Мельникова было рассмотрено ни один десяток.

Поэтому, действия судьи Сайдашевой по отношению к защитнику Мельникову бесспорно подпадают под вышеприведенную выдержку из УПК РФ, являются основанием для безусловной отмены приговора и направлением уголовного дела на новое судебное рассмотрение. И именно об этом была апелляционная жалоба защитника Мельникова.

 

Моя апелляционная жалобы была позиционирована на полностью оправдательный приговор. Но я очень сомневался, что даже если апелляционный суд подойдет к рассмотрению непредвзято и на должном уровне оценит все доводы, у него хватит смелости взять на себя ответственность полностью меня оправдать. Поэтому жалоба защитника Мельникова была для меня запасным вариантом. Нарушение прав защиты было очевидно, чтобы просто отменить приговор и отправить дело на пересуд, а при принятии оправдательного апелляционного приговора жалоба Мельникова становилась просто неактуальной.

 

Адвокат Кучинский также направил в суд апелляционную жалобу с резолютивным требованием меня оправдать. Его жалоба имела первичный вид и подразумевала дополнение, о чем он указал. Хотя поверхностно в жалобе было сказано, что выводы суда не соответствуют реальным обстоятельствам дела и что при постановлении приговора суд не учел множество факторов, имеющих ключевое значение.

Но дополнений к жалобе от адвоката Кучинского так и не поступило. В разговоре со мной он объяснил это тем, что все возможные доводы были изложены в моей жалобе, и ему не имело смысла повторяться. Хотя наверное любой поймет разницу отношения судей между рукописной жалобой подсудимого и машинописным текстом жалобы защитника. Даже отталкиваясь от стереотипов, отношение к доводам адвоката всегда будет серьезнее. Но по неизвестным мне причинам Кучинский, как бывший судья хорошо понимая эту самую разницу, решил не участвовать в апелляционном процессе, как заявитель. Тем самым я лишился поддержки в апелляционной инстанции в виде обоснованных собственных требований профессионального защитника.

 

Моя апелляционная жалоба, как я уже упоминал, со всеми дополнениями имела довольно большой объем. В ней я постарался детально разобрать все несоответствующие действительности выводы суда, приводя ссылки на требования закона.

Хотя в первичной жалобе я лишь сослался на известные фотографии, приобщенные к делу, которые свидетельствуют о том, что второй взрыв произошел не в почтовом ящике Чабарова. Что путем приведения довольно небольших причинно-следственных связей полностью исключало мою причастность к произошедшим событиям.

Один этот факт перекрывал собой любые доводы обвинения и был достаточен для постановления оправдательного приговора. Но оставить приговор Сайдашевой без комментариев тоже было нельзя. И здесь я приведу лишь основные доводы, которые вошли в апелляционную жалобу и были наиболее существенны (акценты выделением и подчеркиванием соответствуют оригиналу):

 

В соответствии с Постановлением Пленума Верховного Суда РФ №1 от 29.04.1996 года «О судебном приговоре» при вынесении приговора необходимо провести в нем всесторонний анализ доказательств, на которых суд основывает свои выводы, при этом должны получить оценку все доказательства, на которые ссылается как сторона обвинения, так и сторона защиты. При вынесении обвинительного приговора, суд, ссылаясь на доказательства, должен указывать на конкретные обстоятельства обвинения, которые данные доказательства подтверждают.

Как видно из приговора, суд нарушил данные требования закона, оставив без внимания огромное количество доказательств, на которые ссылалась сторона защиты, вообще не отразив их в приговоре. А процитировав в подтверждение вины перечень доказательств, приведенных стороной обвинения, не указал, какие именно обстоятельства они подтверждают.

Протоколы обыска и осмотра могут лишь подтверждать законное процессуальное происхождение вещественных доказательств, а экспертизы, в свою очередь, могут подтверждать какую-то взаимосвязь с другими доказательствами по делу. Но доказательное значение могут иметь лишь сами вещественные доказательства, на которые ни в судебном следствии, ни в прениях сторон государственный обвинитель не ссылалась. Судья в приговоре так же упомянула про вещдоки лишь как в подтверждение интенсивности разрушения почтовых ящиков. Даже голословно ни одно вещественное доказательство не приведено в качестве подтверждающего вину.

В судебном следствии сторона обвинения закончила представление доказательств на обзоре материалов дела. Уже в тот момент я очень удивился — а как же осмотр огромного количества вещественных доказательств, заявленных в обвинительном заключении? В результате данный осмотр был проведен лишь по ходатайству стороны защиты.

Были исследованы все вещественные доказательства, и по большинству из них мной давались комментарии об их отношении к уголовному делу, как доводы, опровергающие обвинение. Уже только это обязывало Сайдашеву дать в приговоре оценку каждому из этих доводов, учитывая мнение государственного обвинителя. Ведь в силу закона бремя опровержения доводов защиты лежит на стороне обвинения. Но Ишметова в прениях сторон не дала никаких комментариев по осмотру предметов.

Фрагменты взрывных устройств, обнаруженные в ходе осмотров мест происшествия, не согласуются с конструкцией, описанной в показаниях, которые Сайдашева признала достоверными; одежда, в которой меня задерживали и вывозили в областной ОБОП, сохранила следы истязаний, что всецело подтверждало мои показания суду; остатки почтовых ящиков даже через два года сохранили явный запах ацетона, что подтверждало утверждение защиты об использовании в преступлении совсем другого взрывчатого вещества, название которого неоднократно фигурировало в судебном процессе. Особое внимание суда я заострил на то, что ни одно из представленных в вещественных доказательствах веществ никто и ни одним исследованием не определял, чем они являются по сути. Все названия, указанные на упаковках и пояснительных записках и соответственно отраженные в процессуальных документах, являются субъективно определенными следователями в момент выемки.

Таким образом, с учетом вышеуказанных обстоятельств, выводы суда о доказательном значении протоколов обыска, протоколов осмотра предметов, постановлений о приобщении доказательств и заключений экспертов по вещественным доказательствам в сторону обвинения не основаны на фактических обстоятельствах судебного рассмотрения, так как сами вещественные доказательства не позиционировались государственным обвинителем как доказательства вины подсудимого или подтверждение обстоятельств обвинения, а суд не ссылался на них в обоснованность приговора. В свою очередь, грубым нарушением уголовно-процессуального закона является отсутствие в приговоре необходимой оценки доводов стороны защиты по вещественным доказательствам на предмет обстоятельств, оправдывающих подсудимого.

 

В описательно-мотивировочной части приговора (стр.2) указано, что судом установлено, что взрывное устройство я изготовил при помощи пачки из-под презервативов и при его установке приклеил чиркаш от спичечного коробка к внутренней поверхности почтового ящика.

Данные обстоятельства обвинения не нашли своего подтверждения в судебном заседании и опровергаются показаниями потерпевшего, свидетелей и осмотром вещественных доказательств.

В ходе судебного следствия было в полной мере установлено, что потерпевший Чабаров перед взрывом доставал из почтового ящика пачку из-под сигарет. Это подтверждается показаниями самого Чабарова, показаниями свидетелей Чабаровой, Г.Бересток, В.Заиц и оглашенными в судебном заседании показаниями свидетелей Рябковой и Белогай. А так же постановлением полковника юстиции Лескова, содержание которого основано на первичных материалах дела, полученных непосредственно сразу после взрыва.

Факт того, что чиркаш от спичечного коробка, в опровержение показаний подозреваемого и обвиняемого, не был приклеен к почтовому ящику, установлен в судебном заседании осмотром предметов, изъятых на месте взрыва в ходе осмотра места происшествия.

Чиркаш от спичечного коробка наглядно приклеен к пластинке оргстекла соответствующего размера, причем обратная сторона пластинки не содержит клеевых следов. Это уже свидетельствует об иной конструктивности взрывного устройства.

Более того, в судебном заседании были так же осмотрены два одинаковых кусочка резины, изъятые с мест обоих взрывов, что свидетельствует о том, что они являлись частями взрывных устройств. Данные фрагменты вообще не вписываются в конструкцию взрывных устройств, описанную следствием, которую суд необоснованно счел установленной.

Таким образом, конструкция взрывных устройств, описанная в приговоре, не соответствует фактическим обстоятельствам, установленным в судебном заседании

 

Также в приговоре (стр.2) суд указывает, что является установленным состав взрывчатого вещества (аммиачная селитра, магний, алюминиевая пудра, перманганат калия и порох), что во втором случае взрывное устройство находилось именно в почтовом ящике №31 и что целью подсудимого было причинение смерти потерпевшему.

Данные утверждения не были подтверждены объективными фактами, а доводы стороны защиты в опровержение данных утверждений были проигнорированы судом и должной оценки в приговоре не получили.

 

В приговоре (стр.3) суд, ссылаясь на мои показания, указывает, что я «встречался с Доропеевым, который был с Тарасовым». Подобных показаний в суде я не давал, а в стадии предварительного следствия, напротив, указывал, что Доропеев был с парнем и девушкой, которых я не знаю. В суде я констатировал факт, что хорошо знаю Тарасова, но не говорил, что встретил их вместе с Доропеевым. А так же из моих показаний прямо следовало, что если бы Доропеев находился в компании с Тарасовым, то я бы указал об этом еще в стадии следствия, а не говорил бы о нем, как о незнакомом человеке.

Показания Доропеева, Тарасова и его подруги Слепцовой были очень противоречивы во многих моментах, однако, суд, цитируя в приговоре их показания, эти моменты исключил и указал, что они полностью согласованы.

Так же не получило должной оценки обстоятельство, что на момент, который устанавливался в судебном следствии, мобильный телефон Тарасова находился, согласно представленному биллингу, в городе Ишим. А биллинговая детализация телефона Слепцовой в суд представлена не была, хотя ходатайство о ее запросе было удовлетворено.

Суд, принимая показания Доропеева, данные в ходе предварительного следствия, и отвергая показания, данные в суде, не принял во внимание, что во время следствия я неоднократно заявлял о принуждении Доропеева к данным показаниям и настаивал на проведении очной ставки. В данном следственном действии мне было несколько раз отказано, и эти отказы обжаловались мной в судебном порядке. Этими действиями следователя была исключена возможность выявления незаконных действий в отношении Доропеева и установления истины еще в стадии следствия.

 

В приговоре (стр.3-6) суд цитирует показания подозреваемого и обвиняемого, оглашенные в ходе судебного заседания. Это протокол допроса подозреваемого от 29.06.2012 года, протокол проверки показаний на месте от 30.06.2012 года протокол допроса обвиняемого от 30.06.2012 года. При этом суд, ссылаясь в приговоре на данные следственные действия, неоднократно использует в приговоре формулировки «показания, данные подсудимым в период предварительного следствия», «это подсудимый показывал на следствии».

Следствие длилось около полутора лет, а вышеуказанные следственные действия были проведены в течение суток после задержания. А материалы дела содержат и другие протоколы допроса меня в период следствия, как в качестве обвиняемого, так и в качестве свидетеля до момента задержания. Но суд выделил лишь определенные показания и обобщил их определением «показания предварительного следствия».

Суд признал данные следственные действия законными и не подлежащими сомнению лишь на основании формальной процессуальной законности и том, что сторона защиты не представила неопровержимых доказательств, что в отношении меня применялось насилие и высказывались реальные угрозы в отношении близких родственников. Детальный анализ содержания данных показаний судом не проводился, что уже исключает должную оценку, которую суд обязан был дать.

Более того, в основу приговора нельзя положить показания обвиняемого, которые не подтверждаются иными доказательствами по делу. По тексту приговора, при ссылке на те или иные материалы дела Сайдашева неоднократно указывает формулировку «…что подтверждает показания подсудимого, данные во время предварительного следствия». Но какие-то причинно-следственные связи при данных утверждениях судья не указывает.

Напротив, стороной защиты было указано на множество фактов, которые закономерно должны были поставить под сомнение так называемые «добровольно данные признательные показания», но законной оценки эти доводы в приговоре не получили. Однако, данные факты имеют место быть и не могут остаться без должного внимания.

Непосредственно перед задержанием мной были даны показания в качестве свидетеля, оглашенные в судебном заседании, в которых я собственноручно указал на недопустимость следственных действий в ночное время. В постановлении на это замечание Багомедов указал, что на момент допроса у него отсутствовали какие-то данные, указывающие на мою причастность к преступлениям. Однако, спустя буквально сорок минут следователь задерживает меня.

Допрошенный в ходе судебного заседания Багомедов не смог пояснить, какие данные или сведения у него появились за столь короткий промежуток времени. Также он не смог пояснить, чем именно руководствовался, указывая в протоколе основанием задержания ссылку на п.2 ч.1 ст.91 УПК РФ («когда потерпевшие или очевидцы укажут на данное лицо как на совершившее преступление»). Мое законное требование вызвать конкретного защитника было проигнорировано, о чем я собственноручно указал в протоколе. То есть мной был констатирован факт нарушения моих прав на защиту, а не сделано заявление о вызове адвоката, как указала Сайдашева в приговоре. Ссылка суда на то, что законность задержания проверялась судом при избрании меры пресечения, не подтверждает законность задержания, но лишний раз свидетельствует о том, что, при избрании меры пресечения, факты нарушения прав подозреваемого не учитывались. Однако, замечания, оставленные мной в протоколах допроса свидетеля и задержания, явно свидетельствуют о том, что я не согласен с действиями следователя и намерен воспользоваться услугами конкретного защитника.

Как я неоднократно показывал на следствии и в суде, через несколько часов после задержания я был насильно вывезен из ИВС г.Тобольска в ОБОП г.Тюмени, где в отношении меня производились насильственные действия электрическим током. Допрошенный в суде Багомедов пояснял, что вывез меня в г.Тюмень по моему согласию для проведения ПФИ (психофизиологическое исследование), однако, в деле отсутствует постановление следователя о назначении ПФИ, с которым я был бы заранее ознакомлен и на что бы давал согласие. По меньшей мере, это говорит о том, что, вывозя меня в другой город, следователь был уверен, что у меня не будет возможности отказаться от ПФИ.

Допрошенный в суде свидетель Николаенко, который не является мне даже просто хорошо знакомым, полностью подтвердил мои показания о том, как я покидал ИВС г.Тобольска ранним утром 29.06.2012 года. Что, будучи возмущенным задержанием, я намеревался дождаться адвоката Кучинского, а потом был выведен из камеры под предлогом свидания с защитником. И что после вывода меня из камеры, Николаенко слышал в коридоре шум, возню и крики, после чего из двора ИВС выехала машина. Так же он рассказал, что пытался выяснить, кто и куда меня увез, и дежурный со смехом ему рассказал, как меня скручивали на выходе из ИВС и с мешком на голове заталкивали в машину. Данные показания полностью подтверждают, что я был вывезен из ИВС насильственным способом, однако, суд, ссылаясь на них в приговоре, но цитируя выборочно, делает абсолютно противоположный вывод. Так же суд ссылается на показания свидетеля Яхина, который вообще отрицал мое нахождение в одной камере с Николаенко.

Как на доказательство обвинения, суд так же ссослался на заключение ПФИ, хотя само содержание данного заключения уже должно было поставить его под сомнение. Большое количество курьезных моментов данного заключения требовали пояснений специалиста, именем которого оно было подписано. Но в судебном заседании специалист Цибульская так и не появилась, несмотря на то, что ходатайство о ее вызове было удовлетворено, и закон не предусматривает отказ или уклонение специалиста от дачи показаний в суде. Стороной защиты несколько раз поднимался вопрос о явке Цибульской, но отчет по этому поводу почему-то давала Ишметова, хотя данный свидетель был заявлен стороной защиты. А при ознакомлении с материалами дела после судебного процесса выяснилось, что в деле отсутствует какая-либо информация о вызове специалиста Цибульской в суд.

Лишив сторону защиты законного права допроса специалиста в судебном заседании, Сайдашевой ничего не помешало сослаться на заключение ПФИ в качестве доказательства и не заморачиваться оценкой его содержанием. Хотя сторона защиты указала на все моменты, свидетельствующие о том, что это заключение «липовое». Каких-либо оценок по этому поводу доводы защиты так же не получили.

Судом не дана также оценка существенным противоречиям между показаниями сотрудников Тюменского ОБОП по постановлению Кравченко, которые утверждали, что после проведения ПФИ я был передан следователю Багомедову, и показаниями самого Багомедова, который утверждал, что встретился со мной в ОБОП непосредственно перед самым допросом, то есть около девяти часов вечера. Таким образом, судом остались невыясненными события, которые происходили со мной практически целый день 29.06.2012 года, от производства ПФИ до допроса Багомедовым. И следовательно ничем не опровергаются мои показания, что как раз в этот длительный промежуток времени я подвергался истязаниям электротоком и навязыванию требуемых показаний.

Наглядно по приговору и то, что суд, цитируя оглашенные показания, не дает оценки множеству очевидных противоречий в них, на которые указывала сторона защиты.

Таким образом, в нарушение закона, суд не указал основания, по которым он положил эти показания в основу приговора, и основания, по которым он отверг доводы защиты, которые вообще не указаны в приговоре.

Так же суд исключил возможность оглашения иных показаний из материалов дела, хотя сторона защиты ссылалась на них, как на доказательства, и в силу закона они должны были быть изучены в ходе судебного следствия. Суд указывает также, что данные показания были изменены мной в судебном заседании, хотя это не только было сделано в стадии предварительного следствия, но практически сразу мной неоднократно заявлялось о принуждении к этим показаниям. А также суд не дал оценки моим показаниям, данным в качестве свидетеля за сутки до появления допроса подозреваемого. И именно при допросе подозреваемого были изменены ранее данные показания, и обязанностью суда, в силу закона, было установить какие обстоятельства этому способствовали.

 

В приговоре (стр.6) суд неверно цитирует мои показания, данные в судебном заседании, исключая моменты, которые не согласуются с обвинением.

Показания представлены в очень сокращенной форме, мои показания относительно первых двух суток после задержания были намного содержательнее, и одновременно мной указывались все несоответствия с материалами дела. Не указано, что утром 29.06.2012 года в Тюмень меня вывозили насильно, что в процессе последующих следственных действий я пытался умышленно вносить в показания явные несоответствия действительности и делал пометки в документах. Я не говорил, что когда меня повезли на проверку показаний, то угрожали моим родственникам, и что во время данного следственного действия я давал показания под физическим давлением. А также не говорил, что потребовал адвоката Кучинского и меня дважды увозили в ОБОП, где угрожали.

Перед выездом в Тобольск утром 30.06.2012 года я был предупрежден, что в случае отказа повторить показания на месте и иных незапланированных действий с моей стороны, следственное действие будет остановлено, и я буду возвращен в Тюмень для продолжения истязаний, при этом для большей эффективности в Тюмень привезут кого-нибудь из моих родственников. После целого дня истязаний электрическим током 29.06.2012 года в областном ОБОП у меня были реальные основания опасаться данных угроз, и особенно направленных в адрес родственников. Более того, эти угрозы были частично исполнены, когда в процессе проверки показаний на месте я кинул своим родственникам фразу «Позвоните Кучинскому». После этого я был вывезен, предположительно, в тобольский ОБОП, где в течении часа со мной проводилась работа (все тот же электроток) с целью недопущения в дальнейшем каких-либо действий с моей стороны, направленных на соискание помощи. А также это было связано с тем, что Багомедов выявил факт отсутствия урны у подъезда моего дома, обвинил в намеренном введении в заблуждение в показаниях подозреваемого. Это время, проведенное в ОБОП, сочетается с потерянным часом времени по протоколу показаний на месте, на что я также указывал суду.

Судом не дано никакой оценки ни моим показаниям, ни пояснениям и доводам по ним. В том числе, повторюсь, не получили оценки показания, данные мной в качестве свидетеля, и суд не указывает оснований, по которым они были отвергнуты.

 

В приговоре (стр.7) суд лишь выборочно цитирует показания потерпевшего Чабарова, опуская те моменты, на которые делала акцент сторона защиты. И следовательно доводы защиты на предмет противоречий в показаниях должной оценки также не получили.

Например то, что при одном допросе в суде Чабаров дважды и по разному описал произошедший взрыв, перестроив показания после озвучивания установленных фактов, и это наглядно даже по протоколу судебного заседания.

Так же, суд в подтверждение показаний Чабарова ссылается на протокол проверки показаний на месте от 01.10.2012 года. События, которые подтверждал Чабарова при данном следственном действии, не были предметом предъявленного обвинения и доказывания в судебном процессе. Ни одно обстоятельство обвинения данным протоколом не подтверждается. Более того, данное следственное действие было проведено следователем Кирпичевой в рамках возбужденного уголовного дела по ст.116 УК РФ. Постановление о возбуждении данного уголовного дела было впоследствии отменено, поэтому все следственные действия, выполненные в рамках этого обвинения, а также все документы, появившиеся в уголовном дел в рамках этого обвинения, потеряли свое процессуальное значение и законность.

Эти же события, показания по которым проверялись вышеуказанным протоколом, были предметом рассмотрения в мировом суде. В связи с отказом от обвинения частного обвинителя, уголовное дело в силу закона прекращается за отсутствием состава преступления и отсутствием события преступления. Поэтому, после отказа Чабарова от обвинения в мировом суде, ссылка на вышеуказанные обстоятельства является незаконной.

Точно так же незаконно присутствие в уголовном деле материалов из мирового суда, на которые ссылается судья в приговоре (стр.8), в связи с утратой процессуальной законности их появления в деле. Постановлением Тобольского городского суда от 17.05.2013 года было признано незаконным постановление мирового судьи Шишкина о передаче уголовного дела и его материалы должны были быть возвращены в мировой суд. Неоднократные запросы мирового судьи Бондаренко о возврате материалов уголовного дела были проигнорированы следователем Скипиным, из чего действия последнего попадают под ст.315 УК РФ (Злостное неисполнение вступившего в законную силу решения суда). Стороной защиты было на это указано суду, но никаких законных действий за этим не последовало, точно так же, как и по другим действиям следователей по уголовному делу.

Упоминая обстоятельства прекращенного в мировом суде уголовного дела, суд в приговоре голословно навязывает мне неприязненное отношение к Чабарову в одностороннем порядке. Хотя никаких следственных связей или обоснований таких выводов не приводит.

 

Цитируя в приговоре (стр.7-8) показания свидетелей Чабаровой и Г.Бересток, и ссылаясь на них, суд приписывает в обоих случаях показания, которые свидетелями в суде не давались. В частности речь идет о газетах, которые Чабаров якобы вытащил и положил на ящик соседней секции. Таких показаний свидетели в суде не давали, ни о каких газетах вообще не было речи.

В процессе допроса свидетельницы Чабаровой, в связи с явными противоречиями были оглашены ее показания, данные в ходе предварительного следствия. Суд не дал в приговоре этому оценки, несмотря на существенную разницу, и даже не привел пояснений свидетельницы по этому поводу.

 

В приговоре (стр.8), уже доходя до абсурда, суд не только голосовно приписывает мне неприязненное отношение к Чабарову, но и указывает, что на этой почве я решил совершить убийство Чабарова. А также по тексту приговора суд неоднократно приводит выражения «причинение смерти», «желал смерти», «решил совершить убийство», при этом суд ссылается, что об этом мной говорилось на следствии. Таких показаний я не давал ни при одном допросе. Даже в навязанных показаниях от 29-30 июня 2012 года отсутствует указание не только на намерение причинения смерти, но даже на осознание последствий инкриминируемых мне действий. Данные выводы суда не подтверждены даже косвенно ни одним доказательством по делу и являются полностью надуманными.

 

Приводя в обоснованность приговора (стр.9) протокол проверки показаний на месте от 30.06.2012 года, суд снова цитирует его избирательно, не упоминая моменты, на которые указывала сторона защиты, и не давая им оценки.

Ходатайство об исключении данного протокола из перечня доказательств содержало указание не только на мой неверный процессуальный статус, но и на множество других нарушений уголовно-процессуального закона, которые должной законной оценки не получили. Хотя данные обстоятельства могли являться основанием, если не для исключения данного протокола из перечня доказательств, то для обоснованных сомнений по законности следственного действия и подтверждения показаний подсудимого.

Из указанного протокола явно следует, что данное следственное действие прерывалось примерно на один час. И этот момент не смог пояснить следователь Багомедов. Зато мной и в судебном заседании, и во время следствия заявлялось, что в данный промежуток времени надо мной совершались незаконные преступные действия. И в суде это никто даже не пытался опровергнуть.

А показаниями Саитмаметова, Хабибуллина и Сотова, на которые ссылается суд, подтверждается лишь то, что мной не делались попытки воспротивиться данному следственному действию, что мной не отрицалось, и причины этого были изложены в моих показаниях.

 

В приговоре (стр. 10) суд в поддержку обвинения приводит показания инженера-сапера Сотова, которые фактически должны были оказаться под сомнением, исходя из того, что свидетелем повествовались явно выдуманные обстоятельства, которые противоречат материалам дела и опровергаются установленными фактами.

Сотов утверждал, что участвовал в обыске на даче в качестве специалиста. Однако, в протоколе обыска он не значится ни как специалист, ни как просто участник следственного действия.

Сотов утверждал, что при обыске на даче было изъято около килограмма аммиачной селитры и мелкокалиберные патроны. Однако, согласно протоколу обыска ни то, ни другое при данном следственном действии не изымалось.

Сотов описывал, что обыскные мероприятия на даче проходили в деревянной сарайке. Однако, железный вагон очень трудно спутать с деревянной сарайкой. И фототаблица протокола обыска тому подтверждение.

Сотов утверждал, что на месте второго взрыва были обнаружены сине-белые пачки из-под сигарет. Однако, согласно протоколам осмотра мест происшествия такие предметы на местах обоих взрывов не фигурировали. Именно такую пачку сигарет он мог лишь увидеть в фототаблице протокола проверки показаний на месте от 30.06.2012 года. Что говорит о том, что Сотова ознакамливали с различными документами дела перед допросом. Больше сигаретные пачки такого описания в деле нигде не фигурируют.

Сотов, описывая ход проверки показаний на месте, приписывает моим словам какую-то картонку, которою я якобы использовал для установки конструкции в почтовый ящик. Но никакая картонка при проверке показаний на месте не упоминалась и протокол данного следственного действия тому подтверждение. При этом Сотов утверждал, что напрямую к почтовому ящику что-то приклеить на канцелярский клей было нельзя, и именно для этого была нужна картонка-подложка. Тем самым Сотов лишний раз подтверждает несостоятельность моих «обоповских» показаний, на что я обращал внимания суда, но оценки эти доводы не получили.

Сотов категорически отрицал, что им когда-либо изготавливались и испытывались взрывные устройства по типу описанного в уголовном деле. Но это не помешало ему описывать действие подобного устройства и давать характеристику. Причем источник данных познаний Сотов указать не смог. То есть, не основываясь ни на литературе, ни на собственном опыте, Сотов выдает собственные предположения за действительность, а суд, не замечая очевидного, выстраивает на его показаниях свои выводы.

Сотов в показаниях утверждал, что в ходе проверки показаний на месте задавал мне определенные вопросы. Но эти вопросы отсутствуют в протоколе следственного действия. И в то же время Сотов отрицал, что задавал мне другие вопросы, которые отражены в протоколе проверки показаний на месте. В подтверждение несостоятельности показаний свидетеля был оглашен протокол данного следственного действия.

В совокупности все это должно было обоснованно поставить показания свидетеля Сотова под сомнение, так как наглядно им было изложено множество придуманных фактов. Суд, мало того, что не дал этому должной оценки, но и указал, что показания Сотова не вызывают сомнения.

 

В приговоре (стр.13) суд отрицает версию защиты, что второй взрыв произошел в почтовом ящике, не принадлежащем Чабарову. При этом суд ссылается на неопределенный неокрашенный след под почтовыми ящиками на противоположной стене. Причинно-следственная связь между этим непонятным выводом суда и версией защиты отсутствует.

Сторона защиты основывалась на имеющемся визуальном следе на стене, который прямо пропорционален среднему ряду ящиков, хотя почтовый ящик Чабарова, как было установлено в судебном заседании, находился в правом ряду.

Про сохранившийся след от взрыва нам подтвердил сам Чабаров до обозрения фотографий с места взрыва. Других следов, кроме рассматриваемого, которые могут соответствовать взрыву, на стене не имеется. То есть, Чабаров, подтверждая, что след от взрыва сохранился, не мог иметь в виду что-то иное. Поэтому выводы суда не согласуются с утверждением самого потерпевшего.

Неубедительна как раз версия потерпевшего, появившаяся лишь после обозрения фотографий с места взрыва и просьбы пояснить несовпадение следа от взрыва и нахождения его почтового ящика. Стопка газет, якобы выложенная им на среднюю секцию, причем по его мнению чем-то пропитанная, и вспыхнувшая сама по себе — эту картину сложно даже представить, а тем более объяснить. И кроме слов Чабарова подтверждений этому не имеется.

Напротив, в уголовном деле имеется цветная фототаблица к протоколу осмотра места происшествия, где можно убедиться в отсутствии каких-либо остатков газет или горелой бумаги на месте взрыва. А так же есть фототаблица другого осмотра места происшествия, где зафиксированы следы креплений ряда, где располагался почтовый ящик Чабарова. На фотографиях так же видно, что след от взрыва располагается намного левее данного ряда и берет начало ниже крепления ящиков. Таким образом, он физически не мог образоваться от горения чего-либо, лежащего на поверхности ящиков. Эти доводы были приведены стороной защиты, но именно они никакой оценки не получили и опровергнуты не были.

 

В приговоре (стр.14-15, 20-22, 29) суд ссылается на заключения экспертизы показания экспертов, и делает выводы, что нет оснований сомневаться в достоверности данных экспертиз, а мои доводы являются субъективным восприятием данных документов. Здесь суд превзошел все возможные ожидания, отрицая просто очевидные факты и оправдывая их несостоятельными доводами.

Один тот факт, что эксперты в трех заключениях указали об обнаружении металла марганца уже ставит достоверность экспертиз под сомнение. Достаточно обладать элементарными знаниями школьной программы, чтобы удивиться, откуда в быту можно обнаружить редкоземельный металл. Причем экспертами указывается следственная связь между обнаружением марганца и использованием перманганата калия, хотя эти вещества очень далеки друг от друга. И из перманганата калия никакими реакциями, в том числе и термическими, невозможно выделить даже малую часть металла марганца. Это же нам подтвердила приглашенная в качестве специалиста-химика свидетель Беляк. Процитированные в приговоре слова данного специалиста не соответствуют протоколу судебного заседания, и приведены очень избирательно. Специалист-химик так же отрицала возможную взаимосвязь между металлом магнием и солями магния (оксид магния, сульфат магния), которые безграмотные следователи для кучности приобщили к вещественным доказательствам, лишь на том основании, что в названии слышится слово магний (удобрение Калимаг, слабительное средство Магнезия).

Под сомнение можно ставить не только заключения экспертов, но и их компетентность в профессиональных вопросах. Эксперт-химик Ваулин при допросе утвердительно назвал марганец неметаллом.

Суд также пытается оправдать в приговоре и другие несуразицы экспертных заключений, такие как неожиданное появление в заключениях материалов и предметов, которые экспертам не предоставлялись. Конечно, неоспоримо, что эксперты имеют право на истребование дополнительных материалов, но подобные запросы, ответы на них и документы о предоставлении дополнительных материалов отсутствуют в уголовном деле, поэтому данные доводы суда не имеют подтверждений какими-то фактическими обстоятельствами. Использование экспертами материалов, которые фактически им не предоставлялись, трактуется как самовольный сбор материалов для исследования, что является грубым нарушением уголовно-процессуального закона. Это напрямую относится к заключению №1885, 1972, 1973 от 13.07.2012 года, на которое суд ссылается в приговоре (стр.21). Согласно постановлению о назначении экспертизы на исследование были направлены абсолютно другие предметы. И эксперты не только самовольно исследуют другие предметы, но и ссылаются на экспертные исследования, которые в отношении данных предметов не проводились.

При данных обстоятельствах суд не только не усомнился в достоверности данных экспертиз, но и фактически ничем не подтвержденные предположительные выводы сравнительных исследований в приговоре преобразил в утвердительные.

 В других экспертных заключениях у экспертов при исследовании неожиданно появляются вещества и предметы, которые не только не предоставлялись, но, согласно заключениям, ими из упаковок не доставались и не осматривались. Одно из заключений вообще не соответствует постановлению о назначении экспертизы ни по перечню направляемых на исследование предметов, ни даже по указанному номеру уголовного дела.

Это лишь основные моменты по экспертным заключениям, в которых, несмотря на детальный разбор в судебном заседании и массу критических несоответствий, суд не нашел оснований усомниться, назвав это моим субъективным восприятием. Более подробно и развернуто по каждому экспертному заключению мной изложено в ходатайствах об исключении доказательств, приобщенных к делу.

И несмотря на то, что мной заявлялись эти и другие ходатайства об исключении доказательств (протоколы осмотра, постановления о приобщении доказательств и многое другое), я руководствовался лишь нормами закона, которые требуют исключения подобных доказательств. Хотя сам в прениях сторон неоднократно ссылался на данные заключения, протоколы и постановления, так как они имеют существенное доказательное значение не по предъявленному обвинению, а как доказательство колоссального объема фальсификаций по уголовному делу.

Без указывающей взаимосвязи самих вещественных доказательств с обстоятельствами обвинения, они не могут иметь доказательного значения по делу. Но на сами вещественные доказательства не сослалась ни государственный обвинитель в прениях сторон, ни судья в приговоре. Вышеуказанные документы в самостоятельном виде не могут являться доказательством каких-то обстоятельств обвинения и ссылка на них в приговоре не имеет объективного значения.

При допросах экспертов в судебном заседании, каждому из них задавался прямой вопрос: «Выводы экспертиз являются предположениями?». И в оконечном итоге ими озвучивался утвердительный ответ на вопрос.

Суд, в силу закона, не может основываться на предположения, поэтому судья Сайдашева, преследуя обвинительную направленность рассмотрения дела, в протоколе судебного заседания заменила понятие «предположение» понятием «вероятность». Хотя еще в судебном заседании стороной защиты говорилось, что «вероятность» подразумевает указание на какую-то степень или долю. Но подобное экспертами не конкретизировалось, хотя все заключения просто пропитаны словами «возможно», «может быть», «могли», «предположительно», «вероятно».

 

Так же суд признал законными и не подлежащими сомнениям протоколы осмотра предметов от 28.06.2012, 01.08.2012, 01.05.2013 и 25.05.2013 года, и последующие за ними постановление о приобщении вещественных доказательств. При этом суд сослался на то, что «следователи подтвердили данные следственные действия наравне с понятыми».

Суд никак не смутили наглядные факты, что все эти постановления и протоколы, формально вынесенные разными следователями в разное время в течение года, фактически являются близнецами. Так же у суда не возникло никаких сомнений при очевидном моменте, что описания предметов в протоколах осмотра дословно скопированы из заключений экспертизы (включая все ошибки по тексту), которые формально в деле появились позднее. Не смутил и факт того, что во всех четырех постановлениях указано обвинение по ч.3 ст.30, п.«а,е» ч.2 ст.105 УК РФ, которое было мне предъявлено лишь 27.05.2013 года. И очевиден факт, что следователь Скипин ошибся, оставив существующую на тот момент фабулу обвинения, составляя все эти документы задним числом. А постановление от 28.06.2012 года с данной фабулой обвинения в отношении меня вообще выглядит абсурдно — на данную дату я даже не являлся подозреваемым по делу. И при всех этих и других обстоятельствах у суда не зародилось абсолютно никаких сомнений, что все эти документы появились законным образом.

Более подробно все признаки фальсификации данных материалов дела изложены в ходатайствах об исключении этих доказательств, отказ в удовлетворении которых я обоснованно считаю незаконным.

 

Суд указывает в приговоре на законность производства и результатов обысков, проведенных 28.06.2012 года на дачных участках и в квартире по месту моего проживания, несмотря на явные грубые нарушения уголовно-процессуального закона.

Для признания незаконным проведенного обыска на даче хватает фактического обстоятельства, что мероприятия, проводившиеся на участке по ул.Цветочная, 80 не были санкционированы ни постановлением следователя, ни судом. А границы законности проведения данного обыска, согласно четко обозначенному в постановлении следователя, ограничивались дачным домом на участке по ул.Плодовая, 49. Следователь Скипин во многих материалах дела, исходя из своего бурного воображения, пытался представить из данных дачных участков единое целое, но стороной защиты в ходе судебного следствия были представлены документы, что эти участки фактически являются независимыми друг от друга, как по государственному земельному реестру, так и по регистрации в составе садоводческого товарищества. А также являются отдельными объектами собственности.

Что касаемо обыска в нашей городской квартире, согласно протоколу данного следственного действия, вообще неизвестно какими лицами и с какими полномочиями проводились обыскные мероприятия. Следователь Тимофеев, допрошенный в судебном заседании, также не смог пояснить, что за лица проводили обыск, пока он производил протоколирование следственного действия, и почему они не были отражены в протоколе. А по показаниям свидетелей Поповой и Вашуткиной обыск проводился неустановленными лицами в количестве около десяти человек.

Суд, давая в приговоре оценку моим доводам на предмет исключения из доказательной базы вышеуказанных протоколов обыска, а также осмотров, постановлений, заключений экспертиз приводит из ходатайств лишь малозначительные доводы, фактически не рассмотрев и не дав оценки многим другим. Считаю, что отказ в удовлетворении данных ходатайств не обоснован, и они должны быть вновь рассмотрены судом апелляционной инстанции.

Как я указывал ранее, все эти вышеобозначенные документы могут свидетельствовать лишь о процессуальном происхождении и исследовании вещественных доказательств. И учитывая, что ни государственный обвинитель в прениях сторон, ни судья в приговоре не сослались на вещдоки как на доказательства обстоятельств обвинения, документы, на которые сослался суд в приговоре, не имеют самостоятельного доказательного значения по делу и не подтверждают обвинение.

 

Суд, как на доказательство обвинения, ссылается в приговоре (стр.17) на показания свидетельницы Т.Заиц. Несмотря на критическую разницу между данными в суде и оглашенными показаниями, а также установленными фактами, что некоторые заявленные обстоятельства свидетельница не могла наблюдать, суд не усомнился в ее показаниях.

Но объективно главным здесь является то, что обстоятельства, которые описывала свидетельница, не фигурируют в обвинении, поэтому в силу закона они не могут иметь отношения к рассматриваемому делу.

 

В приговоре (стр.20) суд ссылается на показания следователя Сусловой, указывая (якобы с ее слов), что она входила в состав следственной группы и исполняла отдельные поручения. Данное обстоятельство является полнейшим вымыслом суда и даже не соответствует протоколу судебного заседания. Суслова прямым текстом говорила, что уголовное дело находилось короткий срок в ее производстве и впоследствии было у нее изъято. При этом в материалах дела отсутствует какая-либо информация, что уголовное дело передавалось в производство следователю Сусловой, и это указывает на то, что реальный процессуальный ход дела не соответствует содержащимся в нем материалам, и сторона защиты на это указывала. Но вместо должной оценки судом этого факта, в приговоре просто искажаются показания следователя Сусловой.

 

Суд указывает (стр.24), что относится критически к показаниям Трушниковой Л.М. (моей матери) о том, что алюминиевая пудра осталась на даче от прежних хозяев, что удобрение «Калимаг» и ацетон покупала она для своих нужд, что в вагончике находился «Суперфорфат», а селитры, пороха, и магния на даче не было.

Здесь вообще непонятно чем руководствуется суд, делая такой вывод, потому как ни в деле, ни в судебном заседании не озвучивалось ни слова, что можно было бы противопоставить показаниям Трушниковой Л.М.

Как я уже упоминал, никакого доказательного значения всего того, что было изъято в дачном вагончике, в судебном процессе и приговоре обозначено не было. Но, не принимая слова Трушниковой Л.М. о происхождении удобрений и остального, судье Сайдашевой не мешало бы выдвинуть хотя бы свою версию на этот счет. Точно так же, отрицая слова об отсутствии селитры, пороха и магния, хотя бы выдвинуть версию, на чем суд предполагает, что они были.

Более того, все органические вещества, которые реально изымались из дачного хозяйства, фигурируют в деле по названиям, основанным по надписям упаковок и субъективному восприятию следователя в момент обыска. Никаких исследований на предмет соответствия названий содержимому не проводилось. И на это я конкретно указывал при осмотре вещественных доказательств.

Поэтому то, что суд отнесся критически к показаниям Трушниковой Л.М., не только ничем не обосновано, но и лишено какого-то логического смысла, так как суд, отвергая одни обстоятельства, фактически не основывается на каких-то других.

В приговоре (стр.44) также суд и вовсе указывает, что в целом к показаниям Трушниковой Л.М. (моя мать) и Трушниковой М.А. (жена) относится критически, потому что они выдержаны позиции защиты с целью помочь избежать мне ответственности. Это вообще вопиющий факт беззакония со стороны суда, так как фактически двух свидетелей этим обвиняют в даче ложных показаний и не обосновывают это ничем, кроме того, что они являются моими родственниками.

Свидетели не воспользовались правом отказа от дачи показаний, были предупреждены о соответствующей ответственности и процессуально ничем не отличались от других свидетелей. А мотивация суда отвергнуть их показания основана лишь на том, что они не «выдержаны позиции обвинения».

 

Не поддаются здравому смыслу и выводы суда относительно оценки протокола осмотра места происшествия от 01.08.2012 года (стр.29). Допрошенный свидетель Чабан, который был понятым при данном следственном действии, дважды уверенно указал на то, что осмотр проводился между 2-3 этажами, что он очень хорошо помнит. А так же свидетель показал, что все «смывы» на месте собирались в один пакет, а вторым понятым была сотрудник Следственного комитета, которую он хорошо знает. И показания данного незаинтересованного лица суд опровергает словами следователя Кирпичевой, ответственной за это следственное действие. Причем суд отказал стороне защиты в принудительном приводе свидетельницы Хриптуловой (второй понятой), несмотря на то, что она напрямую уклонялась от вызова в суд, о чем свидетельствует подпись в получении повестки.

Как в данном случае, так и по всему тексту приговора наблюдается явная однонаправленность выводов в сторону обвинения, когда отвергаются очевидные и установленные факты, а существенные доводы защиты не рассматривались вообще.

 

Также необходимо указать на обстоятельства, возникшие в ходе судебного разбирательства, которые в той или иной мере могли повлиять на выводы суда и окончательное решение по делу.

В самом начале судебного следствия стороной защиты были заявлены ходатайства о вызове и допросе в качестве свидетелей определенного круга лиц, которые в данном судопроизводстве являлись понятыми, свидетелями, специалистами, экспертами и др. Данные ходатайства были удовлетворены судом, однако, в ходе судебного следствия был допрошен далеко не весь состав заявленных свидетелей.

Если свидетелей стороны обвинения с суд доставляли даже сотрудники ОУР и ОБОП, то явке свидетелей защиты не способствовали ни суд, ни судебные приставы. В принудительном приводе свидетелей Гуриных и Русановой суд незаконно отказал, изначально удовлетворив ходатайство об их вызове. При этом суд, не допрашивая данных свидетелей, сделал вывод, что их показания отношения к делу не имеют. Таким же образом, кроме вышеуказанных, не были допрошены свидетели Игумнов, Зиновьев, Токарев, Ламбин, Быкова, Хриптулова. Эти лица являлись участниками следственных действий, поэтому их участие в настоящем судопроизводстве предопределено следствием.

Специалиста Цибульскую, как выяснилось после изучения материалов судебного следствия, в суд вообще никто не приглашал, хотя ходатайство о ее вызове заявлялось дважды и судом было удовлетворено.

Также сторона защиты заявляла ходатайство о вызове в суд ряда сотрудников СК РФ и МВД, которыми по делу принимались решения и выносились постановления: Савицкий, Пономарева, Кульмаметьева, Безрядин, Аршинская, Лесков, Капшанов. Суд так же, не допрашивая данных лиц в судебном заседании, сделал вывод, что их показания отношения к делу не имеют. Хотя у стороны защиты имелись вопросы к этим должностным лицам по документам, авторами которых они являются, а сторона обвинения ссылалась на них, как на доказательства.

Суд отказал в запросе выписки из журнала регистрации посещений СО по г.Тобольск и данные из МГАВТ о прохождении практики, способные опровергнуть показания свидетелей Погосян и Гилевой. И, не дав истребовать данные документы, способные уличить свидетелей в даче заведомо ложных показаний, суд делает выводы, что нет оснований сомневаться в их показаниях.

Суд так же отказал в проведении экспертизы по протоколу допроса обвиняемого от 30.06.2012 года, хотя четвертая страница данного протокола имеет очевидные первичные признаки подделки. И опять же суд, сославшись в приговоре на данный документ, заявляет вывод, что сомневаться в нем нет оснований.

Стороной защиты было заявлено ходатайство о запросе материалов дела из мирового суда, которое было удовлетворено, но фактически суд запросил лишь окончательное решение по делу.

Было удовлетворено ходатайство о запросе данных компании интернет-провайдера, как доказательство, что в момент инкриминируемых преступлений я находился дома. Но вместо компании Ростелеком, суд сделал запрос в ОАО «Мобильные Телесистемы», и в результате истребуемое доказательство не было получено.

Было незаконно отказано в вызове и допросе свидетеля Братцева, способного подтвердить, что следователем Скипиным, при помощи своих знакомых, было сфальсифицировано следственное действие, на которое впоследствии суд сослался в приговоре.

 

Еще одному немаловажному факту суд не дал никакой оценки, хотя сторона защиты делала на этом акцент.

Для рассмотрения по существу в суд поступило уголовное дело №200600207/23, возбужденное 17.01.2006 года. Такой номер дела и дата возбуждения образовались в результате объединения нескольких уголовных дел за время следствия. Срок предварительного расследования также исчислялся с 17.01.2006 года. Но в материалах дела отсутствует процессуальный документ от 17.01.2006 года, свидетельствующий о возбуждении уголовного дела. Фактически, решение о возбуждении уголовного дела должно было содержаться в постановлении о выделении уголовного дела в отдельное производство от 17.01.2006 года, но в нарушение ч.3 ст.154 УПК РФ такого решения в нем не содержится. То есть в суд поступило уголовное дело, возбужденное 17.01.2006 года, которое данной датой никто не возбуждал.

Данный факт препятствовал не только вынесению приговора, но и в принципе рассмотрению дела в суде. Уголовное дело должно было быть возвращено прокурору, но данному факту никто не уделил должного внимания и не принял законного решения, хотя стороной защиты на этот факт внимание обращалось неоднократно, в том числе и в ходе прений сторон.

 

Если отталкиваться от требований Закона, то результатом рассмотрения апелляционной инстанции могли стать лишь два варианта. Маловероятный из них, что суд подойдет к рассмотрению должным образом, вызовет и допросит заявленных свидетелей, изучит все приведенные доводы и даст им надлежащую объективную оценку. На это, конечно же, ушло бы очень много времени, но ведь и функции апелляции заключаются именно в этом — чтобы пересмотреть уголовное дело, учитывая приведенные доводы жалоб. И в любом случае на первом месте должно стоять понятие «качество проведенной работы», а не «сэкономленное время».

Второй из возможных вариантов рассмотрения, и более вероятный, это просто отмена приговора и направление дела на новое судебное разбирательство. Оснований для этого в жалобах было указано предостаточно. Это и нерассмотренные в судебном следствии ходатайства, и незаслушанные свидетели, и саботирование участия защитника Мельникова. Но минимально хватало просто «недоназначенного» наказания по ст.53 УК РФ. Отменить его, как бы облегчив наказание (что входит в компетенцию апелляционной инстанции) суд не мог, так как оно является обязательным по ч.2 ст.105 и ст.223 УК РФ. А исправлять неправильно назначенное наказание, как уже говорилось выше, было за пределами компетенции суда.

Хотя в случае вынесения оправдательного приговора вышеуказанные нарушения теряли свою актуальность. Но в должный судебный пересмотр я не верил, и опыт общения с областным судом за предшествующие два года давал мне на это полные основания. Опять же, даже в случае полного беспристрастного рассмотрения, коллегия судей вряд ли бы взяла на себя ответственность за оправдательный приговор. Поэтому я практически не сомневался, что приговор будет именно просто отменен.

 

- 4 -

Сам процесс апелляции, конечно, немного удивил. Но недаром Сайдашева еще сразу после приговора в кулуарах говорила, что он останется без изменения. Видимо эта ее убежденность еще тогда была основана на реализованной позиции заинтересованных лиц, иначе не объяснить, что она, как я уже говорил, с чувством полной безнаказанности возвратила мне несколько дополнений к апелляционной жалобе. При этом все эти дополнения как раз касались ее прямых нарушений.

В конце июня уголовное дело ушло в Тюменский областной суд и началось настоящее шоу. Апелляционное рассмотрение было назначено на 17.07.2014 года, но за неделю до этой даты уголовное дело сняли с апелляции и возвратили в суд первой инстанции. Официальные причины этого первого возврата уголовного дела мне до сих пор неизвестны.

После повторного поступления дела в областной суд апелляцию назначили на 25.08.2014 года, но дело вновь было снято с рассмотрения. Областные судьи мотивировали это тем, что в уведомлении о назначении апелляционного рассмотрения был неверно указан адрес потерпевшего Секриера. Мол, отсутствие уведомления потерпевшего о дате и месте судебного заседания нарушает его право на участие в апелляционном рассмотрении.

После второй отмены апелляции меня начинают терзать смутные сомнения, что дело в облсуде пытаются подвести под определенную коллегию судей, в чем впоследствии я практически убедился.

Апелляционное рассмотрение состоялось лишь на третью назначенную дату — 09.10.2014 года. Причем опять в уведомлении о слушании был указан тот же неправильный адрес потерпевшего Секриера, но в этот раз этот момент видимо остался не замечен.

Суд проигнорировал и мое ходатайство о непосредственном участии (оно состоялось путем видеоконференцсвязи из СИЗО), и ходатайство о вызове в суд троих тюменских экспертов. О данных ходатайствах в суде вообще не прозвучало ни слова, и с решениями об их рассмотрении я также не был ознакомлен.

Судьей-докладчиком в процессе был бывший тобольский судья Дмитрий Исаев (опять же прямая связь с тобольским городским судом), который как только мог исказил содержание наших жалоб при докладе дела. На процесс, кстати, приехал и Чабаров (я поражаюсь отрицательным уровнем его совести), который начал демонстрировать суду какие-то письма (мол ему поступают письма с угрозами), но был остановлен судом, поэтому о содержании писем мы так и не узнали (хотя интересно было бы в очередной раз посмотреть на изобретательность Чабаровых).

В начале заседания я заявил ходатайство об изучении материалов дела — фотографий с места взрыва, протоколов осмотра места происшествия от 28.06.2012 года и протокола первого допроса Чабарова.

В совокупности, как я неоднократно говорил, эти материалы показательно говорят о моей непричастности к взрывам, и именно эти обстоятельства мной в апелляции были поставлены на первое место.

Но суд отказал в изучении данных материалов дела, сославшись на затягивание рассмотрения.

Буквально в течение 10 минут суд выслушал все участвующие стороны. Меня, когда я кратко начал излагать суть своей жалобы, просто прервали, сказав, что достаточно написанного в жалобе и повторяться не надо.

Коллегия удалилась на 15 минут в совещательную комнату, а потом председательствующий огласил решение, которым суд внес изменения в приговор (по сути, исправляя нарушение Сайдашевой требований ст.53 УК РФ) и дополнил его фразой, что в судебном процессе принимал участие защитник Мельников. В остальном приговор остался без изменения^[178].

Мало того, что суд не дал никаких оценок многочисленным доводам по жалобе, но и вообще не упомянул о главном — несоответствии места взрыва ящику Чабарову — моему основному аргументу обжалования. И вся моя многостраничная апелляционная жалоба была просто выкинута в пустоту.

А что самое интересное, в силу закона суд не вправе был вносить подобных изменений. Уголовно-процессуальный закон четко регламентирует все действия, которые суд вправе выполнить, изменяя приговор, и вышеизложенные изменения законом не предусмотрены. Можно сказать, что суд апелляционной инстанции сделал приговор еще более незаконным, чем он был в первоначальном виде.

Более того, неправильное применение уголовного закона в приговоре фигурировало трижды: при назначении наказания по ч.2 ст.105 УК РФ, по ч.1 ст.223 УК РФ и при назначении окончательного наказания. Областные судьи «исправили» лишь две ошибки из трех, и в результате назначение наказания по ч.2 ст.105 УК РФ осталось в приговоре в первоначальном виде. То есть, с назначением по данной статье дополнительного наказания в виде ограничения свободы без указания перечня самих ограничений.

В апелляционном определении, кстати, указано, что было частично удовлетворено представление Ишметовой, а по всем жалобам следует отказать. Но Ишметова просила именно отменить приговор, а не изменить его произвольным образом. Хоть в этом моменте она, как никогда, проявила хорошее знание закона, понимая, что ошибка Сайдашевой при назначении наказания в виде ограничения свободы не может быть «исправлена» судом апелляционной инстанции.

 

Теперь оставалось только уповать на кассационные инстанции. Идти дальше путем Закона, не смотря на торжество Беззакония.

Вот такое у нас правосудие! Сфабриковав уголовное дело, напичкав его строками фальсифицированных процессуальных документов, не только вынесли по нему преступный приговор, но и фактически не позволили реализовать право его обжаловать.

 

 

Кассационные обжалования

- 1 -

Первую кассационная жалобу я отправил в президиум Тюменского областного суда в конце ноября, как только получил апелляционное определение^[176]. В ней постарался изложить лишь основные моменты нарушений закона и нацелил ее уже непосредственно на отмену приговора. Там же упомянул и о нарушении тайны совещательного комнаты (то, что судья Москвитина знала о содержании приговора до его оглашения), приложил соответствующее постановление. По факту жалоба содержала исчерпывающий перечень оснований для безусловной отмены приговора. Но особых надежд на областной суд я не возлагал. Судебные инстанции разные, но судьи областного суда по сути те же самые, что отказывали мне ранее в огромном количестве жалоб по делу.

Частично приведу основные доводы жалобы (акценты выделением и подчеркиванием соответствуют оригиналу):

 

Апелляционные жалобы содержали массу доводов и приведенных фактов на несоответствие выводов суда материалам дела, на противоречивость доказательств, которые были проигнорированы судом первой инстанции, и на прямые несоответствия исследованных и выясненных в суде обстоятельств содержанию обвинения. Большинство данных доводов вообще не рассматривалось в суде апелляционной инстанции, а в определении суд лишь сослался на оценку и мотивировку, данные судом первой инстанции, не проверяя доводы апелляционных жалоб на несоответствие выводов суда установленным обстоятельствам дела.

Суд апелляционной инстанции проигнорировал все приведенные факты грубого нарушения уголовно-процессуального законодательства судом первой инстанции. Внимания они не удостоились ни в судебном рассмотрении, ни в апелляционном определении. Между тем эти нарушения имеют отношение к представлению и истребованию доказательств стороной защиты, что непосредственно повлияло на исход дела и позволило суду первой инстанции сослаться на ряд доказательств, обстоятельства которых могли быть опровергнуты стороной защиты. При этом в апелляционной жалобе были указаны лишь явные и наглядные нарушения, которые напрямую подтверждаются материалами судебного следствия и протоколом судебного заседания:

а) Отказ в вызове ряда свидетелей, хотя ходатайство об этом было удовлетворено в начале судебного следствия.

б) Отказ в реализации права стороны защиты на допрос в судебном заседании специалиста, проводившего исследование по делу. Как следует из материалов судебного следствия, удовлетворив ходатайство о вызове специалиста-полиграфолога Цибульской, суд не предпринимал действий, направленных на вызов данного свидетеля. При этом создание препятствия в допросе специалиста не помешало суду сослаться на его заключение в приговоре.

в) Согласно протоколу судебного заседания (стр.115, 203) два ходатайства стороны защиты, заявленные в ходе судебного следствия, остались вообще без рассмотрения.

г) Адвокатом Кучинским было заявлено письменное ходатайство о запросе данных у интернет-провайдера. Данное ходатайство было удовлетворено судом, но запрос был сделан в ОАО «МТС» вместо ОАО «Ростелеком». В результате суд, ссылаясь на ответ по запросу, констатировал, что указанный в ходатайстве пользователь не существует. А сторона защиты по халатности суда лишилась доказательства, подтверждающего, что подсудимый во время инкриминируемых действий находился в ином месте. Вышеуказанные действия суда наглядно подтверждаются материалами судебного следствия (т.17 л.д.182-192).

д). В ходе судебного следствия стороной защиты был поставлен под сомнения протокол допроса обвиняемого от 30.06.2012 года (т.12 л.д.191-197), где л.д.194 имеет явные первичные признаки подделки. Было заявлено ходатайство о производстве экспертизы по данному документу, которое суд отклонил, мотивируя это лишь возможным затягиванием судебного процесса. Данный отказ не может быть законным и обоснованным, так как были указаны достаточные основания для производства экспертизы, и вопрос стоял не только в законности доказательства по делу, но и в выявлении совершения следователем уголовного преступления.

 

Приговор суда первой инстанции ссылается на экспертные заключения и показания экспертов в суде. Хотя без указания на доказательное значение вещественных доказательств ссылки на их исследования и экспертизы являются, по меньшей мере, неактуальными. Но в первую очередь суд здесь сослался на недопустимые доказательства, так как при допросе в суде эксперты прямым текстом назвали свои выводы предположениями. Однако судом данные показания были запротоколированы искаженно. В связи с этим мной в апелляционной жалобе было заявлено ходатайство о вызове и допросе экспертов в апелляционном рассмотрении для разрешения разногласий и установления истины. Но данное ходатайство было проигнорировано. Ни в ходе апелляционного рассмотрения, ни в апелляционном определении о разрешении данного ходатайства не сказано ни слова.

На основании ч.2 ст.389.2 УПК РФ мной было указано на ряд постановлений, вынесенных в ходе судебного процесса, которые являются незаконными и подлежат отмене. Апелляционная жалоба в данной части была также проигнорирована. Ни в судебном рассмотрении, ни в апелляционном определении не было дано никакой оценки вышеуказанным доводам по обжалованию судебных решений, вынесенных в ходе судебного процесса.

 

Суд первой инстанции неоднократно указал в приговоре на признательные показания, якобы данные мной в ходе предварительного следствия. Но фактически это лишь единственные оглашенные в суде показания. Ни один другой протокол допроса обвиняемого суд огласить не позволил, хотя сторона защиты на них ссылалась как на доказательства.

Показания, на которые сослался суд, были запротоколированы в течение первых двух суток после задержания, когда я был вывезен в областной ОБОП и был лишен возможности воспрепятствовать беззаконию в отношении меня. Более того, Постановление Пленума ВС РФ «О судебном приговоре» обязывает суды выяснять причины изменения или отказа от показаний. Но суд не выполнил этого требования, ни в части того, почему были кардинально изменены показания свидетеля, данные за час до задержания, ни в части того, почему в течение полутора лет следствия я утверждал совсем иные обстоятельства и доказывал факт принуждения к показаниям.

Суд в приговоре использует расплывчатые формулировки, ссылаясь на материалы дела и показания свидетелей, утверждая, что ими подтверждаются мои показания от 29-30 июня 2012 года, но фактически ими может подтверждаться лишь процесс дачи показаний или же возможность совершения преступления при данных обстоятельствах, но не само содержание показаний. Совершение мной каких-либо инкриминируемых действий не подтверждены ни одним другим доказательством, кроме вышеуказанных протоколов допроса. И эти показания по факту являются единственным доказательством, положенным в основу приговора в нарушение ч.2 ст.77 УПК РФ, так как какая-либо совокупность иных доказательств, непосредственно подтверждающих совершение мной каких-то конкретных действий, в уголовном деле отсутствует. Более того, суд в приговоре использует лишь выборочные моменты данных показаний, которые не противоречат материалам дела. А часть показаний, которая не согласуется с обвинением, осталась без внимания и должной оценки, хотя стороной защиты в судебном следствии был представлен детальный анализ показаний с приведением массы доводов и указания на большое количество фактов. И это напрямую указывает на избирательность суда в сторону однонаправленности выводов. Однако, моменты, которые суд не захотел объяснить, являются критическими по отношению к обвинению и подрывают актуальность показаний, которые суд позиционировал как признательные и не вызывающие сомнений:

а) Обстоятельство по показаниям, что взрывное устройство было помещено в пачку из-под презервативов, опровергается показаниями восьми свидетелей, включая потерпевшего.

б) Обнаруженные в ходе осмотров мест происшествия детали взрывных устройств не согласуются с конструкцией, описанной в показаниях.

в) Никаких рецептов взрывчатых веществ на моих электронных носителях, где они должны присутствовать согласно показаниям, эксперты не обнаружили.

г) Мое местонахождение во время, когда я якобы изготавливал взрывные устройства, по биллингу мобильного оператора не соответствует указанному в показаниях.

д) Следы от взрыва в подъезде потерпевшего Чабарова не соответствуют расположению его почтового ящика, что исключает много фундаментальных моментов обвинения, включая мою причастность.

е) В этих же протоколах допроса содержатся показания о совершении мной иного преступления, по обвинению в чем я был оправдан. То есть суд фактически признал, что при даче показаний я себя оговаривал. Однако, в противоречие этому, судья Сайдашева указывает, что в этих показаниях нет оснований сомневаться.

ж) И уж совсем необъяснимым является факт, что человек, якобы добровольно дающий признательные показания, делает пометку «э.ток» на обратной стороне протокола допроса.

з) Осмотренная в судебном заседании одежда, в которой я находился 29-30 июня 2012 года, наглядно содержит следы грязи и крови, что тоже не согласуется с моими якобы добровольными действиями.

Все эти обстоятельства были озвучены в судебном следствии и в прении сторон. Но суд в нарушение требований уголовно-процессуального закона не дал им должной оценки, потому как они подрывают ключевое доказательство обвинения.

 

В апелляционном определении указано, что говоря в жалобе о вещественных доказательствах, я указал, что приговор ссылается лишь на некоторые из них. И это одно из многочисленных искажений содержания апелляционных жалоб. Мной было конкретно указано, что ни государственный обвинитель в прениях сторон, ни суд в приговоре не сослались ни на одно вещественное доказательство в подтверждение моей вины и обстоятельств обвинения. А так же в ходе судебного процесса не было обозначено ни одного доказательного значения для какого-либо вещественного доказательства. Однако, суд в приговоре ссылается на протоколы обыска, протоколы осмотра вещественных доказательств и постановления об их приобщении к делу, хотя данные документы могут свидетельствовать лишь о процессуальном происхождении вещественных доказательств, но не об их доказательном значении по существу обвинения.

Таким образом, приговор ссылается на материалы, не имеющие доказательного значения, а апелляционная инстанция, не дав никакой оценки доводам апелляционной жалобы по данному поводу, вновь ссылается на эти материалы, как на проверенные доказательства по делу.

 

Апелляционный суд в определении указывает на несостоятельность доводов жалобы защитника Мельникова. При этом суд со ссылкой на протокол судебного заседания надуманно констатирует, что вопросы защитника Мельникова к участникам процесса судом не снимались, а все задаваемые вопросы Мельникова к подсудимому, потерпевшим и свидетелям заносились в протокол. Данное утверждение наглядно указывает, что протокол судебного заседания не изучался в суде апелляционной инстанции вообще. Он не только не содержит ни одного вопроса защитника Мельникова к участникам процесса, но и не одного обращения судьи к защитнику.

Допустив Мельникова к делу в качестве защитника, суд отнесся к этому как к формальности, не принимая во внимание, что в процессе появился еще один участник судопроизводства. Поэтому судья Сайдашева не отразила его участие ни в протоколе судебного заседания, ни в приговоре. С момента удовлетворения соответствующего ходатайства защитник Мельников постоянно присутствовал в судебном заседании, но суд ни разу не выяснял мнение данного защитника относительно заявленных ходатайств и не обращался к нему, предоставляя слово, при допросе свидетелей, подсудимого и потерпевших, что является непосредственной обязанностью суда.

Суд первой инстанции просто игнорировал присутствующего участника судопроизводства, о чем, собственно, и шла речь в его жалобе. И этими действиями были нарушены права не только самого Мельникова, но и права подсудимого в части возможности воспользоваться помощью данного защитника. А это обстоятельство в силу п.4 ч.2 ст.389.17 УПК РФ является основанием для отмены приговора в любом случае. Именно этим была обоснована апелляционная жалоба защитника Мельникова, а указание на отсутствие в приговоре данных об его участии было приведено лишь как факт, указывающий на то, что фактический защитник даже не был включен в состав суда. Решение суда апелляционной инстанции о внесении его фамилии в приговор не только не основано на законных полномочиях, но и не восстанавливает утраченные права на участие его в судебном заседании или права подсудимого на помощь данного защитника.

Доводы о том, что Мельников не проявлял инициативы в судебном заседании, не могут быть актуальными, потому как порядок судебного заседания устанавливается именно судом, и его обязанностью является в порядке очередности опрашивать участников судебного процесса на предмет возможной реализации их прав при различных процессуальных действиях. В отношении защитника Мельникова эта обязанность судом не исполнилась в судебном следствии ни разу. Суд вспомнил про него лишь в судебных прениях, единожды предоставив слово, но опять же забыл выяснить его мнения на предмет права реплики. Протокол судебного заседания всецело подтверждает вышеуказанные факты.

 

Главным доводом в обоснование апелляционной жалобы мной был указан неопровержимый факт, что взрыв 28.06.2012 года произошел не в почтовом ящике потерпевшего, расположенном в соседнем ряду. Этот факт всецело подтверждается указанными мной в жалобе доказательствами уголовного дела: фотографиями с места происшествия, приобщенными к делу в судебном заседании и подтвержденными потерпевшим Чабаровым (т.17 л.д.246-249), протоколом осмотра места происшествия от 28.06.2012 года (т.4 л.д.75) и протоколом места происшествия от 28.06.2012 года (т.4 л.д.161). На фотографиях и фототаблицах протоколов наглядны единственные места креплений трех боксов почтовых ящиков и единственный след от взрыва, соотношение которых и указывает на неопровержимый факт взрыва в чужом ящике.

Обстоятельство, что взрыв произошел в ящике №31, следствием утверждалось априори только на основании места жительства потерпевшего, и ничем, кроме его слов, не подтверждается. Однако, вышеприведенными мной доказательствами по делу это опровергается и подрывает всю основу обвинения, что взрыв был запланирован с целью навредить именно Чабарову. А следовательно отпадает и мотив совершения преступления, согласно обвинению, и моя причастность к нему.

Суд первой инстанции практически проигнорировал данный довод защиты. Мотивировка, приведенная в приговоре, несостоятельна и не основана на конкретных фактах.

В суде апелляционной инстанции обстоятельство о другом месте взрыва, как довод, было приведено первостепенно, как в жалобе, так и в самом судебном заседании. Но этот довод вообще был проигнорирован судом, не получив должной оценки. Не упоминается об этом и в апелляционном определении.

 

Исходя из того, что для суда апелляционной инстанции было накладно по времени исследовать материалы дела даже по одному основному доводу жалобы и пригласить в суд заявленных свидетелей, то по подобной практике апелляционного рассмотрения невозможно полноценное рассмотрение всех доводов жалобы на предмет несоответствия выводов суда первой инстанции фактическим обстоятельствам дела и имевших место множественных нарушений уголовно-процессуального закона.

Считаю, что действительную объективную оценку всех доказательств по делу, в том числе неисследованных из-за необоснованных и ошибочных действий суда первой инстанции, возможно произвести лишь в новом судебном рассмотрении в ином составе суда.

Вопреки утверждениям апелляционного определения существует множество оснований для отмены приговора и направления уголовного дела на новое судебное разбирательство. Таковыми являются множество указанных в жалобе наглядных нарушений, которые путем лишения и ограничения прав участников, а так же несоблюдения процедуры судопроизводства, повлияли на установление истины по делу для вынесения законного и обоснованного решения:

а) Нарушение регламента судебного заседания, в следствие чего были ограничены права защитника Мельникова.

б) Воспрепятствование вызову и допросу заявленных свидетелей, включая необоснованную неявку специалиста.

в) Осуществление запроса суда по ходатайству стороны защиты в иную организацию, тем самым сторона защиты лишилась истребуемого доказательства.

г) Отсутствие должной оценки множественных доводов стороны защиты, что нарушает требования процессуального закона и требования Постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре».

д) Игнорирование и оставление без рассмотрения ходатайств стороны защиты, заявленных в судебном заседании. А также иные нарушения, указанные в данной и апелляционных жалобах.

В соответствии с п.3 ст.389.15 и п.1 ч.1 ст.389.18 УПК РФ основанием для отмены приговора является нарушение Общей части УК РФ, которые с учетом диспозиции ч.1 ст.389.22 законным образом не могли быть устранены судом апелляционной инстанции. Такое нарушение было установлено судом апелляционной инстанции, как нарушение требований ст.53 УК РФ при назначении наказания в виде ограничения свободы. Но, вынося апелляционное определение, суд принял решение, не основанное на законе и выходящее за пределы компетенции данного суда, регламентированной ч.1 ст.389.26 УПК РФ. При этом даже формально и незаконно было не устранено нарушение ст.53 УК РФ по отношению назначенного наказания по ч.2 ст.105 УК РФ.

Аналогично незаконным решением является и внесение изменений в вводную часть приговора, в части изменения состава суда. Потому как это не может быть признано технической ошибкой. Судом первой инстанции не было выполнено множество обязанностей по отношению к участнику судопроизводства защитнику Мельникову. И внесением его фамилии в приговор эти нарушения не восполняются.

Единственным возможным решением суда апелляционной инстанции при данных обстоятельствах являлась отмена приговора с направлением дела на новое судебное разбирательство, как об этом было верно указано помощником прокурора Ишметовой в апелляционном представлении.

 

И мои ожидания себя оправдали целиком и полностью. Спустя месяц я получил постановление от 24.12.2014 года судьи Тюменского областного суда Садовниковой об отказе в передаче кассационной жалобы на рассмотрение в судебном заседании судом кассационная инстанции^[179].

Между подачей кассационной жалобы и ее рассмотрением непосредственно кассационным судом существует промежуточная инстанция — судья соответствующего суда единолично проверяет жалобу на наличие оснований для кассационного рассмотрения. Примерно точно так же, как апелляционная жалоба на предмет соответствия предъявляемой ей требованиям проверяется судьей вынесшим приговор. То есть судья кассационной инстанции должна проверить, указаны ли в жалобе ссылки на конкретные нарушения закона и, истребовав уголовное дело, проверить действительно ли указанные нарушения присутствуют в деле. Именно для этого существует данная промежуточная инстанция — не доводить до судебного рассмотрения жалобы без наличия действительных оснований для кассационного рассмотрения. Но это только в теории по писаному закону.

Что же на практике. А на практике вышеуказанные судьи фактически незаконно берут на себя функции кассационного суда и единолично рассматривают жалобы по существу. Они так и указывают в отказных постановлениях «изучив доводы жалобы, суд не находит оснований для ее передачи в суд кассационной инстанции». Хотя давать оценку доводам жалобы это компетенция кассационная суда (он для этого и существует). Фактически, данное промежуточное рассмотрение лишает заявителя жалобы его конституционного права на пересмотр вступившего в законную силу судебного решения.

В моем же случае судья Садовникова к тому же использовала формулировку «как следует из протокола судебного заседания и материалов дела». Откуда судья может знать, что содержится в протоколе судебного заседания и материалах дела, если уголовное дело судьей не истребовалось и не изучалось. А ответ здесь прост — судья фактически перефразировала и переписала апелляционное определение. Из этого следует, что суд не проверял ранее вынесенное судебное решение на предмет законности и обоснованности, а просто положил его в основу следующего судебного решения.

 

- 2 -

Вместе с отказным постановлением судьи облсуда Садовниковой я направил кассационную жалобу в Судебную коллегию по уголовным делам Верховного Суда РФ.

Кроме повторения основных доводов из первой кассационной жалобы, я более подробно сослался на неисполнение требований Постановления Пленума Верховного Суда РФ от 29 апреля 1996 г. №1 «О судебном приговоре».

В процессе подготовки данной жалобы выяснились еще кое-какие подробности нарушений судьей Сайдашевой закона при постановлении приговора.

Как следует из нормы закона, суд, удаляясь в совещательную комнату для постановления приговора, не имеет права осуществлять какую-либо деятельность кроме связанной с постановлением данного приговора (т.е. в рабочем смысле не имеет права покидать совещательную комнату), а также обсуждать приговор до его провозглашения. То, что приговор обсуждался я уже говорил выше, судья Москвитина безусловно владела информацией о содержании приговора до его провозглашения. И вот, изучив публично представленную информацию с Государственной Автоматизированной Системы «Правосудие» (а конкретно с официального сайта Тобольского городского суда), я был буквально ошарашен тем, что в период постановления моего приговора госпожа Сайдашева преспокойно занималась несколькими другими делами — принимала дела к производству, передавала дела в отдел судопроизводства, проводила предварительные слушания и судебные заседания по другим делам. Даже в день провозглашения приговора несколькими часами ранее было проведено судебное заседание по другому делу.

В жалобе я привел и эти факты со ссылкой на ГАС «Правосудие» и указание конкретных номеров дел, находившихся в производстве Сайдашевой.

Уж при этих то обстоятельствах приговор подлежит отмене в любом случае, и в жалобе я привел около двух десятков ссылок на кассационные определения ВС РФ, где приговоры были отменены по аналогичным нарушениям закона.

Частично приведу основные доводы жалобы (акценты выделением и подчеркиванием соответствуют оригиналу):

 

      Приговор суда и последующие судебные решения считаю незаконными, необоснованными и подлежащими отмене по основаниям, предусмотренным ст. 401.15 УПК РФ, как вынесенные с явными и существенными нарушениями уголовно-процессуального закона и неправильным применением уголовного закона при вынесении приговора.

 

1.      Неправильное применение уголовного закона

 

1.1.            Как указано п. 15 Постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре» в соответствии с законом наказание в приговоре во всех случаях должно быть обозначено таким образом, чтобы при его исполнении не возникало никаких сомнений относительно вида и размера наказания, назначенного судом.

Согласно п.4 ч.1 ст.308 УПК РФ в резолютивной части приговора должны быть указаны вид и размер наказания, назначенного подсудимому за каждое преступление, в совершении которого он был признан виновным.

В соответствии с требованиями ст.53 УК РФ при назначении наказания в виде ограничения свободы суд обязан установить осужденному определенные ограничения и возложить на него определенные обязанности.

В соответствии с п.1 ч.1 ст.389.18 УПК РФ неправильным применением уголовного закона является нарушение требований Общей части Уголовного кодекса Российской федерации.

      В нарушение вышеобозначенных требований закона суд при постановлении приговора и назначения наказания в виде ограничения свободы не установил мне определенных ограничений и не возложил определенных обязанностей. При этом данное нарушение требований ст.53 УК РФ допущено в приговоре трижды: при назначении наказания по ч.1 ст.222 УК РФ, при назначении наказания по ч.3 ст.30 ч.2 ст.105 УК РФ, и при назначении окончательного наказания по правилам ст.69 УК РФ.

      Суд апелляционной инстанции признал данное нарушение закона, но в свою очередь вышел за рамки своих процессуальных полномочий, внося изменения в приговор и исправляя нарушение суда первой инстанции. Действия суда апелляционной инстанции по внесению дополнений в резолютивную часть приговора в части исполнения требований ст.53 УК РФ не регламентированы пп.1-5 ч.1 ст.389.26 УПК РФ. Тем более, что внесенные изменения затрагивают только назначение наказания по ч.1 ст.222 УК РФ. Требования ст.53 УК РФ в отношении назначенного наказания по ч.2 ст.105 УК РФ остались невыполненными даже не основанным на законе апелляционным определением.

      Судебная практика ВС РФ имеет множество примеров рассмотрения уголовных дел с нарушением требований ст.53 УК РФ при назначении наказания в виде ограничения свободы. Ввиду того, что процессуальный закон не предусматривает возможность исправления данного нарушения вышестоящим судами, ВС РФ в большинстве случаев исключал данный вид наказания из приговоров полностью (Определения ВС РФ №11-011-86, №41-011-19, №25-010-33, №66-010-204, №29-011-18, №66-011-122, №5-011-213, №4-011-107сп, №15-011-23, №46-011-36, №81-011-31, №89-011-10, №41-011-21).

      Но санкции ч.2 ст.105 УК РФ предусматривают ограничение свободы как обязательный дополнительный вид наказания, поэтому возможное его исключение из приговора приведет к нарушению требований ст.105 УК РФ. Ввиду этого данное нарушение является неустранимым в судах апелляционной и кассационной инстанций. На этом основании приговор подлежит безусловной отмене с направлением дела на новое судебное разбирательство. Данная практика неоднократно применялась судами кассационных инстанций (Постановление Президиума Ульяновского областного суда от 31.01.13 года №44-У-12/2013, Постановление Президиума Архангельского областного суда от 24.09.14 года №44-У-53/2014, Кассационное определение Верховного суда Республики Татарстан от 06.05.2011 года).

 

2.      Существенные нарушения уголовно-процессуального закона

 

2.1.            В соответствии со ст.45 Конституции РФ и ст.16 УПК РФ каждому обвиняемому в совершении преступления гарантируется право на защиту. При этом по ч.2 ст.48 Конституции РФ и п.«с» ч.3. ст.6 Конвенции о защите прав человека и основных свобод каждый вправе пользоваться помощью выбранного им защитника.

В соответствии с п.4 ч.2 ст.389.17 УПК РФ нарушение права обвиняемого пользоваться помощью защитника является основанием для отмены приговора в любом случае.

      Постановлением Тобольского городского суда от 19.12.13 г. было удовлетворено мое ходатайство о допуске к делу в качестве защитника в порядке ч.2 ст.49 УПК РФ Мельникова Виталия Ермоловича. Процесс заявления ходатайства и вынесения вышеуказанного постановления отражены в протоколе судебного заседания. На этом участие в деле защитника Мельникова В.Е. было фактически ограничено. Суд не выполнил требования уголовно-процессуального закона, не ознакомив нового участника судопроизводства с его правами, не выяснил наличие у защитника отводов и ходатайств.

      До окончания судебного следствия суд ни разу не обратился к защитнику Мельникову В.Е., чтобы предоставить право допроса свидетелей. Все решения по заявленным сторонами ходатайствам приняты без учета мнения данного защитника. Участие защитника Мельникова В.Е. в нарушение требований п.3 ч.3 ст.259 УПК РФ не отражено в протоколе судебного заседания, а так же в нарушение требований п.3 ст.304 УПК РФ не было отражено в водной части приговора. По протоколу судебного заседания прослеживается участие только одного защитника по делу — адвоката Кучинского Г.В., где по тексту протокола он обозначается как «защитник подсудимого».

      Таким образом, в ходе судебного заседания Мельников В.Е. не имел возможности реализовать свои права защитника, а я в свою очередь был лишен возможности пользоваться помощью данного выбранного мной защитника. Суд, наделив Мельникова В.Е. правами, фактически не предоставил возможности реализации данных прав. В единственном случае суд вспомнил об участии данного участника судопроизводства в прениях сторон, предоставив ему слово, но тут же не предоставил возможности реализовать право реплики. Все остальное время суд игнорировал присутствие в зале заседания защитника Мельникова В.Е., не отразив его участие ни в приговоре, ни в протоколе судебного заседания.

      Суд апелляционной инстанции, изменяя приговор, дополнил вводную часть приговора указанием на участие в деле защитника Мельникова В.Е. Но данные действия апелляционного суда являются незаконными, т.к. не регламентированы ч.1 ст.389.26 УПК РФ, а так же не восстанавливают утраченных прав защитника, как участника судопроизводства, и подсудимого, в части утраченных прав пользоваться в судебном заседании помощью защитника Мельникова.

      Таким образом, грубые нарушения права на защиту являются существенным нарушением норм уголовно-процессуального закона и основанием для отмены приговора и направления дела на новое судебное разбирательство.

 

2.2.            В соответствии со ст.305 УПК РФ и п.17 Постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре» в случае постановления оправдательного приговора в отношении лица, обвинявшегося в совершении нескольких преступлений, квалифицированных несколькими статьями уголовного закона, суд должен в описательно-мотивировочной части приговора с приведением мотивов сформулировать вывод о признании обвинения необоснованным по каждой статье обвинения с указанием соответствующего основания оправдания, предусмотренного законом.

      Не оспаривая справедливость и обоснованность решения вынесенного в отношении меня оправдательного приговора по ч.1 ст.222 УК РФ, ч.1 ст.223 УК РФ, ч.3 ст.33 п.«а» ч.2 ст.163 УК РФ, ч.3 ст.33 ч.3 ст.30 п.п.«е,з» ч.2 ст.105 УК РФ, считаю необходимым указать на нарушение вышеуказанных норм Закона.

      Формулировка мотивов оправдания и необоснованности обвинения, а так же указание на основания оправдания приведены в приговоре одновременно в общем списке по всем схожим обвинениям, по которым я был оправдан.

 

2.3.            Как указывается в п.2 Постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре» в соответствии с пунктами 1 и 3 (d) статьи 6 Конвенции о защите прав человека и основных свобод, каждый обвиняемый в совершении преступления имеет право допрашивать показывающих против него свидетелей или право на то, чтобы эти свидетели были допрошены, и имеет право на вызов и допрос свидетелей в его пользу на тех же условиях, что и для свидетелей, показывающих против него. В этой связи выводы суда о виновности подсудимого не могут быть основаны на фактических данных, содержащихся в оглашенных показаниях свидетеля, если обвиняемый в стадии предварительного расследования не имел возможности оспорить эти показания (например, допросить свидетеля на очной ставке).

      В нарушение вышеуказанных требований закона суд воспрепятствовал вызову и допросу ряда свидетелей защиты. В начале судебного следствия стороной защиты были заявлены ходатайства о вызове в суд свидетелей, экспертов и специалистов. Данные ходатайства судом были удовлетворены. Действия суда по вызову свидетелей защиты ограничились выпиской повесток, вручение которых суд возложил опять же на сторону защиты, в результате чего в судебном заседании не были допрошены заявленные свидетели: Быкова О., Игумнов, Токарев, Зиновьев, Русанова, Хриптулова, Гурин, Гурина, Кочедыков. Суд игнорировал ходатайства защиты о принудительном приводе данных свидетелей. И напротив, по свидетелям обвинения суд  выносил постановления о принудительном приводе, постановления в адрес руководителя СУ СК РФ по Тюменской области и прокурора Тюменской области об обеспечении явки свидетелей. Свидетели обвинения доставлялись в судебное заседание сотрудником ФССП, ОУР и ОБОП. Возможности вызова свидетелей на тех же условиях, как предписано законом, у стороны защиты не было.

      Также суд воспрепятствовал реализации права защиты на допрос в судебном заседании специалиста, проводившего исследование по делу. Ходатайство о вызове в суд специалиста полиграфолога Цибульской также было удовлетворено судом, и в соответствии с ч.4 ст.58 УПК РФ явка специалиста в суд является обязательной. Но согласно материалам судебного следствия судом вызов данного специалиста не осуществлялся, в материалах дела отсутствуют какие-либо сведения об этом. Тем не менее, воспрепятствовав допросу в судебном заседании специалиста по делу, суд сослался в приговоре на заключение данного свидетеля (специалиста) как на доказательство. В данном случае нарушены не только вышеуказанные нормы закона о равных правах на вызов и допрос свидетелей, но и прямо нарушено процессуальное право на защиту.

      В приговоре суд ссылается на оглашенные в судебном заседании показания свидетеля Доропеева, которые позиционировались стороной обвинения как опровержение алиби подсудимого. В судебном заседании данный свидетель оглашенные показания не подтвердил, сославшись на то, что подписывал протокол допроса, не читая, но суд в качестве доказательства принял именно оглашенные показания. В ходе предварительного следствия стороной защиты 4 (четыре) раза заявлялось ходатайство о проведении очной ставки со свидетелем Доропеевым, но в данном следственном действии во всех случаях было отказано следователем. Таким образом, сторона защиты была лишена возможности оспорить данные показания в ходе предварительного следствия. В судебном заседании данная возможность уже отсутствовала вследствие отказа свидетеля от данных показаний. Из этого следует, что судом прямо нарушены требования закона, указанные в п. 2 постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре» со ссылкой на ст. 6 Конвенции о правах человека.

 

      Также суд нарушил требования закона при безоговорочном принятии в качестве доказательства оглашенных показаний подсудимого, запротоколированных в течение первых суток после задержания:

В соответствии с требованиями, указанными в п.6 Постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре» в случаях изменения подсудимым показаний, данных им при производстве предварительного следствия, суд обязан тщательно проверить те и другие показания, выяснить причину изменения показаний и дать им оценку в совокупности с иными собранными по делу доказательствами.

      В нарушение данных требований суд не только не проверял тщательным образом последующие показания обвиняемого, данные в ходе следствия, но и отказал стороне защиты в ходатайстве об оглашения других показаний обвиняемого, данных в период предварительного следствия.

      Так же суд проигнорировал множество озвученных доводов защиты о противоречии фактическим обстоятельствам данных, содержащихся в оглашенных показаниях. При этом озвученные противоречия являются существенными по ключевым обстоятельствам дела.

      Вынося приговор, суд входит в противоречие собственным выводам по оглашенным показаниям подозреваемого и обвиняемого от 29-30.06.2012. Оправдывая меня по инкриминируемым событиям 2005 года, суд указывает в приговоре на мою непричастность к данным преступлениям. То есть фактически суд признает самооговор в моих показаниях относительно событий 2005 года, но в части показаний относительно 2012 года эти же самые показания признает полностью состоятельными и не вызывающими сомнений в законности их получения. Фактически суд разделяет одни и те же протоколы допросов на две части, в интересах собственных выводов делая одну часть ложной, а другую полностью правдивой. Данные действия суда не только не основаны на законе, но и фактически являются противоречащими сделанным выводам по делу в отношении разных обвинений.

 

2.4.            В соответствии с ч.3 ст.123 Конституции РФ судопроизводство осуществляется на основе состязательности и равноправия сторон. Это же требование закона заложено в ст.15 УПК РФ и ст.243 УПК РФ.

В соответствии со ст. 86 УПК РФ сторона защиты имеет право на сбор и истребование доказательств, в том числе путем заявления соответствующего ходатайства следователю или суду. Порядок рассмотрения ходатайств определен ст.271 УПК РФ. В силу закона отказ в рассмотрении судом заявленного ходатайства не допускается.

      В нарушении вышеуказанных требований закона, и соответственно в нарушение прав защиты, суд оставил без рассмотрения 2 (два) заявленных в судебном заседании ходатайства, что подтверждается протоколом судебного заседания: стр.203 — ходатайство о запросе данных из СО по г.Тобольск СУ СК РФ и стр.115 — ходатайство о запросе материалов судебного следствия из мирового суда г.Тобольска. Решения по данным ходатайствам не выносились, мнение сторон по ним не рассматривалось.

      Так же стороной защиты было заявлено ходатайство о запросе данных от интернет-провайдера подсудимого, которые могли подтвердить мое нахождение в момент инкриминируемого преступления в другом месте. Данное ходатайство было судом удовлетворено, но запрос был сделан вместо ОАО «Ростелеком» в ОАО «МТС». В результате сторона защиты по вине суда была лишена важнейшего доказательства.

 

2.5.            В соответствии с п.1. ч.1 ст.299 УПК РФ при постановлении приговора суд разрешает вопрос — доказано ли, что имело место деяние, в совершении которого обвиняется подсудимый. В силу ч.1 ст.297 УПК РФ приговор суда должен быть законным, обоснованным и справедливым.

В соответствии с требованиями, указанными в п.8 Постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре» в постановленном по делу приговоре необходимо мотивировать выводы суда относительно квалификации по той или иной статье уголовного закона.

Признавая подсудимого виновным в совершении преступления по признакам, относящимся к оценочным категориям, суд не должен ограничиваться ссылкой на соответствующий признак, а обязан привести в описательно-мотивировочной части приговора обстоятельства, послужившие основанием для вывода о наличии в содеянном указанного признака.

В соответствии с разъяснениями уголовного закона (Постановление Пленума ВС РФ №1 от 27.01.1999 г.) «если убийство может быть совершено с прямым умыслом, так и с косвенным умыслом, то покушение на убийство возможно лишь с прямым умыслом».

      Признавая меня виновным в покушении на убийство, суд приводит лишь ссылку на наличие прямого умысла с указанием прямого умысла, но не приводит ни одного обстоятельства, послужившего основанием для данных выводов. Более того, подобные обстоятельства вообще отсутствуют в материалах дела и не рассматривались в судебном заседании. Даже в навязанных мне ОБОП показаниях от 29.06.2012 г. и 30.06.2012 г. отсутствует какое-либо указание на то, что я когда-то желал смерти потерпевшему.

      Судья, указывая в приговоре на наличие прямого умысла и перечисляя соответствующие признаки (осознавал общественную опасность своих действий, предвидел возможность наступления смерти другого человека и желал этого), делает эти выводы голословно, не основываясь на каких-либо фактических обстоятельствах.

      Таким образом, суд, нарушив вышеуказанные требования уголовно-процессуального закона, обосновано не мотивировал свои выводы относительно покушения на убийства, а наличие одного из основных квалифицирующих признаков — прямой умысел — не подтверждается представленными по делу доказательствами.

 

2.6.            В соответствии со ст.307 УПК РФ и согласно указаний содержащихся в пп.2,4,6 Постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре» в описательно-мотивировочной части приговора должны получить оценку все рассмотренные в судебном заседании доказательства, как подтверждающие выводы суда по вопросам, разрешаемым при постановлении приговора, так и противоречащие этим выводам. Суд в соответствии с требованиями закона должен указать, почему одни доказательства признаны им достоверными, а другие отвергнуты. Обвинительный приговор должен быть постановлен на достоверных доказательствах, когда по делу исследованы все возникшие версии, а имеющиеся противоречия выяснены и оценены. В приговоре необходимо привести всесторонний анализ доказательств, на которых суд основал свои выводы, при этом должны получить оценку все доказательства, как уличающие, так и оправдывающие подсудимого.

      Данные требования закона так же грубо нарушены судом.

      Приговор суда имеет одностороннюю обвинительную направленность, отсутствует всесторонний анализ доказательств. В течение судебного следствия судом неоднократно выносились отказы по ходатайству стороны защиты об истребовании доказательств. При этом мотивировка отказов основывалась либо на возможном затягивании судебного следствия, либо на том, что истребуемое доказательство не имеет отношения к делу (выводы сделаны без исследования данных доказательств). Необоснованно и незаконно суд дважды отказал в допросе свидетеля Братцева, чем грубо нарушил положение ч.4 ст.271 УПК РФ, мотивировав это только тем, что данный свидетель ранее находился в зале судебного заседания. Между тем закон не регламентирует подобного основания для отказа в допросе свидетеля, явка которого обеспечена, и сведения об обстоятельствах, о которых должен был свидетельствовать Братцев, в зале судебного заседания не озвучивались. Его показания могли послужить основанием для признания недопустимым одного из доказательств, положенных в основу приговора. Аналогичен отказ в удовлетворении ходатайства о производстве экспертизы (т.17 л.д.208-209), где сторона защиты указывала на фальсификацию процессуального документа, наглядно указав на первичные признак подделки. И данный процессуальный документ так же был положен в основу приговора, как доказательство.

      В ходе судебного заседания при исследовании доказательств сторона защиты обращала внимание суда на определенные моменты, по которым в прениях сторон были озвучены доводы. Но большинство этих доводов остались без должной законной оценки (в нарушение требований закона). Так же часть исследованных в процессе доказательств не нашли какой-либо оценки в приговоре. А большая часть доказательств, положенных в основу приговора, не была подвергнута всестороннему анализу, доводы стороны защиты по ним фактически не исследованы, не дана требуемая законом оценка и не приведена мотивировка оснований, по которым суд отверг данные доводы. Основными существенными, повлиявшими на исход дела, являются:

• Суд в основу приговора положил показания подозреваемого и обвиняемого от 29.06.2012г. и 30.06.2012г., признав это доказательство допустимым, а показания признательными. При этом судом фактически не проведен анализ содержания показаний, где имеется множество противоречий фактическим обстоятельствам и материалам дела. Не дана должная оценка доводам защиты по данным противоречиям, озвученным в прениях сторон. Хотя большая часть обстоятельств обвинения, изложенного в описательно-мотивировочной части приговора, основана только на содержании данных протоколов допросов и не подтверждена более никакими доказательствами. Более того, оправдательной частью приговора суд фактически признал вторую половину данных показаний самооговором, а в обвинительной части приговора указывает на то, что основания сомневаться в данных показаниях отсутствуют.
• Не дана оценка никаким вещественным доказательствам, кроме обломков почтовых ящиков, свидетельствующих об интенсивности разрушения, но не свидетельствующих о моей виновности. Фрагмент резины (4), фрагмент оргстекла (7), фрагмент оргстекла с чиркашом (13) из коробки №4 (протокол судебного заседания стр.353-355) признаны стороной обвинения и позиционированы как остатки взрывного устройства, но данные фрагменты наглядно противоречат конструкции взрывного устройства, описанного в показаниях обвиняемого (30.06.2012г.). Ни этим вещдокам, ни доводам защиты относительно противоречий не дано никакой оценки.
• Не дана оценка вещдоку из коробки №2 — штаны светлые (протокол судебного заседания стр.359). Часть одежды, в которой я находился при допросах в Тюменском ОБОП 29.06.2012 года и 30.06.2012 года, содержит остатки грязи и крови, на что было обращено внимание суда при исследовании и отражено в протоколе судебного заседания. Но никакой оценки данное доказательство, подтверждающее показания подсудимого в судебном заседании, не получено.
• Часть исследованной одежды из вещественных доказательств не принадлежит подсудимому, но, по мнению стороны обвинения также содержит на себе следы преступления. Сторона защиты просила объяснить этот загадочный факт, но стороной обвинения это было проигнорировано, а судом не дана какая-либо оценка.
• По обстоятельствам обвинения, изложенным в описательно-мотивировочной части, взрывное устройство было изготовлено из пачки презервативов (по событию 28.06.2012 года), что основано на показаниях подозреваемого и обвиняемого от 29-30.06.2012 года. Но по показаниям свидетелей (Н.Чабарова, Г.Бересток, В.Заиц, фельдшер Белогай, врач Рябкова) и самого потерпевшего Чабарова взрывное устройство находилось в пачке из-под сигарет. Этой существенной части показаний свидетелей и потерпевшего суд не дает никакой оценки, признавая доказанными обстоятельства, указанные в обвинении, хотя сторона защиты делала акцент на этом моменте в прениях сторон.
• Проигнорированным судом является и основной довод защиты относительно наглядного факта, что эпицентр взрыва 28.06.2012 года находился не в ящике потерпевшего Чабарова. Представленные суду и приобщенные к делу фотографии с места происшествия (т.17 л.д.246-249) наглядно указывают и на расположение ранее висевших ящиков (по единственным отверстиям креплений на стене), и на то, что эпицентр взрыва находился в среднем ряду, а не в крайнем правом (ящик Чабарова). Таким образом, это одно доказательство в корне подрывает все обвинение в отношении меня. Чабаров изначально скрыл обстоятельство, что обнаружил взрывное устройство в чужом почтовом ящике, но оно целиком исключает мою причастность к данному происшествию. В приговоре суд цитирует фантастическую версию потерпевшего относительно следа от взрыва, которая начисто опровергается протоколами ОМП с места событий, и повествует о каких-то неокрашенных следах на стене, о чем речь в судебном заседании вообще не шла. Более суд никак не мотивирует причины, почему данное доказательство было отвергнуто, не говоря уже о требованиях закона сделать всесторонний анализ. В суде апелляционной инстанции сторона защиты позиционировала вышеуказанные доводы, как основной аргумент апелляционных жалоб, но они вообще не получили никакой оценки и не нашли своего отражения в апелляционном определении.

 

      В компетенцию кассационного суда не входит переоценка доказательств по делу, но подробное описание вышеуказанных обстоятельств приведено с целью пояснить существенность нарушения судом требований уголовно-процессуального закона по оценке доказательств. Суд, не найдя возможным опровергнуть настолько очевидные факты, попросту игнорирует данные доводы защиты и представленные доказательства. Тем не менее, данное нарушение закона не просто могло повлиять на исход дела, а способствовало другому исходу, чем это могло быть при законной оценке данных обстоятельств.

      По многим, изложенным в приговоре доказательствам, имелись существенные противоречия, на которые указывала сторона защиты, но они не просто не были подвергнуты требуемой законом оценки, но вообще не нашли своего отражения в приговоре. Тем не менее, суд отверг показания моей жены и матери (Трушниковы М.А. и Л.М.), мотивируя это лишь тем, что они являются моими близкими родственниками, более ничем не опровергая их показаний. Такая мотивировка не только не основана на законе, но это еще является грубым нарушением равноправия и состязательности сторон, а также показательное предвзятое отношение суда к доказательствам, представленным стороной защиты.

 

2.7.            В соответствии с п.8 ч.2 ст.389.17 УПК РФ основанием для отмены приговора в любом случае является нарушение требований ч.2 ст.298 УПК РФ о тайне совещательной комнаты и неразглашении суждений, имевших место при обсуждении и постановлении приговора. Диспозиция ст.298 УПК РФ прямо указывает на то, что содержание приговора не может быть известно никому, кроме судей его постановивших. По смыслу уголовно-процессуального закона, с учетом разъяснений Постановления Пленума ВС РФ, нахождение судей в совещательной комнате исключает какое-либо внешнее воздействие на судей при постановлении приговора, а так же исключает разрешение каких-либо других судебных вопросов, кроме как имеющих отношение к постановлению приговора.

      Как следует из протокола судебного заседания, судья Сайдашева М.Б. удалилась в совещательную комнату для постановления приговора по окончанию судебного заседания, начатого в 9-00 09.04.2014 года, предварительно объявив, что приговор будет оглашен в 14-00 28.04.2014 года. Приговор был оглашен своевременно, окончание оглашения 17-25 28.04.2014 года. Исходя из этого и в соответствии с уголовно-процессуальным законом в период с 09.04.2014 года по 14-00 28.04.2014 года, судья Сайдашева М.Б., находясь в совещательной комнате, могла заниматься только разрешением вопросов, связанных с постановлением приговора, при этом ее суждения не могли стать известными третьим лицам.

      Но как следует из публично представленной информации на официальном сайте Тобольского городского суда (ГАС «Правосудие») в указанный выше период судья Сайдашева осуществляла деятельность по другим головным делам:

• 15.04.2014 года судьей Сайдашевой сданы в отдел судебного производства уголовные дела №1-150/2014 и №1-153/2014.
• 18.04.2014 года судьей Сайдашевой принято к производству уголовное дело №1-206/2014.
• 14.04.2014 года назначено предварительное слушание по уголовному делу №1-203/2014.
• 21.04.2014 года в 14-00 проведено предварительное слушание по уголовному делу №1-203/2014, по итогам назначено судебное заседание.
• 28.04.2014 года в 09-00 проведено судебное заседание по уголовному делу №1-203/2014, по итогам заседание отложено в связи с неявкой свидетелей.

      Таким образом, факт нарушения судьей уголовно-процессуального закона при удалении в совещательную комнату налицо и подтверждены официальным источником (ГАС «Правосудие»).

 

      Кроме этого, другим судьей Тобольского городского суда Москвитиной в 10-08 28.04.2014г. вынесено постановление о назначении судебного заседания по моей жалобе (данное постановление прилагаю). В этом постановлении судья Москвитина называет меня осужденным и постановляет этапировать меня 30.04.2014г. из ИВС г. Тобольска. Таким образом, в то время пока судья Сайдашева находится в совещательной комнате, постановляя приговор, судье Москвиной известно, что данным приговором я буду осужден и что 30.04.2014г. буду находиться под стражей. Очевиден факт разглашения тайны совещательной комнаты. Факт также основан на официальных данных ГАС «Правосудие» (материал №3/10-38/2014 в производстве судьи Москвитиной по жалобе Трушникова П.В.).

      Учитывая изложенное, не вызывает сомнения наличие оснований для отмены судебного решения в любом случае, предусмотренное п.8 ч.2 ст.389.17 УПК РФ.

 

      В данной жалобе считаю необходимым также указать, что кассационная жалоба в Президиум Тюменского областного суда фактически не проверялась судьей соответствующего суда, что следует из вынесенного постановления. Постановление практически повторяет апелляционное определение, при этом судья ссылается на материалы дела и протокол судебного заседания, хотя уголовное дело судьей не истребовалось.

 

В общем, оснований для отмены приговора со ссылками на протокол судебного заседания и материалы дела было представлено более чем достаточно.

Однако, не тут то было. Поступившая в Верховный Суд жалоба была рассмотрена в течение менее двух недель судьей Верховного Суда Скрябиным (вновь промежуточное рассмотрение), которым снова было вынесено постановление от 18.03.2015 года об отказе в передаче кассационной жалобы для рассмотрения в суд кассационной инстанции ввиду отсутствия для этого оснований^[180].

 

- 3 -

В силу закона оставалась только одна инстанция для обжалования. Это право председателя Верховного Суда РФ или его заместителя отменить незаконно или необоснованно вынесенное постановление по кассационной жалобе.

В этот адрес я и отправил очередную жалобу, уже на постановление судьи Верховного Суда РФ Скрябина. Описательно-мотивировочную часть данной жалобы привожу практически в полном виде (акценты выделением и подчеркиванием соответствуют оригиналу):

 

      Исходя из норм уголовно-процессуального закона, промежуточное рассмотрение кассационной жалобы судьей соответствующего суда имеет цель проверить жалобы на наличие оснований для кассационного рассмотрения, предусмотренных УПК РФ.

      Как следует из обжалуемого постановления судьей Скрябиным проведена проверка не на наличие оснований для кассационного рассмотрения, а фактически жалоба рассмотрена по существу, дана оценка и сделаны выводы относительно доводов жалобы, что находится в компетенции суда кассационной инстанции и может быть сделано только в судебном рассмотрении. При этом оценивая доводы жалобы, содержащие ссылки на материалы дела и протокол судебного заседания, судья Скрябин, не истребуя уголовное дело, руководствовался лишь содержанием приговора и апелляционного определения, законность и обоснованность которых собственно и обжалуется в кассационном порядке:

 

1.      В постановлении указано, что нарушений подпадающих под критерии ст.401.15 и ст.389.17 УПК РФ не установлено.

      Однако в кассационной жалобе приведен большой перечень вышеуказанных нарушений с указанием на подтверждающие факты, содержащиеся в материалах дела и протоколе судебного заседания. Произвести оценку на предмет данных нарушений возможно лишь изучив приведенные доводы по материалам дела, и в силу закона это находится в компетенции суда кассационной инстанции при рассмотрении жалобы в судебном заседании.

 

2.      В постановлении указано, что суд первой инстанции привел мотивы, почему суд отверг одни доказательства, а другие принял.

      Однако, в кассационной жалобе мной конкретно указано, что масса доказательств, изученных в судебном заседании не нашла своей оценки при постановлении приговора. Перечень данных доказательств приведен в кассационной жалобе, то что они изучались в судебном заседании следует из протокола судебного заседания. А из приговора следует, что данные доказательства судом не учтены и не получали должной законной оценки в нарушение требований уголовно-процессуального закона и Постановления Пленума ВС РФ «О судебном приговоре». Более того, как мной указано в жалобе, оценка приведенных в приговоре доказательств имеет наглядно односторонний характер. То есть суд открыто указывает, что принимает доказательства, которые соответствуют обвинению, и отвергает иные доказательства, только по причине того, что версии обвинения они не соответствуют. Отвергая показания двух свидетелей (Трушникова Л.М. и Трушникова М.А.) суд мотивирует это лишь тем, что они являются моими родственниками. Это в силу закона недопустимо, и фактически суд, ничем не мотивируя, обвиняет данных свидетелей в даче ложных показаний.

 

3.      В постановлении указано, что показания, данные в ходе предварительного следствия признаны судом допустимыми и достоверными, так как получены с соблюдением требований закона и подтверждаются другими доказательствами по делу.

      Данное утверждение судьей Скрябиным банально процитировано из приговора без приведения каких-либо подтверждающих доводов.

      Во-первых, это утверждение имеет отношение не к показаниям, данным в ходе предварительного следствия, а лишь к показаниям от 29-30.06.2012г. Иные показания, данные в ходе предварительного следствия, суд в судебном заседании изучать отказался. И данные показания как доказательства должной оценки не получили.

      Для оценки нарушения требований закона при получении показаний от 29.06.2012г. достаточно факта, что допрос проводился не по месту предварительного следствия (в другом городе) и в ночное время, что следует из самого протокола допроса. При этом каких-либо исключительных обстоятельств при нарушении требований закона в судебном заседании не установлено. Факт нарушения в приговоре не отражен, хотя сторона защиты указывала на него как в судебном заседании, так и ссылалась в прениях сторон. Кроме этого, насильственные действия при получении данных показаний подтверждаются доказательствами, изученными в ходе судебного заседания, но должной оценки они не получили.

      Также в кассационной жалобе я указывал на факт того, что данные показания оценивались лишь на предмет допустимости доказательства, а полный анализ содержания данных показаний проведен не был. Однако, нагляден факт того, что данные показания содержат признание в преступлениях, по которым обжалуемым приговором я был оправдан. Постановляя оправдательный приговор, суд не дал оценки этим показаниям и не выяснял причины самооговора, но в то же время указал, что данным показаниям доверяет полностью, и положил их в основу обвинительной части приговора. На этот очевидный факт было указано в апелляционной жалобе, но какой-либо оценки в суде апелляционной инстанции он не получил и не рассматривался вообще. Суды, указывающие на то, что нет оснований поставить данные показания под сомнения входят в прямое противоречие с оправдательной частью приговора.

 

4.      Судья Скрябин в постановлении указывает, что нарушений уголовно-процессуального закона, в том числе нарушения тайны совещательной комнаты допущено не было. Так же указано, что исследованы все существенные для исхода дела доказательства, разрешены все заявленные ходатайства.

      Здесь судья противоречит доводам, изложенным в кассационной жалобе, которые могли быть проверены без истребования дела. Факт нарушения тайны совещательной комнаты подтверждается открытым источником информации – ГАС «Правосудие», в частности – информацией о движении дел с официального сайта Тобольского городского суда.

      С момента удаления судьи Сайдашевой в совещательную комнату и до провозглашения приговора, когда судья в силу закона и соблюдения принципов совещательной комнаты не может заниматься какой-либо служебной деятельностью кроме постановления приговора, судья Сайдашева в полной мере занималась производством других дел – принимала и сдавала дела, проводила предварительные слушания и судебные заседания. Полный перечень процессуальных действий, совершенных во время фактического нахождения в совещательной комнате, изложен в кассационной жалобе с приведением номеров дел, даты и времени конкретного движения дел. Данная информация могла быть проверена по Автоматизированной системе «Правосудие».

      Так же со ссылкой на ГАС «Правосудие» я приводил довод о том, что другому судье Тобольского городского суда было известно содержание приговора до его провозглашения. В постановлении о назначении судебного заседания, которое приложено к кассационной жалобе, и согласно информации о движении данного материала было вынесено до провозглашения приговора, судья Москвина называет меня осужденным и постановляет о моем этапировании из ИВС 30.04.2014г., исходя из чего нагляден факт того, что судье известно, что на 30.04.2014г. я буду осужден и буду находиться под стражей.

      При вышеприведенных обстоятельствах утверждать, что нарушения принципов тайны совещательной комнаты допущено не было, по меньшей мере, абсурдно. Уже одно это обстоятельство должно подразумевать отмену приговора, как нарушение одного из основных принципов судопроизводства и установленных правил постановления приговора.

      Большинство подтверждений доводам, изложенным в кассационной жалобе, находится в протоколе судебного заседания, который судьей Скрябиным не исследовался, так как уголовное дело не истребовалось. В жалобе приведены конкретные ссылки на страницы протокола судебного заседания, где нагляден факт того, что адвокатом Кучинским заявлялись определенные ходатайства об истребовании доказательств, которые по ходу судебного заседания рассмотрены не были. В материалах судебного следствия содержится подтверждение, что судом не были выполнены действия по удовлетворению доказательства. В соответствии с ходатайством запрос подразумевался в ОАО «Ростелеком», а судом сделан в ОАО «МТС». В результате этого сторона защиты лишилась существенного доказательства, свидетельствующего о нахождении подсудимого в момент события преступления в другом месте.

      В протоколе судебного заседания (устное) и в материалах дела судебного следствия (письменное) содержатся ходатайства о допросе в судебном заседании свидетеля Братцева, явка которого была обеспечена и отказ в допросе недопустим в соответствии с ч.4 ст.271 УПК РФ. Однако суд отказал в допросе свидетеля, при этом мотивировка отказа не основана на законе.

      В судебном заседании действительно были исследованы все имеющиеся в деле доказательства. В процессе исследования стороной защиты многократно обращалось внимание суда на определенные моменты, значимость которых была озвучена в прениях сторон. Но фактической оценки данные доказательства при постановлении приговора не получили. Все они так же перечислены в кассационной жалобе. Суд давал оценку лишь доказательствам, вписывающимся в обвинительный приговор, на этом основании я утверждал в кассационной жалобе об односторонности суждений суда при постановлении приговора.

 

5.      Судья Скрябин в постановлении указывает, что нарушения прав осужденного на защиту не усматриваются. Как следует из судебных документов, защитник Мельников участвовал в судебном заседании и не был лишен права задавать вопросы.

Не понятно, на каких именно судебных документах судья основывает данный вывод. В вводную часть приговора защитник Мельников внесен только судом апелляционной инстанции (не имеющим в силу закона вносить подобные дополнения), а протокол судебного заседания, отражающий судебный процесс в должной мере, судьей Скрябиным не исследовался. Хотя именно из протокола наглядно видно, что:

• Защитник Мельников не указан в протоколе судебного заседания как участник судебного процесса;
• Нет ни одного обращения суда к защитнику Мельникову во время судебного следствия, в том числе не выяснялось его мнение при разрешении ходатайств сторон;
• По всему ходу судебного следствия в протоколе присутствует лишь один «защитник подсудимого», и данным определением обозначается адвокат Кучинский.

        В апелляционной и кассационнных жалобах я не указывал, что защитник Мельников был лишен права задавать вопросы, а указывал, что он был лишен фактического участия в судебном заседании, так как судом его присутствие просто игнорировалось. И это наглядно следует из протокола судебного заседания, так как именно в обязанность суда входит выяснение мнения участников судопроизводства по заявленным ходатайствам, есть ли у участников судопроизводства вопросы к допрашиваемым лицам, а так же есть ли у них заявления и ходатайства по делу.

      По протоколу судебного заседания во время судебного следствия суд ни разу не обратился с подобным вопросом к защитнику Мельникову. И именно несоблюдением своих обязанностей суд лишил защитника Мельникова участия в судебном заседании, и, следовательно, допустил нарушение прав подсудимого на защиту.

 

6.      Судья Скрябин, оценивая мои доводы о нарушении уголовного закона в части классификации преступления, опровергает их тем, что по мнению судьи об умысле на убийство свидетельствует способ его совершения.

      В кассационной жалобе я детально привел нормы уголовного закона, согласно которым классификация преступления как покушение на убийство возможно лишь при наличии прямого умысла на причинение смерти потерпевшему. В соответствии с ч.2 ст.25 УК РФ необходимым признаком прямого умысла является именно желание наступление последствий преступления, то есть в данном случае желание наступления смерти. Как я и указывал в кассационной жалобе, ни в материалах дела, ни в судебном заседании не представлено ни одного доказательства, что мной или кем-то другим преследовалась цель причинения смерти потерпевшим. Способ совершения преступления в данном случае свидетельствует лишь о предвиденной возможности наступления данных последствий, но не о целях или желании лица, совершившего преступление.

      Судья Сайдашева, неоднократно указывая в приговоре, что подсудимый желал смерти потерпевшему, приводит данную формулировку голословно, не ссылаясь ни на одно обстоятельство об этом свидетельствующее. Данный факт подтверждает мои доводы о необоснованной классификации преступления ввиду того, что наличие прямого умысла, как необходимого признака, в ходе судебного заседания не доказывалось вообще и установлено не было.

 

7.      Судья Скрябин в постановлении указывает, что в апелляционной инстанции были проверены все доводы жалоб, а изменения в приговор внесены в пределах полномочий, предусмотренных ст.389.26 УПК РФ.

      Учитывая то, что судья Скрябин руководствовался лишь приложенными к кассационной жалобе документами, все доводы, изложенные в апелляционных жалобах, известны быть не могут. А в кассационной жалобе мной прямо указано, что большая часть доводов апелляционной жалобы осталась вообще без рассмотрения и в апелляционном определении они не отражены. При этом большая часть доводов касалась именно несоответствия выводов суда первой инстанции фактическим обстоятельствам дела. Суд апелляционной инстанции в нарушение закона не исследовал и не дал никакой оценки данным доводам.

      Более того, суд апелляционной инстанции отказался исследовать по ходатайству подсудимого доказательства (фотографии в деле), отражение обстоятельств которых исключают мою причастность к данному преступлению. Указание на данные доказательства в кассационной жалобе было дано не с целью их переоценки, что входит в компетенцию кассационной инстанции, а как указание на нарушение уголовно-процессуального закона в части необходимости всесторонней оценки судами первой и апелляционной инстанции.

      Внесенные апелляционным судом изменения и дополнения в приговор не основаны на законе и не соответствуют перечисленным в ч.1 ст.389.26 полномочиям суда. Более того, внесенные изменения не являлись требованиями апелляционного представления государственного обвинителя, как это указано в определении. Помощник прокурора Ишметова в апелляционном представлении заявляла о необходимости отмены приговора в связи с нарушением уголовного закона при назначении наказания, которое в силу закона неустранимо в суде апелляционной инстанции, и направлении дела на новое судебное разбирательство.

      Суть апелляционного представления была искажена в апелляционном определении, а допущенные нарушения суда первой инстанции, несмотря на незаконное внесение дополнений, до сих пор имеют место присутствовать в приговоре.

      Так при назначении наказания по ч.3 ст.30, ч.2 ст.105 УК РФ остались не выполнены требования ст.53 УК РФ. Апелляционный суд внес указанные дополнения лишь в отношении наказания по ст.222 УК РФ и в отношении окончательного наказания. Таким образом, приговор не соответствует требованиям уголовного закона по настоящий момент.

 

      В кассационной жалобе мной указаны и иные доводы, не получившие отражения в постановлении судьи Скрябина.

      Как следует из вышеизложенного, кассационная жалоба полностью соответствует нормам уголовно-процессуального закона. В ней указаны многочисленные явные и существенные нарушения норм уголовно-процессуального и уголовного законов, и требований Постановления Пленума ВС РФ, приведены доводы со ссылками на материалы уголовного дела, судебного следствия и данные ГАС «Правосудие».

      Основания для кассационного рассмотрения являются очевидными, указанные нарушения закона с приведенными подтверждающими доводами подлежат рассмотрению по существу в судебном заседании суда кассационной инстанции. Вынесенное судьей Скрябиным постановление не только нарушает принципы судопроизводства и нормы уголовно-процессуального закона, но и препятствует осуществлению конституционного права на судебный пересмотр вступившего в законную силу приговора суда.

 

В ответ на мою жалобу в адрес начальника колонии пришло, даже не постановление, а письмо от 11.09.2015 года, за подписью заместителя председателя ВС РФ Рудакова, с просьбой уведомить меня, что жалоба на постановление Скрябина была оставлена без удовлетворения^[181]. По тексту я вновь увидел, что каких-либо нареканий к обжалуемому постановлению не выявлено. Было констатировано, что судья Скрябин все правильно рассмотрел, учел и сделал правильные выводы.

 

- 4 -

Вот такая очень печальная эпопея о попытке реализации моего конституционного права на обжалование приговора. Его попросту не дали обжаловать должным образом, чтобы не допустить отмены и повторного рассмотрения дела.

А еще печальнее, что на тот момент закон запрещал повторное внесение кассационных жалоб даже от иных лиц и по иным основаниям. Эта норма уголовно-процессуального закона была изменена лишь в апреле 2017 года.

Теоретически, я могу вновь и вновь обжаловать приговор в кассационном порядке по основаниям, которые не были предметом рассмотрения предыдущих жалоб. А согласно отказным постановлениям в моих жалобах вообще отсутствовали основания для судебного пересмотра. Но с повторными жалобами я решил не торопиться, потому что результат их подачи будет более чем предсказуем, независимо от того, на какие основания я буду ссылаться. Пока судьи, рассматривающие жалобы, не будут предполагать ответственность за то, что они закрывают глаза на очевидные факты и отказывают мне в судебном рассмотрении, дело с мертвой точки не сдвинется. Период царства Беззакония не вечен.

Кстати, уже после моих попыток обжалований приговора в кассационном порядке в судебной практике официально появилось нечто новое.

Постановлением Президиума Верховного Суда РФ от 17.05.2017 года по делу №47-П17^[182] был отменен приговор почти десятилетней давности на основании нарушения тайны совещательной комнаты. И ситуация в рассмотренном деле точь-в-точь как в описанном мной случае, когда судья Сайдашева, формально находясь в совещательной комнате для постановления приговора, занималась производством по другим уголовным делам.

Вышеуказанное постановление отмечено в Обзоре судебной практики ВС РФ №3 (2017), утвержденным Президиумом ВС РФ 12.07.2017 года с указанием судам применения соответствующих норм закона при рассмотрении подобных дел.

То есть, другими словами, на данный момент в судебной практике Верховного Суда существует закрепленная норма закона, согласно которой мой приговор подлежит безусловной отмене с передачей уголовного дела на новое судебное разбирательство.

Кассационное обжалование по данному основанию будет мной инициировано в ближайшее время, начиная, в соответствии с законом, с Тюменского областного суда. А весь процесс в подробностях и результаты рассмотрения жалоб мы сделаем достоянием широкой общественности. Чтобы имена судей, которые внаглую плюют на Закон, были на всеобщем обозрении.

 

 

 

 

«Цель высшая моя — чтоб наказание

преступлению стало равным...»

(«Микадо» Уильям Гилберт)

Найдется немало деятельных граждан, у которых бездумно возникнет вопрос: «А зачем он это все написал? Что он хочет этим добиться?».

И если такой вопрос будет иметь место, то уже можно сказать, что главной своей цели я все же добился — предал публичности все, что от начала до конца знал лишь я сам. Но хочу, чтобы это не осталось только в моей голове и не ушло вместе со мной в небытие. Поэтому и постарался изложить все в самых мельчайших подробностях, чтобы заинтересованный обыватель смог взглянуть на события моими глазами. Хотя, именно по этой причине, в каких-то местах мое повествование может выглядеть слишком растянуто и нудно.

После того, как эта книга выйдет в свет, думаю, у многих ее персонажей «вскипит разум возмущенный», и публично они будут заявлять о лжи с моей стороны и клевете в их адрес. Это явление, впрочем, будет вполне закономерным. Ведь едва ли среди этих гнусных граждан найдется смельчак, который признает за собой совершенные гадкие поступки, а тем более вполне реальные преступления.

Вот поэтому мне хочется, чтобы у моего читателя, встретившего на улице того же Диму Скипина, возникала обоснованная мысль: «Вот идет преступник, хотя он и при погонах!». Доказательств его преступлений на моих страницах предостаточно. И это, в отличие от того, что лилось на меня от СМИ со слов «скипиноподобных», отнюдь не голословие.

Это же желание у меня и в отношении Дмитрия Билана, которого на улицах Тобольска можно встретить гораздо чаще, прогуливающегося в окружении многочисленной семьи. Без этого персонажа не было бы вообще событий второй части этой книги. Не было бы совершено того количества преступлений, о которых я рассказал, хотя сам Билан напрямую участия в этом не принимал. Но именно он своей фантазией, враньем и желанием выпендриться перед генералом Сидашом положил начало всему, что со мной произошло. Кстати, получил за это награду из рук того самого генерала. И ответственность за эту его инициативу, если не перед законом, то передо мной лично неоспорима.

Хотя преступником Билана можно называть смело, исходя из того, что происходит в стенах подчиненного ему отдела. А это немногим отличается от пыточных тюменской полиции. Тот же электроток и банальные избиения задержанных — все эти моменты были, есть и будут. Преступления остаются преступлениями, и не имеют оправдания благими целями.

Судьи Тобольского городского суда, да и вообще просто судьи, прикрывающие свои решения именем государства…. Та же судья Задворнова, заключая меня под арест, разве руководствовалась нормами закона? Точно так же, как и днем ранее до избрания мне меры пресечения, она признавала законными проведенные обыски, руководствуясь лишь «писульками» Багомедова, не удосужившись даже заглянуть в протоколы следственных действий. Нет, ее мотивировало лишь чужое желание заявить, что преступник задержан, а не те принципы, которым она от имени государства должна была следовать. И все ее последователи, кто продлял мне меру пресечения — Криванков, Москвитина, Шумилова, Рудинок, разве они не осознавали, что подтвержденных по требованию закона оснований для содержания под стражей не существует? Особенно тут стоит выделить Наталью Рудинок с ее «устойчивой преступной направленностью» в мой адрес. Каждый из судей, вынося заведомо неправосудное решение, лишь шел на поводу у прокуратуры и Следственного комитета. Возможно, они были внутренне убеждены, что незаконно действуют в отношении именно преступника и на благо общества. Но вот мои преступные действия были лишь на словах, а свои они совершали вполне осознанно.

Судья Сайдашева, как я уже упоминал, остается для меня не до конца понятным персонажем. То, что она осознанно и целенаправленно вынесла заведомо неправосудный приговор, это вне всякого сомнения. При этом она так же исказила материалы судебного следствия. Это в любом случае является преступлением. Но вот, чтобы она с огромным опытом работы абсолютно случайно допустила ошибку, назначая наказание по ст.53 УК РФ, в это мне трудно поверить. Да и видел я ее реакцию и отношение ко всему. Видимо, Сайдашева все же не до конца лишена совести, и вынеся ради сохранения своего служебного спокойствия обвинительный приговор, оставила в нем «прореху», как повод для отмены.

Адвокаты, наподобие Моисеенко и Бутакова, вразрез с законом работают не в защиту обвиняемых, а пляшут под дудку следователей. И этим несут вред своим подзащитным и подрывают фундаментальные принципы уголовного судопроизводства. Особенно это касается «обоповской проститутки» Бутакова — в новостных лентах СМИ можно найти немало его официальных комментариев по различным делам, где он заверяет, что на его подзащитных не оказывалось никакого давления и не применялось физическое насилие. Думаю, можно не объяснять, для чего нужны подобные публичные высказывания.

Даже формальные понятые следственных действий, которые потом лжесвидетельствовали при допросах в суде, это лица, которые, возможно не осознавая полноты своих действий, совершали вполне конкретные преступления, предусмотренные уголовным законом. В первую очередь это касается театральной труппы Скипина, в составе Шведова, Вороновой и Пермитиной (Ягнюк).

Действия каждого, повторюсь — каждого, из моих персонажей — это составляющие того общего результата, который был вплетен в мою жизнь. И это дает мне полное право обоснованно обвинять любого, кто проявил в этом хоть какое-то участие.

О преступном сообществе, которое создал и которым долгое время руководил генерал Сидаш, нужно говорить отдельной строкой. Только я, за короткий период времени, проведенного в тюрьме, мог наблюдать десятки и виновных, и безвинных жертв этих «оборотней в погонах», которые ради показательной раскрываемости преступлений не видели вообще никаких границ для своих действий. И, по всем признакам уголовного закона, это именно организованное преступное сообщество, на счету которого тяжкие и особо тяжкие преступления в колоссальном объеме. Это многие десятки покалеченных жизней и судеб, а также те, кому здоровье не позволило пережить нахождение в «пыточных», но с легкой руки таких медэкспертов, как Сыч, их смерть стала выглядеть случайным обстоятельством.

И надо заметить, что надзорные органы, вплоть до Генеральной Прокуратуры, способствовали преступной деятельности банды Сидаша, оставляя без должного внимания жалобы, написанные как жертвами этих преступлений, так и их родственниками. Здесь я не причисляю к этим органам Следственный Комитет, потому что эта организация по сути является заказчиком преступлений этой банды. И тот же генерал Богинский, долгое время руководивший Следственным Управлением СК России по Тюменской области, не мог не знать, каким именно путем и с чьей помощью «раскрывается» большая часть преступлений в его ведомстве. Следствие, в общем смысле, уже давно потеряло свою актуальность и объективность, забыло о задачах, предписанных законом. Большая часть уголовных дел по тяжким и особо тяжким преступлениям строится на «чистосердечных признаниях» и «явках с повинной», родившихся в стенах различных «пыточных», подтасовке и подделке доказательств под конкретных обвиняемых. А соответствует ли «бумажная» формальная виновность фактической — это давно превратилось в своеобразную лотерею. Посадили действительного преступника — отлично, а ошиблись в выборе кандидатуры на роль виновного — тоже неплохо, дело раскрыто, а «невинная жертва» преступников в погонах, отправленная в неволю, это всего лишь издержки при достижении наипервейшей цели. Мелочи жизни….

Не исключаю вероятности, что мои нелицеприятные персонажи захотят доставить мне какие-то неприятности, используя опять же какие-то свои рычаги данной Законом власти. Сделать это при желании и определенных возможностях отнюдь несложно, но меня подобные перспективы отнюдь не напрягают. Сейчас уже не 2012 год, и я не одинок в своем деле, как это практически было в то далекое время. Поэтому, что бы со мной не случилось, думаю, мы найдем возможность предать это огласке и прославить инициаторов и исполнителей.

 

Напоследок не могу не упомянуть общим словом всех тех, кто помогал мне в создании этой книги. Дабы не навлекать ни на кого неприятностей, имен называть не буду. Одни, кто стоял у истоков этой работы, остановились на полпути и ушли от меня своей жизненной дорогой. А кто-то появился в моей жизни позднее и помог довести начатое до конца. Но вклад каждого, пусть даже минимальный, для меня бесценен. Всеобщими усилиями был проделан немалый труд, и каждому я благодарен за его работу и участие. Эти люди верили мне и верили в меня. Стимулировали энтузиазм, поддерживали и мотивировали к действию. И результат этой работы — это наша общая заслуга.

Что касаемо меня, то я по-прежнему остаюсь осужденным и, согласно приговору по уголовному делу «штопанному грязными заплатками», несу крест, возложенный на меня нашим деятельным Правосудием. Но никто и ничто не заставит меня самого принять это за должное и смириться. Поэтому моя работа еще не закончена, и хоть самыми маленькими шагами, но я буду идти вперед, покуда над всем, о чем я рассказал, не воцарит Справедливость. И путь этот на данный момент протекает все там же – между Законом и Беззаконием. Миров двух между…

 

 

1. Протокол задержания Трушникова П.В. от 27.06.2005 (т.12 л.д.52-53)
2. Постановление Курмаева об освобождении из ИВС от 29.06.2005 (т.12 л.д.59)
3. Постановление о разрешении производства обыска по адресу: г.Тобольск, 7мкр-н, д.13, кв.40 от 29.06.2005. Протокол обыска от 29.06.2005 (т.4 л.д.187-194)
4. Протокол допроса подозреваемого Игнатова от 10.08.2005 (т.12 л.д.7-13)
5. Протокол осмотра и прослушивания фонограммы от 13.08.2005 (т.5 л.д.23-33)
6. Протокол принятия устного заявления Голандо от 28.02.2005 (т.3 л.д.71)
7. Протоколы допроса Игнатова (т.12 л.д.7-13, т.10 л.д.149-174, т.9 л.д.187-192), Заявление Игнатова (т.10 л.д.147-148), Протокол проверки показаний Игнатова (т.12 л.д.14-29)
8. Протокол допроса свидетеля Кропотина (т.9 л.д.100-102)
9. Ходатайство Рахимова и постановление судьи Сайдашевой о разрешении производства обыска по адресу г.Тобольск, 15 мкр-н, д.4, кв.106 от 14.10.2005 (т.5 л.д.1-2)
10. Ходатайства Курмаева и Рахимова о продлении сроков предварительного следствия (т.1 л.д.121-123, т.1 л.д.126-129)
11. Справки ОБОП о проделанной работе (т.12 л.д.65-66, 82-85)
12. Постановление Рахимова о розыске подозреваемого Трушникова от 24.11.2005 (т.12 л.д.60)
13. Постановление о выделении уголовного дела от 17.01.2006 (т.1 л.д.103-104)
14. Приговор Игнатова от 11.04.2006 (т.13 л.д.162-176)
15. Протокол ОМП от 23.06.2005 (т.4 л.д.10-20)
16. Заключение взрывотехнической экспертизы от 09.08.2005 (т.6 л.д.11-15)
17. Протокол задержания Трушникова от 01.09.2007 (т.12 л.д.86-87)
18. Протокол допроса подозреваемого, постановление о привлечении в качестве обвиняемого, допрос обвиняемого (т.12 л.д.91-106)
19. Письмо Игнатова, переданное неизвестным из ИВС осенью 2005 года.
20. Кассационное определение от 11.10.2007 (т.13 л.д.109)
21. Протокол допроса Игнатова от 07.11.2007 (т.9 л.д.182-186)
22. Постановления следователей Рахимова и Маликбаева о прекращении уголовного преследования и приостановлении предварительного следствия (т.12 л.д.122-123, 131-132, т.1 л.д.141-142, 150-151)
23. Фотографии с места второго взрыва, представленные стороной защиты в ходе судебного следствия (т.17 л.д.247-249)
24. Заявление Чабарова в суд со справкой В.Пягай (т.3 л.д.219-220)
25. Исковое заявление Чабарова с квитанцией адвоката Козыревой (т.3 л.д.228-229)
26. Протокол судебного заседания (мировой суд) (т.3 л.д.222-224, 232-236)
27. Ответ из поликлиники, выписка (т.3 л.д.230-231)
28. Заключение судебно-медицинской экспертизы от 30.05.2012 (т.3 л.д.238-239)
29. Детализация звонков за 22.06.2012, 18:33, Билан (т.2 л.д.148)
30. Детализация звонков за 28.06.2012, 10:19, 11:09, 11:09, 11:14, Билан (т.2 л.д.152)
31. Детализация звонков за 20.06.2012, 22:35, 22:38, 23:14, Доропеев (т.2 л.д.147)
32. Протокол допроса свидетеля Трушникова от 29.06.2012 (т.10 л.д.123-126)
33. Протокол задержания Трушникова от 29.06.2012 (т.12 л.д.154-158)
34. Справка-меморандум Билана (т.3 л.д.175-177)
35. Заявление Игнатова и протокол допроса от 29.06.2012 (т.10 л.д.147-174)
36. Протокол допроса подозреваемого Трушникова от 29.06.2012 (т.12 л.д.177-184)
37. Два заявления с умышленными ошибками, написанные под диктовку Багомедова (т.12 л.д.163-164)
38. Постановление следователя Багомедова К.Б. о назначении медицинской судебной экспертизы Трушникову П.В. от 30.06.2012. Протокол ознакомления с постановлением от 30.06.2012 о назначении медицинской судебной экспертизы. Заключение эксперта Сыч А.С. от 02.07.2012 (т.6 л.д.197-200)
39. Постановление следователя Багомедова К.Б. о назначении медицинской судебной экспертизы Трушникову П.В. от 30.06.2012. Протокол ознакомления с постановлением от 30.06.2012 о назначении медицинской судебной экспертизы. Заключение эксперта №693 от 30.06.2012. Постановление следователя Багомедова К.Б. о назначении медицинской судебной экспертизы Трушникову П.В. от 30.06.2012. Протокол ознакомления с постановлением от 30.06.2012 о назначении медицинской судебной экспертизы. Заключение эксперта № 694 от 30.06.2012. Постановление следователя Багомедова К.Б. о назначении медицинской судебной экспертизы Трушникову П.В. от 30.06.2012. Протокол ознакомления с постановлением от 30.06.2012 о назначении медицинской судебной экспертизы. Заключение эксперта №692 от 30.06.2012 (т.6 л.д.203-206, 209-212, 215-218)
40. Направление гражданского паспорта Трушникова в ИВС г.Тобольска от 27.05.2013 (т.5 л.д.201)
41. Постановление о заключении под стражу от 30.06.2012 (т.1 л.д.212)
42. Протокол проверки показаний на месте от 30.06.2012 №1 (т.13 л.д.24-54)
43. Постановление о привлечении Трушникова в качестве обвиняемого от 30.06.2012 (т.12 л.д.186-190)
44. Протокол допроса обвиняемого от 30.06.2012 (т.12 л.д.191-197)
45. Протокол проверки показаний на месте от 30.06.2012 №2 (т.13 л.д.55-62)
46. Заключение психолого-психиатрической экспертизы от 15.08.2012 (т.7 л.д.71-78)
47. Постановление о продлении меры пресечения от 16.08.2012 (т.1 л.д.218-219)
48. Отказ Кирпичевой по вопросам экспертам (т.6 л.д.135)
49. Заключение компьютерно-технической экспертизы от 15.01.2013 (т.7 л.д.98-115)
50. Постановление следователя Кирпичевой о назначении почерковедческой судебной экспертизы от 12.12.2012. Заключение почерковедческой судебной экспертизы №1279 от 17.12.2012 (т.7 л.д.122-123, 128-130)
51. Ходатайства Кирпичевой и постановления суда на производство обысков от 15.10.2012 (т.5 л.д.133-137, 143-147)
52. Протоколы обыска от 17.10.2012 года (т.5 л.д.138-142, 148-151)
53. Липовые уведомления адвокатам Моисеенко и Бутакову о проведении очной ставки 23.10.2012 датой, когда о ней не могло быть известно (т.14 л.д.129) и с датой от 23.01.2013, но о той же очной ставке с Игнатовым (т.14 л.д.132)
54. Протокол допроса Игнатова от 19.10.2012 года (т.9 л.д.193-195)
55. Справка канцелярии СО по г.Тобольск о непоступлении заявлений и жалоб в период с 23.10.2012 по 10.01.2013 (т.12 л.д.200)
56. Протокол очной ставки с Игнатовым от 23.10.2012 (т.12 л.д.219-223)
57. Протокол допроса Игнатова от 23.10.2012 года (т.9 л.д.196-198)
58. Заключение эксперта №2431 от 19.09.2012 по смывам в подъезде (т.7 л.д.39-41)
59. Заключение дактилоскопической экспертизы от (т.6 л.д.183-194)
60. Постановление Кравченко от 19.11.2012 об отказе в возбуждении уголовного дела по факту неправомерных действий (т.13 л.д.185-189)
61. Постановление о продлении меры пресечения от 16.11.2012 (т.1 л.д.241-242)
62. Постановление о продлении меры пресечения от 19.12.2012 (т.1 л.д.249-250)
63. Ходатайство Трушникова о производстве следственных действий (т.13 л.д.93)
64. Протокол допроса Доропеева от 07.11.2012 (т.11 л.д.112-115)
65. Запрос прокурора Бирюкова в мировой суд (т.3 л.д.241)
66. Постановление мирового судьи Шишкина от 16.08.2012 года (т.3 л.д.240)
67. Сопроводительное письмо о направлении уголовного дела (т.3 л.д.242)
68. Постановление Кирпичевой о выделении материалов от 14.09.2012 (т.3 л.д.212)
69. Заявление Чабарова и постановление о возбуждении уголовного дела по ст.116 УК РФ (т.3 л.д.211, т.1 л.д.36-37)
70. Исковое заявление Чабарова с приложениями от 10.09(12).2012 (т.9 л.д.36-47)
71. Протокол проверки показаний Чабарова по адресу: Тобольск, ул.Знаменского, 6 (т.9 л.д.18-27)
72. Протокол допроса обвиняемого Трушникова от 28.01.2013 (т.12 л.д.203-218)
73. Отказы следователя Ибрагимовой по ходатайствам обвиняемого Трушникова (т.13 л.д.80-81, 86, 90-92, 94-95)
74. Запросы Скипина и ответы из ОБ УФСИН о невозможности присутствия Трушникова в судебном заседании (т.2 л.д.7-8, т.13 л.д.157-159)
75. Постановление о продлении меры пресечения от 20.02.2013 (т.2 л.д.9-11)
76. Протокол обыска по адресу г.Тобольск, 10 мкр-н, д.24, кв.51 от 28.06.2012 (т.5 л.д.115-124)
77. Постановление Багомедова о приобщении к уголовному делу вещественных доказательств от 28.06.2012, постановление Кирпичевой о приобщении к уголовному делу вещественных доказательств от 11.08.2012, постановление Скипина о приобщении к уголовному делу вещественных доказательств от 01.05.2013, постановление Скипина о приобщении к уголовному делу вещественных доказательств от 25.05.2013, постановление Скипина об исключении из уголовного дела предметов от 24.05.2013, постановление Скипина об исключении из уголовного дела предметов от 25.05.2013, рапорт и постановления Скипина об обнаружении преступления, выделении материалов в отдельное производство и передаче для проверки от 22.05.2013 (т.5 л.д.175, 183-185, 194, 198-200; т.13 л.д.177-179).
78. Постановление Багомедова о приобщении к уголовному делу вещественных доказательств (т.5 л.д.175)
79. Постановление Багомедова о производстве обыска в жилище по адресу Тобольский р-н, СНТ «Механизатор», ул.Плодовая,49 от 28.06.2012 (т.5 л.д.71-72)
80. Поручение от Скипина о розыске Важенина Влада от 01.04.2013 (т.14 л.д.3)
81. Ходатайство Кучинского следователю Скипину о повторном допросе обвиняемого от 09.04.2013 (т.12 л.д.230)
82. Протокол дополнительного допроса обвиняемого Трушникова П.В. от 09.04.2013 (т.12 л.д.233-235)
83. Уведомление Скипина адвокату Бутакову о проведении 09.04.2013 дополнительного допроса Трушникова от 04.04.2013, уведомление Скипина адвокату Моисеенко о проведении 09.04.2013 дополнительного допроса Трушникова от 04.04.2013 (т.14 л.д.133-134)
84. Уведомление Кучинскому, Моисеенко о продлении срока предварительного следствия от 13.08.2012 (т.1 л.д.62)
85. Постановление Скипина о возбуждении ходатайства о продлении срока предварительного следствия от 11.04.2013 (т.1 л.д.97-101)
86. Протокол допроса свидетеля Доропеева от 16.04.2013 (т.11 л.д.118-122)
87. Протокол допроса свидетеля Слепцовой от 17.04.2013, протокол допроса свидетеля Тарасова от 17.04.2013 (т.11 л.д.190-197)
88. Постановление Скипина о частичном удовлетворении ходатайства от 09.04.2013, постановление Скипина о частичном удовлетворении ходатайства от 19.06.2013, постановление Скипина о частичном удовлетворении ходатайства от 17.07.2013 (т.12 л.д.236; т.14 л.д.162, 233-234)
89. Протокол следственного эксперимента, с целью проверки возможности открытия замка почтового ящика с помощью отвертки по адресу г.Тобольск, 4 мкр., подъезд №7 с участием Вороновой, Пермитиной, Шведова от 24.04.2013 (т.11 л.д.198-201)
90. Постановления Савицкого об отмене постановлений следователей Рахимова и Маликбаева о прекращении уголовного преследования в отношении Трушникова, приостановлении уголовного дела и возобновления следствия по делу №200600207/23 (т.12 л.д.128-129, 137-138, т.1 л.д.155-157)
91. Постановление Савицкого о соединении уголовных дел №201200079/23 и №200600207/23. Постановление Скипина о принятии объединенного уголовного дела к производству (т.1 л.д.159-161)
92. Рапорт Скипина об обнаружении признаков состава преступления по ч.1 ст.222 УК РФ (т.3 л.д.246)
93. Постановление Скипина о возбуждении уголовного дела №201300103/23 по ч.1 ст. 222 УК РФ (т.1 л.д.163)
94. Уведомление прокурору Прохорову о направлении копии постановления о возбуждении уголовного дела №201300103/23 (т.1 л.д.164)
95. Постановление Скипина о передаче уголовного дела №201300103/23 Савицкому для направления по подследственности (т.1 л.д.166)
96. Постановление Савицкого о направлении уголовного дела №201300103/23 прокурору Прохорову для определения подследственности с уведомлением о направлении (т.1 л.д.168-169, 171)
97. Постановление прокурора Прохорова о направлении уголовного дела №201300103/23 в СО по г.Тобольск для производства следствия с уведомлением о направлении (т.1 л.д.172-173)
98. Постановление Савицкого о передаче уголовного дела №201300103/23 Скипину, постановление Скипина о принятии уголовного дела к производству (т.1 л.д.174-175)
99. Постановление Савицкого о соединении уголовных дел №201300103/23 и №200600207/23 (т.1 л.д.176)

100.Постановление Скипина о принятии объединенного уголовного дела №200600207/23 к производству (т.1 л.д.177)

101.Постановление Скипина о привлечении в качестве обвиняемого от 27.05.2013 (т.13 л.д.3-16)

102.Протокол уведомления об окончании следственных действий от 17.06.2013 года (т.14 л.д.160-161)

103.Постановление о продлении срока содержания под стражей Тюменским областным судом от 21.06.2013 (т.14 л.д.155-157)

104.Первичный незаполненный протокол ознакомления с уголовным делом от 26.06.2013 и график ознакомления с уголовным делом (т.14 л.д.184-188)

105.Постановление Скипина о привлечении в качестве обвиняемого от 17.07.2013 (т.14 л.д.209-222)

106.Постановление Литневской об отмене постановления Кирпичевой о возбуждении уголовного дела по ст.116 УК РФ и постановления Скипина от 27.05.2013 о привлечении в качестве обвиняемого (т.14 л.д.201-202)

107.Протокол уведомления об окончании следственных действий от 17.07.2013 (т.14 л.д.231-232)

108.Письменные указания Дударева (т.14 л.д.207)

109.Постановление мирового судьи Бондаренко от 20.08.2013.

110.Апелляционное постановление Тобольского городского суда от 27.09.2013 на постановление судьи Бондаренко.

111.Выдержки из протоколов допроса Игнатова, содержащие разницу описания «взрывного устройства» (т.12 л.д.11, 20-21; т.10 л.д.147, 167; т.9 л.д.191)

112.Постановления о расследовании следственной группой от 24.06.2005 и 05.08.2005 (т.1 л.д.108-109, 115-116)

113.Характеристики на Игнатова от 10.08.2005 и 15.10.2005 (т.12 л.д.46, 48)

114.Постановление Кульмаметьевой о возбуждении уголовного дела, уведомление о направлении копии постановления о возбуждении уголовного дела прокурору и уведомление потерпевшей Уткиной (т.1 л.д.1-4)

115.Постановление о создании следственной группы и постановление Кульмаметьевой о принятии уголовного дела к производству (т.1 л.д.5-7)

116.Протокол осмотра места происшествия от 22.06.2012 (т.4 л.д.22-29)

117.Протокол осмотра квартиры №256 от 22.06.2012 (т.4 л.д.51-54)

118.Постановление прокурора Бирюкова от 27.06.2012 об изъятии и передаче уголовного дела (т.1 л.д.8)

119.Постановление Лескова от 28.06.2012 о передаче сообщения о преступлении по подследственности (т.3 л.д.151-152)

120.Постановление о соединении уголовных дел. Постановление Багомедова о принятии уголовного дела №201200079/23 к производству. Постановление зам.руководителя СУ СК РФ по Тюменской области Асхабова о производстве предварительного следствия следственной группой. Постановление Багомедова о принятии уголовного дела №201200079/23 к производству в составе следственной группы (т.1 л.д.20-24, 29)

121.Протокол осмотра места происшествия от 28.06.2012 15:15-16:20 по адресу: Тобольск, 4 мкр-н, д. 14, 1 подъезд (т.4 л.д.75-108)

122.Аккаунт Дмитрия Скипина в Facebook (ID 100001105471450)

123.Детализация звонков/биллинг за 13.06.2012-17.06.2012 (т.2 л.д.208-209)

124.Постановление Кирпичевой о возбуждении ходатайства о продлении срока предварительного следствия от 13.08.2012 (т.1 л.д.56-60)

125.Постановление о признании гражданским истцом от 10.12.2012 (т.9 л.д.48)

126.Постановление Савицкого от 19.10.2012 об отмене постановления о назначении компьютерно-технической экспертизы от 01.09.2012 (т.7 л.д.89)

127.Справка специалиста-взрывотехника Давыдова от 22.06.2012 (т.3 л.д.113)

128.Протокол осмотра места происшествия от 28.06.2012 следственный группой УВД по адресу: Тобольск, 4 мкр-н, д. 14, 1 подъезд (т.4 л.д.149-165)

129.Протокол допроса свидетеля Дударева от 29.05.2013 (т.11 л.д.234-236)

130.Постановление Багомедова об отказе в удовлетворении ходатайства от 29.06.2012 (т.10 л.д.127)

131.Постановление Багомедова о производстве обыска в жилище в случаях, не терпящих отлагательства, по адресу: Тобольский р-н, СНТ «Механизатор», ул.Плодовая,49 от 28.06.2012. Протокол обыска по адресу: Тобольский р-н, СНТ «Механизатор», ул.Плодовая,49 от 28.06.2012. Уведомление Багомедова прокурору Бирюкову, председателю тобольского суда Ракову о производстве обыска по адресу: Тобольский р-н, СНТ «Механизатор», ул.Плодовая,49. Постановление судьи Задворновой о признании законным производство обыска в жилище по адресу: Тобольский р-н, СНТ «Механизатор», ул.Плодовая,49 от 29.06.2012 (т.5 л.д.71-95)

132.Постановление Багомедова о производстве обыска в жилище в случаях, не терпящих отлагательства по адресу: г.Тобольск, 6-2-26 от 28.06.2012. Протокол обыска по адресу: г.Тобольск, 6-2-26 от 28.06.2012. Уведомление Багомедова прокурору Бирюкову, председателю тобольского суда Ракову о производстве обыска в жилище по адресу: г.Тобольск, 6-2-26. Постановление судьи Задворновой о признании законным производство обыска в жилище по адресу: г.Тобольск, 6-2-26 от 29.06.2012 (т.5 л.д.96-103)

133.Постановление Багомедова о производстве обыска в жилище в случаях, не терпящих отлагательства, по адресу: г.Тобольск, ул.1-я Луговая,8 от 28.06.2012. Протокол обыска по адресу: г.Тобольск, ул.1-я Луговая,8 от 28.06.2012. Уведомление Багомедова прокурору Бирюкову, председателю тобольского суда Ракову о производстве обыска в жилище по адресу: г.Тобольск, ул.1-я Луговая,8. Постановление судьи Задворновой о признании законным производство обыска в жилище по адресу: г.Тобольск, ул.1-я Луговая,8 от 29.06.2012 (т.5 л.д.104-112)

134.Постановление Багомедова о производстве обыска в жилище в случаях, не терпящих отлагательства, по адресу: г.Тобольск, 10-24-51 от 28.06.2012. Протокол обыска по адресу: г.Тобольск, 10-24-51 от 28.06.2012. Уведомление Багомедова прокурору Бирюкову, председателю тобольского суда Ракову о производстве обыска в жилище по адресу: г.Тобольск, 10-24-51. Постановление о признании законным производство обыска в жилище по адресу: г.Тобольск, 10-24-51 от 29.06.2012 (т.5 л.д.113-126)

135.Постановление Багомедова о производстве обыска по адресу: г.Тобольск, 6 микр-н, кооп. «Заря», гараж №279 от 28.06.2012. Протокол обыска по адресу: г.Тобольск, 6 микр-н, кооп. «Заря», гараж №279 от 28.06.2012 (т.5 л.д.127-132)

136.Протокол допроса свидетеля Чабаровой Н.Н. от 28.06.2012 (т.10 л.д.104-108)

137.Протокол допроса свидетеля Поповой Р.С. от 28.06.2012 (т.10 л.д.116-119)

138.Постановление Скипина об исключении из уголовного дела предметов от 24.05.2013 (т.5 л.д.199)

139.Протокол осмотра предметов от 28.06.2012, протокол осмотра предметов от 11.08.2012, протокол осмотра предметов от 01.05.2013, протокол осмотра предметов от 25.05.2013 (т.5 л.д.167-174, 176-182, 190-193, 195-197)

140.Постановления о признании и приобщении к уголовному делу вещественных доказательств от 28.06.2012, 11.08.2012, 01.05.2013, 25.05.2013 (т.5 л.д.175, 183-185, 194, 198)

141.Заключение экспертов №1884, 1919, 1920 от 13.07.2012 (т.6 л.д.116-131)

142.Направление на судебно-медицинскую экспертизу от 09.12.2013 по факту побоев. Постановление суда от 27.06.2014 об отмене постановления об отказе в возбуждении уголовного дела по факту нанесения побоев.

143.Заключение экспертов №1836, 1837, 1838 от 05.07.2012 (т.6 л.д.94-98)

144.Постановление Сусловой о назначении взрывотехнической экспертизы от 22.06.2012 (т.6 л.д.91)

145.Направление заключений экспертов №20/7778 (№1836, 1837, 1838) от 30.07.2012, исп.Алтуфьев (т.6 л.д.93)

146.Постановление Безрядина о назначении взрывотехнической экспертизы от 28.06.2012 (т.6 л.д.112-113)

147.Направление заключений экспертов №20/7778 (№1884, 1919, 1920) от 30.07.2012, исп.Алтуфьев (т.6 л.д.115)

148.Постановление Безрядина о назначении дополнительной взрывотехнической экспертизы от 28.06.2012 (т.6 л.д.152-153)

149.Направление заключений экспертов №20/7779 (№1885, 1972, 1973) от 30.07.2012, исп.Алтуфьев (т.6 л.д.155)

150.Заключение экспертов №1885, 1972, 1873 от 13.07.2012 (т.6 л.д.156-157)

151.Постановление Хабибуллина о назначении дополнительной взрывотехнической экспертизы от 05.07.2012 (т.6 л.д.160-161)

152.Заключение экспертов №1933, 2351 от 03.09.2012 (т.6 л.д.165-169)

153.Постановление Кирпичевой о назначении химической экспертизы от 13.08.2012 (т.7 л.д.20-21)

154.Заключение эксперта №2195 от 30.08.2012 (т.7 л.д.25-31)

155.Протокол осмотра 2-го подъезда по адресу: г.Тобольск, 10-24 от 20.07.2012 (т.4 л.д.127-132)

156.Протокол осмотра 2-го подъезда по адресу: г.Тобольск, 10-24 от 01.08.2012 (т.4 л.д.133-143)

157.Направление Савицкого Уварову поручения специалисту Цибульской от 29.06.2012. Поручение Багомедова специалисту Цибульской от 29.06.2012. Направление Уварова Багомедову заключения специалиста Цибульской от 02.07.2012. (т.12 л.д.140-143)

158.Заключение специалиста №334-ПИ ТЮМ/12 от 02.07.2012 (т.12 л.д.144-151)

159.Протокол допроса свидетеля Янабаевой от 25.11.2005, постановление Савицкого Ю.В. об отмене постановления Маликбаева о приостановлении предварительного следствия и о возобновлении предварительного следствия от 22.05.2013, протокол допроса свидетеля Лесновой от 24.05.2013 (т.8 л.д.193-194; т.1 л.д.155-157; т.11 л.д.218-221)

160.Протокол допроса свидетеля Татьяны Заиц от 07.08.2012 (т.10 л.д.237-240)

161.Постановление о производстве выемки вещей обвиняемого Трушникова от 30.06.2012. Протокол выемки вещей Трушникова от 30.06.2012 (т.5 л.д.159-166)

162.Два протокола допроса Заица В.И. от 28.06.2012 (т.3 л.д.168-171, т.10 л.д.34-39)

163.Протокол допроса свидетеля Чабаровой от 25.07.2012 (т.10 л.д.109-112)

164.Протокол допроса свидетеля Бересток Г. от 26.07.2012 (т.10 л.д.195-198)

165.Протокол допроса свидетеля Бересток В. от 26.07.2012 (т.10 л.д.187-190)

166.Протокол допроса свидетеля Бересток М. от 26.07.2012 (т.10 л.д.205-208)

167.Протокол допроса свидетеля фельдшера Белогай от 28.06.2012 (т.11 л.д.34-38)

168.Протокол допроса свидетеля врача-травматолога Рябковой (т.3 л.д.163-167)

169.Протокол допроса свидетельницы Таканаковой от 28.06.2012 (т.10 л.д.5-8)

170.Протокол ОМП от 22.06.2012 по адресу: г.Тобольск, 4-14-41, следователь УВД Кульмаметьева; протокол ОМП от 29.06.2012 по адресу: г.Тобольск, 4-14-41, следователь СО по г.Тобольск Тимофеев (т.4 л.д.67-74, 116-121)

171.Протокол ОМП от 22.06.2012 по адресу: г.Тобольск, 4-11а-141, следователь УВД Кульмаметьева; расписка о возвращении системного блока от 25.06.2012 Гурина, проживающего по адресу: г.Тобольск, 4-11а-141 (т.4 л.д.61-66)

172.Вырезки из СМИ с комментариями официальных лиц о том, что в обоих случаях взрывов была использована пачка из-под сигарет.

173.Протокол ОМП от 30.06.2012 в вагончике по адресу: СНТ «Механизатор», ул.Плодовая, 49, следователь СО по г.Тобольск Тимофеев (т.4 л.д.122-126)

174.Приговор судьи Тобольского городского суда Сайдашевой от 28.04.2014.

175.Протокол судебного заседания.

176.Апелляционное представление помощника прокурора Ишметовой.

177.Апелляционная жалоба потерпевшего Чабарова.

178.Апелляционное определение Тюменского областного суда от 09.10.2014.

179.Постановление судьи Тюменского областного суда Садовниковой от 24.12.2014 об отказе в передаче кассационной жалобы для рассмотрения в судебном заседании суда кассационной инстанции.

180.Постановление судьи Верховного Суда РФ Скрябина от 18.03.2015 об отказе в передаче кассационной жалобы в судебном заседании суда кассационной инстанции.

181.Письмо заместителя Председателя Верховного Суда РФ Рудакова об отказе в удовлетворении жалобы на постановление судьи Скрябина

182.Постановление Президиума Верховного Суда РФ от 17.05.2017 года по делу №47-П17.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/