Кирилл Кудряшов

Посланник Смерти

www.кирилл-кудряшов.рф

 

Все персонажи вымышлены.

Все легенды - правдивы.

Все права на Обруб, 4 принадлежат Юле.

 

1.

 

Те, кто считает, что между мужчиной и женщиной не может существовать дружбы – завидуйте молча! Вы просто не умеете дружить. Не хочу вас огорчать, но, по-моему, у вас и однополой-то дружбы не получится. Потому что дружба – она или есть, или ее нет. А пол в ней так же важен, как цвет шерсти при выборе домашнего питомца.

Да, с Настей я дружил несколько иначе, чем с мужиками. Вектор дружбы от мужчины к женщине по определению параллелен вектору нежности. Потому что если мужчина относится к женщине без нежности – стреляйте ему в голову! Это не только не мужчина, это вообще какой-то инопланетянин.

Если я встречу на улице Борьку, с которым мы до 10-го класса просидели за одной партой, я обниму его до хруста костей, и хлопну по спине так, чтобы межвозвоночная грыжа на место встала. Но при встрече с Настей я обнимаю ее так же, как обнимал своего сына, когда ему было года два, и он только учился ходить, и падать мне в объятья, встречая меня вечером с работы.

Если я знаю, что плохо Толику, моему коллеге и закадычному другу, которого я устроил к нам в офис – я еду к нему с бутылкой. Если я знаю, что плохо Насте – я еду к ней с цветами. Хотя нет, с цветами и бутылкой.

Чувствуете нежность? Она не должна быть запредельной, запредельная – это только для моей женщины. Просто нежность. Потому что Настя – девушка, а я – мужик.

Еще "на берегу", только познакомившись, мы договорились, что секса у нас не будет. Сразу дали друг другу понять, что мы оба не ищем увлечений и приключений на стороне (я на тот момент уже лет 10 как был счастливо женат, а Настя – уже два года как жила со своим мужчиной), но мы не против крепкой, надежной, настоящей дружбы.

Мы познакомились на кулинарном мастер-классе. Мне подарила сертификат на него супруга. Настю, как одного из самых известных в Новосибирске кондитеров, пригласили его вести.

Я готовлю лучший в мире шашлык, способен пожарить селедку так, что ее стрескают даже самые взыскательные хипстеры, и могу приготовить такой борщ, что попробовавшие его украинцы захотят получить российское гражданство. Но у меня очень напряженные отношения с выпечкой и десертами. Вот супруга и отправила меня поучиться готовить ромашковую панна-коту с грушами, йогуртовым сорбетом и цветочной пыльцой. Все это звучало для меня, как зелье из Хогвартса, а не как название блюда. И это было интересно…

Мое место оказалось прямо рядом с ведущей. Настя выбрала меня в помощники. Мы много говорили, много шутили и смеялись, а после мастер-класса я предложил проводить ее до дома… По дороге она делилась со мной тонкостями варки мороженого и смородинового курда. Я рассказывал ей, как впервые в жизни готовил гречку и мыл ее в трехлитровой банке миксером, и о том, как взорвал яйца, бросив их в кипящую воду, логически рассудив, что раз так поступают с пельменями, то и с яйцами такая схема должна сработать.

Странную мы являли собой пару… Тридцатилетний мужчина, для которого кулинария – просто интересное хобби, и двадцатилетняя девушка, для которой кухня – это жизнь. Я радовался тому, что встретил благодарного слушателя, который не смеялся над моим увлечением. А она – что ее провожает до дома мужчина, который не собирается ее клеить.

Так мы и подружились.

Наши вторые половинки какое-то время поворчали, подозревая нашу дружбу в корыстных мотивах, но потом смирились. Настин Никита косо смотрел на меня, когда я колдовал у плиты у них в гостях, но мое жаркое ел с удовольствием. Моя Катя тоже косилась на Настю, недовольно высказывая мне потом, что, мол, ей обидно видеть, как гармонично мы смотримся на кухне вместе. Но Настины кексы тоже уплетала за обе щеки.

Баланс был достигнут. Оба наших возлюбленных поняли, что их семейному счастью ничто не угрожает, и оставили нашу дружбу в покое.

А мы… А нам… А нам было хорошо вместе. Мы могли не видеться несколько месяцев, а могли чуть ли не семь вечеров в неделю проводить вместе, то дегустируя крафтовое пиво в моем любимом баре, то ужиная в недавно открывшемся ресторане, шеф-повара которого Настя считала кулинарным богом.

Катя была домоседом, и я принимал ее такой, какая она есть. Она любила дом, уют, прогулки по ближайшему парку с сыном. Я любил ее, и мне было хорошо с ней. Но мне хотелось приключений, знакомств с новыми местами и вечерних посиделок в баре.

Никита был вечно занят на работе, и Настя ценила то, что он делает для их семьи, пусть и пока неофициальной. Она тоже любила его и не променяла бы ни на кого другого, но она хотела кулинарных экспериментов, знакомств с новыми ресторанами города (и не только нашего), и новых, неожиданных поездок за тридевять земель.

Так мы и стали друг для друга дополнением к семейному счастью. Если нам хотелось приключений и душевной беседы – мы звонили друг другу и отправлялись искать первое, и творить второе. Потому что нет на свете ничего прекраснее ночных разговоров после долгих прогулок по городу.

Поэтому, когда ко мне пришла Смерть, я не стал рассказывать о ее визите жене. Впрочем, имени своей ночной гостьи я сразу не назвал и Насте. Я позвонил ей и сказал: "Настенок, поехали на выходные в Томск? Спасать мир!"

Она согласилась, не раздумывая. Она решила, что это очередное приключение. Как "Настя, я вычитал, где похоронена правая рука Чингис-Хана! Поехали откапывать?" Или "Настя, я нашел у нас в городе дом, который старше Транссиба! Поехали слушать шепот времени?"

Настя знала, что кроме кулинарии я люблю еще и историю… Настя подумала, что мы просто поедем гулять по Томску. А про спасение мира – это не более чем мой очередной розыгрыш… Как мой квест, ставший подарком на ее день рождения. Квест, в котором Настя должна была ловить приземлившийся в Новосибирске неопознанный летающий объект, оказавшийся любопытным драконом, искавшим следы хана Кучума.

Она не знала, что я серьезно. О миссии, возложенной на меня Смертью, я рассказал ей, пока мы ждали своего водителя, найденного на "Блаблакаре".

Правда, и тогда она решила, что я разыгрываю ее. Поверила она после мексиканца в огромном сомбреро… Как и я. До мексиканца я все-таки сомневался.

 

5.

 

Я открываю глаза. Они не хотят открываться, но я все равно разлепляю веки. В глаза бьет электрический свет ртутных ламп, такой яркий после убогого солнца мира сепии.

Я недовольно морщусь, пытаюсь прикрыть глаза рукой, но рука отказывается подниматься. К тому же в сгибе локтя что-то тут же отзывается острой болью.

- Очнулся! – слышу я рядом знакомый голос. – Никита Андреевич, он очнулся! Не шевелись, капельницу вырвешь!

- Где мы? – задаю я любимый вопрос героев голливудских боевиков, с трудом поворачивая голову на звук знакомого голоса.

Две больничные койки стоят рядом друг с другом. Я – на одной, Настя – на другой. Под ее глазами вольготно разлеглись серые тени, в ее глазах – соринки былого страха. Но ее ладонь, легшая на мою руку все также тепла, как там… Там, откуда я только что вырвался. Мы вырвались.

- На Обрубе, 4.

Звучит это также, как "Я на бревне, а ты – на Кипре?" Вот только я уже слышал это слово. Она произносила его там… "На Обрубе сказали…"

- Что такое Обруб?

- Их полное название я все равно не запомнила. Они между собой так это место и зовут. Обруб, 4. Как будто это все объясняет…

- Бюро исследования ноосферы и биосферы, - отвечает мужской голос откуда-то со стороны. Я закрываю глаза, потому что не могу больше держать их открытыми. В голове звенит Бухенвальдский колокол, к горлу подступает тошнота, но я все равно задаю следующий вопрос.

- Это больница?

- Нет, - отвечает мужчина, - но у нас есть своя палата и свой медицинский персонал.

- А Смерть? Гнев?

Они молчат около секунды, и я снова открываю глаза, пытаясь прочесть ответ на лице Никиты Андреевича. Ему лет пятьдесят, в его волосах резвится седина, на лице – несколько глубоких морщин. Его лицо – лицо человека, привыкшего отдавать приказы, но серые глаза – теплые, как Настина рука.

- Гнев, смею надеяться, мертв. А Смерть… Смерть ушла, за что вам с Анастасией огромное спасибо.

- Так это все было…

- По-настоящему. Да.

Семь уродливых версий меня, собравшихся в одно жуткое существо, живое черное облако с подвижными протуберанцами, прикосновение которых высасывало силы… Бескрайняя степь с единственным холмом, на котором я принял казавшийся безнадежным бой… Настя и ее револьвер… Все это было на самом деле?

Впрочем, было бы странно, если бы этого не было.

- Вы действительно спасли мир, - улыбнулся мне мужчина, а Настя крепко стиснула мое запястье.

- Мы спасли мир. А Настя спасла меня… - шепчу я, констатируя факт.

- Да, Михаил. Вы умеете выбирать друзей. Она не колебалась, когда я предложил отправить ее туда, за вами.

- Что со мной?

- Диагноз врачей "скорой" – ушиб головного мозга. Тяжелый. Диагноз наших врачей, с Обруба, когда вы вырвались сами понимаете откуда – сотрясение. Довольно тяжелое, но далекое от смертельного. Полежите недельку в постели и будете как новенький. Нам стоило больших трудов перевезти вас сюда, из больницы вас не отпускали... Но там вы бы умерли. Вам суждено было умереть… В этом был весь смысл, собственно говоря. Самопожертвование во имя жизни. Правда, мы не знаем, умерли бы вы телесно или вместо вас вернулся бы кто-то другой. Один из семерых…

Меня передергивает от воспоминания о холме и катящихся вниз мертвых телах. Ненадолго мертвых…

- Но теперь все будет в порядке. Смерть ушла! Что последнее вы помните? Ну, кроме холма и тех семерых?

Я напрягаю память, вспоминая события последнего дня. Дорога, мексиканец в огромном сомбреро, прогулка по Томску, Каменный мост… Беспородная псина. Трамвай…

- Трамвай!

- Отлично! – обрадовался мой собеседник. – Никакой амнезии. Значит, точно все будет в порядке. Думаю, что уже через пару дней мы отпустим вас.

- А собака? Собака жива?

- Живее всех живых, - сжимает мою руку Настя, - она сразу убежала.

Она не хотела, чтобы я умер, - вспоминаю я. И "она" в данной мысленной конструкции – не Настя. Никита Андреевич не совсем прав. Это было самопожертвованием во имя жизни, но не было принесением в жертву. Она оставила мне шанс. Она дала подсказку. Я остался жив, потому что трансформировался в черепаху… Интересно, а это было на самом деле?

- Когда меня сбил трамвай, я…

Я никак не могу облечь свои мысли в слова. Если я произнесу слово "черепаха", на меня посмотрят, как на сумасшедшего. Они решат, что я слишком сильно ударился головой. С другой стороны… Я ведь действительно сильно ударился головой! Имею право на бред!

- Там, на мосту, я был… человеком?

- А кем же еще?

Настина рука снова сжимает мое запястье чуть сильнее.

- На секунду, когда трамвай ударил тебя, мне показалось… Правда я сразу закрыла глаза…

Понятно. Значит, и это было на самом деле. Или частично было. Или частично на самом деле.

- Вы объясните мне, что произошло? – спрашиваю я у Никиты Андреевича.

- А вы сами еще не поняли?

- Понял, но… Но не все. Настя рассказала вам о моих снах? О том, почему я приехал сюда?

- Конечно. Собственно, благодаря этому мне и удалось убедить Анастасию в том, что мы, на Обрубе – не шарлатаны, а вы – не сумасшедший.

- А ты сомневалась? – улыбаюсь я Насте.

- Можно подумать, ты сам так не считал?

«Считал, - думаю я. - Когда во сне к тебе приходит Смерть – трудно не усомниться в собственной нормальности!»

- Вы были в реанимации, Анастасия сидела в приемном покое. Я подошел к ней и спросил: "Вы ведь приехали сюда, потому что вашему другу велел это сделать кто-то, явившийся к нему во сне?" Она поверила сразу. И сразу согласилась помочь.

- Вот об этом я и хотел спросить… Кто это был? Кто послал меня сюда? Почему она просила меня остановить, почему дала мне шанс остаться в живых, но потом пыталась убить?

- Ох, сколько вопросов… А вы как думаете?

- Я никак не думаю. У меня голова болит! – злобно ворчу я. – Я вообще-то мир спас! Разве я не заслужил правдивых ответов?

- Заслужили, - улыбается тот, - но поймите и вы меня. Мне никогда еще не случалось дискутировать со спасителем человечества. Поэтому все-таки скажите, как кажется вам? Кто говорил с вами во сне?

- Она представилась Смертью... Но…

- Но?

- Но зачем Смерти просить меня спасти мир от нее самой?

- Тогда кто же это был?

- Жизнь?.. – спросил я, но осекся. - Как вы сказали, называется ваше бюро?

- Бюро исследований ноосферы и биосферы.

- А ноосфера, она…

- В правильном направлении мыслите…

- Одушевленная?

- Разумеется.

- Значит…

- Не-а! – радостно ухмыляется Никита Андреевич. - Не значит. Очень я люблю новых агентов загонять в эту ловушку. Это значит кое-что другое, Михаил. Что Жизнь, Смерть и Ноосфера – триедины. Принято считать, что мир – это гармония Иня и Яня. Но в этом рисунке есть и третий элемент. Круг, образованный первыми двумя. Жизнь и Смерть неотделимы друг от друга. Баланс Жизни и Смерти создает Ноосферу. Жизнь теснит Смерть, Смерть пытается сожрать Жизнь, а Ноосфера пытается поглотить их обеих, при этом уже имея в себе обе эти составляющие. Закон единства и борьбы противоположностей, но противоположностей – не две, а три.

- Как противоположностей может быть три?

- А то, что осей координат четыре, вас не смущает? Возьмите круг, на котором нарисованы Инь и Ян. Крутаните его, и две составные части круга сольются в одну, но при этом не перестанут существовать по отдельности.

У меня поехала крыша, о чем я не преминул сообщить.

- Вашей ночной гостьей была светлая составляющая этого вращающегося круга. В чистилище на вас набросилась темная. Но третья, порожденная борьбой двух первых, присутствовала всегда, направляя их, и в то же время действуя, подчиняясь их влиянию.

Я начинаю понимать, и видимо, Никита Андреевич читает это в моих глазах.

- Круговорот Жизни и Смерти порождает Ноосферу. На мосту вы выбрали Жизнь. В чистилище - победили Смерть. Это задало новый вектор Ноосферы. Смерть попыталась пожрать жизнь, но с вашей помощью не смогла.

Я снова закрываю глаза.

- Отдохните, Михаил. Поспите, если сможете. Постарайтесь уснуть. Вам нужно восстановить силы после пережитого.

- Я побуду рядом, - говорит Настя.

- Последний вопрос, - прошу я, - это возможно было только в Томске?

- А вы как думаете? – снова лукаво усмехается исследователь Ноосферы.

- Думаю, что да. Потому что… Господи, дело в Граале, да? Это не легенда? Это был настоящий Грааль?

- К сожалению, Михаил, у вас с Анастасией пока еще не тот уровень доступа, чтобы я ответил вам на этот вопрос. Кстати, если захотите пойти работать к нам... Считайте это официальным приглашением.

Уже в дверях он оборачивается к нам и говорит напоследок:

- Кстати о вашем вопросе, почему все происшедшее возможно только в Томске… Анастасия говорила, что вы увлекаетесь историей... Вспомните, какой иконе посвящен наш город? Молчите, не отвечайте. А теперь соотнесите все то, что я сказал про триединство основных сил, движущих этот мир.

- Это же совпадение, да? – спрашиваю я.

- Не думаю, - отвечает он, уже стоя на пороге. - Но это один из вопросов, над которыми работает наша организация.

Дверь закрывается. Я поворачиваю голову к Насте, морщась от боли в висках.

- Настя, объясни мне хоть что-нибудь, пожалуйста! А то я сойду с ума прямо здесь и сейчас.

- Мы же были там вместе. Ты все видел сам.

- Твой револьвер… Где ты взяла его?

- Нашла, как только вышла из двери. Никита Андреевич сказал, что так и будет. Что у тебя будет… был меч. Ты уже сражался, когда меня отправили туда. Я сама не все понимаю, но каким-то образом те, кто работает здесь, видели тебя. Заглянули к тебе в сознание.

- Телепатия?

- Наверное. Я не знаю. Никита Андреевич сказал, что я тоже найду оружие, как только окажусь там. И какое это будет оружие – зависит от меня. В некотором роде оно будет продолжением меня. Как твой меч. Он же сказал, что если мы будем действовать вдвоем – мы победим. Что второго удара они не выдержат.

- Но почему тогда шесть патронов?

- Когда я вернулась, я задала тот же вопрос. Он ответил на него очень просто… Пожал плечами, и сказал, что над этим они работают. Но почему-то так было надо. И все получилось правильно.

Я отворачиваюсь от Насти, я смотрю на потолок. Я закрываю глаза, но продолжаю видеть серое небо мира сепии.

- Настя, ты понимаешь, что ты спасла мне жизнь?

- А ты понимаешь, что спас мир?

- Не-а, - отвечаю я, - не понимаю. Я просто делал то, что должен был. Сначала эта поездка была просто приключением. Съездить в Томск в интересной компании? Почему бы и нет? Оказаться в определенном месте в определенное время, как велит мне девушка из сна? Тоже почему бы и нет? Заодно проверю, не сумасшедший я. Я ведь не верил в это до конца. А потом… Любой на моем месте поступил бы так же.

- Не любой, Миша. Поверь мне, не любой. И уж точно не любой бросился бы под трамвай. Наверное, поэтому она и выбрала тебя.

- Но ведь во мне были те семеро.

- Были. Но ты же смог их победить!

 

2.

 

- Вы в Томск по делам? – спросил Сергей, наш водитель. Спросил не с целью завести разговор. За первые полчаса дороги, проведенные практически в полном молчании, я ощутил, что ему вполне комфортно ехать и молча. На переднем сидении ехала девушка, по всей видимости – его жена, которую нам никто не представил, да и мы с Настей не рвались знакомиться. Едем и едем.

Настя осмысливала мой рассказ о ночном визите Смерти. Я – давал ей время на раздумья и немного дулся. Сергей – вел машину, стремясь поскорее выбраться на простор Северного Объезда. И вот, выбравшись наконец-то на широкополосную магистраль и утопив педаль своей "Камри" до 160 километров в час, он, по всей видимости, решил задать этот вопрос просто из вежливости. Бла-бла же кар, в конце-то концов. Нужно немного бла-бла.

- Нет, - ответил я, - гулять.

- Красивый город…

- Очень! И интересный!

На этом бла-бла закончилось. Сергей счел свой долг общительного водителя выполненным.

А вот Настя – наоборот, встрепенулась, обдав меня сиянием своей улыбки. Вообще Настя вся была яркой. Она словно старалась раскрасить собой серые будни, поэтому всегда, когда бы я ее не видел, она носила одежду ярких тонов. Вот и сейчас на ней была оранжевая рубашка… Правда в моем нынешнем настроении ассоциации с Солнцем наводили на не самые приятные мысли.

- Миша, а давай, пока мы едем, ты мне что-нибудь интересное о нем расскажешь?

Ага, намек понятен. Настя ждет продолжения квеста. Все-таки решила, что это очередной мой розыгрыш, какое-то приключение с загадками и поиском древних артефактов. Как тот курган с рукой Чингисхана, который мы так и не нашли, кстати. Но погуляли тогда знатно и интересно.

- Что-нибудь интересное, говоришь? Ну, хорошо… Факт номер 1. Помнишь песню "Любэ": "Трамвай, пятерочка, вези в Черемушки меня"?

- Миша, мне 22 года. Я слушаю Алай Оли и Монеточку, а про "Любэ" знаю только, что там поет Расторгуев, и что он как-то вышел в поле с конем.

- Ладно. Проехали. "Иванушки International" и их "Тополиный пух"?

- Слышала, конечно!

- "Тополиный пух" написал тот же поэт, что писал песни для "Любэ", Михаил Андреев, и написал он его в Томске. Как и "Трамвай пятерочку".

- Трамвай, пятерочка, вези в "Черемушки" меня… - затянул водитель.

- Вот, - подхватил я. - А ты, Настенок, классику не знаешь. И что интересно, изначально в песне были "Черемошники". Есть в Томске такой район. Но Матвиенко, продюсер "Любэ", подумал: кто их знает, эти "Черемошники"? А вот "Черемушки" есть почти в каждом городе, и конечно в столице. И песню малость переделали.

- Интересно! – зевнула Настя. – Ну а что-нибудь мистическое и таинственное?

Да уж, намек – прозрачнее некуда. Мистическое ей подавай.

- В Советские годы в Томске расстреляли восставшего мертвеца.

- Зомбиапокалипсис мог начаться в Сибири, но не начался?

- Возможно. История такова: в 1940 году в Томске за многочисленные зверские убийства и каннибализм судили некоего мужика. Тот в суде охотно давал показания. Рассказывал, кого и как резал, как мариновал, жарил и с каким гарниром ел…

- Фу! Миша!

- Ну а кто попросил мистических историй? Ты, как профессиональный повар, должна его понимать лучше меня.

- По мясу – это к тебе, ты же знаешь. Я - скорее кондитер, чем повар.

- Ну и неважно. В общем, среди прочего, подсудимый заявил, что он мертв. Что умер он в 1920-м году, но брат достал его из могилы и каким-то образом вернул к жизни. Версия бредовая, но ее проверили. И знаешь, что? Подсудимый указал кладбище, где его похоронили, и там нашлась могила с его фамилией и годами жизни.

- Эксгумацию провели?

- Провели. Гроб был пуст.

Настя поцокола языком.

- Мы едем его искать, да?

Аж глаза загорелись. Заразил я подругу своей любовью к фильмам ужасов с восставшими мертвецами. Особенно – к комедийным ужастикам. И "Зомбилэнд" мы с Настей вместе посмотрели, и "Хуана, истребителя кубинских зомби", и великолепного "Зомби по имени Шон", хотя мне больше нравилась версия перевода названия "Шон мертвецов".

- Ты уверена, что хочешь найти восставшего мертвеца? Я вот как-то не рвусь.

- А что с ним стало?

- Расстреляли! – пожал плечами я. – Потом похоронили заново. Выкопать его больше некому было, следы его брата потерялись. Может, его к тому моменту уже тоже расстреляли.

- Тополиный пух, зомби…Что еще?

Выдержав МХАТовскую паузу, я торжественно изрек:

- Грааль!

Тут даже водитель обратился в слух.

- Тот самый?

- Разумеется! Что ты знаешь о Святом Граале?

Настя наморщила лоб, вспоминая.

- Из этой чаши пил Христос на Тайной вечере. А потом пустил по кругу, сказав: "Сё – кровь моя!" Ее потом отчаянно искали рыцари Круглого Стола.

- Ее много кто искал…

- Да, но никто не нашел. Или нашел?

- В мире существует то ли пять, то ли шесть чаш, обладатели которых утверждают, что это – тот самый Грааль. Но доказать это не может никто.

- И что? Настоящий Грааль хранится в Томске?

- Нет. Но он там был. Точнее – где-то под Томском, в старых катакомбах. Что произошло с Граалем после распятия Христа?

- Понятия не имею!

- Тогда слушай. После Воскресения Христа апостолы поняли, что тот, кто испьет из этой чаши, получит отпущение всех грехов, бессмертие и могущество. Вот только не спрашивай меня, как именно они это поняли. Или может и не поняли вовсе, но решили, что Граалем, из которого пил сам Иудейский царь, не положено владеть простым смертным. И решили его спрятать. Спрятать как можно дальше от исследованных земель. Грааль было решено отвезти в город под название Грустина.

- А это где?

- Уже – нигде. В те годы, в начале первого тысячелетия, Грустина была столицей довольно развитого государства в глухой Сибирской тайге. Название государства я, конечно, благополучно забыл. В кого там верили и каким богам поклонялись – я не знаю. Не вникал. Я все-таки не историк. Но Грустина реально существовала, и тому есть многочисленные подтверждения. Ее, например, упоминал в своих сочинениях Карамзин, да и многие другие путешественники и купцы разраставшейся на восток Московии. Правда, ко временам Карамзина Грустина окончательно пришла в упадок, а ее народ регрессировал. Как это произошло, например, с южно-американскими индейцами. Майя имели развитую культуру и науку, но к моменту прихода в Америку конкистадоров уже измельчали и скатывались обратно в варварство. Но, повторюсь, в новозаветные времена, Грустина была крупным городом, а жившие там люди были далеко не дикарями. И самое главное, город этот был ооочень далеко от Иерусалима. Потому никому и не приходило в голову искать там Грааль. И рыцарям Круглого стола, кстати, тоже. Хотя есть легенда о визите короля Артура в Сибирь…

- Он за Граалем ездил?

Настя слушала, чуть склонив голову на бок. Я достаточно давно ее знал, чтобы расшифровать невербальный посыл: ей интересно, но она мне не верит. С точно таким же лицом, чуть склонив на бок голову, так, что ее волосы, остриженные под каре, касались плеча, она слушала мой рассказ о руке Чингисхана, захороненной в одном из курганов на территории Новосибирской области. Ну что ж, разбавим правду веселым вымыслом.

- Не знаю, но легенда гласит, что в Британию он привез несколько веников, так ему понравилась русская банька. А на вениках он привез мелкую банную нечисть. Банников… И банники в Британии затосковали. Бань-то нет… Приткнуться им некуда… Так и стали банники бродить по улицам Камелота и выть от тоски. И стали их называть… - снова МХАТовская пауза… - Бань-ши!

Прыснула даже молчаливая спутница водителя. Но в беседу вступать не стала.

- В общем, кто-то из апостолов привез Грааль в Грустину и спрятал его там на долгие-долгие века. А Грустина, как ты уже догадалась…

- Находилась на месте современного Томска?

- Или где-то рядом с ним. И вот пришел двадцатый век. Жестокий и беспощадный, наполненный войнами и смертью. И был в середине двадцатого века один человек, очень живо интересовавшийся оккультными науками и древними артефактами, которые могли дать ему неограниченную власть. Ну, или как минимум послужить символами его могущества и вдохновить народ на подвиги. И был это… Кто?

- Один не слишком удачливый художник из Австо-Венгрии?

- В точку! Он много чего искал. Гораздо активнее, чем рыцари короля Артура. Шамбалу, ковчег Завета… И, конечно же, Грааль. Кому не захочется стать не только правителем всего мира, но БЕССМЕРТНЫМ правителем всего мира? Да еще и получить отпущение всех грехов? И порцию неограниченной власти, конечно.

Мы мчались по трассе, а я рассказывал легенду о Томском Граале. Частично подтвержденную, частично домысленную. Кто знает, сколько в этой легенде правды? Но Гитлер действительно искал Грааль, это известно достоверно. И Грустина действительно существовала, правда ее точного местоположения никто не установил. Где-то в Томской области, предположительно неподалеку от современного Томска…

- А теперь главное: в 40-м году в окрестностях Томска, возле входов в подземные катакомбы, коих под Томском множество, произошел бой, между сотрудниками НКВД и группой диверсантов, предположительно немецких. Что немецких – это уже слухи, но нет дыма без огня. Немцы до последнего патрона отстреливались, прикрывая двоих своих, ушедших вглубь подземных ходов. Про эти ходы тоже много легенд ходит… Может, это остатки подземных коммуникаций грустинцев и система укреплений, в которые можно было прятаться при набегах кочевников, а может, их уже позже накопали Томские купцы, хранившие под землей золото, да и прятавшиеся там в случае нападения. В общем, ходы точно есть, но их протяженность и глубина – тайна, покрытая мраком. За столько лет бОльшая их часть уже обвалилась.

- А под землю ушел сам Гитлер? – хихикнул водитель.

- Разумеется, нет. То были профессионалы, обученные действовать в глубоком тылу противника. Двое – ушли под землю, а остальные прикрывали их, сколько могли. НКВДшники с потерями, но положили всех, однако под землю сунуться не рискнули. Поступили проще: подорвали ход, похоронив врагов заживо.

- И Грааль?

- И Грааль. Старожилы рассказывали, что взрыв был такой, что в близлежащих домах повышибало окна. Но поговаривают, что эти двое немцев все-таки выжили и выбрались, да выбрались еще и с добычей. С той самой добычей, за которой отправились в земли грустинцев. И сумели выбраться и из Томска, и из СССР. И доставить свою находку в Берлин. Одна из пяти чаш, хозяева которой претендуют на то, что это – ТА САМАЯ чаша, была вывезена из Германии после победы союзных войск. И осела в итоге в руках какого-то американского коллекционера, где хранится и до сих пор.

- То есть Гитлер владел Граалем? – спросила Настя.

- Возможно. Но или апостолы были хитрее и в Грустину отвезли копию, а настоящий Грааль спрятали где-то еще, или же в руках чудовища величайшее из сокровищ христианской религии просто отказалось работать. В войне Грааль Гитлеру не помог никак.

- Дай-ка угадаю… Ты раскопал где-то в Интернете, где именно проходил тот бой с немецкими диверсантами?

- Не-а. Я понятия не имею, где это было.

- Блин, да что ж ты там такого раскопал, в Томске, что решил туда сорваться?

- А вы – историк? – спросил водитель.

- Скорее увлекающийся историей, - ответила моя спутница и принялась рассказывать про руку Чингисхана. - Однажды Миша потащил меня в Ордынку искать…

А я слушал краем уха ее рассказ и думал: "Не верит!" А верю ли я сам?

До той ночи я не задумывался о том, как отличить пророческий сон он обычного, пусть и яркого, детализованного. Мне всегда снились цветные сны, многие из которых были до одури реалистичными. Но этот… Это был реалистичнее всех вместе взятых.

Я стоял посреди ничего. Не в комнате, не на улице, просто в нигде! Вокруг была пустота, но не черная и не белая. Вокруг не было ничего, и у этого ничего не было даже цвета. Просто был я и больше ничего. Все, что в ничто было – это направления, поэтому я знал, что она спустилась сверху. Спустилась плавно, словно Мэри Поппинс на своем зонтике, вот только зонтика у нее не было, как не было и крыльев. Она просто плавно опустилась передо мной. Красивая, словно небесный ангел.

Она была не просто стройной, она была легкой, невесомой, точеной и изящной.

Она была не просто молодой, она была свежей и юной, будто Стела, правительница Розовой страны из детской сказки про Волшебника Изумрудного Города.

Она была одета в платье, состоявшее из черного и белого, причем платье было живым, и черное плавно перетекало в белое, и наоборот.

У нее были длинные, чуть ниже лопаток, волосы, струившиеся ей на плечи двухцветным водопадом. Она была и блондинкой, и брюнеткой одновременно, и волосы не были разделены на цветные пряди. Волосы чередовались: "белый – черный". Ни один парикмахер никогда не смог бы разделить их так, волосок к волоску, и покрасить ровно половину.

А ее голос был самым чудесным из всех голосов, которые я когда-либо слышал.

И первыми ее словами было:

- Я – Смерть.

Я сразу понял, что это имя, а не статус. Она произнесла это слово с заглавной буквы, но без гордости. Без того пафоса, с которым Смауг Великолепный рычал: "Я – огонь! Я – ярость! Я – смерть!"

Я растерялся и испугался. Я сразу поверил ей, сразу понял, что это не сон, и захотел броситься бежать. Одновременно к ней, потому что к этой красоте хотелось прикоснуться, хотелось ее обнять и раствориться в ней. И от нее, потому что Смерть – совсем не та, кого стоит обнимать. Но я лишь глупо спросил:

- Моя?

- И твоя тоже. 22 июня умрут все. Все вокруг.

Я ошарашено смотрел на нее, и не мог вымолвить ни слова. Желание бежать потихоньку пересиливало, но я замер, не в силах повернуться и убежать. Да и куда бежать в пустоте?

И как бежать от Смерти?

Хотя… Не это ли мы делаем всю жизнь?

Она оказалась рядом со мной. Не переместилась, не шагнула, не перелетела разделявшие нас метры… Хотя есть ли хоть какие-нибудь единицы измерения ничего? Она просто перестала быть в одном месте, и появилась в другом. Прямо передо мной! И я отпрянул, ощутив исходящий от нее жар.

Да, Смерть была горяча, а вовсе не холодна, как лед.

- Я покажу тебе, как.

Она положила руку мне на лоб, свою маленькую ручку, опалившую меня жаром, и пустота исчезла. Вместо нее я увидел свой город и стену огня.

Нет, горел не город. Не было зарева, не было треска пламени, не было огня, перебирающегося с дома на дом. Моей первой ассоциацией был сон Сары Коннор из второго "Терминатора" – стена пламени ядерного взрыва, испепеляющая все, оказавшееся у нее на пути. Но огонь ядерного пожара распространялся горизонтально. Широким фронтом от эпицентра. А этот огонь пришел с неба.

Небо горело.

Нет, небо и было огнем. И, пылая, оно рухнуло на землю.

Огонь не был облаком. Не был струей из огнемета. Огонь был стеной, вертикально падающей стеной. Неотразимой, как сама судьба.

Смерть замедлила его движение для меня, чтобы я в деталях разглядел, как под тяжестью рухнувшего оранжевого неба крошится и вминается в землю купол Оперного театра. Как дробится и плавится асфальт, сжигаемый эталонным огнем, чистым и бездымным пламенем, как за секунды обращаются в пепел деревья и хрупкие человеческие фигурки.

Нет, не в пепел. В ничто. Огонь был столь жарким, что не оставлял даже праха. Он испарял бетон и саму землю, расщеплял на молекулы камни, и сжигал даже молекулы, дробя их на атомы и черпая силу в делении атомных ядер. Непрекращающаяся цепная реакция. Бесконечная. Неостановимая.

Я вскинул руки, в тщетной попытке защититься от надвигающейся стены пламени, но огонь не причинил мне вреда. Огонь был видением, образом недалекого будущего, и я был лишь бесплотным духом в этом видении. Я прошел сквозь огонь, и снова оказался в нигде, вне времени и пространства. Один на один со Смертью.

- Пепел к пеплу. Прах – к праху. Так говорите вы, люди, - сказала она, - ты понимаешь, что я такое?

- Ты – Смерть?

- А смерть – это огонь.

Не знаю, понял ли я это сам или она вложила мне это знание в голову.

После смерти тело гниет. Гниет, обращаясь в прах. Что есть гниение, как не медленное окисление живой ткани? Окисление под действием содержащегося в воздухе кислорода? Окисление, по сути своей – медленное горение. Медленно и неторопливо кислород сжигает нас, обращая в пепел и прах, чтобы в этом прахе зародилась новая жизнь. И продолжала жить, питаясь кислородом.

Вечный цикл медленного горения.

Огонь – не слуга Смерти. Огонь – и есть Смерть.

- Мой дом – недра звезд! – продолжала она.

- Ты – и есть недра звезд! – сказал я, и Смерть кивнула.

- 22 июня я обращу ваш дом в пепел. Я сожгу Землю!

- Зачем?

Смерть пожала плечами. Совсем по-человечески, совсем по-женски. Как моя жена, у которой я спросил, зачем она взяла мою флэшку, когда у нее есть своя. Этот жест был ответом на мой вопрос. Его можно было трактовать как: "Я и сама не знаю" или как "Так должно быть".

- Останови меня! – попросила она.

Не приказала, не сказала, что я избран для великой цели. Попросила. Как будто сама не хотела совершать того, что должна была.

- Как?

И она сказала, как. Не подарила мне новое видение, подобное тому, в котором я минуту назад видел, как выброшенный солнцем огромный протуберанец испепеляет Землю. Она сказала, куда я должен отправиться и что сделать.

- И все? – спросил я, когда она замолчала.

Это было бредом. Форменным бредом.

Смерть не повелела мне совершить какой-то древний магический ритуал на могиле давно умершего героя. Не велела найти великую реликвию и с нею в руках встретить надвигающуюся стену огня. То, что она говорила, было настолько простым, что я засомневался, вижу ли я пророческий сон или же сон обычный, и довольно глупый.

- И все! – сказала она, улыбаясь. Тепло и чуть иронично улыбаясь. И ее улыбка совсем не была похожа на оскал Смерти, каким его рисуют на картинках.

- Но это же… Это же чушь какая-то! Как это поможет остановить катастрофу? Остановить… тебя?

- Поможет. Не остановить, но отсрочить. Существенно отсрочить.

"Я хочу проснуться!" – подумал я.

- Проснешься, - ответила она, - скоро. И когда проснешься – будешь сомневаться. Будешь думать, приходила я к тебе или только приснилась? Захочешь проверить. Я дам тебе один знак, но его ты получишь уже в дороге. Уже на подъезде к Томску.

- А если я его не получу? Если ты мне лишь приснилась?

- Тогда ты просто съездишь погулять по Томску? – снова пожала плечами Смерть. – Возьми себе кого-нибудь в компанию. Съездишь, погуляешь, отдохнешь. Ты ведь поедешь?

- Поеду! – пообещал я.

- Знаком будет мексиканец на велосипеде. Мексиканец в огромном сомбреро. И последнее. Если почувствуешь, что сейчас погибнешь – используй трансформацию.

Я потряс головой, все сильнее сомневаясь не только в мистической составляющей своего сна, но и просто в своей нормальности.

- Что?

- Ты поймешь. Когда придет время – поймешь. А если не поймешь – умрешь.

И вот тогда ее улыбка превратилась в оскал, в пылающий жуткий оскал, а меня выкинуло из пустоты в мою кровать под звук будильника.

По телефону я не рассказал Насте всего. Просто позвал в Томск, упомянув спасение мира. Я знал, что Настя не спросит подробностей. Знал, что она доверяет мне всецело и твердо знает: со мной будет интересно. Знал и что слова про спасение мира она сочтет очередным квестом и розыгрышем. Поэтому специально предложил встретиться за час до времени выезда, чтобы за чашкой кофе рассказать ей весь сон.

Чтобы она поверила.

Правда, не учел я двух факторов. Первый – всю мою историю про пророческий сон Настя тоже сочла частью розыгрыша. И второй – рассказав о своем сне, я и сам перестал в него верить.

Как власть кошмара ослабевает, если поделиться им с кем-то, как горечь потери дробится, если разделить ее с близкими людьми, так и впечатления о визите Смерти смазались, стоило мне рассказать о них.

И чем дольше я говорил, тем больше понимал, что и сам не верю в то, что сон был не просто сном.

А еще я задумался: а хочу ли я верить?

Хочу ли верить в то, что сегодня миру придет конец? Хочу ли верить в то, что я – избран самой смертью, чтобы предотвратить глобальную катастрофу, путем выполнения откровенно глупого и слегка рискованного ритуала в Сибирских Афинах?

И понял, что хочу. Что не поверить – слишком просто. Сказать сейчас Насте: "Да ладно, Настенок, я пошутил! Хотел устроить забавный квест по Томску, но потом подумал: да ну его нафиг! Поехали лучше к тебе, варить кофейное мороженое?" – слишком легко. А потом осознать, что ошибался, когда Солнце выбросит протуберанец, который заключит Землю в свои горячие объятия? И на краткую секунду, что протянется между осознанием конца света и тем моментом, когда плазменное облако, температурой в шесть тысяч градусов, расщепит меня на атомы, я буду чувствовать себя очень глупо.

Своими соображениями я поделился с Настей. Честно сказал ей, что и сам сомневаюсь в реальности своего сна. И та, пожав плечами, совсем как Смерть в моем сне, разложила все по полочкам, как умела она одна.

- У тебя есть два варианта. Не поверить. Решить, что это просто сон, навеянный… Что ты такого читал или смотрел незадолго до этой ночи? Но ты говорил, задача, которую тебе задала Смерть, довольно проста…

- Ничего себе "проста"! А если там перила очень узкие? Если я свалюсь?

- Какие перила?

- Да не важно…

Подробности задания, данного мне ночной гостьей, я рассказывать не хотел. И потому, что хотел сохранить интригу, и потому, что слишком уж задание было странным и нелепым…

- Ладно, пусть не важно. Ну а если широкие, и задача действительно элементарная? Что ты теряешь, поехав в Томск? Ничего. Что ты приобретаешь? Интересную поездку в приятной, смею надеяться, компании. Я, кстати, на поездку уже настроилась. В Томске я была, но зная тебя и твою любовь к истории – ты покажешь мне его с той стороны, с которой я этот город еще не видела. Так? Ты ведь готовился?

- А чего там готовиться? Я в Томске был уже трижды, и я действительно знаю многое о его истории и достопримечательностях.

- Вот. Теперь второй вариант. Поверить. Ты ведь говорил, что с самого начала сон показался тебе необычным, верно? Слишком необыкновенным, слишком странным? Поверить, что ты – избранный. Избран самой Смертью, по одной лишь ей ведомым причинам. Избран, чтобы спасти мир!

- Попахивает манией величия и шизофренией.

- Возможно. Что ты теряешь, если поверишь? Ничего. Ты попытаешься совершить что-то необычное. И, может быть, совершишь. Ну а попутно, - Настя подмигнула мне, - проведешь выходные в Томске в отличной компании. А теперь главное: если ты НЕ ВЕРИШЬ и отказываешься выполнить поручение Смерти?

- Мы все умрем.

- Именно. Ну и последнее… Ты говорил, что в дороге тебе будет дан знак. Какой?

- Вот как будет знак – тогда я тебе о нем и расскажу!

- Миша, это нарушает чистоту эксперимента. Допустим, в дороге ты увидишь ворону, летящую задом наперед! Увидишь и закричишь: "Настя, вот он, знак! Это то, о чем она мне говорила!" А я подумаю: "Ага, а если бы он увидел пасущуюся на лугу зеленую корову – сказал бы, что эта корова – знак! Или еще что на ходу придумал!" Не логично!

- Ладно, в Томск мы едем. И потому, что с водителем уже договорились, и потому, что мы оба настроились на поездку. Но ответь мне на один вопрос: ты мне веришь?

Настя лукаво прищурилась.

- Ни грамма не верю! Я слишком хорошо тебя знаю. Ты что-то задумал и старательно отводишь мне глаза.

- А может, я сошел с ума и мне мерещится, что я разговаривал со Смертью?

- Миша, сколько раз я разговаривала с кухонной техникой, с шоколадом и даже колбасной нарезкой – не сосчитать. И однажды, когда я пятый день подряд вела мастер-класс по десертам, я говорила со взбитыми сливками, и они мне даже отвечали. Так что не удивил… Но чем-то ты меня определенно хочешь удивить, как тогда с курганом…

Курган с рукой Чингисхана мы тогда, конечно, не нашли. Был ли он вообще или это просто легенда – достоверно не узнать. Как с Томским Граалем. Но в местах мы побывали очень живописных, увидели прекрасную церковь, расписанную цветной глиной из находящегося поблизости месторождения, поели вяленой рыбы и искупались в Обском море.

- Поехали! – махнул рукой я, вставая.

- И ты мне так и не расскажешь, какой же знак тебе будет дан по пути в Томск?

- Не расскажу, но… Чистоту эксперимента мы сохраним.

Я достал из рюкзака блокнот и ручку. Всегда ношу их с собой. Странная привычка в эпоху смартфонов, но я слишком привык записывать что-то не в телефон, а на бумаге. Чьи-то адреса, телефоны, мысли… Потом их можно перенести в память телефона. Потом! Но сначала их надо быстро записать. Выхватить их воздуха ручкой, словно сачком, и пришпилить к бумаге, словно булавкой. Тогда они уже не улетят, останутся со мной.

Так я поступил и со знаком, который должен быть мне дан. Перенес его на бумагу, а затем вырвал листок, сложил вчетверо и положил в задний карман.

- Увижу знак – расскажу тебе о нем и продемонстрирую листок, на котором он был записан. Не увижу – пойму, что я сумасшедший, сожгу в Томске листок и больше не заикнусь о великой миссии спасения мира. Будем просто гулять.

Первые минут 10 поездки я откровенно дулся на свою спутницу. Мы столько знакомы, называли друг друга лучшими друзьями и столько всего вместе приготовили, а она мне не верит…

Но долго обижаться на Настю было невозможно, поэтому я сначала отвечал на ее вопросы о Томске пусть и с неохотой, а потом все больше и больше увлекаясь. Как обычно, входя в роль веселого экскурсовода.

Когда Настя закончила рассказывать водителю о нашей прошлогодней поездке на курган Чингисхана, я уже оттаял окончательно и включился в беседу, окунувшись в историю Томска. Рассказывая факты о его основании и легенды о топонимах города и его окрестностей.

- В Томске все вертится вокруг хана Тояна, того самого, что добровольно присягнул на верность Московии и ее царю, Борису Годунову. А также его дочери Томы, и злобного хана Басандая, вечного соперника Тояна. И, конечно же, какая легенда без любви? Так что в половине легенд о Томе присутствует ее возлюбленный Ушай, который то был сыном Басандая, то его верным воином, переметнувшимся к Тояну, то вообще безродным пастухом. Обычная история для места слияния двух рек. На Алтае за каждой горой – своя легенда о слиянии Бии и Катуни. Обычно Катунь – принцесса, дочь влиятельного хана, а Бий – бедный пастушок, безответно влюбленный в недоступную красавицу.

- Но ведь Тоян-то реально существовал! – возразила мне Настя, уже взявшая за правило перед поездкой куда-то со мной читать немного об истории этого места.

- Тоян – да. Но была ли у него дочь? И даже если была и звали ее Томой – скорее дочь нарекли в честь реки, а не реку в честь дочери хана. Потому что река была всегда, и к 17-му веку, когда был основан Томск, у нее наверняка уже было имя. Кстати, кто по национальности были Тоян и его люди?

- Эм… Телеуты?

- Эуштинские татары. Эуштинцы. Что, как вариант, может быть искаженным вариантом слова "грустинцы".

- Все-таки ты что-то знаешь о Граале, раз так упорно сводишь к нему любой разговор. Все-таки мы Грааль едем искать, а? Или хотя бы место, где он хранился?

- И все-таки нет! – улыбнулся я. Искренне и свободно улыбнулся впервые за всю дорогу. Пусть все идет, как идет! Это, пожалуй, вообще лучший совет по жизни. Делай что должен, меняй то, что можешь, а что не можешь изменить – пусть идет как идет…

Машина мчалась по трассе. Навстречу Томску, навстречу будущему, каким бы оно ни было, и как бы пафосно это не звучало. Я вспоминал Сару Коннор… Глядя на то, как дорога убегает под капот, я всегда вспоминаю Сару Коннор, как и большинство мужчин моего поколения. Вспоминаю финальную сцену второго "Терминатора" и слова Сары Коннор о неведомом будущем… Я настолько погрузился в дорожные мысли, что не заметил, как беседа в машине затихла. Как замолчала Настя.

По правую руку от нас мелькнул велосипедист. Мелькнул и быстро остался позади нашей "Камри", делавшей 160 километров в час.

- Можно у тебя ручку и листок бумаги стрельнуть? – спросила вдруг Настя.

- Можно, - машинально ответил я, доставая искомое, - а зачем?

- Хочу загадать тебе загадку.

Настя рисовала… Две вертикальные линии от верхнего края, до нижнего. Между двумя прямыми, по центру – большой круг, касающийся краями прямых. В центре этого круга – круг поменьше.

- Мне в детстве папа эту загадку загадал, когда мы в автобусе к родственникам в Кемерово ехали. Возможно на этом самом месте.

Между двумя прямыми нарисовала третью, прерывистую, как дорожная разметка. Пунктирная линия дошла до круга и продолжилась после него.

- Мне лет семь было. Я раскапризничалась тогда, и чтобы меня утихомирить, папа нарисовал это. Я всю дорогу думала, но не догадалась… Зато затихла. И с тех пор эта загадка ассоциируется у меня с дорогой.

Она протянула мне листок.

Прямые – это определенно дорога. Пунктирная линия по центру – дорожная разметка. Или это лист бумаги, согнутый посередине? А на нем – круг, внутри которого еще один круг.

- НЛО, летающая тарелка, парящая над дорогой?

- Нет.

- Диск фрисби, балансирующий на согнутом пополам листе?

- Мимо. Сдаешься?

- Сдаюсь! Ты же не будешь мурыжить меня этой загадкой всю дорогу, как твой папа?

- Не буду. Это мексиканец, в огромном сомбреро, едущий по дороге на велосипеде.

У меня перехватило дыхание.

- Сомбреро настолько большое, что под ним не видно ни мексиканца, ни велосипеда.

Настя смотрела на рисунок, но мыслями она была далеко. В детстве, на этой же трассе, в салоне автобуса.

- Я тогда представляла его в детстве. Счастливого такого, улыбающегося мексиканца, который едет на велосипеде по трассе. Туриста. Путешественника. Возможно он так на своем велосипеде из Мексики и прикатил… И все у него хорошо, все легко и чудесно. И сомбреро у него такое, что в его тени может отдохнуть усталый путник, который забыл дома головной убор…

Я беззвучно шевелил губами, пытаясь произнести слово "мексиканец", но забыв о том, что для того чтобы говорить, нужно вдохнуть воздух.

- Миша, что такое? Ты побледнел!

Я поверил. В этот момент я поверил окончательно и бесповоротно. Дрожащими руками я достал из кармана сложенный листок бумаги и передал его Насте. И по тому, как расширились ее глаза, я понял: она тоже поверила.

Мы больше не ехали в Томск гулять в приятной компании. Мы ехали в Томск спасать мир.

От Смерти.

По поручению Смерти.

 

4.

 

Я – черепаха. Мой панцирь настолько крепок, что может выдержать любой удар. Даже этот.

Я – черепаха. Взрывная трансформация происходит быстро. Очень быстро. Я успею трансформироваться до удара!

Стоп. Я же помню удар. И я успел. Я трансформировался. Тогда где я?

Я открываю глаза. Передо мной – серая земля. Прямо перед моим носом. Человеческим носом, а не черепашьим. Я – снова человек. Но где я?

Я поднимаюсь на ноги. Я оглядываюсь. Я ужасаюсь.

Под моими ногами – серая земля с редкой порослью серой травы. Над моей головой – серое небо. Не затянутое облаками, а просто серое. Выше неба тускло светит серое солнце.

Из этого мира кто-то будто бы высосал все краски. Высосал всю жизнь.

Это не мой мир. Это мир дементоров!

Я кричу: "ПОМОГИТЕ!"

Кричу: "Эгегей!"

Я замечаю, что в шаге от меня что-то блестит. Я делаю этот шаг и поднимаю с серой земли меч. Длинный прямой меч с резной, так удобно ложащейся в ладонь рукоятью. Я пожимаю плечами и собираюсь положить меч обратно на землю, но то, что я вижу, заставляет меня передумать. И заставляет пожалеть о том, что я привлек к себе внимание.

Семь фигур в серых мантиях поднимаются с земли в сотне метров от меня. Серые, сливавшиеся с серостью этого мира до того момента, как они ожили и пришли в движение. В первое мгновение мне кажется, что это зомби, настолько целеустремленно они поднимаются от звуков моего голоса, будто пробудившись от векового сна. Но их походка не ломаная и неестественная, они не протягивают ко мне руки, не запрокидывают голову к небу, издавая протяжный горловой стон. Они поднимаются и идут ко мне, словно только меня и ждали.

- Кто вы? – кричу я, сжимая в руке меч.

Нет ответа. Они идут. Просто идут. И в их руках что-то поблескивает. Когда расстояние между нами сокращается, я понимаю, что это кинжалы.

Полукруг быстро сжимается. Семеро серых приближаются неотвратимо, как сама смерть.

Ну что ж, тогда держитесь! Что ваши кинжалы против панциря черепахи? Что ваши жалкие человеческие кулаки против ее могучих челюстей?

Я закрываю глаза и приказываю себе трансформироваться, но чувство непробиваемой черепаховости не приходит. Я открываю глаза, чтобы удостовериться: я все еще человек. Видимо, опция трансформации, подаренная Смертью, была одноразовой. Или же мне, как и гэвенгам, после взрывной трансформации нужно время на восстановление?

Да и был ли я черепахой?

- Не подходите! – кричу я, выставив перед собой меч. Семеро серых не отвечают. Семеро серых все также идут ко мне ровной и неотвратимой стеной.

Когда расстояние между мной и ближайшим человеком в серой мантии сокращается до пяти метров, я бросаюсь бежать. Я бегу по серой земле под серым солнцем, бегу, спасая свою жизнь, или то, что от нее осталось. Бегу вперед, как спринтер, на Олимпиаде. Бегу быстрее любого спринтера, потому что олимпиец знает, где финиш, а я не вижу перед собой ничего, кроме серого мира.

И мой финиш настанет, если я остановлюсь.

Я оглядываюсь, чтобы посмотреть, догоняют ли меня мои преследователи. Нет, они не бегут, они идут. Все также ровно, уверенно, целеустремленно. Идут, выстроившись в шеренгу, сжимая в руках кинжалы. Им некуда спешить, они знают, что бежать мне некуда.

Это их мир, их охота, а я – их дичь.

Я перехожу на шаг, экономя силы. Лихорадочно думаю, ища пути к спасению. Бежать бессмысленно, таковы правила этого мира. Эти правила вынуждают меня драться. Не зря же мне был подброшен этот меч?

Хорошо, как говорил один из героев моего детства, мы принимаем бой!

Едва я решаюсь драться, как вижу перед собой удобное место. Небольшой холм, будто бы выросший из серой земли, стоило мне подумать о том, где мне лучше встретить своих преследователей. Холм или курган, всего с десяток метров в высоту. Но это лучше, чем встречать семерых противников на равнине.

- Ну что ж, сыграем в "Царя горы"! – кричу я своим врагам и устремляюсь к холму. Пара минут, и я на его вершине.

Семеро приближаются…

Я взмахиваю мечом, примеряясь к его весу. Смогу ли ударить им человека? Не плашмя, оглушая и выводя из боя, а лезвием? Смогу ли всадить железо в грудь нападающему и почувствовать, как обмякшее тело тянет меч вниз, к земле? Смогу ли рубануть сверху вниз, перерубив ключицу, и услышать последний стон моего врага?

Понимаю, что психологически – смогу. В своем мире – может и не смог бы. А здесь, против ЭТИХ – смогу. Люди ли они вообще? Что скрывается под капюшонами мантий? Похожи ли их лица на человеческие? Может в них больше змеиного, рыбьего или лягушачьего?

А фот физически… Все-таки их семеро, а я – один. Но я на возвышении, и у меня – меч, а у них – всего лишь кинжалы. Таковы правила этой странной игры, в которую меня зашвырнули, не спросив моего желания.

Даже Смерть спросила, хочу ли я ехать в Томск. Она попросила меня спасти мир. Она оставила мне выбор… А здесь меня просто швырнули в серость, дали в руки меч и вытолкнули на арену против семерых.

Хотя, если задуматься, какой выбор оставляла мне Смерть? Поехать в Томск и умереть там или не поехать и умереть со всеми?

Поехать в Томск и умереть там…

Умереть там…

Умереть…

Я все-таки умер! Трансформация не помогла, мой панцирь треснул, трамвай раскатал меня в лепешку, и я… И я оказался… Где? Это ад? Чистилище?

Ну что ж, если это ад – посмотрим, кто и кого будет мучить. Если чистилище, и это испытание – я пройду его любой ценой.

Семеро серых ступили на склон холма. Их цепь разделилась, кто-то вырвался вперед, кто-то чуть отставал, и это было мне на руку.

Никаких сомнений. Никаких раздумий. Никаких разговоров. Они шли не поговорить со мной, они шли, чтобы вонзить кинжалы в мою плоть! И если я не убью их первым – это сделают они!

Я закричал и взмахнул мечом, когда первый из моих противников ступил на вершину холма, и занес кинжал для удара. Он даже не пытался уклониться, когда меч вонзился в его шею, и с сочным хрустом застрял в позвоночнике. Как же лихо Маклауды из клана Маклаудов отрубали противникам головы… Интересно, у них мечи были острее, руки сильнее или они просто были в кино, а я – в каком-то сером подобии реальности?

Я рванул меч из раны, уже видя, что мой противник заваливается назад, и тут же ударил следующего, толчком послав оружие ему в грудь. Под капюшоном мантии мелькнули губы и подбородок, вполне человеческие и при этом какие-то смутно знакомые, но у меня не было времени разглядывать его черты. Удар ногой в живот, отбрасывая хрипящее и булькающее кровавыми пузырями тело вниз, с холма, и новый взмах мечом.

Я машу, я рублю, я колю. Мои противники то ли глупы, то ли неторопливы. Они не пытаются защититься или уклониться, они просто идут на меня с занесенными кинжалами, и каждый раз я успеваю нанести свой удар раньше, чем они наносят свой.

Кувыркаясь, летит с холма третий. На спине сползает в облаке серой пыли четвертый, судорожно зажимая рану в животе. Пятый остается лежать под моими ногами практически обезглавленный и неподвижный – в этот раз в рубящий удар по шее я вкладываю все силы, и рассекаю даже позвоночник. Голова болтается на ошмотьях мяса, а тело серым мешком валяется у меня под ногами. Шестой почти успевает. Шестой оказался слишком близко, и я не успеваю сделать замах, поэтому я просто бью ему в зубы рукоятью и пинком сшибаю его с холма, когда он хватается за разбитое лицо, выронив кинжал.

Седьмого я встречаю колющим ударом в грудь, а затем еще и проворачиваю меч в ране, чувствуя, как сталь трется о ребра. Он не кричит, но хрипит, пытается схватиться за меч, но так и умирает, безвольно повиснув на куске стали, торчащем у него в груди.

Никто из них не кричит, не зовет на помощь. Они только хрипят… Серые безгласые убийцы с кинжалами.

Я окидываю взглядом поле боя. Победа за мной, победа с разгромным счетом. Четвертый еще возится в пыли, пытаясь запихать обратно в живот выпавшие колбаски кишок, но он не жилец, это очевидно. Шестой, получивший от меня в зубы, и скатившийся к подножию холма, встает и оглядывается по сторонам в поисках выпавшего кинжала. Я собираюсь спуститься за ним и добить, но перед этим решаю посмотреть, кто мои враги.

Мыском ботинка я переворачиваю неподатливое тело седьмого, умершего последним, на спину. Оно перекатывается, вперив в меня широко распахнутые безжизненные глаза, и я отшатываюсь, потому что узнаю это лицо.

Мое лицо.

Мое, только странно искаженное. Пустое, бессмысленное, унылое.

Поборов брезгливость и отвращение, я кончиком меча стягиваю капюшон мантии с отсеченной головы другого мертвеца, чтобы снова увидеть себя, но уже преисполненного ярости. Рот искривлен в гримасе ненависти и презрения, глаза, даже мертвые, смотрят на меня с таким бешенством, что я отступаю на шаг назад.

Отступаю и едва успеваю заметить серую тень, упавшую на мои ноги. Заметить, обернуться и вонзить меч в шею шестой версии меня. Серый уже не заботится о том, чтобы скрыть лицо, и я снова вижу себя: обрюзгшего, с обвисшими щеками, с глазами-щелочками. Омерзительная и гротескная пародия на ожирение – заплывшее жиром лицо на вполне нормальной, обычной шее.

Шестой падает с холма, раскинув руки, будто Кейт Уинслет на носу "Титаника". Будто Эллен Рипли, падающая с мостика в расплавленный свинец в третьем "Чужом".

Я – не падаю, хотя очень хочу. Мои колени подгибаются, мои руки дрожат, но я ухитряюсь сохранить вертикальное положение, и не выпустить меч из рук.

Я победил. Что дальше?

Дальше – хуже.

Я вижу, как встает первый. Его лицо скрыто окровавленным капюшоном, но я не сомневаюсь, он – тоже уродливая копия меня. Все они – это я! И, несмотря на то, что мои мысли скачут, будто кони по пылающей конюшне, я догадываюсь, что увижу под остальными пятью капюшонами.

Их не просто так семеро.

Встает второй. Поднимается, поудобнее перехватывает кинжал и лезет ко мне на холм, вслед за первым.

Я оглядываюсь, уже зная, что увижу за своей спиной. Поднимаются и те, кто остался на холме. Медленно, придерживая руками стремительно прирастающую голову, встает Гнев. Опираясь все еще непослушной рукой на землю, встает Уныние.

Эту руку я отсекаю первой и пинком отправляю ее в далекий полет вниз, с холма, а вслед за отрубленной конечностью вниз катится и ее обладатель. Гнев становится следующим, и на этот раз я, вложив в этот удар все силы, сношу его голову с плеч, сам едва устояв на ногах. Обезглавленное тело валится вниз, прихватив с собой по дороге то ли Алчность, то ли Зависть. Их гримасы настолько похожи, что я не могу понять, кто из них кто.

Да это и неважно.

Я бью, я рублю, я колю, потеряв счет ударам. Мое сердце колотится в сумасшедшем ритме, мои руки давно одеревенели от непривычной нагрузки, и я даю им отдыхать в те моменты, когда рядом со мной никого нет, когда мои противники либо погружены в свою кратковременную смерть, либо идут ко мне по склону холма.

Я убиваю их раз за разом, и раз за разом семеро серых поднимаются и идут ко мне. Идут за мной. Идут, сжимая в руках свои кинжалы, такие жалкие в сравнении с моим мечом, но все же смертоносные. И чем больше я убиваю, тем больше понимаю, что скоро умру и сам. Мои уродливые копии просто возьмут меня измором.

Взмах, выпад, уклон от неуклюжей попытки достать меня кинжалом, снова взмах, удар ногой, выпад.

Я стараюсь не позволять им умирать на вершине холма. Пусть катятся вниз, пусть потом поднимаются снова. Это дает мне хоть какую-то, но передышку.

Взмах, выпад, толчок плечом. А ты катись, колесо, катись, колесо, катись отсюда, и всё!

Я пытаюсь отсекать руки с кинжалами, пытаюсь оставлять кинжалы на вершине холма, думая, что может быть это даст мне какой-то шанс. Но нет, это только продлит мою агонию. Даже без оружия семеро серых целеустремленно поднимаются на холм и бросаются на меня, пытаясь вцепится мне в горло, повиснуть у меня на руках, пытаясь ударить или пнуть. С кинжалами даже проще. Когда они вооружены - они пытаются бить только одной рукой - той, в которой зажато оружие. Тогда я знаю, чего от них ожидать.

Они не то чтобы неуклюжи, нет. Скорее они просто неторопливы. Они не пытаются финтить и хитрить, не пытаются кружить вокруг меня, чтобы зайти со спины. Они прут напролом, зная, что им некуда торопиться. У них в запасе бесконечное количество жизней.

А у меня всего одна.

И я устал. Очень устал.

Их руки прирастали обратно или, если серый уродец не мог отыскать конечность за пару минут – вырастали вновь. Мои руки уже с трудом поднимали меч для замаха. Каждый удар давался мне через боль.

Их головы прирастали, если оставался хоть кусочек кожи, на котором голова могла держаться. Дважды я разрубал шеи полностью, с трудом, но разрубал, и тогда отрубленные головы катились вниз, будто шары для боулинга из какого-нибудь арт-хаусного фильма ужасов, а потом вырастали заново, и выглядело это столь мерзко, что меня едва не стошнило.

Моя же голова кружилась от усталости.

Как Гэндальф на вершине Амон Сула отгонял Назгулов колдовскими молниями из своего посоха, так и я держал оборону на вершине холма. Моих призраков, конечно, было на два меньше, чем у Гэндальфа, вот только Толкиновский исстари с рассветом смог покинуть поле боя, а мне некуда было бежать.

Мне оставалось только драться. Без малейшей надежды на победу…

И я дрался.

А потом в серый мир ворвалась Настя.

Небольшая передышка, пока мои уродливые копии собирают себя по кусочкам. Сначала я вижу приближающуюся к нам оранжевую точку. Потом понимаю, что это человек, и решаю даже, что это сама Смерть, сияя пламенем солнечных лучей, пришла, чтобы закончить мои мучения.

А потом я узнаю. Узнаю ее. Узнаю даже с разделявшего нас расстояния. Настя бежит по серой степи, бежит ко мне на помощь, сжимая что-то в руке.

Секунду спустя гадать, что же она несет, становится некогда, потому что семеро серых снова идут на приступ. И я снова рублю, снова колю, стремясь удержаться в статусе "Царя горы". Вот только теперь у меня появляется надежда. Яркий оранжевый луч надежды посреди пустынного серого мира!

- Миша! – кричит она. - Держись! Я иду!

Настя не колеблется и не раздумывает. В ее руке револьвер. Здоровенный револьвер, словно сошедший со страниц комикса про покорение Дикого Запада. Настя подходит к сброшенному мной с горы уродцу, и, сжав револьвер двумя руками, хладнокровно направляет дуло ему в лицо.

Грохот выстрела раскалывает серое небо и привлекает внимание его обитателей. Остальные шестеро серых поворачиваются к Насте и, забыв про меня, направляются к ней.

Мое сердце готово выскочить из груди. Не от напряжения, нет. От страха. От страха за мою подругу, каким-то непостижимым образом отыскавшую меня в этом убогом Чистилище, где нет ничего, кроме пожухлой травы и семерых моих "Я", уродливых, жутких и опасных.

Я больше не царь горы. Я лечу вниз, не думая ни о потерянном тактическом преимуществе, ни о том, что буду делать дальше. Защитить ее любой ценой, пусть даже ненадолго. Рано или поздно эти существа сомнут меня и доберутся до Насти, но это будет потом. Чтобы вонзить кинжалы в ее тело им придется сначала перешагнуть через меня.

Я лечу вниз, будто хищная птица. Мой меч – мой разящий стальной клюв. Одному я походя перерубаю позвоночник, и он падает, как сломанная кукла. Второму всаживаю клинок в спину, сшибая с ног подсечкой. Третьему полосую по шее, оставляя позади и его.

Я больше не различаю их лиц. Не знаю, какой из смертных грехов они символизируют. Лица все равно залиты кровью, как и их серые, искромсанные мной лохмотья. Осталось трое, они уже внизу холма и уверенно движутся к Насте, а она – отступает от них, почему-то даже не поднимая револьвер.

- Стреляй! – кричу я, всаживая меч в спину врага.

На Настином лице нет паники. Она отступает, но это не паническое, а тактическое отступление.

- Сначала ты! – говорит она в ответ.

Последние двое серых оборачиваются ко мне и замахиваются кинжалами. Одному я вспарываю живот, второму – горло. И секунду спустя его голова разлетается, словно ударившийся об асфальт арбуз, а от грохота выстрела у меня закладывает левое ухо.

Снова выстрел. Настя добивает того, что корчится на земле с распоротым брюхом. Его голова не взрывается, от нее словно отваливается кусок. Словно старая штукатурка, отделившаяся от стены. Только из-под штукатурки не течет кровь и серое вещество.

Я хватаю Настю за плечо. Хочу спросить, что она здесь делает, как сюда попала, мертв ли я, мертва ли она, был ли я черепахой, откуда у нее револьвер, и почему она так спокойна, но вместо всего этого кричу ей, ошалев от грохота ее выстрелов и бесконечной резни:

- Они сейчас встанут! Бежим! На холм! Там проще защищаться!

- Не встанут.

Отстранив меня, Настя идет к холму. Не бежит, идет, сжимая в руках свое оружие.

Выстрел. Мертвое тело даже не дергается, только голова превращается в кашу. Он еще не успел восстановиться после того как я рассек ему горло.

Еще несколько шагов. Выстрел. Снова в голову. Настя стреляет почти в упор, с такого расстояния невозможно промахнуться. Я вижу, как дергаются ее руки от отдачи, револьвер слишком огромный и мощный для хрупкой девушки, но она справляется с ним, хоть и морщится от боли в кистях.

Один из серых, которого я оставил валяться на холме бесформенным комом тряпья, уже восстановился, и стоит теперь на склоне, глядя на нас. От его взгляда меня пробирает дрожь, настолько этот взгляд не соотносится с выражением лица. Это Гнев. Его залитое кровью лицо перекошено, рот распахнут в безмолвном крике, а на шее вздулись от напряжения вены. Но его взгляд теперь холоден и расчетлив. Лишен огня боевого безумия берсерка.

Выстрел! Настя разносит в клочья голову еще одной моей копии. Из семерых остается только один и он просто стоит, не пытаясь нападать.

Мы стоит втроем в сером мире, под серым солнцем, опустив оружие. Револьвер выскальзывает из Настиных рук, и она устало потирает запястья, видимо отдача у этого монстра просто чудовищная.

Мы стоим. Шестеро серых остаются лежать. Никто не шевелится, не пытается встать, не пытается приставить к голове вылетевшие куски черепа или собрать обратно мозги. Шестеро мертвы, остался только один… Каким-то образом Настин револьвер сделал то, чего не мог сделать мой меч.

- На Обрубе сказали, что важно делать это по очереди. Ты – убиваешь, я – добиваю. Тогда они умрут окончательно.

- Тогда…

Я делаю шаг вперед, поудобнее перехватывая меч. Я нападаю с разбега, я снова сношу с плеч голову противника, вот только на этот раз я, по сути, убиваю безоружного. Гнев не пытается даже поднять руку с кинжалом, он мешком валится на землю, заливая серый песок алой кровью.

Настя поднимает револьвер, смотрит на него и качает головой.

- Шесть патронов. Я почему-то думала, что когда они закончатся… Ну, может быть, они станут появляться вновь? Но нет. Барабан пуст… Пойдем. Надеюсь, мы успеем, пока он встает.

- Куда?

Настя снова бросает револьвер на землю, хватает меня за руку и тащит за собой. Мне в голову приходит серия фотографий, несколько лет назад заполонившая Интернет: девушка, держащая парня за руку и ведущая его к… К счастью и приключениям. На фотографиях она вела его к морю, в горы, к известным достопримечательностям или к чему-нибудь еще.

"Следуй за мной".

В этом мире Настя вела меня из серости в серость. Но я последовал за ней.

- Куда? – снова спросил я и обернулся. Гнев уже шевелился, его тело уже сотрясали первые конвульсии, предшествующие оживлению. Еще пять-семь минут, и у него вырастет голова. Я отворачиваюсь, не желая видеть этого омерзительного зрелища.

- Дверь там! – говорит Настя, указывая вперед. Туда, откуда я пришел, преследуемый семерыми серыми.

- Дверь куда? Обратно?

- Обратно. Ты не можешь ее видеть, но я тебя выведу. Поэтому они и послали меня.

"Я мертв?" – хочу спросить я, но это был бы риторический вопрос. Поэтому я просто повторяю про себя: "Я мертв" и иду за Настей, чувствуя ее теплую руку в своей руке.

Я мертв. Я – принадлежу этому миру, а она – нет. Она – гость, поэтому она видит дверь, а я – нет. Так сказали люди с Обруба. Они – знают. Все нормально, все понятно, все доступно объяснено. Можно больше ни о чем не спрашивать.

Но нет, черт возьми, слишком много вопросов!

Я останавливаюсь и оглядываюсь на последнего недобитого нами серого. На Гнева. Не преследует ли он нас? Даже если преследует – я легко расправлюсь с ним. Кинжал против меча, преимущество явно на моей стороне. Я буду убивать его раз за разом, пока мы не пройдем через пресловутую дверь, которую Настя видит, а я – нет. Торопиться некуда.

Гнев уже поднялся и что-то делает над телом своего павшего собрата.

- Как они отправили тебя ко мне? – спрашиваю я.

- Что-то вкололи мне. Усыпили…

"Или убили!" – додумываю я.

Гнев не торопится нас преследовать. Гнев склонился над телом одного из своих (моих) клонов, и…

Волосы у меня на затылке встают дыбом, потому что что-то происходит. Гнев протягивает руку к лежащему серому, и мертвое тело исчезает! Оно превращается в серую взвесь, и потоком частиц устремляется к протянутой руке. Втягивается в нее, словно в трубу пылесоса.

- Об этом тебя на Обрубе предупреждали? – спрашиваю я.

- Нет… - тихо шепчет Настя.

Гнев делает два шага по направлению к другому телу. Гнев протягивает руку к нему, и мертвец тут же начинает таять…

- Бежим! – кричит Настя, и в ее голосе впервые слышна паника.

И мы бежим.

Ее забросили в этот мир как диверсанта, с определенным заданием. Цель была четкой и ясной, оружие – безотказным, поэтому она казалась такой уверенной и спокойной. Она следовала инструкции, как я в "Черепашках-ниндзя". Она, в отличие от меня, знала, что происходит и как противостоять нашим серым противникам.

Теперь мы оба не понимали, что происходит. Теперь нам обоим было страшно!

Я не могу удержаться и оглядываюсь на бегу. Оглядываюсь, чтобы увидеть, как Гнев всасывает в себя последнее мертвое тело и взлетает.

Нет. Не взлетает. Прыгает. Как Морфеус, учивший Нео прыгать с небоскреба на небоскреб. Гнев взмывает в воздух, подобно ядру, и подобно ядру летит по баллистической траектории. Летит к нам.

И в его руках что-то сверкает…

- Стой! – кричу я, но Настя уже остановилась и сама.

Гнев приземляется прямо перед нами, метрах в пяти. Приземляется гулко, так, что под нашими ногами вздрагивает земля, и медленно оборачивается ко мне в облаке поднятой пыли. Оборачивается, демонстрируя то, что сверкало в его руках. Это больше не кинжал, это огромная глефа.

Гнев преграждает нам путь… Вот только это больше не тот Гнев, лицо которого я видел под залитым кровью серым капюшоном на холме. На его лице больше нет гримасы ярости. Это мое лицо. Не искаженное, не изуродованное, почти что мое обыкновенное лицо. Вот только очень уж зло смотрят на меня его глаза с узкими зрачками. Очень уж презрительна его улыбка.

Это существо, кем бы оно ни было, вобрало в себя всех семерых серых. Семь смертных грехов, соответствующих семи ветхозаветным демонам, стоят передо мной в облике моей копии, вооруженной сверкающей на солнце глефой.

Я жду, что мой противник скажет что-то. Что-то подобающее моменту. Торжественное и жуткое. "Я – твоя смерть!" или "Имя мне – Легион", но он бросается вперед молча, без единого звука, не дрогнув ни единым мускулом, и я едва успеваю отпрыгнуть в сторону, запоздало думая о том, что сейчас он достанет Настю одним движением своего страшного оружия. Но к счастью, Настя его не интересует. Он пришел за мной.

Глефа со свистом рассекает воздух над моей головой, но и я не собираюсь лишь уклоняться от ударов. Памятуя о том, как Гнев и его клоны перли на меня с кинжалами, я жду, что спокойно достану его в глубоком выпаде, но страшный удар глефы, обрушившийся на мой меч и едва не выбивший его из рук, наглядно демонстрирует мне, что теперь мой противник не похож на безмозглого зомби.

Гнев вертит в руках огромное лезвие с той же легкостью, с какой я крутил бы бамбуковый шест, и я с трудом отскакиваю в сторону, когда оно обрушивается на меня.

Роли поменялись. Теперь мой противник может победить меня благодаря одной только длине своего оружия. Полутораметровая глефа более чем вдвое превосходила мой короткий меч, поэтому Гнев в заведомо более выигрышном положении.

Но глефа и тяжелее… Значит мое преимущество теперь в скорости. Главное – сблизиться. Главное – поднырнуть под руку, держащую стальной клинок на длинной деревянной рукояти. Но до чего же страшно даже приближаться к нему…

Мы вальсируем посреди серого ничего. Гнев нападает, но нападает не как на холме, а осмотрительно и уверенно. Он знает свои преимущества, знает мои слабости. Не рвется в ближний бой, бережет силы, понимая, что я и так измотан после долгой драки за статус Царя Горы. На его лице играет недобрая улыбка, он словно предвкушает, как будет разделывать меня глефой, словно свиную тушу. Его взгляд следует за мной, ловя любое мое движение, чтобы сыграть на опережение.

Настя стоит в стороне, нервно покусывая губу и не зная, куда деть руки. Слава Богу, она не пытается вмешиваться, не порывается повиснуть на шее у Гнева, как героиня какого-нибудь боевика. Она знает значение выражения "весовые категории" и понимает, что удар ее кулачка для Гнева – как слону дробина. Понимает, и что он разрубит ее пополам одним движением. Хоть вдоль, хоть поперек.

Настя смотрит то на танцующих в пыли нас, то куда-то за спину моего противника. Видимо на ту самую дверь, через которую она попала сюда. Через которую мы могли бы уйти… Могли бы, если бы не Гнев…

Не знаю, правильно ли называть его теперь Гневом, потому что теперь он – нечто большее. Но другого имени у меня для него нет.

Броситься бежать? Попытаться оторваться от него? Мне страшно даже на секунду повернуться к нему спиной. Уворачиваясь от удара и на мгновение теряя Гнева из виду, я тут же чувствую холодок на спине, и мне кажется, что смертоносная глефа вот-вот перерубит мне позвоночник. И наше бегство явно не предусмотрено правилами этого мира. Я видел его чудовищный прыжок, покрывший за секунду пару сотен метров. Больше Гнев ни в чем не демонстрировал сверхсилы, его удары были сильны и быстры, но не превосходили человеческие способности. Но я уверен, превзойдут, стоит мне попытаться бежать.

Мы сражаемся. Гнев наступает, ежесекундно пробуя мою защиту на прочность. Я в основном уклоняюсь, иногда пытаюсь контратаковать, но каждый раз отскакиваю на исходную, потому что между мной и Гневом оказывается громадное лезвие его глефы…

И я устаю. А ведома ли ему усталость – я не знаю.

А потом солнце вдруг меркнет, и серое ничто становится темно-серым!

Гнев замирает, занеся глефу для удара, замираю я, готовый в любую секунду отпрыгнуть, если лезвие понесется ко мне. Замирает с открытым ртом и широко распахнутыми глазами Настя, указывая рукой куда-то за мою спину. Я оборачиваюсь. Медленно, стараясь не упускать из поля зрения Гнева.

На солнце наползло облако. А может облако просто сошло с солнца? Не громадная туча, протянувшаяся до самого горизонта, а просто крупное черное облако. Небо ясное, хоть и серое, как все в этом мире выцветших красок. Мир сепии, мечта Тарковского… А облако – черное. Густое, черное и подвижное. Оно бурлит, кипит и переливается. И оно опускается. Опускается на нас!

- Миша!

Настин крик вырывает меня из оцепенения, и я успеваю в последний момент среагировать на движение. Не облака, а Гнева. Лезвие глефы задевает мою левую руку чуть ниже плеча, мгновенно рассекая мясо до кости. Не отклонись я в сторону, удар пришелся бы мне по ключице и, вполне возможно, прикончил бы меня.

Я ору от боли и ярости и в выпаде дотягиваюсь мечом до бедра противника. На серую землю капают капли алой крови. Моей и Гнева. Мы оба отступаем на шаг назад, я – держась за левую руку, он – прихрамывая на правую ногу. Первая кровь пролита, если бы наша дуэль велась до первой крови – секунданты засчитали бы ничью. Кровь пролита, честь восстановлена.

Но я чувствую, правила этого мира требуют боя до третьей крови. До смерти.

Облако опускается все быстрее, и у меня уже нет сомнений в том, куда оно направляется. К нам. Облако живое и голодное, как бы странно это не звучало. Каким-то шестым чувством я ощущаю его голод. Оно хочет сожрать нас! Нас троих… По таинственным правилам этого мира Гнев не интересуется Настей, ему нужен лишь мой труп, но облаку сгодимся мы все.

- Отступись! – говорю я Гневу. – Уходи! Оно пришло за нами.

- Она! – поправляет меня он моим голосом, а затем мотает головой.

И я не знаю, что больше шокирует меня: то, что новый Гнев, вобравший в себя остальных шестерых серых, может говорить, или то, что я понимаю, кто приближается к нам.

- Она устала ждать! – объясняет Гнев и снова бросается на меня.

Сталь звенит, мои руки гудят, рассекаемый глефой и мечом воздух поет.

Облако зависает в полусотне метров над нами и начинает расползаться вширь. Густая черная субстанция в пару сотен в поперечнике, начинает растягиваться и редеть. Черный деготь превращается в черный туман, и я даже могу разглядеть в просветах между его волокнами тусклое солнце этого мира. Но я понимаю, что Смерть не рассеивается. Смерть готовится накинуться на нас сеть. Смерть становится сетью.

- Настя, беги к двери! – кричу я, с трудом сдерживая натиск Гнева. Меня спасает то, что мой меч достаточно легок, чтобы вертеть его одной рукой, потому что левая рука отзывается болью при каждом движении. И то, что Гнев ранен, ощутимо припадая на правую ногу.

- А ты?

- БЕГИ!

Смерть падает на нас живой сетью. Накрывает всех троих, но в центре все-таки мы с Гневом, и черные подвижные протуберанцы лишь задевают Настю, но не опутывают ее. Она кричит, но сбрасывает их с себя и бежит.

Беги, Настя, беги! Если смогу – побегу за тобой.

У меня нет плана. Я не геройствую, не предлагаю ей спастись, оставив меня в этом мире. Мной движет не только желание защитить подругу, но и простой расчет.

Я не вижу двери, а Настя – видит. Я – пленник этого мира, а она – гость, пусть и непрошенный. Если она умрет – дверь или закроется, или просто некому будет вывести меня через нее. Если Смерть схватит Настю, я – покойник в любом случае, а так – у меня все еще есть шанс. Призрачный, как свет солнца в мире сепии.

Облако падает на нас живой сетью. Смерть тянется к нам черными протуберанцами, холодными, как само ничто. Каждое их прикосновение обжигает ледяным холодом, и тянет из меня силы. Я кричу от боли и бешено размахиваю мечом, отсекая черные извивающиеся щупальца. В этот момент я беззащитен перед Гневом, я забыл о его существовании, я словно отмахиваюсь мечом от роя разъяренных пчел, но и ему не до меня, Смерть тянется и к нему.

Смерть хочет нас обоих…

Вслед за осознанием этого приходит понимание того, с кем я сражаюсь. Гнев – не семь демонов, соединившиеся в одного под руководством Сатаны. Он не извне, он изнутри. Из меня. Гнев – все худшее, что есть во мне, а не слуга Смерти или страж этого мира. И поэтому Смерть хочет сожрать и его.

Мы с ним – одно целое, разделенное по воле мира сепии. Мира чистилища. В этом заключается испытание: я должен победить своего черного человека из зеркала. Серого человека.

Мне вспоминаются слова Насти, сказанные ей на мосту. "А что, если в этом и смысл? Что мир может спасти тот, кого есть кому поддержать?" И то, что я понял перед тем, как спрыгнуть с перил.

Но все это я осмыслю потом. Потом. А сейчас – вырваться и выжить.

Смерть столь же бесплотна, сколь безжалостна. Меч рассекает ее щупальца, не встречая ни малейшего сопротивления, и они невесомой тканью опускаются мне под ноги. Удар глефы я отражаю даже не рефлекторно, а скорее случайно, но звон стали напоминает мне о том, что у меня в этом мире не один, а два противника, и мы продолжаем наш танец смерти под сенью черного облака. Танец смерти внутри Смерти.

Теперь мы танцуем втроем.

Выпад, уклон, взмах мечом, отсекая несколько черных протуберанцев, снова уклон, и контратака, пока Гнев с искаженным от боли лицом отгоняет Смерть взмахами своего оружия. Я вижу, он тоже чувствует боль и тоже устает, Смерть тянет и его силы. И долго мы так не протянем, победитель в этой схватке известен заранее. Даже если мы объединим силы – нам не победить. Смерть устала ждать, пока мы закончим нашу дуэль, и ей достанется проигравший. Смерть пришла сама, чтобы стать единственным победителем, полновластной владычицей этого мира.

Отчаяние придает мне сил. Я бросаюсь вперед, отклоняю мечом нацеленную мне в грудь глефу и бью Гнева ногой в живот. Пинаю, как пнул бы дверь, желая вынести замок вместе с косяком. Он делает шаг назад, но раненная нога не позволяет ему восстановить равновесие, и Гнев падает.

Тяжело заваливается на спину, и черные протуберанцы Смерти, почуяв его слабость, тянутся к нему.

Я бегу. Бегу из последних сил, хаотично размахивая мечом над головой. Я не знаю, гонится ли за мной Смерть, тянутся ли ко мне ее щупальца. Не знаю, отбиваюсь я от них или просто машу мечом наугад. Я бегу к единственной яркой точке серого мира, к оранжевому пятну в паре сотен метров впереди, и слышу позади себя полный боли крик.

Гнев все-таки умеет кричать… Когда из тебя тянут последние силы обжигающие холодом космического пространства объятия Смерти, нельзя не кричать, кем бы ты ни был.

Гнев кричит от боли, я кричу вместе с ним, и я не знаю, в какой момент его крик обрывается, и в сером мире остается лишь мой, полный боли, страха и отчаяния.

Настя ждет меня у двери. Я вижу, что ее губы растянуты в крике, и, кажется, я даже могу прочесть по ее губам отчаянное "БЕГИ!!!" Она смотрит не на меня, она смотрит куда-то за мою спину, и ужас в ее глазах придает мне сил. Так смотрят на разъяренного медведя, настигающего твоего товарища по охоте. Так смотрят на Смерть, преследующую твоего лучшего друга.

- БЕГИ!!!

Я не вижу двери, для меня Настя просто стоит посреди серой степи, но по ее позе я понимаю, что она держится за что-то. Для нее дверь существует, и остается только надеяться на то, что дверь пропустит меня, как стена платформы 9 ¾. Мне проще, чем Поттеру, мой разум не требует остановиться и не бежать лбом вперед в кирпичную стену. Я бегу в пустоту и за секунду до того, как провалиться во тьму, я вижу, как Настя делает движение, будто бы закрывает невидимую дверь, и шагает за мной.

 

3.

 

Мы стояли на краю обрыва в Лагерном Саду и смотрели на Томь.

Все туристы, приезжающие в Томск из соседних городов, делают это. Лагерный Сад расположен так, что туда все приезжают, и оттуда все уезжают. Удивительное место. Это одновременно и логический центр города, и географическая окраина. Здесь пересекаются две крупные транспортные магистрали Томска, здесь проходят городские праздники, здесь выступают приглашенные звезды. И, одновременно, Лагерным Садом город заканчивается. За ним нет ничего.

Нет, не так. За ним начинается Великое Ничто. Безграничное Безмолвие! Зимой оно Белое, как у Джека Лондона. Летом – зеленое. Зеленым Безмолвием любоваться приятнее, оно не так пугает и подавляет, как белое.

Будете в Томске – обязательно посетите это место. Лучше сразу по приезду. Выйдите из машины или из автобуса на Лагерном Саду и идите к памятнику героям Великой Отечественной. Памятник большой, величественный, мощный. Родина-Мать благословляет сына на освободительную войну, вручая ему винтовку… Правда, иные томичи в шутку зовут этот памятник: "Мать, подержи ружье, я за хлебом!" Но в этом нет презрения к памятнику или осквернения памяти героев Великой Войны. Просто городская шутка.

Подойдите к памятнику. Поднимитесь по ступенькам к вечному огню, горящему у ног величественных статуй, и поклонитесь ему, отдавая дань уважения всем тем томичам, что сражались и умирали на полях Великой Войны. А потом – сделайте три шага в сторону. Влево, или вправо, обходя памятник. И, я гарантирую вам, вы ахнете, когда перед вами откроется красота Великого Ничего!

С высокого берега вы увидите петляющую по бескрайней равнине прекрасную красавицу Томь, и если у вас не захватит дух – значит вы или бесчувственный человек, или раньше уже смотрели на Рио, стоя на плечах Христа Спасителя! А этим мало кто может похвастаться.

У меня вот на обрывистом берегу Томи сердце замирает каждый раз, сколько бы я туда ни приезжал.

Мы стояли и смотрели на Томь. 14-00. Еще 4 часа до срока, названного моей ночной гостьей. Смертью. Я больше не сомневался в том, что это была именно она. Не сомневался я и в своей миссии. Совпадения бывают, но мексиканец в огромном сомбреро совпадением не был. Не мог быть.

- Пойдем, перекусим, - предложила наконец Настя, - и ты мне расскажешь, в чем заключается твое задание.

- Хороший план… - отрешенно согласился я.

Воздух в Лагерном саду пах вечностью. Почему-то мне казалось, что волосы Смерти пахли бы также.

Перекус в KFC занял полчаса. За это время я успел полностью пересказать Насте свой сон, на этот раз - до самых мелких подробностей, рассказав и о том, что именно я должен сделать в Томске, чтобы спасти мир. Настя отреагировала так же, как и я в своем сне.

- Это же бред! Полный бред!

Я был с ней полностью согласен.

- Так, еще раз… Если сегодня в 18-00 ты не выполнишь ее поручение, этой ночью Солнце выбросит огромный протуберанец и спалит нашу планету? Ну, то есть для нас это произойдет ночью, а для Америки будет день…

В моем воображении огонь крушил статую Христа Спасителя. Небесное пламя обрушивалась на 38-метровую статую, плавя камень и обращая в пыль. Говорят, что в нее в среднем раз в 4 года бьет молния, и местная католическая церковь регулярно восстанавливает оплавленные и выбитые части символа Бразилии. Но что такое молния в сравнении с бесконечным небесным огнем?

- Миша, ау, ты здесь? Она больше ничего не сказала? Не объяснила тебе, каким образом выполнение этого бредового задания отменит вспышку на Солнце?

- Нет.

- Чушь какая-то…

- Чушь. Но я это сделаю.

- Это же совсем просто. Просто взять и пройти там… Почему она придает этому такое значение?

- Вот пройду и узнаю. Ну, может быть, узнаю. Совсем не факт, что она явится ко мне еще раз, чтобы поблагодарить за хорошо сделанную работу.

- Посланник смерти… - фыркнула Настя. - Ну ведь бред же? Бред!

- Бред, - снова согласился я. – Доела? Пойдем!

- Куда? Ты же говорил, что тут ехать минут 10…

- А мы не поедем, мы пешком пойдем! Тут максимум часа полтора хода неспешным шагом! Мы с тобой зачем сюда приехали?

- Рыбу ловить? – ответила Настя цитатой из "Особенностей национальной рыбалки".

- Вот и лови рыбу! – рыкнул я, входя в роль. - А о спасении мира – ни слова! Мы с тобой гулять сюда приехали! Вот и пойдем гулять!

И мы пошли.

От Лагерного Сада, прямо к Каменному мосту, который и был нашей целью, шел проспект Ленина. Покажите мне город нашей необъятной родины, в котором нет проспекта Ленина, улицы Ленина или его площади где-нибудь в центре? Как правило, это центральная улица, место для вечернего променада жителей и гостей города, сияющая огнями и манящая запахами из кафе и ресторанов.

Она моя знакомая, приехавшая знакомиться с Томском из Санкт-Петербурга, назвала Проспект Ленина МикроНевским. Что-то общее определенно есть. Да и неспроста это: многие Томские здания проектировали опальные Питерские инженеры, и, конечно же, свой отпечаток на облике города оставили сосланные в Сибирь Декабристы.

Вот по МикроНевскому мы и двинулись в путь… Проспект Ленина пронзает центральную часть города с юга на север. Идет от Лагерного Сада – места концертов и неспешных прогулок, мимо Новособорной площади – места массовых гуляний и демонстраций, к рабочим окраинам. От места, где обнаружены следы стоянок древних людей, к месту, где по велению Бориса Годунова был основан Томский острог, и к местам, где проживает ныне рабочий люд…

Мы шли, согретые теплым июньским солнцем. Я рассказывал о достопримечательностях города, Настя слушала, но слушала вполуха, периодически задавая мне вопросы, далекие от Томских реалий.

- Миша, а ты уверен, что речь шла про солнечную вспышку? Может, мир должен погибнуть по сценарию фантастического фильма, в ядерном пожаре? Обмен ракетными ударами и все такое… Это хоть как-то объясняет то, что наш с тобой визит в Томск…

- Да ну? И как же он что-то объясняет?

- Ну не знаю, вот мы будем проходить по Каменному мосту, а по нему будет как раз проезжать наш президент, который находился здесь инкогнито…

- И? Он увидит тебя, такую красивую, и отменит приказ запустить ракеты по Америке? Потому что ответный удар америкосов может уничтожить такую красоту?

- За красоту – спасибо, но… Да, я понимаю, бред. Но ядерная война – это все-таки что-то человеческое. Что-то наше. Что-то, на что мы хоть как-то косвенно можем повлиять. А солнечная вспышка… Где мы с тобой, и где Солнце? Мы вообще, в принципе, никак на него повлиять не можем.

Я остановился, глядя налево, через дорогу.

- Проспект Ленина, дом 8. Есть легенда, что в этом доме жил вампир…

- Миша, опять ты со своими легендами!

- … Он был из благородного сословия, а какой же дворянин без шпаги? Ею он и прокалывал красивым девушкам сонную артерию и тогда уже пил кровь. Я слышал, что шпага хранится в музее судмедэкспетизы. Давай, если завтра мир не сгорит – мы туда сходим? Если он открыт в воскресенье, конечно. И… Я знаешь о чем сейчас подумал… Во всех сказках, во всех легендах, нечисть боится солнечного света. Вампиры от солнечного света просто сгорают, призраки – рассеиваются…

- Тролли – так и вообще обращаются в камень, - подхватила Настя, - и что?

- Я всегда в детстве воспринимал Солнце как что-то доброе. Как что-то дарящее жизнь, а не отнимающее ее. А потом вырос, отучился в школе, и узнал, что солнышко – это вовсе не маленький теплый шарик на небе. Что это гигантский огненный шар, огромный термоядерный реактор, который в миллион раз больше нашей планеты. Что солнце – это сама Смерть, и стоит ей захотеть – она испепелит нас всех, жалких букашек, в одно мгновение. Так может при свете дня вся нежить прячется как раз потому, что уступает дорогу своему предводителю? Как орки в Мории расступались, пропуская вперед балрога?

- Но ведь Солнце дает жизнь?

- А люди выращивают на убой овец. Может в этом и заключается неразрывный цикл жизни и смерти? В том, что Смерть растит нас, как крестьянин выращивает пшеницу, которую сам же потом безжалостно срежет своей косой.

- Один взмах, один колосок…

Да, на сэра Пратчетта Настю тоже подсадил я. Потому она сейчас и цитировала Смерть Плоского Мира.

Она потянула меня за руку, и мы двинулись дальше.

- Вообще, с тех пор, как я задумался о том, что такое Солнце, я начал воспринимать огонь как эталон силы. Огонь в целом, как отражение солнечного пламени. Ну а теперь, так и вообще не могу перестать об этом думать. Нет ничего сильнее огня.

- Вода…

- И какой же океан сможет потушить Солнце?

- Ладно, допустим… Но есть кое-что сильнее огня, - и Настя процитировала одну из загадок Голума:

"Уничтожает все кругом:

Цветы, зверей, высокий дом,

Сжует железо, сталь сожрет

И скалы в порошок сотрет,

Мощь городов, власть королей

Его могущества слабей".

- Да, но ответ на эту загадку – Смерть.

- Нет, время!

- А ты подумай…

Настя умолкла, признавая мою правоту. Какое-то время мы шли молча.

- Кстати, если бы мы свернули вот на ту улицу, а потом ушли бы в дебри частного сектора – вышли бы к театру живых кукол "2+Ку".

- Помню, ты о нем рассказывал. Я о нем как-то читала, что он стал чуть ли не одним из символов Томска…

- Его создатель, Владимир Захаров… Удивительный был человек. Я после первого визита в этот театр отзыв на него оставлял и написал там, что Захаров на самом деле никакой не Захаров. Что это Дамблдор, который имитировал свою смерть и, устав от всей этой бесконечной войны со злом, просто уехал из Великобритании в Сибирскую глушь. В Томск. И стал творить магию здесь… Куклы в его руках действительно оживали!

- А почему был? Что с ним случилось?

- Погиб в феврале этого года. Загорелась его мастерская, и он ушел туда, в огонь и дым, спасать своих кукол. Сгорел…

- Миша…

Да, похоже, все разговоры у нас сегодня будут так или иначе сводиться к смерти, Солнцу и огню.

- Мне не дает покоя одна мысль, - немного помолчав, заговорила Настя. - Почему Смерть просит тебя ее остановить? Зачем ей это?

- Я не знаю, - пожал плечами я. - Но думаю, что даже для нее есть какие-то правила. Что должна быть, например, некая противодействующая ей сила. Как в "Неуязвимом" Шьямалана, помнишь? Если есть супергерой, то должен быть и суперзлодей. И они обязаны встретиться.

- А супергерой, получается, ты?

Я снова пожал плечами.

- Может герой и злодей есть в ней самой? А я – просто оружие, которое герой должен взять в руки? Ты же сама сказала: Солнце дает жизнь. Без огня как такового, жизнь невозможна, но огонь и убивает.

- Ладно, что-то нас сильно далеко в дебри философии унесло… Лучше расскажи мне что-нибудь еще о Томске. Только пожалуйста, пусть в этой истории на этот раз никто не умрет!

И я рассказал.

О Томском Государственном Университете – первом университете за Уралом, и по сей день остающимся одним из лучших в стране. О ныне высохшей речке Медичке в Университетской роще, на мосту через который у влюбленных принято проверять свои чувства. Нужно поцеловать на мосту свою вторую половинку, и если в этот момент между вами проскочит искра, если вы почувствуете что-то необычное и удивительное – это ваш человек. Ну а если не почувствуете ничего, если поцелуй выйдет сухим и бесчувственным – лучше расставайтесь сразу, счастливой жизни у вас не будет. Да, пять лет назад я целовал на этом мосту свою Катю. И да, примета работает, мы оба ощутили искру.

Мы прошли мимо памятника капусте, расположенного возле роддома. Кто не видел этого очаровательного младенца в раскрывшемся капустном кочане – многое потерял. Томск вообще богат необычными памятниками, один оригинальнее другого. Возле капусты мы, разговорившись о рождении и "тикающих часиках", снова дошли в разговоре до смерти, но Настя быстро пресекла эту тему, обратив мое внимание на еще один тематический памятник на другой стороне дороги. Памятник беременной женщине. Изрядно жутковатый, на мой взгляд… Женщина выполнена схематически, в виде сетчатого каркаса, с ребенком внутри. Что навевает мысли о том, что женское тело для плода – не сосуд, а тюрьма, из которой он спешит освободиться. Но интересен памятник тем, что скульптор работал в тесном контакте с докторами из роддома, а потому памятник анатомически верен. Ребенок внутри сетчатой женщины располагается именно там, где и подобает находиться плоду.

Потом несколько сотен метров никаких интересных достопримечательностей на МикроНевском нам не попадалось, так что разговор сам собой ушел в обсуждение главной цели нашего визита.

- Все это так приземленно, - сказала Настя, - ну, то, что ты должен сделать. Обычно в легендах какие-нибудь таинственные загадки, которые еще предстоит разгадать. Что-нибудь в духе: "Пройди над синей пропастью по белой дороге" или типа: "В час, что символизирует половое бессилие, вознесись над творением изгнанной декабрьской жертвы…"

- Каменный мост проектировал не Декабрист, - возразил я, - Батеньков проектировал деревянный Думский мост, который стоял на месте нынешнего Каменного.

- Да не важно! Важно то, что тебе, по сути, дана четкая инструкция, как предотвратить конец света! Правда без каких-либо объяснений, как именно это поможет.

- Во всем нужна четкая инструкция, а не теоретические основы. Настя, помнишь, ты вела прямой эфир для кондитеров? Отвечала на вопросы начинающих домохозяек? Мы еще с тобой перед этим эфиром, для твоей храбрости, открыли белое вино!

- Естественно помню. Я тогда перелила себе вино в простой стакан, и тихонько, по глотку, потягивала его во время эфира, чтобы сильно не нервничать. А для зрителей это была просто вода в стакане!

- Я тебе еще этой воды подливал…

- Ах, так вот почему к концу эфира я была такая "хорошая"? Я-то думала, я один стакан выпила…

- Так вот, помнишь, тебе вопрос задавали про газовые духовки? Как приготовить макароны в газовой духовке? Макароны… Макаруны? Макарунс?

- Миша, макарон не склоняется. Да, помню. В газовой духовке ты их не приготовишь в принципе. Так, бледное подобие…

- Макарон так макарон. Не важно. Что ты ответила? Ты вдавалась в теоретические основы нагрева газовых и электрических духовок? В конвекцию воздуха, в скорость и равномерность прогревания пирожных? Нет! Ты сказала: "Я понятия не имею, в чем именно суть, но просто готовьте макарон в электрических духовках!" Четкая, понятная инструкция. Выкиньте газовую плиту и купите электрическую. Так и здесь… Мне четко и доходчиво объяснили, что именно делать, чтобы отсрочить апокалипсис. Я и делаю.

Мне вдруг вспомнилась история из детства, которой я тут же и поделился.

- У меня в детстве была приставка "Денди", и моей любимой игрой на ней были "Черепашки-ниндзя", уже не вспомню, какая по счету часть. "Черепашьи бои" она называлась. Этакая вариация "Mortal Combat", но с черепашками-ниндзя и парой других персонажей этого мультика. Конечно же Шредер, куда без него, Кейси Джонс...

- А Эйприл?

- Ты как себе представляешь рукопашную схватку Шредера с Эйприл? Ящер еще какой-то был, огнедышащий. Хотхед, горячая голова. В упор такого в мультиках не помню, а вот Бибопа и Рокстеди почему-то не было. Но суть не в этом… Игрушка в целом была подобием "Mortal Combat", можно было драться друг с другом, можно было играть в одного, биться с компьютером, но было одно важное отличие. Был там режим "Story", в котором для выбора были доступны только четыре персонажа. Сами черепашки. И там сначала нужно было сразиться с остальными тремя черепахами, а потом на время пройти препятствия. Причем время было довольно жестко ограниченным. Одно неверное движение, секундное замешательство, и ты продул. Препятствиями были толстые стены, которые нужно сломать. Стена падала с шести ударов ногой, с семи ударов рукой, или с четырех ударом плечом с разбега. Учитывая временной лимит, удар этот нужно было нанести с ювелирной точностью. То есть два шага назад, короткий разбег и нажатие комбинации клавиш, отвечающих за удар плечом. И после того, как я разработал этот алгоритм – я не застревал в этом раунде больше ни разу.

- Звучит как философская притча.

- А так и есть. Компьютерная игрушка научила меня простой истине: любое препятствие преодолимо, если четко следовать алгоритму его преодоления. Вдумываться в алгоритм при этом не обязательно. Совершенно не важно, сколько джоулей в ударе плечом, а сколько в ударе ногой. Важно, что верный алгоритм - бить плечом.

Мы миновали прекрасный фонтан на Новособорной. Несмотря на все мои возражения ("Ну чего мы как глупые туристы?") Настя потребовала сфотографироваться вместе на фоне большой надписи "Я люблю Томск". На какое-то время мы застряли у здания Томской мэрии, бывшего некогда торговым домом купца Кухтерина, и, вдоволь налюбовавшись этим шедевром архитектуры начала XX века, двинулись дальше.

У небольшого фонтана, на перекрестке с улицей Трифонова, спускавшейся к Татарской слободе и Красной соборной мечети, МикроНевский слегка изгибался, делая плавный поворот на северо-запад. К мечети мы не пошли. Двинулись дальше по проспекту Ленина, к одному из самых известных памятников Томска. Памятнику Николаю Платоновичу, более известному, как дядя Коля.

Этот памятник знала и Настя. Ей рассказывали про него друзья в их первый визит в Томск. ГАИшник дядя Коля проработал 23 года на этом вот самом месте, на пересечении Ленина и Нахановича.

- Вот пример человека, следовавшего инструкциям, - сказал я, возвращаясь к недавнему разговору, - Николай Путинцев свято блюл должностную инструкцию, работал честно и без сбоев, в результате чего стал легендой Томска и окрестностей и заслужил памятник.

- Правда, что он однажды остановил Лигачева?

- Кто знает? Может просто красивая легенда, а может и правда. Остановить первого секретаря обкома компартии за превышение скорости и пожурить его: "Нехорошо, Егор Кузьмич, плохой пример товарищам подаете". Это ж какую смелость надо иметь.

- Да… В наше время такое даже представить сложно.

- Ну, Лигачев, говорят, тоже человек достойный. При нем Томск ожил. Город уже смирился с тем, что он, бывший центр губернии, теперь – кончик аппендикса Транссибирской магистрали. А тут пришел Лигачев, и появился академгородок, выросли с нуля химический и нефтехимический комбинаты, в Томской области начали добывать нефть, построили аэропорт… Да много чего еще. Вон, драмтеатр, - я кивнул в сторону вырисовывавшейся впереди белой громадины, - тоже при Лигачеве построили. Так что смелого ГАИшника он только поблагодарил за бдительность и дальше поехал, пообещав больше не нарушать.

Мы еще долго говорили о Советском прошлом Томска. До самой площади Ленина, на которой стоит знаменитый памятник Ильичу-автостопщику.

Сибирские города здорово отличились с памятниками Ленину. В Барнауле стоит Ленин-тореадор, пальто которого выглядит так, будто вождь пролетариата только что взмахнул им перед носом разъяренного быка, ну а в Томске – Ленин-автостопщик. В советские-то годы было понятно, что руку вперед он вытянул, указывая, какой дорогой идти… Правда в Томских реалиях получается, что всем пролетариям надо идти куда-то в Ушайку. Но сейчас Владимир Ильич выглядит так, будто стопит машину, вытянув вперед руку с оттопыренным большим пальцем. А учитывая, что стоит он как раз возле МикроНевского, то похоже, что Ленин просит подбросить его куда-то в северную часть города.

Настя, при всей ее образованности, многого не знала о попытке построить коммунизм в масштабах отдельно взятого государства. Сказывался возраст, родилась она уже много позже распада СССР. О репрессиях тридцатых годов она была наслышана и начитана, но масштабы себе представляла плохо. А Томск – как раз тот город, в который следует съездить чтобы развеять иллюзии о светлом коммунистическом прошлом.

Достаточно лишь заглянуть в музей "Следственная тюрьма НКВД". От историй реальных людей, прошедших через эту тюрьму, бросает в дрожь. А рассказ о массовом расстреле "врагов народа" близ Колпашево, что в Томской области, заставит поежиться даже самого прожженного любителя ужастиков. На Колпашевском яру было расстреляно и захоронено более 4000 человек. Захоронено – громко сказано. Тела просто засыпали землей, а сверху – снова укладывали слой новых трупов. И в конце 70-х годов, когда разлившаяся Обь подмыла берега, разложившиеся тела поплыли по реке. Десятки, если не сотни мертвых тел.

У Стивена Кинга в "Мешке с костями" есть похожая сцена, вот только там она – кошмар главного героя, а в Томской области этот кошмар воплотился в реальности.

Да, не все связанное с Томском было светлым и радостным. Не только ожившие мертвецы здесь вставали из могил, и не только в городских легендах.

Интересно, наши разговоры и раньше так или иначе сводились к смерти, или только в этой поездке?

На пересечении Проспекта Ленина с безымянной улицей, убегавшей в сторону Томи, помимо Ильича стояла еще одна достопримечательность города. Богоявленский кафедральный собор. Я любил бывать здесь вечером, когда колокола собора звонили перед вечерней службой. Колокольный звон словно растекался по вечернему Томску, мягкими переливами катился к центру, но там сталкивался со звоном трамваев и гулом машин, и, не решаясь конкурировать со звуками города, уходил на запад, к набережной, к глубокой и темной Томи. Колокола собора словно пели реке колыбельную, а Томь шептала им в ответ что-то тихое и ласковое, шурша волнами по каменным плитам набережной.

- А знаешь, чем знаменит собор? – спросил я.

- Возрастом? Каким-нибудь артефактом вроде Грааля?

- И тем и другим, и… Есть кое-что еще. Этот собор, по-моему, самый старый в Томске. Даже Воскресенская церковь, самая красивая церковь города – моложе его лет на пять. И артефакт там есть. В соборе установлен деревянный крест с частичкой того самого креста. Того самого. Ну, ты понимаешь. А еще он знаменитой иконой…

- Чудотворной?

- Хм… Не помню. Вроде чудес за ней не наблюдалось. Но в общем, когда послы Тояна пришли к царю Борису и попросились войти в Московское царство, Борис Годунов благословил казаков, отправившихся возводить Томский острог, иконой работы Андрея Рублева. Живоначальной Троицей. Фактически город заложен во славу Троицы… Та икона утеряна в Советские годы. Сколько всего было уничтожено Большевиками… Вот зачем это было делать? Я все понимаю, религия – опиум для народа, но даже если отрешиться от религиозной ценности иконы – это же икона работы Рублева! Ей место если не в храме, то в музее! Но той иконы больше нет, а в Богоявленском соборе висит ее копия, выполненная лучшими реставраторами нашего времени. Живоначальная Троица, один из символов Томска. Зайдем?

От посещения храма Настя отказалась, сославшись на отсутствие косынки и слишком открытые руки.

Мы двинулись дальше.

За памятником Ильичу наши дороги с МикроНевским разошлись. Проспект Ленина побежал дальше, на север, прочь от центра города и исторических мест, а мы свернули направо, к цели нашей поездки.

К Каменному мосту.

До часа икс оставалось еще почти два часа, и на мост нам было еще рановато, поэтому вместо того, чтобы свернуть направо, к мосту, мы свернули налево. К Воскресенской горе. К месту, с которого начинался Томск.

Дорога здесь круто забирала вверх. Житель Стамбула или Владивостока не нашел бы в этом подъеме ничего примечательного – эти города стоят на холмах, и для их жителей в порядке вещей ходить, как в детской сказке, с помощью которой малышей учат мыть руки: "С горочки на горочку". Но для нас, жителей Новосибирска, плоского, как мир сэра Пратчетта, Воскресенская гора действительно была горой. И что еще важнее, поднимающаяся в гору улица Бакунина была мощеной.

Старую булыжную мостовую можно найти и в Новосибирске. Если повезет и если постараться. При ремонте центральных улиц булыжники, помнящие еще царские времена, порою обнажаются. В Томске, в стороне от центра, асфальт кое-где сошел, и через него проглядывает мостовая, оказавшаяся крепче и надежнее современных дорожных покрытий. Но часть улицы, до самой вершины Воскресенской горы, специально не стали закатывать в асфальт, сделав улицу музейным экспонатом. Улица, мощеная камнями… Идя по ней, словно переносишься во времена юности Томска.

Нырнули в прошлое и мы, медленно поднимаясь в гору по мостовой, ощущая подошвами каждый отполированный бесчисленными ногами и колесами булыжник. Сколько всего помнят эти камни… Были ли они уложены во времена, когда в Томск был сослан Ганнибал, знаменитый арап Петра Великого, прадед Пушкина? Помнят ли они шаги анархиста Бакунина? А проезжавшего по пути в ссылку и обратно Радищева, останавливавшегося в Томске на несколько дней?

Наверняка эти камни помнят Александра Волкова, в честь которого обязательно названа детская библиотека в каждом Российском городе. И не только детская. В Томске имя автора "Волшебника Изумрудного города" носит научная библиотека.

Томичи любят рассказывать легенду, что прообразом Изумрудного города был именно Томск. Что именно гуляя по его зеленым улочкам Волков придумал прекрасный город, где в стенах зданий сверкают изумруды, граждане обязаны ходить в зеленых очках, а в городской ратуше восседает Страшила: мудрый и справедливый правитель Зеленой страны.

Увы, Волков покинул Томск в 1909 году, а за работу над переводом "Волшебника из страны Оз" засел лет 30 спустя.

Впрочем, все возможно. Мало ли, вдруг Александр Мелентьевич уже в 1909 году, практикуясь в английском, читал детскую сказку Баума?

Мы поднялись на гору, постояли немного у камня, с которого начинался Томск, вспоминая городские легенды, сюжет большинства которых крутился вокруг любви Томы и Ушая. Чего эти двое только не совершили силою своей любви… Десятки раз в различных интерпретациях подлый хан Басандай осаждал стены поселения Тояна, и десятки раз терпел поражение, не учтя того факта, что в войске у него – Ушай, а за стенами – Тома…

В реальности Басандай скорее всего откочевал в другое место, когда посланники Тояна вернулись домой вместе с московскими казаками. Ну их, этих московитов, связываться с ними еще…

Время позволяло, поэтому мы зашли в музей истории Томска, поднялись и на бывшую пожарную каланчу, полюбовавшись оттуда видом на город, раскинувшийся внизу как на ладони. Виден был с каланчи и Каменный мост…

- Повтори, пожалуйста, как она сказала тебе об опасности? – попросила Настя.

- "Если почувствуешь, что сейчас погибнешь – используй трансформацию!"

- Вот этот пункт меня беспокоит. Согласись, он не похож на четкую инструкцию.

- Но там присутствует "если". То есть может быть ничего страшного и не произойдет.

- Знаешь, меня это "может быть" совсем не устраивает. Я совершенно не хочу терять лучшего друга из-за какого-то "если".

Я улыбнулся. Самые приятные вещи говорятся именно вот так вот, мельком. Дружба – это совсем другой тип отношений, нежели любовь. Это в любви важен взгляд глаза в глаза и теплое, идущее от самого сердца "Я тебя люблю больше всего на свете". Это не говорят походя, это говорят, будучи твердо уверенным, что тебя услышали.

В дружбе же приятнее всего услышать, что ты – не просто друг, а лучший друг, именно вот так. Мимоходом. Иногда твой собеседник и сам может не отдавать себе отчета в том, что он сказал. Как Настя сейчас. Тогда эти слова – самые правдивые и самые честные. Честнее них – только ночные разговоры на кухне или в купе поезда, когда выпито было все, до чего только можно было дотянуться.

- Ну а что может случиться? – улыбнулся я. - Перила широкие. К тому же ты рядом. Подстрахуешь, если что.

- И все-таки. Как думаешь, о какой трансформации она говорила? Что вообще приходит тебе в голову, когда ты слышишь слово "трансформация"? Оптимус Прайм?

- Черепаха! – ответил я.

- Почему черепаха? Какая черепаха? Снова твои черепашки-ниндзя из детства?

- Нет. Барон Шоша. Есть такой автор, Александр Зорич. Не читала? Вообще Зорич – это псевдоним, на самом деле его зовут Яна и Дима. И нет, они не муж и жена. Просто друзья, как мы с тобой. Так вот, у Зоричей есть потрясающий по своей продуманности цикл, даже два цикла, о мире Солнца Предвечного. Это потрясающий мир, прописанный столь же глубоко, как Толкиновская Арда. Мир Солнца Предвечного населяет несколько народов, в нем есть магия, есть свои боги и демоны, герои и злодеи. О нем написаны два цикла: трехтомник "Пути Звезднорожденных" и четырехтомник "Свод Равновесия". Ну и куча рассказов, конечно… Так вот, барон Шоша – он из второго цикла. И он – гэвенг.

- Робот-трансформер?

- Нет, слово "гэвенг" на наш язык можно примерно перевести как "оборотень", только у гэвенгов нет привязки к фазам луны. Они могут превращаться в свою гэвенг-форму когда захотят, и оставаться в ней сколько пожелают, не теряя разума. Правда, у них есть определенные ограничения, которых я уже не помню. Но помню главное: трансформация бывает обычная, а бывает взрывная. Взрывная происходит практически мгновенно, но после нее гэвенг долгое время вынужден оставаться в форме животного. Ну и в общем, гэвенг-форма барона Шоши – черепаха.

Настя фыркнула.

- Так себе способность. Помню, в какой-то книге фигурировал оборотень-лебедь. Ох и тяжело ему было среди сородичей, которые могли превращаться в волков, медведей или тигров… Боевые качества лебедя, я думаю, недалеко ушли от черепашьих.

- Не скажи… Черепаха – страшный хищник. У меня одно время жила красноухая черепаха, так эта тварь одним движением челюстей карандаш пополам ломала. В скорости Шоша, конечно, уступал своей жене, баронессе Зверде, которая превращалась в белую медведицу, но в силе – значительно ее превосходил. Черепаха – это танк. Неуязвимый панцирь, которому не страшно ни кинетическое, ни магическое оружие, могучие лапы и чудовищные челюсти. В случае внезапной атаки противника, Зверде приходилось много тяжелее, чем ее супругу. Будь ты хоть трижды могучим медведем, когда тебя истыкают стрелами – тебе конец. А Шоша просто пер на врага, игнорируя град стрел, а когда оказывался на расстоянии удара – стремительно атаковал, просто перемалывая человека своей пастью, не обращая внимания на доспехи, и снова прятал голову под панцирь.

- И как это тебе поможет, если ты будешь падать с моста?

- Понятия не имею. Ты спросила, с чем у меня ассоциируется трансформация, я ответил. С черепахой. С бароном Шошей. Кстати, я не думаю, что Шошу можно убить или хотя бы покалечить, сбросив в Ушайку. Скорее всего он бы просто выполз из реки и пополз дальше. Как Солнце для меня – символ мощи, так черепаха – символ несокрушимой защиты.

- То есть, в случае чего тебе нужно просто превратиться в черепаху?

- Да. Всего лишь.

Неожиданно Настя прижалась ко мне и крепко обняла обеими руками. Я незамедлительно обнял ее в ответ. Так мы и стояли несколько минут на бывшей пожарной каланче, а ныне – просто на главной смотровой площадке Томска. Обнявшись, как обнимаются только лучшие друзья.

- Миша, будь осторожен, пожалуйста!

- Буду, Настенок! – пожал плечами я. – Если что – освобожу разум и превращусь в черепаху. И тогда сам черт мне не брат. Ага?

- Ага! – нервно рассмеялась она, отстраняясь. - Знал бы ты, как я за тебя боюсь!

- Знала бы ты, как мне самому страшно!

Из всей поездки в Томск, из всего моего спасения мира, этот момент запомнился мне больше всего. Светит теплое летнее солнце, неохотно повернувшее к закату, мы стоим на площадке каланчи, крепко обнявшись. Настя, едва достающая мне до плеча, практически исчезла у меня под мышкой и обхватила меня двумя руками. Я же одной рукой обнимаю ее за плечи и прижимаю к себе. И нет в этих объятиях ни проблеска сексуальности, ни грамма эротики. Есть только нежная дружба, и векторы нежности сейчас направлены на нас обоих.

Я думаю о том, что если я не сумасшедший, если у меня все получится, если я спасу сегодня мир и мир узнает об этом – может быть мне поставят памятник?

Разобьют ради меня небольшой сквер, который станет продолжением Лагерного Сада, и в этом сквере, на крутом берегу Томи, благодарные потомки поставят памятник, выполненный в едином стиле с тем, что стоит в Лагерном Саду. Памятник будет изображать нас с Настей, стоящих вот так вот, крепко обнявшись. Как в Лагерном Саду мать благословляет красноармейца на войну, так в сквере рядом Настя будет благословлять меня на подвиг. Обнимать, скрывая свой страх за меня, а я в ответ – обнимать ее, обращая свой собственный страх в шутку. И каждый из нас боится. И каждый из нас в этом объятии хочет и выплеснуть этот страх, и в то же время забрать страх другого.

Глупость какая. Бред. Какой еще памятник? О чем я мечтаю вообще?

Похоже, до того мига я отказывался до конца поверить в свою миссию. В то, что я – посланник Смерти. Водил Настю по Томску, показывал ей этот чудесный город, забалтывал свое беспокойство и свой страх городскими легендами и рассказами о достопримечательностях. А здесь и сейчас, на смотровой площадке – освободил свой разум. Как Нео на пустой станции подземки.

"Он пытается поверить!" – сказал тогда Морфеус Тринити.

Я не пытался. Я поверил. Я принял. И мне стало страшно.

Оставшийся час до назначенного Смертью времени прошел как в тумане. Я помню его урывками.

Вот мы сидим в бургерной, которую выбрала Настя. Едим. Я не помню вкуса бургера, не помню людей вокруг. Я отвечаю на Настины вопросы, что-то рассказываю снова о Томске – кажется, о казаках, Воскресенской церкви и католическом храме неподалеку. Но я словно не здесь. Мысленно я уже там, на Каменном мосту, ради которого мы и приехали сюда.

Я звоню жене. Болтаю с ней, стараясь скрыть свой страх. Мне хочется рассказать ей о том, что я – посланник Смерти и что на меня возложена великая, пусть и такая нелепая, миссия. Чтобы она прониклась и гордилась, чтобы поняла, почему я сейчас не с ней. Но я просто болтаю с Катей, рассказывая о проведенном дне в Томске. Обещаю в следующий раз поехать с ней, потому что чувствую, что она обижается на меня за то, что на приключения я опять поехал с подругой, а не с любимой. Но мы оба знаем, что вытянуть мою Катю в подобную поездку практически нереально. Она – домосед. Она любит покой и уют. Ее идеальные выходные – это просмотр фильма со мной на диване или визит в хороший ресторан в нашем же городе.

Противоположности притягиваются, и это про нас с Катей. Потому она и отпускает меня на приключения с подругой, потому что знает, как мне это нужно. Поэтому же и я часто провожу с ней выходные так, как хочет она. Потому что знаю, как это нужно ей.

Вот только если я не выполню сегодня свою задачу – не будет больше ни фильмов, ни ресторанов, ни дивана, ни пледа. Все сгорит в небесном огне.

Если у меня не получится, если я не пройду, но при этом останусь жив и цел – мы не останемся с Настей в Томске на ночь, как планировали. Первой же попутной машиной "бла-бла-кара" мы рванем домой, в Новосибирск, чтобы последние часы перед апокалипсисом провести с любимыми. Мы так решили…

А если получится – останемся в Томске и напьемся.

Я прошу дать трубку сыну. Мой четырехлетний оболтус просит привезти из поездки что-нибудь вкусного. Я обещаю ему томского варенья из шишек, и малыш удивленно восклицает: "Папа, так же не бывает!"

Бывает, еще как бывает. Останусь жив - привезу!

Я прощаюсь с семьей. Мы доедаем бургеры.

Мы идем по улице Розы Люксембург вниз, к мосту. Эта улица не такая крутая, как Бакунина, и на ней не слышен шепот времени. Мимо нас проходят люди, проезжают машины, громыхает трамвай.

Мы переходим дорогу, останавливаемся у первой каменной колонны моста. Левую руку я кладу на перила, правой – достаю из кармана смартфон. Время – 17-55. Пять минут до названного Смертью срока.

"Ровно в 18-00 ты должен ступить на перила и перейти по ним мост. Сделай то, что должен!" – сказала она.

Бред! Глупость! Идиотизм.

Как тот факт, что я перейду по перилам Каменный мост, поможет спасти мир? Как это действие отсрочит катаклизм, который испепелит нашу планет?

Бред!

Но я сделаю это.

- Перила достаточно широкие! – говорит Настя. – У тебя получится, главное – не волнуйся!

Я вспоминаю фильм "Прогулка". Историю французского канатоходца, Филиппа Пети, прошедшего по канату, натянутому между башнями Всемирного Торгового Центра.

Пети для меня – олицетворение равновесия, а равновесие для меня – символ спокойствия. Не зря же говорят: "душевное равновесие". Вся наша жизнь – поиск этого самого равновесия. И сейчас оно для меня важно как никогда.

17-58.

- Значит, я встаю на перила и просто иду, стараясь не смотреть вниз. Ты – идешь рядом. Если вдруг видишь, что я падаю – просто хватай меня за ногу и со всей силы дергай к себе. Это скорректирует траекторию моего падения, и в крайнем случае я просто сломаю себе что-нибудь о перила или асфальт. Что, впрочем, недолго будет меня волновать, потому что если я не перейду мост, мы все равно все умрем.

- Все будет хорошо! – пытается подбодрить меня Настя. И у нее бы получилось, если бы на "хорошо" ее голос не дрогнул.

- Слушай, а если ты не предусмотрена правилами? Если смысл в том, что я должен пройти мост один?

Настя думает несколько секунд, а затем отвечает:

- А что, если в этом и смысл? Что мир может спасти тот, кого есть кому поддержать? В любом случаешь, идешь ты сам, я тебя не держу. Правил мы не нарушаем.

- Мы и не знаем правил…

17-59. Я встаю на перила.

Это не сложно. Это не канат над 450-метровой пропастью между башнями-близнецами. Перила широкие, правда, покатые, с уклоном в обе стороны. Но я стою на них вполне уверенно.

В детстве я ходил по бордюрам. В юности я ходил по рельсам. Это гораздо сложнее, чем идти по перилам моста над Ушайкой. Вот только если моя нога соскользнет с рельса, максимум что мне грозит – подвернуть ногу. А если я соскользну с перил – вся королевская конница и вся томская медицина не соберут меня обратно. Если вообще выловят из Ушайки раньше, чем она унесет мое тело в Томь.

А может быть, Томь унесет меня в Обь? И синий и раздутый я проплыву мимо обрывистого берега в Колпашево, и пожилые рыбаки на берегу, увидев проплывающий мимо труп, подумают: "Как тогда, в 70-е…"

Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как мимо тебя проплывает труп узника ГУЛАГа или посланник Смерти.

Господи, какая ж ерунда-то в голову лезет!

- Шесть! - раздается откуда-то снизу Настин голос, и я делаю шаг вперед.

Легко сказать "Не смотри вниз". А как не смотреть вниз, если внизу твои ноги? Мне нужно смотреть вниз, чтобы видеть, куда я наступаю. Но чуть ниже моих ног начинается пропасть. Сколько здесь метров? Десять? Пятнадцать? Убьюсь или только поломаюсь?

Я иду по перилам Каменного Моста. Иду осторожно, медленно, но ритмично переставляя ноги. Да, я не Филипп Пети, у меня нет его опыта, его чувства равновесия, его балансира в руках, наконец, поэтому иду я, широко раскинув руки. Но я и иду не по канату. Я иду по широким перилам.

Я справлюсь.

У меня получится.

Справа от себя я чувствую присутствие Насти. Я ощущаю ее рядом, готовую в любой момент подхватить меня. Ее сил не хватит на то, чтобы втащить меня за ногу обратно на мост, если я сорвусь, но ее рывка будет достаточно, чтобы изменить направление моего падения. Чтобы дать мне шанс.

У меня получится.

Я хочу посмотреть на нее, встретиться с Настей взглядом, но не рискую делать лишних движений. Взгляд - только под ноги, только на перила, пусть пропасть внизу так и останется расфокусированной. Шаг, еще шаг...

Перила дрожат под моими ногами. Сначала мне кажется, что это дрожат мои ноги, но нет, все-таки перила. Просто по мосту проезжает трамвай. Я рискую посмотреть вперед, чтобы оценить пройденное расстояние. Уже треть моста позади.

У меня получится! Точно получится!

Лай. Где-то рядом слышится лай собаки. Гудок автомобиля, визг тормозов и глухой удар. Настин короткий сдавленный вскрик, как будто она увидела что-то страшное, но тут же постаралась взять себя в руки, чтобы не испугать меня.

Я поворачиваю голову направо...

Собака. Обычная дворняга. Серая, как асфальт на мосту. Она лежит на трамвайных путях, скуля, и вылизывая заднюю лапу. Ее сбили... Видимо, выскочила на дорогу, и была отброшена в сторону проезжавшим мимо автомобилем. Водитель, сволочь, даже и не подумал остановиться... Псина жива и, насколько я могу судить, даже более-менее цела. Испугана, но скорее всего просто заработала ушиб.

Перила вздрагивают снова. Трамвай. На сей раз - в сторону центра, разогнавшийся с горки, откуда мы только что пришли.

И по его скорости, по отсутствию трели звонка, да и вообще, каким-то шестым чувством, я понимаю: водитель трамвая не видит собаку.

Настя говорила потом, на Обрубе, что я не раздумывал. Что я обернулся к трамваю, и тут же спрыгнул с перил, метнувшись через проезжую часть. А я почему-то помню, как я мучительно долго выбирал между перилами и трамвайными путями. Наверное, время для меня сжалось в пружину, давая мне возможность принять решение.

Был ли в моей голове вариант, в котором именно спасение безродной псины – настоящий способ спасти мир? Был. Но в этой истории со Смертью все так сумбурно и странно, что собака могла быть отвлекающим маневром, а настоящий ритуал спасения мира мог ждать меня в конце моста.

Машины едут мимо. На другой стороне моста остановились двое парней, и смотрят на меня. На меня, стоящего на перилах. Не на собаку. Не на приближающийся трамвай. Один уже достал смартфон и копается в нем, включая камеру. Наверное думает, что я сейчас буду прыгать в Ушайку, и уже предвкушает сотни тысяч просмотров на "Ютубе".

И я принимаю решение, я спрыгиваю с перил.

Спрыгиваю с перил, одним прыжком перемахиваю через проезжую часть и оказываюсь на путях. Меня трамвай видит! Мне он сигналит… Ради меня он тормозит!

Но тормозит слишком медленно. В моем сжатом, раздавленном времени, я успею прикинуть тормозной путь двадцатитонной махины, и понимаю, что ни тормозной путь, ни соотношение масс не в мою пользу. Я успеваю оттолкнуть дворнягу с путей, успеваю увидеть, как с визгом тормозов объезжает ее "Тойота", и успеваю подумать: "Я – черепаха!"

А потом наступает темнота…

 

6.

 

Мы сидим в бургерной. Все в той же, "The Burger Lab", которую Настя именует лучшей бургерной Томска. Не сказать, чтобы я - матерый знаток бургеров, но я с ней согласен. Здесь вкусно. А после недели лежания в палате на Обрубе, мне страшно хотелось мяса! Кормили в Бюро достойно, но по-больничному, а мне хотелось чего-то вредного и жирного.

И кофе.

Никаких следов сотрясения. Я свеж и полон сил, потому что одну чашку кофе я выпил, и уже заказал вторую. Через два часа мы стартуем с Лагерного Сада домой, в Новосибирск. К родным и близким, к любимым, к повседневным делам и заботам.

Все закончилось.

В первый же день моего заточения в Бюро приехала Катя. Приехала, отчитала меня за то, что я – раздолбай, за то, что ничего ей не сказал, и за то, что чуть не погиб. Настю – за то, что вообще катается по сибирским просторам с женатым мужчиной, и за то, что при этом плохо за ним следит.

Никиту Андреевича – за то, что попался под руку. После чего он без лишних слов взял мою супругу под локоток, куда-то увел, и что-то рассказал, после чего Катя потеплела ко всем, кроме Насти. Все-таки женская ревность логике не поддается, и плевать ей на спасение мира.

Пробыв со мной день, Катя удостоверилась в том, что жить я буду, и нервы ей еще помотаю, и уехала домой. Потому что "Хоть один из нас должен и за сыном приглядывать, и на работу ходить, пока второй ищет древние артефакты и спасает миры!" А Настя осталась. У Насти все равно были каникулы.

Мы сидим в бургерной и пьем кофе, собираясь домой. И мы уже знаем, что вернемся сюда. Вернемся на Обруб, 4. Я – спустя пару недель, когда улажу все дела с увольнением, Настя – через пару лет, когда закончит институт. Она порывалась бросить НГУ сразу и прямо сейчас, но Никита Андреевич был категоричен.

- Без высшего образования не возьму. Доучишься – приходи, место для тебя найдем. Михаил к тому времени уже наверняка действующим агентом станет...

- Миша, - говорит Настя, когда передо мной появляется вторая чашка кофе. - Я за всю неделю так и не спросила тебя: почему ты не пошел дальше?

- Дальше по перилам?

- Да. Почему все-таки решил спасать собаку? Как ты понял, что это – правильный вариант?

- А я не понял, Настенок. Я просто смотрел на нее, на трамвай, на того парня, что собирался меня снимать, и понял, что если это все – отвлекающий маневр, то гори он огнем, этот мир!

Про себя я проговариваю фразу чуть более развернуто и пафосно. Гори он небесным огнем, этот мир, в котором ценность жизни дворняги равна нулю, а ценность человеческой жизни определяется лайками и охватами.

Вслух я этого не произнесу. Я уже рассказал Насте о том, что мечтал о памятнике нам с ней, двум спасителям мира, а она подняла меня на смех. Поэтому с ней я стараюсь избегать пафосных фраз, да и вообще словосочетания "спасение мира".

Настя отодвигает в сторону пустую чашку и говорит, словно читая мои мысли:

- Все о памятнике мечтаешь?

- Нет, но... Я же спас мир, а ты - спасла меня. Где наши памятники? Где признание?

- Поехали, герой! Надо еще зайти в магазин, купить варенье из шишек! А признание тебя дома ждет. Сын спасение мира еще не оценит, а вот за баночку варенья - памятник тебе поставит. Из баночки от этого самого варенья, например! А про нас может однажды кто книгу напишет?

С неба ярко светил гигантский термоядерный реактор. Мимо нас спешили по своим делам люди, ехали машины, грохотал трамвай. Наверное, после пережитого, я должен бы вздрагивать от этого звука, но я не вздрагиваю. Потому что я чувствую внутри себя то самое равновесие.

 

 

 

 

Март - октябрь 2019 года.

 

Благодарности:
Насте Ведровой - за ее дружбу и панна-коту.

Юле Федорищевой - за Обруб,4.

Маше Бакулевой - за ее помощь, поддержку и за идею.

Кате Дроздовой – за триединство спиннера.

Ане Хомячку – за корректуру и редактуру.

Томску - за его гостеприимство.

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/