Владимир БАКУН

ГЛАГОЛЫ ПРОШЕДШЕГО ВРЕМЕНИ

(Автобиографический роман – нарратив)

Книга первая

2019

ББК 84(2РОС=РУС)6 Б 19

ISBN 978-5-91255-293-9

Это книга — вовсе не о глаголах, в их традиционном понима- нии: том, что глаголом является часть речи, которая обозначает действие или состояние предмета и отвечает на вопросы «что де- лать?», «что сделать?»

Слово «глагол» в нашем тексте — понятие метафоричное, тес- но связанное со смыслом «В начале было Слово…»

Но во всех случаях лицо глагола, как и лицо человека, (пер-  вое — в определённом лексико-грамматическом окружении, а вто- рое — в общественно-ситуативных условиях) способно обретать двоякое значение, двойной образ, и тогда мы говорим, например,   о безличных глаголах или о двуличии человека..

Безличные глаголы и двуличие человека — эти два понятия ни- как не согласуются с жизненными принципами ищущего себя в ней героя повествования, и являются как бы неотвязными спутниками его устремлений, хотя… казалось бы, какая взаимосвязь может быть между школьной грамматикой и грамматикой жизни?..

«Глаголы прошедшего времени» — книга, написанная на авто- биографическом материале её автора в стиле  нарратива.

…вспоминать и жить — это цельно, слитно, неуничтожаемо одно без другого   и составляет вместе некий глагол, которому названья нет.

Ю. Трифонов

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблю- дений уже зрелого над самим собою и когда она написана без тщеславного желания возбудить участие или удивление.

М. Лермонтов

Знайте  же,   что   ничего   нет   выше  и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома… Если много набрать таких воспоминаний, то спасён человек на всю жизнь.

Ф. Достоевский

Аlter ego…

(вместо предисловия)

Принимаясь за работу над этой книгой, я уже видел её (или так, по крайней мере, казалось мне тогда) всю целиком: от первого до последнего эпизода, с первой до последней строки. Впервые обнаружил я в себе такую творческую уве- ренность (или самоуверенность?), впервые видел наперёд, чтó напишу и как. И никакие сомнения ни в малой степени не тревожили меня. А чего тревожиться? Писать своего глав- ного героя я намерен был с самого себя — какие уж тут труд- ности могут возникнуть?!

Работа пошла легко, приятно и быстро, и так, возможно, она и продолжалась бы до последней строки, если бы я вдруг не схватил себя за руку на местоимении «я». Кому неизвест- но ещё из школьной грамматики, что это местоимение отно- сится к разряду личных: первого лица единственного чис- ла?.. То есть «я» — это «я» — есмь сам говорящий или, как  в нашем случае, пишущий. Всё, кажется, понятно. Но только с учётом грамматической категории лица. Однако не совсем так, или совсем не так понимается данная категория лица, когда автор обозначает в повествовании этим самым пер- воличным местоимением своего героя, и тот ведёт рассказ от своего имени, примешивая от случая к случаю к    своему «я» «я» — авторское. Тогда читателю непонятно становится: герой повествования рассказывает о себе или сам автор — тоже о себе… Но поскольку, по моему замыслу, все события, происшествия, случившиеся с героем произведения, вполне могли произойти и с автором, поскольку главный герой что- то вроде его alter ego, то я предлагаю читателю допустить, что всё подобное если и не происходило, то могло произойти и со мной, так как мой герой, Вовик Яновский, представляет не только себя, но и меня, и всех нас, пацанов Войны и первых послевоенных лет, тех пацанов, которые дружно благодари- ли товарища Сталина за своё счастливое детство… Местами, правда, мне не нравится быть похожим на своего героя. Осо- бенно — в тех ситуациях, когда речь идёт о двуличии, впиты- ваемом, как говорится, с молоком матери и главным героем повествования, и мною, и всеми этими пацанами, о которых я рассказываю. А кому, скажите, понравилось бы быть вы- ставленным, да ещё добровольно! на позор перед всем чест- ным народом? Однако как иначе можно рассчитывать на раз- говор с читателем по душáм?.. И главное, будет ли читателю интересен такой разговор. В связи с этим припомнились мне слова Шарля Бодлера: «Любой имеет право говорить о себе, если только умеет быть занимательным». Надеюсь… Следуя острословной мудрости, «назвался груздем — полезай в ку- зов…» Вот я и карабкаюсь в этот самый кузовок…

Часть первая
ВОСПИТАНИЕ ДВУЛИЧИЯ

 ГЛАВА ПЕРВАЯ

Если завтра война…

— Achtung! Antreten! Ihr, Scheisskerle!.. Lasst das Weib in Ruhe!1

Лязгающие команды заставили солдат прекратить ве- сёлый набег на хозяйство бабы Зубчихи (а ей, моей бабе, было тогда всего лишь где-то тридцать с гаком, как у нас го- ворят…), и они, с хохотом, увёртываясь от скалки, которой та изловчилась-таки достать одного, зазевавшегося, по мяг- кому месту, выбежали со двора.

Здесь я, хотя и только начав, прерву рассказ, чтобы упре- дить языковой дискомфорт того русскоязычного читателя, который тонко чувствует наш «великий и могучий», и за- верить его в том, что употреблённое мною слово «баба» —  в контексте предыдущего абзаца — не должно осквернять его слух, а то ещё и — чего доброго! — вызвать поспеш- ную и несправедливую неприязнь к автору. Дело тут вовсе не в моей грубости и невоспитанности, хотя такие качества мне не совсем чужды,.. а в том, что языковая среда, в которой я родился и воспитывался до шестнадцати лет, отличалась особым, прямо-таки вавилонским смешением славянских языков: русского, украинского и белорусского, да ещё и кра- ем  захваченного  польского  с  еврейскими  интонациями…

1    Внимание! Строиться! Говнюки!  Оставьте женщину в  покое! 

Так что вполне мотивированные демонстрации такого сме- шения будут от места к месту появляться в моём рассказе.  А что касается упомянутого слова «баба», то тут всё про- сто: там, где я родился, — по крайней мере, в моём узком окружении, — оно — так сказать, термин родового масшта- ба; мать матери или отца звалась «бабой», словом стили- стически нейтральным, лексемой, равнозначной по всем языковым параметрам русскому слову «бабушка», или бе- лорусскому «бабуля» (не смешивать с «бабачка»  (ласк.), или украинскому «бабуля» (не смешивать со словом «бабу- ся» (ласк.), или же, наконец, польскому «babcia». К месту было бы здесь добавить, что и слово «мать» функциониро- вало в нашей речи то ли в белорусском варианте — «матка», то ли в польском — «matka». (Немцы, изрядно поднаторев   в славянском языкознании за три года оккупации Польши, пришли на Украину уже достаточно «образованными»    для

«непринуждённого» общения с населением завоёванных территорий и высказывали свои желания на вполне понят- ном всем нам «вавилонском» языке: «Matka, mleko, jajko, сало — schnell, schnell!)

Употреблялось у нас, правда, и слово «мама», но только в речевых эпизодах со звательной интонацией.

Вспоминается в этой связи,  что  слова  «папа»/«ма-  ма», применительно к моим родителям, я, кажется, никог-  да и не употреблял, заменял их на «отец»/«мать». Не было   в словаре нашей семьи уменьшительно-ласкательных слов… Может  быть, потому,  что не было между нами (как бы    это

«поласковее» выразиться?) любви такой силы, которая спо- собствовала бы рождению нежных слов, а, может быть, ви- ной тому жестокости войны,.. или же потому, что «не по-люд- ски» (слышал я такое выражение, не понимая: а как же это — «по-людски»?) было что-то в нашей семье. Может, оттого, что у нас не было батька, которого я мог бы называть тато… или папа по-другому, а был отчим — слово, значения кото- рого я не знал. Своего же батька я никогда не видел, только знал, что он где-то на войне. Или в каком-то плену… И якобы не хочет возвращаться, хотя война уже закончилась… А что такое плен, никто мне не объяснял, а я не решался спросить. Я и теперь не люблю спрашивать о том, до чего сам, своим котелком, как говорится, могу дойти.

Но вот в нашей хате появился чужой дядько в чёрной ши- нели с блестящими погонами, и моя матка облегчённо, как-то безрадостно выдохнула и погладила меня по голове: «Теперь и у нас будет батько… как у людей. Правда, Вовик?» Дядько при этом улыбнулся, но не было похоже,  что ему весело…  Я чувствовал, что что-то здесь не так, однако перебороть себя и спросить, что происходит, не решался. Я понимал, что что- то у нас «не по-людски», но опять-таки спросить не отважи- вался, надеясь, что я и «сам с усам…» — слышал, так гово- рят, когда что-то скумекать хотят.

И вот однажды Грише, — так звали дядька, — дали но- вую работу,  да ещё и квартиру,  тоже новую, под     городом Черниговом, на станции Белоус, в казарме, которую постро- или немцы. Мне тогда показалось странным, что немцы умели строить: они ведь всё разрушали… Но, наверное, это были другие немцы, не те, что воевали и сожгли наш хутор. Казарма была построена из брёвен, которые, мне так каза- лось, светились изнутри. Жить в таком доме было весело,    и даже всегда неулыбчивый Гриша, переглядываясь с мате- рью, часто улыбался. Я уже готов был называть его батьком, но всё не решался: как это я буду называть его батьком, если мой настоящий батько где-то там, в плену?..

Вскоре после нашего переселения в Белоус матка ре- шила съездить в Янов, чтобы проститься с хутором и «со всеми людьми» — так она выразилась, и взяла меня с собой. В качестве гостинцев «для людей» она купила разноцвет- ные конфеты-горошек, (на лучшее денег нет, — сказала она сама себе, как бы извиняясь; да и было ли оно, лучшее, тог- да, сразу после войны?) Если кто из хуторских встречался нам, она отсыпала тому горсть горошка из двухлитрового бидончика с просьбой простить её, если что не так было… Я, естественно, «глотал слюнки», но конфеток не просил: понимал, что это «для людей…» Хуторяне благодарили мат- ку за угощение и спрашивали, как там,.. на новом месте,   как с Гришей, сдружились ли «мужики?»: это значило —     я с Гришей…

—  Да всё как бы добре, — отвечала матка, — только на- зывать его никак не хочет. За глаза — Гриша, да он, а напря- мую — никак…Уж как я ни билась!..

—  Ну, это, Вовик, совсем нехорошо! — возмутилась одна из яновских баб. Человек тебя кормит-поит, а ты к нему так… Батько не тот, кто сделал, а кто вырастил! Вот так-то! Так что зови его батьком — правильно будет! — подытожила она. 

—  Не буду!.. — набычился я. А уж если я сказал, то так тому и быть! С той поры я отчима не называл никак, даже Гришей не называл. Уж где тут о каких-то нежностях-ласко- востях говорить!

Поэтому, наверное,  я  до  сего  времени  осторожничаю с уменьшительно-ласкательными суффиксами: не научился применять их в речи…

* * *

Однако я отвлёкся от рассказа о начале войны. Вот что пишет в своих заметках о ней моя матка:

«Война  пришла  к  нам,  наверное,  недель  через  две,     а то и раньше. Пока наши вояки разучивали новую песню про то, как „Кони сытые / Бьют копытами“, и как они „по-ста- лински“ встретят врага, немчура на железных конях всту- пила в хутор. Ты, наверное, знаешь или, по крайней мере, слышал песню „Если завтра война“. Хорошая песня, боевая, ничего не скажешь. В то время мы много пели таких боевых песен. Все враги, если бы они собрались в один хор, не перепе- ли бы нас! Любили мы петь! Песни были у нас — непобеди- мые! Хотя бы эта — „Если завтра война‟:

В целом мире нигде нету силы такой, Чтобы нашу страну сокрушила,

С нами Сталин родной, И железной рукой

Нас к победе ведёт Ворошилов!

На земле, в небесах и на море Наш напев и могуч, и суров:

— Если завтра война, Если завтра в поход, —

Будь сегодня к походу готов!

Тогда мы пели — и верили, что мы сильнее всех и готови- лись бить врага на его же территории. И вот вдруг: пришёл немчура — тихо так… почти без выстрелов. Даже с песней в хутор вступили. Тоже певуны были ещё те…»

Тут я прерву рассказ матери, чтобы проиллюстрировать, какими певунами немцы были. Что правда, то правда: пели они не хуже наших бойцов, но со словами матери о том, что, соберись все враги наши в один хор, не перепели бы они нас, здесь я готов, пожалуй, не согласиться. Моей матери, хотя    и пришлось быть свидетелем хорового пения солдат двух армий, клявшихся дружить «по гроб жизни», как говорит- ся, и хотя она сама в школьном хоре пела марш авиаторов

«Всё выше», написанный в 1920 году несостоявшимся юри- стом Юрием Абрамовичем Хайтом на слова Павла Дави- довича Германа, но, будучи отличницей, всё же не знала — по крайней мере, что касается идентичности мелодии — (кто уж у кого позаимствовал?.. — до сих пор спорят «прибли- жённые» к этому вопросу творческие люди — пока одно- значного ответа нет…), — не знала она, что этот же марш под названием «Песня Красного воздушного флота» пели её ровесники в Германии… До сих пор сражаются интеллекту- алы, как говорится, не на жизнь, а на смерть, чтобы ответить на вопрос, кто же у кого «позаимствовал» Гимн, но многие доказательства так и остаются спорными… Бесспорно одно: патриотическое наполнение этого воинственного произведе- ния в немецком его варианте, ничем не уступает советско- му, — если не сказать, превосходит его. Не зря же штурмо- вики «СС» «приватизировали» этот боевой марш немецких коммунистов, безжалостно «отредактировав» его текст —    в соответствии со своей фашистской идеологией.

А чтобы русский читатель-патриот не сомневался в ис- тинности моих слов, привожу для сравнения два текста: соответственно на двух языках —  немецком  и  русском.  Ну, а мелодия, как я уже сказал, одна и та же. Только в не- мецком варианте она более воинственная… Здесь к месту поразмышлять об известном утверждении, что музыка — универсальный язык. Универсальность? Ну, это уже как кому. Если учесть бесспорность того, что каждому языку присуща своя, индивидуальная, музыка, то сочетание/несо- четание языка с музыкой — чисто индивидуально. То есть: для определённого языка — определённая музыка. Никто,   я думаю, не станет спорить с тем, что воинственные марши самым лучшим образом гармонируют с «лязгающими» зву- ками немецкого языка. Пример иллюстрации — знаменитая бундесверовская «Eriкa». А музыка Рихарда  Вагнера?..

Но давайте приступим к сравнению двух текстов, чтобы убедиться, что солдаты двух враждебных друг другу армий пели один и тот же боевой марш, (с небольшими отличиями, правда…), символизировавший еще совсем недавно «брат- скую дружбу…»

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья, А вместо сердца — пламенный мотор.

П р и п е в:

Всё выше, и выше, и выше Стремим мы полёт наших птиц, И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ.

Бросая ввысь свой аппарат послушный Или творя невиданный полёт,

Мы сознаём, как крепнет флот воздушный, Наш первый в мире пролетарский флот!

П р и п е в.

Наш острый взгляд пронзает каждый атом, Наш каждый нерв решимостью одет;

И, верьте нам, на всякий ультиматум Воздушный флот сумеет дать ответ!

А теперь споёмте на немецком и попробуем «поймать» отличия этого варианта марша. Отличия, конечно же, есть. Как я уже сказал, в музыкальном плане немецкий вариант марша более воинственен — и только. Остальное, как гово- рится, нотка в нотку. А вот что касается текста, то тут весь текст, кроме припева, да и то частично, не совпадает с рус- ским вариантом. Однако «политическая родственность», если можно так сказать, двух текстов — налицо, кроме, опять же того самого припева, в котором есть такие слова:

Und jeder SA Mann ruft mutig: Heil Hitler! Wir stuerzen den juedischen Thron!

Я уклонюсь от «грамотного» перевода этих двух строчек припева, хотя почти с «золотом» окончил институт иностран- ных языков, уклоняюсь, чтобы не дразнить специалистов по- этики, но здесь и школьных знаний немецкого языка доста- точно, чтобы понять, что поётся о том, как каждый эсесовец мужественно кликнет «хайль Гитлер!», и как они свергнут жи- довский престол. Ну, конечно, наши родители такое не пели…

Herbei zum Kampf, ihr Knechte der Maschinen. Nun Front gemacht der Sklavenkolonie.

Hört ihr denn nicht die Stimme des Gewissens, Den Sturm, der euch es in die Ohren schrie?

Ja, aufwärts der Sonne entgegen. Mit uns zieht die neue Zeit.

Wenn alle verzagen, die Fäuste geballt, Wir sind ja zum Letzten bereit!

Und höher und höher und höher Wir steigen trotz Hass und Verbot.

Und jeder SA Mann ruft mutig: Heil Hitler! Wir stürzen den jüdischen Thron!

1. Bald rast der Aufruhr durch die grauen Strassen Wir sind der Freiheit letztes Aufgebot.

Nicht laenger sollen mehr die Bonzen prassen Prolet: kaempf mit, fuer Arbeit und fuer Brot.

1. Nun nehmt das Schicksal fest in eure Haende, Es macht mit einem harten Schlag der Fron

Des ganzen Judentyrannei ein Ende,

Das braune Heer der deutschen Revolution!

Я думаю, не стоит возражать, что петь, например, о люб- ви наиболее «прилично» на итальянском, французском или украинском языках, но никак не на том же немецком.

А немцы, — пишет моя мать, вступали в хутор, такие про- стые и понятные, с их «универсальным» языком: «Und höher und höher und höher…» — «Всё выше и выше, и выше…»

* * *

Мы отступали, но всё продолжали петь о том, что «Крас- ная армия всех сильней!» Была или не была — это уж пусть специалисты решают. Во всяком случае, прав тот, кто побе- дил. Какой ценой далась победа — это уже другой вопрос…

Нашим девизом были  слова  «Мы  за  ценой  не  постоим!  И не приценивались, не торговались… Однако и враг, умело подготовивший нападение и вероломно напавший, тоже был не лыком шит, как у нас говорят. И воевать умел отменно. Солдаты Третьего Рейха не были трусами, какими их долгое время изображали в послевоенных кинофильмах. Давайте    в связи с этим вспомним хотя бы один эпизод боевых дей- ствий немецких солдат на Западном фронте в 1941 году. (Ин- формация у меня интернетная, но проверенная).

Универсальный солдат Третьего Рейха

Фриц Кристен — истребитель танков. На его личном счету 13 танков и 100 солдат противника, только за один бой, который продолжался три дня.

Противотанковая батарея, где он служил, в составе дивизии СС «Мертвая голова», после молниеносной француз- ской компании оказалась на восточном фронте. Не просто оказалась,  а  была  на острие вторжения. Утром 24 сентя- бря 1941 года Кристен и его батарея была сосредоточена на северной окраине де- ревни Лужно (Luzhno). Привыкшие про- двигаться со скоростью 50 км в день, не-

мецкие войска вдруг наткнулись на яростное сопротивление. Неприятным сюрпризом для немцев явились танки КВ1, бро- ня которых противостояла даже 75-мм снарядам. Советские войска тяжело и кровопролитно контратаковали, при     поддержке танков БТ и Т-34. В ре- зультате ожес- точенных атак, личный состав батареи проти- вотанковых пу- шек PaK-38 был перебит сильным а р тилл е р ий -

ским и пулеметным огнем. Оставшись один у орудия, отчаянно экономя боеприпасы, ефрейтор Кристен по- стоянно находился под плотным ружейно-пулеметным огнем. Отражая  атаки  и  пережидая  артналеты  в  окопе,  он продержался три дня. Когда мотопехота Totenkopf во- шла  в  Лужино  (Luzhno),  Кристен  оказался  единствен- ным из подразделения выжившим солдатом. На его счет записали 13 подбитых танков и 100 солдат противника Немецкая пропагадистская машина тут же сделала из него образец немецкого солдата: арийская тевтонская военная закваска, нордический характер, икона СС. За выдающуюся храбрость и мужество, обергруппенфюрер СС Теодор Эйке вручил Францу Кристену Железный Крест первого класса    и рекомендовал его одновременно для награждения Рыцар- ским крестом. Впоследствии Гитлер лично наградил его Ры- царским крестом, сделав первым кавалером столь высокой награды в его батарее.

Для  понимания   ситуации   с   порядком   награждения в немецкой армии, он «перепрыгнул» в награде младшие солдатские железные кресты. И даже получил «офицер- ский» Рыцарский, причем Кристен прошел всю   восточную кампанию, в плен сдался только после капитуляции в 1945 г. До 1955 года отмаливал свои грехи в Сибири. Вскоре по-  сле смерти Сталина, в числе многих пленных был отпущен на родину, где умер в 1995 г.

* * *

«…Немцы вступали в хутор с песней, весёлые такие. Как на гулянку собрались… И тут же у нас новая песня со- чинилась — как бы сама собой; уже, правда, на другой лад:

Если завтра война — мы заколем кабана.

Если завтра в поход — мы — за сало — и вперёд…»

* * *

«Сало на Украине — це стратегiчна зброя», — сказал мне однажды украинский пограничник. То ли в шутку ска- зал он это, то ли всерьёз, но, не улыбнувшись, с держав-   ной миной и с явно выраженным намерением конфисковать у меня эту контрабандную «стратегiчну зброю» — добрый шмат сала, который я вёз из Чернигова в Москаливщину в ка- честве уникального сувенира. Этот пограничный инцидент  я описал уже в своих путевых заметках «Прогулка с удо- вольствием и не без морали», поэтому повторяться не буду,  а только добавлю, что сейчас, когда я пишу «Глаголы…», разорившая сама себя Украина покупает свою «стратегiч-  ну зброю» в Польше. Вот такая печальная история. Печаль- ная и горькая… Стыдно за неньку Украину. Неужели, дур- мели, не остановятся? А то, может, пока я завершу работу над «Глаголами…», схаменуться козаки, перестанут  гикать

«Слава Украiнi» и вскидывать кверху по-фашистски правую руку? И схватятся за голову, а не за шаблi?

Откуда, однако, пошло-повелось такое у моих земляков? Полесский фашизм, что ли? Или как понимать этот национа- листический угар, одурманивший внезапно их головы?

«Слава Украiнi! Героям слава!» Что-то вроде известного всему миру «Heil Hitler! Sieg heil!» Как говорится, приеха- ли… А запрягали где-то в 1917–1920 годах в так называемой бунтарской Холодноярской республике. Там, в Холодном Яру, на Черкащине, и был выкован козаками фашистский меч, поднятый ими на российского брата, да и на самого Бога, коль уж они стали крушить православные храмы.

* * *

«Сало на Украiнi — це стратегiчна зброя» — Шутили так… И по инерции революционных победителей продолжа- ли петь: «…и врагу никогда не гулять по республикам на- шим!»

Или «Броня крепка, и танки наши быстры…» — само- уверенно заявляли наши родители ещё в 1939 году и преду- преждали при этом, что

«…если к нам полезет враг матёрый, Он будет бит повсюду и везде!»

(Не будем придираться к «рабоче-крестьянскому» авто- ру, товарищу Б. Ласкину, по поводу «повсюду и везде»: чело- век он нерусский — жид, а рифма требует,.. поэтому и

«Тогда нажмут водители стартёры И по лесам, по сопкам, по воде…»)

«Недопустимое имя файла…»

Здесь — непредвиденный «Стоп!» Мой компьютер, куда я «загоняю» рукопись «Глаголов», неожиданно запротестовал, предупреждая меня: «Внимание! Недопустимое имя файла». (Файл был обозначен как «Давайте поговорим о красивом слове «жид»… — статья которую я использовал очень давно на лекции для молодой пишущей братии…). Конечно, можно было не обратить внимания на этого самодеятельного цензо- ра, но когда он выбросил предупреждающее «окошко» во вто- рой и в третий раз, я решил разобраться, чем же я ему на- грубил. Справившись у «грамотея» в чём тут дело, я получил ответ, свидетельствующий о том, что в русском языке такого слова — «жид» — нет. И для вящей убедительности это слово было подчёркнуто красной линией. А за красную линию, как ведомо, вход воспрещён… И здесь мне приходится опять де- лать отступление, чтобы разъяснить свою позицию в вопросе такого вольного словоупотребления. С этой целью я просто выдерну несколько страничек из упомянутой лекции.

Кто читал «Письма Милене» австрийского писателя ев- рея Франца Кафки, тот запомнил, наверное, с каким пафосом отвечает он своей возлюбленной-чешке Милене на её вопрос:

«Jste zid?» — «Вы жид?»

При произнесении этой фразы Кафка, по его словам, слышит, как в слове «Jste» «…оттягивается для удара кулак, чтобы собрать в одно всю мускульную силу», а в слове «Zid» его воображение представляет «радостный и точно рассчи- танный устремлённый вперёд удар». Вот так! Радость ощу- щает еврей оттого, что его так называют. Он гордится своим приобщением к племени жидов. Такие чувства к своей    нации не могут не вызвать уважения к этому еврею у любого трезвомыслящего человека, будь это записной сионист, или откровенный «жидомор».

Откуда  же пошло это поветрие у евреев — обижаться  на то, что их называют жидами? И есть ли тут, вообще, осно- вание для обиды? Кто это выдумал, кто научно обосновал, что слово «жид» — ненормативно для русского языка и оскор- бительно для евреев, как это стали утверждать с недавнего времени некоторые «знатоки» славянских языков? Испокон веков славяне называли евреев жидами — и это было так же естественно, как назвать, например, чехом — чеха, поля-  ком — поляка, русичем — русича. И вдруг! на каком-то эта- пе истории и только в одной стране — России! слово «жид» стало считаться оскорбительным для евреев. (Под Россией   я подразумеваю геопространство с преимущественно рус- скоязычным населением: самое Россию, Украину, Беларусь). Почему такое произошло?

Назвать бесспорную причину такой метаморфозы слова, не приведя серьёзных и очень объёмных материалов иссле- дования, я не берусь. Но высказать некоторые свои соображе- ния по этому вопросу — почему бы и нет? А если я неправ, пусть читатель опровергнет мои доказательства: в споре, го- ворят, рождается истина…

Вначале посмотрим в корень, как говаривал незабвенный Козьма Прутков. Так вот, в корне слова «жид», — давайте по- верим немцу Максу Фасмеру, одному из виднейших слави- стов, изучившим этимологию русских слов лучше других, — нет ничего такого, на что иудею можно было бы обидеться. Любознательному, а особенно, не согласному со мной чита- телю, я рекомендую непременно заглянуть в его «Этимологи- ческий словарь русского языка», который является   наиболее авторитетным трудом в этом разделе языкознания. Для иллю- страции приведу лишь краткую выдержку из словарной ста- тьи «жид»: «Заимств. Через балканором. языки из ит. giudeo

«еврей», лат. judaeus; ju — дало zy, затем zi;»

Вот так! Оказывается, ларчик просто открывался…

В этой связи хочу обратить внимание читателя на следу- ющую интересную деталь в качестве, так сказать, «информа- ции к размышлению…»

Исследуя семантику понятия жид (жидовин), Еврейская энциклопедия (1908–1913 гг.) отсылает читателя к коммен- тариям этого термина словарём Даля. Однако этот словарь, переизданный в 1978 г., а также в 1981–82 гг. (М. «Русский язык») как повторение издания 1955 г., которое, в свою оче- редь, было набрано и напечатано с издания 1880–1882 гг.», статьи жид не содержит… В 2004 г. Издательство «Астрель» выпускает словарь, включающий эту статью, но в 2006 г., ког- да в государственных собраниях самых высоких уровней всё чаще стали мелькать ермолки,.. в словарь, вышедший в из- дательстве «Русский язык. Медиа», она включена не была… А вот что касается доказательства языковой нормативно-

сти слова «жид» в историко-культурном аспекте, то тут более авторитетного источника, чем Библия, пожалуй, не найти. Возьмём, к примеру, текст из Евангелия (Ин. 1,19): «И сие есть свидетельство Иоанново, егда послаша жидове от Ие- русалима иереев и левитов, да вопросят его: кто ты еси?» Или: «Отвеща Пiлат: еда аз жидовин есмь?». (Ин. 18, 35). Справедливости ради надо сказать, что это цитаты из Би- блии издания 1894года: когда жидов ещё называли жидами, но не евреями, и евреи не считали, что это слово звучит для них оскорбительно. Ну о каком оскорблении, например, мо- жет идти речь в «Балладе» М. Ю. Лермонтова, с сочувствием рассказывающего о любви — вопреки «закону Моисея» — юной жидовки и русского юноши.

Куда так проворно, жидовка младая?

Час утра, ты знаешь, далёк…

Поэт употребляет слово жидовка и тут же, через две строфы — еврейка…

И страхом и тайной надеждой пылая,

Еврейка глаза подняла…

Употреблены эти два слова как равнозначные, полные синонимы, или же надо искать в их применении какой-то стилистический подтекст — это предмет нашего дальней- шего разговора, но тот факт,  что Поэта нельзя заподозрить  в негативном отношении к евреям, не подлежит сомнению. По крайней мере, можно сказать, что мы такого  в школе    не проходили…

И уж, читая «Жидовскую кувырколлегию», никак нельзя обвинить в юдофобии великого русского писателя Н. С. Леско- ва. А он в этом произведении на двадцати шести страницах 64 раза употребляет слова с корнем «жид» и 16 раз — слово «ев- рей». И делается это настолько естественно, без какого-либо

«нажима» на читательское восприятие особой семантики или стилистики слова, что обе лексемы трудно различимы в плане особенностей их характеристик. В качестве иллюстрации ска- занного предлагаю небольшой отрывок из текста:

«…Мордвинов, который  «один  из  всех»  не  взял  денег с жидов и настоял на призыве евреев к военной службе…»

И ещё:

«Когда государь Николай Павлович обратил внимание на то, что жиды не несут рекрутской повинности, и  захотел обсудить это с своими советниками, то жиды подкупи- ли, будто, всех важных вельмож и согласились советовать государю, что евреев нельзя брать в рекруты на том осно- вании, что они «всю армию перепортят». Но не могли жиды задарить только одного графа Мордвинова, который был хоть и не богат, да честен, и держался насчёт жидов та- ких мыслей, что если они живут на русской земле, то долж- ны одинаково с русскими нести все тягости и служить в во- енной службе. А что насчёт порчи армии, то он этому не ве- рил. Однако евреи всё-таки от своего не отказывались…»

Случаев такого параллельного употребления этих разно- коренных, но однозначных слов в русском языке, как гово- рится, тьма тем и сегодня и «во время оно»… «За царя го- роха» ещё, а поточнее — в 1470 году, например, письменно фиксируется такое словоупотребление в церковном сообще- нии о прибытии в Новгород некоего евреина Захария Ска- ры, или, как тут же его называют, жидовина Захарья Скария, принесшего на русскую землю «жидовскую ересь».

Можно, конечно, рассуждать что слова «жид» и «еврей» в особом окружении могут иметь и свои особые характери- стики, но это уже предмет иного разговора — чисто языко- вого исследования. На бытовом же коммуникативном уровне примеры, подобные  приведённым  здесь,  свидетельствуют о том, что оба эти слова следовало бы воспринимать как си- нонимы. Однако в силу определённых политико-социальных явлений, произошедших в нашем обществе в двадцатом веке, семантика этих слов приобрела дополнительные оттенки, превращая порой красивое слово «жид» в табу. Дошло уже до того, что религиозные издания настоящего времени стара- ются избегать употребления, где это возможно, слова с кор- нем «жид». Может быть, поэтому самый авторитетный в плане словарной систематизации церковный труд «Симфония на Ветхий и Новый завет» (изд. 1900 г.) не имеет ни одной статьи на слово с корнем «жид» или «евр(ей). Это свидетель- ствует, по моему мнению, о том, что Церковь или не прида- ёт особого значения разграничению понятия этих двух слов, или не желает «дразнить гусей», как говорится. Хотя (чем уж это объяснить?) в новейших трудах церковников наблю- дается тенденция к замещению слова «жид» словом «еврей». Взять хотя бы к примеру евангельский текст («От Иоанна святое благовествование», гл. 1, ст. 19, изд. 1894 года), глася- щий: «Сие есть свидетельство Иоанново, егда послаша жи- дове от Иерусалима иереев и левитов, да вопросят его: ты кто еси?» — и сравнить с аналогичным текстом из Библии издания 1983года (стереотип издания 1968г), иллюстрирую- щий замену слова жид на слово иудей: «И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из Иерусалима священников и левитов спросить его: кто ты?»

Однако не всегда такая замена осуществима, с учётом требований церковной идеологии. Поэтому, например, изда- тель одной из недавно вышедших книг — «Речь патриарха Алексия 11 к раввинам г. Нью Йорка… и ересь жидовству- ющих» — не рискнул угодить политической конъюнктуре — во вред религиозной идеологии, потому что, попробуй он заменить «жидовствующих» на «еврействующих» — про- стой епитимьей он бы не отделался…

Но  разве  смеет  кто-либо  при  этом,  кроме  уж совсем

«безбашенного» сиониста, утверждать, что Православная Церковь решила таким образом поизголяться над иудеями? Да о каком уничижении этого имени могла идти речь, ког- да в Киеве, матери градов русских, рядом со знаменитыми Золотыми воротами воздвигнуты были ворота    Жидовские, и улица называлась Жидовской? А неужели, думаете, наши предки, считая слово «жид» презренным, стали бы называть своих детей именами, составной частью которых было бы это слово? Помните, рядом с князем Мстиславом, по прозви- щу Храбрый, рубился не менее храбрый, чем сам князь, его воин Жидислав? А грозного воеводу Бориса Жидиславови- ча, того, что служил у князя Андрея Боголюбского — помни- те? И что же нам теперь — в угоду изменившейся политиче- ской (не языковой, не культурной) конъюнктуре — называть этих героев Еврееславами? А, похоже, что если мы такими темпами, как в последнее время, начнём бороться с антисе- митизмом, то сие вполне реально. Мы и богатыря Жидовина из земли Жидовской, с которым Илья Муромец сражался, тоже «оевреим»…Не только выплеснем с помоями ребёнка, а и сами всей своей физией в эти помои уткнёмся.

Мы дойдём до того, что, уча наших детей родной исто- рии, по-прежнему не сможем говорить им правду, потому что нам запрещено цитировать святые для их пра-прадедов рево- люционные лозунги, такие, например, как лозунг мятежного Кронштадта — «Власть без жидов и коммунистов!» — вот, оказывается, за что матросики растопили своей горячей кро- вью невский лёд!.. Да и «Бей жидов — спасай Россию!» — это уже когда рабочим вместо фабрик и крестьянам вместо земли показали фигу — не рекомендуется цитировать — ни в прес- се, ни на заборах. Ладно уж писали бы вместо «жидов» —

«евреев»… — скажет некий лояльный «еврействующий».

Но «Бей евреев — спасай Россию!» не «звучит»… «Ев- реев?» — какое-то не «лозунговое» это слово… Нет в нем той энергии, которая придавала бы произносящему или слыша- щему его «радостный и точно рассчитанный устремлённый вперёд удар» (Ф. Кафка), как это бывает при звучании слова «жид». Красивое это слово — жид! Как и Кафке, мне оно тоже нравится.

И вызывает удивление, почему евреи, люди в большом числе своём не без музыкального таланта, не слышат, какое звонкое имя дано их народу многими славянскими языками. Гордиться бы таким именем, а они, говорят, ударились в оби- ду, считают, что имя это оскорбительно для них. Тысячелети- ями не было оскорбительным, а тут на тебе: чуть ли не в один день — в соответствии с тайным декретом, что ли? — пере- осмыслилось. Не бывает такого в языке, если даже кому-то очень хочется… Вот, совсем недавно, к примеру, некоторые чиновники от языкознания порешили слово «дождь» произ- носить как «дощь» и соответствующий циркуляр по этому поводу издали — не получилось, как ни старались «погод- ные» дикторы центрального телевидения: выражаясь марк- систско-ленинским языком, не был создан базис, определяв- ший бы эту новую надстройку-форму слова… И написание слова «парашют» через «у», и многие другие искусственные новаторства — не приживаются. А вот обезьянничание «ва- у-вау!» за короткий срок прочно прилипло к речи поколения, воспитанного на «продвинутом пиве» и «пепси», и, похоже, что вскоре этот англоязычный собачий лай сможет закрепить- ся в качестве «законного» междометия в нашем языке. Пото- му, что базис создан для этого очень уж основательный…

Я не случайно заговорил об «умных» философских ка- тегориях — ну как же: моё поколение научено тому, что всё в нашей жизни происходит не с бухты-барахты, но осмыс- ленно, в соответствии с законами марксистско-ленинской ди- алектики, в незыблемости которых сомневаться не приходит- ся. Вот, вооружённый такой теорией, я и хочу возразить тем знатокам языка, которые  утверждают,  что слово «жид»    — ненормативно для русского языка, и произносить его русско- говорящему человеку — это всё равно, что нецензурно мате- риться. Потому что, видите ли, оскорбляет это слово евреев, таких воспитанных, тонкокожих, с обострённым и изнежен- ным музыкальным слухом…  Только  что-то не верится мне  в такую «тонкокожую воспитанность» евреев — уже хотя бы потому, что они подразделяют всё человечество на две ка- тегории: божий народ — евреев и остальное, недостойное внимания бога племя человекоподобных, неважно какой на- циональности — гоев. Я не случайно так выразился — чело- векоподобных, ибо в Талмуде сказано, что «всё нееврейское население — это скот с человеческими лицами». Вот так и не иначе! Гои ничем не отличаются от животных.

Кстати, о слове «гой»: «Гой» в традиционном националь- но-религиозном еврейском быту — бранное название неев- рея, преимущественно христианина». (Ушаков. Толковый словарь русского языка). Заметьте: бранное название…

Так почему же всё-таки слово «жид» воспринимается евреями как оскорбительное? Давайте ещё раз посмотрим    в вышеупомянутый корень, но уже с учётом причин транс- формации семантико-стилистических характеристик поня- тия «жид-еврей» во временном отношении.

Ничего нового я не открою, если скажу, что всякий че- ловек, всякий народ, всякая нация являются обладателями многих характеристик, присущих иному другому человеку, иному другому народу, иной другой нации — именно бла- годаря этому и образуются сообщества, удовлетворяющие требованиям совместной жизнедеятельности людей. В то же время у каждой из этих социальных категорий есть свои, присущие только ей характеристики. Немцы, например, пе- дантичны и расчетливы до неприличия — в нашем  понимании. Русские — хлебосольны и щедры до разорительной рас- точительности. А евреи — жадны и хитры до подлости.

Сообщество может мирно существовать только в том случае, если особые качества одних его членов не вступа- ют в резкие противоречия с жизненными и нравственными нормами других. Если, иными словами, в этом сообществе существует нечто вроде семейных отношений, при которых если и возможны конфликты, то лишь в контексте: милые бранятся — только тешатся… Это, конечно, идеальное разрешение конфликта.  Но случается, что милые бранятся   и хватаются за ножи… Если, например, нравственные ка- чества и действия одних не отвечают нормам сообщества    и, более того, направлены на циничное глумление над други- ми. И тогда возникают разного рода этнические конфликты, погромы, как это постоянно случалось на протяжении всей истории существования евреев в рассеянии.

Природная (кстати, исторически объяснимая) изворотли- вость евреев (многие несправедливо называют это природ- ным умом) сочетаемая с болезненно развитым инстинктом самосохранения, послужила той почвой, на которой у этой группы человеческого сообщества взросли до неимоверных размеров эгоистические качества, кои в наихудшем их во- площении евреи демонстрируют ещё с библейских времён. Вспомним хотя бы подлое ограбление ими египтян, народа, который в трудные времена дал им и хлеб, и кров. (См. Ис- ход, 3, 21–22)

Вот такие их деяния и способствовали  тому,  что  ев- реи оказались в немилости у народов, среди которых они божьим гневом, как принято считать, рассеяны. Но если учесть, что Бог рассеял их не за хорошие дела, — а сомне- ваться в этом не приходится: об этом однозначно  говорится в Святом Писании, — то ничуть не удивительно, что все народы, среди которых рассеялись евреи, всегда относились к ним, хотя и с сочувствием, но настороженно. И если на ка- ком-то историческом этапе, в местах, где евреи проявляют наибольшую свою активность,  возникает  антисемитизм,  то это происходит не по причине негостеприимности наро- да-хозяина, «…не вследствие каких-либо временных или случайных причин, а вследствие тех или иных свойств, постоянно соприсущих еврейскому народу». Взятые здесь в кавычки слова принадлежат, кстати, еврейскому учёному Соломону Лурье, и высказаны им в 1923 г. в книге «Антисе- митизм в древнем мире», стр.  9.

Славяне, по своей душевной щедрости и простоте, приня- ли евреев, если и не радушно, то бесконфликтно: по крайней мере, в древней истории не зафиксированы гонения на евреев со стороны славян, подобные событиям более поздней поры. Тогда ещё не было для этого причин: евреи не проявили пока себя в полной красе…В то время евреев называли жидами, другого имени у них и не было. (Кстати, оригинальное тол- кование понятия «жид» услышал я однажды из уст своего старинного  приятеля,  священника  отца  Михаила Галушко:

«жид» — это значит «Житель Иорданской Долины» — вот и вся премудрость…»)

Но вот жиды привычно и быстро обживаются в новой среде, устраиваются поудобнее и начинают вести свой тра- диционный гешефт: деньги — в рост, торговля вином с оби- ранием пьющих бедняков, скупка за бесценок имущества должников и их последующее закабаление. На этом фоне евреи, естественно, всё более теряли уважение в глазах при- ютившего их народа. Отрицать такой факт даже сами евреи не могли, но если и признавали его, то высказывались в высшем смысле дипломатично и, не вдаваясь в детали. Вот как, например, «Еврейская энциклопедия» (Изд-во Брокгауз — Ефрон, 1908–1913 гг.) в статье «Жид, жидовин» освещает причины возникновения в русском языке слова «жид»:

«Жид» как презрительное название — более позднего происхождения; оно возникло, когда вместе со средневеко- вой религиозной письменностью в Московскую и Южную Русь проникло представление о еврее как о коварном, низ- ком существе, что и отразилось в ряде пословиц и пого- ворок.» Вот так просто, откуда ни возьмись, само по себе, беспричинно взяло  и  проникло  представление…  да  ещё и отразилось в ряде пословиц и поговорок. Подозревать ав- торов-энциклопедистов в некомпетентности было бы опро- метчивым, но тогда как объяснить «непонимание» ими про- цесса образования пословиц и поговорок? Просто из ниче- го такой продукт народного творчества ведь не образуется. Как известно, «пословица не зря молвится…» Это только     в советское время так называемые пословицы не рождались в народе, а сочинялись раболепными служителями культуры соцреализма. Значит,  и здесь, где  требуется откровенность  и научная объективность, евреи хитрят и, то, что называется, несут околесицу.

Но читаем дальше: «В русской прогрессивной печати название жид исчезает, начиная с воцарения Александра 11, и когда в 1861 г. малороссийский журнал «Основа» стал упо- треблять название жид, это вызвало в печати и обществе глубокое негодование; по этому поводу редакция выступила с ответом, объяснив, что жид в народном украинском пред- ставлении не имеет общего с бранным термином жид. — Ныне употребление жид в украинской и русинской печати сделалось обычным».

Человеку, хоть мало-мальски знакомому с историей на- шей Родины, остаётся только  улыбнуться на это замечание  о глубоком негодовании в печати и обществе. Ну а что ка- сается упоминания государя Александра Второго, то в этой связи стоит заметить, что его рвение к скоропалительным реформаторским решениям далеко не всегда приносило же- лаемые результаты. Так вышло и с высочайшим повелени- ем от 1856 г. о «слиянии сего народа с коренными жителями страны». (Цит. по: Солженицын А. И. Двести лет вместе. Т. 1. С. 136). Ну о каком слиянии могла идти речь, если «евреи желают пользоваться выгодами национальности, не бу- дучи членами нации и не неся на себе долю национально- го бремени?..». (См: ЕЭ, т. 2, 742–743). Губернские комиссии из представителей от всех сословий и обществ (не исключая еврейских), которые и должны были осветить еврейский во- прос и высказать свои мысли об его разрешении, прямо кон- статировали, что: «еврейский закон дозволяет пользовать- ся всякой слабостью и доверчивостью иноземца», в связи с чем предлагалось изыскивать, как оградить христианское население «от столь надменного племени как  еврейское»…

«талмудическая нравственность не ставит евреям ника- ких преград, ежели дело идёт о наживе на счёт инопле- менника». (См: Солженицын А. И. Там же. С. 200–201).

Поэтому не без основания аборигены, среди которых проживали евреи, все плохие человеческие качества стали приписывать только жидам. «Хитёр, как жид», «Жаден, как жид», — говорили люди и беззлобно, но иронично пошучива- ли: «Жид — за копеечку дрожит…». Такое, конечно, не мог- ло понравиться жидам, и они стали избегать своего имени, маскироваться под другие имена. Дескать, я — не я, и хата не моя… Это очень похоже на то, как цыганка, которая    для того, чтобы очередная жертва поверила её гаданию, преду- преждает: «Я не цыганка, а сербиянка…». Дескать, тут об- мана никакого…Каким бы это ни казалось странным, но об- ман других людей — неевреев, гоев евреи не считают зазор- ным — потому, что такое поведение лежит в основе их нрав- ственности, нормы которой определены Торой — Законом, данным им на Синае Иеговой… или Яхве, или — как там они называют своего бога? Бог дал им такое право — обманывать других, и гарантировал им при этом безнаказанность.

Если завтра война…

(продолжение)

Но давайте оставим это вынужденное отступление и вер- нёмся к нашему разговору о том, что и как пели наши роди- тели накануне войны.

А ещё пели они о том, что

Чужой земли мы не хотим ни пяди, Но и своей вершка не отдадим.

Но на самом же деле — хотели: и кусок земли Суоми хотели, и шмат земли польской хотели… Да много чего ещё хотели… А родители наших родителей так те, вообще, пуга- ли всех:

Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем!

И вот на радость им заполыхал мировой пожар!.. Некото- рые весёлые умы моих современников утверждают, что наши родители добились этого во исполнение желаний своих роди- телей, а другие, менее весёлые, склонны полагать, что всё же не их заслуга в раздувании мирового пожара, а этих… как их? — рогатых тевтонов.

* * *

«Первые немцы были добрыми. Сейчас вот даже не ве- рится, что эти весёлые и безобидные хлопцы могли натво- рить столько зла. Да если так подумать, то, может быть, это и не они…Они, ведь, бедолаги, наверное, вскорости все погибли — как и наши хлопцы — в первые дни войны. Пер- вым всегда больше достаётся…Это уже позже, когда пар- тизаны стали выходить из лесу, тут уж появились другие немцы. Карателями мы их называли. Тоже красивые хлоп- цы. Все как на подбор! в чёрной форме! белобрысые… такие вот как ты…»

В связи с  этими  слова-  ми  матери  вспомнил  я  книгу

«Последний солдат Третьего рейха»,  книгу   воспоминаний о Второй мировой войне ря- дового Вермахта Ги Сайера (француза по  происхожде- нию и немца по воспитанию). В книге  он  рассказывает,  что в   его   школьной хрестоматии

о   русских было написано: «Русский белокур, ленив, хитёр, любит пить и петь». По-моему, вполне объективно…

Хотя и немцы, по рассказам матери, были «белокуры, хит- ры и любили выпить и попеть…»

* * *

Читая эти записки моей матери о немцах, я сравниваю её слова с высказыванием главного героя романа Даниила Гранина «Зубр», прочитанного мною недавно, — чýдного документального романа об основоположнике советской радиационной генетики Николае Тимофееве-Ресовском, который, постоянно и… странно ругая немецкую нацию, продолжал настаивать на том, что «…отдельно взятый немец хорош и годен к пользованию, вместе же собран- ные — ужасны, в большом количестве — невыносимы»; сравниваю — и вспоминаю рассказ матери о казавшемся ей странном поведении немецких солдат, в которых нас с мла- денческого возраста учили видеть только извергов, нелю- дей, чудовищ…

* * *

—   Vorsicht! Zum Donner! Das Kind!..2 — грубо останав- ливает кюхенмайстер Лемке солдата, вошедшего с кошелем картошки, который  он нёс перед собой, прижав к животу,     и не видя ребёнка, ползающего под ногами у работниц кухни.

—   Entschuldigen Sie mir bitte, Herr Oberfeldwebel…3 — смотрит виновато одна из женщин на оберфельдфебеля, подхватив ребёнка на руки. Ребёнок испуганно (но не пла- чет, не кричит) и вопросительно смотрит на взрослых. Глаза у него голубые, такие же, кстати, как у меня… Да и вообще мы с ним, кажется, похожи: я всегда реагирую на резкую сме- ну ситуации без паники и вопросительно. А если «взрыва- юсь», то очень редко и «по делу» — так я думаю..

2 Осторожно! Чёрт возьми! Ребёнок!..

3 Простите меня, господин оберфельдфебель…

—  Карашо, карашо… — улыбается покровительственно оберфельдфебель и добавляет: — Das Kind will doch жрат…4 Жрат! Жрат! — командует он и в подтверждение своих слов жестикулирует так, словно бы сам торопливо черпает ложкой из котелка.

* * *

— Оберфельдфебель этот, Жрат — это мы сами фа- милию ему такую дали, потому что он не знал других слов, обозначавших  бы  еду,   и  всегда  говорил   «жрат»  вместо

«есть» — смешно это у него звучало и безобидно… — хоро- ший он был человек; на самом же деле, его фамилия была Лемке — я запомнила его фамилию, наверное, потому, что хорошие люди всегда запоминаются, а такого, как оберфельд- фебель Лемке, уж никак забыть нельзя — так вот, благодаря оберфельдфебелю Лемке мы и остались живы. В ту голодную и холодную зиму сорок второго года пригрел он нас, в прямом и переносном смысле этого слова, на своей кухне… и в зем- лянке; (в хате нашей, — я рассказывала уже тебе) всю вой- ну штаб был: то наш, то немецкий. Так вот, Лемке этот, оберфельдфебель Жрат по-нашему, печку в землянке подлад- нал, — не грела совсем. Только дымила. Холодрыга была ещё та… А одёжка тёплая — где её было взять? Что сгорело, что само собой пропало — не сберегли с лета…(Воевать-то мы собирались на вражеской территории… и одним махом…)

* * *

Я читаю и представляю, как моя мать  отрывает перо    от  бумаги,  смотрит  невидящими  глазами  куда-то  в   угол комнаты и горько улыбается. Комсомолка, активистка вся- ких предвоенных «хорохористых», как сама она говорила, маршей, усиленно учившая немецкий язык и уже умевшая немного балакать на этом языке, она уже тогда, до войны, не верила в лёгкую и быструю победу над заклятой подругой нашей страны — Германией. Уж как ей, девчонке, только что закончившей десять классов сельской школы, удалось раз- глядеть сквозь плотную пелену родной пропаганды, застив- шей порой глаза людям опытным и, как говорится, видавшим виды, как удалось ей докумекать, что что-то здесь не так?..

* * *

«А он, Лемке, глядя на нас, сжалился, раздобыл где-то лишнюю солдатскую шинель, совсем новую. Может быть, свою отдал: добрый хлопец он был, а может, на складе вы- просил для себя: многие немецкие солдаты в ту зиму одеты как попало были, не то, что в июне сорок первого. Досталось от русского мороза и нам тогда. И немцам. Так шинелька эта германская тебя от холода родимого и спасла тогда. Интересно, жив ли сейчас оберфельдфебель Жрат… Мо- жет, миновала его пуля… Дай-то Бог…»

* * *

Память моя сохранила очень ранние эпизоды из моей жизни. Первая деталь моей осознанности себя на белом све- те — этот самый белый свет — белый слепящий снег! Много снега! Горы снега! Моя мать бежит по этим горам снега, та- щит за собой санки, в которых сижу я, время от времени огля- дывается назад, по сторонам и — плачет… Там, куда огляды- вается она, что-то охает, бухает… Мне нравится: не то, что бухает-ахает — это меня вовсе и не занимает, а вот  падение и взлёт санок по сугробам доставляет удовольствие — и я ра- дуюсь… Запомнилось — радость!

Позже, лет тридцать спустя, это припомнилось, и я спро- сил у матери, не забыла ли она ту нашу санную прогулку.

«Хороша прогулка! Это  был  очередной  артобстрел!  А мы бежали навстречу этим стрелякам, навстречу сна- рядам-минам — в мёртвую зону: не хуже солдат научились на поле боя выживать. То ли наши, то ли немцы тогда са- дили — непонятно было. Но, наверное, наши — потому, что в тот раз в нашей хате опять немецкий штаб был. По ней  и палили из пушек да миномётов. Хата наша всю войну слу- жила штабом, поочерёдно — то нашим, то немцам. Стояла выше всех других хат в хуторе, вот её вояки и облюбовали… И всю войну она была ориентиром для стрельбы — то на- шим, то немцам. Садят, садят из пушек-миномётов, а хата стоит себе, как ни в чём не бывало, словно заколдованная. Один раз только черкануло снарядом её — половину отхва- тило, но как только фронт отодвинулся, твоя баба Зубчиха, считай в одиночку, — какой там толк от меня был?! — со- брала брёвна, связала. Жена столяра как-никак! — шутила она. Она умела шутить, когда плакать надо было… А сто- ляр этот, мой батько, значит, а твой дед Лука, во дворе ря- дом с хатой, которую сам когда-то выстроил, и погиб. Его с фронта домой отправили — по ранению, да и возраст был уже не тот, чтобы воевать… Всё собирался к партизанам.

„Вот, ещё немного ногу подремонтирую, — говорил нам, — и пойду до своих…“

А однажды стоял батько, с офицером о чём-то разгова- ривал: в нашей хате в тот раз был красноармейский штаб, и по ней не наши, а немцы палили, так что мина была, наверное, немецкой. Так вот, залетела эта дурная мина, шлёпну- лась, и не громко так… — и не стало моего батька, а твоего деда. Последние слова его, знаешь, какими были? — Мать моя смотрит пристально мне в глаза, словно сомневается, пой- му ли я то, что она сейчас произнесёт. — „Боже мой! Боже Мой! Вскую мя еси оставил?“ Вот! Коммунистом ведь он был — значит, неверущим, а вот на тебе!.. Мабуть, не та- ким уж и неверующим был мой батько… а твой дед, а?..» — Грустные голубые глаза её наполняются слезами и принима- ют цвет выгоревших на солнце волошек…

Мой дед Лукаш

Дед мой — по матери: Зубко Лука Пантелеймонович, (или по-яновски: Талимонович) был партейным, а о том, что это значило по тем временам, стоит ли и говорить?.. Хотя время далёкое от нынешнего дня,  совсем  не  похо- жее на текущий момент, когда быть членом руководящей партии — дело не только престижное, но и… прибыльное, так что нелишне было бы подчеркнуть, что партеец того времени и член партии нонешнего дня — совсем не одно     и то же, и эти термины хотя  и из одного синонимическо-   го ряда, но настолько далеко отстоят один от другого, что чуть ли не становятся антонимами… Мой партейный дед, Зубко Лукаш, многим напоминает мне Нагульнова из «Поднятой целины». И тот,  и другой были до дури честными       и порядочными людьми. Почему у меня вырвалось такое определение — «до дури»? Во-первых, потому,  что  так  моя мать характеризовала своего отца, а во-вторых, что эта яркая  характеристика,  как  я  понимаю,  наиболее   полным образом соответствовала оценке поступков этих двух героев революции. Что касается  шолоховского  Нагульного, то кто же не знает этого героя!? — поэтому в разъяснения вдаваться я не буду, а вот относительно моего деда приведу хотя бы только один пример. В моей повести «Во имя Отца и Сына…» дед главного героя Максима Гонты — Лукаш Зубко — тоже коммунист, тоже строитель первых кол- хозов, — в общем, герой, списанный с моего деда Луки, —  в критической ситуации, когда стоит вопрос о его партийно- хозяйственной карьере, а то и в прямом смысле, о жизни или смерти, не старается увильнуть от ответа или схитрить, сдвуличничить, что было присуще уже тогда большевикам, а позже — так стало и нормой их нравственности, а открыто заявляет «высокому начальству» из уездного комитета пар- тии, что контру в своем хуторе он одолел не с его, то бишь высокого начальства, участием, а «с божьей  помощью»…

* * *

«Припомнилось мне, приходит как-то батько домой, добре выпивши, — а выпить он любил, говорил, должность у него такая — обязывает, стало быть, — и что-то не по- нравилось ему: не так жинка поглядела, как говорится, а мо- жет быть, мама сделала ему замечание тогда, но он подни- мается, спокойно подходит к полице с посудой, и через несколько секунд и полица, и вся посуда, что стояла на ней, — вдребезги! Вот теперь Костюк, твой старший брат… — ко- пия его… такой же большевик. Правда, этот полиц не лома- ет, но горилку любит по-дедовски… сам знаешь.

Так вот, побил, поломал батько всё, что под руку по- пало, просыпается поутру и виновато спрашивает у своей жинки: «Чего это я вчера, Оксинья?..» «Да ничего страш- ного, — отвечает ему мама, улыбаясь, — контру, как гни- ду,  душил…» «Ну а ты… тебя не обидел?» — спрашива-  ет участливо. «Ну, так я же не контра, а жена партейца всё — таки!» — серьёзно отвечает мама. «А-а, ну да, ко- нечно! Ну а полицу я сейчас, Оксинко!.. И посуду завтра же из раймага привезу. Самую лучшую!» Опохмелившись и на- скоро закусив, батько идёт в хлев, кормит своего коня, чи- стит его, разговаривает о чём-то с ним и как будто изви- нения у него просит — так мне послышалось, по крайней мере. И вид у него такой, словно отругали его только что  за какую-то провинность. А мама ходит — улыбается, си- яет… Ничего я понять не могла в их взаимоотношениях.    К обеду полица была уже готова: батько добрый столяр был! До революции ещё у краснодеревщика учился. Только позже пришлось это дело бросить: на Байкал грабарить  со своим батьком Пателеймоном, моим дедом, а твоим прадедом, значит, поехал. Денег заработать, чтобы землю у пана Яна купить.

Приехали с заработков, купили долгожданную землю. Ду- мали, заживут, как люди. Ага! А тут — революция! Пан Ян, он не дурак был: он ещё загодя гроши в мешок да — до своей Польши, пся крев! Так что вышло, зря батько с дедом горба- тились на том Байкале: землю пришлось советской власти отдать, да потом каждодневно бояться, как бы кулачить тебя не пришли. А за что кулачить, ты мне скажи? — зада- ёт мать грустно риторический вопрос сама себе. — Голь пе- рекатная. Спасибо, батько сообразил в большевики пойти… В Комитет незаможных селян. Там его старшим комитетчиком избрали. Дали кожаную куртку и наган… Батько был порядочным человеком и до дури честным коммунистом…»

* * *

Фраза эта: «Спасибо, батько сообразил в большевики пойти» застревает в моём мозгу надолго, да, пожалуй, что навсегда: ведь вот и сейчас покалывает, не знаю, как её «при- строить» в текст. А, может, выбросить: подредактировать, так сказать? Чтобы никаких кривотолков… Написать, напри- мер, не передавая никаких эмоций, нейтрально: «В это время батько вступает в большевистскую партию» — может быть, так попробовать? А что — видимо, мать так и хотела сказать, но получилось то, что получилось: вырвался у неё некон- тролируемо из-под сознания (чисто по Фрейду) этот глагол прошедшего времени — «сообразил» — со своей каверзной многозначностью и теперь бросает тень на светлый образ моего деда, коммуниста Лукаша Талимоновича Зубко. И по- лучается так, что в трудный исторический момент мой дед, почесал крестьянский затылок и сообразил, что улучшить себе и своей семье жизнь, он сможет,  только  если «пойти    в большевики». Да, но если остановиться на таком содержа- нии глагола «сообразил», то столько собак можно навешать на коммуниста Зубко Лукаша, что никакие Соловки и ника- кие другие ГУЛАГи не в силах будут исправить его партий- ную линию: уж шибко кривой она будет выглядеть, неиспра- вимо кривой… А с другой стороны, что в том плохого, когда человек находит способ выбраться из нужды, помогая при этом ещё и другим, да ещё в такой форме, которая соответ- ствует задачам «текущего момента», как любили выражаться в те времена вожди революции. А ведь революция призвана отстаивать интересы пролетариата: потому и называется она пролетарской. Соображать надо! Вот дед Лукаш и сообразил, откуда ветер дует… Тут и я двусмысленность по ошибке до- пускаю: надо было бы сказать «откуда ветер перемен и об- новления дует», или что-то в этом роде. «Ветры перемен» — такая поэтическая метафора в любом словесном окружении придаёт положительную характеристику высказыванию. Так и в выражении «батько сообразил» следует, конечно же, чи- тать что-то вроде: «батько пришёл к здравому решению», или ещё лучше: «батько, чтобы быть в передовых рядах борцов за светлое будущее народа», вступил в партию большевиков. Именно так, трафаретно, и писали в заявлениях о вступлении в партию: «чтобы быть в передовых рядах борцов…» Вот    в такой «сообразиловке» всё, кажется, хорошо и правильно, только терзает меня сомнение (или удивление?): как это мог- ло произойти, чтобы крестьянской закваски человек, грамот- ный: закончивший церковно-приходскую школу (!), крепкий хозяин, который достиг всего своим «горбом» и которого но- вая, революционная власть в один налёт несправедливо сде- лала нищим, как мог он пойти к этой новой власти на службу (не в услужение…) и служить ей верой и правдой до послед- него дня!? «Батько был порядочным человеком и до дури честным коммунистом». «До дури честным» — этот оксю- морон тоже сверлит мою черепную коробку и бередит душу. Ну, не могу я представить себе, чтобы человек, отгорбатив- шись по полной на Байкале за кусок земли, купленной на за- работанные деньги у пана Яна, с «пролетарской сознатель- ностью» отдал эту такую дорогую землю революционным экспроприаторам и потом  без всякой  задней мысли пошёл  к ним служить. Может быть, конечно, он тогда вовремя «со- образил» и потом «осознал», а после и «перестроился»… без всяких задних мыслей. Но это же надо быть святым  человеком! А, может быть, он таким и был? Но если у деда Лукаша обиды на власть не было: как же — он хорошо знал — как учившийся в церковно-приходской школе… — что «всякая власть — от Бога», — то я, который эти слова хорошо по- нимает, не смог бы простить ту власть, что меня обирает.

«Власть — от Бога» — это правильно. Только от Бога, если уж на то пошло, не может быть плохой власти. Стало быть, не от Бога была та власть…

Мать замолкает и улыбается — самими уголками губ.   А глаза грустные… Уж что «улыбчивое» припомнилось ей из того времени? Или увидела она памятью своего отца: красивого рослого и крепкого — не мужика, нет, не крестья- нина, которым он был ещё сегодня утром, а — мужчину! Воина! Революционера! Настоящего! Который  тогда  ещё  не знал, да и никогда, — так я думаю, — не узнал того, что кожанка  его была введена в революционную моду одним   из подлейших людей того времени, палачом царской семьи  и  губителем  почти  двух  миллионов  душ  так называемых

«расказаченных», ближайшим соратником Ленина и его любимчиком   жидотоварищем   Яковом    Свердловым. А мы до сих пор — чтобы в памяти людской на века оста- вить, что ли? — имя этого «истинного ленинца», революци- онного жида Розенфельда Янкеля Мойшевича, заскрижали- ли его псевдонимом в названии области — Свердловской!  А областному центру городу Свердловску, выпячивая грудь, распираемую «демократической смелостью», вернули его прежнее имя — Екатеринбург… Такую же манипуляцию переодетые в демократов необольшевики проделали и с Ле- нинградом-Петербургом). Однако, речь о Свердлове… Это каким же нелюдем надо быть, чтобы расстрелять ни в чём неповинных  и  таких  красивых  женщин!  А  этого   милого болезненного мальчика — Алёшу Романова…как он мог?! Ну а Государя — за что его?.. Кстати, добровольно отрек- шегося от власти… Какую угрозу мог тогда представлять этот — не «сатрап», не «тиран», не «Николай Палкин», как словоблудствовали о государе тогда большевики, не «палач народа», а добропорядочный отец многочисленного семей- ства, чем опасен был он этим жидотоварищам, затянувшим смертельную удавку на горле России?

В этой связи припомнилось мне, что декабристам — тем, что «разбудили Герцена»… — тоже революционерам… та- ким же, как и их последователи семнадцатого     года,  этому

«цвету нации и аристократам» et cetera — тоже не чуждо было кровожадное желание пострелять: царя и его семью ре- шено было уничтожить! И такую команду дал один из руко- водителей заговорщиков и, кстати, полковник и участник От- ечественной войны восемьсот двенадцатого года «храбрец» князь Трубецкой, который во  время  заварушки  находился не впереди на лихом коне, как надлежало бы поступить «дик- татору» восстания, — такой титул он носил на то время, —  а прятался за углом здания и наблюдал, маскируясь под «по- стороннего»… Но, как сказано, нет ничего тайного… Выло- вили «сторожевые псы самодержавия» оного «храбреца»… но не повесили, как остальных руководителей, а как раскаяв- шегося наказали щадящее: отправили на каторгу в Забайка- лье.(Туда, кстати, где через сотню лет мой дед добровольно грабарил…»).Тех же, кто не прятался за углом, известных все- му миру Пятерых, благополучно повесили. Правда, не совсем благополучно происходило повешение: троих из них верёвки не выдержали — порвались, и получилось — по всемирно принятому «вешальному» этикету — что этих троих освобо- дить надлежит. Но всемилостивейший монарх понимал,  что если не он — заговорщиков, так они — его со всем семей- ством… Да тут ещё, как говорится, под руку попал остряк Рылеев, который, сорвавшись с виселицы, с революционной патетикой произнёс: «Несчастная Россия! Даже повесить  как следует не умеют!» А действительно, несчастная, думет- ся мне сейчас: если солдатики в рядах восставших   кричали

«Ура Конституции!», считая, что Конституция — это жена обиженного претендента на престол (от которого, кстати, он сам отказался) Константина, брата государя. Простота!.. Свя- щенная простота!… (Слова эти напомнили мне ту старушку, что, по милосердию своему — дабы приблизить конец му- чений страдальцу — подбрасывала хворост в костёр, на ко- тором сжигали Великого Еретика Джордано Бруно.) Такими

«простаками» оказались и наши недалёкие предки, купив- шиеся на большевистские лозунги «Фабрики —   рабочим!»

«Земля — крестьянам!» Конечно, скажете, задним умом лег- ко рассуждать-умничать. И ещё добавите, что и тогда же ведь не все простачками были… Верно. Только «умников» этих вождь пролетариата дал команду «расстреливать без иди- отской волокиты безжалостно и беспощадно…» Что и ис- полнялось тут же революционными солдатиками. Конечно, хвалить царя-батюшку за его кровожадность вряд ли кто ста- нет, но его действия были продиктованы страхом, и это хоть как-то оправдывает жестокость, да и аморальность царского правосудия. А вот с какого перепугу, скажите вы мне, рево- люционным вождям надо было убивать царскую семью? Что это — патология? идиотизм? И это приказали сделать люди, на которых потом десятилетия молилась созданная ими стра- на. А исполнили их волю, а, стало быть, и волю народа, — по крайней мере, так втемяшивали нам, — представители ре- волюционного класса. Что же это были за люди?! — спросит с гневным удивлением человек, родившийся в двадцать пер- вом веке. — Да обычные люди, — отвечу я ему, — такие же, как я вот: не совсем глупые, двуличные люди.

Написал я эти последние слова и остановился, ошара- шенный: что это я о себе любимом так, словно о враге наро- да?.. Зачем такой наговор на себя? — о двуличии то бишь… А никакого наговора-то и нет. Потому, что эти слова — прав- да. Потому, что двуличие — это самый характерный при- знак человека моего времени. А как не характерный, если советским образом жизни он был переведён из разряда отри- цательных определений в разряд положительных? Этакая со- циально-грамматическая метаморфоза, или мимикрия, если хотите… У советского строя была своя, особенная граммати- ка-стилистика… И своя особая система знаков препинания, не признававшая, например, вариативности постановки за- пятой в классическом «Казнить нельзя помиловать»: после слова «казнить» запятая была прописана новой комиссар- ско-пролетарской грамматикой как знак необходимый и по- стоянный, мотивированный однозначной революционной необходимостью, вытекающей из языковых догматов-посту- латов марксистско-ленинской философии…

* * *

—   Студент Яновский! Так, кажется, ваша фамилия? Бу- дем считать ваш вопрос шуткой? Или?..

—   Профессор, вы лишаете меня права на ответ: какие могут быть шутки на такой серьёзной лекции? А если «или», то это противоречило бы политике партии… разве похож      я на врага народа? Я не согласен с такой постановкой вопро- са. Однако комментарии к приведённому примеру всё же тре- буются… 

—  Вот вы и прокомментируйте…

—   Ну.., пролетарское языкознание расценивало, я пола- гаю, такое правило расстановки запятых на текущий момент развития революции как ещё одно завоевание свободы —     в языкотворчестве. И, наверное, придавало такому грамма- тическому феномену статус, чем-то схожий с современным гипертрофированным понятием авторских знаков — явлени- ем, заново переживающим в наше (тоже не менее революци- онное!..) время период неограниченной свободы…

—    Что значит — «неограниченной свободы»? Свобо-  да — это осознанная необходимость, а не разнузданность, выходящая за рамки партийной дисциплины, и никто вам   не позволит уродовать русскую грамматику! Если нет такой директивы…

—   А если будет такая директива?.. Значит, такая дирек- тива возможна?..

* * *

Профессор Андреев, — имя-отчество его за долгие годы стёрлось из памяти, да и тогда, когда он читал лекции по на- учному коммунизму, его, кажется, и называли только по фа- милии, и ему нравилось, когда он слышал за своей    спиной:

«Да это же сын… или внук того самого Андреева… Ну… того, которому первому разрешили ваять Ленина! С живого Ильича! Прямо в его кабинете!» Профессору Андрееву нра- вилось быть профессором Андреевым, тем самым… И лицо его, когда он слышал такие слова, принимало выражение большой значимости с небрежным налётом снисходительной самости… Свои лекции он читал — в прямом смысле это-  го слова: читал — по шпаргалкам — исписанным бисерным почерком библиотечным карточкам. Вышагивал взад-вперёд по кафедральной возвышенности — и читал. Останавливал- ся только тогда, когда запутывался в «бисере» — чтобы рас- шифровать, что сам написал (или ему написали?).

* * *

Не спеши с критикой на этот счёт, пожалуй,.. — посове- товал мне как-то один из моих товарищей, истинно партий- но-пролетарский писатель (и эти слова его я воспринял как руководство к действию в подобных ситуациях…), — а об- ратись-ка ты к классикам. Что они говорят на сей счёт? Вот Фёдор Михайлович Достоевский, например: «…где хочу, там и ставлю запятую!» Или Пушкин, Александр Сергеевич: «Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я рус- ской речи не люблю..» — каково, а?! — восторженно восклик- нул он. — Что мне было ответить? Да нечего было возразить!

* * *

Позже я нашёл это высказывание Достоевского и приво- жу его дословно: «У каждого автора свой собственный слог, и поэтому своя собственная грамматика… Мне нет никакого дела до чужих правил! Я ставлю запятую перед «что», где она мне нужна; а где я её чувствую, что не надо перед «что» ставить запятую, там я не хочу, чтоб её ставили». Читал его  и так, и этак, но никакой подсказки к уродованию русской грамматики, не нашёл. А  что  касается  пушкинских  слов, то какая здесь может быть полемика?..

«Не спеши с критикой…» — последовал я разумному совету, вычитав недавно в воспоминаниях  Анны  Петров- ны Керн о чудачествах (а иначе как и понять такое!) Евге- ния Абрамовича Баратынского  в его отношениях к точкам   и другим знакам препинания. «Баратынский, — пишет    эта

дама, ставшая известной в немалой степени благодаря тому, что Александр Сергеевич Пушкин посвятил ей    гениальное

«чудное мгновенье», — присылал Дельвигу свои сочинения до отсылки в печать, и последний отдавал их переписывать жене. Баратынский никогда не ставил знаков препинания, кроме запятой. Дельвиг знал эту особенность своего друга  и, отдавая жене стихи его, всегда говорил: «Пиши, Сонинька, до точки. Дельвиг рассказывал однажды, будто Баратынский спрашивал у него: «Что называешь ты родительным паде- жом?» Как это понимать? — спросите вы?

* * *

А как понимать, спрашиваю теперь я, что «чудное мгно- венье» изначально, по мнению одних исследователей твор- чества Пушкина, было посвящено Ольге Калашниковой, крепостной девке, соблазнённой им, и которую, по причине нежелательной беременности, он, барин Пушкин, вскоре вы- слал из имения на «вольные хлеба», так сказать; по мнению других — Татьяне Лариной из «Евгения Онегина»; некото- рые же поговаривают, что «чудное мгновенье» было вовсе определённо посвящено Наталье Гончаровой, жене поэта, которую Александр Сергеевич в письме к В. Ф. Вяземской (1830 г.) по своей бухгалтерии недвусмысленно определяет как «моя сто тринадцатая любовь»… но, в конце концов, пе- репосвящено (по случаю, так сказать…) Анне Петровне Керн, той, кою он «…с помощью Божией… на днях уебал»… Да, так и пишет Александр Сергеевич своему приятелю С. А. Со- болевскому во второй половине февраля 1828 года. Странно, конечно… Но где уж тут понять гениального человека про- стому смертному… А тем более — оценить его действия.

«Не суди́ те, да не судимы будете…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Слова…

«Въ на-ча-лђ бђ Сло-во, и Сло-во бђ къ Б3у, и Б3ъ бђ Сло-во», — разбирая по слогам написанное трудно читаемы-

ми буквами, Вовик водил пальцем по пожелтевшему с вы- цветшими буквами листку и пытался понять, про что здесь говорилось. Читать было трудно, и не только потому, что бук- вы были плохо видны на старом, обгоревшем со всех сторон листке книги, но ещё и потому, что были они необычными:  с хвостиками, крючёчками и другими разными загогулина- ми… А ещё были такие, каких он и в азбуке не видел, и никто ему таких не показывал. Загадочными были и буквы, и слова, написанные ими. А потом ещё это непонятное «бѣ»… Что значит это «бѣ»?.. Похоже, что в слове пропущены буквы. Тот, кто писал книгу, наверное, тоже экономил бумагу: бума- га ведь вся на войне сгорела… В школе, ребята рассказыва- ют, поэтому и пишут на газетах, где чистые места есть. «Бѣ, бѣ, бѣ…» пробубнил ещё раз Вовик, и вдруг, — он от радо- сти даже подпрыгнул, — вдруг само собой пришло решение: нашлись пропавшие буквы! «В начале было Слово, и Слово было к Богу, и Бог было Слово». Теперь всё становилось по- нятным! Хотя нет, ничего нельзя было понять. Он попробо- вал прочитать дальше: «Сей бе искони к Богу. Вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть.» Что же это за язык такой: «бѣ, бѣ, бысть, бысть!? И наш, кажется, и не наш…

Такое читать ему ещё не доводилось. Буквы наши, а написа- но не по-нашему.

«Какой-то „Гитлер капут“ получается!» — расстроенно пробормотал Вовик и принялся читать всё заново: он не при- вык отступать. «Наши не сдаются!» — говорил он сам себе всегда, когда что-то не получалось, и начинал атаку на «не- приятеля» заново…

«В начале было Слово, и Слово было к Богу, и Бог было Слово…» — начал он читать и остановился: только что каза- лось всё понятным, а выходит всё тот же «Гитлер капут!» — ничего не понятно: как это «В начале было Слово…»? Слово ведь должен произнести Кто-то. Значит,  этот Кто-то  и есть  в начале. Вот Бог и есть, наверное, в начале. Он и произносит Слово… Тогда как понять «и Бог было Слово»? Что — Слово было Богом? То  есть, Бог и есть Слово, а Слово есть Бог?  Ну и кто же был самый первый, кто был в начале?!

Интересно, зачем мать прикрепила  этот  обсмаленный со всех сторон листок из Библии на веко скрыни изнутри? Чтобы никто не увидел, наверное. И что это за книга такая, Библия, про которую говорят как-то загадочно, и почему дед Лукаш читал её только по ночам? Жаль, что дедова Библия сгорела в войну, а теперь, говорила мать, такие книги не пе- чатают… потому что никакого Бога нет, и всё, что в Библии написано, сказки… А разве сказки не интересно читать?

Мысли мешались в голове Вовика, ответов на его во- просы не было. Спросить у матери? Вряд ли она скажет. Она сама в прошлый день сидела на полу у скрыни, что-     то шептала, наверное: он заметил, что она шевелит губами, как будто разговаривает сама с собой, и при этом гладила трещину на веке скрыни, как будто этой деревянной скрыне больно оттого, что её когда-то ударили ломом. Матка так

спрятала от немцев в землю скрыню с зерном, что и сама   не могла найти это место. И тогда она стала «нащупывать» скрыню ломом. Вот и ударила… и расколола веко. Чего ж те- перь жалеть? Говорила, что скрыню батько её сделал, то есть дед Лукаш. Он большим мастером был когда-то. Красноде- ревщиком… Какое оно, красное дерево? И где оно растёт, интересно? У реки Припяти, что мимо хутора Янова течёт, нет — это точно. Там только ши́ лега… И в дубине́ не растёт. Может быть, здесь, в лесу возле станции Бело́ ус есть крас- ное дерево? А может быть, немцы спилили да вывезли все красные деревья к себе, в Неметчину? Матка рассказывала, что они, когда драпали, всё вывозили. Даже землю. Во, дур- мели! Разве можно землю всю вывезти? Да и что — у них своей земли мало?

«Чужой земли мы не хотим ни пяди, Но и своей вершка не отдадим», —

есть такая песня про войну. Получается, что отдали… Толь- ко непонятно  сколько  —  вершок?  Может  быть,  горшок?  А пядь — сколько это? Какие–то непонятные слова!..

Припомнилась и непонятная любимая песенка Ленина. А это уже никуда не годилось: не знать про жизнь вождя ми- ровой революции!…

«Богачу-дураку и с козой не спится, — пел маленький Во- лодя Ульянов, — Бедняк гол, как сокол, / Поёт — веселится…» Всё, кажется, правильно, только непонятно было, почему богач спит с козой. Но, наверное, потому и спит, что дурак — успокаивался Вовик, — и почему-то всё не решался спросить об этом дядька Карабута хотя бы: тот знал всё. Не зря он тю- ремную школу заканчивал… Да, знать все слова — это очень сложно. «А знает ли кто все слова?, — задумывался   иногда

Вовик. Наверное, только один Бог…» От последней мысли он даже вздрогнул и огляделся вокруг себя: не подслушал ли кто его? А то, что же получится: он, пионер, и так рассужда- ет — по-поповски? Вот если бы сказать, что товарищ Сталин знает все слова, то это было бы правильно, по-пионерски. Но Сталин вряд ли знает столько, сколько Бог. Хотя бы по- тому что, он грузин… Он ещё раз огляделся: за такие мысли вожатая может и галстук содрать… Как же это делать — что- бы думать правильно? Как Сталин, например?..

* * *

С самого раннего детства: наверное, с той поры, как       я стал осознавать себя гомо разговаривающим и, стало быть, гомо мыслящим, я постоянно обращал внимание на некото- рые, казавшиеся мне странными, слова: как они звучат, по- чему они так звучат, как выразить их на письме такими, как они звучат: во многих словах были такие звуки, для записи которых в русском алфавите (и соответственно — в украин- ском) не находилось букв, способных эти звуки выразить. Ну, возьмём, например, слово «снег». Пишется, как и слы- шится. С гласной «е». Она — единственный гласный звук    в корне и, естественно — ударный. Стало быть, чётко вы- раженный звук — /е/. В украинском языке его позицию за- нимает звук /i/ — «снiг». Никаких мудростей — ошибку   при  написании  сделать  невозможно,  даже  при желании…

«Пишется, как слышится» — есть такое правило в русской грамматике. Да и в украинской: грамматические законы этих двух славянских языков принципиально очень схожи. Ну, так это — что касается письма, и если следовать законам фонетики русского и украинского языка, а вот в практиче- ском  их исполнении — при произношении — тут    простор

для «самодеятельности» местных говоров /!/, и  гласный  звук «е» в слове «снег» на этом основании произносится    ни по-русски и ни по-украински и вопреки всем законам их фонетики — как безударный звук «ъ» в болгарском языке: для вящей образности — что-то вроде  мычания,  кряхте- ния и т. п. нечто похожее  есть и в белорусском языке: тут  уж родство — во всей его наглядности. Именно — мычание с кряхтением слышалось мне в этом звуке; и очень уж мне не нравился этот звук, и человек, который произносил его, тоже мне не нравился. Может  быть, поэтому я и невзлю-  бил Гришу,  своего отчима, на всю оставшуюся жизнь, что  он редуцировал все ударные гласные, превращая их в не- узнаваемые и не подлежащие никакой научной классифи- кации звуки? Это как же надо было исхитриться, чтобы неправильно произнести, например, слово «нож» (или по- украински  «нiж»),  чтобы  единственная  и  ударная гласная

«о» звучала как нечто среднее между «и», «е» и «ъ»!.. И это при том, что владелец такой орфоэпии был «щырым украин- цем» родом из-под Нежина… При всём своём чернигово-бе- лоусско-льговском языковом воспитании я замечал уродство такого произношения, и было оно мне, как удар ниже пояса; хотите верьте, хотите нет.

* * *

Вовик Яновский наблюдает, как его матка с Гришей, склонившись голова к голове над  столом,  шёпотом,  как  это делают заговорщики, обсуждают что-то секретное; се- кретное — это точно, — рассуждает Вовик, — потому что время от времени один из них оглядывается: не подслуши- вает-подглядывает ли кто-нибудь. А кому тут подслуши- вать-подглядывать? Кроме него… Но он-то свой… Ему,  ко-

нечно же, интересно знать, какую операцию разрабатывают заговорщики, рассматривая разбросанные по столу испи- санные Гришиным завитушечным почерком листы бумаги из Вовиковой тетради в клеточку. Растерзанный труп тетра- ди лежит тут же, на углу стола, и Вовик с жалостью созна- ёт, что тетради придёт, наверное, полный каюк, и учителка Ольга Николаевна опять будет отрывать уши. Хорошо, что вырвали листы не из прописей, а то точно быть бы ему без ушей за «неуважение к товарищу Сталину» — так бы ска- зала учителка: портрет товарища Сталина напечатан толь- ко на прописях и на тетрадях в косую линейку.  А тетради  по арифметике… он и сам часто из них листы выдирает: когда, например, срочно понадобится сделать голубя мира, макнуть его клювом в чернильницу и запустить в какого-ни- будь подлизу, что за первой партой сидит. Вот тогда урок арифметики, нелюбимый, кстати, у Вовика, становится ин- тересным. Веселье, конечно, может быстро и закончиться, если Плиска-пиписка определит, из чьей тетради вылетел этот голубь мира. Плиска — так дразнят учителку; почему Плиска, никто точно не знает: кто говорит, что в детстве, вместо «пиписка» она говорила «плиска» (в селе все всё   обо всех знают…), а кто, что слово «близко» выговаривала как «плиска», но как бы то ни было, а уличное прозвище      у Ольги Николаевны Чередниченко имеет уважительное на- учное происхождение: как и положено для учёного челове- ка — учителки… Так вот, если Плиска определит, из чьей тетради вылетел голубь, она тут же коршуном подлетает      к «голубятнику», хватает цепкими и острыми, как у того же коршуна, пальцами-когтями и трясёт его голову в разные стороны. Всем тогда весело… Кроме голубятника, конеч- но…  Напоследок,  пискнув  визгливым  голосом  (когда она

злится, голос её каждый раз пробегает у Вовика мурашками по телу) известную всем заранее угрозу в следующий раз вообще уши оторвать, она спокойно и даже, как кажется, улыбаясь, возвращается к своему столу — и урок продол- жается… «Плиска-пиписка!» — обиженно бормочет себе под нос наказанный «голубятник», а потом и сам смеётся, увидев «заклёванный» чернилами затылок  пострадавшего.

Вовик, вспомнив, как недавно он и сам попал под когти- стые пальцы коршуна Плиски, почесал за ушами, где оста- лись заживающие уже царапины, грустно улыбнулся: «Вот чёртова Плиска!  Что  за  когти  у  неё!  Действительно,  как у коршуна…

Гриша замечает улыбку-ухмылку пасынка и расценивает её как насмешку над своим почерком. «Она» не может поти- ше со своими замечаниями?!.» («Она» — это его жена, мат- ка Вовика Яновского. Вовик давно уже заметил, что Гриша никогда не называет его матку по имени. А имя у неё краси- вое — Христя, Христина. Или Христина Лукинична).

—  Разве же можно такое посылать? — продолжает свою шёпотную критику матка, — да ещё в эМГэБэ! Там же сразу поймут, чьи это завитушки! — потрясла она листом перед лицом Гриши, — тайный донос называется!..

—  Не донос это, а донесение! — возражает Гриша, — как в разведке, вот! — И он бережно разглаживает примятый слу- чайно листок в клеточку… — А хотя бы и донос, так будто ты не знаешь, что за недоносительство бывает… Статью, может быть, тебе напомнить? А то загремишь с тобою на Колыму!

* * *

У меня эта сцена — перед глазами со всеми её ньюан- сами, как будто  наблюдал я её не десятки лет назад, а    если

не сегодня, то вчера — это точно. Жаль, что этот пацан, Вовик Яновский, у которого просто чесотка на новые слова, — как и у меня с детства, кстати… — не мог прочитать тогда, году в одна тысяча девятьсот пятьдесят втором, книгу «Зияющие высоты» Богом помеченного учёного и писателя Александра Зиновьева. Не мог — уже хотя бы потому, что книга выйдет в свет спустя более, чем двадцать пять лет: в одна тысяча де- вятьсот семьдесят шестом году… Эта книга, я уверен, понра- вилась бы ему уже тем, что в ней есть весёлое разъяснение слова «донос». И в доказательство этого я приведу выдержки из «Дискуссии о доносах», которую ведут такие её участни- ки, как Литератор, Патриот, Мерин, Член, Болтун, Социолог, Уклонист, Клеветник, Паникёр, Шизофреник и другие не ме- нее яркие личности несуществующего города Ибанска.

«На работу пошли строем… Паникёр запел, а остальные лихо подхватили:

Там, где пехота не пройдёт, Где бронепоезд не промчится, Угрюмый танк не проползёт, Туда шагаем мы мочиться…

Патриот пустил слезу: Мы, мол, поступили нехорошо, товарищей без ужина оставили, и начальству из-за нас не- приятности. Литератор предложил заткнуть Патриоту рот портянкой. Пораженец поддержал предложение Литератора, но на всякий случай согласился с Патриотом. Мерин призвал не торопиться с выводами и изложил современную концеп- цию роли доноса в социальных системах гомогенного типа. Для управления коллективом нужно знать фактическое по- ложение. Для этого, как установила передовая буржуазная лженаука кибернетика, недавно перешедшая на нашу службу,

нужна обратная связь. Официальные отчёты, сводки, докла- ды и т. п. — либо бессодержательны и банальны, либо сплош- ное враньё и очковтирательство. А начальству надо знать под- линную правду, функцию обратной связи здесь и выполняет донос. Интеллигент сказал, что начальству подлинная правда в духе Мерина нужна лишь в такой мере и с такой ориентаци- ей, которые обеспечивают ему наиболее устойчивое пребы- вание у власти и наиболее благоприятные перспективы в от- ношении будущей карьеры. Кроме того, Мерин смешивает два принципиально различных типа информации — донос  и, если угодно, информос.

Донос всегда персонифицирован. Информос безличен. Для информоса безразлично, кто сегодня, вчера, позавчера ходил в самоволку. Для него важен лишь сам факт и его ко- личественное выражение (да и то процент или вероятность). Донос негативен, ибо он есть сообщение о делах, словах      и мыслях, направленных якобы против или приносящих яко- бы вред. Информос главным образом позитивен или, в край- нем случае, нейтрален. Точнее говоря, он не даёт оценки. Донос предназначен для карательных органов, которые сами по себе не имеют прерогатив управления. Информос предна- значен для органов управления, не занятых непосредственно карами. Цель доноса — знать, чтобы пресечь, наказать, унич- тожить. Цель информоса — знать чтобы исправить, улуч- шить, сохранить. Информос в качестве публичного и офици- ального явления ложен, а в качестве тайного бысто переходит в донос. Уклонист сказал, что говорить о какой-то подлинной правде в общественной жизни — вздор. Во-первых,  сказать

«подлинная правда», всё равно, что сказать «по-настоящему солёная соль». А во-вторых, понятие правды здесь вообще не применимо. …Если в обществе начинают искать   под-

линную правду, то это может означать только одно: при- зыв писать доносы. Патриот сказал, что в каких-то случаях донос всё же приносит добро. Паникёр сказал, что ещё ни- кто не подсчитал, каков процент случаев, когда донос принёс зло, каков процент случаев, когда он принёс добро. Уклонист сказал, что дело не в этом. Здесь точка  зрения количества    в принципе ошибочна. Есть более глубокие основания счи- тать донос безнравственным, независимо от того, полезен он или нет. Если даже он в ста процентах полезен, он есть при- знак деградации. Тут все перестали что-либо понимать и за- путались окончательно».

* * *

—  И то правда, — соглашается матка, — загреметь мож- но в два счёта, но завитушки твои… так не годится.

«Завитушки» — она не зря так называет почерк Гриши. В прописях за такое Плиска наставила бы одних двоек и ко- лов. А вообще-то красиво Гриша пишет. Вот, например, буква

«С» — просто полколечка и всё, а Гриша красоту выписы- вает, завитушки, значит. Раньше, давно очень, когда совет- ская власть еще безграмотность не уничтожила, так писали: у буквы «С» сверху и снизу завитушки пририсовывались. Так вот и Гриша делает. Сначала он ставит пером жирную точ- ку,  потом крутит им на одном месте — получается колечко   с хвостиком, а потом уже и внизу пририсовывается похожая завитушка. Красиво получается, так что зря матка ругается. Не по прописям, правда, но ничего: Гриша  ведь не учится    в первом классе.

—   А что, если твъй рыжий?.. — радостно: найдено ре- шение! — хлопает ладонью по столу Гриша и смотрит пыт- ливо  на  меня.  Наверное,  на  лице  моём  отразилось нечто

вроде негодования — не потому, что мне предлагалось на- писать донос на дядька Евхима, хотя он мне ничего плохо- го и не сделал, пусть, как я понял, он и был врагом народа,   и я как пионер должен был о нём заявить, а потому что опять меня возмутило Гришино мычание в этом самом твъ-ъ-ъ-ъй! (Я уже говорил, что такие звуки раздражали меня, и злил че- ловек их произносивший.)

—  Не буду! — сквозь зубы процедил я. А уж если я ска- зал «не буду», значит — «не буду», хоть ты меня убей… Это знала моя матка и знал Гриша.

—  Ну и иди отсюда! — сердито отмахнулась матка.

Муки двуличия, или

Когнитивный диссонанс Вовика Яновского

Вовик  отказывался  писать  донос  и  гордился  этим,   но в то же время и сожалел о своей упёртости: давно хотелось знать ему, как же пишутся доносы и анонимки. А то слы- шишь слова и как будто знаешь, о чём идёт речь, но, на самом деле слышишь звон, да не знаешь, где он. Что же он немец ка- кой-нибудь, что ли, чтобы не знать свой язык?! Он, конечно, согласился бы, если уж дядько Евхим, и вправду, враг народа, но это Гришино мычание «твъ-ъ-ъй» пересиливало его жела- ние узнать тайну формы и содержания таких сочинений, как донос и анонимка.

А тут ещё Гриша ко всем непонятностям добавил одно слово: «донесение». Чем же оно отличается от «доноса»? Анонимки также надо уметь писать. Вон и Плиска о том  го-

ворит. Потому, что товарищ Ленин призывал расстреливать без суда и следствия тех, кто не доносит властям о врагах народа. А как не слушаться товарища Ленина?..

Вовик чесал затылок, что говорило о его глубокой озабо- ченности, возникшей вдруг перед ним проблемой «быть или не быть» и, похоже, не находил правильного решения. Как же так: матка с Грищей пишут анонимку о враге народа, и тут же шепчутся, что товарищ Сталин сам «гусь хорош»… Облига- ции в бумажную труху превратил, обдурил народ… А теперь его прихвостни правят как ни в чём не бывало, налогами об- кладывают — только успевай платить… Поговаривают люди, что он сам враг народа… Был… До недавнего времени. Был да уплыл… А налоги остались…

Вовик продолжал чесать затылок  в  поисках  ответа,  как же ему поступить в «текущий момент» — такие слова часто встречались ему в газете «Гудок», которую постоянно выписывал Гриша и читал её «от корки до корки». «Наша га- зета, — говорил он, — лучше «Правды» и дешевле. И тут же, спохватившись, оглядывался: не слышал ли его крамолу кто из соседей. Но какие соседи на своей кухне? «А и у стен есть уши…», — шептал Гриша, и Вовик, слыша его, смеялся, представляя себе стену с большими ушами.

—    С чего это «твъй» веселится? — обращался Гриша    к матери, — не донёс бы…

Вовик с удовольствием написал бы анонимку на Гри- шу… Но ведь тогда и матку заберут…

Это последнее было охранной грамотой для Гриши, выданной ему Вовиком не на «текущий момент», а пожиз- ненно. Хотя  «текущий момент» и звучало революционно,  но было непонятно: как это — момент и — текущий? Мо- мент — это момент. Он происходит сразу, мигом. Не  может

быть он «текущим», — рассуждал Вовик над замыслова- тостями языка и злился оттого, что не может понять: дей- ствительно, как немец… И чем больше книг или Гришиных

«Гудков» читал он, тем больше непонятных  слов  встре-  чал в них, и боязнь того, что он окончательно претворится со временем в «немца», иногда не просто настораживала,   но даже пугала его. Как же это: хорошо или плохо — доно- сить? Если как товарищ Ленин учит, то хорошо. Учителка    и Мыкола Иванович тоже так говорят: если видишь, что че- ловек творит непотребное дело против власти коммунистов, то надо сообщить… Ну, как Павлик Морозов… И в то же время, — он слышал, как матка рассказывала Грише про ка- кого-то Данте, который писал, что все доносчики после их смерти будут казнены: загнаны аж в девятый круг ада и там страдать вмёрзшими в лёд. Значит, доносить — это плохо?  А как же тогда «расстреливать без суда и следствия», если не донесёшь?

* * *

Теперь, когда я стал «вельми грамотным», как говори-  ла баба Зубчиха, я знаю, что «Донос — это такое сообще- ние властям, начальнику,  содержащее обвинение кого-либо  в чём-либо», и даже знаю, что нельзя его смешивать с поня- тием «донесение — устное или письменное официальное со- общение каких-либо сведений руководителю, начальнику». А вытекающий из этих двух понятий глагол «донесёт» тре- бует осторожности в употреблении, ибо он может просто со- общить о чем-либо нехорошем, например, а может и «насту- чать», как говорится… Вот такие премудрости, оказывается, хранил в себе «донос», до которого я не мог «докопаться» тогда. И мучился, коря себя за то, что я или просто неуч (а это

дело поправимое со временем), или уж конченый дурак (что исправлению, как известно, не поддаётся…).

Не мог я знать тогда (даже не будь я и «неучем»…), за че- тыре года до 1957 — го, когда какой-то американец-полито- лог разработал эту и сейчас мало понятную для    некоторых

«неучей», «тугодумов», ну и, естественно, «конченых дура- ков», теорию когнитивного диссонанса, которую я в то время постигал на практике…

* * *

Сейчас я пишу это и стараюсь стать на место Вовика Яновского, чтобы  объяснить  самому  себе  свои  поступки; и ничего иного не приходит мне на помощь, как понятие когнитивного диссонанса, — этакого варианта внутрилич- ностного конфликта, под действием которого находился мой герой. И хотя неоткуда было знать мне про всякие такие умные загогулины языкознания в что называется молочном возрасте, однако  поди ж ты: задумывался…В этом    самом,

«молочном», возрасте и засвербела во мне страсть к «копа- нию» в словах. Вот, например, знал я уже слово такое —

«храм», которое означало что хотите, но никак не «Здание для богослужения, церковь», как это, например, объясняет толстый словарь Дмитрия Николаевича Ушакова. В таком случае, как понять было, когда  говорили: «На Казанскую     в Рогоще храм!, а на Пречисту — в Новом Белоусе — и ког- да все мужчины нашей казармы в предвкушении обильных возлияний оживлённо обсуждали это событие и таинственно перешёптывались и потирали кулаки? Загадочное поведение взрослых при звучании слов «Казанская» или «Пречистая» (теперь-то я уж, шибко грамотный, понимаю, что речь шла о праздновании дня иконы  Казанской Божией Матери    или

Дня рождества Богородицы — малая Пречистая) придава-  ли этим словам ещё большую сказочность, а мне — жажду поскорее разгадать их тайну. Тайну, которая сейчас открыва- ется всякому любознательному — хотя бы посредством зна- комства с примитивным церковным стишком:

Время Смутное в разгаре Было много лет назад!

И на Русь все нападали, Каждый был ограбить рад! Но Казанская икона Божьей Матери святой Для Руси явила чудо — Прошли беды стороной!

Над поляками победа Стала нашей ключевой!

С той поры не гаснет вера В образ Матери Святой!

Ну, а что касается «Пречистой», то о ней я вскоре вычитал в какой-то атеистической брошюрке, оставленной в нашем вокзале забывчивым пассажиром. А может быть, он и бро- сил её за ненадобностью… «Рождество Богородицы (малая Пречистая) 8 (21) сентября», — было написано там. Текст брошюрки был повреждён: полстраницы, где описывалась история рождения Богородицы, было оторвано; похоже —  на самокрутку: крошки табака застряли между листами…

Значения слова «Казанская» или «Пречиста» сам я не- дотямкивал, выражаясь нашим вавилонским языком, что значило недокумекивал… а спросить кого-то  не то чтобы   не решался, а и мысли такой не было: до всего надо доходить самому — таким, наверное, принципом познания мира руко- водствовался тогда я; (да и позже, — так уж получалось,   —

Церковь в Рогоще

что до всего приходилось доходить самому…) — ну а сло- во «храм» в ситуативном контексте я понимал как «пьянку   с мордобоем». Ну, какой же может быть храм, если, наш со- сед Евхим не надаёт кому-нибудь по морде!? (не Ефим (рус.) и не Юхим (укр.), а именно Евхим (по-нашему!) Каким же он тогда будет «лейтенантом советской армии — победите- лем фашистов»?! Евхим часто произносил эти слова — как аргумент к определению своей особенности. А особенность свою он аргументировал огромным кулачищем, которым «в разведке одним махом черепа фашистские ломал». А ещё он сильным голосом пел:

Вспомним мы тех, кто командовал ротами, Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами, Горло ломая врагу.

Он пел, как мне казалось, со злостью, лицо его, чем боль- ше он пел, тем более наливалось кровью, жилы на шее взду- вались, становились похожими на канаты, и я, глядя на    эту

шею, размышлял, какую же это силу надо иметь, чтобы сло- мать такое горло…

Евхимову песню никто  не  знал,  поэтому  ему  никто  не подпевал, и слушали его пение с уважительным внимани- ем. Тяжёлые кулаки Евхима авторитетными гирями лежали на столе, похоже было, готовые в любой момент сорваться,  и тогда… О, тогда пойдёт «война народная, священная вой- на!» Как это уже бывало не раз…

Особенно тогда, когда в нашей казарме затевалась склад- чина. Загадочность этого слова — «складчина» — не давала мне покоя долгое время и будила мою фантазию самым при- чудливым образом: то мне представлялось, что все взрослые во время складчины собирались за столом, который волшеб- ным образом складывался-раскладывался (а на самом же деле, на две тумбочки складчики клали тяжеленные доски, накрывали их скатертью, устраивали — из таких же тяже- ленных досок — лавки — и восседали на них, как былин- ные богатыри, за обильной трапезой, состоящей в основ- ном из варёной в мундире картошки да ещё какой-нибудь огородины); то пытался я связать это слово со сказочным кладом, который нашли взрослые и теперь вот празднуют удачу. Только вот то, что очень часто они находят клады, не- много смущало меня… То, — и это казалось мне наиболее подходящей разгадкой тайны слова, — «складчина» объяс- нялась тем, что дядько Евхим, как правило, прилично уже выпивший, выходил из себя, и тут начиналась куча мала́ : он

складывал всех и всё, что попадалось ему под руку: и  своих

товарищей — былинных богатырей, и богато уставленный яствами стол, за которым восседала вся казарменная дружи- на, а однажды он даже сорвал с петель дверь и накрыл ею всю свою складчину.

Фармазоны

—   Ну, держись, фармазоны! Счас я вам морды расква- шу! Я — лейтенант Советской Армии, вашу мать! — ругался Евхим и в предвкушении драки разминал огромные кулаки.

Мне нравилось непонятное слово «фармазоны», которое часто употреблял дядько Евхим, но что оно значит, я не знал, а спросить, как всегда, стеснялся. Пытался, как в таких вот случаях, догадаться: наверное, какая-нибудь страшила так называется, вроде бизона.

Теперь думаю, вряд ли и Евхим знал, что обозначает это слово. Просто звучное оно было, грозное и ругательное. От- куда было Евхиму, а тем более мне, тогда знать, что «фарма- зон» означает в польском и французском просторечии «фран- комасон», то есть вольнодумец, нигилист.

А на лагерно-блатном жаргоне оно понимается как «мо- шенник», тот, кто сбывает фальшивые драгоценности или мухлюет при размене крупных купюр, что приносит воров- скую удачу. Но что бы оно ни значило, а звучало «в подходя- щий момент» очень даже эффектно…

Бермудский треугольник

Но особенно по-геройски выглядел дядько Евхим, когда он брал неприятеля «на кумпола». Рассказывал, что в разведке всегда так делал, когда фрица надо было взять в плен, потому что тихо надо было дело делать, а «кумпол» — самое тихое оружие у разведчика; бац по фашистскому хлипкому черепку пролетарским «кумполом» — и готов товарищ Herr Offizier отбыть  на  допрос  в  расположение  штаба     противника…

Как умел дядько Евхим биться  «кумполом»,  он  не  один раз доказывал в бийках со льговскими хлопцами:  чужие лбы только трещали, как спелые кавуны, а его — хоть бы что, словно из железа отлитый. Всегда во время складчины  я ждал, что Гриша задерётся, потому что он не любил Евхи- ма, и тогда Евхим, к моей радости, взял бы его «на кумпо- ла»… Но хотя Гриша и давал иногда волю своему языку, Евхим терпеливо сносил его подковырки: как бы и не заме- чал. А всё потому, — говорила матка, — что Гриша был начальником его жены,  «Курочки»  —  так  они  с  Гришей за глаза называли жену Евхима, у которой фамилия была Курочкина. И сама она, тихая и смирная, напоминала собой курочку, которую неустанно топчет  постоянно  голодный  до любви петух.

При встрече через много лет с дядьком Евхимом, о чём  я расскажу чуть позже, я узнал от Евхима тайну его Бер- мудского треугольника — так он выразился тогда, улыбаясь сквозь злые слёзы. В котором должны были погибнуть и его Курочка, и Гриша, и он сам.

—   Представь: даже дверь в кассу не закрыли… говорил дядько Евхим, скрипя зубами, — Он пристроил её в «позу»  к подоконнику и… сам понимаешь… Меня как током дол- бануло, ничего не соображаю; понимаю одно — убить надо! Его, тварь, «на кумпола» — и капут ему будет в один секунд, а её… жаль мне её стало, курочкую мою. И пацанов малых — тоже. Первый раз в жизни струсил. Представляешь: я, лейте- нант Советской Армии, разведчик, растерялся… струсил… Тюрьмы побоялся, что ли? Или больше о пацанах думал?  Не знаю, сейчас уже не помню… Повернулся я и ушёл — так же тихо, как и входил. А они продолжают… Ты можешь такое представить себе?

Я не мог себе представить такое  и — молчал. Молчал    и стыдился слёз дядька Евхима.

«Бермудский треугольник… Бермудский треуголь- ник…», — тихо повторял он и, как пацан, размазывал по ще- кам слёзы.

* * *

И почему, — думаю я сейчас, — не спрашивал я взрос- лых о значении непонятных слов? А позже ведь мог спросить учителку Плиску. Стеснялся? Да нет, не стеснялся. Здесь, как мне кажется теперь, отгадка кроется в том, что если вопрос стоял о значении непонятного слова, то я любил сам докапы- ваться до истины — я получал удовольствие от этого дока- пывания…

Молитва

А вот  слово «молитва» было мне понятным без како-  го — либо объяснения: так, видимо Бог велел… или баба Зубчиха. Ежедневно перед сном баба Оксинья прикрывала плотно дверь своей комнатки, такой маленькой, что и повер- нуться негде, — не для образности сказано, — и обставлен- ной сплошь иконами, (скорее назвать её можно было бы ке- льею) — и молилась Богу. Как я ни прислушивался к словам молитв, расслышать так, чтобы понять, о чём баба Зубчиха говорит со своим Богом, было невозможно. Говорила она ча- сто, и слова, произнесённые шёпотом, сливались в единый, шуршащий поток звуков; я к тому времени уже знал, что зву- ки бывают гласные и согласные, твёрдые и мягкие, звонкие и глухие, шипящие и свистящие, и что эти звуки вместе и об- разуют нашу речь: как-никак я к тому времени учился уже

в четвёртом классе и был ко всему отличником, так что звон- кую согласную отличить от глухой мог… Вернее — должен был бы мочь…

Но тут, как я ни напрягал слух, ничего у меня не по- лучалось: не слышал я никаких ни гласных, ни согласных, ни твёрдых, ни мягких, ни звонких, ни глухих… Пожалуй, не совсем верно я говорю: звуки слышал я только  глухие     и шипящие. И к тому же произносила их баба Зубчиха без пауз, так что слышалась, казалось, не членораздельная речь, а какой-то особый, приятный слуху шум, в котором, чтобы быть всё-таки справедливым, можно было расслышать от- дельные слова, а то и словосочетания. «Отче наш, иже еси на небесех…», — было понятно, что баба обращалась к сво- ему Богу, словно к отцу. Но тут же вплетались в её молит-  ву слова непонятные: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины. Иже везде сый и вся исполняй…» Непонятно было, какому царю она молится. Николашке, что ли, кровавому, или Палкину, как наша училка называла царя, которого про- гнали большевики в революцию?.. Но непохоже было, чтобы она, жена большевика, молилась царю — просто, наверное, она так разговаривала сама с собой — взрослые так иногда делают. Вот как моя матка часто говорит: «Ну вот: дали ему год, а он посидел двенадцать месяцев и досрочно вышел». Она говорит это всегда сама себе, принимаясь за какое-ни- будь дело, или заканчивая его, или… вообще непонятно было, с чем были связаны эти слова. Такая особая молитва- поговорка была у матери, и произносилась она в ситуаци- ях, которые понятны были только одной ей. Но что значили эти слова «…дали ему год…» и так далее, я понимал и сам; расшифровывалась эта головоломная поговорка очень даже просто,  хотя  вначале  я,  правда,  никак  не  мог сообразить:

как это — «досрочно выйти», если ему дали год, а он про- сидел двенадцать месяцев, что составляет тот же самый год… Что-то тут не так, — ломал я голову. А потом вдруг неожиданно, — открытия, если настоящие, всегда неожи- данны, — я даже подпрыгнул от радости, обратив внимание на плакаты, которые Гриша накануне развешал в зале ожи- дания станции. На плакатах по-разному были изображены дядьки-тётки — сталевары, шахтёры, колхозники, рабочие, которые, как было написано, «пофантазировали с какой-то пятилеткой, а теперь выполняют её в четыре года».

Связав поговорку матери со слоганом плакатов, я при- шёл к выводу, что ничего непонятного тут нет: дали врагам народа по пять лет, а они теперь «фантазируют»: как будто четыре года отсидят, если будут считать не годы, а месяцы. Вот и получится, что выйдут досрочно. Окрылённый таким открытием, я стал пересчитывать года на месяцы и наобо- рот, но экономии не получалось, и никто у меня «досроч-  но» не выходил. Почему же мать так говорила? Как считала она? — продолжали меня мучить вопросы, но за разъясне- ниями к матери я всё же не торопился. А почему, и сейчас ответить себе самому не могу. Я никогда не задавал вопро- сы матери, как бесконечно задают их современные любозна- тельные вундеркинды: почему так? А почему этак? А зачем это? А когда? А если?.. И т. д.

Москва

В одно время я очень часто стал слышать это слово —

«Москва». Москва… Москва… Москва… Если кто-то из па- цанов вгрызался в зелёное и кислое яблоко и делал    кислую

рожу, его тут же с ехидным хохотом спрашивали: «Ну что — ну что: Москву увидал? Про то, видишь ли ты Москву, спра- шивали и в том случае, если один из нас, великовозрастный, подкрадывался к малому и, прижав уши его к голове, тянул кверху, пытаясь приподнять того, оторвать от земли, и малец при этом издавал под общий хохот поросячий визг.

—  Вижу! Вижу! — кричал он, и тогда его отпускали.

Но то были игры, и что такое  «Москва», было не так  уж и важно. Но вот это слово я стал часто слышать от ма- тери и Гриши. Когда они шептались о чём-то, и надо было прислушиваться… В последнее время они всё больше шеп- тались об этой Москве. От которой у меня, как и у других пацанов, часто горели уши или перекашивался от кислятины рот. И прислушиваясь к шёпоту взрослых, я стал догадывать- ся, о какой Москве идёт речь.

Оказывается, Москва — это был далёкий от нас город,   в котором жил товарищ Сталин, подаривший нам счастли- вое детство, и ещё там жили враги народа, которых товарищ Сталин расстреливал и вешал. Но, наверное, товарищ Сталин не справлялся со своей работой, потому что сколько он ни ве- шал врагов народа, они всё не убавлялись: появлялись новые и новые… Если такое дело, — думал я, — то надо построить ещё одну Москву, чтобы скорее прикончить врагов народа. Потом я узнал, что двум Москвам быть нельзя, потому что Москва — столица нашей Родины и, стало быть, самый глав- ный город. А если самый главный, то самым главным, есте- ственно, может быть только один. Так что вопрос с быстрым

«капутом» врагов народа осложнялся… Надо было искать другие решения. И эти другие решения были найдены вско- ре и без моей помощи. Случилось так, что товарищ Сталин сам оказался врагом народа, и расстреливать, таким образом,

было некому. А может быть, к тому времени врагов народа уже не осталось.

—  Ох, что же теперь в Москве будет? — охала мать и во- просительно смотрела в глаза Гриши.

—   Что будет!.. Что будет!.. — раздражённо передразни- вал он мать. — Ничего не будет! Как было, так и будет!

Мать   разводила   руками:   наверное,   не   понимала.   И я не понимал из его слов ничего. Я ещё не знал, что с этой

«Москвой» в моей жизни случится много непонятного…

Складчина

Если сосчитать годы, которые я провёл в разных учеб- ных заведениях, включая среднюю школу, то  получается, что за партой я просидел двадцать два года. Из них восемь лет — в высших учебных заведениях. Ну и что из того? Стал я умнее того пацана, что любил докапываться до всего сам? Да, конечно же, нет. Спроси меня сейчас, что такое «складчи- на», и я без запинки процитирую, к примеру, Владимира Ива- новича Даля: «Складчина — внос многими по паю, по доле, деньгами или припасами… для общего пользования», или же Дмитрия Николаевича Ушакова:  «Складчина  —  внесение  по взаимному уговору денег, продуктов и т. п. участниками какого-н. общего дела для того, чтоб сложилась нужная сумма, нужное количество чего-нибудь…»

Можно ещё и ещё цитировать великих и не очень вели- ких языковедов и языкотворцев, и все они будут говорить, что «складчина — это внесение …» и т. д… И этого нельзя бу- дет оспорить, потому что они говорят правильно «по-учёно- му»… но никто из них не докапывался, как Вовик Яновский,

до той сути слова которая открывается не тому, кто просто учится, изучает, а кто докапывается… И с учётом такой мето- дики познания истины, «складчина» — это волшебное слово, значение которого дано постигнуть не каждому, а только тому, кому посчастливилось не только слышать его, но и видеть…

А  кому,  скажите,  посчастливилось  хотя  бы  один  раз  в жизни видеть, как расходится складчина? После того, как дядько Евхим сделает кучу малу из своих друзей-соседей —

«былинных богатырей», — кто попадёт под его тяжёлую руку разведчика-лейтенанта Советской армии, — и они вытрут за- кровавившиеся отчего-то носы, все встанут и, сказав дружно один другому «спасибо за компанию», раскланяются и мирно разойдутся.

—   Тыловые крысы! Все железнодорожники — тыловые крысы… — скажет им вслед дядько Евхим, беззлобно, разве лишь только для того, чтобы засвидетельствовать факт бег- ства противника с поля боя…

За что же они благодарят друг друга? — удивлялся Во- вик. Как это — благодарить за компанию, когда тебе нос расквасили или выбили пару зубов? Хотя (трудно понять слабости человека) мало того, что выбили зубы или расква- сили нос, говорят ещё, что «за компанию и жид удавил- ся…» Такие слова и матка его часто говорит. Она, поди, знает, отчего это жид удавился за компанию, но спросить   её об этом Вовик не решался, надеясь когда-то докопать-   ся  сам…  А  её,  если и  спросишь,  то  она  может ответить:

«Ну что ты пристал, как слатá?» А что такое слата, опять придётся спрашивать. Не годится так. Вот если бы была та- кая книжка, объясняющая все слова, тогда дело другое: от- крыл, прочитал — и никого спрашивать не надо. Но где же возьмёшь  такую книгу?..

* * *

Вовик сидел на лестнице, что вела на чердак казармы, и, втиснув голову между ступеньками, наблюдал за тем, что происходит в хате путевого обходчика дядька Макиенка. Ма- киенки были соседями — дверь напротив, — и дядько Ма- киенко, встречаясь с Вовиком, каждый раз здоровался с ним за руку: как со взрослым… Сжимал с осторожным притиском своей «лапищей, как у медведя», руку Вовика и говорил при этом всегда одни и те же слова: «Здоро́ во, боец! Какие па- кости на сегодня планируются? Га-га-га!…» — заканчивал он своё приветствие трубным гоготаньем. «Ну, точно, как гусь!» — констатировал Вовик. Это гоготанье дядька Маки- енка нравилось ему. Во-первых, потому, что Макиенко никог- да не задавался: вёл себя с ним, как с равным, во-вторых, что руку сжимал, не хвастаясь, какой он сильный, как делал это, например, старший брат Коли Криволапа — стиляга Вовка — гнилая морковка. Стилягой его дразнили потому, что делал он себе на голове высокий «кок» — как и все стиляги, которых рисовали в «Крокодиле», а «гнилой морковкой» дразнили из- за того, что передние зубы у него были редкие и цвета гнилой морковки. Но силы у него было не столько, сколько у дядьки Макиенки. Дядько Макиенко, когда здоровался «по-взросло- му», то даже сам Евхим, разведчик и лейтенант советской ар- мии, выдёргивал с криком свою руку из лапищи Макиенка… С  работы  дядько  Макиенко  возвращался,  всегда  неся

на плече шпалу.

—  Ну и медведь! — завидя его, всякий раз восхищалась матка Вовика, глядя, как красиво шагает её сосед со стоки- лограммовым пропитанным креозотом бревном, и провожа- ла его умилённым взглядом. — Медведь! Ей-богу,  медведь!

Что ты на это скажешь?.. — обращалась она к Грише с не- понятным для Вовика вопросом, а Гриша ревностно бросал взгляд то на жену, то на Макиенка, в очередной раз укравше- го, по его словам, государственное имущество…

—   Почему сразу «украл»?.. Может быть, выписал, как положено! — продолжала «заводить» Вовикова матка своего мужа. — Сегодня как раз меняли на стрелках удлинённые… А человек сарай хочет построить. Ну и почему бы не…

—  Украсть? Так ты хочешь сказать? — возмущался Гри- ша. — Кто ему выпишет?..

—   А-а!.. — отрешённо махала рукой  матка и отходила  к своему кухонному хозяйству, улыбаясь чему-то понятному только ей одной…

Дядько Макиенко был путевым обходчиком и на работу всегда ходил с большим гаечным ключом и огромным молот- ком, которым забивал высунувшиеся из шпал костыли, а ещё иногда носил он и линейку. Почему он называл линейкой не- понятную и длинную, выше его, Вовика, роста, железяку, ко- торой измерялось расстояние между рельсами?.. Иногда эту линейку он называл ещё и непонятным словом — «шабло- ном». Такая железяка нужна была там, где недавно проводи- лись ремонтные работы на пути, и рельсы могли сдвинуться. А уж если рельсы сдвинутся, то поезд будет кувыркаться — это кто ж не знает?..

Всё это железо дядько Макиенко носил на своём пле-  че много километров по шпалам туда-сюда целую смену. Когда появлялся поезд, он сходил с железнодорожного по- лотна, подавал сигнал звуковым рожком о приближении по- езда и встречал его с флажком в вытянутой руке: жёлтый, свёрнутый флажок — можно ехать быстро, развёрнутый флажок — тихий ход,  а красный — вообще «стой!»…    Это

знает каждый пацан на железной дороге… А ещё у дядька Макиенки были петарды. Петарды клал он на рельсы тогда, когда надо было предупредить машиниста о том, что впере- ди или работают путейцы, или какой-нибудь непорядок, или надо по каким-то другим причинам срочно остановиться. Петарды ставились на рельсы на определённом расстоянии от места работы или каких-нибудь других помех движению  и взрывались под колёсами поезда, как настоящие гранаты! Машинист, как бы ни грохотал его паровоз, слышал взрывы и понимал, что надо делать.

Станционная «босо́ та» тоже понимала, что надо делать… Путейцы, — и дядько Макиенко тоже, — проси-не-проси, петард не давали, и «босо́ та» добывала их диверсионными вылазками на железную дорогу, когда путейцы ставили пе- тарды где-нибудь в кривой — (в изогнутом в повороте пути), и когда установивший петарды бригадир скрывался за пово- ротом,  диверсанты быстро делали своё дело… Тогда    поезд

прогромыхивал на полном ходу опасный участок, и что бы- вало потом… об этом Вовик вспоминал неохотно… Дядько Макиенко здоровался с ним на следующий день «по-взросло- му»… Вовик уже знал о таком «фокусе» Макиенки и вовремя выдёргивал из медвежьей лапы свою руку… Тот довольно го- готал и грозился: «Ну, в следующий раз, бойцы, вы попадёте в засаду!..» Но Вовик знал, что дядько Макиенко только гро- зится, а на самом деле он не такой, и диверсионная вылазка повторялась. Но уже с более тщательной разведкой…

Вот как сейчас, когда ему надо, наконец, понять, что же это за слово такое «складчина». В окно он видел, как взрос- лые собирались за столом, на котором была выставлена разная еда (при этом его рот наполнился слюной: хотелось есть…) и несколько больших бутылок с горилкой,   которую

весь день гнали дед Сорока и батько Мишки Щербины — Иван Маркович:  сегодня  была  их  очередь  гнать  самогон в «кубе», который постоянно находился в лесопосадках — как бы ничейный…

* * *

—    Кто хозяин куба?! — спросил строго милиционер, приехавший «по заявлению сознательных граждан, чтобы прекратить вредительскую деятельность железнодорожни- ков станции Белоус…» Милиционер собрал всех жильцов казармы в посадках на «месте преступной деятельности», чтобы выяснить, кто же хозяин самогонного аппарата, ко- торый денно и нощно работает «как целый водочный завод  и спаивает всех железнодорожников: и путейцев, и движен- цев! И даже сельских жителей, что по соседству. А это уже государственное вредительство!»

Милиционер, капитан черниговского железнодорожно- го отделения милиции, прошедший огонь, воду и медные трубы и дошедший без единого ранения до Берлина, как он сам представил себя собравшимся, похоже было, и  вправду,

«не лаптем щи фронтовые хлебал», — об этом уже свиде- тельствовали несколько рядов наградных планок на его гру- ди, — говорил ещё о том, что Указ Президиума Верховного Совета СССР от 7 апреля 1948 года «Об усилении борьбы    с изготовлением и продажей самогона» — не просто та- ры-бары для галочки, а серьёзный доку́ мент,     подлежащий

исполнению. Ещё он говорил о том, что самогонщики нано-

сят вред сельскому хозяйству, используя зерно не по назна- чению… Затем ещё, продавая самогон, наносят вред и со- ветской торговле, конкурируя со  своей  дешёвой  отравой на государственном рынке.

—     Ну, про отраву это ты зря, капитан! — возразил Евхим. — Я как лейтенант советской армии скажу тебе, ка- питану советской милиции, напрямик: горилка, которую кто-то гонит из этого бесхозного куба — высшего качества. От фронтовых ста граммов она отличается — это правда: си- вухой попахивает, но два — три раза приложишься — и в ата- ку готов! Это я тебе как разведчик говорю! Да ты возьми — сам попробуй…

Капитан гневно сверкнул глазами и хотел было уже про- изнести возмущённую речь, но Евхим, — на то он и был раз- ведчик!- опередил его:

—  А иначе как ты докажешь сам себе, что в этом чёрто- вом кубе варится самогон, и что ты доложишь начальству?

Капитан в нерешительности почесал затылок и вопроси- тельно уставился на Евхима.

—   А без пробы что же это за разведка получится?.. — продолжал наседать Евхим.

—  И то… — согласился капитан. — А ну-ка плесни мне этой бурды! — капитан сглотнул слюну, глядя, как тонкой струйкой стекает по шнурку в большую сулею кристально чистая горилка.

Дядько Евхим тут же «плеснул» в висевшую рядом с ку- бом, на сучке дуба, алюминиевую битую-перебитую кружку и с тревожной миной протянул её капитану для испытания. Налил и себе в закопченную, пережившую, наверное, не один бой крышку котелка и потянулся ею навстречу капитанской кружке.

—    Ну, за Сталина! — провозгласил он тост и высоко поднял свой «бокал». Отказаться пить за Сталина? — такого капитан и подумать даже не мог… Он выпрямился, распра- вил  отмеченную  наградами  грудь,  и  как  надлежит воину-

победителю, влил в себя огненную жидкость несколькими жадными глотками.

Спустя полчаса или, может быть, немного больше, ка- питан уже не грозился наказать злостных самогонщиков «по строгости советского закона и Указа Президиума Верховного Совета СССР лишением свободы на шесть лет с конфискаци- ей имущества…»

—  А в-вот этот куб… пьяно запинаясь, говорил милици- онер, — к-куб этот подлежит к-конфискации… Уж не обес- судьте, товарищи самогонщики… Спасибо за гостеприим- ство и, как говорится, за компанию, но мне п-пора…

«Вот и милиционер — рассуждал Вовик, — прощается, как и все, по-человечески. Соседи всегда после складчины, когда уже расходятся, говорят друг другу „спасибо за компа- нию“, а уж потом Евхим задирается и начинает всё склады- вать…» Краем уха он прослышал, что милиционер приехал, чтобы арестовать… но, похоже, что сейчас тот не собирал- ся никого арестовывать, а шёл к своей дрезине, переставляя ноги, как и все: с трудом и по-матросски…

Капитана бережно довели до дрезины, которая привезла его на задание, затем на дрезину отнесли не остывший ещё куб и пожелали гостю счастливой дороги… На прощанье ми- лиционер взял под козырёк, как делают это командиры, и как мог, членораздельно и громко отчеканил: «Спасибо за компа- нию, товарищи!»

—   За компанию и жид удавился! — кинул Евхим непо- нятный Вовику ответ, который совпал со свистком дрези-  ны, — неясно было, расслышал его милиционер, или нет — только милиционер смеялся уже вместе со всеми, дружески грозя при этом кулаком… Видно было, что он был доволен выполненным заданием.

Один Вовик задумчиво смотрел на всю эту картину про- щания и не мог понять, почему какой-то жид удавился за ком- панию…

А спустя несколько дней на месте старого куба стоял но- вый бесхозный его двойник, которого снова выковал кузнец дядько Криволап, и под ним курился, кипятя барду, неболь- шой аккуратный незаметный издали костерок…

* * *

Сидя в  засаде на лестнице  и  наблюдая  за складчиной  в хате Макиенка, Вовик припомнил веселую гулянку с мили- ционером вокруг самогонного куба; вдруг, — словно кто-то подсказал ему, — понял, что такое «складчина». Это не про- сто сложить горой всё, что принесено каждым из участников для предстоящего веселья. Это ещё и само веселье — с шут- ками-прибаутками и песнями про то, как

О Сталине мудром, родном и любимом Прекрасную песню слагает народ.

«Слагать — значит, сложить в одну кучу» — так пони- мал Вовик это слово. А когда  веселье — тут всё слагалось   и валилось, как говорится, до кучи…

Или пели складчики про то, как

Строчит пулемётчик За синий платочек,

Что был на плечах дорогих!

Или же о том, как

Выгоняла я корову на росу.., Повстречала я медведя во лесу.

А Евхим, перекрикивая всех певунов, пел эту песню по-иному:

«Выгоняла я корову на росу… Повстречала в офицера колбасу!..»

Все после этих слов громко смеялись, а Вовик не пони- мал, почему… Вообще-то смешно: где он, офицер, мог взять колбасу? Ну а если и достал где-то, у фрицев, может быть, отнял, то чего он с ней по лесу ходит? Смешно, конечно… Непонятно Вовику было и то, отчего все пели:

Ты меня ждёшь

и у детской кроватки не спишь…, а дядько Евхим опять по-своему:

«Ты меня ждёшь,

а сама с лейтенантом живёшь…»

И все опять смеялись… Гриша тоже был лейтенантом, только — железнодорожным, и Вовик слышал не один раз, как матка тоже пела так, как и Евхим, и, глядя на Гришу, улы- балась. А тому, — видно было, — песня её не нравилась. Он кривил лицо при этом и уходил… Но сейчас, когда проходи- ла складчина у Макиенков, и Евхим опять запел эту песню по-своему, Гриша тоже, — Вовик это хорошо видел, — свер- кнув глазами на матку, запел так же, как и Евхим.

Закончив песню про то, как чья-то подруга кого-то жда- ла, но на самом деле, наверное, не ждала, если жила с лейте- нантом, — это всем понятно… — дядько Евхим запел про то,

…как он неделями долгими Мёрзнул в сырых блиндажах, Бился на Ладоге, бился на Волхове, Не отступал ни на шаг!

А потом опять… про то, что мне так нравилось:

Вспомним мы тех, кто командовал ротами, Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами, Горло ломая врагу!

Вот это «горло ломая врагу!» нравилось мне больше всех других слов. Спустя несколько лет (кажется, я учился тогда в восьмом классе) попался на глаза  мне текст этой песни,    и там было написано «горло сжимая врагу», что я оценил тогда как «размазанный образ»; в то время я уже был, как го- ворят, широко известным в узких кругах поэтом — по край- ней мере, на городском конкурсе юных стихотворцев я тогда получил третью премию — и поэтому мог критиковать «про- фессионально»… Да мне и сейчас глагол «ломать» в приве- дённом окружении представляется более ярким, выразитель- ным, поэтически образным.

И конечно, такую боевую, яркую, если не сказать боль- ше — героическую песню, под стать было петь лейтенанту советской армии, грозе германского фашизма и разведчику дядьке Евхиму, но никак не «не бачившему смаленои совы», как говорят у нас на Украине, Грише, который, кривя рот, ту- жился (чего никогда раньше не делал) подпевать   Евхиму…

«И мы пахали…» — вертелись у меня в голове слова, и по- чему-то было стыдно за Гришу… будто это не я, а он украл  у дядька Евхима варенье,.. о чём я сейчас (через два-три аб- заца) расскажу.

* * *

Гриша всегда, когда пел, кривил рот, — будто злился, — но непонятно было, делает он это нарочно или так у него

получается. Но сейчас чего ему было злиться? — складчи- на была весёлой и ещё без скандала… А может, на него по- действовало то, что матка глянула в его сторону сердито, — размышлял Вовик. Значит, придут домой, закроются в своей комнате и будут разговаривать громким шёпотом… как всег- да… Они и не догадываются, что всё слышно.

Но ему подслушивать неинтересно: ничего нового они не расскажут. Ну, поговорят о том, что какой-то «Матвей сей- час всё же не у Сыча; вернулся из Германии, только в Янов его не пустили — в Воркуту запёрли, там ему и место! Пусть уголёк в вечной мерзлоте подолбит — Родине послужит, на- конец. — А то ты́   надорвался от службы Родине!  Помолчал

бы! — Ну, это не тебе судить, надорвался я или нет. Где при-

казали, там и служил — сама знаешь: бронь у железнодорож- ников… — Только не все за этой бронью… — Ишь ты как заговорила! Может быть, как декабристка, в Воркуту поле- тишь? — Да если бы не живот, может, и полетела бы…»

Точно: ничего нового не сказали. Только про какую-то Воркуту… и про живот. Причём тут Воркута, причём живот? Хоть какой будь живот у тебя, все равно не полетишь. Чело- век не птица… Вовик почувствовал вдруг, что он летит. Летит высоко над землёй, где вечная мерзлота… Как это — вечная мерзлота?.. А лето, а солнце?.. Опять Гриша наврал… Внизу была их казарма, зелёная трава, посадки вдоль железной до- роги, и посреди посадок дымился куб, вокруг которого сидели люди, люди… и уполномоченный среди них — зачитывал спи- сок тех, кто будет арестован именем советской власти и самого товарища Сталина. Освободят всех, если, кто-нибудь знает, по- чему самогонный аппарат называется «кубом», и кто напишет правильно анонимку, в которой укажет, кто же хозяин этого куба. Остальные будут расстреляны без суда и следствия…

«Почему же эту башню, что сварил дядько Криволап, на- зывают кубом? Куб ведь это — кубик. А на кубик самогон- ный аппарат совсем не похож.  Как же так получилось, что   я не знаю этого слова?! Куб… кубометр… кубик… Стоп! Ку- барем! Пьяница напился и покатился кубарем… Кубарем!.. Кубарем!..  Я знаю слово! Не стреляйте — я знаю слово!      И я знаю, как правильно написать анонимку, чтобы по почер- ку не угадали, кто писал…»

* * *

Прошло лет тридцать с той поры… И вот я встретился   с дядьком Евхимом за тем же столом, стоящим посреди дво- ра, на том же месте, где он стоял и тридцать, и сорок лет на- зад.. Говорят, его смастерили пленные немцы, когда строили из солнечных брёвен нашу казарму, и он, из опрятно остру- ганных дубовых досок, был вначале, вероятно, таким же сол- нечным, но со временем ссутулился, почернел, обветренный и «засмаженый» солнцем, как говорят на милой Украйне,   но не утратил былой силы: всё так же крепко упирался втис- нувшимися в землю широко расставленными ногами, радост- но готовый принять на себя тяжесть любого застолья. Радост- но — потому что многие годы уже не собиралось за ним звон- копесенное послевоенное пиршество, по которому он теперь грустил. А то, что я сидел за этим столом с дядьком Евхимом

«на равных», так сказать, с купленной мною в пристанцион- ном ларьке скромной пляшкой «казёнки», а не с сулеёй фир- менной Евхимовой самогонки — это ничуть не было похоже на то, что доводилось видеть этому столу германской работы в первые годы без войны… Теперь этот стол, принявший бла- городный цвет морёного дуба, отполированный суматошным временем двадцатого столетия, смотрелся не просто столом,

а предметом «высокого винтажа» — как мудрёно изрек бы какой-нибудь доморощенный ценитель старины из набираю- щего скорость двадцать первого века.

И почему тогда — корил я себя все эти прошедшие с той поры годы  и  продолжаю  корить  сейчас,  —  почему  тогда я не признался дядьке Евхиму, что это мы с Эдиком Бобаром украли у него из кладовой две большие банки варенья?

– И у кого украли!? — восторженно восклицал Евхим. — У Евхима Чередниченко! Лейтенанта Советской армии! Раз- ведчика! У грозы германского фашизма! И всего нашего око- лотка! — и он широким жестом очертил над головой круг, который, по его представлению, вероятно, вмещал в себя этот околоток — сёла, окружавшие станцию: Льгов, Левковичи, Новый Белоус, Старый Белоус — и город Чернигов, в кото- ром многие тоже испробовали на себе силу его кулаков…

—     Ну, молодцы! — продолжал восторгаться дядько Евхим. — Главное — не побоялись! Из-под носа утащили! Как мы когда-то фашистских «языков» из их же окопов та- скали! Ну, так то же война была, риск по делу, как говорит- ся. А вы-то, вы — то зачем рисковали, а? — Он пристально и удивлённо заглядывал мне в глаза.

—   Ты что — не помнишь, гляжу?  — прочитал Евхим  на  моём  лице  искусно  изображённое  непонимание  того,  о чём он говорит. — Да хотя при таком количестве пакостей, которые вы творили в округе, немудрено забыть… Вот ар- харовцы!.. Вот наволоки!.. Это похлеще татарских набегов будет!.. Ты как думаешь? — И дядько Евхим громко рассме- ялся своему удачному сравнению. И я улыбнулся — наволо- кам… Так называли нас, наволоченных на полустанок Белоус со всей необъятной разорённой войной страны, понаехавших (по лексикону нынешнего новояза) —   железнодорожников:

путейцев и движенцев жители соседней деревни Льгов, чьи сады и огороды подвергались постоянным набегам нашей разнонациональной орды. Разнонациональной — потому, что среди нас были украинцы, русские, западенцы-поляки-бан- деровцы (вот уж загадка: до сих пор не знаю, к какому народу отнести такую национальность), и по одной семье — жиды  и грузины. Но поскольку все мы были советским народом, то о национальности нашей никакого разговора между нами и быть не могло. Русских, между прочим, называли кацапами, украинцев — хохлами, западенцев-поляков-бандеровцев — пшегами, грузинов — кацо, ну а жидов — просто жидами… И все эти вторые имена-псевдонимы при случае говорились в лицо, беззлобно, без скрытого контекста. Говорилось к сло- ву или невинной рифмованной дразнилки ради: кацап, говно зубами — цап… жид — за копеечку дрожит… кацо, почеши яйцо… А западенцев-поляков-бандеровцев дразнили просто бандерами. Наверное, не подыскивалась подходящая риф- ма… хотя я и был поэтом…

А «архаровцами» называл нас только дядько Евхим. Вряд ли, конечно, знал Евхим, с его четырёхклассным до- военным образованием, что-нибудь про обер-полицмей- стера Москвы екатерининского времени Николая Петро- вича Архарова, этого рьяного служаку, имя которого стало нарицательным. И что нечасто случается со словами, вы- ражение «архаровец» приобрело значение, антонимичное своему изначальному содержанию: наряду с защитниками праворядка оно стало обозначать нарушителей этого самого порядка — шумных бродяг, хулиганов, а то и просто озор- ных ребят, всегда готовых сотворить какую-нибудь пакость без особых на то причин. К таким озорникам относилась      и наша босота…

Воинственный звериный хрип слышался мне в рычащих и шипящих звуках слова «архаровцы», и воспринималось мною оно не как порицание тогдашних наших выходок, а как одобрение, как боевой клич…

* * *

Я, пересиливая стыд, слушал дядька Евхима — уже толь- ко глазами: слова его сливались в звонкий грохот в моей го- лове, отдавались эхом. Пожалуй, я не слышал, о чём он гово- рит, но… видел, знал… Он вспоминал своё и моё прошлое — и смеялся, радостным и одновременно грустным, как мне казалось, смехом. Я видел, как дядько Евхим говорит, и знал, что он рассказывает сейчас о наших проделках, и что это до- ставляет ему удовольствие.

—   Эх, жаль Эдика тут с нами нет! Царство ему небес- ное… — Евхим перекрестился, немного помолчал и продол- жил, но уже без прежнего энтузиазма, приглушенным голо- сом: — Это он мне как-то признался про ваш набег на мою кладовку… Сидели мы с ним вот так, как с тобой… за этим же столом… Жаль парня… Ещё ведь молодым был…

Я, пересиливая стыд, слушал дядька Евхима и с каждой его новой фразой чувствовал, как моё тело всё более сжима- лось, словно пыталось втиснуться в лавку, на которой я сидел; и, анализируя такое своё состояние, вместе с тем бесстрастно констатировал его как яркую иллюстрацию   фразеологизма

«готов сквозь землю провалиться…» «Зацепившись» за эти слова, как за спасительную соломинку-отвлекающий фактор, и, погрузившись в словесное мудрствование, я отчаянно ста- рался вытащить себя из трясины, подобно барону Мюнхаузе- ну — за волосы… Но в моём случае это были не волосы, а го- дами натренированное умение создавать из лица  защитную

маску — второе лицо. И создавалась эта маска моим умением

«с младых ногтей», как говорил Поэт, носить на своей физи- ономии сразу несколько таких масок и являться перед собе- седником в той, которая более подходила к данному момен- ту. И не то, чтобы я делал это осознанно, притворно — нет! Процесс смены маски осуществлялся естественно, непри- нуждённо и, главное — неприметно. И неприметно не для того, кому предназначалось её лицезреть, но и, что удиви- тельно, для меня самого (!) — настолько умение становиться в нужный момент двуликим и, если это требовалось — мно- голиким, было присуще мне с пионерских лет. Да, именно — с пионерских. С тех лет, когда меня (и, конечно же, моих ро- весников) родная школа и родная Партия (слово это принято было писать тогда с заглавной буквы…) учила понимать по- ступок Павлика Морозова, предавшего своего отца, как геро- ический, и призывала нас, пионеров, брать с него пример… Я строго следовал тогда не совсем понятному кличу пионе- ров «Всегда готов!» и всегда был готов донести в энкавэдэ на любого врага советской власти. Если, конечно, им не была родная мать… Которая шёпотом выразила однажды своё со- мнение, когда я читал рассказ о Павлике Морозове, в том, что

«…какой же он, отец Павлика: он же добрым людям помо- гал и свою семью от голодной смерти спасти хотел… А вот дед…» — и она не договорила: наверное — это я теперь так думаю, она заметила в моих глазах сверкнувшие и тут же по- гасшие блики пионерского негодования, возбуждённого та- кими кощунственными словами… Но эти слова произнесла моя мать, а не кто-то иной… А мать, конечно же, не могла быть врагом народа! Отходя от меня, она долгим насторожен- ным взглядом посмотрела в мои глаза. Мне казалось, что она хотела спросить меня о чём-то, но почему-то не решилась…

Куркуль

А вот о деде Павлика мать хотела сказать что-то осо- бое — и я догадывался, о чём она не договорила: дед Пав- лика был «настоящий куркуль» — как и мой дед, Филипп Яновский, который тоже прятал зерно от советской власти… Да, но Павлика порешил-то не отец его, Трофим Морозов — председатель сельсовета, продававший разрешения на вы- езд кулакам, сосланным из Кубани, и которого Павлик, как настоящий пионер, выдал уполномоченному из района, — Павлика зарезал его дед Серёга, который, по словам матери, был похож, «как две капли воды», на Сыча — такое улич- ное имя было у моего деда Филиппа. Я, как и Павлик Моро- зов, тоже не любил тогда своего деда. Не знаю точно за что, но не любил… Вернее, понимал, что его надо не любить.   За что — не любить? На такой вопрос я не смог бы тогда,     в пионерском возрасте, ответить даже самому себе, а не то, что кому-нибудь. Но хотя я и должен был не любить деда Филиппа, он мне всё равно нравился: это когда  я смотрел  на него глазами соответствующей маски момента… — нра- вился тем, что он был сильным (я не один раз видел, как   дед легко взбрасывает себе на плечо мешок с зерном, слов- но этот мешок весил не больше обмолоченного снопа жита, или когда он, не кряхтя, как говорится, поднимает за ось одной рукой груженную мешками с мукой телегу, а другой рукой накидывает на место слетевшее с этой оси колесо), нравился, когда он не злился, если я делал что-нибудь не так, как он хотел бы, а улыбался и, как правило,    приговаривал:

«…на один копыл — батюхно — такой же хитрый, как Матвей когда-то…»; нравилось мне, как он ходил: неторо- пливо и уверенно ставил ногу на землю — то, что называ-

Дед Филипп

ется, припечатывал её: так, я ви- дел, отмеряют землю при разделе на участки, дед ходил так, словно хотел подчеркнуть каждым таким шагом, что вся земля, по которой он идёт — это его «участок»… «Поэ- тому, наверное, мать и называет его куркулём?» — рассуждал я.

* * *

Не всякий толковый словарь русского языка разъясняет значе- ние этого слова — «куркуль»:  счи-

тается, наверное, излишним засорять перегруженную ин- формацией книгу толкованием слова и без того понятным читателю — русскоязычному славянину, например. А если читатель украинец, то о толковании и речь нейдёт, потому что всякому козаку понятно, что куркуль — это не кто иной, как «крестьянин-кулак на Украине». (Так, по крайней мере, определяет значение этого слова самый на́ больший  словарь

русского языка — Д. Н. Ушакова). А уж что такое «кулак» —

это какому же, скажите, русско-украинскоязычному непо- нятно? Ну а если который читатель очень любознательный   и в языке дотошный, то я обратил бы его внимание на то, что куркулём на Украине со времён царя Гороха называют ещё коршуна: может быть, поэтому такими качествами, как жадность да хищность и наделяется человек, которого об- зывают куркулём… А что до моего языкового чутья как до- морощенного, признанного ещё казарменной босотой поэта, то нерусским духом пахнет оно для меня: слышится мне в его звучании  топот  татаро-монгольской  конницы  и гортанные

воинственные крики  её  всадников.  Неслучайно  же  где-то в сотне километров от Казани существует с восемнадцатого века зажиточное село Куркуль с полутысячей дворов, справ- ных хозяев которых безжалостно кулачила советская власть  в двадцатые годы прошлого века…

* * *

Мать называла деда куркулём, но я сомневался в спра- ведливости её слов, потому, что приусадебный участок у деда был по размерам не больше, чем у его соседей. А если и от- личался чем-то от соседских, так это тем, что сад «куркуля» Филиппа Яновского, вопреки законам природы, плодоносил каждый год, и всякая огородина росла буйно, как будто земля здесь была не сплошной песок, как и у остальных, а особая, плодовитая. «Из Германии, что ли, привёз он, старый Сыч, эту землю?.. Вместе с бородой…» — завистливо шипели не- которые из хуторян, те, по словам деда, «…у которых руки не из того места растут…»

Мне нравилась дедова борода: такой бороды ни у кого из хуторских не было! Да и вообще все яновские мужики, насколько мне помнится, были безбородые. Борода у деда была густая, чёрная с проседью, всегда аккуратно подстри- женная, — дед делал это самостоятельно (где тут, в хуторе, мог быть цирюльник?!.) и «наводил красоту на свою лич- ность, — как он беззлобно ехидничал над своим ещё одним хуторским прозвищем, — на кулацко-германский    фасон…

«под короля  Филиппа…» (Дед и в самом деле был похож  на изображение в школьном учебнике по истории средних веков на какого-то германского… или французского… или испанского… короля Филиппа: плохо я знаю историю сред- них веков… — о котором он говорил, что они, Филиппы,  все одних кровей — королевских, конечно, а не  кулацких…

Могила деда Филиппа

а поэтому и фасон бороды у них одинаковый — королев- ский, а не кулацкий!)

* * *

Сейчас, работая над «Глаголами…», я время от време-  ни возвращаюсь к единственной, непонятно каким образом оказавшейся у меня фотографии деда Филиппа, и ищу чер- ты нашего сходства. Почему-то  мне  захотелось,  невзирая на старательно прививаемую матерью нелюбовь к «старому Сычу», быть похожим на него. Но мне говорят, что мы непо- хожи… Ну, как же непохожи!? — возмущаюсь я и показываю на наши родственные «детали»: губы, глаза…

Дед — перед фотообъективом — сосредоточен, и губы его сжаты, я, — неоднократно замечал, — делаю так же.      И глаза!.. — тут и спорить нечего: глаза у нас    одинаковые:

правый глаз больше левого. Это оттого, — поясняю я се- рьёзно (а там понимай, как  хочешь…)  «неверующим»,  что мне приходилось много стрелять… И деду, наверное, тоже… А когда я его спрашивал, как понимать такое его заявление о том, что «Филиппы все одних кровей — ко- ролевских, конечно, а не кулацких…» — он кивал неопре- делённо  куда  в  сторону  соседей  и  с  ухмылкой говорил:

«А ты поди у них спроси: они знают… Особенно голо- мордый Митро Гамлявый, полицай германский. Он про германский фасон всё знает, хотя и не гнул спину четыре года, как я, в  Ганновере…»

Я всегда удивлялся, когда слышал, как кто-нибудь из ху- торян так вот запросто говорит о своём соседе не просто вещи, что называется, нелицеприятные, а такое, что обвиняло бы человека в смертном грехе, и обвиняемый при этом  даже   не намеревался оправдываться, а уж обижался ли он — это было только ему одному известно. Не замечалось и проявле- ния какой бы то ни было злобы со стороны обвинителя, что, если бы и имело место в таком случае, то было бы, конечно, естественным; нет, такие слова произносились беззлобно, как бы для того, чтобы констатировать факт: «Вот ты, Ми- тро, был полицаем, немецким холуём, а ты, Иван, правую ла- донь под пулю такого же «героя», как сам, подставил, чтобы, значит, по негодности с фронта дерануть, к Параске под по- дол… Я бы, на месте дружка твоего, яйца тебе прострелил… потому что без дела они тебе, — Параска сама говорила…» Последние слова могли вызвать лишь ухмылку на спокойном лице Ивана Ображея: «Мели, Емеля, — твоя неделя…», — но только не проявление негодования, потому что не положе- но было возражать ни полицаям, ни дезертирам, ни всяким там самострелам — по такому неписаному закону жил хутор

Янов, да и не только один хутор: таких изгоев можно было найти и в соседних хуторах и сёлах.

* * *

У тебя, мой читатель, может возникнуть справедливый вопрос: «А почему же знающие о таких преступлениях соседи не предпринимали, так сказать, законных мер к предателям?» Вот ты сам себе и ответь на такой простой вопрос… Потому что мне ответить на него ох как сложно. Ну, как я отдам Ивана Ображея под суд, когда он спас свою одноклассницу, а мою мать, партизанскую связную, предупредив её о предстоящей облаве? да ещё притом, что он мой двоюродный или трою- родный дядько… Хотите сказать: «А как же «Платон мне друг, но истина дороже?..» — нет, такое здесь не проходит. Здесь истина особая — Аристотелю было бы её не понять…

* * *

Здороваясь с мужиками, Иван  Ображей  руку  не  пода- ёт, и не потому, что кто-то может отвергнуть его рукопожа-  тие — как врага народа, — а потому, что прострелена у него правая ладонь, и пальцы скрючены уродливо — не для руко- пожатий… И мне Иван руку не подаёт, хотя и не виделись мы с ним несколько лет. Этой рукой с пальцами, напоминающими щупальцы краба, он придерживает покачивающееся на плече коромысло, с двумя полными вёдрами воды, которую он несёт из крыницы. Зато левой он сжимает цепко моё плечо и разво- рачивает меня к себе, радостно улыбается: «В твоих годах Фи- липп, помню, таким вот был, вы как на один копыл… Только борода у Филиппа чёрной была, а твоя — в рыжину больше… Цветом в маткину породу пошёл. Козак!.. Жара-то какая сегод- ня! — поднимает он к солнцу выцветшие серые глаза.

—   Держи, попей…Из Павловой криницы… — И Иван, поворачивая коромысло, подставляет мне ведро.

Я пью холодную, аж зубы ломит, воду из крыницы, ко- торую выкопал  одноногий  Павел  (тоже  мой  родственник в каком-то колене-переколене…) Павел партизанил, чугунку фашистскую всю войну взрывал — и ни одной царапины!   А после войны рыбу глушил, «…не проинструктировал меня командир в тот раз насчёт безопасности… — подшучивал он над собой, — сорвалась моя закидушка — и вот: ногу рыбам на корм пришлось отдать…»

* * *

Я пил воду из крыницы, вырытой для всего хутора одно- ногим инвалидом-партизаном, из рук дезертира-предателя- инвалида-самострельщика,  всматривался  в  колыхающеся  в ведре-зеркале лицо моего тридцатипятилетнего деда Фи- липпа, хуторского  кулака  Яновского,  на которого  я был так

похож! — и в голове моей мешалось грешное с праведным, быль и небыль… понятия смещались до такой степени, что  я уже не мог сообразить, как говорится, где белое, а где чёр- ное, почему предатели — добрые соседи, а умеющие горба- титься до седьмого пота мужики — кровопийцы-куркули, надо ли с презрением смотреть в глаза нерукопожатным, или кланяться им при встрече — так настоящих нерукопожатных, кажется, в хуторе и не было…

И  я,  подобно  Колфилду  Холдену  из селинджеровской

«Над пропастью во ржи», слушая  их,  «…думал  всё  вре- мя о другом. Сам наворачиваю, а сам думаю про другое».  Но не оттого, что не уважаю собеседника, или он просто надоел мне, а потому, что непонятны мне взаимоотношения моих земляков, непонятно, по какой правде живут и обща- ются между собой мои соотечественники, хотя разговарива- ют они (или это только мне так кажется?) на одном и том же языке. На том, на котором разговариваю и я. Но главное: говорили мои земляки на одном  и том  же языке, одними     и теми же словами выражали свои чувства, пожелания друг другу, но вот я слышал в их разговоре, — внутренним слу- хом, что ли? — какую-то особую, непроизносимую интона- цию, которая, если вслушаться в неё с особым интересом, ме- няла смысл произносимых ими слов: получалось так, что эти люди говорили тем же языком, что и я, но на особом диалек- те, что ли, или язык их был из группы языков, характеризу- ющихся смыслоразличительными тонами; каким, например, является японский язык. (Но где — Япония, а где — хутор Янов?.. — рассуждал растерянно я). И только владеющие се- кретами этих «хитрых» тоновых элементов, «по-умному» на- зываемых тонемами, только они способны улавливать смысл сказанного, ну, да ещё «приближённые» к ним, такие, как

я, могут догадываться… Яновский язык, в таком его прояв- лении, входит в группу языков, не изученных пока никакими умниками-разумниками учёными, занимающимися полес- скими наречиями, и перспектив разобраться в этом яновском феномене, как я понимал, глядя в чистые голубые глаза «вра- га народа» Ивана Ображея — никаких!

И что особо примечательно в этом рассказе, так это то, что я сам себя порой ловлю на том, что до сих пор — имея филологическое образование! — разговариваю (не всегда, правда) на этом диалекте…

* * *

И на фоне всего этого мои удивления-возмущения по по- воду расстрела царской семьи большевиками, о чём я только что упоминал, казались не чем иным, как иллюстрацией это- го самого двуличия, привитого мне советским строем и впи- танного мною, как говорится, с молоком матери. Это я сейчас такой умный, гуманный, культурный и так далее… А в пятом классе, когда я узнал, что царя в каком-то там революционном году расстреляли, то гордился исполнителями казни бойца- ми-революционерами.

* * *

«Чем больше удастся расстрелять, тем лучше» (Такой метод предлагал Ленин для изъятия церковных ценностей)

«Кровь и беспощадность должны быть нашими ло- зунгами» (Л. Троцкий)

Кому из нас неизвестна фотография: на грузовике тесно, плечо к плечу — красноармейцы? Они пристально смотрят  в мнимого врага. И их оружие направлено… на нас. В руке  у каждого — винтовка или пистолет. Стволы — на линии огня. Лица у воинов не злые: убивать — дело привычное.

* * *

«Мы должны превратить Россию в пустыню, населён- ную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, ка- кая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а сле- ва, не белая, а красная, ибо мы прольём такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человече- ские потери капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в теснейшем контакте с нами. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на по- гребальных обломках её укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, кровавых бань мы доведём русскую интеллигенцию до пол- ного отупения, до  идиотизма,  до  животного  состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы — уме- ют ненавидеть всё русское! С каким наслаждением они фи- зически уничтожают русскую интеллигенцию — офицеров, академиков, писателей».

Лейба Давидович Бронштейн (Троцкий)

(Цит. по В. Корчагин. «Еврейская оккупация России»

Журнал «Русич», М., 1988)

* * *

И будучи в десятом классе, когда уже пора было бы со- ображать что к чему, я не особо расстраивался, а точнее — совсем не расстраивался по поводу такого обычного для советского недоросля явления как расстрела: снимка этой красивой царской семьи я тогда ещё не видел, да и историю понимал так, как и должно было её понимать наследнику

героев революции… А вот когда стал мало-помалу разби- раться что к чему, то появились разумные и взвешенные при- чины не задавать дурные вопросы… не лезть поперед бать- ка в пекло, как говорят к нас на Украине, не высовываться,  и т. д. и беречь свой двуликий образ… По принципу «моя хата с краю…» Хотя, чем более я взрослел, тем хуже у меня это получалось. Ну, да к этому я ещё не один раз буду возвра- щаться по ходу рассказа.

Моя хата с краю…

«О пасторе-протестанте, который был вне… Когда они пришли за коммунистами, я молчал, потому что я ведь не коммунист. Когда забирали социал-демократов, я тоже молчал: я ведь не был социалистом. Когда  забирали чле-  нов профсоюза, я не возражал: я не был членом профсоюза. Когда брали католиков, я тоже молчал: я был протестантом, но когда пришли за мной — не осталось никого, кто мог бы хоть что-то сказать…»

(Из фильма журналиста и телеведущего Познера, его мо- нолог).

Примерно таким, согласно заложенному в моральный кодекс строителя коммунизма идеологическому стержню, должно было стать наше поколение. И успехи были…

Куркуль

(продолжение)

«И кто его надоумил? Он же верующий был. Тайно, зна- чит, веровал. Как тот Иосиф… ну, да ты знаешь, навер- ное — тот, что из какой-то Аримафеи — что ли?»

* * *

Меня вовсе не удивляет, что моя мать, комсомолка и ак- тивистка, в своё время, да к тому же ещё и атеистка(!) зна- ет об Иосифе Аримафейском: всегда, как только  выпадала   у неё свободная минута от нелёгких трудов в огороде, с ко- торого кормилась немалочисленная наша семья, или от хло- пот по домашнему хозяйству, она тут же открывала книгу, которая всегда была при ней. Наверное, эта её привычка — носить с собой книгу — передалась и мне (если привычки наследуются…): с детства я всегда был, так сказать, при кни- ге. Даже, служа в армии, постоянно, вопреки уставу, таскал за пазухой какое-нибудь чтиво, за что родные отцы-команди- ры меня, естественно, не жаловали.

* * *

«Батько Библию читал. Но нам никому не давал и пря- тал от чужих глаз. Был верующий — это я так думаю — хотя ни разу не видела, чтобы он перекрестился перед ико- ною, или ещё там чего. Не молился, как мама, каждый день перед сном, но и в дом, не сняв шапки, не зайдёт и матерщи- ной — ни-ни! Ругался, но нормальными словами, цензурными, как говорится. Прятал он свою веру от людей. Тихо сам про себя веровал — так я думаю».

* * *

Я читаю эти слова матери, и на память приходят поуче- ния апостола Матфея: «И, когда молишься, не будь, как ли- цемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останав- ливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми… Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец  твой,

видящий тайное, воздаст тебе явно». Так что дед Лука, если и прятал веру свою от людей, то в рамках закона Божьего — так мне кажется.

* * *

«А я ещё, дура, обиделась было на него за то, что перед смертью не мне, а своему Богу последние слова он сказал. До сих пор себя виню…

Ну а ещё что тебе рассказать о твоём деде? Бедовый он был. Очень бедовый!»

* * *

Богатое это русское слово  «бедовый»!  Вот  произнес- ла мать это слово, не задумавшись, какие там у него тек- сты-контексты, дополнительные  значения  и  т. п.  имеются, а мой профессиональный «котелок», автоматически, пере- варил «отчаянного, дерзкого, шустрого, смелого» в «бедня- ка», «бедолагу», за которым беда всю жизнь его по пятам ходила — как лучшая подруга. Да не просто в — «бедняка», то есть в «неимущего человека», но ещё и в человека, мо- гущего «убедить» и «победить». Ибо во всех этих словах один корень — «бед»… А ещё припомнилось мне в этой связи слово «беда» — из уголовного жаргона — что зна- чит: финский нож, наркотики, пистолет и тому подобное, беду приносящее. Вот уж, действительно: «Забрать все кни- ги бы да сжечь», как наставительно советовал некогда го- сподин Фамусов, и не мудрствовал бы я сейчас о посторон- нем, и не было бы «во многой мудрости много печали»…    И не увидел бы я сейчас своей памятью моего деда Луку,

«настоящего большевика», таким, каким он, как и всякий смертный, был во гресех своих — «до дури» большевиком, как я выразился чуть ранее. А картина, по рассказу   матери,

была такая: стоит мой дед Лукаш, широко расставив ноги    и качаясь, посреди улицы, держит на вытянутых перед со- бою руках наган, целится и… стреляет в красиво убегаю- щую от него цель. «Красиво» — это не значит — с приме- нением боевых приёмов уклонения — увёртывания от пуль противника: зигзагами, кувырками и т. п., а — в прямом смысле — красиво. «Противник» моего деда — его жена Оксинья и, стало быть, моя бабушка, которой на то вре-     мя было лет не более тридцати. Бежит она босиком вдоль улицы, погружая ноги по щиколотки в раскалённый солн- цем песок и резко выхватывая их из него, словно боясь обжечься. Длинная и широкая спiдниця её, то есть юбка, развевается из стороны в сторону и надувается словно па- рус: тогда из-под неё показываются до половины загоре-  лые лытки, то бишь икры ног, красивые и сильные, словно  у спортсменки-бегуньи. Только волосы у бегуньи  выгля- дят совсем не «по-спортивному»:  светло-серые  длинные  до половины спины, они беспорядочно треплются в стру-  ях воздуха, создаваемых бегом, время от времени закрыва- ют ей глаза, и видно, как она резкими движениями голо-   вы стряхивает их с лица. Спустя семьдесят лет я, любуюсь этой картиной красиво бегущей женщины, сквозь слёзы слежу за удаляющейся фигурой и почему-то не  удивля-  юсь тому, что она действует неправильно: нужно хотя бы упасть или броситься в сторону и скрыться в соседнем дворе, разве можно по прямой линии убежать от пули?..    Но моя красавица-бабушка продолжает бежать, как в тире удаляется фронтально на исходную позицию мишень, в ко- торую, не дожидаясь остановки, продолжают палить из на- гана. Вдруг стрелок, поняв вероятно, тщетность своих уси- лий, опускает оружие, падает лицом в песок и  рыдает.

Не думаю я, что мой дед, «настоящий большевик», умев- ший дуже добре обращаться с оружием, как рассказывала мне мать, не мог попасть в бегущую по одной линии фигуру. Конечно же, пьяная славянская дурь играла в его больше- вистской башке.

* * *

«Ну, нет! Матвей, твой батько, значит… будущий… если уж придерживаться порядка во времени, про которое я рассказываю тебе, он, Матвей Яновский, был не такой, как все остальные парубки. На вечорницы приходил всегда акку- ратно одетый, ботинки — до блеска!.. Уж как он умудрял- ся? По песку ведь, как и все, ходил, а поди ж ты: блестели ботинки только у него. Ну, так вот, приходил он на вечорни- цы всегда с газеткой, с «Правдой», значит, сложенной так, чтобы в карман пиджака помещалась, и чтобы выгляды- вала, сколько было положено… Грамотей он был ещё тот! О «текущем моменте» любил поговорить. Тогда о полити- ке порассуждать было модно (ну, как наодеколониться всё равно…); про дружбу с германцами, например, любил пого- ворить. Наверное, партийная линия была такая — он же партийным был уже тогда. И говорил такое, чего в газете я, допустим, вычитать не могла, хотя я работала тогда, ты, наверное, знаешь, в воинской части. И грамотной была; по тому времени десять классов закончить — это что сей- час институт, а то и университет, пожалуй.

Тогда я как-то не задумывалась, откуда у Матвея такие знания про германцев. А потом догадалась — чего тут не до- гадаться: батько его, твой дед Филипп, в империалистиче- скую войну в немецком плену был. Всю войну в каком-то Ган- новере на сахарном заводе отсиживался. Домой после войны

вернулся богатый, с горой краму и всякого   другого добра. И стал сына уму-разуму учить. Вот и выучил. Сын — в пар- тию большевиков вступил, и его, как сознательного партий- ца, стали выдвигать по работе. Одним словом, жених был хоть куда! И я, как говорите вы теперь, „запала“ на него… Так вот, Матвей приходил на круг (по-вашему,  значит,

на  т а н ц п о л…)»

* * *

Я написал последнее слово и сквозь буквы его вижу, как мать беззлобно-хитро-язвительно улыбается: она к нашим словечкам из новояза относится с критическим юмором, если так можно сказать. Воспитанная советской школой на лите- ратуре раннего соцреализма (если таковой существовал…), она, если и воспринимает терпимо, по её же выражению,

«тарабарщину» сегодняшнего поколения, так это потому, что

«язык — какой уж он ни есть — а человеку без него — нику- да…». Вот такая компромиссная максима…

* * *

«…приходил он на круг, где яновская молодёжь танцева- ла-дурачилась, садился где-нибудь в куточке (танцевать он не любил) и сидел так, как бы гулянка и не касалась его ника- ким боком. Газетку как бы читает, а сам всё на меня испод- тишка зыркает. Да так и дозыркался, что я, дурная, на его приманку клюнула. Так вот мы с твоим батьком и подру- жились. В тридцать седьмом это, кажись, было. Страш- ный был год, тридцать седьмой. Ну, да ты, наверное, и сам про это знаешь… А Матвей со своим хитрым умом    (слово

«хитрым» зачёркнуто) особо, кажется, и не расстраивал- ся. Он всё газетки почитывал, уму-разуму, как сам   говорил,

набирался… То, что всякой всячины он о Германии от бать- ка своего узнал, мне было понятно, а вот где он набрался дури, которую показал якось всему белому свету, я и тогда не могла сообразить, и сейчас не понимаю. Это же надо было такое сморозить: мол, нас всё теснее окружают ан- тисоветские элементы. А случилось это…»

* * *

Последние несколько строчек аккуратно зачёркнуты; точнее сказать: плотно заштрихованы, чтобы невозможно было прочитать.  Но  со  временем  чернила  обесцветились, и — странное явление! — слова, скрытые за плотными штри- хами, словно узники, за рядами проволоки, высветились, хотя и блёкло, но так, что их можно прочитать. Из всего этого можно было понять, что мать не хотела, чтобы я знал о том происшествии, о котором она чуть было не проговорилась. Но она забыла, что однажды, будучи очень расстроенной, рассказывала своей подруге о недавней ссоре с мужем, не об- ращая внимания на то, что рядом возился со своей любимой игрушкой, немецким «шмайсером», её сын (а было ему тог- да, наверное, не более трёх — четырёх лет). Она и предполо- жить не могла, что ребёнок в таком возрасте может, не глядя, видеть и, не слушая, слышать… и что её «спотыкающийся» рассказ запечатается в памяти ребёнка на долгие годы. Для того, чтобы однажды всплыть неожиданно и ярко.

* * *

«Я хорошо помню этот день. Третьего или четвер- того июля одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года… Через день-два это было после того, как Политбюро ЦК ВКПб приняло решение „Об антисоветских элементах‟.

Я из почтового вагона, помню, пачку „Правды‟ принесла, чтобы, значит, своим командирам раздать и сама на пере- довицу заглянула… Заглянула и ахнула! Это был конец! Ко- нец всему — нашей семейной жизни конец, (а мы с Матвеем только-только поженились) как же: его батька, старого Филиппа, заберут в НКВД как увильнувшего от расправы кулака. А если не это, так могут припомнить ему, что коня коллективного однажды не доглядел: бродячие цыгане или какие другие разбойники увели… Контра, значит… А следом за ним и сын пойдёт: яблоко от яблони недалеко падает..   А там, глядишь, и до меня доберутся: комсомолка как-ни- как: не проявила пролетарской бдительности… А какая тут бдительность нужна была? — все знали и видели, что днём раньше должен был старый Яновский сдать в колхоз одного кабана, одну стельную корову и три козы. Только не получи- ла громада ничего такого от старого Сыча (таково было хуторское  имя моего деда): спрятал старый Сыч всё сре-  ди родственников — бедноты по другим хуторам. Да раз- ве шило в мешке утаишь? Испугалась я сильно и побежала  к Матвею, на его службу, к железнодорожникам, значит.

Конец смены это был. У них всегда в это время уроки политграмоты проводились ну, если новые какие там ука- зы — постановления».

* * *

— Товарищи коммунисты… и беспартийные, — секре- тарь партячейки станции Янов медленно оглядел всех при- сутствующих проникающим насквозь взглядом, подчёркивая этим самым важность слов, которые он должен был сейчас произнести, — особенно касается это недостаточно созна- тельных некоторых беспартийных… — и он строго посмо- трел куда-то в угол небольшого кассового зала, где собрались,

по его  мнению,  эти  самые  «недостаточно  сознательные»,  и продолжил — тоном, уже нейтральным, деловым, как и над- лежало говорить ведущему собрание:

—  Товарищи! Информацию по вопросу «Решения По- литбюро ЦК ВКП(б) и оперативного приказа наркома вну- тренних дел об антисоветских элементах» за номером П51/94 от 2 июля 1937 года партячейкой станции поручено доложить молодому, но грамотному и подающему надеж-  ды партийцу, товарищу Яновскому Матвею Филипповичу. Прошу, Матвей Филиппович, — ведущий жестом пригласил Яновского подойти к отдельно стоящей тумбочке, застлан- ной кумачёвой скатертью, реквизированной недавно у Се- миходского попа. Антиминсом каким-то, что ли, она у них называется. Чудно́ е слово. Хотели и церковь в     Семиходах

разобрать для нужд колхозного двора. Да бабы, словно взбе-

ленились, с кольями на уполномоченных пошли. Пожалели их, а надо было — огнём из револьверов по мракобесию пальнуть! Надо было… Придёт ещё время. Вот оно, новое Решение Политбюро — на него и сошлёмся, — размышлял ведущий собрание, секретарь партячейки Гамлявый Митро, пока Яновский, шелестя газетой,  устраивал  свои  бумаги  на тумбочке, изображавшую трибуну оратора.

—  Товарищи члены ВКП(б) и беспартийные! — про- кашлявшись, начал своё выступление бодрым голосом Янов- ский. —  «Замечено,  что  большая  часть  бывших  кулаков  и уголовников, высланных в одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки, вернувшихся в свои области, — являются главны- ми зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсион- ных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транс- порте… — Я подчёркиваю: и  н а т р а н с п о р т е, — выде-

лил слово оратор, и слушающим непонятно стало, читает ли Матвей Яновский Решение Политбюро из газеты, или произ- носит его, зная наизусть, или же добавляет свои слова — так естественен был этот его повтор «с нажимом» — «на транс- порте…» …на транспорте и в некоторых отраслях промыш- ленности». А можно было бы подумать, что он и вовсе гово- рит от себя… — так естественно, «по-домашнему» принялся доносить до сведения товарищей по работе Решение Полит- бюро ЦК ВКП(б) их коллега весовщик Матвей Яновский.  Не первый раз выступает он перед рабочими станции, и всег- да говорит так, словно бы всё, о чём он говорит, исходит толь- ко от него, ну и, конечно, является линией Партии — а как же иначе!? Не зря же сказано: «Партия-это мы…»

—  Так  вот,  —  продолжал  оратор,  говоря  как  бы  «от

«себя», в то же время по памяти цитируя Решение Политбю- ро — «ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и респу- бликанским представителям НКВД взять на учёт всех воз- вратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы  и были расстреляны в порядке административного прове- дения их дел через тройки, а остальные менее активные,   но всё же враждебные элементы, были бы переписаны и вы- сланы в районы по указанию НКВД. ЦК ВКП(б) предлагает  в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а так- же количество подлежащих расстрелу, равно как и количе- ство подлежащих высылке.

Секретарь ЦК И. Сталин».

Оратор обвёл взглядом притихших и, как ему пока- залось,  съёжившихся  под  его  словами  рабочих,   пытаясь

заглянуть в глаза каждому, как бы хотел спросить: «Ну и ка- ково?..» И только сейчас ощутил странное удовлетворение от произнесённых им слов — как будто зачитанное Реше- ние было написано не вождём народа товарищем Стали- ным, а им самим, весовщиком, членом партии с одна ты- сяча девятьсот тридцать  пятого  года  Матвеем  Яновским. И ещё с бо́ льшим энтузиазмом продолжал он докладывать собранию:

—  «Все репрессируемые кулаки, уголовники и другие ан- тисоветские элементы разбиваются на две категории:

а) к первой категории относятся все наиболее враж- дебные… элементы. Они подлежат немедленному аресту  и, по рассмотрении их дел на тройках, — РАССТРЕЛУ.

в) ко второй категории относятся все остальные менее активные, но всё же враждебные элементы. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наи- более злостные и социально опасные из них, заключению    на те же сроки в тюрьмы по определению тройки.

Согласно представленным учётным данным Наркомами республиканских НКВД и начальниками краевых и област- ных управлений НКВД утверждается следующее количество подлежащих репрессии…»

Ну, я не буду зачитывать длинный список подлежащих репрессии по стране, хочу только заострить ваше внимание на том, что касается нас: я имею в виду Украинскую ССР   и  Киевскую область,  где  мы  с  вами  проживаем.  Так  вот, с 5августа и до декабря 1937 года по Украине должно быть расстреляно 8 000 человек, в том числе в Киевской обла- сти, а, значит, такие могут быть и среди нас с вами… — до- кладчик несколько запнулся и, не поднимая головы от газе- ты, исподлобья прочертил взглядом по залу, — всего  2 000

человек… — выдохнул он и тут же продолжил: — Но это ещё не всё. Как говорится в Оперативном приказе Народ- ного комиссара внутренних дел  СССР за  номером  00447 от 30 июля 1937 года товарища Н. Ежова, «В случаях, когда обстановка будет требовать увеличения утверждённых цифр, наркомы республиканских НКВД и начальники крае- вых и областных управлений НКВД обязаны представлять мне соответствующие мотивированные ходатайства». Ну,  а за мотивацией у нас, что касается классового врага,    я думаю, дело не станет. Верно,  товарищи?!

В зале послышалась возня, смятый шёпот, но — ни од- ного внятного слова…

—  И последнее, о чём я должен вас проинформировать, это то, что тройка по Киевской области состоит из товарищей: Шарова, председатель, и членов — Кудрявцева и Гинзбурга.

Было объявлено окончание собрания, и Христя, таивша- яся за спинами железнодорожников всё это время, пока Матвей делал доклад, так же незаметно, как и вошла в зал, выскользнула из него, как только все, двигая стульями, стали подниматься.

«Срам! Какой срам!» — повторяла она всё про себя, ста- раясь поскорее отбежать от кассового зала и выбежать на до- рожку, ведущую через лесок к хутору. Она не стала ждать, как обычно, Матвея, чтобы вдвоём идти домой. «Нет,  нам   с тобой не по пути, т о в а р и щ… — сделала она ударение на последнем слове, — нет, не по пути! Сам, недораскулачен- ный куркуль, а с такой радостью сообщать соседям о том, что их ждёт расстрел или каторга!.. А про себя: я — не я, и хата не моя… так, значит?»

Переполненная гневом Христя, широкими шагами, об- жигая босые ноги в раскалённом песке, спешила домой.

* * *

«Я уже не помню, что говорила ему, когда он вернулся домой, но, конечно, сказала всё, что думала об их Сычов- ской породе. Он не стал тогда обедать: обиделся, видите ли… и пошёл к поленнице рубить дрова. Рубил со злостью, сверкая на меня глазами, а я всё вычитывала ему, людскую политграмоту, а не их, партейную. Ну и довычитывалась: видела только, как он перекинул сокиру в правую руку, как размахнулся… А потом уже, — словно вечность прошла, — услышала, как она со звоном уткнулась в стену батьковой хаты: хаты наши, ты же знаешь, стояли рядом, в одном дворе. Когда мы с Матвеем поженились, мужики всем хуто- ром собрались и поставили нам новую хату рядом с батько- вой. За один день поставили!

А батько мой, твой дед Лукаш, значит, стоял во время нашей сварки в своём дворе и все слышал, но не вмешивался: он вельми терпеливый был… А тут, когда сокира пролетела мимо его головы, я видела, как он выхватил наган, потом… медленно засунул его назад в кобуру и, усмехнувшись, недоб- ро так, сказал, глядя на Матвея: „В сорочци ты родился, хлопец, ей-Богу… Живи пока…“ Потом подошёл к стене, вы- дернул сокиру, повертел ею так и сяк и сказал: „Добрячая сокира у тебя… Германская, похоже… Батько привёз? Ну- ну…“ — и швырнул ее обратно, Матвею под ноги…

Я знала, что это „ну-ну“ у батька значит мало чего хорошего для того, к кому оно относилось, и что разговор ещё не закончен… Батько, я уже говорила, был терпеливый, но обиды не прощал: он был настоящий большевик».

* * *

Я читаю всё это написанное много лет назад о «пьяной славянской дури», которая играла в большевистской   башке

человека с наганом, и вот теперь, убеждённый в своей пра- воте думаю, что раздай тогда картавый с его шайкой иудо- товарищей крестьянам землю вместо оружия, разве такое было бы возможно? И разве можно было тогда представить, что явится это результатом того, что Россия окажется без Бога в душе и без царя в голове?

Ну как можно было назвать властью народа ту власть, которая считала террор основным средством достижения своей цели? Даже наиболее агрессивного из народов всех времён от сотворения мира, племени жидовского, нельзя назвать народом-террористом, ибо эти люди, если и не де- лают добра другим, то хотя бы возглашают о своей любви   к ближнему. Правда, ближним они считают самих себя…   Я не стану здесь приводить в доказательство моих слов примеры из истории того времени — такие факты извест-  ны каждому нынешнему школяру,  не  стану  цитировать  Бен Ладена той поры, товарища Ленина, постоянно твер- дившего то «…вести и провести беспощадную террори- стическую борьбу и войну против крестьянской и иной буржуазии», то «…расстреливать заговорщиков и коле- блющихся, никого не спрашивая и, не допуская идиот- ской волокиты». И «чем больше расстреляем, — про- должал этот «самый человечный», — тем лучше». «Рас- стреливайте на месте беспощадно», — указывал вождь революционного народа партейцам в кожанках. Расстрели- вать! — и не останавливаться при этом! — учил вождь. —

«Величайшая ошибка думать, что НЭП положит конец террору. Мы ещё вернёмся к террору и к террору эконо- мическому», — писал «самый человечный» своему сорат- нику Каменеву в 1922 году. По его личным распоряжениям, как оголила история новейшего времени как бы    невзначай

некоторые факты ленинского человеколюбия, по его лич- ным указаниям было уничтожено несколько десятков мил- лионов россиян. И не прибери его Господь Бог (или Сата- на!) к себе в расцвете его вампирства, кто знает, что оста- лось бы «от Москвы, от  Рассеи…»

И вот в такую компанию, на её самый низкий, хутор- ской, уровень, попал мой дед Лукаш. Но, может быть, это    и сохранило в нём «настоящего большевика». Хотя, прав- да, был эпизод в его партийно-хозяйственной деятельности, так сказать, когда подняли его на пару ступеней партийной лестницы и назначили каким-то начальником продразвёр- стки, двадцатипятитысячником, что ли, в Белоцерков- ском районе. Помню, что в деревне Козин. Но спасибо бабе Оксинье: она хотя и слаба была в вопросах военного искус- ства — неправильно убегала от пуль, выпущенных из на- гана мужа, но в вопросах политики соображала лучше его    и поэтому наотрез отказалась уезжать из хутора, поставив деда перед весьма сложным выбором: жена или  револю- ция! «Жена — моя революция!» — отрезал вскоре весьма дипломатично  большевик  Зубко  своему  начальству,  чем  в очередной раз вызвал его неудовольствие, за что вполне мог вторично и тогда, пожалуй, навсегда остаться беспар- тийным, а то и вообще разделить судьбу контры, которую сам же и должен был беспощадно душить… По крайней мере, к этому обязывала его политика партии на текущий момент… Повоевав некоторое время с контрой в деревне Козин Белоцерковского района, и, построив там колхоз, дед снова вернулся в родной хутор, где продолжил партийно- хозяйственную деятельность.

Душил контру дед Лукаш специфическим образом: сна- чала  предупреждал  кандидата  на  репрессии  и  ждал, пока

тот «за ум возьмётся», то есть: или отведёт в колхоз свою бурёнку или мерина, или отдаст, что там полагалось по раз- вёрстке… или же, наконец, убежит с семьёй из хутора — так делали некоторые. А ежели кандидат за ум не бралася, долго волынил с решением и нагло сопротивлялся советской вла- сти, а помимо того, ещё и не уважал добрых намерений сосе- да своего Зубка и подставлял его, как нынче бы мы сказали, самым наглым образом, тогда дед прибегал к последнему ис- пытанному средству увещевания: брал пляшку горiлки, шёл  в гости к неподдающемуся перевоспитанию — другу, куму, свату, троюродному брату и т. п. — в хуторе все были, если не родственники, так свои — и… бил тому морду по  поводу

«партейного и личного неуважения…»

* * *

«Бедовый он был! Очень бедовый! Хорошо помню, сама видела: идёт  батько  домой  с  работы.  Подвыпивши,  как и всегда… Весёлый, песню поёт. А навстречу ему — Мих- тод, друг его закадычный. Останавливаются, здоровают- ся. „Ты вот что, Михтод, — говорит батько, — ответь по-партейному, друг ты мне или нет?“ — „Что это ты, Лукаш? Конечно же, друг!“ — „Друг, говоришь… Так по- чему же ты мои распоряжения не исполняешь? И морду   от меня воротишь? Вот за это я и буду сейчас тебе эту морду бить!“ — А потом — я не успела и сообразить что   к чему: батько наклоняется, снимает с сапога галошу и — галошей своего друга по лицу!.. Тот попробовал схватить его за руку, так где тут! Справиться с твоим дедом никто не мог. Ни вдвоём, ни втроём. Да он на гурт мужиков один, с голыми кулаками, мог пойти — ничего не боялся. Прыт- кий очень был. И дюжий, вельми дюжий. Так и в этот   раз:

не успела я сообразить, что к чему, а батько уже колотит своего друга… А на следующий день, как  обычно: пляшку     в карман и — идёт извиняться…»

«Нáволоки и бандéры»

«Нáволоки и бандеры» — понаехавшие, как сейчас сказали бы, из разных областей Украины железнодорож- ники, которые жили на станции Белоус. Станция — это   так говорили, а на самом деле, это полустанок Юго-Запад- ной железной дороги примерно в пяти километрах от го- рода Чернигова — с одним запасным путём (для разъезда встречных поездов, или отстоя поездов, не  вмещавшихся на станции Чернигов) на одноколейной линии Чернигов– Янов. Поезда везли, в основном, военную технику (обыч- но это были танки или непонятные нам какие-то пушки     на гусеницах — мы их называли танкетками). Следовали они, — нам была известна их «военная тайна», — в сосед- ние Жидиничи, где в лесу располагалась воинская часть.    А ещё направлялись они с совсем уж непонятными для  нас

«железяками» на станцию Малейки. Там, — мы тоже зна- ли эту «военную тайну», — отстраивался разбомбленный немцами аэродром.

Путь этот тянулся  от нашей казармы  до той казармы,  в которой жили путейцы, или, другим языком, те рабочие, которые следили за исправностью железнодорожных путей на своей дистанции: ремонтная бригада, путевые обходчики. Дом путейцев так и называли все — та казарма, вкладывая в указательное местоимение та совсем иное определение, подразумевая под ним скорее всего имя собственное…

Станция Белоус

Станция Белоус

В нашей же казарме, или на станции, жили движенцы, т. е. те железнодорожники, которые обслуживали самоё дви- жение поездов: стрелочники, дежурные по станции, кассир билетной кассы, а ещё посторонние: наш сосед по коридо- ру путевой обходчик Макиенко, кузнец из вагоноремонтных мастерских Криволап, ОРСовский извозчик Щербина (хотя правильно фамилия его писалась Щербинин, поскольку он был кацап… Но, попав в хохляцкую среду, русская фамилия вместе с её носителем «охохлилась» — по всем законам ас- симиляции…) и бригадир посадок вдоль полосы отчуждения Вдовиченко или Тiки-Тiки, как его за глаза называли соседи — за то, что он часто и не к месту употреблял это тiки-тiки. По-украински правильно было бы говорить тiльки-тiльки, что по-русски обозначало только-только. Но о языке стан- ции Белоус я буду рассказывать по ходу развития сюжета. Все же мы, и движенцы, и путейцы, именовались местными жителями в пятистах метрах находившейся от станции дерев- ни Льгов — наволоками. А ещё — бандерами… Семантика  и стилистика этих слов вполне соответствует характеристи- ке отношений между жителями станционными и сельскими, о чём я расскажу в своё время.

Теперь необходимо уточнить ещё кое-что из особых тер- минов. Например, «казарма». Казарма — это ещё не только специальное здание для размещения воинских частей и не общежитие для рабочих в дореволюционной России, — так данное слово объясняется, например,  в  толковом  слова-  ре С. И. Ожегова,  хотя  второе  определение  приближается к истине: была в нашей казарме одна коммуналка, с двумя комнатами по 10–12 квадратных метров каждая. В ней про- живали две семьи: Криволапы, у которых было два сына, Володя и Коля — в дальней комнате, на своих законных

Наше крыльцо

десяти-двенадцати метрах — и Бобарша (вдова погибшего лейтенанта по фамилии Бобар) с моим другом Эдиком и его сестрой Галей — в проходной комнате, через которую в лю- бое время дня и ночи, согласно советскому конституцион- ному праву, могли туда-сюда ходить Криволапы. И никого не стесняло то обстоятельство, что, шествуя, например, но- чью по чужой комнате, можно застать лицо противополож- ного пола neglige, так сказать, а то и на горшке… И всё-та- ки общежитием нашу казарму назвать было нельзя, потому, что остальные семь семей, населявших её, проживали в от- дельных квартирах.

Пусть не все квартиры соответствовали санитарным нор- мам, а, скорее, все не соответствовали им, но, как сказано,

были отдельными, и ни у кого и мысли не появлялось назы- вать нашу казарму общежитием. А казарма… потому, что ка- зарма… потому, что станция, а не дом: своего дома ни у кого из нас не было… мы не говорили: «это наш дом»… «я живу в этом доме»… у меня и сейчас, спустя шестьдесят лет, язык не  повернётся  сказать,  глядя  на  станцию  Белоус, сказать:

«Вот, это мой дом, дом, где я вырос».

Скорее я сказал бы: «Вот станция Белоус, казарма, где  я жил…», «эта казарма…» А ещё была та казарма, то есть та  казарма,  где  жили  путейцы.  И  путейцы  отличались  от движенцев тем, что, хотя тоже жили в казарме, но были меньше нáволоками, потому, что вокруг их казармы были настоящие крестьянские огороды и хороший сад, на кото- рый мы, движенцы, часто совершали набеги почище пече- негов… Да и бандерами они не были, так как никто в этой казарме не проживал, кто приехал бы из Западной Украины. А вот грузинская семья одна, с красивой девочкой по имени Стали´на, была в коллективе путейцев. Таким переселением эта семья, похоже, была наказана за что-то товарищем Ста- линым, хотя красивая девочка и носила его имя… А в на- шей казарме были «западенци» — Сороки. Дед Сорока мне нравился, потому что всегда шутил и любил побеседовать    с пацанами об их играх, проделках, а девочек называл смеш- ным, но приятным словом «паненки».., и обращался к ним на Вы. Спустя тридцать лет я приехал «на свою казарму» уже с женой, и когда пан Сорока встретился нам, он остано- вился, поклонился в приветствии и произнёс: «Добжы день, панове! — А потом, лукаво косясь, подмигнул мне и добавил уже тихо: «А гарна твоя паненка!..» Жене понравилось обра- щение пана Сороки, (одного его называли паном), и теперь, когда  мы вспоминаем недолгое время, прожитое нами    «на

нашей казарме», она всегда добрым словом поминает пана Сороку. Вот такие у нас были «наволоки»… и «бандери»…

* * *

С «наволоками» я так-сяк мог разобраться, слушая Кара- бутов патефон:

Казав менi батько, Щоб я оженився,

По досвiтках не ходив, Та й не волочився.

А я козак добрий Та й не волочуся, Де дiвчину чую, Там нiчку ночую, А де молодички, Там я и двi нiчки…

А вот со словом «бандеры» у Карабута песни не было… Значение этого слова открылось мне значительно    поз-

же. Даже не в школе, не на уроках истории или литературы. А уже в конце девяностых годов двадцатого века — на ми- тинге во Львове и в двадцать первом веке  — на Майдане     в Киеве… Такая вот хронология…

Вот, мелькнуло ещё одно загадочное слово — Майдан. Уже не для шести-семилетнего пацана, послевоенной «босо- ты», а для грамотея двадцать первого века.

* * *

Черновик презентации по теме «Лексика новояза» уче- ника 9 класса Яновского В. Так, примерно, называлась бы зачётная работа по русскому языку недоросля и виртуального

продолжателя рода Яновских в две тысячи каком-нибудь году, — рассуждал Владимир Яновский. — Напридумывали красивых слов… «Презентация…» — поди ж ты!.. Не рас- суждение, сочинение, доклад, реферат, или нормальными словами что-то подобное, а пре-зен-та-ция!.. — повторил он уже вслух и по слогам неполюбившееся ему слово. — А как же!.. — гимназия, колледж, магистр-бакалавр. И только уни- верситет — академия — не ниже! Да чтобы не по-нашему писа́ лось… Вот тогда это наука! Вашу мать!..

Вырвавшееся  из-под  лёгкого  пера  Джорджа   Оруэлла

слово «новояз» (см.его роман «1984») мгновенно обросло языковой плотью и прочно заняло надлежащее ему место     в новейших словарях, — так, наверное, начал бы свою пре- зентацию недоросль Яновский. — «Майдан» — это слово, вышедшее из употребления по причине своей архаичности, приобрело новое, пока ещё языковой наукой не утверждён- ное, но зарегистрированное в активном речевом употребле- нии слово, обозначающее, скорее, не место действия, а само действие с его результатом, то есть, являясь продуктом ново- яза, требует, как и любой иной лексический элемент новояза, если можно так выразиться — особой деликатности при его анализе.

* * *

Слово «майдан» (тюрк. Maidan — ровное, свободное ме- сто) в его традиционном значении определяется современны- ми словарями как «базар», «базарная площадь», «площадь, где  происходят  сходки,  собрания,  митинги».  Однозначно  и понятно… Для наглядности предлагаю (слайд № 1) пример из  творчества  Павла́  Григоровича  Тычины, стихотворение

«На майданi».

На майданi коло церкви революция iде.

—         Хай чабан! — усi гукнули, — За ота́мана буде́.

Прощавайте, ждiте волi, — Гей, на конi, всi у путь!

Закипiло, зашумiло — Тiльки прапори цвiтуть…

На майданi коло церкви Посмутились матерi: Та свiти ти iм дорогу, Ясен мiсяць угорi!

На майданi пил спадае, Замовкае рiч…

Вечiр. Нiч.

Но как понимать такую фразу,  например, (подслушано  в бытовой ситуации): «Майданутой политикой этот вопрос не решить…»? Или такую: «Гляди — догуляешься у меня!  Я тебе такой майдан устрою!..»

Киев. Крещатик. С руководителем одной из секций Майдана — пока ещё бескровного… Дама, русская по национальности, гражданка России, приехала из Перми, по её же словам, «на по- мощь Юле…» Я тоже — гражданин России, но по националь- ности украинец, родился в семидесяти километрах от  Киева…  И приехал на Майдан не помогать, а   понять…

На заднем фоне — «ребята в брониках» — готовятся встретить автозак с Юлей: он вынырнет из чёрной дыры, и «майданутые» ринутся к нему…

«Майдан — это не площадь (в городе или селе), как объ- ясняют толстые и умные словари.

Майдан — это совсем новое слово, — глаголет далее недоросль, — настолько новое, что я бы предложил рассма- тривать его как первую доминанту (опорное слово) в сино- нимическом  ряду  вполне  синонимичным,  если  так можно

Майдан. Пока мирный…

сказать, второму стержневому слову, замыкающем этот ряд родственных по смыслу понятий — слову «беда». А что? Давайте проследим, как из «майдана» образуется «беда» (слайд № 3).

Майдан — рыночная площадь — площадь для собра- ний, а, стало быть, диспутная площадь; диспут, в свою очередь, предполагает спор (не исключено — ссору), что,

с большой вероятностью, вызывает, как принято у нас, скан- дал с мордобоем; (отсюда выражение новояза «помайдани- ли мы их — долго помнить будут!»; как вывод — майдан   до добра не доводит.

Майдан — это слово, которое ассоциируется с поняти- ями никак не пространственными, а совсем иного порядка: революция, переворот, война. Майдан — это, в первую оче- редь, конфликт.

Майдан — это беда.

Этот синонимический ряд — не бесспорное сочинение. Возможны варианты более тонкого анализа, но пока так… Как пробная попытка доказать, что слово «майдан» в новоязе приобрело значение, опосредованно связанное со своим пер- воначальным смыслом, и, на первый взгляд, с нейтральной характеристикой, но таит в себе отрицательные эмоциональ- ные качества.

Очень уж свободно обращается с языковыми дефини- циями этот недоросль двадцать первого века, — подума- лось мне, когда я прочитал его черновик. Хотя недурно, вполне недурно!.. Но не хватило ему самой малости для бо- лее нахального анализа: доказать, например, фонетическое родство опорных слов синонимического ряда: и в первом,    и во втором стержневом словах  смысловую  нагрузку  не- сёт сочетание согласных — «мдн» и «бд». Почему он это-  го не заметил? Сюда можно было бы столько воды налить! Заодно и тему «онаучить», как это многие диссертанты де- лают… А ещё не хватило у него хорошего нахальства «за- цепить» краем пера и «подтянуть» к своим доказательствам модное в нынешнее время детище американского психоло- га Леона Фестингера — понятие когнитивного   диссонанса,

то есть, — как бы это попроще? — согласование несогласу- емого…Или, по-другому, когда тебя «душат» два психоло- гически противоречивые понятия об одном и том же субъ- екте. Неплохо было бы ему присовокупить к рассуждениям о двояком  восприятии  информации  модную  нынче  тему  о царице подземного царства у халдеев, древнесемитской     и шумерской богине Аллат, богине войны и… плодородия, что, действительно, диссонирует…

Но оставим эту лирику. В главном нельзя не согласиться с недорослем: майдан — это, в любом случае, беда. По край- ней мере — в его украинском варианте.

* * *

А вот почему казарма называлась казармой, оставалось для меня загадкой. Может быть, потому, что строили её сол- даты. Но не наши солдаты, а немецкие. Пленные немецкие солдаты. И строили её по-своему, по-немецки, что значит: добротно и красиво. Она была сложена из брёвен, внутри ко- торых светилось солнце — так мне, по крайней мере, каза- лось. Семьдесят лет прошло с той поры, а брёвна всё так же светятся изнутри… Или это мне так кажется, а свет — это, может быть, свет уже давно погасшей далёкой звезды…

Это часть нашей дворовой команды — грозы садов и огородов… И  поездов.

«Уполномоченный»

—  Упал… намоченный! Упал… намоченный! — орал  во всё горло Мишка Щербинин,  летя  галопом  из  дерев- ни, и размахивал при этом над головой, сдёрнутой с себя  как всегда рваной майкой. У каждого из нас одежда была     в дранках и заплатах и, как говорится, не первой свежести… но Мишка был оборванней всех нас. Это потому, что у тёт- ки Щербинихи, Мишкиной матери, было десять детей, и «на всех рук не хватало» — такое сочувственное умозаключе- ние можно было слышать иногда от взрослых. Так что осо- бый Мишкин «прикид», выражаясь нынешним молодёжным сленгом, был вполне объяснимым.

—  Упал… намоченный! — задыхаясь, выпалил он в по- следний раз, когда уже добежал до казармы и согнулся «в три погибели», отплёвываясь и стараясь восстановить дыхание, а потом и вовсе упал лицом вниз.

—  Ну что же ты орёшь как недорезанный?! Разведчик хренов! «Упал он намоченный»… — передразнил Мишку дядько Карабут. — Тебя же в Чернигове слышно, не то что  во Льгове.

* * *

— Тася сказала, чтобы пулей летел: прямо к нам идут — сама слышала… окружать будут! — выстреливая каждое сло- во, передавал Мишка разведдонесение от внедрённого в селе тайного агента «наволоков» Таси Колесник. (Разве можно было тогда предполагать, что через двадцать лет Тася станет женой Михала Щербинина, что построят они красивый дом на черниговской Подусовке, что родят они двух красивых де- тей, и что ещё лет через тридцать, приехав в очередной   раз

домой, я оторопело буду смотреть на два красивых портрета, высеченных на надгробных плитах — Таси и Миши Щерби- ниных…) Но то ещё будет нескоро…

А пока… я завидовал Мишке: он отдал все силы для выполнения задания и теперь был героем! Дядько Карабут, поругав его, тут же дважды назвал молодцом. Карабут, хотя обычно от уполномоченного ничего и не прятал (потому что нечего было у него, «зэка-пролетария», как он говорил про себя, прятать), но «мироедов» этих из района он не только  не любил, но и не боялся. А не боялся он потому, что «уже от- сидел своё — и положенное, и не положенное…» — так объ- яснял Карабут своё особое отношение к «мироедам». Дядьку Карабуту я тоже завидовал: он тоже был героем. Он три года отсидел в тюрьме. «От звонка до звонка»… — так непонят- но говорили взрослые. «От звонка до звонка» — как у нас    в школе. Значит, мы тоже были «зэками-пролетариями»?.. Хотя  мне это и казалось странным: звонки на урок-с-урока  в тюрьме, но, наверное, так и было, потому что из тюрьмы Карабут пришёл «грамотным» и «начитанным» — по край- ней мере, такое я слышал не один раз от взрослых. Да, по- жалуй, так оно и было, потому что к Карабуту обращались  за советом и соседи, и даже деревенские приходили иногда. Как ходоки к Ленину… И он всем что-то советовал, писал ка- кие-то письма; только про это говорили почему-то шёпотом. А я всё никак не мог разгадать, что же это были за такие вол- шебные письма, про которые  нельзя было говорить вслух.  С дядьком Карабутом вообще было связано много тайн. Мне непонятно было уже то, что посадили его «ни за что», вернее за то, что «пьяный и слепой» машинист не заметил красного фонаря стрелочника Карабута, подал зачем-то состав назад  и  порезал  стрелки.  Я,  рождённый  в  семье железнодорож-

Под деревом, которое я когда-то посадил…

ника, уже знал тогда, что значит «порезать стрелки»: после этого было путейцам работы! Но сделали они всё быстро, стрелку наладили, однако Карабута всё равно забрали в ка- кой-то ДОПР… в тюрьму, значит. И уже через три года Кара- бут вышел из тюрьмы, «не лыком шитый», «подкованным»  и ко всему — «богатым». На завтрак и ужин он стал ездить  в ресторан на вокзале в Чернигове, а днём нигде не работал, лежал на кровати и слушал привезённый из тюрьмы пате- фон. Ах, этот патефон! Кто из наших станционных не хо- тел бы иметь у себя такую «гармошку»!? Но такой музыки не было ни у кого, кроме Карабута, и все «наволоки» зави- довали ему… Все, но не я. Я, вообще, рос независтливым — и не потому, что мне не хотелось иметь что-либо недоступное для меня на тот момент, а потому, что оно воспринималось как недоступное для меня, и, значит, не моё, а поэтому неза- чем было и желать его… Таким я остался и по сей день: я без зависти смотрю на жизнь богатых людей — это их жизнь,  не моя… (у меня — своя, и она мне нравится). У них особняки

и красивые машины — это их особняки и их машины…       (у меня мой дом и моя машина, которые мне нравятся). Ибо сказано: «…каждому — по делам  его…»,  или  «…каждо- му — по его силе…» Разве не справедливо говорит Матфей? Скажете: нет у тебя, парень, самолюбия. Да нет,  в этом-то   и есть самолюбие, (или себялюбие?..) чтобы помнить, что каждому — своё.

Ну, да ладно, не об этом мы говорили, а о патефоне дядь- ка Карабута.

Ах, этот патефон! Такого патефона ни у кого не было… И дядько Карабут всегда, когда только ему захочется, мог слушать Русланову: как она «на горку шла и золу несла…» — так шепелявил патефон. Тогда я никак не мог понять, почему она золу на горку несёт — у нас все выносили золу под горку, в овраг; в овраге у нас был смитнык, то есть свалка. А Рус- ланова всё несла и несла золу на «горку…» Нескоро я рас- слышал в шипении иголки патефона, что Русланова не «золу несла», а «тяжело несла». Уж что она там такое тяжёлое нес- ла?.. Может быть, конечно, мешок картошки с поля или ка- кую-нибудь вязанку сырой травы кроликам. Это, я понимал тогда, было бы, конечно, тяжело…

— А ты у патефона спроси… — смеялся моему вопросу дядько Карабут, — патефон, скажу я тебе, хитрая штука!..

Он изображал на лице «умный вид» а затем смеялся ещё задорнее. Но мне было не до смеху.

(Непонятые мною слова всегда не давали мне покоя, пока я их не разгадывал. Я прямо-таки заболевал до тех пор, пока слова не раскрывали мне свои секреты. Я и теперь — голова уже седая,.. — не могу быть спокойным, если на слух попадается какое-нибудь  незнакомое слово или   упущенное

стареющей памятью его значение, а то и правописание. Сло- во «застревает» в моей черепной коробке  до тех пор, пока   я не добираюсь до его сути.)

Васадули

А ещё часто ставил дядько Карабут пластинку с   песней

«Во саду ли, в огороде…», что слышалось мне как «Васаду- ли в огороде», и поэтому я никак не мог понять, кто же та- кие «васадули» и что они делали в огороде. Ну,  что делали  в огороде, можно было догадаться: или воровали малину или клубнику, как это и мы делали, или, может быть, наоборот — сторожили огород. А как, скажите, иначе можно было понять такие слова:

«Васадули в огороде Поймали китайца.

Целый день они искали У китайца яйца…»

Конечно же, если бы они нашли эти самые яйца, то от- резали бы — это само собой понятно. Вот и дядько Дейнека грозился нам, что если кого поймает в своём саду, то отрежет яйца. О, Дейнека мог это сделать. Однажды он даже застре- лил одного фэзэушника, который воровал у него яблоки. Мы дядька Дейнеку боялись, однако набеги на его сад всё рав-  но совершали. Но китайцы… на то они и китайцы… чтобы  у них всё было не как у людей. Ну, поймаешь ты его, чтобы, значит, ножичком… А там: ищи-свищи…

В песне про васадулей пелось ещё и о том, что с этими васадулями, что ли…

«…девица гуляла.

Она ростом невеличка. Собой круглоличка».

А дальше речь шла о том, что «молодой, кудрявый» предлагал ей дорогие подарки: жемчуг и какую-то китайку. Зачем девице китайка, а не китаец, я всё не мог взять в толк. Вот такие загадочные песни неслись из патефона дядька Ка- рабута, а он в это время лежал на диване, смотрел в потолок, слушал и вовсе не замечал нас, боcóту, набившуюся в его небольшую комнатку.

* * *

Денег, а вернее — деньжищ — у Карабута было, — гово- рили, — «куры не клюют…», и он мог себе позволить не ра- ботать. Ни вернувшись из тюрьмы, ни спустя годы, сколько  я его и помнил, дядько Карабут нигде не работал, даже на сво- ём огороде не появлялся: всем занималась его жена. А он, наслушавшись патефона (ох, как я ему завидовал!), выходил на прогулку — то в посадки, то на колхозное поле, что подхо- дило к самой нашей казарме, шагал медленно, можно сказать даже — важно: так должен ходить бы хозяин по собствен- ной земле. И, глядя на него, я вспоминал всегда слова из из- вестной всем песни о том, что «человек проходит, как хозяин необъятной Родины своей…» Мы эту песню пели в школе на уроке, и вот,  глядя  на дядька Карабута на его прогулке,   я видел как бы живую иллюстрацию этой песни и понимал, что иначе и быть не могло в советской стране, где человек — хозяин всему… Поэтому старался иногда, когда никто не ви- дит, подражать походке дядька Карабута. Не знаю, получа- лось ли, но походить на Карабута было сложно… Ещё бы! Дядько Карабут в тюрьме был, наверное, «вертухаем», как го-

ворили взрослые, оглядываясь: не услышал бы кто «лишний» это таинственное слово: иначе откуда бы это у него, обычно- го «зэка-пролетария», столько деньжищ!.. А что значило это слово, никто из пацанов не знал, но что было оно покрыто мраком, как говорится, то это точно, потому что на вопросы взрослые не отвечали, а только боязливо отмахивались…

* * *

Теперь, спустя многие годы после того  «холодного  лета пятьдесят третьего» (правда, у нас лето было не таким уж и холодным, как в одноимённом кино…), когда я вспо- минаю об этом, появилась прямая необходимость выяснить, почему же такой тайной веяло тогда от этого слова — «верту- хай». Да и сейчас в толковании его, выражаясь в духе совре- менного новояза, непонятки происходят.

Справка.

К этимологии слова «вертухай»

Весьма авторитетный «Словарь тюремно-лагерно-блат- ного жаргона», созданный с привлечением материалов са- мого Д. С. Лихачёва, объясняет чётко, сухо и без каких-либо комментариев:

«Вертухай — контролёр, надзиратель, охранник в ИТУ». В таком смысле Карабута никак нельзя было называть вертухаем. Дядько Карабут был не контролёром, не надзира- телем, не охранником в исправительно-трудовом учреждении, а арестантом, врагом народа, наказанным товарищем Стали- ным. Но, побеседовав с людьми «бывалыми» и заглянув в ешё пару мудрых справочников тюремного жаргона, я,  кажется,

могу предположить, почему Карабута за глаза называли та- ким вот «вертлявым» именем. Хотя, как говорят, молва люд- ская не всегда — от истины… И только История — она молча хранит правду, вынимая её из своих тайников в нужное для неё время. И что, — спрашиваю я себя, — пришло это время, чтобы знать, почему дядька Карабута называли вертухаем? Что же за цаца он такая для Истории, чтобы хранить о нём секреты, важные (а может быть, и не важные, на самом деле) только для него самого? Но на то, видать, есть у неё свой резон: не допускать до поры до времени в свои хранилища зевак любознательных… А что — пришло это время — соби- рать камни?.. Может быть, и так. Если уж я о себе решил, как говорится, правду-матку…

Но продолжим о «вертухае». (Этакий наукообразный разговор у нас получается — спасибо дядьке Карабуту).

Может быть, что «вертухай» родственен «вертушке» — так на языке лагерных горемык называется деревянный на- стил, прикреплённый петлями к стене камеры — что-то вро- де особой шконки. В этом случае слово «вертухай» принято комментировать как связанное с тем фактом, что внушающее администрации доверенное лицо из числа арестованных, кому доверяют ключи от замков вертушек, опускают эти осо- бые нары перед отбоем и запирают их в поднятом положении после подъёма. Следует заметить, что отношение зэков к та- ким своим «коллегам» пренебрежительное, если не сказать враждебное. Может быть, Карабут и состоял на такой служ- бе, но, как говорится, не доказано…

Далее: «вертухай» объясняется всезнающим википеди- евским уголовно-жаргонным справочником как «вертлявый, юливый человек. Подлянщик, чмо и  ссыкун  хитрожопый. По природе своей подставляет своих, спасая свою задницу».

Ну, это уже совсем не про дядька Карабута! Он хотя и не во- евал на фронте — служба на железной дороге — тоже не мё- дом мазаное место: всё время под бомбами, — но боевые награды имел. Только вот не носил их. Слышал я, один раз лишь надел все ордена-медали — когда пришли забирать. Да так и ушёл с ними в ДОПР… Рассказывали, что снял их сам, выложил в рядок перед следователем и сказал: «Вот, зна- чит… Если виноват, то недостоин…» Нет, «подлянщик, чмо, ссыкун…» — это не про дядька Карабута…

Ещё в тему, как говорится: есть однокоренное    словцо

«вертухало». Это — вор, крадущий вещи на глазах у людей. Вот такое про дядька Карабута, пожалуйста, не надо! Дядько Карабут воровал, тащил с близлежащих и отъезжих колхоз- ных полей всё, что тащилось — все знали, но… не видели… А кто не тащил — при малейшем удобном случае?!. Так что не будем спешить обвинять…

Пишут ещё, что термин «вертухай» применялся в тюрь- мах (с 1932 года) не только к личному составу военизи- рованной охраны страны, но и к любым представителям репрессивного аппарата, и умниками  языкового  анализа  эта «лексическая единица» отмечается  как  антоним  сло-  ва «заключённый». В этом случае не избежать очередных непоняток, когда  речь заходит о вертухаях из   самоохраны,

«вертухаях-заключённых».  Объясняют,  что  после  войны  в сталинских лагерях не хватало охранников, и администра- ция строек, где зэки честным трудом искупали свою вину, (…вот она, жизненная иллюстрация  пятилетки  за  четы- ре года, той, о которой говорил загадочный плакат в зале ожидания станции Белоус…) — предлагала заключённым,   в основном из бывших военных, пойти в охранники за опре- делённые льготы. Незавидная служба-отсидка была у  таких

добровольцев.  Хотя  бы  уже  потому,  что,   возвращаясь из наряда в барак, они оглядывались, вертухаясь,    (отсюда

«вертухай») чтобы не быть посаженными на пику… Таких вертухаев в системе охраны лагерей в 1939 году насчиты- валось 25 000 человек, в 1951 — 41 000, или 20 % от всего количества охранников. Платили таким бойцам самоохраны за их добросовестный труд  40–60 рублей в месяц. На воле   в то время это были неплохие деньги. Может быть, в этом    и разгадка деньжищ дядька Карабута? Но представить себе дядька Карабута таким вертухаем я и сейчас не могу. Уже хотя бы потому, что если бы он был этим самым вертуха-  ем, в какой-то мере, значит, ссученным, то не разрешал бы он нам, сопливой босоте, как он нас называл, собираться      у него в комнате, чтобы послушать патефон… И не только слушать, а и самим по очереди крутить заводную  ручку!..

Дядько Карабут доверял нам настолько, что мог оста- вить одних в хате, и тогда мы хозяйничали на широкую руку: ставили пластинки по своему желанию. Сначала, ко- нечно же, «Баламута». Потому что всей нашей босоте песня очень нравилась. Ещё бы! «Баламута» всегда играл во Льго- ве гармонист, когда хлопцы и дивчата собирались на кругу,  в середине села, возле мóгилок, чтобы похороводить, по- петь, поплясать.

Кстати о мо́ гилках — с ударением на первом слоге —  то есть кладбище. По-украински — кладовище, кладовись- ко,  гробовище или цвинтар (обычно при церкви).   Местами

кладбище называют могилки´ — с ударением на последний слог,  но в нашей местности были свои правила орфоэпии,    и говорили мóгилки. Говорили по своим языковым правилам и жили, православные христиане, по правилам — языческим: а как иначе понять то, что пляски-песни-хороводы    устраи-

вались рядом с кладбищем, а мы, сопливая босота, играли    в прятки  между  крестами-могилами…  И  никто  не  видел в этом ничего необычного…

Вот уж, действительно — баламуты…

«Баламуте, iди з хати, Хочеш мене закохати, Закохати та й забути,

Всi ви, хлопцi, баламути!» —

подпевали мы, кривляясь перед взрослыми. А гармонист на- яривал… А дивчата ещё более распалялись:

«Поки тебе не любила, Тодi в свiтi тiльки й жила, А тепер я гiрко плачу, Поки тeбe нe побачу».

А мы, передразнивая их, выкаблучивались и притворя- лись, что плачем:

«Баламуте всього свiту, Баламутиш моï лiта, Баламутиш мою душу. Через тeбe плакать мушу».

Грустная песня из патефона дядька Карабута превраща- лась в весёлый спектакль, второе действие которого продол- жалось, когда мы возвращались домой, уже на сочинённые мною слова (я гордился тем, что могу сочинять стихи, и дру- зья называют меня поэтом):

«Карабутэ, iди з хати, Хочеш менi в пику дати, В пику дати та й забути, Карабуте-баламуте!..»

Анонимка

— Это какой же я вам баламут? Босо́ та сопливая! — ус- лышав однажды нашу песню, возмутился дядько Карабут. — И кто такие вирши сочинил?! Вот за это можно и в пыку за- робить!

На вопрос дадька Карабута ребята повернулись в мою сторону — отпираться было ни к чему… Я приготовился     к расплате — и в лихорадочно заработавшем моём мозгу пронеслись имена пионеров-героев, о которых я успел уже прочитать. И даже вспомнился фильм про Зою Космодемьян- скую, на который «дети до десяти лет не допускаются…» — так было написано на афише, той, что льговский завклубом вывесил на стене нашей казармы. Я тогда подошёл к матери и сказал, что я уже большой: а что — не похоже, что мне де- сять лет? — и если она подтвердит это, то меня пропустят.  Я понимал, что заставляю мать говорить неправду, но разве все люди всегда говорят эту самую правду?.. Мой ритори- ческий вопрос был убедительным, и вечером я увидел, как фашисты вешали партизанку Зою и как она кричала: «Всех не перевешаете!» Сейчас я тоже решил стать героем, и если дядько Карабут захочет казнить меня, тогда он тоже фа- шист… И надо на него донести… Только как же донести? — я не успею написать анонимку… Да к тому же я не знал, как пишутся анонимки, и что это за хитрое письмо такое — ано- нимка… Но все писали, если надо было на кого-то донести… Надо кого-то попросить. Но тот тоже не успеет… Хочешь-не хочешь, придётся стать героем… Вот так и Зоя, может быть, тоже нехотя, стала героем. И я вдруг почувствовал, что уже не хочу совершать подвиг. Надо драпануть от Карабута! От- ступить!  —  замыслил  я  известную  военную  хитрость. —

Наши вон до Москвы отступали, а в результате — «Гитлер капут!..» И Карабуту-баламуту (а хорошая рифма получи- лась!) капут будет!

Но мне не пришлось отступать. Дядько Карабут взял меня без злости за руку,  подвёл к лестнице, спускавшейся  от казармы к железной дороге, и мы сели с ним, как дру-  зья, рядом на одну ступеньку. Сопливая босóта разбежа- лась, и мы остались одни. Я уже не помню, какие волшеб- ные слова произнёс тогда дядько Карабут, только они сразу меня убедили, что никакой он не фашист и никакой-то там  не вертухай или ещё кто-то… Дядько Карабут не стал меня воспитывать, как это любят делать взрослые, не стал шко- лить, а заговорил вдруг про слова. Про то, что к ним надо относиться с уважением, особенно — когда хочешь поругать кого или посмеяться над кем-нибудь. Прежде, чем говорить, надо подумать и подобрать нужные слова. Потому, что сло- ва имеют большую силу. Не зря же в Библии написано,   что

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»… Я не знал, что такое  Библия, и не совсем понимал,    о чём говорит дядько Карабут, но мне нравилось, как он го- ворит. Он говорил так, что его хотелось слушать; наверное, он мог бы стать Левитаном… Если бы машинист не порезал стрелки… Он говорил слова, которых я никогда не слышал. Так вот, значит, как: Слово было Бог…А говорят, Бога нет… Мне хотелось спросить об этом дядька Карабута, но я бо- ялся перебить его; мне хотелось, чтобы он говорил ещё…

«И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины…» — продолжал почти шёпотом произносить та- инственные, ещё более непонятные мне слова дядько Кара- бут, — а ты, поэт, говоришь, что я баламут, поэт должен отве- чать за свои слова — вот так-то, босота! Давай, беги к своей

ораве голодранцев, «осмаленых, як гыря, ланцив» — завер- шил он свою беседу со мною совсем уж непонятными мне словами. Теперь-то я знаю, что это была строка из «Энеиды» Ивана Петровича Котляревского, и поэтому новые непонятки возникают: непростой стрелочник был дядько Карабут, если так легко мог цитировать Евангелие от Иоанна и «Энеиду»  в химерном переложении.

И его беседу со мной о правильном словоупотреблении я всегда вспоминаю как первую и самую значимую для меня лекцию по филологии. Много у меня было хороших учите- лей, но дядько Карабут — лучший из них. А то, что говорили о нём: «вертухай» — не верю я в это…

Правда, может быть, злое слово это прицепилось к нему и совсем не как злое, а так — безобидная дразнилка кацапов, перенесённая в товарищеский обиход из служебно-лагерной лексики.. Это когда (по не совсем убедительным умозаклю- чениям некоторых исследователей тюремно-лагерно-блатно- го жаргона) зэки-кацапы подсмеивались над хохлами, кото- рых было много среди охранников, когда слышали их «Стой, не вертухайся!» и называли их поэтому вертухаями. Почему мне кажется такой вывод «не совсем убедительным»? Да по- тому, чтовукраинскомязыкеоднокоренное«вертуха»— пред- положительная основа «вертухая» — слово весёлое и доброе (обозначает «непоседа») и, стало быть, не может определять понятие злое. Вот такая наука… Поэтому я и не верю в то, что дядько Карабут был лагерным вертухаем. А деньжищи… Деньги  —  дело  наживное,  как  говорят.  Нажил,   значит…

«И вы наживите!..» — злился я, когда слышал это шипение соседей: «День-жи-щи!»…

* * *

Уполномоченный! Уполномоченный! — обычно слово это прилетало из Льгова на нашу станцию непонятно как: никто не кричал оттуда, из деревни, (но станционными вечно бдящими «разведчиками» был обнаружен этот «упал намо- ченный» — так, не понимая, что оно значит,  воспринимал   я на слух это слово), никто не подавал никаких знаков с кры- ши какой-нибудь хаты, или, — что было бы намного эффек- тивнее, — с крыши школы, которая была видна от нашей ка- зармы. Казарма наша и школа были, кстати, очень похожими строениями: теперь я думаю, что, наверное, школу тоже стро- или немецкие военнопленные; но тогда об этом я ни от кого не слышал: такой факт был обыденностью и для взрослых (хотя они-то уж точно знали, более того — видели, кто строил школу во Льгове), ни, тем более, он не интересовал нас, шко- ляров. Мы привычно переходили на добрые полдня из нашей казармы в другую, сельскую, которая, как близнец, была по- хожа на ту, в которой мы жили и которую мы, дети желез- нодорожников, воспринимали как второй наш дом. Я прошу понимать эти слова не как поэтический образ, — «мучени- ками науки» школа воспринимается повсеместно скорее, как тюрьма, но не дом родной. Хотя как сказать. Я вот, например, будучи приличным шалопаем (хотя, вопреки обычной логи- ке, учился при этом на «четыре и пять») любил свою школу. Любил уже хотя бы за то, что один раз в неделю, в четверг,  в школе был необычный — «библиотечный день».

* * *

Для Вовика Яновского этот день, четверг, был особен- ным ещё и потому, что родился он в четверг.  В Великий  или Чистый четверг, перед Пасхой: так матка ему   говорила.

И то, как она говорила ему об этом, придавало таинственный смысл дате его рождения. Да и мать как бы подтверждала справедливость этого таинства, говоря, что «…не каждому дано родиться в такой день…» Но почему предпасхальный день четверг называют чистым, так и не объяснила. Хотя Во- вик и не спрашивал. Ещё бы! — он, пионер, будет интересо- ваться всякими поповскими выдумками!.. Да и матка его, — пусть она и пекла всегда на этот поповский праздник вкус- ный хлеб — паску, пусть и красила яйца, а потом кто-нибудь из станционных нáволок, собрав у соседей эти яства, тиш- ком-нишком в ночь перед пасхальным воскресеньем ходил  в церковь в село Новый Белоус (только там была церковь — на всю округу), чтобы освятить их; пусть матка и делала это всякий раз на Пасху, но всегда говорила, что не верит в Бога: не зря же она была комсомолкой… «Но странно, — рас- суждал Вовик, — не верит, а зачем же тогда всё это делает… тайно…Что-то тут не так… Двуличит матка, как тот Янгуска, с двумя лицами который. У стиляги Криволапа в пидручни- ке по литературе нарисован такой — сам видел…» «Конеч- но, может быть, Бога и нет, но что-то там, — говорила мат- ка, показывая на небо, — всё-таки есть…» И слушая такие слова матки, Вовик и сам ловил себя на том, что сомнева- ется в том, есть ли Бог на небе, или нет его. И как тут было не засомневаться, когда при полной луне на ней чётко видны две фигуры: говорят, это бились насмерть два брата, сыно- вья первого человека Адама, которого сотворил Бог. Бились, да так и застыли по воле Бога. Каин и Авель звали их. Один из братьев, которого звали Авель, был добрый, и отец любил его, а второй, Каин, был завистлив и всё старался нагадить своему единственному брату. Ну, вот и нагадил: держит те- перь на вилах своего брата и так будет вечно держать.   Злой

человек победил доброго. А говорят, добро побеждает зло. Так и учителка Плиска говорила. Но, наверное, ошибается она. И не все верят в то, что добро побеждает… Сама же учи- телка в классе стихи читала про то, как

«Прийшла в церкву стара баба, Свiчок накупила:

Де була яка iкона, Всюду полiпила.

Iще пара остаеться, Дэ iх прилiпити?..

«Ага! — каже. — Пошукаю Святого Микити!»

Найшла баба и Микиту – Святий чорта цiпить.

Баба iдну йому ставить, Другу чорту лiпить…

Видять люди й розважають, Щоби не лiпила;

«Що ти, бабо, — кажуть, — робиш? Та ж то вража сила?..»

Але баба обернулась:

«Не судiте, люди! Нiхто того нe вiдае, Де по смертi будe…

Чи у небi, чи у пeклi Скажуть вiкувати;

Трeба всюди, добрi люди, Приятелiв мати».

Стихотворение понравилось Вовику, да так, что он сразу запомнил его слово в слово. «Вот бы и мне писать такие сти- хи!.. — подумал с завистью. — А про бабку — здорово! Ве- рующая она!.. Нельзя одновременно и вашим и нашим. Если уж ты веришь в Бога, то и ставь свечку ему, а если в чёрта, то…» Тут Вовик испугано прервал свои рассуждения. По- лучалось так, что если человек не верит в Бога, то и свечку ставить надо не Богу, а… чёрту, что ли? «А если я не верю    в Бога, значит, верю в чёрта? И должен ставить свечки ему?..» От такой мысли у Вовика даже мурашки пробежали по спи- не. Ну, нет, это, конечно, неправильно! Так нельзя! — реши- тельно возразил он тут же себе. Потом: про Бога и чёрта — это всё выдумки попов. Нет никакого Бога и никакого чёрта! Так и Ольга Николаевна говорит.  Хотя…  почему тогда  она в прошлом году на Пасху «Христос воскресе» его матке го- ворила?.. Может быть, просто так… как все говорят… вместо

«Здравствуйте». Не может же учителка верить в Бога… Она ведь когда-то пионеркой была… и комсомолкой тоже — как его матка… Да что рассуждать: нет никакого Бога и никакого чёрта! Хотя как же быть тогда с добром и злом?

Вовик совсем заблудился в своих рассуждениях  о добре  и зле, и окончательное решение всё не находилось. Мысли сме- шались…Да ещё этот поповский Чистый четверг, в который он родился… Хотя… может быть, отгадка очень простая, — об- легчённо выдохнул Вовик. — Конечно же: Четверг — потому Чистый, что Мыкола Иванович всегда в этот день приносит новые книги, чистые, ещё не прочитанные им книги!..

* * *

Когда заканчивались уроки, в большой класс (в школе была ещё одна классная комната,  которая  называлась   «ма-

леньким классом»: она и по размеру была маленькой, и зани- мались в ней первоклашки), — так вот, в этот большой класс, где учились «старшеклассники», то есть четвероклассники, одновременно с последним звонком входил настоящий вол- шебник — директор школы Мыкола Иванович Самко.

Здесь  мне  кажется  необходимым  пояснить    термины

«маленький-большой» классы. Школа во Льгове была на- чальной, то есть обучение в ней осуществлялось с первого по четвёртый классы. А классных комнат было только две… Но педагогический процесс при этом, по замыслу руково- дителей отдела народного образования, страдать не должен был. Если учесть при этом, что два можно разделить на че- тыре… Можно, конечно, только результат, как известно, получается с отрицательным знаком. Ну, это если «приди- раться» с математическими хитростями. А у нас было всё бесхитростно: в маленькой классной комнате занимались вместе первый и третий классы, в большой — соответ- ственно второй и четвёртый. Как два учителя, Мыкола Ива- нович Самко и Ольга Николаевна Чередниченко, исхитря- лись проводить полноценные уроки сразу в двух классах одновременно, это оставалось тайной их особой методики, наверное, но мы, послевоенные недоросли, и представить себе не могли, что что-то в нашем обучении делается не со- всем так, как положено бы быть… Сейчас, издали глядя, можно порассуждать: а почему бы руководству от образо- вания не организовать обучение в две смены: набитые «под завязку» классы сами подсказывали такое решение. Прав- да, они не могли подсказать, где взять ещё хотя бы двух учителей. Не вернулись с войны учителя… А замену им подготовить ещё не успели. Но мы на эту тему, как говорит на нынешнем новоязе юное поколение, не   заморачивались.

А у тех, кто об этом должен был думать, было много другой мороки…

Ну, так вот: входил — всегда в класс — настоящий вол- шебник, директор школы Мыкола Иванович Самко. Обычно школьных директоров (вспомни, читатель,  директора  сво- ей школы!..) часть учеников боится, другая, мягко говоря,  не любит, и только некоторые ученики, — это, как правило, отличники учёбы, — снисходят до дипломатического уваже- ния этого страдальца, вечно, каким бы он строгим ни был, за- турканного и всякими начальниками от «оброрганов», и ро- дителями «униженных и оскорблённых» им чад…

А вот я любил директора своей школы — за то, что он был настоящим волшебником… Правда, только по четвергам, когда, нагруженный связками книг, он появлялся в большом классе… И что тут начиналось! Это был пир! Пир книгочеев! (Несмотря на то, что ребята нашего двора особым прилежани- ем к учёбе не отличались, книги, особенно о недавно прошед- шей войне, читали взахлёб, как бы соревнуясь один с другим). Вспоминаю, что у меня даже руки дрожали от нетерпения. Казалось, что директор развязывает шнурки стопок нарочито медленно, и тогда я злился на него. А он это делал не торопясь и с улыбкой, прячущейся в чёрных козацких усах… А однаж- ды Мыкола Иванович посмотрел на меня и спросил:

— Что, слюнки текут?

—  Текут… —  механически  ответил  я,  не  сводя  глаз с его рук.

Ребята расхохотались, а директор, вдруг посерьёзнев, сказал как бы про себя:

—  Значит, вспомнишь когда-нибудь об этом… А может, и напишешь… (Конечно же, он знал о моих творческих под- вигах на ниве поэзии…)

Вот я и вспомнил… И пишу… Но как он мог тогда так пророчески угадать?

* * *

«А школу твою старый Самко, — с глузду съехал он, что ли? — продал бандитам, — писала мать Владимиру Янов- скому. — Приехали из Чернигова большим кагалом крепкие хлопцы — все как на подбор — в одинаковой форме, разме- тили краской брёвна и раскатали их по двору в полдня, по- том  появились огромные машины, побольше  американских

«Студебеккеров», пожалуй, — помнишь, ваша ватага цепля- лась на них всегда, когда красноармейцы по хутору проезжа- ли? — погрузили хлопцы играючись брёвна-досочки (и даже ваши парты прихватили — уж зачем они им сдались?) и ука- тили, как говорится, в неизвестном направлении…Вот тебе и советская власть… Разве ж думала я дожить до такого позора?! Даже перед немцами, что школу строили, стыд- но… А Самко хуже полицая оказался: он не школу, он Родину продал бандитам.

Как тот Саченок Василий  Михайлович.  Рассказыва-  ла я тебе о нём. Который тоже директором школы  был,  до войны, в селе Красно. А пришли немцы, он — в полицаи… До войны детям говорил про то, что он патриот Родины,   а тут немцам — что не мог дождаться того дня, когда придут они, спасители — вызволители из большевистского ярма. Надел полицайскую форму — и тут же донос на тво- его деда Луку: мол коммунист он… (А батько мой, то бишь твой дед, к тому времени, в сорок втором, вернулся как раз с фронта: старый он был уже воевать, пятьдесят ему уже, кажись, было, да и раненный тяжело. Пришёл — пришкан- дыбал  худющий,  завшивленный,  грязный:  отступали   они

всё, отступали. Когда немного окреп, связался с партиза- нами через родственника своего Шикина Сергея, который проживал в селе Хойники. Это уже Белоруссия, Наровлян- ский район. (Сергей погиб под Берлином). Но об этом доносе деда успел предупредить второй полицай, бургомистр Че- ревко. До войны он был директором МТС в селе Стечанка ново-Шепеличского района. Только он был наш, посланный партизанами. И батько, и я об этом знали. Батько тут же засобирался к партизанам. У нас действовал отряд из со- единения Сабурова — про это ты знаешь, пожалуй. А вот про то, что у Сабурова служил твой — тоже дед — Зубко Мефодий Пантелеймонович, брат деда Луки, — вот про это ты не знаешь. Всю войну прошёл. Грудь в орденах! Настоя- щий козак! После войны жил в Белоруссии в селе Пирки, возле Иолчи. Так вот этот же дед твой Мефодий (Михтод проще) в 1942 году (ты как раз появился на белый свет) стал ста- ростой села вместо Саченка Василя, которого партизаны расстреляли. И вот Михтод стал работать вместе с Че- ревко, сотрудничать с партизанами. Я с вами, уже тремя сопливыми крикунами, стала совсем связанная и перестала бегать в лес с заданиями. Моё дело было спасти вас, в пер- вую очередь, от голода. Того, что немцы в любой момент могут убить, я как-то уже и не боялась — привыкла…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Словосочетания

Три колоска и вишенка

Мыкола  Иванович   Самко,   директор   школы,   вошёл  в класс не как обычно он входил: быстро, по-деловому, а как- то не своими, шаркающими ногами, устало сутулясь, будто на плечах его была непомерная ноша, и, подойдя к окну, при- сел на подоконник. Похоже было, он, действительно, устал. И журнал он не бросил на стол, как обычно: так, чтобы тот скользнул ровно на середину и раскрылся в нужном месте —

«К бою готов!». Журнал торчал у него под мышкой, как со- всем ненужная вещь, которая сейчас, — стоит только поднять руку, — продемонстрирует закон всемирного тяготения… Вовик Яновский знал уже о таком законе, хотя и учился все- го-то во втором классе. Дядько Карабут  рассказывал  ему про этот закон природы: притягивать к себе всё, что «выше носа залезть норовит». Вовик залез тогда с Эдиком на сарай, а крыша оказалась скользкой… Ну и полетели они оба… Хо- рошо, что в навозную кучу попали: не ушиблись, но коровье- го гэ наелись досыта.

— А теперь, — скомандовал свидетель их позора дядько Карабут, — пока родители не засекли ваш вонючий манёвр, марш речке и постирайтесь! Мне же, — за то, что молчать буду, — своруете у Дейнеки пару яблок. Да не трусите ябло- ни зря: мне два яблока всего… Возвернётесь живыми, —

за два яблока он, может быть, вас и не застрелит, — я вам большую тайну открою, почему вы с сарая, как кизяки, сва- лились. Это же какой позор!.. Ну, чего застыли? Вперёд!

Закон всемирного тяготения… — вот ведь штука ка- кая… — размышлял Вовик, наблюдая, как журнал всё бо- лее выползал из-под мышки Мыколы Ивановича, и вот-вот был готов продемонстрировать этот закон… всемирного тяготения. Как это —  всемирного?  Действует,  наверное, во всём мире. Ага, во всём, да не во всём: готовый было   уже упасть, высвободившийся из-под мышки Мыколы Ивановича  журнал  вдруг  подпрыгнул  вверх  и  оказался   в его руке! Как же получилось, что журнал полетел вверх? Не зря Мыкола Иванович был в войну диверсантом. Там, наверное, его научили, как обманывать этот закон… все- мирного тяготения.  Может,  мне  тоже,  когда  война  будет, в диверсанты пойти? — продолжал размышлять Вовик, на- блюдая за необычным поведением Мыколы Ивановича. Тот (может быть, он угадывает, о чём я тут думаю: что — и это- му диверсантов учат?..) несколько раз уже, как бы вскользь посмотрел на галёрку, (и почему это последние парты так называют?..), где  сидел его «книгоед», — так он называл   не пропускающего ни одного библиотечного четверга очень уж жадного до  чтения  школяра-шкодника  Яновского,  — и, похоже было, порывался «сделать зауваження». А за что замечание?! — возмутился было про себя Вовик. — Все си- дят тихо и наблюдают за странным поведением директора школы. И он — тоже…

К концу урока в класс не вошла, а влетела Плиска, вся взъерошенная, распушенная: «настоящая воробьиха!..» поду- мал Вовик и захихикал. Плиска метнула блискавку на галёрку и вопросительно посмотрела на Мыколу Ивановича:

— Ну вот! Так что же теперь мы будем делать? — спроси- ла как будто сама себя и отошла к окну, где вначале урока си- дел на подоконнике директор школы, скрестила руки на груди и ястребом уставилась на галёрку. «Ну, прямо тебе, как Одар- ка из „Запорожца за Дунаем“, что в кино недавно показыва- ли», — подумал Вовик и не сдержался, ещё раз хихикнул…

— Дохихикались! — выпалила Плиска, непонятно пока, о чём, затем коршуном налетела на галёрку и схватила двумя руками за уши Вовика Яновского, а потом и отпрянувшего было в сторону Эдика Бобара.

—  Спаси, Господи! — пробормотал Эдик, скривившись от боли: Плиска всегда «драла уши» основательно и, как ка- залось, с удовольствием. А на этот раз она вложила в свою экзекуцию максимум старания: оба, не понимавшие пока,  за что им выпало такое наказание, согнутые в три погибели (теперь Вовик, наконец, понял и испытал на себе, что значит выражение «в три погибели»…) были выведены из-за парты и доставлены учителкой к столу, где, как они справедливо предполагали, их ожидала казнь.

—  Уроки на сегодня закончены! — объявил директор школы всему классу, и ребят словно ветром сдуло на улицу…

— Ольга Николаевна! — с упрёком поморщился Мыкола Иванович, — Непедагогично, что ли…

—  В моём классе и розги были бы — пе-да-го-гич-но… Мыкола Иванович.

— За что, прости, Господи, такие казни египетские, Мы- кола Иванович? — чувствуя поддержку директора школы, — взмолился Эдик и страдальчески искривил лицо, хотя Плиска уже отпустила его ухо.

—  Вот! Слышите какой терминологией этот богомолец сыплет? «Спаси, Господи»,  «прости, Господи»,  «казни  еги-

петские»… И этот, поэт-книгоглот туда же — Господу мо- литься!.. Ладно, у Бобара матка богомолка… тут всё понятно, а откуда у Яновского вдруг любовь к Богу? Родители — ате- исты, воинствующие безбожники, так сказать, а он — в цер- ковь! За семь вёрст киселя хлебать — в Рогощу!

— Мы только крови Христовой причастились, она вкус- ная… И всё… — встрял Эдик и, поняв, что сморозил лишнее, запнулся…

—  Вот, видите: кровопийцы перед нами! Это же надо: крови Христовой попить им захотелось!.. Так что анонимка в РАЙОНО, выходит, справедливая…

—  Жаль, что не подписался этот сознательный гражда- нин. Кто же у нас такой активный богоборец, растуды его… А тем только дай «фас!» — комиссия за комиссией…

Ольга Николаевна слушала директора, недоумевая: он что, намерен так и спустить этим богомольцам? А что он до- ложит в РАЙОНО? Что «поставил на вид» или что-то в этом роде? Как бы нас самих к стенке не поставили за такую иде- ологическую работу.

«Казни египетские» продолжались недолго. Мыкола Иванович встал, опустил руки на ершистые головы «бого- мольцев», улыбнулся, к неудовольствию Ольги Николаев- ны, и спокойно скомандовал: родителей завтра — в школу! Подготовить рассказ про «казни египетские» к следующему уроку по «Ридний мови». А то слов нахватались, а о чём они не знаете. За каждое слово надо уметь ответить. Что смотри- те? Не знаете, где прочитать? Мама Эдика всё знает, вот она вам и расскажет. Домой шагом — марш!

— Мыкола Иванович, ну а как же?..

— Наказание? Оля! Какое наказание? Я сам каждый раз перед атакой Богу молился… Одну молитву только знаю   —

«Отче наш». Когда на фронт уходил, жена в карман записоч- ку сунула. Достал уже в вагоне — а там молитва… Ребятам не показывал: стыдно было. А потом узнали: в армейском коллективе не утаишься. Многие переписывать стали. Зампо- лит пронюхал… Донесли, конечно, у нас без этого нельзя… Сначала — на дыбки… А потом после второй или третьей атаки притих: у самого такая записочка завелась… Потом     я не раз слышал про такие случаи, когда жёны, матери сво- их мужиков-безбожников молитвой на войну благословля- ли. Вот так, Оля. Я, конечно, не одобряю поступок пацанов. Потому, что они ещё пацаны, несмышлёныши. Но у каждого человека должен быть свой Бог. И у тебя он есть. Можешь  не отвечать — я и так знаю…

— Ну а как же?..

—  Как с доносом этим быть, хочешь спросить? Через пару дней поеду в РАЙОНО, расскажу этим тыловым кры- сам, почём фунт лиха бывает. А у нас других проблем хватает. Ольга Николаевна вопросительно посмотрела на  дирек-

тора.

—  На днях председатель колхоза  просил  всю  школу  на уборку вишен. И, представляешь, подлец какой! Про закон о трёх колосках мне напомнил. Дескать, закона никто не от- менял. Оглоед! И отказать нельзя. Вот ты чем озаботься. Как с ребятами на такую мерзкую тему говорить, а?

«Я на вишенке сижу, Не могу накушаться. Дядя Сталин говорит:

—         Надо маму слушаться».

Мыкола Иванович частушечно пропел это и рассмеялся своему пению:

—  Это же надо сочинить такое! А про что́ дядя Сталин говорит, на что́ намекает? Ты не знаешь, Ольга Николаевна? Говорливый наш вождь… И глагол какой-то дурацкий — на- кушаться! Вообще не могу терпеть этот глагол — кушать — в нормальном его применении. А уж в такой словесной вы- чурности — и подавну…

Ольга Николаевна боязко посмотрела на приоткрытую дверь…

—  Это ты правильно понимаешь, Оля, в нашей стране   и у стен вырастают уши.

«Мы живём, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца».

Мыкола Иванович замолчал и вопросительно посмотрел на Ольгу Николаевну:

— Знаешь эти стихи? Да хотя откуда тебе…

—  А дальше, Мыкола Иванович, — с нетерпением по- просила она, — дальше… кто это написал?

—         «Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища», —

продолжил Мыкола Иванович и опять прервал своё чтение.

— Всё, хватит урока советской литературы! А то мы тут с тобой договоримся… А написал это Осип Мандельштам. Слышала про такого?

— Кажется, слышала, но не читала.

—  И не прочтёшь.  Пока…  Я  тоже  только  слышал.  На фронте. Служил у нас один боец, — стихи писал, —      от него… Он многих писателей знал лично, и Мандельшта- ма — тоже. А как он читал стихи! «Да, были люди в наше время…» Погиб боец тот. А стихи его, — тетрадка, вся испи- санная, — нам остались. О любви писал, о войне, конечно,   и о Родине. Только про Сталина — ни слова. Вот так, Оля!  А я вот, живой, завидую ему. Потому что он знал Мандель- штама…

—  А как вы думаете, долго будет  длиться это «пока»,    о котором вы сказали?

— Пока будет…

Казни Египетские

—  И пошли они тогда к царю египетскому и сказали ему: «Вот, Господь Бог Израилев велел тебе отпустить нас  из Египта». Фараон, конечно, разгневался и сказал: «Да кто он такой есть, ваш Бог, чтобы командовать мною, всемогу- щим владыкою!? А вы идите и работайте!» Но не знал фара- он силу Бога Израилева и слуг его Моисея и Аарона. Не знал, а вот теперь — то и узнал: по велению Бога ударил Моисей своим жезлом по реке. И вся вода в ней сделалась кровью.   И пить её нельзя было, и рыба в ней подохла.

— Да-а, тут полный «Гитлер капут!..» — в один голос вы- рвалось у Эдика и Вовика восхищение Моисеем. — И что же фараон, отпустил жидов домой?

— Ага, разбежался и ворота им открыл… — Мать Эди- ка Бобара (Бобарша — было у неё уличное имя на станции, хотя матка Вовика всегда называла её Ириной) вздохнула

и перекрестилась на икону, висевшую в углу комнаты. — Прости меня, Господи… Приходится вот… двоечникам этим домашнее задание… Ну, Мыкола Иванович, ну, безбожник… А ведь правильно сообразил:  надо  этим  лоботрясам  сло- во Божие знать. И как бы невзначай… Я всегда говорила, что Самко — хороший учитель. Умный хлопец. И смелый. Не зря у него столько наград. Одним словом — диверсант… А лоботрясам, видно, интересно слушать; вон: рты раскры- ли… Ну, дай ума, Господи…

Поговорив с Богом, Бобарша, наверное, получила у Него разрешение на обучение «лоботрясов», ещё раз, истово, пере- крестилась и продолжила уже более смело урок слова Божь- его — так она назвала про себя свой рассказ.

—  Не отпустил фараон жидов из своей земли: ему нуж- ны были рабы для тяжёлых работ. Тогда Моисей опять взял свой жезл и поднял его над водою. И тут случилось такое, что фараон и все египтяне завопили от ужаса. Из воды, из всех щелей стали выползать жабы и забираться в жилища егип- тян и самого фараона. В горшки, тарелки, на столы, в кровати тучами ползли гадкие жабы. Завопили египтяне вместе с фа- раоном, и дал слово фараон, что отпустит жидов в их края. И жабы тут же исчезли. Но фараон, как дал слово, так и взял. А помните, что про слово сказано? Да хотя откуда вам знать!

«В начале было Слово. И Слово было Бог…» Вот. Никогда не бросайте слова на ветер. Дал слово, значит, исполняй его! И опять фараон обманул евреев.

— Он что же, фараон, как этот.. ну, как его… — двулич- ный Янус, значит: говорит одно, а делает другое? Разве во- жди так могут поступать? — возмутился было Вовик. Вот товарищ Сталин слово держит всегда. Сказал: «Наше дело правое. Мы победим. Враг будет разбит!» И победили — вот!

Бобарша прервала свой рассказ и с удивлением посмо- трела на Вовика.

—  Про какого это бога ты мелешь? Не слышала я про такого бога, — возмутилась она. — Ян, да ещё двуличный! Не может быть другого бога, окромя Христа! И не может  бог быть двуличным. У бога, каким бы он ни был, должна быть одна партийная линия. А нашим-и-вашим — это уже  не по-божески, это, похоже на нечистого, который принимает то один, то другой лик: как ему выгодно. Вот и твой Янек, глядишь, такой же двуликий…

—  Вот-вот, правильно,  тётка  Ира:  двуликий  Янус!  — я вспомнил, как его правильно зовут: двуликий, а не двулич- ный. Хотя слова очень похожие… как же их различить? — спросил он уже мысленно самого себя и снова принял позу внимательного слушателя.

—  Хватит мне голову морочить своим вождём или бо- гом, — и где ты его отыскал? — а слушай, про что тебе и тво- ему другу-лоботрясу, она кивнула на Эдика, — к завтрашне- му уроку знать надобно!

Так вот, когда фараон опять обманул евреев, тогда на по- мощь Моисею пришёл его брат Аарон и силой Господа напу- стил на землю египетскую мошек, слепней и всякую мелкую нечисть, которая грызла скот, и скот от этого погибал, а ев- рейский скот ходил себе, травку пощипывал, — возмущённо встрял в рассказ Эдик, — мы вон на той казарме, когда налёт делали… — начал было он и осёкся, заметив кулак Вовика.

Потом Моисей опять вступил в сражение с фараоном: наслал на египтян разные заболевания, призвал грозу и ура- ганы, и град, и саранчу, которая сожрала весь урожай. Потом тьму на несколько дней наслал Господь на египтян. Но фара- он всё упрямился и не хотел отпустить жидов домой.

—  Но в темноте-то смыться можно ведь было… Чего они, жиды, такие бестолковые!?.

Тогда сказал Господь Моисею и Аарону: «Теперь я наш- лю на египтян такую казнь, что фараону деться некуда бу- дет, и отпустит он всех израильтян». Так Он и сделал: послал своего ангела, чтобы тот умертвил всякого первенца, и сре- ди скота, и среди людей. И пришёл ночью ангел к египтянам и убил всех, кого приказано было, и даже сына фараона убил.

—  Как это? Ангел — и убил? — недоумённо спросил Эдик. — Ангелы, они ведь добро делают. А тот ангел, ко- торый деве Марии благую весть принёс, — ты сама мне его в церкви показывала, — разве такой ангел убить может?

— Что значит — благую весть? Что это такое? — не по- нимая, о чём говорит Эдик со своею матерью, удивлённо спрашивал Вовик.

— Вот, безбожники! В церковь ходить надо, тогда не бу- дете глупые вопросы задавать! — сердито прервала Бобар- ша. Про казни египетские забыли уже? Ну, так вот вам ко- нец истории. Страх и ужас охватил фараона, когда он увидел вокруг себя такую резню. Он срочно послал слуг к вождям израильтян Моисею и Аарону и приказал им тут же уходить из Египта.

— А где про это прочитать можно? — снова спросил Во- вик, и когда услышал в ответ знакомое и таинственное сло- во «Библия», расстроено вздохнул: где же возьмёшь такую книгу?.. Может быть, написать товарищу Сталину… Попро- сить… Матка как-то говорила, что товарищ Сталин в старое время, при царе ещё, учился в семинарии, но потом, как и все большевики, понял, что бога нет. Ну а книги… что же он: бу- дет книги выбрасывать? Книги выбрасывать, а тем более — Библию — это большой грех, хоть ты и в Бога не веришь.

* * *

Конечно же, я любил товарища Сталина. А как я мог его не любить — его любили все. Даже дядько Евхим любил товарища Сталина. Не зря же он пел: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина! Выпьем и снова нальём!»

И я не мог не любить товарища Сталина ещё потому, что он дал мне счастливое детство. Об этом даже большими бук- вами было написано в школьном коридоре: «Спасибо товари- щу Сталину за наше счастливое детство!»

* * *

Вовик  сидел  на  ветке  рядом  с  Мишкой  Щербиной   и с завистью смотрел как тот,  зыркая по сторонам, наби-  вал рот вишнями и проглатывал их почти не жуя, вместе     с косточками.

—  Чтобы следов не оштавалось… — а то увидят… — прошепелявил он в ответ на замечание Вовика о том, что если глотать косточки, живот может заболеть.

А-а…ничего… — прошамкал опять Мишка, — у меня живот жележный! А ты чего не ешь? Боишься! Так дирек- тор вон он где… — махнул он неопределённо куда — Вместе с Плиской и бригадиром… Тоже, наверное, вишни лопают… вместе с косточками… Ха-ха-ха! — громко рассмеялся он, продолжая в очередной раз набивать рот.

—         Я на вишенке сижу, Не могу накушаться. Дядя Сталин говорит:

«Надо Плиску слушаться!»

— Ох-хо-хо-хо! —  опять засмеялся громко он.

—  Ага! Слушаться я её буду… «Дети, вы Сталинский закон о трёх колосках знаете? Про то, что кто крадёт обще- ственную собственность — враги народа», — передразнил он Плиску её же голосом. Получилось похоже и очень смешно. Теперь они смеялись вдвоём. Вовик смеялся уже не над тем, что сказал Мишка, а оттого, что, пряча улики своего престу- пления, Мишка ещё больше измазал рот и щёки вишнёвым соком, будто кто-то пытался его раскрасить.

«Теперь уже трудно будет уйти от расправы, — подумал Вовик, но не сказал ничего… — Плиска сейчас построит всех пионеров в шеренгу и начнёт читать мораль про «на- родную собственность», — как будто  они с Мишкой  уже     и не народ! — про расхищение этой народной собственно- сти, — но если „народной“, значит, и нашей тоже? Мы же  не буржуи какие-нибудь, не кулаки с Мишкой! И не враги народа! А почему это я говорю „мы“ да „мы“? Я-то тут при чём? Мишка ведь один трескает вишни. Его одного и долж- ны…» Вовик почувствовал, как у него вдруг начали гореть уши, как будто они только что побывали в когтистых пальцах Плиски… Потом стали нагреваться щёки: они всегда у него краснели, когда приходилось говорить неправду. Но он ни- кого не обманывал сейчас. Он только понимал, что Мишка делает неправильно, не по-пионерски. Хотя ему, наверное, можно было так себя вести: пионервожатая сняла с него галстук «за плохое поведение» и запретила носить до конца недели. Но неделя прошла, а Мишка всё не носил галстук.

«Не нужен мне этот ошейник», — говорил он. Сама сняла, пусть сама и надевает… Но вожатая всё не надевала галс- тук — наверное забыла, и Мишка поэтому не считал себя пионером-ленинцем. Тогда, выходит, ему всё можно? Можно и вишни лопать полным ртом? Значит, он что — враг народа?

Если так, то об этом сразу нужно донести «кому следует»?.. Ага! Разбежались? Пойдёт он, Вовик Яновский, закладывает своего друга!.. Хотя… — он на минуту задумался, — Павлик Морозов даже отца не пожалел, и герой поэтому…

* * *

Заметки для презентации по теме «Закон о трёх колосках» ученика 10 класса Яновского В.

«Закон о трёх колосках», — иногда в прессе можно встре- тить «Закон о пяти колосках», — что по сути одно и тоже — это не что иное, как Совместное постановление ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социа- листической собственности) » — от 7 августа 1932 года.

По этому закону за горсть зерна, вылущенного из коло- сков колхозной пшеницы, например, вор мог получить10 лет лагерей, а то и высшую меру, то есть — расстрел. Невзирая на «смягчающие», так сказать, обстоятельства: семья кото- рый день без пищи, дети опухли с голоду и т. п. Пацанов суди- ли с 12-летнего возраста, и расстрелянных за первые полго- да, насчитывалась до двух тысяч человек… Это до какой же дикости дошли большевики в своём построении светлого будущего! «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Интересно, в каком году появился этот лозунг и кто был его автором? Надо пошарить в компе.

* * *

В 1936 году появился лозунг «Спасибо товарищу Стали- ну за наше счастливое детство»

История этой фразы, часто используемой ныне в иро- ническом значении как шутливо-преувеличенная   благодар-

ность за что-либо, отходит корнями к 6 июля 1936 года, когда в Москву прибыла делегация из Бурят-Мон- гольской АССР. Возглавлял её первый секретарь обко- ма Михей Ербанов, вместе  с которым на встречу с пра- вительством в Кремль при- ехал министр земледелия Ардан Маркизов с супругой (тогда студенткой Москов- ского медицинского ин- ститута) и дочерью Гелей, которая очень хотела уви- деть «вождя всех народов».

На встрече Геля протянула Сталину букет цветов со словами:

«Эти цветы дарят Вам дети Бурят-Монголии». Растроганный вождь поднял девочку на руки и поцеловал. Этот момент был запечатлён множеством присутствующих фотографов и ки- нохроникёров, а фото с подписью «Спасибо товарищу Ста- лину за наше счастливое детство!» обошло в 1936 году все газеты страны. Лозунг настолько пришёлся по душе прави- тельству и простым гражданам, что впоследствии с леген- дарного фото начали писать картины, которыми украшались детские учреждения, выпускались плакаты и даже была со- здана скульптурная композиция.

Но в эпизоде с фотографией «…за наше счастливое дет- ство» есть одна очень забавная жизненная деталь: держа де- вочку на руках и ласково улыбаясь в объектив фотоаппарата, Сталин сказал Берии: «Момашоре ег тилиани». Слова   люби-

мого вождя, сказанные на незнакомом языке, девочка Геля тре- петно хранила в памяти многие годы, пронеся их сквозь все испытания. Но их значение она узнала только, когда уже стала взрослой. По-грузински это означает «Убери эту вшивую!»

* * *

Вот про такое своё счастливое детство мог бы узнать Вовик Яновский, если бы имел тогда возможность заглянуть в будущее. В годы его детства жили большие сказочники… Да и сейчас они живут.  Только  их становится всё меньше    и меньше… Они упрямо твердят о своей любви к товарищу Сталину… за своё счастливое детство, и мне кажется, что они правы, потому что и у меня было такое же счастливое детство, и я любил за это товарища Сталина…

А вот Гриша, — я точно знал, — не любил товарища Ста- лина, и Вовик собирался написать об этом на него анонимку, но всё не решался совершить подвиг, как Павлик Морозов, потому что тогда вместе с Гришей арестовали бы и его матку, так как она была со своим мужем заодно: по-другому просто не могло быть, такими были все враги народа. Вовик иногда внимательно смотрел на мать и не видел в ней врага народа и поэтому всё не решался становиться героем…

* * *

Нет! Он, Вовик Яновский, не предаст своего друга Миш- ку, хотя как пионер должен бы сообщить Плиске, что тот пол- ным ртом поедает колхозную собственность и ещё подшучи- вает над ним, пионером и почти круглым отличником. Он же не какой-нибудь двуличный Янус: чтобы и вашим и нашим… Хотя и похожи их фамилии: Янус-Яновский, но не одина- ковы! Что же он Вовик Яновский — двуличный, что ли?

Никто такого сказать не может про него. Никогда он не го- ворил кому-нибудь в глаза, что тот хороший, а за его спиной показывал фигу. Нет, хорошему хлопцу он всегда говорил, что тот хороший, а говнюку, что он добрячее говно — вот так! Да ещё и по морде мог дать поэтому. Ну, Янус, может быть, и не двуличничал бы, если бы у него не было другого лица, — таким уж он уродился, — и не его в этом вина. Это всё бог придумал. А зачем? Надо спросить у Бобарши — она, наверное, знает. Им бабкам, поп, конечно же, рассказал всё про Януса. Жаль, что в учебниках не пишут того, что попы знают. Янус. Почему же он двуличный, этот Янус? А что, если он какой-нибудь далёкий-предалёкий родственник наш, предок первобытный? Все ведь люди — от первобытных произошли — так Плиска рассказывала. В следующем году про это в каком-то учебнике будет. Может, и про фамилию Яновский что-то будет написано? А хлопцы дотямкают, что  к чему, да ещё его двуличным дразнить начнут…

На последней мысли Вовик запнулся в своих рассужде- ниях и снова почувствовал, что у него начинают нагреваться уши и лицо… Он обманывал? Кого? Сам себя? Но и в са- мом деле он, — бывало иногда с ним такое! — ловил себя  на том, что думает о чём-нибудь по-разному: и нашим, и ва- шим, как говорится. Во как сейчас: осуждает Мишку Щер- бинина за то, что тот наплевал на «Закон о трёх колосках»    и лопает себе вишни да посмеивается. Потому, что он не пи- онер — без галстука — то… А чем он хуже Мишки!? Видя, как Мишка снова набивает рот вишнями, Вовик почувство- вал, как у него, словно у маленького, потекли изо рта слюни, и он машинально, — нет, он вовсе не хотел так сделать, — но всё-таки сделал: двумя горстями сгрёб висевшие у самого лица и дразнившие его огромные кисти красно-буро-чёрных

вишен и набил ими свой рот — как Мишка…Через несколько минут физиономия его была, как у Мишки, вишнёвого цвета, и только глаза сверкали радостными голубыми огоньками.

—  Ну, Мишка, сейчас нам полный капут наступит. Вон, погляди: бригадир с Миколаем Ивановичем уже к нам че- шут — просексотил кто-то… И Плиска за ними… Теперь всё: хендэ хох!.. Давай драпать! Прыгай! В шипшину давай! —  И оба «преступника» в несколько обезьяньих хватов очути- лись на земле, а через минуту они, имея партизанский опыт, уже лежали в густом колючем кустарнике шиповника, где противник обнаружить их никак не мог.

* * *

Продолжение заметок для презентации по теме «За- кон о трёх колосках» ученика 10 класса Яновского В.

Закон этот официально назывался «СОВМЕСТНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЦИК И СНК СССР об охране имуще- ства государственных предприятий, колхозов и кооперации  и укреплении общественной (социалистической) собствен- ности от 7 августа 1932 г.» А если речь шла о людях, под- рывающих социалистический строй, то таковых следовало рассматривать как врагов народа.

И за несколько срезанных, например, колосков ржи или пшеницы на колхозном поле такие «враги народа» подлежали казни через расстрел или тюремному сроку не менее 10 лет  с полной конфискацией имущества. На таких вредителей со- ветского строя амнистия не распространялась. За первый год действия закона ОГПУ арестовали 211 340 человек.

В разгар коллективизации, когда крестьяне лишились своей земли, этот закон стал ударом для голодающих  людей.

Массовый голод не оставлял крестьянам иного выбора, как воровать «государственное имущество»… А воровство во все времена было наказуемо…

* * *

«Я хорошо помню эти годы. Мне было тогда лет три- надцать, кажется. В шестом классе училась, в Шепеличах.  А в Семиходах было только четыре  класса. Каждый день  по семь километров туда-сюда трудно было ходить, особен- но зимой. Ну, так батько к родичам своим пристроил меня, хотел, чтобы я выучилась, грамотная была. Сам-то он цер- ковно-приходскую школу только осилил — такие времена были. Но розумный был — не зря ячейкой командовал… И кор- мил нас — мы особо не голодали. Хотя и не барствовали, как

говорится. А так, как все люди, кто трудился с утра до ночи. Ну, батьку, конечно, уважение было: пайки там бывало… Так я и выучилась: десять классов по тому времени — что твой университет теперь! А после «университета» меня взяли  на работу в воинскую часть, которая располагалась возле станции Янов. Она называлась Яновская авиационная школа. Я работала при штабе в должности машинистки. Маши- нисткой была грамотной и печатала всеми десятью пальца- ми, очень быстро. Матвей Яновский, твой будущий батько, значит, в это время работал на станции дежурным.

Нашей части был приказ эвакуироваться в половине июня 1941 года водным транспортом в г. Котельнич Ки- ровской области, но с частью я не уехала, поскольку была занесена в списки эвакуации на ж. д.транспорте. Пока наш эшелон надумали отправлять, немцы были уже под Киевом. Ехать было некуда, так я с двумя детьми осталась на ок- купированной территории. Во время бомбёжки наш дом, где мы жили, разбили; всё, что было, пропало. Остаёмся,    в чём стоим. Деваться некуда, возвращаюсь в хутор Янов. Приютил меня с детьми кум Бакун Лазарь Евтухович, поз- же он погиб на фронте, его сын Бакун Пётр сейчас живёт в Янове возле бабушки нашей. Кстати, постолы́ , за которые

ты просил и теперь не носишь, а над столом своим на стене

повесил, это он сплёл. Добрый мастак он лапти плести. Весь хутор, почитай, в его обувке до сих пор ходит. Немцы пона- чалу смеялись над такими нашими чобо́ тями, а потом, когда зимой «пригрел» наш морозец, так они давай онучи вокруг сапог крутить да лаптями стягивать. Тут наша очередь смеяться наступила…

Ну, так вот: мобилизовали всех, кого можно было, в ху- торе остались дети, старики, подростки… Так начинается

наша новая, неведомая жизнь. Одежды нет, продуктов тоже. Ходили по полям, собирали картошку, где оставалась от уборки. Как в том же тридцать втором году… С той лишь разницей, что за это не судили, но можно было по- пасть под бомбу или шальную пулю: немцы гражданских зря не расстреливали: у них «Закона о трёх колосках» не было… Да и вообще, — я уже как-то заикалась тебе, — что первые немцы были люди как люди…»

Лес рубят — щепки летят…

Не уверен, что в презентации стоит писать об этом, но что было, то было: «родная» власть обходилась со своим насе- лением намного свирепее фашистских оккупантов. По край- ней мере, в мирном тылу немцы не расстреливали людей, собирающих остатки урожая в поле. Кстати, в «Инструкции по применению постановления ЦИК и СНК СССР от 7 авгу- ста 1932 г. об охране имущества государственных предприя- тий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (со- циалистической) собственности сказано, что «В отношении трудящихся единоличников  и  колхозников,  изобличённых  в хищении колхозного имущества и хлеба, должно приме- няться десятилетнее лишение свободы». Инструкция дово- дилась до сведения руководства под грифом «Секретно». Что уж тут было секретничать? В презентации надо отметить, что в адресе «Председателю ГПУ Украины» выделено особо. Наверное, мои земляки больше других колоски воровали…

И ещё: не упустить в презентации, что инициатором за- кона было лично И. В. Сталин. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», а точнее: за счастливое    дет-

ство моей матери… Хотя «не суди́ те, да не судимы будете» — я всегда вспоминаю эти слова когда осуждать кого-то прихо- дится — даже «по делу», как говорится. А кто вправе решить, по делу или не по делу сказаны твои слова? Вот и про «Закон о трёх колосках» говорят вслед за товарищем Сталиным… Нынче не все «однолико»… Привожу чисто большевистскую мерзопакостную цитату (а попробуй — оспорь — тут тебе   и предъявят: «Не суди́ те…»):

«Считаю, что думающему человеку стала понятна направленность данного закона не против умирающего от голода крестьянина, а против руководящих работни- ков, разворовывающих народное имущество не колоска- ми, а вагонами. То,  что на местах случались перегибы,   и зачастую с помощью этого и других законов сводили счёты с неугодными — характерная черта России, ка- кие бы хорошие ни были законы, они будут применяться в личных корыстных целях, что и в наши дни можно ви- деть весьма часто.

Однако стоит обратить внимание на количество осу- ждённых, выходит что-то около 23 тыс. в год (1932–1939), и очень уж сомнительно, что это всё безвинные голодные крестьяне, хотя, несомненно, и такие были. Только сда- ётся мне, что подавляющее  большинство  осуждённых по этому закону — разные ответственные товарищи, ко- торые нам совсем не товарищи».

Вот так, уважаемые товарищи (или господа?) преподава- тели, оказывается, осуществлялись большие чистки. А чё? — похоже на правду … Лес рубят — щепки летят — так, что ли? Ни хрена я не понимаю в такой политике. Нехватает у меня ума-разума, чтобы честно высказаться на эту тему. С одной стороны, меня так и подмывает заорать на весь белый   свет,

что Ленинград надо было сдать фашистам, а жителей эваку- ировать, но тут же не соглашаюсь сам с собой. Хотя, с дру- гой стороны, не партийное это решение, не революционное. Однако, не могу я одобрить ни то, ни другое. А чтобы третье что-то изобрести — слабо́ … Получается что-то вроде толь- ко что употреблённого мною нехватает в похожем контек- сте: я всегда, вопреки тому, чему меня учат, пишу его слитно. Очень умный справочник по правописанию приводит по это- му поводу два примера:

1. Щенок подрос и больше не хватает хозяина за брюки.
   1. В книге не хватает несколько страниц.

Ну и что — разве не видно отличия в этих хватаниях? Ока- зывается, не видно… Или видеть её «знатоки русского языка» не хотят. Невзирая на то, что во втором примере нехватка лег- ко заменяется недостачей: «недостаёт несколько станиц!» Не- достаёт и нехватает в этом случае — грамматиколексические синонимы, так сказать. А вот в первом примере такой вариант замены исключается, потому, что хватать за брюки — одно дело, а вот только достать, пардон, может быть, всего-то язы- ком лизнуть… Так что некорректность примеров, по-моему, очень даже явная, как и некорректность сравнений наказаний для тех, кто воровал три колоска, чтобы не помереть с голоду, и для тех, кто воровал три вагона… И dura lex, sed lex здесь совсем не из той оперы, как говорится…

Похоже, что во время о́ но большевики-ревоюционеры, подобно знатокам русского языка, о которых я упомянул здесь грешным делом, не видели отличий арестов — не-

хватков-недостатков от арестов-посадок и арестов-рас- стрелов.

Украсть три колоска, чтобы не умереть с голоду — пре- ступление? Конечно.  И наказывается такое  деяние  десятью

годами тюремного заключения с конфискацией имущества (какого имущества?!.), а в отдельных случаях — расстрелом. Кража трёх вагонов зерна — тоже преступление и также ка- рается десятью годами заключения, но, как правило, смерт- ной казнью.

Меня учили, что всё это правильно, по — нашему, социа- листическому закону — Мыкола Иванович говорил, а Мыко- ле Ивановичу я не мог не верить… Но дядько Карабут гово- рил, что всё это вредительство большевиков, и ему я тоже ве- рил, потому что он, как я слышал от матери, прошёл «особую школу», в которой его научили жить по-сталински, а Сталина я, естественно, любил — за то, что он дал нам счастливое детство… Вот такая двуличная революционная правда варит- ся в моем котелке и сейчас. Так что ставьте кол по презента- ции! Справедливо будет. Аминь!

Веве-веве! Дай веве!

Всякий родитель, мне кажется, хочет заранее знать, какое слово произнесёт их чадо первым. Отец ждёт, что   услышит

«папа», мать ревниво ожидает слово «мама». А, может быть, кому-то это вовсе и неважно: главное, чтобы ребёнок разви- вался правильно и заговорил вовремя.

Но вот каждому дитяти, выросшему в детину, как пра- вило, интересно знать, какое же слово он, будучи немовлям, произнёс первым. Мелочь, кажется, не стоящая и внима-  ния — ребёнок произносит первыми слова, которые у него, как говорится, постоянно на слуху, а если взять во внима- ние тот факт, что родители часто «натаскивают» своё чадо, чтобы оно поскорее заговорило (ну, как попугая,  например)

то в таком случае «на слуху» — это уже серьёзно. Можно услышать и «папу», и «маму», а иногда и «твою мать!..» Последнее произносят дети, как правило, из «особо одарён- ных» семей, доставляя слушателям нечаянную  радость…

— Ну вот, чувствуется, что ещё один мужик в доме поя- вился! — восхищается своим наследником отец.

— И-и, охальник! Попридержал бы язык! Перед людями стыдно… — непонятно к кому относя свои слова, кокетливо сокрушается мать.

Так из уст нового человека вырывается на волю первое слово. Самое важное, если верить тому, что оно, Слово, дано Богом.

Тут к месту на память приходит: «В начале было Слово…» Языком — речью — звуком человек начинает владеть рано, — так уж Богом дано, — вместе со своим рождени- ем. То ли страх, то ли боль, то ли радость выражает он пер- вым своим звуком-криком при входе в новый мир. Осознан- но ли? — не спросишь — не будет ответа… Осознан ли ин- стинкт? Но совсем скоро и, как всегда неожиданно — Сло- во! Чёткое и в большинстве случаев, требовательное «Дай!» И почти всегда сопровождаемое хватательными движениями руки — тоже инстинкт. Но уже, по-моему, — если уж не ос- мысленный, то мотивированный. Мотивация — на самом сильном инстинкте — инстинкте самосохранения: «ЖРАТ! Дас Кинд виль дох жрат!» — вспоминается мой спаситель фельдфебель Лемке. Я не просил тогда «жрат», но ефрейтор Лемке знал, что такое инстинкт самосохранения и стремле- ние выжить, и уважал мою терпимость: я не ныл и не про- сил есть — я только ползал под кухонным столом, отыскивая что-либо съедобное. Может быть, оберфельдфебель Лемке был верующим человеком, (по крайней мере, мне сейчас так

хочется думать), читал Библию и знал притчу о язычнице- Хананеянке с её просьбой ко Христу, поэтому и разрешал мне выжить, хотя я и был, как он, смеясь, говорил своей кухарке, то бишь моей матери: «Карош партизан!»

* * *

«И вот, женщина Хананеянка, выйдя,.. кричала Ему: Помилуй меня, Господи, сын Давидов, дочь моя жестоко беснуется. Но Он не отвечал ей ни слова. И ученики Его, приступив, просили Его: отпусти её, потому что кричит за нами. Он же сказал в ответ: Я послан только к погиб- шим овцам дома Израилева. А она, подойдя, кланялась Ему и говорила: Господи! помоги мне. Он же сказал в от- вет: нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Она ска- зала: так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. Тогда Иисус сказал ей в ответ: о, жен- щина! велика́ вера твоя; да будет тебе по желанию твоему. И исцелилась дочь её в тот час».

* * *

Поскольку у  нас  идёт  разговор  о  Слове,  о  силе  его  и природе его рождения, я хочу рассказать о слове, которое произнёс первым я. Особенность его была в том, что это было не просто слово, произнесённое несколько раз кем-то  и усвоенное мною по «принципу попугая», о котором чуть раньше уже упоминалось. Это было особое слово. Осмыс- ленное. Слово-требование. А грамматически — так и пред- ложение. Так что я впервые обратился к миру вполне связ- ной речью. Однако как это было? К рассказу я хочу присту- пить издалека, а, точнее, хочу вернуться к запискам матери: она пишет, как я понимаю, неспешно; вспоминая   прошлое,

останавливается, обдумывает, чтобы не ошибиться, не про- пустить что-то важное (а важное для меня — всё, что только она может вспомнить!)

* * *

«Помню, что старый Яновский Филипп (это, значит, твой второй дед — по отцу) убеждал, что немцы хорошие люди. Может, оно так и было тогда, в 1914 году, когда фа- шистов ещё не было. Но сейчас-то всё было по-иному…

До осени в хуторе было безвластие. И вот в один из осен- них дней собирают в хуторе сход — так называлось в то вре- мя собрание. И кто собирает? Полицай, он же и староста села — Саченок Василий Михайлович. До войны он был дирек- тором начальной школы в селе Красно Ново-Шепеличского района. Знаю его как комсомольца. Отец его, Саченок Ми- хаил, был раскулачен в 1930 году во время организации кол- хоза и выслан куда-то в Сибирь. Сын через прессу отрёкся от отца. Дом его отца был в колхозе. В нём хранили зерно. Этот дом немцы отдали Саченку и поставили его хозяином хутора. Это грозило нашей семье, так как в раскулачива- нии Саченка принимал участие и дед Лука. Когда дед Лука вернулся из плена, староста Саченок Василь доложил бур- гомистру Черевко, — его ещё тогда звали шефом,  — что    с фронта вернулся коммунист Зубко Лукаш. Благодяря тому, что бургомистром был человек наш: оставлен партией, и хо- рошо знал дедушку как члена партии, как советского челове- ка, шеф всё рассказал дедушке, показал написанное Саченком и предупредил, чтобы дедушка дома ночью не был и вообще на глаза не попадался местной власти, а то староста про- сит расстрелять его как большевика.

Выступление старосты на сходе убило во мне веру в лю- дей. До войны он говорил, что он патриот, любит    родину,

а сейчас говорит, что не мог дождаться этого дня, когда придут спасители, вызволители из большевистского ярма. Я упала духом, но деваться некуда…

Этой же осенью является домой Матвей, твой будущий батько. Прошёл он без задержки, так как немцы железнодо- рожников отпускали домой: они знали, что те никуда не де- нутся от них. У нас началась совместная жизнь. Он устро- ился работать у немца на пароме через реку Припять. Как он работал, я не пойму. Домой являлся изредка. Помогать семье не входило в его обязанности. Это уж теперь до меня доходит, что он спасал сам себя. И так прошла зима. В ху- торе стали появляться немецкие части. Весной дали зем- лю «знатным» людям. Нам не дали. Вершил всем староста. Яновский Филипп получил землю и дал полоску своей земли мне под картошку.

Писать буду случаями: много работы, да и тяжко вспо- минать всё это…

В 1943 году весной ходили по картоплищам, перекапыва- ли и находили картошку, которая была в земле с 1941 года, на колхозных полях, ведь земля все эти года не пахалась. Кар- тошка была чёрная, сам крохмаль. Из этого крохмаля пекли оладьи. У них был плохой запах. Гниль, но они были вкусные потому, что нечего было кушать. Спасибо гнилой картошки хватало.

В 1943 году, летом из нашей местности всех людей нем- цы угнали за собой — они уже отступали с боями. Между хутором Яновом и станцией Янов была позиция, как называ- ют старики — „фронт“. Стояли рядом тяжёлые орудия. Здесь была запретная зона для гражданских, хотя их всех уг- нали… Вот здесь я, баба Яновская и Зина Ануля и поймались возле орудий. Нас посчитали за подосланных от   партизан,

но благодаря шефу Черевко и Костюченку Симону, писарю, не расстреляли, а посадили на танк и повезли в штаб на до- прос. Штаб был в лесу возле села Карпиловка Чернобыльско- го района. В штабе спросили, как мы попали на линию огня, и решили, что мы подосланные; значит, надо подождать, пока придёт какой-то важный немец, который проведёт допрос. Допроса я уже боялась: мне  доводилось  видеть, как они проводятся… До приезда этого немца нас решили отправить в лагерь. Он был в лесу за колючей проволокой. Охраняли чехи. Двое солдат вели нас вдоль железной дороги в лес, где до войны размещались наши военные части. И вот в этот момент через переезд железной дороги проезжал Черевко и Костюченко на бричке. Черевко был в немецкой форме. Костюченко Симон удивился, как мы оказались здесь, ведь мы все Яновцы, Семиходцы. Копачовцы, угнанные уже, остановились в Старых Шепеличах, а мы здесь… Мы всё рассказали, как попали сюда. Шеф приказал солдатам от- пустить нас, но они не послушали: боялись, что их могут  за это расстрелять.

Шеф поговорил возле лагеря о чём-то с часовым-чехом. Тот, похоже, соглашался на то, чтобы устроить нам побег. Но я не поверила: слишком уж всё просто получалось. Под вечер, день был четверг, мой день рождения, я пошла по лаге- рю, посмотреть, нет ли кого знакомого, а заодно и оглядеть огоро́ жу. Но когда я возвратилась на прежнее место,   бабы

Яновской  и Зины не было… Вторично я падаю духом:     ведь

на допросе я буду отвечать за троих, веры мне не будет.

Часовой Бабу Яновскую и Зину отпустил, показал, ку- дой выбраться. Они ждали меня в лесу, и когда стемнело полностью и я не пришла к ним, они возвратились за мной. И этой же ночью мы уходили втроих. Дошли до Новых Ше-

пелич, там нас задержали опять, привели к шефу. Шеф дал нам пропуск. И мы в пятницу под вечер пришли в Старые Шепеличи, где были вы все и баба Зубчиха. В этот день  баба Зубчиха дала себе слово каждую пятницу поститься,  и по сей день, как монашка, исполняет это послушание.

А чего мы ходили в Янов? Когда нас пригнали в Ста- рые Шепеличи, у нас нечего было есть… Мы решили ночью пробраться во двор к Яновским и взять хоть какого зерна,  у них кое-что было спрятано в саду. Вот и попались! Воз- вратились мы без ничего. Хозяйка этой хаты, где мы по- просились, пекла деруны. Вот впервые ты начал говорить, просто не просил, а требовал: „Дай веве! Дай веве!“. Навер- ное, ты хотел сказать: „Дай Вове!“, но женщина не поняла и не дала. Не поняла, или считала: лишний рот — свои есть… Я пошла по деревне искать еду. Пошла — и как раз угоди-  ла: гнали женщин куда-то, и меня — туда! Оказалось, надо было постирать для солдат. Злоба-злобой, ненависть — не- навистью, а детям нужен хлеб. Постирали полдня, и мне досталась буханочка хлеба, маленький кирпичик, наверное, 600–700 гр., печёный в 1938 году, о чём говорил штемпелёк на буханке. Радости не было конца! Но насколько там хва- тило этого кирпичика?.. Испечённого в 1938 году, кстати… А какой вкусный был! Хорошие хозяева немцы были — ниче- го не скажешь. И к войне подготовились хорошо… Хлеб… это же надо: столько  лет пролежал — и хоть бы что!    Но всё-таки просчитались! 20 ноября 1943 года послыша- лись в дубине́  выстрелы из советских автоматов…   Немцы

озверели — даже не верилось, что это были те же… — хва-

тали всех  подряд  и  расстреливали.  Мужчин-Семиходцев  и Яновцев расстреляли всех до единого. Мы, кто мог, бежали на остров посередине Припяти. Там оставались  партизан-

ские землянки. Но есть-то нечего. Первыми стали пухнуть от голода дети, и ты уже не требовал есть, как в том слу- чае с драниками, а только шептал: „Дай Веве… Дай Веве…“ и так смотрел на меня, что, кажется, понимал: а есть-то нечего…и, спустя пару минут, замолкал вовсе…»

* * *

Вот с этих слов я и начал становиться, мудро выражаясь, homo dicendi peritus, то есть человеком, опытным в говоре- нии…

Часть вторая

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЛИЦА

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Двуличие безличных глаголов

(Заметки к презентации по теме

«Безличные глаголы» ученика 11 класса В. Яновского)

Я выбрал такую тему для своей контрольной презентации не от большой любви к этому грамматическому явлению — ка- тегории безличных глаголов — а как раз — наоборот: не нра- вится мне всё «безличное». Какое-то непонятное оно, с подво- хом, как говорится. Ну, куда это годится: происходит действие, а кто его производит, неизвестно. Поэтому я меняю в содержа- нии темы термин «категория безличных глаголов» на «двули- чие безличных глаголов». В грамматике такой категории нет, теперь будет… Считайте это моим открытием. Доказатель- ства двуличия? — скоро покажу. Справедливости ради стоит учесть при этом некую неадекватность замены первого терми- на на новый, связанную с тем, что к формам безличных глаго- лов, по определению наиавторитетнейших учебников русской грамматики, под редакцией Шведовой Н. Ю., например, отно- сятся инфинитив, а также формы, совпадающие (sic!) с формой 3 л. ед. ч. настоящего или будущего простого времени и с фор- мой ср.рода в прошедшем времени, а также сослагательного наклонения. Вдобавок  к  этому  (усиливая  мою  антипатию  к сему грамматическому явлению…) утверждается (да так оно и есть!), что многие личные глаголы в некоторых своих значе- ниях употребляются как безличные. (Примеры см. слайд № 1.) Далее — ещё краше: «Личные формы глагола, как и лич- ные местоимения-существительные, нередко употребляются с вторичными значениями. Формы 2 л. ед. ч. и 3 л. мн. ч. мо-

гут использоваться в значении 1 л. ед. ч. (См. слайд № 2).

Результатом таких языковых выкрутасов может полу- читься то, что кто-то будет нести чушь несусветную и без зазрения совести списывать весь негатив на некое безликое существо: а я — чур, не я, и хата — не моя… И здесь уже стоит говорить не о двуличии, а о многоличии безличных гла- голов, понимая при этом всю хамелеонную гамму окрашен- ности высказывания. Двуличие при этом следует понимать лишь как некий образ нравственной «гадкости». Не нравится последнее слово? Мне — тоже… Хотелось придумать ещё гаже — не получилось…

Категория безличности может рассматриваться как ил- люстрация в помощь к пониманию тезиса «В начале было Слово…» Слово — не как просто звук, а как явление. Яв- ление одушевлённое. Ибо, как сказано в том пожелтевшем от времени листочке, который хранила моя прабабушка Ок- синья на внутренней стороне вiка своей скринi, «Всё чрез Него на́чало быть, что на́чало быть. В Нём была жизнь…»

Слово-Глагол… Вот так, господа-товарищи грамматики! Где

лицо? Кто лицо? Безличность? Ой-ли… «В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков…» О каком безличии в таком случае может идти речь?

И ещё: лицо глагола, как и лицо человека, может изменять- ся в контексте ситуации (Cм. слайд № 3), и определить истин- ное его значение — значит понять контекстуальное значение: в глаголах — лексическое, в человеке — общественное.

* * *

Дальнейшие несколько строк отпрыск рода Яновских тщательно заштриховал, словно сторожил сам себя: как бы снова не вернуться к этой мысли и не ляпнуть лишнее, и бо- ялся этим обнаружить своё второе лицо?

* * *

«А что это такое — безличность вообще, и откуда она родом?» — думал кандидат в семинаристы, а пока послуш- ник при трапезной Свято-Троицкой лавры Владимир Янов- ский, читая черновик им же самим написанного   сочинения

«на свободную тему».

И дёрнуло меня!.. — досадовал послушник Владимир  на своё необдуманное решение — написал бы о Сергии Радонежском, благословившем на подвиги князя Дими-  трия — и никаких тебе проблем. Остальные экзамены сдал ведь на «отлично», а тут на тебе — крамола-не крамола,       а вот чешут пастыри репу, не знают, что с этим послуш- ником  — кандидатом в семинаристы делать: то ли пусть   уж учится, то ли — назад его, в приход: пусть там разбе- рутся; да и с ними надобно разобраться: кого рекомендуют без проверки!.. Там, в Чернигове, в последнее время ересь назревает… Вот и у кандидата ересь налицо. Как это: ие- ромонах Просвирнин — двуличен, да ещё и курит в своей келье? — это так, в качестве беззлобного примера о двули- чии… А об остальном в сочинении — что уж и говорить… Вольно, очень уж вольно… В шаге от крамолы…

Если существует понятие личности, то должен суще- ствовать и антипод её — безличность: таков закон существо- вания всего и вся… Таким образом, существование дьявола объясняется  существованием  Бога.  Они,  как  неразлучные

друзья — всегда вместе с человеком, всегда — внутри его. Любовь и ненависть, добро и зло — они как сообщающиеся сосуды: при умалении содержимого в одном из них соответ- ственно происходит увеличение объёма его в другом. Поэто- му не может быть вечной любви и бесконечной ненависти, изобилия добра и отмирания зла, и наоборот… Не зря сказа- но: «И во множестве зла есть добро…»

То ли не понравились такие его мысли отцам-преподава- телям семинарии, то ли вызвали совсем иные, но непростые чувства, только через пару дней после экзамена к нему тихо подошёл «куратор» группы отец Павел и, ничего не поясняя, сообщил, что ему предлагается вместо учёбы служба в ре- дакции «Журнала Московской патриархии», а прежде ему следует встретиться с владыкой Питиримом Волоколамским, под началом которого ему и придётся трудиться во славу Бо- жию… Встретиться — с подготовленной к печати статьей  на тему о понятии страха в религии. Отец Павел при этом хитро улыбнулся…

Теперь «чесать репу» приходилось ему, семинари- сту-не-семинаристу, непослушному послушнику, верующе- му-неверующему прихожанину крамольной Екатерининской церкви, той, что на самом краю черниговского Вала одина- ково приветливо встречает всех вьезжающих в город: и пра- вославных, и католиков, и иудеев и мусульман, и сторонни- ков-соперников Киевской и Московской епархий, и тех,  кто

«без Бога не до порога», и откровенных богохульников…

Справка из Википедии.

В мае 2008 года церковь решением Высшего администра- тивного  суда  Украины  передана  УПЦ  Киевского патриархата

и стала кафедральным собором Черниговской епархии УПЦ КП. Богослужения в соборе начались 1 августа    2008.

Передачу храма УПЦ Киевского патриархата оспаривали верующие Украинской православной церкви (Московского па- триархата). Поскольку помещение было передано именно общи- не Киевского патриархата, представители УПЦ МП в 2006 году  разбили  под  стенами  здания  большую  брезентовую  палатку,   в которой совершали богослужения.  В  ночь  с  1  на  2  апреля 2008 неизвестные подожгли палатку. В ночь с 31 декабря 2010   на 1 января 2011 «походный храм» был облит бензином и подо- жжён неизвестными лицами. В результате пожара палатка пол- ностью сгорела. Никто из людей не пострадал. Палатка была снята 21 февраля 2014 г. под давлением жителей Чернигова.

В Свято-Екатерининской церкви  7  декабря  2011 г.  состоя- лось торжественное прославление в лике святых преподобного Меркурия, игумена Бригинского. Чин прославления возглавил Патриарх Киевский и всея Руси-Украины Филарет. С этого време- ни одной из святынь храма стали честные мощи преподобного.

Тогда ещё, в девяностых годах, послушник Свято-Екате- рининской церкви Владимир Яновский и представить, даже подумать о таком не мог: чтобы одних православных хри- стиан выгоняли из храма их братья — другие православные христиане, сторонники вновь созданного Киевского Патри- архата во главе с Патриархом всея Украины-Руси Филаре- том. «Это наш дом, наш храм, наш Христос!» — заявят но- вые православные. Но то же самое скажут в ответ и старые молитвенники Свято-Екатерининского храма и построят себе намет на майдане перед храмом.

Эта палатка недолго простоит в качестве спасительного алтаря:  новые  православные  сожгут  её  вместе  с намолен-

ными веками иконами…И не беда, что такое самовольство не признавалось Церквами Вселенского Православия — украинские православные оказались «православнее» других православных в данном случае — православных Московско- го Патриархата. «Всеукраинский форум в защиту украинско- го православия» утвердил такое решение церковного Майда- на и скрепил своё решение Иудиной печатью…

* * *

«Весь мир сошёл с ума», «прогнило что-то в нашем коро- левстве» — как заведённый, повторял слова Гамлета Влади- мир и не находил себе покоя.

Перед каждой службой он  мучился-разрывался  меж-  ду двумя церквями: Екатерининский храм был ему многие годы родным домом, а церковь-палатка воспринималась если и не «свекрухиной хатой», (хотя вокруг и были одни близкие люди), но и не отчим приютом… Теперь вот захо- дил он в Свято-Екатериниский храм, как чужинец, с бояз- нью быть встреченным там негодующим шипеньем стару- шек-богомолок, одетыми всегда во всё чёрное и с кислыми гладкими лицами. Он не любил богомолок как за их внеш- ний вид — под монашек, так и за их вездесущее «знайство». И не в какой-нибудь рядовой требе, но и в самой литургии. Они могли определить, где батюшка «силён» в службе, а где и слабоват. Видать, молод ещё… Да и учился не там, где следовало бы…

Батюшка Михаил и вправду был молод, но к рукополо- жению успел закончить духовную академию в Свято-Троиц- кой Лавре, в Московском Патриархате… Может быть, отсю- да и «слабины» в его литургиях, — перешёптывались «мо- нашенки». Вскоре батюшка был переведён в намет, —    так

Свято-Екатерининская церковь и  «походный храм»

в народе стали называть церковь-палатку, — и за ним пошла вся его паства…

Не нравилось прихожанину Яновскому и то, что его тя- нуло перед службой обязательно зайти в храм,  поклониться

«своим» иконам, (как бы извиниться перед ними — за пре- дательство, что ли?..), а затем уж отправляться в намет, где службу вёл бессменно отец Михаил. В своих проповедях отец Михаил терпеливо разъяснял прихожанам о грехе рас- кола и предупреждал их о необходимости сдерживать свой гнев. Не идти же войной против своих братьев.

А братья — новые хозяева Свято-Екатерининского хра- ма, проявили всё же христианское милосердие и отвели из- гнанникам часть майдана перед храмом, где православные —

московиты соорудили себе брезентовую церковь, в которой молодой академист, отец Михаил, с упрямым усердием про- водил службы. Паства его день ото дня росла, вызывая за- висть раскольничьего клира.

Прихожанин Яновский не нравился сам себе ещё и тем, что он не мог определиться, с кем он: с красными или с бе- лыми… Хотя что тут определяться? Конечно же, с красны- ми! Если считать, что правы красные… А если — белые?.. Да как же — белые, если Бог один для всех? А если считать, что беляки отняли у него храм, то… То что же он — не чело- век, а «тварь дрожащая?» — припоминал он  Раскольникова.

«Тварь ли я дрожащая, или право имею?» А какое право? — тут же задавал он себе вопрос. А такое — пройтись топором по головам раскольников? (Вот ведь какое совпадение в сло- вах!..) Но это уже грех. Защищать Божий дом от нехристей — грех? Да какие же они нехристи? — православные они, как и он сам. Запутавшиеся в тенетах Сатаны православные, с ко- торыми он совсем недавно ещё причащался из одной чаши… И почему он должен осуждать сам себя за то, что его тя-

нет в «свой» храм, к ликам «своих» святых, хотя они находят- ся как бы в «чужом» храме? Как-то несогласно звучало это слово «чужой» со словами «Свято-Екатерининский храм». Не нравилось всё это прихожанину Владимиру Яновскому,   и  чувствовал он себя при этом  так, как-будто  он двуличил  и хотел угодить, как говорят, и вашим и нашим. От этого ему становилось неуютно в церкви-палатке и такое же стеснение ощущал он в «своём» храме. И там и тут его стали раздра- жать эти «монашенки», снующие туда-сюда и мешающие ему сосредоточиться в молитвенном уединении. Он то и дело стал слышать перешёптывание прихожан во время службы  о чём-нибудь своём, бытовом, далёком от Слова Божия, и это

уже окончательно угнетало его. И тогда ему казалось, — чего никогда не было, — что в церкви стало нехватать воздуха для дыхания, и он часто, не дослушав отпуст батюшки, торопли- во покидал «намет», осенял себя крестом, прощался крест- ным знамением и со «старым» храмом и торопливо уходил прочь от этого места греховного соблазна (так он объяснял себе своё душевное расстройство, преследующее его в по- следнее время).

* * *

В августе 2013 года, накануне окаянного киевского Май- дана я стоял у этой палатки-храма и спрашивал настоятеля   о его личном мнении по поводу такого бесчинства Филарета, так называемого Патриарха всея Украины

—  Не в Филарете одном дело… — горько ответствовал мне священник в бессильной злобе и тайком, под длинной рясой, сжав кулаки, — он был в том возрасте, когда дипло- матические вопросы  скорее  разрешаются  кулаками…  —  не в нём одном. Видимо, Господь  прогневался… — как-то   с сомнением добавил он.

—  А что если Сатана?… — осторожно попробовал воз- разить я, хорошо помня о том, что «врата ада не одолеют её», и, понимая, что этим я уже провоцирую служителя Храма.

Священник ответил  колючим  взглядом  на  мои  слова  и тут же смягчился: похоже было, пытался «не впасть в со- блазн…»

— У меня, как в песне поётся, «две войны за спиной…» Я знаю, как изгоняют беса, но нужна команда — так я воспи- тан — сказал он как бы с сожалением. Если ты служил, сын мой, то понимаешь, о чем я…

Я служил, я понимал…

* * *

Прихожанин Екатерининской церкви Владимир Янов- ский всякий раз накануне службы сидел на одном и том же месте: на краешке парковой лавки сквера, набегавшего опрятными липами на территорию храма. Эти липы были высажены комсомольцами, а значит, безбожниками. Но их задачей было украсить не храм, а аллею славы героям рево- люции, гражданской войны и войны Великой Отечествен- ной, которые  тоже, надо понимать, были все партийными,   а стало быть, атеистами. Так что и зелёная аллея, и аллея славы Героев с каждым годом продвигалась всё ближе и бли- же к храму, как бы норовя затиснуть его поплотнее к оврагу, да так, чтобы его не было видно вовсе… Долой этот опиум для народа! Какая религия в наше время? Какой бог? «Наш бог — бег», как сказал поэт.

Владимир, как всегда, сидел на своей лавке с Евангели- ем в руках, в который раз перечитывая его и всегда находя что-то новое в их тысячелетней давности текстах. Он всегда старался держать книгу так, чтобы посторонний зевака, как правило, безбожник, не мог видеть, что он читает. Такая ма- скировка избавляла его от ненужных расспросов любопыт- ствующих и сберегала пока его членство в Ленинском ком- мунистическом союзе молодёжи… «А на кой ляд мне этот комсомол, если я решил в семинарию?.. Вот и духовник, отец Михаил, того же мнения. В анкете советовал просто не упо- минать про комсомол: напиши, дескать, «беспартийный». Оно как бы и не тот ответ, но ведь неправды нет. А Бог простит…»

Вот это «Бог простит» больше всего и волновало, если не сказать — раздражало Владимира. А почему, собственно, Бог должен прощать умышленные прегрешения своих чад, пусть и любимых? Это уже  не доброта, а    попустительство

Всевышнего, и Он таким образом потакает преступившим закон Божий. (Хотя, конечно, Он и волен поступать, как Ему вздумается — Его воля…) Это же двуличие какое-то: иначе как назвать подобные поступки. Но о Боге такое … даже по- думать страшно. И грешно!.. А как же понимать тогда эти бесконечные «Бог простит»? Да Бог, может быть, и простит; опять скажет: «Это оттого, что народ Мой глуп, не знает Меня; неразумные они дети, и нет у них смысла; они умны на зло, но добра делать не умеют». У Иеремии, кажется, это написано… И вот у Матфея сказано: «Всякий грех и хула про- стятся человекам, а хула на Духа не простится человекам. Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем».

Значит, можно грешить, а потом каяться? Грешить и ка- яться… «…и простится ему…» Главное — не зацепить сво- им грехом Духа Святаго? Не зацепить — и ты волен в своём своеволии… и во всех грехах своих — безгрешен! Нет что-то не так в этом богословии. Или он недотямкивает чего-то, как говорила баба Оксинья. Не может быть такого, чтобы «всякий грех и хула простятся человекам…»

«Грешен, каждый человек грешен… — таинственным шёпотом ответила ему тётка Ирина, Бобарша, когда он по- пытался найти истину у неё, «настоящей богомолки», как говорила о Бобарше его матка, — потому, что во гресех ро- дила тебя мать твоя… Даже Давид винился перед Богом, го- воря: «… ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною». Слышал, небось: батюшка часто пятидесятый псалом-то читает. Или зачем ты в церковь ходишь?!» —       с укором сказала она. Затем подумала, морща лоб, и наста- вительно добавила: «А вот ещё такой пример. В   Евангелии

от Иоанна. Читал, поди? Я гляжу с книгой не расстаёшься. Ты пооглядистей-то будь, а то погонят тебя, хлопец, из ком- сомола. Ну, так вот: приводят жиды-фарисеи к Господу улич- ную девку, и чтобы уловить Его в преступлении закона, — (сейчас простит её: она же кается…) — говорят: грешна, дескать, таких мы камнями побиваем. Что на это скажешь, добренький ты наш? А Он, наклонившись, что-то там на пе- ске пальцем чертит,  и так, не глядя  на жидов, говорит    им:

«Кто из вас без греха, первый брось в неё камень». И опять продолжает чертить пальцем на песке. А когда Он оторвался от своего занятия и поднял голову, рядом никого не было… Грешны оказались жидки-то! — радостно закончила Бобар- ша свою проповедь. Двуликость — большой грех. За ним са- тана, да — сам сатана стоит!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сатана

Владимир видел в храме этого молодого совсем ещё мужчину уже не в первый раз, и всегда тот вызывал у него необъяснимую неприязнь. Казалось: с чего бы? Мужчина как мужчина. Аккуратно, и он уточнил — по-чиновничьи, одет: пиджак с коротковатыми рукавами, на локтях которых были нашиты кожаные «латы», брюки хотя и вздувались на коле- нях, но вполне терпимо, что свидетельствовало о том, что если чиновник и работает за столом, то не полную смену,     а, может быть, он и вовсе мальчик на побегушках в какой- ни- будь захудалой конторе, которая теперь называлась по-загра- ничному — офисом.

Ещё раздражал Яновского галстук этого прихожанина: галстук грязно-красного цвета с затёртым до блеска смятым узлом; это свидетельствовало о том, что галстук завязывался только однажды, после покупки, и надевался-снимался через голову, как хомут. Замечая на мужчинах такие «ошейники», Владимир всегда ощущал что-то вроде стыда за «сильную половину человечества» (какая, у беса, прости меня, Госпо- ди, она сильная, если с галстуком справиться не может!?

Сам он обуздал этот ошейник, — так он постоянно на- зывал галстук, — ещё в школе и надевал-снимал его, только завязывая-развязывая узел. И ловил себя на том, что полу- чал удовольствие от того, что делал не как все, а как должно

быть, чтобы выглядеть «сильной половиной человечества». Он, и вправду, таким выглядел. Почти двухметрового роста его фигура, накачанная постоянными занятиями в борцов- ском спортзале с дополнительными на протяжении уже поч- ти двух лет «тренировками» по разгрузке-погрузке железно- дорожных вагонов, выделяла его среди толпы   упомянутого

«сильного пола» и возбуждала вполне понятную зависть одной половины человечества и откровенную симпатию — другой… Ко всему, — что далеко не всегда характерно для мужчин, — он, как говорят, умел одеваться, делая это как бы произвольно, естественно. Люди, неопрятно одетые, особен- но во время службы в храме, всегда  вызывали у  него один и тот же вопрос: «Почему? Ведь вы пришли на праздник…» Что касалось «чиновника», постоянно маячившего перед глазами Яновского, то Владимир относил его к разряду лиш- них людей в храме. Тот вёл себя во время службы как-то не- уклюже, и даже, — могло показаться со стороны и такое, — откровенно пренебрежительно. Ему не стоялось на одном месте: он постоянно передвигался, согнувшись, как будто искал внизу что-то потерянное, и оглядывался по сторонам, словно боялся с кем-то встретиться, или не хотел, чтобы его заметили в толпе молящихся. Поклоны он клал невпопад, так же как и крестился. Батюшка, видно было, время от вре- мени косился на странного прихожанина, но старался не по- дать виду, что ему не нравится поведение этого необычного богомольца. Да и грех, однако — осуждать человека в хра- ме за его неумение правильно следовать службе.  Безбожная

школа, безбожное государство — чему можно научиться?..

Владимир во время службы неоднократно встречался глазами с «чиновником». И это были не случайные взгляды, какие бывают между незнакомыми людьми  толпы, нет     —

взгляд одного и другого говорил о том, что каждому хоте- лось что-то сказать другому. Что до Владимира Яновского, то он, вероятно, при возможности спросил бы у «чиновни- ка», в тот ли «офис» он попал. А, может быть, нет, и нечего ему в церкви делать. По крайней мере, про себя он прого- ворил такую приветственно-наставительную речь «чинов- нику» и теперь только ждал удобного момента… Но «объ- ект» вдруг неожиданно пропал: видно, вышел из храма. «Зря я только грех на душу взял, — укорял себя Владимир, — кто мне дал право учить в церкви? Вот поступлю в семинарию… Да и тогда… Человек приходит к Богу, как он может и когда может… И каждый — по-своему… Прости меня, Господи…»

* * *

Выходя из храма, Владимир заметил, что «чиновник» сто- ял поосторонь от выходящих из церкви прихожан, отыскивая кого-то беспокойным взглядом. И когда заметил Владимира, он облегчённо улыбнулся и направился навстречу ему.

— Слава Богу, не прозевал Вас! — произнёс он смущён- но — давно не решаюсь…

— Не приемли имени Господа Бога твоего всуе…

—  Вот! Вы знаете, что ответить. Я давно приметил вас, всегда с книгой… Но не решался. А тут край, как говорит- ся. Нельзя больше ждать. Мне совет нужен, церковный, пра- вильный…

— Так это вам не ко мне, а к батюшке нужно.

—  Нет, нет, что вы! Батюшку я боюсь. Я — безбожник, атеист, так сказать. Я в бога не верю, хотя и крещён — мама говорила… Завидую тем, кто верит: хоть какая-то идея у них есть… А сам — нет, сам я безбожник, воинствующий без- божник: лекции по атеизму в доме политпросвещения читаю.

Вот так-то-с! — с непонятным укором, словно виноватя ко- го-то в своём безбожии, сказал «чиновник».

—  Но тогда какой же  совет  вы  ожидаете  получить  от церкви? Нелогично что-то у вас…

—  Да, да… вот  именно — нелогично. Но в том-то  вся  и суть моего вопроса.

— И всё-таки вам бы на исповедь к батюшке. Вот на сле- дующей литургии причаститесь… Это не беда, что вы, как сказали о себе, безбожник — в каждом человеке, однако, есть Бог.

— И в атеисте? — испуганно спросил «чиновник» и стал вдруг себя ощупывать, словно не узнавая своё тело.

— Перед Богом все равны, — непонятно для собеседни- ка сказал Яновский, так что идите к батюшке.

—  Нет-нет, позвольте я вам расскажу. А батюшку я бо- юсь, до тряски боюсь.

Владимир заметил, что руки у «чиновника», и вправду, подрагивали от волнения.

—  А случилось вот что, — не дожидаясь, будут ли его слушать, начал «чиновник». — Живу я, вообще-то, тихо-мир- но, но не без греха: иногда поскандалить приходится. Комму- налка, она предполагает такую форму общежития. И вот что я заметил в последнее время: как только я, будучи в гневе, пожелаю зла соседу — зло тут как тут! Что-нибудь да слу- чится. А недавно — и того хуже: казус на работе страшный произошёл. Пожелал я (молча, себе под нос, как говорится), чтобы завотделом (такой зануда! — простите меня) околел. А он возьми и умри через пару дней. Вот так-то-с! Хотя он   и пьяница был беспробудный, пил, как говорится всё, что горит. Может быть, в этом была causa materialis его смерти, но я отнёс случившееся на свой счёт. А как было не отнести,

когда вслед за этим, — новый сюрприз: племянник извёл меня своим разгульным поведением, и я, по неосторожности, по- желал ему… Ну, через некоторое время он утонул в ванной. Это же надо — в ванной утонуть! Конечно, я долгое время места себе не находил, с людьми грубо разговаривать — ни- ни… Тише воды, как говорится…

И вот однажды, —  собирался  я  на  рыбалку,  удочки  во дворе готовил, — проплыла у меня за спиной тень —   как бы человеческая — и заговорил кто-то ко мне:  «Те- перь, если хочешь наказать кого, сам не делай — попроси меня, я всегда рядом». Так сказал и тенью прошёл мимо,    по направлению к реке. Я кинулся было следом за ним, или ней — этой тенью, но не догнал. Этот некто, говоривший человеческим голосом, исчез, но вот что странно: я всег-    да чувствую  его  присутствие,  он  всегда  рядом  со  мной,  и кажется мне, постоянно ждёт моего приказа на какие-то страшные действия. И только когда я прихожу в церковь, он исчезает. Не скажу, что исчезает совсем, но перестаёт, как говорят, дышать в затылок. Вот я и хотел спросить вас: мо- жет быть это и есть Бог, коль он всё может? Я уже совсем за- сомневался и как бы раздвоился. Помните, как Печорин —  у Лермонтова — говорит: «Во мне два человека: один живёт в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его». Если эта тень, следующая за мной постоянно и подсказыва- ющая мне, как жить — наш Бог, то тогда я лучше и впредь буду безбожником.

— Нет, никакой это не Бог, конечно! — решительно ска- зал Владимир, — это Сатана.

— Как — Сатана в храме?

—  Он и в вас сейчас сидит. Ждёт своего случая на оче- редную пакость.

Видя, как жуткое удивление начало охватывать «чинов- ника», Владимир добродушно улыбнулся ему и сказал: «Вот сейчас самое время для вас обратиться за советом к батюшке».

* * *

«Хорош я, — упрекал себя Яновский, — нечего сказать: дал совет человеку… Окрылил того надеждой. Доброе дело сделал как бы… А доброе ли? Да и нуждается ли такой чело- век, не верящий ни в Бога, ни в Сатану, в каком бы то ни было совете? Свалил ношу на батюшку — да разве батюшке, толь- ко что из учебных классов, осилить эту предлагаемую дьяво- лиаду закоренелого безбожника, да ещё и учёного, «атеиста», как тот сказал о себе сам? Однако не по-божески было бы отнять у человека надежду на спасение — так, наверное,      и батюшка сказал бы. И он найдёт нужные слова — он ум- ный парень. Не зря его в этот конфликтный храм назначи- ли… Вот он и поможет этому очумелому сатанисту, выгонит нечисть из него. Только пожелает ли тот обратиться за помо- щью к Богу?»

Этот чудак, чиновник, ведать-не ведая, что творит зло, считает себя  безбожником,  и в то  же  время просит помощи у Бога… Где его истинное лицо? И виноват ли он в том, что не знает, где и как искать Бога? Ему бы сейчас не атеисти- ческие лекции в доме политпросвещения читать, а послу- шать проповеди тётки Бобарши!.. — ностальгически поду- мал Яновский. Ему вспомнилось, как однажды мать Эдика посадила их, «грешников», рядом и заставила выслушать её  и запомнить, «что умные люди говорят…» Что сказано кем- то: «Не ищите Бога в образе благородного старика, сидящего на краю светлого облака. Бог — это добрые мысли и хорошие дела. К этому надо стремиться. И молиться. Достигнешь   —

и узнаешь, что значит слово Бог. А сказано, что «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было «Бог». Мудро и красиво говорила Бобарша, но… порой совсем непонятно…

* * *

«Хочу признаться тебе, что я, хотя и считала себя ате- исткой, как всякая комсомолка, но безбожницей не была. Посмеёшься — скажешь: как это, атеистка, а не без- божница? А вот как хочешь, понимай. Для всех, для партии, для комсомола я могла говорить, что не верую ни в чёрта, ни в бога, а вот самой себе такого сказать не могла, и, как мой батько, прятал ото всех свою Библию, так и я прятала свою…Правда, условную… Где ж мне было взять её, насто- ящую? Я знала, что у Бобарши есть Библия и ещё какие-то церковные книги, но об этом даже говорить нельзя было, ты же знаешь. А вот как она тебе, пацану, доверилась? Может быть, потому, что ты хвостом таскался за ней   по церквям, по всяким „всенощным“ да „заутреним“. И как тебя из комсомола не погнали? Как не таись, а „нет ниче- го тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы“.   Ну, как я тебе процитировала? Удивила? Сама себе удив- ляюсь: в храм Рогощинский специаьно ходила, к батюшке. Чтобы Библию купить. Упрашивала — не сразу согласил- ся. Лишь когда про тебя узнал… Тебя-то он, оказывается, давно приметил… А за Книгу деньги, как я ни предлагала,  не взял. Сказал: „Свечку за доброе дело сына поставьте — то и платой будет“.

Но что я хочу тебе сказать? — не верится мне, что  ты сможешь в рясе… Не твоя это одёжка, однако кто знает: может быть, я не права. А, может, и ты не прав.

Но пусть будет, как будет. Я не против твоего выбора. Хотя и не в восторге. Сдашь экзамены, а я уверена, что ты их сдашь, — сообщи сразу, и вот тогда я с Ириной в цер- ковь пойду, в Рогощинскую. Она мне больше других нравится. Даже больше любимой твоей Екатерининской, хотя и ста- ренькая она и не такая нарядная, конечно.

Про одёжку тебе написала и вспомнила ту  историю    с  костюмом   Эдиковым,  шевиотовым.  Эдик  его  только   в церковь надевал и берег пуще ока. Точнее было бы сказать, Бобарша берегла и Эдика, и костюм, потому что ваша гвар- дия всегда с местными подраться норовила, а результаты драк ваших можно было предположить безошибочно… Так и случилось однажды: красивый Эдиков костюм превра- тился в лохмотья, а голосила по костюму, кто бы ты поду- мал? — не Бобарша и не Эдик, конечно, а чудачка Скопчиха с той казармы. Она, хотя и жидовка, но в нашей вере была. Да и где бы она ещё молилась? — синагоги за сто вёрст     не было. „А Бог, ОН един для всех, — говорила она, — толь- ко имя у него разное. Вот пусть каждый и молится своему Богу — то ли в церкви, то ли в синагоге, то ли в мечети какой-то — все Божии храмы…“

Так вот, больше всех переживала Эдикову потерю Скопчиха. А всё потому, — как пояснила она позже, — что в день  еврейского  праздника  Шавуот  (какое  совпадение  с Эдиковым шевиотом!) произошёл исход евреев из Египта, и явилась Тора Моисею на Синае. И получается, что эти розбишаки-хлопцы своею бийкою осквернили имя такого ве- ликого еврейского праздника! Да и православных осквернили тоже: скандал совпал с христианским праздником Пятиде- сятницы. Потом она ещё говорила про какую-то Скинию    и какие-то Божьи скрижали, что Моисей, будучи не в духе,

расколотил. Похоже — как твой дед Лука — посуду ког- да-то…Вот такое химерное воспоминание под перо попа- лось — может, тебе интересно будет  вспомнить».

Сон на печи деда Сыча

Деда Филиппа мать всегда называла Сычом, так, слов- но это было его настоящее имя, а не хуторское прозвище.   А слова «Филипп» я от неё, кажется, никогда и не слышал. Ещё к слову Сыч она добавляла почти всегда слово «ста- рый». «Старый Сыч» — мне нравилось такое, казавшееся мне таинственным, имя деда Филиппа. От него веяло ка- кой-то ещё незнаемой мною сказкой, хотя, по намерениям матери, имя это должно было выражать какие-то отрица- тельные характеристики. Ну,  что значит сыч, сам по    себе?

«Ночная птица отряда сов» — так определяет его толковый словарь русского языка С. И. Ожегова. А ещё словарь до- бавляет второе значение этого слова: «Угрюмый и нелюди- мый человек». Похоже на правду. Но, сказал бы я, такое определение имеет неточность. И эту неточность подмеча- ет Д. Н. Ушаков,  определяя сыча как «Человека, впавшего  в мрачное, угрюмое настроение». Такая характеристика более подходила к деду, но и она была неверной, ибо дед,  по сути своей был весёлый человек. Только весёлость его была всегда, или почти всегда скрыта густой, окладистой бородой, и только глаза точно, без обмана выдавали настрое- ние «Старого Сыча». Моя мать или не знала такой тайны ста- рого Яновского, или умышленно отвергала её, желая видеть в своём бывшем свёкре угрюмого нелюдя, не просто «впав- шего в мрачное, угрюмое настроение», а не     выходившего

из него вовсе. Мать, может быть, и понимала необъектив- ность такого своего суждения, но обида на «сбежавшего»  от неё мужа должна же была как-то и на ком-то возместить- ся… Вот, «Старый Сыч», без вины виноватый, таким обра- зом и попал в любовный  замес…

А мне  мой  дед  нравился  —  уже  хотя  бы потому,  что у него было имя, одновременно и библейское, и королевское! В библейские времена его тёзкой был апостол   Филипп,

тот,  кто осмелился попросить Господа, при сошествии Того к Отцу: «Господи! Покажи нам Отца, и этого будет нам до- вольно», и который  позже,  при  Домициане,  был  распят  на кресте в Иераполе.

Королевским же в имени деда была борода! Почти как   у Фридриха Барбароссы! Поэтому я в шутку иногда называл его дедом Фридрихом. Нельзя было понять, нравилось ли это ему, но он непонятно улыбался в свою королевскую  боро-  ду — и только.

А печь у деда Филиппа была сказочной! Она пахла пи- рогами и пампушками, жареными линьками и печёными яблоками и ещё вкусной всякой всячиной, какой дома у нас не было, да и не могло быть в те голодные послевоенные… Но самым замечательным было то, что на печи было тепло. И тепло это пахло хлебом. Почему — хлебом, я и до сих пор понять не могу. Может быть, потому, что в печи периодиче- ски пекли хлеб, и кирпичи пропитались со временем хлеб- ным запахом. А, может быть, потому, — гадал я, — что мой дед Филипп был куркуль, как говорила мать. А у куркулей всё было не так, как у добрых людей… Я знал, что надо написать на деда донос, но никто этого не делал, и я — тоже. Потому, что мне нравилось жить у деда и быть внуком куркуля, хотя это и было не по-пионерски.

А ещё печь деда Филиппа запомнилась мне тем, что там снились необычные сны. Один из этих снов остался в моей памяти на всю жизнь во всех мельчайших его деталях чего, как правило, не бывает в обычных снах. Он снился мне не- сколько ночей подряд, тая загадку, которую готов был вот-вот раскрыть, да всё не успевал — я просыпался.

В тех  снах,  что  виделись  мне  тогда  так  отчётливо,  ко мне прилетал комарик с большим конвертом в передних лапках. В конверте было важное письмо: я интуитивно чув- ствовал, что в письме важное сообщение для меня. Может быть, даже это было письмо от отца — по крайней мере,  мне так хотелось. Но письма с войны шли в треугольни-  ках, а это было в почти прозрачном конверте: видно было, что в нём находится маленький листок бумаги. Это, навер- ное, потому так, — думал я, что бумаги тогда не хватало;   не зря же в школе писали на газетах. Запрещалось только писать на портретах вождей, которых печатали в каждой газете и от этого бумаги, конечно, ещё больше не хватало. Поэтому в конверте, наверное, и лежал такой маленький листочек. Что там было написано, я так и не узнал: кома- рик проворно улетал, как только я протягивал руку, чтобы взять конверт. Но в этот момент я и просыпался и слышал ещё жужжание комара, улетающего прочь от печи, но уже не видел ни его, ни конверта. Конечно, в конверте лежало жизненно важное сообщение для меня — в этом я и сейчас уверен. Не мог же комарик попусту прилетать несколько раз подряд: значит, он приносил крайне важное сообщение для меня, а я — просыпался…

Вот так швéндяе, может быть, следом за мной моя лич- ная неоткрытая теория относительности или периодическая система  элементов,  увиденная  их  авторами  во  сне, иначе

зачем бы так чётко помниться этому сну с каким-то кома- риком, принесшим необычное письмо. И что было в этом письме, так и осталось загадкой; так и будет теперь навсегда неразгаданным. Может, к цыганам, я думаю, пойти… (Хочет- ся улыбнуться — да не смешно…) Тогда — в церковь? Что скажут там — известно… Батюшка, хотя он и приличный па- рень, но служба — не дружба: будет крутить свою шарманку:

«Молись… это всё дела Нечистого, сатанинские происки». Не будет дельного ответа-совета — я уверен. Это, как синд- ром стиха, являющегося во сне пииту с воспалённым мозгом. И если тут же не вскочишь с постели и не запишешь, стих улетучится, как призрак, словно бы его и не было.

И не каждому дано записать стихи сна, ибо это тоже одарённость. Плюс наличие печи деда Сыча, плюс комарик  с большим прозрачным конвертом. Что-то важное в жизни прозевал, прогавив я, как у нас говорят.

А печь деда Сыча не вернуть, и комарик  не прилетит.   И что стоило протянуть руку и взять конверт!? Может быть, именно в нём, на маленьком клочке бумаги была начертана линия моей судьбы, и все проблемы разрешились бы в одно- часье и просто.

* * *

Владимир Яновский знал эту мою историю с комариком: кто уж рассказал ему о комарике — не стоит и гадать: так давно это было, да ещё на хуторе, где не хранили секреты друг от друга, и всегда сожалел, что не он тогда спал на вол- шебной печи деда Сыча: уж он не упустил бы этого коварного комарика с его конвертом, в котором — точно! — было очень важное, жизненно-важное сообщение адресату. Может быть, даже о том, стоит ли ему служить в церкви, или «никакого

Бога нет!», как не верует, наверное, до сих пор «чиновник», околдованный Сатаной.

Но это «чиновник», а я, я, прошедший «курс молодого бойца» у тётки Ирины и «обстрелянный» отцом Михаилом, какие я могу предъявить сомнения в существовании Бога?

Те, что за время моего «исправительного» послушниче- ства утвердили моё мнение, что грех, он везде, даже в хра- ме, даже в Святая Святых, где священнослужитель накану- не причастия прихожан «причащается» сам доброй чаркой коньяка…Или изголодавшийся в сексуальном воздержании матёрый монах с понятными намерениями зыркает на юного чернеца… Так это не говорит о том, что Бога нет. Это говорит лишь о том, что здесь творится грех. И Христос порой оправ- дывает грех. Вспомним: «Кто из вас без греха, первым брось на неё камень». И никто не бросил… Господь не оправды- вает, конечно, грех, а относится как бы лояльно к слабостям человеческим.

Ну вот,  прочитал сам себе проповедь в защиту греха      и собираюсь при этом стать священнослужителем. Ай-да я! Ай-да мудрец! А вот пойду завтра и выложу свои наблюде- ния-соображения владыке Питириму. Мне с ним работать  на ниве словесности, вот и обсудим «Вольные рассуждения юного послушника»…Или что-то в этом роде.

* * *

В своих путевых заметках «Прогулка с удовольствием   и не без морали» (название это я «позаимствовал» у моего ве- ликого земляка Тараса Григорьевича Шевченко — да простит он мне такое своеволие…) я крайне откровенно высказался  о том, что, спроси меня, кто я по национальности — укра- инец или русский — не смог бы ответить однозначно.   Хотя

по крови, по родословной и являюсь чистокровным хохлом. Так уж я рос, так меня воспитали… Вот и получилось из меня то, что получилось… И в удивление мне сейчас поступки моих бунтующих земляков — украинцев, пытающихся дока- зать всему миру, что ничего общего у них с россиянами нет, они какие-то там «укры», выкопавшие Чёрное море. Какая-то сказочная массовая заболеваемость, что ли?.. Дико слышать такое! Но что есть, то есть…

Мы — русские и украинцы — один народ. Не надо и на- прягаться в поисках доказательств, чтобы подтвердить спра- ведливость такого утверждения. Поэтому я и не знаю, хох- ол я или кацап, но что москаль, то это точно: люблю я этот город — Москву более других мест, где приходилось мне жить или бывать. Хотя и Киев воспринимается мною не ме- нее близким городом.  На киевской земле я родился и жил  до шестнадцати лет, затем возвращался на два года… что- бы построить дом, посадить дерево и родить ребёнка…и, естественно, за это время впитал в себя то, что называется, наверное, «украинским духом», то, что не «выветривается» никаким временем…

Наиболее подходяще к моим соображениям по вопросу принадлежности человека к той или иной национальности высказался В. И. Даль:

«Ни прозвание, ни вероисповедание, ни сама кровь предков не делают человека принадлежностью той или другой народности. Дух, душа человека — вот где надо искать принадлежность его к тому или другому народу. Чем же можно определить принадлежность духа? Конеч- но, проявлением духа — мыслью. Кто на каком языке ду- мает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-рус- ски». А что, если думается по-русски, но иногда «вырывают-

ся» украинские слова, интонации? — задаю я себе вопрос, на который чёткого ответа нет…

Так  же   двояко   (но   не   двусмысленно)   ответил   бы я и на вопрос о моей вере. Но скорее всего, я не стал бы отвечать на него вовсе. Вопрос веры — это интим, а от- сюда и такая моя категоричность. Конечно, она, эта самая категоричность, не присуща, (а скорее, должна быть чу- жда) служителям церкви и фанатам веры. «Кто есть кто?»    в таком случае не любопытство, а смысл существования,      и прятать этот самый смысл от окружающих было бы по- ступком необъяснимым. Иное дело — когда такой вопрос поставлен «простому смертному», да ещё такому, который ради интереса хотя бы иногда обдумывает свои поступки. Вот в таком случае пытаться проникнуть в его религиозный интим — табу! Насколько привержен человек к тому или иному религиозному культу судить стоит не потому, как ча- сто тот посещает молитвенный дом и насколько истово там бьёт поклоны. Сам образ его жизни, поведение в обществе скажет о его вере/неверии.

Помнится, в девяностых годах, когда было разрешено ве- ровать, мы, Рязанская писательская организация, в качестве принимающей стороны, пригласили в день рождения Поэта группу московских писателей в Есенинское Константиново, где чудом избежала полного разрушения в безбожное время церковь, в которую когда-то заглядывал и пострел Серёжа… О  себе,  кстати,  он  говорил,  что  был      безбожником:

«Я не из тех, кто признаёт попов…» Но тут же:

Чтоб за все грехи мои тяжкие, За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать.

И как разгадка противоречивости:

Стыдно мне, что я в Бога верил, Горько мне, что не верю теперь.

Но вернёмся к рассказу: когда писательская братия во- шла, широко крестясь и кланяясь, в храм, одна из рязанских поэтесс (кстати, совсем неплохой литератор; имени её я на- зывать по понятным причинам не стану) кинулась к какой-то приглянувшейся ей иконе и стала, что-то шепча, жарко при- кладываться устами и челом к ней, успевая при этом огля- дываться по сторонам: чтобы оценить реакцию коллег на  её

«набожность»…

Потом, в кулуарах, писатели, делая умные лица и пыта- ясь оставаться в рамках приличия, обсуждали эту комедию… А верил ли Сергей Есенин в Бога, это знает только он один.  Он  воспитывался   в   православной русской  семье, и что бы он в пылу поэтического гнева ни говорил   плохого

о Церкви, я не верю, что в нём не было Бога.

Моя мать выросла в семье верующего революционе- ра-большевика. Каким-то неправильным кажется такое сло- восочетание: «верующий революционер-большевик»… Од- нако факт остаётся фактом. И последние слова, которые мой дед произнёс, помирая от ранения, были слова Христа: «Боже мой, Боже мой, вскую мя еси оставил?»

Так вот, мать моя, комсомолка-безбожница, (так она сама о себе говорила), соблюдала  церковные  праздники.  Не все, но двунадесятые — точно. Не молилась подолгу, как бабушка, ежедневно на ночь, но часто говорила: «Не может человек жить без Бога. Что-то там, — показывала он паль- цем вверх, — всё-таки есть…». Я тоже думаю: что-то там всё-таки есть…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вольные рассуждения юного послушника

«Да славят великое и страшно́ е имя Твое..!» — гово- рится в 98 псалме. Страшно́ е имя!.. Ибо по Его воле исчеза- ют целые народы. «…Не страшись их (врагов своих)…ибо Господь Бог твой, среди тебя, Бог великий и страшный». Опять — «великий и страшный»… И так десятки раз повто- ряется в Книге Книг. Страх, страх, страх…

«Страх создал богов», — сказал некогда один римский пиит.  Не любовь, заметьте, а страх, хотя  мы часто слышим  в церкви, что Бог есть любовь — так в Священном Писании сказано. Но Священное Писание во многих случаях иноска- зательно. Потому что Господь, по Его же словам, говорил притчами. Оттого, что «Вам (Его ученикам) дано знать тайны Царствия Небесного, а им (т. е. всем остальным непосвящён- ным) не дано»… И добавлял: «им же притчами говорю, что- бы, видя, не видели и, слыша, не слышали (разумея, не разу- мевали) ». К чему такая конспирация мысли? Не для того ли, чтобы нагнать побольше туману, как говорится, и застращать неверующих и колеблющихся, да и самих верующих? Неяс- ность всегда ведь вызывает тревогу, опасение, страх…

Страх — вот что может подвигнуть человека на посту- пок — бывает, что и на героический, — такой стоило бы назвать, вероятно, отчаянием, — но, как правило, в таком

случае, человек, как говорят, ломается, встречая непреодо- лимую силу, и полностью подчиняется этой силе, слепо от- давая ей всего себя. Особенно это присуще людям, которые уверовали слепо, не имея достаточных знаний, обосновы- вавших бы их верования. Незнание же вселяет страх, а от- сюда — веру, повиновение.

До недавнего времени получение религиозных знаний считалось церковью не только необязательным, но и вред- ным: во-первых, зачем человеку знания, — даже если он по- стигает их без искажения, — не дело это — входить каждому богомольцу в Святая Святых храма. Quod licet Jovi, non licet bovi, как говорится. Во-вторых, такой «умник» может понять их (знания) превратно и исказить. Потом, как следствие, усо- мниться в вере.

Страх, только чувство страха может упорядочить мысли и поступки верующего.

Перефразируя Декарта («Сомневаюсь — следовательно, мыслю;  мыслю  —  следовательно,  живу»),  можно сказать:

«Страшусь — значит, верую». Страх, таким образом, пони- мается как основа религии и условие её существования.

Чувство страха и вины, например, в генах еврейского на- рода. Не отсюда ли его «набожность», — порой, правда, (если не в подавляющей мере) и показная. Еврей Франц Кафка, например, пишет: «…я ведь целиком из него (страха) со- стою, и он, возможно, лучшее, что во мне есть». Далее он же утверждает: «…пророк становится способен к пророчеству благодаря страху… страх предшествует ясновидению».

«Всю свою жизнь Кафка ощущал страх, как «грозный подземный гул». «Смолкнет он — смолкну и я, мой способ участия в жизни, кончится этот гул — я кончу и жизнь…» (Ю. Манн)

Но вот пример особого взгляда на сочетание страх/  вера. Выброшенный кораблекрушением на необитаемый остров Робинзон Крузо уповает к Богу, прося его о спасении. Но страх не дождаться от Него помощи вытесняет, по словам Робинзона, из его души «всякую надежду на Бога» и застав- ляет его по-другому оценить место страха в его вере в  Бога.

«Если я и молился, — рассказывает Крузо, — то, скорее, как человек, который взывает к Богу в своём отчаянии, потому что видит свою близкую гибель. Я могу удостоверить,… что подавленный страхом человек так же мало предрасположен к подлинному молитвенному настроению, как к раскаянию на смертном одре; страх — болезнь, расслабляющая душу, как расслабляет тело физический недуг, а как помеха молитве страх действует даже сильнее телесного недуга, ибо молитва есть духовный, а не телесный акт»

Однако, как говорится, страх страху рознь, и вникнув по- глубже в это понятие, без особого труда можно заметить, что существует два понятия слова «страх»: страх Божий и страхи человеческие. Страх Божий — это страх, который «…науча- ет мудрости, и слава предшествует смирению», — говорится в Книге Притч (15, 33), что трудно понять, на первый взгляд. Это страх, который «ведёт к жизни, и кто имеет его, всегда будет доволен, и зло не постигнет его (Притч. 19, 23). Если мы говорим, что Бог есть любовь, то, конечно же, вполне со- знаём, что «В любви нет страха, но совершенная любовь из- гоняет страх». (1Ин. 4, 16–18).

О  страхах  же  человеческих  можно  сказать  просто:  то суеверные страхи, страхи, имеющие чисто языческую природу — если говорить о них с «привязкой» к религии. Вот как, например, О. П. Семёнова-Тянь-Шанская в своих очерках из быта крестьян одной из чернозёмных    губерний

(«Жизнь Ивана») говорит о вере русского  мужика:  «Как они нерелигиозны — в сущности. Только при приближении старости, когда уже начинаются разные недомогания, в му- жицкую душу закрадывается суеверный страх загробного возмездия. Да и тогда разве они «православные», как их считают? Нисколько. Смутно, беспомощно им как-то дела- ется, страшно, и сами они не знают «в чём спасение». «Кто их знае, може масоны, аль молокане ещё лучше нашего спасутся!» Каким робким, неуверенным тоном вырывается это у задыхающихся, покашливающих стариков!»   («Жизнь

«Ивана», стр. 104)

Сложность понимания  слова  «страх»  применительно  к религии состоит ещё и в том, что в русском языке это слово как бы не делится на оттенки в его значении. Ещё Кьеркегор провёл грань между страхом, относящимся к «нечто совер- шенно определённому», и страхом более общим, связанным с ощущением свободы. Русское слово «страх» не  разли- чает подобных оттенков. Но в немецком языке, например, есть для этого «соответствующие лексические средства» — Furcht, Angst (См. предисловие к сб. Ю. Манн «Реальность абсурда», стр. 6).

Ну, какой ещё иной оттенок,  кроме  стандартного: страх — боязнь чего-либо, можно искать в слове «страх»     в таком примере из Псалтыри: «Скажите Богу: как страшен Ты в делах Твоих. По множеству силы Твоей, покорятся Тебе враги Твои» (Пс. 65, 3–4), или в таком высказывании: «Будут говорить о могуществе страшных дел Твоих» (Пс. 44, 6).

Яновский, задумавшись и опустив голову, посидел не- сколько минут, а затем не спеша, — как бы сомневаясь: а пи- сать ли? — добавил: «Однако русские верующие читали свя- тые книги на русском  языке… И как, если не «прямо»    они

поймут слова: «Скажите Богу: как страшен Ты в делах Тво- их!..» Конечно, речь здесь идёт именно о естественном стра- хе, а не о почитании величия Бога.

Страх или обида Ильи Муромца

А не подтверждается ли факт того,  что  вера  держится  на страхе тем, что именно в страхе крестил князь Владимир языческую Русь? В страхе, в животном страхе, вновь родивши- еся в православной вере с надрывным плачем бросали в дне- провские воды своих деревянных Перунов, Велесов, Дажьбо- гов, Стрибогов, Макошей и Сварогов… Бросали материаль- ных, осязаемых, намоленных десятилетиями, а то и веками, чтобы обратить свои молитвы в пустоту небесную… «Горе Руси! Горе!» — бился людской стон о крутой берег Днепра…

Как сто лет назад большевики «железной рукой загоняли человечество к счастью», так и великий язычник князь Вла- димир с верными ему другами-богатырями тысячу лет тому назад топил в Днепре своих отслуживших ему верой и прав- дой богов-идолов, нагоняя этим не Божий, а животный страх на свой народ. Но, наверное, не все богатыри княжеской дру- жины были, как мы теперь говорим, «за»,.. за глубокое уяз- вление верующей русской души.

Может быть, поэтому и возникла ссора между князем Владимиром и богатырём его дружины Ильёй Муромцем,    о чём ведётся речь в древнерусской былине.

Славныя Владимир стольне-киевской Собирал-то он славный почестен пир На многих князей он и бояров, Славных сильных могучих богатырей,

Картина К. Васильева

«Илья Муромец стреляет

по церквям»

А на пир ли-то он нé позвал Старого казака Илью Муромца. Старому казаку Илье Муромцу За досаду показалось то великую, Й он не знает, что ведь сделати

Супротив тому князю Владимиру.

И он берёт-то как свой тугой лук разрывчатой, А он стрелочки берёт калёные,

Выходил Илья он да на Киев-град,

И по граду Киеву стал он похаживать

И на матушки божьи церкви погуливать, На церквах-то он кресты вси да повыломал, Маковки он золочёны все повыстрелял,

Да кричал Илья во всю голову,

Во всю голову кричал он громким голосом:

«Ай же пьяницы вы, голюшки кабацкие! Да и выходите с кабаков, домов питейныих, И обирайте-тко вы маковки да золочёные, То несите в кабаки, в домы питейные,

Да вы пейте-тко да вина досыта.

Только ли за то, что его не позвали на «почестен пир», был разгневан богатырь Илья Муромец? А если так, то зачем

было ему рушить церкви — этот атрибут новой, чуждой ему, веры? Долго сдерживаемый гнев богатыря преодолел страх и вырвался наружу: открыто проявилось недовольство неве- домым и невидимым богом, которому отныне велено было покоряться.

* * *

Из приведённых примеров мы видим, что так или иначе понятие веры неразрывно связано с понятием страха. Стра- ха, а не любви. Даже сомневающийся в защитительной силе своих молитв к Богу Робинзон Крузо обращается к Богу, го- нимый страхом, а не влекомый любовью к Всевышнему.

* * *

В третий раз. — Бог любит Троицу, — послушник Влади- мир Яновский прочитал свои «рассуждения», отыскивая ме- ста, где бы можно было смягчить категоричность интонации текста, и в третий раз то тут, то там одёргивал руку, тянувшую- ся к правке. Что править? Зачем? — если я ничего не выдумал, не убавил, не прибавил и согласен с тем, что написал. Но тут же сомнение охватывало его: такая «грамота» вряд ли понравится владыке Питириму. И как же, скажите мне поступить? Опять двуличие? Как-то оно не по-божески получается… Хотя Хри- стос, проповедуя любовь, иногда поступал с людишками очень уж жестоко. Но то было по делу, как говорится… А по делу ли? Вот, хотя бы такое высказывание Христа, записанное Лу- кой: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестёр, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (14, 26).

«Змии, порождения ехиднины, как убежите вы от осу- ждения в геенну?» — сказано у Матфея (23. 33) Или: «Пошлёт

Сын Человеческий ангелов своих, и соберут из царства его все соблазны и делающие беззаконие и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов» (Мф. 13, 41–42). Так Христос обращался к людям, которые сомневались в его учении…

«Скажите Богу: как страшен Ты в делах Твоих! По мно- жеству силы Твоей  покорятся Тебе  враги Твои…  Придите  и воззрите на дела Бога, страшного в делах над сынами чело- веческими», — так говорится в псалме 65. Истинно так.

Однако церковное понятие страха совсем иное. В со- ответствии с ним следует различать страх Божий и стра-    хи человеческие. «Страх Господень, — говорится в книге Притч, — научает мудрости, и славе предшествует смире- ние» (15,  33).  «Милосердием  и  правдою  очищается  грех, и страх Господень отводит от зла» (16, 6). Страх Господень ведёт к жизни, и кто имеет его, всегда будет доволен, и зло не настигнет его» (19, 23).

В такой трактовке, — продолжал задираться послушник Яновский, — страх, он как бы и не страх, а любовь, которую имеет к нам Бог. А «в любви нет страха, — говорит Святой апостол Иоанн Богослов, — но совершенная любовь изгоня- ет страх» (1Ин. 14.18).

Да нет, уважаемые товарищи-господа-братья-право- славные. Страх всё же есть! Отдельной, самостоятельной категорией! И если его убрать из жизни (что, конечно же, дико  слышать), то расстроится порядок и в вере, и в быту,   и, конечно же, волна безбожия и сектантского иноверия, захлестнёт народ честной. Что уже не один раз демонстри- ровали разного рода революции. Так что любовь — любо- вью, а страх — страхом. И тому, и другому есть место в ре- лигии, и это справедливо.

Отдельно — об атеисте, который, как говорится, поте- рял страх Божий и теперь боится только сам себя: не буду рисковать — и нечего мне бояться. С таким человеком оста- ются только страхи человеческие, мало чем отличающиеся от страхов животных.

Ну, вот: начал за здравие, а кончил за упокой, — пой- мав себя на мысли, что он запутался в своих рассуждениях, спохватился послушник Яновский. С такими мыслями идти к владыке Питириму, пожалуй, не стоит. Доказывать ему, что вера держится единственно на страхе — это что высечь само- го себя. Он и сам уже не понимает, так ли это: действитель- но, вера держится на страхе, а не на любви? Или же здесь надо учитывать наличие и того, и другого? Как без дьявола невозможно представить Бога, так и без страха невозможно было бы представить веру, основанной на одной только люб- ви. Может, оно и так, но кажется мне, я что-то недотямкиваю тут, и мысли мои вразбежку. Интересно, что здесь: козни дья- вола или промысел Божий?.

А что, если пойти к владыке Питириму с «Миньяном»? Если уж он  предлагает  мне  работать  в  таком  журнале,  то пусть будет уверен, что я не стану прятать от него свои мысли и, упаси Боже! — двуличить…

* * *

Тестовая работа послушника журналиста  Яновского

МИНЬЯН

(Похороны члена ревизионной комиссии)

Слово «миньян» означает  просто  «число»…  Кворум  из десяти взрослых евреев, который считается    полноцен-

ным обществом. Миньян необходим при чтении Торы и при ритуале извлечения свитка Торы из Арон Кодеш (Святого Ковчега, где, как правило, хранятся свитки Торы), и водво- рения его обратно.

Миньян также необходим и для таких религиозных цере- моний, как обрезание, свадьба, похороны.

Когда молятся миньян евреев, на Небе принимают их молитву из-за заслуг лучших из тех, кто входит в состав молящихся. Но когда еврей молится в одиночестве, то пре- жде, чем принять его молитву, рассматриваются его лич- ные дела: теперь он как бы предстоит перед Небесными Воротами молитвы в одиночестве и судится без защиты остальных праведников. Миньян нужен для того, чтобы произнесённая молитва считалась молитвой всей общины,  а не индивидуальной.

(Из Википедии и «Словаря еврейской мистики

и духовной жизни» А. Грина)

* * *

Человек этот выглядел, выражаясь «современным» язы- ком, этаким фриком (по крайней мере, мне так казалось), не- понятно чего хотевшего от прохожих: он суетился по краю тротуара на перекрёстке Солянки и Спасоглинищевского пе- реулка, стараясь не мешать пешеходам и в то же время своим поведением заставлял некоторых поспешно обходить его сто- роной: похоже, как обходили бы прокажённого или хорошо подвыпившего бомжа, плохо одетого и давно немытого. Хотя

«плохо одетого и давно немытого» — это, пожалуй, не под- ходит для описания облика «фрика»: человек на перекрёстке со странным поведением одет был опрятно, в длиннополом лёгком чёрном пальто и с такой же чёрной фетровой с ровны-

ми широкими полями шляпе, своими очертаниями напоми- навшую летающую тарелку. И вот он летал в этой своей та- релке от одного прохожего к другому, всматривался в их лица и о чем-то спрашивал каждого. Те односложно отвечали или раздражённо отмахивались, как отмахиваются от назойливой мухи, а некоторые только отрицательно качали головой и спе- шили прочь: большой город ненасытно пожирал время…

Я же не спешил никуда. После многочасового «протира- ния стула» в библиотеке иностранной литературы я медлен- но плёлся вверх по Солянке прогулки ради к дальней станции метро «Чистые пруды», неохотно удаляясь от Яузы, у которой воздух, как мне кажется, всегда чище, чем на каком-нибудь Таганском или Лубянском холме. Хотя какое там «чище»! — что тут, что там — табуны кислородоглотателей, урчащих, храпящих, визгающих, лязгающих, выплёвывают вам в лёг- кие свинец с углекислотой и прочую вредную химию. Но вот поди ж ты: к̀ажется мне, что воздух у Яузы самый чистый в городе, — и переубедить себя не могу. А что тут труда пере- убеждать? — спорю я иногда сам с собой, — посмотри на ав- томобильные пробки по набережной любимой своей Яузы — вот тебе и всё переубеждение.

Так-то оно так, но…

«От вёсел вдоль по Яузе Струился влажный след…

С тех пор, друзья-товарищи, Прошло немало лет…»

Песня сидит во мне с юных лет. И лодки перед  глазами.

И влажный след… А воздух!..

Когда это было?! — скажете вы, насмехаясь над моей ро- мантикой, — «Прошло немало лет…»

Но было ведь, было! И мне кажется порой, — вот как сейчас, когда устал до чёртиков, — что было — и осталось…

Ну, да ладно, отвлеклись мы от темы…

А тем временем я, любопытствуя, приблизился к пе- рекрёстку и приготовился, что «фрик» обратится и ко мне. Так и случилось! Мужчина, увидев меня, на мгновение за- стыл, прищурился, пристально вглядываясь в вероятный объект своего поиска, потом бросил взгляд на мою папку,  из которой выпирал огромный том Равви Адина Штейн- зальца «Введение в Талмуд», только что вышедший из пе- чати в Институте изучения иудаизма в России, и который    я полчаса назад с немалыми трудностями приобрёл в си- нагоге на Солянке, — бросил взгляд и обрадованно уста- вился на меня безвинными голубыми еврейскими глазами. Только теперь я заметил, что это был еврей с, так сказать, ортодоксальными атрибутами: и эта его «летающая тарел- ка»-шляпа, и пеот — ниспадающие почти до плеч пейсы      с накрученными от висков спиралями волос, и жидкая, по- хоже, не знающая ножниц рыжая бородка подтверждали его иудейское происхождение.

Оценивая так этого приставалу-чудака и глядя в его грустные, засветившиеся было на какой-то момент радост- ной надеждой жидовские глаза, я неосознанно провёл пару раз рукой по давно не стриженой растительности на своём лице, такого же рыжего цвета, как у «фрика», и с чувством национального себялюбия  отметил,  что  моя  борода  хоть  и рыжая, как у этого жидка, но не иудейская, а что ни на есть православная… «Фрик», наверное, заметил это моё непро- извольное движение, и то ли оно расположило его ко мне,  то ли всё тот же торчащий из папки том Талмуда, на который он ещё раз бросил взгляд, только он решительно шагнул  на-

встречу мне, преграждая этим самым дальнейший мой путь, и облегчённо выдохнул: «Шалом!»

— Алейхем-шолем… стараясь быть как более приветли- вым, необдуманно ответил я, борясь со смущением: я факти- чески обманывал этого странного человека, невольно относя себя к племени Моисея и Авраама. Но я всего-то этим самым хотел как бы извиниться за всех тех, которые (отчего-то мне так показалось) несправедливо сторонились вполне прилич- ного человека и его какой-то тайной пока для меня заботы. Извиниться и помочь, коль уж что-то его так тревожит. А то, еврей я, или христианин, православный к тому же, разве это было главным в решении помочь-не помочь человеку, а тем более — когда тебе хотя бы изредка, а следовало бы помнить:

«Возлюби ближнего своего, как самого себя…» А мне, несо- стоявшемуся священнику, как это не помнить?

Эта заповедь всплыла в моей памяти вместе с голосом матери: она, «комсомолка-активистка» — так мать называ- ла себя, вспоминая свои юные годы, пусть и называла себя атеисткой, (но не безбожницей… — «упаси Бог!..»), хотя      и осуждала вслух «религиозное мракобесие попов», одна-  ко заповеди Божии и многие другие библейские мудрости произносились ею тоном верующего человека.. В «молочно- пионерском» возрасте я «с партийной прямотой» осуждал про себя «двуличие» матери, став постарше, уразумел что к чему, ну а потом… потом я уже и не возмущался тайно, и не удив- лялся материнским словам «без Бога — ни до порога…»

С голосом матери зазвучали в моей памяти и её иудейские слова. Так, изорванную на заборах во многих местах одёжку, похожую на пиджак, мать называла не иначе, как «лапсер- дак», всегда взлохмаченные мои рыжие волосы — как «пей- сы», а на жидовскую пасху, «Песах», часто слышалось от неё

смешное еврейское слово «маца». Смешным оно казалось мне потому, что было похоже и на наше, украинское, слово «мáца- ты», что значит «щупать», и белорусы говорили почти также:

«мацаць». Мы поэтому всегда, прежде, чем съесть эту жидов- скую пасху, тщательно «обмацывали» её (коль уж жиды так хотят…) Мацу эту приносила нам подруга матери, Скопчиха, (жена путейца по фамилии Скопец, что жил на ТОЙ казар- ме); она всегда приходила отметить свой жидовский празд- ник и приносила с собой не кулич, а эти необычные на вид   и на вкус лепёшки — мацу. Скопец, в отличие от своей жены, был очень похож на еврея, — не зря его называли жидком, — но никак не был скопцом, (конечно, тогда я ещё не знал, что значит слово «скопец»…), ибо у него было три сына — «жи- денята», которые в составе нашей ватаги совершали дерзкие набеги на «вражеские» сады.

Всё это, да ещё то, что у моей матери среди евреев было множество приятелей, заставляло иногда меня задумываться, а не еврей ли я сам?!

* * *

—  Вы еврей! Не отпирайтесь! — категорично прошептал

«фрик». — Не будьте как эти… — показал он кивком на торо- пящихся поспеть под зелёный свет светофора. — В Москве, пожалуй, каждый второй — еврей.., а эти… Да что говорить! Рядом с синагогой евреев нет — вот удивительно! Нет, это не евреи! Это… это… А… Что же, зря сказано в Торе: «Каж- дый будет ближнему своему в помощь, и скажет брату свое- му: крепись!»?

—  Так то же — «ближнему»… — попробовал я поспешно возразить и тут же пожалел, заметив волнение на лице моего визави. Он подался всем телом вперёд, ко мне, натужно   вы-

тянул шею и стал похож на гуся, намеревавшегося ущипнуть своим клювом противника. Мне показалось, что он, прежде, чем выговорить следующие слова, даже прошипел — как тот гусь… (Я с трудом сдержал улыбку).

—   Ч-ч-что вы говорите? С-с-советуете жить по форму- ле, изречённой Плавтом, Homo homini lupus est? — Человек человеку — волк? Так вы с-с-советуете? — Человек взвол- нованно возмущался; гусиное шипение его теперь преврати- лось в обычное заикание, какое возникает иногда у некото- рых людей при волнении, и мне стало искренне неловко отто- го, что по моей вине парню пришла в голову недобрая мысль относительного  моего  подозрительного  жизненного кредо.

«Человек человеку — волк» — это же надо!.. Да я, воспитан- ный на идейной коммунистической закваске, «с младых ног- тей», как говаривал некогда Поэт, человеческие отношения могу воспринимать лишь как братские, а то и более глубо- кими: и тут мне на память пришли слова из мудрой латыни Homo homini deus est — Человек человеку — бог, и я чуть уже было не выпалил в лицо этому «фрику» формулу, по которой должны бы жить люди, но вовремя сдержал себя, иначе при- шлось бы тут, на перекрёстке, вступать с незнакомым челове- ком в богословский диспут и доказывать, что эти слова, прав- да, в особом контексте, произносились самим Богом. Сказано ведь им в ответ на упрёки иудеев, что Он, дескать, «делает себя Богом»: «Не написано ли в законе вашем: Я сказал: вы боги?» Конечно, не обо всех людях Господь говорил так. Бо- гами Он называл на тот момент людей особых качеств и за- слуг. Например, судей, принуждающих исполнять Божий за- кон. Но хотя Он и сказал им: «Вы — боги и сыны Всевышне- го — все вы», однако уточнил: «но вы умрёте, как человеки, и падёте, как всякий из князей». Бог любил говорить образно.

Особенно, кода дело касалось какой-нибудь крамольной кон- кретики. Бог любил оперировать образами, иносказаниями   и тому подобными приёмами ораторского искусства.

Но у меня на тот момент  не  было  желания  обсуж-  дать эту тему с незнакомым, да ещё странным человеком,    и к тому же иудеем. Не только потому, что он жид; к жидам у меня нет претензий, кроме одной: зачем они Христа рас- пяли? И то, если уж быть откровенным, не претензия это,    а скорее, вопрос, не требующий ответа… Всё ведь понятно. Дико, правда, негуманно… А Пилат, этот цивилизованный варвар, мог ведь спасти Человека, но… своя шкура оказа- лась дороже…

А мы, православные, не мы ли совсем ещё недавно своих

«оппонентов» четвертовали, колесовали, на дыбу вздёргива- ли? И не врагов Господа, а единоверцев… Вот тебе и Homo homini deus est… А что уж упрекать иудеев за распятие ино- верца, да ещё и бунтующего, крамолу сеющего среди «божь- его народа». (Это же надо так себя возвеличить!…)

Подискутировав таким образом с самими собой, я устре- мил всё своё внимание на «фрика». Тот, словно, читая мои мысли, казалось, только и  ждал  этого  момента:  подался  ко мне, вплотную приблизив своё лицо к моему, и с мольбой продолжил:

—  Не откажите… Не хватает до миньяна одного челове- ка… как вы… еврея, конечно. Надеюсь, вы понимаете ситу- ацию?

Я не понимал ситуации, которую этот фрик имел в виду, хотя  и знал, что такое  миньян с его строгими правилами,   но не зря же говорят, что нет правил без исключений… Фрик, будто продолжая читать мои мысли, резко отстранился от меня и с удивлением поднял брови:

—   Что вы! Что вы! Конечно, можно в исключительных случаях читать молитву в неполном составе, или найти три- надцатилетнего мальчика… Но здесь такой случай! Похоро- ны такого человека!.. Нет, нет, что вы!

Да, видимо, не простой молебен  намечается  у  евре-  ев, — подумал я. — А если так, то почему бы в синагоге, — рукой подать, — или рядом не поискать кого  из  братьев    по вере? Да и разрешено ведь в особых случаях. Но, видимо, уж очень хотели евреи, чтобы их молитву услышал Яхве… Хотя, в синагоге-то как раз, подумалось, и не получится, — пожалуй: я только что оттуда, и заметил, что у иудеев там какая-то большая заварушка намечается. «Книжник», мой хороший знакомый, считавший меня, при молчаливом моём согласии своим, сунул мне, как, говорится, из-под полы Талмуд и показал глазами на выход… Я даже не успел спро- сить, за что в очередной раз шерстят синагогу. «Ещё один какой-нибудь „инакомыслящий“…» — подумал я и поспе- шил ретироваться, пока не конфисковали книгу, за которой  я так долго «гонялся».

Однако путь к моему отступлению оказался непредви- денно отрезан: не успел я возразить фрику на его такое нео- жиданное для меня умозаключение о том, что я есьмь еврей, как он, уверенный в своей правоте, подхватил меня под руку и прямо-таки не повёл, а потащил в направлении толпящей- ся на перекрёстке Солянки и Спасоглинищевского переулка группы людей в чёрном. И я тут же из православного хох-  ла, студента  института  иностранных  языков,  превратился в скорбящего еврея. А спустя полчаса комфортабельный ав- тобус службы хевра кадиша доставил меня и людей в чёрном на еврейское кладбищёе

* * *

—   Сегодня мы хороним необыкновенной души челове- ка — Соломона Яковлевича Киржнера, лучшего фининспек- тора нашего района, человека, всю свою жизнь отдавшего служению не только еврейскому народу, но и… — он запнул- ся, затем, подумав, неуверенно добавил: — и великой совет- ской экономике… Человек из похоронной группы, негромко произносивший эти слова, похоже, репетировал поминаль- ный кадиш об умершем и не подозревал, что его могут слу- шать посторонние, каким был, конечно же, я. Меня это даже несколько обидело: как же так — не признавать меня евреем, когда решено было, что я из племени Авраама… Как гово- рится, я входил в предложенную мне роль…

—   «Да приобщится его душа к легиону живущих веч- но», — читал он из потрёпанного сидура, — «к душам Ав- раама, Ицхака и Яакова, Сары, Ривки, Рахели и Леи вместе   с душами  других  праведников  и  праведниц,  обитающих  в Ган-Эден».

Фрик представил меня ребе, — или так только я подумал, что главным на еврейских похоронах должен быть ребе, — нет, это был кто-то из похоронной службы Хевра Кадиша — Святого общества, протянувший мне  молча  постаревший от частого пользования свиток, исписанный, к моему удив- лению, не на идиш или иврит, а родной кириллицей, и так же без слов предложил подключаться к молитвословию.

Не понимая что к чему и как вести себя на таком меро- приятии как еврейские похороны, я начал что-то мямлить  из написанного в свитке и не заметил, как вокруг нашего миньяна образовалась толпа евреев. Я вопросительно по- смотрел на фрика… Тот понял мой немой вопрос и радостно улыбнулся:  «Одумались!..  —  облегчённо  выдохнул  он, —

равви уговорил. А то, видите ли, «покойник был коммуни- стом и, стало быть, антисемитом…», да и «своих» при фи- нансовых проверках не жаловал… Как бы не так! Это с виду покойник был коммунистом, а в сущности он был «наш»… В слово «наш» фрик вкладывал таинственный смысл. Он оглянулся вокруг себя и улыбнулся: так же — таинственно.

* * *

В течение получаса подъехавший комфортабельный ав- тобус службы Хевра Кадиша домчал нас в Балашиху на Сал- тыковское еврейское кладбище. Хотя моя функция «одного из десяти» была завершена, но теперь уже мне самому инте- ресно было поприсутствовать при погребении еврея, и если это было бы прилично, я готов был выразить фрику благодар- ность за его недавнюю назойливость.

Еврейское кладбище

Евреи хоронят своих покойников, не в пример нам, пра- вославным, быстро, не заставляя их души мучиться ожида- нием упокоения. Произнесли короткие погребальные речи близкие, друзья-товарищи-коллеги умершего. Пусть неуме- ло, но быстро, как и требуют того обычаи, особо близкие рвут на себе одежды: дети — слева, остальные — справа, не- которым раввин, следуя новым веяниям, прикрепляет чёрные ленты, все бросают по горсти земли на гроб. Похоронив по- койника, расходятся: родственники и близкие — по коридо- ру, выстроенном из «неблизких» лицом к лицу. Все покидают церемонию и омывают руки.

Мне понравилось это похоронное действо евреев, чем-то похожее на православные похороны, и, поблагодарив фрика за приглашение, я вскоре оставил евреев скорбеть о своём покойнике, но в мозгу у меня всё не переставал вертеться на- зойливый вопрос: «А не еврей ли я сам?..»

* * *

«Я хотя и не сторонница критиковать родную Партию и правительство…(вот, автоматически написала слово Партия с заглавной буквы, хотя орфографически правильно было бы писать его с малой, строчной буквы; но тут поли- тика… Надо понимать: у политики свои орфографические правила…) так вот, я, хотя и не сторонница критиковать советскую власть, но соглашаться с ней всегда и безогово- рочно не могла. Тут и Ленина вспомнить не грех: он призывал партийцев к самокритике. Но кто же сам себя критиковать будет? Так, разве что для галочки… С самого начала двули- чили большевички. Мало было таких, как твой дед Лукаш.

А что в результате такого ленинского воспитания полу- чилось? А получилось то, что ты вот, например, стал  раз-

ные орфографические правила применять в одних и тех же словах. Плохо это. Особенно плохо для церковного человека, слуги Господа, как говорится. Но, слава Богу, ты, как я по- няла, одумался. Нельзя сразу служить Богу и мамоне — так сказано где-то в Писании, или я не права? И сомневаться     в вере — тоже грех. Хотя я сама: то ли верую, то ли нет. Но не со  всем,  о чём в церкви проповедуют,  согласна.  Так   я же передовой комсомолкой была, и если бы не война, в пар- тию планировала… Хотя ты тоже комсомолец… Как теперь с этим быть? Верую — не верую, есть Бог — нет Бога — так не годится. Но так нас воспитала советская власть. А то, думаешь, может само по себе возникнуть такое, чтобы гра- мотный человек, такой, как ты, мог разделиться надвое? Нет уж! Если ты решил стать попом, то будь им, а сомне- ваться в этом деле нельзя. Вера, она или есть, или её нет.    А такого, чтобы и вашим и нашим, такого нельзя. Вера, —  я хотя и безбожница, — но скажу тебе так: вера — это од- нолико, и никаких тебе сомнений. А то, я вижу, призадумался ты… Это мне можно думать — гадать, а ты — нет, ты должен быть одноликим, а о „нашим и вашим“ забудь, пото- му что это уже не вера, а недо-верие получается…»

Смех Иисуса

Господь Бог наш — это любовь, радость христианина. Так нас наставляют проповедники Слова Божия. В этом ис- тина. А где любовь и радость, там, естественно, и смех. Од- нако кто из нас видел иконописный лик Христа с улыбкой? А чему, — скажет мизантропического склада человек, — Христу  улыбаться?  Земная  жизнь  у  него  была    трудная,

не располагающая к веселью. И что же, — возразит на это оптимист, — так Господь и влачил во мраке все свои зем- ные дни, морщил в строгости своё чело? Да, пожалуй, та- ким и воспринимается лик богочеловека Христа: одним словом — строгим. Таким видим мы его на всех христи- анских иконах. Этим ещё и ещё раз утверждается, что Его жизнь была борьба. Какие уж тут улыбки!? Не до этого было… По крайней мере, все четыре канонические Еван- гелия свидетельствуют о том, что Христу было отчего хму- риться… Описывая жизнь и деяния Христа, ученики Его Матфей, Марк, Лука и Иоанн подают Его образ неулыбчи- вым. И только один — Иуда, в его неканоническом изложе- нии жизни Иисуса Христа, рассказывает, что Господь, как всякий из нас, смертных, мог не только улыбаться чему-то, но и смеяться над чем-нибудь.

* * *

Недавний кандидат в семинаристы, послушник, а те- перь «вольноотпущенный», как он себя, шутя, стал называть, Владимир Яновский, готовясь к отъезду,  «собирал вещи»,  то есть пытался сделать невозможное: затиснуть в баул вдвое больше книг, чем тот был способен их вместить. Совсем то- ненькую, в сорок семь страниц, книжицу, которая ему доста- лась по счастливому случаю, апокрифическое «Евангелие  от Иуды», он не решился подвергнуть экзекуции сжатия и те- перь, сидя на полу, в который раз перечитывал его.

* * *

«Когда он подошёл к своим ученикам, собравшимся вме- сте и сидящим и возносящим благодарственную молитву   за хлеб, он рассмеялся.Ученики сказали ему: «Учитель,   по-

чему ты смеёшься над нашей благодарственной молитвой? Мы поступаем правильно».

Он отвечал им: «Я смеюсь не над вами. Вы делаете это не по своей воле, а потому, что так ваш Бог будет прославлен».

Многократно прочитанные  и,  кажется,  такие  простые и понятные слова оставались загадкой.

«Так почему же всё-таки смеялся Иисус? Шутка над уче- никами?» — спрашивал себя Владимир. — «Всего-то?»

«Конечно», — рассуждал он, — «Иисусу было не до шу- ток и улыбок в дни исполнения своей миссии на земле. А по- этому и нет икон, изображавших бы Его смеющимся».

И крайне мало случаев, описанных в Святых писани-  ях, где бы говорилось, что Спаситель улыбался или, более того — смеялся.

* * *

Я стою в опустевшем после службы храме, перед иконой Спасителя, скупо освещённой: не более как десятком свечей, (остальные погашены…) и от этого кажется, что лик Хри- ста наполнен грустью. Он холоден и хмур. Ну, может быть, не столько хмур, сколько серьёзен. Как будто такие чувства может передать образ, написанный в «примитивной» манере на потрескавшейся местами липовой доске, — противоре-  чу я сам себе. — Но почему бы и нет? Это ведь не икона какого-нибудь рядового, недавно причисленного к лику свя- тых усердного страстотерпца, а сам Спаситель, способный творить чудеса. Он сошёл живым и невредимым с Креста, так чтó Ему стоит изменить свой лик и сказаться приветли- вым тогда, когда этого от него ждут. Но чёрная липовая до- ска не передаёт другого настроения Спасителя, кроме этого: серьёзного, грустного, иногда даже мрачного.

Почему же нигде на иконах Иисус не улыбается? И в Пи- сании об этом очень скупо. И только в так называемых не- канонических творениях, таких, как «Евангелие от Иуды» или в «Откровении Петра», Иисус не только улыбается, как простой смертный, но и смеётся. Во втором трактате Вели- кого Сифа, этом чисто гностическом произведении, в кото- ром описывается Знание как средство достижения спасения, также говорится о том, почему и как Иисус смеялся:

«А затем голос Космократора дошёл до Ангелов: «Я — Бог, и нет никого, кроме меня». Но я радостно смеялся, когда оценил его пустую славу».

В первом случае Иисус смеётся над своими учениками, учитывая наивность своих последователей — добродуш- но-подковыристо…

Однако он может смеяться и по-другому: радостно-зло- радно — когда критикует Космократора.

Иисус смеётся иногда и просто, по-дружески, так сказать.

Вот так, как в следующем примере из Евангелия от Иуды.

«На рассвете следующего дня Иисус явился своим уче- никам снова. Они спросили Его: «Учитель, куда  Ты  ушёл    и что делал, когда покинул нас?»

Иисус им отвечал: «Я уходил к другому великому и свя- щенному поколению».

Ученики сказали Ему: «Господь, что есть то великое поколение, что превосходит нас и более священно, чем мы, то есть не в этом Царствии?»

Услыхав это, Иисус засмеялся и сказал им: «Почему вы думаете душевно о сильном поколении? Истинно говорю вам, никто из рождённых в этом  мире не увидит то поколение,    и никакой сонм ангелов небесных не будет властвовать над тем поколением, и никто из смертных не может быть  связан

с ним, ибо то поколение не явилось из…» (Пропуск в тексте). Иисус способен и насмехаться над другими (над своими мучителями, например). Вот как говорится об этом во «Вто- ром трактате Великого Сифа»: «Да, они увидели меня; они наказали меня. Это был другой, их отец, пивший желчь и ук- сус; это был не  я. Они  били  меня тростником; это же   был

другой, Симон, несший крест на плече своём.

Я был другим, тем, на кого они возложили терновый ве- нец. Но насмеялся я в Вышине надо всем богатством Архон- тов и Отпрыском их Ошибки, над их Тщетной Славой. И по- смеялся я над невежеством их».

Исходя из этих примеров, можно утверждать, что чело- веческие эмоции не чужды богочеловеку Иисусу, и было бы вполне естественным видеть иногда иконописный лик Иису- са с улыбкой…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Мысль… может пережить Вечность»

—  Твой мозг испытал шок, — сказал Профессор, — и на- чал работу по самонастройке.

—   Рождая всё новые и новые воспоминания о том, чего не было?

—   Совершенно верно! То, что мы называем «дежа-вю». Принцип тот же. Это продлится ещё какое-то время. А потом эти новые воспоминания накопятся и начнут создавать но- вую версию мира.

—  Новую версию мира?

—    Да, сейчас ты  готовишься  перейти  в  другой  мир. И твой нынешний мир постепенно под это подстраивается. С каждым новым воспоминанием ты это чувствуешь всё яс- нее. Конечно, мир, в котором мы с тобой сейчас, абсолютно реален. Но у этого мира может быть бесконечное множество версий. Ты создаёшь его новую версию, даже когда решаешь, с какой ноги сделать шаг. Чего ж удивляться, что с каждым новым воспоминанием, всё вокруг меняется.

—  Звучит слишком абстрактно, — сказал я. — Сплошные обобщения. По-моему, у вас какая-то неувязка со Временем. Было бы понятно, если б речь шла о каких-нибудь временных парадоксах…

—   Но у тебя в голове как раз и происходит временной парадокс! Создавая воспоминания, ты создаёшь параллель- ные миры.

—  Значит мир, который я переживаю, с каждой секундой всё больше отличается от мира, который я знал?

—  Точно не скажу. И никто, наверное, не скажет. Но это- го нельзя исключать … Конечно, это не те «параллельные миры», о которых пишут фантасты. Тут всё дело в личном восприятии. Но мир действительно выглядит так, как мы его себе представляем. И, скорее всего, меняется постоянно.

—   Так что же — скоро он изменится опять,… и я ока- жусь в другом мире?

—  Да.

…

—  И с этим уже ничего не поделаешь?..

—  Именно так.

—  И до каких пор я буду там оставаться?

—  Вечно.

—    Не понял… — выдохнул я. — Как это — вечно?  Есть же какие-то физические пределы. И тело, и мозг умира- ют. А когда умрёт мозг, умрёт и сознание. Разве не так?

—  Нет, не так. Для человеческой мысли нет понятия Вре- мени… В этом главное отличие мыслей от слов. Мысль может в один миг охватить всё на свете. Даже пережить Вечность… На то она и Мысль. Она не прерывается, как сон. Челове- ческая Мысль бесконечна… Помнишь старый парадокс    —

«стрела замирает в полёте»? (Один из парадоксов о времени и движении, приписываемых древнегреческому философу Зе- нону (ок.v в. до н. э.) Так вот, смерть тела — летящая стрела. Она нацелена прямо в мозг, от неё не увернуться. Ибо всякое тело когда-нибудь  обращается в прах. Время гонит     стрелу

вперёд, но человеческая мысль дробит её полёт на все более мелкие отрезки, и так до бесконечности. Парадокс становит- ся реальностью. Стрела не долетает.

—  Иначе говоря, бессмертие?

—    Именно! Человек, погружённый в мысли, бессмер- тен. Не абсолютно бессмертен, но близок к этому. Он беско- нечно жив.

(Харуки Мураками. «Страна чудес без тормозов

и Конец света»).

Второй сон на печи у деда  Сыча

—  Weglaufen! Weglaufen! Aber schnell, schnell! 5 — Обер- фельдфебель Жрат суетился по землянке. Из угла в угол.

—  Убегат! Schnell! Убегат! Всех расстрелят! — выкрики- вал он бессвязно слова, из которых понятно было одно: что- то случилось, и, наверное, будут расстреливать. Значит, надо бежать.

Мать в растерянности стояла посреди землянки, опустив руки и отстранённо, казалось, с любопытством наблюдала  за суетой немца.

—  Жрат! Nimm жрат! — совал он руки матери тяжёлый свёрток: похоже — с едой.

—    Всех расстрелят! Mein Gott! — сокрушался обер- фельдфебель и качал головой — из стороны в сторону.

Мать взяла меня на руки. Стало уютно и тепло… Оберфельдфебель Лемке стоял на круче, пока  женщина

с ребёнком не скрылась внизу, в дубинé. Слышался лай собак,

5 Убегайте! Убегайте! Быстро! Быстро!

выкрики команд и отдельные выстрелы: это сгоняли хуторян на цвинтар — расстреливать…Такая «картина маслом», как любил говаривать один киношный герой нашего времени. Такая картина прошедшей войны — ничего необычного… Просто расстрел партизанских семей…

* * *

Вотчина пана Яна, хутор Янов, помирал дважды. Первый раз это случилось, когда «весёлые белобрысые хлопцы», как говорила моя мать о немецких солдатах, тех, что первыми вступили в хутор жарким июньским днём, когда эти краси- вые хлопцы, сменились вдруг «чёрнорубашечниками», хотя и такими же белобрысыми, как первые, но только с суро- выми лицами, которые и стали жечь хаты да расстреливать пособников партизан… Хутор сопротивлялся и до конца всё не выгорал: оставались хаты и двух моих дедов: коммуниста Лукаша Зубко и недорезанного куркуля Филиппа Яновского. Дед Лукаш, будучи непризывным по возрасту, в первые дни войны ушёл на фронт добровольцем, а старый Сыч, крепкий и что называется справный мужик, вдруг оказался непригод- ным для войны… Две эти хаты да ещё тройка-другая не сго- ревших дворов всю войну держали оборону, насколько это было возможно.

Вторично и на этот раз — уже окончательно, хутор уми- рал, придушенный строящейся «атомкой». Она со своим хо- зяйственным подворьем погребла под собой эти до десятка состарившихся и уже еле дышащих лачуг. Однако хозяева покидать свои, пусть и такие хаты-лачуги, не желали, чтобы переселиться в городские квартиры, в которых было и тепло и светло и вода горячая-холодная,.. и до ветру в уюте можно было… Для таких потенциальных горожан уже был выстроен

на яновско-семиходских полях целый город, который на- звали Припять — по имени реки, что поила и охлаждала

«атомку». Теперь на полях Семиход и хутора Янова, переи- менованного вскоре после войны к общему неудовольствию его аборигенов в хутор Подлесный, — по фамилии одного из героев Великой Отечественной, — тяжёлая землеройная техника готовила очистные сооружения будущей атомной электростанции. Но фамилия Подлесный была не местной, герой был не наш, и поэтому новое имя хутора не прижи- лось: хутор Янов, хотя и назывался в официальных бумагах Подлесным, но фактически оставался  Яновом…

* * *

Спустя некоторое время после взрыва на «атомке» (беда бедой, а жизнь продолжается…) наиболее отважные любо- пытствующие туристы, умышленно отбившись от туристи- ческого стада с экскурсоводом, с удивлённо округленными глазами могли наблюдать небывалое зрелище; кто-то из ци- ничных остряков назвал увиденное «висячим садом Семира- миды»: хуторское кладбище возвышалось над землёй, слов- но парило в воздухе.

Это произошло так потому, что заражённую радиацией землю вывозили из зоны в специальный могильник, а за- возить на её место чистый грунт — кому  это надо было?   Да и где его взять, этот чистый грунт?..

Кладбище возвышалось над землёй, поддерживаемое не- ведомой волшебной силою…

«Или силой духа усопших, захороненных здесь?» — горько сыронизировал в тон туристу-остряку Владимир Яновский.  Он  отыскал  глазами  приподнятую  на   уровень

его роста могилу деда Филиппа, над которой крепко стоял массивный металлический крест, некогда выкованный Се- миходским ковалём-умельцем, и почувствовал неуместное удовлетворение: чему он радуется? Тому, что оказался прав когда-то. Когда хоронили деда, Владимир настоял на уста- новке именно такого креста — тяжёлого, металлического, чтобы на многие и многие годы… Хотя «нет ничего вечного под солнцем», как сказал Экклесиаст. Но нет, — поправил он сам себя, — Экклесиаст сказал: «нет ничего нового под солн- цем». А вечное? Что есть вечное? — Любовь? Мысль? Бог?

* * *

Кладбище возвышалось над землёй вместе с хатой Фи- липпа Яновского, отстоящей от крайней могилы не более, чем на полсотни шагов. Получалось так, что Сычова хата стояла фактически на цвинтаре, и братские могилы, в кото- рых хоронили расстрелянных «пособников партизан», ока- зались на подворье моего деда, который, как гомонили ху- торяне, находил общий язык с покойниками. А дед Филипп  и не отрицал этого. «С покойниками легче объясняться, чем с вами» — непонятно: шутливо или серьёзно укоряя соседей, говорил он им и, похоже, сам верил в то, что сказал. Я как-то спросил у деда Филиппа, почему для строительства хаты он выбрал такие место — фактически на цвинтаре. Дед хитро ухмыльнулся в бороду и сказал:

—  А это для того, чтобы не утруждались вы особо, когда хоронить меня будете… Да и место это мне нравится. Здесь мои тёзки — сычи проживают. Не замечал? Но пока туда, — кивнул он в сторону кладбища, — я не собираюсь. Мне        и здесь хорошо… А цвинтар… Это уже позже произошло как бы само собой: где  же было хоронить покойников,    как

не на пустыре, непригодном для пахоты. Сам пан Ян и указал это место. А потом, через год-два он сам, за свои гроши, нанял работников, построил часовенку и попа из Чернобыля при- вёз. Вот так и оказалась моя хата на цвинтаре. Мóгилки мне не мешают и, как мне кажется, я тоже им не помеха… В импе- риалистическую кладóвище разрослось, и пан Ян предложил мне в новом месте хату построить, но я уже привык к тому, что мои умершие соседи как бы и не уходили из хутора… Буд- то бы в гостях у меня … На цвинтаре… Вот так…

Так старый Сыч, Пилип Яновский, свой век на мóгил- ках и прожил… А теперь эти горе-строители требуют, что- бы я переезжал в их новую городскую конуру. А дзуськи!.. Тут моя хата испокон веку стояла, и пока я жив… А!.. — дед расстроено махнул рукой, будто отгоняя кого-то назойливо- го, и, глядя мне пристально в глаза, спросил — с надеждой на поддержку:

—  И что ты думаешь, заставят они меня?..

—  Имеют право… — нерешительно ответил я. — Да мо- жет быть, и стóит переехать?

—  А, пожалуй, — вдруг, словно сдавая свои позиции, со- гласился дед. — С большевиками лучше не спорить. А то по- лучится, как с часовенкой на цвинтаре…

* * *

На сборе хуторской ячейки предложено было взорвать часовню. «Так, как все добрые люди делают: взорвать! И хай летит до бисового батька!» — подытожил мнение ячейки   её секретарь, пришлый коммунист из волостной команды. На том и порешили. Но когда уже прикопали под фундамент куски тола, и осталось только вставить запалы да поджечь их, выступил вдруг Филипп Яновский и заявил своё несогласие:

от взрыва, дескать, могут пострадать ближние могилы и его хата. «Да и зачем тревожить усопших соседей? А не луч-  ше ли разобрать каплицу? Оно и тихо, и строительный ма- териал для колхозного дела сгодится». Такая речь показалась ячейке убедительной, и тут же решено было: разобрать ка- пличку по кирпичику и пустить стройматериал на колхозные дела. Да к тому же и взрывчатка целой останется, для другого доброго дела пригодится.

—   Вот это по-хозяйски! — похвалил секретарь предло- жение Яновского и пожал ему руку.

—   А я думал тогда, — продолжал свой рассказ дед Фи- липп, — разберём мы с мужиками аккуратно часовенку, сло- жим материал и, глядишь, со временем представится воз- можность собрать её заново… Не век же революции быть…

Но так не получилось. Взбалмошные свободой мужики решили, что ни к чему оно — поощрять церковное мракобе- сие, да и усопшим спокойнее будет: без лишнего шума-звона лежать… К тому же и гроши нужны, чтобы строить заново; у пана Яна не попросишь… Долгие годы кирпич разобран- ной часовни зарастал травой на цвинтаре, портя вид на клад- бище, пока новый секретарь ячейки Лукаш Зубко, ставший недавно сватом Филиппа Яновского, не предложил просить его забрать кирпич себе — в хозяйстве сгодится. Хотя и мо- роки, конечно, с ним будет не мало…

—  Мой сват, то бишь твой дед Лукаш, хотя и был комму- нистом, но не таким дурмелём, как остальные в его ячейке:  к Богу относился с уважением. За что и пострадал однажды. Ну, да ты, наверное, знаешь…

Я знал эту историю из рассказа матери. Припозднившись однажды после очередной инспекции,

товарищи из районного комитета партии были   приглашены

секретарём ячейки Лукой Зубко в его хату к ужину. У комму- ниста Зубко жинка была верующей, и в красном углу хаты, как это заведено издревле в православных домах, висели обязательные иконы Божией матери и Спасителя. А чуть по- одаль от угла на стене отдельно, как в доме бойца револю- ции, — портрет вождя всех революций — Карла Маркса.

Сидеть под иконами партийным работникам, наверное, стало неуютно, и кто-то из них (после второй-третьей чарки) спросил хозяина:

—    А что, Лука Пантелеймонович, ты можешь сказать  на такой  факт: товарищ Маркс и бог ведь враги заядлые,      а они у тебя рядом…

—   Может, оно и так, но вот сколько эти товарищи ви- сят,  не видел я, чтобы они дрались… Да и контру в хуторе   я с божьей помощью одолел… никто ведь не помог…

Этими самыми словами он и подписал себе приговор. Начальник ГПУ товарищ Крылов, опрокинув внеочередную чарку, с запинкой в голосе от охватившего его гнева, огласил тут же «партийную линию»:

—  Не друг я тебе, Лукаш, коли так! И за поповское мра- кобесие своё придётся тебе перед партией отвечать! А чтобы пить с тобой — больше ни-ни… — и товарищ Крылов опро- кинул ещё одну чарку…

Результат такой беседы не заставил себя долго ждать: че- рез пару дней, вызванный в райком для беседы, коммунист Зубко Лука вернулся домой… без партийного билета… Прав- да, вскорости, «в связи с изменившейся ситуацией текущего момента», (в воздухе попахивало международным неспокой- ствием…) партия вернула ему членский билет и направила на новый участок социалистического строительства. «Таки- ми коммунистами разбрасываться нельзя», — был   вердикт

вышестоящей партийной организации. А товарищ Крылов вдобавок высказался с партийной самокритичностью о том, что нечего горячку пороть в такое неспокойное время.

—   А потом, — действительно, — продолжал подводить базис под линию партии начальник ГПУ, — кто ещё лучше то- варища Зубко мог справиться с местными кулаками? Или по- севную провести так, что аж в области похвалили? Или уро- жай без потерь убрать и сдать государству сполна? Нет, таки- ми коммунистами, я поддерживаю,.. разбрасываться нельзя!

Уезжая на «новый участок», в Белую церковь, налаживать колхозное строительство, секретарь хуторской партийной ячейки товарищ Зубко, посоветовавшись с коллегами, распо- рядился «в целях наведения надлежащего порядка на цвин- таре и сохранности громадского стройматериала» передать для хранения гору заросшего бурьяном кирпича разобранной часовни колхозному сторожу Пилипу Яновскому. В том, что Пилип Яновский приходится сватом товарищу Зубко, ячейка не увидела ничего подозрительного, и вскорости на цвинтар- ном дворе, — так можно было бы охарактеризовать геогра- фическое положение хозяйства моего деда Сыча, — вырос,  а вернее — врос в землю добротный кирпичный погреб…

* * *

Есть слова, имеющие необычное звучание. Не индиви- дуальные звукоподражательные слова, издаваемые челове- ком или животными, звуки, существующие в живой и нежи- вой природе, а такие неслышимые внешне звуки, которые рождаются в  процессе  произнесения  слов.  Не  всех  слов, а особых, обладающих способностью вызывать определён- ные эмоции человека. Это явление — чисто индивидуальное к тому же, и не может поэтому характеризоваться как особая

грамматическая категория, нечто вроде группы звукоподра- жательных слов типа гав-гав, буль-буль, ква-ква, апчхи, топ- топ и др., а слова, в «тело» которых влиты звуки, слышимые только мною.

Таким словом для меня является слово «цвинтар». Оно звучит у меня в ушах колокольным звоном, который не пе- редать графически: бом-бом, например. Это особая, да про- стится мне такая самоуверенная вольность, не разработанная ещё стилистико-грамматическая, чисто индивидуальная ка- тегория, чего не предусмотрено современной наукой о языке. Может быть, не пришло ещё время обнаружить и сформули- ровать такое языковое явление, но оно, мне так кажется, су- ществует, как существует, например, запах Родины…

* * *

Передать словами запахи на печи у деда Филиппа — дело безуспешное. Я понял это ещё тогда, в детстве, когда спал  на этой печи. Эта печь вобрала в себя, казалось, все запахи, которые существуют на белом свете. В первую очередь, когда ты, промокший насквозь после катания на санках с отвесной кручи Припяти, вскарабкиваешься на печь, тебя обдаёт все- объемлющим запахом тепла, гостеприимным и ласковым.

Каждый кирпичик печи, казалось, был пропитан запахом свежеиспечённого в ней хлеба, смешанного с сладковато- горьким запахом каких-то трав, которых баба Марýшка, высушив, так и оставила висеть пучками на отполирован- ной временем жерди, служащей вешалом и для этих трав,    и для любой — мокрой, например, после катания на санях одежды… — и для всего, что подчиняется понятию «по- рядок» в деревенской хате. На печи постоянно витал   запах

всякой всячины, которую готовила баба Марýшка: то ли не- передаваемо вкусных пухнатых пампушек из грубопомоло- той муки, «накрученной» мельницей, которую дед Филипп смастерил своими руками, — и в сенях, где дед крутил ка- менные жернова, тогда терпко пахло тёплой душистой му- кой, — то плавал манящий запах млынцив из той же муки, или дразнили обоняние блаженствующего на печи «замор- ского гостя» — «витязя Емели», — так подшучивал над вну- ком старый Сыч, — дразнили обоняние, возбуждая аппетит, жарящиеся линьки, которых он обычно приносил, возвра- щаясь из ночного.

Эти запахи, не поддающиеся идентификации никакими словами, навсегда зафиксированы в моём обонянии-осяза- нии или в каких-то иных непонятных мне категориях ощу- щений-чувств и сохранены памятью как «печь деда Сыча».

В ближайшие дни деду предстояло переселение в новую,

«городскую» квартиру в новом городе Припять, тот, что нео- жиданно быстро вырос рядом с «атомкой». Дед противился, и с парой-тройкой аборигенов хутора Янова стойко держал оборону, просил «фашистов-строителей дать дожить» в сво- ей хате…

—  А наплевать мне на ваше «государственное дело»! Вот когда на этом цвинтаре лягу, тогда хай будет по-вашему: тог- да и ломайте хату… — категорично заявлял он строителям. И не отступал…

И хата пока стояла. Стоял рядом и огромный бульдозер, каких Филиппу Яновскому ещё не доводилось видеть. Сто- ял, как хищник, поджидая свою жертву. Стоял тракторист, время от времени сочувственно прося деда сдаться: всё рав- но ведь заставят… Придёт начальство… с участковым… Стояла  стройка,  наткнувшись  на  яростное  сопротивление

«малочисленных партизан-яновцев» — так доложено   было

«вышестоящим»… Оттуда указания пока не поступали: ви- димо, руководство совещалось — вырабатывало тактику по- следней атаки на «партизан»…

Наконец, когда уже стало темнеть, тракторист, заглушив недовольно рычащий с полудня мотор, стал неторопливо по- кидать поле боя.

—  Ну, дедуля, сегодня твоя взяла, а завтра готовься к ка- питуляции, как пить дать… Ну и денёк завтра будет! — рас- смеялся он. — Не завидую я тебе ох, не завидую… Такую порку тебе тут устроят!

—  Ты собрался? Иди, хлопец, иди! — сердито проворчал дед. — А то уши надеру!

Тракторист в ответ рассмеялся и, насвистывая, пошёл прочь.

—  Пошли и мы до хаты, витязь Емеля, — устало скоман- довал мне дед Филипп, тоже снимаясь с поста, — ночью они не работают. Лодыри… А ещё говорят: коммунистическая стройка… Пошли! Я знал, что ты приедешь — печь истопил, как ты любишь: жарко… — И лицо его при этом засветилось доброй улыбкой.

* * *

«… и не слушайте снов ваших, которые вам снятся: лож- но пророчествуют они вам именем Моим; Я не посылал их, говорит Господь» — так сказано у пророка Иеремии (29, 9–10). Эти слова всплыли в моей памяти, как только я взо- брался на печь, когда-то казавшейся мне такой просторной. Да и вовсе не такой жесткой, как сейчас…

—   Не хочешь спать по-человечески, на мягкой кровати, тогда держи! — дед бросил мне на печь овчинный полушу- бок (Всё тот же… — констатировала моя память). Сам же он

стал укладываться, как и раньше, на широкой длинной лавке, стоящей вдоль стены у окон.

Однажды на мой вопрос, почему он спит на жёсткой лав- ке, а не на мягкой кровати (так, будто он какой-нибудь неж- данный пришлый) дед Филипп поднял указательный перст  и ответил серьёзно и наставительно:

—  И ты, «Заморский гость», так делай, потому что дере- вянная лавка здоровье даёт — это раз, и второе — не позво- ляет, как это делают лодыри, разлагаться и «нежиться» в по- душках. Ты только послушай, как звучит это слово: не-жить- ся, произнёс он по слогам, смакуя каждый звук. Нéжить какая-то… Плохо звучит, но правильно. И третье: хозяин, во- обще, должен спать у двери — дом сторожить, должен всегда быть готовым схватить зброю — и в атаку!..

Он пристально посмотрел на меня, как бы стараясь про- читать на моём лице, какое впечатление произвели на «за- морского гостя» такие слова, и рассмеялся. Но тут же лицо его приняло прежнюю серьёзность, и теперь было непонят- но, шутит дед или говорит серьёзно.

Метод «свободных ассоциаций»

Память медленно возвращала меня в послевоенное дет- ство, и я как-то с трудом осознавал происходящее. Воспо- минания смешивались с реальным временем, и непонятно было, продолжается  ли  прерванный  много  лет  назад  сон с комариком, принёсшим мне так и не разгаданное тогда известие, или мысли сего дня наслаиваются на прошлое, стараясь сотворить хаос в моём мозгу — для чего? Чтобы

я не смог узнать тайну, спрятанную в конверте, который принёс комарик-почтальон? Да что же такого важного со- общалось в той «комариной депеше»?! — начинал раздра- жаться я, что столько лет я помню этот сон, словно это слу- чилось со мной прошлой ночью?

Хотя особенность сновидений заключается в том, что одни — важные, а то, может быть, судьбоносные, теряются памятью тут же, как только человек просыпается, а другие — кажущиеся простыми зарисовками прошедшего дня, запе- чатлеваются ею пожизненно; и тут ещё надо думать-гадать, какие из них действительно важны. Эх, был бы я сейчас ка- ким-нибудь виночерпием или хлебодаром и сидел бы я в тем- нице вместе с библейским Иосифом, умевшим безошибочно разгадывать сны!.. — мечтал я в полудрёме (а может быть, уже и уснувши…)

«Среди размышлений о ночных видениях, когда сон на- ходит на людей, — всплыли в моей памяти слова пророка Иова, — объял меня ужас и трепет и потряс все кости мои.  И дух прошёл надо мною; дыбом стали волосы на мне. Он стал, но я не распознал вида Его, — только облик был перед глазами моими…» (Иов. 4.13–14) Конечно, это был не Он: никому не суждено видеть Его. Сказано же Иоанном: «Бога никто никогда не видел». (1 Иоан. 4.12) Однако чей-то лик, еле различимый, существовал, и я его видел. Я слышал, как он беззвучно говорил мне про то, что комарик-почтальон по- вторно принёс мне письмо… от моего отца, не вернувшегося с войны. Мне только оставалось протянуть руку, чтобы взять это письмо, но никак не получалось достать его: комарик жужжал своим ультразвуком надо мной и не опускался ниже, словно бы дразнил меня и вовсе не хотел отдать письмо. Та- кое его поведение удивляло: зачем тогда было прилетать  вто-

рично и тащить такую тяжесть — чтобы подразнить меня? — нервничал я и старался подпрыгнуть как можно выше. К сво- ему удивлению, заметил, что прыгаю я очень плохо: куда подевалась моя прежняя прыгучесть; а ведь столько лет за- нимался спортом! Неужели я стал таким старым? Сколько же лет было тогда, в сорок первом,  моему отцу?  — мелькнула  у меня мысль. Но посчитать тоже не получалось, потому что я позабыл все правила арифметики. А комарик всё жужжал  и жужжал, и чем выше я прыгал, тем выше поднимался он. И когда я, как говорят спортсмены, окончательно выдохся, только тогда я заметил, что комарик дурачит меня. Или кто- то, сидящий там наверху, на небе, дурачит нас обоих: кома- рик, оказывается, висел, привязанный бесконечно длинным тоненьким шнурком — наверное, к небу. И там наверху сидел кто-то и дёргал за шнурок, не позволяя почтальону отдать мне письмо. Конечно, на такое способна была только одна сила — сатанинская. Ну, не Господь Бог же будет творить такие пако- сти. Интересно, — подумал я, — как они, Сатана и Бог, делят между собой небо? А комарик, почему он такой несообрази- тельный — не догадывается, что надо только отпустить кон- верт, и он упадёт в мои руки. Я попробовал подсказать кома- рику, что надо сделать, чтобы письмо попало мне, но я кричал и не слышал своего голоса. Значит, его не слышал и комарик. Но вдруг, — наверное, он угадал, о чём я намеревался ему крикнуть, — конверт, кружась, словно пожелтевший осенний лист, стал медленно падать — прямо в мои ладони… Поче- му — конверт?- подумал я. — Ведь с фронта писали (если это письмо, конечно, с фронта…) на листах, сложенных треуголь- ником. Да и какие основания есть у меня, чтобы думать, что это письмо с фронта? — спешил я разгадать загадку, много лет ждавшую своего разрешения.

В конверте, действительно, оказался маленький, пожел- тевший от времени листок бумаги, на котором выцветшими чернилами было что-то написано; прочтению поддавались только некоторые слова.

«Сын, — обращался ко мне отец, — наверное, непра- вильно было бы списывать все свои неудачи на войну… что твоя мать не дождалась… А кто без греха?.. Была ещё одна война… и все пули — мимо!.. без семьи… узнал случайно… договорились, что «погиб»… и правда, погиб… Если Богу так угодно… Покажи записку матери… нет вины…можно по адресу…

Твой батько Матвей Яновский». Я хотел было внимательнее перечитать записку, чтобы восстановить полинялые слова, но не успел: комарик будто только и ждал, когда я закончу читать, он выхватил из моих рук листок, засмеялся и вдруг перед моими глазами раство- рился в крохотном тут же растаявшем облачке — словно бы ни его, ни письма здесь и не было… Я в горячности вскочил, ударился головой о потолок, — вырос, дубина! — и проснул- ся…Тут же кинулся за ручкой — бумагой, чтобы записать то, что удалось прочитать. Ручка, как всегда была на месте, а вот крошечной записной книжки, с которой я не расстаюсь, на этот раз в кармане не оказалось. Зато я нашарил там пару своих визиток, на обратной стороне которых вполне мог уме- ститься текст письма. У меня хорошая память, и зафиксиро- вать в ней такой коротенький текст в другом случае не соста- вило бы никакого труда. Но я помнил, что это был сон — ко- варный враг памяти. Я уже сказал, что одной из особенностей сновидений является то, что важные из них могут стереться из памяти тут же, а малозначительные остаться в ней надол- го, а то и навсегда. Так и случилось: я забыл текст!.. Мало

сказать: нервы — психоз охватил меня! Неужели разгадке сна полувековой давности не суждено сбыться? Я только что держал Жар-птицу за хвост и упустил её. Бездарность! Абсо- лютная бездарность! — ругал я себя. — Не запомнить такой текст! Это всё Фрейд со своим психоанализом, со своим «со- знательным» и «бессознательным»! Толкователь снов чёр- тов! Хотя причем тут Фрейд? Не он же позабыл текст, а я… Но ведь его методика восстановления памяти методом «сво- бодных ассоциаций», говорят, позволяет вернуть позабытое на место… Надо только болтать — бесконечно и ни о чём: создавать  эти  самые  «свободные  ассоциации»…  И  я стал

«болтать»… Я стал молча рассказывать себе и невидимому психоаналитику, сидящему у меня в изголовье, как этого тре- бовал фрейдовский метод свободных ассоциаций, начал рас- сказывать есенинскими стихами о том, что первым пришло на память: «Про жизнь мою»…

«Тогда впервые

С рифмой я схлестнулся. От сонма чувств Вскружилась голова.

И я сказал:

Коль этот зуд проснулся, Всю душу выплещу в слова».

Вспоминаю: было мне тогда шесть лет, — а читать я на- учился где-то года в четыре, — в подражание Пушкину, на- писал я стихи о неудачной  любви Тамарки — дочки дядь-  ка Макиенко. Тамарка, как громко шептались казарменные женщины, наивно полагая, что дети (на то они и дети, чтобы не всё понимать…) что мы, значит, пацаны, не поймём, о чём они  сплетничают  (!),  шептались  о  том,  что  она, Тамарка,

«гулёна беспросветная, малолетка бессовестная» — «зале- тела»… Ну, и что тут было для нас, станционных «босяков», непонятного? Залетела Тамарка — значит, скоро будет пузо большое… И конечно, скандал… Вдохновлённый таким сю- жетом, я тут же написал стихи «под Пушкина», сказки ко- торого я постоянно читал — перечитывал. Стихи, помню, словно это было только вчера, писались как бы сами собой.

«А там доктор толстопузый Заглянул ей под рейтузы

И увидел щедрый дар:

Там лежал в синих рейтузах Одинокий государь…»

В памяти остались только эти слова.

—   Ещё бы: «под Пушкина» — конечно, легко!.. — кри- тически оценили моё творчество пацаны. — Но здорово ты!.. Пару дней я снова и снова читал свою поэму нашей ка- зарменной команде «босяков», пока слух обо мне пошёл, как сказал Поэт, «по всей Руси великой»… Ну, по Руси — не по Руси, а по казарме нашей, и даже до путейцев на   той

казарме дошёл.

Года далёкие,

Теперь вы как в тумане. И помню, дед

Мне с грустью говорил:

«Пустое дело… Ну, а если тянет – Пиши про рожь,

Но больше про кобыл».

Слух дошёл, конечно же, и до матери…Она вызвала «но- вого Пушкина» на «ковёр» и, как строгий цензор,  приказала

«выложить крамольную писанину на стол»… Что и было ис- полнено тут же. Я не знал тогда ещё такого слова — «крамо- ла», но догадывался, что ничего хорошего оно мне не обеща- ет. Мать читала мою поэму, то хмурясь, то улыбаясь, срываясь на смех, а то и просто хохотала, удивлённо и, мне казалось, одобрительно поглядывая на меня, и тут  же  делала нарочи- то строгий вид, — я понимал, что грозы не будет, и ломал  при этом голову над тем, что же обозначает слово «крамо- ла». Но спрашивать у неё об этом сейчас — можно попасть под «горячую руку…» А мать, дочитав мою поэму, вдруг за- говорила спокойным голосом с нажимом на каждом слове. Это свидетельствовало о том, что наказание меня не минует. Так оно и случилось.

—  Ну вот что, доморощенный Пушкин, — сказала она, — два карандаша и ручку, что тебе, кстати, Тамарка, которую ты так подло ославил, подарила, сдай на вечное хранение мне,  а блокнот — тоже мне, на проверку! Теперь — цензура! За- хочешь писать — только под моим надзором. Это же надо — так язык распустить!..

Я  стал  догадываться,  что  значит  слово  «крамола»,    и ждал, что мать вот-вот скажет ещё что-нибудь, что помог- ло бы докопаться до смысла очередной словесной загадки, но она, видно было, — еле сдерживая смех, вдруг прервала воспитательную работу и пошла — почти побежала к сосед- ке. Через некоторое время оттуда послышался дружный смех и весёлый говор… Скоро вся наша казарма смеялась и ли- ковала — я не мог понять, почему… А мужчины, даже сам дядько Евхим, при встрече пожимали по-взрослому мне руку и хвалили. Я узнал, и не только узнал, а почувствовал значе- ние ещё одного слова — «слава»…

«Ostarbeiter» 6

Помнится, однажды, когда я учился в институте ино- странных языков, и был уже почти «готовым специалистом», на каникулах я заехал к деду Филиппу погостить пару дней. Дед встретил меня очень похоже на то, как встречал Тарас Бульба своих сыновей, приехавших из киевской бурсы. Толь- ко дед не стал рассматривать мою «свитку», а смерив меня взглядом, склонил набок голову и, прищурившись, сказал:

—   Так говорят, внучек, ты иностранные языки   знаешь?

И германский, глядишь, — тоже?

—  И германский — тоже… смеясь, в тон деду ответил я.

—      Ну,   тогда  скажи   мне,   как   будет   на  германском

«овёс», — ещё более сощурясь, начал экзаменовать меня дед.

—  Der Hafer, не задумываясь, ответил я, довольный лёг- ким экзаменом.

—   Э, нет! — возразил дед. — Плохо вас в ваших уни- верситетах учат. Правильно, по-германски, — в Ганновере, по крайней мере, так говорят, будет Xawer.

—  Ну, ксавер, так ксавер, — согласился я — припоминая, что Ганновер находится в зоне нижненемецкого диалекта — Plattdeutsch. — Может быть, так раньше и называли овёс где-ни- будь в деревне под Ганновером, но сейчас там говорят на хох- дойч. То есть — на правильном, литературном языке. Так что по-немецки «овёс» будет «хафер» всё-таки, — сопротивлялся я.

—  В Первую империалистическую он был «ксавером»… И во Вторую мировую — тоже «ксавером»! Что же — гер- манский язык поменялся? — не сдавался дед. — Надо бы со- брать ваших учителей — да на Западный фронт… Язык гер-

6 Восточный рабочий, остовец.

манский подучить… Scheisskerle! — выругался он — Про- сти, Господи…

* * *

На следующий день, «вразумлённый» представителем администрации стройки, дед решил сложить оружие. — Див- чинку жаль, — сказал он, мотивируя свою капитуляцию. — Ей дело поручено,.. а она, если не исполнит приказ, в неми- лости у начальства будет. Так что хай уж по-ихнему будет. Всё равно не победишь их. Сдаваться, так сдаваться! Давайте машину и грузите мой скарб! — скомандовал он непонятно кому. — Поеду до бабы, а то она заждалась, гляди…

—  Да уж точно заждалась! Это же надо: бабу одну оста- вил! Ну, дед, ты даёшь!.. Будет она тебя ждать… Ага… — за- балагурил тракторист. — Заждалась, говоришь? Ну, это кто знает, кого она там заждалась…

—   Halt die Fotze! Du gehest mir auf die Eier! 7 — скверно выругался на тракториста дед и покосился на меня: пони- маю ли я? Он снова как бы задавал мне проверочный вопрос: чему меня там, в «университетах» выучили? Я понимал. Не- мецкую нецензурщину я знал хорошо, и в ответ на такой «за- вуалированный» вопрос деда поднял большой палец…

—  Я сказал тебе вчера, что уши надеру — сейчас как раз время!.. — вспылил дед и направился к трактористу, который включил «заднюю скорость» и спешно, по-прежнему смеясь, покинул поле боя.

—   Вот паразит! Ведь учат в школе уважать старших… Хотя… — он почесал затылок, — может быть, этот баламут и прав: Марушка сказала, уезжая, что надоело ей быть кре- стьянкою, хочет быть столбовою дворянкою… Начиталась…

7   Заткни пасть! Ты  меня  задолбал!

Ну, да я сейчас приеду!.. — как бы погрозил он бабе Маруш- ке, и отправился до хаты собирать свой скарб.

Всё это утро мне не терпелось рассказать деду о волшеб- ном сне, о комарике (почему именно комарик был почтальо- ном?), и вдруг, — словно молнией осветило мой мозг: вот они — фрейдовские «свободные ассоциации», «сознательное и бессознательное»… — я вспомнил текст записки!.. Всё это утро моя память, оказалось, выполняла задание мозга — тво- рила эти самые «свободные ассоциации» с тем, чтобы вер- нуть утраченную им информацию.

В этот же день дед Филипп с большим неудовольствием переехал в новое жилище, к своей ненаглядной бабе Маруш- ке, — а по имени — Одаркой, он её, насколько я помню, ни- когда и не называл. Баба Марушка быстро стала «городской», и это не нравилось деду. Услышав, как к ней обращаются со- седи — приезжие рабочие, он недовольно бормотал»:

—   Одарка Митрофановна она… Поди ж ты!.. Марушка Митрофановна… И ест теперь не «лелёху», а «кахвир» — вот так! Да и до ветру не в «срач» она ходит, а в «тувалет»… Одно нравилось деду: его городская жена, которая всегда любила пшённую кашу, перестала есть эту «отраву из магазина» и при- казала деду привезти из хаты сюда, на третий этаж, ступу. Мож- но представить, как ходуном ходил дом, когда баба Марушка готовилась варить кашу… Но жалоб от соседей не поступало… У некоторых тоже были ступы… Потолчёное в ступе просо становилось тем волшебным продуктом — «пшеном по-Янов- ски», от которого в моей памяти навсегда остался — запах…

* * *

Моему деду Филиппу «везло»: в Первую империали- стическую  войну,  понюхав  незначительную  дозу пороха,

он попал в плен к германцам и всю войну благополучно от- сиделся в работниках у некого господина Фридриха Кляй- ста, хозяина, на его сахарном заводе. Герр Фридрих был молод, как и его работник с Украины Филипп, и понимал, что какая-нибудь цукерная фрау не помешала бы работе прилежного бурше, то есть хлопца по-украински, а, нао- борот: повысила бы производительность его труда… Так    и порешили — хозяин и работник, и вскорости обзавёлся пленённый ворогом солдат русской армии своей цукерной, то есть сахарной фрау… Трудолюбивый и смекалистый работник быстро нашёл общий язык с хозяином, и все время плена провёл совсем неплохо как в трудах-заботах  на благо хозяйское, так и своё; домой он вернулся не как человек, побывавший во вражеском плену, а как приехав- ший из командировки коммивояжёр: для перевозки своих вещей от вокзала станции Янов до хутора ему пришлось нанимать телегу…

Имея такой опыт «боевых действий», — опять с тем же германцем, — дед Филипп использовал его и во время Вто- рой мировой войны.

* * *

«Это было летом сорок второго. Нас, весь хутор, кого не успели расстрелять, повесить или спалить в хлеву, со- гнали на майдан, окружили охраной с собаками… Будто кто-то мог побежать… От пули не убежишь — кто этого не знает? Да уже и сил не было. Построили нас, в основ- ном — баб да детей. Было, правда, и несколько мужиков   —

„непризывного возраста“… Уж чего было им к партизанам не пойти? С ними — старый Сыч. На нём ещё воду возить можно было, а, гляди ж ты: к „непризывным“ пристроил- ся… Ну, да ладно: Сыча ты, наверное, добре знаешь…

Согнали, значит, нас, построили напротив пленных партизан — мужиков из Копачей, Карпиловки, Шепелич, Чернобыля, Семиход…и наших, яновских, двое было: Мих- тод, сосед наш; ты его должен помнить, постолы он всем яновцам плёл добрячие, да ещё Микита Орешко. Ну и дед твой, конечно.  Значит,  всех  яновских  было  трое.  Если  не считать Матвея, твоего батька, что стоял в строю пленных железодорожников, попавших к немцам под Дарни- цей. А остальной люд — это были согнанные из близлежа- щих сёл — тоже бабы да дети, кто повзрослее… работо- способные чтобы.

— Будут распределять на работу в фатерлянд, — шеп- нул знакомый полицай, — так что всё зер гут…

Кому зер гут, а кому и зер шлехт, — подумала я, при- помнив уроки немецкого. Немецкий я знала на пять. Школу ведь недавно закончила. Изучали старательно немецкий — наверное, к  войне  „на  чужой  территории“  готовились,  а оно, видишь, как вышло…Так вот: начали полицаи выво- дить людей по одному к столу, за которым сидел главный немец, офицер, а вокруг него суетился староста Саченок Василий Михайлович. В селе Красно, — я тебе, кажется, уже писала об этом, в школе этот староста до войны ди- ректором был. Косомолец… (интересно,  почему  его  нем- цы не расстреляли? Они таких вешали обычно), Разные правильные речи за советскую власть говорил. Одним сло- вом — большевик! Забегая вперед, хочу сказать тебе не без удовольствия: недолго служил директор старостой — по- весили его партизаны прямо тут же, в хуторе, под носом   у немцев. Молодцы хлопцы! Но это будет позже, а пока староста суетился, представлял фашистам даремную рабсилу для фатерлянда, а офицер заносил  имена-фамилии

в списки. Распределял, наверное, кого — куда. И вот тут, — я оторопела даже, увидев такое: старый Сыч вдруг сам выходит из строя и направляется к столу. Охрана схва- тилась за оружие, но, Сыч остановился, что-то  крикнул им, — по-немецки, кстати, — и те стрелять не стали. Офицер жестом показал, чтобы старику разрешили по- дойти к столу. Сыч подошёл к офицеру и стал о чем-то говорить с ним, показывая рукой туда, где стоял Матвей, твой батько, значит… О чём они говорили, я не могла ра- зобрать: на каком-то непонятном языке они гомонили.  Так, кажется — и на немецком, а непонятно было, хотя   по немецкому, как я тебе уже писала, у меня пятёрка была. Да и слышно было плохо: далеко от меня стол находился.    А позже я уже от свекрухи, бабы Марушки узнала, что дед твой дуже добряче по-немецки мог… Хотя он и недолго      в плену был, но башка у него  умная…

Ну, так вот:  просил,  значит,  старый  Сыч,  чтобы  его отправили в Германию вместе с сыном — и показал     на Матвея. И зер гут было бы, если бы их отправили в Ган- новер, на сахарный завод господина  Фридриха  Кляйста,  где он уже работал два года в первую мировую… С госпо- дином Кляйстом  у  него  сложились  хорошие  отношения, и было бы неплохо… Офицер не дал договорить понравив- шемуся ему добровольцу-остарбайтеру, весело рассмеялся и, в знак дружеского расположения, хлопнул Сыча по плечу. Потом дал, наверное, ему команду забрать из строя воен- нопленных сына, потому что Сыч, как молодой, подбежал  к Матвею, схватил его за рукав и перевёл на другое место, рядом с собой. Так твой батько и оказался в Ганновере, где вскорости, как и молодой Сыч когда-то, обзавёлся своей цукерной фрау… Яблоко от яблони недалеко  падает…»

* * *

«…и до закона грех был в мире; но грех не вменяется, когда нет закона… Закон же пришёл после, и таким образом умножилось преступление. А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать… Что же скажем? Оставаться ли нам в грехе, чтобы умножилась благодать? Никак».

Эти непонятные выдержки из Послания к римлянам апо- стола Павла засели в мозгу Владимира Яновского. «Действи- тельно, «нет зла без добра…» — как говорят добрые люди.  И наоборот, значит: «нет добра без зла»? Странен однако, Мо- исеев закон: человек может сознательно грешить, чтобы проя- вилась и умножилась благодать? Однако — «никак», — пред- упреждает такие мысли апостол Павел и продолжает: «Грех не должен над вами господствовать, ибо вы не под законом,  а под благодатью…» (Рим. 6, 14) Тогда как же разрешить взаи- мосвязь этих двух понятий — греха и благодати?» — продол- жал мучить свой мозг несостоявшийся семинарист.

На память стали приходить другие библейские «непо- нятки». Ну, как, скажите, можно объяснить тот факт, что патриарх Иаков, например, всю жизнь свою творил обман    и подлость? — возмущался он. — Не зря же имя у него та- кое: Иаков. Запинатель, значит, тот, кто ставит подножки другому, обманывает, хитрит и т.п… Главенство в народе своём он получил в результате, если можно так сказать, многоступенчатого обмана: сначала он с помощью матери (Ревекки, жены Исаака) получает благословение отца: «Да послужат тебе народы и да поклонятся тебе племена; будь господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей…» (Быт. 27, 29) Ещё раньше он обма- ном (если не вымогательством) приобретает право перво- родства у своего брата-двойняшки Исава — за   чечевичную

похлёбку. (Быт. 25, 30–34). Затем большой обман (история   с пятнистыми овцами) он осуществляет, работая у Лавана. Потом — воровство святынь у Лавана при бегстве своём      с Рахилью и т. д. и т. п.

Однако на смертном одре Иаков мучается, но не кается до конца. Он хочет оправдаться и обмануть даже себя, когда рассуждает, что все его обманы других — это по воле свы- ше… Он говорит Ревекке: «Не я украл его (первородство)    у брата моего. И не сам ли он пренебрёг первородством, ска- зав: «Вот, я умираю, что мне в этом первородстве?» В свою защиту он припоминает Авраама (отца отца своего), кото- рый, приближаясь к Египту, приказал Сарре, жене своей, красивой женщине, сказать, что она сестра ему: «…дабы мне хорошо было ради тебя и дабы жива душа была моя через тебя». И много других греховных примеров из жизни пра- отцов роилось в памяти «несостоявшегося семинариста», раба Божьего Яновского. Как хорошо, что теперь не нужно притворяться безгрешным или хотя бы не творящим грех умышленно! «Кто из вас без греха…» припомнил он и глу- боко вдохнул пахнущий липой воздух сквера у Екатеринин- ской церкви…

* * *

«Если у тебя что-то там не ладится с семинарией,    то на то, как говорится, воля Божия. Но ты ведь мечтал, насколько я помню, выучить немецкий язык. Ты говорил, что в Москве и в Киеве есть институты иностранных языков. Может быть, об этом тебе сейчас подумать? А то ты стал, как витязь на раздорожье, голову повесил и гадаешь, куда идти дальше. А что тут гадать? Церковь — хорошее дело, если у тебя, действительно, есть вера, а не так:    ин-

терес — и не больше чем… Но если уж произошла замин-  ка с семинарией, то это не без Бога. Это Он тебе сигнал подаёт, чтобы ты, значит, не торопился. Если ты у нас таким верующим оказался, — и откуда у тебя, выросшего  в безбожном окружении, такая тяга к церкви? — то никто тебе не запретит и далее верить в Бога и в церковь ходить. У нас страна хотя и безбожная, но церкви рушить пере- стали, и даже новые строят. Так что соображай сам, как поступить дальше».

* * *

«Несостоявшийся  семинарист»  читал  письмо  матери  и удивлялся тому, как она угадывает его мысли. Он и сам был того же мнения, что не зря с ним в последнее время проис- ходят разные пертурбации, которые, на первый взгляд, без- винны, но вот по их причине всё пошло наперекосяк. Впору спросить себя: «Чего ты, хлопец, хочешь? И почему так по- лучается, что всё, что ты творишь — всё наперекор разум- ным решениям? Зачем было тебе умничать во вступительном сочинении, или в «контрольной работе»-тесте для владыки Питирима? Не нужно было — конечно же! Верно говорится:

«Крепок мужик задним умом…» Получается, что науськивал тебя сам Сатана — как того испуганного «чиновника», упря- мо не признающего Бога, но пришедшего к Нему просить по- мощи…Ну, так в этом случае «диагноз» ясен: человек явно заблудился. Не имея веры, потерял её…

А я? Чем я отличаюсь от этой заблудшей овцы стада Христова? Натворив греха, я, подобно Адаму, пытаюсь сде- лать невозможное: спрятаться от Бога. Но Он ведь придёт    и спросит так же, как спрашивал в саду Эдемском первого грешника: «Адам, где ты?» И что останется мне — выходить

с поднятыми руками?.. Потом буду корчить из себя невино- вного и оправдываться: меня, дескать, соблазнили…

«Кто соблазнил? Сатана? Какой же ты верующий, если поддаёшься козням Сатаны и прячешь своё истинное лицо, раб Божий?» — спросит меня Господь, и мне нечего будет Ему ответить.

Эпилог

Новый, недавно вернувшийся из длительной команди- ровки в Германию, преподаватель deutscher Umgangssprache, или немецкого разговорного языка, Людмила Григорьевна Маркина, говорившая по-немецки, как пошучивали её кол- леги, лучше самих немцев.., только ещё открыв дверь в лин- гафонный кабинет, почувствовала необычную наёженность наиболее перспективных студентов выпускного курса, специально собранных в одну группу. Приветственно под- нявшись, студенты не сели на свои места, а остались стоять. На середину кабинета вышел студент Яновский и «от име- ни группы» на чистом Ноchdeutsch (немецком литературном языке) выразил неудовлетворённость студентов непривыч- ной, неоправданно жёсткой методикой работы преподава- теля и дипломатично заявил, что «отсутствие взаимопони- мания между преподавателем и студентами вряд ли пойдёт на пользу дальнейшему образовательному процессу…»

Такого ещё  не  слышали  стены  Московского  институ- та иностранных языков имени Мориса Тореза!.. И Людмиле Григорьевне почудилось, будто поэтому остановился поток автомобилей, мчавшихся по Остоженке… Что-то случилось? Или она вдруг потеряла слух? А эти (ну и группа ей досталась, такого в институте ещё не было: все практически  отличники)

теперь стоят и ждут, как она поступит; как она, жена диплома- та, видавшая, как говорится, и не такие виды, выйдет из соз- давшегося положения. Но она умеет себя сдерживать, умеет не спешить с решением. Она, в конце концов, действительно, жена дипломата… Людмила Григорьевна с минуту постояла неподвижно, пытаясь встретиться глазами с каждым из вось- ми «бунтарей», (все приличные, симпатичные ребята… Где же вышла промашка?) постаралась удержать свою мимику «нечи- табельной» для студентов, затем повернулась и так же спокой- но, как вошла, вышла из кабинета.

Она вернулась спустя несколько минут, и в привычном стиле своей непривычной и неоправданно жёсткой для «бун- тарей» методики продолжила занятия…

* * *

Вчерашний студент Владимир Яновский держал в ру- ках свой почти красный диплом, — так он будет шутить позже, — и вспоминал тот «бунт на корабле»… Непроду- манный, но казавшийся тогда справедливым.  Заговорщи- ки в итоге потерпели поражение. И случилось это так, что никто ничего не заметил. Словно и не было их справедли- вого протеста. Как могло статься, что восемь лучших бу- дущих Simultandolmetscher, то есть переводчиков-синхро- нистов,  оказались  побеждёнными  одним  специалистом по Umgangssprache (или разговорному языку)? Да более того: вскоре они влюбились в своего нового преподавателя! Теперь всё это казалось Яновскому нереальным, или случившимся так давно, что, если бы ему пришлось рас- сказывать о «восстании» группы переводчиков, то, — он улыбнулся своим мыслям: представил вдруг себя на занятии по Umgangssprache, — прибегнуть пришлось бы,    пожалуй,

к глаголам в плюсквамперфекте — предпрошедшем, или дав- но прошедшем времени…

Нереальным, или нарочито-воспитательным? — поду- мал он, — было и торжественное вручение диплома, кото- рое проводила Людмила Григорьевна. Приглашая студентов на вручение диплома, она, естественно, называла фамилию очередного мученика науки. Но вот она сделала паузу, обвела взглядом зал счастливчиков мероприятия и, найдя того, кто был ей нужен, произнесла: «Владимир Матвеевич!»

—         Почему по имени-отчеству?

—         Кто такой — Владимир Матвеевич?

—         Что за особа такая? — один за другим посыпались во- просы.

—        Так это же тот самый… из группы переводяг-симулян- тов! — определили, когда Яновский поднялся и, не осозна- вая ещё до конца, что это в его честь раздались аплодисмен- ты, направился к кумачёвому, заваленному цветами, столу.

—           Ну, с победой, Владимир Матвеевич! — вручая ему диплом, с откровенной улыбкой произнесла Людмила Григо- рьевна. — И поздравляю ещё с одной победой: я тайно вы- ведала, — продолжила она заговорщицки тихим голосом, — что направление у вас будет в наше консульство в Гамбурге, переводчиком-симулянтом, как вы все говорите… А в зону действий консульства в Гамбурге попадает Ганновер… Я уз- нала, что у вас там есть свой, так сказать, семейный интерес. Не смотрите на меня так удивлённо! Я ведь жена диплома- та — вы об этом знаете…

«Она что, действительно, ничуть не в обиде за моё тог- дашнее парламентёрство? И направление в Гамбург… не без её участия…» Первой мыслью было,  —  лучше  уж  позд- но, чем никогда, как говорится, — просить у неё    прощения

за то давнишнее элементарное хамство. «И как это будет вы- глядеть? Патетически упасть на колени? Повернуться к залу и сказать, чтобы все слышали, что она — святая? Нет, в такой обстановке всякий «нестандарт» будет выглядеть некраси- во». Яновский почувствовал, как у него сжимается горло… Сентиментализмом…И глаза вот-вот намокнут — не знал он за собой такой слабости…

—        Спасибо, Людмила Григорьевна! — попробовал улыб- нуться Яновский и, борясь с застрявшим в горле комом, до- бавил:

—         Это Ваша победа…

Он посмотрел в глаза преподавателя и с удивлением уви- дел, что они полны слёз…

ПРИЛОЖЕНИЯ

Заметки к автобиографии автора

Родился я в 1942 году в партизанской землянке, на окку- пированной немецкими войсками территории в 70 км от Кие- ва. Это там, где теперь дряхлеет, давя своим ядерным чревом землю, на которой стоял когда-то хутор Янов, «чернобыльская атомка…» Хотя причём тут Чернобыль, всегда думаю я, вспо- миная свою Родину? Тут погиб не Чернобыль, а мой хутор Янов, дом моего отца и деда и прадеда прадедов et caetera…

И вот я, родившись некогда на этой оккупированной вра- гом территории, отношусь, по этой причине и в соответствии с  гэбэшными  дефинициями  тогдашнего  времени  к  лицам

«неблагонадёжным»… Хотя с врагами я с младых ногтей, как говорится, и не ладил; дважды они намеревались пустить меня. что называется, в расход, да всё у них не получалось… А может быть, потому остался я жив, что партизанский отряд, предоставивший мне вполне приличное, в семь нака- тов, жилище соединения генерала Сабурова Александра Ни- колаевича, который по-отцовски заботился о каждой своей боевой единице, а я по ту пору был как-никак, а сколько-то- там-месячным сыном связной его отряда — просто Хри- сти… Христя, то бишь моя мать, по её же словам, всё время

оккупации «бегала в лес… пока живот позволял…»

Может быть, конечно, и по той причине, что у меня была хорошая няня — немецкая овчарка Жанна, которая берегла меня, как своё дитя. Вот как пишет моя матка об этом:

«Много мне помогала собака, немецкая овчарка Жанна. Если я её оставлю и прикажу не выпустить детей из окопа, то она выполнит, и я уже смелее уйду на поиски еды и слежу только за собой. Однажды возвращаюсь в окоп и смотрю таковую картину: ты хочешь выползти из окопа. Дополза- ешь до выхода, она за одёжу берёт зубами и тихонько та- щит обратно, и вот такое занятие продолжается несколь- ко минут, тогда она ложится у выхода и лежит. Если очень бомбят — прижимается к земле вплотную. Ты на всё это смотришь и себе животом падаешь у низ и тоже прижима- ешься. И настолько привык к этому, что уже фронт был под берлином а ты не забывал, только услышишь гул самолёта, сразу падаешь. Долго это в тебя длилось. Уже после победы были случаи: идём куда-либо и вдруг летит самолёт ты сра- зу где стоял там и падаешь униз лицом. Одно было хорошо с вами, что никогда не просили кушать, не кричали как дру- гие дети, а пристально смотрели и ждали»

Конечно, не  верить  этому  нельзя:  всё  так  и  было..  Не упомнила моя матка в своих записках только о том, что несколько раз оберфельдфебель Лемке, или как свои звали его Жрат, заблаговременно предупреждал её о готовящемся расстреле провинившихся партизанских семей, хотя в расска- зах о войне часто с теплотой говорила об этом немецком сол- дате. Может быть, благодаря этому парню я и остался жив — чтобы помнили о нём…

Как литератор родился я в литобъединении, существо- вавшем в начале семидесятых годов при газете «Рязанский комсомолец», с которой сотрудничал внештатным корреспон-

дентом вплоть до её ликвидации. А до этого навыки писатель- ского мастерства приобретал в объединении молодых литера- торов при Черниговском отделении Союза писателей Украи- ны. Первые публикации — в семнадцатилетнем возрасте — стихи, очерки, рассказы. Одновременно учился в Рязанском политехникуме, который не окончил — призвали в армию…

После службы в воздушно-десантных войсках сменил добрую дюжину профессий: наладчик электро-вакуумного оборудования, сантехник, электрик сторож, техник-смотри- тель, водитель, экспедитор, продавец, товаровед, директор магазина (для этого пришлось закончить техникум совет- ской торговли), тренер-преподаватель по боксу в спортив- ной школе, машинист насосной станции. Затем, — после окончания института иностранных языков, — преподава- тель немецкого языка в Рязанском пединституте и редактор научного издательства.

Кстати, об учёбе в Московском Институте иностранных языков. Поступая в институт, я был уже почти готов к сда- че выпускных экзаменов. Ну, пусть не на «отлично», как это в итоге получилось, но накануне годы я штудировал немец- кий язык, и толк, как говорится, из этого получился. Только что уволенный в запас из армии, я легко сдал вступительные экзамены, и чтобы не просиживать зря штаны, за три года ис- хитрился сдать экзамены за пятилетний курс обучения. Кста- ти, почти по всем дисциплинам был поставлен высший балл. Здесь я употребил глагол «исхитрился». Именно так! Надо было исхитриться, чтобы у тебя досрочно приняли зачёт или сдать экзамен в начале года за весь курс. .У меня получи- лось! Но радовался я не долго. Вместо того, чтобы дать мне допуск на госэкзамены, меня пригласили «на дыбу»: что-то вроде учёного совета, где решали «быть мне или не    быть».

А заодно и попытались выяснить, как это мне удалось «обой- ти все законы», чтобы досрочно закончить обучение. Да ещё и на «отлично»! По какому такому праву?!

—               Согласно  Ленинскому  девизу  «Учиться,  учиться  и ещё раз учиться!» — ответил я, но, видимо, не угодил сатрапам таким ответом, потому, что вскоре последовала письменная реакция «дыбников» на моё же письменное воз- мущение тем, что «наших бьют», и к тому же бьют незаслу- женно. Взамен мне предложили поучиться на «каком-ни- будь» другом факультете, подучить английский, например, которым я уже владел достаточно, чтобы объясняться без помощи пальцев…Главное, — понял я, — «дыбников» беспокоили не мои знания, а срок, который я должен был

«отсидеть»…Они так и ответили на моё возмущение: «… сократить сроки обучения студенту  третьего  курса  Баку- ну В. М. не представляется возможным… положительное решение частной просьбы т.Бакуна повлечёт за собой не- правильное решение ряда правовых вопросов… владелец такого диплома может быть тарифицирован, как имеющий незаконченное высшее образование и т. д.» И вот наступило время моей «отсидки»… Правда, «сидел» я не два оставши- еся года, а только один. А второй мы с секретарём ректората

«заиграли» в канцелярских лабиринтах, оставив мне один год для  основательного  знакомства  с  Москвой,  которую  я теперь знаю не хуже любого старожила-москвича, с би- блиотеками: Иностранкой и Ленинкой, да ещё — грешным делом — с местами, весьма злачными…

После окончания института я был принят в Рязанский педагогический институт преподавателем с совмещением должности редактора научно-издательского совета. Всё, ка- залось бы складывалось неплохо. В московской     «отсидке»

я начал работать над  диссертацией,  не  заявляя  кому  бы  то ни было об этом. Я работал над структурным взаимодей- ствием диалогических единств в русском и немецком языках. Сопоставительный анализ..

Но однажды в мой кабинет редактора весёлой походкой, как всегда с неиссякающими прибаутками вошёл профессор русской кафедры Григорий Наумович Приступа.

—         Ну, вот что, Владимир Матвеевич, — начал он вместо приветствия. — Я прочитал вашу статью. Завалят вас! При первом же обсуждении — завалят! Эх, как вас красиво зава- лят! И кто вас завалит? Кто ни бельмеса не смыслит в этих ваших родственных и неродственных русско-немецких структурах. А как вы хотели? Хотели бурных аплодисмен- тов? Ха-ха! Умников у нас не любят. Да это же докторская диссертация! Кто вам позволит?

На добрые полминуты он замолчал, и мало что понима- ющий из профессорской речи молчал и я, тупо уставившись на гостя.

—           Но если Вы согласны сделать небольшое обрезание дисертации и для победы над врагом взять только её русскую часть, — продолжил хитро-наставительным тоном Григорий Наумович, — да согласиться, чтобы всем этим обрезанием руководил мой друг профессор Никитин, враг будет повер- жен! Гарантирую!

Так неожиданно под дружеским и разумным давлением профессора Приступы и под «приглядом» профессора Ники- тина я продолжил работу только над русской частью диссер- тации, и в течение одного года она была написана и опубли- кована в отдельных четырёх научных статьях.. С материала- ми диссертации я выступил на научных конференциях в Мо- скве, Туле, Липецке, Ростове-на-Дону, Воронеже.

И в сентябре 1975 года я выходил на защиту диссерта- ции. Однако… Это «однако» ещё раз напомнило мне укра- инскую поговорку «Не  суйся  поперед  батька  в  пекло…» А я снова сунулся… И в результате на моём заявлении о за- щите диссертации наискосок упало размашистым росчерком:

«Прикрепление соискателем невозможно в связи с работой не по специальности».

«Дыбники» продолжали бдить… И я отдал диссертацию на растерзание мышам…

Позже я — директор Бюро пропаганды художественной литературы в Рязанском отделении Союза писателей СССР.

Что это такое — Бюро пропаганды художественной ли- тературы? Чтобы более полно понять функции этой «кон- торы» при региональном Союзе писателей СССР, полезно было бы рассказать, как меня назначали на должность Ди- ректора Бюро.

Прежний столоначальник накануне, «ушёл в длительное питие», как поэтично назывался у нас запой… — а прибли- жались Есенинские дни, в которые финансирование высту- плений писателей грозило остаться беспризорным. Такого, конечно, допустить писательская братия не могла.

—           У меня есть вполне приличная кандидатура на ме- сто директора бюро пропаганды! — суетливо докладывал  по телефону в идеологический отдел обкома партии ответ- ственный секретарь писательской организации Анатолий Овчинников. — Новый кандидат в члены Союза  писате- лей, автор «Грехов патриарха». Вам книга его понрави-  лась, кстати… По крайней мере, вы мне так говорили… А? Александр Дмитриевич? — продолжал настойчиво убеж- дать своего идеологического «шефа» Канунникова «шеф» писательский.

На другом конце провода повисло затянувшееся молча- ние. И это беспокоило Овчинникова.

—          Так что — писать приказ, Александр Дмитриевич? — нетерпеливо ёрзал писательский секретарь. — Проблем ведь нет…

—         Да нет, есть проблемы… — послышалось в трубке. — Он ведь беспартийный, а?..

—         Ну то, что беспартийный — это, я полагаю, временно, Александр Дмитриевич. Проведём работу… А в остальном это вполне наш человек.

—         Наш, говоришь? А как он насчёт того?..

—         Да вполне пригоден! — облегчённо выдохнул Овчин- ников. — Пьёт так же, как и мы…

—        Тогда пиши приказ! — скомандовал глава идеологиче- ского отдела Партии, — и я таким образом стал директором Бюро пропаганды Рязанского отделения Союза писателей СССР.

* * *

Слова Святого Иоанна Богослова… то, что видишь, на- пиши в книгу… — вот главная премудрость творчества — дер- жу за ориентир: всякое писательство только тогда оправдано, когда автор пишет о том, что он пережил сам или хотя бы близко соприкасался с тем, чем он хочет поделиться с читате- лем. А иначе как же? — чужим не делятся: здесь надо подби- рать другие глаголы… В этом вопросе я полностью поддер- живаю Антуана де Сент-Экзюпери.

В 1980 году, при полной конспирации (учитель и ду- ховник — священник Черниговской епархии и мой тогдаш- ний сосед отец Михаил Галушко), успешно сдал экзамены   в семинарию Троице-Сергиевой лавры, но поскольку пути Господни неисповедимы, вместо обучения там написал боль-

шую повесть на недозволенную тему «Во имя Отца и Сына», издать которую, по понятным причинам, смог только спустя десять лет, в 1992 году. Помню, ничтоже сумняшеся, я принёс рукопись для рецензии в Рязанское отделение Союза писате- лей, — «рулил» тогда им мой приятель Анатолий Сенин, — так он, прочитав повесть, шёпотом (прослушки тогда тоже умели ставить) посоветовал мне никому её не  показывать…

«до лучших времён…» Слава Богу, «лучшие времена» насту- пили вскоре… Чуть раньше, в 1990 году выходит сборник рассказов «Грехи патриарха». Затем в 1993 году — спасибо лихим девяностым, позволившим говорить всё, — был издан роман «Отдание чести» — рассказ о том, как начинала раз- валиваться некогда «непобедимая и легендарная». За книгу десантники благодарили. А вот за роман «Допрос», вышед- ший в 2008 году, никто спасибо не сказал, даже евреи…кото- рых я там вовсе и не корю за то, что они Христа распяли… Распяли — что ж: во исполнение Закона, однако… За что корить-то? И смершевцев всяких, энкавэдэшников, гэбэшни- ков — за что корить? Приказ, однако… Да и долг, и святая ненависть ко всяким «неблагонадёжным» и «врагам наро- да…» Всё в соответствии с законом. Расстроился я за такое невнимание и иудеев, и христиан, спецслужб и их «клиен- тов» к моей персоне и уехал в деревню писать «Деулинские рассказы» — под таким названием вышла моя новая книга — о моих соседях, хороших и не очень, добрых и злых… Двумя словами — дачная книга. Книга читателю понравилась — та- кие отзывы слышал, плохие — нет. Жду…

Сейчас вот закончил работу над книгой, которую на- звал «Глаголы прошедшего времени». О чём она? — Конеч- но же — о глаголах прошедшего времени… Слова, слова, слова…

Нарратив — что это  такое?*

Перед тем, как приступить к описанию такого явления, как нарра- тивность в современных гуманитарных науках, а также обозначить его характеристики и структуры, необходимо, прежде всего, дать опреде- ление самому термину «нарратив». Нарратив — что это такое? Суще- ствует несколько версий о происхождении термина, точнее, несколько источников, из которых он мог появиться. Согласно одной из них, наи- менование «нарратив» берёт начало от слов narrare и gnarus, которые   в переводе с латинского языка означают «знающий о чём-либо» и «экс- перт». В английском языке также есть похожее по смыслу и звучанию слово narrative — «рассказ», которое не менее полно отражает суть нарративной концепции.

Сегодня нарративные источники можно обнаружить практи- чески во всех научных отраслях: психологии, социологии, филоло- гии, философии и даже психиатрии. Но для изучения таких поня- тий, как нарративность, наррация, нарративные техники, и прочих существует отдельное самостоятельное направление — нарратоло- гия. Итак, стоит разобраться, сам нарратив — что это такое и како- вы его функции? Оба этимологических источника, предложенные выше, несут в себе  единый  смысл  —  донесение  знания,  рассказ. То есть, говоря проще, нарратив — это некое повествование о чём- либо. Однако не  стоит  путать  это  понятие  с  простым  рассказом. У нарративного повествования есть индивидуальные характеристи- ки и особенности, которые и привели к возникновению самостоя- тельного термина.

Нарратив и рассказ. Чем же нарратив отличается от простого рас- сказа? Рассказ — это способ коммуникации, способ получения и пе- редачи фактической (качественной) информации. Нарратив  же  — это так называемый «объясняющий рассказ», если пользоваться тер- минологией американского философа и искусствоведа Артура Дан- то  (Данто  А. Аналитическая  философия  истории.  М.: Идея-Пресс,

*  Материал взят из статьи Марины Заречневой «Нарратив — что это такое? Нарративные источники и  техники».

2002. С. 194). То  есть нарратив — это, скорее, не объективное,     а субъективное повествование — нарратора. Нарратив возника- ет тогда, когда в обыкновенный рассказ добавляются субъектив- ные эмоции и оценки повествователя. Появляется необходимость не просто донести информацию до слушателя, но произвести впе- чатление, заинтересовать, заставить слушать, вызвать определённую реакцию. Иными словами, отличие нарратива от обыкновенного рас- сказа или повествования, констатирующего факты, — в привлече- нии индивидуальных нарраторских оценок и эмоций каждого пове- ствующего. Или же в указании причинно-следственных связей и на- личии логических цепочек между описываемыми событиями, если речь идёт об объективных исторических или научных  текстах.

Для того, чтобы окончательно установить суть нарративного повествования, необходимо рассмотреть его на практике — в тек- сте. Итак, нарратив — что это такое? Примером, демонстрирующим отличия нарратива от рассказа; в данном случае может выступить сравнение следующих отрывков: «Вчера я промочил ноги. Сегодня я не пошёл на работу» и «Вчера я промочил ноги, поэтому сегод- ня заболел и не пошёл на работу». По содержанию эти высказы- вания практически идентичны. Однако всего один элемент меняет сущность повествования — попытка связать оба события. Первый ва- риант высказывания свободен от субъективных представлений и при- чинно-следственных связей, во втором же они присутствуют и име- ют ключевое значение. В первоначальном варианте не было указа- но, почему герой-повествователь не вышел на службу, возможно, это был выходной день, или же он действительно плохо себя чувствовал, но по другой причине. Однако второй вариант отражает уже субъек- тивное отношение к сообщению определённого нарратора, который путём собственных соображений и обращением к личному опыту провёл анализ информации и установил причинно-следственные связи, озвучив их в собственном пересказе сообщения. Психологиче- ский, «человеческий» фактор может полностью изменить смысл по- вествования, если контекст предоставляет недостаточно информации. Нарративы в научных текстах. Тем не менее не только кон- текстная  информация,  но  и  собственный  опыт  воспринимающего

(наррататора) влияет на субъективное усвоение информации, прив- несение оценок и эмоций. Исходя из этого, объективность расска-    за снижается, и можно было бы предположить, что нарративность присуща не всем текстам, а, например, она отсутствует в сообще- ниях научного содержания. Однако это не совсем так. В большей  или меньшей степени нарративные черты обнаружить можно в лю- бых сообщениях, поскольку в тексте присутствует не только автор    и повествователь, которые по сути своей могут являться разными действующими лицами, но также читатель или слушатель, которые по-разному воспринимают и  трактуют  получаемую  информацию. В первую очередь, конечно, это касается художественных текстов. Однако и в научных сообщениях имеются нарративы. Они присут- ствуют скорее в исторических, культурных и социальных контек- стах и не являются объективным отражением реальности, а больше выступают как показатель их многомерности. Однако также могут повлиять на формирование причинно-следственных связей между исторически достоверными событиями или другими    фактами.

Учитывая такое многообразие нарративов и обильное присутствие их в текстах различного содержания, наука не могла более игнорировать явление нарративности и вплотную занялась его изучением. На сегод- няшний день различным научным сообществам интересен такой способ познания мира, как повествование. Он имеет в ней перспективы разви- тия, поскольку повествование позволяет систематизировать, упорядо- чить, распространить информацию, а также отдельным гуманитарным отраслям изучить человеческую природу.

Дискурс и нарратив. Из всего вышеперечисленного следует, что структура нарратива неоднозначна, формы его нестабильны, не суще- ствует каких-либо их образцов в принципе, и в зависимости от контек- ста ситуации они наполняются индивидуальным содержанием. Поэ- тому контекст или дискурс, в котором воплощается тот или иной нар- ратив, — немаловажная часть его существования. Если рассматривать смысл слова в широком понимании, дискурс — это речь в принципе, языковая деятельность и её процесс. Однако в данной формулировке термин «дискурс» используется для обозначения определённого кон- текста, необходимого при создании любого текста, как та или иная пози-

ция существования нарратива. Согласно концепции постмодернистов, нарратив — это дискурсивная реальность, которая в нём и раскрывает- ся. Французский теоретик литературы и постмодернист Жан-Франсуа Лиотар называл наррацию одним из возможных типов дискурса. Свои идеи он подробно излагает в монографии «Состояние модерна» (Лио- тар Жан-Франсуа. Состояние постмодерна. Санкт-Петербург: Алетейя, 1998. — 160 с.). Психологи и философы Йенс Брокмейер и Ром Харре описывали нарратив как «подвид дискурса», с их концепцией также можно ознакомиться в исследовательской работе (Брокмейер Йенс, Харре Ром. Нарратив: проблемы и обещания одной альтернативной парадигмы (Вопросы философии. — 2000. — № 3. — С. 29–42.). Та- ким образом, очевидно, что применительно к лингвистике и литерату- роведению понятия «нарратив» и «дискурс» неотделимы друг от друга и существуют параллельно.

Нарратив в филологии. Большое внимание нарративу и нарра- тивным техникам было уделено филологическими науками: лингви- стикой, литературоведением. В лингвистике этот термин, как уже было сказано выше, изучается совместно с термином «дискурс». В литературоведении он относится скорее к постмодернистским по- нятиям. Учёные Й. Брокмейер и Р. Харре в своём трактате «Нарра- тив: проблемы и обещания одной альтернативной парадигмы» пред- лагали понимать его как способ упорядочивания знаний и придания смысла опыту. По их мнению, нарратив — это инструкция по со- ставлению историй. То есть, набор определённых лингвистических, психологических и культурных конструкций, зная которые, можно составить интересный рассказ, в котором будет чётко угадываться настроение и сообщение нарратора. Нарратив в литературе имеет важное значение для художественных текстов. Поскольку здесь ре- ализует себя сложная цепочка интерпретаций, начиная с точки зре- ния автора и заканчивая восприятием читателя/слушателя. Создавая текст, автор вкладывает в него определённую информацию,  кото- рая, пройдя длинный текстовый путь и достигнув читателя, может совершенно видоизмениться или быть иначе трактована. Для того чтобы правильно расшифровать авторские интенции, необходимо учитывать присутствие других персонажей, самого автора и   автора-

повествователя, которые сами по себе являются отдельными нарра- торами и наррататорами, то есть рассказывающими и воспринимаю- щими. Восприятие усложняется, если текст носит драматургический характер, поскольку драма является одним из родов литературы. Тог- да интерпретация искажается ещё больше, пройдя через изложение её актёром, который также вносит в повествование свои эмоциональ- ные и психологические характеристики. Однако именно эта неодно- значность, возможность наполнить сообщение разными смыслами, оставить читателю почву для размышлений и является важной ча- стью художественной литературы.

Нарративный метод в психологии и психиатрии. Термин «нарра- тивная психология» принадлежит американскому психологу-когни- тивисту и педагогу Джерому Брунеру. Его и психолога-криминалиста Теодора Сарбина по праву можно считать основополжниками дан- ной гуманитарной отрасли. Согласно теории Дж. Брунера, жизнь — это череда повествований и субъективных восприятий тех или иных историй, цель нарратива — в субъективации мира. Т. Сарбин же при- держивается мнения, что в нарративах соединяются факты и вымы- сел, определяющие опыт конкретного человека. Суть нарративного метода в психологии — узнавание человека и его глубинных проблем  и страхов посредством анализа его рассказов о них и их собственной жизни. Нарративы неотделимы от общества и культурного контекста, поскольку именно в них они и формируются. Нарратив в психологии для личности имеет два практических значения: во-первых, открывает возможности для самоидентификации и самопознания путём созда- ния, осмысления и проговаривания различных историй, во-вторых, это способ самопрезентации, благодаря такому рассказу о самом себе, так- же применяется нарративный подход. В психотерапии был разработан австралийским психологом Майклом Уайтом и новозеландским пси- хотерапевтом Дэвидом Эпстоном. Суть его в том, чтобы создать вокруг лечащегося (клиента) определённые обстоятельства, почву для созда- ния своей истории, с привлечением определённых людей и соверше- нием определённых поступков. И если нарративная психология счи- тается скорее теоретической отраслью, то в психотерапии нарратив- ный подход демонстрирует уже своё практическое применение.  Таким

образом, очевидно, что нарративная концепция успешно используется практически в любых областях, изучающих человеческую  натуру.

Есть своё понимание нарративного повествования и в политиче- ской деятельности. Однако термин «политический нарратив» несёт скорее отрицательную коннотацию, нежели положительную. В ди- пломатии нарративность понимается как преднамеренный обман, сокрытие истинных намерений. Нарративный рассказ подразумевает заведомое утаивание некоторых фактов и истинных намерений, воз- можно, подмену тезиса и использование эвфемизмов для придания тексту благозвучности и избегания конкретики. Как уже упомина- лось выше, отличием нарратива от обыкновенного рассказа является желание заставить слушать, произвести впечатление, что характерно для речи современных политиков.

Визуализация нарратива. Что касается визуализации нарративов, то это довольно сложный вопрос. По мнению некоторых учёных, на- пример теоретика и практика нарративной психологии Дж. Брунера, визуальный нарратив — это не облачённая в текстовую форму реаль- ность, а структурированная и упорядоченная речь внутри нарратора. Этот процесс он назвал неким способом конструирования и установ- ления реальности. Действительно, не «буквенная» лингвистическая оболочка формирует нарратив, а последовательно изложенный и ло- гически правильный текст. Таким образом, визуализировать нарратив можно, озвучив его: рассказав устно или написав в виде структуриро- ванного текстового сообщения.

Нарратив в историографии. Собственно, исторический нарра- тив — это то, что положило начало формированию и изучению нар- ративов в других областях гуманитарных знаний. Сам термин «нарра- тив» был заимствован из историографии, где существовало   понятие

«нарративная история». Смысл её заключался в рассмотрении исторических событий не в их логической последовательности,   а через призму контекста и интерпретации. Интерпретация име- ет ключевое значение в самой сущности нарратива и наррации.

Исторический нарратив — что это такое? Это повествова- ние от первоисточника, не критическое изложение, а объектив- ное. К нарративным источникам, в первую очередь, можно   отнести

как раз исторические тексты: трактаты, хроники, некоторые фоль- клорные и литургические тексты.  Нарративные  источники  —  это те тексты и сообщения, в которых присутствуют нарративные по- вествования. Однако,  по мнению Й. Брокмейера и Р. Харре, всё же  не все тексты являются нарративами и отвечают «концепции расска- зывания». Относительно исторической нарративности существует несколько заблуждений, вызванных тем, что некоторые «истории», например автобиографические тексты, основаны только на фактах, другие же либо уже были пересказаны, либо видоизменены. Таким образом, правдивость их  снижается,  однако  реальность  при  этом  не изменяется, меняется лишь отношение к ней каждого отдельного нарратора. Контекст остаётся прежним, однако каждый рассказчик по-своему связывает его с описываемыми событиями, извлекая важ- ные, по его мнению, ситуации, вплетая их в канву повествования.  Что касается конкретно автобиографических текстов, то здесь существует и другая проблема: желание автора привлечь внима- ние к своей персоне и деятельности, а значит, возможность предо- ставления заведомо ложной информации или искажение истины в собственную пользу.

Подводя итог, можно сказать, что нарративные техники, так или иначе, нашли себе применение в большинстве гуманитарных наук, ко- торые изучают природу человеческой личности и среду его обитания. Нарративы неотделимы от субъективных человеческих оценок, так же, как человек неотделим от социума, в котором и формируется его ин- дивидуальный жизненный опыт, а значит, собственное мнение и субъ- ективный взгляд на окружающий мир. Резюмируя вышеизложенную информацию, можно сформулировать следующее определение нарра- тива: нарратив — это структурированный логичный рассказ, от- ражающий индивидуальное восприятие реальности, а также это способ организации субъективного опыта, попытка самоиденти- фикации и самопрезентации личности.

СОДЕРЖАНИЕ

Аlter ego… (Вместо предисловия).......................................... 4

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВОСПИТАНИЕ ДВУЛИЧИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ...................................................................... 9

Если завтра война…............................................................... 9

Matka, mleko, jajko, cало, schnell, schnell!..

Встреча врага по-сталински................................................ 10

Дядько Гриша. Переезд в Белоус........................................... 11

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»........................ 15

«Всё выше и выше, и выше…»............................................... 15

Und höher und höher und höher.

Универсальный солдат Третьего Рейха                            18

«Сало на Украiнi – це стратегiчна зброя»............................... 20

«И если к нам полезет враг матёрый,..................................... 21

Он будет бит повсюду и везде!»

«Недопустимое имя файла…»............................................. 22

«Отвеща Пiлат: едаазжидовинесмь?» ■«Мордвинов… не взял денег с жидов и настоял на призыве евреев       к военной службе…» ■ «Бей жидов – спасай Россию!» ■

■   Отец Михаил Галушко: «Жид – это значит «Житель

Иорданской Долины – вот и вся премудрость…»

Если завтра война… (продолжение)................................... 35

Последний солдат Третьего Рейха

«Первые немцы были добрыми» ■ Оберфельдфебель Жрат ■ «Может, миновала его пуля… Дай-то Бог…»

Мой дед Лукаш...................................................................... 41

Мой дед был партéйным… ■ «Батько был порядочным человеком и до дури честным коммунистом… грабарил землю на Байкале»

Глагол прошедшего времени «сообразил»............................. 44

С какого перепугу большевикам надо было убивать царскую семью?

Двуличие – самый главный признак человека

моего времени..................................................................... 50

Студент Яновский. Авторские знаки в период

неограниченной свободы….................................................. 50

Профессор Андреев............................................................. 51

Анна Петровна Керн, которую Пушкин «с Божией помощью  на  днях  …бал»,  и  «чудное мгновенье» ■

«Не судите, да не судимы будете…»

ГЛАВА ВТОРАЯ.................................................................... 54

Слова…................................................................................... 54

«В начале было Слово»… Листок из Библии на веке скрыни ■ Я постоянно обращал внимание на то, как звучат слова ■ Матка Вовика Яновского с Гришей пишут анонимку. Донос и недоносительство ■ Дискуссия о доносах по Александру Зиновьеву ■ Гришины  завитушки

Муки двуличия, или Когнитивный диссонанс

Вовика Яновского................................................................. 64

Вовик отказывается писать донос ■  «Товарищ  Сталин сам гусь хорош» ■ Павлик Морозов. Внутриличностный конфликт Вовика Яновского ■ Страсть Вовика к копанию в словах. Храм, Пречиста, Казанская, Складчина.

Фармазоны............................................................................. 71

Бермудский треугольник..................................................... 71

Дядько Евхим берёт всех «на кумпола» ■ «Курочка». Гриша и Евхим

Молитва.................................................................................. 73

Баба Зубчиха и молитва. «Ну вот: дали ему год…»  ■

«Пофантазировали с какой-то пятилеткой…»

Москва..................................................................................... 75

Оказывается, Москва – это был далёкий от нас город, в котором жил товарищ Сталин, подаривший нам счастливое детство…

Складчина............................................................................... 77

Тяжёлая рука лейтенанта Советской армии разведчика дядька   Евхима   ■   Медведь   –   дядько   Макиенко ■

«Кто хозяин куба?!» Милиционер – борец с са- могоноварением. «Спасибо за компанию» ■ Как дядько Евхим «горло ломал врагу» ■ Как мы с Эдиком украли у Евхима варенье ■ Я готов был донести на любого врага советской власти ■ Сознание своего двуличия

Куркуль................................................................................... 94

Павлика зарезал его дед Серёга, который, по словам матери, был похож, «как две капли воды», на Сыча – такое уличное имя было у моего деда. А мне дед Фи- липп нравился… Он был похож на какого-то короля

Филиппа............................................................................ 96

«Самострел» Иван Ображей и бывший полицай Митро Гамлявый

Моя хата с краю…............................................................... 104

А   вот   когда   я   стал   мало-помалу   разбираться   что к чему, то появились разумные и взвешенные причины не задавать дурные вопросы… не лезть поперед батька в пекло… не высовываться… и беречь свой двуликий образ. Хотя не всегда это у меня получалось…

Куркуль (продолжение)...................................................... 104

Постановление ЦК ВКПб «Об антисоветских эле- ментах» ■ Дед Филипп — увильнувший от  расправы

кулак   ■  Активист  Матвей  Яновский  ■  Дед  Лукаш  в Козине, организует колхозы

«Наволоки и бандеры»....................................................... 120

Контингент станции Белоус ■ Движенцы и путейцы ■

Черновик презентации по теме «Лексика новояза»

ученика 9 класса В. Яновского......................................... 125

Майдан — это не «площадь». Это — «беда»........................ 130

«Уполномоченный»............................................................ 133

Упал – намоченный ■ Мишка Щербинин и дядько Ка- рабут ■ Русланова и патефон

Васадули................................................................................ 137

Васадули в огороде поймали китайца… ■ Дядько Дей- нека  ■ У дядька  Карабута  деньжищ!.. ■ Карабут   —

«вертухай»?

Справка. К этимологии слова «вертухай»..................... 139

Карабут-баламут. — Кто такие вирши сочинил?!................. 142

Дядько Карабут захочет казнить меня. Значит, он фа- шист, и надо донести на него. Но я не умею писать анонимки

Анонимка.............................................................................. 144

Хочешь-не хочешь, а придётся стать героем ■ Сопли- вая босота ■ Поэт должен отвечать за свои слова. Лек- ция по филологии дядька Карабута ■ Великий, или Чистый четверг Вовика Яновского ■ Библиотека Мы- колы Ивановича Самко ■ «А твою школу Самко про-  дал бандитам…»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.................................................................... 155

Словосочетания................................................................... 155

Три колоска и вишенка............................................. 155

Озабоченность директора школы в связи с уборкой урожая вишен ■ Плиска и «богомольцы»  Эдик  Бобар и Вовик Яновский. «Крови Христовой попить им захотелось… Кровопийцы!» ■ Самко: «Я сам перед атакой каждый раз Богу молился» ■ Стихи Мандельштама о Сталине

Казни Египетские................................................................ 161

«Надо этим лоботрясом слово Божие знать». Бо- барша-«проповедник»

На  уборке  вишен  «богомольцы»  нарушают  «за- кон о трёх колосках» ■ Спасибо товарищу Сталину  за наше счастливое детство

Заметки для  презентации  по  теме  «Закон  о  трёх колосках» ученика 10 класса Яновского Владимира . . . 167

По этому Закону за горсть зерна, вылущенного из ко- лосков пшеницы, вор мог получить 10 лет лагерей,    а то и высшую меру

«Убери эту вшивую!» ■ Вовик знал: Гриша не любил товарища Сталина, и поэтому готов был написать анонимку. А вот своего друга Мишку, набившего рот вишнями, он не предаст!

Из записок матери: «Немцы гражданских зря не рас- стреливали: у них «закона о трёх колосках» не было…» Продолжение  заметок  для  презентеции  по   теме

«Закон о трёх колосках» ученика 10 класса   Янов-

ского Владимира............................................................. 171

За первый год действия закона ОГПУ арестовало 211 340 человек

Лес рубят — щепки летят….............................................. 174

Инструкция по применению Постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года ■ Осуждённых 23 тысячи в год ■ Надо ли было сдать Ленинград фашистам? ■ Двуличная революционная правда главного героя

Веве-веве! Дай веве!............................................................ 177

Из записок матери: Саченок Василий Михайлович, бывший директор школы, предатель ■ Возвращается домой Матвей. Устроился работать у немца на пароме

■   Задержание женщин, добывающих хлеб ■ В лагере ■ Побег ■ Буханочка хлеба 1938 года. Хорошие хозяева немцы были ■ Первые слова: я просил есть: «Ве-ве!  Дай Ве-ве!» Переводится как: «Дай Вове!»…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЛИЦА

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ........................................................... 187

Двуличие безличных глаголов (Заметки к пре- зентации  по   теме   «Безличные   глаголы» ученика

11 класса В. Яновского)....................................................... 187

Не нравится мне всё безличное. Что такое безличность вообще? ■ Палатка-церковь у Екатерининского храма   в  Чернигове  ■  Послушник  при  трапезной,  кандидат в семинаристы  Свято-Троицкой  Лавры  ■  Приглаше- ние работать в Журнале Московской Патриархии ■ Терзание Яновского между двумя Церквями ■ «Чи- новник»  ■  Что  значит  «Бог  простит!?»  ■ Бобарша:

«Ты пооглядистей-то будь, а то погонят тебя, хлопец,   из комсомола»

ГЛАВА ПЯТАЯ.................................................................... 199

Сатана.................................................................................... 199

Встреча с чиновником ■ Записки матери: «Я хотя и счи- таласебяатеисткой, нобезбожницейокончательнонебы- ла» ■ «Не верится мне, что ты сможешь в рясе…»

Сон на печи деда Сыча....................................................... 207

Комарик и письмо ■ Вера и национальность ■ Мы — русские и украинцы — один народ ■ Писательская братия и храм в Константиново

ГЛАВА ШЕСТАЯ................................................................. 215

Вольные рассуждения юного послушника..................... 215

«Страх создал Богов»

Страх или обида Ильи Муромца...................................... 219

Тестовая работа послушника

журналиста Яновского....................................................... 223

Миньян (Похороны члена ревизионной комиссии)   .   .   223

Из записок матери: «Это мне можно думать-гадать,   а ты — нет, ты должен быть одноликим…»

Смех Иисуса.......................................................................... 235

«Вольноотпущенный» кандидат в семинаристы уезжает ■ Почему на иконах Иисус не улыбается? ■ И всё же он смеялся. В каких случаях? ■ Иконописный лик Иисуса

ГЛАВА СЕДЬМАЯ............................................................... 240

«Мысль… может пережить Вечность»........................... 240

«Человек, погружённый в мысли, бессмертен» (Харуки Мураками)

Второй сон на печи у деда Сыча....................................... 242

Хутор Янов помирал дважды ■ Оберфельдфебель Лемке спасает мою мать и, естественно — меня… ■ Расстрел партизанских семей ■ Цвинтар — особенное звучание слова ■ Печь деда Филиппа. Запахи!.. ■ Слом хаты. Тракторист. Строительство «атомки».

Метод «свободных ассоциаций»....................................... 253

Возвращение памяти ■ Баба Марушка, «лелёха» и «кахвир» ■ Пшенная каша «по-яновски»

«Ostarbeiter».......................................................................... 260

Дед Филипп, германский язык и «ксавер» ■ Моему деду

«везло»: две войны – два плена… ■ Яблоко от яблони недалеко падает ■ И до закона грех был в мире… Библейские  «непонятки».  Иаков  и  грех  двуличия ■

«Кто из вас без греха…» ■ «Какой же ты верующий, если поддаёшься козням Сатаны?..» — спросит меня Господь, и мне нечего будет ему ответить

Эпилог.................................................................................... 270

ПРИЛОЖЕНИЯ

Заметки к автобиографии автора..................................... 274

Нарратив — что эт о такое?.............................................. 282