Камни Господни

 

роман

 

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВОЛЧЬЯ КРОВЬ

 

 

Глава 1. Гость

 

   Свет, пробиваясь сквозь густую слезящуюся пелену, силился развеять дремоту, тревожил, играя с набегавшими несвязанными видениями. Свет хотел быть увиденным; пробовал на прочность тьму - тьма сгущалась...

   Пламя негасимой лампады жадно глотнуло масла и вспыхнуло с новой силой. Аника вздрогнул, зашевелил губами и поднял тяжелые оплывшие веки. Ему почудилось, что он стоит в пещере, в причудливом обжитом гроте, кажущемся бесконечным и внезапно обрывающимся каменной стеною. А где-то за ней, за стеной, в вышине мерцал свет и немигающим взглядом испытующе глядел Спас.

   Аника поправил на груди святой иерусалимский крест и мощевик: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой передо мною есть выну... Окропи мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся..."

   Не дочитав псалма, Аника перекрестился и крикнул сына:

   - Семенушка!

   Ослабший после дремоты голос дрогнул, поглотил звуки. Оставляя слышимым лишь окончание "ушка".

   Тяжелая дверь приоткрылась и в комнату просунулась нечесаная голова дворового холопа. Офонька по-собачьи преданно взглянул на Анику и стремглав помчался по ночным хоромам в Семенову опочивальню...

   - Семенушка, - уже отчетливо проговорил Аника, - посмотри, не прибыл ли на двор Гость?

   Семен поклонился, накинул бобровый полушубок и вышел из терема. Снежная крошка ударила в лицо, ослепила, сбила дыхание. "Не к добру разгулялося!" - Семен перекрестился и крикнул выбежавшему в исподнем Офоньке:

   - За отцом неотступно гляди. А не то все ребра пересчитаю!

   За снежной пеленой, двор, прозванный в народе называли строгановским кремлем, показался нескончаемо большим и пустынным, быть может даже не существующим, призрачным наваждением пурги, дурачащим и уводящим взгляд в бесконечную мерцающую рябь... Ветер сбивал дыхание, валил с ног, обрушивая с небес на землю все новые снежные волны. Пурга, словно ненасытная баба, сдирала одежды, заключая трепещущее тело в ледяные объятия, манила смертельной нежностью, дарующей забвение и вечный покой. Семен знал, что многие застигнутые снежной бурей беспричинно ложились в снег возле своих домов и замерзали насмерть...

   Воротные Детина и Цеп, кутались в тулупы, окоченело топая ногами, жались к стенам, от ветра опираясь на бердыши. Отдышавшись, Семен, подошел к страже:

   - Не прибыл ли какой человек, православные?

   - Что вы, Семен Аникиевич, - прохрипел Детина. - В такую пургу сам черт из преисподней на свет не выглянет!

   - Куды нонче поедешь? - согласно закивал Цеп. - На дорогах такая снежить, что кобыла по гузно увязнет...

   - И то верно, - ответил Семен. - Бог помощь держать дозор!

   Он махнул рукой стражникам и с охотой поворотил назад в терем, к домашнему теплу, мягким персидским коврам, убаюкивающим восточным халатам. "Нет, не прав отец. Не приедет сегодня Гость!" - такая мысль была Семену страшна и диковинна одновременно. Слово отца было для братьев Строгановых больше закона: Аника никогда не ошибался. И сегодня был по всей Руси единственным человеком, чье слово без гнева выслушивал царь.

   Раскрасневшийся от стужи Семен вошел в светелку, принося ярую свежесть, от которой у Аники приятно защипало в носу.

   - Офонька! - властно крикнул старик. - Не дрыхни, да поспешай зажечь свечи. Не пристало в потемках принимать!

   Семен покачал головой:

   - Пурга разыгралася - света Божьего не видать. Кони пугаются, дичатся... Прости, отец, не придет Гость. Не сегодня.

   Аника поджал губы:

   - Пурга на Сретенье... Дороги замело, зима с летом встретиться не смогут... Семен! Неурожайным год будет, вели приказчикам скупать зерно!

   - Хорошо... - Семен почтительно выдержал паузу. - Я могу идти?

   Аника задумчиво разглядывал запечатленный в перстне сапфир:

   - Нет. Будем ждать...

   Семен поклонился и сел в кресло подле отца. Старик опять задремал, его губы бессвязно шептали слова молитвы вперемешку с размеренными указаниями приказчикам. За окном надрывалась вьюга, как одержимая билась в стены, выла, заглядывая пустыми очами в спящие окна терема.

 

   ***

   В светелке было покойно. От большой, покрытой расписными изразцами печи, шло утробное густое тепло. В серебряных подсвечниках оплавлялись восковые свечи и, следя, как в танцующих тенях оживают травы на изразцах, Семен вспоминал о прошлогоднем лете. Он входил в возраст мужа и по старому строгановскому обычаю должен был на Ивана Купала схлестнуться на смерть с медведем, чтобы доказать свое право на равенство с братьями. В тот день Семену не везло: вначале закормленный медведь не хотел драться, но, почувствовав лютую боль, рассвирепел и пошел в решительную атаку. Под тяжелой лапой рогатина дрогнула и переломилась пополам, Семен потерял равновесие - смертельно раненный медведь стал его подминать под себя. Время остановилось, потом дернулось и потекло по лицу липкой огненной влагой. Семен успел посмотреть на отца, увидеть как брат наводит на медведя пищаль и как отец отводит пищаль рукой в сторону. Видел, как суровая дружина замерла в готовности с направленными на борющихся жалами рогатин и совней. Выстрела не последовало, дружина не двинулась, отец немигающим взглядом смотрел на окровавленного сына... Семен так и не понял, какая сила вложила ему в руки широкий поясной нож и помогла вынырнуть из медвежьих объятий, а потом заставила без устали кромсать умирающего зверя...

   Когда схватка была окончена, Аника подошел к сыну и поцеловал его в окровавленные губы: "Достоин еси!" Он наклонился и положил в расшитую крестами ладанку горстку земли, в которой смешалась медвежья и строгановская кровь. С того дня Семен ничего не боялся...

   Аника тяжело вздохнул в набежавшей дреме и закашлялся - после смерти жены на глазах превращался в дряхлого старика. Семен подошел к отцу, подал травяной настой. С трудом сделав несколько глотков, Аника успокоился и перестал кашлять. Глаза медленно прояснялись, лицо обретало прежнее обеспокоенное выражение.

   - Прибыл уже? Чую, что уже здесь...

   - Нет... - Семен осекся на слове и добавил. - Пурга...

   За спиной Аники послышался легкий шум: из темного неосвещенного угла мелькнула тень, на глазах обретая очертания и форму. Семен вздрогнул, от неожиданности перехватило дыхание, совсем как тогда, в медвежьих объятиях. Невысокий сухопарый мужчина в черном кафтане без всяких украшений не спеша вышел к Строгановым из тени.

   - Данилушко, здравствуй! - Аника с трудом поднялся на ноги и подошел к Гостю. - Знал, что ты не оставишь нас в худые дни. По слову своему на святое Сретенье к нам прибыл!

   Старик трижды поцеловал Гостя и указал перстом на кресло Семена.

   - Садись, чай притомился-то с дороги... Офонька! Что стоишь как дубина стоеросовая? Неси сбитень!

   Строганов ласково посмотрел на Гостя и участливо спросил:

   - Как добрался до нашей землицы, Данилушко? Я отчаялся ждать - кругом опричненые заставы выставлены, без царевой грамоты сразу в съезжую избу везут, а там допрос с пристрастием да дыба... Как ты застав избежать сумел?

   - Я их не избегал.

   Аника переглянулся с сыном и перекрестился: "Прости нам грехи наши..."

   Офонька принес горячий сбитень в глиняных кружках украшенных узорами из волнистых линий и косых крестов. Подал кружки, поклонился и замер в ожидании хозяйского приказа, тайком разглядывая незнакомца. Семен, заметив холопью любознательность, сердито махнул рукой:

   - Пшел прочь!

   Сбитень был сладким и терпким, медово-душистым, каким бывает недавно скошенное сено. Семен сладко закрыл глаза, расправил плечи, незаметно потянулся и, унаследованным чутьем ощутил, как пришелец следит за его малейшим движением и в мгновение ока может метнуться дикою рысью... Семен открыл глаза и встретился взглядом с Гостем. Данила приветливо улыбнулся. Он не желал Семену зла...

   - Царь пожаловал землями по Каме да по Чусовой. Хорошая землица, богатая, - Аника вскинул брови. - Только неладная...

   Строганов отставил в сторону сбитень и задумался, подбирая слова для незнаемого.

   - Люди, Данилушка, пропадают. Сгинет человек так, словно и не было, а иной раз возвратится, все равно, что живой мертвец: ест, пьет, работает, а никакой мысли и души в себе не имеет. Или обернется юродом, пустомелит день-деньской, блажит, беду кликает... Хоть на чепь, как дикого зверя сажай!

   Старик тяжело вздохнул и перекрестился:

   - А тут еще вогулы за Камнем воду мутят, проснулось осиное гнездо! Лазутчики вокруг городков и острожков снуют. Вынюхивают, высматривают, аки волки агнцев. Да воевода чердынский, взамен брани ратной, ябеды на Строгановых царю шлет! А терпение Иоанново короче, чем петля дыбова!

   Аника наклонился к Данилу:

   - Сын мой, Яков, по отцову научению сам земли в опричнину отдал. И пожалованные и наследные! Теперь у царя новый советчик - заплечных дел мастер Скуратов Малюта. Этому упырю всего мало, московских бояр без счета, как хорь курей давит! Только их перегрызет, сразу за Строгановых примется, обложит, как медведя в берлоге, и на рогатины поднимет...

   Слова растаяли на танцующих языках горящих свечей. Аника слышал, как молится его сердце, выпрашивая спасения своим детям и своему делу не то у взирающего с иконы милостивого Спаса, не то у пришедшего в дом разбойника. Аника ждал знамения или ответа. Но безмолвствовал Спаситель, молчал и злодей...

   Офонька следил за происходящим через дверную щель, по-кошачьи терся ухом о косяк - чтобы чутче слышать. Душа, словно забродившая квашня, распирала грудь, душила от нарастающего восторга. "Измена!" - горели глаза. "Заговор!" - кривились губы. Офонька чувствовал что именно сейчас решается его судьба, только надо не проронить ни слова, все хорошенько запомнить и донести на Строгановых царю. Тогда... он станет опричником!

   В черной опричниной рясе, на лихом коне с длинной изогнутой саблей и собачей головой у седла. Офонька уже чуял испуганные взгляды простолюдинов и темный затаившийся ужас в глазах вельмож. "Да, - улыбался Офонька, - опричнику все позволено. Хочешь чего в лавке брать - бери, хочешь в трактире поесть - ешь и пей без меры, хочешь девку снасильничать - выбирай любую! Опричнику никто не помеха! У него одна забота - царю угождать. Ну в этом-то я у Строгановых поднаторел. Так что не последним человеком в опричниках стану!"

   Приятные мысли холопа развеял окрик Семена, в один миг ставшего ненавистным:

   - Эй, соломенная голова, хватит бока пролеживать, подь сюда!

   Офонька мигом открыл дверь и учтиво подбежал к Строганову.

   - Пойди, кликни Кадаула. Да мигом!

   Офонька, пятясь и кланяясь, вышел прочь, вынося в сердце слепую злобу и жажду скорой мести.

 

   ***

   Из своего кресла Данила Карий, строгановский Гость, мог хорошо рассмотреть вошедшего пермяка: не старый, но седовласый, суровый, кряжистый, в белой холщовой рубахе до колен, расшитой черно-красным орнаментом. На голове - кожаный ремешок с бронзовой ящеркой, на пальцах - причудливые кольца, вперемешку: серебряные и медные.

   Кадаул не остановился на пороге, не перекрестился, а лишь слегка кивнул Строгановым головой. "Хорошо местных привадили, - отметил про себя Карий. - И у ноги, и волю свою чуют..."

   - Сказывай, Кадаулушка, сказывай нашему Гостю про поганую нечисть пермяцкую, - Аника благосклонно улыбнулся.

   Пермяк посмотрел на Карего и начал рассказ буднично и неторопливо:

   - Пермь стоит о трех силах: первая сила - Парма, вторая сила - Камень, третья сила - Вода. И каждая из них свой путь держит, свою дорогу выбирает и человеку указывает. Нет у той дороги ни начала, ни конца, схоронены они от глаз человеческих, глубоко спрятаны. Можешь разуметь, что Вода точит Камень, Камень режет Лес, а Парма сушит Воду. Кто это почуял - стал колдуном, кто про это прознал - стал казаком, кто это понял - стал соль варить и городки ставить.

   Карий прищурился и усмехнулся:

   - Занятная басня. Но к чему ты говоришь ее мне? В каждой земле есть и свой клад, и свой зарок, и свой бес. Только басни его убить не помогут...

   Пермяк пожал плечами, и, поклонившись Анике, вышел. Строганов проводил пермяка взглядом и тяжело вздохнул:

   - Опостылело все... Уйду я, Данилушка, совсем в монастырь уйду, вконец дела брошу. Ходит уже за спиной смерть, рыщет, а находит других. Поэтому прошу - помоги отрешиться от мира с чистым сердцем, истреби ворога незримого, да помоги с вогульцами управиться. Я грехи твои в монастыре отмолю, да по-царски казною пожалую...

   При этих словах Офонька вздрогнул и перекрестился: только стихнет пурга - немедля в Москву!

 

Глава 2. Не зверь, не человек

 

   Пурга улеглась под утро, успев завалить дворы сугробами, занося избы по самые крыши, но добраться до второго этажа высоких строгановских хором ей было не под силу...

   Утреннее солнце пробивалось сквозь заиндевевшие окна спаленки, вспыхивая на стеклах диковинными райскими цветами. Разглядывая узоры, Данила вспомнил о своем детстве в горах, чьи склоны спускаются и утопают в Хвалынском море, о райских садах, пронзительных персидских песнях и старце Джебеле, подобравшего сбежавшего из рабства мальчика и обучившего своему смертоносному ремеслу. В ту пору Данила мечтал об одном: воротиться домой, на Русь, стать защитником обездоленных, стоять за правду до смерти. Мог ли он представить, что судьба уготовила ему иной жребий - быть вестником смерти, наемным убийцей...

   За дверью послышались шаги, скрипнула дверь - на пороге показался дворовой мальчик Ивашка с медным тазом и кувшином нагретой воды. Поставил на резную скамью умывальню, смущаясь продолжал топтаться у порога, с нескрываемым интересом и страхом разглядывая Данилу. Наконец, собравшись с духом, выпалил:

   - Семен Аникеич изволит ждать в оружейной. Поспешайте что ли...

   Морозило. Во дворе мужики с большими деревянными лопатами полным ходом разгребали снежные завалы, пробивая в сугробах ровные прямые дорожки. Выйдя из хором, Данила сощурился: над головой ни тени, ни облачка, лишь по-весеннему играющее, но холодное солнце.

   Оружейная была в хорошо укрепленной башне, срубленной из дуба и укрепленная камнем, так, чтобы трудно было прошибить пушечными выстрелами. На верху - вышка для дозорных, внизу арсенал и бойницы для огненного боя, первый этаж приспособлен для хранения выкатных щитов. "Предусмотрительно", - Карий потрогал ощетинившийся шипами тяжелое укрытие на колесах, с узкими прорезями для пищалей и самострелов. За таким подвижным щитом удобно вести бой нескольким воротникам, одновременно стреляя, поражая пиками и рубя саблями. На ограниченном, замкнутом пространстве отряд, обладавший такими щитами, мог запросто сдерживать противника, превосходящего по численности в несколько раз.

   В арсенале, среди аккуратно расставленного оружия, подле небольшого стола Семен Аникиевич что-то негромко обсуждал с долговязым послушником в добротной суконной рясе. Рядом, с безучастным видом, стоял плотно сложенный казак в овчинном полушубке, шароварах и сильно изогнутой восточной саблей на поясе. "Саблю по-турецки носит, - отметил Карий, - подвешена свободно, конец вверх смотрит, чтобы ее легче из ножен выхватить. Бывалый рубака".

   Заметив Данилу, Строганов развернул большую, испещренную чернилами карту и принялся сосредоточенно водить по ней указательным пальцем:

   - В Сольвычегодске, да зырянских землях, нонче Божьей милостью спокойно. На Каме, близ Канкора и Орла-городка не раз брали вогульских лазутчиков, но пуще них страждут от волчьей напасти. На Чусовой совсем худо... Не было такого дня, чтобы здесь не исчезали люди, не умирали беспричинно, не убивали друг друга. Недавно посылали отряд, пожгли несколько капищ да паулей - толку никакого. Набеги, убийства со спины, да и от бесовщины вогульской много кто с ума спятил. - Семен посмотрел на бесстрастное лицо Карего и осекся. - Прибудете в Орел-городок да на Чусовую, сами узрите. Сказывай, Савва.

   - Парма не то, что наш лес, земля здесь другая: вязкая да Камнем, как гробом накрытая. Оттого и нечисть здесь иная: не лешаки, а перевертыши да двоедушники: полу-звери, полу-люди, полу-духи. - Послушник перекрестился на образа. - Сила бесовская да звериная на свет исходит из пещер да развалов земных...

   - Что местные, как ладят со своей нечестью? - спросил Карий.

   - Люди для них все равно, что для нас скотинка домашняя, - пояснил Савва. - Оттого вогульцы идолов то кровью мажут, то плетьми секут, то маслом медную голову оботрут, то гвоздей в пузо наколотят. Только смеются идолища, как мы смеемся, глядючи на бычка бодливого, да петушка драчливого...

   - Забавно сказываешь, - Карий снисходительно посмотрел на послушника. - Или сам в вогульские идолы веруешь да оттого перед ними и трепещешь?

   Вслед за Данилой усмехнулся в бороду и казак Василько Черномыс:

   - Умеючи и ведьму бьют. Так что, сдается мне, что и бесам вогульским поганую кровь пустить можно, а самих вогульцев, кто супротив веры христианской баламутить станет, плетей всыпать, чтоб истину разуметь было сподручнее!

   - Напрасно Савву не слышите, - Семен Аникиевич поставил небольшой короб из бересты. - Послушник-то наш не один год жил среди зырян и пермяков, ходил по черемисам и вогулам, бывал у остяков и самояди. До сих пор жив. Семен открыл короб и вытащил из него предмет, завернутый в расшитый оберегами льняной лоскут, развернул сверток. На столе оказался человеческий череп, только неправильной звериной формы, словно волчий.

   - Спаси мя, грешного! - воскликнул казак, хватаясь за саблю. Успокоившись, заломил шапку. - Слыхали мы про упырей. Бить их можно - и пулей пристрелить, и саблею зарубить. Только затем, чтобы кончить, надобно осиновым или дубовым колом к землице пригвоздить.

   - И что дальше? - спросил Савва.

   - Как что? - усмехнулся Василько. - Сгинет окаянный, пылью рассыплется!

   - Что если не сгинет? - Савва посмотрел казаку в глаза. - Что если превратиться в вогульского истукана-менква, который и от дерева неотличим и в любое существо обернуться может?

   - Кровожадный да неуязвимый, - Данила посмотрел на Строганова. -Хозяин леса, который охотится на чужаков...

   Строганов утвердительно кивнул.

   - Только не леса - Пармы... Соглядатаи донесли, что пелымский князь Бегбелий плодит двоедушников, как мы охотничьих собак. - Семен Аникиевич кивнул на череп. - Для того девок с волками вяжут. И если затем от такой девки родится ребенок со звериною меткою, отдают его на бесовское служение.

   - Обычно, - продолжил Савва, двоедушники долго не живут, скитаются в лесах или приживаются на капище. Однако после смерти их полузвериная душа вселяется в другого человека, превращая его в упыря.

   - Вот, что удумало, бесово племя! - казак хватил кулаком по столу. - Это ж надо додуматься, чтобы нечисть плодить!

   Савва вновь перекрестился:

   - Это их вера, защита земли от врагов.

   - В чем тут защита, мать их в душу! - не удержавшись, выругался казак. - Защита в бойцах да бойницах, а тут одна потеха бесовская!

   - Не скажи. По их поверьям навыши вселяются в не соплеменников, а выбирают племена соседей, которые и изводят. И даже после того, как упыря изобличат и убьют, проткнув колом сердце, он возродится в своей земле менквом, продолжая истреблять и пожирать пришельцев. Оттого то зыряне и норовят извести вогул, потому и прежний сибирский хан Едигер под страхом смерти запрещал пелымцам языческие волхования со блудом...

   - В былые времена, - подтвердил Строганов, - и новгородцы, и поморы знали: раз пришли на Югру за пушниной, значит после, в дружине упырь объявится. Даже обычай был - купанием оборотня проверять. Ежели кто связанный не тонул, того тотчас в подвалы монастырские на покаяние, а после на отчитывание к старцам, пока молитвами беса не изгонят. Про то в Новгороде старцы по сей день сказывают...

   Данила подошел вплотную к Семену Аникеичу и шепнул на ухо:

   - Потолковать бы с глазу на глаз.

   Строганов отпустил монаха и казака, оставшись с Карим наедине.

   - Басни это все, сказки. - Данила посмотрел на череп без интереса. - В Валахии и не такое видывал, да упыри на поверку простыми уродцами оказывались. Вот и люди твои на вогул из-за охотничьих угодий наговаривают. И беды, и страхи ваши оттого, что война с Сибирью близко, да вы этого видеть не хотите.

   - Постой, а как же помешенные казаки? - возразил Семен. - Яков из Чусовой о сем подробно батюшке расписал, так, что под кожей мураши бегают.

   - Ты к делу чертовщину не примешивай, - обрезал купца Карий. - Надо лазутчиков взять - возьмем, волков перебить - перебьем, шаманов да князей вогульских урезонить - миром усмирим или силою принудим признать власть Строгановых. А изобличать уродцев, да искать упырей - дело пустое...

   - Ты и вправду не веришь?

   - Не верю, - спокойно ответил Карий. - Если бы и поверил, то такого значения не предавал, страх делу не помощник.

   Семен вышел из арсенала, но через мгновение вернулся с увесистым свертком.

   - Опять диковина вогульская?

   - Диковина, да только не вогульская, а немецкая. Разворачивай.

   Перед Даниилом лежал изысканной работы двуствольный пистолет с рукоятью из слоновой кости отделанный серебром. На ней были изображены сцены охоты не то на волков, не то на оборотней.

   - Прими подарок от Строгановых. На Ливонской войне трофеем взят, - пояснил Семен. - Одним выстрелом разом две пули посылает: верхняя бьет в голову, а нижняя - в сердце.

   Данила осмотрел пистолет. Добротное, дорогое оружие, большой убойной силы. Наверное, чтобы его заполучить, Строгановым пришлось хорошо заплатить...

   - Вот еще, - Семен выложил перед Карим кошелек. - Трать сколько надо. И грамоту за подписью Аники возьми - везде дороги открытыми будут. Савва и Черномыс с тобой поедут - пригодятся. Розыск в землях наших учинишь, и службу к новой зиме окончишь. Успеешь? Данила взял со стола грамоту, набитый серебром кошелек и уверенно сказал:

   - Успею.

 

   ***

   Благовещенский собор плыл над утопающем в снежных волнах Сольвычегодском, парил над замерзшей Вычегдой, скользя по лазурным высям пятью золочеными куполами. Савва посмотрел на храм и перекрестился: после снежной бури он казался новым ковчегом, в который однажды войдет для спасения каждая живая душа.

   Храм еще не был построен, но службы в нем шли регулярно: Аника Федорович вкладывал в собор оставшуюся надежду и нежность, словно исполняющий волю Божью патриарх Ной. Рядом с собором Аника заложил и родовую усыпальницу, чтобы по воскресению из мертвых род не потерялся, а в единении вошел в жизнь вечную.

   Звонили к вечерне. Савва видел, как из тяжелых саней слуги под руки выводили Анику Федоровича, вернее инока Иоасафа, который хоть и позволял себе изредка жить в хоромах, в остальном, несмотря на телесную немощь, строго держался монастырского устава.

   Решение Аники уйти в монахи многих потрясло, настолько, что пошел слух о скорой кончине мира, коли расчетливый купец Аника от него отрекся. Следуя его примеру, стал послушником Пыскорского монастыря Преображения Господнего и бывший лекарь Савва Снегов.

   Григорий Аникиевич, хозяин стоящего на Каме Орла-городка призвал его перед самым постригом. Принять монашество не позволил, сказав, что надлежит участвовать в деле, в которое монаху соваться не гоже. Настоятель, игумен Варлаам, поговорив со Строгановым, благословил Савву исполнить послушание...

   Служба началась.

   Клубы кадильного дыма медленно наполняли глубину храма, клубясь над головами, словно земные облака. Над ними, вверху, медленно разверзалось небо, но не зримое, а духовное, с Богом Саваофом и Христом Вседержителем, евангельским благовестием и Страшным Судом...

   Певчий хор грянул сверху, но не из-под купола, а с небес, озаряя ум Саввы всполохами откровений: "Отимеши духи их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся. Послеши дух Свой и созиждутся, и обновиши лице земли..."

   Отрешившийся от мира Аника-Иоасаф, жаждущий перенять отцовское подобие Семен, хладнокровный наемник Карий, беспечный, простодушный казак Василько, хитроватый холоп Офонька, неудавшийся монах Савва - все они собраны здесь не слепым случаем, а волею Господней, уже исчислившей и взвесившей на весах их судьбы. "Яко весть Господь путь праведных и путь нечестивых погибнет..."

   Савве казалось, что теперь пребывают они не на вечерней службе, а взошли под своды ковчега на Тайную вечерю, что испытает сердце каждого и укажет единственный путь. "Воззвах к Тебе, услыши мя... Да исполнится молитва моя, яко кадило перед Тобою..."

   Перед глазами уже не плыли - мелькали в едином круговороте лики и люди, в видении предваряя грядущие судьбы. И чудилось Савве несение креста в дрожащем крестном знамени Аники, и положение во гроб в неподвижном спокойствии Семена, и поцелуй Иуды в приторной ухмылке холопа Офоньки, и сошествие во ад в суровой напряженности Карего...

   "Услыши мя, Господи... Услыши мя..."

 

Глава 3. Крещеный чернокнижник

 

   В 1566 году, через год после великого раздела государства на земщину и опричнину, царь Иоанн Васильевич решил низложить Кремль, как символ опостылевшей ему русской земли, с ее завистливыми боярами да кичливыми удельными князьями, самодовольными попами, да вороватым мужичьем. Взамен ему, к западу, за рекою Неглинной был возведен Кремль новый, опричненный, сосредоточивший в себе сокровенные чаяния государя. Все здесь было исполнено потаенного смысла: и высокие двуцветные стены, белые в основании и красные сверху, и двуглавые орлы Византии на шпилях, и могучие львы на воротах с зеркалами вместо глаз...

   "Новую соберу паству, отделяя агнцев от козлищ, верных приму под крыло свое и крещу в купели кровавой, а неверным уготовлю геену огненную!" - поучал опричников Иоанн на совместных трапезах. И, смиренно склонив перед царем головы, черное воинство покорно пело торжествующий гимн ко Спасителю: "Свете тихий святые славы, пришедшее на запад солнца, видевшее свет невечерний... живот даяй, тем же мир Тя славит".

 

   ***

   В царских покоях было жарко натоплено - от холода у Иоанна начинало ломить суставы и открывались гнойники, последствия тяжелой болезни, которая в первую зиму после Казанского взятия едва не свела его в могилу.

   Чернокнижник Элизий Бомель, перекрещенный царем в Елисея Бомелия, шел к царю в благостном расположении духа. Жизнь в Московии складывалась как нельзя лучше: по прибытию не прошло и полгода, а он, благодаря своему искусству, стал любимым собеседником царя, его тайным соучастником, держателем сокровенных мыслей - новым духовником самодержца!

   Елисей отдышался, протер рукой вспотевший лоб и раскинул полы шаубе на куньем меху и замер - царь, повелевший ему прийти немедля, неподвижно лежал навзничь на не расправленном ложе в странной полумонашеской одежде. Скромная, почти аскетическая комната с бледным изнеможенным человеком, вполне могла быть приютом философа или даже богослова, если бы не развешенные по стенам православные иконы и не расставленные бесконечными вереницами книги по оккультным наукам.

   - Государь, - прошептал Бомелий. - Ваш покорный слуга имеет честь...

   Неживое, застывшее лицо царя не дрогнуло. В полутьме оно подозрительно отливало восковой бледностью, на которой проглядывались черные змейки вздувшихся вен. "Вдруг умер? - от головы к сердцу скользнул ледяной змей. - Что если застанут возле опочившего?" Бомелий на цыпочках подошел к Иоанну, наклонился, подставляя ухо к царским губам.

   - Смерти моей ждешь? - еле слышно прошипел царь. - Или своей ищешь?

   Елисей почувствовал, как лютый холод поднимает волосы на затылке, как медленно сгибаются внезапно ослабшие колени...

   - Чтобы лечить недуги, лекарю надо знать настоящее дыхание, государь, - Бомелий удивился, с какой легкостью подвернулся спасительный ответ. - А оно открывается только у спящего.

   - Хорошо врешь, складно... - хмыкнул царь, поднимаясь с ложа. - Только какой из тебя, антихриста, лекарь? Вот Линдсей настоящий лекарь, а из тебя даже рудомета не выделать! Так, кровопийца... Или не ведаешь, как тебя опричники именуют?

   - Нет, государь, - Бомелий учтиво нагнул голову.

   - Лютым волхвом да гадиной величают! Оттого и ждут, не дождутся, когда тебя на потеху им отдам, - хмыкнул царь. - Вишь, какой гладкий, как баба!

   Иоанн посмотрел в испуганные глаза Елисея и погладил его лицо ледяными пальцами:

   - Келарю моему, Вяземскому, очень уж нравишься. Глаз от тебя оторвать не может! Да не пужайся, государь не выдаст - князь не потешится! У нас тут не поганая неметчина, здесь один я решаю, что закон, а что беззаконие!

   Иоанн, приглашая чернокнижника к игре, показал рукой на небольшой столик, где были расставлены шахматы тонкой костяной резьбы.

   Елисей шахмат не любил, но, зная пристрастие к ним царя, старался овладеть игрой в совершенстве: Иоанн ценил только сильных игроков, любил не просто выигрывать, а вырывать победу с мукою. Обыкновенно Бомелий проигрывал быстро, чем вызывал царскую ярость, поэтому сегодня решил не испытывать судьбу, предпочитая перевести интерес царя к его второй страсти - тайному знанию, в чем Елисей был много искуснее своего владыки.

   Бомелий достал свиток, на котором была нарисована подробная карта неба, где значилось положение светил и небесных домов на момент рождения Иоанна Васильевича. Сверху большими красными буквами Бомелий тщательно вывел дату: лета 1530, августа 25 дня.

   - Теперь, государь, когда карта неба составлена наилучшим способом, и определен аспектарий, можно перейти к толкованию гороскопа.

   Грозный махнул рукой:

   - Начинай, слушаю.

   - По всему видно, государь, что живешь и царствуешь по закону непреложному, самим Богом на небе указанным.

   Грозный одобрительно кивнул:

   - Дальше.

   - Главное, что предначертано звездами, - Бомелий сглотнул слюну, - что ты Его божественная секира, которой будет судим мир. Ты истинный и праведный Судия этого мира.

   - Где начертано, покажи! - Иоанн схватил гороскоп и принимаясь вслух разбирать астрологические символы. - Сатурн в Близнецах, Солнце в единении с Марсом, в Деве, так, хорошо... квадратура между Сатурном и Марсом, хорошо...

   Он бросил бумажный лист обратно Бомелию и закрыл глаза:

   - Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, срубают и бросают в огонь...

   - Вот, государь, и одобрение опричнины здесь же начертано, смотри, - Елисей снова подсунул гороскоп царю. - Юпитер, Луна, Венера, а вот и восходящий северный узел Голова Драконова!

   Иоанн лукаво посмотрел на Бомелия и рассмеялся:

   - Бысть в Мунтьянской земли греческыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим - Диавол. Толико зломудр, яко же по имени его, тако и житие его.

   При упоминании о Дракуле Елисей вздрогнул. Называть это имя в Европе считалось постыдным, а Иоанн говорил о Владе Цепеше с нескрываемым интересом, даже куражом.

   "Дикая земля, варварский народ, коронованный кровопийца, - с неприязнью подумал Бомелий. - Что Валахия, что Московия: щедрость царская, да милость адская..."

   Иоанн ткнул Елисея посохом:

   - Что, помышляешь бегством от меня спастись? Не помышляй, Елисеюшка. Живи при мне, сладко пей, вкусно ешь, воруй втихомолку да мошну набивай. А замыслишь измену, я тебя собственноручно на вертеле изжарю, аки борова...

   Царь рассмеялся и ткнул астролога посохом вторично:

   - Что ты, Бомелюшка, о Строгановых мыслишь? Бояр день-деньской хулишь, а о них и словом не обмолвишься? Наверно посылает тебе Аника серебро да рухлядь мягкую, чтобы наветов про них не чинил?

   О том, что Строгановы платили Бомелию откупную никто кроме самого Аники и его сыновей не знал, но у стен есть уши, а у дверей - глаза. Елисей, раздумывая над ответом, замешкал - сейчас каждое слово могло оказаться роковым. Но фортуна была милостива, едва успев проявиться, царский гнев сам собою сошел на нет:

   - Мне что, бери, пес, крохи с моего стола, - махнул рукой царь. - Только смотри, во все очи гляди вместе со своим бесом, ежели почуешь измену и не донесешь...

   - Донесу! - Бомелий упал на колени и принялся целовать царевы руки. - Истинный Бог, донесу!

   Иоанн ласково погладил придворного астролога по волосам:

   - Холоп Строгановский, Офонька Шешуков с ябедой на хозяев прибежал. Замышляют против меня Аника и его сын, Семенка. Говорит, лихого человека к себе призвали, да затем, чтобы ко мне подослать. Сейчас холопу в застенке Малюта дыбой жилы тянет. Сыграем, Елисеюшка, в шахматы, а потом и о строгановском деле сведаемся...

 

   ***

   Офонька Шешуков, дворовый холоп строгановский, и не предполагал, каким лихом обернется его побег на царский двор. После того, как был задержан на первой же заставе, с ним, не смотря на всю важность доноса, обошлись довольно пренебрежительно: избили, нацепили колодки, да лишили еды. "Ничего, - думал про себя Офонька. - Это у них предосторожность такая супротив пустобрехов. Прибудем в Москву - там с моим делом вмиг разберутся. Потерплю пока, мы, холопы, люди двужильные..."

   В Москве и впрямь жалобщиков оказалось не мало, но вникать в суть их ябеды никто не хотел: по обыкновению их пытали плетью и каленым железом, записывая всю ахинею, которую те смогли наплести, затем подводили к проруби, били дубинкою по голове и сталкивали под лед - на пропитание рыбам.

   Такая незавидная доля Офоньку обошла. Узнав, что он холоп Строгановых, за ним из опричненного двора прибыл сам Григорий Скуратов, любовно прозванный царем "Малютой". Иоанн мог часами любоваться, как щуплый, плюгавый "песий сын" терзает в застенке холеных родовитых бояр.

   Малюта, посмотрев на обмороженного да избитого Офоньку, смачно выматерился, приказал поднести молодцу чарку водки и забрал к себе, на новую пытку - раскрывать великий заговор купеческий...

   В застенке было удивительно тихо, только в раздутом горне шипели раскаленные угли. По стенам тянулись тени и прокопченная сырость, как в бане, только другая на ощупь - густая, маслянистая, жирная. Пахло серою, набухшей кожей и жженым мясом. Посреди застенка, между двух зажженных факелов на пыточной плахе, подбоченившись, восседал Малюта.

   Обессилевший дорогою да лютым бичеванием, Офонька висел на дыбе бесчувственным кулем, больше не реагируя на терзавшие тело щипцы.

   - Эко хлипкий, - Малюта досадно плюнул на пол. - Разве это пытка? Баловство. Иной раз, мужик бабу сильнее отделывает. Эй, Чваня, вкати-ка ему прута, может очухается.

   Уродливый горбатый палач, одетый в порты и кожаный фартук на голое тело, хмыкнул, вытащил из огня раскаленный добела прут и сунул его Офоньке под мышку. От каленого железа из Офонькиного горла вырвался нечеловеческий хрип, холоп задергался на дыбе и открыл глаза.

   - Во как, - Малюта хлопнул ладонью по ноге, - пляска святого Вита по-русски! Что, холоп, пялишься? Чем тебя угостить: гишпанским сапогом или англицкой дочкой мытаря? Проси, не стесняйся?

   Присутствующие на пытке опричники гулко рассмеялись, подбодряя Скуратова шутками:

   - А ты ему ядра раздави, пусть наш сад-виноград попробует!

   - Или на кочергу посади, чтобы знал, как в аду девкам жарко!

   Малюта выругнулся и махнул рукой:

   - После холопом тешиться станем, допрос блюсти надобно! Тишка, записал признание?

   - Все по сказанному писано, - опричник протянул Скуратову покаянный лист. - Не мешало бы справится, кто из Строгановых зачинщиком был.

   Дверь в пыточную распахнулась - на пороге стоял царь в длинной соболей шубе, небрежно наброшенной на опричненную рясу.

   - Пусти государя, - Иоанн оттолкнул замешкавшегося Малюту. - Уселся словно князь бесовский!

   Царь опустился на плаху и отдышался:

   - Проклятый снежень... Не продохнуть от ветров, а тут ты мясом накоптил. Али не знал, что царь на допрос придет?

   Малюта рухнул на колени:

   - Строгановы измену замыслили, не ценят твоей царской милости. Убийцу послали, отравителя, вон порошки и коренья лютые при нем...

   Иоанн подошел к Офоньке и схватил за волосы, заглядывая в помутневшие глаза:

   - Слушаю тебя, раб мой неверный. Открой перед лицом нашим мерзость сердца своего и блуда души не скрывай! Ибо уже ликуют о твоей пропащей душе сонмы бесовские и славят твою погибель во аде!

   Бомелий, впервые наблюдавший царский допрос, поморщился: "Проклятый азиат! Даже во время пыток и то говорит выспренно..."

   На мгновение очнувшись и, догадавшись, что перед ним царь, Офонька завопил что есть мочи:

   - Брешете, собаки! Измена! Кругом измена, государь, не верь никому...

   Холоп вновь потерял сознание и сник телом.

   - Теперь ты сказывай! - Иоанн посмотрел на Малюту и в царском лице опричник увидел возрастающее сомнение.

   - Строгановы людей лихих на двор призывают. Оружие заготавливают впрок. Никак отложиться задумали...

   - Что за люди?

   - Разбойники да тати. Среди них и Карий, что убийствам у персов учился, турок резал, да с казаками на Волге разбойничал...

   - А почему он Строгановыми прежде нанят, чем мною? - Иоанн с размаха ударил посохом Малюту. - Строгановыми интересуешься, все мошну набить не можешь?

   Иоанн неистово бил Малюту, затем, отбросив посох, вцепился пальцами в волосы:

   - Я бояр страхом смертным монахами делаю, а вот Аника сам пошел. По страху Божьему, а не государеву. Посему не трону ни самого, ни его род! - Царь оттолкнул Скуратова и устало пошел к выходу. - Пока не трону...

   Возле самых дверей обернулся и поманил Малюту к себе:

   - Холопа Строгановского выходи, да наставь уму-разуму. По уставу опричненному. Пригодится-то холоп...

 

   ***

   Ближе к полуночи Иоанн вновь послал за чернокнижником, повелев ему прихватить чародейные зелья да гадательные книги. Бомелий догадался - царь ждет чуда...

   Елисей всегда готовил обряд тщательно, понимая, что поспешность и пренебрежение любой мелочью может обернуться для него царским недоверием. Поэтому тщательно окурил комнату ладаном, попеременно распевая псалмы по-гречески и на латыни, затем очертил магический круг и начал сосредоточенно сооружать чародейную храмину, именуемую для набожного царя чревом китовым.

   Вокруг алтаря, сооруженного из стола за которым Иоанн любил играть в шахматы, Бомелий расставил зеркала на треногах - четыре ворота в мир духов, четыре камня триединого распутья. Затем, покрыв стол багряницею, крестообразно расставил на нем четыре серебряные чаши - со святой водой иорданской, с земным семенем - ртутью, с углями пылающими и освященной солью. В центр между четырех серебряных чаш поставил пятую золотую - наполненный до краев красным вином Грааль...

   Царь медлил. Всякий раз после "Ионовых бдений", его мучили бессонница и головные боли, но странные, пробирающие до костей видения, были сильнее страха и голоса разума. Вот и теперь вел Иоанн в своей душе неравную борьбу, в которой не мог стать победителем.

   - Может послушать Малюту и посадить тебя на кол, во избежание соблазна сатанинского?

   Царские сомнения Бомелия не пугали, напротив, указывали правильность выбранного пути. Чернокнижник учтиво поклонился:

   - Магия есть тайная наука Господа, Его высшая мудрость, которую Он передал патриархам. Ее тайны сокрыты в священном писании, возглашены пророками и апостолами. Или несведущий в магии может изгнать диавола или рассеять чары колдовские? - Елисей подошел к царю и взял его за руку. - Идя на брань воевода не может полагаться на одну веру и удаль, а должен запастись пиками и ружьями, обязан научить свою рать воевать по правилам. То же и магия - искусство и наука следовать Божьей воле...

   - Хватит брехать, пес Антихристов! - Иоанн махнул рукой, приказывая Елисею замолчать. - За свои грехи царь волен сам ответ держать. Не за себя, за веру правую душу кладу!

   Иоанн взял в левую руку большой серебряный крест, а в правую - меч и вошел в чародейный круг: "И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита и сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой. Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада..."

 

Глава 4. Знамение

 

   После снежной бури установились морозы, но не лютые, как на Крещение, а легкие, знаменующие исход зимы. Под широкими полозьями розвальней поскрипывал снег, разбегаясь за санями парой бесконечных лент; а вверху, над головами, то и дело срываясь, неслись вниз тяжелые снежные шапки с еловыми шишками.

   Удобно пристроившись за казаком Черномысом, бывшим возницею, Савва любовался снежным ирием, наблюдая, как появляются на небосклоне вымороженные звезды.

   - Красота-то какая, силища! Луна в четверть неба восходит и звезды, светильники Господни, ангелы зажигают!

   Савва вдохновенно перекрестился и потормошил дремлющего Данилу:

   - Посмотри, как ясно отражается в небесах земной рай! Видывал ли где подобное? Краше чем у нас не сыщешь!

   Карий отбросил руку послушника:

   - В Персии звезды ярче и видно их лучше. Скажи, звездочет, скоро ли будет яма?

   Василько хмыкнул и ответил вместо послушника:

   - Верст через пять. Коли поспешать станем, то к ночи поспеем.

   Приободряя уставшую кобылу, казак взмахнул поводьями, и затянул песню:

   Ты дубрава моя, дубравушка,

   Ты дубрава моя, зеленая,

   Ты к чему рано зашумела,

   Приклонила веточки, запечалившись?

   А к тому приклонила я веточки,

   Что рыдает во мне птаха малая,

   Птица певчая Богу молится,

   Проклинает она черна ворона,

   Что сгубил ее малых детушек,

   Разорил ее тепло гнездышко...

   Карий, поправляя овчинный тулуп, приподнялся:

   - Что вы все за песни поете. Скулите, как собаки побитые! Радоваться что ли совсем разучились?

   - У разбойников какие песни? - вспылил Савва. - Наверно все веселые, молодецкие?

   - А ты к ним сходи, да сам послушай! - рассмеялся Карий, а вслед за ним и Василько.

   - И то верно, Данила, нечего причитать да завывать - чай не бабы!

   Лошадь фыркнула и остановилась - на дороге, шагах в двадцати, стоял матерый волк, буравя ездоков зелеными огоньками глаз.

   - Эка нечисть! - Василько слез с саней и поднял самопал. - Сейчас я его пулей уложу!

   Грянул выстрел, окутывая казака легким облачком дыма. Волк не шелохнувшись стоял на том же месте.

   - Никак оборотень! - казак перекрестился, левой рукой зажал в ладони нательный крест и выхватил саблю.

   Карий обнажил ятаган и, не говоря ни слова, пошел навстречу волку. Зверь выжидал, не двигался, но Данила чуял, как напрягаются волчьи мускулы, как медленно показываются клыки, как ярь закипает в его крови. Чем больше сокращалось расстояние, тем отчетливее был исход схватки: Данила знал, что если волк бросится на него сверху, то он рассечет ему живот и пронзит сердце, а если решит напасть снизу, одним ударом отрубит голову.

   Подойдя к волку, Данила вздрогнул: вместо матерого хищника на дороге лежала большая обломанная ветвь мертвого дерева. Карий подхватил ее и придя к саням, бросил к ногам спутников:

   - Принимай, сарынь, добычу!

   - Не хорошо, очень нехорошо... - Савва внимательно осмотрел почерневшую разлапую ветвь. - Надобно ее сжечь!

   - Вот на обратном пути и сожжем! - засмеялся Карий, запрыгивая в сани. - Трогай, Василько, а то и настоящих волков дождемся!

   Сани шумно рванули с места, понеслись дальше, на Восток, который уже поглотила надвигавшаяся тьма...

 

   ***

   - Хозяин, открывай, кому говорят, медведя непуганая! - Василько колотил в низкую дверь рукоятью плети. - По-хорошему отворяй, а не то подпалим твою яму к едрене матери!

   - Нехорошо, совсем нехорошо... - Савва с тревогой посмотрел на Карего. - Тихо как, словно в могиле...

   - Да дрыхнет увалень! - казак с досады пнул дверь ногою, она дрогнула, поддалась, и слегка приотворилась.

   - Постой, - Карий остановил наседавшего на дверь казака. - Прав Савва, собака не лаяла...

   - Мать честная, как я сразу не сообразил! Яма и без пса...

   Данила скинул тулуп и по-кошачьи проскользнул в избу. Через мгновение дверь открылась:

   - В доме никого, а дверь изнутри подперта черенем...

   - Ты, Данила, никак в темноте видишь, словно кошак или филин? - удивился казак. - Может, и меня такому диву выучишь?

   - Вниз, в голбец, заглядывал? - Савва затеплил лучину, освещая избу. - Надо бы проверить...

   - Ни души. Я бы услышал.

   Савва достал светильник, поставил на стол:

   - Прибрано, от печи идет тепло, в устье - горшок со щами...

   - Братцы, айда горяченького похлебаем! - Василько, не раздеваясь, довольно полез за стол. - Ну, Саввушка, что есть в печи, то и на стол мечи!

   - Сначала пойди лошадь распряги, да корму задай, - строго заметил Данила. - О еде после помыслим...

   Василько с обидой посмотрел на Карего, но возразить не решился, только выходя из избы, нарочито громко хлопнул дверью.

   - Что, Савва, мыслишь? Вокруг избы - ни следочка, в доме лаза тайного тоже нет. Хозяевам отсюда было некуда деться...

   - Не знаю, Данила, - Савва опустился на лавку. - Истинный крест, не знаю! За пределами разумения. Не под землю же провалились, не в печь ушли, а как иначе могли изнутри дверь черенем подпереть? Печь истоплена, еда не тронута, каравай и тот в рушник завернутый лежит.

   - Хлебом не раскидываются, уходя, наверняка бы с собой взяли...

   - А может и не нужен стал хлеб...

   В избу воротился казак:

   - В конюшне полный порядок, лошадей, кроме нашей кобылы, нет. Кормов задал, что Бог послал, по разумению. Конюшню запер, что и Мамай с ордой не возьмет. Пора, атаман, и нам о хлебе насущном подумать. А то в животе тощак околел.

   - Хорошо. Поужинаем и жребий бросим, кому держать караул. - Данила осмотрел спутников. - Пустая изба хуже погоста...

   ***

   Манящее тепло печи оказалось сильнее многолетней привычки Карего не спать в незнакомом месте. Он сопротивлялся, ухватываясь за шорохи и неспокойное дыхание Саввы, мысленно измерял пройденный путь, представляя сколько верст осталось до Кергедана или, по-русски, Орла-городка. Карий боролся, упрямо шел против теплых волн, которые размягчая тело топили разум в пучине живых образов...

   Даниле снилась необозримая пустыня, пугающая и одновременно манящая своими необозримыми далями. Над головой застыло в зените солнце, но иное, распаленное до красна, от нестерпимого жара которого под ногами колыхалось горячая каменная гряда. Ни чахлого деревца, ни сухого колючего кустарника, лишь черные валуны, напоминающие змеиные головы.

   "Куда мне идти? Ни пути, ни сторон света здесь не сыщешь. Кругом одни камни..." Голос еле слышно коснулся Данилы, он обернулся и увидел рядом с собой сидящего на камнях казака. Василько, в одном исподнем, сидел по-турецки на змеином камне и лепил фигурки из хлебного мякиша:

   "Когда Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину сотворил их, и благословил их, и нарек им имя: человек, в день сотворения их..."

   - Василько! И ты здесь! Пойдем скорее со мной!

   Карий бросился к казаку, но, встретившись взглядом с его пустыми глазницами, остановился.

   - Нет, не пойду. Ты обещал накормить меня хлебом и обманул. Тогда я наглотался этих камней и помер. Теперь вот из хлебушка куколок леплю, пусть детки малые поиграют...

   Василько засмеялся и, продолжая лепить хлебных людей, запел жалобно, как юродивый:

   А баю-баю-баю,

   Не ложися на краю:

   С краешка ты упадешь,

   Головушку ушибешь.

   Придет серенький волчок,

   И утащит во лесок.

   Там и ангелы поют,

   Ко себе сынка зовут...

   Карий отошел в сторону и столкнулся с Семеном Строгановым, который поспешно ползая на колеях то и дело размашисто крестясь, отдавал земные поклоны. Карий отчетливо разглядел, что его затылок был рассечен и окровавлен так, как обычно бывает от удара кистеня.

   - И меня не зови, не пойду...- сказал Семен, не поднимая глаз на Данилу. - Иное царство грядет днесь, где ночи уже не будет и не будет нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, потому что всех осветит Господь Бог!

   Вдалеке показался Савва, который, опираясь на костыли, с трудом передвигал распухшие, почерневшие ноги. Подойдя, он посмотрел Даниле в глаза и улыбнулся:

   - Я пойду...

 

   ***

   Карий почувствовал толчок - изба вздрогнула, загудела и занялась разом, как просмоленная.

   - Лошадь, лошадь спасайте! - истошно кричал Савва, спросонья путаясь в штанинах. - Без лошади пропадем!

   В горящей конюшне Василько, в порванном и перемазанном кровью исподнем, стараясь лишить хищника маневра, саблею загонял волка в угол. Вбежавший Данила понял, что с матерым зверем казаку не управиться, что скоро волк перестанет пугаться огня и в два счета растерзает казака.

   Карий вытащил ятаган и пошел на зверя.

   - Куды! - завопил Василько! - Я сам с него шкуру спущать буду!

   Карий медленно приближался к волку, предугадывая его каждое движение. Волк, почувствовав силу врага, прекратил метаться и приготовился к схватке. Шерсть встала дыбом, морда ощерилась, обнажая ровные ряды смертоносных зубов, и только в глазах блеснуло ледяное отчаянье...

   Зверь бросился вперед, одним прыжком преодолевая пять человеческих шагов, намереваясь вцепиться врагу в горло. Карий увернулся, по скорпионьи выбрасывая клинок вперед, на лету распарывая волчье брюхо. Вторым молниеносным ударом проткнул сердце, загоняя лезвие ятагана по рукоять.

   Зверь забился в конвульсиях и, соскальзывая с клинка, рухнул вниз, к ногам Карего. Данила провел по лезвию ладонью и попробовал кровь на вкус: горячая, злая, ярая...

   Возле выхода из конюшни над умирающей кобылой плакал казак:

   - Прости меня, родная, недоглядел...

   - Иди, забирай одежду, пока не сгорела. Я ей помогу...

   - Что ты, Данила! - казак вцепился Карему в руки. - Разве она лютый зверь, чтобы ее как волка прирезать? С ней же по-человечески, по христиански надо!..

   - Как знаешь, - Карий оттолкнул казака. - Верст десять прошагаешь по морозу в исподнем, не так заговоришь.

   Возле горящей избы суетился Савва, складывая пожитки:

   - Все вынес! Ничто не пропало!

   Увидев на лице Данилы кровь, протянул рушник:

   - Ты ранен?

   - Это волчья кровь. - Карий протер лицо снегом. - Иди, выводи казака, не то вместе со своей кобылой заживо сгорит ...

 

   ***

   - Надо разобраться, кто избу поджег. - Карий посмотрел на поспешно одевавшегося казака. - Ты караул держать должен, как в исподнем оказался?

   - Все тихо было, покойно... Вот и решил вздремнуть на лавочке по людскому обычаю... А изба сама занялась, мало ли от чего...

   - Плетей тебе всыпать, за такое вздремнуть, - Карий подошел к казаку и схватил его за грудки. - В следующий раз сам шкуру с тебя спущу!

   - Не добрый ты человек, - казак угрюмо помотал головой. - Хуже лютого зверя.

   - Строгановы мне платят не за доброту и сострадание, а за злобу! Ты, казак, почему завалился спать? Все спокойно, говоришь, было? А если бы не волки, а люди сюда пришли? Нас бы всех как курей сонными передушили! Поэтому не вам судить обо мне!

   - Мы и не судим, просто не понимаем, - Савва подошел к Даниле и протянул кусок хлеба. - Другой ты...

   Карий, вспомнив ночное виденье, вздрогнул. На какое-то мгновенье лицо Саввы, освященное догорающими руинами ямы, напомнило Спаса, с взыскательным взглядом которого он столкнулся в палатах Аники. Карий не взял хлеб, отвернулся:

   - Дождемся рассвета. Путь предстоит неблизкий...

 

Глава 5. Орел-городок

 

   - Приедем в Орел-городок, или как его по-пермяцки, Кергедан, то ей-ей, загуляю! - запальчиво божился казак. - Сначала все деньги пропью, а потом всех девок перещупаю!

   - У Григория Аникиевича порядки построже московских. - усмехнулся Савва. - Станешь охальничать да озорничать, быстро на цепи окажешься, хуже пса выть будешь.

   - Пустое, - Василько махнул рукой. - Коли пришли званы, так и уйдем не драны. С такой грамотой, как у нашего атамана, никто обидеть не посмеет. Так что чую, вволю потешится здесь душа казацкая!

   Черномыс с надеждой посмотрел на Карего:

   - Если что случится, ты ведь не выдашь, атаман?

   - Гуляй, Василько, - Данила хлопнул его по плечу. - Только смотри, местные солевары так отделать могут, что и цепи Строгановские милы будут.

   Вдалеке показались срубные крепостные стены с двумя восьмигранными башнями у ворот.

   - Ай да Орел-городок! - казак заломил набекрень шапку. - Стоит без году неделя, а стены потверже Сольвычегодских будут! Нет, посмотрите, обламы-то какие! Сунься к такой стене, так из тебя в подошвенном бое решето сделают!

   - Ты никак и сам городки брал? - усмехнулся Карий. - Говоришь так, будто пули на своей шкуре прочувствовал.

   - Так то татарские, да турецкие! - рассмеялся казак. - В общем, случалось... Да кто из нас без греха?

   - Вот Савва Снегов безгрешен. Истинно агнец, среди волчищ.

   - Да бес его знает: не то монах, не то ведун, - казак выпучил глаза. - Прижился у Строгановых, а то по доносу давно бы на кол посадили.

   Василько посмотрел на Савву и потянулся за самопалом.

   - Не балуй, дурень! - Савва спрыгнул с саней. - По-хорошему пищаль-то оставь!

   - На кой леший ты мне сдался, - чертыхнулся Василько. - Гляди, над нами полдороги ворон кружит. Вишь, что-то у него поблескивает. Никак, шельма, кольцо увел!

   Казак остановил лошадь, прицелился и выстрелил. Птица перекрутившись в воздухе, замертво рухнула вниз.

   - Попал! Ей Богу, попал! Сшиб паршивца в лет! Айда за добычей. - казак со всех ног бросился к убитой птице.

   Он вернулся к саням и бросил мертвого ворона на снег. Ниже крыльев, между шеей и животом среди черных перьев поблескивал медный православный крест...

   - Братцы, что же творится на белом свете?

   - Вот тебе и Орел-городок, - Савва перекрестился и поднял птицу.

   - Приедем в город, покажем Григорию Аникиевичу, - ответилр Карий. - Савва, подбери ворона. Пусть Строганов своими глазами увидит...

 

   ***

   По прибытии в Кергедан, Данилу и его спутников сразу же заперли в съезжей избе, а представленную грамоту за подписью Аники отобрали.

   - В печенках сидит милость Строгановская! - казак с размаха ударил кулаком в дверь. - Приехали до полудня, а теперь, почитай, смеркается, а мы все под засовом как воры сидим!

   - А ты чего хотел, чтобы тебя как добра молодца, накормили, напоили да в бане выпарили? - усмехнулся Савва. - Поди знал, что не к теще ехал.

   - Хоть бы харч какой дали. Со служилыми по-людски поступать надобно.

   - Значит, рожей не вышел, чтобы тебя Строгановы не знамо про что кормить и поить стали...

   Казак насупился и попер на Снегова с кулаками:

   - Что сказал?

   - Рожей не вышел, - ответил спокойно Савва.

   - Ах ты, собака поповская! Рожей, говоришь, не вышел! Да я тебя сейчас об пол побрею!

   - Угомонись... - Данила чуть повел бровью. - Разжужжались, как жуки майские в коробке...

   Дверь скрипнула и, кряхтя с мороза, в караулку ввалился строгановский приказчик. Не снимая шапки и не перекрестясь на образа, презрительно осмотрел прибывших:

   - Карий кто? Собирайся, Григорий Аникиевич ждет.

   - А мы что же?

   Казак пошел вслед за Данилой, но приказчик властно остановил его, ткнув плетью в грудь:

   - Раз не велят кликать, значит рожей не вышли!

 

   ***

   Придя на строгановский двор, приказчик провел Карего к погребу:

   - Полезай, Григорий Аникеич припасы проверяет, там обо всем и поговорите. Недосуг ему запросто тебя видеть...

   Григорий деловито осматривал каждый сосуд, принюхивался, не появился ли у рассола дурной запах, приподнимал дощечки, с удовольствием пробуя хрустящие огурчики на вкус. Завидев Карего, усмехнулся:

   - Аминь, да не ходи один... К батюшке татем пробрался, чего же ко мне один да под охраной пришел? Или удаль по дороге выветрилась?

   - Не один я к тебе пришел, - ответил Карий, - да не с пустыми руками, а знатный гостинец принес.

   Данила вскинул руки, между пальцами блеснули два узких лезвия-жала, от которых не может защитить ни легкая стальная кольчуга, ни тяжелый пластинчатый доспех.

   - Как же так! Я велел обыскать и отнять все оружие... - Григорий удивленно посмотрел на ножи. - Прикажу стервецов на хлеб и на воду посадить, коли службу нести не умеют!

   Карий усмехнулся:

   - Это не оружие, просто ногти в дороге отросли.

   - Хорошему вору все в пору! Только сдается мне, ежели бы тебе взбрело на ум этими ногтями меня пощекотать, то я бы теперь до смерти посмеялся...

   Немного помолчав, Григорий сказал уже серьезнее:

   - Ты, Данила, на меня не серчай. Теперь и сам вижу - мужик ты серьезный, да и дело свое знаешь споро.

   - Слова отцовского тебе не хватило? - удивился Карий. - Или что иное обо мне отписал?

   Григорий испытующе посмотрел Даниле в глаза:

   - Батюшка немощен стал, склонен в котенке рысь видеть. Куды ему теперь пройдох различать! А Семенка ему в рот смотрит, да без отцовского благословения не то, что судить о людях, вздохнуть не смеет.

   - Кабы чаяния твоего не оправдал, тогда что?

   - Вначале мои ребятушки поучили тебя уму разуму... - ухмыльнулся Строганов. - А там поглядели бы, работы у нас хоть отбавляй. Сам понимаешь, сюда не только с Руси, со всей Европы люди прибиваются. У меня даже собственный молотильщик бесов есть! Честное слово, из доминиканских монахов, Бенедиктом зовут. Он у меня ведьм вынюхивает.

   - Что же ты мне послал не его, а доморощенного знахаря?

   - А, - Григорий махнул рукой, - ты о Савве: ни рыба, ни мясо, ни кафтан, ни ряса... Гишпанец-то мой, носу со двора не кажет, боится. Знает только, как лазать под подол, да на титьках чертовы метки отыскивать... Так что гишпанец вроде пугала домашнего, для девок. Я их Бенькой так застращал, что они теперь как шелковые. И готовить стали отменно, и чистоту держат, что соринки не сыщешь!

   Григорий с удовольствием хрустнул огурцом:

   - Знатно строгановская соль держит, почитай полгода прошло, а лучше свежего!

   Строганов аккуратно опустил дощечку, пригнетая камешком так, чтобы она скрылась в рассоле.

   - Дело свое ты разумеешь, убедился. Только за комаром не с топором... Здесь не Москва, и не Царьград. В Пелым тебя не отправишь, чтобы князя ихнего, Бегбелия, на тот свет благословить... А то хорошо бы как стало, покойно!

   - Подумываешь убить Бегбелия и воевать вогулов? - пытливо спросил Карий.

   - Да надо бы... Только в этих лесах ты и десяти верст не пройдешь, как охотники вогульские тебя выследят, поймают и кожу сдерут. А потом в отместку нагрянут наши городки жечь, а у нас вместо рати мужики на полати...

   - Тогда Бегбелий придет первым, - Данила направился к выходу, - раз вы не можете на войну решиться.

   - Ты даже представить не можешь, что сейчас происходит! Пелымцы запугивают пермяков, посылая на них свои отряды, да под видом гулящего люда к нам на промыслы подсылают бывших полонян, а в городках и острожках через подкупленных холопов и баб распускают дурные слухи. Ты представляешь, что станет, если однажды колодцы окажутся отравленными, если поднимется мятеж и в спину пушкарям воткнутся рогатины, если... - Строганов раздраженно отмахнулся. - Бегбелий уже похвалялся перед Кучумом первым взять всю Пермь Великую!

   - Знать не случайно над Кергеданом-Орлом крещеные вороны кружат...

   - Если бы только вороны. Орел-городок стоит пять лет, а нашествие волков началось только этой зимою... - сокрушенно сказал Григорий Аникиевич. - Только это другие волки, таких мы раньше не видывали: огромные, каждый пуда на четыре, а то и на пять с гаком вытянет! Умные, ярые звери... Местных волков перерезали как овец! Пытались облавы устраивать, да только охотников не досчитались...

   - Ты предлагаешь и мне волчьим отловом заняться? - Карий подошел к Григорию, стискивая его руки железной хваткой. - Я сам зверь хуже волка. И если приехал сюда убивать, значит, буду убивать. Мне все равно, кто это будет: волк или человек!

   Данила ушел, а взамен его, пыхтя и чертыхаясь, в погреб спустился приказчик.

   - Слышал, Игнат?

   - Как не слышать, батюшка, все слышал! Сущий дьявол этот Карий. Прав родитель-то ваш, лучшего душегуба на всей Руси не сыскать! Вы только прикажите, он-то уж наверняка глотку Бегбелию перережет! Только об этом, мыслю, помалкивать надобно...

   Строганов посмотрел на приказчика и ухмыльнулся:

   - Долго ждать, когда черт умрет: у него еще и голова не болела. Ты вот что, Игнат, расскажи-ка своей бабе по секрету, что мол прибыл к нам адский охотник, что мол может достать любого, хоть из-под земли. Да скажи также, что Строгановы ему не скупясь платят и жаловали ему в услужение двух холопов.

   - Да как же можно, батюшка! - в ужасе зашептал приказчик. - Ведь баба моя сущая дура, разболтает сестрам да кумушкам, а те разнесут по всей округе! Не ровен час, дойдет и до самой Югры!

   - Нам это и надобно, пусть узнают! Верно, захотят его зелием извести или открыто убить. Ежели Карий погибнет, значит так ему на роду написано, от судьбы не убежать. Только вот мы врага не прозеваем, выследим пелымских прихвостней и тепленькими повяжем!

   Игнат хлопнул себя по колену:

   - Ай да Григорий Аникеич! На живца ловит! Воистину сын, достойный отца!

 

   ***

   - Да погодь ты, красавица, не убегай от меня, не пужайся! - Василько догнал статную девку в лисьей шубке и дорогом кумачовом платке. - Скажу чего, век слушать станешь, а досыта не наслушаешься!

   - А я не из пужливых, просто некогда мне с беспутным казачьем разговоры водить. - Девушка звонко рассмеялась, прикрывая лицо расшитой узорами рукавичкой.

   - Да ты никак боярыня, или Строгановская дочка! - казак оглядел ее с ног до головы и нарочито отдал поясной поклон. - С тобой, наверно, и говорить не можно, вмиг плетями подчивать будут!

   - Казак, а плетей испугался! - Она засмеялась еще пронзительнее и Василько заметил блеснувшую чертовщинку в ее глазах. - Ради девкиной любви и не такое потерпеть можно!

   - Если скажешь, как тебя зовут, то не побоюсь и плетей. Три шкуры спустят - глазом не моргну!

   - Акулиной кличут. Тятенька у меня взаправду строгий, - глаза хитро блеснули, - только не в Орле он сейчас, а на мельнице. А я у своей тетки живу.

   - То я и вижу, что в глазах у тебя бесьи огоньки! Батюшка - мельник, а тетка, небось, ведьма?!

   - Вот и не угадал! - засмеялась Акулина. - Тетка моя знатная повитуха. Может, слышал, Белухой кличут. В Орле ее всякий знает и кланяется, почитай, всех детей родившихся в городке приняла!

   - Почто надобно мне о всяких повитухах слушать? Да я со Строгановыми знаюсь, в Москве разов десять бывал и самого царя видел, как вот тебя. Лет десять назад с Адашевым в Крым хаживал и крымского царевича в полон взял!

   - То раньше, а теперь ты даже без лошади, пятками снег топчешь! - Акулина притворно надула щеки. - Холоп ты Строгановский, да и только!

   - Дура ты, девка! Возьмем Пелымского князя, да сибирского царя Кучума в Москву свезем, так я поглавнее Строгановых на Перми буду. Воеводой в Чердыне сяду, повезет, так царь и вовсе пожалует княжеством Пелымским!

   Побрякивая саблей и покручивая усы, казак обошел вокруг Акулины, и, подбоченясь, встал перед ней.

   - Какой смешной! Ходишь вокруг да около, глаза пучишь, как деревянный болванчик на веревочках! Сейчас, наверно, не о воеводстве думаешь? Что, казак, видит око, да зуб неймет?

   - А я и взять могу! - Василько схватил девушку за плечи и поцеловал в губы. - Вот так!

   По телу прокатились жаркие волны, жалящие и перехватывающие дыхание, как в парной, земля под ногами поплыла, покатилась вниз под гору огненным колесом...

   - Что, казак, сладко целуюсь? Только не думай, что достанусь тебе добычею, у меня с собой и нож есть, любого охальника вмиг осажу... - Акулина решительно выхватила острый охотничий нож на рукоятке из резного лосиного рога.

   Василько протер ладонью лоб, рука была горячая и мокрая от выступившего пота.

   - Огонь девка! - казак перевел дух и сказал, словно вопрос уже решенный. - А я женюсь на тебе, на этой же неделе, прямехонько к Масленице поспеем!

   - Что ты, что ты! - Акулина притворно вскрикнула и всплеснула руками. - Батюшка заартачится, не благословит! Да и на свадьбу где деньги возьмем?

   - Никуда не денется, благословит!

   Василько словно безумный целовал ее в жаркие уста, утопая в ее огненном дыхании. Она совсем не была похожа на тех женщин, которых он знал: ласковых, злых, безразличных. В Акулине таилась неизъяснимая томительная земная мощь, притягивающая и поглощающая, подобно мельничным жерновам перетирающая зерна в муку...

   - Пойдем к твоей Белухе, по добру пойдем, женою станешь, всю жизнь любить тебя буду!

   Не обращая ни на кого внимания, казак схватил Акулину на руки и, не чувствуя под ногами земли, нес ее по вечереющим небесам, словно ангел бесценную душу.

   - Тетенька не пустит... забранится... тятеньки испужается...

   - Денег дам... по добру не пустит, силой войдем. Мне теперь все одно, теперь не то что тетеньку, Господа бы не послушался...

   День клонился к закату. Сумерки медленно растекались с Северо-востока, густо рассыпая ночные звезды на угасающих красках неба. Город затихал: уже были прочитаны молитвы, погашены светильники и лучины. Наконец на своих цепях угомонились собаки, и над Орел-городком, раскинув крылья, медленно парила бездонная птица снов...

 

Глава 6. Страдалец

 

   Казак Василько был родом из маленькой деревушки, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом Василько мог судить по детским воспоминаниям, что кашу всегда он ел густо сдобренную маслом, а щи - забеленные сметаной, а в праздники на столе иной раз появлялась и скоромная пища.

   Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи. Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает огромными ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: "вихада, ксара, гуятун, них, них, бада..." Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.

   - Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я тебе такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти...

   Страшно тогда было Васильке. Страшно и чудно, что знает о нем нечесаная старуха с прозрачными, словно льдинки, глазами, что словно зверь нюхает воздух и лижет склизкие бревна, что клянчит у него хлеба, а сулит накормить медом досыта. Василько посмотрел на икону Николы-Чудотворца, перекрестился, и пошел отпирать избу.

   Откинул деревянный засов, открыл дверь - на пороге не было никого, только воздух стал нехорошим, дурманящим, сладковатым, от которого начинала болеть голова и, в тяжелом забытье, смежались глаза...

   Через несколько дней от черной немочи подохла корова. Затем занемог отец, слегла мать, и через лунную смену из живых в деревне остался только он - даже собаки и кошки умерли. До осени Василько маялся один: родителей, братьев и сестер схоронил во дворе, а павшую скотину в хлеву забросал ветками и листьями. Кормился с огорода, а ближе к осени стал ходить в поле, собирать зерна засеянной тятенькой пшеницы.

   Однажды глубокой осенью в мертвую деревню пришли нищие, заночевали, а поутру забрали Васильку с собой - бродяжить по Руси да просить милостыню. С нищими странничками Василько прошатался всю зиму, а по весне, когда сытные и хлебосольные праздники сменил Великий пост, бродяги за две копейки продали его в холопы.

   Тут началась у Васильки другая жизнь, собачья - не человеческая. Был он вечно голоден и бит, денно и нощно гнул спину, да все без толку. Хозяйская рука от этого не становилась ласковее. Сколько раз давясь по ночам слезами он проклинал чертову старуху, которая забрала его семью и словно в насмешку сохранила его жизнь, никчемную и никому не нужную...

   В холопах Василько прожил не долго: когда исполнилось четырнадцать лет, он украл у своего хозяина рубль серебром, да сапоги с кафтаном и подался к казакам, о которых многое слышал, когда еще нищенствовал с подобравшими его бродягами.

   На Дону-батюшке, да на Волге-матушке, в бескрайнем Диком поле Василько обрел и долгожданную волю, и счастье, и новую казацкую веру...

 

   ***

   Тягучий, терпкий запах доносился неведомо откуда, издалека, из детства. Василько видел себя пятилетним мальцом, бежавшим в одном исподнем за старшей сестрой, уходящей на закат в безбрежную степь. "Аринушко, постой... возьми ты меня с собою купальские травки собирать!" - он бежал по высокой траве, утопая с головой в дурманящих цветущих запахах пьяного лета. "Аринушко, Христом прошу, возьми, хочу видеть, как Иван Купала будет в травинки святою росой кропить!"

   Сестра шла молча, на ходу скидывая с себя одежду, и оглянувшись лишь однажды, прощально махнула рукой. Василько оступился, цепляясь ногой за вывороченную сусликами почву, скользнул вниз, вглубь проваливаясь по колено в звериную нору. Он упал, в кровь расшибая лицо о твердые сплетения корней многолетних трав...

   Казак вздрогнул и протер ладонью губы - кровь. Открыл глаза, осмотрелся. Чистая, прибранная изба, в углу - еле теплится сальная свеча в медном шандале, из печи тянет полынным духом. "Господи, где же я?" - Василько приподнялся: широкая лавка, застеленная покрывалом, сшитым из лисьих шкур, такое же лисье одеяло, под головой - подушечка из тафты, набитая куриным пером. Рядом, свернувшись калачиком, спит Акулина. Василько откинул одеяло: "Нагая!" Скользнул рукой вниз живота, еще ниже, прямо к горячему девичьему лону: "Никак девку попортил... Али нет, до меня порченная была?" Присел, перекрестился: "Нехорошо... Не следует не вызнав девку на спину валить, чай не вдовица, а казак не на войне..."

   Акулина открыла глаза и бросилась казаку на шею, жарко целуя его в губы: "Кровь! Кровь!"

   - Во сне язык прикусил, - Василько махнул рукой, - хоть убей, не помню, как вышло...

   - Хорошо вышло! - Акулина засмеялась и обнимая казака своими сильными руками укусила его за ухо.

   - Ты что делаешь, дура! - казак с силой оттолкнул ее от себя, но, спохватившись, обнял, нежно прижимая к груди. - Дикарка! Такой даже в степи не сыскать!

   Акулина посмотрела в глаза и прошептала:

   - Ведаешь, что мое имя значит?

   - Почем знать, разве я поп, чтобы об именах разумение иметь? - пожал плечами казак. - К чему оно нам? Акулина и все тут. А девка ты ладная, сладкая...

   - Акулина, значит орлиная. И нашел ты меня в Орле-городе. Знамение это...

   Девушка замолчала, пытаясь припомнить что-то важное, но не смогла, забыла. Прильнула к казаку, шепча:

   - Теперь мы поженимся, правда? Я тебе верной буду, везде за тобой пойду, как волчица за волком! И детей нарожаю ладных. Сильных, с тобою схожих...

   Василько засмеялся:

   - По дороге меня чуть было волк не сожрал. Казака с саблею! Отродясь такого зверя не видел, вытянул бы пудов на пять, а то и поболе! Был бы с волчихою, наверняка и Карего бы положили!

   Акулина играла медным крестом на груди казака, бороздя ногтями по заросшему волосами телу.

   - Так это Карий убил того волка?

   - Кто же еще, - усмехнулся казак, - я, почитай, лет пятнадцать с войной знаюсь, всяких рубак повидал, но такого резальщика встречаю впервые. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как он всадит нож в самое сердце, а потом своим басурманским ятаганом снесет голову с плеч.

   Василько нежно тронул пальцем левый сосок Акулины, а затем провел ладонью по шее. Девушка вздрогнула и с ужасом отпрянула от казака:

   - Нет, не надо! Не показывай на мне! - она стала смахивать с себя казачьи меты, сдувая их красными, влажными губами.

   - Не подумавши я, - казак виновато пожал плечами, - извиняй...

   - Ничего, такие меты снять нетрудно, - Акулина лукаво поглядела на казака. - Хочу, чтобы ты меня по-другому пометил, своей сделал...

   - А ты лихая девка, отчаянная. Без оглядки целуешь, да сразу под венец зовешь. Что, ежели только потешусь тобою, а жениться не стану?

   - Тогда батюшка с дядьками, да братья мои жизни тебя лишат. Забьют до смерти, как ночного вора, и даже Строганов не поможет...

   - Не, ничего у них не выгорит. - Добродушно сказал казак, - Строганов, конечно, не поможет, а вот Карий наверняка спасет. Своего он на смерть не выдаст. А такому душегубу, как он, никакие чертовы мельники с их братьями да сыновьями не страшны...

   Утром проснулась и Акулинина тетка - дородная повитуха, прозванная еще холмогорскими поморами Белухой за свое животворное ремесло и кожу цвета полярных китов.

   Белуха люто посмотрела на казака, но промолчала, пошла стряпать мясной пирог - подчивать не то незваного гостя, не то нового родича...

   Василько с удовольствием потянулся, покряхтел и выскользнул из ласковых шелковистых волн лисьего меха. Натянул сброшенные порты и пошел во двор - снежком растереться.

   - Свежо ли тебе? - Акулина ласково поглядела на раскрасневшегося от снега казака, поднося ему дымящуюся кружку ароматного взвара. - Выпей горяченького с морозца, на меду со зверобоем, шалфеем, имбирем да перцем!

   Василько с удовольствием глотнул обжигающего напитка:

   - Все равно что святой угодник в душу поцеловал. И откуда у вас такие диковины?

   - Не даром взято - на серебро бухарские пряности куплены! - Белуха сердито заворчала, загремела посудою.

   - Оно и видно, что за серебро, - усмехнулся Василько, - у басурман одни казаки даром берут!

   - Теперь и у нас даром хапают! - не унималась Белуха. - Девку скрал, да не поперхнулся!

   - Нет, здесь все сами дают, знай не отказывайся!

   - Все вы, казаки, воры, - Белуха, бросила скалку на стол. - Как только вас царь терпит. Давно пора переловить, да хребты, как диким, псам переломать! Или хотя бы на войну с ливонцем справить.

   Казак присел на лавку и стукнул кулаком по столу:

   - Ты, баба, меньше языком чеши. Стряпаешь пироги - и стряпай себе, пока тебя плетью не отходил. Вот тебе истинный крест, не посмотрю, что повитуха, распишу под скомороха на ярмарке!

   Белуха чертыхнулась, но, зная казачьи повадки, прикусила язык.

   - Ладно, бабоньки, сидите смирно, я пойду сведаюсь, как нашему делу помочь...

 

   ***

   Карего, по указанию Григория Аникиевича, поселили в небольшой светелке, на втором этаже Строгановских хором. Савву с Василькой собирались было направить к дворовым слугам, но Данила настоял, чтобы его спутники жили вместе с ним и кормились со строгановского стола.

   - Данила, ты спишь? Данила... - Василько чуть слышно постучал по стене. - Женюсь ведь я. Отец Акулинкин благословения давать не хотел, да Строганов послал к нему людей просить за меня. Отрядил мягкой рухляди, да соли, да хлебного вина, да рубль серебром! Кто супротив строгановского слова устоит? Еще сказал, что в три дня мне избу поставит за службу тебе. Вот кончим дело, остепенюсь, детишек нарожаю, может, сам Григорий Аникиевич ко мне приглядится и к себе приблизит! Теперь ты для меня, Данилушка, дороже родного батюшки будешь!

   Карий, переворачиваясь на другой бок, пробурчал:

   - Будет слюни распускать. Гляди, как бы Строганов за свою милость три шкуры с тебя не снял...

   Казак насупился и замолчал.

   - Данила, ну зачем ты так, - негромко сказал Снегов. - Человек семью обрел, дом. Здесь, на Камне, все перед Богом чисты, каждый новую жизнь начать сможет. Вот и ты справишь службу строгановскую, может и сам корни здесь пустишь.

   - Хочешь молоть языком, Бог в помощь! Вот тебе и помочанин - будущий зятек мельников. А я буду спать!

   Савва вздохнул и прошептал казаку:

   - Ты, Василько, на Данилу не обижайся. Не от злого сердца говорит, живая душа в нем страдает. Мучается он, оттого что света не видит, как слепой ощупью по миру ходит...

   - Только в руках у него не поводырка, а нож, - утыкаясь лицом в стену, буркнул Василько. - Я вот всему миру назло счастливо заживу. И с отцом Акулининым сойдусь: силой или хитростью, или деньгами заслужу его уважение. А то и сам на мельницу к нему работать пойду. Надоела мне собачья жизнь, семьи хочу, теплого угла и чтоб детей нарожала мне баба...

   - Тогда не трепи языком, иди к зазнобе...

   - Что ты, Данило, негоже перед свадьбой невесту видеть... Завтра-то все и свершится... - волнуясь, казак сглотнул слюну. - Никого у меня на свете не было. Тепереча будет все, как у людей.

   - Великая тайна, - согласно кивнул Савва. - Ибо сказал апостол, что прилепится человек к жене своей, и будут двое одна плоть...

   В полутьме очертания были неровными, смазанными, неверными, похожими на те странные сумеречные ощущения, которые стал испытывать Карий со своего прибытия в Орел-городок. Недобрые предчувствия усиливались с каждым проведенным здесь днем. По своему опыту Карий знал, что очень скоро на него или его спутников должно навалиться лихо. Ему не нравилось и радушие Григория Аникиевича, его нежелание назначить дело, и внезапная казачья свадьба с неожиданной строгановской щедростью... Карий ждал развязки - она все не наступала...

 

Глава 7. Волчья свадьба

 

   С сивого яра, дня, разделяющего зиму с весной, гудит волчий пастырь Ярило в померзших деревьях, трещит ледяными ветвями, разжигает в звериной крови ярь, объявляя о великом гоне - времени волчьих свадеб. Тогда, томимые жаждой крови и похоти сбиваются волки в большие стаи, кружат в бесконечных хороводах лунных, бьются друг с другом насмерть, утробно воют, заставляя леденеть от ужаса все живое. Оттого в месяц сечень не идет русский человек в лес: не стучат топоры дровосеков, не промышляют охотники пушнину, не отправляются в путь без крайней нужды. Только старые люди говорили о Сивом Яре по-другому, что не волки собираются в стаи, а сходятся в лесах проклятые ведуны творить кудесы, что в этот День затворяет Ярило звериную пасть, выпуская взамен оборотней...

   Василько встал до рассвета. Разбудил холопов, проверил, ладно ли украшены сани, сыты ли лошади, затем кликнул заспанных девок, велел сказывать о девичнике, как невеста ходила в баню, да много ли пила браги. Потом наказал немедля идти в его только что построенную избу, истопить печь, вымыть пол, да густо застелить его соломою, чтобы ему с Акулиной жилось "толсто".

   - Погодь, лапотницы нетесаные, казак живо научит, как надобно счастье семейное устраивать. Раз у чужих счастье видывал, так для себя ухватить сумею! - Василько торопил суетящихся девок, похлестывая их вырванным из метлы прутиком. - Потом мигом к Акулине домой неситесь: умывать, снаряжать да песни свадебные петь. Да смотрите, чтобы на моей Акулинушке одежды были только шерстяные да льняные, а одеваться станет - пусть спустится в голбец! Чтобы все по чину! Не волчью свадьбу справляю, мы с Акулинушкой собираемся принять Закон Божий...

 

   ***

   Василько приехал к храму раньше назначенного. Вышел из саней, размялся и, скинув шубу, неспешно прошелся перед Саввой.

   - Что, хорош? Смотри на сапоги - загляденье, ферязь-то какая с образцами, со Строгановского плеча. Истинный крест! Расшитую тафью приказчик Игнат подарил. Говорит, у басурманов выторговал. Только чую, брешет, верно, подпоил бухарских купчишек, да и увел тафью! Тепереча и носить не ловко, и выбросить жалко. А тут случай представился - широту душевную выказать...

   - Василько, а серьгу-то зачем в ухо вдел? - удивленно сказал послушник. - В храм же идешь, не на казачий круг...

   - Темный ты человек, Саввушка! - Василько стиснул послушника в объятиях. - Просидел юность в зырянских да пермяцких лесах, Божьего мира не видывал! В Польше всякий вельможный пан с серьгою ходит. Хоть на свадьбу, хоть на помин души за милую душу в ухо серьгу пялит! Вот эту, например, я у одного в бою вместе с головой саблей отмахнул... Ну да что там, дело прошлое!

   Увидав звонаря, казак подбежал к нему, схватил за руку, просовывая в зажатый кулак копейку:

   - Ударь-ка, чтоб Орел-город ходуном заходил! Чтобы слухом о моей свадьбе наполнились все окрест - не каждый день Василько Черномыс женится!

   - Не можно, - буркнул звонарь, отталкивая руку с серебром. - После венчания полагается.

   - К тебе по-человечески, а ты, холуй поповский... - Казак замахнулся, чтобы ударить звонаря, но кто-то сильный перехватил его руку, опустил вниз, прижимая к телу. - После, так после... Как положено по чину... А ты, Божий человек, ступай себе с миром...

   - Карий! - Василько вытаращил глаза. - Вот так чудеса! И не то диво, что не заметил, как ты к нам прокрался, а то, что решил на венчание в церкву придти!

   - Отчего ж не прийти, - Карий посмотрел казаку в глаза. - Или думаешь, что я держусь веры поганой, а то и вовсе безбожник? Никак меня за басурманина держишь?

   - Господь с тобой, - Василько перекрестился и присмирел, - нашенский ты, православный человек...

   - Ты, Снегов, что на это скажешь?

   - Мне все равно, какой ты веры, - холодно ответил послушник. - А что за человек пока не понятно. Поживем - увидим.

   - Знаешь, Савва, что я сейчас вижу? Нет? - Карий указал рукою наверх. - Ты посмотри повнимательнее на небо...

   Над деревянными куполами храма, кружили вороны, поблескивая в лучах пробуждающегося солнца нательными крестами...

   Сани невесты, запряженные вороным конем, остановились возле храма, вздрагивая десятками шаркунцов - отгоняющих лихо многоголосых бубенчиков.

   - Василько, ты почему сам за невестой не поехал, - еле слышно прошептал Савва.

   - Дом-то ее не здесь, - казак махнул рукой, - отец занедужил, вот приехать и не смог. Здесь, в Орле-городке, только повенчаемся, а свадьбу гулять в Канкоре станем. Долго ли, отсюда всего верст шешнадцать будет.

   - Там бы и обвенчались...

   - Ты что! - казак вытаращил глаза. - Орел, почитай, все равно что строгановская столица на Камне, и мой дом теперь тут! Да и батюшка благословил здесь начать ...

   Невеста проскользнула вместе с кучером и Белухой в церковь.

   - Пора и нам, - Савва подтолкнул казака. - Пошли же скорее...

   - Без меня все равно не начнут, - довольно улыбнулся казак. - И обручиться и повенчаться успею! Погодь, постоим здесь маненько, вдруг сам Григорий Аникиевич на мою свадьбу пожалует!

 

   ***

   В храме было темно и тихо: только голос священника, дыхание присутствующих, да доносящееся с улицы беспокойное переступание лошадей. Поблескивали огоньки редких свечей, пахло сыром и пирогами, совсем как в детстве, так, что Василько закрыв глаза, буквально ощутил себя в родной избе, где он с трудом мог залезть на лавку, где запросто умещалось его пятеро братьев и сестер. В доме, на стенах которого жили вырезанные батюшкой диковинные райские птицы, с женскими лицами, а сверху денно и нощно светили рукотворные царь-солнце и царица-луна.

   "Господи, хорошо-то как!" - Василько открыл глаза. В колышущейся светотени казак увидел выходящего из царских врат, священника в праздничных ризах. Он шел поднятыми кверху Крестом и Евангелием, читая молитвы, слова которых Василько никак не мог разобрать. "Чудно, слушаю и ничего не разумею! - Василько посмотрел на Савву, затем на Карего. - Ей Богу, чудно! Слушают, как ни в чем не бывало, лбы крестят, а я ни слова понять не могу!"

   Священник положил Крест и Евангелие на аналой, протянул обручающимся свечи и начал обмахивать их кадилом. Курящийся ладан странно напомнили клубы самопальных выстрелов, и даже в высоком голосе священника звучал визг летящих пуль. Василько спешно перекрестился.

   Подали кольца. Волнуясь, Василько зацепил с лежащей на блюде подушечки сразу оба, хотел, было вернуть одно свое на место, да дрогнули онемевшие пальцы, кольцо сорвалось вниз, покатилось по полу, пока бесследно не сгинуло в одной из щелей.

   Возникшую заминку священник разрешил быстро, он вернулся в алтарь и вышел оттуда уже с новыми кольцами, которые надел сам жениху и невесте...

   - Имаши ли раб Божий Василий произволение благое и непринужденное взятии в жены сию рабу Божию Акулину ею же перед собою зде видеши?

   - Имею, честный отче! - словно в полусне ответил Василько.

   Ему чудилось, что он вместе со своими братьями и сестрами сидит на завалинке и они играют в "колечко". Старшая сестра Аринка, вкладывает в ладошки-лодочки свою "лодочку", приговаривая нараспев:

   "Колечко-колечко, выйди на крылечко!

   Низко упало - я тебя искала.

   Дождичек брызнет, ветерочек свиснет,

   В грязюшке темной кончишь век свой скромной..."

   Сестра подходила к каждому и проводила лодочкой по рукам, ничего не оставляя, пока не поравнялась с Василькой. Он почувствовал, как в его руки скользнуло что то липкое и обжигающе горячее. Забыв об игре, Василько заглянул в лодочку и обомлел от ужаса - в его руках лежали мертвые ледяные глаза забравшей его семью Коровьей смерти...

   Казак швырнул глаза вниз, и принялся их топтать каблуками. Он неистово топал, крутил подошвами, бормоча грозные слова детской потешки. Покончив с глазами, Василько заглянул под ноги и с ужасом осознал, что начисто растоптал, размазал по церковному полу свою венчальную свечу...

 

   ***

   Акулина, не дождавшись конца венчания, в слезах выбежала из храма вон. Казака, то ли опоенного зельем, то ли обезумевшего от бесовских видений, поспешно увезли на Строгановский двор.

   Позднее туда явилась и Белуха, деловито объявив, что венчание состоится в Канкоре, а здесь достаточно и обручения. Что обиды на Васильку невеста не держит, и по-прежнему считает его своим женихом и будущим мужем.

   Казак молча выслушал монотонную, будто заученную речь Акулининой тетки и, выругавшись матерно, заметил:

   - Это ваши проклятые вороны на меня чары наслали. Истинный Бог, так! Не даром перед венчанием на них Карий указал, а я, дурья башка, истину мимо ушей пропустил! Как сразу не разумел, что лучше душегуба беду никто не учует...

 

   ***

   Ночью навалился мороз, лютый, какой изредка случается в Крещенские дни. Деревья, дома, изгороди заиндевели, небо выморозилось, обнажая допотопный остов мироздания, оттого свет звезд становился нестерпимым для человеческого ума. Над городком встала тишина, от которой хочется молиться и плакать...

   Не сон, а тяжелый морк поглощал Савву, томил ужасающими образами, заставлял снова и снова переживать несостоявшееся венчание, истолковывая его как грозное предзнаменование. Он вспомнил о своем видении, непостижимо приоткрывшем грядущее на вечерней службе в Благовещенском соборе. Там промелькнули перед его глазами и отразились во фресках лица отца и сына Строгановых Аники и Семена, наемника Карего, холопа Офоньки. Сегодня возник пятый лик - казака Черномыса, со слезами на глазах отплясывающего в храме юродивого.

   Стало трудно дышать, мучила жажда. Савва поднялся, не спеша подошел к ведру с квасом, зачерпнул полный ковш - ядреный, кислый, ударяющий в дыхание, он был крепкий, как хорошо выдержанная брага. Бросило в пот, сначала большие соленые капли выступили на лбу, затем на шее и вот, обняли все тело паутиной скользящих холодом нитей. "Господи, - Савва перекрестился, - не оставляй нас, как пастырь стада, в руках лукавых волков". Накинул на плечи полушубок и вышел во двор...

   Волчий вой доносился со стороны леса, разгоняясь по толстому льду замерзшей Камы, врывался в городок долгими утробными звуками матерого: "у-у-у-о-о-а-а". Ему в след высокими голосами с взлаиванием, вторили переярки: "у-у-ау-ау-о-о". Проведя не один год в Парме среди зырян и пермяков, Снегов научился хорошо различать волчьи голоса. Потому-то теперь больше всего волновало отсутствие воя волчицы.

   Не чуя холода, Савва жадно прислушивался к вызывающему ужасу волчьему многоголосию - бесовской литургии, как ее называл настоятель Пыскорского монастыря Варлаам. "Господи, да что же это, нет волчицы... - внезапная догадка опалила, словно прошедшая рядом молния, - никак ее кличут?! Оборотни..."

   Савва забежал в дом, кинулся, было к Черномысу, но казак мертвецки спал мучительным пьяным сном, бормоча и всхлипывая во сне. Подойти к Даниле Снегов не захотел, знал, что Карий никогда не спит, а лишь чутко дремлет, наготове держа в рукаве смертоносное стальное жало. Да и о чем посреди ночи он станет разговаривать с наемным убийцей: что ему чудятся лики, что среди обложивших город волков не хватает волчицы?

   - Ложись спать, монах, - голос Карего прозвучал неожиданно и властно. Савва растерялся, буркнув в ответ:

   - Я еще не монах, послушник...

   - Какая разница, - усмехнулся Карий. - Волк и волчонок одно племя...

   Такое сравнение Савве не понравилось, но он промолчал - спорить было и поздно, и ни к чему...

   - Не обижайся, это я для сравнения...

   - Хороши сравнения...

   - Ты ж меня душегубом за глаза зовешь и ничего, не серчаю...

   - Как тебя прикажешь величать, с кем вровень ставить?

   - Может я богатырь, коих в старые времена было великое множество. Слышал про таких?

   - Как не слышать - слышал. Только они за веру, да за землю Русскую стояли. А ты свою удаль на деньги размениваешь.

   - Ну, так и мы на Камне стоим, а не на земле Русской. Здесь вера деньгами прирастает, а земля - солью да пушниною. Поэтому и богатыри нынче казаками зовутся.

   Савва перекрестился:

   - Искуситель ты, хуже змея. Все молчишь да смотришь, а говорить станешь, и возразить твоим словам нечего и принять их нельзя!

   - Я тебе не духовник, чтобы мне верить. Поступай по Строгановской присказке: "Слушай всякий совет, да примечай, что в дело, а что нет".

   - Со свадьбой-то сегодняшней нечисто вышло, - Савва прикусил губу. - Спортили казака...

   - Это волчья свадьба, только не звериная, людская. В Валахии о таком слышал. - Данила задумался, припоминая чей-то рассказ. - Там считают, что у некоторых семей волки бывают родичами. Для таких семей они требуют не человеческой, а звериной свадьбы. Слышишь, как завывают...

   - Никогда бы не поверил, что Карий так может думать...

   - А ты и не верь. Просто слушай, да примечай...

 

Глава 8. Дальше земли не упадешь

 

   - Ничего, родимой, и не такое на белом свете бывает, было бы с чего слезы пущать! - Василько посмотрел на заплаканную Акулину. - Подумаешь, не повенчались. Велика беда! Почитай половина казаков невенчанными живет: кто с полонянкой, кто с чужой женкой, а иной казак сам басурманин, а живет и вовсе с чертовкой. И что, думаешь, кто удивляется или брезгует таким казаком?

   Акулина ничего не ответила, только заплакала в голос.

   - Да не плачь ты, баба, глаза выморозишь! - в сердцах крикнул Василько, ударяя плетью мерина. - Не по чину было бы сразу венчаться, тут надо повременить. Обручились и, будя для началу...

   Казак взмахнул поводьями и, устраиваясь поудобнее в санях, сказал для собственного успокоения:

   - Ездов-то всего верст шешнадцать. К рассвету, как ясно солнышко к ним завалимся, и сразу в церковь. Говорю тебе, голуба, никогда не пожалеешь, что досталась ты не боярину, не купцу, а честному казаку!

   На ухабе сани качнулись, но не сильно, а приятно, так, что по нагретому в тулупе телу пробежала сладкая истома, будто у младенца в зыбке. Василько с удовольствием подумал, что в скором времени его снова ждет жарко истопленная баня, жирные пироги с зайчатиной, богато сдобренные луком, кроме того, он вез два ведра хлебного вина, или как его недавно стали называть - водки, подаренной Григорием Аникиевичем. Этим даром казак дорожил особо, находя в нем знак строгановского благоволения, потому что по указу царя Иоанна Васильевича водку можно было употреблять только в царевом кабаке, а за ее самовольное курение можно было не только ноздрей лишиться, но и голову на плахе сложить.

   - Ты, Акулинка, не плакай: оба мы с тобой грешные, обоим и счастья будет, - Василько ослабил поводья, бормоча в сладкой полудреме. - Сама посуди, какого доброго мужика тебе Бог послал. Другой на моем месте тебя бы осрамил на весь белый свет, а я нипочем не скажу, что тебя не девкой взял. И даже упрекать за это не буду, сам не без греха. А девка ты горячая, тело, что истопленная печка. Не знал бы, подумал, что у тебя лютый жар.

   - Ничего ты про меня не знаешь, слушать не хочешь! - вытирая слезы сказала Акулина. - Говорила тебе, надо не к батюшке ехать, а бежать к казакам на Волгу или на Дон, куда угодно, хотя бы и в Литву, только подальше отсюда!

   - Нет, не зря говорят, что не дал Господь мужику детей рожать, а бабе умом разуметь! Говорю тебе, здесь заживем лучше любых панов. Ты у меня в соболях ходить станешь, да на шелках спать! С таким атаманом, как Данила, я в первые люди выбьюсь у Строгановых. А что пужаешься батюшку, так это пустое, ты теперь ломоть отрезанный, тепереча я твой господин.

   - Сам ты ничего не понял, болван неотесанный! И Карий твой все равно что псарь, на охоте у Строгановых. Подучат его кого припугнуть, кого жизни лишить, а после пошлют на адскую охоту за Камень, Бегбелия или Кучума выкрадывать. Там сгинет, как камень в воде, и тебя на дно потянет. Думаешь, он первый здесь лихой человек? Были и до него, будут и после, да еще и поважнее.

   Мерин фыркнул, тревожно повел ушами и вдруг рванул вперед, переходя с легкой рыси в галоп. Казак охнул и, заваливаясь на спину, выпустил поводья. Приподнимаясь Василько краем глаза заметил, как в вдалеке двинулись за санями мерцающие огоньки. Многочисленные, разные: то бледно-зеленые, каким бывает свечение от болот, то огненные, словно рассыпавшиеся искры от брошенной головни.

   - Волки!

   Казак хотел было хлестнуть мерина плетью, да передумал: перепуганная лошадь неслась во весь опор, осыпая ездоков облаком снежной пыли. На занесенной снегом дороге сани бросало из стороны в сторону на каждом ухабе.

   - Господи, только бы не перевернуться, тогда уйдем!

   Василько потянулся за самопалом и, увидав стремительно приближавшихся к саням волков, сказал:

   - Нагонют... Акулина, возьми топор, авось отобьемся! Бери, не сиди как мертвая, волки шутить не станут!

   Акулина не шевельнулась. Только легкая улыбка коснулась ее побледневших губ:

   - Прощай, Василько. Прости, если что не так...

   - Теперь не время, Акулинушка, после о любви да об обидах толковать станем... Бери топор!

   Волки уже спустились с угора и, стремительно нагоняя сани большими прыжками, вытянулись за ними в длинную цепь.

   - Дюжина будет, - Василько наглухо заправил тулуп, проверил на поясе нож. - Сейчас догонют, рассыплются и начнут в кольцо брать. Тогда знай держись!

   Два крупных волка вынырнули из темноты, оказавшись сразу по две стороны саней. Казак почувствовал звериный дух, тяжелый, смрадный, отдающий ненасытной похотью.

   "Господи, помилуй!" - прошептал Василько и выстрелил из самопала в волка, заходящего слева от саней. Угодившая в глаз пуля разнесла волчью голову, но убитый зверь все-таки успел броситься на шею мерина. Ошалевшая лошадь шарахнулась в сторону, прямо на готовящегося к прыжку второго волка. Тут удача вновь улыбнулась Васильке: он выхватил саблю и сильным ударом отпластнул прыгнувшему волку левую лапу.

   Сани устояли, казаку удалось не съехать в сугроб, где бы поджидала неминуемая смерть. Василько оглянулся назад и, увидав, как стая жадно пожирает своих братьев, радостно крикнул:

   - Что, сучьи ублюдки, казак не по вашим зубам?

   Он взмахнул плетью, ободряя выбившегося из сил мерина:

   - Спаслися мы, Акулинушка, верстов пять осталося. Теперь не нагонют...

   При виде ускользающей добычи, волки бросили терзать мертвых и возобновили преследование. Василько понял, что на этот раз атака будет яростнее, что волки нагонят сани и набросятся разом.

   Волки настигли быстро. Казак швырнул в них шапку, куль с поклажей - звери не обращали на них никакого внимания. "Самопал бы зарядить..." - мелькнуло в голове, и тут Василько с ужасом заметил, как Акулина, не говоря ни слова, поднялась и выпрыгнула из саней...

   "Аку-у-у", - вырвалось из охрипшей глотки. Ошалелый мерин уносил Васильку все дальше от того места, где над окровавленным Акулининым телом жадно урчала сбившаяся стая.

   Василько схватил лежащий на санях топор и спрыгнул с саней. "Ужо поквитаемся!" - он тяжело пошел назад, к стае торопливо расправляющейся с телом его невесты.

   Казак медленно подошел к волкам. Над серо-белесыми спинами стоял жуткий хруст разгрызаемых костей - звери рычали, алчно отрывая куски горячей плоти, окуная кровавые морды глубже и глубже в еще живое тело. Василько взмахнул топором и со всей силы рубанул по хребтине ближайшего к нему переярка. Волк пронзительно взвизгнул, но тут же изогнулся и мертвой хваткой вцепился в сапог. Казак попытался сбросить подыхающего зверя, но бесполезно: сведенные смертью челюсти прокусили ногу почти до кости. Василько медленно попятился и увидел, как почти перерубленный пополам переярок стал разваливаться на две части. Волки перестали терзать девушку и стали брать казака в полукруг. Василько явственно увидел на месте пиршества разбросанные остатки тела, обнаженные кости, сизые ленты кишок. Обухом топора он сбил с ноги мертвого волка и протер лезвие о штанину:

   - Добро... Кто вослед?

   Почти сзади на него прыгнул некрупный, еще не успевший войти в полную силу второй переярок. Василько наотмашь махнул топором, угодив краем молодому волку по зубам. Переярок взвизгнул, отлетая в сугроб. Но тут же поднялся, собираясь было вновь напасть на казака. Из его пасти текла кровь, передние зубы были выбиты, нижняя челюсть наполовину рассечена. Василько заметил, как жадно смотрит стая на капающую с волчьей морды кровь, как напряженно к ней принюхиваются, тяжело сглатывают слюни. Мгновение - и двое взрослых волков бросились на переярка, перехватывая ему горло.

   - Слава Тебе, всемилостивый Спасе...

   Казак перекрестился топором и сплюнул изо рта кровавую жижу. В этот момент он встретился взглядом с Вожаком - огромным, вдвое превосходящий обычных волков. Такого по дороге в Орел зарезал в горящей конюшне Карий. Василько почуял, что Вожака ему не одолеть, явственно ощутил, как целует его в губы смерть.

   Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Василько увидел, как волчий нос взлетел кверху, и ему показалось, что зверь над ним смеется.

   - Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак ...

   Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка, да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он.

   - Давай, сука, кончай! - Василько кинул в матерого снегом. - Не то встану и оторву башку!

   Волк, чувствуя превосходство, медлил убивать.

   - Поиграть решил, или волчат поучить, как надо человека давить... - Василько встал на ноги, вытаскивая из чехла поясной нож. - У меня во еще какой гостинец припасен. Даст Бог, еще твому сынку брюхо распорю ...

   Стая не двигалась. Отдышавшись, Василько сам пошел на волков, звери отступили ровно настолько, насколько приблизился к ним человек. Подойдя к телу растерзанной невесты, казак собрал кровавые останки, проталкивая их за пазуху...

   Волки неотступно следовали за человеком, не проявляя ни малейшего желания на него напасть. Казак шел, приволакивая прокушенную, истекающую кровью ногу, и что было сил горланил:

   Я золото хороню, хороню,

   Чисто серебро хороню, хороню,

   Я у батюшки в терему, в терему,

   Я у матушки во высоком, во высоком.

   Гадай, девица, отгадывай,

   В какой руке былица?

   Василько обернулся и, плюнул в морду идущему следом волку:

   Пал, пал перстень

   В калину, в малину,

   В черную смородину.

   Очутился перстень

   У боярина молодого,

   В гроб положенного...

 

   ***

   Мороз спал, небо задернулось мглистой поволокой, помутилось, скрывая звездную глубину, от земли поднималась поземка.

   Василько чувствовал, что потихоньку силы его оставляют, и что он вряд ли сможет пройти еще одну версту. Впрочем, он уже не знал, в какую сторону надо идти, чтобы выйти на человеческое жилище. Он прикоснулся рукою к груди - рубаха склизкая и липкая, кровь просачивалась через разодранный кафтан, стекая большими каплями на снег.

   "Акулинушко, а ведь это я тебя погубил, на мне твоя смерть, - казак вытер слезы окровавленной рукою. - Было же счастье, да не уберег его, растерял, как душу на адском торжище... Теперь у меня одна забота - вслед за тобой умирать..."

   Волки шли попятам как смутные тени. Казак развернулся к ним лицом и показал Вожаку кукиш:

   - Думаешь, добровольно дамся? Шалишь, бесова кобыла. Накось, выкуси. Сподобит Господь, еще кого подрежу! Акулину не отдам, я за ней и во ад спущусь, да на свет выведу!

   Василько тяжело поплелся вперед, держа перед собой нож, как несут хоругвь во время крестного хода: "Аще и во гроб снизошел еси, безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскрес еси яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение..."

   Светлело. Черный лес исчезал, съеживался, припорошенные снегом разлапые ели и вековые сосны превращались в колышущиеся на ветру волны серебристого ковыля. Вот уже вместо ледяного духа заснеженной Пармы стоит оглушающий аромат зверобоя, шалфея, чабреца, болиголова... Трещат кузнечики, прыгают в стороны из-под босых ног, в вышине кружат бабочки, жужжат пчелы, проносятся стремительные стрекозы. Над головой нет солнца, но его свет проникает повсюду, играя в высокой траве желтыми, розовыми, фиолетовыми, белыми пятнами летнего разноцветия.

   "Так вот какой ты, раю мой раю!" - Василько поднес пальцы к глазам, и сквозь них увидел, идущую к нему сестру. Арина была такой же, четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что Василько мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней...

   Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил, и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть ... "Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!"- подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер. Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: "Грех-то какой, ведь сестра мне она..."

   Казак перекрестился, отвернулся и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей к себе девичьей наготы...

   Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя.

   Казалось, вода овладевала миром, и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями.

 

Глава 9. Святой Никола и мертвец

 

   - Данила, пробуждайся, беда! - запыхавшийся Савва забежал в светелку, зачерпнул ковшом кваса и, отпив до половины, тяжело перевел дух. - Василько наш совсем пропал.

   - Как это пропал? - Карий стремительно поднялся с застеленной медвежьей шкурой лавки. - Разве он не с Акулиной у Белухи ночует?

   - Нету их там. - Большим глотком Снегов допил квас. - Старая плутовка говорит, что они ночью в Канкор убыли. А я видел мужиков из Канкора, что привезли муку, так они в голос говорят, что в их городок утром никто не прибывал...

   - Да кто же их ночью из городка мог выпустить, без строгановского разрешения...

   - То-то и оно... - кивнул послушник. - Стало быть нароком Васильку-то нашего спровадили.

   - Пойдем-ка, Савва, наведаемся к Григорию Аникиевичу, с Масленицей поздравим, заодно и потолкуем, как наш казак смог ночью из городка убыть...

   Во дворе резвились дети хозяйские и дворовые, одетые в одинаковые добротные шубейки из некрашеной овчины. Вывалявшиеся в снегу, краснощекие, разгоряченные легким морозцем, они были похожи на маленьких снеговиков, вырвавшихся на волю из дремотной снежной берлоги. Наблюдавший за схваткой двух рослых крепышей, малец лет шести, расстегнутый, с выбившейся рубахой и сдвинутой на макушку шапкой, бойко выкрикивал:

   - Пуще, пуще Никитка толкай, так, чтобы Федька-медведька кубарем в снег улетел!

   При виде детской возни Карий улыбнулся:

   - Этот пострел наверно Строганов будет. Сам не дерется, а других драке учит.

   - Нет, конюхов сын. - Савва кивнул головой на борющихся мальчиков. - Никитка Строганов вон тот, что постарше да посильнее себя для борьбы выбрал. Норовистый отрок...

   - Погоди, хочу на детей посмотреть, - легким движением руки Карий остановил Савву. - Когда еще подобный выпадет случай...

   Никита подмял под себя здоровенного Федьку и от радости прыгал в середине устроенного в честь победителя хоровода. Вдоволь напрыгавшись, Никитка радостно крикнул:

   - Теперь в святого Николу и покойника играть станем! Ты, Федька, мертвяком будешь, а святым Николой - последний, оставшийся в живых!

   - Почему мертвяком должен быть я? - недовольно пробурчал Федор, вытирая рукавом зеленые сопли.

   - Раз проиграл, значит, умер! - обрезал Строганов. - Иди пока ко стене, да бейся головою погромче!

   - Боязно мне, - хныкнул Федька. - Батька прознает, что в покойника играли, верно выпорет, да на хлеб с водой посадит...

   - На масленке играть можно, Боженька на масленку любой грех простить может, - возразил Никита. - И батька твой наказать тебя не посмеет. А если накажет, так я тебя всю неделю блинами подчевать стану!

   - Ух ты, - Федька довольно хмыкнул и пошел стучаться головой в бревенчатую стену.

   Детская стайка встала в полукруг и принялась нараспев расспрашивать покойника:

   - Кто стучит?

   - Мертвый тут.

   - Что несешь?

   - Соли пуд.

   - Камень возьмешь, или денег мешок?

   - Денег мешок!

   - На кошельке Иуда давится, а на камешке святой Никола в дол катится!

   Дети налетели на Федьку и, осыпая его тумаками, опрокинули в снег. Припорошив поверженного мертвеца, встали вокруг него и пошли хороводом, но не как раньше ходили вокруг победившего Никитки - по солнцу, а стали кружиться в другую, противную солнцу сторону, напевая:

   Покойник, покойник,

   Умер во вторник,

   В среду вставай,

   За нами побегай.

   Кого поймаешь,

   В землю утянешь. -

   Плохо одному

   Бытии во гробу!

   Лишь только пение закончилось, Федька вскочил на ноги и принялся догонять разбежавшихся по двору ребятишек и, роняя их вниз, безжалостно засовывать за пазуху пригоршни снега. Отбиваясь изо всех сил, дети вначале визжали, а потом умолкали. Тогда Федька отпускал нового мертвяка и снова принимался ловить живых.

   Очень скоро в живых остался один Никита. Дети окружили и вновь повели хоровод, только уже обратившись к живому спинами:

   Святый Николаю

   Выходи из раю,

   Деточек спасать -

   Из мертвых воскрешать!

   Никита снял шапку, кланяясь на четыре стороны, перекрестился, и стал перекрикиваться с хороводом мертвых, уже сцеплявшихся между собою локтями:

   - Цепи кованные! -

   - Разорвите нас!

   - Кем вас рвать? -

   - Святым Николой, кто с того свету может встать!

   Никита рванулся, но дети держались крепко, и порвать цепь с первого раза не получилось. Тогда Никита рванул еще раз, уже со всей силою. Цепь распалась, увлекая ребятишек в снег. Строганов поднялся и приготовился к схватке: ему предстояло драться сразу со всеми до первой крови. Исход игры зависел от того, чья кровь прольется раньше: святого Николы или восставших из могил неприкаянных мертвецов.

   - Смерть, смерть, смерть! - закричали дети, накидываясь на Никиту со всех сторон, стараясь сбить его с ног, повалить и побыстрее разбить губу или нос.

   Строганов изворачивался, расталкивая нападавших, пытаясь вырваться из окружения, чтобы встретиться с наседавшими мертвецами один на один.

   - Бей, бей и убей!

   Свирепея кричали дети, безжалостно молотя Никиту кулаками.

   -Дай кровь, стань мертв, дай кровь, стань мертв!

   - Кровь, кровь! - раздалось над ристалищем.

   - Смерть!

   - Ад!

   - Христос!

   Драка все продолжалась, переходя из игры в неистовое побоище.

   - Пора бы вмешаться, - Савва тревожно посмотрел на Данилу. - Не ровен час...

   Карий, преграждая послушнику путь, улыбнулся:

   - Погодь маленько. Посмотрим!

   На детские крики из хором выбежал Строгановский приказчик Игнат и принялся хлестать детей хворостиной:

   - Прочь отсюда, окаянные! Опять бесовские игрища затеяли! Я уж вашим батюшкам все доложу, пущай отдерут каждого как сидорову козу!

 

   ***

   Собрав приказчиков да старост, Григорий Аникиевич обсуждал с ними предстоящие масленичные гуляния в Орле-городке.

   - Сегодня, отгуляем малую Масленку, завтра - справим мясное воскресение, а там пировать да бражничать целую неделю до Великого поста! Поэтому сказывайте, хорошо ли подготовились к встрече, всего ли есть в избытке, - Строганов лукаво усмехнулся. - Блин брюху не порча, а пирог - не колун!

   Сначала слово держали приказчики: сколько отпустили мешков муки да горшков с маслом, сколько приготовили на закусь бочек с солеными огурчиками на хреновом, да на смородиновом листу, сколько кадок капусты с брусникой да клюквою, сколько ведер хлебного вина да браги будет разлито по ковшам и чаркам от строгановских щедрот.

   Потом докладывали Григорию Аникиевичу старосты, сколько построено в Орле горок да качелей, сколько и от каких дворов будет подано саней для катания, кто из кулачных бойцов выйдет для народной потехи, а кто будет биться насмерть, за честь и уважение пойдя с рогатиной на медведя, и кто пожелал скоморошничать и быть битым за деньги.

   Довольный услышанным, Григорий Аникиевич всех отпустил с ласкою, пожаловав в честь праздника каждому старосте по гривеннику, а приказчику - по полтине.

   С напускным спокойствием Карий дождался масленичных приготовлений у Строганова, и вместо обычного поклона, посмотрел в глаза Григория и улыбнулся.

   - Данила, проходи, присаживайся, в ногах правды нет - одна истина, да и то в храме! - с напускным радушием Григорий Аникиевич поприветствовал Карего, будто бы не замечая вошедшего следом послушника. - Никак тоже о Масленице пришел поговорить?

   - Казак мой, Василько Черномыс ночью исчез... Не подскажешь, где в строгановских землях человека сыскать можно?

   - Что так? - Григорий вскинул бровь. - Мне доложили, что убыл твой казачок к теще на блины. Честная Масленица на дворе!

   - Стало быть на Масленицу надобно ночью ехать, тайно, никому не сказавшись?

   - Почему ж тайно. Я разрешил ему ворота открыть и даже лучшего мерина велел запрячь. Как говорится, не сулил гору, а дал впору!

   - Так волки вокруг города свадьбы водят... - тихо промолвил Савва. - Беды бы не вышло...

   - Да, волки... Так на конных они почти не нападают, а казак трезвый да при оружии, - задумчиво произнес Григорий Аникиевич. - Бояться-то не зверья, а людей надо, нынче человек человеку волк. И что с того? Разве мы опасаемся каждого встречного или готовимся от него смерть принять? Верно говорю, Карий?

   - Не в бровь, а в глаз, - Данила с ненавистью посмотрел Григорию в глаза. - Где казака искать, в Канкор он так и не прибыл...

   - Ты в Пыскоре, в монастыре поискай, коли не ждется, да Масленице не рад, - рассмеялся Григорий. - Там люди строгие, наших праздников не принимают. Один старец Трифон чего стоит. Вот к нему и поезжай! Послушничек твой дорогу хорошо знает. А мне загулявших казачков искать некогда - у меня на носу праздник. Умный не осудит, а глупый не рассудит. Ступайте с Богом.

   Григорий усмехнулся, подавая Игнату знак выпроваживать гостей. Приказчик засуетился, забормотал под нос:

   - Давай, ребятушки, проваливай... Весилитеся, отдыхайте да бражничайте. О делах потом... Видите, Григорий Аникиевич делом занят, о людях печется, а вы к нему со своим казачком непутевым... Будет надобно, Григорий Аникиевич нового приставит, сколько их, прости Господи, теперь по Руси шляется...

 

   ***

   Спасо-Преображенский Пыскорский монастырь стоял не на возвышенности, как принято на Руси, а словно просел, сполз с высокого холма, или, подобно большой ладье, причалил в устье небольшой речки Нижней Пыскорки.

   - Я думал, что монастырь велик, стоит вроде сольвычегодских святынь, а он на ладонь уместится, - усмехнулся Данила. - Как там братия умещается или, как пчелы, улей себе построили?

   - Аника давно велел монастырь в Канкор перенести, с Нижней Пыскорки в Верхнюю, - подбирая слова Савва посмотрел на Карего. - Да у Григория Аникиевича руки дойти не могут, дела мирские не отпускают...

   - Умный ты человек, Савва, а иной раз рассуждать начнешь - дурак дураком. Вот смотрю на тебя и думаю: блаженный ты, или холоп от макушки до пяток... - Карий отвернулся от послушника. - Давай не рассуждай, подгоняй гнедого, скоро уж прибудем...

   Снегов пожал плечами и послушно взмахнул поводьями:

   - Давай, родимый, с Божьей помощью да в Господнюю обитель!

   Лес остался позади, дорога выходила на широкую белую полосу реки, утопающую в блеклых красках зимнего заката. Впервые за последние годы Карего взяла досада, защемила в сердце, пробуждая слепую ярость.

   - Что, Саввушка, не устал ли в дороге наш Гнедко?

   - Ничего, - обиженно отмахнулся послушник. - Хоть и не из лучших, да вдвое больше пройдет, не запыхается!

   - Видать выходит по меткому словцу Григория Аникиевича: хоть конь горбат, да мерину не брат...

   Снегов удивленно посмотрел на Карего.

   - Ты все не понял? - Данила резко схватил послушника за плечи, подмял, зависая над ним, как над добычей. - Почему тогда полупьяному Васильке запрягли разжиревшего мерина, а затем выпустили ночью в волчий лес? Нет, мы у Строганова не охотники, мы приманка...

   - Кого же на нас хотят поймать? Да отпусти ты меня, - Савва высвободился из цепких объятий Карего. - И сам вижу, что нечисто здесь. Как прибыли, все под соглядатаями ходили, даже в светелке и то стенные дыры наверчены... Оттого и молчу, что за догадки у Строгановых быстро языка лишаются...

   Данила довольно рассмеялся, дружески хлопнув Снегова по плечу:

   - Я, признаться, совсем решил, что послушник-то наш вконец отупел. Даже жаль стало!

   - Успеется еще... Пожалеешь... - буркнул Савва и потянул за поводья. - Тпр-руу, милой!

   Сани остановились у тяжелых, обитых резными крестами, монастырских ворот. Савва долго стучал, пока за высоким частоколом послышались неспешные тяжелые шаги.

   - Почто ломитесь в ночь, чада окаянные? - густой низкий голос произнес ругательство на тот же манер, каким служил литургию.

   - Брат Фома! - радостно воскликнул Снегов. - Это я, послушник Савва, со мною еще человек строгановский - Данила Карий, приехали по делу к игумену Варлааму. Впусти нас обогреться, Христа ради!

   Немного поразмыслив, Фома ответил не терпящим возражений тоном:

   - А мне почем знать, чьи вы люди будете. Тебя, почитай, здеся от Рождества нету, может, тебя вогульцы изловили, да их и привел сюда, души православные губить!

   - Как можно, брат Фома...

   - Проваливайте, не доводите до греха, не то, ей Богу, сейчас пальну! Вот рассветет, там и видно будет, пущать вас или нет.

   - Где ж ночевать? Как зверям, в снегу?

   - Зачем же, у святой стены монастырской и ночуйте. Коли волки придут, меня кликайте, вам пособлю малехо, в них пулять стану.

   - Хороша встреча, нечего сказать, - усмехнулся Карий. - Ладно, что прихватили по лишнему тулупу, будет чем прикрыть Гнедого...

   - Впусти их, - донесся из-за ворот высокий, почти юношеский голос. - Забыл слова Спасителя: "Стучите и отворят..."

   Глаза Снегова восторженно заблестели, он вцепился в рукав Даниловой шубы и прошептал:

   - Сам Трифон сподобил. Старец...

 

Глава 10. Еже согреших...

 

   Хрустнули петли, замерзшие ворота тяжело заскрипели, охнули и стали проваливаться назад, отворяя взглядам путников бревенчатые монастырские стены.

   Прибывших встречал брат Фома, здоровенный монах с изборожденным шрамами лицом. Он шутя поигрывал в больших ручищах сучковатым дрыном, словно предупреждая прибывших: "Не балуй, а то зашибу".

   - Из этого самопала пальнуть хотел? - пренебрежительно спросил Карий. - Или у монахов уже и палки стреляют?

   - Я только пужнуть хотел, - Фома оценивающе оглядел Карего и, убедившись в своем превосходстве, небрежно кивнул на дрын. - На что мне самопал, я и этим кого хошь во славу Божию знатно отделаю!

   Старцем оказался бледный и сильно сутулившийся молодой человек, с редкой, еще не сформировавшейся бородой.

   - Это твой старец? - шепнул Данила. - Ему от силы двадцать пять годов будет... А то и меньше...

   - Так его не по годам жизни, по дерзновению да подвигам старцем именуют, - Снегов перекрестился.

   - По чему именуют? - переспросил Карий.

   - По благодати, - Савва посмотрел в лукавые глаза Данилы и махнул рукой. - Старец и старец, тебе какое дело. Не вступился бы, так спали бы сейчас в сугробе, как сторожевые псы.

   Игумен Варлаам, сославшись на простудную немощь, с прибывшими встречаться не стал, поручив Фоме за ними приглядывать и спровадить из обители как можно скорее. До прибытия в монастырь Карего Фому разбирало любопытство увидеть своими глазами известного душегуба, призванного на службу самим Аникой Строгановым.

   В прежние годы, в миру, брат Фома звался Веригою и был известным в пермских землях вором, не гнушавшимся поочередно наниматься на службу к Строгановым и чердынскому воеводе. Пять лет назад за измену и воровство Аника Федорович решил в науку другим выдрать Вериге ноздри, да отрубить по локти обе руки. От страшной расправы Веригу спас отец Варлаам, убедивший Анику, что превратит разбойника Веригу в божьего воина Фому...

   Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей. "Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был, - Фома со злостью ткнул дрыном в снег. - Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное..." Фома тряхнул головой и перекрестился: "Прости, Господи! Избави от лукавого..."

   Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:

   - Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям... Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам...

   Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.

   Фома посмотрел во след уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:

   - Бог весть, в чем душа держится, ударь - кулаком перешибешь, а взнуздает хуже игумена. Как медведь прет на тебя, не бояся ни боли, ни смерти...

 

   ***

   Стоило на миг закрыть глаза, как сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная и скользкая, как жабья кожа, обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда.

   "Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми... мирен сон и безмятежен даруй ми... Ангела хранителя пошли покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла..."

   Услышав, как в соседней келье молится Савва, Карий улыбнулся: как просто встать на колени перед образом, перекрестится, прочитать молитву... Или разорвать рубаху, плача бросить себя ниц и проклиная жизнь, выпрашивать прощения... Вот только услышит ли Господь, а услышав - поверит ли, если не веришь сам...

   В детстве, возросшийся в турецкой неволе, Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: "Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?" Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын - пастырь добрый...

   Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеною - вода точит камень, но тает в песке...

   Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков...

   Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце, сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег...

   По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, по долгу обнимая придорожные деревья. Идет снова, вначале машет ножом, словно отгоняя незримого врага, затем крестясь его окровавленной сталью.

   - Василько, постой! - Карий окрикнул идущего казака, но не услышал собственного голоса. - Вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо, густая земля.

   Василько блуждал по бескрайнему снегу и, смеясь навзрыд, по скоморошьему твердил одну и ту же прибаутку: "Я иду, зверь лапист и горд, горластый, волк зубастый. Я есть волк, а вы есть овцы мои..."

   Понимая, что если промедлит хотя бы миг, то навсегда потеряет Васильку из вида, Карий бросился ему в след, догнал, обнимая казака как брата...

   - Данилушка! - пьяный казак полез было целоваться, но передумал, показывая на перемазанные кровью губы. - Не пужайся, это у меня по усам текло, да в рот не попало.

   Он заглянул Карему в глаза и повалился в ноги:

   - Данилушка, убей меня своим кривым ножом, зарежь, как того волка. Там я умереть уже не смогу, а стану у Христа-батюшки тебе прощение выпрашивать. Без него тебе никак, видишь, уже и земля во рту. Не она тебя к себе забирает, а ты ее из себя выплевываешь...

   Карий попытался поднять казака с колен, но повисшая на руках тяжесть была не человеческой, лютой, выворачивающей суставы и рвущей жилы, такой, словно он вознамерился поднять саму землю...

   - Тяжело тебе, родимый, - вздохнул Василько. - Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.

   Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там, на вкопанном в каменистый холм кресте, умирал распятый Христос...

 

   ***

   Когда тяжелое зимнее небо начало высветляться, старец вошел в келью Карего и тихо позвал его по имени:

   - Данила... пробудись... иди со мною...

   На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки, старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.

   Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене - ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.

   - Василько! - Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.

   - Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил... - Трифон посмотрел Даниле в глаза. - Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе...

   - Все мы слуги Божьи, - неожиданно для себя сказал Карий. Потом, добавил с укоризной. - Не следовало держать его здесь, как дикого зверя...

   - Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз. Томим от диавола...

   - Пойдем, Василько, пойдем со мною. - Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом - это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.

   Василько долго всматривался в лицо Карего, затем дрогнули уголки его губ, заслезились глаза и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:

   - Загрызли ее... живьем съели... а меня не тронули... почто, Данулушко, меня в живых оставили?.. умереть хочу, чтобы вместе с Акулинушкой...

   Впереди идущих мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома, с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:

   - Зверя в кельи пущать не велено... Зверя в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз...

   По испуганным глазам Васильки, Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком... Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, стала нещадно жалить огнем.

   - Пойдем, в избу, скажу чего...

   - Пойдем, пойдем, погуторим! - довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.

   - Остановись! - Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:

   - Охлынь, старче! Чай не живота иду лишать, а малую науку задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.

   Ярость просачивалась отовсюду: с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды она вливалась в тело Карего неудержимым возрастающим потоком, неслась огненной кровью, медленно наполняя собой сердце...

   Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронив дубинку взвыл от боли. Нож Карего вонзился прямо под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава...

   Данила не спеша развернулся и подошел к Трифону:

   - Недолгий разговор вышел. Прости, что так вышло...

   Трифон троекратно перекрестил Карего:

   - Бог простит...

 

   ***

   По утру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы, и следовать за ним, в пещеры Пыскорские.

   После тяжелой монастырской дремоты белый путь был особенно желанен. В непривычной лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце. Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится про себя, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание или пройти дьявольское искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.

   - Пыск - по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю, темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали.

   Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:

   - Потому и поставили здесь монастырь, чтобы тайну не проглядеть?

   - До основания монастыря старцы здесь около века живут, хоронясь по землянкам да норам. Вогулы их ловили, да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима ...

   Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.

   "Он и правда святой, - подумал Карий. - Чистый сердцем".

   - Потому, значит, здесь волки лютуют. Выходит, людоедство у них в крови...

   - Место здесь нечистое, не капище даже - врата в преисподнюю. Отец Варлаам это знает, поэтому и держит подле себя пса лютого - Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда приходит, ничтожить знамения диавольские. И Аника об этом месте знает, да не ведает, что с ним делать... Однажды вошел в гору купцом, да вышел иноком. Оттого тебя и призвал...

   - Что сын его, Григорий? Может его в гору сводить, глядишь и уверует...

   - Григорий Аникиевич сюда близко не подъезжает. Был с родителем прошлым летом, а ныне собрался монастырь по бревнышку разобрать да в Канкор перенести...

   - А меня почто к преисподней привел? О грехах и злодеяниях моих говорить станешь, обличать будешь во гневе? - спросил Карий. - Или будешь ласков, говоря, что Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее?

   - Еще перед вашим приездом в Орел-город, на Сретенье, явился мне святой Николай. Оборванный, с кровоточащими ранами, закованный в пудовую цепь. "Видишь, - говорит угодник, - это меня Ирод мучает, за то, что хотел младенцев Вифлиемских от смерти спасти". Говорит, а с очей, кровавые слезы так и капают...- Трифон смахнул набежавшие слезы. - При виде его мук, я упал на колени, умоляя страдания возложить на меня, а в ответ святой Николай качает головой: "Вскоре пошлет Господь спасителя и заступника, грозного Ангела Своего. Сам, Трифон, узришь, когда приидет и встанет перед тобою. Он и избавит..."

   Трифон внимательно посмотрел на Карего.

   - Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем, - ведаешь слова эти?

   - Нет.

   - Так пророк Исаия говорил о Спасителе нашем. Говорил, да не договаривал...

   Трифон задумался:

   - Знаешь ли сам, что ты за человек? Думаю, не знаешь. И я не знаю. Один Бог знает.

 

Глава 11. Адова паперть

 

   Протискиваясь сквозь узкие проходы, попадая из одного колодца в другой, они, наконец, оказались на замерзшей глади просторного ледяного грота.

   - Тепереча смотри, - Трифон скинул с плеч холщовую охотничью суму и вытащил факел.

   От первых искр смола жадно зашипела, заурчала и, разгоняя темноту, рванулась к верху длинным языком пламени. Карий увидел огромный белоснежный свод, переливающийся и преломляющий огненные блики бессчетными гранями ледяных кристаллов. Старец махнул факелом - тысячи зеркал сорвались с места, заполняя грот пляшущими огоньками и, в какой то момент, вдалеке, может не здесь, а за ледяной гранью, Карий явственно увидел себя и старца.

   - Теперь помолимся...

   Трифон достал из-за пазухи небольшую иконку святого Николая, благоговейно к ней приложился и бережно поставил на ледяной нарост. Затем, не выпуская факела из рук, встал перед иконой на колени и тихо, почти шепотом, стал читать молитву:

   - О, всеблагий отче Николае, пастырю и учителю всех верою притекающих к твоему заступлению, и теплою молитвою тебя призывающих, скоро потщися, и избави Христово стадо от волков губящих. Огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, меча, нашествия иноплеменников, от междуусобныя и кровопролитныя брани. И якоже помиловал еси триех мужей в темнице седящих, и избавил еси их царева гнева и посечения мечнаго, тако помилуй и помоги нам угодниче Божий. Избави нас от всякого зла, и от всякия вещи сопротивныя, управи ум наш и укрепи сердце наше в правой вере. Аминь.

   Свод дрогнул, вспыхнул огненной лавой, отзываясь на слова далеким, протяжным волчьим воем...

   - Слышишь, как бесы стонут? - глаза старца истово заблестели. - Значит, дошла молитвушка, услышал святой угодниче...

   Они пошли дальше, вглубь горы, потом стали спускаться вниз почти по вертикальному лазу.

   - Диковинно тебе, Данилушка, внутри горы быть? - старец замер и тяжело отдышался. - Небось, и не ведал о таких ходах змеиных ...

   - Я десять лет в горах Персии прожил, - Данила остановился, почти уткнувшись Трифону в ноги. - Меня там старец наставлял, как теперь ты. Только ты учишь прощению, а он учил убивать...

   Монах ничего не ответил, промолчал, но пополз быстрее, изо всех сил перебирая худыми локтями...

   Наконец показался грот, много выше и больше прежнего, ледяного. Данила встал на ноги, огляделся. Взгляду открылось странное убранство пещеры, которое можно было сравнить лишь с останками древних ромейских храмов, которые доводилось видеть на Востоке. Полупрозрачные колонны причудливо свисали из под нерукотворного купола и вырастали снизу, прямо из-под ног. Они срастались в единое целое, переплетаясь друг с дружкой, как ненасытные тела любовников, иные образовывали причудливые скопища фигур, словно превращенные в лед грешники, застигнутые за бесовским блудом. Поодаль стояли ледяные ложа, напротив них - зловеще поднимались колья и плаха...

   - И вправду, ад... - шепнул старцу Карий. - Злая красота, злыми недрами взращенная...

   - Пойдем... - от охватившей дрожи Трифон, с трудом выговаривал слова. - Ты еще не видывал ее...

   - Разве здесь есть кто? - Карий удивленно посмотрел на монаха. - Акулина?

   - Нет здесь места живым, и мертвым нет... - Трифон многократно перекрестился и дрожащим голосом стал читать нараспев. - И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами...

   Старец сжал руку Данилы и подвел его к стене, скрытой в непроглядном пещерном мраке...

 

   ***

   Взгляд скользнул по темноте и, встретившись с желтым свечением немигающих совиных глаз, замер. Раздался хруст, какой обычно бывает в лесу, когда невзначай наступишь на хворост. Карий посмотрел вниз и резко отступил назад - под ногами лежали почерневший от времени человеческие черепа вперемешку с остатками пережженных костей.

   С трудом переводя дух, Трифон поднес факел ближе:

   - Поганская земля, идеже покланяются идолом, идеже жрут жертвища, идеже веруют в кудесы, и в волхованья, и в чарованья, и в бесованья, и в прочая прельсти дьявольскиа...

   На большом, словно отполированном, гладком камне показалась безобразное женоподобное существо нарисованное разноцветными красками в человеческий рост, но с совиной головой. Существо, или как ее назвал старец, адова баба содрогалась в родовых схватках на гигантском ящере. Вокруг нее, нарисованное черным и желтым цветом, словно вмещающее существо сфера, разливалось на полированной каменной глади кроваво-красное марево...

   Огромное чрево трескалось от натуги, заставляя роженицу корчится и кричать, приседая на толстых ногах. Изогнувшиеся руки уперлись локтями в бедра, язык из переплетенных змей вывалился изо рта, свисая до раскрывшегося лона.

   - Смотри и разумей! - Трифон ткнул пальцем в роспись. - Внизу, под ногами десять голов ящеров, да вверху над личиною пять грифоньих, да по бокам две: звериная да змеиная...

   - Посвети-ка сюда, - Карий показал на правую руку адовой бабы. - Никак вместо пальцев волчья пасть! А здесь, на левой что? Ничего не видно!

   - Это Варлаам лазает блудницу Вавилонскую затирать, - пояснил Трифон. - Поет псалмы, да скоблит окаянную. Только без толку... Ужо пять раз дочиста стирал, а сатанинское отродие появляется снова. Из стены прет, из камня вырастает...

   - Это зеркало, не камень. - Данила провел рукой по холодной каменной глади. - Скобли его или на нем малюй, только она не отступит, не уйдет, пока не убьют ее дух...

   Трифон, вздрагивая телом, сжал кулаки:

   - Страшно мне, Данилушко, иной раз так страшно бывает, что думаю не выдюжу, да и уйду отсюда, назад ворочусь, домой, в Немнюшку, или к своему отцу духовному, Иоанну, в Великий Устюг. Покойно там, службу Богову без соблазнов сатанинских нести можно.

   Старец вопросительно посмотрел на Карего, но тот сосредоточенно разглядывал рисунок не произнося ни слова.

   - Земля пугает, камни ее великие, изрытые пещерами бездонными нисходящими до преисподних глубин. Люди здесь превращаются в бесов, а бесы становятся людьми. - Трифон горько вздохнул. - Воля и то здесь другая, злая, безнадежная, наподобие той, что дается попавшему в капкан зверю...

   - Уходить надо... - Данила подхватил суму и протянул старцу. - Ты правильно сделал, что привел сюда. Видать не спроста здесь оказался...

   Трифон кивнул головой:

   - Варлаам настрого не велел... Фома ему все доложит... Только Варлаам, хоть и игумен, да не указ мне...

   Карий ласково посмотрел на Трифона, подумав: "Может игумен и не указ, но бить Фома умеет отменно".

   - Братию сюда правильно не пускаете, насмотрятся на такое, глядишь и сами взбеленятся. - Немного помолчав, добавил. - Что, старец, пойдешь ли ты со мной к Строганову, в Орел-город? Кто окромя тебя казака моего от бесовского сглаза выправить сумеет? Сейчас говори, идешь?

   Трифон с благодарностью взглянул Карему в глаза:

   - Иду!

 

   ***

   Орел-городок устал от масленицы, объелся ее блинами и пирогами, опился щедро подаваемой со строгановского двора брагою, а праздник все не кончался, едва пересилив свою середину.

   Никто не мог сказать, когда в городке появился пронырливый юрод Семка Дуда, маленький, колченогий, обвешанный бутафорскими веригами и крестами. Попади он на глаза приказчику Игнату в будний день, да что там Игнату! Первый же староста схватил бы этого мазурика за шиворот, приволок на кнутовой допрос в съезжую избу, там бы в два счета открылось его пустосвятство с поддельными цепями, теплой бабьей душегрейкой под суровым рубищем, мягкие заячьи шкурки под грязными онучами. Но теперь, в дни Масленицы, Дуда чувствовал себя вольготно: днем сидел на площади, или на церковной паперти, грозя непочтительным прохожим анафемой, таращил глаза, истошно вопил, пуская изо рта слюни, или смиренно обнимал ноги, умоляя вместе помолиться о грядущей кончине мира. Оттого Дуда каждый день собирал щедрое подаяние, набивая суму отменным харчем, или разживался деньгой. По вечерам юродец ходил вместе с ряженой молодежью по дворам, охальничал, пел срамные песни, пытаясь залезть к девкам под подол. Но больше того смотрел да спрашивал, что, мол, здесь так, а что эдак...

   Каждый день, собрав после утрени обильные подношения, Семка бежал к воротной страже, поил их водкою и, потешая озорными да похабными прибаутками, скакал на палочке вокруг хохочущей страже.

   Ай дуду, ай дуду!

   Сидит ворон на суку.

   Во горшке ядреный суп,

   Зачесался девкин пуп.

   Надо, надо мужика,

   Чтобы не было греха!

   Ой, смех, смех, смех, -

   Позабавиться не грех!

   Ибо грех, когда ногами вверх,

   А под венец встала - невинною стала!

   Под одобрительное улюлюканье стражников Семка, виляя бедрами, как мог подражал женской походке, хватая мужиков за полы шуб. Затем ласково гладил и обнимал свою палочку-коняжку и, подражая близости, ахая и охая, валился в снег.

   Хохоча, воротные подбадривали юрода криками:

   - Давай, хорошенько наддай!

   - Сотри пузо начисто, чтобы как бляха блестело!

   - Жми пуще, будет гуще!

   Семка кувырнулся через голову и, ловко вскочив на ноги, стал обегать стоящий полукруг стражников, заглядывая им в глаза:

   А баю-баю-баю,

   Не ложися с краю. -

   Придет серенький волчок

   И ухватит за бочок!

   После этих слов юрод присел на корточки, съежился, и стал по-кошачьи фырчать, отмахиваясь руками:

   Усь, усь, не боюсь,

   На полати заберусь,

   Кирпичами закладусь!

   Говорите шепотом,

   Пропадите пропадом...

 

   ***

   На широкий четверг Карий возвратился в Орел, удивляясь царившему в городке разгулу: на башнях не выставлены дозорные, крепостные ворота настежь растворены, а плохо соображавшая стража, ища похмельного рассола, слонялась без оружия.

   - Появись сейчас Кучум с сотней нукеров, до захода солнца город падет к его ногам, - Карий посмотрел на Трифона, а затем на Савву. - Понимаете, к чему говорю?

   Не дожидаясь ответа, пояснил:

   - Вы заметили трущегося у городских ворот юрода? Ты, Трифон, знаешь, кто таков этот блаженный?

   - Единожды зрю, - старец пожал плечами. - Разумею, не Божий слуга это, пройдоха и пустосвятец. Вишь, телом гладок, а ликом и повадками паскудист - истинно скоморох со двора боярского!

   - А может не боярского, а княжеского? Откуда здесь боярам-то взяться? А вот за Камнем князь пелымский Бегбелий живет-поживает, добра наживает, да о том, как Строгановых со свету сжить, день и ночь думает. Теперь смекаете?

   - Выходит, что под носом у Григория Аникиевича соглядатай пелымский разгуливает, а Строганов себе празднует, да в ус не дует!

   - Молодец, Савва! - Карий хлопнул послушника по плечу. - Раз ты догадливый такой, прыгай из саней да походи за юродом. Под вечор найдемся, повяжем пустобреха и потолкуем, какому Богу наш дурачок молится, какому царю справляет службу...

   Данило взял у Снегова поводья и, подталкивая послушника в спину, попросил Трифона:

   - Благослови, старче, раба божьего Савву постоять за правое дело.

   Трифон с укоризной посмотрел на Карего, но Савву благословил охотно...

   На разгульском ристалище, прежде кулачных боев назначали медвежью потеху: каждый охочий показать свою удаль, вооружась рогатиной и ножом, мог схлестнуться с медведем и биться на смерть. За уважение, не за деньги.

   Охотником потягаться с медведем на этот раз вызвался здоровенный солевар Фомка Лапа. Он трижды перекрестился, поклонился собравшемуся люду, взял рогатину с ножом и вошел за ристалищный частокол. Медведя подвезли в большой клетке на колесах, собранной из толстых перевязанных лыком жердей, протолкнули в ворота, закрывая их наглухо, чтобы зверь случайно не мог вырваться из ристалища. Не дав медведю опомниться и рассвирепеть, Фомка нанес удар первым, да не удачно - рогатина скользнула по ребрам, ушла в сторону, продрав толстую шкуру насквозь, вынося на острие остатки мяса и жира. Толпа ахнула и замерла в ожидании развязки...

   Преследуя юрода, Снегов протискивался сквозь толпившийся вокруг ристалища народ, пока, наконец, не встал за Семкиной спиной. Не отрывая глаз, Савва смотрел на застывшее лицо юрода с тихой безмятежной улыбкой. Кто-то из стоящих рядом сказал:

   - Отступи назад, перехвати рогатину, нырни под лапу...

   - Не успеет, растерялся, ваш Фомушка-то, оттого и умрет, - неожиданно серьезно прошептал юрод и, встретившись с взглядом Снегова, стал быстро выскальзывать из плотного круга армяков и тулупов.

   Фомка резко потянул рогатину на себя, но медведь откинул ее лапой и, не давая солевару опомниться, ударил по голове другой. Боец застонал и рухнул наземь, зверь победно поднялся над ним, замахиваясь для последнего, смертельного удара. В этот миг раздался выстрел. Медведь зашатался и стал медленно оседать на зад. В левом боку дымилась рана, из которой пульсируя била кровь.

   - Дело не сделано, Фомка покудова живой!

   - Медведя надо было теперя пущать в лес!

   - Кто стрелял? По какому праву?

   Сначала в толпе послышались недовольные голоса, которые постепенно начали перерастать в разъяренный гул.

   - Я стрелял, - показался дюжий человек в простом охотничьем полушубке с большой пищалью на сошке.

   Толпа расступилась и, смиряя гнев, ахнула:

   - Григорий Аникиевич...

   - Я стрелял, - утвердительно сказал Строганов. - А право мое - Божье: "зуб за зуб, око за око, смерть за смерть". Или не слышали о сем, маловеры?

   Григорий зло оглядел собравшихся:

   - Вам потеха нужна или смерти Фомкиной возжелали? Тогда нате, - он швырнул на снег длинный нож, - идите и дорезайте солевара. Тогда и потешитесь...

   - Что мы, каины какие... Зачем так, Григорий Аникиевич... Просто, положено по другому, по честному, чтоб до конца...

   - Выходит, я бесчестье творю, не позволив зверю человека задрать! Или вам будет лучше, если его дети останутся сиротами, да по миру пойдут? - Григорий отшвырнул пищаль и неверной пьяной походкой пошел от ристалища прочь...

 

   ***

   - Постой-ка, постой, тебе говорю! - Снегов едва поспевал вслед улепетывающему со всех ног юродцу.

   Наконец, догнав Семку, схватил его за шиворот и тяжело отдышался:

   - Попался, чертяй криволапый... живо сказывай, кто таков... чего высматриваешь...

   Семка принялся было верещать да отбиваться, но, уступая настойчивой силе послушника, сник, осел в снег, принявшись ползать на карачках у ног Саввы, жалобно подвывал:

   Несчастный сиротка,

   Соли щепотка,

   Землицы горсть,

   Да убогая кость.

   На паперти сижу,

   На мир гляжу -

   Все Богу скажу!

   - Ты своими побасенками зубы не заговаривай! Иначе... - Савва замахнулся на юрода рукой, подумав, что до встречи с Карим он ни за что не мог бы ударить человека.

   Семка сжался, взвыл, и, отползя в сторону, затараторил:

   Волк молодец,

   Жил средь овец.

   Бога не слушал,

   Кровушку кушал.

   Спасу крестился -

   Переродился.

   С нашего краю

   Выехал в раю.

   Грешным - спасенье,

   Всем - умиленье...

   Разозлившись, Савва хорошенько стукнул юрода кулаком по голове:

   - Хватит мороку напускать. Вставай, пошли со мной, про все в избе потолкуем!

   Семка вцепившись в колени послушника, стал трясти головой и упираться пуще прежнего:

   Не поп писал - Ермошка,

   Коротенькая ножка...

   Савва и не заметил, как юрод раздвинул бутафорский крест, как в руках дурачка стремительно блеснуло лезвие и метнувшись под шубу, в живот. Савва ощутил холод, словно по телу провели сосулькой, а через мгновение понял, что руки и ноги его не слушают, тело стало тяжелым и чужим. Свет таял, застилавшая мутная пелена смерти, утаскивала его на дно забвения, туда, где белою кувшинкою покачивался на болотной зыби блуждающий по водам смерти рассудок...

 

Глава 12. Жало смерти

 

   Ночь клонилась к рассвету. Удобное, заправленной пуховой периной ложе снова превращается в пыточную скамью, в разверзшуюся пасть смертного одра. По лбу текут струйки холодного пота, как один большой нарыв саднит плоть. Худо. В голове звучит неотвязно: "Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище..." Сколько раз за сегодняшнюю ночь повторил этот псалом, царь не помнил. Он сбился со счета...

   Иоанн поднялся, взял странный подарок, присланный ему римским кесарем Максимилианом, подошел к мерцающей лампаде. Это был небольшой кинжал, с ножнами украшенными изображением плясок смерти - Le Dans Macabre, известного гравера Гольбейна. В безумном танце сошлись живые и мертвые, сцепившись подобно палачу и его жертве, роженице с исторгаемым плодом, слились, как страстные любовники, желающие и ненавидящие друг друга.

   Увенчанный государь, ведущая пса знатная дама, облаченный в доспехи рыцарь, влюбленная простушка, дородный монах, не успевшее облечься в ризы дитя - как могут, противятся смерти, но само их борение превращается в задуманную смертью адскую пляску. Правитель любуется величием, а смерть исподтишка выпивает его время; дама богата и хороша собой, только грешное ложе утех разделит она с мертвецом; рыцарю не страшна смерть, но погибель скрывается в его же бранной силе; простушка хочет любви и боится порока, но соблазняя, ее обязательно растлит смерть; монах бежит от мира прочь, но ад поводырь умелый, и в монашестве поманит смертными радостями; младенец чист и невинен, но только ад вечен... Вот смерть торопится, гремя лопатами, веселясь, бьет в барабаны, приспосабливается к движениям живых, превращая их в нескончаемую агонию...

   Иоанн вздрогнул. Перекрестился. Завернул кинжал в плат, расшитый крестами и защитными молитвами. Воротившись, неспешно лег на ложе. Зачем римский кесарь послал ему этот кинжал? Ни для войны, ни для охоты он не годен, это - ритуальный кинжал, каким в сердце закалывают упырей или ведьм. Но Максимилиан безразличен к молоту нечисти, он борется только за власть. Значит, посылая аллегорию владыке Третьего Рима, кесарь подразумевал иное. Предупреждает об измене, об адских кознях и лукавом роде, царя окружившим и увлекающим во ад?

   Иоанн поднялся, выхватил из ларца сверток, и, развернув плат, трясущимися руками поднес кинжал к глазам: "Шесть танцующих пар: шесть живых, шесть мертвых... Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть..."

 

   ***

   - Гляди, Офонька, и вникай в мерзкое нутро людское, - Малюта Скуратов подвел робеющего строгановского холопа к истерзанному каленым железом человеку. - Знаешь ли кто таков?

   - Истинный крест, не ведаю! - испуганно побожился Офонька, и виновато уставился в пол.

   Скуратов довольно хмыкнул и, подбадривая холопа, похлопал его по плечу:

   - Очи-то долу не опускай, али девицей стать хочешь?

   Стоявшие в застенке заплечные мастера гулко расхохотались.

   - Нельзя мне девицей... - растерянно пробормотал Офонька, - сам государь велел наставить раба своего по уставу опричненому!

   - Царь сказал, да Бог развязал! - пуще рассмеялся Малюта. - Небось, по чести поглядим, готов ли ты царевым псом стать.

   Скуратов приказал вздернуть изувеченного на дыбу и, с важностью обращаясь к холопу, произнес:

   - Богомаз это знатный, диакон Николка Грабленой, что и собор Благовещенский писал после Полоцкого взятия, и в Новгороде знатно малевал образа. - Малюта сжал иконописцу лицо в ладонях, забавляясь уродливо изменяющимися чертами. - Из Новгорода и привезен, от Троицы Живоначальной...

   Снующий подле Скуратова кособокий палач Чваня, с по-волчьи выдающимися зубами, заблажил:

   - Ой, Николка-то наш, богомаз, писаный уродец! Как только его харю святые угодники выносят? Насмотрятся, небось, да в мучеников оборачиваются!

   Чваня подбежал к диакону и плеснул на открытые раны крепким соляным раствором. Дьякон взвыл по-звериному, выгнулся на дыбе и, теряя сознание, бесчувственно обмяк.

   Офонька понял, что теперь молчать никак нельзя, что теперь будет решаться и его участь: облачится ли он в опричненые ризы или займет место на этой дыбе.

   - Хорошо вы его прищучили, - подавляя тошноту, холоп подошел к дьякону и с размаха удалил его ладонью по щеке.

   - Мы и тебя так же сможем, - хихикнул Чваня, тихонечко подталкивая Офоньку к дыбе, - а то и того чище отделаем!

   - Бьешь, даже не полюбопытствуя, за что человек муку смертную терпит? - усмехнулся Малюта. - Вдруг перед тобою страдалец невинный, за веру да царя смерть принимает?

   Офонька усмехнулся и покачал головой:

   - Опричники царю невинных не тронут, ибо сами есть псы государевы!

   - Разумно глаголешь, - согласился Скуратов и, прищурившись, негромко спросил. - А ежели я говорил о другом Царе? Тогда как быть?

   - А никак! - увереннее ответил холоп. - Наш царь поглавнее Царя Небесного будет! Иначе ему бы власть над чужими жизнями не была дана!

   Малюта задумался и, усмехнувшись, негромко отпустил:

   - Верно сказал... только за слова такие тебя хоть сейчас вздергивай на дыбу ...

   Видя, что сказанное может обернуться против него, холоп повалившись в ноги Скуратову, принялся целовать его сапоги:

   - Батюшка, не выдай! Сказал от своего скудоумия, подумал, чтобы вышло как лучше!

   - Николка тоже как лучше хотел... - безучастно обронил Малюта. - Годков пять назад малевал диакон в соборе фреску "Грядет Судия праведный". Знатно выписал и Христа, и праведников, и грозного Архангела Михаила, сатану с грешниками во ад спроваживающего...

   - Пощади... - ожидая кровавой развязки ныл Офонька. - Как пес тебе служить стану...

   - Только вот ныне посмотрел на сатану государь, да и в нем себя признал... - не слушая холопьих причитаний бесстрастно продолжал Скуратов. - Стало быть, сотворил Николка великую крамолу, дабы смущать умы православных супротив своего государя. И все эти годы безнаказанно упивался своим грехом, подобно жалу змеиному отравляя им невинные души...

   - Что же делать... пропал! Совсем пропал... - Офонька катался по полу и драл волосы на своей голове.

   - Почему же пропал? - удивился Малюта. - Сыщется для твоего спасения средство... Коли не сдюжишь...

   Скуратов подал знак и, опричненный палач, перерезав дьякону горло, наполнил миску еще живою кровью.

   - Пей, коли жить хочешь, - Малюта протянул холопу собранную кровь. - Опричником станешь!

   - Да как можно... - испуганно пробормотал Офонька, пятясь от наступавшего Скуратова.

   - Пей! - Малюта властно сунул миску холопу в лицо, и одуревший от ужаса холоп прильнул трепещущими губами к обжигающей терпкой крови.

 

   ***

   Ваня... Ванечка...

   Только улеглась боль, отпустили черные думы...

   Ванечка, пробудись...

   Что за голос чудный? Откуда ему взяться?

   Вставай, пошли со мной...

   Нет, нет - смежились очи, наступило долгожданное забытье...

   Он почувствовал, как легкое дуновение коснулось лица, разливаясь по телу необыкновенной легкостью, подняло с опостылевшего ложа...

   Царь огляделся: свет и пустота, в зиянии разверзшегося мира. Только острые воздушные грани режут глаза, слепят, как зеркала, поймавшие солнце.

   - Анастасия!

   - Твоей Анастасии больше нет, она умерла...

   - Тогда кто ты?

   - Не спрашивай, просто иди за мной...

   Представился. На сердце стало покойно и тихо. Оказывается, как немного надо человеку - всего лишь почить с миром.

   "Обдержит душу мою ныне страх велик, и трепет не исповедим. И болезнена есть, внегда изыти ей от телесе..." - шепотом читал канон на исход души, но слова таяли, путаясь с неведомо откуда доносящимися до него звуками.

   - Ты почто о себе молишься как о мертвом? - Анастасия подошла к нему, ласково заглядывая в глаза. - Живой ты, невредимый...

   - Нет, я умер! Теперь с тобой буду, вместе в светлый раю пойдем!

   Анастасия отвернулась, пошла дальше, легко ступая по бездонной пустоте.

   - Подожди, жено...

   Иоанн бросился ей во след, но упав, увидел на ногах ременные путы, какими пастухи стягивают лошадям ноги во время пастьбы. Попробовал освободиться - ремни не поддавались, нещадно жаля, впивались в ноги десятками острых шипов.

   - Жено, освободи меня...

   Анастасия повернулась к нему и, указывая вдаль, улыбнулась:

   - Он поможет!

   Иоанн поднял ставшие смертельно тяжелыми веки. Там, где солнце мрачно как власяница, а луна красна как кровь, где звезды небесные пали на землю и небо скрылось, свившись как свиток, показался конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть. И ад следовал за ним. И дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными.

   - Вот он, твой освободитель! - Анастасия залилась пронзительным смехом, укрывая лицо рукавом собольей шубы. - Иди к нему, он ждет... Он жаждет...

   - Зачем ты так говоришь, жено...

   Иоанн с укоризной посмотрел на Анастасию, но вместо нее была мерзостная обнаженная баба с вывалившимся из совиной головы змеиным языком.

   - Иди ко мне, стань моим псом и блудодействуй со мной, напои моим вином сердце свое...

   "В беззакониих зачат есмь, вскую родихся, и се прогневах Бога Благого, отхожу во огнь вечный, мучим быти. - Иоанн бил себя по лицу, рвал на голове волосы, стеная, как раненый зверь. - К тому бо не узрю Тебе, облак бо бесов внезапу нападе на мя, и тма студных моих дел покрывает мя..."

   Пространство сжималось, пустота густела, обретая соленый вкус крови... Царь полз прочь, но его тело, но его мучимую, раздираемую на части душу влекло к мерзкой похотливой бабе, он жаждал быть с ней, упиваться ее отвратительным телом, служить ей, как преданный пес, и ради брошенных с ее стола крох отречься от всего, что было прежде...

   "Облацы кропите росу, яко слезы. Холми и горы милостивне о мне рыдайте, и удалившемуся от Бога, и приближившуся бесом..."

   Но никто не слышит его, не спешит на помощь, не хочет порвать на его ногах суровых пут. Только всадник на бледном коне неумолимо приближается все ближе и ближе, и уже чувствует Иоанн неизречимое дыхание смерти, мерзкое и манящее, как внезапно раскрывшаяся под ногами могила...

   И, замирая, видится ему, как цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор. И говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?

 

Глава 13. Прощеное воскресенье

 

   - Что, Данила, и без войны дружина твоя полумертвой лежит? - поднося Карему чарку водки Строганов рассмеялся. - Взяло Фоку и сзади и сбоку!

   Данила чарку принял, но пить не стал:

   - Нехорошо, Григорий Аникиевич, с казаком получилось...

   - Да, погано... Только что поделать, значит, так у него на роду написано: кому повешену быть, тот не утонет!

   Карий прекрасно понимал, что за витиеватыми поговорками Строганов прячется от разговора, скрывая свои подлинные расчеты и намерения. Однако по выказанному расположению почуял, что его нахождением в городке Григорий Аникиевич доволен.

   - На похоронах, в монастыре, не было ни Акулининого отца, ни братьев...

   - Что ж их сами не проведали? Их мельница недалече от монастыря, всего за пару верст...

   - А на что мне ее родня? Ты здесь над всем хозяин: и над землей, и над каждой живой душой. Тебе и любопытство про них справлять... - Карий испытующе посмотрел в глаза Строганова. - Мое дело убивать по твоему слову, только, видимо без пользы ем твой хлеб...

   - Только ли хлеб? - Григорий вопросительно изогнул бровь. - Я велел тебе ни в чем не отказывать. Если в чем нужду терпишь, не молчи, прямо сказывай!

   - Тогда скажи мне прямо, как Аника говорит, где семья Акулины? Нет их ни на мельнице, ни в Канкоре, ни в монастыре...

   Строганов присел на лавку и, ухмыльнувшись, покачал головой:

   - Была надежда на дурака, а дурак-то поумнел...- он залпом выпил налитую водку и, переливая через край, налил снова. - Сбежал мельничек, со всем своим поганым выводком утек. Сдается мне, что за Камень...

   Григорий перекрестился и стремглав опрокинул чарку:

   - Пригрел гадину... Выходит, не такой дока Григорий Аникиевич... Тщусь лучше батюшки быть, а сам Аникию Федоровичу разве что в подметки гожусь...

   Вновь плеснул себе водки и, кивая на полную чарку Карего, протянул навстречу свою:

   - Ты, Данила, зла на меня не держи, хоть и не прав, и спесив с тобой был. Теперь сам убедился, что батюшка абы кого сюда не прислал...

   - Выходит, будем действовать рука об руку? - Карий решительно сдвинул чарки, так что водка поднялась единой волной. - А не зазорно будет тебе, Григорий Аникиевич, заодно с душегубом действовать?

   - Мне-то? - Строганов громко выдохнул и одним махом проглотил водку, - сам Спаситель сказал, что раз так, кто без греха, тот пусть и бросит первым в меня камень...

   - Ежели в тебя Трифон свой камень бросит? - Карий опустошил чарку. - На это что скажешь?

   - Значит, ты и старца с собой привез... что ж, и бородавка телу прибавка, - Строганов взял кусок пирога с грибами и жареным луком, с удовольствием закусывая разыгравшийся в крови хмель. - Пусть пока за подранком походит, а там уж как Бог даст!

 

   ***

   Сдавленный полусвет висел над головой легким покрывалом, похожим на невесомые летние облака. В избе стоял густой аромат ладана и теплого хлеба, который смешивался с запахом недавно выделанных звериных шкур. Скользнул рукой вниз, чтобы подняться, нащупав под собой твердую основу, но ослабшие пальцы застряли в густых завитках руна. Савва открыл глаза: над лавкой начерченные углем кресты и монограммы Спасителя, а между ними плывущее лицо старца и только потом донеслись до слуха слова:

   "В дни печали, нашедшие на ны, к Тебе, Христе Спасе, припадаюше, Твоея милости просим, облегчи болезнь раба Твоего, изорцы нам яко и сотнику: иди, се здрав есть отрок твой..."

   Заметив, что послушник открыл глаза, Трифон радостно вскрикнул:

   - Слава Тебе, Боже! Вернулся!

   Пересохшее горло противно зудело и ныло, Савва попытался спросить, сколько он пролежал дней, но вместо слов раздалось тяжелое мычание, переходящее в хрип.

   - Сейчас, потерпи, - приподнимая послушника за плечи, Трифон осторожно поднес ковш, - пей, ключевая водица...

   Савва жадно сделал пару больших глотков, больше не позволил Трифон:

   - Вода для тебя, как для грешника молитва: без нее погибнешь, а дать в избытке -захлебнешься до смерти.

   Вода... какое наслаждение несет она жаждущему, каким восторгом наполняет существо, впитывающее в себя каждую живительную каплю, сравнимое разве что с пришедшим после удушья вздохом...Савва облизнул растрескавшиеся губы:

   - Сколько прошло дней?

   - Три дня, - старец положил земной поклон, - Чудом ты спасся, а потом почти из мертвых воскрес! Воочию чудо зрю!

   Старец загадочно посмотрел на послушника и вытащил из своей сумки замазанные кровью листы.

   - Узнаешь?

   Савва протянул руку и коснулся переписанного старцем откровения Иоанна Богослова, которое он выпросил почитать еще до приезда в Орел.

   - Кабы не святое слово, зарезал бы тебя злодей насмерть. В бумаге застряло вражье лезвие, увязла в писании смерть... Сие чудо первое. А мне, грешному, знамение, чтобы не обличать тебя, за желание вернуться в мир. Раз Господь тебя хранит, значит на то Его святая воля...

   Трифон вновь поднес ковш к губам, позволяя на этот раз сделать на глоток больше.

   - Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую даст Спаситель, тот не будет жаждать вовек; ибо вода, которую дает Он, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную.

   Трифон отломил от краюхи маленький кусочек и протиснул его послушнику в рот:

   - Вот хлебушко, вкушай во славу Божию, полегчает... А список откровения, кровью скрепленный, теперь по праву твой ...

   - Второе чудо... - сдавленно прохрипел Савва. - О нем сказывай...

   Старец заботливо вытер лицо Снегова большим белым платом:

   - Нож лютым зелием мазан, даже от малой царапины неминуема погибель. А ты вот живой...

   Савва собрался с силами и, подтягивая под себя локти, приподнялся:

   - Что пустосвятец? Схвачен?

   - Убег... как ветром сдуло... Никто и следу найти не может... Только сказывают, что не тать это был, и не шаталец убогий, а соглядатай присланный из-за Камня...

 

   ***

   Воскресный день подходил к концу, и жители городка спешили, кто как мог, насладиться уходящей Масленицей: богатые выносили на улицу остатки пирогов да сырных оладий, выставляли ведра пенистой овсянки, а те, кто победнее, успевали наесться и напиться всласть. Затем, испрашивая друг у друга прощения, люди кланялись в пояс и целовались. Так вереница лобызающихся и молящихся о добре-здоровье хлебосольных хозяев двигалась от двора к двору и, обрастая новыми прощенными, превращалась в могучее шествие, подобное Крестному ходу.

   К концу дня на узких улочках Орла-городка было уже не протолкнуться, а толпа все прибывала: кто возвратился из деревень и острожков от родичей, кто смог к вечеру отойти после субботнего взятия снежного городка, а кто едва оклемался от одолевшего похмелья. И вот пестрая орава уже не движется, в ожидании застыв на церковной площади. С первыми ударами в колокол, толпа оживилась и дрогнула, колыхнувшись подобно набежавшей волне: каждый спешил отдать поклон, считая, что если успеет поклониться первым, то испросит прощения грехов за все разгульную Масленицу.

   Снегов плохо стоял на ногах, но упросил-таки одурелого Васильку сходить вместе с ним на проводы масленицы, потешиться зрелищем, да очиститься вместе со всем миром. Савва любил видеть, как в момент общего покаяния меняются человеческие лица, что даже самые суровые и корыстолюбивые глаза наполняются дивным светом появляющихся на небе звезд.

   Вот бабы затянули "Прощай, Масленица", а мужики, озорно и рьяно принялись выкрикивать: "Палить блиноедку! Жечь толстозадую!" Внезапно, словно из-под земли показалось соломенное чучело, горделиво восседающее на козле, украшенном пестрыми лентами, да увешенного шумелками с шаркунцами. Козел вез Масленицу не своей волей - с обоих сторон дюжие детины напирали ему в шею березовыми черенями.

   - Ишь, чертова образина, упирается не идет ... - ахала толстая баба в заношенном шушуне. - Все бы ему, нечистому, барахвоститься да шуликать...

   - Ничаго, - подбодрил ее плюгавенький мужичек, - запалят огнем, вмиг отшуликает!

   Толпа радостно загудела, загорланила песни и, подгоняя козла хворостинами, двинулась из городка прочь, направившись к яру.

   Масленица-обманщица,

   Обманула, провела,

   За околицу завела!

   Дала редьки хвост,

   На Великий пост!

   Сама села на козла

   Втихомолку удрала!

   Воротись, воротись,

   На костре вознесись!

   Толпа остановилась на высоком берегу, куда проворные ребятишки загодя натаскали вдоволь поленьев, сучьев, соломы да сена.

   "Прощай, Масленица!" - пронеслось над толпою. Мужики привязали козла к вкопанному столбу, быстро обложили его дровами. Ожидающий смерти козел уже ничему не противился, безучастно наблюдая за происходящим, неспешно выщипывал и жевал прижатую поленьями траву.

   "Запаляй да подпаливай!" - пронеслось над рекою, но вместо масленичного кострового из толпы выскочил Василько с обнаженною саблею. Одуревшим взглядом посмотрел на соломенное чучело и с диким воплем принялся пластать ее от плеча.

   "Ой, ма!" - заголосили женщины. Мужики было двинулись урезонить казака, но Василька оглядел их безумным взглядом и задиристо выпалил:

   - Не казачье дело горшки лепить, казачье дело горшки колотить!

   Затем посмотрел на жалобно блеющего козла и одним ударом снес ему голову. В этот момент костровой исхитрился толкнуть казака в спину и он, теряя в снегу саблю и шапку под всеобщий хохот покатился с горы вниз, к прорубленной еще в Крещение иордани... Костровой живо разжег огонь, и принялся закидывать в него разбросанные куски чучела.

   Масленица, Масленица,

   Весело гуляла,

   Песни играла,

   Протянула до поста, -

   Гори, гори сатана!

 

   ***

   "Огненные колеса! Огненные колеса!" - над головами собравшейся толпы медленно плыли три колеса уезжающей Масленицы, специально собранные из просмоленных ветвей, бересты и соломы. Большие, в полный человеческий рост, они мерно покачивались на поднятых вверх руках, словно венки, пущенные по речным водам, готовые утонуть или исчезнуть за горизонтом, чтобы, возродившись по утру, взойти на небо живым Солнцем.

   Давай, давай, не зевай, -

   Яро пламень занимай!

   Костровой подхватил первое колесо и, ткнув его в масленичный огонь, с силой толкнул катиться под гору. Раскачиваясь из стороны в сторону, колесо нехотя покатилось вниз, но, занявшись и превращаясь в подпрыгивающий огненный шар, покатилось быстрее, оставляя за собой по сугробам яркие всполохи. Достигнув реки, оно подпрыгнуло вверх на небольшом бугорке и, разломившись на части, рухнуло в открытую прорубь.

   Первое - неверное!

   Земля пухом

   Старым духам!

   Костровой поджег второе колесо, но не как прежде, а запалив разом с двух сторон. Он подождал, пока колесо не превратится в пылающий сноп, и только затем, уже загораясь сам, столкнул его вниз. Ночь осветилась яростным сиянием пронесшегося огненного смерча, который долетев до реки мгновенно исчез в иордани. Толпа восторженно закричала, отзываясь на огненный сход многоголосным пением бубенцов.

   Второе - золотое!

   Смотри, Христос,

   Как понеслось!

   Распластавшись возле проруби, очумевший Василько слюдяным взглядом следил, как катятся с плахи отрубленные головы, как скоро и весело несутся они вниз, прожигая землю своими пылающими нимбами, как при каждом ударе об бугорок, брызжут они не святой кровью, а огненными серафимами, неустанно поющими одну и ту же песнь: "Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Вся земля полна славы Его!" Василько тянет руки, хочет поймать серафима пальцами, погладить, приласкать маков цвет, да только руки его дыбою растянуты, выворочены из суставов, безвольно болтаются поникшей травой ни живые, ни мертвые... Хочет он позвать своих товарищей, только монашек Савва далече, на горе, играет деткам на дудочке, только атамана Карего, за рученьки да ноженьки самого привязали к колесу и, потешаясь, дробят железным прутом его кости.

   Колесо несется, мчится над заснеженной рекой, парит на бессчетных серафимовых крыльях...

   Прощай, Масленица!

   Живы будем - свидимся...

 

Глава 14. Волчий лов

 

   - Никак к Григорию Аникиевичу пожаловал? - спросил расчищавший снег дворник входящего на строгановский двор Карего. - Так ты в не хоромы ходь, а сразу в баню. Он тама из себя скверну гоняет...

   В небольшой, но ладно срубленной баньке тепло и сыро. Пахнет березовым листом и густым ароматом хвои. На полоке горит свеча. Истоплено, но не для пару, а ради теплого омовения. Григорий Аникиевич, босоногий, в белоснежном исподнем стоял возле парной шайки и полоскал водкою рот. Заметив Данилу улыбнулся, и протянул хмельной ковш. Карий отрицательно покачал головой.

   - Тебе виднее, - вздохнул Строганов. - А мне помогает. Выполощешься после масленицы, так будто заново на свет народился!

   - Праздники, Григорий Аникиевич, минули. Пора волчий лов открывать. - Карий кинул на полок отсеченный волчий хвост. - Обоз твой еле уцелел, воротная стража одного застрелила.

   - Худо, - Строганов покрутил хвост и бросил его к порожку. - Тут надобен пытливый ловчий, хитрый, рыщущий, не хуже зверя, знающий повадки и хитрости, а у меня таких нету!

   - Что, пермяки тоже волков не стреляют?

   - Куда там! - Строганов махнул рукой. - У них это святое зверье. Но, думаю, врут, черти, специально берегут волков в своей Парме, чтобы русские в нее не совались.

   - Сами как охотою промышляют? Бьют же стрелами и белок, и куниц, и осторожных соболей добывают, неделями пропадая в лесах. Почему же волки их не режут? Или какой уговор держат промеж себя?

   - Выходит, что так... Загнали нас в городки да в острожки, как в клети, земля только на царевой грамоте наша. Пермяки ею миром правят, вогульцы - войною. А мы взаперти сидим, стены ладим повыше да покрепче и глаза пучим как, их деревянные болваны...

   - Пора, Аникиевич, разберемся с волками, одним ворогом меньше станет...

   Строганов поставил ковшик на лавку, и принялся промывать лицо березовым настоем:

   - Есть у меня парнишка, Пахомием кличут, безусый еще, совсем малец... Отец его был знатным следопытом, настоящим крещеным лешаком. За зиму столько мягкой рухляди наготовит, что и царю нестыдно преподнесть будет!

   - Что с ним случилось? - Карий подал Строганову рушник.

   Григорий тщательно утер глаза, затем уши и бороду, а потом начал не спеша вытирать руки.

   - Извели, окаянные. Не то ядом, не то порчу наслали. В месяц высох мужик, сгорел, как лучина...

   - Искали виновных?

   - Искали! Бенька Латинянин, почитай, половине девок титьки перещупал, да десяти все волосы с тела обрил! Представляешь, каков паскудец! Так после сего ребята его так отделали, что он чуть было в нашу веру не покрестился. Я не позволил. Сказал, что у нас в правую веру силком никого не гонят. А мужикам наказ дал, что кто опять Беньку дерзнет бить, тому собственноручно ноздри рвать стану!

   - Помогли уговоры?

   - Как иначе? Ясно, помогли. Только Бенька все равно боится из хором выходить. Целыми днями сидит, да книжки латинские читает. Ну, да и аминь с ним, пусть себе, читает. Глядишь, и он в хозяйстве на что сгодится!

   Карий усмехнулся, подумав, что Строганов наверняка точно так же думает и о нем.

   - Сведи-ка меня с твоим Пахомием. Погляжу на него, потолкую, может, что и передалось ему от отца. Да и зверь не хитрее человека будет...

   Строганов вышел в предбанник, залез в катаные чуни и укутался в тулуп:

   - Добро, Данила, добро! Сейчас же кликну Пахомку, вместе посидим, да покумекаем. Как говорится, не так трудно сделать, как тяжело задумать. Пора бить волков: не все им масленица!

 

   ***

   - Волк, все ра-авно, что человек, ищет лучшей до-оли через чужую кро-овь, да идолу, лесному Царьку, мо-олится, - смущенный, что сидит за одним столом с самим Строгановым, Пахом заикался, беспрестанно от волнения теребя мочку уха. - Только алчность их превы-ыше человеческой жа-адности, да ярость ихняя слепа, оттого и вера их сла-абже нашей.

   - Ты, отроча, прежде чем рот открыть, крепко подумай, - негодуя, Григорий Аникиевич, хлопнул по столу ладонью. - Битый час травишь нам побасенки! Ты не о вере волчьей толкуй, говори как можно побыстрее извести проклятое племя!

   - То не са-ам умыслил, то меня ба-атюшка учил, - Пахомий потупил глаза полные слез. - Сперва велите ска-азывать без утайки, а потом бра-аните...

   - Никто тебя не бранит, - ободрил паренька Данила. - Непривычно говоришь, путано, как не усомниться?

   - Вера-то гла-авней всего будет, - Пахомий виновато посмотрел на Строганова. - Убьешь волка без веры, та-ак его дух в чело-овека войдет, изведешь стаю - столько ж людей станут во-олками.

   - Не верю! Чертовщина, да и только! - Григорий Аникиевич смачно выругался, но вспомнив о начавшемся посте, смирил гнев и троекратно перекрестился. - Видишь, дурья башка, во искушение вводишь!

   Он встал из-за стола, походил по комнате и быстрым, не терпящим возражением голосом сказал:

   - Теперь подробно рассказывай, как надобно привадить волков, как обложить кумачовыми лентами, как расположить загонщиков и стрелков. Когда всех волков перебьем, знатное богомолье устроим, монастырь добром пожалуем, глядишь, святыми молитвами и прогоним волчий дух!

   - Не тот ли дух, Григорий Аникиевич, изгнать хочешь, что веками в Пыскорсхой пещере хоронится?

   - Свят, Свят, Свят! - Строганов подошел к образам и, крестясь, стал читать трисвятое: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас..."

   Закончив молитву, вновь сел к столу и, смягчившись сердцем, сказал:

   - Да будет, отроча, по-твоему! Не спроста учил Господь, что утаит от мудрых да разумных, то откроет младенцам. С чего начнем?

   Услышав строгановское одобрение, Пахомий воспрянул духом и стал говорить, уже не заикаясь:

   - Надобно по волчьему следу походить. И там, где следы сходятся, поставить ихнее капище...

   - Услышал бы отец Варлаам, о чем мы сейчас говорим, - вздохнул Строганов, но тут же махнул рукой. - Валяй, сказывай, какое капище надо ставить?

   - Волчье... - глаза Пахома азартно заблестели. - Для того на распутье надо вкопать бревно - волчьего истукана, чтобы оно на сажень или аршина на три из земли торчало. Затем, привязать к нему убитого лося, да так, чтобы головой на вершину насел, а задними копытами ткнулся в снег.

   - Может, корову привяжем, или свинью? - Строганов вопросительно посмотрел на Пахомку. - Я слышал, что волков еще и на козу ловят...

   - Нет, нельзя! - запальчиво отрезал Пахомий. - Слона сохатая не еда, и не приманка, это ихний Царь! Они не жрать на капище придут, а соберутся учинить волчью службу. И покудова голова лосяти будет на истукане, вовек с того места не уйдет стая, хоть живыми их режь, хоть огнем жги!

   - Вот это мне по нутру! Кот видит молоко, да у него рыло коротко. А ты, Данила, что думаешь?

   - Если в стае будет хотя бы пять волков, вроде того, с каким столкнулся по дороге в Орел, то нас ожидает кровавая резня, - спокойно ответил Карий. - Много народа с собой не возьмешь, в лесу только друг дружке мешать станут, да с испугу сами себя перестрелять могут. Да и на рану эти звери очень крепки - хуже медведя будут. Еще надо помнить, что в бою волк дерется до победы или до смерти. Пока не известно, кто из нас возьмет верх...

 

   ***

   Весть о готовящемся волчьем лове облетела городок быстро, впрочем, Строганов о нем и не скрывал, решив покончить с пришлой стаей на великомученика Феодора Тирона, утверждая, что нашел способ снискать покровительство святого воина, доверив руководство своим отрядом юному новобранцу. Пока отрок искал в лесу место под звериное капище, Григорий Аникиевич принялся отбирать людей, желающих поучаствовать в облаве. Строганов платил щедро, и от охочих отбоя не было, но Карий настоял на том, чтобы взять в дело не больше дюжины стоящих стрелков.

   Поутру третьего дня к строгановскому двору ворвался негодующий Трифон. Неистовствовал у ворот, колошматя поленом не противящуюся побоям стражу, вопия:

   - Слушай меня, неверный и блудный божий раб! Забыл ли ты заповедь: не делать идолов? Ответствуй, проклятый отступник, отвори ворота, пусти на двор, окаянный!

   Григорий Аникиевич с укоризной посмотрел на Карего:

   - Зачем ты его сюда притащил? Сидел бы себе в Пыскорах, да мучил братию... Там от него уже все наплакались...

   - Отворять пойдешь? Хочешь, вместе потолкуем?

   - Куда там, отворять! Он мне весь двор разнесет и самому голову проломит! - Всыпать бы ему плетей, так ведь грех, святой человек! Строганов раздосадовано махнул рукой. - Пойду, через ворота поговорю, авось уймется.

   Григорий Аникиевич подошел к воротам и, вглядываясь в узкую щель, тихонько шепнул:

   - Охлынь, старче! Браниться хочешь, так иди к вогулам, там обличай грешных и просвещай язычников сколь душе угодно. Это их бесовские волки моих людей поедом едят...

   Старец, в разодранной на груди рясе, и посыпанными пеплом волосами изо всех сил лупил по воротам, целясь в место, откуда доносился строгановский голос:

   - И поразит Господь отступников, и будут они как тростник, колеблемый в воде, и извергнет их из земли доброй, за то, что они сделали у себя идолов, раздражая Господа!

   - По добру говорю, уймись, старче, не доводи до греха! - в ответ запалятся Строганов.

   - Много у меня гонителей и врагов, ибо           вижу отступников и маловеров, и сокрушаюсь, о том, что не хранят они слова Твоего!

   Трифон яростно орудовал поленом, словно тараном, так, что Григорию Аникиевичу показалось - что вот-вот ворота рухнут, рассыплются в щепы, но не от малого березового обрубка, а от неведомой, исходящей от старца силы.

   - Тришка, слышь, меня, - прохрипел Строганов. - Я ведь сейчас прикажу страже тебя выпороть, затем мазать дегтем и валять в перьях куриных... А грех не только на мне будет, но и на людей подневольных ляжет, значит и на тебя, что из-за гордыни твоей, меня, раба грешного, ввел во искушение...

   Выслушав Строганова, старец прекратил ломать ворота, отбросив палено прочь:

   - Прав ты, Григорий Аникиевич. Не пристало обличать мне, во грехе погрязшему, да в беззаконии исчахшему. Посему сегодня же ухожу из Орла-городка. Но ты запомни слова мои: дело в слепоте своей замыслили. А если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму.

 

Глава 15. Сеча

 

   На Феодора Тирона охотники собрались до рассвета. Выстроив стрелков во дворе, Григорий Аникиевич лично проводил осмотр каждого: остро ли наточен нож, ладно ли подогнано снаряжение, достаточно ли у каждого припасено пороха и пуль.

   - А ну, попрыгай: слышь, брякает! Затяни ремень, чтоб стало тише могилы!

   Подойдя к стоящему среди охотников Васильке, Строганов всплеснул руками:

   - Мать честная, кошка лесная, тебя-то сюда каким лядом занесло?

   - Казак будет со мной в паре, - спокойно сказал Карий. - Затем сюда и пришел, пусть отрабатывает хлеб.

   Строганов удивленно покачал головой:

   - Будь по-твоему. Только малый не в себе, как бы через него всему делу худо не вышло...

   Опираясь на обмотанный тряпицами костыль, на проводы вышел Савва. Тяжело подойдя к Даниле, шепнул:

   - Спасибо тебе... за Васильку... жаль не могу с вами...

   - За что благодаришь? Не гулять пошли, а жизни разменивать со зверем лютым. - Карий посмотрел на послушника. - Мужики того не ведают, что половина домой не вернется ...

   - Что Григорий Аникиевич? Тоже с вами?

   - С нами... Говорил, что надо остаться. Да только он слышать-то хочет, о чем сам думает.

   Осмотрев стрелков, Строганов довольно хлопнул в ладоши:

   - Сейчас поедем на санях, затем за версту до капища встанем на лыжи и обложим стаю. Пахомка разведал, все уж нас заждались, замолившись своему истукану. Как выйдем на огневой рубеж, то стрелять будем парою по очереди: один палит, другой прицел держит. Все ясно. И смотрите, чтобы не вышло, как у девушки Гагулы.

   - А что у ей вышло? - вытаращил глаза Василько.

   - Не знаешь? - Строганов подошел к казаку и заглянул в его мутные глаза. - Девушка Гагула села прясть, да и заснула!

   Среди стрелков послышался легкий смех.

   - Вот беда, - вздохнул Василько. - И не подсобишь ничем ее горю...

   Григорий Аникиевич отошел от казака и махнул рукой ожидавшим возницам:

   - Ну, братцы, с Богом!

   Стрелки быстро расселись по саням, укутавшись в разложенные на них тулупы, с удовольствием сжимая в руках выданные с оружейни новенькие пищали с сошками. Тяжелые городские врата пронзительно заскрипели и, осыпая проезжавших мелкой серебряной пылью, отворили взгляду раскинувшийся снежный саван, казавшийся в еще не ушедшей ночи бесконечным...

   Когда Орел-городок потонул в предрассветной тьме, Пахомий потянул Карего за рукав:

   - Дядька Данила, дядька Данила, слышь, чего скажу.

   Карий наклонился, посмотрел на воспаленные, и, казалось, заплаканные глаза мальчика.

   - Дядька Данила, мне сегодня тятенька снился... представляешь, идет по заснеженному лесу и милостыню у деревьев выпрашивает. У самого босые ноженьки-то отморожены, опухли и почернели пуще коры... - утираясь рукавом, Пахомка смахнул набежавшие слезы. - Вопрошаю его, почто, тятенька, ты подаяние у деревьев спрашиваешь, они же бессловесны и неразумны. А он мне отвечает: Нет, Пахомушка, Господь наш на дереве смерть принял, оттого они теперь ближе всего стоят ко Спасителю...

   - Никак леса боишься, Пахомий?

   - Страсть, как боюсь, дядька Данила. И пуще волков страшуся греха. Гадаю, не напрасно ли волчье капище затеял? Только батюшка учил, нельзя запросто волков бить, что надобно прежде загнать их души в истукана. Иначе разбегутся их души по белу свету, в людей войдут и станет человек хуже зверя...

   Карий скинул рукавицу и потрепал парнишку по густым волосам:

   - Не бойся, сынок, одолеем. Об одном попрошу, что бы не случилось, будь рядом со мной. Ты понял?

   Пахомка с благодарностью поглядел Карему в глаза:

   - Понял...

 

   ***

   - Спешимся вон за той пролысиной, - Строганов кивнул застрельщику Илейке, указывая взглядом на редко поросший чахлыми деревцами крутой перекат. - Зарядим пищали, встанем на лыжи и пойдем супротив ветра серячков пулями крестить.

   Илейка в ответ что-то пошамкал губами, вот только что, Строганов не расслышал.

   - Вот и дивно, - прошептал Григорий Аникиевич и спешно перекрестился: "Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство..."

   Сани гуськом съехали с переката, неуклюже сгрудившись в большой снежной выбоине.

   - И откудова ей здесь объявиться... - Строганов сполз с саней, потирая ушибленный лоб. - Камень на камне, ухаб на ухабе!

   "Волки! Братцы, волки!" - кто-то закричал во весь голос, потом завопил от резкой, пронзительной, мертвящей боли.

   - Пали, ядрена палка! Дай залпу! - Но выстрелов не было, еще стрелки не успели зарядить своего оружия.

   Словно в полусне Григорий Аникиевич наблюдал, как в предрассветном сумраке носятся серые тени, как неуклюже машут топорами растерявшиеся стрелки и дико хрипят сгрудившиеся кони.

   Наконец вспыхнули факелы, громыхнули пищали... Возле саней лежал растерзанный Игнашка Пыхов и мертвый, с распоротым брюхом, волк.

   - Что же творится? - Строганов метнулся к Пахомке, хватая паренька за грудки. - Они же на нас засаду затеяли!

   - Оставь мальчишку! - Карий подошел к Строганову и, схватив за руку, потащил к обочине. - Смотри.

   В снегу валялись обломки деревянной лопаты, какой дворники расчищают снег.

   - Измена! - вспыхнул Строганов. - Да я...

   Подбежавший стрелок, спутавшись в темноте, толкнул Данилу в плечо:

   - Аникиевич, глянь... Вороненку пах порвали... кровища хлещет...

   Смертельно раненный конь еле держался на ногах и, уткнувшись мордой в расстегнутый полушубок Илейки, жалобно всхлипывал. Обняв Вороненка за шею, застрельщик гладил его дрожащими пальцами.

   - Что же теперь делать? - Строганов утерся снегом. - Назад поворотить?

   - Вернешься теперь, следом за тобой придут вогулы. - Карий подал Григорию Аникиевичу пищаль. - Слабых не боятся, их убивают.

   - Будя лясы точить, - злобно буркнул Василько. - Айда к идолу, пора и нам их кровью напиться!

   Строганов с удивлением посмотрел на казака, но от прежнего безумия в лице Васильки уже не осталось и следа.

   - Эй, Пахомка, подь сюда! - Василько подозвал дрожащего мальчика и сунул ему в руки горящий факел. - Твори волчий заговор! Да так, чтобы от капища ни единая душа уйти не смогла!

   Мальчик взял факел и, рисуя в темном воздухе пламенные знаки, стал нараспев твердить: "Земной пророк, лесной Царек, идол волков, обви и покажи рабу Божию Пахомию своих волков. Замкну и заключу лютаго зверя, окружу же остров три раза и вдоль, и поперек, не уйдет наш волк. Утверди и укрепи, земной пророк, лесной Царек, идол волков, замки и заключи ключи. От девяти волков завязаны девять ногтев в девяносто девять узлов".

   - Будя, - Василько выхватил у паренька факел и сунул его в сугроб. Пламя зашипело, брызнуло в стороны застывшими каплями смолы, затихая в обугленной снежной черни. - Тепереча во мраке как волки пойдем.

   Григорий Аникиевич переглянулся с Данилой, но не сказал ничего...

   Они отпустили назад возничих, зарядили пищали и двинулись в дурманящую неизвестность сумеречного леса. Шли молча, раздосадованные, злые, униженные хитрым и умным врагом. "Человека и коня положили взамен - одного волка... Неравный счет! - Строганов закусил ус и почувствовал на губах терпкий, солоноватый вкус. - Никак снегом кровавым умылся? Что же это за земля, Господи?!" В ответ послышался одинокий протяжный вой, после которого наступила внезапная тишина... И лишь в бледнеющем холодном небе, раскачивая высеребренными ветвями, неприветливо гудела пермская Парма.

   Выйдя на огневой рубеж, стрелки разделились парами и, разойдясь друг от друга шагов на двадцать, принялись окружать волчье капище, выстраиваясь в круто выгнутую цепь.

   На перекрестье звериных троп, возле врытого в землю высокого ошкуренного бревна-истукана, верх которого венчала лосиная голова со свисающими лоскутами шкуры, задрав морды вверх, сидело четверо волков-переярков. Василько, посмотрев на малое волчье число, довольно хмыкнул и воткнул сошку в снег.

   - Василько, - шепнул Карий, - ты палить не спеши, неладно здесь...

   Казак согласно кивнул.

   Среди лесной темени вспыхнуло красное пятно, то, подпалив на бересте порох, подал условленный сигнал Строганов. Раздались выстрелы, одни громкие, подобно грозовым раскатам, другие глуше, словно треснувший под ногами лед. От тяжелых свинцовых пуль волки обрушивались в снег, скуля, обречено ползли к своему идолу...

   - Ребятушки! Не зевай, бегом к идолищу глушить обухами недострелов!

   - А мы чего ждем? - Василько посмотрел на Карего. - Или хуже этих сычей будем?

   - Глянь на те деревья. - Карий выхватил ятаган и показал на кряжистые стволы

   Василько прищурился, затем протер руками глаза, еще и еще вглядываясь в ускользающую мглу. За старыми могучими деревами, поднявшись на задние лапы, в ожидании притаилась волчья стая.

   Добежав до идола, стрелки крушили головы обухами, сваливая мертвых зверей друг на друга.

   - Заряжай, заряжай по новой! - со всей мочи закричал Василько, но было поздно: спины стоящих стрелков накрывала серая волна.

   Казак выстрелил, сбивая пулею волка со строгановских плеч, схватил припасенную Карим вторую пищаль. Выстрелил вновь и, выхватывая на бегу саблю, с диким воплем бросился в схватку.

   Волки дрались умело, с отчаянной предсмертной яростью. Действуя сообща, они разом набрасывались на жертву, молниеносно нанося глубокие раны, затем оставляли, чтобы напасть на другого. Не успевшие опомниться, стрелки сбивались в кучу, грудились, неуклюже отбиваясь топорами, то и дело попадая друг по другу. "Спинами! Жмись, спинами!" - кричал Строганов, беспорядочно молотя пищалью в снег. Разгадав маневр противника, волки стали отсекать стрелков друг от друга, оттесняя их от капища в лесную чащу. "Не сдавай! К идолу!" - вопил казак, налево-направо бешено орудуя саблей.

   Короткий, отточенный удар в темноту, рассчитанный на никогда не подводившем чутье. Судорога, проходящая сквозь кривое лезвие ятагана, отзывается в сердце горячей волной. Затем, удар левой рукой с острой и узкой, как шип, дагой. Толчок - и в темноте медленно вспыхивают и гаснут два желтых, пропитанных ненавистью огонька. В жуткой предрассветной смури, разгоняемой огнями редких факелов, Карий искал Пахомку. Сожалел, кляня себя за то, что не отправил мальчика вместе с возничими, что, увлекшись охотой, позволил потеряться, встать с кем-то в пару...

   Над заснеженным черным лесом медленно вставало холодное солнце. Слабые лучи, с трудом просачиваясь сквозь пелену заиндевелых еловых лап, ложились на снег неверною розовой пеной. Небольшая полянка была завалена телами: человеческими и волчьими. Возле высокого бревна с торчащей на вершине лосиной головой жалась горстка людей, а перед ними, понурив головы, с стояли три раненых волка.

   "Наша взяла!" - радостно закричал перемазанный кровью Строганов и, рванувшись вперед, одним ударом приклада раздробил волчью голову. Метнувшегося на него зверя, огромного и еще сохранившего силы, остановил двойной выстрел. Карий опустил пистолет:

   - Прав был твой брат Семен, одна бьет в голову, другая - в сердце...

   - Братцы! - истошно завыл казак. - Дозвольте мне ентого кончить! Ведь тогда он, сука, Аринку мою загрыз!

   Казак уверенно пошел на зверя, ловко крутя перед собой саблею. Мгновение - удар, который неминуемо развалил бы пополам зверя, но волк ловко вынырнул из-под клинка и сбил казака с ног. "Братцы, выручай, давит!" - что есть мочи вопил Василько, вцепившись пальцами в волчью глотку.

   Строганов было подался вперед, поднимая для удара пищаль, но Карий его остановил и молча бросил казаку дагу. Острие больно кольнуло в ногу, Василько вскрикнул, перехватил руку и вогнал стальное жало по самую рукоятку. Волк все еще продолжал давить казака, хрипя и захлебываясь кровавой пеной, клацал зубами, пока не ослаб, забившись в тяжелых судорогах.

   - Кончено! - Строганов тяжело осел в снег. Оглядев собравшихся, перекрестился. - Десятерых наших положили... Давай, ребятушки, посчитай, сколь их самих было...

   Карий отыскал Пахомку на убитых первым залпом переярках. У мальчика был перекушен затылок - смерть была почти мгновенной, поэтому он вряд ли успел понять, что с ним произошло: сердце переполнял восторг победы, гордость перед отцовой памятью. Наверняка думал о матери, о том, что после дела жить станут в достатке, что их горюшко осталось позади. Тут и настигла его смерть, словно ком снега, свалившийся за шиворот с еловых веток...

   Мужики скидали волков к идолу, а своих - поодаль, под наспех срубленным шалашом.

   - Двадцать четыре! - Строганов радостно хлопнул по плечу Карего. - Никогда такой стаящи не видывал! Кажись, посекли всех подчистую!

   - Эй, ты что удумал?! - Данила подбежал к застрельщику, приноравливающемуся снимать волчьи шкуры.

   - Не видишь, что ли, волков деру! - недовольно буркнул Илейка. - Вона, каков мех! За зря ему, что ли пропадать?

   - Пошел вон...

   Илейка встретился с взглядом Карего и, чертыхаясь, отполз в сторону:

   - Исшо один... недобитый...

   Капище заложили сучьями и хвоей почти до самого верха, так, что над образовавшейся горой торчала одна лосиная голова, словно парящая в утренней просини.

   - Что, ребятушки, запалим? - возбужденно спросил Строганов. - Молитву вначале, молитву сотворим!

   Он встал на колени и принялся нараспев читать густым басом: "Исполнение всех благих Ты еси, Христе мой, исполни радости и веселия душу мою и спаси мя, яко един многомилостив".

   Затем взял поданный ему факел и, троекратно обмахнув капище, наконец, запалил.

   Огонь осторожно лизнул сложенные ветки, пробежал по хвое, радостно понесся по бересте и разом объял все капище. Василько с ужасом смотрел на огромный костер, в пламене которого вместе со свистящей хвоей жадно шипела горящая плоть. Он подошел к Строганову и тихонько шепнул ему на ухо:

   - Видишь, Аникиевич, как аукается Масленица...

 

Глава 16. Тризна

 

   Убиенных развозили по домам на тех же санях, что затемно везли их, еще живых и здоровых, на волчий лов. Теперь, сложенные в розвальни друг на дружку, накрытые мертвецкой рогожей, одни казались умиротворенными и просветлевшими, лица других были обезображены от боли и страха. Они возвращались к своим женам и детям, к своей родной крови в последний раз, но для самого главного, что могло ждать в этом мире. Их тела, окончившие земной путь, надлежало обмыть водой и, умастив настоем душистых трав, обрядить в смертную одежду из белой холстины, непременно шитую живыми нитками без узлов, намоленную и наплаканную во время рукоделия. Затем, чтобы душа покойного улеглась с миром, его обвывали родичи и оплакивали соседи, и только после этого везли на отпевание в церковь.

   Отвезти мертвого Пахомку вызвался сам Григорий Строганов. Положил в сани мальчика, накрыл холстиной, перекрестился: "Ты уж, Пахомий, не взыщи, прими мою службу возничего..." На проезжавшего купца таращились бабы:

   - Ульяне какая честь-то выказана!

   - И то правда: сироту безродную сам Строганов везет!

   - Теперь деньжищ без меры отсыплет!

   - Озолотится баба!

   - Для того мальца на верну смерть и посылала!

   - Да ну?!

   - Грех-то какой!

   - Раньше в худой землянке без пола жила!

   - Теперь как барыня заживет!

   - Вот вам и грех...

   - Мужики липнуть начнут, как мухи на мед!

   - Какой уж там мед?

   - Знамо какой, серебряный...

   - Холостых нонче, хоть пруд пруди...

   - И все голозадые!

   - Того и гляди, поминки справит, да замуж выйдет!

   Бабы, прикрывая варежками лица, заглядываясь на удаляющиеся сани с Григорием Аникиевичем...

   Строганов остановился у низенькой избы. Тянул время, ждал - Ульяна не выходила. Осторожно слез с саней, медленно вошел в избу, перекрестился на образа: "Господи, помилуй".

   Ульяна, в черном, как монашка, сидела на лавке, безжизненно опустив руки.

   - Я тут... сына твого привез, - сказал Строганов запнувшись. - Иди, встречай... Спохватившись, что сказано не так, размашисто перекрестился на образа. - Прости, Господи! Прости, Ульяна! - Помолчав, добавил, - Забирай сыночка своего. В санях он мертвым лежит...

 

   ***

   "Очистившеся древняго прародительнаго падения, ради крещения порождением, струями же кровий своих окропившеся, со Христом блаженнии царствуйте..."

   Карий пришел в храм последним, после того как отпевание уже началось, и когда исполненные болью глаза родичей перестали вглядываться в лица покойных, а устремились на проводящего обряд священника, на строгие образа и дальше - сквозь них - к Богу.

   Данила не хотел видеть этих глаз. Не оттого, что чуял вину, не потому, что искал себе оправдания или раскаяния. Каждый раз, когда доводилось смотреть в заплаканные глаза сирот и вдов, чувствовал в себе лютый холод, словно под взглядами коченела душа, рвалась из ледяного плена, да только высвобождалась кусками...

   "Твою Владыко, славу узрят, и лучи Твоея светодательныя на небесех получат светлость, всяк вид мучения носяще претерпеша, мученицы божествиннии, Тебе Христе, поющие: силе Твоей слава, Человеколюбче..."

   Из притвора смотрел Карий на растерянных, словно заплутавших, живых и покойно плывущих по клубам дыма мертвых с венчиками на восковых лицах и разрешительными грамотами в застывших руках. Звуки обрывались, путались, перемешивая громкие протяжные голоса, всхлипы с мерным позвякиванием кадила...

   Карий не знал, как выглядит ад, но врата в преисподнюю запомнил хорошо, стоя мальчиком в толчее кафинского невольничьего рынка. Всю жизнь преследовал его запах, сотканный из пота и гниющей плоти, его надменный гортанный голос, его безжалостное понукание беззащитных... Тогда, ребенком, Данила усомнился в том, что есть Бог. Нет, никого нет в мире: есть только ледяное, душащее одиночество. Вокруг - скользящие тени и дьяволы. Сытые, бесцеремонные, злые, наряженные в парчу и атлас, с массивными перстнями на толстых пальцах-червях. Выбирают тела и души неспеша, подробно разглядывая, бьют по щекам стыдливых, тут же толкуя о цене девичьего срама. Потом тычат плетью в найденные изъяны, плюют живому товару в лицо, сбивая продавцам цену. Но самое страшное ждет того, кто не был продан. С вечерней зарей приходили уборщики трупов. Тогда хозяин рабов Солейман выбирал тех, чье содержание стоило дороже жизни, и небольшой палицей пробивал им головы, чтобы мертвых уволокли длинными крючьями, очищая рынок живым, которых до утра ждала длинная, как Млечный Путь, общая цепь...

   "Вскую мя отрину от лица Твоего, Свете незаходяи, покрыла мя есть чужая тма окаянного. Но обратив мя к свету заповедей Ти, пути моя направи, молютися..."

   Там же, на невольничьем рынке, убили его мать. И не потому, что она была больна или стара, просто хозяин заспорил с покупателем о цене, сказав, что за его деньги готов продать разве что ее кожу. Покупатель согласился...

   Он не видел, как ее обдирали, не слышал криков, не запомнил, что в это время делали их хозяева. Только ее глаза огромные, зеленые, наполненные нечеловеческой мукою, он не забудет никогда. И себя, тихонечко всхлипывающего мальчика, отгоняющего веточкой мух от умирающей, закутанной в белую окровавленную холстину, матери...

   Его спасителем и светом стало черное ремесло персидских убийц. Пройдут годы и в своей секте, куда бежал из лавки торговца, он станет лучшим. Он станет убивать так же, как мать поет колыбельные песни, как дарит первый поцелуй возлюбленная, как кисть художника касается образа.

   Данила нашел Солеймана умиротворенным благочестивым старцем, коротающим безмятежные дни за разведением роз в любовно отобранном гареме. Карий убил его без упреков и объяснений. И в ответ на мольбы и стоны не произнес ни слова...

   "Имуще мученицы Христовы непоборимую крепость и непобедимую, уничижисте мучителей безбожное веление, и Царствия Небеснаго сподобистеся... "

 

   ***

   До кладбища покойных, положенных в долбленые гробы, несли на руках, по дороге трижды останавливаясь и оборачиваясь по солнцу - родичи голосили, священник молился: "Покой Господи, душа усопших раб Своих..." И двигались дальше, к обуглившимся почерневшим от могильных костров земляным ямам. А вслед за ними бежали ребятишки и, забрасывая следы еловыми ветками, причитали:

   Ступайте с миром к Боженьке,

   Другой вам нет дороженьки!

   Памятуя о пеленах Спасителя, гробы-лодочки опускали на длинных, расшитых волнистыми линиями полотенцах, по которым поплывут мертвые, чтобы живыми войти в Царствие Небесное...

   За поминальной кутьей, опьяневший от браги Василько, донимал расспросами Савву, как из живота исходит душа, куда она помещается и ладно ли устроен тот свет. Не смотря на Великий пост, казак напился допьяна, отвечая на упреки, что и так пропостился всю Масленицу. Он жадно пил, прямо из ковша, закусывая кутьей, будто кашей.

   - Ты скажи мне, многодумная голова, - Василько вертел ложкой подле лица послушника, - почему душа исходит из тела, а ее не видать, как являющихся святых угодников?

   - Душа у человека слабая да грешная, как пар от рта... - Савва медленно подул на казака. - Так же и выскользнет она из тела в смертном ликовании да и растает в воздухе... Оттого и узреть ее нельзя!

   - Занятно... - казак глотнул браги и вцепился в послушника обеими руками. - Тогда как ангел ее принимает? В руки-то пар не возьмешь... Может, из уст в уста, как птица птенца кормит?

   - Нет, - Савва решительно покачал головой, - у одних душа чистая, словно дыхание росы, у других смердящее, аки гниющая падаль...

   - Брешешь! Душа она у всех одинаковая, хоть у святого, хоть у последнего грешника! - негодуя, Василько ударил кулаком по столу. - Это не тебе и не мне решать, не людям судить, какая у кого душа. Никому это не дозволено, кроме Христа Спасителя!

   Василько залпом допил брагу и вытер ладонью намоченные усы:

   - О рае сказывай!

   Савва перекрестился:

   - Души в раю, все равно что лучи у солнца. И не единое с ним, и неразрывны от него. Как лучи, вечны души праведные, идут, да никогда не переходят, неся всему сущему свет Божий, подают миру жизнь и любовь!

   - И опять брешешь, пустая голова, черные бока! - Василько рассмеялся и хлопнул Снегова ладонью в лоб. - Совсем не таков раю! Сказывал мне один старый казак, которого сподобил Господь одним глазком на рай заглянуть за его муку крестную, что подарили ему проклятые турчины. Только тебе о том не скажу! - Казак сунул послушнику под нос кукиш. - Пойду атаману нашему истину про рай поведаю. А ты сумеешь дознаться али нет - мне про то печаль не великая! Хоть до гроба своего почитай солнышком раю!

   Казак тяжело поднялся со скамьи и подошел к Карему.

   - Слышь-ко, атаман, хочешь, про раю сказывать стану?

   - Знаешь ли?

   - Верно, вот те крест! - Василько размашисто перекрестился. - Только тебе скажу, за то что дважды меня, грешного, спас!

   - Уважь, сказывай...

   - Ты, батюшка, олуха нашего, Савву, не слухай. Вот что про раю доподлинно от верных людей известно. Ты, батюшка, сиднем на скамье сиди, а я тебе райский псалом сказывать стану.

   Василько встал перед Данилой на колени и, крестясь, стал ему кланяться в ноги:

   В небеси, на святой земли

   Без конца светлый раю раскинулся:

   Золотой престол в громах-молниях,

   Да Едемский сад, кипарисовый.

   Христос-батюшка со апостолы

   Утешают святых мучеников.

   Светлы ангелы со архангелы,

   Веселят блаженных да праведных.

   Птицы райские, сладкогласые,

   Поют песни им херувимские...

   Карий посмотрел на стоящего на коленях, заплетавшегося на каждом слове, казака, со слезами на глазах поющего на поминках о рае, и улыбнулся.

 

Глава 17. Калики перехожие

 

   Зимнее солнце, холодное, усталое, висело над краем земли, медлило, словно не решаясь впустить ночь; наконец дрогнуло и покатилось, цепляясь за сизые облака, в непроглядную земную бездну...

   Нищие, в старых заношенных зипунах, поданных крестьянами на Рождество, вздрогнули, поворачивая вслед исчезающему солнцу обветренные лица с белыми, незрячими глазами.

   - Посмотри-тка, малой, ужели солнышко пресвятое опочивать улеглося? - Старик с обезображенным оспой лицом дернул за веревку поводыря.

   - Истинный Бог, дядька Парфений, улеглося! - мальчик посмотрел на старика и виновато пожал плечами. - Не ведал, что не поспеем к заре...

   - Далече ли ишо до Московении? - послышался из-за спины старика хриплый голос Ондрейки.

   - Далече-ль, близехонько, да отсудова един Бог, не узришь! - Парфений, было, рассмеялся, но глухой кашель тут же оборвал смех, заставляя старика низко согнуться, почти до самой земли.

   - Может, нас малец и по темени проведет? - не унимался однорукий Ондрейка. - Дюже боязно и хлад стоит смертный, терзает плоть, аки лютый бес.

   - Веруйте, - Парфений многозначительно поднял вверх сложенные в двуперстии пальцы, - тогда и в морозе будете стыть, да не околеете, и в огнь войдете, да не спепелитесь!

   - Тоды вели мальцу костерок палить!

   - Хоть бы пяты отогреть, совсем от ног отстают...

   - Да помолиться, дабы лукавый не принялся кастить!

   - Хлебца, хлебца гретого пожевать!

   - Буде языками балакать! - окрикнул калик старец. - Хуже баб разкудахталися!

   Нищие зароптали, застучали об снег палками. Но их угроза не произвела на Парфения никакого действия.

   - Истинно глаголю, блудные дети, что забыли вы слова Спасителя нашего! Аз, грешный и недостойный, напоминаю Его сущий глагол: "Аще кто хощет ко Мне ити, да отвержется себе". Тако! Разумеете?

   Странники замолчали и, присмирев, стали молча садиться в снег на сумы-кромы. Малец подошел к старику и, обнимая за шею, тихо шепнул на ухо:

   - Я мигом хвороста насобираю да елковых веток надеру! Дозволь...

   - Не страшно во кромешную тьму ступать? Все равно, что во адовой бане выпариться!

   - Не спужаюсь, - малец покачал головой. - Мигом обернусь.

   - А коли волки? Или того хуже, бес полуночный перед тобою предстанет? - тревожно зашептал старик. - Не успеешь и знамения крестного положить на чело, как он душу вымет, да по ветру пустит. И мы без тебя куды? Как до Москвы добираться станем?

 

   ***

   Пробудившись поутру, калики стали медленно разминать промерзшие и превратившееся в снежную кору зипуны и порты, потом подниматься на ноги, чтобы окончательно отогреться на живом ходу.

   Старик Парфений важно растирал заледеневшую бороду скрученными, покрасневшими от холода пальцами, нараспев читая студеный заговор: "Была лиска бела, были детки белы. Где лизнет, тут медь пристанет. Ключ да замок, булатные слова. Заря до зари, заря до свету, у раба Божьего Парфения мороз до слова. Аминь. Аминь. Аминь". Затем крикнул мальца:

   - Скажи-тка, Алешенька, все ли бальки Христовы пробудилися, да белу снегу поклонилися?

   - Нет, дядька Парфений, Ондрейка лежит.

   Старик взял мальчика за руки и, подойдя к лежащему калачиком нищему, легонько толкнул его палкой. Ондрейка не отозвался.

   - Посмотри-тка, по что наш однорученька не пробуждается?

   Мальчик нагнулся над окоченевшим телом и, потеребя Ондрейку за нос, стянул со своей вихрастой головы огромный, нахлобученный по самые глаза суконный колпак:

   - Окоченел...

   Старик встал на колени, пробежал пальцами по застывшему лицу, затем ухом приложился к губам:

   - Представился...

   Слепцы подходили к покойному, снимали шапки и отдавали земные поклоны. Затем, подняли Ондрейку на руки и, подойдя к ближайшему дереву, привязали к нему тело веревкой, а затем закидали принесенными мальчиком ветками.

   Из-за моря, из-за леса возворачиваются,

   Ждут да и дожидаются.

   А тебя, Ондреюшка,

   Не дождатися, и не возвернути...

   Парфений, подражая церковному песнопению, торжественно и густо затягивал слова, помахивая, словно кадилом, ветхой шапкой из овчины. Нищие, вслед за ним, подхватили причеть, распевая его на два голоса:

   Так завейтеся ветры буйныя,

   Разнеситеся снега белыя,

   Разойдитеся леса дремучия,

   Раскатитеся горы, Божьи камешки...

   Окончив требу, скоро перекрестились, взялись за веревку, и пошли прочь... Алешка-поводырь, идущий с Парфением впереди, долго молчал, ожидая, что старик скажет сам, объяснит, почему калики не схоронили Ондрейку по христианскому обычаю, а бросили мертвого посреди леса... Но Пахомий молчал, и лишь изредка по-стариковски шевелил губами, подставляя лицо лучам взошедшего солнца.

   - Так что же, дядька Парфений, мы Ондрейку так и оставим подле дерева, зверям на съедение, а сами в чертоги царские пожалуем? - мальчик с укоризной поглядел на старика и, раздосадовав его молчанием, с силою дернул за рукав зипуна. - Слышь, дядька Парфений, давай воротимся, пока отошли недалеко, костер запалим, да хоть на малую яму земли отогреем. Тоды по-людски дядьку Ондрея схороним. Хороший он был... - Мальчик задумался, вспоминая как однорукий Ондрейка мучаясь, вязал ему соломенных кукол, да плел лапти из лыка... - Воротимся, а то ей Богу, брошу вас и хоть куды убегу. Хоть к самим татарам!

   - Что-тка, миленькой! - старик лаского погладил мальчика по волосам. - Не проворим отмерять ножками и пары верст, как сама собою расступиться под Ондрейкою нашим Мать-земля, в себя примет, да камушком Господним припрет! А нам туды соваться нельзя, великий грех к наготе земли-матери прикасаться...

   Впереди, на занесенной снегом непроторенной дороге, показались груженые мешками сани, рядом с которыми лежала лошадь с перебитыми передними ногами. Плюгавенький мужичонка, везший на ней муку, хлопотал перед поклажей, колотя стонущую кобылу по голове коротким еловым суком.

   - Ай-ай родимая, почто же ты, отродье кособрюхое, на полпути обезножила! Дошла бы до Слободы, там бы себе и колела! Тепереча получается, что сани на себе придется тащить?

   Калики обступили возницу, и, ощупав руками воз, заговорили меж собой. Наконец, вперед вышел нестарый, с сильно заросшею волосами головой, невысокий коренастый мужик. Чуток покряхтел, переминаясь с лаптя на лапоть, и степенно сказал:

   - Ненадочко столь грузить. Ужо и наст ложится, а внутри снежок мягок... Вот эндак с пригорка сани покатилися, да кобыльи-то ноженьки и прищучили...

   После его слов вперед выступил другой: ссутулившийся, словно иссохший слепец перемотанный в разноцветные тряпицы и лоскуты. Поклонившись до земли, стал неспешно показывать руками, как случилось провалиться кобыльим ногам под наст.

   - Эй, дурья башка! - завопил возничий. - Какого лешего клешнями машешь? Мне что ль показать хочешь, так я и сам все видел, а дружкам своим маши не маши, не разглядят ни хрена!

   - А мы, милой человек, не тебе и не себе, а самому Богу рассказываем да показываем, как приключилося энто, - выступил из-за иссохшего калики Парфений. - Нас послушай-тка, глядишь, и твоя жизнь не будет себе по кобыльему ноги гробить!

   - Ты бы, Богдашко, в башке серьмяшка, вначале поразмыслил, а уж потом говорил. Господь-то всеведущ! Ему и без ваших скоморошин обо всем на свете ведомо! А с вас один прибыток: в сани впрячь, да дотащить поклажу до Слободы. Зато хлебом бы накормил вволю!

   - И рады бы тебе помочь, да не могем. - Парфений опустил голову. - Поспешать надобно, шибко поспешать...

   - Вот балда! - расхохотался возничий. - Куды вам, убогим спешить? Кто вас окромя могилы ждать может? А она баба терпеливая, поаминет, да и дождется!

   Старик поклонился на четыре стороны и с укором сказал:

   - Царь в пресветлом граде Москве ждет! Пойдемте, и без того заговорилися.

   Заслышав слова старца, Алешка зазвенел в колокольчик и, замерзшие калики стали с охотою нащупывать веревку и становиться друг за дружкой в ряд.

   - Постой, дедок! - испуганно завопил возничий, бросился в след уходящему Парфению и вцепился в его плечи. - Почто к царю собрались? Кто надоумил?

   Старик усмехнулся:

   - Знамо кто, Богородица открыла!

   - А теперь, значит, и меня к вам послала! - радостно воскликнул возничий. - Чегось в Москву идти? Нету там батюшки, и не скоро в ней объявится!

   - Да ну? - ахнули калики. - Куды ж он делся?

   - Куды-куды, раскудыхтались! Этого вам никто не открыл? - возничий вцепился в веревку и дернул ее на себя. - Впрягайся в сани, на царев двор и повезем хлеб!

   - Так в Москве двор-то... - смущенно прошептал Парфений.

   - Эх, лапотники! В Москве к заутрене звонили, а на Вологде звон слышали, - возничий подошел и стал распрягать стонущую лошадь. - Почитай как месяц царь в Слободе!

   - Ну? - удивился Парфений. - Тебе почем знать?

   - А ты случаем не Андрюха? - возница толкнул старика в бок. - Отвечай, сказывать не стану!

   Старик сокрушенно охнул и стянул с головы шапку:

   - Почто пытаешь?

   - А по то, что если ты Андрюха, так значит у тебя свиное ухо! - довольный собой расхохотался, отвесив старику увесистый подзатыльник.

   - Ондрейку-то мы к Богу проводили...

   - Да и слава Тебе, Господи, - перекрестился мужичок. - Вишь, прав был, стало быть, про себя говорить можно. Внимай: у думного дворянина Григория Лукианыча Скуратого, я, Семион Дуда, личный холоп!

   Груженные хлебом сани медленно ползли по заснеженному лесу, оставляя за собой на снегу от полозьев широкие вьющиеся ленты, которые, уходя вдаль, бесконечно вились друг подле друга и никак не могли соединиться вместе...

 

   ***

   По прибытии в Слободу Семка сопроводил странников в подклеть, да припер там засовом, приказав дворовому мальчику Ермолаю приглядывать за убогими, а коли начнут буянить, то кликать Кузьму, чтобы как следует поучил уму-разуму. Сам, зная царскую любовь потолковать да позабавиться с юродами да нищенствующей братией, схватил старика за шиворот и, не мешкая, потащил его к государю.

   Привязав Парфения кушаком к лавке, Семион проскользнул в царские покои, огляделся. Найдя Иоанна в веселом расположении духа присел на корточки, принимаясь по-заячьи скакать у его ног.

   Зайчики-китайчики

   Головы роняем,

   Хвосты задираем,

   Глаза колупаем!

   Иоанн ласково посмотрел на шута, погладил по голове. Затем, скользнув пальцами вниз, поймал его за ухо и стал медленно подтягивать к себе:

   - Почто, дурачок, царевой мысли течь помешал? Или мыслишь, что моему сердцу от паскудства веселие будет? Пошел прочь!

   С нарочитым недовольством царь оттолкнул его в сторону, но Семка не упал, а ловко перескочил на карачки и принялся подле крутиться по-собачьи:

   Я маленький холопчик,

   Влез на столбчик,

   В дудочку играю,

   Христа забавляю...

   Царь рассмеялся и поманил Семку, заставляя служить и танцевать, как собаку. Натешившись, хмыкнул:

   - Пожаловал бы мясной костью, да нынче Великий пост! Обойдешься копеечкой!

   Холоп жадно поцеловал царскую руку, прижался к ней щекой и зашептал:

   - Калики к тебе пришли, государь. Слепые, драные, обмороженные, страшные, словно выходцы с того света... А мальчик ихний, поводырек, истинно живой покойник! Все смотрит, спрашивает, а у самого кожа прозрачная да синяя, как у мертвяка!

   - Так вели их метлами гнать! Я вас собак, на что расплодил? Или без меня не только татей, но и паршивых овец испугались?

   - Не можно, государюшка, не можно, родненькой их прогнать... - запричитал Дуда. - Лихо будет, проснется одноглазое, встанет у изголовья и будет по ночам душу пить. Не прогоняй юродцев запросто, умилостивись, побалакай...

   - Отчего ж их прогонять нельзя? - удивился Иоанн. - На земле мне все позволено, как Богу на небе. Здесь права воля моя!

   - Нет, батюшка, не все... - Дуда посмотрел в немигающие змеиные очи царя. - Богородица их послала. Чудо! Али знамение?

   Иоанн подошел к нерукотворному образу Спаса:

   - Веди!

 

Глава 18. Бездна последняя

 

   Обмороженные ноги совсем не слушались. Вроде, когда по снежку шел, бодро шагали, отогревшись в тепле, отекли да задеревенели, стали чужими, непослушными. Переступая с трудом, Парфений стучал пальцами по ногам, пытаясь отогнать ломоту. Но боль не отступала, с каждым шагом становилась нестерпимей и, едва переступив царский порог, старик упал, расшибая лицо в кровь...

   Парфений подполз к ногам Иоанна и, ухватив царя за колени, заплакал:

   - Исус, Сын Давидов! помилуй мя...

   Иоанн милостиво улыбнулся:

   - Что ты хочешь от меня? Уже ли прозрения просить шел?

   - Прозрения, царь, прозрения...

   - Коли мог бы пожаловать... - Иоанн задумался. - За этим, глаголешь, Богородица являлась?

   - Истинно... - старик ткнулся лбом в царские ноги.

   Иоанн ласково коснулся бесцветных глаз слепца:

   - Прозри! Вера твоя спасла тебя!

   Парфений в ужасе отпрянул от царя:

   - Что ты, батюшка! Или ты - Христос, чтобы меня зрячим делать? Одна сия мысль грех страшный...

   Иоанн вздрогнул.

   - Неужто ты, овца паршивая, пришел меня искушать? - разгневавшись, царь ударил старика по лицу. - Или решил испытать мою веру?

   Царь поднялся с кресла, вновь подойдя к образам, заглянул в суровые очи Спаса: "Волею бо благоизволил еси взыти на крест, да избавиши от работы вражия..." Смирив ярость, сказал:

   - О видении правду сказывай... Ложь почую, железом пытать стану!

   Старик встал на колени и, поминутно крестясь, принялся говорить сбивчиво, то и дело произнося слова навзрыд:

   - Славили мы по Рождеству, от деревеньки до деревеньки, только что ни двор - горюшко, что не изба - поминки. Видано ли такое на Руси? Однако ж идем дальше, псалмы поем, Бога народившегося величаем, да на Восход кланяемся, гадая, проберет ли кого морозной колун, али смилостивится Господь, да погреет Своим дыханием. Шли мы так, да с дороженьки и сбилися, куда идти - не ведомо...

   Иоанн усмехнулся и возвратился в кресло: "Скоро царев двор скоморошьим станет... Надобно повесить, его на воротах, чтобы других миром отвадить..." Но, осмотрев обмороженного, скрюченного убогого калику, царя стала разбирать жалость. Он вспомнил, что и ко Христу приводили немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и расслабленных. И Он исцелял их. "Пощажу! - решил царь. - Дам хлеба, одеждой пожалую и велю отписать грамоту, чтобы на заставах не били..."

   - Гляжу-тка, а Пресвятая Дева на ките плывет, посуху, аки по морю! Под ногами ее луна, и на главе венец из двенадцати звезд сияет! - Парфений перекрестился и обхватил царские ноги. - Только вслед Нее волки бегут, дабы пожрать надежду на спасение наше. Рвут, окаянные кита-рыбу. Плавнички-тка поотгрызены, хвост еле шевелится, вот-вот умрет от окаянных царь-рыба, пропадет и Пречистая...- старик замолчал, растирая по лицу слезы.

   - Без утайки поведай! - Иоанн ласково коснулся лба калики. Парфений вздрогнул, почувствовав, как пронзают чело его ледяные мертвенные пальцы.

   - Глаголет Богородица: коли не прозреет царь, что волки лютые суть его опричники, а рыба великая - святая Русь, да ежели не покается, то сгинет его царство, и за грех его перейдет род!

   Иоанн рассмеялся, но не по-доброму, а лютым скрежещущим смехом:

   - Шелудивый ты пес поповский! Подучен владыкою да ко мне подослан, дабы смутить волю мою? На опричнину замахнулись? Врешь, шельма, не выйдет! Истинно глаголю, разворочу ваш поповский улей, да головешками горящими закидаю! На земле у меня жариться станете, как во аде!

   Царь схватил стоящий подле кресла посох с кованым наконечником и что было сил ударил старика в живот:

   - Теперь, старинушка, внимательно слушай, что тебе Богородица будет сказывать. Да не забудь запомнить, хорошо ли поют ангелы на небеси? Али уши заложило? - Иоанн вогнал посох глубже, и принялся покачивать его из стороны в сторону. - Признаешься в сговоре, шевелить перестану, на подославших укажешь - выну из тебя жало мое!

   Зажав руками живот, Парфений корчился на полу не произнеся ни слова.

   Иоанн нагнулся и с презрением заглянул в неживые глаза:

   - Что, провидец-то наш не из живаго духа и даже не из камня сработан, корчится, словно на иголочке муха!

   Преодолевая боль, старик потянулся к царю и, уцепившись окровавленными пальцами за его руку, прошептал на ухо:

   - Сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить жертвы...- Парфений тяжело вздохнул и затих, не успев договорить главного.

   "Собаке собачья смерть! - Иоанн оттолкнул старца ногой. Хотел кликнуть холопа, но пересохший язык пристал к гортани, приставая напрочь, словно приложили его на морозе к железу. - Никак отравили, извели-таки ж окаянные?!"

   Иоанн попытался встать, но тут же рухнул на кресло, поджимая обожженные пятки; глянул под ноги и взвыл зверем - внизу, вместо начищенного до блеска дубового пола, словно в кузнецком горне шипели раскаленные уголья, а под ними, внизу, черная ледяная бездна. Из нее, словно облачко, медленно поднималось женское лицо. Высохшее и почерневшее, с растрепанными седыми волосами оно кружилось вокруг скованного ужасом царя, пока не обросло живой плотью, ветхой и морщинистой, на глазах превращаясь в нагую старуху.

   - Ванятка, да ты никак помираешь? Худо, худо бедненькому... небось страшно теперь? - старуха прошлась по углям и села подле царя. - Признаешь, али нет?

   - Ма-а - промычал царь.

   - Марфа, - кивнула головой старуха, - не забыл кормилицу свою, да и я о тебе помню. Вот хлебных крошек принесла. Поклюй, воробышек, полегчает...

   Старуха, кряхтя, поднялась на ноги и принялась крошить хлебные крошки на голову царя:

   Лю, лю, лю,

   Сели гули на люлю,

   Стали гули ворковать:

   Чем Ивашечку питать.

   Залетали в уголок,

   Зажигали огонек.

   Стали кашку варить,

   Стали Ваню кормить...

   Покрошив хлеб, она ласково погладила царя по лицу и поцеловала в лоб:

   - Не приду к тебе боле. Не пытай почему... - Марфа тяжело вздохнула. - Сейчас бесы пожалуют, станут грешнаго терзати: кости дробить, да жилы тянуть. Помолиться бы, да не могу, Ваня, душа от кровушки убиенных да замученных тобою истлела... Тако Господь судил, что кровопивцу своим молоком вскормила...

   Старуха поцеловала Иоанна сухими, будто истлевшими губами и рассыпалась по его телу горсткой холодного пепла...

   "А, проклятые, не дамся добром! - при виде подкрадывавшихся к нему бесов, черных, с мерзкими свиными рылами и красными угольками вместо глаз, царь изо всех сил сжал в руках посох. - До последнего биться стану, хоть одного, да скину вниз, в геену огнену... не одному же пропадать..."

 

   ***

   - Держи, Федька, держи руки! - кричал Вяземский, всем телом навалившись на бьющиеся в судорогах ноги царя.

   - Сам бы, Афонька попробовал за руки подержать! - зло огрызнулся Басманов, - У него кинжал кесарев, исполосовал ужо все ладони!

   - Выдергивай к едреной матери! Поранится государь, опосля с самих головы снимет!

   "Одолели, совсем одолели бесы! - рыдал Иоанн. - Марфушка, хоть ты приди, дай ты мне распятие золотое, али медное, лишь бы отогнать нечистое отродье! - Царь пучил глаза, и плюя опричникам в лица, радостно хохотал. - Как, бесы, святая водица? Жжется? Истинно, жжется, аминь!" Наконец, высвободившись из ослабших рук Басманова, Иоанн с размаху саданул ему кинжальной рукоятью в лоб.

   - Убил! Ей Богу, мозги наружу полезли! - Федька схватился за окровавленную голову и с воем повалился на пол.

   Иоанн выдернул из-под Вяземского ногу, и принялся молотить кованым каблуком по княжеской голове, беспорядочно тыча в Афанасия кинжалом: "На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия... "

   Наконец израненный Вяземский сдался и отпустил царевы ноги. Иоанн тут же вскочил с кресла и бросился к выходу, торжествующе вопия: "Паде, паде Вавилон великий, и бысть жилище бесов и хранитель всякому духу нечисту..."

   Столкнувшись на пороге с входящим Скуратовым, радостно его обнял и, отметив троекратным лобзанием, заговорил по горячному быстро и сбивчиво:

   - Радость великая на земле Русской, Малютушка! В лютой сече одолел окаянных, разбил свиные рыла, унизил гордыню бесовскую! - глаза Иоанна судорожно бегали, словно пытаясь выхватить за спиной Скуратова прятавшиеся от взгляда тени. - Только выгнать пока не смог... Ослаб я, Малютушка, занедужил... - Иоанн оттолкнул Скуратова, сделал пару шагов и рухнул, как подкошенный...

   - Ко мне, подымать государя! - закричал Малюта унимающим кровь опричникам. - Зализывать раны после станете!

   Царя положили на большую, заправленную мягкой периной, кровать, велели кадить ладаном и денно и нощно читать над болящим псалтырь.

   - Счастливый ты, Григорий Лукианыч, - наконец сказал Вяземский. - И в горячечном бреду тебя признал!

   - Оттого и признал, что служу ему по-собачьи! - огрызнулся Малюта. - Это вы за красные глаза да за румяны щечки в царевых любимчиках ошиваетесь, а Скуратов государя ради по уши в крови увяз! Коли потребуется, по одному цареву слову захлестну кровушкой всю землю русскую, окрещу, как Господь потопом!

   - Будет пыжиться! - Басманов посмотрел на Скуратова сверху вниз. - Мы не меньше твоего государя любим, а уж на что готовы пойти, одному царю да Богу известно!

   - Однако ж, третий день бредит. - Вяземский посмотрел на Скуратова. - Совсем худо.

   - Надо бы в Москву, за Елисеем послать... - поддержал Афанасия Басманов.

   - Только здесь еще проклятого волхва не хватало! - отрезал Скуратов. - Не потерплю, чтобы царев двор проклятый чернокнижник своим дыханием поганил!

   - А как помрет царь? - лукаво спросил Вяземский. - О сем ты подумал, Малюта? Молчишь? Да в тот же день боярские холопы, а вместе с ними и вся земшина нас на колы вздымет!

   - А тебя за особое рвение первым колесуют! - рассмеялся Басманов.

   Малюта задумчиво посмотрел на мечущегося в бреду Иоанна:

   - Делать нечего... посылай за волхвом!

 

Глава 19. Напасть ведьминская

 

   На Иоанна Лествичника привиделся Григорию Строганову странный сон, будто бы стоит он на речном мелководье в длинной холщовой рубахе, ловит руками рыбу и бросает на каменистый берег. Как дитя радуется Григорий - и улов богат, да и рыба на любой вкус: тут тебе и небольшие карасики с окуньками, и плотвица-девица, а рядом с ними толстенные налимы и аршинные щуки. Всем доволен Строганов. Еще бы! Всего то ноги по колена вымочил, а рыбы целый воз накидал! Дивно ему, мужики рыбу сетями ловят, а вдоволь наловить не могут, а в его руки рыба сама так и просится...

   Григорий Аникиевич проснулся в поту. Утер лицо, испил кваса. Пригрезившаяся во сне удача оборачивалась в душе тревогою: "Сколь рыбы ловить, столь людей хоронить..." Поспешно взглянул на образа и перекрестился.

   Откуда-то снизу послышались возбужденные крики и возня. Строганов стремительно оделся, но перед тем как выйти, перекрестился и сунул за пояс пистолет.

   - Пущай к Строганову, не то надвое распластну! - кричал Василько, размахивая перед строгановской охраной обнаженной саблей.

   От бешеного напора охранники робели, страшась и пропустить казака в терем, и вступить с ним в схватку.

   - Ступай себе с Богом, - грозя зазубренной совней, уговаривал казака дедок с взлохмаченной бородой и совиными бровями. - Чего как нехристь ломишься посреди ночи? Придешь спозаранок, тогда и потолкуем.

   - Я тебе, хрену старому, башку-то саблею скачу, да и пойду толковать с ней! - Василько размахнулся и одним ударом обезоружил деда.

   - Василько! Ну, охлынь! - расталкивая охрану, подошел к дверям Григорий Аникиевич. - Здесь я, сказывай про дело!

   Василько спрятал саблю в ножны и, посмотрев на защитников терема, зло хмыкнул: "Погодь, вшивота мохноногая..." Затем, поклонился Строганову.

   - Григорий Аникиевич, беда, Данилу нашего спортили!

   - Как это, спортили? - опешил Строганов.

   - Как да как... - казак ругнулся и рубанул рукою по воздуху. - Белуха его сморила, извела ведьма старая вконец! Лежит в избе ни шолохнится, ни жив, ни мертв, очи-то в глазницах закатаны, а сам чуть дышит!

   - Почто на Белуху грешишь? Али дознался?

   - Да пытнул ее малость кочережкою, она быстрехонько призналася! И ведьминскую куклу отдала и где зелие схоронено, показала... - Василько вытащил из-за пазухи завернутую в тряпицу маленькую фигурку. - Подивись, Аникиевич, на что гораздо бесово племя!

   Колдовская кукла была скатана из соломы, волчьей шерсти и сала, перевязана красною нитью и сверху донизу насажана на обоженную в огне щепку. Повертев фигурку перед глазами, Григорий Аникиевич заметил замешанные в нее хлебные крохи, человеческие волосы и даже маленькие рыбьи кости.

   - Оттого Карий горит да сохнет, что ведьминой щепой пригвожжен! - Василько указал на деревяшку перстом. - Только тащить за нее не моги, не то помрет атаман...

   - Как же она изловчилася такого мужика сгубить?

   - Недоедый Данилою хлеб воровала, да с лягушачьими кичками замешивала, - пояснил казак. - Метлою следы вынимала, а потом ветки в печи томила. Опосля из хлебного мякиша, зольцы да волчьего сала и мякала Карего, стало быть, как Господь лепил из праха Адама...

   - Силен враг... - Строганов задумчиво повертел в руках такую незатейливую, но смертоносную куклу. - Ни нож Карего не брал, ни пуля, а одолела чертова бабуля... - Григорий Аникиевич с удивлением оглядел ставшую бесполезной охрану. - Воистину сказано, где бес не сможет, туда бабу пошлет!

   Собравшиеся перекрестились.

 

   ***

   В застенке было холодно и сыро: холодно потому, что всю зиму помещение не протапливалось, а сыро оттого, что собравшиеся на пытку вовсю успели напускать ротового пару. Мужики деловито расставили по углам светильники, разожгли печь, выложили на тесаной столешнице пыточный струмент и привязали к лавке одуревшую от страха Белуху.

   - Ну, ребятушки, начнем! - хлопнул в ладони Григорий Аникиевич. - Пытать, не чурбаны тесать. Успеть бы дотемна.

   Руководил дознанием прижившийся при Строганове доминиканец Бенедикт, гладковыбритый с обвислым лицом человек без возраста. Не спеша осматривая тело Белухи, отмечал каждый подозрительный изъян красным цветом, затем, тщательно записывая отметены в своей тетради.

   Василько с раздражением похаживал по комнате, злобно поглядывая то на Бенедикта, то на оцепеневшую повитуху. Шаркал ногами, откашливался, изредка шпыняя толпившуюся при входе охрану, наконец, окончательно распалившись, подошел к Строганову и шепнул ему на ухо:

   - Аникиевич, гони латинскую образину взашей. Дозволь мне, за дружка милого, пытнуть ее по-казацки, без клятой премудрости! Все мигом скажет!

   - Нельзя! - Строганов развел руками. - Бенька решить должен, как следует пытку держать.

   - Чего ж ее держать! Выпоим десять кадушек рассола, да пяты попалим. Вот те и вся премудрость! Не поможет, так на дыбе полсотки плетей всыплем! Тута и мертвый заговорит!

   - Дремучий ты человек! - покачал головой Строганов. - Ты говоришь, а даже не ведаешь, кто она такая!

   - Я-то? - рассмеялся казак. - Не ведаю, где отобедаю; за остальное, поручусь головою!

   - Между прочим, Бенька выискал, что она не настоящая ведьма, а малиарда.

   - Скажешь, малая орда! - хмыкнул казак. - Ты сам глянь, какая жиреха, не хуже закормленной свиньи!

   - Малиарда такая жуткая баба, - попытался объяснить Строганов, - что злобствует да порчу насылает, а с бесами не сожительствует.

   - Оно и ясно! - согласно кивнул казак. - Кто с такой бабищей спать будет... Подумав малость, принялся снова наседать на Григория. - Аникеич, ну за каким лядом нужны тебе ее бесовские пятна да чертовы титьки? Все это штуки проклятых латинян! Тебе ж надобно только об измене выведать от шагалюхи. Верно? Тогда гони чертова евнуха, да казака к делу приставь!

   - И то верно, - облегченно вздохнул Строганов. - Грех грехом, а вина виной. Бенька! - крикнул монаху, - Кончай выщупывать чертеняк, ступай в терем. Сами дознаваться станем. По-русски.

   - Вот это по-нашенски! - казак обрадовано посмотрел уходящему Бенедикту во след. - Теперь, Аникиевич, отсылай холопьев, дабы уши не грели.

   - Верно глаголешь! - Строганов похлопал казака по плечу.

   - Да вот чего... - замялся Василько, - хлебного вина еще бы четверть, для вспоможения в деле.

   - Так ведь пост?

   - Опосля покаемся...

   - Игнатий! - кликнул приказчика Строганов. - Вели поболе тащить огуречного рассола, да нам принеси четверть водки. Еще груздочков или чего другого постного. Понял?

   Приказчик поклонился.

   - Слышь-ко, добрый человек, - встрял Василько, - опосля, под хлебно винцо с нами поробишь.

   - Не мастак я допросов чинить...- попытался уклониться Игнат. - Коли вам помочанин потребуется...

   - С кем поведешься, того и наберешься! - обрезал приказчика Григорий Аникиевич. - Дуй мигом!

 

   ***

   Горький дух угара медленно стелился по бревенчатым стенам, сгущался, полз вниз, перемежаясь с пряным ароматом огуречного рассола и хмельным запахом водки. На грубо сработанной пыточной лавке в обнимку сидели Строганов с Василькою, пьяный Игнат примостился возле их ног, а в темном углу застенка, прикрытая овчинным тулупом, коченела мертвая Белуха.

   - Кто же мог подумать, что чертова баба на пятой кадке околеет! - Василько икнул, и, перекрестившись, проглотил чарку. - Не пытали же вовсе, чуть прополоснули нутро!

   - Казацкая голова хорошо, а латинянская - лучше! - хмыкнул Строганов и влепил казаку затрещину. - К чему послушал тебя, а не Беньку? Изуверец-то наш про всех бы правду выведал. Грамотные они, не то что вы, сукины дети...

   - А ты не задирай! - вскипел казак. - Не посмотрю, что человек знатный, вмиг по мордасам-то нахлещу!

   - Люблю тебя, Василько, за то, что ты дурень! - рассмеялся Строганов. - Хоть ты рубака знатный, но супротив меня ты все равно, что блоха против ногтя. Моргнуть не успеешь, пополам сложу, да ноги выдеру.

   Казак осмотрел Строганова с головы до ног, будто увидел в первый раз:

   - Твоя правда, Аникиевич. Но это ежели на кулаках, а вот на саблях не приведи Бог со мною хлестнуться!

   Строганов двинул Васильку по лбу и рассмеялся пуще прежнего:

   - Ну, пугало турецкое, не верти носом, а наливай без спросу!

   Выпили, поворошили задремавшего приказчика, да и махнули на него рукой: пусть мол дрыхнет, покойника сторожить сподручнее пьяному во сне ...

   - Что, Аникиевич, теперь и мы душегубами стали. - Василько кивнул головой на мертвую Белуху. - Уморили-то бабу...

   - На все воля Господня, - перекрестился Строганов. - Жизни-то лишать не хотел. Думал, пытнем, а затем на покаяние, в яму али в монастырь. Значит, в этом и вины нашей нет. Так у нее на роду написано...

   - Нехорошо писано, неправильно... - Василька ахнул водки, занюхивая кулаком пьяный дух. - Мне, стало быть, супротив моей воли и малого желания, суждено было стать сиротою безродною, а кому-то сыр в масле кататься, да барыш считать?

   - Завидуешь? - Строганов посмотрел в глаза казаку.

   - Завидую, - сокрушился казак, - в Масленицу еще мечтал у тебя холопить, а теперя вместе с тобой сижу, да водкою упиваюсь. На Игнашку, вот, ноги кладу!

   - Может, это и есть твоя судьба? Будешь мне служить, не пропадешь!

   - Нет, Аникиевич, не обессудь, служить не стану...

   - Отчего ж? - удивился Строганов. - Платить столь стану, сколько запросишь!

   Казак покачал головой:

   - Послужил... будя... Да и опосля Карего служить можно разве что самому Богу...

   Строганов удивленно вытаращил глаза:

   - Неужто меня обошел?

   - Он, Аникеич, из другого теста замешен, да в другой печи испечен. Убивает и то не как все: не лютуя, без злобы, словно не по своей воле...

   - Тогда по чьей? - прошептал Строганов.

   Василько оглядел комнату и, заметив икону Христа Вседержителя, молча указал на нее пальцем.

 

Глава 20. Долиною смертной тени

 

   После пыточного дела, похмелившись да протрезвев, Григорий Аникиевич призвал к себе Снегова и, осмотрев послушника с ног до головы, недоуменно пожал плечами:

   - Вот смотрю, Савва, на тебя и не разумею, почто твои побасенки Семену слушать любо? Молчишь? Правильно делаешь!

   Савва наклонил голову. Строганов обошел его кругом и уселся на лавку. Расстегнул кафтан, ослабляя ворот рубахи, протер рушником вспотевшую шею.

   - Ты глаза в полу не прячь, не имею нужды тебя судить, - он перевел дыхание, покладая рушник рядом с собой. - Кажись, и тебе подходящее дело сыскалось. Чего молчишь? Согласен?

   - Что за дело? - негромко спросил Савва.

   - Ты прямо как в той побасенке: послушай дело, Кузя! А Кузя пьян, как зюзя. - рассмеялся Строганов. - Вроде хлебного зелия с нами не пил, а соображалки не более чем у Игнашки. Неужто проняло с казачьего перегара?

   - Говори прямо, почто вызвал, - твердо ответил Снегов. - Негоже над безвинным насмешничать!

   - Мал бес, а хвост есть! Вот так Карий! Кажись, из нашего шони мужика сотворил! - Насмеявшись вдоволь, Строганов поднялся с лавки, заговоря с Саввой жестко, не терпя возражений. - Весна скоро. Линька. Вогулам да остякам станет заняться нечем. К нам попрут, как мухи на мед. Там и все княжество Пелымское пожалует. А что им окажется не под силу, достанется на потеху Кучуму. Вот тогда головушки наши познают честь басурманскую, вдоволь покрасовавшись на конских хвостах. Ты понял?

   - Понял...

   - Тогда иди, поднимай с одра Карего! Даром ли среди ведунов да знахарей лесных жил. Да вот и тебя самого резали, да не дорезали! Знающий, стало быть, человек. Пришла пора и тебе за свой хлеб платить.

   - Грех это... Великий пост на дворе... вовсе нельзя ...

   - Дегтем торговать, дегтем и вонять! - махнул рукой Строганов. - Делай, что велю, хорошо делай, как для родного батюшки старайся! И помни, коли Данила помрет, я тебя насмерть запорю. Восемь шкур спущу, а девятую съесть заставлю!

   - Соли мне надо, да воску поболе, да бочку в человеческий рост, до краев с ключевою водой, да натопленную баню. И чтобы любопытных глаз не было!

   - Всего и делов? Я, грешный, подумал, что ягнят колоть станешь, али с бубнами бесноваться. Так, почитай, и грехов-то не наскребем!

   - Почему не наскребем? - Савва посмотрел на Строганова. - Я один над Карим знахарить стану.

   - Ясно, один! - охотно подхватил Григорий Аникиевич. - Да я за тобой пригляжу. Дабы сраму, али какого бесовского волхования не вышло. Сам понимаешь, как пойдут слухи, да кривотолки всякие, так отец Варлаам тебя не пощадит, годка на три упечет в яму! А супротив строгановского слова он спорить не станет...

   Досадуя, Савва закусил губу:

   - Может, обойдется? Не хочу я, Григорий Аникиевич, дабы православный зрел волхования знахарские. Помилуй, батюшка, не вводи во искушение!

   - Молилась Фекла, да Бог не вставил стекла! - Строганов вытащил из ларца нож. - Не скули. Лучше подивись на охранилец: из Ерусалима привезен, от колдовства да ведьминской напасти лучше нету...

   Григорий Аникиевич с трепетом осмотрел клинок, покрытый странными закорючистыми письменами:

   - Ждать более не станем. По полуночи начнем!

 

   ***

   В бане натоплено жарко так, что от разогретого дерева исходит особенный дух леса и, еще не выветрившегося с прежнего пара березового аромата и терпкого привкуса диких трав.

   - Господи, благодать-то какая! Сейчас бы кваском али хреном наддать! - Строганов почувствовал, как по телу пробежали мурашки и слюна во рту сделалась сладкою, как мед.

   Мужики принесли Карего, мечущегося в забытьи, исхудавшего, с осунувшимся, заострившемся лицом. Положили на полог, поклонились Строганову и спешно вышли из бани.

   - Теперь, Григорий Аникиевич, что бы ни случилось, тебе молчать надобно! - Савва деловито раскладывал на скамье кули с солью и восковые лепешки. - Лучше сразу уйди, коли выдюжить не сумеешь...

   Строганов прикрыл ладонью рот и перекрестился.

   "Крест на мне, рабе Божьем Савве, крест передо мною, крест за мною, крест - диавола и все враги победиша. Да бежат бесове, вся сила вражия от меня, видевшу, яко молнию - крестную силу опаляющую, - Снегов крестил ножом каждую из банных стен, затем, подойдя к двери, с силою воткнул его в косяк. - Михаил, Гавриил, Уриил и Рафаил, архангелы и ангелы, крылоликие херувимы и нерушимо страшные серафимы, и вы, прочия бесплотные силы небесные, запечатайте и загродите от колдунов и колдуниц, от ведунов и ведуниц, от порчальщиков и порчениц, от лихоглазых, лихозубых, лихокровых богоотступников, от всякия вражеския бесовские силы".

   Савва подошел к лежащему без сознания Даниле и разорвал на нем исподнее. Исхудавшее, бледное тело с выпирающими ребрами безжизненно покоящееся на белых лоскутах заставило Строганова вздрогнуть и отвести взгляд.

   "Свят, свят, свят, Господь Саваоф, седай в вышних, ходяй по громе, осеняй силою небесною, призывай воду морскую, к проливанию на лице всея земли, праведный Сам суди врагу нашему, диаволу. - Снегов зачерпнул полные пригоршни соли и принялся обтирать ею Карего, затем, словно промакивая пот платом, стал слоями накладывать восковой саван. - Плакун! Плакун! Не катись твои слезы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, а не дадут тебе покоища, утопи их в слезах, загони их криками, замыкая в ямы преисподние!"

   Когда тело покрылось воском с головы до ног, Савва подал Строганову знак, чтобы погрузить Карего в купель мытарей, дабы в ней умер или восстал к жизни.

   "Господи Боже, спасения нашего, на херувимах носимый, Ты еси великий и страшный над всеми сущими окрест Тебя. Ты еси поставивый небо, яко камору, Ты еси сотворивый землю в крепости Твоей, исправивый вселенную в премудрости Твоей, трясый поднебесную от оснований, столпы же ея неподвижны. Глаголай солнцу, не возсияет, звезды же запечатлеяй; запрещаяй моею и иссушай морю, иссушай его; его же ярости тает начала и власти, и камени сотрясошися от Тебя..."

   Отточенным гвоздем Снегов до крови прочертил на лбу Карего большой восьмиконечный крест, старательно выведя под ним буквицы N.I.K.A.

   "Врата медныя стер еси, и верия железныя сломил еси, крепкого связал еси, и сосуды его раздрал и мучителя крестом Твоим низложил еси, и змия удицею вочеловечения Твоего привлек еси и узами мрака во аде посадив, связал еси..."

   Закончив заговор, Савва подошел к очагу, с разогретыми до красна булыжниками, и, выхватывая щипцами один из них, со словами погрузил в купель:

   - Вот первый камень Иакова, ставший патриарху изголовьем; лестница, по которой восходят и нисходят Ангелы Божии.

   Вода застонала, заклокотала под раскаленным камнем, дохнула в лицо обжигающим паром.

   - Вот второй камень царя Давида, поразивший врага лютого во славу Господа Саваофа.

   Послушник опустил в воду второй камень, Строганов почувствовал, как в бочке прогрелась вода и как восковой саван - мертвая кожа, стала медленно сползать с тела Карего.

   - Вот третий камень Христа Спасителя, что отвалил, воскресшему, сошедший с небес Ангел. И вид его, как молния, и одежда его бела, как снег...

 

   ***

   Легкие охотничьи сани продувало со всех сторон, раскидывая полы тулупа накинутого поверх малинового шаубе. Ледяной ветер пробирался под сорочку, покрывал кожу мурашками, заставляя Бомелия чесаться словно от блох.

   "В таком холоде не то что жить, мертвому стынуть страшно! - коченевшими пальцами Бомелий поправил тулуп. - Снег да снег... куда ни посмотришь, окрест безжизненная пустота и глушь, нечеловеческое, звериное место, волчье логово, проклятая земля..."

   - Эй! - крикнул едущему рядом опричнику. - Дай рукавицы, а то до Слободы пальцы отморожу!

   - Чагось? - усмехнулся в ответ опричник. - Говори громче, не слышу!

   - Греть, греть! - кричал Елисей, протягивая побелевшие от холода руки, но опричник уже пришпорил коня, вырываясь вперед саней.

   - Сукин сын! - выругался Бомелий и, дрожа от холода, рассмеялся наступившей в нем русскости...

   Опричники ворвались к нему среди ночи, возбужденные, злые, с чадящими смоляными факелами. Зачем-то избили замешкавшегося слугу, распинывая на своем пути лавки. Неужели заговор? Государь низложен? Убит! Нет, псы скорее передушат друг друга, чем откусят кормящую руку...

   Такие мгновения самые страшные, от них теряешься, словно на тебя со спины внезапно набросился зверь. Хочется кричать, возмущаться, дать отпор... Но за этим последуют лишь собственные унижения, а может, и смерть. Поэтому, чтобы не допустить роковой ошибки, Бомелий выработал правило: молча внимать словам, и взирать с покорностью. За малое время неоднократно убеждался в том, что все азиаты по своему духу рабы и мучители, оттого добродетели у них низменные, подстать животным. С ними нельзя заговаривать, как с людьми равными, с достоинством и открыто, но прежде следует смягчить их природный гнев, укротив ярость хитростью, умягчив злобу деньгами, смирив гордыню болью.

   Бомелий притворно закашлялся и ткнул возницу в бок:

   - Христа ради дай рукавицы...

   Опричник истово перекрестился и, безропотно скидывая рукавицы, принял вожжи голыми руками.

   Блаженно разминая застывшие пальцы в нагретой человеческим теплом овчине, Бомелий неожиданно вспомнил проклятые Лютером стихи францисканца Томаса Мурнера, которые довелось читать в списках еще школяром.

   На свете есть одна страна,

   Где службы служит сатана...

   Странный, волнующий "Сатана-настоятель", написанный полвека назад, явился ныне пророческим откровением о Московии, с ее дьяволами-опричниками и царем-игуменом, которому Елисей служил за деньги своей верой и своей правдой...

   Они бесчинствуют и лгут.

   Они творят неправый суд.

   Разбой, вино и пытки

   Им слаще, чем молитвы.

   От них не жизнь - кромешный ад,

   Царят бесчестье и разврат.

   И нищих подаянья

   Идут на злодеянья...

 

   ***

   Скинув верхнюю одежду подбежавшим опричникам, Бомелий, не мешкая, прошел в царскую опочивальню. Тяжелый чад ладана, свечная гарь, духота от дюжины непрестанно молящихся псаломщиков... Вдохнув после свежего морозца разлитый по спальне угар, Елисей зашатался на ногах и едва не упал. Подойдя к мечущемуся в бреду Иоанну, ощупал яремную и сонную вены:

   - Хватит курить ладан! Дайте свежего воздуха, а сами ступайте вон! Царю надобно отворять кровь...

   - Ишь ты, богомерзкий чернокнижник, сам шарахается от ладана пуще черта, так и государя от благодати отлучить хочешь? - Басманов выхватил из-за пояса длинный нож и ринулся на Бомелия. - Я тебе сейчас сам пущу кровушку!

   Дорогу Басманову перегородил Малюта. Презрительно посмотрев на пышущего яростью окольничего сына, Скуратов усмехнулся:

   - Разве не слышал, что лекарь сказал всем идти вон? Или ты, Федька, задумал повредить царскому здравию?

   Лицо Басманова вспыхнуло, он развернулся и выбежал из опочивальни в слезах.

   - Может, ты и меня выставишь? - спросил Вяземский, поднося Бомелию чашу, для принятия крови. - Или, по-твоему, князь не достоин зреть на царскую кровь?

   - Не мне, Афанасий, решать чего ты достоин, а чего нет, - Малюта перехватил чашу из рук Бомелия. - А только пойдешь вслед всех. Ежели считаешь себя нужным государю, возле дверей верным псом караулить станешь, малую службу справлять рад будешь. А коли охоты такой нет, ступай, куда заблагорассудится: хоть почивать, хоть бражничать, да хоть с девками развлекаться, делай, что знаешь, пока царь лежит на смертном одре!

   - Да ты про что, Малюта, глаголешь! - закричал Вяземский. - Меня в измене обвинить задумал?

   - Глотку-то не дери: у государя, чай не на базаре... - обрезал Скуратов. - Будет препираться, пошел вон!

   Малюта подал знак стоящим при дверях опричникам, и они, не говоря ни слова, схватили князя под руки и выволокли из опочивальни прочь.

   - Станешь царя отворять, режь так, словно перед тобою горло твоей жены или сына! - Скуратов протянул отточенное лезвие. - Держи-ка агарянскую бричь, сталь у ней добрая - на лету пушинку рассекает.

   Елисей поклонился и, приняв бритву, показал, где надлежит сделать надрезы:

   - Открою обратные жилы, дабы с черной кровью беспрепятственно смогла выйти и болезнь.

   Не отрывая глаз, следил Малюта, как тонкими струйками стекает в серебряную чашу густая Иоаннова кровь, как, брызжа в стороны, маленькие ручейки, роняют на сверкающие стенки сосуда драгоценные капли, а внизу, на самом дне, собирается горячая живая влага.

   - Кровь, сама эссенция и плоти, и духа, - негромко сказал Бомелий, наблюдая за охватившим Скуратова возбуждением. - Не случайно говорили святые отцы: "Пролей кровь и стяжаешь дух..."

   Выдержав немного времени, Бомелий продолжил:

   - В тайной науке алхимии белое становится красным, точно так же, как это сказано и по коней Господа в боговдохновенном Апокалипсисе. Ты помнишь, Малюта, о том, как тому надлежит случиться?

   Скуратов вздрогнул.

   - И изыде другий конь рыж: и седящему на нем дано бысть взяти мир от земли и да убиет друг друга: и дан бысть ему мечь великий...

   Елисей посмотрел на Скуратова с истинным смирением и покорностью и, не произнеся ни слова, затворил царскую кровь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СОЛЬ ЗЕМЛИ

 

 

Глава 1. Велик день

 

   Тяжелый нескончаемый сон прервался внезапно, истаял сбивчивым дыханием, перегорев горячечным телом. Исхудавшими пальцами коснулся невидящих глаз - веки дрогнули, и мягкий, приглушенный свет стал издалека пробиваться через еще смеженные ресницы. Наступил рассвет. Долгожданный, мучительный рассвет, за которым начинался еще один день его жизни.

   Карий приподнялся, спустив ноги с лавки. Больно. Ноги смешно ступают по полу, словно скоморошьи ходули. Каждый шаг, неловкий и по-младенчески неуклюжий, грозит обернуться падением. Но это не страшит, радует, наполняя путь страстью и надеждою.

   Скрипнули двери: и в душную избу ворвался теплый весенний ветер, а с ним отдаленный церковный трезвон, гул пробудившегося города, перемешавшийся с суетливыми криками прилетевших грачей, да негромкий шепот капели, падающей с низенькой крыши прямо под ноги...

   - Чудо, чудо! Господь не токмо Данилу очухал, но и на ноги поставил! - еще издали закричал подходящий к избе казак и бросился со всех ног к стоящему на пороге Карему, крепко обхватил, едва не роняя на пол. - Христос Воскресе!

   - Ты ли это, Василько? - Карий коснулся его лица. - Не могу лиц различить...

   - Ничего, прозришь! - казак скинул кафтан, и набросил его Даниле на плечи. - Кто долго в яме сидит, тоже слепнет, да не навсегда, а лишь на малое время.

   - Что же со мной сталось?

   - Как что? Бабу враг на тебя послал, да бабской червоточиной тебя и достал! - выругался казак. - Прости, Господи, в святой день даже их племя ругать грешно!

   - Чем же, Василько, тебе бабы не угодили? Али ты вслед Савве собрался в послушники, раз в гневе на весь бабий род?

   - Погодь, еще узнаешь...

   Подошедший вслед за казаком Снегов похристосовался с Данилой, протягивая ему крашенное в луковой скорлупе пасхальное яйцо:

   - Не слушай, сгоряча сказано, - Савва взял Карего под руку и повел в избу. - Еще затемно бегал Василько в церковь замок целовать, дабы ведьму нюхом учуять. Да опадал, замочек-то в мокрую охочие облобызали!

   - Незадача! - рассмеялся Карий. - Теперь понятно, почему у казака виновными все бабы стали!

   - Погодь, еще узнаешь ... - скривился Василько, но, встретившись со Снеговым взглядом, замолчал. - Будя языками молоть, на светлый день грех не разговеться.

   На столе уже поджидал освященный кулич, залитая медом творожная пасха, да в истопленной печи томилась наваристая уха.

   - Хочу на пасху посмотреть, - сказал Карий. - Почитай, с начала поста пролежал.

   - Не надобно тебе, Данило, по Орлу ходить... - Василько покрутил в руках ложку и, досадуя, бросил ее на стол. - Беды бы не вышло!

   - Что так? - удивился Карий. - Случилось чего?

   - Случилось, корова гусем отелилась... - казак встал из-за стола. - Говори, Савва! Ежели сказывать я начну, то, истинный крест, в Кондрата сыграю.

   Данила недоуменно посмотрел на собеседников.

   - Да ты не дивись, а Богу молись! - Василько подошел к иконам и перекрестился. - И умыслить не мог, как такому можно приключиться...

   - Вины твоей, Данила, нет ни на йоту... Всякий понимает... Только делу этим не пособишь... - Савва запнулся и опустил глаза.

   - Да говори же ты, святая душа! - Василько стукнул кулаком по столу. - Эх, рвись из груди душа казацкая, да вволю гуляй по дикому полю! Видимо, атаман, никто кроме меня правды тебе не скажет. Ну, слушай!

   Василько сел рядом с Данилой.

   - Погоди, - Савва попытался остановить разговор. - Не сейчас...

   - Акуля знает - покуля, Катя - через метку пятя! - огрызнулся казак. - После того, как Савва в бане из тебя выцедил бесовскую немочь, перенесли тебя в строгановские хоромы, а ходить за тобой Григорий Аникиевич приставил аж свою жену. Прям как за родным братом! Только баба его видать на тебя глаз положила... В общем, застукал ее приказчик строгановский Игнашка, как она тебя в уста лобызала, да глядела со страстию... Потом по дурости своей бабе рассказал, а та пустила по всему Орлу-городу, что дескать жена Строганова ждет не дождется, когда душегуб оправится, чтобы муженечка ее прирезал, а ей бы при малолетнем сыне-наследнике и денежки, и земля Камская, и любовничек в постельке достался!

   - Складно получается, ничего не скажешь... - вспыхнул Карий. - Собирайтесь, к Строганову пойдем!

   - Не надо, Данила! - Савва остановил встающего из-за стола Карего. - Григорий Аникиевич все и сам понимает, но людская молва, не морская волна, ходит не по камням, по людям...

 

   ***

   На дворе свежо и сыро, возле заборов и избяных стен еще лежат почерневшие останки сугробов, а в прогретых солнцем проталинах пробивается зеленец. Вокруг с радостными воплями носятся ребятишки, а захмелевшие мужики и празднично одетые бабы степенно христосовались друг с другом. Самые нетерпеливые молодые парни залезали на крыши домов, в надежде увидеть, как взыграет из-за туч солнце. Карий радовался, что не послушался увещеваний и отправился на улицу, смотреть пасху.

   Не осмелившись удержать Данилу силой, Василько увязался за ним следом, недовольно бурча на каждом шаге: "Сидели бы спокохонько в избе, праздновали светлое Воскресение, да пили брагу с куличом. Нет же, надобно идти, да себя во всей красе людям казать..."

   Неподалеку от церкви молодые девки на выданье вели хоровод и, по стародавнему поверью, под нескончаемые слезные песни загадывали на жениха.

   Полно, солнышко, из-за лесу светить,

   Полно, красное, в саду яблони сушить!

   Полно, девица, по милом те тужить!

   Ах, да как же мне не плакать, не тужить?

   Мне вовек дружка такого не нажить,

   Ростом и пригожством-красотой,

   Всей поступкой, молодецкой чистотой...

   К ним подходили старики, кланялись и взамен христосования задорно кричали: "Дай вам Бог жениха хорошего, не на корове, а на лошади!" В ответ девки кланялись и, не прекращая протяжных песен, кружили дальше, все сильнее упиваясь танцем.

   Я не думала ни о чем в свете тужить,

   Пришло времечко - начало сердце крушить,

   Что живем с тобой, сердечный друг, не топереча.

   Пусть никто про нашу тайность не ведает:

   Ни родимые батюшка с матушкой, ни род-племя,

   Ни постылый муж.

   - Слышь-ка, Данила, что девки-то поют! - крикнул Василько вслед. - А ты послушай! Про тебя поют!

   Только сведала о сем соседушка окаянная,

   Да сказала про девушку отцу-матери, роду-племени,

   Да постылому мужу лютому,

   Мужу старому ненавистному...

   - Вернемся, Данила, смотри, круг девок парни собираются, на нас глаза таращат. Чужаками мы и раньше были, а тепереча врагами стали... Беды бы не вышло...

   Карий шел не оборачиваясь, словно не слыша обращенных к нему горьких слов.

   И пошла небылица про девицу,

   Будто я обесславила батюшку,

   Родну матушку обесчестила,

   Опорочила всех в роду-племени...

   Стоящие возле церковной ограды молодые парни посмотрели в сторону Карего, пошептались и дружно двинулись ему навстречу. Конопушчатый здоровяк, белесый и розовощекий, встал у Данилы на пути и, посматривая на дружков, надменно ухмыльнулся:

   - Верно ли, дядя, про тебя говорят, что окромя волчьего лова, ты большой дока по девкам да чужим женкам? - детина враждебно рассмеялся, а вслед за ним захохотали и парни, стоявшие за его спиной. - Что, дядя, робеешь? Мы не волки, до смерти драть не будем!

   - Не пужайся! - раздалось из толпы. - Не зашибем! Малость потузим, да посля в морду посцим!

   Детина было уже ринулся на Карего, но наткнулся на подоспевшего казака.

   - Что ж вы, бесовы дети, замыслили? - закричал Василько. - В этот день сатана в аду, лежит в геене огненной и тот не шелохнется, неужто вы, люди крещеные, хуже диавола, раз готовы на брата своего руку поднять? Али самого Христа не боитеся?

   Василько сшибся вплотную с детиною и сунул ему под армяк ножом, шепча на ухо:

   - Сейчас брюхо-то распластну, да стану на руку кички наматывать, а потом возьму да потяну...

   Губы детины посинели и затряслись, а на глазах навернулись слезы.

   - Чуешь, как ужо лезвие щекочет? - Василько заглянул парню в глаза. - Кто представится во святой день, прямиком идет в раю... Так пущать кички?

   - Простите нас, люди добрые! - под недоумевающие взгляды дружков детина повалился Карему в ноги. - Бес попутал!

   - Бог простит! - ответил Василько. - Ступайте, радуйтеся, Христос воскресе!

   - Воистину воскресе! - ответили парни и медленно пошли прочь.

   - Видишь, из-за тебя чуть жизни человека не лишил! И когда - на Святое Воскресение! - закричал Василька. - А кабы он не обделался, да попер? Пришлося бы ему и вправду кички вынимать. Ты представляешь, что опосля бы в Орле сталось?

   - Василько, - еле слышно прошептал Карий. - Ты мне поможешь на колокольню взобраться? Звонить хочу...

   - Лихорадит что ль, али в беспамятство падаешь? - казак пощупал Данилин лоб.

   - Поможешь или нет?

   Они взобрались на церковную колокольню. С ее высоты маленький Орел-городок был словно на ладони: там продолжался нескончаемый девичий хоровод, чуть поодаль, на вкопанных столбах и навешанных веревках качались дети, и повсюду мелькали кафтаны да серые мужицкие армяки, вперемешку с разноцветными платками и шамшурами замужних баб.

   - Василько! - крикнул Карий. - Читай тропарь!

   Казак с удивлением посмотрел на Данилу и, перекрестясь, нараспев запел: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав".

   Данила взялся за собранные веревки и, что было сил, ударил в колокола...

 

   ***

   В избу Белухи, приткнувшуюся на окраине городка, Строганов пришел глубокой ночью. Скинул шапку, перекрестился на образа и, не раздеваясь, сел рядом с Карим на лавку.

   - Ты, говорят, звонил...

   - Звонил...

   - Что ж ко мне не пришел? Похристосовались бы...

   - На колокольне со всем миром похристосовался...

   - Вон оно как... - покачал головой Строганов. - А я Игнашку в Сольвычегодск, к Семену, отправил. Наплел он и о тебе, и о Мавре Григорьевне... Зависть в нем взыграла, вот и решил ославить... Поначалу самого повесить хотел, а бабу постричь в монашки, потом отошел... Ради Пасхи помиловал ...

   Строганов замолчал, сквозь полумрак избы, вглядываясь в лицо Карего. В какой-то момент ему показалось, что Данила закрыл глаза и улыбнулся.

   - Я тут принес тебе, - Григорий Аникиевич выложил на стол небольшой кожаный мешочек. - Подлечись сколько нужно, коли потребуется что, говори, сыщем. С Москвы привезем, али у англичан купим. Очистится Кама, на струге пойдешь к Якову, в Чусовской городок...

   Не дождавшись ответа Карего, Строганов поднялся и не прощаясь направился к выходу.

   - Отпусти, Данила, казака на мою службу. Взамен любого бери!

   - Здесь, Григорий Аникиевич, все на твоей службе... - из темноты ответил Карий. - Васильку и спрашивай...

   Казак соскочил с полатей и в одном исподнем да босой подошел к Строганову.

   - Ты, Аникиевич, на меня не серчай, только к твоему двору подхожу також, как бабе нагайка. Худо тебе сейчас, никому не веришь, за бродягу уцепиться готов...

   Строганов обнял Васильку и, расцеловав, со слезами на глазах ушел в ночь...

   Казак смотрел вслед одинокой фигуре, пока она не растаяла в ночной темени. Затем Василько вернулся в избу и сел на строгановское место рядом с Карим.

   - Не бойся дверей, а бойся щелей... - развел руками казак. - А я, грешным делом, и взаправду поверил, что так затосковал по бабе атаман, что в бреду любую под себя подминать стал!

   - Зря ты, Василько, от здешней службы отказался... Летом на Чусовой видимо совсем худо бывает... Может статься, последнее для нас лето...

   - Ничего, мы еще погуляем! Рано еще определяться в дворовые холопья - глаза казака лихорадочно заблестели. - Воли я хочу, Данилушка, вольной воли! Такой, чтобы окромя Христа никому не кланяться, чтобы хаживать, где захочется, и делать, что по сердцу!

   - Значит, и от меня уйдешь?

   - Уйду, Данилушка, Богом клянусь, уйду! Смертью грозить станешь, все равно не остановишь!

   - Василько, - негромко окликнул Карий, - спой песню.

   - Пасхальную что ль? - удивленно переспросил казак.

   - Нет, Василько, какая теперь на душу просится...

   - Добре, атаман! - казак уставился в пол и затянул песню, мучая слова долгими звуковыми перекатами:

   Не шуми, мати зеленая дубрава!

   Не мешай ты мне думу думати,

   Как заутра мне во допрос идти,

   Во допрос идти к самому царю!

   Станет утром царь меня спрашивать:

   Ты скажи, детинушка, правду-истину,

   С кем держал татьбу, с кем разбойничал?

   Я скажу тогда правду-истину:

   Друженьки мои - ночка темная,

   Молодецкий конь да булатный нож...

   И ответит мне православный царь:

   Исполать тебе, христианский сын!

   Не лукавил ты, как поганый пес,

   Правдой-истиной смог ответ держать.

   Вот за то прощу и помилую,

   Царской щедростью одарю тебя,

   Да еще пожалую хоромцами,

   Что о двух столбах с перекладинкой...

 

Глава 2. Что Он откроет мне, я объявлю тебе

 

   - Тяжко мне, Елисейка, ох, как тяжко... Люто стражду, аки Христос - один за всю свою землю. - Царь глотнул горячего рыбьего отвара, которым, для придания жизненных сил, каждый день его отпаивал Бомелий. С удовольствием, причмокнув губами, лукаво поглядел на лекаря. - Сам-то как мыслишь, отчего бы напастям взяться?

   - Это, государь, приключается оттого, что ты милосерд со своими подданными, - ответил Бомелий со всей серьезностью.

   - Верно сказал, - согласно кивнул царь. - Люди мои по своему нутру завистники и воры, изменники и лжесвидетели. Посему любого из них бери да волоки на плаху - не ошибешься!

   - Есть, государь, грехи пострашнее... - Бомелий, в нерешительности, замолчал, ожидая царской воли.

   - Истину прознал али за мзду наветы чинить станешь? - Иоанн вопросительно изогнул бровь. - Говори, коли по делу.

   - Изводят тебя, государь... чарами и смертным зелием... - еле слышно прошептал Елисей. - По всему видно, что стоят против тебя сильные ведьмы, и болезнь твоя происходит не от плотских недугов... От искушенного в колдовстве них не спасут тебя ни оружие, ни кольчуги, ни замкнутые двери, ни высокие стены. Ибо чары проникают сквозь все преграды и все вещи для них отверсты. Своей нечистой верой ведьмы призывают и насылают на тебя болезни и немочи, терзают плоть, выцеживая из нее жизненные силы, сами же находясь отсюда за многие версты. Они могут ударить, ранить либо убить, не оставляя никакого явного следа...

   Иоанн в гневе отшвырнул миску с отваром и, приподнявшись на ложе, двумя руками вцепился Бомелию в горло:

   - Вражьи волхвы даровитее тебя оказались? Или торжество их от нерадения твоего? Малюте-то накажу, коли одолеет меня хворь или возьмет удар, чтобы тебя тот же час посадили бы на кол! А врагов своих тайных и явных сыскать сумею. Не сомневайся!

   - Ты только дозволь, государь, ... - хрипел Елисей в царских руках, - на всех укажу...

   Иоанн разжал пальцы, позволяя рухнуть побагровевшему лекарю перед собой на колени.

   - Ступай, толковать утром станем...

   Глядя вслед поспешно уходящему из опочивальни Бомелию, царь вынул из расшитой жемчугом ладанки три гадальные кости, с нанесенными на каждой стороне цифрами, и, перекрестясь, бросил их на столик с резными херувимами.

   Выпали шестерка, двойка и единица. Рядом с костями Иоанн положил небольшую, добротно переплетенную книгу царя и пророка Давида "Рафли", раскрывая на месте, толкующим значение выпавших цифр: "Город каменный, столбы железные, ворота медные накрепко заперты; не ступай на острое, не погуби души своей, отвратись от зла и соверши благое, и не слушай совета: если болен - умрешь, если гадаешь о домашней жизни - как укажут кости, если о дороге - в путь не ходи, многое примешь насилие, и - бойся врага..."

   Иоанн возвратился на ложе, вытянулся, скрещивая зябнущие пальцы на животе. "Загнали меня в Слободу и обложили, словно зверя в норе. Истинно показал Давид, сколь ни ходи к людям с добром - все одно отплатят злом. Разве не хотел быть для своего народа щедрым да милосердным? Они же на меня с малых лет пагубу замышляли, мать мою извели ядом, сынком змеюкиным величали!" - Иоанн вспомнил страшный пожар, испепеливший половину Москвы и вспыхнувший за ним бунт, когда беснующаяся толпа растерзала его дядьку Юрия, грабила двор, насиловала девок и потехи ради убивала детей. Тогда юный шестнадцатилетний государь со своей женой прятался от безжалостного мужичья, молился в трепете и страхе великом о спасении, а если о смерти, то не мучительной и скорой...

   Царь судорожно вздохнул и перекрестился: "Суди, Господи, обидящыя мя, возбрани борющыя мя... Да будут яко прах перед лицем ветра, и ангел Господень оскорбляя их. Буди путь их тма и ползок, и ангел Господень погоняя их... "

 

   ***

   - Ванятка, не дрыхай, подь сюда, покажу чего!

   - Кто там?! - Иоанн схватился за пояс, но бывшего при нем кинжала не было. "Измена!" - догадка пробудила от сна, обжигая, как озарение перед смертью.

   - Пойдем, Ванятка, пойдем-тка со мной, не бойся, зла на тебя не держу...

   Царь в страхе открыл глаза. Из темноты, словно нерукотворный лик над ним возникло щербатое лицо слепца Парфения. Старик вытянул вперед иссохшую руку и поманил вслед себя пальцем.

   - Мертвый же ты... - прошептал царь... - до болезни еще... посохом...

   - Не пужайся. Ты меня-тка убил, а я вместе со Христом взял, да и воскреснул! Сбирайся, да и пойдем.

   На дворе их ждала весенняя ночь с ярким звездным разводом, уже не студеная, но все же неуютная, зябкая. Царь почувствовал, как промозгло потянуло от земли, и пожалел, что не накинул однорядки на плечи. Вместе со стариком они прошли незамеченными мимо вялой стражи, подойдя к большому колодцу, накрытому крышкой с львиною мордой.

   Кряхтя, Парфений потянул за продетое в львиную пасть кольцо, отворяя зияющее колодезные недра.

   - Гляди-тка, какая глубина! - старик подтолкнул царя к колодезному жерлу. - В колодезе даже слепец может Бога узреть.

   - Совсем обезумел ты, старый?! - Иоанн отступил от черного жерла, подумав, что старик с кем-то сговорился его заманить, чтобы, опрокинув, утопить в колодце.

   - Не бойся, Ванятка, приложи ухо да сам послушай, что тебе Саваоф скажет.

   Иоанн недоверчиво приблизился к колодцу и, упершись руками в край, слегка наклонил голову. Внизу тихо колыхалась вода, и в колодезном эхе царь услышал только свое прерывистое возбужденное дыхание.

   - Враки, старик, все враки! - облегченно воскликнул царь. - Колодец не труба Саваофа, одна здесь вода и тишина, не мертвая, не живая - колодезная...

   Не успев договорить последних слов, Иоанн почувствовал, как сильные руки ухватили его за ноги, сильным и ловким толчком заставляя его падать вниз, в черные ледяные подземные воды. Леденея, царь закричал, завопил, но вместо собственного крика услышал слова, прожигающие насквозь его душу: "Един Законодатель и Судия, могущий спасти и погубить; а ты кто, который судишь другого? Ты, который не знает, что случится завтра: ибо, что такое твоя жизнь? Пар, явившийся на малое время, чтобы потом исчезнуть..."

 

   ***

   Иоанн проснулся в слезах, мокрый от изошедшего пота, с сукровицей на разбитых губах. Кликнул Малюту.

   Скуратов себя долго ждать не заставил. Увидав царя изможденным и обезумевшим, выгнал толпившихся опричников прочь, а сам, подойдя к ложу, как ребенка, обнял государя за голову.

   - Он все приходит мучить меня, Малютушка, - разрыдался царь. - Уж я убил его, окаянного, посохом проткнул, аки лягушу, а он по-своему околению воскрес!

   - О ком, государюшка, говоришь? Кто может тебя мучить? Ты только укажи, слуга твой верный найдет обидчика хоть на этом свете, хоть на другом!

   - Старец проклятый Парфений, юродивый с щербатою мордой... Глаза рыбьи, глядят не мигая, словно сквозь тебя смотрят. - Иоанн выпучил глаза, безумно уставясь в лицо Скуратова. - Холопец твой, Семка, на Великом посту привел...

   Напуганный до смерти Дуда, войдя в опочивальню, рухнул на колени, ползя к царскому ложу по-собачьи. Малюта пнул холопа и гневно закричал:

   - Почто без ведома моего казал государю юрода? Сказывай, кто надоумил?

   - Отец родной! - истошно завопил Дуда. - Не было никакого калики, истинный крест, не было. Ты стражу воротную расспроси али охрану дворцовую. В Слободу не токмо человек, мышь незамеченной проскользнуть не сумеет...

   Иоанн недоверчиво посмотрел на холопа:

   - Был, был щербатый слепец, вначале притворялся агнцем, а затем стал хуже волка хищного! Прекословил царскому слову, грозил смертью, а после заманил меня во двор, задумавши утопить меня в колодце!

   - Не погуби, государь, - Семка бросился целовать царские ноги. - Привиделось тебе, во сне приснилось...

   Малюта оттолкнул холопа от Иоанновых ног:

   - Как звали того старика?

   - Парфением... - ответил царь.

   - Стало быть, девственником... - сказал Малюта задумчиво.

   - Что с того? - злобно хмыкнул Иоанн. - Я и сам могу назваться невинным, как малое дитя...

   - Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это те, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел... - Скуратов прошептал слова Откровения. - Был у тебя, государь, Посланник самого Вседержителя...

   - Да как же это?! - воскликнул царь. - Я ж его посохом умучил, запытал до смерти...

   - И в этом прав еси! - воскликнул Малюта радостно. - Ибо сам апостол наставлял не всякому духу верить, а прежде надобно их пытать, кто они таковы! Лжепророков да пустосвятцев развелось ныне больше, чем мух летом.

   Малюта знаком приказал холопу убираться из опочивальни, а сам присел на четырехугольный столец.

   - Дивно, государь, что такое на Великий день приключилося. От самого Бога исцеление тебе ниспослано, да с небес избранником принесено. Знамение это великое. Для всей земли русской!

 

Глава 3. По живой воде

 

   Легкий струг с раскинувшим крылья резным соколом на носу, словно сани, скользил по маловодной Каме, не набравшей сил от хоронящегося по северным лесам да ложбинам еще не растаявшего снега.

   - Чудно! - восторгался Василько, - по реке идем, аки посуху. Ни волн не гоним, ни воды не плещем. Почитай, так же, Данилушка, как и в Орел ехали, только топереча за нами следов-то не видно!

   - Не приведи Бог! - покачал головой Савва. - Сколь горя в Орле пришлось перенесть. Самих Господь чудом поберег...

   - Будет пужать, - отмахнулся казак. - Зато Строганов богатою казною пожаловал, да запаса зелейного вволю отмерил. И пуль, и пороху вволю, как на войне с туркой. Теперь пали - не хочу! Я вон, еще легчайшей кольчужкой да мисюркой разжился!

   Василька с гордостью напялил на голову небольшую кожаную шапку отделанную клепаными чешуйками и большой железной чашкой наверху.

   - Како доспех?

   - Почто миску на голову пялишь? - засмеялся Карий. - Думаешь, и впрямь защитит?

   - Со святыми угодниками убережет! Давай на спор, Данила, звездани мя по голове кистенем, враз сомненица отлетят!

   - А ежели душа в рай? - пробурчал Снегов. - Или того, опять умом повредишься!

   - Ты, Савва, мужик добрый, только слегка недоделанный! - съязвил казак. - Оно и понятно, столь годов живать, да отродяся живой бабы не испытать... При таком житии скотинке и то белый свет опостылет, что же про грешное семя адамово баять!

   С казаком Снегов спорить не стал, молча повернулся и ушел с носа к рулевому.

   - Скажи-ка, Брага, дойдем ли сегодня до городка Чусовского?

   - Куды там! Почитай, по Каме от Орла до устья Чусовыя реки верст восемьдесят с гаком будет, да по Чусовой верст пятьдесят. Вот и прикидывай... Была бы еще река полная, могли бы и поднажать, а так только в оба гляди, не то на мель сядешь, али об камень стукнешься.

   Брага Моисеев, опытный строгановский кормщик, разгладил рукою растрепавшуюся по ветру жидкую бороденку и с достоинством замолчал.

   Весна выдалась ранняя. Тяжелая, с разлапыми елями и столетними соснами, Парма еще не освободились от стелящегося иссеченным полотном бурого покрова снега, но по реке уже во всю гуляли пришедшие с юго-востока теплые ветра, несущие густой аромат обновившейся хвои и лопавшихся от солнечной истомы перезревших клейких почек.

   Данила дышал полной грудью, с удовольствием смотря на такие разные камские берега: то пологие, пустынные, заунывные, то резко встающие на дыбы, выворачивая и обнажая земное нутро с ее жесткими каменными гранями, да застывшим напряжением сцепившихся почернелых корней.

   - Знаешь, Данила, отчего я в Бога верую? - Василько потеребил Карего за рукав кафтана.

   - Наверно, сызмальства научен веровать.

   - Нет, атаман, не твоя правда! - улыбнулся казак. - По моей-то жизни впору сто раз безбожником стать, да вот не стал. И все потому, что опосля Пасхи всегда весна приходит... Кабы жил в туретчине, верно басурманом бы стал, али вообще ни в Бог, ни в чох, ни в птичий грай не веровал. Иначе у нас обретается вера. Через зиму лютую да крещенский хлад, к воскресению Христову да весне матушке...

   Казак посмотрел на Карего и негромко спросил:

   - А ты, Данила, почему веруешь?

   Данила смотрел на клонящееся к закату светило, покрывающееся размытыми розовыми мазками северное небо, золотящуюся в речной дали искрящуюся дорожку солнца.

   - Почему же, Данила? - переспросил казак.

   Карий повернулся к Васильке и протянул ему старую, серебряную монету, с отчеканенным ликом Христа, окаймленным непонятными письменами:

   - Кроме Него у меня ничего не осталось... Да почитай и не было ничего...

   - Что за денга? - любопытствуя спросил Василько. - В помине таких не зрел. И письмена чудные, вроде и православные, да не наши...

   - Это смертные деньги, - пояснил Карий. - Когда-то цареградский базилевс жаловал их приговоренным к смерти. В уплату могильщику. Чтобы и последний злодей был похоронен по-христиански...

   - Дивная притча, - задумавшись, сказал казак. - А про слова начертанные ведаешь?

   - Ведаю.

   - Да ну?!

   Карий посмотрел на монету и не торопясь, прочитал: "Для того я и помилован, чтобы Христос во мне первом показал все долготерпение..."

 

   ***

   Кама становилась раздольнее, шире, решительно раздвигая рваные берега, с длинными песчаными отмелями, хищно выступающими клювами мысов и бесконечной россыпью еще не скрытых половодьем островков, покрытых чахлыми деревцами и редким кустарником. Строгановский "Соколик" подходил к слиянию Камы с Чусовою.

   Уже смеркалось, когда кормщик Брага поворотил струг к ближнему островку, зычно покрикивая гребцам:

   - А ну, робятушки, дави ласковей, аки девку на стожку, не то хряснемся у бережка о каменья!

   В предвкушении отдыха и винной чарки гребцы довольно зашумели, принявшись по-малому табанить веслами, мягко подводя "Соколика" к каменистому берегу.

   - Все, робятушки, Христа ради причалились! - кормщик перекрестился, поклонясь принявшему струг берегу. - Верещага! - крикнул сухонькому мужичку, с облезлой беличьей головой, - будет глазами лупить. Сигай в воду, да за конец подтягивай!

   Затем Брага подошел к Карему и, прокашлявшись, стал степенно докладывать:

   - Больший путь, стало быть, позади. Ровно шли, не поспешая - река худая еще, не напиталася живою водицею вволю. Для покоя ночного сей островок выбрал: и голодушный медведь не потревожит, да и вогулец реки не жалует, в воду лишний раз не сунется...

   - Будь по-твоему, Моисей. Ночью на Каме сидим, а рассвет встречать на Чусовую пойдем, - ответил Данила и, взойдя к борту струга, ловко спрыгнул на выступавший над водой прибрежный камень.

   На берегу валялись прибитые волнами скользкие коряги, да почерневшие ветви, оторванные с мертвых деревьев еще зимними бурунами. Играя своею лютою силою, долго носили их по речному льду, забавляясь, отшвыривали прочь толстые сучья, выгибали в пауков тонкие еловые лапы. Затем, цепляя друг с дружкою, гнали ледяные перекати-поле по стылой реке, заставляя трепетать застигнутых бурею путников перед проносящимися в слепящем снеге бесовских саней...

   Мужики запалили костер, выпили по чарке водки, выданной для сугрева Григорием Аникиевичем, откушали хлеба с солониною и, постелив шкуры, улеглись спать наземь - после Святой Пасхи землица стала безгрешной, не застудит и не уморит, и возлежащего на ней к себе не заберет.

   - Благодать звездная... И в брюхе не пусто, и на душе светло, словно исповедался! - завалившись на бок, Василько пошерудил вицей пышущие жаром уголья. - Вот скажи мне, многодумный Савва, можно ли Божьей ноченькой в саду Едемском костерок запалить?

   - Можно, только не каждому, - серьезно ответил Снегов.

   - Кому ж, дозволено? - полюбопытствовал казак. - Верно одним угодникам али святым мученикам за их земное долготерпение?

   - Им-то костерок без надобности, - пояснил Савва. - А вот ни боярскому, ни дворянскому, ни купеческому роду костра в раю жечь не дозволено.

   - Ну ты! Кто ж такой чести сподобился? - Василько нетерпеливо пересел на корточки. - Никак сам царь?

   - Нет, дровишки собирать, да огонь высекать - не царское дело. На то сподобил Господь казаков, ежели их в рай допустят! - засмеялся послушник.

   - Опять зубоскалишь? - укоризненно сказал Василько, - с тобой по-людски говорят, а ты гадовым языком отвечаешь! Опосля на себя пеняй, коли забижать стану! Прав я, Данила, али не прав?

   - Тешитесь языком, как дети малые... и не мне судить, кто кого в потехе обставил... - Карий перешел на шепот и, призывая к молчанию, поднял руку вверх.

   В темноте послышались неясные шорохи да еле слышный треск валежника.

   - Крадется кто? - Василько приподнял самопал, наводя ствол на качнувшийся кустарник. - Пальнуть али выждать?

   Качнулись ветви, под тяжелым шагом отчетливей затрещали сучья - из темноты показалась лосиная голова, с широкою горбоносою мордой, длинными ушами и тоненькими, будто шило, рожками-бугорками. Лось фыркнул на дым, мотнул головой и уставился на людей любопытными глазами.

   - Не зря святых угодников помянул, свежатины наедимся!

   Василько прищурил глаз, угадывая попасть лосю в сердце, но Карий выстрелить не позволил, рукою приклонив самопал к земле.

   - Дай ему, Василько, пожить-погулять, пореветь по осени, да с другими сохатыми в поединке схлестнуться. Видишь, лещеват еще, спичак-первогодок...

   Лось переступил ногами, подался вперед, вытягивая шею с кожистой серьгою, фыркнул губами, растворяясь в неверных очертаниях ночи.

   - Иди-иди, - крикнул Василько в след, - да всей лесной твари поведай, кому жизнью обязан!

   Костер догорал. Вместо потрескивания горящих углей теперь слышалось в прошлогодней листве негромкое шуршание мышей, да шепот ветра в еловых лапах. Повеяло просачивающимся сквозь одежду влажным холодом. Тяжелое небо начало медленно высветляться к Востоку. Над сонными водами Камы стелился густой белесый туман...

 

Глава 4. Старшой брат

 

   Струг подошел к городку, когда солнце уже стало клониться к вечору и на землю ступили долгие весенние тени. Ветерок, легкий, попутный, уснул на разлапых прибрежных елях, оставив гряду розовеющих облаков недвижно висеть над деревянными кровлями городка, сонно следя, как тают их отражения в темнеющих водах Чусовой.

   Неспешно подойдя и поворотясь боком, судно тихонько приткнулось к добротной пристани и встало, словно у привязи конь.

   - Гляди, как у старшого Аникиевича все прилажено! - восхитился казак заведенным порядком. - Людишки не бестолково снуют, службу знают исправно. Кораблик и тот встал, как в скобу засов! Стоит да не шелохнется!

   - Погодь, узнаешь ишо порядки... - недовольно буркнул идущий с большим кулем на спине Верещага. - Самого приладят, что продохнешь, да не шелохнешься...

   Караульный, еще издали заметив подплывающий струг, в знак особой важности дал холостой выстрел из пушки, а посему прибывших в Чусовую гостей "Соколика" у причала встречал сам Строганов.

   - Сын точно отец! Вылитый Аника, только ежели годков десятка три поубавить, - шепнул казак. - Вот уж воистину яблочко от яблоньки падает недалече...

   Яков Аникиевич, в заношенном зипуне, строго осмотрел прибывших и, кивнув на Данилу, спросил:

   - Ты будешь Карий?

   - Другие кличут так, - ответил Данила, остановившись против Строганова.

   - Эти с тобою? - Яков Аникиевич кивнул на казака с послушником.

   - Со мною.

   Строганов с высоты деревянного помоста изучающим взглядом осмотрел прибывших:

   - За мною ступайте. Истома! - крикнул приказчику, - проследи, чтобы припасы зелейные, присланные от брата нашего, были бы посчитаны да записаны в книгу под цифирь.

   Яков Аникиевич повернулся и пошел в терем, укрепленный толстыми в два бревна стенами с высокой, приспособленной под огневую стрельбу, крытой башней.

   - И впрямь суров! - подмигнул казак Савве. - Держи крепче подрясничек, а то задерет полы и за так от души всыплет!

   От свежеструганных досок пахло хвоей, душистой смолой и лесом. В красном углу, перед дорогими, выписанными из Москвы и Царьграда иконами, мерцает неугасимая лампада. Пол чисто выскоблен, без ковров, даже не прикрытый рогожею, лавки так же стоят голыми, без полавочников, и лишь на столе - скромный льняной подскатертник. Не купеческая горница - монастырская трапезная!

   - Отужинаем, чем Бог послал, - Строганов не спеша подошел к столу, подавая знак нести ужин.

   Проворный хлопец расставил по столу деревянные миски, подал ложки, из печи горшок с пшеничной кашей, сдобренный конопляным маслом, да кувшин овсяного кваса и только затем выставил свежий каравай.

   "Очи всех Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всяко животно благоволения!" - Яков Аникиевич громко прочитал молитву, трижды перекрестился на образа и сел за стол.

   Ели молча. Проголодавшийся казак уплетал-таки безвкусную, сваренную на воде пресную кашу, с тоской вспоминая обильный и разносольный харч у Григория Аникиевича в Орле. "Вот кто на Чусовской землице настоящий упырь! - мелькнула у Васильки крамольная мысль. - Такой, знать, работает, деньги считает да постится. Оттого егонные мужики умом-то и повреждаются..." Казак посмотрел на Строганова исподлобья: "Ничего себе, вольная да хлебосольная православная землица. Хорошо здесь всякому, да не как Якову..."

   Окончив есть, Строганов встал, вновь прочитал молитву и приказал служившему за ужином холопу, уложить казака и послушника почивать, а сам остался с Данилой наедине.

   - Читал о тебе в письме у Григория, - неспешно, расставляя слова, произнес Яков. - Хорошо пишет, складно.

   Купец испытующе посмотрел на Карего:

   - Но мне ты и без того глянулся. На людей у меня нюх чуткий!

   Данила усмехнулся.

   - Что ж такого, себе на загляденье, учуял?

   - Да хотя бы то, что сюда пришел, зная характер строгановский. Мог ведь я, дабы твою гордыню смирить, тебя и высечь, да поморить в яме. Или, за то, что жену братову бесчестил, предать смерти. И не убоялся.

   - Так и я мог тебя убить. Прямо на пристани. А потом в реку - и поминай, как звали. А ты впустил меня в свой дом и тоже не убоялся...

 

   ***

   Карего поселили в просторной избе, специально поставленной Строгановым для особых гостей. Большие, закрытые слюдой, окна, высокие, в два человеческих роста, стены, покрытая изразцами печь, пол, заботливо обитый для тепла войлоком... Данила скинул сапоги и, не спеша, прошелся по избе. Резной стол, с парой литых подсвечников, над которым помещалась полка под книги или списки, массивное кресло для отдыха, вдоль стен - широкие, удобные лавки с приголовниками, чтобы гостю было удобней вздремнуть, когда вздумается...

   Тихонько скрипнула незапертая дверь - на пороге показалась молодая розовощекая баба, одетая в красную расшитую узорами рубаху и в накинутой поверх нее опашнь.

   Баба деловито перекрестилась на образа, скинула верхнюю одежду и неспешной походкой пошла к сундуку - стелить Карему постель. Она ловко придвинула к стенной лавке широкою скамью, сверху положила перинку, заправив ее льняной простыню, а сверху накинула легкое беличье одеялко, положив к изголовью пару маленьких атласных подушечек.

   Закончив с постелью, баба встала подле нее как вкопанная и стыдливо опустила глаза.

   - Тебя как зовут? - спросил Данила.

   - Марфуша...

   - Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?

   Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.

   - Тебя, никак Яков Аникиевич прислал? - усмехнулся Карий.

   Марфуша, лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:

   - Сама пришла... дабы плотью не томился... небось по бабе-то соскучился?

   - Соскучился, Марфуша, еще как соскучился, - Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. - Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее...

   Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:

   - Как знаешь... Я бы хорошо приласкала...

   - Ступай, Марфуша, - сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, - прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться по-доброму...

   Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.

   "Ну, купец! Ай да Строганов - решил меня хоромами заманить, да через бабью ласку приручить!" - Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только в отличие от сказки, проведя его путь от младшего - к старшему...

   Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе.

   Вконец измучившись, Данила встал с постели и, недолго походя по теплому войлочному полу, присел к столу со свечой, ровно мерцающей в тяжелом медном шандале...

   "Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?" - Данила посмотрел на образ Спаса, но вместо иконы зияла холодная, манящая звездная бездна...

   - Все сокрушаешься да вопиешь? Не думал, что тебе грех не сладок! - из темноты показался одетый в царские ризы работорговец Солейман. - Своего отца ты убивал со сладострастием, упиваясь грехом, как любовью!

   - Лжешь! - закричал Карий. - Не отец ты мне вовсе, мучитель, убийца моей матери!

   Солейман рассмеялся:

   - Землей и Небом клянусь: я - отец, заботливый и нежный, у хладнокровного змееныша-отцеубийцы; я - ласковый и щедрый муж у недостойной потаскухи, что раздвигает ноги перед каждым!

   Солейман залез на стол, усаживаясь по-турецки:

   - Надо было давить гаденыша вместе с гадиной, но дрогнула отцовская рука, не поднялась на родное дитя и сердце убоялось слова Пророка...

   - Лжешь, Ирод! - Карий выхватил ятаган и вонзил его Сулейману под сердце.

   - Ятаган из лучшей во всем правоверном мире дамасской стали, купил для своего первенца! - Солейман коснулся лезвия, пальцами стирая с него сочащуюся кровь. - Ждал, что вернется домой блудный сын сильным и мудрым мужчиною, станет защитою и отрадой дням моей старости. И настал день, и вернулся сын, и освежевал отца, как жертвенного барана...

   - Ты лжешь, кровопийца проклятый! - Данила с силою потянул за рукоять ятагана, но клинок, в пронзенном теле, застрял намертво.

   - Может, лгу, а может, и нет! - Солейман лукаво скривил губы. - Только вот истинный кровопийца не я, и не тебе, пролившему реки крови, судить этот мир!

   Солейман поднес окровавленные пальцы к свече и с силою сжал горящий фитиль...

 

   ***

   Открыв глаза под водой, Карий с трудом смог разглядеть только свои руки: река была мутной, почти не пропускающей света. Войдя в Чусовую, удивился, что совсем не почувствовал ее вод, словно второпях выскочил неодетым из избы... Холод настиг внезапно, внизу, возле дна. На поверхности спокойная и еще не пробудившаяся река, внизу жила особенной жизнью, с невидимыми глазу течениями и стремнинами, бьющими из неведомых глубин ледяными ключами.

   "Из могилы, гад, достать хочешь! Руки коротки! - Данила нырнул, хватая пальцами слизкое, ускользающее речное дно. - Нашелся обличитель. И диавола тоже можно назвать отцом любого грешника, так что и его бить не должно?!" Карий почувствовал, что доведись ему встретить Солеймана сейчас, то, не задумавшись, сотворил бы над ним прежнее.

   Поднялся к поверхности, повернулся на спину, широко раскидывая руки. Стало покойнее и теплее. Вокруг неспешно бежали поблескивающие солнечными лучами воды, зыбясь от малейшего дуновения ветра, вдалеке еще цеплялось утреннее марево за крутой, почти отвесный берег, над которым поднималась зеленая полоса вздыбленных камнями елей.

   - Погляди, Яков Аникиевич, как кровь в человеке лютует! - Истома указал перстом на Данилу, плывущего посреди Чусовой. - Истинный крест, лютый зверь, а не человек!

   - Принеси-ка овчинный покров, - Строганов снисходительно посмотрел на приказчика. - Пойду на лодочке покатаюсь...

   Яков помог забраться пловцу в легкий, остроносый стружек, и протянул сшитое из овечьих шкур покрывало:

   - Хороша водица?

   - Да как родился на свет заново.

   - А Марфушка, стало быть, не по вкусу пришлась... Что так?

   - Больно смелая, - засмеялся Карий. - Чуть не снасильничала, насилу отбился!

   - Она могет! - Строганов довольно хлопнул себя по колену. - Не баба, пожар!

   - Выходит, по твоей, Яков Аникиевич, милости в реке стужусь. А то гадаю, с чего бы со сна в ледяную воду потянуло...

   - Добро, Данила! - Строганов серьезно качнул головой. - Дам тебе девку непорочную, да без изъяна!

   - А что, ежели с ней потешусь, да и брошу? Тогда как?

   Строганов с удивлением посмотрел на Карего:

   - Тебя никто и не неволит. С моими деньгами да под мое слово женихи вмиг сыщутся. И попрекнуть никто не посмеет!

   - Не пойму, за что же такая строгановская милость? - удивился Данила. - Али и вправду денег не жалко?

   - Ты моих денег не считай, - обрезал Яков Аникиевич. - Хочешь узнать, так напрямую и спрашивай! Тако мыслю: и ты службу вернее справлять станешь, да и девка от тебя добрый приплод принесет. Своей-то мякины у меня и без того достаточно...

   Строганов задумчиво посмотрел на Данилу:

   - Мне бы сотню таких молодцов как ты, за пол года Сибирь бы под себя подмял!

   - Кликнул бы казаков на Волге. Там нынче вся гулящая Русь собралась, вот где настоящая сила!

   - Кликнуть-то можно, только вот каким эхом сей клич в Москве отзовется...

   Плыли молча, наблюдая как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.

   - Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает. - Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. - На стороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов - отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь...

 

Глава 5. Пути-дороженьки

 

   - В шкуру овечью облачился, волча ненасытное... - пробормотал Истома, наблюдая за плывущей к пристани лодкой.

   - Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог... - шепнул подошедший к приказчику Василько.

   Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:

   - Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!

   - Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!

   - Земля-то слухами полнится да баснями стоит... - Истома брезгливо скривил рот. - Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал...

   - Не, брехня! - усмехнулся Василько, - это он приказчика Игнашну за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!

   Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:

   - Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!

   - Шел бы отсель, - Василько прикусил ус. - Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь... А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!

   Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.

   - Любо с приказчиками балакать, понятливые хлопцы! - Василько довольно потянулся и зевнул.

   Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив со двора стычку Васильки со строгановским приказчиком, очертя голову бросился на помощь.

   - Чего случилось? - перевел дыхание Савва.

   - Чего-чего, - передразнил казак, - дрыхаешь, как девка на выданье!

   - Данила куда подевался?

   - Глазенки-то разуй! - казак ткнул пальцем по направлению реки. - Вон со Строгановым к пристаньки подгребают.

   Савва недоумевая посмотрел на Васильку:

   - Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый...

   - Так в реке купался! - видя замешательство послушника, расхохотался казак.

   - Вон оно что... - послушник посмотрел на разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.

   - Эй, Савка! - окликнул казак. - Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, а то, неровен час, Истомка с тебя штаны спустит, да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!

   Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:

   - Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казачки рехнувшиеся томятся?

   Строганов сурово глянул на казака:

   - У кого выведал? Правду сказывай, не юля!

   От неожиданного дерзкого медвежьего напора казак подался назад, стягивая с головы шапку.

   - Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил... Истинный крест!

   Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:

   - Ладно, были казачки, да все вышли...

   - То есть как это "вышли"? - Василько нахлобучил шапку по глаза. - На Волгу что ль воротились?

   - В мать сыру землю сошли, куда все после смерти идут! - Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. - Истома!

   Притаившийся возле ворот приказчик тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог оттереть с лица пот.

   - Вот что, Истома. Пошли кого за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей. Гостю нашему вожак надобен.

   Приказчик молча поклонился.

   - Остался в живых Давыд Калачник, - перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. - Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите, да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет...

   - Был казачком, да стал дурачком... - Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду. Досадовал, чуть не плача, что ничего учуять не мог, злился, кипя от ярости, что нет у него на Строганова никакой управы. И на то еще, что, может, и правды у него, Васильки, никакой нет...

 

   ***

   Шумят, шумят, наливаясь весенним соком окрестные леса! Мягкою да нежной хвоей шепчутся ели с соснами, гудят, набухая ветвями, осины, томясь в безмятежной истоме, глухо рвется белая кора - плачут березы...

   - Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! - Василько посмотрел на высокое играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб, и запел:

   По саду, по садику

   Казаки ходят,

   Они ходят-гуляют

   Красных девок выбирают...

   - Да ты, Василько, никак снова жениться удумал?! - рассмеялся Карий. - Давай, поспешай, пока Строганов работой не наградил!

   - Ну, их к лешему на пень! От баб казаку одна погибель! - Василько зачертыхался и сплюнул через левое плечо. - Я топереча падок лишь до чужих женок!

   - Распутство как смола: коготок увяз, и всей птичке конец...

   - Послушничек-то наш послушал, да и попом с амвона заголосил! - Василько схватил Савву за руку. - Давай, черноризец, об заклад биться, что до снежного пути с бабою согрешишь! Чует мое сердце, выйдет из тебя знатный сластолюбец!

   - Дурень ты, - Савва повернулся к Карему. - Позволь мне, Данила, первому поговорить с Давыдом. Человек он теперь иной, Божий, не спугнуть бы его души...

   - Это когда чернобрюхий первым с казаком заговаривал? Не велика ли честь? - Василько возмущенно сорвал с головы шапку, стискивая ее в кулаке. - Казак казаку и поп, и брат! Про вашу ласку в Пыскоре сполна сведал, как бы не заступничество Данилы, то и самого уморили бы до смерти!

   - Перед Давыдом оба молчать станете, - Карий жестко пресек спор. - И я первым не произнесу ни слова!

   - Как же так? - всплеснул руками Василько. - Постоим, болванчиками поглазеем, да и уберемся восвояси?

   - Не захочет говорить - расспрашивать и неволить не станем. - Карий остановился и посмотрел спутникам в глаза. - Правильно так будет. По Божьи. И по-людски...

 

   ***

   Возле небольшой бревенчатой церкви Бориса и Глеба, прямо на вытоптанной ведущей к храму тропинке, широко раскинув руки, лежал седовласый дедок в рваном сермяжном кафтане, да в заляпанных весенней грязью холщовых портах. Приметив идущих к нему людей, дедок приподнялся, размотал онучи и, бережно сняв лапти, встал на тропинку изувеченными беспалыми ногами.

   - К Давыдке ходи без обидки! - радостно закричал старик, кланяясь подходящим до земли. Затем, изобразив испуг, закричал, прыгая с ноги на ногу. - Глядите, под ногами мох!

   Василько испуганно поглядел на ноги, стряхивая ладонью с сапога пыль.

   - А вот не кланяйся, я не Бог! - довольный удавшейся поддевкой Давыдка горделиво обошел вокруг незваных гостей и, раскидывая руки, снова повалился наземь.

   - Вот так причуда! - Василько заломил шапку набекрень. - Узнаю зубоскалие казацкое!

   Дедок приподнял голову и настороженно прислушался к ветерку:

   - Так ты казак?

   - Он самый, батюшка! - красуясь перед своими спутниками, разгладил усы Василько.

   - А я подумал, что дурак! - старик вытянул из-за пазухи резную свистульку. - Держи райскую птаху, будешь свиристеть Богу в уши!

   Василька принял деревянную птичку, покрутил в ладони, да и дунул в тоненький свисточный срез:

   - Знатно поет! Правда, братцы! - казак протянул свистульку Карему. - Погуди-ка. Ишь, иволгой заливается!

   Старик вскочил на ноги и, бросив на землю изъеденную мышами шапку-колпак, живо пустился в пляс:

   Скачет галка

   По ельничку,

   Бьет хвостом

   По березничку.

   Наехали на галку

   Разбойнички,

   Сняли они с галки

   Синь кафтан.

   Не в чем галочке

   По городу гулять.

   Плачет галка,

   Да негде взять!

   Давыдка зашелся сухим, каркающим смехом, затем встал на четвереньки, подполз к Савве и стал выпрашивать у него благословения:

   Стояла монашенка

   В синей рубашенке,

   Велела оброниться

   Камушком подавиться...

   Снегов попытался поднять старика на ноги, но тот по-кошачьи зашипел, зарычал и, люто набросившись на послушника, вцепился беззубым ртом в его руку.

   - Совсем человек умом повредился... - сокрушенно покачал головой Савва. - Дело говорил Строганов, уходить надобно...

   Коль нет ума,

   То и ворона кума.

   Галка крестница

   Тебе наперсница!

   Давыдка согласно покачал головой, но, встретившись глазами с Данилой, испуганно вздрогнул, обмякая телом:

   - И ты прости меня, Божий человек...

   - За что прощения просишь? - удивился Карий. - Не спорили, да не толковали с тобой, разве что взглядом перекинулись...

   - Смотри, чегось покажу...

   Старик нагнулся к земле и, карябая пальцем, отчертил на ней большой круг.

   - Вишь, распутный камень залег на пути. И на нем слова начертаны, одне по-русски, другия по-православному, а третия - на бусурманский лад. Читать, али как?

   - Воля твоя...

   - Э-эх! - вздохнул Давыд. - На все воля Божья, желаньице человеческое, все одно, что трава придорожная...

   - Тогда почто моей воли спрашиваешь, коли ведаешь, как сему быть суждено?

   Дедок пропустил замечание Карего мимо ушей и принялся медленно разбирать вслух только что начертанные на земле закорючки.

   Направо пойдешь - убит будешь;

   Налево пойдешь - смерть найдешь;

   Прямо пойдешь... себя потеряешь...

   А назад не вернешься...

   - Беспросветно да безрадостно все у тебя выходит, - покачал головой Данила. - Живой еще, а ты хоронить спешишь...

   - Не слушай его, атаман, - беззаботно сказал Василько. - Сам видишь, не в себе Давыдка. Блаженный он, да к тому ж дряхлый дедок, а они, как дитяти неразумные, день-деньской языком без толку мелют, да беззубый рот чешут!

   - Истинно глаголет! - Давыдка троекратно перекрестился на церковь и, подобрав шапку с лаптями, пошел усаживаться на паперти.

   - Дураком-то себя показал, а вот в дураках оставил нас, - Савва посмотрел на улыбающегося беззубым ртом Давыдку. - Второй раз сталкиваюсь с юродом, только чудится мне, что эта встреча пострашнее первой, и в пустословии сокрыты неведомые нами зароки, знамения, подобно кружащимся над Орлом-городом крещеных воронов...

 

Глава 6. Пастушонок Петр

 

   Трещит вековой валежник, глухо ломаются тяжелые, поросшие лишайником да мхом гнилые стволы и ветви, рассыпаясь под ногами красноватой древесной трухою. Вслушивается древняя Парма в каждый шаг незваных гостей, перекрикивается птичьими вскриками, сыплет по ветвям звучным перестуком дятлов, неотступно следя сотнями беспокойных глаз. Вспорхнет ли с дерева испуганная птица, выглянет ли из-за клейкой хвои зверь, блеснут ли из прогретой земли бесстрастные глаза ящерицы...

   Не любит человека Парма, не щадит оградившихся огнем, не признает за своих, на каждом шагу подстерегая смертью стремительным ли броском рыси или незаметным укусом клеща. Но человек - существо хитрое, умеющее убивать сильнейших, ведающее целительную власть трав и корней. Огонь разбудил в их сердцах магию, способную обманывать и ослеплять лесных духов, научил заклинаниями да амулетами лишить древних богов воли, заточая их в деревянные идолища...

   Нет на земле старее и непримиримее вражды, чем та, что идет между людским родом и лесными духами от начала огненной веры. Одного ищет Парма: поглотить мир огненного человека, возвратить его племя в горные расселены и земные норы; но другого хотят люди: приручить и подчинить себе лес, сделать частью своего дома, навязав свои законы и свою веру. Так испокон веков людские племена и сонмы богов ненавидят и служат друг другу, убивают и создают между собой проклятые семьи и отверженные роды. Потому что нет на земле мира ни между богами, ни между людьми...

   - Складно, Петруша, басни сказываешь! - наконец произнес Карий. - Словно в учениках у Саввы подвязался.

   - Не, дядька Данила, - смутился пастушок, - ни у кого не учился. Токмо всякого слушаю, на ус мотаю, да с Божьей помощью разумения набираюсь.

   - А усы твои где? Али не выросли? - рассмеялся Карий. - Да ты не робей, жизнь робких-то не жалует.

   Надвигающаяся из-за Камня тьма клонила солнце к закату, и через густую хвою разлапых ветвей можно было угадать, как ложится на весеннее небо багряница вечерней зори.

   Петляющая сквозь лесную чащобу звериная тропа оборвалась внезапным, почти отвесным спуском к реке. Пастушок вытянул руку, указывая на раскинувшуюся гряду черных камней.

   - Странное место... - Карий осмотрел громоздящиеся, будто сваленные, громады. - Окрест не видел черных камней... Земля вокруг них мертвая, ни чахлого деревца...

   - Сказывают, пальцы чертовы... а вон тама, - пастушок суеверно перекрестился и поцеловал нательный крест, - голова змиева... От того язычники здесь волхвуют, моровые поветрия заклинают, да оборотням требы кладут...

   Паренек перевел испуганный взгляд с черной гряды на Данилу.

   - Прошлой осенью, на Иоанна Предтечу, подле Змеиного камня казаки с бесовскими силами схлестнулись. Опосля одних мертвыми нашли, а уцелевшие-то все умом тронулися, да на глазах почахнули. Схоронимся, дядька Данила, да отсель посмотрим...

   - Заговоренный я нынче от бесовской напасти, на каменьях отчитан! А тебя неволить не стану, обустройся на ночь, да по утру меня поджидай. - Карий ступил на крутой спуск и ловко сбежал вниз.

   - Погодь, дядька Данила! - испуганно вскрикнул Петруша и, цепляясь руками за растущие по склону кусты, бросился вслед за Карим.

  

   ***

   Старая коряга, хотя и казалась сухою, долго не разгоралась, да и потом, распаленная берестой, слабо шаяла, обдавая гнилостным чадом перепревшего дерева.

   - Слушай, дядька Данила, - тихонько прошептал пастушок, - Парма кликает духов...

   Из темноты бездонного ночного леса доносились едва слышимые угрожающие звуки, похожие на тревожные крики ночных сов и легкий шум от взмахов их крыльев.

   - Никак менквы учуяли... - Петруша испуганно сжался, подвигаясь поближе к костру.

   - Я слышал, что они великаны, к тому ж деревянные. Ежели двинутся, незамеченными не подойдут.

   - Оборотни они... хоть в кого перекинутся... не успеешь опомниться, как из дерева ящеркой, а то и комаром обернется... ежели такой ужалит, человека лихорадка свернет, может и до смерти...

   Данила подбросил на тлеющие угли сухих веток и бересты. В разогнавших ночной мрак огненных языках Петруша показался совсем еще маленьким и беззащитным ребенком, чьей-то злой волею, посланный в проклятое навье место, которое он боится до смерти ...

   - Дядька Данила, - еле слышно шептал пастушок, - казаки сказывали, что за Камнем живут человецы незнаемы, люди обличия не Богова. У одних тело обросло шкурою, у других собачачьи головы, а иные навроде русалок да леших... И едят они не только рыбу и дикого зверя, но и друг дружку, особливо детушек. Иной раз даже у самих себя плоть подъедают...

   - Ты, Петруша, спать укладывайся да не робей - мимо меня ни один дух не проскочит.

   Для успокоения мальчика Карий достал двуствольный пистолет и положил его рядом с собою.

   - Красивый... - Петруша с трепетом погладил оружие. - Не видел такого... с волками...

   - Сам Аника Строганов пожаловал. Сказывал, что для боя оборотней создан. И пули есть для него особые, серебряные. Так что теперь в заморских странах нечистую силу без счета бьют. Разве мы хуже их бить умеем?.. - Карий укрыл пастушонка меховою накидкой. - Ты спи, спи...

   Чадящие угли грели слабо, потрескивая и шипя истлевающими древесными остатками, от реки тянуло промозглой сыростью, воздух густел и вяз в предгрозовой истоме...

   Ближе к полуночи послышались первые раскаты, отдаленные, глухие, похожие на рокот вскипающего водопада. Сверкнула молния, потом еще одна, совсем рядом. Вверху, в черных грозовых тучах раздался треск, внезапно охвативший повисшие над головой выси. Удар молнии, и мир заполнил грохот внезапно разверзающихся небес...

   Петруша соскочил встревоженный, бледный с лихорадочно блестящими глазами.

   - Они пришли!.. Дядька Данила, пришли за нами!..

   - Гроза... Найдем укрытие, переждем...

   Карий попытался успокоить мальчика, но Петруша его не слушал, резво вскочил на ноги и с криком бросился бежать к реке, туда, где в грозовых всполохах блестел колдовской змеиный камень...

   - Стой! - закричал Данила, но, соскользнув по громовому раскату, голос растаял в хлынувшем потоке дождя.

   Добежав до черных камней, пастушонок ловко полез по ним вверх, отчаянно взбираясь все выше и выше.

   "Расшибется же!" - Карий бросился за мальчиком вслед, но неведомая сила удерживала его на месте, сковывала, клонила вниз, к земле.

   Молнии били все чаще, безжалостно раздирая набухшую водами небесную ткань, неистово окликали землю громы и прибрежные скалы вторили небесной яри приглушенным согласным эхом...

   - Данила-а-а... - кричал что есть мочи пастушок с высокого змеиного камня указывая рукой на идущую грозу. - Ви-и-иждь!

   Среди молний в разверзшейся выси на полуночном небе скользила одинокая звезда, несущая на своих крыльях ключ от бездны...

   Карему чудилось, что старый, преследовавший долгие годы кошмар вновь проносится перед ним, только не в мучительных сновидениях, а разворачивается явно перед глазами в расколовшемся на части звездном зеркале.

   Он видел в небесах несущееся на землю огненное колесо, безжалостное и равнодушное ко всему, подобно выпавшему из рук Творца беспощадному времени. И след за ним, всадники, скачущие по улицам пустынных, растерзанных городов. Черные, с устрашающими личинами взамен лиц, многочисленные, подобно несущей опустошение саранче. Мир изменяется. Вот перед глазами жизнь, полная несовершенства живая жизнь, согретая тысячами дыханий и теплом надежд. Но мчатся, скачут неудержимые кони, и вслед за ними уже чадят пепелища, и гуляет в руинах моровой ветер, поднимая над мертвыми телами тучи огромных разъевшихся мух...

   Воды, ветхие земные воды, что со времени Ноя застыли в небесах сияющим льдом, ныне раскололись, растаяли, обрушившись вниз ливнем, не благодатным, живительным, а градовым, несущим голод, побивающим на корню первые всходы.

   "Отпусти меня, Господи!" - закричал Данила, беспомощно падая на колени. Он закрывал глаза руками, но и незрячий, мучимый видениями, чувствовал, как помрачилось над миром солнце, когда вместо облаков двинулась бесчисленная саранча, закованная в железные брони, с хищными скорпионьими жалами на хвостах. Он чувствовал ее неотвратимую власть, ее смертоносносное право, ее неотвратимое нашествие.

   Данила молился: грешный заблудившийся человек или проклятый людьми злодей, которому неисповедимыми путями Господними уготовано встать на пути силы, имеющей царем над собою ангела бездны...

 

   ***

   Дождь перестал к рассвету. Взамен грозовым раскатам пришли звуки пережившего бурю весеннего леса, тихое перекатывание волн на прибрежных камнях да еле уловимый для слуха плеск растревоженной рыбы. На восток небосклона ложились багряные всполохи...

   Данила поднялся с затекших колен:

   - Петруша!

   Мальчик не показался и не откликнулся на зов. Карий бросился к черной гряде, по влажному, еще не успевшему впитать небесную влагу речному берегу.

   - Петр!

   Невесть откуда над головой пролетел зимородок, и, сделав круг вокруг змеиного камня, испуганно бросился к реке, мелькая над прибрежными водами. Следуя пути птицы, Данила подошел к валуну и увидел мальчика лежащего ничком на камнях.

   - Как же так, Петруша... - Карий вытер со лба мальчика кровь и, почувствовав в нем еще не угасшую жизнь, подхватил его на руки, унося прочь от проклятого места.

   - Петр, пробудись... восстань...

   Бледные, еле движимые губы, тихие, детские, виновато улыбнулись:

   - Ножки скользнули... кажись, расшибся...

   Мальчик замолчал, проваливаясь в тяжелое мучительное забытье.

   - Держись, Петруша... - Карий выхватил нож и быстро полоснул отточенной сталью по своему запястью, поднося хлынувшую кровь к губам ребенка...

   Есть древний, забытый и запретный обряд крови, который изустно передают друг другу посвященные воины, еще, быть может, памятный в темных легендах, отзвуки которого слышны в нескончаемых песнях о павших героях. Верили старые люди, что умирающий может быть возвращен из смертной долины, если герой по своей воле его напоит собственной кровью. Только порукою жизни, чужого воскресения из мертвых будет собственная душа, скользнувшая, на неведомые пути, по острой правоте стали...

 

Глава 7. Жертва вечерняя

 

   Этим утром книга бытия была проста и понятна: на Востоке пробуждалось солнце, на Западе догорал ночной мрак, в небесах показались птицы, на земле набирали силу травы.

   На просторном, наезженном пути весело гарцевали всадники: ночной дождь прибил к земле придорожную пыль, оттого и дышалось легко, в полную грудь. И сама дорога, еще не просохшая от ночного дождя, влажная, уходящая за горизонт, кажется в свете восходящего солнца чудесной рекой, по которой можно плыть бесконечно...

   Офонька Шешуков, бывший холоп Строгановых, а ныне государев опричник, приближенный и обласканный самим Малютой Скуратовым, ехал в составе избранного черного воинства на Коломну, вершить царев суд. Офонька мечтательно улыбнулся: еще прошлым летом разве мог он, холопий сын, и помыслить о том, что будет как равный трапезничать с вершителями судеб человеческих? За что же удостоился такой чести? "Раз выпала такая доля, значит, есть за что... - решил про себя Офонька. - Думать да гадать не моего ума дело. От таковых подумок и рехнуться можно..."

   Послышался приближающийся галоп. Малюта!

   Скуратов подскакал к Офонькиному ряду и осадил коня:

   - Что, юнош, трепещешь?!

   - Ей, трепещу! - восторженно воскликнул Шешуков.

   - Помни, что ныне не человек ты, а карающая десница Всевышнего! - Малюта ухмыльнулся и пришпорил коня.

   "Прямо как басурманин рек... - Офонька суеверно посмотрел во след удаляющейся черной фигуры Скуратова. - Истинно, не простой крещенный, как мы, лапотники, а подлинный ангел смерти..."

   Офонька глотнул свежего воздуха и почуял в себе такую неизречимую благодатную власть, что ежели захотел приказать солнцу не всходить, то и само светило покорилось бы его воле...

 

   ***

   Во дворе коломенского боярина Александра Кожина было тихо. Разве что иногда всхлипывали перепуганные дети хозяйничавшими в хоромах чужими людьми, да мертвые собаки таращили в небо остекленевшие глаза.

   Снаружи, из Коломны, из-за высокого деревянного тына, тянуло гарью и паленым мясом, доносились вопли, приглушаемые раскатистым громом набата.

   Малюта восседал посреди двора взгромоздясь на массивное кресло, вытащенное опричниками из боярских хором.

   - Крупнехонек ты, боярин, при жизни был, - засмеявшись, сказал Малюта стоящему перед ним на коленях Кожину. - Что ж не вижу твоего роду-племени? Почто хлебом-солью не встречают? Али царевым слугам не рады?

   По знаку Скуратова опричники вывели из хором боярыню в разодранном сарафане и пятерых детишек. Проня Балакирев, поправляя под кафтаном порты, подвел боярыню к мужу и с силой швырнул ее на землю:

   - Вставай на колени, сучка, не все ж тебе на корточках стоять!

   Следом за родителями поставили на колени детей.

   - А вот и золотоволосые цыплятушки высыпали во двор! - Скуратов хлопнул в ладоши. - Эй, Семка! Иди, потешь боярских детушек!

   Выскочил шут, наряженный в пестрое тряпье поверх черного платья, и, под улюлюканье опричников игриво пройдя мимо плачущей боярыни, присел на корточки подле детей.

   Внезапно скоморох ойкнул, охнул и, кряхтя, неуклюже завалился на зад. Вздрогнули бубенцы, дурацкий колпак наполз на глаза, по швам затрещали лоскутные шаровары. Дети робко подняли глаза и улыбнулись.

   Семка вытащил из драных штанов дудку и, подергивая ногами, принялся дуть в нее со всех сил, перемежая звуки детскими потешками:

   Волк-пастух,

   Огнекрылый дух,

   Ангел бородатый,

   Али черт рогатый,

   Гони мое стадо,

   На реку рано,

   Умываться, напиваться,

   Да аминем наполняться!

   Не вставая с колен, дети раскрыв рты восторженно следили за каждым скоморошьим движением, внимая любому пророненному им слову. Скоморох подсел к самому младшему, мальцу, не старше пяти лет, и шепотом спросил:

   - Тебя как звать-величать, сынок боярский?

   - Алешкой...

   Скоморох почесал затылок:

   - Стало быть, Божий человечек... Сам-то крещенный али басурманин какой?

   - Я во Христа верую! - гордо ответил мальчик. - У меня и крестик золотой есть. И святой образок!

   - Вот это дела! - радостно замотал головой Семка. - Может, еще игру ладушки знаешь?

   Мальчик надул румяные щечки и, стесняясь, вымолвил:

   - Знаю... нонче с нянькою игрывал ...

   - Вот и чудно! - заегозил Семка. - Тепереча и со мной поиграешь!

   - Ан нет! - вмешался в детскую потешку Скуратов. - Уж больно самому в ладушки потешиться охота. Да не с таким, как ты, Семка, балбесом, а со всем поганьским кожинским родом!

   Малюта встал с кресла и, важно прохаживаясь подле поверженной перед ним на колени боярской семьи, приговаривал:

   Сорока-сорока, где была?

   Далеко...

   Печку топила,

   Кашку варила,

   Деток кормила...

   - Семка, - окликнул шута Скуратов и, указывая на боярина Александра, спросил, - Что этому дала?

   Подползя к хозяину на четвереньках, шут облобызал унизанные перстнями коротенькие толстые пальцы:

   - Знамо, батюшко, что колом пожаловала!

   - Это ж почему? - изогнул бровь Малюта.

   - Да как же иначе, отец?! - закричал Семка. - Он в лес не ходил и дров не рубил!

   - Люта сорока, да справедлива! - согласно кивнул головой Скуратов и крикнул тащить кол.

   Опричники мигом притащили сучковатую жердь, отрубили от нее кусок аршина на три, затесали с двух сторон и вогнали поглубже в землю. Затем содрали с не противящегося боярина порты и, хохоча, натянули его на кол.

   - Каково в девках-то хаживать? - ухмыльнулся Малюта заглядывая боярину в глаза.

   - Де-тей... по-ща-ди... Хри-иста ра-ади...

   - Это не мне решать! Это уж как сорока скажет! - Скуратов поманил шута и, ткнув боярыню в неприкрытую грудь, спросил. - Что же, сорока, этой дала?

   - Да как же батюшка! - притворно взмолился Дуда. - Али не ведаешь?

   - Вот незадача, позабыл, братцы! - Малюта сокрушенно прошелся мимо гогочущего круга опричников.

   - Так птичка-то, пташечка ямку-то вырыла, да отоптала в ней окаянную! - Семка упал ниц и облобызал сафьяновый сапог.

   - Почему ж отоптала? - недоумевая, переспросил Скуратов.

   - Так баба простодырая воды не носила, так птица ее поближе к ней взяла, да засунула!

   - Ой, мудра да сметлива наша сорока!

   Опричники схватили приготовленные лопаты и, вырыв небольшую стоячую могилу, по шею закопали боярыню.

   - Ну, давай, харя шутейская, обтопчи барыню!

   Раздувая щеки и приударяя бубном, Семка весело пустился в пляс под дружный хохот опричников, ловко перескакивая через голову обезумевшей от ужаса женщины.

   - Давай, жги!..

   - Ходи в присядку! - закричали опричники, принявшись в такт отбивать ладонями по коленям.

   Распаляясь, Семка пошел в присядку, ерзая задом по голове боярыни:

   Сам дуду, сам дуду!

   Потяните за ногу!

   Вот игумен идет,

   Свою братью ведет,

   Через тын-монастырь.

   Да на палке петушком,

   Перевертушком!

   - Уморил, как есть уморил! - Скуратов вытер с глаз проступившие от смеха слезы. - Чудный дар у тебя, Семка! Пойдешь кого терзать да мучить, а вместе с тобой сам со смеху намаешься! И опосля легко на душе, словно после поста... Ну да ладно, надобно еще с ихним выводком разобраться...

   Услышав эти слова, тяжко страждущий на колу боярин Александр, закричал:

   - Детушки... молите о по-оща-аде! Хри-истом про-осите...

   Услышав вопли родителя, дети заголосили:

   - Пресветлый князь, помилуй нас, раб Божьих ради молитв Его Пречистыя Матери... дай живот... не вели казнить смертию...

   Скуратов подошел к детям и, ласково гладя их по волосам, сокрушенно вздохнул:

   - Я бы рад вас, деточки, помиловать, да разве я ваш судия? Не мною грехи ваши меряны, не мною и наказаньица применены! Это все сорока, птица небесная, вину вашу тяжкую проведала. Ее, деточки, обо всем и просите!

   Отойдя от детей, Малюта вновь обратился к шуту:

   - Валяй, дуди в свою дудочку-погудочку дальше!

   Семка схватил валявшуюся метлу и оседлав ее, заскакал по двору:

   Тетка-богатка,

   Сшей мне рубашку!

   Сенька-везенька,

   Вези меня на палке!

   Я поеду жениться -

   На сивке, на бурке,

   На вещей каурке!

   - Эко завернул! - восхитился Скуратов. - Яснее сказывай, чего сороке надобно?!

   - Да вот, батюшка, сам полюбуйся! - Семка подбежал к дрожащей от страха старшей девочке. - Вот ента печурочки ни разику не растапливала!

   - Непорядок! - грозно рявкнул Малюта и, подойдя к девочке, схватил ее за волосы, заглядывая в заплаканные детские глаза. - Говори, да всю правду, топила печь, али нет?

   - Пресветлый князь, помилуй мя, рабу Божию Ирину...

   - Не о том тебя спрашивают, про печь сказывай!

   Девочка затряслась в руках палача, задергалась, и вдруг утихла, погасла, смирилась:

   - Не топила...

   - Вишь, вишь, не соврала птичка! - радостно заскакал Семка. - Пора ейную печурочку раскочегарить!

   - Да не возьму в толк, о чем сказываешь? - вздохнул Малюта. - Может пояснишь нам со братией слова мудрой птицы?

   - Как не пояснить? Поясню! - шут поклонился Скуратову и всей толпившейся братии. - Поглядите-ка, честные люди! У телочки уж и титьки проклюнулись, и сзади кругла, аки печной горшок, а все пустобрюхой, не стельной ходит!

   - Печечка не топлена!

   - Не кочегарена! - поддержали опричники.

   Тогда сидевший на колу отец закричал, что было сил:

   - Ироды! Будьте вы прокляты! Вы сами и ваш царь кровопийца, отродье Мамаево, сатано...

   Заслышав мужнины крики, в ужасе завопила и закопанная в землю боярыня, уже не понимавшая, что здесь происходит.

   Опричники разорвали на девочке рубаху и, жадно смотря на худое, еще не сформировавшееся тело, заспорили промеж собой:

   - Кто девку насильничать станет?

   - Ясно, у кого в руках рубаха ейная! - расплылся в улыбке Проня Балакирев. - Так что, братцы, посторонись!

   - Будя с тебя ее мамки! - встал у него на дороге дюжий Шершава Черкасов. - Жребий кидать станем.

   - Ты на чужой каравай рот не разевай! - полез с кулаками Проня. - Матку ейную позавидовал, так откопай, да попользуй!

   - Ну, цыть! - рявкнул Малюта. - Офонька Шешуков во первой раз с нами. Ему и потеху чинить!

   Опричники согласно загудели, подбодряя Офоньку дружеским похлопыванием по спине.

   Девочка пыталась противиться, но ее смяли, повалили, разметали по сторонам руки и ноги, прижали к земле, смешав с весенней грязью...

   Опричники радостно закричали, даже пальнули из пищали в небо, когда Офонька, подбирая приспущенные штаны, поднялся с земли.

   - Дело сделано! - намереваясь размозжить девочке голову, Шершава вытащил кованую дубинку. - Ну, посторонися, ща брызнет!

   - Погодь! - Семка уцепился за руку Черкасова. - Вдруг сучка забрюхатила? Отпустим, пускай боярская дочь обесчещенной шляется! И нам греха нету, и царю прибыток - готовый опричник из брюха выйдет!

   - И то верно! - согласился Малюта, схватил нагую девочку за косу и потащил к воротам. - Иди, кожинское отродье, живи, коли сможешь. Да носи в своем поганом чреве святое царево семя!

 

   ***

   Подойду, подойду

   Под бел город,

   Город каменный.

   Прошибу, прошибу

   Копьем стену,

   Стену каменную...

   Молодой запевала залихватски отчеканил слова, и утомленные за день опричники воспряли духом, зычно поддержав зачинщика разудалым припевом:

   Ой, молодцы,

   Давай берем!

   Разудалые,

   Еще возьмем!

   "Вот она какая, жизнь! - Офонька восхищенно глядел, как сгущавшиеся краски стелятся по земле от вечереющего неба. - Человеку токмо служба царская принести счастье может. Кто ты без нее? Да навозная куча!"

   Девчоночка маленька,

   Еще разок!

   На ней шубка аленька,

   Еще другой!

   - Слышь, Офонька, про тебя песня пошла! - за спиной засмеялся Семка Дуда, восседающий в шутовском наряде на белой в яблоках кобыле.

   - Почему про меня? Мало ли девок на белом свете? - удивленно переспросил Шешуков. - Да и на кожинской дочери льняная рубаха была, а не шубка аленькая!

   - Токмо все одно, братия про тебя соловейками заливается! - упрямо твердил шут. - Ты тепереча герой: не только царева заговорщика род извел, да еще и имя боярское обесчестил! А шубка сиречь цветок невинности. Разумей, оглобля, какой алый цветик сорвал в боярском садике!

   Сама чернобровая,

   Еще разок!

   Не целована, не балована,

   Еще другой!

   - Славно, славно распелися! - не унимался Дуда. - Слышь, Офонька, а ты за собой греха не чуешь? Святые угодники в душе не плюются?

   - С чего бы еще? - удивился опричник. - Бог знает кого обидеть... Значит все по евоному и вышло...

   - Вот и я тако же мыслю! Убили, умучили душу невинную и ладно, сам Христос и виноват! Куды глядел? Чегось не вмешался, нам, окаянным, знамения не послал? Али проспал, Вседержитель, на небеси? - лукаво вопросил Семка.

   - Царь наш, за таковую службу, с Него три шкуры спустил, не посмотрел бы и на то, что Спаситель! - расхохотался Офонька. - А вот мы свою службу несем справно!

   - Мне, особливо понравилося, - сладострастно залепетал Семка. - Как младшого-то Кожина, золотоголового Алешку, истинно ангелочка на ворота прибили. Висит, не шелохнется, только улыбается как блаженный. Даже уезжать жалко... Так бы стоял и любовался, пока вороны не расклюют!

   - Тьфу, на тебя, черт глумливый! - выругался Офонька. - К тебе с добром, а ты с дерьмом! Скоморох поганьский, своробный пес, холоп!

   - Тоже мне, боярин нашелся! - фыркнул Дуда. - Небось, еще на Святки сам Строгановым пятки почесывал!

   Семка расправил плечи, набрал в грудь воздуха и загорланил супротив общего пения:

   Не велят же нам, монахам,

   Во царев кабак ходить,

   Зеленого вина пить,

   Красных девушек любить!

Глава 8. Огонь, вода и железный црен

 

   На молебен в честь освящения первой соли, сваренной на Чусовской земле, собралась вся слобода, даже недавно народившихся детишек матери принесли на руках. Потому как соль есть Божие благословение и мерило чести людской.

   Соль стали варить вместе со строительством городка, не дожидаясь, когда артельщики пробурят до порога землю, и трубный мастер посадит в скважину лиственичную матицу, а за ней, еще глубже, спустит веселые трубы, до самого копежа, чтобы подобраться к доброму рассолу. На это уходили годы, а Строганов ждать не мог, да и не хотел. Яков Аникиевич приказал нарыть соляные колодцы, черпать рассол бадьями и варить соль в цренах прямо под открытым небом.

   Наваренную и приготовленную к отправке соль, дюжие мужики таскали из амбаров на подводы, чтобы, довезя до пристани, отправить ее по рекам на Русь.

   Осанистый праздничный Строганов, взирая на грузчиков, неспешно носящих тяжелые соляные мешки, в нетерпении поглаживал бороду.

   - Не дремай, робятушки, шевелитися живей! - суетясь вокруг подвод, покрикивал приказчик Истома. - Вот уж и отец Никола ждать притомился. Глядите, осерчает, да за недостаток усердия от причастия возьмет да отлучит!

   Грузчики недовольно зароптали, но мешки таскать стали проворнее.

   - Благодатная земля, святая! Сама солью исходит... - Яков Аникиевич посмотрел на Карего. - Погодь пару годков, набурим скважин, да варниц наставим, по несметным богатствам же ходим! Сам узришь: потекут сюда люди со всей Руси! К сытости, житию размеренному да покойному, суду праведному, милосердному. Здесь, подле Великого Камня, и лежит она, мечта людская о святой землице Белозерской...

   - Такими словами бы мед пить, да что-то кички от соли сводит... - пробурчал стоящий за Даниловой спиною казак.

   Загрузив телеги доверху, грузчики устало столпились возле подвод, отряхивая спины от пробившейся сквозь полотно соли.

   - Добро, мужики, добро! - Строганов степенно оглядел грузчиков. - Истома! По такому случаю вели после молебна поднести каждому по чарочке!

   Яков Аникиевич неспешно перекрестился и подал священнику знак начинать молебен.

   Отец Никола пошел вдоль вытянувшейся вереницы подвод и, окропляя мешки святою водой из огромной серебряной чаши, затянул густым басом: "Боже, Спаситель наш, явившийся через пророка Елисея в Иерихоне, и так посредством соли сделавший здоровою вредную воду! Ты Сам благослови и эту соль, и сделай ее приношением радости. Ибо ты - Бог наш, и тебе мы воссылаем славу, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь."

 

   ***

   После молебна Яков Аникиевич пригласил Карего для тайного разговора в потаенную, глухую комнату.

   Темная комната, негасимая лампада, строгий лик Спаса... Как похож сын на отца, и не только обличием, но и в мельчайших привычках, властным взглядом, прямым, не терпящим возражений и в то же время хитрым, умудренным жизнью...

   - Как тебе, Данила, чертовы камни? - прищурился Строганов в полумраке.

   - Изрядное зрелище... в грозе особливо... - Карий вспомнил разверзшиеся хляби небесные и отказавшееся служить тело. - Пастушонок на них поскользнулся... Чуть не разбился на смерть...

   - Мудрено ли? У юраков они навроде нашей святой земли, - Яков Аникиевич положил руку на стол, а затем перевернул ее ладонью к верху. - За Камнем-то, по другую сторону, кругом низины да топи, будто наша изнанка. То и уцепилися за Каму да Чусовую... Иначе зачем было бы кровь проливать: земля в Сибири краев не имеет!

   - Дождались... Идет войною Пелым...

   - Идти-то идет, да только проспал Бегбелий свое счастье, не захотел зимою зад поморозить. Теперь в городке засядем, да перекидной мост разберем. Тут тебе Чусовая течет, а тут Сылвенка - ни развернуться коннице, ни подтащить тараны, ни лестницы на стены надвинуть. Да и стрелами нас не достать - далече... А вот мы угостить пулями спроворим! Были бы у Бегбелия струги с пушками, попытал бы удачу, а так одни хлопоты...

   - Выходит, нечего переживать... - Карий посмотрел на Строганова. - Укрепляй стены, пушки да пищали пристреливай, благо ружейного зелия Григорий Аникиевич прислал не поскупяся.

   - Так-то оно так, - выждав паузу, ответил Яков. - Только порушат все вокруг, подлецы. Деревеньки, да починки пожгут... Да и дров за зиму знатно заготовлено...

   - Никак, Аникиевич, сам решил идти на Бегбелия? Первым ударить хочешь?

   Строганов покрутил на столе ладонью, да и сжал ее в кулак:

   - Знаешь, как про таковое Аника сказывает? Нет? Так послушай: "Тихо пойдешь - беда догонит, шибко поедешь - догонишь беду сам". Вернее и не удумаешь...

   Строганов встал на ноги и, подойдя к Спасу, пристально посмотрел в строгие немигающий очи:

   - Пелым на Купалу придет... верный человек донес... знают, черти, когда русского голыми руками можно брать!

   Яков Аникиевич повернулся лицом к Даниле. Смотрел на странного, темного человека, ему непонятного, и на вид совсем не лютого, но которого страшился сам Аника, которым восхищался Григорий.

   - Накануне набега пойдут о походе волховать. На змеином камне шаман их камлать для Бегбелия станет. Охраны с ним десятка два стрелков... Так что возьмешь проводника...

   - Понял, Аникиевич, - Карий прервал Строганова не дослушав. - Не надобно Петруше со мной идти. Сыскать дорогу труда не составит, а малец по неопытности пропасть может.

   - Да ты не думай, что одного супротив ихней своры засылаю! -разгорячено сказал Строганов. - Отбери, для прикрытия, десяток пищальников... Да своих людей возьми... Может, милует Бог, и взамен большой, обойдемся кровью малою ...

 

   ***

   Солнце на закате красиво особенными умными красками. Сидевший на крыльце Савва с упоением смотрел на вечернюю зорю и, пытаясь выразить нахлынувшие чувства, лепил из глины птицу-свистунью: "Пойте снизшедшее Слово, и огонь в росу претворшее, и превозносите всем жизнь подавающего Духа Всесвятаго во веки..."

   На негромкое пение Снегова из-за угла избы высунулась блондинистая голова приставленного Строгановым пастушка.

   - Поджидаешь кого али ремеслом интересуешься? - Савва поманил Петрушу к себе. - Садись рядом, коли глазам любо!

   Пастушок послушно присел подле Саввы, с интересом разглядывая, как под ловкими пальцами из глины выходит чудесная птица с женской головой, да пухлыми персями.

   - Нравится? - Савва протянул пареньку почти готовую свистульку, размером с ладонь.

   - Баская! - вспыхнули восхищенно глаза. - Только не пойму, что за диковина такая чудная? И не птица, и не девка... никак ангел?

   - Внимательней глянь, - Снегов покрутил свистульку, показывая с разных сторон. - Разве таковы ангелы бывают? Али никогда их не видел?

   - Как не видел? Разве я басурман, чтоб в церкву не ходить? - пробурчал Петруша. - Видывал, не таковы...

   - Тогда почто ангелом называешь? Гамаюн это, птица вещая, что прилетает со стороны восточной, бурю принося на своих крыльях. - Савва изобразил расточающую грозы таинственную нездешнюю птицу. - Вот излажу, в печи просушу, да оживку сделаю, тогда и моей свистульке громы повиноваться станут!

   - Не ведаю таких птиц... - Петруша опустил глаза. - Да и робею малость...

   - Робеешь-то отчего? Я же не поп, а послушник. Никому не хозяин, и даже себе - не господин...

   - Люди сказывают, что ты зело учен, - вздохнул пастушок, - обо всем сведаешь, почище любого строгановского приказчика!

   - А тебе от сего какая печаль? Вон, как тяжело вздыхаешь! - Савва рассмеялся и потрепал мальчика по густой копне волос.

   Петруша поднял на послушника глаза и выпалил на одном дыхании:

   - Да страшуся, что сказывать на мои вопросы не станешь! Посмеешься над дурнем, да и прочь погонишь. А я из-за того, может, вовек истины не дознаюсь!

   - Вон оно что! Ты вопрошай, не робей! - Савва ласково посмотрел на паренька. - Сам Христос об истине заповедовал: даром получили, даром и давайте!

   Петруша воодушевлено перекрестился:

   - Сказано, что Бог сотворил человека из земного праха. Откуда же в нем тогда кости, кровь и думы разные? Разве таковое в прахе найти можно?

   - Хочешь истину познать, так почаще смотри на Божий мир, - улыбнулся Савва, - Опосля смекай сам! К примеру, я вот как мыслю: когда Бог вылепил человека из глины, то увидел, что таковой глиняный болван годится лишь на свистульку!

   - Да ну? - удивленно присвистнул Петруша, уставившись на глиняную птицу. - Но мы ж не истуканы, у нас внутри и кости имеются, и кровь живая течет...

   - А все потому, - продолжил Савва, - что Господь для крепости вложил в Адама камни, от солнца отщипнул очи, от ветра заключил дыхание, сгустил огонь, и стала из него кровь. Жилы вставил из стеблей да кореньев Едемских, а мысли в человеке от облаков, что без руля и ветрил вечно плывут над миром!

   - Неужто от того человек горит, да не сгорает, цепляется за землю, да парит в выси небесной? - пастушок вскочил на ноги и, раскинув руки, принялся кружиться подле Снегова.

   - Вот видишь, как Божьей грамоте учиться просто! - кивнул Савва. - Подумал бы сам, то и без моих подсказок о сем догадался! Знай, виждь и внемли знакам Господним. Неспроста рек псалмопевец, что истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес...

 

   ***

   - Эй, Коваль, никак в кузне спишь! Али след твой отселе простыл? - Василько постучал плетью по козырьку кузни. - Давай, выходи, скажу чего!

   Из-за скрипнувшей двери показался огромный, закрытый кожаным фартуком живот, вслед за которым из кузни вынырнула большая безволосая голова.

   - Почто баламутишь? - Никита схватил коня под уздцы и с силою потянул вниз.

   - Ты, того, не балуй! - вскрикнул казак. - С дурной силищей свалишь моего Монгола!

   - А-то! - ухмыльнулся кузнец. - Порой и кузнецу забава не в грех!

   - Будя шутковать. С делом пожаловал, - Василько спрыгнул с коня и указал на копыта. - На каменьях-то ваших подковы разболталися, аж ходуном ходят! Перековать надобно.

   - Отчего ж не перековать, ежели взяться умеючи, - согласно кивнул кузнец. - Только слез ты понапрасну. Прежде лошадиный ход смотреть стану.

   - Эка невидаль!? Не продавать, ковать привел! Ты еще в зубы погляди!

   - Зубы мне ни к чему, - кузнец ласково провел ладонью по лошадиной шее, - а вот шаг смотреть буду. Коли размет есть, али косолапость, да хромота малая сыщется, так и ковать следует по-особому. Иначе на каменьях копыта вмиг погубишь!

   Заставив казака прогнать коня шагом и рысью, кузнец утвердительно кивнул головой:

   - Без изъяна ступает, по-доброму!

   - А ты думал! - с гордостью ответил казак. - Сам Григорий Аникиевич Строганов за службу пожаловал!

   Никита подошел к разгоряченному Монголу, потрепал по гриве и, надавив рукой на лопатку, легко согнул переднюю ногу...

   Вглядываясь, с какой поразительной легкостью и быстротой работает кузнец, как терпеливо и покорно послушен его рукам норовистый Монгол, Василька подумал, что не напрасно за кузнецами утвердилась слава ведунов да знахарей.

   - Ковали, сказывают, того... - казак замялся, снял шапку и, в сердцах махнул рукой. - Слышь, Никита, заговори меня от смертных ран.

   Кузнец прищурился, испытующе вглядываясь в Василькины глаза.

   - От сабель, пик, да каленых стрел могу. А над камнями да пулями власти не имею... Ремесла они не кузнецкого!

   - Мне и от кованой смерти уберечься годно! - обрадовался казак. - Сказывай, что делать!

   - Схожу пока... А ты одежу до исподки скидывай!

   Никита воротился в кузню, принеся оттуда ведро каленой воды да миску с золою. Обойдя вокруг присмиревшего казака, кузнец троекратно перекрестил его молотом и, вставив гвозди между пальцев ног, легонько вогнал их в землю:

   "Мать сыра земля, ты мать всякому железу, а ты, железо, поди в свою матерь землю..."

   Затем, с ног до головы обсыпал Васильку золою, в такт словам постукивая по его костям рукоятью:

   "Ты, древо, поди в свою матерь древо, дабы рабу Божьему Васильке не случилось бы ни боли, ни раны, ни скорби смертной!"

   Затем кузнец стал кружить молотом вокруг Василькиной головы, приговаривая:

   "Как у мельницы жернова вертятся, так бы железо вертелись бы кругом раба Божия, а в него не попадало! Да будет приговор крепок, доколе в земле не истлеют сии гвозди. Аминь!"

   Напоследок Никита окатил казака каленою водой и с силою шибанул кулаком в грудь. Казака отбросило в сторону, но изловчившись, он все-таки не поддался, устоял на ногах.

   - Коли наземь не рухнул, то добрый знак! - степенно прорек Никита. - Теперь учуял, как заговор кузнецкий во внутрях взыграл?

   Тяжело откашлявшись, Василька поднял выпавшую из рук шапку и, нахлобучивая по самые глаза, усмехнулся:

   - В первой же сече башку под саблю поставлю! Опосля и про заговор толковать станем...

 

Глава 9. Ступай ногами, гляди очами

 

   Быстрая, свежая, талая вода прибывала в Чусовой с каждым днем, поглощая отмели и острова, заставляла выходить реку из берегов, подтапливая прибрежные низины. Вместе с мутными беспокойными водами приходили на Камень русальские дни.

   "Вода пролилася! - говорили знающие люди. - Знать, скоро русалки, да жалицы на белый свет повылазят! Поднести реке надобно... для покою..."

   "Прокуда и мерзость в русалий веровать!" - наставлял прихожан в храме отец Никола. Бранился, накладывал на упрямцев епитимью, иных, стращая бесовскими напастями и казнями, немилосердно таскал за бороды.

   По воскресным дням подходил с ябедой к Строганову, грозясь отлучить суеверцев не только от причастия, но и от церкви. А то и вовсе - анафеме придать. Яков Аникиевич охотно слушал горячие речи отца Николая, согласно кивал, жертвовал на церковь деньги, но в дела священника не вмешивался и за суеверия никого не наказывал...

   Быть может оттого-то каждый вечер и каждое утро люди упрямо шли к реке, поднося ее водам неисчислимые щедрые требы...

   Тогда ранним утром на седьмой четверг по святой Пасхе, отец Никола с дьяконом, певчими, прижившимися подле храма юродцами и калеками, да с наказанными им за языческие требы суеверцами пошел на чусовскую пристань изгонять из реки расплодившихся по весне чад бесовских.

   Отслужив по правилам службу, отец Никола для пущей верности решил испробовать собственный метод русальего уморения. Он вытащил припасенный загодя мешочек с освященной солью, добавил к ней ладану и принялся крестообразно засевать воду, торжественно приговаривая:

   "Святая соль, избави нас, слабых и немощных, от напастей разных в образе зверя нечистого, рыбы русальской и прочей бесовской нежити. И ни домовой, ни леший, ни пущевик, ни прочая нечисть пусть да не погубят души православной и тела нашего не тронут. Аминь."

   - Чада возлюбленные, - воскликнул отец Никола после завершения обряда, - ступайте с Богом! Не сумневайтеся, еще не зайдет за верхушки дерев красно солнышко, как прижившаяся в реке окаянная нечисть вся передохнет!

   Мужики, почтительно испрашивая благословения, стали покорно надевать шапки и расходиться по домам.

   Когда очередь за благословением дошла до бывшего казака Калачника, Давыдка начал икать и крутиться подле священника юлой. Наконец он захрипел, скорчился, и схватившись за голову, принялся кликать чужим утробным голосом:

   - Вой, вой по над Чусовой... Не родной, ой, смертной, вой по Чусовой...

   - Ишь, как бесы блаженного замаяли... - крестились мужики, стараясь держаться от Давыдки поодаль.

   - Беду чует, оттого и кликает...

   - Люди не спроста сказывают: "Жениться собрался, а саван припасай..."

   Юродивый встал на колени и, в отчаянии раздирая на себе рубаху, принялся бить головой о мокрые бревна пристани.

   - Горю вою... яму рою... упокою Чусовою...

   Отец Никола собрался было поднять Давыдку на ноги и увести в храм, но при виде приближающегося священника казак завопил и бросился в реку.

   - Что ж вы стоите! - закричал Никола толпившимся над водой мужикам. - На сушу тягай, утопнет!

   - Ага... - раздалось в ответ.

   - Тепереча до завтрова в воду не сунемся!

   - Сам русалий потравил, сам и ныряй!

   Отец Никола опасливо посмотрел на воду и крикнул:

   - Хуже баб заголосили... Сам бы полез, да по сану не положено! Чего глаза вылупили? Потонет же человек... Багор тащите!

   Давыда выловили скоро. Вытащив из реки на берег, с него сорвали старую одежду, растерли тело пахучими травами, трясли над землей, положив на колено грудью. Только без пользы - Давыдка был мертв...

   - Вишь, братцы, как оно бывает, - стягивая с головы шапку, сказал старый соляной повар. - Не захотели добром дать, так русалии себе сами жертву взяли...

 

   ***

   На все голоса распевает пробуждающийся под солнечным теплом лес, окликает, смеется, жалобит. Чует приближающееся лето. Вот тревожно воскликнул зимородок: псиив... псиив... чикии... и быстро умолкнул, будто бы растворился в чащобе, но тут же откликнулась оляпка: дзит, дзит..., которую заглушили переливные выкрики пересмешки: ээй, ээй, хихээй... цецевии, цецевии...

   Савва пристально осмотрел опушку и рукою поманил к себе Петрушу:

   - Глянь вон на то старое деревце, - тихонько шепнул мальчику, указывая на старую березу, - вишь птицу?

   - Вижу, дядька Савва, - ответил мальчик. - Да что из того?

   - Признаешь?

   Скромное неприглядное опереньице, резкие пестринки, белесоватые брови...

   - Нет, дядька Савва, не признаю... На конька лесного вроде смахивает, да что-то в нем не по коньковски...

   - Молодец, смекнул! - улыбнулся Савва. - Юла это, лесной жаворонок, для этих мест редкий гость. Да ты слушай, сейчас петь начнет...

   Птица встрепенулась и, поудобнее устроившись на ветке, и звучно свистнула: юли-юли-юли...

   - Чудно! - восхищенно прошептал мальчик. - И юлу не переставая поминает...

   - Погодь, - поясняя, добавил Савва, - да послушай, что еще птаха вытворять станет!

   Замолчав на мгновение, снова птица пронзительно запела, совсем иначе, будто бы выворачивая прежнюю песнь наизнанку: тилю-тилю-тилю...

   - Дивно! - Савва глубоко вдохнул опьяняющий лесной дух. -Птаха малая, а поет, только лесу внемля! А вот себя в нем заслышав, смущенье терпит, да супротив себе петь начинает!

   - Почто ж ей смущаться, дядька Савва? - пожал плечами пастушок. - Разве не Господь ейную песню вложил?

   - Ты пойми, Петруша, что стыдится она не своего дара, а своей малой его доли перед всем лесным благолепием... Все равно, как смущается мастеровой человек, замирая перед неописуемыми красотами храма...

   - У нас Борисоглебскую церкву, почитай, трое мужиков срубили, поставили да сами ж и расписали... - извиняясь, ответил Петруша. - Оно ясно, что кадильницы да чаши со лжицами из Сольвычегодска прислали, еще пару образов да святое напрестольное Евангелие... Так разве они смущаться станут?

   Снегов погладил паренька по волосам и махнул рукой:

   - Ты лучше сказывай, скоро ли к дедовой избушке придем?

   Петруша вытянул руку и указал на еле приметный холмик на краю поляны:

   - Так вот же она, дядька Савва.

   - Вот тебе и изба! - удивился Снегов. - Не то землянка, не то вовсе нора звериная, только укрытая дерновой крышей...

   - Это я для важности землянкой-то назвал, - признался Петруша. - Иначе заартачился, да не пошел к деду. С ним поговорить надобно...

   - Коли ему надобно, так чего ж сам на Чусовую не пришел? Али лесной человек пужлив?

   - Дед-то ведун! - воскликнул пастушок. - В городке, среди людев, ведовство сразу же с полсилы теряет, да и лес за то шибко забижается!

   - Ерунду бает малец. Бортничаем мы, угодье тут нашенское... - из кустов показался старик со всклоченными седыми волосами. - Деревья бортим, колоды долбим, мед да воск от пчелок лесных собираем.

   Снегов подошел к старику и, почтительно поклонившись в пояс, спросил:

   - Как тебя кличут, добрый человек?

   - Тишко тута, - пояснил старик, - Тишкоми нас и кличут... А мы и не спорим, на Тишок и окликаемся!

 

   ***

   - Бортить, все одно, что девку тешить, умеючи надобно, - поучал старик, проводя Савву по бесконечным медоносным угодьям. - Мед-то есть земная душа, как драгоценность, собранная святыми угодниками пчелиными.

   - Ухожье у тебя великое! - заметил Снегов многочисленные, заботливо выделанные борти-дуплянки. - Только, старче, никак не возьму в толк, всего год, как пришла Русь на Чусовую, а ты местную Парму словно век обживал.

   - Кому, может, и Парма, а для нас - батюшка-лес! - резко обрезал послушника старик. - Мы в нем из покон веку живем. Вон, полюбуйся: тута дельные дерева с пчелами, тута без пчел, а вон тама, - Тишка махнул рукой, указывая за спину, - холстецы на подходе. До Строгановых жили и после их жить останемся!

   - Да как же без Руси да среди вогул... - удивился Снегов. - Они своих-то не жалуют, а чужаков и подавно. Или про меж вас уговор какой есть?

   - Какой меж нами уговор? - развел руками дед. - Не по одной земле ходим, иными небесами укрыты, воздух в нутрях и тот разный. Пути-дороженьки у нас разные, ходим да не пересечемся: они - своей Пармой, а мы - святым бором!

   Савва растеряно посмотрел то на старика, то на мальчика и нерешительно спросил:

   - Так вы язычниками будете, а сия земля - святилище идольское?

   - Экого ты, Петруша, дурня привел! - старик переглянулся с пастушком и рассмеялся. - А еще сказывал, по грамоте учен, да вельми сведущ!

   - Так объясните, кто вы такие, сколь вас и почто, как тати, по лесам хоронитесь? Беглые что ль да опальные, али из полона сюда бежавшие?

   - Ты не подумай чего, дядька Савва, - встрял в разговор пастушок. - Русские мы, во Христа крещенные. Только другие, тайные...

   - Помолчи, Петруша, - остановил мальчика старик. - Ежели человек на двух ногах хромает, на трех пуще хромать станет.

   Старик вытащил из-за пояса топор и, делая насечку на цветущей березе, сказал:

   - Чем попусту балякать лучше отворим вежды... Поживет человече, походит, посмотрит, авось и чего и уразумеет...

   Затем, собрав молодыми листьями наполнившуюся влагой подсочку, пережевал их в густую кашицу и принялся намазывать ею глаза растерявшегося от происходящего Снегова.

   - Тако, родимой, лучше, - приговаривал старик, втирая в виски послушника пахнущую весной зелень. - Не вопрошай, да не противься, опосля самому лучше и будет!

   Глаза защипало, обжигая так, слово в них плеснули кипящей водою, голова пошла кругом, к горлу подкатилась дурманящая тошнота...

   - Ты чего творишь, дед! - завопил Снегов. - Выжег, выжег окаянный глаза!

   Оцепенение прошло, сменяясь ярым гневом: Савва попытался схватить Тишку, но тот, извиваясь, выскользнул из рук, словно рыба, безмолвно растворяясь в лесной чащобе. Снегов тер слезящиеся глаза рукавами, но жжение не проходило, вдавливая очи вглубь, разрывая, выворачивая наизнанку блуждавшие в голове мысли...

   "Земная возненавидев вся мудре, водворился еси, отче преподобне, в пустынях и горах, разумнаго древа вкуш славне, ангельски просиял еси. Темже и мрак прошед плоти своея, тму отгнал еси бесов Паисие..." - Савва истово читал молитву чтимому им преподобному египетскому пустыннику, кляня себя за неискоренимый грех любомудрия.

   Вскоре боль улеглась и, перестав слезиться, глаза наполнились удивительно теплым, идущим от деревьев светом, согревающими лучиками-дугами ветвей, ноги шли по щекочущей мерцающей траве.

   - Диво предивное! - восхитился Савва. - Словно босоногий сапогами траву чую!

   Он огляделся вокруг: вот на деревьях светятся золотом отметины, оставленные рогами лосей, а вот зарубки кабаньих клыков цвета тяжелой глинистой земли. Еще по ветвям кустов алые всполохи - здесь прошла волчья пара: молодая, счастливая, сытая...

   Сломя голову бросился Савва вперед, едва касаясь ногами по мягким световым волнам, как тут же столкнулся с медленно бредущим по звериной тропе огромным медведем. Испугавшись, зверь, что было сил, взревел и, поднявшись на задние лапы, обрушился на Савву...

 

   ***

   Над головой качаются еловые лапы, через которые едва пробиваются искрящиеся лучи. Тихо. Слышно, как в вышине звенят крылья у кружащихся комаров, да шелестят в не перепревших за зиму листьях мыши.

   От земли тянет влагой, пахнет мхом и едва уловимым ароматом фиолетовых цветков сон-травы, оказавшихся случайной подушкою непрошеному гостю.

   "Птицы... почему перестали петь птицы? - Савва вспомнил утреннее многоголосие вдруг для него истаявшее. - Дурно, когда птицы умолкают разом, смертный знак..."

   Над головой послышался хруст треснувшей мертвой ветки. Крру, крру, крру... Черное пятно обрело очертания, блеснуло хищным клювом и принялось рассматривать неподвижно лежавшего человека внимательными умными глазами.

   "Ворон! Чует, что помру скоро... без покаяния..." - к горлу подкатился комок отчаянья и обиды, и даже не потому, что вот так нелепо и скоро встретил свою смерть, а оттого, что не проводят его в последний путь: не станет над ним читать псалтыря священник, не будет клубиться ладан, гореть свечи перед строгими и милосердными ликами небесных заступников. И он, уже не человек, а трепещущая малая искорка в ладони ангельской, не сможет взирать на то, как сама его смерть станет общим делом утверждения веры, будет подавать надежду живым и прозвучит последней прославляющей песней Тому, кто однажды умер и воскрес из мертвых.

   Крру, крро, крро... ворон сорвался с ветки и, покружившись над Снеговым, опустился подле него. От резкого взмаха крыльев полетели сухие еловые иглы, осыпая мертвою хвоей с ног до головы. В лицо дохнул пряный аромат леса и прелой, не просохшей земли.

   "Стало быть, вот как пахнет моя смертушка... Напоследок, хоть знамением крестным осенюсь..." - Савва потянул руку ко лбу, затем к груди... Непослушные, неподвижные пальцы наткнулись на твердый комочек. Свистулька! Гамаюн, птица вещая, сработанная забавы ради, теперь и впрямь ожила, проскользнула в ладонь, двигая непослушную руку вверх, к еще недвижимым, но уже не мертвым губам...

   Жив! Жив! Жив! - пронзительно вырвалось из глубин обожженной глины, продираясь через глухие заросли к небесам, к стоящему в зените солнцу.

   Ворон наклонил голову набок и напряженно сморгнул.

   - По своей воле не дамся, посланец бесов... - прошептал Савва и, снова дунул в Гамаюна.

   Крун, крун... птица испуганно отпрыгнула в сторону, но улетать не стала, предпочитая быть наготове и наблюдать за своей жертвой из близи.

   - Уйди, сгинь проклятый... добром прошу... - прошептал Снегов поднося свистульку к губам. - Ужо у меня попляшешь!

   Жи-жи-жи... Глиняная свистулька встрепенулась, вздрогнула и, заскрежетав, рассыпалась в руках маленькими расписными черепками...

   Ворон расправил крылья и пронзительно закричал, торжествующе, победно, без хищной ярости и злости, подобно существу, имеющему власть над чужою судьбой.

   Солнце, золотое солнце скрылось за облаками, накрывающими поляну тяжелым безмолвием. Бывший приветливым теплый красочный лес стал на глазах превращаться в угрюмую непролазную Парму. Деревья гулко скрипели, проклиная пришедшего к ним чужака, предсказывая ему забвение и погибель.

   Савва почуял какое-то необычайное смирение, ощутив всю тщету и ненужность борьбы за свою сиротливую жизнь, поверхностно наполненную пустыми чаяниями, а по сути бесцельную. Снегов блаженно улыбнулся и закрыл глаза. Он не сдался ворону, не покорился языческой Парме - он принял смерть.

 

Глава 10. Красава

 

   Теплые волны накрыли нежданно: коснувшись глаз, заставляя вздрогнуть брови, пробежали по онемевшему лицу, и дальше, вглубь, просачиваясь под холодную кожу пробуждающим ярым огнем.

   Пахнуло молодой крапивой, сочной, душистой, еще не жалящей, но жаркой, а вслед его послышался звонкий переливчатый девичий смех.

   - Почто лежишь, руки на груди скрестив, словно покойный?

   Снегов открыл глаза: рыжая копна волос, зеленые, слегка раскосые смеющиеся глаза.

   - Медведь поломал... то и обездвижен...

   Девушка рассмеялась пуще прежнего:

   - Неужто медведку до смерти испужался? Али уродился такой шоней, да ради стыда на Матвейку наговариваешь?

   - Кто таков будет ваш Матвей? - спросил Савва. - Бортник вроде Тишкою назвался...

   - Гляди, какой вертячий! - огненная копна разлетелась по лицу. - Еще будет мне Тишков придумывать! Вставай, да пошли со мной, не то и впрямь до смерти мыши загрызут!

   Снегов повернул голову, пошевелил рукой, затем согнул в колене ногу... Тело было послушным и бодрым, живым, словно тот страшный мертвецкий паралич ему пригрезился от медвежьего страха.

   - Не пойду, покуда про Матвейку не скажешь! - с напускным упрямством сказал Савва. - Может, куда заманить удумала? Почем мне знать? С лесными татями водишься?

   - Голова у тебя, как у огородного пужалы! - вспылила девушка и стукнула кулачком по голове оторопевшего послушника. - Это тебя-то заманивать? Сам разлегся под елкой, да со страху помирать собрался, а все о татях талдычит. Мертвому не все ли одно, куда заманят?

   Снегов попытался поймать девушку, но она, смеясь, ловко выпорхнула из его рук лесной птицей.

   - Не пойду! С прошлогодней листвой сопрею, а шага отсюда не сделаю, пока все о Матвейке не скажешь! - отдышавшись, упрямо процедил Савва.

   - Да медведь тутошный! - рассмеялась девушка. - Ручной, как теля смиренный! Только вот меда ради ослушаться может, того и глядишь, пришибет ненароком!

   - Уверенно сказываешь? Сама про то знаешь откуда? Уж не твоя ли скотина?

   - Моя! - девушка гордо посмотрела на послушника. - Третий год при мне замен собаки служит. Послушный, ласковый... Зимою, бедняжка, не спит, шаталец... Волки его дюже боятся, становище мое за десять верст стороною обходят!

   - Складно выходит. - Савва встал на ноги, стряхивая с себя сухую хвою. - Никак одна да и не первый год охотою здесь промышляешь... Откуда только тебе взяться?

   - Больно ты любопытен! - девушка рассерженно хмыкнула и повернулась к Снегову спиной. - Тебя ж не пытаю, зачем сюда пришел.

   Савва подошел и, не понимая зачем, обнял девушку за плечи:

   - Строгановыми на службу призван. Ты почто сердишься-то, вон, аж дрожишь вся...

   - Надо мне сердиться! - плечи дрогнули сильнее и под шитой узорами рубахой Снегов ощутил огненный жар молодого тела. - Тогда деревня наша от черной хвори вымерла... Меня помещик соседский к себе на потеху забрать захотел. Вот и взяла тятин лук да топор и пошла, откуда солнце восходит. Где, как не у него правды искать? Так до Камня и добрела...

   Глотая горькую слюну, сбиваясь дыханием, Савва провел рукою по огненным волосам. Голову закружил запах крапивы и мяты и благоухающий, пестрый, пьянящий аромат цветущего леса...

   - Тебя кличут как...

   - Красава...

   Савва почувствовал, что уже плывет, а вернее тонет в ее огромных зеленых глазах, над которыми носятся невиданные птицы, сорвавшиеся с древних выцветших фресок. Он не понимал, зачем так жарко ее целует и почему они срывают друг с друга одежды. Но не противился, не мог, да и не хотел противостоять вспыхнувшему в его крови непостижимому огню, о котором, не веруя, слушал, и силы которого не мог вообразить...

 

   ***

   Возле обложенного мхом охотничьего становища Красавы сидел здоровенный медведь, по-собачьи недоверчиво всматривавшись в подходящего к избушке Снегова.

   Зверь жадно нюхал воздух, вытягивая скалящуюся морду вперед, будто бы силясь понять, почему изменился дух от его хозяйки, впитавший в себя горячие, резкие запахи чужой плоти. Савва сделал еще шаг - медведь зарычал и угрожающе двинул навстречу.

   - Матвейка! - хозяйка окрикнула зверя. - Свой он, не чужак боле! Теперь вместе с нами жить станет!

   Медведь недовольно посмотрел на Снегова, фыркнул и медленно скрылся в зарослях малины.

   - Ишь, ты, обиделся! - удивился послушник. - Ревнивец он у тебя, словно не зверь, человек...

   - Он мне навроде брата, - объяснила Красава. - Кабы не Матвейка, может, и не выжила бы. Волки здешние на кровь падкие, зимою шибко лютуют...

   Девушка отворила дверь, молча приглашая Савву войти в избу.

   Под крытой тесом кровлей выглядывает береста - теплее зимой, да и дух от нее в избе стает чище. Внутри - сложенная из валунов печь-каменка, вдоль завешанных шкурами стен - широкие лавки.

   Савва прошелся по застланному еловыми ветками полу и, улегшись на лавке, блаженно потянулся:

   - О таком даже и не мечтал... Али все мне снится да грезится? Отвечай, дева красная!

   - А ты, миленький мой, и взаправду поспи... Вон как притомился, по лесу блуждаючи... А я песенку тебе спою. Тихую, ласковую колыбелушку...

   Девушка закрыла ладонью глаза Саввы и тихонько запела, ласково перебирая волосы, коснувшиеся раннею сединой:

   Спи, кровинушка моя,

   Укачаю я тебя.

   Спи-ко ты до вечера -

   Пока делать нечего.

   И вот уже грезится Савве монастырь Михаила архистратига, где впервые обрел в крещении имя маленький подкидыш без роду-племени. Тогда, в годы малолетства Великого князя Иоанна Васильевича, на всем русском севере был страшный голод. Не прекращающимся потоком из Москвы шли обозы, полные зерна, но хлеб голодающим не раздавали, а продавали втридорога иноземным купцам. Смерть выкашивала деревни и города - по всей Двине лежали мертвые, и некому было хоронить их. В те годы на людской крови расплодились волки, захватывая северные леса, превращаясь из диких зверей в грозных соперников, объявивших человеку войну за свою землю.

   Придет времечко-пора,

   Разбужу сама тебя.

   Так велел Господь водить,

   Уму-разуму учить.

   Да молитвы читать

   Божий дом почитать.

   Сквозь пение, ставшее вдруг далеким, но по-прежнему сладостным, манящим за собой, Снегов почувствовал, как уходят воспоминания, восковыми свечами истаивает прошлое, разделяя в нем душу с телом. Смеется Савва, смеется навзрыд, под нестерпимыми ударами в грудь неведомой Гамаюн-птицы, которая безжалостно клюет мертвую слепую скорлупу его жизни. Вот сердце трепенулось еще раз и скорлупа не выдержала, рассыпалась мелкою крошкою, выпуская из его груди сказочную птицу лететь в бесконечный свет Ирия несказанного ...

   Спи-ко, золотце мое,

   Пока маленькое...

   А вечор тебе ходить -

   Слезно Бога молить...

   Вот, уже распахиваются перед ним Едемские врата, и зрит Савва сияющих ангелов небесных, и слушает их переливные голоса, без устали прославляющие Творца за то, что сотворил мужчину и женщину и благословил их, и сказал им: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле...

   И был вечер, и было утро, и пришла ночь.

 

   ***

   Маленькое лесное озерко, застывшее в томительном ночном свете, на полную луну вышло из берегов и парило над землей, с трудом удерживаясь на шатком прибрежном тростнике.

   - Серебром растеклося! Будто бы и не вода, а живое зеркало посреди леса...

   Обернувшись на восклицание Саввы, девушка улыбнулась и, не произнеся ни слова, спустилась к воде. Затем, сделав охотничьим ножом глубокий надрез на руке, опустила ее в озеро, еле слышно прошептав над тихою ночною водой:

   - Кровь за кровь: ты у меня, я у тебя...

   Отвязала веревку привязанной долбленой лодки и поманила к себе опешившего Снегова:

   - Покуда не ушла луна наше время лучить. Не медли, запаляй огонь...

   Савва послушно забрался в лодку, запалил большой смоляной факел и отчалил от берега.

   Темная теплая вода беззвучно дремала в нежной истоме, отвечая ленивыми всплесками на плывущую по озеру лодку, да отзываясь приглушенными песнями лягушек. От падающих капель смола факела искрилась и шипела, и отраженный в воде огненный свет казался Снегову летящей по небу грозной падучей звездой - кометой, слышать о которой ему не раз доводилось у зырянских стариков и монастырской братии, предсказывающих по знамению звездному грядущие казни мира.

   В ярком свете от поднесенного к самой воде факела по прибрежным отмелям светились серебристые спины дремлющих рыб. Красава медленно подняла хищную в острых зазубринах острогу и, прицелившись, ударила в щучью спину. Вода всколыхнулась, забурлила, вспенилась, успокоившись через мгновение - на дно лодки упала большая, насквозь пронзенная острогой щука. Тараща глаза, рыба судорожно билась в предсмертной агонии, пуская из хватающего воздух рта кровавые струйки.

   Снегов посмотрел на умирающую рыбу, потом на сияющие отраженным пламенем глаза Красавы и, решив перекреститься, стал подносить пальцы к вспотевшему лбу.

   Молниеносно перевернув острогу, девушка резко ударила по руке Саввы острожным древком:

   - Креститься нельзя... Вспугнешь лов... - она хитро посмотрела в глаза послушника и прошептала. - Причастись щучьей кровию, вовек убитым не будешь...

   В прибрежных зарослях, совсем рядом, раздался внезапный, оттого ужасающий протяжный крик совы: у-у-угу...

   - Да ты что! - испуганно зашептал Савва. - Как можно...

   - Вот так! - Красава погрузила палец в развороченную острогой щучью плоть, а затем провела им по трясущимся губам послушника. - Вкушай, вкушай смелее, Саввушка! Здесь не только холодная щучья, но и моя горячая кровь!

   Снегов пытался противиться и не мог: слишком горячи и сладки прикосновения Красавы, ее частое дыхание - властным, а сочившаяся кровь пряной и пьяной...

   "Погубила таки, искусительница, бесовская дочь!" - в смертной муке трепетало в груди испуганное сердце, заставляя Савву из последних сил вытолкнуть лесную ведунью из лодки. Поднявшийся столп брызг ударил в лицо, перехватил дыхание и, заваливая долбленку на другой борт, стал медленно погружать послушника в черную озерную воду...

 

   ***

   Утренний ветер едва дышал, лениво перебирая зарослями прибрежного тростника, похожими на ресницы подернутого легкой дымкой затерянного в чащобе озера-глаза. На пробуждавшийся лес, без устали перекрикивающийся продолжительными птичьими трелями, ложилась розовая пена восходящего солнца.

   "Жив... - Снегов открыл глаза. - Ей Богу, жив! Как же так, ведь бездыханным лежал на слизком илистом дне, разглядывая застывших, недвижимых рыб... Никак поберег Господь, не выдал..."

   Савва поднялся и, с трудом ступая на подвернутую ногу, поковылял к воде, гадая, какими словами следует просить у Красавы прощения.

   - Красава! Не таись! Ну, виноват, осерчал... Ну, хочешь, сам в воду плюхнусь!

   Озеро было пусто и безвидно: еле видневшиеся в тумане камыши, да гладкая, будто остекленевшая загустелая матовая вода...

   "А вдруг утопла? Вон какая водица: нырнешь - там и останешься. Не отпустит, прижмет к дну, затащит под корягу и не пырхнешься... - промелькнуло в голове. - Поди и впрямь сгубил девку, а мне она навроде жены..."

   На душе стало невыносимо тоскливо, так, что захотелось утопиться вслед за ней. Савва вспомнил горячие губы Красавы, ее зеленые, слегка раскосые глаза, пожар рыжих волос и ступил в воду.

   Он вошел в озеро уже по пояс, когда мысль о том, что в воде нет непотопляемой лодки-долбленки остановила его и решительно погнала на берег.

   "Совсем спятил, хрипун меня подери... - Снегов тяжело рухнул на берег и зарыдал. - Господи! Что Ты делаешь со мной? Почто хуже примятого тростника изломал душу мою? Или нет на свете у человека другой надежды окромя смерти? Почто молчишь? Отвечай!.."

   Савва жадно прислушивался к каждому лесному шуму, вздрагивая и озираясь вокруг от малейшего шороха. Как спасения ждал малейшего знака, который бы протянул страдальцу тонкий лучик надежды. Но время шло, а знамения все не было и не было. И только ослепительно неумолимое солнце торжествующее восходило над безымянным озером.

 

Глава 11. Богу молись, а смерть принимай

 

   Выступить на охоту за головой пелымского князя Бегбелия Яков Аникиевич приказал накануне поминовения великомученика Феодора Стратилата. Сборы прошли тихо и незаметно даже для своих. После вечерни приказчик Истома наказал десяти лучшим стрелкам, отобранным Строгановым вместе с Карим, явиться на двор за оружейным зелием, пулями, да недельным съестным припасом. Отец Никола по-скорому прочел молитву, и благословляя воинство на ратный подвиг, подчеркнул, что и святой Феодор поверг змея не единою силою. Он оглядел сгрудившихся пищальников и, грозно потрясая перстом, пробасил: "Оружиями бо веры ополчился еси мудрено и победил еси демонов полки, и победоносный явился еси страдалец!"

   По утру Василько был хмурен и зол без меры. Беспрестанно теребив поводья, то и дело поправлял на голове шапку, недобро поглядывая в сторону скрывавшегося в белесом тумане Чусовского городка.

   - Живи по Якову, да умирай по всякому... Слышь, Данила, как мыслишь, отчего это Строгановы все на великомучеников норовят воевать? Никак греха боятся?

   - Волчий лов был на тирона, а против Бегбелия идем на стратилата... Вот, если хочешь, и тайный умысел!

   - Плевать я хотел на их умысел! - вспыхнул казак. - Коли есть у человека вольная воля, так он и своим умом как-нибудь обойдется, без господских желаний!

   Карий посмотрел на казака и покачал головою:

   - Смотри, Василько, как бы твоя воля в колодки не загнала. До них путь короткий, да в них долгий...

   - Не всякий прут и по закону гнут. - ухмыльнулся Василько. - Не таков я, Данила, чтобы жизнь свою по чужому хотению выправлять! Вот Строгановым послужу малехо и будет с меня! Не обожгусь более, холопить себя не стану!

   Казак довольно рассмеялся и, похлопав по шее Монгола, ласково обратился к коню:

   - Ничего, родимой! Мы топереча от смерти заговоренные, век не пропадем. Вогульского князя порежем и айда на волю: ты к кобылам, я к бабам!

   - Все о воле грезишь? - наконец спросил Карий. - Чего ж до сих пор не ушел?

   - Собирался... да послушничек-то наш, быстрее меня о воле смекнул, да перед делом Бегбелиевым дал деру!

   - Уходил бы с ним... Строганов даже не почесался Савву искать, да и про тебя бы не вспомнил!

   - Так-то оно так... - процедил казак, - только не могу за твое доброе отпустить одного супротив смерти...

   - Почему ж одного? - Карий показал на сопровождающих пищальников. - У меня и отряд имеется...

   Василько недоверчиво посмотрел на стрелков и, выругавшись, сказал с укоризной:

   - Злой ты, Карий, человек! Немилосердный, жестокий! Хоть в этом дурья послушниковская башка права оказалась! - казак подскакал вплотную к Даниле и, заглянул в глаза. - Батюшка с матушкой не остолопом меня породили, к чему ты меня дурнем-то выставляешь? Или не разумею, что сие за прикрытие? И зачем без доспеха налегке едем? И почто благословили идти на мученика?

   - Коли все понимаешь, так зачем со мною идешь? - Карий внезапно остановил коня, спрыгивая в еще не прогретую солнцем траву. - У меня ремесло такое, а тебя понапрасну рисковать жизнью я не просил.

   - Убьют, так убьют, от судьбы не отвертишься, а только казак Черномыс за свою шкуру паскудиться не станет! - Василько спрыгнул с Монгола и пошел рядом с Данилою. - Должок у меня перед тобою. Великий должок, как перед самим Христом-батюшкой!

   Карий остановился и вопросительно посмотрел на казака.

   - За то, что в Пыскоре не позволил забить меня до смерти палкою, как взбесившегося пса. - пояснил Василько с жаром. - Не дал пропасть, живым из ада вывел! Сколь живу, столь об этом и помнить буду!

   - Ты знаешь, как за Христа мучили Феодора Стратилита? - неожиданно спросил Карий. - И я не знал, да успел расспросить про то Якова Аникиевича.

   - Так и мне сказывай! Не помешает знать, кого о заступничестве да о спасении молить стану.

   Карий повернулся лицом к восходящему солнцу и негромко сказал:

   - Сначала его руки и ноги раздробили железными прутами, затем строгали тело мечом, отрезая куски так, чтобы не истек кровью до смерти, для чего жгли раны огнем. После, когда палачи притомились, Феодору выкололи глаза и распяли на кресте.

   Василько стянул с головы шапку и перекрестился:

   - Такая, стало быть, цена...

   - Стало быть, такая...

 

   ***

   К полудню ясное и безоблачное небо стало пропитываться густыми, тревожащими взгляд, красками, вслед за которыми в воздухе повисла вязкая сладковатая духота. Большая гряда тяжелых туч шла с Востока, медленно вытесняя с горизонта радужные цвета наступившего северного лета.

   - На тьму движемся... - показал рукою Василько. - Стратилатовы грозы вещие, да и Бог не к доброму тьму кажет... Поворотим, Данила, назад...

   Послышались далекие глухие раскаты и холодный, пришедший с Камня северо-восточный ветер, накрыл всадников ледяным духом.

   - Данила! - казак уже кричал в полный голос, - ворочай людей на Чусовую! К чертовым каменьям опосля грозы пойдем!

   Вдалеке показались первые всполохи, ветвистые и разлапые, как старые, искореженные бурями прибрежные ели. Царящий в небесах гул нарастал, все смелее пробуя восстающие в своих недрах силы, стремящиеся ниспасть на землю потопом.

   - Не молчи, Данила! - надрывался Василько. - Ведаешь сам, нельзя идти! Не учуять в грозу засады, коли нарвемся, перебьют как озерных уток!

   Покрывшееся свинцовой окалиной небо не давало иного света, кроме ослепительно вспыхивающих стремительных молний. Ветер обжег лица ледяной крошкой, сокрушая над головами всадников гибнущие от стужи летние небеса.

   - Поздно... - спокойно ответил Карий и, показывая рукой по сторонам, крикнул оторопевшему Васильке. - Направо пойдешь - убит будешь; налево пойдешь - смерть найдешь...

   - Ах, ты, Господи! - казак в ужасе перекрестился и, спрыгнув с коня, плюхнулся наземь.

   В грозных громовых раскатах послышался тонкий голос летящих в темноте стрел, и вот уже две стрелы впились в грудь Якунки Веселого, а третья угодила лошади в брюхо. Обезумевшее от боли животное бросилось в галоп, скидывая с себя умирающего стрелка.

   Пищальники быстро спрыгивали с коней, прячась за первыми попавшимися кочками и корягами, беспорядочно паля в непроглядную мрачную Парму... Казалось, что посреди небесных громов и оглушительных пищальных залпов остановилось само время, выжидая подходящий момент для нового возвращения в этот мир...

   Умирающий Якунка жадно хватал ртом воздух, тщетно силясь вырвать из груди длинные, оперенные совиными перьями, вогульские стрелы. Захлебываясь идущей со рта кровавой пеной, звал на помощь, беспрестанно повторяя клокочущим голосом: "Братцы, пособите..."

   На мгновение встала неожиданная тишина, но и ее было достаточно для того, чтобы потоки ледяной воды яростно хлынули с раскаленных небес на землю...

   - Эй, руч! - послышался крик с черной стороны леса. - Не прячься, выходи говорить!

   - Почто с тобой толковать, бесово отродье? - в ответ закричал Василько. - Ты людского языка не ведаешь, а по-звериньски мы не балакаем!

   - Мой знает, это твой не знает! - зло крикнул вогульский толмач. - Руч глупый, как заяц!

   - Тьфу ты, окаянный, - Василько утер ладонью лицо от заливавших глаза потоков воды. - Давай, умник, сказывай, а не пяты языком чеши!

   На мгновение толмач задумался над словами казака, и не найдясь, что ответить, сразу перешел к делу.

   - Пищаль вода не стрелять, лук стрелять. Руч пришел мало. Мы будем легко перебить. Князь звать руч рабы. Кормить станет! Баба давать станет!

   - А кичка у вашего князя через рот не выскочит? - расхохотался казак. - У нас греческий огнь имеется, он в воде еще шибче горит! Так что передай князю, что прежде нашей смерти все ваше племя бесовское попалим!

   И опять со стороны вогул установилась тревожное бесконечно долгое молчание.

   - Руч! - раздался голос толмача, - князь предлагать поединок. Твой побеждать - тогда жить!

   - Годится! - вместо Васильки согласно крикнул Карий. - Выводи поединщика!

   - Да ты что удумал, Данила! - горячо зашептал казак. - В ловушку же манят! В ближнем бою вогульцы слабее нашего будут, про то и сами ведают! Пока ливень - к нам не сунутся, да и стрелять им тоже не с руки. Подождем!

   - А после огнем греческим пожгем?

   - Да брось ты, - махнул рукой Василько, - так, ради словца красного на язык подвернулось...

   В дождевой зыби показалась невысокая кряжистая фигура вогульского поединщика с длиной рогатиной, в рыбьих доспехах и закрывавшей лицо медной совиной личиной. Мутная пелена воды размазывала, скрадывала очертания, укрывая от глаз притаившихся в укрытии русских движения вражеского бойца.

   Карий встал в полный рост и медленно двинулся навстречу вогульскому отыру.

   - Зря, ей Богу, зря! - Василько ударил кулаком оземь, оттолкнув в сторону ставшую бесполезной пищаль. - Почто ты, Данилушко, ранней смерти себе ищешь?

   Тяжелые ледяные капли били Карего по лицу, стремительно стекая вниз, уже не задерживаясь в насквозь пропитанном водою кафтане. Еще одно мгновение - выхватил ятаган и стремительно бросился вперед, к поединщику, неподвижно стоявшему на лесной опушке.

   Из темноты разом ударили прятавшиеся вогульские лучники. Путаясь в дождевых нитях длинные стрелы летели медленнее и Даниле удавалось уходить от их смертоносных жал, подбираясь все ближе к изготовившемуся к схватке противнику...

   Вогульский поединщик не успел даже защититься, когда кривое лезвие ятагана разорвав непрочный рыбий панцирь мягко вошло в живот. Только тогда Карий понял какой незатейливой охотничьей хитростью провели вогулы опытного бойца... Они выставили на поединок мертвого воина, случайно убитого пищальниками во время грозовой перестрелки, подняв и укрепив его тело между деревьями с помощью связанных друг с другом сухожилий.

   Увидев замешательство Карего возле неподвижного тела, Василько, по-медвежьи заревел и, выхватив саблю, бросился на помощь атаману. Перехватив пищали за стволы, чтобы использовать их как дубины, вслед за ним двинулись вышколенные немецкими ландскнехтами строгановские стрелки.

   Разыгравшаяся буря, выворачивая с корнем, валила старые деревья, нося по ветру обломанные сучья и застигнутых врасплох, не успевших надежно укрыться уже мертвых птиц. В разбухшей от воды земле, в слизком буреломе, под потоками воды вогулы не могли воспользоваться ни своим численным преимуществом, ни меткой стрельбой из грозных трехслойных луков, легко пробивающих стальные кольчуги. Сцепившись как дикие звери, бойцы били друг дружку ножами, душили, стараясь напороть противника лицом на торчащие острые ветви.

   "Ка-рий!" - словно боевой клич вырвалось из Василькиного горла. И тут же на его голос бросились двое вогул, стараясь поддеть казака на острые широкие лезвия боевых рогатин.

   Парируя, Василько крутанул саблей, и отрубил нападавшему руку чуть выше запястья, но от второго удара уйти не смог, успев только слегка прикрыться рукоятью. Вначале почувствовал в груди тупую боль, потом, теряя равновесие, неожиданно понял, что падает, даже не падает, а кубарем летит вниз с высокого поросшего черемухой холма... Видя как наседавший на казака отыр выхватывает из-за пояса маленький боевой топор-клевец, Карий с силой послал нож, пригвоздив руку вогула к дереву.

   Данила понимал, что если бы с ним было хотя бы десятка три бойцов, да не пищальников, а вооруженных шестоперами да булавами латников, то при такой давке они наверняка опрокинули бы в овраг многочисленный отряд Бегбелия. Но силы пищальников были на исходе, под вогульским натиском они запаниковали, дрогнули и бросились беспорядочно отступать, обрекая себя на верную смерть.

   "Стой! Назад!" - надрывно крикнул Данила, но без толку. Стрелки убегали из спасительного бурелома, становясь легкими целями для вогульских стрел.

   "Руч, сдавайся!" - пронеслось над мечущимся лесом: вогулы перестали стрелять, бросившись догонять бегущих стрелков, чтобы добыть их для князя невредимыми. На открытой поляне их с легкостью ловили арканами, затем, оглушив деревянными колотушками, связывали, для верности засовывая в рот куски заячьей шкуры, вымоченной в рабском зелии.

   Карий с горечью понял, что битва окончена и тщательно подготовленное Яковом Аникиевичем дело провалено. Теперь, несмотря на страшные потери вогулов от малого строгановского отряда, войны с Пелымом не избежать, не откупиться от нее малой княжеской кровью.

   Легким ударом сбив противника с ног, Данила выскользнул из бурелома и, ловко уходя от преследователей, бросился вниз, куда кубарем полетел раненый Василько.

 

Глава 12. Гори жарче, свети ярче

 

   Прошедшая над Чусовой буря с невиданными доселе лютыми, корневертными ветрами и бьющими градом ливнями, сменилась томительными жаркими днями сердцевины лета.

   Над окруженном со всех сторон Чусовском городке стояли томительные жгучие запахи, смешанные из едкого дыма солеварен и разносимого ветрами по реке знойного духа щедро цветущих прибрежных трав. Все чаще по вечерам слышались волнующие призывные девичьи песни, а по ночам над залитой луной гладью чудились горячие вздохи, заглушаемые безудержным стрекотом кузнечиков. На притаившуюся в ожидании землю надвигалась макушка лета, приближался Купалов день...

   Вот уже месяц Максимка Строганов вставал на восходе, еще до привычного шума работного люда и забирался на башенку отчего двора слушать Дуняшино пение.

   Со восточной, со восточной со сторонки

   Расцвели-то все цветы лазоревы...

   Звуки горделиво неслись над рекой и, отразившись от правобережных скал, воспаряли над городком и, возносясь, таяли в небесных высях.

   - Не ранехо ли ты, Максимка, девкиным пением стал заслушиваться?

   Максимка вздрогнул от раздавшегося за спиной нежданного голоса отцовского приказчика Истомы.

   - Гляди, соколик, изловит да оседлает беспутная, что и батюшка не пособит горюшку!

   - Отчего ж она беспутная? - замявшись спросил Строганов. - Девица вроде...

   - Девица, что в решете водица: глядишь, тут была, да вся через дыры утекла! - ухмыльнулся Истома. - Говорят тебе, не заглядывайся на девку, не ровен час какая возьмет, да присушит...

   - А кабы и присушила! - лицо Максимки вспыхнуло стыдливым детским румянцем. - Любо на нее смотреть, а песни - век бы слушал!

   Приказчик хотел было назвать мальчика дурнем, да вовремя остановился, укоризненно покачав головой:

   - По себе птаху выбирать надобно. Не ровня она тебе. Да и старше твоего будет - вон вся округлилась, да в девичий цвет вошла! Ей не отроча, а муж надобен!

   - Значит, подождет, пока я в мужеские года войду! - решительно ответил Максимка.

   - Девка и есть девка: одному жена, да для всех нежна... - лукаво промолвил Истома. - Коли желание не остынет, и так в волю потешится сможешь!

   Максимка гневно затряс кудрявой головой:

   - Я не хочу так! Она меня одного любить станет!

   - Подрастешь, так захочешь! - знающе сказал Истома, похлопав мальчика по плечу. - Строгановы на том и стоят, что берут не то, что позволено по закону, а то, чего пожелают!

   Над рекой Чусовой и над городком все парил и парил высокий и чистый девичий голос:

   Обратись, моя кручинушка, травой-муравою,

   Травой жгучею с алыми цветами...

  

   ***

   - Дуняшка, да не смейся ты, - Максимка сердито надул щеки и дернул девушку за рукав нарядного сарафана. - Вон, как перед парнями вырядилась! Небось ночью вместе с другими в лес пойдешь?

   - Все идут и я пойду, не куковать же мне в городке с мужними бабами! - девушка посмотрела на Максимку пожимая плечами. - Тебе какая печаль?

   - Что если на кострах целоваться станут... да в реке купаться нагими... - волнуясь промолвил Максимка. - Ты тоже будешь?

   - Мал ты еще, чтобы тебе о таких вещах сказывать! - захихикала Дуняша. - Может, и буду, а может, только на других глядеть стану! Не решила того... Был бы ты постарше, о сем бы вдоволь потолковали...

   От волнения Максимка до крови закусил губу:

   - Вот Истома считает, что я вовсе не мал. Как с ровным говорит. Приказчик и тот со мною честь знает...

   - Ну это он не тебе, себе честь делает. - заметила ухмыльнувшись Дуняша, - Истома, хоть и приказчик, а на деле холоп строгановский! Вот и надеется по-холопьему, что ты подрастешь и его не забудешь, за его рабскую учтивость заплатишь милостью.

   - А ты от меня милости не хочешь подождать? - Максимка с надеждою заглянул в смеющиеся девичьи глаза. - Еще годков пять и я в силу войду. Мы, Строгановы, ранние...

   - Как же ты меня вознаградить, коли услужу? - лукаво прищурилась Дуняша. - Денег дашь, али светлым теремом пожалуешь?

   - Коли не станешь с мужиками знаться, и замуж ни за кого не пойдешь, так я за твою верность на тебе женюсь! - выпалил Максимка, утирая рукавом выступивший на лбу пот.

   - Так тебе батюшка и позволил на простой девке ожениться! -рассмеялась Дуняша. - Вам девок из другого теста подыскивают, все одно что породистых кобылиц!

   - Супротив строгановского слова никто не устоит! - целуя нательный крест истово перекрестился Максимка. - И батюшка про то крепко знает. Про то сам Аника всем своим потомкам заповедовал!

   Дуняша снисходительно посмотрела на мальчика и ласково потрепала его по вихрастой голове:

   - Ты малец еще, чего с неоперившегося отрока возьмешь? Нашлепает батюшка по заду вицей - и все твои словеса растают, как соль в водице.

   - Коли сказал - так и будет! Строганов говорит все одно, что по живому режет. Старик то был или малец не все ли равно? Отрезанный ломоть назад не приставишь...

   Дуняша смеясь толкнула от себя Максимку и, видя как он неловко растянулся перед ней на земле, задорно сказала:

   - Будет чушь-то молоть! Скоро к девкам на хороводы убегу, вот веселие где будет! Парни в шитых рубахах станут степенно похаживать мимо, да так и будут глазки о нас точить! - девушка мечтательно зажмурилась. - Хочешь, светик мой ясный, пока что для тебя одного спою да станцую?

   В ответ Максимка утвердительно качнул головою...

   Девицы цветы щипали

   Да у Ивана пытали:

   Что это за цветы? -

   Это цветы Купалы,

   Девицам - умывалы,

   Парням - воздыханья!

   Разгоряченная танцем, объятая радостным нетерпением Дуняша казалась мальчику алым цветком, который кружится в порыве ветра всего мгновение, который был рядом, да ускользнул из рук...

 

   ***

   Купальская ночь томила, дразня возбужденными, не то человечьими, не то звериными, вскриками, заманивала в запретное лесное лоно, рассыпая по еще не успевшей остыть земле мерцающих светляков.

   Максимка, внимая купальской ночи, дрожал от страха, прижимая к груди подсунутый Истомою охотничий свисток, для отпугивания беспокойных лешаков и неугомонных русалок.

   - Ты, Максимушка, коли леший шалить будет, али встретишь в лесу какого паскудника за срамным делом, нагую русалию, то близко не подходи, что есть мочи свисти, да скорее ворочайся назад, - наставлял приказчик строгановского сына. - Я с самопалом поджидать стану, коли нечисть погонится, тут мы ее и окрестим!

   - Нечистых пули не берут, - задумчиво пробурчал Максимка, - разве серебряных пуль налил?

   - Помилуй, зачем же пули? - удивился Истома. - Отборной солью снаряжу! Потом будут, паскудники, до самых Петров и Павлов вымачивать...

   - Серебряной пулей было бы вернее...

   - Бог с тобой, Максим Яклевич! - рассмеялся Истома, - бесовщины на белом свете столь развелось, что на всех серебра не наберешься! А зарядишь в них солью, так соль опосля к тебе и возвратиться! И беса помучишь, и убытку не потерпишь! Учись, Яклевич, с малолетства прибыль-то считать!

   Максимка буркнул в ответ, схватил свисток и сломя голову кинулся в темноту, туда, где слышался громкий мужской смех, откуда раздавались веселые манящие девичьи вскрики...

   Плывет Купала - зарей, зарей.

   Глаза закрывает - листом, листом.

   Плетет веночки - травой, травой.

   Светит в ночи - огнем, огнем.

   Лобзает в уста - жаром, жаром.

   За то Купалу - славим, славим!

   Укрывшись за обросшей мхом почернелой еловой корягой и затаив дыхание, Максимка впервые погружался в настоящую купальскую ночь, таинственную и терпкую, совсем не такую, о которой доводилось ему слышать от старой стряпухи Ярихи...

   Посреди большой поляны, глухо закрытой лесом от посторонних взглядов, горело три костра, распаленные живым огнем: маленький, в локоть, другой побольше в аршин и просторный, не меньше сажени. Парни и девки, босоногие, одетые в одни рубахи, да увенчатые семитравными венками, с обязательно завитыми в них Иваном-да-Марьей, богородицкой травой и медвежьими ушками, взявшись за руки вокруг костров вели посолонь нескончаемый хоровод.

   Купальная ночка мала,

   Златы ключи брала,

   Зорю размыкала, росу отпускала,

   Роса медовая, трава шелковая...

   "Неужели здесь и моя Дуняша? - Максимка напряженно вглядывался в сокрытые большими венками девичьи лица. - Пожалуй, вот эта похожа..." Мальчик с досадою ударил рукою по мягкому мху. Повеяло сырым, холодным колодезным духом. Максимка суеверно оглянулся вокруг, ища глазами притаившегося в чащобе лешего, и поспешно перекрестясь, прошептал: "Спасова рука, Богородицын замок, Ангела стрела, сохраните душу мою... Поди прочь, леший!"

   Хоровод двигался все быстрее и быстрее, плавные, неспешные движения сменялись порывистыми и быстрыми, размеренные шаги путались, танцующие то и дело начинали семенить, ломая и нарушая прежний, совпадающий с пением ритм. Разгоряченные парни внезапно освобождали руки и, не останавливаясь, обхватывали девушек повыше пояса, стараясь, под тонкими рубахами, поймать в ладони колышущиеся девичьи груди. Над кружащимся хороводом послышались тоненькие восклицания и томные вздохи, переливающиеся в неровное пение:

   Во купальскую ноченьку

   Расплясался, разыгрался,

   Расчудился черный конь.

   Разбивал он белый камень:

   Во том камне ядра нет, -

   Так у парней правды нет.

   А в орехе ядро есть, -

   Так у девок правда есть.

   При этих словах хоровод рассыпался и все принялись прыгать через прогорающие костры: парни над тремя сразу, а девки, накрест, через один. Та из девок, что рискнула прыгнуть наравне с парнями, сумев не заступить в огонь, визжа и заливаясь смехом, бросалась со всех ног бежать прочь в густую непроглядную лесную чащобу. Следом за ней срывались с купальской поляны те парни, кто надеялся и хотел настигнуть ее во тьме первым...

   "Дуняшка моя вон как сиганула, только пятки над кострами блеснули! " - с гордостью подумал Максимка, но тут же ужаснулся, догадавшись, к чему она это сделала. Трепеща жадно следил, как его Дуняша радостно закричала, скрываясь за мохнатыми еловыми ветвями, как по-звериному сцепились промеж собой побежавшие за ней парни, и как жестоко кулаками отстоял свое право самый дюжий из них.

   "От престола Господня грозная туча, гром и молния..." - дрожащим голосом шептал Максимка напролом продираясь сквозь немилостивые острые ветви, раздирающие на нем одежду сотнями незримых когтей. "Царь гром грянул, царица молния пламя спустила, молния осветила, раскалилась грозно, пылко, ярко, разгоняя всякие нечистые духи..." - ноги запинались за извивавшиеся склизкие коренья, и с размаха падая на остовы мертвых деревьев, Максимка с ужасом различая под собой останки выбеленных временем звериных костей и скалящихся расколотых черепов...

   Стоны, вскрики, всхлипывания, жадное сопение, чавканье изголодавшихся, дорвавшихся до добычи зверей... В неверном лунном свете, с трудом просачивавшемся через мглистые еловые лапы, показались извивавшиеся, жарко сплетавшиеся друг с другом обнаженные тела. Девушка утробно урчала, в кровь раздирая ногтями спину покрывавшего ее парня, жарко, до крови впиваясь в его дрожащие губы... Наткнувшийся на них Максимка замер в неописуемом ужасе. Там, внизу, под блестящей от пота и крови широкой мужской спиной в сладострастном забытье бесновалась его Дуняша!

   Пошарив рукой по земле, и нащупав большой острый сук, Максимка подкрался к забывшейся в любовной схватке паре и, что было сил, принялся наносить удары лежащему сверху парню, целясь острым концом в затылок. Парень взвыл от боли, и хотел вырваться, но не мог: обвив его тело ногами Дуняша, не размыкала объятий, продолжала неистовствовать, удерживая любовника до тех пор, пока он не обмяк, заваливаясь на ней бесчувственным кулем...

   Спустя мгновение девушка открыла глаза и вскрикнула, увидав неподвижное тело любовника и бледное, забрызганное кровью лицо мальчика. Она вздрогнула, подтягивая колени к обнаженной груди, и от ее внезапного, судорожного движения, тело безжизненно отвалилось в сторону.

   - Максимка... - с трудом прошептала Дуняша. - Ты как здесь... ты чего... зачем...

   - Распута! - рыдая закричал мальчик и бросил к ее ногам окровавленный сук. - Проклятая!

   Не разбирая, дороги Максимка уже бежал прочь, не чувствуя прежней усталости и страха. Он то и дело налетал на большие шершавые стволы деревьев, падал в сокрытые тьмой овраги, увязал в хлюпающей топкой жиже. Теперь ему было легко, и он чувствовал себя настоящим бойцом, победившим врага в смертельной схватке.

 

   ***

   Купальская ночь истаяла быстро, как брошенная на раскаленные камни восковая свеча, осыпаясь по утру теплыми целебными росами. Немощные, на деревянных подпорках, изжившие свой век старики и старухи с наброшенными на иссохшие тела самоткаными саванами, увечные, с обмотанными тряпицами костылями - все потянулись в предрассветный лес, искать у Купалы избавления недугов, либо легкой и скорой смерти. Забывая о сраме, люди скидывали с себя одежды и покрывала, принимая земное благословение томимою мукою, исстрадавшейся наготой.

   Из густой, вставшей в человеческой рост наливавшейся силою травы, раздавались громкие стенания и мольбы: "Крестителю Христов, молися ко Владыце за мене, недостойнаго, унылаго, немощнаго и печального, во многая беды впадшаго, утружденнаго бурными помыслы ума моего. Аз бо есмь вертеп злых дел, отнюдь не имеяй конца греховному обычаю, пригвожден бо есть ум мой земным вещем..."

   В местах иных, потаенных, возле бойных молниями обоженных да выскирных деревьев, вместо Иоанновой молитвы слышались всхлипывающие перезвоны медных колокольчиков, да глухой, трещащий смех шаркунцов. Там заправляли знахари, больше полагавшиеся не на силу веры, а на целящую жалость Божьих трав от начала времен откликавшейся на страдания каждой дышащей твари...

   Не замечая болящих, из темной лесной неги брели пары, опаленные купальской ночью. Парни шли усмиренные, покорно ступая за скромно потупившими глаза девками. Обессилевшие, в рубахах, перепачканных землею и кровью они направлялись к сонной Чусовой, чтобы, омывшись, возвратиться невинными к привычной жизни.

   Запахи дыма ночных костров рассеялись, взамен их, под расцветающим летним небом, стелился медвяный аромат вошедших в полную силу лесных трав. Горизонт неумолимо светлел, приготовляя мир к встрече обновленного солнца. Вдалеке послышались радостное, торжествующее пение петухов...

   Собравшиеся у дышащей прохладой реки парни и девки, провожая истаявшую ночь, взялись за руки:

   Купала да купаленка,

   Где была? -

   За рекой была,

   За быстрой была.

   Что там делала? -

   Костры жгла,

   Ясные жгла.

   Как тебя провожать? -

   По воде чистой,

   По реченьке чистой.

   Допев песню, пары не торопясь ступили в воду, слагая со своих голов пышные венки утонувшего в заре праздника...

 

Глава 13. Чей берег, того и рыба

 

   Ощетинившаяся плотной еловой стеной, густая, буреломная, топкая Парма, стала заметно раздвигаться и редеть, уступая высокому светлому лесу.

   Василько, весело оглядел расцветившие лесную зелень белые стволы берез, и лихо заломил на голове шапку и поправил изодранный в клочья кафтан: "Ах, ты, красота-то какая! Будто бы и не на Камне еси, а на святой Руси!"

   Чудом уйдя от вогульской погони, но разминувшись с Данилою, Василько заплутал в непролазной пермской чащобе, не ведая, куда ведут его звериные тропы, но веруя, что судьбинушка выведет его к вожделенной казацкой воле. Возвращаться на Чусовую он не хотел, расценивая свое чудесное спасение от вогул, чудесным знамением новой жизни. Он брел уже несколько дней, может, неделю, питаясь одними ягодами да кореньями, но, к своему удивлению, становясь от скудного лесного харча выносливее и сильнее.

   "А все ж не зря надел тогда под кафтан булатную кольчужку. - Василько стянул шапку и перекрестился. - Эх, Григорий Аникиевич! Сколь жить стану, столь про тебя помнить буду!"

   На медных, шероховатых стволах сосен еще играли запоздалые солнечные лучи; веселые, беспечные не торопились уступить ускользающее время робким июльским сумеркам.

   "В лесу ночь коротать, что брови щипать", - вспомнив строгановскую присказку, Василько улыбнулся и принялся неспешно подыскивать место для ночлега. Покружив окрест и не найдя, где устроить себе лежбище, Василько раздосадовано кинул шапкой в стремительно чернеющие кроны деревьев.

   По верхушкам деревьев пробежали приглушенные шепоты, гулко заохал филин, а когда смолк, послышались еле различимые человеческие голоса.

   "Никак вогульцы нагнали? Жаль, самопал обронил... - казак пошарил в темноте рукой и найдя подходящий черень, внимательно его осмотрел в наступившей полумгле леса. - Хоть не пальнет, так на дуру пужнуть сгодится..." Изготовив к бою саблю Василько не торопясь, крадучись, двинулся на еле слышные голоса наступившей ночи...

   Подле ручейка, а может, небольшой речушки, стремительно извивавшегося между гнилыми корягами когда-то могучих деревьев, двое мужиков с зажженными ветками неспешно рачили по берегам. Ловко обшаривая руками рачьи норки, стремительно подхватывали зазевавшихся раков и выхватывая из воды, небрежно кидали в большую корзину, плетеную из ивовых ветвей.

   - Бог помощь вам, рыла навозные! - зычно крикнул ловцам Василько, наводя на них длинным черенем словно пищалью.

   Здоровенный, с лопатистой бородой, не спеша поднял на Васильку глаза и широко осклабился:

   - Глянь, Кузьма, что за дурень еще выискался?

   - Почем, Фролушка, мне знать? - негромко ответил второй, сухонький мужичок с отрезанными под корень ушами. - Толечко беда, совсем упустил рака... Стал было, заходить с хвоста, уж и спинки коснулся, как ентот свищ оглашенный прям над душой как завопит!

   - Нехорошо! - недовольно хмыкнул Фрол. - Стало быть, надобно егоными ребрышками прохрустнуть, дабы сбить у дурня охотку.

   - Надобно, ой как надобно! - согласно закивал Кузьма. - Ты, братец, уж порадей Христа ради, глядишь, за доброе дело и повесомее грехи Бог отпустит!

   Фрол вытер об закатанные порты руки и неторопливо двинулся на казака.

   - Подхаживай, подхаживай, - ухмыльнулся Василько, - топереча и не целясь аминь тебе сотворю!

   - Ты из гнилушки пальнуть попробуешь, а я из своего самопальца!

   За спиной послышался глубокий девичий смех, мелодичный и страстный, какой Васильке доводилось слышать в жизни только раз, в Орле-городе, у своей возлюбленной Акулины...

   Казак повернулся: черноволосая коротко стриженая девка в мужской рубахе и портах держала на изготовке снаряженный для стрельбы самопал.

   - Лешачиха! - забывая про все на свете Василько бросился на смеющуюся девку, но тяжелый удар подоспевшего Фрола, сбил с ног, заставляя судорожно хватать ртом воздух, подобно выброшенной на берег рыбе...

   Щурясь от нестерпимого света, жалящего, бросающего в пот, Василько вздрогнул и с трудом приоткрыл глаза. Возле лица - горящая смоляная ветка, из-за которой с трудом угадывались расплывчатые людские тени. Василько глубоко вздохнул, пробуя расправить плечи или хотя бы двинуть рукой и, накрепко привязанный к дереву, не смог.

   Стоящие подле него мужики дружно расхохотались:

   - Своеное, казачок, отгулял! - неторопливо заметил безухий Кузьма. - Не беда, что в бою не посекли, мы дело зараз поправим! Знать, через душегубство наше подгадала тебя смертушка...

   - Может, садануть кистенем, да и к ракам? - поигрывая тяжелым чугунным шаром, подвешенным сыромятной кожей к короткой рукояти, небрежно обронил Фрол. - Раки нынче прут, как грибы опосля дождичка, до новой луны до косточек обчистят!

   - Болтливые больно... не душегубцы, бабы базарные... - Василька облизнул пересохшие губы и рассмеялся неожиданно подкараулившей смерти. - Кабы не девка, сами бы у меня раков кормили...

   - О сем не печалуйся, - участливо заметил Кузьма, - считай, твой грех на себя приняли, так что, коли воспаришь на небеси, так не примени о нас словечко замолвить. Кончай его, Фролушка...

   - Постой, постой! - завопил казак. - Послушай, чего скажу!

   Фрол опустил занесенный для удара кистень и с неохотой, лениво промямлил:

   - Чего тянуть-то? Тюк, и "со святыми упокой..."

   - Коли сам от рода обиженным вышел, так хоть тем, кто правильно вышел, дай послушать дело!

   - Сказывай, что ли... - Кузьма кивнул Фролу, приказывая повременить. - Да нас, мил человек, не томи! Да и раки, в ручейке тебя поджидаючи, заскучали, вона, все дно исползали да клешнями перепахали...

   - Заговоренный я... от смерти заговоренный... Убьете, самим худо станет...

   - Экий баснопевец! - рассмеялся Фрол. - Вот и баял бы деткам сказки, а не разбойных людей по лесам палками пугал!

   - Никита из Чусовкого заговаривал. - Василько тряхнул головой и угрожающе посмотрел на Фрола. - Он знахарь знатный...

   Разбойники переглянулись промеж собой.

   - Кузнец тамошний? - наконец спросил Фрол.

   - Нет, поп-расстрига! - казак выругался и, пытаясь выскользнуть из пут, бесполезно дернул руками.

   Отойдя в сторону и немного пошептавшись, разбойники вернулись назад, принявшись не торопясь развязывать узлы.

   - Давно бы так! - довольно осклабился казак. - Сдается, знаете его ведовскую силу!

   - Дурак ты! - к Васильке подошла стриженая девка и, возвращая казаку отобранную саблю, сказала. - Мне и Фролу он старший брат, а Кузьма нам троим дядька. Ежели Никита с тобой в Чусовом шутковал, то и мы убивать не станем; забирай пожитки и скатертью дорога...

   Казак растирал затекшие руки, внимательно осматривая молодую девку: красивое, с правильными чертами лицо, укрытое под мужской одеждой сильное, стройное тело. Взгляд неизменно возвращался туда, где под рубашкой, легко угадывалась ее крепкая, ладная грудь.

   - Коли моя дорога прямиком на вас вывела, да прямо в руки отдала. На это что скажешь? - Василько с нежностью посмотрел на стоящую перед ним девку. - Некуда мне идти, да и не хочу... Коли жизнь сохранить решили, так позвольте с вами остаться...

   - Тогда нечего языки чесать. Закатывай порты да полезай в воду, - невозмутимо сказал Кузьма. - Глянь, уж небо светать собралося, а в брюхе маковой росы не бывало! Еще покалякаем, только и придется слушать, как мимо брюха свистят раки!

 

   ***

   Купальская ночь в Чусовском городке оборвалась набатом: с рассветом воротилась обезумевшая, забрызганная кровью нагая Дуняша, а вслед за ней из купальского леса принесли мертвого, с проломленной головой, Федку Колодесника. При виде искромсанного, изорванного в клочья затылка убиенного парня, люди суеверно вздрагивали и крестились, гадаючи, человек ли это сотворил, хищный зверь, или неведомый лесной дух. По городку мгновенно разлетелись невероятные слухи: помянули и крещенных отцом Николой русалок, и утопшего у многих на глазах блаженного Давыдку Калачника, и пропавшего в лесах послушника Савву. Не забыли помянуть и об отряде Карего, тайно ушедшего на вогул и бесследно сгинувшего в чужой и враждебной Парме...

   Не скрывая своей наготы, лишь прижимая к расцарапанной груди семитравный венок, Дуняша шла навстречу не решавшимся приблизиться к ней людям и, словно пьяная от ядовитых трав, негромко напевала:

   У молодца моего личико,

   Бело личико, кругло личико.

   Поплывет теперь со мной

   Вдоль по речке Чусовой, -

   Мой селезень белокосистый,

   Белокосистый, воронистый...

   Высыпавшие на улицу бабы охали, прикрывая рты уголками головных платков:

   - Белены девка объелася... на то язычников да греховодников лешак надоумливает... - горячо заговорила розовощекая пухленькая молодка, вышедшая на Святках замуж за дюжего строгановского воротника. - Про то, бабоньки, верно знаю...

   - Мобыть не по-людски с ней обошлись, вот девка и повредилася в уме... - возразила молодке рассудительная солеварова жена Матрена Зотиха. - Дело молодое, да подле него тут как тут и беда...

   - Отходить ее, блуду, плеткою, да посадить в погреб на хлеб с водою, так быстрехонько войдет в ум! - усмехнулась вдова убитого вогулами прошлым летом кормщика, одна из тех, кто на излете купальской ночи тайно ходила искать в росе угасающую женскую ярь. - Нечего вам глаза пялить, принесли бы хоть какую рубаху, срамоту девкину закрыть!

   - Поищи дур среди кур! - вспыхнула в ответ молодка. - За чужой срам стыдится нечего. Хочешь, так сама и облачай, а мне вовсе не горе! Того и глядишь, за доброту чужая порча возьмет, да и прицепится!

   Дуняша неловко поправляла растрепанные волосы, с удивлением, будто бы видела в первый раз, разглядывала встречные лица.

   Терень-ту зеленой...

   Не расстался бы с тобой,

   Я с тобою, с молодой,

   С молодою со вдовою...

   Чусовские мужики поспешно оставив дела и бросив начатую работу, медленно сходились к церкви, на ходу обсуждая про меж собой случившееся злополучной купальской ночью:

   - Угнали парня на тот свет... - сжимая кулаки роптал молодой грузчик Терешка. - Сгубили, окаянные, не звери, люди... Ни за что человека могиле отдали!

   - Так уж и ни за что? - переспросил степенный солевой повар. - Или добро девкино нынче ничего не стоит?

   - Не слишком ли цена высока за такую малость? - не унимался грузчик. - Потешиться с девкою сладко, да не лишать же за то жизни!

   - Червь тоже не рубль стоит, да и рыбка, наживку хватаючи, о расплате не думает, - спокойно возразил солевар. - Так опосля и не ропщет, что прямиком на ушицу идет! Человек чем рыбы-то лучше? Иной раз и червя малого не стоит...

   Терешка с досадой плюнул на землю и замолчал, видя, что к его горькому возмущению окружающие остались безучастными... Мужики столпились возле церкви, стянули с головы шапки, крестясь на застывшие в летней синеве осиновые кресты и, ожидая выхода отца Николы, понуро замолчали. Обезумевшая нагая Дуняша металась подле них с безнадежным отчаянием загнанного зверя, с нескрываемой мольбой предлагая свой измятый, окропленный кровью девичий венок:

   Все купальские венки -

   По течению реки...

   Только мой веночек,

   Тонет, плыть не хочет...

   Мужики стыдливо отворачивались, переводя взгляд с безутешной нагой Дуняши вверх, туда, где в глубине летнего неба плыли слегка посеребренные морозами деревянные церковные купола; размашисто крестились и молчали.

   После долгого томительного ожидания собравшихся из церкви вышили священник и строгановский приказчик. Отец Никола осмотрел собравшихся из-под густых сросшихся бровей и гневно воскликнул:

   - Хорошо потешили бесов, чада неразумные. Ой, хорошо потешили! - священник спустился с паперти к мужикам, подходил к каждому, пристально вглядываясь в глаза. - Неужто позабыли, сколь многие пакости от здешних бесов зимой претерпели? Гляжу, забыли!

   - Да что ты, батюшко! Такое разве забудешь?

   - Молчи, Ондрюшка! Не твой ли сорванец на купальские костры с девками бегал? Не ты ли его на мерзости языческие пущал? Али малой уже без отцова разрешения шастает, где удумается? - вспылив, Никола занес здоровенный кулак над головой углежога, но, смиряя себя, стал сокрушенно крестится на купола: "Прости, Господи, не ведаю что творю!"

   Вслед за священником собравшиеся мужики стали креститься, стыдливо пряча глаза.

   - Прав, батюшка...

   - Наша вина...

   - Послабление большое дадено...

   - Распоясалися...

   - Грех...

   Пройдя за священником и видя мужицкое смятение, Истома, переведя дух, громко сказал:

   - Хорошо, что грех свой понимаете! За то и за ваше смирение христианское Яков Аникиевич никого наказывать не станет, допросов и пыток не учинит! Похороны и поминки распорядился отрядить за свой счет, да так, чтобы все честь по чести...

   Мужики одобрительно загудели, согласно закачали головами:

   - Справедлив, Яков Аникиевич!

   - Заступник!

   - Многие лета здравствовать Строганову!

   И только грузчик Терешка, приходившийся убитому дружком, злобно выкрикнул:

   - Мертвому все едино, как его в землю зароют! Ты, Истома, лучше скажи, на кого за Федкину смерть вина ляжет?!

   Собравшиеся недовольно загудели, зацыкали, закричали на грузчика:

   - Да хоть бы и на тебя! Вон, какой ретивый!

   - Сам, наверняка, ночкою с Колодесником через бесовские костры сигал, блудил, да девку и не поделил!

   - Топерь для отвода глаз среди других виноватых ищет!

   - Больше всех старается, а на воре и шапка горит!

   - Или удумал, что нам Федки не жалко?

   - Не проведешь!

   В мгновение ока мужики скрутили ничего не понявшего Терешку, свалили на землю, принявшись ожесточенно мять бока.

   - Православные, опомнитесь! - что было сил закричал отец Никола. - Отлучу!

   Мужики покорно расступились, Терешка тяжело поднялся, вытирая разбитое в кровь лицо.

   - За что, мужики? Я только спросить хотел...

   - Вот она, бесовская работа! - закричал Никола. - Кровь-то, на вас, маловерные, ляжет! Ишь, потеху нашли, без суда кровь пускать!

   Истома подошел к грузчику и участливо положил руку на его плечо:

   - Зря ты, Терентий, ей Богу, зря! А про виновных правильно вопрошал, ведом нам виновник! - Истома внимательно осмотрел замерших в ожидании мужиков. - На то треклятое место сам хаживал, да землицу руками перебрал. Вогулец там был подосланный, он-то Федку душегубил! На то все следы неоспоримо указывают!

   - Убивцы проклятые ...

   - Зверье лесное.

   - Доколе терпеть станем?

   - Пошли к Строганову!

   Приказчик быстрыми шагами протиснулся среди мужиков и, взойдя по ступенькам паперти, крикнул:

   - А ну, ти-ха!

   Мужики замолчали, разом повернув головы на горделиво возвышающегося над собравшейся толпой Истому.

   - Яков Аникиевич уже приказал снарядить два струга, да собрать отряд в пятьдесят человек. Ныне пойдем вверх по Чусовой. Пожгем маленько вогульские паули, да самих попытаем. Может, и про Федкину смерть яснее станет!

 

Глава 14. И не введи нас в искушение

 

   Лес оборвался внезапною, рассыпавшись под ногами каменной грядою: тусклою, безжизненной, мертвецки серой. Позади - лес, впереди - камни, кругом - земля чужая, неприветливая. Карий осторожно ступил на подвижную, ускользающую из-под ног россыпь, скатывающуюся от малейшего прикосновения вниз каменными ручейками. По-змеиному откликнулось от соседних скал негромкое эхо, окликая Карего по имени... Камни замерли, вглядываясь в одинокого израненного путника. Вновь наступило неприступное безмолвие, не нуждающееся ни в голосах птиц, ни в шелесте листвы, ни в тихом шепоте сочащихся из-под земли вод. Только камни и небо, и человек, ищущий посреди них свою дорогу... Светало. Красные отсветы густо ложились на бледнеющий Восток...

   "Джабир ..." - кто-то негромко окликнул со спины прежним, совсем уже позабытым именем. Данила оглянулся: против него стоял иссохший нищенствующий старик, дервиш, с тонким, истертым от долгих странствий, посохом.

   - Здравствуй, сын... - голос старика дрогнул и на покрасневших, выцветших от ветров глазах, дрогнули слезы.

   Карий отвернулся и молча пошел прочь, оставляя за собой срывавшиеся с гряды быстрые каменные ручейки.

   - Ты зовешься Даниилом, Судом Божьим, но не судией нарек тебя отец! - старик, спотыкаясь об острые выступы, падал, упрямо поднимался с колен, с трудом поспевая за стремительно удалявшейся от него тенью Карего. - Твое имя Джабир, что значит Утешитель...

   Данила остановился и, не глядя на старика, крикнул:

   - Оставь меня... Жизнь за жизнь, смерть за смерть... Теперь мы в расчете...

   - Да не счеты сводить пришел к тебе, - запыхавшись, Солейман подбежал к Карему, с надеждой заглядывая в его глаза.

   - Тогда что тебе надо? Говори и уходи, коли сочтемся...

   Лицо старика дрогнуло, выдавая страдание бесчисленными бороздами морщин.

   - Ты же мой сын...

   - Ты лжешь, старик, - холодно ответил Карий. - Лжешь, проклятый работорговец из Кафы. У меня никогда не было отца...

   - Я виноват, виноват перед тобою... отнял у тебя мать... - оправдываясь, старик украдкой вытирал набегавшие слезы. - Но я искупил свой грех, как мог: оставил дворец, богатство, женщин, стал дервишем. Ради тебя, твоего прощения, твоей любви... Так позволь мне, хоть за гробом обрести сына! Я буду хорошим отцом, охраняя тебя на всех твоих путях, очищать от грязи дорогу моего сына. Поверь, я недостойный отец, презренный нищий, смогу услаждать твою душу поэзией. О, это мудрое месневи, я не посмел бы оскорбить слуха моего сына недостойными, пустыми виршами! Вот послушай:

   Человек, что знаешь о пути своем?

   Не пытай у судий: почему, за что?

   Прежде были кровом мне вершины гор,

   Прежде сил был полон и не прятал взор.

   Изумрудным, алым был раскрас одежд.

   Раздавал по осени золото надежд.

   Но внезапно ветер смерти налетел

   И теченью жизни положил предел.

   Несгибаем прежде был мой крепкий стан,

   Истощились силы - я убогим стал...

   - К чему читаешь эти стихи? Уж не думаешь, что пожалею тебя? - усмехнулся Карий. - Не пожалею...

   - Знаю, знаю, - суетливо произнес старик. - С меня довольно того, что слушаешь! Ты даже не представляешь, какое неописуемое блаженство видеть тебя, быть рядом, следуя за тобой неотступной тенью!

   - Для меня это проклятие... и пытка... - Карий посмотрел на старика с пренебрежением. - Я мог бы стать совсем другим человеком, если бы не ты. Может, гончаром - у меня необыкновенно быстрые и ловкие руки, или погонщиком, в следующем через пески караване - я вынослив и хорошо читаю по звездам. Ты сделал меня убийцей, одиноким и ненавистным вестником смерти...

   Дервиш, тяжело вздыхая, перекрывал глаза рукой:

   - Видит, Аллах, мой грех... мой грех...

   - Нет, старик, теперь это мой грех, и отвечать за него мне... - Карий повернулся к Солейману лицом. - Уходи!

   - Прольется много крови, Джабир. Цельные реки, невинной крови! Тысячи падут жертвами и земля наполнится стенаниями и волчьим воем...

   - Уходи!

   - Еще не поздно спастись, сынок! - падая на колени взмолился старик. - Да буду я трижды проклят, и кости мои станут прибежищем скорпионов! Пусть ничего нельзя изменить, но можно поправить, Аллах милосерден... Ты еще можешь стать лучшим гончарным мастером, и погонщик верблюдов из тебя выйдет такой, каких еще не было на всем правоверном Востоке! Возвращайся домой, уже наливается горячим соком виноград, и тихо нежатся бесконечные сады роз, а ласковая морская лазурь столь бесконечна, что сливается с небом...

   - Пошел прочь! - стараясь не слышать старика неистово закричал Карий. - Не знаешь, что говоришь!

   - Знаю сынок, - дервиш смиренно склонялся перед Данилою, - ты сам послушай, да рассуди:

   Гвозди в тебя вбили, разогнув доской,

   В воду погрузили, изогнув дугой.

   Обвязали шею толстою петлей.

   Не осталось жизни капли ни одной...

   Словно у Иова черви съели грудь.

   Знаешь ли ты место счастья где-нибудь?

   Небеса зашумели, в скалах заметалось испуганное предгрозовое эхо. Ничего не ответив, Карий побежал от старика прочь по рассыпавшейся каменной гряде, над которой силилось и никак не могло взойти запоздалое солнце...

 

   ***

   "Яко истинен и кроток, и Богу собеседник освещен явися славне Иове, угодниче присный Христу. Просветил еси мира терпением своим..."

   Услышав негромкое протяжное пение, Карий вздрогнул: этот плачущий голос был некогда слышим, почти знакомым. Но в нем звучала неведомая доселе, иссушающая душу скорбь. Данила крадучись обошел большую, вывороченную каменными оползнями с корнями почерневшую ель, истлевающую во мхах и лишайниках.

   Подле давно заброшенной, заваленной гнилыми ветками и прелой листвой медвежьей берлогой, стоял на коленях Савва и, вздрагивая, неспешно выводил слова канона: "Иов убо терпения светлостию, достойно венчася. Ты же плачеши и сетуеши, не терпя праведнаго венец. Суетно бо надеявся, посрамился еси сатано, едине праведником враже..."

   - Савва! - окликнул послушника Данила, выходя из тени разлапых елей.

   Снегов робко поднял воспаленные глаза:

   - Даниил...

   Подойдя к исхудавшему послушнику, Карий помог встать с колен, поправляя на нем разодранную, перемазанную запекшейся кровью, одежду.

   - Я думал ты ушел... на Русь подался, или назад, к зырянам, в Сольвычегодск...

   - А зачем куда-то идти? - Савва пожал плечами. - Не все ли равно, где помирать? Всюду солнце, а под ним горе да муки одинаковы, только человек по своей слабости принять этого не хочет. Я же с истиной этой смирился и эту правду принял. Вот и встал, подле буйвища звериного, многострадальному Иову славу петь да поджидать свою смерть...

   Карий посмотрел на высохшее, с распухшими суставами изможденное тело послушника, вспоминая немощных, замученных в каменоломнях рабов, которых отпускали умирать на волю, чтобы не тратить денег на похороны.

   - В небе Бог всюду, да земля под ногами разная... Да и смерть ждать незачем, коли надобен станешь, сама хоть из-под земли достанет.

   Савва отвернулся и, застонав, опустился на колени:

   - Грех на мне большой, Данила. Непростительный, смертный грех... Но ты про него не пытай, все одно тебе сказывать не стану, одному Спасу милостивому через Иова откроюсь... Оставь меня, Данилушка, иди себе, с Богом на Чусовую али куда сподобит Господь. Мне канон святому праведнику кончать надо...

   - Что ты знаешь о грехе, чтобы о нем рассуждать? - неожиданно сорвался Карий. - Никакими словами, послушник, его не выразишь и не перескажешь, он словно крест, на котором ты распят, словно раскаленная неумолимым солнцем Голгофа. Знаешь ли ты, послушник, как денно и нощно изнывают распятые?!

   - Раньше про то не ведал, сейчас знаю, - виновато улыбнулся Савва. - Блажен муж, иже претерпит искушение, а я не претерпел, искусился, да грехом смертным причастился. Оттого и прошу у тебя, Данилушка, прощения, за все слова обидные, в моем неведении тебе сказанные...

   - Как можешь понять меня, ты, молитвенник, всю свою жизнь бегающий от мира?! Я отца убил... Понимаешь, отца! Кто я таков? Не хуже ли самого Каина? - задыхаясь от приступившего к сердцу отчаяния, Карий присел подле Снегова на большой валун, растрескавшийся от вековой стужи. - Самому себе не мог в этом признаться, а когда понял, что сделал это, то каяться не захотел...

   Оставив молитву, Савва поднялся и, подойдя к Карему, встал перед ним на колени и, поцеловал его разбитые в кровь руки :

   - Я, брат, веру свою убил...

 

Глава 15. Семь ангелов приготовились трубить

 

   Неведомая болезнь, терзавшая царя прошедшую зиму с весною, отпустила только к осени. Иоанн смог совершить и давно замышляемое богомолье в Вологду, и восстановить активные переговоры с Елизаветой по отправке ей русской казны и его возможному бегству в Англию. В своих долгих напыщенных посланиях Иоанн сетовал на судьбу, одарившую подлым и вороватым народом, предлагал скрепить их давнишнее знакомство браком, взамен суля престол Третьего Рима и господство над всем европейским севером, советовал завести у себя опричнину, мелочно обсуждал условия хранения отосланной русской казны и его возможное положение при королевском дворе.

   Елизавета уверяла Иоанна в неизменной дружбе и в случае его бегства обещала предоставить надежное убежище, хвалила за государственную предусмотрительность и мудрость, но в каждом письме требовала уступчивости в торговых делах, настаивая на предоставлении английским купцам особых царских льгот.

   Иоанн клял на чем стоит свет рыжую английскую потаскуху и, не считаясь с великим ущербом русских интересов, жаловал англичан все большими привилегиями...

   Каждый день Скуратов доносил царю о возраставшем купеческом ропоте, о захвативших боярство разговорах о полоумии царя, о неизбежном поражении в Ливонской войне и скором опустошающем набеге Крымского хана. Царю нравилось слушать пугающие, грозящие предостережения Малюты. Опричный пономарь, словно предвестник надвигающейся бури позволял ощутить и надвигающийся ужас земного отмщения и, уготованные судьбой, грядущие казни. Чувствуя силы ускользнуть от неизбежного, потягавшись с самой судьбою, в ожидании кровавой развязки Иоанн трепетал и блаженствовал одновременно. Он заметно оживился и повеселел: в нем неспешно вызревал план грозного отмщения ненавистной и презираемой земщине - русской земле и ее людям, посмевшим на ней родиться и жить без его царской прихоти, без его непостижимой верховной воли.

   Часто просыпаясь по ночам, Иоанн спрашивал себя, не тот ли он Утешитель, что был обещан Христом слабому и маловерному роду человеческому. Не он ли карающая Божья десница, призванная наполнить землю трупами царей и тысяченачальников, коней и сидящих на них всадников, трупами всех свободных и рабов, малых и великих. И чем чаще так вопрошал свое сердце, тем вернее и очевиднее звучал для него ответ.

 

   ***

   Утро выдалось дождливым и хмурым, холодным, осенним, слякотным, какие случаются в Германии лишь в преддверии зимы. С неохотою поднявшись из теплой постели с подушками, набитыми лебяжьим пухом, и теплым стеганым одеялом, царский чернокнижник Бомелий уныло смотрел в окно на тяжелое мертвое небо, пытаясь угадать, как скоро солнечным лучам удастся прорвать эту неживую пелену русского неба.

   Он ни о чем не мечтал сейчас, как о кружке доброго рейнского вина, ему даже казалось, что за возможность напиться им допьяна он наверняка заложил бы дьяволу свою душу или вовсе ее сторговал за сходную винную цену. Но дьявол не являлся, вина не предлагал, не отвечая на отчаянные просьбы терзаемого ознобом чернокнижника. За окном, не переставая, лил дождь, то ударял в стекла набегающими ливневыми волнами, то, ослабевая до редких ледяных капель, тешился последними листьями на опустевших ветвях деревьев.

   В день высокочтимого царем пророка Ионы чернокнижнику Бомелию было велено явиться в опричниный государев дворец, но не в обычном для него немецком облачении, а переодевшись в русское платье. Стоящий во дворе посыльный опричник беззастенчиво разглядывая бритое лицо, нагло лыбился Елисею и нарочито выговаривал слова:

   - Собирайся, проклятый еретик и крамольник, да немедля езжай к государю. По великой своей милости царь наш Иоанн Васильевич, удостоит тебя, пса неверного и безродного, своею благочестивою беседою и премудрою игрою в шахматы.

   Изустно передав царев приказ, опричник наклонился к молчавшему чернокнижнику и тихо шепнул на ухо:

   - Правда ль, что немчура свой волос всюду на теле выводит? И что на это сподобила их поганая еретическая вера?

   - Безвласы и чисты по своей вере, подобно молочным младенцам, - снимая шляпу и низко кланяясь ответил Елисей.

   - Как, и на сраме? - запалялся опричник. - Мужики и бабы? И даже девки незамужние?

   - Наги, словно сад в осеннюю пору... - чернокнижник смиренно опустил глаза.

   - Дивно! - захохотал опричник и, вскочив на коня, стремглав поскакал прочь.

   Наблюдая, как в дожде скрывается из виду черная фигура государева посланника, Елисей рассмеялся: "Если зовешь дьявола, он наверняка откликнется на твой зов..."

   Вино отменно сладко,

   Кровь в меру солона.

   Будь, смертный, к жизни падким -

   Как царь наш, сатана!

 

   ***

   Бомелий застал государя смиренно молящегося в часовне опричненного дворца: "Из чрева ада вопль мой: разлилась вокруг меня вода до души моей, окружила меня бездна глубочайшая... погрузилась голова моя в расселины гор, сошел я в землю, чьи засовы держат вечно..." Иоанн перекрестился и, положив земной поклон, продолжил: "Но да взойдет от гибели жизнь моя... я же со гласом хвалы и славословия принесу жертву Тебе, все, что обещал..."

   Окончив молиться, царь поманил пальцем стоящего при дверях чернокнижника:

   - С миром Елисеюшка заходи в Божий дом, ежели от сего бесы тебя не мучат.

   Подойдя к государю, Бомелий поклонился и, не поднимая глаз, ответил:

   - Магия во всем согласна основам, положенным Творцом нашим при сотворении мира, она - дарованная избранникам сокровенная мудрость.

   - Да брось ты, Елисеюшка, чепуху-то молоть! - рассмеялся Иоанн. - Царю говоришь, а не перед папским судом спасения ищешь. Чернокнижием своим сатану потешаешь, то истина непреложная!

   Склонившись ниже, принимая умильное выражение святого Франциска, лицо которого довелось видеть на фресках во флорентийской церкви Санта-Кроче, Бомелий осмелился негромко возразить:

   - Я добрый христианин, государь. Как и все, верую во спасение, воскресение из мертвых и жизнь вечную. Оттого мне трудно понять, почему Ваше величество никак не хочет этого принять?

   - Да как почему? Тебе ли, червю книжному, о том не ведать? - приподнял бровь Иоанн. - Божья правда со слов начинается "да будет воля Твоя", все остальное от лукавого. А магия твоя суть воровство у Вседержителя. Не ты ли своим черным искусством, подменяешь Его волю своей? Коли так, значит и сам ты противник Божий, диавол. А коли от твоего искусства проку нет, значит, все это время дурачишь меня.

   - Как можно обманывать Великого государя, моего благодетеля?! - Елисей упал перед Иоанном на колени, касаясь губами кроваво-красного сафьяна царского сапога.

   - Верю тебе... Думаю, что меня ты сильнее боишься, чем Его Суда... - спокойно, почти равнодушно ответил царь. - На Божьем месте, наверняка вырвал бы тебе ноздри и десницу отсек.

   Стоя перед Иоанном на коленях, Бомелий никак не мог развеять застывшие в сознании образы этой странной флорентийской фрески, на которой крылатый Христос отдает свои стигматы нищенствующему, полоумному монаху, неустанно проповедавшему о Божьей любви птицам и лесному зверью.

   - Ты, Елисеюшка, одно пойми, - Иоанн ласково гладил редеющие волосы чернокнижника ледяными пальцами, - разною мерою на Его Суде нас измерять станут, и за что тебя бесы повлекут в геенну огненну, за то православный царь, по великой милости Божьей, прощен будет! Посему не стесняйся говорить правду, творя беззаконие. Мне все одно, продал ли ты диаволу душу или еще каким способом договорился о его службе.

 

   ***

   После обильной трапезы Иоанн пожелал играть с Бомелием в шахматы, обещая чернокнижнику за каждую безнаказанно взятую им пешку платить талер, а за фигуру высшего достоинства - отсчитывать рубль.

   - Вот скажи-ка мне, Елисеюшка, - ласково спросил царь переставляя белую пешку, - как бы поступил Авель, зная о коварстве своего брата?

   - Думаю, что будучи Пастухом, Авель наверняка сумел обуздать неразумного крестьянина. - Бомелий с отвращением проглотил горьковатую слюну, томившую его уже несколько дней и снова вспомнил о рейнском вине. - Тем более, что Каин был глуп, являя свое даже перед Всевышним!

   - А может не Бога он устрашился, - Иоанн пристально посмотрел на замершего чернокнижника, - а злословия людского?

   - Великого да не смутит непонимание и молва черни. - Бомелий смиренно снял с шахматной клетки поверженную цареву пешку. - Как учил мэтр Николо Макиавелли государь не должен считаться с обвинениями в жестокости! Учиняя расправу, он проявит больше милосердия, чем потворствующий людскому хаосу. От беспорядка страдают многие, тогда как от кар гибнут одни виновные!

   - Вот как... - Иоанн задумчиво осмотрел расстановку фигур на шахматном поле. - А что ты, Елисеюшка, про то скажешь, что брат мой, пресветлый князь Владимир Старицкий, вот уже пятнадцать лет о смерти моей помышляет?

   - Только о том, что долготерпив и милосерд русский царь! - Бомелий почтительно встал из-за стола и, нарочито следуя варварскому обычаю, низко поклонился умиленно взирающему на него Иоанну Васильевичу.

   - Хорошо, Елисей, что так думаешь и спину наклоняешь правильно, низехонько, до самой землицы складываясь! - Иоанн неспешно выдвинул коня. - Ведаешь, что эта фигура в шахматах значит?

   - Конь, государь, есть аллегория укрощенной стихии. - Не мешкая ответил Бомелий, стараясь раскрасить выражение лица искренностью. - Каков цвет коня, такова и сила повинуется моему государю!

   Иоанн рассмеялся и хлопнул Елисея ладонью по лбу:

   - Волю, волю конь означает! Здесь иная, не поганьская чернокнижная мудрость сокрыта, а самим апостолом суть указана!

   Неожиданно царь несколько раз подряд сходил разными фигурами и, торжествуя, объявил:

   - Шах и мат, Елисеюшка!

   Растерявшийся чернокнижник попытался возразить, но голос не слушался, пропал, взамен слов раздалось лишь утробное урчание.

   - Не сомневайся, не обманул! - видя недоумение Бомелия рассмеялся царь. - Того, Елисейка, не ведаешь, что в отличие от своих холопов, царь может тремя заступями играть!

   Поднявшись с кресла, Иоанн протянул Бомелию для поцелуя руку, бросая на стол тяжелый серебряный талер.

   - Собирайся, поедешь с Малютою в Богану, встречать князя Владимира, брата моего возлюбленного. Да смотри, в чаше своей не забудь приготовить вино во здравие князя!

   Елисей подобрал гулко звенящую монету и, медленно сдвигая с шахматной доски оставшиеся фигуры, вспомнил строки из откровения Иоанна: "Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай..."

 

Глава 16. Доля холопская

 

   - Дивна земля наша! - Скуратовский холоп, Семка Дуда с восторгом разглядывал огненно-красное рябиновое буйство. - В Москве чуть золотятся березы, а здесь вон как лист пыхает! В самом деле же чудно, Офонька. Глянь, было зелено, да налилось солнцем и стало ярко красно!

   - Дивлюсь я тебе, - лениво проворчал в ответ молодой опричник. - Рак тоже краснеет, когда его в кипяток сунут. Что с того? И месяца не пройдет, как все обсыплется, да гнилью навозную красота твоя изойдет.

   Дуда раздосадовано посмотрел на Офоньку и плюнул на землю:

   - Что ты за человек? Истинно, чурбан с глазами! Все одно, что живой мертвяк, никакого в себе умиления не ведаешь.

   - Еще как ведаю! - вспыхнул Офонька. - Только тебе, собаке холопской, того не разуметь!

   - Куда уж с нашим-то рылом тягаться с подпаском опричненым! - Дуда скривил лицо, обнажая редкие гнилые зубы. - Лучше петь стану, чем ту брехню, которую опять нести станешь!

   Усевшись в седле поудобнее, Семка принялся выводить на два голоса:

   Лебедь мой, лебедек,

   Да лебедушка белая!

   Просила молода

   У старого старика:

   Пусти меня, старичок,

   В чисто поле погулять,

   А я тебе, старичок,

   Много ягод принесу. -

   А я ягод не хочу,

   Тебя, младу, не пущу,

   Подле себя сокрушу...

   - Уймись, пока силою не угомонил! - закричал Офонька, грозя Семке плетью. - Сущим волком завываешь, проклятый!

   - А ты не слушай, коли не любо! Залепи глиною ухи и ехай на доброе здравие, да на скорые плети.

   - Ты чего несешь, трухлявая рожа!

   - Какие-какие? - передразнил опричника Семка. - Знамо дело, под строгановские! Аника, небось, не посмотрит, что ты топереча в черные ризы обряжен. Отдерет тебя, как сидорову козу, да солью приправит!

   - Не посмеет, ей Богу, не посмеет! - Офонька замахнулся на скуратовского шута плетью, но только припугнул, не посмев ударить.

   - Ты не машися, да не божися, - Семка сплюнул на землю и, вытирая губы, усмехнулся. - Еще как Аника отдерет. И не такие дела обделывал, да с рук сходило... Да и кто за тебя, бывшего холопа, с него спрашивать станет? Уж не царь ли? А Строганова только он судить волен, старый упырь даже Малюте Григорьевичу не подвластен!

   Дуда поглядел на поникшего опричника, ухмыльнулся и опять затянул:

   Лебедь мой, лебедек,

   Да лебедушка белая!

   Пусти меня, старичок,

   На быстру реку погулять;

   Я тебе, старичок,

   Много рыбы принесу. -

   А я рыбы не хочу,

   Тебя, младу, не пущу,

   Подле себя сокрушу...

   Офонька подскакал к шуту и схватив его за рукав, горячо зашептал ему в лицо:

   - Знаешь ли, Семка, зачем к Строгановым едем?

   - Почем мне знать? - пробормотал Дуда, силясь высвободиться от Офонькиной руки. - Я провожатой, черт горбатой...

   - А затем едем, чтобы царев приказ Строгановым отдать. Не простой, особливый! - глаза Офоньки возбужденно заблестели. - Мягкую рухлядь требует царь. Всю, без остатка! Да еще шуб, да шапок волчьих, да рукавиц овчинных...

   - Чудно, - Семка почесал макушку. - Выведал-таки царь у чернокнижника, что зима лютою будет. Теперь дворец шкурами обить удумал.

   - Вот, балда! - расхохотался Офонька. - Другими шкурами цареву слободу обивать станем! Зимою Новгород да Псков брать станем. Вот где ужо вволю разгуляемся!

   Дуда с недоверием посмотрел на раскрасневшиеся щеки Офоньки и перекрестился:

   - Чего же их брать? Чай, земли нашенские, не басурманские... Коли виновен кто, так в застенок свести можно...

   - Измена там, али крамола какая. Не все ли равно? - не слушая возражения, продолжил опричник. - Государь подождет, пока они, как медведи, в берлоги свои завалятся, да по снежку в морозы крещенские и придет их на рогатину подымать. Негде зимой укрыться, убежишь, так долго не протянешь! Кто от ножа да топора ускользнет, того в лесу стужа да волки разделают!

   - Дочка у меня в Новгороде растет... - еле слышно обронил Дуда, тут же, прикусывая язык, осекся.

   Но эти слова Офонька расслышал и, глотая ртом воздух, радостно выпалил:

   - Коли встречу в Новгороде, так позабочусь, как дочку боярина коломенского приголублю! Тогда и мне спеть песню не грешно будет! А пока ты пой, повеселело на сердце!

   Опричник схватил Семку за шиворот и что было сил, прижал лицом к лошадиной гриве:

   - Пой, паскуда, жалобней пой!

   Давясь набежавшими слезами, Дуда едва зашептал:

   Спасибо, тебе, старичок,

   Что ты меня не пустил,

   Подле себя сокрушил!

   В чисто поле просилась -

   Уйтить, млада, хотела;

   В зеленый сад просилась -

   Удавиться хотела;

   На быстру реку просилась -

   Утопиться хотела!

   Лебедь мой, лебедек,

   Да лебедушка белая...

 

   ***

   При виде въезжающего в Сольвычегодск холеного опричника, с подорожной выданной в царевой слободе, воротная стража насупилась и попритихла. Долго смотрели на ладного коня, дорогую сбрую, кованные подковками сафьяновые сапоги.

   С нескрываемым удовольствием погарцевав подле опешившей стражи, Офонька брезгливо посмотрел на их обветренные лица и незатейливые зипуны, ухмыльнулся, и, хлестнув коня, нарочито поскакал на уступавших дорогу воротников. "Расступись, красномордые!" - Опричник засвистел через пальцы и с молодецким гиканьем понесся к строгановским хоромам.

   - Носит же душегубцев земля, - Цеп угрюмо покрутил в руках бердыш. - Не разверзнется под ногами...

   - А ты малость бы приголубил его своим бердышом, глядишь, земля-матушка под ним и разверзнется... - негромко заметил Детина. - Слышал я от калик перехожих, что за одного опричника Господь тьму грехов убивцу прощает.

   - Ну? - удивился Цеп. - Никак и любострастия не попомнит?

   - Любой грех отпустит, - утвердительно качнул головой Детина. - А что, приглядел молодчика?

   - Мобыть кого к старости и приберу... - шепнул Цеп и перекрестился.

   Въехав на строгановский двор Офонька по привычке стянул с головы шапку и спешился. Одумавшись, вороватым движением напялил ее на голову, нахлобучивая по самые глаза. Взбежав по крутым лесенкам крыльца, уверенно поправил саблю и пнул ногой в дверь. Прислушался, как гулко загудели деревянные доски, угадывая за ними шаги бежавших отворять слуг. Пнул еще и еще раз.

   - Господи, помилуй! - увидав перед собой на пороге опричника, воскликнул старый одетый по-монашески Лука, многолетний слуга при Анике Федоровиче.

   - Сдохли все али не чуете, что стучат? - спросил Офонька и, отстраняя старика от двери, прошел в дом без спросу. - Семен где будет?

   - Семен Аникиевич на варницах будет, - ответил старик, пристально вглядываясь в лицо опричника. - Никак холоп беглый сыскался, Офонька Шешуков?

   - Глазастый больно, - раздраженно буркнул опричник. - Пялиться станешь, глаза-то вмиг лишу!

   - Господь с тобою, - старик попятился назад мелкими шажками, испуганно кланяясь непрошеному гостю. - Обознался... старый, не разумею, что языком трекаю...

   - Где Аника? - наседал на старика Офонька. - Небось с Семенкой соль варит али у Бога прощения вымаливает?

   - Аникий Федорович, ныне светлый инок Иоасаф, - умиленно ответил Лука. - Что означает "Бог собирал".

   - Теперь царь собирать будет! - засмеялся Офонька, тыча старику в лицо рукоятью плети. - Давай, старик, веди к своему блаженному Иоасафу посланничка Божьего!

 

   ***

   Обложенный пуховыми подушками, Аника полулежал в большом кресле, выписанном у итальянских мастеров, сработанном со снисхождением к человеческим слабостям, позволяя проводить в нем долгие часы в безмятежной неге и дреме.

   Из-под наплывших век Аника следил, как за окном меркнет в осенней тиши еще один день, приближая неминуемый смертный час. Его Строганов не страшился. Летом у Аники случился удар, после которого он обезножил и совсем высох, так, что под обтягивающей кожей, выпирали темные, узловатые жилы с почти недвижимой мертвой кровью. Аника не роптал, молчаливо перенося внезапно приступающие страшные боли. Тогда лишь по его блуждающему взгляду Семен понимал, какую муку выносит отец.

   После Успения Богородицы инок Иоасаф покинул стены обители, возвратясь к сыну, в свой бывший земной дом. Аника не хотел смущать братию ни видом своих мучений, ни подталкивать их к ограничениям и пущему смирению. После случившегося приступа он совсем перестал есть, лишь немного выпивал овсяного кваса.

   "Семенушка, - ежедневно просил Аника сына, - смотри, чтобы братия не посмела меня святым объявить, да построже с игуменом будь, более всех того чает..." Семен молча кланялся, не осмеливаясь просить у отца объяснений. "Высох-то как, не живая плоть, а сущие мощи... - говорил Аника, показывая сыну свое изможденное недугом тело. - Ты хорони меня сразу, не мешкая. Не ровен час, объявят останки нетленными... Как я, представившись, Христу в глаза смотреть стану? Оборони, сын, не выдай..."

   Сегодняшним утром была ему добрая весть: чуть свет билась в окно малая птаха, неистово билась, словно запорхнувшая и стремящаяся на волю бабочка. Про знамение Аника утаил от всех, но с Семеном, приходившим каждое утро испрашивать отцовского благословения, был особенно нежен, предчувствуя, что эта встреча возможно последняя. Аника хотел сказать сыну главное и не находил слов. Как объяснить, как открыться в том, что хворого, обреченного ребенка, он почти боготворил. Что и жив-то Семен только благодаря невероятной отцовской воле, бессчетно потраченным деньгам и упрямству, с каким Аника заманивал к себе на двор лучших лекарей со всего белого света. И несмотря на то что Семен, подрастя, уступал братьям в деловой хватке и смелости, отцовское сердце благоволило ему, "услышанному Богом".

   В присутствии младшего сына жесткий и суровый нравом Аника смягчался, прощал виновных, не отказывал просящим в милости. Не раз неволил он Якова и Григория поступаться своими интересами ради младшего брата. Потому-то сегодня постарался отослать Семена подальше от себя, не хотел, чтобы видел и знал сын, как умирает его отец...

   Когда за дверью послышались гулкие, быстрые шаги, Аника перекрестился и, прощально взглянув в бесстрастные глаза Спаса, сказал: "Свершилось!"

 

   ***

   - Уж и не чаял свидеться с тобой... инок... - войдя в комнату и столкнувшись взглядом с воспаленными глазами Строганова, Офонька замешкался, поспешно стягивая нахлобученную шапку со вспотевшего лба.

   Аника перекрестил Шешукова и небрежно ответил:

   - И тебе, раб Божий, мир...

   Опричник застыл в нерешительности, неловко теребя в руках шапку. Наконец, собравшись духом, нагло, почти развязано сказал:

   - Я ведь холоп твой беглый. Офонька Шешуков. Что на это скажешь?

   - Значит сам сыскался, - безразлично заметил Аника. - Воля твоя...

   - Ан, нет! - зло расхохотался Офонька. - Топереча я опричником заделался. Одного царя над собой знаю!

   - Значит, царевым холопом стал? - кивнул головой Строганов. - Ступай с миром.

   Взбесившись, Офонька подбежал к Анике и заорал ему в лицо:

   - Мне твоего разрешения не надобно! Разумеешь? Такое нынче время. Коли сумел кто из холопов выбиться, то сам, и благодарить за то не кого. Понимаешь? Я как сорвавшийся с привязи пес, ухватил у судьбы свой кусок воли! И за него любому глотку перегрызу!

   - Да разве это людская воля? - удивился Аника. Он с презрением посмотрел на суетящегося подле него холопа и отвернулся к меркнущему в осенних сумерках окну. - Разве что собачья...

   Лицо Шешукова исказилось в надменной ухмылке, он оглянулся и, увидав, что дверь наглухо заперта, шепнул Строганову на ухо:

   - Я вот тебя сейчас придушу малехо, да опосля воздуху глотнуть дам, - Офонька выдернул из-под Аники большую подушку, - так ты у меня сам ощенившейся сукой скулить станешь! За глоток воздуха руки лизать будешь!

   Он повалил несопротивлявшегося старика навзничь и, накрывая лицо подушкой, навалился на нее всем телом:

   - Како, смертоборец Аника? Не усрался?

   Затем откинул подушку и с удовольствием поглядел на налившееся кровью лицо, на вздувшиеся, распухшие вены, на красные слезящиеся глаза.

   - Облобызаешь десницу, пощажу. Или не должны монахи смиряться перед царевыми людьми. Разве не попы учат, что всякая власть Богом назначена и Богу угодна? Целуй руку, собиратель говна, и жив будешь!

   Офонька повторил свое условие еще и еще раз и, разъяренный молчанием Аники, со всей силы ударил старика по лицу наотмашь.

   - Смиряйся, блаженный мученик Иоасаф. Не моя, а царская длань сокрушает гордыню! Я лишь его святую волю выполняю. Не в писании ли сказано, что гордого очами и надменного сердцем государь не потерпит?!

   Опричник снова надвинул подушку на лицо Аники и, видя как судорожно задергались пытавшиеся освободиться руки старика, стал весело приговаривать детскую считалку:

   Ай, скок, поскок,

   Молодой груздок,

   По водичку пошел,

   Молодичку нашел:

   Целовал, миловал,

   Да к себе прижимал.

   Сняв подушку, Офонька торжествующе посмотрел на притихшего Строганова:

   - Ей-ей, усрался блаженный!

   Смеясь, толкнул старика в бок и с ужасом понял, что Аника мертв.

   Озираясь по сторонам, Офонька бросился к выходу, запнулся за порог, упал и сбивая вставшего на пути старого Луку, кинулся из хором прочь. И дальше, уже за пределами двора, неистово хлестал коня, спеша вперед страшного известия проскочить городские ворота, вырваться из ставшего смертельной ловушкой Сольвычегодска. Теперь Офонька жаждал лишь одного: скрыться, исчезнуть, кануть и раствориться в необъятных лесных просторах, для того чтобы выжить.

 

Глава 17. Гуляй, душа одинокая...

 

   С наступлением осени, устав промышлять по строгановским починкам да вогульским становищам, Василько засобирался на Волгу, зазывая с собой Кузьму и Фрола. День-деньской рассказывал небывальщины про вольготное казацкое житье, про сытое и пьяное зимовье, про деньги, которые сами собой сыплются на вольных людей без счета.

   - На Волге, хлопцы, хлеба вольготные, казакам, почитай, сам царь кланяется, да за свой покой щедрою казною, одежею, да зелейным припасом щедро жалует. А нам ни он, ни бояре его не указчики! По своим, Богом установленным правилам, судим да рядим.

   - Что ж раньше на Волгу не шли? - удивленно таращился Фрол. - Даром все лето порты, лазая по камням, да лесам пермяцким драли. Ноги сбиты, на шкуре дыр от вогульских стрел, да крестьянских рогатин не сосчитать, а в мошну даже полтины не собрали!

   - Шустёр, брат, топор, да и то, когда лучину стругает!

   Василько как мог отбрехивался от подобных вопросов, переводя разговор на грядущие радости вольной жизни:

   - Летом на казака и ногай, и крымец, и турка наседает. Куда я с вами, неотесанными подался бы? По осени куда покойнее, да и в казачий круг лучше ступать без спеху. Коли примут, то и жизнь пойдет добрая.

   - Выходит, твоим заступничеством живы будем? - язвил Кузьма. - Значит, все о нас, немощных, заботился?

   - О ком же еще? - искренне отвечал Василько. - Черномыс по всей матушке-Волге знатен, всяк про то знает, любой атаман за меня поруку держать станет. А таких прощелыг как ты с Фролом, вмиг выпорют, да восвояси отправят...

   - А мене одинешенькой, куда прикажешь? - слушая Васильку, возмущалась Алена. - Никак с собою на Волгу взять хочешь или камень на шею, да в Каму?

   - Что ты, Аленушка! - Василько ласково гладил девушку по животу. - С этаким добром тебе никак на Волгу не можно! Зимой только зазря сама пропадешь и дитя наше погубишь. Топереча переждать малехо надо. Вот с Божьей помощью разрешишься от бремени и со мною навек будешь!

   - Как же стану жить одна-одинешенька, беззащитная да неприкаянная... - плакала Алена, как ребенок прижимаясь к Васильке.

   - Небось, не пропадешь! - утешал девушку казак. - Дружок надежный у меня в Чусовом, Данилою Карим кличут. Он позаботится, ежели что и перед Яковом Аникиевичем словечко замолвит, да и деньжатами подкрепит. Сведу тебя к Чусовской слободке, там Карего всякий указать сможет.

   - Казак дело глаголет, - урезонивал голосящую племянницу Кузьма. - Да и Никита тебе не чужой, возьмет под крыло...

   - Чует мое сердце, - плакала Алена, - что навеки мы расстаемся. Не быть нам, родименькой, вместе...

   - Поплакай, милая, полегчает. - Василько с нежностью перебирал коротко стриженные девичьи волосы. - Бабьи слезы все одно, что вода небесная: льются шибко, да и уходят без следа.

   - Нет, мой любый. То не бабья кровь во мне голосит, а вещее сердце в груди разрывается от смертного, прощального холода.

   Василько целовал девушку в красные заплаканные глаза, пытаясь найти верные слова утешения, отгоняющие всякий страх и расточающие скорбь, какие когда-то говорила его мама. Искал и не находил.

   - Ты сердечко-то свое не томи, не мучай. Выпусти печаль-кручинушку на волю, поголоси, коли хочешь.

   И Алена затягивала одну и ту же протяжную песню прощания, завораживающую и леденящую душу, как одинокий волчий вой:

   Из-под горья студены ключи шумят.

   Да льются, льются, и на миг не замолчат,

   Да какова у красной девицы печаль,

   Да дружка милого покинуть сердцу жаль.

   Да злые люди разлучили счастье мне,

   Да о любви нашей поведались оне,

   Да разлучили с милым другом, развели,

   Да позабыть его заставить не смогли.

 

   ***

   Офонька не мог наверняка сказать, который день они ехали на Восток, не сговариваясь, бесцельно, лишь бы подальше от ставших смертельно опасными Сольвычегодска и земли русской.

   Страх, несколько дней терзавший Шешукова, прошел, оставив после себя лишь внезапно вспыхивающие приступы ярости да открывшийся избыток сил. Офонька повеселел, предчувствуя возможность начать жизнь заново, но только выгоднее и лучше, чем на опричненной службе: за Камнем все были врагами Строгановых.

   Показывая царскую подорожную, с тисненным двуглавым орлом, Шешуков беззастенчиво обирал каждого встречного во славу государеву, иной раз заставляя быть проводником, указчиком строгановских застав и путей казачьих разъездов.

   - Видишь, Семка, как и без царевой милости можно жить сладко. Ни тебе молебнов, ни опричненого послушания, ни службы. - Шешуков ткнул в бок молчавшего скуратовского шута. - Пуще прежнего, говорю, заживем!

   - Расстаться нам надобно... В одиночку легче затеряться, да своим путем идти, - нехотя ответил Дуда. - Зря с тобою на Камень поперся, лучше бы поворотил на Литву, авось Господь бы и вывел...

   - На кол бы тебя Господь вывел. - Офонька сурово посмотрел на понурого Семку. - Бегать от меня не помышляй, до скончания века мы строгановской кровушкой вязаны. Посему теперь не Малюте, мне служить станешь.

   - А коли не стану? - нерешительно возразил Дуда. - Возьму ночкою, да и в Слободку-то утеку...

   - А я слух тебе в догоночку пущу, что это ты удумал Анику придушить. Да не по злобе, а строгановских денег ради, - довольный своей выдумкой рассмеялся Офонька. - На кресте истинным живым Богом клясться стану! Под пыткою от своих слов не откажусь! Я тебя хоть из-под земли да на цареву дыбу вздерну, да опосля раскорячу! Или веруешь, что Малюта не усомнится, что ты вор? Возьмет, да и простит измену?

   - Куды там, простит! - Семка в отчаянье махнул рукой. - Коли шкуру с живого обдерет, да сожрать заставит, тоды верно простит...

   Шешуков ухмыльнулся:

   - Уразумел, пес, что хозяину надобно не перечить?

   - Кажись, уразумел...

   - Я так мыслю, - глаза Офоньки возбужденно заблестели, - за Камень подаваться надобно, в Пелым, да про царский умысел громить Новгород самому Бегбелию поведать. Вогульский князь, говорят, нынче в большой силе. Сам царь сибирский, Кучумка, наседать на него не решается, ясак и тот добром просит.

   - Нам-то в Бегбелии какая корысть? - Семка пожал плечами. - Лучше к купцам бухарским пристанем, им люди завсегда надобны.

   - Дура! Да коли зимой пойдут вогульцы на Пермь, то и для нас работа знатная сыщется, - рассудительно ответил Офонька. - Воеводе чердынскому помощи-то ждать неоткуда. Зимою на Руси друг друга бить, да терзать станут! Там глядишь, и до Строгановых черед дойдет. Так что погуляем на славу. Пусть не черным воинством владыки Третьего Рима, так в своре поганьского князька языческого!

   - Как бы нам повоевать, да штанов не растерять... - пробормотал Семка и твердо решил скрыться от обезумевшего Офоньки при первом удобном случае.

 

   ***

   - Живы-здоровы бывайте, люди православные!

   Подъезжая к небольшому костерку, подле которого сидели хорошо вооруженный казак с молодой стриженой под мальчика девкой, Семка истово перекрестился и спешился.

   - И тебе чужим куском не подавиться, - при виде одетых как опричники незнакомцев Василько принялся нетерпеливо поглаживать рукоять сабли. - Заблудилися или даром коней маете?

   - Сам-то кто таков будешь? - не сходя с коня, с вызовом спросил Офонька. - Часом не беглый ли?

   - Кто? А никто, человек гулящий, казак вольный, вот кто, - бросил задиристо казак. - Тебе до меня какое дело?

   - А девка с тобой чего делает? - не унимаясь, нагло продолжил Офонька.

   - В твои-то годы я поди не спрашивал, что девка при мужике делает, - усмехнулся Василько. - Но коли не ведаешь, скажу, слухай: девка на мне блох ищет, да суп из них варит. Подведет брюхо, заходи на пятницу в четверг, что в Светлый День накануне поста!

   - Складно загибаешь! - глаза Семки восхищенно заблестели. - И впрямь видать, человек бывалый.

   - Бывалый один черт лукавый, - Василько решительно обрезал неуместную похвалу. - Мы же, слава Богу, есть и никуда деваться не собираемся.

   - Идете куда? - Шешуков, не унимаясь, продолжал свой допрос.

   - Сейчас башку-то откручу, - Василько встал на ноги и решительно двинулся на Офоньку, - тогда в тебе только и останется, что душа царская, да жопа барская.

   - Погодь, погодь, - с распростертыми руками кинулся навстречу казаку испуганный Семка. - Горяч юнош, неразумен, ты уж его, мил человек, прощевай!

   - Для первого разу, - кивнул Василько вновь усаживаясь подле Аленки.

   - Позволил бы нам с вами погреться, да покушать бы чего дал, за то бы вас и потешил малёхо.

   - Что за потеху казать станешь? - спросил Василько и обращаясь к своей спутнице, ласково коснулся ее руки. - Что, Аленушка, хочешь ли потешиться?

   - Все равно, - опуская глаза, ответила Алена, - лишь бы ты не грустил.

   - Сговорились! - крикнул Василько. - Да не томи, отрывай мухам лапы!

   Семка быстрехонько скинул с себя одежду и, оставшись в одном исподнем, подхватил валявшийся на земле длинный сук, зажал его между ног и принялся скакать на нем вокруг костра, истерично выкрикивая:

   Лю! Лю! Лю!

   По поднебесью медведь летит,

   Ушками, лапками помахивает,

   Серым хвостиком поправливает;

   А в стойле сука в запрягу стоит,

   Копытами бьет и рылом мычит...

   Василько, наблюдая за носящимся на палочке скоморохом, хохотал в полный голос, приговаривая:

   - Дивно, Аленуша! До печенок пронимает! Не зря на потешину согласился. Видит Бог, как дивно!

   А Семка не унимался: отбросил сук и встав на четвереньки, принялся по-собачьи крутиться подле Васильки.

   Лю! Лю! Лю!

   Пошел заяц на войну.

   Ложкою стрелял во чисто поле,

   Да устрелил великана мертвого,

   Хана крымского, царя ордынского.

   Кафтан с него снял рогозяный,

   Опоясочку с него снял лычану,

   Сапоги с него снял берестяные!

   Кто богат да скуп: пива не варит,

   Нас, молодцев, не кормит, не поит,

   Тому - собачью бабку,

   Да жабью шапку!

   - Ну, песьи дети, заслужили свою краюху! - смеясь от души, добродушно сказал казак, показывая Дуде на место рядом с собою.

   Семка довольно оскаблился и жадно принялся за еду.

   - Василько! - неожиданно вскрикнула Алена, метнувшись казаку на грудь. - Любимый мой...

   Только потом Василько услышал гулкий, словно раскат грома, выстрел, увидел ухмылявшееся в клубах дыма лицо молодого опричника, стремительно разворачивавшего коня, почувствовал на своих руках слабеющее, безвольно повисшее тело Аленки. И небо, черное, разверзнувшееся звездами, небо неожиданно упавшей на землю ночи...

   - Сука! - в бешенстве заорал Василько и, выхватывая на ходу саблю, с размаха подрубил у коня заднюю ногу.

   Проскакав саженей двадцать, животное стало медленно заваливаться на бок и запутавшийся в стременах Офонька, оказался на миг прижатым к земле. Пытаясь освободить ногу, принялся кромсать бок у обезумевшего от боли коня, безуспешно надеясь вслепую обрезать стремя.

   Завидя подбегающего к нему казака, Офонька съежился, отбросил в сторону нож и, нелепо улыбаясь, вытащил из-за пазухи гербастую подорожную, принявшись испуганно размахивать ей перед своим лицом, словно белым флагом.

   Подоспевший Василько, не говоря ни слова, прижал его руку сапогом к земле, размахнулся, ударил, распластывая голову опричника пополам.

   "Уходит! Уходит!" - видя, как замешкавшийся скоморох пытается поймать испуганного коня сам себе закричал Василько и выхватывая из-за пояса подаренный Григорием Аникиевичем нож, почти без надежды послал его в сторону Семки.

   Видя, что нож пролетел мимо, казак в отчаянье завыл, бросаясь к бездыханному телу любимой:

   - Алена! Аленушка!

   Поднял полные отчаянья глаза: неверным шагом, зажимая рукой окровавленную шею, Семка все еще безуспешно пытался взобраться на испуганного, неспокойного коня.

   - Достал-таки нож Аникиевича! - радостно воскликнул Василько, бросаясь к упавшему в кусты скомороху.

   Захлебываясь кровью Семка умоляюще тянул вперед руку:

   - Пощади...

   Василько плюнул умирающему в лицо и поднял для удара саблю.

   - На Рождество царь Новгород сожжет... - еле слышно прохрипел Семка. - Всему люду смерть лютая...

   - Что, что ты сказал, повтори? - Василько нагнулся над скоморохом, ниже, почти припадая ухом к еле двигавшимся губам умиравшего человека.

   - Новгород, Новгород зимою сожгут... людей передушат... - с трудом прохрипел Семка. - Дочка у меня там... Спаси...

   Василько тяжело поднялся с колен, и по-звериному воя поплелся к Алене, удивленно смотрящей, как догорающие угли костра все еще тлеют, озаряя ее лицо красною огненной зарею, и никак не могут погаснуть.

 

Глава 18. Дважды умершие

 

   К вечеру строгановские хоромы опустели: ни челяди, ни стражи, ни проверенных, испытанных временем слуг. Даже сына своего, Максима, не пожелавшего ночевать на женской половине, Яков Аникиевич отослал в дом к Истоме.

   Яков Аникиевич, суровый, строгий, сидя за широким столом внимательно читал затейливо писанную царскую грамоту. За осенним, холодным окном темнело быстро, оттого на глаза набегал слюдяной морок, и тогда буквы на грамоте кривились, словно застрявшие в лесной паутине длиннокрылые комары. Строганов протирал уставшие веки пальцами, перемаргивал глазами и уже в который раз принимался перечитывать государев наказ: шубы, шапки, меховые рукавицы...

   Многократно перечитав письмо, Строганов поднес его к яркому свечному пламени и бросил вспыхнувшую бумагу в большую медную чашу:

   - Воля царя для нас свята, да только его гонца у нас не бывало...

   Дождавшись, пока письмо прогорит и вместо бумаги останется лишь горсть пепла, Яков подошел к безутешному Васильке и прижав руку к его груди негромко сказал:

   - Пока живу, не забуду, что ты для нашей семьи сделал. Отныне будешь для меня вроде брата... - Яков присел на лавку рядом с казаком. - А Семена, за его недогляд, накажем люто; сего же числа Григорию отпишу... Мы его на цепь посадим, чтобы лучше грех свой уразумел!

   - Как с Новгородом быть? - Карий подвинул к Строганову чашу с остывшим пеплом. - Что, ежели опричник правду сказал?

   Яков Аникиевич перекрестился и залил пепел густым красным вином:

   - Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли...

   - Надо предупредить Новгород, Яков... - Данила взял купца за руку. - Кровь их на нас ляжет...

   Строганов посмотрел в глаза Карему холодным, трезвым взглядом:

   - Они, Данила, уже мертвы. Понимаешь? Нет, не понимаешь! - Яков ударил ладонью по столу. - Да к ним хоть сам ангел с небес спустися, они и то поверить не посмеют, что Иоанн по зиме в Новгород словно волк в овчарню придет!

   - Почему же не поверят? - удивился Карий. - Неужто в любовь царскую более веруют, чем во Христа?

   Яков скривил рот:

   - Христос где? На небе. Милостивый, милосердный, но на небе... А на Руси кто? Иоанн. Владыка живота, который волен убивать по своей прихоти! - столкнувшись с колючими глазами Данилы, Строганов отвернулся. - Не понять этого тебе. Другой ты...

   - Почему ж другой? - процедил Карий сквозь зубы. - Из плоти да из крови, как и остальные... Так что пойму, ежели объяснить захочешь.

   Строганов вскочил с лавки и в ярости швырнул на пол чашу наполненную вином и жженой бумагой.

   - Хорошо, слушай да не переспрашивай. Всеми делами в Новгороде заправляет архиепископ Пимен, что год назад требовал на соборе низложить митрополита Филиппа. Царев пес, такой будет подыхать, а сапоги хозяйские лизать не перестанет. По его рвению холопскому все жалованные Новгороду грамоты царю возвращены были. Это его предупредить о царской расправе хочешь? Или дерзнешь вече собирать? Так в помине нету его... Кончился господин Великий Новгород, измельчал да гноем изошел. А сами новгородцы теперь заняты тем, что друг на дружку поклепы чинят, да ябеды про измену сочиняют...

   При этих словах доселе молчавший Василько вздрогнул и, перекрестясь, упал подле Строганова на колени:

   - Батюшка Яков Аникиевич, Христом Богом тебя прошу, отпусти ты меня в Новгород. Все, кого любил я, давно уже в Царствии Небесном, так может и я за подвиг прощения сподоблюсь... - казак разрыдался, по-детски уткнувшись в колени Строганова.

   - На верную погибель идешь... - Яков ласково погладил Васильку по голове. - Запытают, глаза выжгут, а после забьют до смерти... Опомнись...

   - Вместе пойдем, - негромко сказал Карий. - Коли насядут, так отобьемся, уйдем, как от вогулов ушли...

   - Нет, Данилушка, тебе нельзя... - испуганно прошептал казак. - Завидят тебя, в истине моей усомнятся! Я ж юродом к ним пойду, вроде Давыдки Калачника. Авось дурочку-то Божьему и поверят...

 

   ***

   - Красно кругом нынче... Разлилась рябинушка пожарами... - Савва посмотрел на бесконечные, пробивающиеся из глубин вечереющего леса яркие огни рябиновых ягод. - И снег долго не ложится. Быть стуже лютой...

   - По мне все одно, какой зиме быти, - ответил Василько, ласково гладя коня по гриве. - Вот ты, Савва, как из земель строгановских выходить станем, не мешкая со мной распрощаться да ворочаться назад поспеши. Скоро волки начнут в стаи складываться...

   - Нет, Василько, с тобой в Новгород пойду. Вдвоем-то сподручнее будет. А коли живы останемся, так вместе и воротимся.

   Казак посмотрел на Снегова добрым, извиняющим взглядом, как смотрит отец, слушая не вошедшего в годы сына.

   - Лошадей куда девать станешь? Продашь али на произвол бросишь? Нет, им домой надобно, ко своим возвернуться. Да и пожитки мои казацкие божьим странникам не раздашь, - Василько потряс саблею и указал на пищаль. - Не хочу, чтобы в лихие руки пристроились. Этим, брат, много невинной кровушки пролить можно. Так что ворочайся назад с Богом...

   - Лошадей на время в деревне пристроим, оружие в монастыре схороним, - возразил казаку Снегов, убеждая себя, что именно ему уготовлено пройти этот путь. Савва желал принять достойную, мученическую смерть, отдав свою душу во имя спасения других. - С тобою в Новгород пойду. Не проси о другом.

   Василько посмотрел на притихшего послушника и осуждающе покачал головой:

   - Никак венец мученический стяжать хочешь? - Грех это, Саввушка, не мне про то говорить. Не преждевременной да лютой смерти, жизни искать надобно. Так Христос заповедовал...

   - Как же ты, Василько? Разве сам не на муку себя обрекаешь, не ли себя ведешь?

   - Такова знать моя казацкая доля, - Василько прямодушно посмотрел на Снегова. - Сам про то, Саввушка, ведаешь, что больше всего искал я счастия да вольной жизни. Только душа-то во мне умерла, да смердит внутри, что свет белый не мил...

   Василько смахнул слезы:

   - Когда Аринушку волки задрали, так я от горя ополоумел, удавиться хотел. А вот убили мою Аленушку, поплакал малехо и ничто, не рехнулся. Хотя, Саввушка, ее мне жальчей. Ох, как жальчей! Да, видно, так усмотрел Бог, чтобы казак Василько не с девкой, а с плахою повенчался...

 

   ***

   Из Великого Устюга, голодного да запуганного внезапными опричненными наездами, в спокойный и сытый строгановский Сольвычегодск, тайком пробирался Ивашка Медведчик, получивший такое прозвище по своему здоровенному медведю, с которым, почитай, исходил весь русский север.

   Ивашка слыл знатным звериным скоморохом, однако не брезговал показывать и блудливые сценки со сквернословием, потешая крестьян татарскими бельмесенами. Ивашка был нечист на руку и падок до плотского греха, при возможности не отказывая себе испортить непутевую девку, соблазнить дешевым подарком сироту или завалить на сеновале чужую женку. Зачастую это заканчивалось жестоким избиением Ивашки деревенскими парнями, и если бы не прирученный медведь, охранявший его словно собака, давно истлевать бы Ивашке где-нибудь за сельской околицей с проломленной головой.

   Несколько лет он безбедно прожил в Новгороде, потешая зажиточных купцов да заморских гостей, охотно плативших за невиданную медвежью потешину. Сытно да беззаботно проходила Ивашкина жизнь, покуда в Новгород не пришел лютый архиепископ Пимен, обязавший рвать скоморохам ноздри, а пойманных за своим ремеслом вторично - лишать каленым железом глаз. "Дурья башка, да коровье вымя", - ругал Ивашка в сердцах, за то что упустил свое счастье, вовремя не отплыв с медведем за море. "Ничаго, - пробираясь через лесные заросли по звериным тропам как мог, утешал себя скоморох, - проберусь в Сольвычегодск, за зиму пообрасту малехо жирком, а весною на Камень подамся. Строгановы медвежью потеху высоко ценят, а им не то что Пимен, но и сам черт не указчик!"

   Вдруг из-за кустов, с высокого лесного холма, выходящего на дорогу, Ивашка заметил дух всадников, неспешно подъезжающих прямо к нему, подставляя себя под верный выстрел.

   "Благодарю Тебя, Господи! - Ивашка перекрестился, поднимая украденный на заставе самопал и обращаясь к медведю, радостно зашептал. - Сейчас, Миша, уложу того, что с пищалькою, а монашек, даст Бог, сам со страху усерется! От Строгановых не с пустою мошной едут!" Ивашка изготовился, второпях перекрестил самопал и, целясь в казака, выстрелил...

   Василька взмахнул руками, качнулся в седле и стал медленно валиться на землю.

   - Господи! - в отчаянье закричал Савва. - За что?!

   В ответ из кустов донесся звериное рычание и показался медведь, грозно идущий к Снегову на задних лапах. Не мешкая, Савва подхватил Василькину пищаль и выстрелил, почти не целясь.

   Медведь жалобно застонал, сделав навстречу послушнику несколько тяжелых шагов и рухнул замертво, шумно подминая большим телом пустые ветви...

   Савва скинул шапку, подкладывая ее под голову умирающего Васильки.

   - Отбегался казак... видать не судьба поюродить... - Василько улыбнулся сквозь набегающие слезы. - Любо пожили с Данилою... как у Христа за пазухой... Поклонись за меня, коли свидитесь... а еще Григорию Ани...

   Он затих внезапно, оборвавшись на полуслове, как вниз срывается птица, убитая влет.

 

   ***

   Новгород встретил Савву неожиданно покрывшим землю снегом и ледяным ветром. Еще подходя к городу послушник заметил, как над воротами мечутся вороньи стаи, с пронзительным криком сталкиваясь друг с другом в воздухе. "Не к добру под вечор игрища бесовские", - подумалось тогда Савве. И не напрасными оказались недобрые предчувствия.

   Некогда вольный да хлебосольный странноприимный Новгород больше напоминал город, в котором долгое время свирепствовала чума: стоявшая у ворот угрюмая стража обыскала послушника и немедля отвела для проверки в съезжую избу. Потом, выяснив что у Саввы есть секретное донесение для архиепископа, повели на Пименов двор по холодным, пустынным улицам с редкими прохожими, поспешно прятавшимися от стражи...

   Архиепископский двор, сильно разросшийся за прошедший год, стал для Новгорода непререкаемым центром власти, откуда осуществлял жесткое правление городом архиепископ Пимен. Кроме самих хором на Пименовом дворе плотно жались друг к другу многочисленные постройки и пристроечки с известным и неведомым Савве назначением: приспешными кельями, поварнями, большими и малыми житницами, башнеобразными повалушками, кельями подьячих и черных попов, приказом судных дел, ледниками, конюшнями...

   - Увидишь владыку, сразу на колени вались, - участливо подсказал с изрубцованным лицом немолодой стражник. - Да гласом отвечай смиренным, все одно, что дитя лепечущее. Даст Бог, помилует владыка...

   Крупный, с седыми, вьющимися волосами и большой окладистой бородой, стареющий Пимен, напоминал грозных ветхозаветных патриархов, одним видом внушая священный трепет. Робея перед исполином, Савва не заметил сам, как оказался на коленях перед грозным архиепископом.

   - Глаголь, раб, откуда пришел и почто дерзостно посмел владыку побеспокоить?

   - Прознал я, недостойный, про то, что по Рождеству замыслил царь на Новгород с погромом идти... - прошептал Снегов и сам испугался своих слов.

   - Громче, раб, - крикнул Пимен, - говори яснее, кто тебя надоумил поклеп на государя нашего, Иоанна Васильевича, возвести?

   - Василько про то поведал, казак, - растерянно пробормотал Савва, - с опричником он повздорил, да случайно и убил, а тот, перед смертью, перед ним-то и раскрылся...

   - Вот как! - яростно закричал архиепископ. - Стало быть ты тоже помогал убивцу человека государева беззаконно смерти придать?

   - Не зрел того очами, - Савва перекрестился и рухнул ниц. - Но прослышав, к тебе поспешил, владыко!

   - Ведаешь ли, раб, что за навет, да за донос ложный бывает? - Пимен подошел к Снегову и ткнул в спину острым посохом. - Яко поганую муху иглою накалывают потехи ради, так и лжеца, в науку неразумным чадам, сажают на кол!

   Неторопливым жестом Пимен подозвал к себе стоящего неподалеку архиерея:

   - Про сказанное немедля в Москве сведайся. Сегодня же отряди гонца к Вяземскому, да на подношение сто рублев выдай. - Пимен задумался и кусая губы, продолжил. - Нет, пожалуй, для князя мало. Возьми-ка втрое... А послушника сего покудова определи в ледяную яму. Да коли выпадет свободный час, о деле с пристрастием допроси.

 

   ***

   Минул месяц, как Савва томился в лютом заточении, перекочевывая из одной ледяной ямы в другую. Пост близился к концу, и крестьяне из окрестных деревень спешно свозили свежую убоину на архиепископский двор.

   - Страдания со смирением да благодарностью принимай, терпи, коли за правду страдаешь, - завидев изможденного голодом да стужей послушника, приговаривал старый келарь. Затем недовольно осматривал ставшие тесными от поклаж стены, охал и принимался заученными прибаутками подгонять нерасторопных крестьян, сгружавших завернутые в рогожки говяжьи и свиные четверти. - Давай, родимые, воз рассыпали, да два нагребли!

   - Ужо и так все выгребли, - недовольно огрызались мужики, но пугливо посматривая на превратившегося в тень послушника, старались сгружать спорей. - Умерил бы владыко чрево свое, да пожалел нас, грешных. Ноне по деревням-то с голодухи пухнут, щи пустые из единой капусты да крапивы хлебают. Всех коров порезали, топерь и забелить щи нечем...

   - Тако и отощали! - посмеивался в ответ келарь. - Мурла красные, небось, не на крапиве нажрали? Знаю, истинно ведаю, что по лесам шастаете, да воровски зверье промышляете!

   - Куда там, попробуй сунуться топереча в лес, - испуганно открещивались мужики. - За добытого зайчика у самого живьем лопатку вырежут да и отведать заставят...

   - Како иначе, родимые? - удивился келарь. - Али не ведаете того, что не по достатку еда - та же беда? Вам, стало быть, на роду написано брюхо в голоде соблюсти!

   Выпроводив крестьян, келарь внимательно оглядел яму:

   - Некуда девать тебя, болезный. Топерь с убоиной бодрствовать да о спасении молитвенно радеть станешь...

   Снегов встал на колени, протягивая келарю трясущиеся, обмороженные руки:

   - Определи в застенок, батюшка, али к татям в тюрьму... Не могу больше на льду почивать, насмерть закоченею...

   - На все воля Божья, - участливо вздохнул келарь. - А выпустить тебя отсюдова никак нельзя. Молился бы лучше за здравие милостивого владыки нашего Пимена, что за слова твои крамольные пытать тебя не велел!

   Келарь перекрестился и принялся затворять яму.

   - Помилосердствуй, батюшка! Христом тебя молю... не виновен, истинный крест, невиновен...

   - Не виновата курочка, да грязна улочка, - бросил на прощание келарь и заложил в петли засов.

 

Глава 19. Ибо жатва созрела

 

   По Рождеству ударили лютые морозы, такие, что на лету замерзали птицы и, будто в горах, расходилось по окрестностям гулкое эхо. И день и ночь над Новгородом являлись неведомые и невиданные прежде знамения: то встанет полная белая радуга, то воссияют в небесах три солнца и разом померкнут, а по ночам спускались от луны на землю огненные столбы, или посреди звезд складывались в пылающий в полнеба крест.

   Лишь стужа спала, как по Новгороду поползли невероятные слухи, что взяты в кольцо бессчетным стрелецким войском и каждого, кто ищет бежать из города, тут же донага раздевают и, перебив ноги, оставляют на корм собирающимся бессчетным волчьим стаям. Люди шептались, суетливо крестясь, и спешили в церкви молиться за здравие государя и умягчение грозного его сердца. Наступившие Святки стали на удивление тихими и богомольными.

   Взамен лютых морозов в Новгород пришла неожиданная оттепель, стремительная, словно ранняя весна. В считанные дни на Волхове вскрылся лед и, вместо увязающих в снежном месиве саней, люди стали перевозить поклажи на лодках. Новгородцы сочли наступившие теплые дни за благой знак. Все ждали чуда, но никто не мог сказать, каким оно должно быть...

   На Крещение Новгород облетела добрая весть: "Царь близ ворот города. Нет, царь уже вошел в Новгород, положив конец мучениям и страху!" Обезумевшие от счастья люди, срывали с деревьев голые ветви и бежали к городским воротам, дабы устелить путь своему спасителю...

   На волховском мосту многолюдный крестный ход с торжественными красными хоругвями и чудотворными образами, беспрестанно славящий пришествие Иоанново, встретился с горделиво восседающем на вороном коне государем, позади которого смыкались необозримые ряды черной опричненной стражи. По толпе пронесся благоговейный стон, крестный ход встал и медленно повалился перед царем на колени:

   "Явился еси днесь вселенней, и свет Твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих Тя: пришел еси и явился еси, Свет Неприступный..."

   Наконец Пимен встал с колен и, подойдя к Иоанну, поднял для благословения руку. Царь, с презрением посмотрев на Пимена, расхохотался и стегнул архиепископа по лицу плетью:

   - Никак ты, пес блудливый, на меня посмел поднять руку? Или в Новгороде теперь собакам позволено царя благословлять?

   - Государь! - испуганно взревел Пимен. - В чем вину мою зришь? Не иначе, как в любви и преданности?

   - Жигимонт Август тебе государь! - закричал Иоанн в гневе и топча конем Пимена, крикнул собравшемуся народу. - Ведаю про измену вашу великую! И про то, что отложиться хотели к иноплеменным, и что слаще вам быть польскими холопами, чем детьми моими! Так и вы прознайте, что пришел к вам не с миром, что иду я крестить Новгород кровью, как отцов ваших крестил мой пращур Добрыня!

   Толпа, не поднимаясь с колен, застонала:

   "Величаем Тя, Жизнедавче Христе, нас ради ныне плотию крестившагося от Иоанна в водах Иорданских..."

   Иоанн, с удовольствием выслушав величание, оглянувшись, полюбовался застывшими в напряжении опричненными полками.

   - Чего ждете от меня, Христопродавцы? - бросил народу царь. - Уж не суда ли милосердного?

   По толпе прокатился вздох облегчения и люди радостно возопили:

   - Суда мудрого, избавитель! Суда правого, владыко! Суда милостивого, спаситель!

   Царь с яростью посмотрел на разлившееся перед ним рыдающее человеческое море и грозно крикнул:

   - Тогда, молитесь! Будет вам суд праведный, суд скорый и страшный!

   Новгородцы, раздирая на себе одежды и не поднимаясь с колен, молитвенно запели:

   "Врага темного и оскверненного яда, очищением Духа измовени, к новой пристрахом необлазненной стези, водящей в неприступную радость, единем приступну, имже Бог примирися..."

   - На суд, в Софию! - с нескрываемой злобой выкрикнул царь.

   - На суд, в Софию! - с надеждой подхватил народ.

 

   ***

   После отслуженной в Софийском соборе литургии Иоанн в окружении опричненных телохранителей вышел из храма к новгородцам, на коленях ожидавшим его появления. Царь силком вытолкнул к народу бледного, с безвольно поникшей головой архиепископа Пимена:

   - Отвечай, народ новгородский, кто сей перед вами?

   Собравшиеся, падая ниц, истошно завыли.

   - Упорствуете? - царь выхватил у опричника булаву и бросился к застывшим в смертном ужасе людям. Подобно зверю Иоанн рычал, без разбора проламывая головы мужикам и бабам, сокрушая ребра рыдающим детям, пока, утомленный, не воротился вновь к церковным воротам.

   - По великой милости своей еще раз вопрошаю погрязший в мерзости народ новгородский, - царь указал забрызганной кровью булавой на не смеющего шелохнуться Пимена. - Кто сей перед вами?

   Повинуясь царскому гласу люди медленно поднимались с рыхлого, напоенного теплом снега. Увидав рядом с собой убиенных, несмело крестились, поспешно отводя взгляды от раскромсанных голов и еще трепещущих неостывших тел.

   - Иди, - Иоанн толкнул архиепископа в спину, - вопрошай паству, кто ты таков!

   Пимен подходил к рыдающим людям, мужчинам и женщинам, ветхим седым старикам и совсем малым детям, ласково гладил их по волосам, и благословляя, спрашивал:

   - Отвечай государю без утайки, мое грешное чадо, кто аз есмь?

   Люди целовали Пимену руки, прижимаясь опухшими от слез лицами к теплым архиереевым ладоням:

   - Владыко наш, пастырь добрый...

   Недолго послушав людские причитания царь рассмеялся и обратился к опричникам, в нетерпении ожидающим его воли:

   - Воистину, братия, сами свидетельствуют о своей измене!

   Затем, поманив пальцем Пимена, громогласно объявил новгородцам:

   - Лжете, не архиерей вовсе, а скоморох всея Руси. Вон как потешается на чужом горе! Да только без толку, слезами царя не проведешь! - Иоанн подошел к Пимену и лукаво прищурился. - Где же скоморошия жена? Почто своего царя не встречает? Али не рада?

   - У монашествующих нет жен, - смиренно ответил Пимен.

   - А кто здесь монашествующий? - удивленно спросил у опричников Иоанн. - Ужели скоморохи подвизаются Царствию небесному?

   Опричники с хохотом сбили с головы Пимена клобук, сорвали крест и сунули архиепископу в руки скоморошью волынку.

   - Добро! - крикнул царь. - Теперь скоморошью невесту ведите, свадьбу гулять будем!

   Опричники привели под уздцы старую беззубую кобылу, затем схватили Пимена и, куполом завязав над головой рясу, стащили с архиепископа порты.

   - Сажайте скоморошника к миру задом, - хохоча распоряжался Иоанн, - да вяжите покрепче, не то женишок свалится по дороге, кто тогда утешит молодую?!

   - А теперь, - царь окинул собравшихся плотоядным взглядом, - не грех честным пирком отпраздновать свадебку!

 

   ***

   Шестую неделю пирует черное опричненное воинство в славнейшем русском граде Великом Новгороде. Без устали пытает Скуратов с заплечными мастерами новгородских бояр, купцов и архиереев. Исхудал, осунулся, но добился-таки от всех признания об измене великой. Кровью харкали игумены да соборные старцы подписывая свои признания перейти за деньги в папское услужение. Раскаялись и бояре в измене, позарившись на вольности польские, вслед им провинились и купцы новгородские.

   "Да станут казни мои страшнее казней Египетских!" - заклинал опричников Иоанн, приказывая разрубать младенцев надвое перед глазами их матерей, топить беременных баб в Волхове, протыкая животы баграми, не щадить стариков и старух, жечь людям головы, обмазывая их горючим зелием чернокнижника Бомелия. "Новую заповедь даю вам! - прорекал Иоанн. - Блажен убивающий, и мучающий достоин благоволения!"

   Каждое утро одуревшие от вина и крови опричники переодевались ряженными и ходили в образе чертей по Новгороду, заставляя свои жертвы отрекаться от Христа, добровольно передавать души во власть сатане. Согласившегося стать богоотступником, обрекая себя на вечные муки, опричники отпускали, отсекая по локоть правую руку, не желавшим отрекаться от Христа перебивали кости или ломали хребет, оставляя помирать на улице, или выволакивали за город на корм волкам.

   А по ночам с зажженными факелами шарили по уцелевшим погребам, вытаскивая оттуда прятавшихся детей и молодых девок. Младенцев сразу же прибивали, разбивая головы о стены, тех, кто был постарше, душили на спор, кто управится быстрее. Молодых девок насиловали всю ночь, а по утру благословляли отрезанием грудей, отпуская с этим царевым пропуском идти к своему новому королю Жигимонту...

   Над Новгородом нависали вороньи тучи и волчьи стаи беспрепятственно ходили по городу, на каждом углу пожирая искалеченных мучеников. Опричники, потехи ради, ловили разъевшихся волков, привязывали к их хвостам отрубленные головы, или обматывали шеи человеческими кишками. Волки нападали друг на друга, устраивали свары, но не от голода - от захлестнувшего их кровавого безумия.

   И глядя на то, как славный православный город превращается в круговерть адову, радовался царь, словно дитя, и беспрестанно благословлял опричников на великую жатву. Объезжая Новгород со своими неизменными спутниками Малютой Скуратовым да Елисеем Бомелием, Иоанн умиленно плакал, пел псалмы и возносил Богу славу за то, что творит Его волю, что сумел и обрезать виноград на земле, и бросить его в великое точило гнева Божия. Что истоптаны ягоды в точиле и потекла из точила кровь, заливая Новгород выше узды конской...

 

   ***

   Савва не помнил того часа, когда умер. Не заметил потому, что за его грешной и многострадальной душою не сошел светлый ангел, не повлек, утешая, сквозь лютые мытарства воздушные, где с каждого взыщется и воздастся по мере греха его. Но этого ничего не было, его не заметили, забыли в старой монастырской ледяной яме. Как неделю, и две, и три назад послушник все так же продолжал лежать, заваленный кусками оттаявшего мяса, отчаянно пытаясь уразуметь, можно ли усопшему без исповеди и причастия молиться за свое спасение и надеяться быть услышанным.

   Иной раз Снегов слышал доносившиеся душераздирающие крики, конский топот и нестройное церковное пение, а иногда в яму проникал едкий дым горелого мяса, и тогда послушнику казалось, что уже настал День Страшного Суда, что грядет воскресение из мертвых, но о его плоти, перемешанной с кусками убоины, никто так и не вспомнит, что придется просто бесследно сгинуть, даже не представ перед Его грозными и праведными очами...

   Однажды, услышав громогласный зов трубы, Савва понял, что ежели теперь не уверует в Его любовь и не поднимется из ямы, то даже ад не примет его разуверившуюся душу. Взобравшись наверх по мясным кускам, Савва обнаружил, что все засовы и запоры по зову архангельской трубы отворены, что его путь на Суд открыт и свободен. Немного поразмыслив, Савва прихватил с собой кусок мяса, чтобы было что представить на Суде, прося Господнего снисхождения...

   Неведомый, занесенный снегом город лежал в руинах, поднимая от своих тлеющих останков едкие столбы чада. На пустых, вымерших улицах, валялись разбросанные людские останки и мертвые, порубленные на куски волки. "Лютая сеча была!" - Савва перекрестился, с трудом ковыляя по разбитой лошадиными копытами вязкой дороге.

   На перекрестии дорог, а может на безвестной малой площади, Савва увидел обезумевшую, залитую кровью старуху, сидящую прямо на снегу в изодранной в клочья рубахе. Старая держала в руках мертвого младенца и, безуспешно пытаясь накормить его из своей высохшей, отвислой груди, негромко пела колыбельную:

   Спи-тко, маленько дитя,

   К тебе ангелы летя,

   Летя ангелы с небес,

   Вынуть душеньку с телес.

   Умирай, похороню,

   Крест серебряный куплю.

   Отец сделает гробок

   Из осиновых досок.

   Подойдя к старухе Савва негромко спросил:

   - Скажи, добрая душа, где судит-то Господь? Потерялся, опоздал к воскресению...

   Старуха на миг перестала петь, переведя на послушника безумные бельма, но тут же отвернулась, вновь затягивая свою колыбельную:

   А на улице мороз,

   Повезем тя на погост.

   Завтра сделатся тепло,

   Хоронить тебя добро.

   Свезем к Троицы, к Миколы,

   Под большие колоколы. -

   Нет ли местечка в раю,

   Хоть на самом на краю?

   Возле Софийского собора его чуть было не сгубили насевшие на него черти, но проезжавший мимо черный всадник одним взмахом руки рассеял бесовское полчище.

   Снегов посмотрел на ездока и жалобно простонал:

   - Ты, господин, наверно, и есть проклятый сатана, раз перед тобою бесы трепещут...

   - Василий? - в ужасе закричал всадник. - Ты же давно умер...

   - Да, я под убоиною погребенный верно с полвека пролежал, - смутясь ответил послушник царю. - А за сие время сам сгнил, и власы в могиле моей вылезли, и пальцы от хлада почернели и теперь отстают совсем без боли...

   - Ты же в раю... святой... - цепенея от ужаса, вымолвил Иоанн.

   - Василий Блаженный... - прокатилось по стоящим в оцепенении опричникам. - С того света восстал...

   - Не позвали, не помянули меня в Царствии небесном, из-за нашего царя Ирода, - по-детски расплакался Савва. - Вот хотя бы ты, князь бесовский, ответь, забрал ли к себе окаянного Ивашку? Долго ли мне муку смертную терпеть прикажешь? Молчишь? Не смеешь ответствовать? Ну так возьми, сатано, мяса пожри, конец твой близок!

   Савва швырнул кусок мяса к лошадиным копытам. Испугавшись, конь встал на дыбы и, проваливаясь в мягком растаявшем снеге, опрокидывая седока, тяжело рухнул на спину.

   - Блаженнейший, стой, ты куда?! - отчаянно взмолился Иоанн. - Погодь, я с тобой!

   Савва повернулся и, угрожающе сложив для крестного знамения почерневшие пальцы, строго сказал:

   - Нельзя тебе, сатано проклятый, со мною. Ко Христу иду. А коли просьбами докучать станешь, тогда твоего добра не попомню, вмиг перекрещу!

   Иоанн возопил, заставляя опричников догнать и привести к нему Василия или хотя бы вымолить, вырвать у него прощение. Но блаженный исчез словно камень, бесследно канувший в черную воду Волхова. Сбившиеся с ног опричники не встретили воскресшего святого и некому было сказать, куда он укрылся, в чей дом пошел оплакивать горе. Потому что не осталось в Новгороде живых, потому что стал Новгород городом мертвых.

 

Глава 20. И тьма не объяла его

 

   От стоявших лютых морозов, да внезапно пришедшей за ней оттепели рассыпалась и растеклась по ночной земле луна, оставшись плыть по небу истаевающей полосой месяца.

   На мертвом холме, где не росли деревья, Карий наконец остановил выбившегося из сил коня. Он огляделся, тщетно пытаясь отыскать прямо из-под ног ускользнувшую дорогу: пути не стало. Мир заполнила топкая лунная зыбь и надвигавшаяся за ней тьма...

   Долгое время безвестие сжигало Данилу изнутри: ни приходившие с Северо-запада люди, ни строгановские соглядатаи не ведали о том, что творилось в Новгороде. И только по стоящим над городом заревам и дымам пожарищ да блуждавшим окрест волчьим стаям догадывались о чинимых царем казнях и великом разорении. Да еще странствующие калики поговаривали про то, что через волхва лютого посвятился царь сатане да упился кровью мученика Филиппа, митрополита всея Руси.

   Узнав о разорении Новгорода, Карий, не сказавшись Строгановым, покинул их земли, надеясь отыскать своих спутников среди живых, взятыми для допроса в царский полон. Теперь жизнь людей, ставших ему самыми близкими, зависела от его решительности и смертоносного ремесла. Теперь он благодарил Бога за то, что Его промыслом стал совершенным, не имеющим себе равных, убийцей, что теперь его прежнее зло сможет послужить во спасение. Карий знал, что ради Васильки и Саввы легко убьет каждого, кто посмеет встать его на пути.

   Уставший, с разбитыми копытами о хрупкий наст, конь тяжело дышал и, хрипя, отказывался идти дальше. Спешившись, Данила снял с него сбрую, ставшую для изможденного скакуна непосильно тяжелой:

   - Прощай, Облак... Винить тебя не в чем... ворочайся назад... - Данило повернулся и не торопясь, стал спускаться с оледенелого холма.

   Он слышал, как за спиной жалобно заржал конь, как, ломая тонкую ледяную кору, отчаянно вставал на дыбы, умоляя всадника возвратиться. Карий не обернулся. Он знал, что каким бы ни был смелым и отчаянным конь, без седока, ступить на крутой, стремительно влекущий вниз ледяной склон, не решится. Данила знал, что вместе с ним Облак не пройдет и двух верст, а одному, может, удастся возвратиться...

   Направо пойдешь - убит будешь;

   Налево пойдешь - смерть найдешь;

   Прямо пойдешь... себя потеряешь...

   А назад не вернешься...

   "Неужто прав оказался блаженный? - уходя по колено в колючую снежную слюду, Данила вспомнил Давыдку Калачника, казачьего старшину, в одночасье ставшего юродивым. - Доселе и подумать не мог, что так слова отзовутся..."

 

   ***

   С Новгородом было кончено: за шесть недель погромов, кровавых расправ и казней город обезлюдел и выгорел да от потопленных тел расплескался вышедшим из берегов Волховом. Молчание, обещанное провидцем на небе, сползало вниз, устилая белым саваном обугленные остовы теремов и торговых дворов, раскатанные головни изб, да оставшиеся стоять пустыми прокопченные церкви. Вверху, под кружащимся белым небом, чернели вороньи стаи, на улицах деловито хозяйничали волчьи стаи, жестко соперничая и деля новые земли, наполненные без счета легкой добычей...

   И денно и нощно шествующий за Иоанном Бомелий беспрестанно восхвалял угодную небесам государеву волю, ластился к Скуратову, туманно намекая царскому палачу, что не малохольные Ванька да Федька, а именно Малюта есть истинный Сын и наследник государев, которому в грядущем уготовано принять на себя венец Мономахов. Бомелий вдохновенно лгал, цитируя несуществующие пророчества, ссылался на никогда не бывшие предания и не изреченные свидетельства, ловко манипулируя громкими именами святых отцов и посвященных в оккультные тайны магов. И чем наглее, чем откровеннее была сказанная им ложь, тем явственнее странствующий чернокнижник верил, что Великая ложь неизбежно приводит к Правде. К Правде, которая не знает снисхождения и не дарует пощады...

   "Пал, пал Господин Великий Новгород, смирившись с холопством своим, с правом другого распоряжаться своей волей, а значит, и самой жизнью", - Бомелий смотрел на мертвые улицы, где вороны и волки пожирали останки тех, чьи предки не раз водили по этим улицам крестоносных рыцарей, смиренных новгородской воинской доблестью. Новгородцев, чье богатство заставляло заискивать перед вольным русским городом всю Европу.

   Не раз проезжая мимо опричников, на вертелах жарящих забитых лошадей и рядом с ними лакомящихся человечиной волков, в голове Бомелия крутились одни и те же стишки, которые довелось слышать в немецком трактире, накануне его отъезда в Московию:

   Там проку нет в отцовской славе,

   Где отпрыск чахлый - под замком,

   Сидит, предав свой отчий дом.

   С ним самовольно сильный ладит:

   С почтеньицем его посадит

   На деревянного коня

   И, погремушками звеня,

   Напялит дураку корону,

   Даст знамя - дохлую ворону,

   Благословит шлепком кнута,

   А после оскопит шута...

   Однажды отставшего от царской свиты Бомелия опричники чуть было не скормили волкам, заспорив, станут ли лютые звери есть проклятую плоть богоотступника. Тогда он с трудом избежал смерти, ослепив нападавших прожигающим зелием. С тех пор Бомелий все время держал при себе пузырек с кислотою, ужасая опричников невиданной властью "зелия сатанинского"...

   На Великий пост подули студеные северные ветра, накрывая Новгород февральскими вьюгами. Начавшейся непогоде Бомелий обрадовался, решив, что пресытившийся кровью царь, как всякий зверь, поспешит укрыться в своем логове и пожелает отправиться на отдых в Александровскую слободу. Что уже закончился мясоед, прошла и Масленица и пришла пора угомониться самому и унять обезумевших, ряженых бесами опричненных иноков.

   Смущенный видением восставшего из мертвых и негодующего Василия Блаженного, царь поспешил простить Новгород и всех, кто сумел в нем выжить. Но даже в наступивший пост не мог успокоиться Иоанн и поворотить с награбленным богатством в опричненную Слободу. Он жаждал новой крови.

 

   ***

   Сначала было холодное дыхание, потом лицо обожгли сорвавшиеся с неба крошечные ледяные сколы. И вновь все успокоилось, стихло. Лишь тишина, скрипящая по насту осыпавшейся ледяной крошкой да едва прорастающий издалека рокочущий утробный вой.

   Карий и опомниться не успел, как его поглотила слепая белая бездна, закружила, то бросая в черные воздушные прогалы, а то швыряла в вертикально вздыбленную обледеневшую дорогу. Данила пытался зацепиться за наст руками, но пальцы выламывали хрупкие пласты, а ноги беспомощно проваливались в воздушной бездне, пытаясь опереться на рвущиеся нити снежной вязи. Шаг за шагом буран укрощал человека, обещая взамен покорности своей воле скорое забвение и вечный покой...

   Даниле не было и десяти лет, когда ему, рабьему сыну, доверил господин купить на базаре масло для ночного светильника. Мальчишка даже не шел, а летел, словно на крыльях, спеша выполнить хозяйское слово, по дороге повторяя его словно молитву. В тот миг маленький Джабир был по-настоящему счастлив, потому что чувствовал себя свободным от пристальных, придирчивых глаз, а в руке поблескивал серебряный кругляшек, на который можно было купить не одну вкусную лепешку и еще большой кусок ароматной халвы. Он знал, что это доверие означает начало его новой, сытой жизни, и поэтому маленький слуга не подведет своего господина, а станет служить ему усерднее пса.

   Он легко проскальзывал среди голосистых торговцев и жарко спорящих о цене покупателей, обгоняя снующих зазывал и степенных продавцов воды, важно восседающих на длинноухих ослах. Джабир был почти у цели, когда волшебный, летящий голос донесся до него от сокрытой за людскими телами базарной площади. "Посмотрю, взгляну, хотя бы краешком глаза..." - Джабир бросился туда, где уличный мутриб, веселил людей игрой на тростниковой свирели, сладкозвучными стихами, да невероятными трюками, которые он проделывал со своей дрессированной обезьянкой.

   Скорее веди, погонщик, дорога уже не долга,

   Где ждут сады цветущие и сладостные луга,

   Где яркая молния в небе сверкает жалом клинка,

   А утром и вечером белые скопляются облака.

   Молодой, еще безусый юноша в заношенном каисе, восторженно поднял глаза к небу и взмахнул маленькой, увенчанной стеклянною бусиной, палочкой. По его мановению дремавшая обезьянка оживилась, сделала в воздухе кувырок, и рухнув на спину замерла, словно убитая.

   Песню запой, погонщик, в песне этой воспой

   Стыдливых дев непорочных, сияющих красотой.

   В робких глазах красавиц жаркий пылает свет,

   Каждая стан свой клонит, словно гибкую ветвь.

   На этих словах слушатели одобрительно загалдели, кивая головами и довольно зацокав языками. Они с нетерпением ждали, что мутриб начнет, словами обнажая дев, расписывать нетронутые прелести красавиц, выставляя их на всеобщее обозрение, подобно высоко ценимому и ходовому товару. Но юноша потупив взор принялся выводить печальную мелодию на свирели, под которую обезьянка стала сокрушенно кланяться и простираться перед зрителями ниц.

   Еще, погонщик проворный, скажи, как душу сберечь,

   От своих помыслов тайных, разящих в сердце, как меч.

   Богом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!

   Единственное пугает - не видеть, не ждать, не сметь...

   Раздосадованные таким окончанием стихов, люди принялись расходиться по своим делам, не пожелав ничем вознаградить мутриба за его ремесло.

   Через несколько дней на этой же небольшой, забитой торговым людом базарной площади, Джабиру довелось увидеть, как за воровство отрубали мутрибу руку, а жалобно кричащей обезьянке свернули шею, а после выкинули как мусор...

 

   ***

   Всю прошедшую ночь промаялся Иоанн в тяжелом неотвязном сне, будто бы представился он здесь, в Псково-Печерской обители, да не сам умер, а кто-то из опричников возлюбленных спящим придушил его малой атласною подушечкой, расшитой державными орлами да серафимскими ликами по краям.

   Чудно Иоанну от того, что ходит возле живых нагим, прямо как блаженный Василий-нагоходец, а стыда от этого сам не имеет, и живые не смущаются тому, что перед ними предстает царь в срамоте. Ходит Иоанн, а сам размышляет, как ему нагим на Суд Божий являться, дозволят ли, ради былой славы государевой. Или погонят взашей, как изгонял из Едема грозный ангел срамника-прародителя Адама?

   "Подтолкнул-таки лукавый к погибели... - слезно сокрушался Иоанн докучливым мыслям, укоряя себя за чрезмерное прямодушие. - А сам и повинен, раб маловерный, не распознал козни бесовской, да в глупости своей искусился... К чему было главу игуменскую усекать? Обрядил бы Корнилия скоморохом, да в Слободу, вслед за Пименом..."

   И видит Иоанн у монастырских ворот играющих ребятишек, отчаянных драчунов-сорванцов, играющих в салки посреди валявшихся во дворе побитых старцев соборных. "Вот и я, убогий да злосмрадный, не оставлен без доброго знамения!" - Иоанн радостно побежал к детям, надеясь вместе с ними пройти сквозь суровую ангельскую стражу, потому что таковых есть Царствие небесное.

   Переставшие пятнать друг друга мальчишки, сбились в юркую говорливую стайку, и начали громко считаться:

   Катилася торба

   С высокого горба;

   В этой торбе

   Хлеб и пшеница,

   Вино да водица;

   С кем хочешь,

   С тем поделися!

   - Со мною, со мною поделитися! - благоговейно закричал Иоанн, протягивая деткам восковые ладони.

   - Нет, не дадим! - засмеялись в ответ дети. - Срамной ты, через тебя и нам лихо пристать сможет!

   - Тьфу на вас, бесенята! - закричал на детей Иоанн. - Али не знаете, с кем говорите?

   - Не ведаем того, нагоходец, - в один голос повинились дети.

   - Деточки милые, да я ж царь ваш! - прослезившись от умиления воскликнул Иоанн.

   - Ирод... Ирод... - испуганно зашептались дети, вставая перед царем на колени. - Помилуй нас, невинных деток, Христа ради...

   Дети спешно крестились и, отдавая царю земные поклоны, тихонько плакали.

   - Ну, не скрывайте, чего родимые разделить хотели? - Иоанн ласково теребил детей по шелковистым волосам, и целовал каждого в лоб, словно покойника. - Али закона не знаете, что все лучшее надобно без утайки целиком царю отдавать.

   Дети несмело откинули перед Иоанном лежавшую на снегу рогожку:

   - Тут, батюшка, голова игумена Корнилия, да старца Васьяна Муромцева, да келаря Курцева Дорофея. Бери государь, какая более тебе приглянется, мы себе новые сыщем!

   Царь в ужасе отпрянул от детей и бросился бежать прочь, но земля уже не держала его, разверзаясь под ногами бесконечною огненною пастью...

   Восстав от сна, Иоанн, не облачаясь, в одном исподнем кинулся в храм и, упав на колени возле образа архангела Михаила, возопил: "Великий, мудрый хитрец, никто не может твоея хитрости разумети, дабы скрылся от твоея нещадности. Святый Ангеле, умилися о мне грешнем и окаяннем..."

 

   ***

   Подле Никольской церкви, что служила главным входом в Псково-Печорскую обитель, пьяные опричненные воротники устроили себе волчью потеху. Выкопав у церковных врат глубокую яму и посадив туда матерого, они таскали из ближней Тюремной башни иноков и на веревках спускали их к зверю, дабы узреть во спасение чьей святости сойдут с небес заступники ангельские.

   - Так мы всю оставшуюся братию переведем, а святого не сыщем! - недовольно пробурчал здоровенный с выбитыми зубами в кулачных боях опричник Юшка Игнатьев. - Слышь, Карамышка, а может, того, зря радеем? Может, здесь не монахи, а одни курвы черноризные живут?

   - Мне почем знать? - огрызнулся Карамыш. - Ты давай-ка не языком чеши, а спорее веревку тягай. Не ровен час насытим серого, тогда плакали наши ангелы!

   - Да и на что тебе они сдалися? Эка невидаль! - стоящий рядом опричник Первуша плюнул в бесившегося волка. - В церкви на каждой стене по пять штук намалевано. Иди, коли нужда, и дивись!

   - Дурень! - Карамыш презрительно посмотрел на воротника. - Да только бы явился небесный заступник! Мы бы уж не сплоховали, сразу, как водится, в ноги, мол, прости и помилуй нас, людей подневольных, Христа ради...

   - И чего с того? Прощения на язык не положишь! - в ответ рассмеялся Первуша. - Рубль бы за какого угодника платил, тогда хоть бы старания ваши не пропали даром!

   - Ты свое серебро поганое попроси, - Карамыш бросил веревку и кряхтя подхватывая замученного инока под руки, ответил опричнику с нескрываемым презрением. - Мне денег не надобно. Я слово заветное выпытать хочу, такое, что ни смерть, ни хворь, ни ярость государева не страшны будут. От всего тем словом уберечься сумеешь, яко трое святых устояли в печи огненной!

   - Неужто ангел ведает про то слово? - усомнился Юшка. - Мыслю, что един Господь...

   - Тетеря тоже мыслил, да тут выстрел! - обрезал Карамыш. - О сем сам пророк Даниил рек!

   - Ну, коли пророк, - Первуша схватился за окровавленную ногу монаха, - тоды, ради словца заветного, я тако ж не прочь потрудиться!

   Опричники согласно подтащили мертвого к мусорной куче, сваленной подле монастырской стены и, закидав тело снегом, живо направились к Тюремной башне за новым страдальцем...

   - Глянь, - Первуша протянул руку, указывая на светлеющую Восточную сторону, - кажись фигура какая проявилася!

   - Где? Кто идет? - вскрикнул возбужденно Юшка, подхватывая бердыш.

   Карамыш пристально посмотрел на Восток и раздраженно плюнул Первуше под ноги:

   - Черти тебе спросонья мерещатся, харя ты некрещеная!

   - Да как же, братцы, сам видел, истинный крест! - опричник удивленно посмотрел на пустынную снежную гладь и перекрестился. - Пешего путника вон там заприметил!

   - Тише, глотка медная! - Карамыш поднес кулак к лицу опричника. - С испугу-то бабьего перебудишь караул, после с тобою век у робят в посмешищах ходить станем...

   Юшка громко расхохотался, но внезапно охнув, стал медленно заваливаться на бок, а вслед за ним повалился и не успевший досказать укоризненных слов Карамыш. Перед онемевшим от ужаса Первушей стоял невысокий человек, одетый в черное, почти как опричник.

   - Пленники где? - еле слышно прошептал Карий.

   - Ась? - испуганно пробормотал Первуша.

   - Пленники, спрашиваю, где?

   - А, вон они что! - обрадовавшись неведомо чему, облегченно вздохнул опричник. - Да рядышком они, тута, в Тюремной башне!

   Первуша обернулся, указывая на возвышавшуюся рядом монастырскую башню, и бесшумно рухнул в снег, рядом с застывшими безмятежно улыбающимся Юшкой и недоуменно смотрящим в небо Карамышем.

 

   ***

   С церковного порога дохнуло густым ароматом ладана, приправленного от бессчетного числа горящих восковых свечей нежным привкусом меда. Затем показались танцующие язычки пламени: яркие, невесомые, словно парящие мотыльки, подле суровых небесных ликов. Карий осмотрелся.

   На холодном каменном полу, подле образа архангела Михаила, слезно молился исхудавший, согбенный человек в одном исподнем: "Радуюся душою и трепещу рукою и показуя людем час разлучения души моей грешней от убогаго ми телеси..."

   "Никак игумен низложенный", - подумал Данила и, надеясь вызнать о судьбе своих товарищей, пошел к молящемуся через храм.

   Завидев появившегося словно тень черного воина с кривым мечом, светящимся в ярком пламени свечей, Иоанн, разрывая на груди рубаху, истошно закричал: "От Бога посланному, всех Ангел престрашен еси, святый Ангеле, не устраши мою душу убогую, наполнену злосмрадия ..."

   Карий увидел появившееся из темного угла испуганное бритое лицо иностранца и не придал значения, когда этот нелепый, заплутавший в русских снегах незадачливый купец, отчаянно размахивая руками, бросился ему навстречу...

   Подбежав к вооруженному незнакомцу на несколько шагов, Бомелий размахнулся и что было сил выплеснул в его лицо кислоту.

   - Малюта! - закричал Бомелий пятясь назад, во тьму.

   - Малютушка! - вслед за чернокнижником бессмысленно завопил царь.

   Вбежавшие в церковь опричники легко выбили ятаган из рук ослепленного Данилы и навалились разом, скрутили за спиной руки.

   Подоспевший Малюта Скуратов посмотрел на плачущего, в разорванной рубахе, царя, затем на лежавший подле государя хищный клинок ятагана:

   - Подослали таки, проклятые, убийцу! - затем, повернувшись к опричникам, громогласно повторил. - Да не Литва и не Польша убийцу-то подослали. Сдается мне, что здесь свои, опричненные, постаралися!

   Малюта скинул с плеч соболью шубу и, ласково укрывая царя, властно приказал опричникам:

   - В застенок душегубца. Глаза с него не спускать, да пальцем до меня не трогать!

   Скуратов осторожно поставил царя на ноги и повел его прочь из храма, где возле милостивых и строгих образов уже таяли последние восковые свечи.

   - Малютушка! - блуждая безумным взглядом по храмовым фрескам тихо шептал царь. - Знамение мне было великое!

   - Какое знамение, батюшка? - благоговейно переспрашивал Малюта. - Скажешь ли мне, твоему чаду недостойному?

   - Как не сказать? Скажу! - Иоанн перекрестился и заглянул Скуратову в глаза. - Ангел Грозный явился мне. Здесь, во храме Божьем!

   Малюта повалился царю в ноги и сокрушенно ответил:

   - То не Ангел, а убивец подосланный был... Не углядел, государь... Казни пса, воля твоя... Только знай, что душегубца черного раб твой Малюта изловил своими руками!

   - Нет вины твоей в том, что Архистратигу противостоять не смог... Перед ним и князья бесовские, все одно, что козлища перед львом рыкающим... - царь посмотрел поверх головы Скуратова и, подобно священнику, благословил.

   Наблюдавший из потаенной храмовой темноты Бомелий усмехнулся и, зябко кутаясь в огромной собольей шубе, негромко сказал:

   - Теперь, Малюта, не медли... Настал твой час!

 

   ***

   Белая залитая вечерней зарею снежная равнина тянулась бесконечно долгим полотном, переламываясь у горизонта и заползая на играющее скупыми красками закатное зимнее небо. Тени ложились все дальше, пока и вовсе не стали медленно исчезать, смешиваясь с надвигавшимися сумерками...

   - Имя, назови свое имя! - закричал в обоженное лицо Скуратов. - Не слышит! Давай, Чваня, окати водой!

   Коренастый, с кривыми волчьими зубами палач радостно хмыкнул, окатывая Данилу колодезною водою.

   - Хороша водица-то, студена, до костей проймет...

   Скуратов посмотрел на неподвижное тело и с досадою плюнул на пол:

   - Водица-то твоя не бередит! Убивец то наш, даже бровию не повел!

   Чваня испуганно согнулся перед разъяренным Малютою и, оправдываясь, проскулил тонюсеньким голоском:

   - Почто же ты его за ребра на крючьях поразвесил? Да почто перебить кости поспешил?

   - Так молчал окаянный, не имени, ни прозвища сказывать не желал! Вот кровь-то во мне и распалилася! - Малюта схватил Данилу за волосы и поднял повисшую голову. - Хотя бы имя назвал... за то бы прямиком тебя да в Царствие Небесное!

   Чваня подковылял к Малюте и тихонечко подсунул в руку маленький холщовый мешочек:

   - А ты солькою присыпь... Вишь, как раны играют?! Она, милая, почище каленого железа ему станет!

   - Дело глаголешь! - Скуратов вытащил щепоть соли, размял ее пальцами, и принялся деловито натирать раны.

   Снег был нетронутым, воздушным и почему-то теплым, словно птичий пух. Данила посмотрел вниз: он шел и не оставлял за собой привычных осторожных следов. "Словно по облакам, как ангел", - Данила улыбнулся и открыл глаза.

   - Малюта! Глянь! - Чваня вскочил с замазанной кровью плахи. - Наш убивец-то очухался!

   - Тьфу ты, черт! Левый глаз вовсе истек, а правый кажись цел... - рассматривая обоженное лицо, Скуратов медленно крутил головой Карего. - Имя свое назови, мигом в рай отправлю!

   - Я... я... - разбитые, потерявшие форму губы не слушались и выдавливаемые звуки никак не складывались в слова. -

   - Так, говори, - Малюта припал ухом к губам Карего. - Христом тебя заклинаю, только говори!

   - Возмутитель и отцеубийца... - с трудом выдавил из себя Карий.

   - Хорошо, дальше! - возбужденно закричал Малюта. - Царя, значит, убить хотел. А подослал-то кто?..

   Крутившийся подле Скуратова Чваня немедленно подскочил к хозяину, жалобно заглядывая в глаза:

   - Батюшка, как имя-то, не томи...

   Отмахиваясь, словно от надоедливой мухи, Малюта раздраженно ударил наотмашь по холопьему лицу.

   - Душа моя, Христос с тобой, только сказывай!

   Через мутную неживую пелену Данила посмотрел на рыжую бороду своего мучителя, на кривую волчью голову мелькавшего рядом палача и вдруг увидел между ними лицо своего отца, его поседевшие волосы, убитые горем глаза...

   - Прости... прости, если сможешь...

   - Пощады тать просит! - довольно хихикнул Чваня. - Видать хорошо отделали молчуна!

   Малюта досадливо плюнул в лицо крутившегося подле палача и вцепился руками в Карего:

   - Братец, ты только не помирай! Прежде на подославших тебя бояр укажи! За то я всех попов заставлю по тебе заупокойную отслужить!..

   Солнце стремительно пряталось за горизонтом, последними лучами цепляясь за еще багряную полосу неба, ставшего уже ночным и иссиня-черным.

   Стало тихо, так, что Данила перестал различать даже свое дыхание. Он оглянулся: надвигающаяся темнота стремительно скрывала необозримую прежде снежную равнину, а может и не снежную, а песчаную пустыню без берегов, по которой на золотом верблюде ездил солнечным днем вечно дремлющий и уставший ветхий днями милосердный Бог. Тот самый, что однажды сотворил за шесть дней весь этот видимый и незримый мир, населяя его живыми душами птиц и пресмыкающихся гадов, и человека, по образу и подобию Своему, и благословил его, потому что увидел Бог, что это хорошо. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И вот теперь скрылся, дремлющий, за горизонтом, унося с собой надежду отыскать замышленный им первозданный праведный путь.

   В надвигающейся на мир тьме Данила с тревогой вспомнил убиенного волками отрока Пахомку из строгановского Орла-городка, которого обещал уберечь и не уберег. "Как же ему, с перебитою шейкою дорогу-то сыскать... Не сыщет, заплутает, пропадет... - Данила с тоской посмотрел на ложащиеся окрест густые мазки мрака, поспешно заполняющего собой землю. - Хотя бы ничтожный знак, или даже след малый после себя суметь оставить!"

   Он разжал сведенные судорогой ладони и увидел, как выскользнула и упала на снег старая, серебряная монета с отчеканенным ликом Христа, окаймленная древними письменами. Смертные деньги, в уплату могильщику! Данила нагнулся, чтобы подобрать бесценную реликвию - и не смог, настолько непомерно велика стала ее тяжесть. "Неужели могила, все что останется после меня? - Данила посмотрел на затертый, еле просматривающийся лик Спасителя. - След от лопаты, словно шрам на живом теле земли, и станет тем знаком, что останется и прорастет живой памятью сквозь все времена? А если сгинешь бесследно, растворишься, истаешь, как свеча от пламени. Тогда что?.."

   Последние багряные краски тихо сходили с края небес, превращаясь в непроглядную глубину опрокинувшейся вечности.

   - Господи, - в отчаянье закричал небу Данила, - скажи, так есть ли еще надежда?

   Его глаз коснулся Свет: легкий, льющийся, заполняющий через край, какой иногда приходит во снах, но только теплый, живой, пахнущий дождем и цветущими травами, легким дымом костра и теплым духом только испеченного хлеба.

   - Ты и есть Надежда...

   Данила повалился на колени, в слезах припадая к ногам Спасителя:

   - Проклятый душегуб, вот кто я...

   - Разве не ты был рабом и стал свободным? Или не ты от ненависти пришел к любви? Разве не за друзей положил свою жизнь? - Христос нагнулся и, поднимая Данилу с колен, сказал. - Встань, нареченный Судом Божьим и Утешителем! Ступай и ничего не бойся.

   Даниил улыбнулся и сделал шаг.

 

февраль 2005- февраль 2006 г.г.

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВОЛЧЬЯ КРОВЬ

   Глава 1. Гость

   Глава 2. Не зверь, не человек

   Глава 3. Крещеный чернокнижник

   Глава 4. Знамение

   Глава 5. Орел-городок

   Глава 6. Страдалец

   Глава 7. Волчья свадьба

   Глава 8. Дальше земли не упадешь

   Глава 9. Святой Никола и мертвец

   Глава 10. Еже согреших...

   Глава 11. Адова паперть

   Глава 12. Жало смерти

   Глава 13. Прощеное воскресенье

   Глава 14. Волчий лов

   Глава 15. Сеча

   Глава 16. Тризна

   Глава 17. Калики перехожие

   Глава 18. Бездна последняя

   Глава 19. Напасть ведьминская

   Глава 20. Долиною смертной тени

 

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СОЛЬ ЗЕМЛИ

   Глава 1. Велик день

   Глава 2. Что Он откроет мне, я объявлю тебе

   Глава 3. По живой воде

   Глава 4. Старшой брат

   Глава 5. Пути-дороженьки

   Глава 6. Пастушонок Петр

   Глава 7. Жертва вечерняя

   Глава 8. Огонь, вода и железный црен

   Глава 9. Ступай ногами, гляди очами

   Глава 10. Красава

   Глава 11. Богу молись, а смерть принимай

   Глава 12. Гори жарче, свети ярче

   Глава 13. Чей берег, того и рыба

   Глава 14. И не введи нас в искушение

   Глава 15. Семь ангелов приготовились трубить

   Глава 16. Доля холопская

   Глава 17. Гуляй, душа одинокая...

   Глава 18. Дважды умершие

   Глава 19. Ибо жатва созрела

   Глава 20. И тьма не объяла его

 

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/