Баня с бассейном  

 

       Светло и неуютно вьюжным февральским днем в деревенском доме. Гулко рубят на равные дольки тишину и время ходики на стене, беснуется за окнами метель, завывая волком в печной трубе, шелестит снежной крупой по стеклам. Движение воздуха чувствуется и внутри дома, холодное дыхание разгулявше­гося ненастья проникает через двойные рамы и не оставляет в покое линялые ситцевые занавески. Тоскливо на душе и холодно телу. Кутаюсь в старый, оставшийся еще от деда, лохматый овчинный тулуп и чтобы хоть как-то раз­влечь себя, пытаюсь читать прихваченный из дома остросюжетный детектив. Вернее, больше делаю вид увлеченного чтением человека – это для бабушки, чтобы вдруг не решили, что мой визит к ней всего лишь печальная необходи­мость. Понимаю, грех сетовать на судьбу, наградившую близкими родственни­ками в далекой, забытой Богом и людьми глубинке, святой долг навещать кото­рых, под час, становится тяжким бременем: два часа в простылой электричке, еще полтора в битком набитом автобусе, и, наконец, пешком, без малого пять километров, чистым полем с полными сумками наперевес со всевозможной снедью для бабушки. Ей немало лет и большое хозяйство держать не под силу, десяток кур, утки на лето, огород – как может, справляется. На деревенский  магазин и вовсе надежды мало, работает он два раза в неделю, по мере того, как туда завозят хлеб, кроме которого, в числе немногих никчемных вещей, ши­роко представлены электросушилки для обуви под названием «сапожок» и клее­ные калоши огромного размера. Первые не имеют спроса ввиду абсолют­ной ненужности в деревенском быту, вторые не пользуются популярностью по непрактичности в эксплуатации на местном ландшафте.

       Глаза машинально бегают по строчкам насыщенного движением, погоня­ми, стрельбой детектива, но смысл прочитанного не доходит до сознания, вид­но застывает где-то в пути. Прихожу к однозначному выводу: в деревне можно и нужно жить летом – свежий воздух, парное молоко, зелень, теплынь…

       Бабушка, хлопотавшая у пасти русской печи, занимающей добрую треть полезной площади дома, закончив свои дела, присаживается на стул у окна.

       - Ишь, как заметает... – говорит она с вздохом, взглянув через стекло на улицу. – Так, ить опять придется к вечере лежанку топить – все тепло выдует…

       «К вечере, лежанку топить!» – передразниваю ее про себя. Переехала бы на зиму в город. Все дети, внуки там. И все зовем! Три московские квартиры, вы­бирай, что душе угодно. Тепло, светло. Не надо печку топить, баллонный газ экономить. Опять же горячая вода. А здесь холодную воду с колодца приходит­ся таскать… Не молодая же! А главное: избавила бы близких от забо­ты всякий раз приезжать сюда… Правда, года три назад, после болезни угово­рили ее-таки пережить не благодатные времена в городе. Согласилась! Из предложенного жилья выбрала сыновью квартиру. Дядька ей комнату отдель­ную выделил, жену приставил для всяких бабкиных надобностей – сготовить что, постирать… У дочери магнитофон отобрал, чтобы не беспокоил пожилого человека. А бабуля!.. Оправилась немного и через месяц выдала, /привожу до­словно/: - «Не, не, миленькие мои, не могу я в ентих ваших квартерах прожи­вать. Тесно! Сижу я здеся, как птичка в клетке. Мы к простору привыкшие, воз­духу вольному, а здесь…»

       Как тут быть?.. Не больше не меньше, в трехкомнатной квартире улучшен­ной планировки ей тесно!   ..                                                                                           

       Дядька за свой счет отпуск взял, на дачу ее повез. Там лес кругом. Условия, можно сказать приближенные к натуральным. В доме газовое отопление, водо­провод. Через неделю, пожалуйста: - «Не, не, сынок, не могу я здеся! Дом, ко­нечно, хороший, теплый /это про дачу/, но нам наши гнилушки /надо понимать ее хата/, дороже и милей. Везите меня обратно в деревню. А то тут, словом не с кем перемолвиться. Подружек нету. Везите, а то помру тута!».

       «Тута-марфута! Пришлось везти…»

       Не поймешь этих стариков. То плачет: тяжело одной. Дрова, вода, огород… А с места не стронешь! Так и делим, дети и внуки осень, зиму, весну, очередь устанавливаем, и везем сюда сумки с продуктами да приветы от остальных родственников. Маята!..

       - А может по телевизору, что… - спохватывается бабушка. Ее чуткое сердце чувствует, что заскучал ее старший внучек.

       - Так, у вас сейчас перерыв в программе, - отзываюсь я.

       - Перерыв! – эхом вторит она и снова вздыхает. – А сходил бы к клубу, там, поди, уже афишу на кино вывесили. А?.. Надысь, бабка Лычиха сказывала про картину, какую нам привозили. Очень хорошая картина. Переживательная, ви­дать индийская…

       Мне смешно. По глубокому убеждению бабушки, как впрочем, наверное, и ее подруг – индийское кино самое хорошее, потому что переживательное.

       Я содрогаюсь лишь от одной мысли оказаться среди снежной круговерти.

       - Ну, даже, если афишу вывесили, кино-то вечером. Что сейчас ходить? Мне здесь хорошо.

       - И то верно, - соглашается бабушка и поправляет на коленях фартук, в раз­думье. – А можь, поешь что?.. – несмело предлагает она чуть погодя. – Штец или кашки гречишной. Кашка-то в печке уж притомилась. Хорошая!.. И молоч­ко есть.  Пока ты спал, Нюра Большакова прибегала, свежего принесла. Это не ваше – порошковое, а прям из-под коровки!.. Не хошь?..

       - Так, только из-за стола!.. – смотрю на часы и ужасаюсь. Действительно после фирменного деревенского блюда – горячей картошки с солеными огурца­ми и квашеной капустой, минул лишь час с небольшим.

       Некоторое время бабушка молчит и глядит в окно. Потом на улице что-то привлекает ее внимание.

       - Ты, только глянь, глянь!.. Умора! – смеется она. – Это куда ж Канареич на­вострился?.. И непогодь ему нипочем!..

       Гляжу в окно. Там среди ослепительной белизны резко выделяется фигура в черном, коротком тулупе с поднятым воротником, в шапке и непомерных ва­ленках, с целлофановым пакетом в руке. Двигался он медленно, осторожно сту­пая узкую проторенную в рыхлом снегу тропку.

       - Да, ить сегодня суббота – мужской день! – делает открытие бабушка. – В баню собрался! Вишь, какой чистоплотный, хучь тебе потоп, а баня святое, - весело комментирует она. Вдруг лицо ее просветляется новым предложением: - А может и ты, Женюшк?.. В баньку! Вчера-то в женский день, Лычиха сказыва­ла пар был, дух не перевести…

       Не найдясь с ответом сразу, я, видимо, дал расценить мое замешательство, как колебание близкое к согласию.      

       - А что, попаришься! Парная у нас знатная! Из соседних деревень приезжа­ют. А то, и из района!.. Хвалят все. И Лычиха…

       - А что! – говорю я себе. – Почему бы и нет? – и решительно вынимаю свое затекшее тело из кресла и сбрасываю кожух.

       Конечно, не авторитет ценителя мирового киноискусства бабки Лычихи, двигал мною, как и не острое желание соблюсти правила личной гигиены в де­ревенской бане, просто возможность вырвать себя из пут зимне-деревенской тоски и успокоить бабушку.

       Довольная, что угодила-таки внуку, она роется в комоде, из него извле­каются полотенце, новый, еще в обертке, кусок земляничного мыла, в сенях отыскивается стылая лыковая мочалка. И через несколько минут я толкаю скрипучую дверь и выхожу на волю.

       Метель поутихла. Под сводом низкого серого неба, на фоне свежего снега деревенская слобода смотрится нарядно и даже весело: дома рубленые, сло­женные из кирпича, шлаконаливные, оштукатуренные, обшитые тесом, разно­цветные, с комнатными цветами в окнах, резными цветами наличников, будят в душе добрые и светлые чувства, воспоминания о чем-то очень дорогом, но не пережитом, отзываясь в сердце сладкой тягучей истомой, похожей на протяж­ную русскую песню.

       Баня – низенькое строеньице, занесенное снегом по самые окна, стоит в стороне от деревни, за огородами, на берегу узкой и быстрой речки, не замерзаю­щей даже в самые лютые морозы. Утоптанная тропинка к бане может определенно сказать, что Канареич, а теперь вот и я, не одиноки в своем наме­рении совершить еженедельный ритуал. В крохотном коридорчике, у заин­девелого окна, колченогий столик, на нем банка с мелочью – касса. Точной пла­ты нигде не указано. Бросаю в копилку двугривенный. За надежду на мою по­рядочность добавляю еще две пятнашки.

       В предбаннике людей не видно, но судя по кучкам белья на деревянных ди­ванах с высокими спинками – четверо, ради гигиены и здоровья, презревших ненастье. Продрогнув, быстро раздеваюсь и тороплюсь в тепло.

       На широких лавках с мраморными крышками полоскались мужчина и мальчишка, скорее всего отец и сын. В отсутствии душа, опрокинув на себя таз теплой воды, я дернул деревянную ручку двери парной. В нос ударила удиви­тельная гамма запахов: аромат сырой хвойнины с тонким оттенком свежестру­ганной липы был здесь замешан на пряной терпкости распаренных березовых листьев с кисловатым привкусом дыма сгоревших ольховых поленьев. В пар­ной тоже двое. Следуя обычаю здешних мест здороваться со всеми знакомыми и незнакомыми людьми и везде, где придется, учтиво приветствую парящихся. Выделить Канареича не состовляло большого труда – сухой, жилистый, он не­щадно хлестал свое обтянутое коричневой от вечного крестьянского загара тело, на самом верхнем ярусе полка. Двумя ступеньками ниже, кряхтя и отду­ваясь, сидел сдобного типа мужчина, еще не старик, пот градом катил с его большого тела, и по всему было видно, что парная ему не по нутру, и пришел он сюда либо по увещеванию поборников нетрадиционной медицины, либо за компанию. Проявление культуры и уважения к традициям с моей стороны не произвели на Канареича ни малейшего впечатления. Он так самозабвенно па­рился, что верно и не сразу заметил меня. Причем зона досягаемости его, со свистом мечущегося веника была настолько обширна, что мне пришлось пода­вить в себе искушение взобраться наверх, в самый жар и довольствоваться со­седством с толстяком. Тот, в ответ на мое приветствие, коротко кивнул, после того, как смерил меня с головы до пят, и когда наши взгляды встретились, в его глазах я увидел столько неподдельной тоски и муки, уже не сомневался – не­счастный страдал за компанию.

       Однако нарочитое игнорирование моей персоны Канареичем, оказалось не более чем плодом собственной нездоровой впечатлительности, и вскоре обра­тилось в более чем расположение. Закончив самоистязание, он спустился с полка, тщательно сполоснул свой прекрасный, умело связанный веник, где в березово-дубовую смесь для аромата и массажа была вплетена ветка можже­вельника. Без лишних слов, как старому знакомцу, он вручил его мне с ко­ротким наставлением как поступить с этим банным аксессуаром в дальнейшем.

 

       Прежде мне не довелось быть знакомым с Канареичем лично, но слышать о нем от бабушки и ее словоохотливых подруг немало. То неутомимым весель­чаком и  балагуром, героем всяких забавных историй, какие ходили из дома в дом, потешая немногочисленный деревенский люд, то проглядывал совсем дру­гой Канареич, переживший все беды и невзгоды, выпавшие на долю его земли, на которой он родился и жил, разделивший на склоне лет, как и многие его однодеревенцы, горькую долю одиночества.

       Прозвище свое он получил в наследство от отца, большого охотника до лесных птах. Дрозды, щеглы, канарейки в искусно с любовью сделанных от­цовскими руками клетках, окружали его с раннего детства. Птицы были хоро­шим подспорьем крепкому крестьянскому хозяйству отца. В коллективизацию отца растормошили, объявили мироедом, добро годам и слабому здоровью на Соловки не упекли – дали умереть в своем опустошенном доме.

       Но не затаил тогда Канареич-младший неприязни к Советской власти за утраченное благополучие. Цели, как ему виделось, были верными, в это он ве­рил, за это воевал. Да и не власть била настоящих хозяев, а Завистливые люди, пристроившиеся под ее крылом. В гимнастерках, галифе и хромовых сапогах со скрипучими портупеями – в тридцатых, в дорогих костюмах с холеными ли­цами – позже, наезжали они на больших легковушках в деревню поучать, пу­гать – властвовать.

      Когда от хозяйства остался один дым, Канареич пошел учиться на механи­затора. Технику он полюбил не меньше птиц. Отучившись, пошел работать на районную МТС трактористом. Разъезжал по району и всегда возил с собой клетку с певчим тенором. Потом пристрастился к голубям, даже приспособил почтовых  для дела. Сеет, бывало в своем колхозе, семена на исходе – голубя из мешка – записку на лапу – голубь домой летит, а том сестра записку снимет и в правление… Глядишь, уже семена везут. Про то даже заметка в газете напеча­тана была. Вся деревня читала-перечитывала: «Ай, да Канареич!».

       Всю войну проездил Канареич на колесах. Дважды был ранен, но везло – легко. В родную деревню вернулся при ногах и руках, с сединой в усах, с на­градами, и на невиданной в здешних местах машине «Студебеккер». В кожаном трофейном портмоне вместе с бумагами о полной демобилизации, документа­ми на два ордена и медали, привез справку с печатью и подписью военного ко­менданта польского города Лодзь о том, что данный автомобиль собран Кана­реичем из частей пострадавших в боях машин. И потому, как сборка «Студе­беккера» является личной инициативой его водителя и не числится на балансе комендатуры, машина передается в полное распряжение водителя с последую­щим перегоном ее на родину.

       Автомобиль и припасенная в его кузове жатка, принадлежали Канареичу по справке там, в Польше и в военное время. Повадились в деревню всякие представители, из района, из области… По первости, глядючи на машину цока­ли языками, хвалили доделистого солдата. А потом на ту комендантову справку отстучали свое постановление, где печатными буквами обязывали передать технику в распряжение районного начальства, как государственное имущество. Свой «студебеккер», вернее, что от него осталось, Канареич увидел месяцев че­рез восемь на свалке у бывшей МТС.

       И опять не затаил он зла на власть, сетуя больше на незнание действитель­ного положения дел  тех, кто стоял у ее руля. Он даже жалел правителей, имев­ших столько недобросовестных помощников, какие  для положительных отчетов нарочно искажали действительность. Под гнетом грабительских нало­гов редело деревенское стадо, вырубались в садах плодовые деревья, зарастали бурьяном некогда личные угодья селян – отрезанные по распряжению сверху. Пустела деревня – год от года таяло ее население.

       Как самостоятельного и расчетливого хозяина выбрали колхозники своим председателем Канареича, разуверовавшись в залетных да рекомендованных. Однако недолго пришлось ему председательствовать. Из района командовали: когда сеять, когда убирать, требовали привеса, прироста – проценты, центнеры, тонны… А он не хотел работать по указке, так ослушался один раз, в другой, на третий раз – рассчитали. До пенсии проходил Канареич в бригадирах.

      

       Всласть напарившись, обессиленный, я выбрался в прохладу предбанника. Как раз напротив того места, где лежала моя одежда, сидели Канареич с толстя­ком. Их очень занимала моя обувь. Говорил Канареич:

       - … ишь ты, поди, теплые! А мех-то не настоящий, и кожа – сразу видно – дерматин… Не наши – импортные? – кивнул он на мои сапоги, заметив меня, спросил он.

       - Почему же обязательно импортные? Наши! Обыкновенные «луноходы». В них сейчас пол-Москвы ходит. Удобно!

       - Да ну, ты! – удивился Канареич. – Не уж-то так и зовутся? Слышь-ка, Кузьмич, - толкнул он соседа. – Луноходы! Вот ведь!.. И что в таких и взаправ­ду по Луне ходили?..

       Меня заставило улыбнуться это его неподдельное любопытство.

       - Нет, конечно. Просто назвали так и все.

       - А теплые? Не промокают?..

       Получив утвердительные ответы, Канареич снова обратился к приятелю:

       - Вишь-ка, что человек говорит. И теплые и не промокают!.. Вот бы нашим бабам такие на ферму такие, а то все как сто лет назад валенки с галошами, да и те днем с огнем не сыщешь…

       Кузьмич угрюмо кивнул, а Канареич серьезно продолжал: - В городе, из­вестное дело, о людях думают. Надо ж, сапоги какие придумали, хошь ты в них по Луне разгуливай, а хошь навоз на скотном топчи. А техника какая… Устрой­ства всякие. Ты не поверишь,.. – в его глазах засветилась смешинка. – Надысь к Егоровне Корнауховой Витька – зять ее наведывался… Это тот, что когда к Шурке – дочке Егоровны женихался в клубе во время картины шашку дымо­вую задействовал. Так бабки наши решили, что война атомная зачалась и ну по погребам хорониться!.. Шалопаем был по молодости, а как женился, как вроде исправился. Живут они с Шуркой тоже в деревне на манер нашей, но недалеко от города. Шурка работает на ферме дояркой, Витька в городе – что-то по тор­говой части. Толковал, кабинет имеет, не иначе – начальник. Ну, значится, телефон себе завел, да не простой, а очень даже особенный. Сидит, к примеру, Витька у себя в кабинете, телефон работает, как ему полагается работать, а чуть за дверь – кнопку нажмет, и телефон сам отвечает: так, мол, и так - отсут­ствует Виктор Афанасьевич, и что желаете передать… И все скажешь, телефон запишет на ленту, а Витька потом все это прослушает… Одна беда, отвечает по тому телефону барышня приятным таким голоском. Чудеса! Я бы и не поверил ни за что, не покажи мне Витька синяк на плече…

       Канареич коротко хохотнул и продолжал:

       - Натуральный такой синяк! Сразу чувствуется скалка в Шуркиной руке. Она бабочка, так себе, но ревнивая до страсти и резкая в случае чего… Тут мо­жет, подловила Витьку когда или подозревала, только взяла супружника на контроль. А тут в кои веки в город собралась. Там, известное дело, по магази­нам… Ну как мужу не позвонить, раз он при телефоне. Звонит, значится… А ей та дамочка такое воркует. Звонит другой раз – тож самое… Понятно, вскипела по данному поводу Шурка, и уже с автобусной станции, когда в последний раз звонила, такое той девице сказала!.. А уж какими словами, ты, Кузьмич Егоров­ну знаешь, после ее выражений у нашего колхозного племенного быка Ира­клия, к своему коровьему гарему сразу всякий мужской интерес пропадает, а Шурка ее дочь… Вот и пришел, стало быть, Витька домой, да на грех, задер­жавшись – дела были. Благоверная, конечно, допрос учиняет… Витька объяс­нять стал, только видать не с того боку начал. «Ты, говорит, Александра жен­щина темная. У тебя одни тряпки на уме и всякие бессмысленные подозрения, а на дворе – технический прогресс!..» Шурка-то оскорбления на счет своей темности и тряпок стерпела, а как за «прогресс» заслышала – за скалку взялась. «Знаю, орет, в какие юбки твой прогресс рядится!..» И все такое прочее, а сама скалкой… И по голове норовит!.. Витькино счастье, выпивши, он был тогда, не очень что б, реакцию сохранил – увернулся, на плечо главный удар принял.

       С минуту Канареич беззвучно смеялся, поддержанный скупой улыбкой приятеля. Когда же складки на его скулах расправились, он серьезно посмотрел на меня:

       - Так, может, договоримся?

       - О чем? – опешил я.

       - Ну, как?.. За луноходы! Ты там у себя в Москве поговори с кем надо, что­бы нашим дояркам-ударницам к женскому дню по паре луноходов поставили. Колхоз оплатит… И нам с Кузьмичем за рационализацию на магарыч!

       На этот раз, рассмеявшись, он о чем-то вспомнил и полез в свой пакет. В пространстве между ним и Кузьмичем появилась початая бутылка «Столичной». Следом от туда же были извлечены: пергамент с пластинками бе­лого с розовыми прожилками сала, хлеб, последним появился мерный гране­ный стакан. Друзья по очереди выпили и налегли на закуску. Бросив в мою сто­рону короткий взгляд, Канареич взял бутылку, плеснув в стакан водку, про­тянул его мне.

       - Не побрезгуй за компанию.

       Если честно, пить после парной мне не очень хотелось, но и отказываться было неудобно.

       - Оно ничего, если в меру, - точно прочтя мои мысли, говорил Канареич, неторопливо разжевывая бутерброд. – Что-то личность твоя мне, как вроде зна­комая, а упомнить не могу…                                                             

       - Я бабушки Лизы Грибовой внук.

       - Райки сын, что ли? Еугений?

       - Евгений – Женя.

       - Как есть, Еугений! - настоял на своей производной от моего имени Кана­реич. – А я смотрю: ты не ты… Это Райкин малый,.. – пояснил он Кузьмичу. – Райку, старшую дочь Лизаветы Грибовой, ты, поди должен знать. А если по­мнишь, учителя к нам из Москвы присылали работать, еще в старую школу. Так тот учитель и взял нашу Райку,.. - терпеливо втолковывал он безмолвно ки­вающему Кузьмичу. – А теперь видишь, что получилось…

       Меня немного покоробила «история любви» моих родителей в представ­ленном Канареичем виде и позабавила реакция Кузьмича, после слов приятеля, он в следующий раз после парной, добросовестно оглядел меня, благо возмож­ность для того была, можно сказать, исключительная. А, оглядев – заулыбался, очевидно, искренне порадовавшись результату «штурма Райки учителем».

       - Учишься или уже работаешь? – продолжил Канареич.

       - Учусь…

       - Ну да, оно конечно, еще наработаешься, какие твои годы… А учишься, поди, на строителя? – спросил он и сосредоточил свой взгляд на собственном колене.

       - Почему обязательно на строителя? – не понял я.

       - Ну, как,.. – Канареич ладонью потер колено. – Бабка твоя сама говорила, что способности к этому делу у тебя. Помнится, на деревне говорили, что строил ты бабке не то гараж, не то дровяник…

        Вспомнилось и мне, как на деревне я снискал лавры «строителя со способ­ностями»,  и стало понятно, почему Канареич прячет глаза.

        Весной того года я вернулся из рядов славной Советской Армии и в череде радостных и волнующих встреч с родными и близкими мне людьми, я не пре­минул навестить и деревенскую бабушку. Тогдашний май-месяц выдался на редкость сырым и холодным, а дорога до деревни неблизкая – два часа на элек­тричке, еще полтора – автобусом и, наконец, пять километров - пешком. Вы­ехав из дома ранним утром, лишь во второй половине дня, измотанный, про­мокший до нитки, я постучал в дверь бабкиного дома. Счастливая от встречи, бабушка  приказала мне переодеться в сухое, накормила и предложила отдохнуть с дороги на только что истопленной русской печи. Оказавшись на стеганом одеяле поверх горячих кирпичей и по достоинству оценив всю прелесть непритязательного уюта деревенского дома, я уснул богатырским сном. Поблаженствовав, таким образом, два часа, отрешившись от сна, я поспешил на свежий воздух с целью посетить дворовые удобства. Трудно сказать, сколько времени минуло, с момента как за мной прикрылась дверь хлипкого сооружения, но о другом можно сказать точно – все необходимое, мне сделать удалось и благодаря не имеющей внутренних запоров двери, я беспрепятственно вывалился из «тесного кабинета» наружу, хорошенько пристукнувшись затылком об утоптанную тропинку. Можно предположить, и даже наверняка, что мое тело там, внутри туалета искало выхода, бросаемое из стороны в сторону, потому как, очнувшись, первое, что я увидел: медленно, но неумолимо заваливающийся туалет перпендикулярно расположению моего распластанного тела. Со свойственной мне молодецкой легкостью на подъем, я приостановил это падение, подставив сильное плечо,  придал туалету обратное заваливанию направление и, наверное, переусердствовал в своем стремлении предотвратить его разрушение. Ветхое сооружение благополучно преодолело «мертвую точку»  стояния, стало на этот раз заваливаться в другую сторону, причем значительно скорее, чем это было в первом эпизоде, получив начальное ускорение от напряжения моих мышц. Дальнейшее легко было предугадать – согласно законам гравитации, туалет вместе со мной с треском рухнул на сырую землю.

       Думаю, излишне распространяться, как я объяснял бабушке произошедший со мной конфуз. Тот малосвязный рассказ с клятвенными обещаниями завтра же приступить к строительству нового туалета-красавца, на зависть всей де­ревне, потонул в бабушкиных  «охах и ахах». Обсуждение инцидента закончи­лось возложением персональной ответственности за туалет – на сына, моего родного дядьку, проигнорировавшего в свое время предупреждения об аварий­ном состоянии непременного атрибута деревенского двора, за угарный газ, от печки так неблагоприятно повлиявший на мой неподготовленный организм, ба­бушка всю вину взяла на себя.

       Однако наивно было полагать, что приключение со мной на виду всей де­ревни не имело там соответствующего общественного резонанса…   

       Утром, едва проснувшись, я должен был выслушать сбивчивое, со слезами от смеха бабушкино сообщение, как по деревне с молниеносной скоростью распространился слух, впоследствии утвердившийся в качестве достоверной версии. Как внук бабки Шуры, на радостях, вусмерть напился, и мало того, что вывалился из туалета с расстегнутыми штанами, вдобавок, к вящему изумле­нию видавших виды деревенцев, в сердцах порушил последний.

       Надо было как-то реабилитировать себя в глазах деревни и на следующее утро, после легкого завтрака, преисполненный грандиозными планами я вышел к месту закладки нового туалета. Напряженки с материалом не предвиделось – дядька заготовил его на ремонт сарая. Дождь продолжал накрапывать, и мне пришлось отмести идею о первичности ямы. Нужна крыша – с нее я и начал… Вкопав четыре столба, я обвязал их перемычкам и приступил к обрешетке. Ра­бота спорилась, и вскоре мне потребовался рубероид для кровли.

       Бабушка в доме была не одна, на табуретке у стола сидела ее соседка.

       - А возмужал-то, возмужал! – запричитала она, едва я появился на поро­ге.                                   

       - Прямо и не узнать! Значит, мотоцикл покупать собрался. Ну и правильно, сначала мотоцикл, а потом, Бог даст, и машину купишь! – огорошила она меня.

       - Какой мотоцикл? – хватило спросить меня.

       - Ну, как?.. – соседка заерзала на табурете. – Гараж, гляжу, начал строить…

       Я вернулся на стройплощадку и обозрел плод своих трудов. Конечно, ника­кого сходства с гаражом я не обнаружил, но размеры и вправду впечатляли, если бы старый туалет сохранился, то рядом с моим монстром он выглядел бы жалким карликом. Быстро разобрав построенное, я снова занялся столбами, значительно уменьшив расстояние между ними. Для инспекции вызвал бабуш­ку.

       - Хорош, будет! – похвалила она, - Только, сынок, больно высокий, как ка­ланча…

       Столбы пришлось подпилить. После обеда я снова обвязал перемычками опоры, обрешетил  их, постелил рубероид. Крыша была готова. Выкопать яму оказалось непросто, земля была суглинистая, тяжелая, и к исходу дня удалось вырыть лишь половину от запланированного. Уставший, но довольный, поужи­нав, я завалился спать с не истлевшим желанием назавтра продолжить начатое дело.

       Моросящий дождь к ночи сменился на проливной. Утром яма оказалась до краев наполненной мутной водой и в ней с удовольствием купались лягушки. Чтобы выкачать воду подручными средствами потребовалось бы убить полдня. 

       - А ну его к лешему, сынок! – возникла рядом бабушка. – К лету подсохнет, тогда и доделаешь. А мы может старый поднимем…

       И подняли, подпорки поставили, еще потом целый год стоял. А под моим навесом (он теперь так называется), бабушка хранит дрова. Пригодилась и яма, в ней покоится собранный со двора мусор.

 

       - Может еще погреемся? – задорно подмигнул мне Канареич.

       Я принял вызов. Кузьмич не пожелал, на этот раз разделить с нами компа­нию, остался в мыльной. Мы же парились долго. Подбрасывая воду на каменку, доводили температуру в парной до критической, когда от жара начинали по­трескивать волосы на голове. Я сдался первым. Едва доплетясь до лавки пред­банника, я рухнул на нее.

       Канареич появился еще минут через десять. Самодовольно улыбаясь, он победоносно глянул на меня.

       Я поднял руки вверх, признавая за ним полную победу.

       Передохнув и остыв, Канареич снова полез в пакет. Все повторилось. Остатки водки достались мне. Видимо выпитое достигло цели, лицо Канареича зарделось, глаза увлажнились, и он продолжил оставленную до времени тему:

       - Вот, кто-то считает, что наука и культура только в городе. Институты, ака­демии научные там, музеи, театры… А сельскому человеку ничего такого и не надо… Так ведь неправильно это!.. Наша наука, поди, постарше любой будет. Что сейчас в газетах пишут и по радио говорят?.. Говорят и пишут, что вскоро­сти между городом и деревней большой разницы не будет. В смысле культуры и всякого такого прочего…

       После парной и водки, Канареич, скорее всего, потерял основную мысль, о чем хотел сказать, и теперь пытаясь нащупать ее, метался между городом и де­ревней, между наукой и культурой. Слушая его монолог, я едва сдерживал улыбку, опасаясь обидеть его.

       Сделав небольшую паузу, за это время он успел доесть остатки закуски, го­лос его зазвучал увереннее:

       - И что мы видим? Видим мы следующее… Мы и сейчас живем не хуже го­родских. Взять, к примеру, нашу деревню… Электричество, газ в каждом доме. Опять же радио, телевизоры… Водку в холодильниках студим, - ухмыльнулся он. - Пластинки музыкальные крутим. В клубе кино на широком экране. А тут в уборочную артисты к нам приезжали. Жаловаться не приходится…

       Он взглянул на придремавшего Кузьмича и заговорил тише:

       - Ну, а если чего другого захочется… В музей там или театр, у нас это без вопросов. Правление колхоза автобус выделяет, и едут наши труженики в го­род…

       Канареичу не терпелось рассказать что-то занимательное, но, забредя в де­бри в своем предисловии, используя при этом слова явно не из своего привыч­ного лексикона, он с трудом подходил к главному.

       - Вот и я, хоть человек уже и немолодой, а когда-никогда запишусь в эти поездки. Где только не был. В цирке, театрах разных – само собой. На выстав­ки, в музеи ездили… Даже в парке отдыха раз на карусели крутнулся. Вот толь­ко в бане городской помыться не приходилось. А слышал, что в банях тех не­пременно бассейн имеется. Чудно, вроде, в бане и бассейн… Вот и решил – я буду не я, если городской бане удовольствия не получу и в бассейне том не по­плаваю. Сказано – сделано! Как наши опять в город на представление цирка за­собирались, я первым записался. Как полагается накануне веничек хороший приготовил, бельишко собрал, и наутро к автобусу… Наши, по началу, как меня с веником увидели на смех подняли, решили – выжил старик из ума, если вме­сто цветов циркачам веник березовый дарить вознамерился. Я им про баню толкую, а они еще пуще заливаются. Только, как поехали – успокоились.

       В городе, до начала представления разбрелись кто куда. Кто по магазинам, кто родственников навестить… А я у прохожих  про баню выспрашивать стал. Оказалось, что в городе бань не одна и даже не две – много, и что характерно каждая свое название имеет. Про то мне один гражданин поведал. Очень ува­жительный человек попался. Я не просил, сам до ближайшей бани проводить вызвался, а как дошли, легкого пара пожелал и удалился по своим дела. Очень я ему благодарен остался.

       Вхожу я, значится в ту баню, вокруг чистота, порядок, и народу – ни души, даже у буфета никого. Про себя думаю: не очень то городские жители баню жа­луют. Да и то сказать, зачем им баня, если в каждой квартире ванна имеется. Конечно, одному мыться-париться скучно, ну да ничего не поделаешь. Гляжу – окошко, касса, надо понимать. Я туда… Там сидит такая симпатичная старуш­ка, сидит и носки вяжет. Увидела меня и улыбается. Улыбаюсь и я, и культурно так обращаюсь к ней: «Как на счет пара, мамаша?» После этих моих слов она враз улыбаться перестала, глазами на меня как сверкнет и шипит змеей: «Слава Богу, говорит, парок, только тебя черта плешивого не только в сыны, а в свекры записать не пожелала бы!» Понятное дело – обиделась. Хоть бань в городе и много, да не уходить же, раз в эту пришел, и снова к ней. « Чертом, говорю, гражданочка дорогая промашка вышла, что без прически остался – верно – годы. Вот и решил на старости лет кости в городской бане погреть. А если за обращение мое вы обиделись, за то извиняюсь». Смотрю, как вроде, взгляд ее теплеть стал. Спрашивает: «Не здешние будете? Приезжие? С периферии?»

       Тут мой черед обижаться настал. Страсть, как не люблю это слово «пери­ферия». «Ага, говорю, приезжие мы будем! Деревенские!».

       После этого она и вовсе отошла, расспрашивать про все стала. И чешет, как по радио говорят про жизнь нашу сельскую, слово в слово: про подъем зяби, про вывоз на поля минеральных удобрений, про подготовку к севу, про удои от каждой фуражной коровы…

       - Нормально все, говорю.  Зябь подняли, как положено, удобрения вложи­ли, и минеральные и навоз, а до сева еще далеко. Ну, а корова, будь она фураж­ная или еще какая, на то и корова, чтобы удои давать… И про билет спраши­ваю. «А нету, говорит, билетов. Сеанс только начался, следующий через два часа». Тут меня удивление взяло:

       - Какой сеанс? Кинотеатр здесь, что ли?

       Она вздыхает: -«Сеансы у нас…» Правда, потом из окошечка своего высу­нулась и шепчет мне на ухо, чтобы буфетчица не слышала, что можно с моей бедой прямо к банщику обратиться.

       Огорчился я, конечно из-за этих сеансов, но за дельный совет поблагода­рил. Вхожу в дверь, что раздевальней именуется, а там!.. Народищу – уйма! Ка­кие голые на лавках растянулись, с пару отдыхают, какие в халаты белые, за­вернутые пиво из бутылок сосут, а вокруг вениками и рыбой пахнет. «Вот тебе и ванна в каждой квартире», думаю. Спросил одного, что рядом оказался про банщика, тот мне на дверь с табличкой запрещающей вход посторонним показал. «Извините, говорю, товарищи, кто из вас тут банщиком будет. А они смотрят на меня, как будто я по недоразумению в женское отделение вперся и руками машут, потому, как рты закуской заняты. Одно понял – посылают… В дверях еще с одним в халате столкнулся, и примечаю у него под тем халатом еще и штаны в наличии имеются. Смекаю: этот, что при штанах тот, кого мне надо. А он смотрит на меня сердито и в табличку пальцем тычет. Я ему так, мол, и так – помыться желаю. Он, как про то, заслышал, сразу подобрел, глазом подмигивает и пальцами перебирает. Я, конечно, понимаю и сую ему рубль. Пока я у кассы стоял видел, что входной билет пятьдесят копеек стоит, а я же ему рубль даю, сдача мне не нужна… А он как увидел мои деньги с лица сник, ртом воздух ловит, глаза завел, того и гляди наземь брякнется.

       Уж и не помню, как снова на улице очутился, до того испугался, что своим рублем чуть человека жизни не лишил. Стою, значится, раздумываю, как дальше быть. Смотрю, на дороге машина легковая останавливается, в ней двое в милицейской форме. Один из них дверцу открыл и меня пальцем подманива­ет. Подхожу, раз зовут. А он мне: «Тебе чего, отец, пенсии не хватает?». Они меня за жулика-спекулянта приняли, что у бань вениками приторговывают. Рассказал я им свою историю, посмеялись, обещали с тем банщиком разобрать­ся. Тоже хорошие ребята, доставили меня на своей машине до другой бани.

       Та баня мне понравилась больше – сеансов там не было – сразу билет взял. Из кассы меня в гардеробную – в подвал направили, потому что не полагается в раздевальню входить в верхней одежде. Спускаюсь, там очередь. И народу не сказать, что много. Только замечаю, что в руках у некоторых верхней одежды по два-три экземпляра. Наверное, думаю, хозяева тех шуб и курток тем време­нем в буфете пивом разминаются. Только не все так было. Оказывается  там це­лая кооперация! Это я потом понял, как внизу отстоял и наверху в очередях от­сидел. И ловко у них, я тебе скажу, получается!.. Значится, пока один в гарде­робной стоит, другой уже у раздевалки сидит, а как туда попадет – места зани­мать начинает на всех друзей-приятелей, где пиджак повесит, где рубашку ки­нет, где брюки… А как оставлять станет нечего, сам садится и ждет, пока оче­редь приятелей подойдет.

       Полдня я своего череда дожидался, однако ж, дождался. Быстро разделся и туда, где моются… Уж больно мне хотелось бассейн своими глазами посмот­реть. Вхожу – все чинно, благородно, потолки высоченные, лавки мраморные, прямо не баня – палаты царские. Я по сторонам – нет бассейна, каким он мне представлялся. Ладно! Шайкой обзавелся, веник запарил, опять осматриваюсь. Гляжу дверь в парную, а возле нее яма, плиткой голубой обложенная, а в ней вода плещется. Стало быть, это бассейн и есть, думаю. Только, смотрю народ в яму ту, особо нырять не желает, все мимо проходят. Посмотрел я, посмотрел, и интерес у меня к этому бассейну, как вроде, проходить стал, а тут вдруг из пар­ной человек выбегает – весь красный, в тапках, рукавицах, на голове шляпа, и прямо с ходу в этом самом обмундировании в яму…

Поплескался и обратно в парную поспешил. Разобрало тут меня… Беру веник и в парную. Парная, правда, была хорошая – сухая. Нахлестался всласть. Выхо­жу, и на манер того мужика – в бассейн бухаюсь. Уж и не знаю откуда в моих годах столько прыти взялось, не помню как обратно в парной на верхней полке очутился. Вода в том бассейне, как зимой в проруби, а может еще холоднее…

       Вышел я из бани затемно. Фонари горят, народа множество, все куда-то то­ропятся. А мне торопиться некуда – в цирк я опоздал. Шел просто, на людей смотрел, и то ли с пара доброго, то ли еще с чего, только хорошо-хорошо мне сделалось, легко на душе. Деревню нашу вспомнил, лес, речку… И баньку нашу, вот эту…

       Канареич замолчал. В тишине завывания ветра за окнами гармонично соче­тались с мирным похрапыванием Кузьмича.

       - Нет у нас, конечно, бассейна в бане. И многого другого – нет. Но жить-то можно и у нас,.. – задумчиво проговорил Канареич и лицо его оживилось. – Может еще разок? Выгоним хмель, а потом и помоемся!..

 

Праздные разговоры

       Поезд шел на восток! Он на всех парах мчался навстречу рассвету, туда, где бледная полоска света, разомкнув ночную мглу, обозначила горизонт, теперь все больше светлела и ширилась… 

       В этом месте уместно прервать такое красивое и многообещающее повест­вование и напомнить, что употребленный выше глагол «мчался», в русском языке может пониматься двояко. Одно - если презреть прошедшее время как таковое - рисуется нечто захватывающее дух и романтическое одновременно. И совсем другое,  если все принимать буквально - картинка получится менее при­влекательная и даже несколько унылая - прошедшее время, как не крути, оста­ется временем прошедшим. В дело разрушения романтического образа, и спра­ведливости ради, придется внести и еще одну существенную поправку: упомя­нутый поезд был обыкновенной электричкой, что по определению исключало его движение (мчание) «на всех парах».

        Электричка действительно, мчалась, но только до того самого момента, как «бледная полоска, разомкнув ночную мглу и так далее…». При первых признаках зарождения нового дня, по неведомым причинам,  для пассажиров вагона номер четыре (за население других вагонов поручиться, не могу), элек­тропоезд в короткое время обменял свою крейсерскую скорость сначала на ту, с какой скачет по степи ахалтекинский жеребец в пору молочной зрелости, потом – с какой катит по шоссе велосипедист-любитель, и, наконец, упала до темпа трусцы убегающего от инфаркта сердечника. Громогласный динамик, хорошо поставленным голосом исправно извещавший о настоящих остановках, предвосхищал последующие,  всякий раз предупреждая о неминуемом закрытии дверей, упирая, при этом, на их автоматическую природу; периодично, с интервалом в пятнадцать минут – приглашал на работу в систему МПС, с гарантией, в числе прочих благ, бесплатный билет в любую точку страны, куда проложены стальные магистрали; каждые десять минут, не уставал предостерегать народ от перехода железнодорожных путей в не установленных местах; по поводу же  отрицательного ускорения электрички вагонный глас предпочитал помалкивать.

       Впрочем, подавляющему большинству  пассажиров, чувствовавших под со­бой полумягкое сиденье, было глубоко безразлично, с какой скоростью они едут в это раннее утро предпоздней осени. Дачники, туристы, отправившиеся за город в гости, словом, все те, кто решил провести выходные вдали от го­родской суеты, на лоно природы, обеспокоились на предмет относительного комфорта в дороге и пожертвовали получасом домашнего сна, чтобы завладеть местом в вагоне, и теперь вполне довольные таким своим положением, пропус­кали мимо ушей объявления, приглашения, предостережения неугомонного ди­намика и досматривали прерванные ночные видения, прижав щеку к проему окна, уронив голову на грудь или прильнув к плечу соседа. К кому сон не шел – читали: книги, свежие и несвежие журналы и газеты или безучастно взирали на выведенную неумелой рукой над дверью аляпистую четверку, неохотно раз­мышляя над абсурдностью означенного порядкового номера вагона, абсолютно уверенные, что на вокзале они садились во второй по счету с головы поезда ва­гон. И не найдя более или менее логического объяснения этому, противореча­щему закону ряда чисел феномену, заключали, что настоящий номер, такая же вагонная никчемность, как и желтевший, там же у дверей, на белом пластике стены, «пульт экстренного вызова милиции».   Там, согласно инструктирующей надписи под ним, чтобы вызвать наряд милиции, достаточно было нажать кнопку под пультом и назвать в микрофон все тот же не стыкующийся со здра­вым смыслом номер вагона. Однако пульт был предусмотрительно обезврежен. Вместо кнопки, на какую в известном случае полагалось нажать – чернело ак­куратное отверстие, а куда следовало говорить – зияла безобразная дыра, с хищно торчащими зубьями от сломанной решетки, некогда ограждавшей, от посягательств  из вне, микрофон.

       Совсем не до праздных размышлений было тем, кому не досталось вожде­ленного места,  и, что особенно бросалось в глаза, далеко не безразлична ско­рость электрички. Метая на местовладельцев полные ненависти взгляды, за их равнодушно-умиротворенный вид, стояльцы начинали заметно нервничать. Большинство из них отправились в путь по острой необходимости, вскочив в вагон в последние перед отправлением мгновения, и они в случае опоздания поезда рисковали многим: могли сорваться важные встречи, поломаться планы, а, кроме того, им  все эти тягостные лишние минуты пути, предстояло провести на собственных ногах, и это было совсем грустно.      

       Меж тем, поравнявшись со встречным грузовым составом, который не то набирал скорость, не то, наоборот, тормозил, а потому тоже  еле тащился, элек­тричка тихо остановилась. Заметили, прекращение движения те, кто сидел и не спал у окна справа по ходу поезда, увидев через стекло, в падавшем из окон свете землю в состоянии покоя. А, заметив это, не сочли нужным о том распро­страняться. Остальная часть пассажиров, глядя в окно слева, наблюдали, как степенно проплывают вагоны, платформы, цистерны, полагали, что пусть медленно, но зато уверенно они продолжают двигаться вперед. Понятное дело, что такого не могло быть вообще, когда в одном и том же поезде, в одном ваго­не, одни еще ехали, а другие уже стояли на месте. Первыми неладное заподо­зрили стоявшие – они энергично затоптались. Когда же на прощание стукнул колесами и растворился в зыбкой рассветной мгле последний вагон товарняка, их нервозность  грозила перейти в открытое возмущение. «Безобразие! – кри­чали их глаза. – Что же это такое? Нигде порядка нет!..».

Но, натыкаясь на отсутствующие взгляды сидящих, они сдерживали себя. На некоторое время под дырчатым потолком вагона повисла взрывоопасная тиши­на. Выстрелом стартового пистолета стал звонкий голос мальчика лет пяти, до того дремавшего на коленях отца. Проснулся он с вопросом:

       - Папа, мы стоим?

      Не удовлетворившись коротким утвердительным ответом, он развил проблемную для окружающих тему:

       - А почему?

       - Потому, что светофор красный горит.

       - Как горит?.. Огнем?

       - Так, говорят – горит. На светофоре красный сигнал, - поправился отец, - путь закрыт.

       - А почему, красный сигнал? Кто его сделал?

       - Не сделал, а включил. Диспетчер включил, потому что пути заняты.

       Мальчишка уже открыл рот, чтобы выяснить все про диспетчера, и почему заняты пути, но родитель, упреждая новые вопросы, шлепнул сына пониже спины и цыкнул: -  «Сиди!». 

       - Уже десять минут сидим! – с ядом в голосе, заметила гражданочка в фет­ровой шляпке с цветком.

       - Только семь, – оторвал глаза от журнала и, взглянув на часы, уточнил мо­лодой человек с бледным узким лицом  в очках, полувисящий на краю сиденья.

       В вагоне возникло оживление. Как по команде возделись руки с часами, по­слышались вздохи.

       - Видимо, какие-то неполадки на дороге,.. – подхватила затлевшийся разго­вор интеллигентного вида дама с корзиной на коленях, из которой торчала го­лова белой болонки. – Утю-тю,.. Моя хорошая, - склонилась она к собаке, в ожидании откликов на свое предположение.

       Отклик последовал незамедлительно:

       - Непо- ладки!.. – в два приема проговорил мужчина пенсионного возраста с раздутым рюкзаком у ног. Его лицо, цвета молодой сваренной свеклы, отобра­зило презренное высокомерие. – Бардак кругом! Распустили все, демократы хреновы. Вот и неполадки!..

       - Порядка, верно, нет,.. – солидаризировалась с ним гражданка в шляпке. –Думали ли мы, что так будем жить. Что творится, что творится…

       - Бардак! – рявкнул пенсионер. – Ворья развелось! Всю страну разграбили. Руки нет! Руки, чтобы,.. - он поперхнулся и закашлялся.

       - При коммунистах воровали тоже… И не меньше… Мы просто не знали,.. – влезла в разговор женщина из стоявших, она прижимала к груди небольшую сумку.  По всему было видно, что сумка ей очень дорога, она держала ее двумя руками, рискуя упасть при неожиданном начале движения поезда. 

       -Гласности не было! А без гласности, как в темноте. Скрывали от нас все, делали вид благополучия… Это было выгодно высшей партийной верхушке.

       - Правильно, говоришь тетка! Мочить надо комуняк!.. – выкрикнул, глот­нув пива из большой пластиковой бутылки, один из двух здоровяков в кожаной куртке  и остриженной наголо головой. Они сидели в последнем ряду,  как раз под тем пультом вызова милиции, на своих больших сумках. Когда-то там было двухместное сидение,  на стене остались обрывки надписи: «Для ВОВ» 

       - А может это и правильно. Не знали мы, что творится, и жили спокойно, возразила ей женщина с вязанием в руках, - теперь-то включишь радио или телевизор, только и сообщают об убийствах и разбоях…

       - Бардак! – вновь содрогал спертый вагонный воздух пенсионер. – Глас­ность, - передразнил он стоящую женщину с сумкой. – Ты еще про демократию и рыночные отношения скажи!..  Рука нужна – кулак. Во!.. – сооружение из толстых волосатых пальцев повисло над головой болонки.  Кроткое животное спряталось в сумке. 

       - Рыночные отношения, по мнению авторитетных ученых-экономистов, наиболее естественный путь развития цивилизации. Рынок самопроизвольно отрегулирует все отношения, - ввернул свое юноша в очках, закрывая журнал.

       - А цены, какие на рынке! - возбудилась шляпка. – Кошмар! Подступиться невозможно. С нашими деньгами там делать нечего…

       - Теперь живут только те, у кого есть деньги. – отозвалась женщина с сум­кой. Вы не поверите, я третью неделю в наше правление садоводческого това­рищества езжу. Участок шесть соток оформить не могу. То одной бумаги не хватает, то другой, то печать не та или подписи какой-нибудь не хватает. А прие­хали, вы себе представить не можете, двое молодчиков на иномарке, – де­сять минут в кабинете у председателя посидели и – пожалуйста – целый гектар им отвели… Да и земля какая!.. Вы себе представить не можете… С нашей не сравнить…

       - Ты, еще, милая, к ним в батрачки наниматься будешь! – прогремел пен­сионер. – Они всех нас скоро за горло возьмут!..

       - Правильно, дед! – поддержали его ВОВики. – Мочить надо буржуев, а то обурели в корень!..

       - Удивительно, это просто удивительно, как у некоторых, получается,.. – за­волновалась шляпка. – Представьте себе, мои соседи – простая советская семья и за год, буквально за год они приобрели в нашем доме целый этаж…

       - Сейчас формируется средний класс. А на среднем классе держится все общество. Сейчас идет период первоначального накопления капитала,.. – вста­вил очкарик.

       - Вот ,вот. Они, значит, воровать будут, а мы – терпи! – неистовствовал пен­сионер. – Довели страну до цугундера!..

       В этот самый момент поезд дернулся, и за окном в утреннем свете поплыли березки. Начало движения умиротворило всех: шляпка приникла к окну, дама с болонкой принялась расчесывать головку собачки, женщина с сумкой еще крепче прижала последнюю и ушла в себя, ВОВики отрыгивая пивом, пошли курить в тамбур, очкарик вернулся к чтению, неугомонный пенсионер уставил свой взгляд на номер вагона, и лишь малыш, убедившись, что со стороны отца больше не последует репрессий, спросил: - «Папа, а что такое цугундер…»

        

 

Золотая дрель                       

       Косте Овчарову, вчерашнему солдату, а сегодня бойцу славной армии строителей в это промозглое осеннее утро было совсем худо. Болела и кру- жи­лась голова, стучало в висках, а в животе, после выпитой натощак чашки креп­кого чая, что-то еще противно урчало и екало. Стоя на задней площадке битком набитого автобуса, где толкались и бранились хмурые люди в сырых одеждах, Костя страдал. «Эх, как бы было хорошо, если бы сегодняшний день был вы­ходным или каким-нибудь нерабочим праздником... », с тоской помечтал он. Будь это так на самом деле, ему не пришлось бы вставать чугь свет, собираться на работу, мокнуть под нескончаемым дождем на автобусной остановке, чтобы в тесноте и духоте мучиться своей безысходпостью. А еще, если бы сегодня был выходной или праздник — он спал бы еще и спал,  спал до тех пор, пока уймется нудная головная боль, из тела исчезнет ломота, уйдет тоска, а проснул­ся бы он тогда уже другим человеком, и стал бы с того момента жить по-друго­му...

       Впрочем, что-то похожее на праздник было вчера, Костя нащупал в кар мане остатки квартальной премии, и ему стало еще горше.

       Мозг работал вяло и невпопад. Следом за мыслями о преимущсствс вы ходных дней перед днями рабочими и бездарно потрачетшой премии, перед глазами возникло непроницаемое лицо Максимыча — мастера участка под на­чалом, которого Костя работал. «Отпроситься бы у Максимыча на сегодня, ска­зать, к примеру, что плохо себя чувствую...» - ухватился он за спасительную мысль, но тут же вспомнил, как две недели назад уже отпрашивался у мастера, под обещание отработать тот день сверхурочно, и не отработал. Косте стало жаль себя.

       И снова за стеклом надоедливьий дождь, угрюмые лица, спереди, сзади, — вокруг…

       Следом за лицом мастера представилось улыбчивое лицо Мишки — при ятеля и напарника Кости по работе. Они ровесники, различает их, разве что больший жизненный опыт у Мишки — он уже женат и воспитывает дочь. Мишка веселый человек, ему все нипочем, он слывет на стройке большим вы­думщиком по части, как провести начальство, этому его научила, как он сам го­ворит: многотрудная жизнь в одной квартире с тещей. Самое интересное, что и сами начальники, не прочь воспользоваться этим Мишкиным даром, чтобы  «пустить пыль в глаза»…

       Комиссий регулярно наезжающих на стройку много, и разных. Бывает, при­езжает команда из управления, а бывает из главка, тех и других главным об­разом волнуют сроки сдачи, есть еще министерские, государственные… А вот комиссия от заказчика – отдельная песня. Заказчик существо неразумное, будь он инженер, ученый, неразумен он по части особенностей и тонкостей процес­са строительства. Среди строителей ходит поговорка: «дуракам полработы не показывают»  - это про них – про заказчиков. Торчит, к примеру, из стены кран, обыкновенный водопроводный кран, заказчик убежден, что если этот кран открыть из него обязательно должна потечь вода. В сущности логика его верна, но дело в том, что труб по каким вода должна добраться до этого крана, еще нет! То есть они трубы должны быть, но в данный момент отсутствуют – не успели завезти, бывает и такое. А что кран поставили, так сделали из эстетических соображений, для того же заказчика – кран стоит там, где должен стоять. А еще за членами таких комиссий нужен глаз да глаз, неуемное любопытство заказчика может иметь самые плачевные последствия, не исключая летальный исход. Опять же пример: окно с форточкой, под форточкой шнурок с шариком, по разумению стороннего человека, дерни за шнурок – форточка откроется. Заказчик – экспериментатор, он решительно дергает шнурок, и фрамуга вываливается на голову бедолаге. Это потом выяснится, что поставили фрамугу наспех, чтобы не продуло девчонок-маляров работающих рядом. Чтобы избежать подобного, заказчика нужно чем-то ошеломить, поразить наповал, и желательно наповал.

       О том, что на участок вознамерилась приехать комиссия от заказчика, Мак­симыч узнал за день до их визита, и схватился за голову. Заказчикам очень хо­телось посмотреть конференц-зал на последнем этаже здания, какой бригада югославов сработала в рекордные сроки. А добраться на высоту птичьего поле­та, как?.. Пешком – не мудрено ноги переломать, вместо лестничных маршей – сколоченные деревянные трапы. А лифта нет, сделали временный подъемник, чтобы тем же югославам материал поднимать. И к кому обратились – к Мишке. Для охмурения будущих хозяев здания Мишка в помощь попросил еще четве­рых человек. Сутки ребята работали, кабину поставили, внутри все зеркалами завесили. Все бы хорошо, да пульта управления для лифта не оказалось – недо­поставили, но Мишка не растерялся, вырезанное для пульта отверстие в стене еще одним зеркалом загородил. Тем временем подмарафетили первый этаж – помыли полы, протерли стекла.

       Заказчики приехали в сопровождении главного инженера строительства, потрогав блестящие ручки входных дверей, потоптавшись на мраморной плит­ке, полюбовавшись видом из окна, они двинулись к лифту. Там их с широкой улыбкой встречал Мишка. Перед тем как впустить гостей в кабину он прочел краткую лекцию об истории развития и эволюции вертикального транспорта, начиная с примитивного подъемника на конской тяге и закончил сообщение о последних достижениях науки и техники в этой области, при этом делая осо­бый упор на какие-то логические схемы. В кабине, в окружении зеркал, жен­щины принялись поправлять прически, а мужчины проверять узлы своих гал­стуков.

       - Лифт, конечно, импортный? – спросил кто-то из гостей.

       Мишка красноречивым жестом указал на фирменный знак под потолком, который десять минут назад собственноручно приклеил на клей «момент».

       - А как, собственно, управляется данный лифт? – поинтересовался другой, оглядев кабину.

       - Очень просто, по средствам устных приказов! – не моргнув глазом, оша­рашил присутствующих Мишка. Больше всех эта информация удивила главно­го инженера, ему почему-то захотелось покинуть кабину.

       - Ничего особенного,.. – буднично продолжил Мишка. – Последние разра­ботки ученых позволили поставить логические схемы на службу человеку.

       - Но лифт импортный, на каком языке следует отдавать приказы?..

       - Не волнуйтесь граждане, процессор лифта прекрасно понимает русский язык и даже адоптирован к местному диалекту, - поспешил успокоить Мишка. – Прошу, называйте этаж!.

       У главного инженера неожиданно стало дергаться правое веко, стоявшая напротив его женщина жеманно заулыбалась.

       Костя, с ручным пультом, сидевший на крыше лифта и слышавший все, что происходило в кабине, бился в конвульсиях. Чтобы не рассмеяться в голос, он зажал ладонью рот и сопровождал поросячьим хрюканьем каждое Мишкино слово.

       Члены комиссии стали наперебой называть номера этажей. Умная машина оставалась в состоянии покоя и лишь слегка подрагивала, по видимому от огромного желания послужить человеку.

       Поняв свою ошибку, заказчики посовещались и путем открытого голосова­ния выбрали того, кто должен назвать этаж. От волнения у облеченного довери­ем срывался голос. Но он взял себя в руки: - Седьмой!

       Лифт послушно закрыл двери и, скрипнув, пополз вверх.

Народ притих. В гробовом безмолвии кабина добралась до седьмого этажа.

       - Десятый! – на высокой ноте, опасаясь быть опереженной, выкрикнула одна из женщин.

       Лифт безропотно выполнил и эту команду.

       - Невероятно! Это фантастика! – восхищенно проговорил кто-то и захлопал в ладоши. Его поддержали. Не участвовал в овации лишь главный инженер.

       Еще не меньше часа комиссия ездила вверх – вниз на чудо-лифте, каждому выпало счастье дать приказ механизму. Про конференц-зал под облаками уже никто и не вспомнил. Последнюю команду отдавал главный инженер, кроме развившегося тика правого глаза, он оказался на грани потери дара речи.

       - Первый, - просвистел он фистулой.

       Гости остались очень довольны посещением своего будущего владения и, прощаясь, долго жали руки и благодарили всех, кто попадался на глаза.

       Главный инженер, проводив их до машины, вернулся в здание.

       - Ну ты гусь! – сказал он Мишке, вытирая платком испарину со лба. – Гусь! – повторил он подошедшему мастеру, кивнув на Мишку. – Логические схемы! Это ж надо…

       Костя улыбнулся, вспомнив ту историю. « Одна надежда – Мишка…».      

       Напарника он застал за уборкой. В бытовке, где они переодевались, и где хранился их рабочий инструмент, царил жуткий беспорядок

       Стол был завален огрызками яблок, апельсиновой кожурой, большая кон­сервная банка была полна окурков, по полу катались бутылки. Их-то, как пола­галось перед приходом начальства в первую очередь, Мишка укладывал в бу­мажный мешок.

       - Подключайся, - протягивая руку. — Любишь кататься – люби и саночки возить, взглянув же на Костино лицо, покачал головой: - Видок у тебя, как бы  помягче выразиться…     

       Костя безнадежно вздохнул.

       - Вчера было лучше, чем сегодня! — изрек Мишка, и туг же признался - Мне тоже погано. Голова гудит, что самовар...  И что-то с памятью... Вот все помню, как сидели, потом, как за пивом и апельсинами в ларек бегал, как про­щались... А дальше — как обрубило! Полный ноль! Просыпаюсь утром на доч­кином диване. Моя со мной не разговаривает, теща рычит...

       «Моя не разговаривает», - осталось в голове Кости. Невольно он вспомнил лицо Мишкиной жены, совсем еще девочки, пухлогубой, с румянцем смущения на щеках. Он видел ее лишь раз, но почему-то заломнил.

       - Пивка бы сейчас! — Мишка повертел в руках бутылку, перед тем как от­править ее в мешок.

       - Помечтай! — посоветовал Костя, протирая стол.

       - А что!? Мечтать — не вредно. Мечтаю — парочка холодненького, да с рыбкой...

       - Отпроситься бы у Максимыча на сегодня, тогда бы можно и холодненько­го, а там хочешь с рыбкой, хочешь с креветками…  Но нельзя — у меня день долга, - цокнул языком Костя.

       - У меня — два... – отозвался Мишка.

       - Ну, придумай же, что-нибудь! — прорвало Костю. - Придумай, ведь ты можешь!..

       - Можешь,.. — эхом отозвался Мишка и отвернулся к окну. С минуту он глазел на унылый пейзаж с дождем. Затем, взглянув на часы, решительно по дошел к шкафу с инструментом, открыл его и, пробежав глазами по полкам, с самой нижней взял  монтировку - Значит так,.. — голос его приобрел твердость. — Сейчас ты возьмешь мою сумку — она большая, должно все вой­ти, все, что ценного из инструмента, - уточнил он, кивнув на шкаф, - сам же двинулся к входной двери. Монтировкой, по очереди он поддел одно и другое замочное ушко с навешанным замком. Костя не успел опомниться, как запор, вырванный с «мясом» лежал у Мишкиных ног.

       - Ты, что делаешь? — шепотом спросил он.

       - Не отвлекайся, у нас очень мало времени, - сказал Мишка и принялся ло­мать замок стального ящика.

       У Кости пересохло в горле.

       - Зачем?.. У нас же есть ключ...

       - Обокрали нас! — зловеще объявил Мишка — Понял? Обо-кра-ли!

       Ящик, наконец, открылся.

       - Забирай и это тоже, - красный от натуги, Мишка указал на новый  набор гаечных ключей и моток провода. — Лифтовые датчики никому не нужны, - рассуждал он, бросая датчики обратно. В его руках оказалась яркая коробка с дрелью. — Сколько она стоит?

       Костя пожал плечами.

       - Немецкая. Бош — знаменитая фирма. Дорого, наверное. Хороший инструмент во всем мире ценится.

       - Ладно, сунь ее под шкаф, раз она. такая ценная, - решил Мишка судьбу дрели после недолго го колебания. — А сумку тащи к ангару, там старая бочка из-под краски — положи ее туда. А я пойду к Максимычу, - снова посмотрел на часы он.

       Когда Костя вернулся, мастер с Мишкой уже находились в бытовке. Миш­кино лицо выражало непритворную растерянность, от волнения у него даже подрагивал голос:

       - Артист, - изумился таланту приятеля Костя.

       - ... Приходим мы, Максим Максимыч, а тут такое!.. дверь открыта! Захожу — сразу к ящику — открыт. А там ведь инструмент — набор ключей, новый, в прошлом месяце получили. Провод два с половиной квадрата, силовой — пять­десят метров, да и еще много всякого. Из шкафа инструмент пропал, спецовка моя — хорошая, я ее у финна одного сторговал, - многозначительно взглянув на Костю, поторопился прикрыть дверь шкафа, откуда торчал рукав той самой хваленой спецовки, — Жалко инструмент — личный, по ключику собирал, по­купал,.. — в глазах Мишки отобразилась боль невосполнимой утраты, не хвата­ло лишь жеста руки, смахивающей скупую мужскую слезу. — Хорошо, что дрель я вчера под шкаф засунул, как сердце чувствовало, - он достал коробку с дрелью. — Вещь-то дорогая!.. Как хотите, Мак- сим Максимыч, а я считаю: надо милицию вызывать. Мы специально ничего не трогали, пусть отпечатки пальцев снимут и все такое... И чтобы с собаками, обязательно с собаками...

       Костя поежился.

       - А может быть вы сами вчера дверь забыли закрыть, после,.. — мастер вы­разительно посмотрел на Мишку.

       - Правильно! А перед этим замок сломали! — отпарировал выпад началь­ства тот, и носком ботинка толкнул валявшийся на полу запор, - так вот ведь!..

- Н-н-да,.. — протянул мастер. — Дела... А теперь слушайте меня внимательно: сейчас вы сядете за стол и подробненько напишете, что и как было, когда вы пришли на работу. Для следствия, возможно, пригодится. И еще, составьте спи­сок украденного. Как  напишете — и ко мне. Дрель я заберу пока. А потом...

       - Нам идти на работать? - спросил Мишка. — Нет, мы, Максим Максимыч конечно, с удовольствием! Но как? Спецовки нет! Инструмент... Даже послед­ней отвертки нет. Чем работать?. -

       - Да нет, - не сразу ответил мастер. — Сегодня, раз дело такое, и без инструмента. Сегодня давайте по домам. К завтрашнему дню что-нибудь при думаем. Я уж здесь сам...

Мишка победоносно посмотрел на Костю.

                                                                     *

       В своей бытовке мастер, положив дрель на стол перед собой, взял трубку телефона, но набирать номер не торопился. Зуммер сменился короткими гудка­ми, а он все смотрел в узкое зарешеченное окно. Утренний дождь перешел в дождь дневной. «Опять вода в подвал натечет - подумал он про дачу и дождь. «Не положил гидроизоляцию — и вот результат, чуть дождик — вода в подва­ле... А если бы изоляцию положил — не покрыл бы крышу! А без крыши как. - - Почему так всегда получается — всегда чего-то не хватает? То времени, то де­нег, то сил… », - вздохнул он и стал нажимать клавиши телефона.

       В кабинете главного инженера строительного управления долго никто ве отзывался и только на второй минуте требовательных звонков, мастер услышал знакомый голос:

       - Здорово, здорово, Макснмыч! Хорошо, что позвонил. Все никак к тебе не выберусь. Ну, рассказывай, какие дела?

       - Дела наши скорбные...

       - Что случилось?

       - ЧП у меня на участке. Обворовали бытовку электромонтажников, - выло­жил мастер.

       - Что ты говоришь! И много украли? Что ценного?

       - У ребят весь инструмент стащили, материалы...

       - Что предпринял?

       - Пока ничего. Решил вначале вам доложить, пока ребята пишуг список украденного. Надо милицию вызывать.

       - Так,.. — главный замолчал, в трубке было слышно его тяжелое дыхание.

       - Давай поступим по-другому, - прервал паузу он, - с милицией я сам разбе­русь. У меня там знакомый есть. Позвоню в отделение и все такое... Найти то, вряд ли, что найдут, но протокол составить надо — соблюсти, так сказать, пра­вовые нормы. А список того, что украдено — мне на стол. И как можно ско­рей...

       Мастер посмотрел на дрель.

       - Дрель у нас украли, какую мы летом получили. Немецкая, дорогая... Фир­ма Бош.

       - Да, дрелька дорогостоящая, - согласился главный инженер.

       - В том-то и дело!

       - Дорогостоящая, да не дороже нас с тобой, Макснмыч, - воспарял духом главный. — В общем, договорились! Список - ко мне, а я уже дальше сам раз­берусь.

       - Только дрель нужна такая же, очень уж хорошая была — для работы нуж­на, - уточнил мастер.

       - Будет тебе такая же...

                                                                *

       Положив трубку, главный инженер подошел к окну. Сквозь немытое стекло на него смотрел тусклый день. По мостовой, в обе стороны двигались разно­цветные автомобили, по тротуарам плыли зонтики. «Поржавеют ворота по та­кой погоде. Возьмется ржаветь, оглянуться не успеешь — прогниет до дыр. Надо срочно красить - подумал он про дождь и гараж. Вспомнив про кражу у электромонтажников. вернулся за стол. «Электричество тоже надо до холодов подвести, чтобы обогреватели поставить и вообще оборудовать гараж по всем правилам: со светом, теплом…».

       Он нажал кнопку связи с отделом снабжения.

       Скрип селектора ворвался в тесно кабинета.

       - Слушаю вас, Владимир Петрович, - откликнулся начальник отдела.

       - Ну, что, Аверьяныч, как сам? — усмехнулся главный. - Сдается мне, судя по го­лосу, ты утомленный. Как после премии голова не болит

       - Да, нет! Все в порядке, - поправился снабженец. — Живой.

       - Так слушай, живой»: на третьем участке — кража. Ничего особенного,  по мелочи. Но есть и ценное — дрель немецкую украли. Мы с мастером все ре­шили. Я с милицией разберусь, протокол составим. Твоя задача по скорому списать дрель и выдать новую, людям работать надо. Все, действуй.

                                                                 *

       Начальник строительного управления снова пребывал в смятенном состоя­нии. Его подавленность и удрученность носили уже хронический характер и поселились в нем три года назад, когда он имел неосторожность жениться на женщине годной ему в дочери. По истечении времени, вопреки расхожему мне­нию и надеждам Льва Семеновича, разница  в возрасте супругов не стерлась, а напротив выпячивалась все явней. Он плешивел, старел и дряхлел, убиваясь на работе, а она цвела. И чтобы молодая жена не чувствовала себя обделенной, он старался хоть отчасти скомпенсировать этот свой, увы, уже не исправимый недостаток исполнением ее желаний. А потому как  желания жены с каждым разом становились более изощренными и грозили скоро вступить в острое противоречие с возможностями рядового начальника стройуправления, положение Льва Семеновича все более усугублялось.  «Английский газон»,.. - его передернуло. – «Сам виноват! Не надо было пускать ее тот круиз... ». Именно в круизе по Средиземноморью, в одной из процветающих стран, у виллы какой-то киношной звезды жена увидела лужайку с неувядающей и не мнущейся травой, и тотчас возжелала иметь подобное великолепие под окном их загородного дома в Малаховке. «А с другой стороны: не отпустил — было бы еще хуже...» В большом светлом кабинете Льву Семеновичу было неуютно. Он садился за стол, вставал, и снова садился, и снова вставал, принимался ходить по кабинету взад-вперед. Сначала он ходил по диагонали — из угла в угол, затем принимался мерить шагами кабинет по периметру. Во время очередного обхода, задержался у окна. «Дождь, мерзость, английский газон»…

       Селектор на столе щелкнул и заговорил голосом секретарши:

       - Лев Семенович, вас несколько раз спрашивал Владимир Петрович, я гово­рила ему, что вы очень заняты, но он настаивает, чтобы вы его приня­ли.                                             

  - Пусть заходит, - ответил Лев Семенович и занял позицию за столом.                                                               

       - Беда у нас, Лев Семенович,.. — с порога начал главный инженер. - На третьем участке кража! Бытовку электромонтажников обворовали, склад лако-краски вскрыли…

      - Много украли? – равнодушно спросил Лев Семенович.                                                     

       - Не так чтобы.. Но есть и ценное! Сейчас мастер со списком похищенного подъедет и в милицию обращаться надо. Найти, конечно, вряд ли что найдут, как говориться: «и дождь смывает все следы», но протокол составить надо, соблюсти, так сказать, нормы…

       - Все правильно!.. – оживился Лев Семенович и стал листать свой ежеднев­ник. – А эти твои электромеханики лифтами занимаются, - спросил он, найдя нужную страницу                                                                                                                          

       - Конечно, занимаются… И лифтами, и другим…   - недоуменно посмотрел на шефа главный.

         - Это хорошо! — поднялся со своего места Лев Семенович. — Это очень хорошо!.. — он чуть не потер от возбуждения руки, но вовремя спохватил­ся.                       

      - Я имею ввиду – хорошо, что мы ввели комплексные брига­ды — все в одних руках. А то раньше было, как, розетки ставят одни, лампочки вкручивают другие, лифты монтируют третьи. А вот кража — плохо!. Ну, да ладно,      -      - Лев Семенович снова сел за стол. — Значит так, дождешься ма­стера, список принесешь, мне посмотреть надо, а потом с милицией разбирать­ся будешь…

       Оставшись один, Лев Семенович набрал номер начальника главка. Тот, на счастье оказался на месте.

       - Приветствую тебя Лев Семенович. Как дела? – Было слышно, как на дру­гом конце провода подавляли зевоту.

       - Если брать в целом — все нормально. Из графика не выбиваемся, со снаб­жением тоже наладилось... доложил Лев Семенович. - Вот только… Неприят­ность тут одна только приключилась, и не знаю, как сказать...

       - Говори, как есть.

       - Обокрали склад на третьем участке...

       - Где же были твои сторожа? – строго спросил начальник главка.

       - Нет там охраны. Никто не идет на такую зарплату. И вот... – вздохнул Лев Семенович.

       - Милицию вызывали?

       - С милицией вопрос решим, как только составим список. Будут искать… Но найдут ли — такой гарантии никто не даст. А с нашей стороны, чтобы не прерывать производственный процесс — приняли все меры. Участок работает в нормальном режиме. С одним заминка...

       - Давай, давай, не тяни.

       - Оказались разукомплектованными два грузовых лифта, это уже фонды и без вашей визы... А у нас сдача объекта на носу.

       Возникла пауза

       - Ладно, - согласились из главка.. - Подошли мне тогда с оказией список украденного, мне надо ознакомиться. А с охраной, как быть — думай!

       - Буду думать, - пообещал Лен Семенович.

 

 

       Дав отбой начальству, Лев Семенович снова, не кладя трубку снова набрал номер. И на этот раз ему повезло, откликнулся тот, кто ему был нужен.

       - Ай., Лев дорогой, здравствуй, здравствуй! Рад тебя слышать! Почему давно не звонил?. -

       - Здравствуй Сурен, - поприветствовал Лен Семенович. — Я тебя тоже рад слы­шать. У меня к тебе дело. Помнишь, ты мне говорил про автоматику на  грузо­вые лифты. В общем, есть у меня два комплекта такой автоматики, как раз то, что тебе нужно, хоть завтра вывози.

       - Вай! Выручил! — воскликнул Сурен. — Я твой должник. С меня коньяк, шашлык. Назначай день, когда увидимся!

       - Хорошо, хорошо. Обязательно встретимся. Но это еще не все...

       - Проблемы?

       - Понимаешь мне,. то есть не совсем мне... В общем газон нужен англий­ский. для дачи.

       - Жена хочет? — с сочувствием в голосе спросил Сурен.

       - Жена,.. — вздохнул Лев Семенович. — Покаталась, понимаешь, по Евро­пам, увидела где-то, говорит очень красиво, когда под окном этот самый ан­глийский газон. Сам же говорил: чего хочет женщина — того хочет Бог...

       - Слушай, Лев, я армянин, а не англичанин — говори ясней, что надо?

       - Есть такой дерн с травой, он как ковер раскатывается. И трава на нем не вянет и не мнется, такой на футбольное поле стелют...

       - Вот теперь все ясно! Тебе этот газон только с Уэмбли надо привезти, или из Лужников тоже подойдет?

       - Все шутишь?.. - невесело улыбнулся в трубку Лев Семенович.

       - Почему шучу, дорогой! Откуда скажешь, оттуда и доставим. Ничего не жалко для хорошего человека.

                                                                *

       Главный инженер забрал у секретаря, доставленный мастером третьего участка список, поработал с ним и вызвал к себе в кабинет снабженца. Тот не замедлил явиться, и положил на стол начальника свой список.

       - Что это? — поднял на него глаза Владимир Петрович.

       - Как это?.. — даже удивился снабженец. — Вы же сами сказали: кража!.. Как я буду списывать материал по спецнарядам?.. По весне, если помните, на дачу этому, из министерства завозили…

       - Ну, ты гусь! - прервал его хозяин кабинета. — Ладно, впишем и твое, пока посмотри, что написал я.

       - Снабженец надел очки и углубился в чтение.

       - Ролики диэлектрические фаянсовые на третий мы не отпускали, у нас, их нет на складе, их электрики на помойке ищут…

       - Вот как! — удивился главный. — И где эта помойка?

       - Там же, где третий, за ангарами. И радиаторы масляные тоже туда не вы­писывали...

       - Не выписывали, значит надо выписать!

       - И сразу списать, - дошло до снабженца.

       - Именно так, - кивнул главный. — да там еще краска указана. Сурик но металлу. Там я написал: три банки, пере правь на четыре,  чтобы обязательно финской. А кисточек тоже четыре напиши. Пригодятся…

       - Кому «пригодятся?» — не понял снабженец.

       - Я в том смысле, что украли.

                                                            *

  В огромное, во всю стену, окно главковского кабинета глядело низкое, плаксивое небо. Начальник главка заканчивал писать докладную записку на имя заместителя министра о крупной краже в одном из подразделений своего ведомства, Перед тем как отдать секретарю написанный текст, он посмотрел в окно, дождь сыпал не переставая. «А ведь где-то сейчас тепло, светит солнце, пле­щется море», - подумал он и прибавил в докладную еще две позиции, лишь потом взял трубку телефонного аппарата с медным гербом на циферблате.

                                                             *

       Сырая мрачная погода осталась за стеклянной стеной, а в кафе было тепло и уютно. На столе уже стояли четыре опорожненные пивные бутылки, рядом лежал скелет окуня.

       - Теперь попробуем тебя, - сказал Мишка и принялся чистить большого и жирного леща.

       Костя сходил к стойке и принес еще по бутылке пива.

       - А вдруг, Максимыч все-таки вызвал милицию.

       Мишка мотнул головой и даже отложил леща.

       - Ну, ты чудак-человек! Говорю же тебе — не вызвал! — он загнул блестев­ший от жира палец, - во-первых...

                                                                                                   

Сон         

        Присниться же такое! Вообще, когда я вечером выпью, то снов никаких не вижу и сплю как убитый. И наоборот - не выпью – уснуть не могу. Ворочаюсь, ворочаюсь, хорошо, если к утру забудусь. А тут, вроде, и выпил, как положено, не много и немало – норму – чекушку. Всё честь по чести, закусил и в люлю – на ди­ван, то есть, к телевизору. Даже какую-то познавательную передачу перед сном посмотреть успел, правда, не помню о чём. Ну и на том, как тёща моя выражает­ся, угунул, в смысле уснул. Телевизор-то я всегда на таймер ставлю, чтобы в по­ложенное время сам выключался. Так в то время, когда я засыпал, другая переда­ча началась. Что-то про Англию…                                            

Обычно я сны, какие ко мне приходят, не запоминаю. Привиделось и приви­делось, проснулся и забыл. А тут, что удивительно, всё помню до мельчайших ме­лочей, даже сам удивляюсь.  Дело происходило на даче. Летом. Будто на соседнем с моим участке, в коттедже, какой хозяева всегда на лето сдают в наём, посели­лись очередные арендаторы. Приехали на таких чудных машинах, на манер больших чёрных ящиков. А так, с дверьми, стёклами, колёсами. И что удивитель­но арендаторы были  из Англии. Это я по флажкам на капоте тех машин опреде­лил! Так пока они разгружались да устраивались, я всё из-за забора за ними на­блюдал. Интересно же с кем всё лето соседствовать придётся. Семья, как семья. Правда, пожилые уже.  Муж и жена, а ещё старушечка с ними, такая бодрая старушечка в шляпке. Жену-то нового соседа я хорошо не рассмотрел, потому, как надо было совсем близко к забору подойти, а я голый. Я всегда во сне себе голым вижусь. И прикрыться, как на зло. нечем. А вот его – соседа рассмотрел хорошо. Долговязый такой, и лысый. Вернее, не совсем лысый, кое-что из растительности у него на голове местами осталось. Это я увидел, когда он знакомиться приходил. У них видно, так положено: приехал – познакомься с соседями. Оно и правильно – с соседями надо жить дружно. У нас тоже раньше так было. А как познакомились? Я то пока наблюдал за ним, он меня тоже приметил. Пока то-сё, дела он свои сделал, переоделся по дачному и смотрю в мою сторону направляется. По-хорошему и мне бы надо ему навстречу пойти. А как? Я ж – голый! А чтобы в дом попасть надо через весь участок голяком бежать. Огляделся, смотрю, на чучеле огородном рубаха моя старая болтается. Удача, что рубаха клетчатая была. Обернулся я в неё и стал шотландца похож. Думаю: раз англичанин ему даже приятно будет. Одна заминка: не знаю, как я с ним разговаривать буду, к языкам у меня способностей никогда не было. Только напрасно волновался, у нового соседа в отличии от меня, способности к иностранным языкам были.  

- Здравствуйте! – говорит на чисто русском языке.                                                   Тут меня, как громом: - Мать, честная, думаю,- Это ж ни кто-нибудь, а королевская семья!!                                                                                                              

А он: - Будем знакомы! – и улыбается, - Вы, наверное, узнали меня?     То­гда давайте сразу договоримся, чтобы без всяких титулов и церемоний. Знали бы, как надоело мне  всё это! – и опять улыбается! - В конце концов, мы на даче. Как это у вас говорится: «на даче, как в бане все равны». Зовут меня Чарльз, можно просто Чарли.   

           А меня, тут как переклинило, представляюсь полным именем: Пётр Степа­нович Сидоров!                                 

         Тут  он и вовсе расцвёл!                                                                                                       

      - О! Я знаю, в России с уважением относятся к родителям. У нас это не при­нято, как-то, всё больше по имени или титулу. Но уважая ваши традиции,  -  Чарльз Филипп Артур Джордж Винздор                                                                                                              

Я даже поперхнулся,   Вот, - думаю, сколько имён человеку носить приходится, из-за своего происхождения. И я тоже хорош!  Пришлось поправляться:  - Это, - говорю я, -  для отдела кадров и милиции, я Пётр Степанович, а для своих – Петя или просто - Степаныч!  - А папашу вашего как всё-таки зовут?  А то Чарли, как-то!.. Не пацаны ведь. Правда, у нас сейчас тоже по батюшке мало когда величают, больше по матушке, кроют…

       - Отец мой – Принц Эдинбургский Филипп!  - говорит он. Мы его в Лондоне оставили на хозяйстве.

      Тут он мне совсем понравился.                                                                                           - Значит – Филиппыч!  Оно так вернее будет.  А фамилия, - сообра­жаю, - будет последней в том списке?                                                                                                      

       - Да,  -Виндзоры мы, хотя меня чаще называют принцем Уэльским или высо­чествами всякими величают. А между нами говоря, у меня даже паспорта нет. Не положено, говорят…

      - И правильно! – соглашаюсь я. – Вас принцев – раз-два и обчёлся. В лицо всех должны знать. А регистрацию и паспорт у нас только у гастеров спрашива­ют. А у вас лицо вполне даже славянское, и у супруги вашей тоже. Не волнуйтесь, отдыхайте себе спокойно…

Только мы так мы было душевно разговорились, тут мне на грудь возьми и прыгни! Разбудил, понятное дело. Уж думал: всё – не будет продолжения. Пнул, я конечно кота, а сам на другой бок. И ведь бывают чудеса – вернулся в тот же сон, но по времени немного погодя. Филиппыч уже освоился, даже загореть успел. А у меня опять беда! Снова голый. Видно пока с котом валандался, тряпку какой при­крывался, потерял. А сосед уже совсем близко и вроде даже и не замечает, что на мне одежды нет. Или, думаю, у них в Англии на такую демократию уже вообще внимания не обращают. И сходу мне: - Ты, - говорит, - Степаныч, не знаешь, кто у меня мог лопату спереть? А то мама хотела грядку взрыхлить, глядь, а лопаты нет! Такая лопата заметная, с красно-зелёным черенком, под цвета флага государ­ства Бурунди.  Лопату маме подарил тамошний президент. Он всегда во время ви­зитов в разные страны дарит их лидерам лопаты. А что с него взять?.. Страна бед­ная, аграрная. К тому же, если внимательно рассматривать герб Бурунди, там щит очень напоминает штыковую лопату.                      

 Я то прикрываюсь, как могу, плечами жму, мол, не знаю кто мог умыкнуть у королевы дар бурундийского президента.

А Филиппыч на Васьки Кузьминова двор кивает

 - А Васька, этот алкаш, не мог спереть?               

Тут я вспоминаю: видел я лопату с красным черенком у Васьки. И мне сам Васька признался, что лопату  взял с пожарного щита, на въезде посёлок в каче­стве гонорара за отремонтированный шлагбаум.

Стало мне за Ваську обидно.                                                                       

- Ты, Филиппыч, - говорю, - горячку не пори! Васька, может и выпи­вает, и даже может регулярно это делать, не взирая на дозы. Но чтобы   с чужого двора, какой инструмент взять – не в жизнь!

- Да я тоже так думаю, не такой Васька человек, - говорит он. - Это жена такое предположение сделала. Тем более, мне Васька эксклюзивный рецепт браги дал. Десять дней уже выхаживается, дух стоит аж скулы сводит. Думаю, пора уж выго­нять. Ты, Степаныч, не посоветуешь, в какой части света мне дестилятор зака­зать? Подданные для меня любой достанут…

- Дестилятор – это самогонный аппарат что ли?.. А зачем?.. – говорю я. Зачем подданных зря напрягать? У меня отличный аппарат имеется. Из нержавейки, своими руками лудил паял! Давай тащи свою брагу. А я пока всё настрою. Выго­ним первачёк – первый сорт, если из Васькиного сырья, то ваши шотландцы со своим виски отдыхают, - а сам думаю как бы побыстрей до дому добежать, да штаны какие-нибудь надеть. И уже было побежал… А тут опять кот!..

В третий раз сон не вернулся. А жаль. Может посидели бы с Чарли за рюмоч­кой, поговорили бы о том, о сём… У нас ведь с ним много общего: и с же­ной первой у меня не сложилось, также двое сыновей – балбесов. Да, мало ли о чём…женой первой у меня не сложилось, также двое сыновей – балбесов. Да, мало ли о чём…

 

 

 

 

                                                                            

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/